Жить и помнить [Иван Иулианович Свистунов] (fb2) читать онлайн

Жить и помнить

Пролог

Неужели все это было!

Неужели в ранний июньский рассвет поднятые по тревоге, мы шли сквозь легкую сетку дождя московскими воскресными улицами, еще не знавшими, что началась война?

Неужели дрогнула его державная рука, когда он перед микрофоном наливал воду в стакан? И сказал по-человечески:

— Братья и сестры!.. К вам обращаюсь я, друзья мои!

Неужели было шестнадцатое октября в Москве!

И ночные марши сквозь вьюги и морозы декабря, и скрюченные трупы в рыже-зеленых шинелях и летних пилотках, и гудериановские танки, ставшие железным ломом, и черные лишаи пожарищ, дышащие тленом, и наспех мелом написанное на стене: «Цурюк!» — «Назад!»

Оборона на Проне, обшарпанный вокзал в Негорелом, наревский плацдарм, тюрьма гестапо в Белостоке, доки Данцига…

Неужели мы слышали, как ревели под Эльбингом одичавшие недоеные коровы и лопались на морозе их раздутые вымена!

Неужели в ночном Торне нас, небритых и немытых, только что соскочивших с брони «тридцатьчетверок», целовали простоволосые польки с измученными лицами и слезы капали на колючий ворс измызганных солдатских шинелей!

Неужели был черный рейхстаг, испещренный подписями солдат, принявших — раньше маршалов и правительств — безоговорочную капитуляцию Германии; просторный кабинет в новой имперской канцелярии, письменный стол и на нем пробитый осколком глобус…

А хозяин его хотел владеть всем миром!

Неужели была война!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. Снова на Брест

Плавно, с некоторой даже торжественностью — как и положено на ответственном международном маршруте — поезд Москва — Варшава — Берлин отошел от перрона Белорусского вокзала. Вырвался из замысловатой сети сбегающихся и разбегающихся железнодорожных линий, и понеслись вспять открытые платформы, полустанки, станции:

Фили.

Кунцево.

Баковка…

Дачные избушки на курьих ножках с чеховскими лирическими мезонинами, темно-зеленые штакетники с неизменной пыльной сиренью за ними, величественные, как патриархи, ели, фабричные поселки с новыми пятиэтажными стандартными домами-близнецами. То промелькнет на горизонте мрачная гофманская печь кирпичного завода с рыжим кирпичным дымом над высоченной кирпичной трубой, то зарябит у самого окна полосатое, поперек дороги вытянувшееся тело шлагбаума и перед ним покорно ждущие трудяги-грузовики, жаром пышущие, набитые пассажирами пригородные автобусы, кокетливые «Волги», частновладельческие недомерки «Москвичи»…

Обычные дорожные картины. Примелькавшиеся. Ничем не примечательные. Но Петр Очерет поудобней пристроился у окна, положил на узкий вагонный столик пачку «Казбека» и спичечный коробок, пододвинул пепельницу.

Расположился всерьез и надолго.

До Бреста!

Правильная поговорка: на ловца и зверь бежит. Подвалил фарт Петру Очерету. Формировало начальство делегацию шахтеров для поездки в Польскую Народную Республику, в гости к польским горнякам. В парткоме вспомнили, что знатный забойщик, руководитель бригады коммунистического труда Петр Сидорович Очерет в свое время в войсках 2-го Белорусского фронта воевал в Польше. И предложили Петру:

— Поезжай-ка, брат, в Польшу. На людей посмотри да себя покажи.

Петр для приличия сохранил невозмутимое выражение лица, солидно погладил рыжеватые, недавно отпущенные, но уже на запорожский фасон смахивающие усы.

— Як що народ доверяет, то я можу…

А сам до чертиков был рад неожиданному предложению. Ему и во сне не снилось, что опять увидит он землю, по которой шел, теряя друзей, братаясь с новыми, шел в бой, на смерть, на Берлин. Снова увидит он камни Варшавы, небесную синь Вислы, познаньскую ратушу, а может быть, — чем бес не шутит — и тот дом темного кирпича, оплетенный диким виноградом, и ту, однажды открывшуюся для него, дверь…

Снова подняться на вершину горы, окруженную дубами и соснами, стать у черной гранитной плиты и белого мраморного обелиска, на котором золотом на вечные времена написано:

«Здесь покоится прах Героя Советского Союза

гвардии майора Сергея Курбатова,

отдавшего жизнь за свободу и независимость

народной Польши.

Вечная слава!»

И там, у могилы командира и друга, наедине с нею, не торопясь снова вспомнить все дороги, переправы, блиндажи, дзоты, бои и медсанбаты, все, что давно осталось позади и все же никогда не будет прошлым, таким прошлым, которое запросто, как папку с бумагами, можно сдать в Подольский архив или даже в Музей Советской Армии.

Кандидатура Петра Сидоровича Очерета была утверждена, и вот гвардии старшина запаса, кавалер советских и польских орденов и медалей, воин, раненный и контуженный, едет в скором поезде Москва — Варшава — Берлин, едет в свое прошлое…

Между тем жизнь в вагоне входила в обычную, железнодорожными правилами установленную колею. Разбитные проводницы разносили по купе наволочки и простыни, солидно мерцающие казенными пломбами. В эмпеэсовских мельхиоровых подстаканниках трепыхался жидкий чай. Ловко скрытые от глаз пассажиров репродукторы шипели и хрипели о подмосковных вечерах. Из открытой двери крайнего купе уже неслись громогласные возгласы и бодрый стук костяшек, возвещая о том, что вездесущие «козлятники» не теряют времени зря.

Молоденькие лейтенанты-отпускники с надеждой (а вдруг судьба!) оглядывали проходящих по вагону женщин: отпуск минул, жениться не успели, а впереди опять холостой год за рубежом — запасайся, брат, терпением.

Командировочный люд со строгими, несколько даже скорбными лицами потянулся в вагон-ресторан.

Все как обычно!

Но Петр Очерет не замечал ни стука костяшек, ни завывания радио. Сколько лет ждал! Мечтал вот так сесть у вагонного окна, закурить папиросу и смотреть, размышлять, вспоминать…

Еще по дороге из Донбасса в Москву и в самой Москве все его мысли были дома: как там с выработкой в бригаде, не подкачают ли без него ребята, вытянут ли план? как Оксана одна — и хозяйство, и огород, и курсы? как сыны — Иван, Остап и Тарас — озорной, неугомонный народ, чистокровные шахтеры?

Ходил Петр Очерет по Москве и ломал голову: какие гостинцы привезти домой из Польши? Оксане, пожалуй, косынку или кофточку, самую модную, модерновую, чтобы всех поселковых кумушек перекосило от зависти. Сынам, само собою, заводные игрушки — автомашину, трактор, самолет, — ловко их там, говорят, делают. Ребятам из бригады придется захватить каждому по бутылке польской выборовой, сорокаградусной — пусть выпьют, гаврики, за благополучное возвращение бригадира из заграничного вояжа.

Планы, расчеты, предположения…

Но стоило только Петру Очерету войти в вагон, расположиться у окна, закурить — и сразу вылетели из головы и косынки, и кофты, и выборовая, и прочая мелкотравчатая дребедень. Прошлое, пережитое, все, что до поры притаилось в сокровенных отсеках памяти (так на дне сундука — неровен час, может еще пригодиться! — лежит старое, нафталином пересыпанное военное фронтовое обмундирование), нахлынуло, овладело им, его мыслями, чувствами, глазами. Стушевался и сник бригадир бригады коммунистического труда шахтер Петр Сидорович Очерет, всеми уважаемый горняк, муж черноглазой и к тому же чернобровой Оксаны, отец троих сыновей. Сидит у вагонного окна солдат Петр Очерет, сержант Петр Очерет, гвардии старшина Петр Очерет, и война снова проходит перед его глазами, снова штурмует его сердце.

2. «Осколок»

Заскрежетали замочные челюсти, сдвинулась вбок зеркальная дверь, и в купе просунулась солидная голова с несколько одутловатым лицом, в очках и с аккуратно зачесанными волосами, умело скрывающими изрядную плешь на темени, — руководитель делегации Алексей Митрофанович Осиков. Быстрым глазом обшарил купе — все ли в порядке? — спросил деликатно:

— Можно?

Вошел бочком, осторожненько присел на диван, привычным жестом поправил на носу очки.

Если говорить о том, что было главным в наружности Осикова, и если при описании человека позволительно оперировать геометрическими терминами, то его внешний вид можно охарактеризовать одним словом: окружность. Округлое, несколько одутловатое, как у почечника, лицо, по-женски округлые полноватые плечи, круглое выпуклое брюшко, легко просматривающееся за полами модного однобортного, несколько суженного пиджака. Даже плешь на темени идеально круглая, словно очертили ее с помощью циркуля или просто положили на темя среднего размера бледно-розовый блин. Изъяснялся Осиков плавно, фразы тоже казались круглыми, а круглые стекла окуляров в оправе «золотые бровки» и обтекаемые манеры в обращении, как последние мазки кисти, завершали портрет и делали Осикова похожим на дамского парикмахера из перворазрядной парикмахерской при гостинице «Гранд-отель», на преуспевающего гинеколога или даже на профессора, какими их обычно изображают в кино.

Но Осиков не был ни парикмахером, ни гинекологом, ни профессором. Он был кадровиком.

— Ну-с, как едем, дорогие товарищи? Как настроение? Какие возникают вопросы? — по-отечески ласково обратился он к обитателям купе, и ясные глаза за стеклами очков излучали добродушие.

С того самого момента, когда скорый поезд Москва — Варшава — Берлин отошел от перрона Белорусского вокзала, Алексей Митрофанович Осиков находился в состоянии нервного напряжения. Было у него такое чувство, словно предстоит ему преодолеть заминированное поле: того и жди, шарахнет — костей не соберешь.

И во всем виноват он сам. Надо было сразу отказаться от поездки в Польшу. Но начальство предложило, а он замялся, заколебался, вот и едет теперь в командировку, которая ничего не сулит, кроме беспокойств, волнений, а возможно, и неприятностей. Уже одно то обстоятельство, что отныне ему придется в своих анкетах на вопрос: «Был ли за границей?» — отвечать: «Был» — мало радовало Алексея Митрофановича.

Конечно, новые времена — новые песни. Жизнь идет, все меняется, и нельзя пользоваться только старыми, заскорузлыми формулами.

Но и анкета есть анкета! Следует сказать, что Алексея Митрофановича несколько уязвляло и огорчало то пренебрежительное отношение к анкетам, которое стало распространяться в последнее время. В «Крокодиле» над анкетами потешаются, фельетонисты зубоскалят. А зря!

Старый кадровик, кадровик не только по профессии, но и — что куда важней — по призванию, Осиков был искренне убежден, что анкета — как костяк в человеке. Только попробуй упраздни анкеты — и сразу начнется несусветная путаница и неразбериха, все пойдет прахом, рухнет, как в свое время рухнула Вавилонская башня.

Было время, когда над каждой анкетой Осиков склонялся, как прелюбодей над новым объектом своих вожделений. Самая сухая анкетная графа давала ему богатую пищу для рассуждений и умозаключений.

Вот, к примеру, эдакий легкомысленный, вроде по недосмотру или по небрежности допущенный пропуск в анкетной графе. Почему? Что кроется за этим сразу бросающимся в глаза пропуском или за видимостью ответа — прочерком? Какую тайну скрывают они? Может быть, именно за инфантильной черточкой, как за ширмой, притаилось самое главное в человеке?

Не скроет!

Особенно нравилось Осикову сличать анкеты, заполненные одним и тем же лицом в разные периоды его жизни. Ненадежна память человеческая. Сегодня человек написал, что уехал из родной деревни в 1929 году, а в довоенной анкетке его же рукой выписана другая дата: 1930 год.

Куда девался один год жизни анкетоответчика? Не он ли является самым важным для определения политического, морального и делового облика человека?

После войны в анкетах появился новый вопрос:

«Проживали ли вы или ваши родственники на территории, временно оккупированной немецкими захватчиками?»

Дельный вопросик! Сколько компрометирующих связей своевременно обнаружил Осиков с помощью новой графы!

Особенно часто любил вспоминать Алексей Митрофанович Осиков один поучительный случай из собственной практики на посту кадровика. Дело было еще в году сорок шестом, вскоре после окончания войны. Явился к нему в отдел кадров оформляться на работу демобилизованный майор, Герой Советского Союза. Сразу не понравился он Осикову: бойкий, развязный, громогласный. Привык, видно, там у себя на фронте командовать: «Вперед! Ура! За мной!»

Сам Осиков на войне не был. Получив в июле сорок первого года «броню», он перекочевал из Москвы вместе со своим учреждением в город Омск, находившийся на почтенном расстоянии от линии фронта. В Омске товарищ Осиков испытал все тяготы и трудности эвакуации. Но кто теперь это ценит! Только и слышно: «фронтовик!», «фронтовик!», «фронтовик!»

Может быть, потому и копошилось в нем тайное, как срамная болезнь, чувство враждебности к бывшим фронтовикам, словно они самим фактом своего существования укоряли его, заставляли испытывать угрызения совести. Хотя никто и никогда никаких претензий к Осикову за «броню» и Омск не предъявлял и он даже получил медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.», все же при виде фронтовика с неприязнью думал: «И уцелел, и наград нахватал!»

…И вот сидит перед ним майор-фронтовик, развалился, закурил без разрешения, а на груди Звезда блестит, даже глаза режет. Вроде как ухмыляется майор. А почему — и без слов ясно: ни в грош не ставит он ответственную и нервную работу кадровика, конечно, думает про себя: «Окопался, бумажная крыса, тыловик бронированный». Ну хорошо!

Алексей Митрофанович, естественно, и виду не подал, что догадывается о мыслях фронтовика. Спокойненько, не торопясь взял его анкету, пробежал наметанным глазом. Сразу же обнаружил: в графе о родственниках, проживавших на территории, оккупированной врагом, прочерк.

Спросил равнодушно, как бы между прочим:

— Вероятно, забыли ответить на один вопросик?

Герой легкомысленно пожал плечами:

— Какая теперь разница, кто где проживал. Война окончилась. На работу я поступаю, а не родственники. А где я был во время войны — в анкете все изложено. Воевал! В тылах не отсиживался.

Осиков и бровью не повел, словно не понял, в чей огород полетел булыжник.

— Все же потрудитесь написать, кто из ваших родственников где и какое время находился у немцев?

— Не находился у немцев, а проживал на оккупированной территории, — помрачнел майор. — Ну, леший с вами. Мать моя в Смоленске жила. Не успела эвакуироваться.

Трещинка наметилась. Маленькая, вроде и неприметная, но для опытного толкового человека и ее достаточно. Колупни трещинку скальпелем пытливой мысли — и полезет наружу, как гной из нарыва, разная подноготная.

Как бы между прочим, Осиков заметил:

— Кто хотел, тот успел…

Майор встал. Казалось, внутри у него что-то начало колотиться. Но сдержался.

Осиков же сделал вид, что не замечает состояния майора.

— Скажите, а где сейчас изволит проживать ваша мамаша?

— Умерла в сорок втором. От голода.

— А справочка о ее смерти есть?

— Какая справочка! И могилы не нашел, когда в Смоленск вернулся.

Осиков повеселел: загнал-таки в угол строптивого фронтовичка. Но внешне был учтив, даже доброжелателен.

— Ну вот видите, как получается. Место захоронения не установлено, и сам прискорбный факт смерти, к сожалению, документально не подтвержден. — После небольшой паузы проговорил с соболезнующей миной: — Может быть, ваша мамаша и не умерла совсем, а с немцами в Германию уехала?

С нервишками у майора, видать, было худо, поиздергались они на передовой от разведок боем, огневых налетов, прямых попаданий, ночных поисков и тому подобных операций и ситуаций. Схватил он с письменного стола пресс-папье в виде наяды, возлежащей на скале, и со всего маху приложил к геометрической плеши Осикова. Хорошо еще, что письменный прибор начальнику отдела кадров полагался без мрамора и бронзы. Наяда была жидковатая. А то погиб бы Осиков на боевом посту — и собаки бы не залаяли.

Дальше все свершилось по закону: милиция, свидетели, протокол…

Через год пришел в отдел кадров бывший майор и бывший Герой за документами — из тюрьмы выпустили, потребовались. Куда только девались его бойкость, громогласность, твердый шаг! Смотрит в сторону, лицо сморщилось и руки дрожат — расписаться как следует не может.

А кто виноват? Сам виноват! Будет до конца дней своих помнить, что такое анкета!

Осиков понимал: сейчас не старые времена, когда поездка за границу потенциально хранила в себе опасность обвинения в попытке изменить Родине. Теперь ездят на Запад все кому не лень: и артисты, и туристы, и спортсмены, и даже лица реабилитированные! Ну что ж, в принципе правильно. Мирное сосуществование. А о странах народной демократии и говорить не приходится. Везде зеленая улица: «Милости просим!», «Добро пожаловать!»

В глубине же души Осиков опасался, что со временем все снова может стать на свое место и уж что-что, а собственную анкету благоразумней соблюдать в чистоте. На всякий случай.

Но даже не это было самым главным. Алексей Митрофанович тайно в каждом подданном буржуазной державы подозревал возможного врага, только и думающего о том, как бы завербовать советского человека, выведать у него военную или государственную тайну, прельстить иллюзорными благами догнивающего капиталистического ада.

Лично за себя Алексей Митрофанович был спокоен. Как говорится, с младых ногтей он привык, общаясь со знакомыми и сослуживцами, замечать каждое, пусть и случайно вырвавшееся, сомнительное словцо, улавливать нюансы и оттенки, подстерегать мимолетную усмешку при чтении газеты или прорвавшуюся зевоту на лекции, а то и на инструктивном докладе. Нутром чувствовал он, кто чем дышит, о чем думает или о чем может подумать. Еще в предвоенные годы Осиков оказал соответствующим органам некоторые услуги в разоблачении врагов народа.

Готовясь к поездке, Алексей Митрофанович старательно проштудировал все брошюры о политической бдительности и сохранении государственной и военной тайны, досконально изучил коварные приемы и хитроумные уловки агентов империалистических разведок. Был, что называется, во всеоружии.

Но что делать с членами делегации, за которых он теперь отвечает? Большинство из них, правда, люди серьезные, положительные. Но и тут, как известно, доверяй, да проверяй. А есть в составе делегации и такие типы, что хоть стой, хоть падай! Когда б воля Алексея Митрофановича, он бы и на пушечный выстрел не подпускал их к государственной границе.

Вот почему Алексей Митрофанович, заботясь об укреплении политико-морального состояния делегации, налегал на беседы, особенно душевные, индивидуальные. Он поставил перед собой задачу при каждом удобном случае, как бы невзначай, напоминать членам делегации о святом долге высоко держать честь и достоинство советского человека за рубежом.

Первую такую беседу Алексей Митрофанович провел еще перед отъездом из Москвы, и, надо сказать, делегаты слушали внимательно, задавали вопросы, некоторые даже что-то записывали. Это радовало. Чувствовалось — до самого сердца дошли слова руководителя. Но нашлись, увы, и такие нигилисты (их Алексей Митрофанович успел приметить), которые строили усмешки, переглядывались, шушукались. Он даже услышал за спиной явно в его адрес брошенное: «Осколок!»

Было похоже, что это сказал один забойщик из Воркуты, лохматый парень со стиляжьими бакенбардами — В. В. Самаркин. На всякий случай Осиков сделал соответствующую пометку в своей записной книжке, или, как он сам выражался, взял Самаркина на карандаш.

Первым делом Осиков решил заглянуть в купе, где разместились «воркутинские каторжники», как про себя окрестил он лохматого нигилиста и его дружка. Их купе вообще казалось ему неблагонадежным. Только гражданка Курбатова не вызывала особых сомнений. Женщина серьезная, положительная, врач-терапевт. Едет на могилу мужа, погибшего в Польше. Должна себя соблюдать.

Зато остальное население купе — хоть оторви да брось! Те самые два забойщика из Воркуты, ребята травленые, пробы негде ставить. Не успели отъехать от Москвы, как они сразу же отправились в вагон-ресторан. Пили там водку (как потом выяснил Алексей Митрофанович у официантки — по двести граммов) и вели оживленную беседу с подозрительным типом в ярком клетчатом импортном свитере и с трубкой в зубах, выдававшем себя за театрального администратора.

Сомнения внушал и четвертый пассажир купе — П. С. Очерет. Правда, по анкетным данным, у него все было в высшей степени благополучно: гвардии старшина запаса, воевал, сейчас руководит бригадой коммунистического труда, человек семейный, член партии, депутат райсовета. Но почему уж который час сиднем сидит Очерет у окна, что-то высматривает, наблюдает, даже шепчет про себя. Нет чтобы, как другие нормальные люди, забить «козла» или поваляться на боку. Странно!

Учитывая все обстоятельства, обход подопечных Алексей Митрофанович Осиков решил начать именно с этого купе. Внимательней присмотреться к его обитателям, побеседовать, установить, как говорится, живую связь.

— Ну-с, как едем, товарищи? Какое настроение? Какие возникают вопросы? — бодро повторил Алексей Митрофанович. Такое начало он считал весьма удачным для установления контакта с членами делегации.

Но привычная формула не сработала. Слова руководителя, которые должны были растворять сердца и души, ударились, как мошкара о стекло. Один из воркутинцев, неуклюжий и флегматичный парень — Федор Волобуев, — увидев Осикова, откровенно пренебрег душевной беседой и демонстративно повернулся к стене, показывая начальству метровую спину. А еще комсомолец!

Василий Самаркин, правда, не последовал примеру своего дружка, продолжал лежать на спине, но и он с преувеличенным вниманием рассматривал потолок, на котором, кроме круглой тарелки вентилятора, ничего интересного не было.

Что же касается Очерета, то он даже ухом не повел (вот тебе и бригадир!). Уставился в окно. Молчит. Всматривается. Видать, цель какую-то имеет. А какую? Дорога, между прочим, важная, стратегическая, на Запад. Тут и казармы, и аэродромы, и промышленные предприятия. Какое может быть праздное любопытство?

Только гражданка Курбатова, как женщина воспитанная, деликатная, поддержала разговор:

— Спасибо. Все в порядке.

Осиков вздохнул.

— Да, миссия у нас сложная, даже ответственная. Ведь мы не просто туристы, путешественники, какие-нибудь там наблюдатели, — и покосился на Очерета. — Мы, можно сказать, посланцы советского народа, в некотором роде его полпреды. По нашему поведению там, за рубежом, будут судить о всех советских людях — строителях коммунизма.

Осиков замолчал, чтобы дать возможность слушателям лучше осознать всю важность сказанных им слов, собраться с мыслями и активно включиться в беседу. Когда человек высказывается, да еще в непринужденной дружеской обстановке, то, глядь, ненароком и выскочит, как кенарь из клетки, шальное словцо, проливающее свет на его тайные мысли.

Но задушевная беседа не клеилась. Молчал Очерет, словно отродясь и «папа-мама» ни разу не выговорил. Самаркин хотя и тихо, но все же довольно гнусно что-то мурлыкал себе под нос. Даже благовоспитанная и симпатичная гражданка Курбатова и та — ни гугу.

Все же Осикова не обескуражила явная обструкция. Проговорил вкрадчиво, можно даже сказать доверительно:

— Конечно, в свое время у нас несколько перегнули палку, когда боролись с низкопоклонством и увлечением иностранщиной. Действительно, порой получалось, что все открытия и изобретения, все достижения науки и техники — дело рук наших людей. Тут заскок известный был. Однако и умалять наши заслуги нельзя. Недаром и в песне поется:

Осиков снова сделал паузу. Формула железная: Россия лучше всех! Каждый патриот должен одобрить ее: таково неписаное правило.

Обитатели купе продолжали демонстративно молчать. Очерет по-прежнему не отрывался от окна. Самаркин перестал мурлыкать и снова приступил к изучению устройства вентилятора. Волобуев, как глыба, лежал физиономией к стене и самым натуральным образом храпел.

Если бы Осиков был мягкотелым слюнтяем и гнилым интеллигентом, то он, пожалуй, удалился бы с видом оскорбленной невинности. Но Алексей Митрофанович твердо знал: нельзя идти на поводу у отсталых элементов. Он свято верил в силу слова агитатора. Продолжал как ни в чем не бывало:

— Мы — советские люди, мы воспитаны в духе высокого патриотизма, любви к своей Родине. Где бы ни был наш человек, он всегда должен помнить о своем доме…

Слова были хорошие. Чистые. Правильные. Сам Осиков верил в них. И все же с болью чувствовал, что здесь, в купе, они не производят желаемого действия, словно проходят через мозги слушателей, как вода сквозь бредень.

Осиков решил перестроиться на ходу. Раз его слушателей не трогает высокая благородная материя, то он сменит пластинку. Имея в виду посещение вагона-ресторана Самаркиным и Волобуевым, произнес голосом, в котором еще явственней слышались нотки гражданской скорби:

— Особенно надо остерегаться спиртных напитков. Пьяного человека соблазнить, сбить с правильного пути проще простого…

Но и новый финт, как выражаются футболисты, не дал результатов. Очерет смотрел в окно, Волобуев совсем натурально захрапел, а Самаркин и того хуже: лежал и довольно ехидно ухмылялся. Лишь Курбатова, чувствуя всю неловкость затянувшейся паузы и по женскому мягкосердечию краснея за Осикова, вздохнула:

— Чего уж хорошего ждать от водки. И здоровье подрывает.

Осиков обрадовался союзнице:

— Верно, верно. Пьянство — одно из родимых пятен проклятого прошлого. Классу-победителю незачем одурманивать себя. Жизнь у него светлая, дорога ясная…

Внезапно с верхней полки раздался нарочито торжественный, даже в самом своем тоне уже таящий подвох, голос Самаркина:

Осиков оторопел. Он был оскорблен в своих лучших чувствах. Всю сознательную жизнь он привык говорить и думать о рабочем классе с уважением, даже с некоторой долей благоговения. И не скрывал этого. Ставшее в последнее время весьма распространенным выражение «его величество рабочий класс» умиляло его. Величество! Здорово сказано!

И вдруг в его присутствии какой-то нигилист смеет читать стишки, порочащие советский рабочий класс, намекающие на то, что рабочий человек охотно тянется к водке. Чего стоит употребленное по отношению к рабочему классу — гегемону революции — выражение «выпить не дурак». Возмутительно! Что за панибратство! Да за такие слова человека запросто можно привлечь…

Плешь Осикова начала медленно подрумяниваться, как блин на сковороде. По он сдержался. Проговорил спокойненько:

— Я попросил бы вас, товарищ Самаркин, не заниматься агитацией, направленной на дискредитацию нашего славного, героического рабочего класса, бросающей тень на честь и достоинство трудящихся.

Самаркин приподнялся на локоть и с всегдашней своей усмешечкой спросил:

— А знаете ли вы, уважаемый товарищ Осиков, кто написал такие вредные стихи?

— Не знаю и знать не хочу! — твердо отрубил Осиков, с негодованием отвергая даже мысль, что он мог знать крамольные стишки. Там, где дело касалось чистоты идейных положений, он был непримирим. Сказал с чувством собственного достоинства: — Нелегальщиной не занимаюсь. И вам не советую. Учтите.

— Эк куда хватили! Нелегальщина! Да эти стихи каждый школьник знает. Их сам Владим Владимыч Маяковский написал.

Осикову показалось, что ему неожиданно нанесли удар в солнечное сплетение. Маяковского, говоря по правде, он не понимал, не любил и никогда не читал. Но твердо знал: поэту «на самом верху» дали высокую оценку: был и остается лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи. Такую оценку Осиков воспринял как директиву, как партийную установку. И подчинился. При каждом удобном случае заученно повторял: «Маяковский — великий поэт советской эпохи!»

Как же мог официально признанный советский поэт так неуважительно отозваться о рабочем классе? Непонятно!

— Вы путаете, товарищ Самаркин. К тому же нельзя вырывать из контекста отдельные формулировки. Так только начетчики и догматики делают. Партия осудила такие методы. С ними можно бог знает куда докатиться…

Самаркин только вздохнул и, последовав примеру своего дружка, отвернулся к стене.

Беседа по душам не состоялась. Еще несколько минут Осиков распространялся о необходимости правильно пользоваться цитатами, но нигилисты из Воркуты откровенно похрапывали. Проклятый Очерет бессовестно пялил глаза в окно. Лишь женщина-терапевт слушала с вниманием, но вопросов не задавала и мыслей никаких не высказывала.

Осиков в раздражении поскреб отсыревшую лысину, и вышел из купе. Еще раз убедился, какой трудный человеческий материал ему достался. В страдальческой мине отвисла нижняя округлая мягкая челюсть: «Ох, не сносить мне головы с такой публикой!»

Когда за руководителем делегации закрылась дверь, Петр Очерет с силой вдавил в пепельницу недокуренную папиросу:

— От чоловик! И душа з чесноком!

А с верхней полки раздался совсем не сонный бас Волобуева:

— Похож он на человека, как собачий хвост на панихиду.

— Правильно, Федя! — поддержал приятеля Самаркин. — В таких случаях мой покойный незабвенный дедушка Пантелеймон Никифорович говаривал: «Чирей ему в ухо!»

Выйдя из купе, Алексей Митрофанович Осиков некоторое время стоял в коридоре, вытирая носовым платком увлажнившуюся лысину. Для кого он старается? Для них же старается. Для их пользы нервов не щадит, с собственным временем и здоровьем не считается. А они? Неблагодарные, беспечные люди.

Со вздохом вынул записную книжку (и не хотел бы, а нужно!), сделал пометку:

«Проверить у Маяковского: «выпить не дурак». Самаркин, должно быть, сам выдумал».

А лихо сказано: «выпить не дурак». Осиков ухмыльнулся. Вообразилась ему разделанная серебристая селедочка — керченская или дунайская, — колечки сизого, словно морозом тронутого, лука, золотистые подтеки подсолнечного масла, пузатенький графинчик, только что вынутый из холодильника. Дух захватывает!

Соблазнительная картина заставила непроизвольно сократиться соответствующие мускулы гортани уважаемого товарища Осикова. Тоскливо вздохнул, почти взвизгнул:

— Дела!

3. На заре нежного чувства

Если говорить откровенно, то имелось еще одно обстоятельство, объяснявшее, почему из купе воркутинцев Алексей Митрофанович Осиков ушел в пресквернейшем состоянии духа. Обстоятельство было самого интимного свойства. Никто из членов делегации, в том числе и Екатерина Михайловна Курбатова, о нем не догадывался. Да и сам Осиков не признался бы в нем.

А дело заключалось в том, что руководитель делегации находился, выражаясь высоким стилем, на заре рождения нежного чувства. То есть любви!

Чтобы стало ясно значение назревающего события, следует сказать несколько слов о личной жизни Осикова. С одной стороны, он был человеком женатым, семейным. С другой же стороны, его можно было считать как бы и холостым. Такое противоречие объяснялось просто: жена Осикова, Полина Ивановна, занесенная во все анкеты и листки по учету кадров, презрев запись в актах гражданского состояния, бросила законного супруга, причем бросила самым неожиданным, даже вульгарным образом. Схватила старенький, еще девичий чемоданчик, швырнула в него рубашку, юбчонку и умчалась в неизвестном направлении.

По свойственному женщинам легкомыслию или уж слишком стало ей невтерпеж лицезреть мужа, но только умчалась она, не позаботившись об оформлении развода, чем и поставила щепетильного и пунктуального кадровика в весьма двусмысленное положение.

Размышляя над нежданным крахом своей семейной жизни, Алексей Митрофанович только разводил руками. Было такое чувство, словно он обмишурился и зачислил на работу недостаточно проверенного человека. Какие неблагодарные бывают женщины! Ну чего не хватало Полине? Материально они жили обеспеченно: приличная зарплата, путевки в санатории, хорошая квартира с холодильником, стиральной машиной и даже с телевизором, что по тем временам считалось новинкой. Сыта, обута, одета. Муж не пьяница, не развратник, не тиран. За всю совместную пятилетнюю жизнь он не только ни разу не ударил ее, но даже грубого слова не сказал. Наоборот, терпеливо и настойчиво, с присущей ему мягкостью и деликатностью учил жену уму-разуму, воспитывал на предмет укрепления счастливой советской семьи. Культурненько, спокойненько, обстоятельно.

Жить бы и жить. Так нет, взбунтовалась, назвала его занудой, гадом и другими оскорбительными словами и уехала. Форменная истеричка!

Претерпев на семейном фронте аварию, бросившую некоторую тень на его морально-политический облик, оскорбленный и обиженный, Алексей Митрофанович на женщин стал поглядывать с опаской. Все они ему теперь казались минами замедленного действия, под благопристойной внешностью которых скрыта взрывчатка. В неожиданное время сработает секретный механизм — и все летит вверх тормашками.

Неизвестно, сколько времени пребывал бы Осиков в таком травмированном состоянии, если бы на его жизненном пути не появилась Екатерина Михайловна Курбатова. Она сразу заинтересовала Осикова: скромная, воспитанная, благоразумная женщина, умеющая себя держать, без обычной женской болтливости и безалаберщины.

С анкетными данными Курбатовой Алексей Митрофанович познакомился по долгу службы, поскольку она была членом делегации. Анкетка оказалась чистенькой: врач, одинокая, за границей не была и родственников там не имеет, на оккупированной территории не проживала, судимостей не имела, в белой армии не служила, в антипартийных группировках не участвовала. Вдова. Муж — Герой Советского Союза — погиб в Польше.

Последнее обстоятельство особенно импонировало Алексею Митрофановичу. Он понимал, что если Курбатова выйдет замуж, то, естественно, отблеск боевой славы ее первого мужа ляжет и на нового избранника.

Конечно, Курбатова не первой молодости. Седина в висках, когда улыбается — морщинки у глаз. Но Осикову молодая и не нужна. В его возрасте и при его служебном положении слишком молодая жена может только компрометировать. К тому же красивые молодые женщины слишком бросаются в глаза, привлекают внимание, в чем есть нечто сомнительное…

Но твердых планов и намерений у Алексея Митрофановича в отношении Курбатовой еще не было. Человек осторожный, он с бухты-барахты ничего не решал. Семь раз отмерь — любимая его поговорка. Все же он чувствовал, что его все больше и больше влечет к себе скромная, просто, но со вкусом одетая женщина. Курбатова всегда внимательно, без иронии слушала его, и Алексею Митрофановичу казалось, что и она питает к нему если не симпатию, то, во всяком случае, уважение. Такая женщина не чета Полине.

Вот почему инцидент со стихами Маяковского, разыгравшийся в присутствии Курбатовой, больно подействовал на Алексея Митрофановича. А вдруг в глазах Екатерины Михайловны он предстал не в лучшем виде?

В свете таких мыслей поведение воркутинцев казалось ему особенно возмутительным. И в своей записной книжке против их фамилий Осиков сделал жирную пометку:

«Нигилисты».

4. Нигилисты из Воркуты

Шахтеры из Воркуты, конечно, не были ни стилягами, ни нигилистами, ни тем более каторжниками, как считал уважаемый товарищ Осиков. Были они простыми рабочими парнями. Хорошими парнями!

…Есть на полпути между Курском и Белгородом маленькая железнодорожная станция и поселок с чудесным веселым названием — Солнцево. Если вы сойдете с поезда и направитесь от станции к поселку мимо мельницы, мимо почты и Дома колхозника, через базар с его ларьками, киосками, навесами и воробьями, нахально шастающими под возами, то очутитесь на кривобокой улочке с белыми домишками в три окна, окруженными садиками, в которых вишни, черемуха и провинциальная персидская сирень цветут не ради меркантильных интересов, а исключительно для красоты и благолепия.

Жили на улочке по соседству два сверстника, два дружка — Васька Самаркин и Федька Волобуев. Знало их все Солнцево. Вместе носились они с рогатками по пыльным улицам поселка, вместе лазали по соседским огородам и садкам, вместе ходили по двадцать раз смотреть кинокартины о Чапаеве, о войне, о народных мстителях и отважных разведчиках.

Вместе однажды сели за стол и с особым старанием, по нескольку раз переписывая набело, сочинили заявления в комсомольскую организацию школы:

«Прошу принять меня в ряды ленинского комсомола. Буду с честью носить высокое звание комсомольца, отдам все силы за дело Коммунистической партии, за построение коммунистического общества в нашей стране».

Может быть, вкладывая в привычные правильные слова свое собственное молодое чувство любви, верности и готовности отдать Родине все, даже жизнь, они вспомнили своих отцов, сложивших головы на поле боя в минувшую войну.

После восьми классов Федя Волобуев и Вася Самаркин пошли работать в мастерскую, где ремонтировались сеялки, прицепные плуги, бороны, веялки и прочая малая сельскохозяйственная техника. Теперь не без важности ходили они в измазанных рабочих ватниках, лихо сплевывали через зубы, курили «Беломор», солидно рассуждали об «авансах», «под расчет», «премиальных» и тому подобных вещах.

С годами определеннее стали проявляться и особенности их характеров. Федор Волобуев был степенный, положительный и, пожалуй, несколько флегматичный. Что же касается Василия Самаркина, то и в юношеские годы сохранил он озорную детскую непосредственность, живость языка и глаз. Ростом был пониже Федора и щуплее на вид, что с лихвой, впрочем, возмещалось бойкостью характера. Выл он и спорщик, и пересмешник, а если за дело, то мог под горячую руку, как сам выражался, и блямбу приварить.

Пришел срок — и отправились дружки служить в армию. Впервые военная несговорчивая судьба развела их — как в песне — в разные стороны. Волобуев очутился в прославленной танковой дивизии. Письма домой писал часто и обстоятельно. Были они увесисты и неторопливы, как и он сам. Подробно описывал Федя, сколько раз в день и чем именно их кормят, какие выдали сапоги, не боящиеся ни воды, ни холода, и как долго подбирал старшина ему шинель по росту. Однажды целое письмо посвятил описанию того, как на первомайский праздник их возили в Москву, в Центральный театр Советской Армии, подробно изложил содержание спектакля «На той стороне» и даже программку вложил в конверт.

Писал он и о том, какие славные, компанейские ребята в их взводе, как похвалил перед строем его сам командир роты за успехи в боевой и политической подготовке и он по-уставному на весь плац гаркнул: «Служу Советскому Союзу!»

Что же касается Василия Самаркина, то он попал в часть, о которой ничего не было известно, кроме номера ее почты. По этой ли причине или, может быть, просто по легкости своего характера, Васька родных письмами не баловал, писал редко и коротко: жив, здоров и вам того желаю. Общий привет. И — точка!

Прослужили в армии дружки положенный срок и однажды поздней осенью снова появились в Солнцеве. Как обычно в таких случаях бывает, все родичи и знакомые признали, что ребята и ростом стали выше, и в плечах раздались, и говорить начали с басовитой наигранной хрипотой.

По старой памяти пошли работать в мастерскую. Снова начали ремонтировать плуги да сеялки. Только теперь друзья в выходные дни щеголяли в тройках, курили «Казбек», появились у них и девчата-залетки. Василий смотался в Белгород, купил нарядный, как павлиний хвост, баян, и приятели довольно складно — один басом, другой тенорком — распевали на вечерках и гулянках частушки, из которых самой печатной была, пожалуй, такая:

Когда же Василий, подмигнув неверным глазом какой-нибудь крале, затягивал:

Федор клал тяжелую руку на лады, басил:

— Не балуй!

Но если говорить справедливо, то по-настоящему любили они песни строгие, берущие за душу:

А жизнь шла нормальная, обыкновенная, как и у других. Уже матери их, встречаясь у колодца, говорили, что, пожалуй, и женить бы ребят неплохо, чтобы не забаловались.

Но все вышло по-иному. Привез однажды пассажирский поезд из Москвы уже пожилого, но все еще бойкого мужчину, с рыжей, по-чудному подстриженной бородкой и увесистым, изрядно потертым, с ремнями и замками портфелем. Обосновался приезжий в Доме колхозника, вывесил на столбе на базаре объявление о том, что производится организованный набор рабочей силы для работы на предприятиях Крайнего Севера и Дальнего Востока.

Самаркин и Волобуев как-то больше для смеха зашли поговорить с рыжебородым и попали как мухи в патоку. Уполномоченный оказался сладкоголосым жохом, наобещал ребятам известные всем златые горы и реки, полные вина. О Севере он говорил чуть ли не стихами, взахлеб описывал красоты северного сияния и белых ночей, а о Полярном круге изъяснялся так убедительно, словно щупал его собственной рукой. Тыкая кривым указательным перстом в помятые бумажки, он усердно перечислял, какие блага в смысле подъемных, проездных, квартирных, надбавок за отдаленность и вредность посыплются на головы дружков, если они подпишут трудовой договор.

Справедливости ради следует заметить, что длинные рубли не соблазнили ребят, впрочем, может быть, потому, что не очень-то поверили они рыжебородому искусителю и его потертым бумажкам. Так бы и кончилась вербовочная история, если бы через несколько дней — по случайному ли стечению обстоятельств или по наущению рыжебородого — не вызвали дружков в райком комсомола. Секретарь райкома повел речь о том, что стройки коммунизма есть не только на Енисее и Ангаре, что для комсомольцев не менее почетно трудиться и на Крайнем Севере, на предмет чего есть в райкоме комсомольские путевки.

— Поезжайте, ребята, в Воркуту. На шахту. Трудно? Трудно! Но вам ли трудностей бояться? Ведь солдаты! А там сейчас фронт. И рабочих рук не хватает.

Из райкома Самаркин и Волобуев вышли в расстройстве чувств. Шутейный, от нечего делать треп с заезжим вербовщиком неожиданно оборачивался делом серьезным, которое может перевернуть всю жизнь, пустить ее по другим — бог его знает каким — рельсам.

Что за штука Воркута? Дружки попытались навести справки, но сведения, добытые у знающих людей, были весьма противоречивыми, смутными. Одни твердо и определенно утверждали, что знают Воркуту, как пять своих пальцев, что это гиблые, отпетые места, обетованная земля зеков. Другие же бывалые люди уверяли: Воркута — богатейший край, тот же Донбасс, только чуть подальше, и жить там — одно удовольствие.

Хоть стой, хоть падай! Но видно, жила в сердцах друзей жар-птица, именуемая романтикой. Захотелось им собственными глазами увидеть и северное сияние, и Полярный круг, и все такое прочее. Думали ребята, гадали и решили: «Поедем!»

По дороге в неведомую Воркуту Самаркин и Волобуев сделали остановку в Москве. Дел в столице у них никаких не было, и они просто бродили по улице Горького и Арбату, заглядывали в магазины и пивные заведения. Неизвестно, каким путем попали даже в Исторический музей. Под стеклом в ящиках, похожих на гробы, чинно лежали малопривлекательные камушки, обломки, черенки, ржавые-прержавые ножи. В первом зале ребята еще крепились, но, когда, перейдя во второй зал, увидели, что драгоценным черепкам и трухлявым достопримечательностям несть числа, переглянулись, горестно вздохнули по поводу своей необразованности и с постными выражениями лиц повернули к выходу, провожаемые укоризненными взглядами экскурсоводов.

Из прохладной эпохи мезолита и неолита ребят потянуло к животрепещущей современности. На площади Революции спустились они в метро и уже минут через тридцать беспечно прохаживались по аллеям Измайловского парка культуры и отдыха.

Вышло так, что с ходу познакомились они в парке с двумя девчонками-хохотуньями. В ярких платьях, с модными по тем временам прическами «конский хвост», девчата показались им необыкновенными красавицами, вроде артисток. Да и имена у них были не в пример солнцевским: Матильда и Диана.

Ребята угощали новых знакомых мороженым, сводили в кино и даже все вместе сфотографировались на дальней аллее у бродячего фотографа, больше, впрочем, похожего на старого одесского налетчика эпохи Бени Крика, чем на представителя мирной профессии.

Вечером, прощаясь, Вася шутя пригласил:

— Приезжайте к нам, девчата, в Воркуту. Не пожалеете!

Девчонки помахали ручками с наманикюренными пальчиками, пообещали:

— Приедем! Отбейте телеграмму!

В день отъезда из столицы Самаркин и Волобуев пошли на Красную площадь. Мавзолей был закрыт, и они просто стояли и молча смотрели на темный полированный гранит, на твердые буквы «Ленин», на часы на Спасской башне и красный флаг над куполом белого здания, верно самого главного.

…За Вологдой потянулись скучные леса, болота, редкие деревеньки, захолустные станции со смешными, не по-русски звучащими названиями:

Пундуга,

Сямба,

Гам,

Войвож,

Изъяго…

По молодости своих комсомольских лет, по самонадеянному желанию быть только на самом трудном, на главном — как и их отцы-солдаты — направлении Василий Самаркин и Федор Волобуев попросились в забой, в лаву: «Знай наших, солнцевских!»

Теперь, вспоминая те первые дни, сами удивляются, какой трудной, тяжелой, изнурительно-невыносимой показалась им тогда работа под землей. Будто вся толща породы ложилась на плечи, давила, угнетала. А выйдешь из шахты — серое небо, промозглый гнилой ветер. Тоска! Так хотелось к себе, в Солнцево, где сады, песни, девчата, высокое просторное небо. Воздуха сколько! Дыши — не хочу!

Они уже стали поговаривать о том, чтобы бросить все к чертовой матери, сесть тайком в поезд, и пропади они пропадом, Воркута, шахта, уголь и северное сияние.

Совсем собрались дать деру, да произошло непредвиденное. Поднявшись как-то раз на-гора, в нарядной на стене увидели новую стенгазету «Голос шахтера». Подошли к ней так, скуки ради: жизнь шахты их уже не интересовала. Обнаружили на видном месте заметку под броским названием «Молодцы!» В ней рассказывалось, как по велению комсомольского долга на шахту приехали два парня из далекого Солнцева, как сами попросились в забой — где трудней — и теперь с честью осваивают трудную, но благородную профессию шахтера. Молодцы!

С лицами хмурыми, как шихта, шли в общежитие Волобуев и Самаркин. Дернул же нечистый сочинить про них такую патоку. Зародилось даже сомнение: а не нарочно ли? Может быть, кто-то, догадавшись об их планах, просто взял друзей на бога?

Подходя к бараку, Васька зло усмехнулся:

— Не так заметку озаглавили, щелкоперы.

Федор не понял:

— Почему не так?

— «Будущие дезертиры» верней было бы.

Волобуев сплюнул и послал в адрес неизвестного автора похвальной заметки тяжелое, как кусок угля:

— Гроб-перегроб!

Дезертиры… Обидное слово было сказано. Самаркин понимал, что в создавшейся ситуации нужно действовать политично.

— Придется теперь еще месячишко повкалывать, пока забудется.

— Придется! — уныло согласился приятель.

Остались на месяц. Остались на второй. И вдруг оказалось, что совсем уж не так страшен черномазый шахтерский черт. И работать можно. И жить можно. И народ вокруг хороший. Даже белые ночи — занятная штука!

Время шло, и вот они уже начали гордиться своей профессией, своим шахтерским званием. Гордились, что работают не придурками, а на главном направлении.

Трудно было и теперь, но они уже полюбили шахту, забой, товарищей, легче казалось им и работать и жить. Когда же смена выдавалась особенно тяжелой, подшучивали друг над другом:

— Что-то ты сегодня, Федя, синий, как куриный пуп?

— Рубал. А ты почему свежий, как сыроежка? Опять байдыки бил?

Прошел год. В шахтерском клубе на Доске почета в ряду других ударников появились фотографии Федора Волобуева и Василия Самаркина. А на Комсомольской улице достраивался дом, где им обещаны квартиры.

Жить можно. Одно только плохо: девчат маловато. Подходящих же и совсем нет. Между тем всякий знает, какая без девчат жизнь. Одно существование! Есть, правда, замужние, но от них только расстройство. Все равно что через стекло сахар лизать.

В силу таких житейских обстоятельств дружки все чаще и чаще вспоминали тех далеких мимолетных артисточек с «конскими хвостами» и наманикюренными пальчиками. Федор в шутку предложил:

— Давай пошлем им письмо. Все-таки знакомые…

— Какие знакомые! Так, эпизодик, на второй день, верно, забыли. Мало ли по Москве таких, как мы, гавриков шаландает! Пожалуй, и замуж уже выскочили.

Но письмо в Москву написали. Писали три вечера, извели пачку бумаги. И о том писали, как по улицам их города белые медведи запросто бродят, и как в ларьках газированную воду кусками продают, и как однажды в кинотеатре изображение примерзло к экрану и пришлось публике обратно деньги возвращать.

Шутейное письмо подписали соответственно:

«Ваши знакомые полярные моржи».

Ответ из Москвы пришей очень быстро и начинался неожиданно:

«Здравствуйте, Федя и Вася!»

То, что мимолетные москвички и спустя год помнила их имена и писали им, как добрым знакомым, и удивило, и обрадовало.

— Эх, слетать бы в Москву, поговорить с артисточками. Девки они вроде подходящие…

Мысль была вздорная, несуразная. Но прошла неделя, другая — и дружки уже на полном серьезе обсуждали возможность умыкнуть столичных голенастых туземок и транспортировать их с помощью воздушного флота в город Воркуту.

— Если уж ехать, то придется тебе свои килограммы растрясти, — заметил Василий.

— С какой радости?

— Ты человек положительный, серьезный. Я же что-нибудь такое сморожу, что меня из Москвы в три шеи выгонят.

Волобуев, будучи человеком справедливым, понимал, что в словах Самаркина есть резон. Вот уж воистину кто ради острого словца не пожалеет ни мать ни отца. Какой из него посол!

Взял Федор Волобуев отпуск, обрядился, как и положено жениху, в новый венгерский костюм — шерсть с лавсаном — и уже через сутки очутился в Москве. Прямо из Внуково на такси фон-бароном поехал в Черкизово, на Просторную улицу, где проживала Матильда. Без труда нашел дряхленький, явно доживающий свой век деревянный домишко под рубероидом, с выпученными от старости окнами и традиционно покосившимся крыльцом. Дверь собственной персоной открыла Матильда. Была она босая, в застиранном халатике с разбегающимися полами, волосы на голове небрежно закручены. Федора она, естественно, не узнала и в подслеповатых сенцах смотрела на него с опаской: «Не фраер ли какой ключи подбирает. «Вечорка» о таких не раз писала».

Потом все разъяснилось. И вот сидит Федор Волобуев на узеньком стареньком продавленном диванчике, смотрит, как смущенная Матильда спешно заканчивает уборку. Он уже все знает. Знает, что Матильда работает на электроламповом заводе и только сейчас вернулась с ночной смены. Знает, что отец ее железнодорожник, а мать — уборщица в школе. Даже то знает, что зовут ее совсем не Матильдой, а просто Мотей.

— Так… для красоты соврала!

Сидит Федя, курит, расспрашивает, рассказывает о себе, а сам чувствует, что худенькая, невыспавшаяся, неприбранная девушка нравится ему куда больше, чем та нарядная, фасонистая артисточка Матильда из Измайловского парка культуры и отдыха. Без дипломатии и обиняков, как кайлом по голове, выпалил:

— Зови, Мотя, Дианку, и собирайтесь в Воркуту. За вами специально приехал.

Мотя от души расхохоталась. Случайный знакомый оказался еще и шутником. Ответила в тон:

— Подавай такси. Поедем!

Но гость сидел серьезный, даже торжественный, и тон, каким он сделал свое несуразное предложение, настораживал. Посмотрела в глаза. Строгие. Без смешинки. Вроде — все правда.

Пришли с работы отец и мать. Сели обедать. Появилась на столе поллитровка «московской», граненые стопки зеленоватого простого стекла, желтоватая капуста собственного засола. Федор обстоятельно рассказывал о шахте, о заработках, о закадычном друге своем Ваське Самаркине.

Отец и мать слушали внимательно. Хотя они уже знали, какое странное предложение приезжий сделал их дочери, но виду из деликатности не подавали и разговор на щекотливую тему не заводили. Кто знает, что лучше, что хуже. Пойди угадай, где найдет дочка свое счастье: здесь, в Москве, или в неведомой Воркуте?

После обеда — видать, был дан знак — явилась разряженная Диана: и маникюр, и прическа, и все такое прочее. Хотя, правда, и она на поверку оказалась обыкновеннейшей Дашей. На заочное предложение ответила уклончиво:

— Как же я поеду, если он даже письма не написал?

Возражение было резонное, и Федор схватился за кепку:

— Где тут у вас телеграф? Я ему, моржу полярному, «молнию» дам. Пусть дурака не валяет и все по форме сделает.

На телеграфе у Преображенской заставы худенькая, бледноглазая приемщица телеграмм нерешительно вертела бланк с наспех написанным текстом:

«Немедленно молнируй предложение руки сердца тчк готовь свадьбе квартиры прочее тчк едем».

За старомодными словами — руки и сердца — приемщице чудилась счастливая невеста в белом подвенечном платье, живые цветы, бокалы с искристым шампанским, крики «горько!». Боже! Подвалило же кому-то счастье! Как выигрыш по «золотому» займу. Не беда, что Воркута. Лично она поехала бы и к черту на кулички, если бы хороший человек предложил руку и сердце.

Ответ из Воркуты — тоже «молния» — пришел поздно вечером, когда Мотя и Даша ушли на завод. Отрывистым телеграфным языком Василий объяснял, что делает Диане законное предложение, что шахтком уже готовит две свадьбы и, между прочим, ключи от двух квартир завтра будут лежать в его кармане.

Спать гостя положили за занавеской на пустующей Мотиной кровати. С чувством неловкости и смущения лег Федор на мягкую постель. Чистые простыни пахли утюгом. От подушки шел запах не то духов, не то женских волос. Может быть, потому Федор никак не мог заснуть. Отец и мать Моти долго шептались, но наконец и они затихли. Он же все лежал с открытыми глазами. Уличный фонарь заглядывал в окно, и пятно света бледнело на коврике, прибитом над кроватью. Только теперь Федор увидел в лунном пятне фотографию: «Верно, ухажер Мотин». И приподнялся, чтобы рассмотреть соперника. Сразу узнал: Измайлово. Аллея. Матильда, Диана, Вася и он стоят, взявшись за руки.

Теперь Федору казалось, что и он весь минувший год думал о девушке из Измайловского парка, даже любил ее. Не должен он один, без нее, уезжать восвояси. Не должен. Не может!

С работы Мотя примчалась оживленная, радостная:

— Не уехал еще?

Федор покачал головой:

— Без тебя не уеду!

— С ума сошел! Да что я там, в вашей Воркуте, не видела! Белых медведей? Так у нас их в зоопарке за тридцать копеек посмотреть можно.

Федор молча пошел за занавеску, сиял со стены фотографию:

— А это что?

Словно застигнутая на нехорошем, Мотя покраснела:

— Просто так… без всякого значения…

Федор подошел к девушке, положил черные руки на худенькие, с торчащими по-детски ключицами плечи:

— Поедем. Прошу. Люблю я тебя…

Мотя смотрела в серьезные, даже строгие глаза. Плечами чувствовала тяжелую теплоту его рук.

И поверила. Поверила не словам. В свои двадцать лет она уже слышала много разных слов. Поверила строгим, прямо глядящим глазам, тяжелым рабочим рукам, лежащим на ее плечах.

Мать, выслушав решение дочери, как и положено в таких случаях, всплакнула. Не знала, что и делать — отговаривать или соглашаться. С одной стороны, вроде и страшно: человек неизвестно какой, да и ехать на край света. С другой стороны, если подумаешь, может, и судьба. Девка на возрасте, а в Москве на каждом шагу соблазн: то тебе ресторан, то танцплощадка. Ребята богородские ненадежные: сигаретками дымят, спиртным балуются, о семейной жизни и не помышляют, на девчат смотрят, как на ширпотреб какой. Не вышло бы хуже. Да еще две младшенькие на подходе…

Отец, помолчав, вздохнул:

— Смотри, девка, тебе жить!

Три дня Мотя и Даша бегали за расчетом, за справками, по магазинам. Им казалось, что едут они на голое, необитаемое место, куда надо захватить с собой и посуду, и белье, и прочую хозяйственную дребедень. Федор уговаривал:

— Да все у нас есть, Васька там сейчас землю роет — недаром шахтер. Все оборудует. Чин по чину. Угомонитесь!

…Все было, как мечталось. И свадьбы, и тосты, и крики «горько!», и новые квартиры с крашеными полами и обоями в голубых цветочках, и белые ночи за широкими окнами.

Через год — первая разлука. Как лучших забойщиков, передовиков коммунистического труда (не ошибся автор заметки в стенной газете «Голос шахтера») Федора Петровича Волобуева и Василия Васильевича Самаркина послали в заграничный вояж, в братскую Польшу, в гости к польским горнякам.

Конечно, если говорить объективно, то одной голубой или, скажем, розовой краской друзей-забойщиков не нарисуешь. Все было в пути: в вагоне-ресторане сидели, по двести граммов столичной тяпнули, потешались над смачными анекдотами театрального администратора. Даже уважаемого товарища Осикова Алексея Митрофановича, хоть и не в глаза, а все же довольно явственно, осколком окрестили.

Но надо быть справедливым: совсем они не каторжники и никакие там нигилисты. Петр Очерет не читал их анкет и собственноручных автобиографий, не беседовал о них в шахткоме, не наводил справок об их родичах и близких, но сразу определил точно и несомненно:

— Гарни хлопни. Их бы и я в свою бригаду взяв.

5. Ночь под Сухиничами

— Кубинка, — прочел Петр Очерет название промелькнувшей за окном станции. Сразу вспомнил: июль, жара, рыжая пыль над головой и он — молодой, двадцатилетний, в новом, еще нескладно сидящем хлопчатобумажном обмундировании, с противогазом, болтающимся на боку, с винтовкой в руке — переползает по-пластунски. Все еще у него впереди: первое отступление, первое ранение, первая медаль «За отвагу», первый треугольник на петлице — первая война!

И первый командир отделения! Сержант Портнов. Из себя не такой уж видный. Вроде даже сутуловатый. А сколько в нем напичкано всяких уставных правил, требований, положений. Все знает: что положено, что не положено; что правильно, что неправильно; что поощряется, что возбраняется…

Все сержант умеет: бегать, прыгать, метать гранаты, разбирать и собирать винтовку, рапортовать начальству. И требует, чтобы и они так же твердо ставили ногу при подходе к командиру, ловко чистили картошку на кухне, молниеносно — и без складочек — наматывали портянки, без промаха били в «яблочко».

Было у сержанта любимое словцо: «Отставить!»

Как возненавидел Петр Очерет тогда сержанта за паскудное это словцо!

— Отставить, рядовой Очерет! Плотней прижимайтесь к земле. Как к девке на вечерницах прижимались в своей Пилиповке. (А он совсем даже не из Пилиповки какой-то дурацкой, а из славного шахтерского города Горловки. Да разве сержанту объяснишь!) Утюжьте, рядовой Очерет, землю животом. Не жалейте шкуру. Она теперь у вас казенная. Тяжело в ученье — легко в походе! Не я придумал. Сам Суворов сказал! — изрекал сержант таким тоном, словно лично служил с Александром свет Васильевичем.

И снова:

— Отставить, рядовой Очерет! Еще раз.

Он еще и еще раз полз по плацу, проклиная и противогаз, и винтовку, и сержанта…

Все умел делать сержант. Но лучше всего пел новую, грозную, только что услышанную по московскому радио песню, от которой сердце ломило, словно опустили его в ледяную воду:

Сержант пел песню истово, глаза на худом лице горели тоскливым огнем. Все знали: в первые дни войны в Житомире погибли во время бомбежки его мать и братишка.

…Гриша Портнов был убит под Епифанью. Они ползли тогда рядом по снежной целине, черной от минных разрывов. Вдруг Портнов ткнулся лицом в снег и замер, словно припал к земле в нескончаемом поцелуе.

— Товарищ сержант! — окликнул Петр. Но Портнов лежал недвижимо, не отрывая лица от снега. Колючая поземка змеилась вдоль его распластанного, ставшего непомерно длинным тела.

— Гриша! Гринь! — бросился Петр к сержанту, схватил за плечи, оторвал от земли. Нестерпимо яркие капли крови торопливо выбегали из-под ушанки и падали на снег.

— Вперед, вперед! — рваным голосом закричал пробегавший командир взвода и взмахнул ТТ. — Убитых без нас подберут. Вперед!

Очерет вскочил и побежал за командиром, плача от жестоких его слов, от жалости к Грише Портнову, от злости на фашистов, от усталости и страха. Плакал первый раз в жизни. И последний. Больше на войне он не плакал.

…В стуке колес, в шуме проносящихся вспять тополей и телеграфных столбов слышится Очерету тот старый, бессмертный мотив:

Можно подсчитать, сколько пуль и снарядов было выпущено по врагу за годы войны, сколько сброшено на его голову бомб, сколько взорвано мин и торпед. Но как подсчитаешь, сколько русских сердец вдохновила, воодушевила и ожесточила одна эта песня! Прошли годы, но и сейчас ноет в груди, когда слышишь:

…Не глядя, на ощупь Очерет зажег спичку. Словно боялся пропустить за окном что-то важное, особенное, нужное, без чего потом нельзя будет спокойно ехать, дышать, жить.

А за окном:

Шаликово.

Кукаринская.

Можайск…

Повернувшись лицом к стенке, лежит на своей полке Екатерина Михайловна Курбатова. Может, спит. Только вряд ли. Верно, тоже думает. Думы у нее не легкие. От таких дум хватает человека инфаркт, инсульт или еще какая-нибудь чертовщина. Ждет ее в Польше встреча с могилой мужа. Вот и лежит она, повернувшись к стенке, закрыв глаза, вроде спит. Пусть никто не видит ее лица. Если слеза пробежит по щеке — пусть и слезы не увидит посторонний глаз…

Мчится скорый. Наловчились теперь ездить без остановок. Воды не берут, угля в тендер не засыпают. Жмут на всю железку. Только знай следи за тем, как мелькают километровые столбы да мигают кошачьи зрачки светофоров.

Уже потянулись из вагона-ресторана ублаготворенные командировочные. Утихло, поперхнувшись на полуслове, радио, иссякла нервная очередь у заветной двери в туалет. Опустел длинный вагонный коридор. Спят отпускники-лейтенанты, угомонились «козлятники». Только неутомимые в своей шизофренической одержимости преферансисты, путем сложных комбинаций отвоевавшие отдельное купе, разложили на чемодане пленительный лист бумаги, любовно расчерченный загадочными геометрически правильными линиями, и, погрузившись, как в фимиам, в табачный дым, священнодействуют. До утра!

За окном глубокая, просторная, от края до края ночь. Остались позади и Вязьма, и Дорогобуж. Всматривается Петр Очерет в прохладную темень ночных перелесков, в безмолвие спящих деревень и рабочих поселков. Где-то там, может быть за тем лесом, есть поворот на Сухиничи. Кто нынче помнит этот город! Куда тягаться ему с городами-героями — Ленинградом, Сталинградом, Севастополем!..

А для Петра Очерета захолустный городок Сухиничи — первый том войны! Снег, черный от бомбовых и минных разрывов, вой «мессершмиттов» над самой головой — словно шкворень вгоняет в затылок, — сухой мертвый стук пулеметов.

Пусть не шесть, а все тридцать шесть томов напишут книжники-историки о Великой Отечественной войне, но и тогда навряд ли хоть страничку посвятят они той метельной ночи в деревне под Сухиничами…

Но главное, конечно, не Сухиничи и не ночь, а то, что тогда война впервые свела его с лейтенантом Сергеем Курбатовым.

Как быстро курятся папиросы! Не успеешь затянуться хорошенько раз-другой — и стоп! Доставай новую.

Петр закурил новую папиросу — благо спит уже Екатерина Михайловна. Вот бы сделать здесь остановку. Рвануть в сторону, на Сухиничи, в те памятные места: Фаянсовая, Барятинская, Занозная… Найти ту деревню, название которой — как идет время! — совсем выскочило из головы. Кажется, Ермолово. А может быть, и не Ермолово.

После жестоких декабрьских боев армейский госпиталь, разместившийся в Мещовске, в здании средней школы, был переполнен до последнего закутка. Раненые лежали в классных комнатах, в учительской, где на шкафу пылились никому теперь не нужные кривобокие глобусы и скатки устаревших географических карт, в длинных школьных коридорах, в зале с болтающимися под потолком выцветшими бумажными флажками, что остались с незапамятных времен выпускного вечера. Лежали на железных узких койках, на топчанах, наскоро сколоченных из неструганого горбыля, просто на полу, на ржаной соломе.

Ежедневные бомбежки не оставили во всем здании ни одного целого стекла, и ребята из выздоравливающих помогли санитаркам заколотить окна классными досками и разбитыми партами, щели для теплоты законопатили тряпьем, рыжей комковатой ватой, обрывками старых бинтов и марли. Впрочем, оно было и к лучшему — светомаскировка.

Круглые сутки в палатах и сумрачных коридорах худосочными язычками трепыхались тоненькие церковные свечи. Лишь на столике дежурной сестры чадила маленькая керосиновая лампа, из тех, что сохранились лишь в городках, подобных Мещовску, стоящих в стороне от железных дорог и цивилизации.

Лежать в душном госпитальном полумраке, густо насыщенном тошнотворными запахами карболки, «уток», гноя и лекарств, было невыносимо, и Курбатов, едва затянулась рана на ноге, заторопился в полк. Да и врачи не возражали: все-таки освобождалась одна койка.

Уже готовясь в путь, Курбатов разговорился с разбитным солдатом, вертевшимся возле госпитального начальства, как медведь вокруг улья: просил досрочно выписать. Рослый, громоздкий, в добротном армейском светло-апельсиновом полушубке, в сибирских подшитых валенках и необъятных стеганых ватных шароварах он походил на Ивана Поддубного.

— Рядовый Петро Очерет, — представился солдат, с первого слова выдавая свое украинское происхождение. По южной общительности с места в карьер он объяснил Курбатову, когда, чем и куда именно был ранен, с похвалой отозвался о госпитальных порядках, где толково ремонтируют фронтовичков, доверительно сообщил, что имеет намерение покинуть гостеприимный госпитальный кров и отправиться на передовую для дальнейшего прохождения службы. Чтобы закрепить знакомство, Очерет уважительно протянул лейтенанту замысловато расшитый — красным шелком по черному бархату — кисет, позволявший предполагать, что у солдата в тылу осталась зазноба, верно под стать ему, такая же кареглазая, круглолицая, смешливая и полнотелая, что, впрочем, как станет ясно из дальнейшего, не соответствовало действительности.

— Угощайтесь, товарищ лейтенант! — И поинтересовался: — Вы, случаем, не з десятки будете?

— Из десятки.

— Може, з нашой славной беспощадной тридцатой?

— Точно!

— Порядок! — Широкая физиономия Очерета расплылась, что сделало ее похожей на сковороду, на каких украинские хозяйки имеют обыкновение по воскресеньям жарить яешни с салом. — Земляки, выходит. — Сразу же по-деловому осведомился: — Як до дому добираться думаете?

Вопрос не был праздным. Курбатов озабоченно посмотрел на шоссе: тишь и запустение. В ту первую военную зиму немецкие летчики не зря ели свои бутерброды. С рассвета до темна, как по расписанию, метались над головой «юнкерсы» и «мессершмитты», гонялись не только что за каждым отдельным солдатом, а и за случайно уцелевшей козой, легкомысленно покинувшей бабьи сенцы. Лишь изредка промчится шальной грузовичок — где наша не пропадала! — да, ныряя с ухаба на ухаб, протащатся розвальни с деревянным, напоминающим гроб, ящиком и самоварной трубой над ним: и так в ту зиму приходилось эвакуировать раненых с поля боя. И снова пусто на шоссе, только лисьим хвостом стелется по низинам начинающаяся пурга, да уныло маячат телеграфные столбы, по-вдовьи распустив на ветру порванные провода.

— Пешком — долгая история, — поморщился лейтенант и машинально потрогал раненую, все еще слабо ноющую ногу. — Я справлялся, наша дивизия под Сухиничами. Окруженный немецкий гарнизон добивает.

— Далековато, — согласился Очерет. Верный своему характеру, добродушно подковырнул нового знакомого: — Персональну вам не дадуть?

— Нагонят да еще раз дадут! — в тон солдату ответил Курбатов. Шутки он понимал, да и бравый двойник прославленного борца ему сразу понравился.

— Голосовать треба, — констатировал Очерет без особого, впрочем, огорчения. Такой способ передвижения по фронтовым дорогам был для него не в диковинку. — Хто-небудь пидвезе. Мы люды казенные!

На том и порешили. Отойдя в сторонку, Очерет вытащил из вещевого мешка ловко закамуфлированный ППШ, по-хозяйски его осмотрел. Курбатов неодобрительно покачал головой:

— Ты бы еще пушку в госпиталь приволок.

— Не було. Я ж автоматчик, — не без сожаления признался Очерет.

— Правила нарушаешь.

— Так я ж без автомата голый, як турецкий святый. Ще неизвестно, колы в полку новый дадуть, а цей для мене наче батько ридный. Не подведэ. — И ернически подмигнул Курбатову: — Я и гранатами запасся. Люды кажуть: запас карман не трет и хлиба вин не просить, монах хотя… Одним словом, з собою носить. Розумиете?

Где пешком, а где и на попутных машинах к ночи с грехом пополам добрались до маленькой деревеньки, по уши, как мышонок в сметане, утонувшей в снегу. И так намерзлись на лютом ветре, так проголодались, а у Курбатова еще вдобавок разболелась нога, что решили заночевать. Военных в деревне никого не обнаружили и бдительности ради выбрали для ночлега неприметную халупку на отшибе. Убогая, как нищенка при дороге, стояла она, зарывшись в сугроб. Ни огня, ни собачьего лая — как и полагается во фронтовой полосе. Только ветер выл под стрехой да сквозь пургу порой доходил нутряной орудийный гул: видно, крепко держались в Сухиничах окруженные немцы.

В избе, тускло освещенной каганцом, было душно. Под ночью нервно верещал поросенок, посреди избы на соломе лежала, мерцая голубоватыми грустными глазами, заболевшая телка.

Хозяйка, закутанная в черный платок так, что виднелся лишь бледный, словно из кости вырезанный, худой нос, сказала, что германцы уже с неделю как ушли из деревни и теперь — слава богу! — тихо. Да надолго ли?..

— Навсегда! — авторитетно заверил Очерет. И в этом не было ни обмана, ни бахвальства. До самых что ни на есть печенок и селезенок был убежден, что теперь уж погоним мы гитлеровцев взашей со своей земли. Обратно и шагу ступить не дадим. И Петр со спокойной совестью полез на печь, где уже пригрелся лейтенант.

Конечно, следовало бы им спать по очереди. Хотя немцев и окружили в Сухиничах, но с ними надо ухо востро держать. Недаром говорят, что они и обезьяну сделали. Но так заманчива была домашняя теплота печи, так непреодолима сладкая истома, что Курбатов и Очерет не стали ей противиться. Только на всякий пожарный случай легли одетыми, не сняв даже валенок, хотя ноги гудели, как телеграфные столбы.

Сумку с гранатами Петр Очерет положил в голову, а автомат под бочок, как женку, и даже обнял рукой его прокаленное морозом, никак не согревающееся тело.

Но только провалились они в темную и теплую яму сна, как скрипнула дверь, затеплился желтый плевок каганца, мышинно зашелестел шепот. Сквозь дрему Петр почувствовал, что его дергают за рукав ватника. С трудом поднял набухшие усталостью и сном веки. Хозяйка запричитала:

— Вставайте, ребятки. Германцы в деревню заявились. Видимо-невидимо. Из Сухиничей, говорят, прорвались. На ночевку располагаются. По всем хатам шастают. Беда!

Курбатов и Очерет еще не очухались спросонья, как на крыльце громко, по-хозяйски колотушками застучали подкованные сапоги. Гитлеровцы! Какой дурень, кроме них, будет шляться по морозу в холодных сапогах!

С непостижимым проворством хозяйка повалилась на лавку, натянула на себя всякую рвань, выставив наружу, как знак капитуляции, восковой нос и мертвый оскал истощенного рта.

Очерет пододвинул автомат лейтенанту, сам достал из-под головы сумку с гранатами. Лежали молча, в кромешной тьме, куда не доходил и слабый луч от коптящего каганца.

В сенях что-то загремело и покатилось, дверь рванулась так, словно ее хотели сорвать с нетель. В избу ввалились два окутанных паром, подбеленных изморозью гитлеровца. Каганец косо метнулся и чуть не задохся.

У одного из вошедших голова была по-бабьи обмотана платком — берег, знать, уши. Все же для соблюдения военной формы он натянул поверх платка летнюю пилотку, походившую на стоптанный лапоть. Второй гитлеровец, махнув рукой на уши, щеголял в фуражке. И зря: уши его побелели, и казалось, вот-вот опадут, как листья по осени. Гитлеровец в платке уставил дуло автомата на каганец и хриплым натужным голосом, убедительней всего прочего свидетельствовавшим о том, как тяжко приходится им на русском морозе, пролаял:

— Ктой тут ест? Шмирна!

Хозяйка застонала на своей лавке. Гитлеровец быстро перевел на нее автомат. — Ктой ты ест?

— Больная я. Недужная!. — запричитала хозяйка и заплакала самым натуральным образом.

— Кто есть ещо хауз? — не опускал гитлеровец автомата.

— Одна я. Больная.

— То ест рус балаган, — таким же застуженным голосом сердито закричал гитлеровец в фуражке и двинулся к хозяйке, с опаской обходя приподнявшегося телка. — Обман.

Хотя фуражка на немце была форменная, с высокой тульей и лакированным козырьком, но, спасаясь от холода, он надвинул ее так глубоко на уши, что сидела она совсем не воинственно. Казалось, потому она так нахлобучилась, что кто-то хорошенько огрел гитлеровца по башке.

— Вставайт! — крикнул он и, подойдя к лавке, боднул хозяйку в грудь автоматным дулом: — Шиво!

— Помираю я. Тиф у меня. Тиф!

— Блеф! Рус симуляция, — замотал гитлеровец головой. Но холстинное лицо хозяйки с мертвыми провалами глаз и костяным носом насторожило. Немец, обмотанный платком, что-то заговорил быстро и сердито. Сплюнул на пол:

— Фуйт! Шлехт!

Неожиданно, на свою голову, спросонья заверещал поросенок. Видно, в те времена и поросятам снились беспокойные сны. Немец с автоматом шарахнулся в сторону. И хотя сразу же догадался, что под печью совсем не русский партизан, а обыкновенный поросенок, все же автомат держал на изготовку.

Истеричный поросячий визг сыграл свою роль.

— Нихт гут. Русиш швайн! — немец в фуражке тоже сплюнул на пол.

Чертовски им не повезло! Вместо того чтобы сейчас спокойно уплетать русское сало и русское масло и до утра лежать на жаркой русской печке, им снова придется бродить по морозу в поисках ужина и ночлега. Проклятая Россия, проклятая война! Но и оставаться в избе нельзя. Вдруг у хозяйки и вправду тиф! Очень может быть — лежит, как мертвец. Не для того прорвались они сквозь кольцо русских, чтобы околеть от сыпняка.

От злости на мороз, на русских, на войну гитлеровец, не целясь, от живота, дал короткую очередь под печь, где шебаршил поросенок. На всякий случай шарахнул и в запечье, где так заманчиво темнела и пахла зерном и хлебом ласковая теплота. Поросячий визг оборвался на высокой ноте. За печью же стояла прежняя тишина, только зашелестела посыпавшаяся с потолка штукатурка.

Гитлеровец в бабьем платке ударом сапога распахнул дверь. Еще раз прогремев в темных сенях валявшимся под ногами пустым ведром, немцы ушли. Морозный ветер, ворвавшись в дверную брешь, враз, как ногтем, придавил худосочный каганец. В избе стало темно и тихо.

Выждав несколько минут — не передумали бы немцы, — Курбатов скомандовал:

— Подъем! — и осторожно, чтобы не потревожить успокоившуюся в тепле ногу, слез с печи. — Что будем делать?

— Драпать! — переобуваясь, резонно заметил Очерет, хотя и сам не имел понятия, как драпать и куда драпать. На дворе темень, пурга, немцы. Куда подашься!

— Пешком далеко не уйдешь по такой погоде. Да и нога… — тихо, словно был в ответе за свою рану, заметил Курбатов. — А до утра ждать нельзя. Того и гляди, снова явятся.

— А як же, — мрачно согласился Очерет. — Конягу яку б небудь раздобыть. Шкапу, по-нашему.

Курбатов обернулся к хозяйке:

— Мать! Кони в деревне есть?

— Какие кони! — запричитала еще не отдышавшаяся после немецкого визита хозяйка. — Немые антихристы подчистую угнали, чтоб их паралик расшибил. На чем весной пахать будем — одна богородица ведает.

— Так-таки ни одной и нема? — сочувственно, однако и с оттенком недоверия покачал головой Очерет, отчетливо представляя, в какой разор ввергнута немцами деревня. — Яка ж це у вас житуха. Смих скрозь слезы!

— Слезы, верно, — всхлипнула хозяйка. Предположила: неуверенно: — Может, только Степка Косой где схоронил.

— Шо за Степка?

— При германцах в старостах у нас ходил. Бабы болтали, будто у него в баньке конь ржет. Верно, бежать с немцами вознамерился, да не успел.

— Где Степка живет? — решительно приступил к делу Курбатов.

— По соседству.

— Попробуем! Как думаешь, товарищ Очерет?

— А як же, на пушку его, гада, треба взять. Нехай хоть на соби везет, пройдысвит.

— Вот что, хозяюшка, — принял решение лейтенант. — Отправляйся к старосте и под любым предлогом позови его сюда. Только о нас ни слова. Поняла? Мы с ним поговорим по душам.

За немногие месяцы воины хозяйка избы привыкла все распоряжения военных людей выполнять быстро и беспрекословно. Набросив на плечи рваный тулуп и сунув ноги в растоптанные валенки, шмыгнула в дверь.

— Сейчас приведу!

Не прошло и десяти минут, как в избу с опаской — он теперь всего боялся — всунулся низкорослый мужичишка, невзрачный, всклокоченный, из породы тех, о ком в народе говорят: ни в дышло ни в оглоблю. Это и был бывший староста Степан Ширинкин, в просторечье Степка Косой. На небритой одутловатой физиономии Степки недвусмысленно было обозначено давнишнее и стойкое пристрастие к горячительным напиткам.

Увидев военных в советской форме, Ширинкин остановился на пороге, привычным жестом стащил с головы шапку. Впрочем, его не очень удивило то обстоятельство, что в деревне, забитой немцами, как ни в чем не бывало сидят два советских воина. Все в мире летит в тартарары, жизнь поломалась. Чему ж тут удивляться!

Взглянув на вошедшего, Курбатов сразу определил, что экс-старостой безраздельно владеет одно чувство — страх. Страх был в его воспаленных маленьких глазках, страх лежал на его и без того уныло опущенных плечах, подгибал в коленях рахитичные ноги.

Так оно и было. Степан Ширинкин жил с ежеминутным, ежесекундным ощущением страха. Собственно, от страха в свое время он и стал старостой деревни. Лет за десять до войны Степан Ширинкин, мужичонка вздорный, ленивый, неосновательный, по пьяной лавочке поспорил с председателем сельсовета. Спор был схоластический, несколько даже мистический: водятся ли водяные в Поповом омуте? Степан стоял на том, что водятся, поскольку собственными глазами видел их, возвращаясь в Николин день из Сухиничей. Председатель же сельсовета, как представитель власти, утверждал, что, может, где в других местах водяные и проживают, но на территории своего сельсовета он такой старорежимной нечисти не допустит. Слово за слово, исчерпав все аргументы, оппоненты перешли, что называется, на личности, и тут-то Степан Ширинкин, распалясь, ничтоже сумняшеся, смазал правой своей десницей по левому уху начальства. Председатель полез в бутылку и дал делу законный ход. Прокурор указал на соответствующую статью Уголовного кодекса, говорящую о террористических актах против представителей власти, и раба божьего Степана упекли на десять казенных лет на Колыму, ту самую, что зовется счастливой планетой.

В родную деревню Степан Ширинкин вернулся незадолго до начала войны. Длительное общение с зеками не отразилось благотворно на его морально-политическом облике. Скорее даже, наоборот. Работать в колхозе он не стал, все норовил подшибить где-нибудь леваком, часто шлялся в Сухиничи, где проводил время в пивнушке на базаре в кругу таких же отставной козы барабанщиков.

Весть о том, что Гитлер пошел войной на Россию, коснулась Степкиных ушей в базарной пивнушке, где он обосновался в воскресный день с утра пораньше, верный правилу: чай, кофей — не по нутру, была б водка поутру. В связи с таким событием Степка нахлестался сверх обычного, ругал немцев, кайзера Вильгельма и русскую императрицу Александру Федоровну вкупе с Гришкой Распутиным, грозил кулаком какому-то колбаснику Цибарту, который еще в тринадцатом году продал ему полфунта гнилой собачьей колбасы.

Восвояси Степка поплелся только под вечер, без шапки и ремня, которые потерял или пропил. Шел, горланя старую солдатскую песню:

С первого дня войны жизнь для Степки пошла, что называется, наперекосяк. У одних соседей отца на фронт провожают, у других — сына, у третьих — зятя. Везде угощают, подносят, чокаются. Песни, слезы, наказы…

Судя по газетам и радио, бои шли еще где-то на минском направлении, когда однажды ранним утром в деревне появились немецкие мотоциклисты. Со страху Степка забился в старую баньку, где решил просидеть хоть до скончания мира.

Но не прошло и пяти дней, как немецкие солдаты бесцеремонно извлекли Степана Ширинкина из его убежища и представили — помятого, притрушенного соломой, измазанного сажей — обер-лейтенанту, которого Степка с перепугу принял за полного генерала.

Обер-лейтенант не стал разводить антимонию. Фразами, короткими и твердыми, как строевая команда, он объявил Ширинкину, что его, как русского патриота, пострадавшего от большевистской деспотии, немецкое командование назначает старостой деревни.

Ширинкин обомлел, хотел было заикнуться о своей безграмотности, хвори в животе, благоприобретенной на лагерных лесозаготовках, а также о врожденной склонности к спиртному, но обер-лейтенант посмотрел на него выпуклыми, как пуговицы на парадном мундире, глазами, и у Степки действительно заломило в кишках. Он только поклонился офицеру в пояс и с шапкой в руках вышел из школы, где помещался немецкий штаб, бессмысленно повторяя:

— Спаси и помилуй, матерь божья, заступница, спаси и помилуй… Повесят!

Государственная деятельность Степана Ширинкина продолжалась несколько месяцев. Хотя немцы стояли под самой Москвой и Гитлер заявил, что новый порядок установлен на тысячу лет, Степан не верил в прочность фашистских побед. Проехав в свое время на казенный кошт всю Советскую страну с запада на восток, он понимал, что как ни силен Гитлер, но и у него кишка тонка, чтобы покорить Россию, захватить ее бесчисленные города, села, поля, леса, реки…

— Наткнется рылом на кулак!

Выполняя распоряжения гитлеровцев, староста Степан Ширинкин ходил по избам односельчан, выгонял мужиков на очистку дорог, ругался с бабами, собирал яйца, масло, валенки и рукавицы, предупреждал по поводу партизан и окруженцев. Но похож он был не на представителя власти, а на старца, выпрашивающего подаяние. Односельчане смотрели на него сосмешанным чувством презрения и жалости; за глаза, а то и в глаза называли: «Степка Косой!»

Когда верный человек шепнул Ширинкину по секрету, что гитлеровцам под Москвой Красная Армия показала кузькину мать и они дают деру, у Степки похолодело нутро. Захотелось выйти на середину деревни, стать на колени и завыть по-волчьи, подняв к небу сизо-пухлую от бурячной самогонки и смердящего денатурата рожу. А мальчишки — босоногая и голозадая безотцовщина — бегали по улицам, распевали:

Что делать? Оставаться в деревне нельзя. Придет Красная Армия — повесят как пить дать. Рассчитывать же на то, что гитлеровцы при отступлении возьмут его с собой, не приходилось. Свою роль и значение для оккупантов Ширинкин не переоценивал. Значит, выход один — сматываться собственными средствами. Вот тогда и укрыл он в заброшенной баньке бойкую лошаденку, последнюю, оставшуюся от некогда изрядного колхозного табуна. И розвальни подготовил крепенькие — хоть до Берлина.

Но когда наступила решительная минута, Степан скис. Не то чтобы сдрейфил, а жаль стало и кривую осину у колодца, и серенькое небо над Поповым омутом, и даже рябого Бобика, что только путался под ногами и брехал почем зря. Знал: уедет — и всему конец! Никогда больше не ступит ногой на крыльцо, где играл мальчонкой, не увидит соловьиной ночью наливные звезды, не услышит, как поют девчата, возвращаясь на закате с поля. Подумал: авось наши не повесят. Авось дадут срок — пусть на всю катушку. Хоть на Колыму сошлют, хоть куда еще позабористей. И то лучше. Будут и там вокруг свои русские люди, своя русская речь, свое русское небо. А придет час — закопают в свою русскую землю.

И Степан остался. И вот теперь сидит перед ним в избе тетки Кудлаковой с автоматом в руках возмездие, его судьба!

В тупой покорности он замер у неплотно прикрытой двери, не чувствуя даже, как шелестит вокруг ног сыпучая ночная пороша.

Курбатов выдержал нужную для солидности паузу.

— Господин староста! — начал спокойно, без угрозы, но так, словно давным-давно с исчерпывающей полнотой знает всю подноготную Степана Ширинкина. — В данный момент мы закрываем глаза на вашу деятельность в пользу гитлеровского командования…

Трудно сказать, что именно произвело на Степку Косого большее впечатление: смысл ли слов лейтенанта, знающего, оказывается, о его предательстве, или тон, каким были произнесены эти слова.

— Так я… я… — попытался Стенка что-то пробормотать в свое оправдание, но проспиртованный язык трудно ворочался в пересохшем рту. Тут в разговор встрял Очерет и как гирю положил Ширинкину на сердце:

— Ты слухай, шо тоби добри люды кажуть, а не вертись, як собака.

После такого замечания Ширинкин совсем сник, коленки подогнулись еще больше, шапка упала к ногам. «Повесят, беспременно повесят! Какая уж там Колыма или Магадан. Каюк!»

Лейтенант продолжал спокойно:

— Так вот, мы закрываем глаза. Потом разберемся. А сейчас нам нужна хорошая лошадь и сани полегче. Понятно?

— Тильки без шуточек, — многозначительно кивнул на автомат Очерет. — Само собой!

В каком бы безвыходном положении ни был человек, до последней секунды с ним пребывает надежда. Безрассудная несбыточная надежда жила в потемках Степкиной души. В словах лейтенанта, вернее, в его спокойном тоне, почудился ему шанс на спасение. Может быть, если сейчас оказать услугу советским воинам, то он еще выкарабкается, оправдается, заслужит снисхождение. Заговорил шепотом:

— Есть конек, есть. Добрый. И саночки ладные. Для себя готовил… — и осекся. Понял: сболтнул лишнее.

— Где стоит?

— Недалеко. В надежном месте.

— Ну что ж! Время терять не будем, — поднялся Курбатов.

— Само собой! — Очерет забросил автомат за спину.

Пропустив старосту вперед и обождав, пока тот выйдет из избы, лейтенант обернулся к хозяйке:

— Спасибо, хозяюшка, за ночлег и за все…

Хозяйка молчала. Только из черных провалов смотрели на Курбатова материнские скорбные глаза.

Курбатову хотелось что-нибудь подарить хозяйке, отблагодарить, но ничего под рукой не было. Сказал еще раз:

— Спасибо!

По возможности смягчил густой бас и Очерет:

— Прощевайте, маманя. Желаем вам благополучно своих дождаться.

Вслед за военными вышла на крыльцо и хозяйка. Пурга бушевала в полную силу. Ветер и снег в непроглядной тьме бесились и перекликались на разные голоса. «Оно и лучше, — подумала хозяйка. — Может, даст бог, уйдут от германцев».

Военные и староста давно уже сникли во тьме, а хозяйка все стояла на крыльце, не замечая снега, который ложился и не таял на ее истощенном лице. Где-то воюют с врагами ее муж и сын. Может быть, и им вот так идти на бой в метельную тьму. Хорошо бы, чтобы и их проводила в грозный путь добрая и теплая человеческая душа!

Ее мысли о муже и сыне переплетались с мыслями о военных, которых она только что проводила.

— Да будет с вами всеми крестная сила!

Неизвестно, по каким только ему ведомым приметам отыскивал Ширинкин во тьме дорогу, но уверенно вел Курбатова и Очерета огородами, садками, мимо мертвых сараев и амбаров и вывел к ветхому, занесенному снегом сооружению с взъерошенной соломенной крышей. Это была банька. Ширинкин исчез и вскоре появился, ведя на поводу осторожно ступающую, остро пахнущую потом упитанную лошадь. Длинная грива и длинный хвост ее топорщились на ветру. Раскидав снег под банькой, Ширинкин вытащил розвальни. Споро, чего от него и ожидать нельзя было, запряг конька, снял с себя тулуп, бросил в сани, сказал почтительно:

— Пожалуйте-с!

Курбатов с облегчением лег в сани, укрылся тулупом. Нестерпимо болела нога — все-таки рано он выписался. Очерет привычно разобрал вожжи: хотя и шахтер, а сразу видно — природный русский человек. Как бы между прочим спросил Ширинкина:

— Немецкое начальство где ночует?

— В школе, — шепотом сообщил Ширинкин и оглянулся. — Клопов и обратно же блох опасаются. К кирпичу их тянет. У нас в избах известно…

— Богато их там? — без особого, впрочем, интереса уточнил Очерет.

— Страсть сколько набилось. Баба молоко носила, рассказывала. По нужде, извините, класс используют. До ветру выйти боятся.

— Дорога на Козельск прямо?

— За теми вербами шоссе начинается, — указал Ширинкин на темное пятно. — Прямо и прямо. Никуда сворачивать не надо.

Курбатов строго приказал:

— Теперь, друг, иди в баньку и сиди там до утра, как в одиночке. Ясно?

— Уполне! — охотно подтвердил Ширинкин, словно поднесли ему добрую чарку первача.

Когда скособоченная фигурка старосты скрылась в баньке, Очерет тронул вожжи. Конек легко взял розвальни. Видно, рад был потрудиться — застоялся.

Подъехав к вербам, которые купно столпились на окраине деревни и повизгивали обледеневшими ветками на ветру, Очерет остановил лошадь, выскочил из саней.

— Ты куда? — приподнялся Курбатов.

— В одной деревне з гитлеровцами ночевали, а не познаемылись. Некультурно.

— Что задумал?

— Паду поздоровкаюсь.

— Да ты сдурел!

— Повный порядок будет. Вы, товарищ лейтенант, меня тутечки чекайте. Я зараз повернусь.

Курбатов не стал спорить. Действительно было обидно по-заячьи бежать от гитлеровцев, которые сами драпают от наших войск.

— Только осторожней, Петро. Не рискуй зря.

— Все в ажуре будэ.

Запихнув гранаты за пазуху, Очерет канул в ночную снежную кутерьму. Курбатов на всякий случай проверил автомат, лег на правый бок — так меньше болела нога, натянул на плечи Степкин тулуп. Под голыми, повизгивающими от мороза вербами было вроде тише. Конек стоял опустив голову, и колючий снег путался в гриве, ветер пучил хвост.

Очерет задворками темных изб — таких темных, что даже не верилось, что в них живут люди, — пробрался к зданию в центре деревни, безошибочно определив, что это и есть школа. Она стояла тоже темная, и лишь когда он подполз поближе, то заметил, что в двух окнах сквозь маскировку узенькими полосками пробивается неяркий грязноватый свет. На крыльце харкал, сморкался и деревянно, как протезами, стучал обмерзшими сапогами часовой.

По глубокому нетронутому снегу Очерет подполз к крайнему окну. За темными стеклами слышался глухой говор, вроде даже играла музыка. И Очерету до зубовного скрежета, до лютого матерного озлобления стало обидно, что он, русский человек, в своей собственной родной Советской стране вынужден, как дикий зверь, ползать в снегу среди ночи, голодный, замерзший, уставший, в то время как невесть откуда нагрянувшие иноземные поганцы сидят в тепле, балабонят на своем языке, жрут бутерброды из ворованного сала, хлещут шнапс, да еще ублажаются музыкой.

— Гады!

Сорванный с земли душащей ненавистью, Очерет что было силы швырнул гранату в окно и ничком упал в сугроб.

— Вот вам бутер в рот, бодай бы вас пранци съели!

Из окна, нарушая правила светомаскировки, вырвался, словно там его держали на привязи, ярый сноп света. Грохот — веселый и гулкий — пронесся над головной Очерета. Школа разом ожила, распахнулись двери, и в их освещенном проеме забился живой сгусток тел. Очерет вскочил на ноги и швырнул вторую гранату прямо в орущий и копошащийся клубок и метнулся за угол школы. Раздался еще один взрыв — попал в самый раз! За спиной полыхнула беспорядочная винтовочная пальба.

Очерет не стал ждать, пока гитлеровцы очухаются. Пересек темный, по пояс в снегу застывший школьный сад, перемахнул через забор и бросился к вербам. Бравый конек встретил Очерета легким ржанием, — видно, одобрял его действия. Очерет плюхнулся в сани. Курбатов стегнул конька кнутом по гнедому гладкому крупу. Конек рванулся и, бросая в сани комья смерзшегося снега, вынес розвальни на шоссе.

Деревня, еще минуту назад мирно спавшая, теперь гремела автоматными и винтовочными выстрелами, пулеметными очередями. В небо врезались ракеты. Над школой в багровом подсвете пожара метался дым, смешанный со снегом.

Конек и вправду оказался добрый. Легкие розвальни, как на воздушных подушках, перемахивали через сугробы. Курбатов опустил вожжи, надеясь на чутье конька: авось не собьется с дороги! А над деревней вставало языческое зарево, все ожесточенней распалялась стрельба.

— Развоевались хрицы, — передохнув, не без удовольствия заметил Очерет.

— Своя своих не познаша.

— От страха и батька ридного не пизнаешь. У нас на Украини так кажуть: бий своих, шоб чужи боялысь!

Старостин конек явно не жалел, что потерял прежнего хозяина: шел весело, споро, без кнута. Понимал, что к чему!

Ночь.

Пурга.

Фронтовая дорога.

Неужели все это было и в моей жизни? Неужели была черная ночь, должно быть, самая длинная в году, слепящая пурга, конский вздыбленный ветром хвост, смерзшийся снег, бьющий из-под копыт, летящая во тьму дорога?

Неужели была война!

6. Хочу сына

Плавает в купе под потолком синяя ночная лампочка. Лихо похрапывают на верхних полках Василий Самаркин и Федор Волобуев. Им что! Поужинали в вагон-ресторане, толкнули по двести и теперь дают дрозда под ублаготворяющий стук колес, и нет им никакого дела до того, какая станция одиноким ночным фонарем заглянет в вагонное окно: Можайск ли, Вязьма или, скажем, Дурово. Какая разница! Алла верды, господь с тобою — как в старой песне поется. В Бресте разбудят.

Спит и Екатерина Михайловна Курбатова. Долго пугливый железнодорожный сон не шел к ней. Долго память перебирала мертвые страницы прошлого.

Но и она заснула. Что снится ей?

Может быть, тот январь сорокового года, когда в окружной военный госпиталь прибыла партия раненых воинов с финского фронта. Комсомолки-десятиклассницы ходили после уроков в госпиталь, носили раненым воинам цветы, носовые платочки с вышитыми розочками и незабудками, печенье «Москва» и конфеты «Мишка». Лежачим раненым читали газеты и рассказы Антона Чехова и Михаила Зощенко, писали под диктовку письма домой, пересказывали содержание новых кинофильмов.

Там, в госпитале, и познакомилась Катюша Нестерова с лейтенантом Сережей Курбатовым. У лейтенанта была смешная, по-больничному стриженная голова, обмороженное ухо и рука на перевязи. Катюша с ним почти не разговаривала, но, идя в госпиталь, знала: лейтенант стоит на лестничной площадке третьего этажа, а уходя, она будет видеть его пижаму в окне до тех пор, пока не свернет за угол.

В марте, когда уже окончилась война с белофиннами, лейтенант Курбатов, выписавшись из госпиталя, неожиданно пришел к Катюше домой. Он поблагодарил ее за цветы и носовые платочки, сказал, что уезжает служить на Дальний Восток. Остался пить чай. Был смущен и задумчив. Да и хозяйки, — Катюша и мама — не знали, что и думать о неожиданном визите. Мать с тревогой поглядывала то на красневшую и бледневшую дочь, то на молодого офицера, молча сидевшего за столом и все помешивавшего в стакане ложечкой, хотя сахар положить забыл, а может, постеснялся.

В тот последний вечер лейтенант ничего не сказал Катюше — так и уехал. Но летом, когда Катюша готовилась к вступительным экзаменам в медицинский институт, лейтенант Курбатов нагрянул внезапно — без письма и телеграммы. Привез смешного японского или китайского деревянного божка, ожерелье из разноцветных камешков, веер, такой пестрый и яркий, что, казалось, он вот-вот вспорхнет на воздух, как большая тропическая бабочка. Угрюмо, не глядя в глаза, гость сказал, что командование перевело его в их город для дальнейшего прохождения службы.

Теперь Сергей стал бывать у Нестеровых почти каждый вечер. Правда, чтобы не мешать Катюше готовиться к экзаменам, он больше беседовал со старшей хозяйкой. Рассказывал ей о жизни в детдоме, где воспитывался после гибели родителей, о занятиях в военном училище, о товарищах и подчиненных. Только о своих планах на будущее ничего не говорил, но Катюша и мать понимали, почему все свободные от службы вечера он проводит в их доме.

Катюша поступила в институт, бегала на лекции и семинары, в библиотеку и на собеседования, но, возвращаясь по вечерам домой, знала: ждет ее там застенчивый, молчаливый и непоколебимый в своем упорстве Сережа Курбатов. Кончилось все тем, чем и должно было окончиться: к весне Катюше пришлось менять паспорт и студенческий билет. Она стала женой Сергея Курбатова.

В середине мая сорок первого года полк, в котором старший лейтенант Курбатов командовал ротой, уехал на учения. Хотя Сережа утверждал, что это обычная боевая подготовка и то обстоятельство, что они едут к западной границе, не имеет никакого значения — с таким же успехом могли поехать и на юг и на север — и что они скоро вернутся в зимние казармы, Катюша не верила. Чувствовала — беда! Пусть что угодно говорят ученые психиатры и физиологи, но есть в человеческой психике еще необъяснимые явления. Приближение войны Катюша чувствовала, как животные чувствуют приближение грозы.

Не успокоило Катюшу и переданное по радио четырнадцатого июня сообщение ТАСС. Знакомый, хорошо поставленный голос московского диктора говорил убедительно и твердо:

«…По данным СССР, Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы».

Мать твердила:

— Слава богу! Слава богу! Значит, лишены всякой почвы.

Катюша молчала. Если правда, что войны не будет, что фашисты договор соблюдают и о войне не помышляют, то почему у нее так тяжко на душе?

Утром в воскресенье двадцать второго июня Катюша с подругой была в театре. Шла «Сильва». То грустил, то бурно радовался оркестр. Старый заслуженный артист, дряхлый и больной в жизни, на сцене ходил и танцевал, как молодой, а пошленькие слова: «Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье?» — звучали волнующе и искренне.

В антракте в фойе вокруг потной, возбужденной женщины, склонной к полноте, как деликатно тогда выражались, столпились зрители. Женщина судорожно обмахивала платком набрякшее фиолетовое лицо:

— Господи! И Киев бомбили. У меня там сестра и мать…

С застывшим лицом Катюша спустилась в гардероб, взяла плащ, вышла на улицу. Твердила:

— Не может быть! Не может быть!

Конечно не может быть! Как солнечно, ярко, празднично вокруг. Пышно цветут цветы в сквере возле театра. Клены и липы стоят в зените густолистой зрелости.

Не может быть!

Голубой детский шарик плавно плывет над деревьями, и девочка лет трех, задрав кверху головку с бантом в курчавых волосах, тянет к нему пухлые ручонки.

Не может быть!

Дворник в белом бабьем фартуке с видимым удовольствием поливает низко подстриженный газон. Картинно изогнувшись, упругая радужная струя воды блестит на солнце.

Не может быть!

А из репродуктора на углу тот же уверенный, хорошо натренированный голос диктора произносил с гневом:

— Вероломно… подло… победа будет за нами!

Когда теперь она вспоминает годы войны, то знает, что главное в них было ожидание. Нет, она не сидела сложа руки! Она занималась в медицинском институте, по ночам дежурила в госпитале, ухаживала за ранеными. Измоталась, исхудала, изголодалась. Однажды в сорок втором даже упала на улице в обморок от усталости и недоедания. Но все же главным в ее тогдашней жизни было ожидание. Она ждала победы, ждала возвращения Сережи.

Еще раз — в последний раз — она видела мужа летом сорок четвертого года, когда Сережа, возвращаясь из свердловского госпиталя, на сутки заехал домой. Он был уже капитаном. На гимнастерке — ордена, медали, ленточки о ранениях, гвардейский знак — фронтовик! Схватив Катю на руки, он кружился по комнате, а она, обняв руками его коричневую, по́том пахнущую шею, смеялась, плакала…

В темной комнате — окно было плотно занавешено светомаскировочной шторой — они лежали, прижавшись друг к другу, уставшие, напуганные коротким неожиданным счастьем. Катюша положила голову на грудь Сергея и слушала, как глухо и громко бьется его сердце. Так близко она его никогда не слышала. Неиспытанное чувство близости, родства, любви и страха за свою любовь охватило ее. Она знала: утром Сережа уедет на фронт, в тот жестокий мир, откуда каждый день привозят к ним в госпиталь изувеченные, искромсанные, обрубленные, обожженные мужские тела. Может быть, и то сердце, что сейчас так близко бьется у ее уха, поразит там горячий, немилосердный металл!

Сергей лежал молча, но Катюша чувствовала, что он не спит. Вдруг Сергей сказал:

— Как жаль, что у нас нет сына!

Слова мужа поразили Катю. Раньше Сергей никогда не говорил ей о своем желании иметь детей. Сейчас в его словах ей послышался упрек, но — главное — предчувствие: я не вернусь!

А если Сергей не вернется, она останется одна, совсем одна… На всю жизнь одна!..

Она целовала его грудь, еще пахнущую госпиталем, целовала плечи, шею, твердый колючий подбородок, целовала, обхватив руками, словно хотела навсегда удержать его, и чувствовала, что ив ней растет желание.

— Хочу сына!

Прижала к его уху горячий рот:

— У нас будет сын.

Не отрывая губ от его щеки, нашла рот Сергея и прижалась к нему губами:

— У нас будет сын!

Сергей уезжал утром. Он больше не говорил о сыне, но Катя чувствовала, что он думает об их ночном разговоре. В последний раз обнимая ее, сказал голосом, который и сейчас стоит в ушах:

— Береги себя!

В этой фразе она почувствовала недосказанное: береги себя ради сына.

Надеясь, веря, сказала и за себя и за сына, которого еще нет, но который будет, обязательно будет — не может бесследно пройти их любовь:

— Возвращайся! Мы будем тебя ждать!

Когда в День Победы всю ночь горели огни, город осыпали звездами ракет, на всех площадях и улицах пели, плясали, целовали солдат и офицеров, Катя в первый раз за всю войну вздохнула с облегчением: Сережа остался жив! Жив! Теперь всю жизнь она будет видеть его глаза, гладить его волосы, чувствовать его тепло.

Правда, Сережа со своей частью еще где-то далеко, за границей, и только пять цифр полевой почты связывают их. Но теперь уж скоро!

В августе сорок шестого года Екатерину Михайловну Курбатову вызвали в горвоенкомат. Военком, пожилой грузный полковник, поднялся ей навстречу, усадил в кресло, мельком взглянул на графин с водой. Она чувствовала — несчастье с Сережей! И умоляла неведомую силу: что угодно, но только бы был жив. Только бы был жив! Война давно окончилась. Теперь не убивают. Только бы…

Полковник положил руку на ее локоть:

— Мужайтесь, Екатерина Михайловна! Тяжелая обязанность выпала мне…

Нет, не спит Екатерина Михайловна Курбатова. Просто лежит с закрытыми глазами. Лицо нахмуренное, горькая складка очертила полуоткрытый рот. Знает: ее слезы еще впереди!

Почему у нее не было сына! От Сережи. Рос бы возле нее высокий мальчик с серыми глазами. Такими, как у Сережи. Рос бы хорошим, умным, честным. Таким, каким был Сережа. Какой полной, радостной, счастливой была бы тогда ее жизнь! Стирала бы мальчику белье, расчесывала волосы, провожала в школу. Ходили бы они вместе по воскресеньям в кино, на стадион, по вечерам пили бы чай. Укладывала бы его спать, целовала теплый лоб…

Ей хотелось, чтобы и ее сын, как и отец, стал офицером. Ехали бы они теперь вместе с сыном-лейтенантом в Польшу, на могилу отца и мужа. Какое горькое счастье!

Но нет Сережи, и сына нет и никогда не будет. Никого у нее нет. И вот едет она одна, вдова, с усталыми глазами и постаревшим лицом. Что ждет ее в Польше? Забытый, заброшенный холмик земли, стершаяся надпись… Кому нужна там могила русского офицера?

Разве мало у них своих могил?

А мысль упорно возвращается к тому, в чем она сама себя винит, — но какая ее вина! — почему у нее не было сына.

Сколько в мире женщин, которые не хотят детей, еще до рождения убивают их. Боятся испортить фигуру, их страшат бессонные ночи, пеленки, лишние расходы… Почему судьба так жестоко поступила с ней? Не дала сына и забрала мужа!

В ночной тьме мчится поезд.

На верхних полках спят шахтеры из, Воркуты. Хорошие ребята! Простые, добродушные, веселые. Таким мог быть и ее сын.

Не спит только Петр Очерет. Не отрываясь, смотрит в темное окно. Курит одну за другой папиросы. Волнуется.

Хорошо, что Очерет вместе с ней едет в Польшу. На войне он был с Сережей, служил с ним в том польском городке. Всего несколько дней назад перед отъездом из Москвы она познакомилась с Очеретом. Но если бы ее сейчас спросили, кто ей ближе и родней из всех людей, кому она доверяет больше всех, в чьей доброте не сомневается, она бы, не задумываясь, ответила: «Петру Сидоровичу Очерету!»

Екатерина Михайловна не знает, о чем думает сейчас Очерет. Только видит: всю ночь сидит у окна с хмурым темным лицом и курит, курит. Но уверена: думает о войне, о прошлом, о товарищах живых и мертвых и, конечно, как и она, — о Сереже.

От этой мысли ей становится легче. Не одна она. Как хорошо, что рядом с нею этот человек!

7. Увидеть ту землю

Какая темная ночь!

Давно нельзя разобрать, что там за стеклом: сплошная темень, как в забое, если потухнет лампочка. Только порой, когда поезд, несколько сбавив ход, с шумом проносится мимо станции, можно увидеть пустой, тускло освещенный одним-единственным фонарем перрон, закрытый газетный киоск, будку с надписью: «Кипяток» — да дежурного по станции, сонного, сердитого, в красной фуражке, с флажком в руке.

И мимо, мимо…

Темень, ничего не разглядеть. Но Петр знает, там, за невидимыми лесами, есть поселок Ленино. Снять бы с багажной полки чемоданишко, выскочить в коридор, дернуть «стоп-кран». Бувайте здоровеньки, щири хлопци з Воркуты, не серчайте, будь ласка, шановна Екатерина Михайловна. Пусть мечет громы и молнии товарищ Осиков, пусть грозит списать, как он выражается, с корабля, поставить, где надо, вопрос и написать докладную записку о недисциплинированном поведении гражданина Очерета П. С., посланного в составе профсоюзной делегации в гости к шахтерам Польской Народной Республики и не оправдавшего высокого доверия…

Не лезь в бутылку, уважаемый товарищ Осиков Алексей Митрофанович, не три зря печенку. Ты лучше скажи: есть у человека сердце? Не знаешь? А я тебе скажу: есть сердце! Что же прикажешь делать, если сердце требует: соскакивай с поезда! Завтра — кровь из носу — догонишь свою делегацию. А сегодня, сейчас, ночью, не разбирая дороги, иди притихшими перелесками, туманными лугами, мимо спящих деревень. Иди наедине со звездами, наедине с елями, наедине со своей памятью…

…Где-то там, за тем темным лесом (он так и называется — Темный лес), вдали от железнодорожного полотна, под густозвездным покрывалом неба спит мирный поселок Ленино. Верно, отстроился, похорошел за минувшие годы. Белеют аккуратные домишки, окруженные палисадниками с акацией, гладиолусами и петушками. На главной площади, пожалуй, вырос новый кинотеатр. Есть, верно, и клуб. Хорошее место! В клубе знакомятся, танцуют, влюбляются. Самодеятельные артисты ставят на его сцене пьесы Чехова, девичьи завлекательные голоса теребят душу:

Сады новые посадили, свадьбы справляют, из родильного дома бережно, как хрустальные вазы, выносят розовых громкоголосых новоиспеченных граждан.

А в ту осень Ленино лежало обожженное, темное, бесприютное. Их батальон, выдвигаясь на передовую, чтобы перед наступлением сменить подразделения 142-й стрелковой дивизии, ночью прошел через Ленино. Ни стука калитки, ни собачьего лая. Словно вымер прифронтовой поселок…

Иди, иди дальше, гвардии старшина запаса Петр Очерет. Переберись вброд через коварную тихоню Мерею, как в то осеннее утро, и по топкому лугу выйди на высоту с военным, словно у старого солдата, номером — 215.5.

За ней и деревня Тригубово.

Там и дождись рассвета. Когда розовое в тумане солнце взберется над лесом, как детский шар, походи, посмотри. Может быть, тебе повезет и ты найдешь хотя бы след от того блиндажа, от тех воронок, от того «фердинанда», что, брызнув траками гусениц, намертво уткнулся носом в землю. Вновь увидишь тот кусок земли, где в каждой травинке, в каждой былинке кровь Ванюхи Сидорина, Афанасия Бочарникова, кровь Станислава Дембовского и твоя кровь.

Кровь в самом прямом и буквальном смысле слова!

Скорый поезд Москва — Варшава. — Берлин мчится мимо ночных лесов и полей, мимо темных спящих деревень, а Петр Очерет все сидит у вагонного окна, и память, как поводырь, водит его по запретной зоне прошлого.

Сентябрь в тот год был ярким и пестрым, как карнавал в парке культуры и отдыха. Легкомысленные березки-подростки выбегали на лесные, грибной свежестью дышащие опушки, хвастаясь оранжевыми нарядами. Клены величаво роняли радужные листья, и они долго кружились в воздухе, словно боялись упасть и обжечь землю. Стеклянная паутина бабьего лета торжественно проносилась над притихшими лугами, невольно настраивая на лирический, мечтательный лад.

Но в первых числах октября подули холодные, верно из Арктики добравшиеся, ветры, зачастил мелкий занудливый дождь. Стало неуютно и тоскливо. Опавшие листья сразу пожухли и лежали на мокрой земле, как ненужный сор. Приуныли, поникли березки, стыдясь своей — не ко времени — наготы, всплескивали черными мокрыми ветвями. Рассветы запаздывали, были туманными, и им невтерпеж смотреть на такой разор. Только дубы, презрев превратности погодных перемен, стояли невозмутимо, листву держали крепко, не сдаваясь на милость дождям и ветру:

— На-кась, выкуси!..

Петр Очерет был уже старшим сержантом, командовал отделением. После освобождения Смоленска, где их полк дал прикурить немцам, они к двенадцатому октября заняли оборону на берегу небольшой, квелой, словно бледной немочью тронутой, речонки, прячущейся в камышах.

Гитлеровцы были километрах в двух, за рекой, но вели себя тихо, еще не закрепили животы после Смоленска. Только по ночам ни с того ни с сего поднимали дуроломную пулеметную и минометную кутерьму, пуляли в низкое небо свои дохлые осветительные ракеты. Все понимали — от страха. Боязно фашисту сидеть в мокром окопе на чужой земле в темные осенние ночи. Дрожит его колбасная душонка.

Петр прикорнул в траншее, подняв куцый шинельный воротник: все вроде теплее. Сквозь дрему слышит, как неугомонный Афоня Бочарников бубнит себе под нос:

«Мабуть, сам сочинил, — думает Петр. — Хлопец Афоня хваткий. Выдумае, що хочешь, и сбрешет — дорого не визьмэ».

Вообще-то Афоня парень музыкальный, и голос у него довольно приятный. Только по части репертуара сплоховал. В то время как все дивизионные запевалы подхватывали и лихо исполняли самые модные фронтовые песни, вроде «Темная ночь», «Прощай, любимый город» и, конечно, непременный «Синий платочек», который падал с опущенных плеч, Афоня пел черт те какую ветхозаветную ерунду.

Солдаты для смеха подначивали:

— Давай, Афоня, цыганскую!

И Афоня дергал гитарную струну:

Ребята потешались:

— Млела!.. От дает! К ней бы Кольку Куцого подпустить. Показал бы, где раки зимуют. Перестала б млеть.

А Афоня, смочив слезой голосовые связки, выдавал на-гора:

Репертуар Афанасия Бочарникова объяснялся одним заурядным событием в его личной жизни. Еще перед призывом на действительную службу в армию он поехал в богоспасаемый град Фатеж проведать свою двоюродную или троюродную тетку. Престарелая родственница Афони, полвека проработавшая в городе повивальной бабкой, теперь доживала седьмой десяток в окружении вещей, модных в конце минувшего столетия. Среди книжных шкафов с комплектами «Нивы» и «Родины», пузатого комода и часов с кукушкой Афоня обнаружил гофрированную трубу граммофона и целую кучу пластинок. Здесь были арии и дуэты артистов императорских театров Братина и Монахова, известной исполнительницы душещипательных романсов Вяльцевой, забавные сценки, разыгранные комиками Бим-Бом.

В тихом городке делать было нечего, и Афоня с утра до вечера крутил ручку граммофона, оглашая окрестности то бравурным маршем «Сан-суси», то надрывным голосом Вяльцевой:

В молодости тетушка была не прочь повеселиться. Во всяком случае, среди хранившихся у нее пластинок Афоня обнаружил и такие, что, услышав их теперь, тетка лишь трясла головой и упрашивала:

— Афонечка, детка, перестань. Стыдно ведь!

Вот там-то и почерпнул свой несовременный и идеологически не выдержанный репертуар боец Афанасий Бочарников.

Солдаты гоготали.

Очерет хотя и не одобрял популяризацию дореволюционного репертуара, но и не запрещал его: ребятам в бой идти. Когда же Афоня пел что-нибудь уж слишком занозистое, старший сержант качал головой:

— От дурне, сало без хлиба!

Ночь. Блиндаж. Завтра бой. А здесь полумрак, гитара и за пошлыми, мещанскими словами — мечта о несбывшемся, недолюбленном, недожитом.

Утром солдатский беспроволочный телеграф сообщил:

— Из тыла подошла и сменила на боевом рубеже наших соседей свежая часть.

И вскоре добавил:

— Новая дивизия — польская.

Дело прошлое, и можно признаться: бойцов отделения старшего сержанта Очерета не очень обрадовала такая новость. Начали судить да рядить. Один солдат вспомнил, что его отец погиб еще в двадцатом году в бою с белополяками; другому не нравилось, что польские правители так финтили перед войной; третий тяжелым фронтовым словом помянул генерала Андерса, ушедшего со своей армией в Иран.

Но всех волновал главный вопрос: как будут воевать братья-славяне в зеленовато-желтых шинелях чужого покроя под командой щеголеватых офицеров в четырехугольных фуражках с орлами? Как?

Наверное предвидя возможность возникновения такого рода сомнений, в отделение к ним заглянул заместитель командира по политической части старший лейтенант Варварин. Был он человеком доступным, открытым, без гонора, и солдаты всегда радовались его посещениям.

Командир роты нагрянет — ухо держи востро. То не так, и это не по уставу. Автомат проверит, в сумку противогазную заглянет, чтобы не носили в ней всякую ерунду, портянки посмотрит — так ли наматываешь.

А замполит человек деликатный, больше на совесть и на сознательность налегает. Он и пошутит, и занятное что-нибудь расскажет или просто так посидит, покурит, послушает солдатскую трепотню, легким матерком по гитлеровцам пройдется.

Вот и теперь окружили солдаты замполита и давай шпынять вопросами:

— Что за поляки?

— Откуда взялись?

— Кто ими командует?

Старший лейтенант Варварин объяснял подробно, основательно. Рассказал, почему ушла из Советского Союза польская армия под командованием Андерса. Как польские патриоты попросили Советское правительство разрешить сформировать новую дивизию. Как сформировали под Рязанью такую дивизию и присвоили ей имя Тадеуша Костюшко.

— Теперь Первая Польская дивизия будет воевать на нашем участке фронта. Всем ясно?

— Ясно! — подтвердило отделение.

Только, верный своему вредному характеру, не удержался Афанасий Бочарников. Глядя на замполита детскими глазами, спросил с истинно толстовским смирением:

— Не могли бы вы сказать, когда, где и чем отличился товарищ Тадеуш Костюшко?

Польщенный явно выраженной любознательностью рядового бойца (ее он отнес за счет своего умения проводить дружеские беседы), замполит принялся с жаром выкладывать все, что ему было известно о жизни и деятельности польского патриота. Биографию Костюшко замполит знал довольно хорошо: третьего дня прочел в штабе полка о нем брошюрку.

О Тадеуше Костюшко замполит знал все, что положено, а вот о зловредном характере рядового Афанасия Бочарникова не имел, как видно, понятия. Он не насторожился и тогда, когда солдат, глядя ему в глаза наивно-ясными правдивыми глазами, спросил:

— Нельзя ли узнать, какое отношение имеет польская дивизия к Костюшко?

Очерет вздохнул:

— Ох, Бочарников! Язык у тебя десь по-за ушима мотается.

Замполит тоже несколько поморщился, но все же объяснил:

— Самое прямое. В дивизии — польские патриоты, а Костюшко — национальный герой Польши. Дивизии и присвоено его имя. Ясно?

— Ясно, — протянул Бочарников с таким выражением, словно постиг глубочайшую мудрость. — Железная логика.

— Все понятно? — не замечая иронии, с облегчением спросил замполит.

— Есть еще вопросик, — снова встрял Бочарников.

Хотя характер у замполита был ангельский, но и его начал выводить из себя солдат.

— Что вам еще не понятно? — уже с раздражением спросил Варварин.

— Будут ли поляки сражаться на нашей земле, как положено?

— Эти будут! — убежденно ответил замполит. — Кто не хотел воевать, тот в прошлом году вместе с Андерсом в Иран смотался.

— Зря пустили, — усмехнулся Бочарников. — Наш хлеб жрали, а когда дело до боя дошло — стрекача. И время какое выбрали — когда гитлеровцы к Волге перли. Я бы их под Сталинград послал. Было бы им там чи пан, чи пропал.

По выражению лица замполита чувствовалось, что и он в общем-то разделяет такую точку зрения, но высказаться не решался. На всякий случай подпустил строгости, которая, как известно, никогда не повредит:

— Наверху, — и поднял над головой указательный палец, — не глупее нас с вами, товарищ Бочарников. Знают, как поступать. Ясно?

— Вполне! — снова подтвердил Бочарников, но по его физиономии можно было заключить, что он, как обычно, остался при своем мнении.

Старший сержант Очерет, хорошо знавший ехидные штучки Бочарникова, медленно багровел от негодования. Решив дипломатично помочь замполиту, который все еще не догадывался, что Бочарников просто-напросто валяет дурочку, Очерет заметил:

— Ты, Бочарников, такэ наговоришь, шо собака и з маслом не съест!

Бочарников ухмыльнулся:

— Фольклор! Люблю народное творчество! — И снова обратился к замполиту: — А как, товарищ старший лейтенант, понимать их выражение: «От моря и до моря»?

Замполит не выдержал:

— Вы бы лучше, товарищ рядовой, чем демагогию разводить, за внешним видом своим следили. Не побрились, да и подворотничок грязный.

— Слушаюсь! Не разводить де-ма-го-ги-ю, — раздельно, чеканя каждый слог, вскочил Бочарников и, став по стойке «смирно», стремительно поднес ладонь к пилотке.

Солдаты деликатно, чтобы не оскорбился замполит, зафыркали.

— Под Швейка работаете, товарищ Бочарников, — с раздражением заметил замполит. Обернувшись к Очерету, сказал с неудовольствием: — Пора бы, товарищ старший сержант, рядового Бочарникова привести в божеский вид. Не позволяйте ему своими штучками воду мутить.

— Приведем в божеский вид, — охотно пообещал Очерет.

Он понимал, что все пожелания начальства, да еще рассерженного, надо воспринимать, как приказ, тем более что замполит совершенно прав. Провожая старшего лейтенанта в соседнее подразделение, Очерет признался:

— Трепач той Бочарников. Верно. А так боец справный. Як бы не язык. От вчора я беседу з солдатами проводив, так вин менэ и пытае: «Где, когда, кем и по чией инциатыви библия написана?»

Хотя замполит был не в духе, но такой причудливый вопрос заинтересовал и его. До войны Варварин окончил сельскохозяйственный институт, работал в облземотделе, но, несмотря на высшее образование, библии ни разу в глаза не видел и не имел понятия о ее авторах. Спросил с интересом:

— Что же вы ответили?

Очерет несколько замялся и с чисто украинской хитрецой признался:

— Дав я ему уклончивый ответ.

— А именно?

Очерет почесал затылок:

— Послав к бисовой матери.

Замполит усмехнулся, но тут же спохватился:

— Побольше надо работать с личным составом, товарищ старший сержант. Индивидуальные беседы проводить, громкие читки газет устраивать. Ясно?

— Так точно! — переходя на официальный тон, отрапортовал Очерет, с горечью констатируя, что обычной душевной беседы у него сегодня с замполитом не получилось. А все Бочарников виноват.

Замполит ушел, а Петр Очерет стоял в раздумье. Как приведешь Бочарникова в божеский вид, когда он в Ростовском университете все науки превзошел и на каждое слово может цитатку толкнуть: хочешь из Маркса, хочешь из Сталина. А уж о Гоголе или Гегеле и говорить не приходится.

Хотя после беседы замполита разговоры о польской дивизии больше не возникали, сам Петр Очерет в душе не мог все до конца понять и решить. Думал: «Поляки, конечно, будут воевать на совесть. У них з Гитлером счет ще не тронутый. Все ж такы легче в бий идты, колы рядом свои хлопци чимчикують. Хто их знае, тих полякив. Як кажуть, чужа душа — потемки. «Начальству видней!», — вспомнил Петр слова замполита и покачал головой, — бувае, шо и з нызу краще виднише».

Но, беседуя с солдатами своего отделения, чтобы поддержать их боевой дух, говорил убежденно:

— Будуть добре поляки з нимцами сражаться. Цэ точно. Начальство знае, шо к чему…

Солдаты понимали справедливость слов старшего сержанта, только Бочарников, без которого, как известно, и обедня не отслужится, вставил:

— Правильно! Начальство все знает, а наше дело телячье.

Очерет рассердился всерьез — даже покраснел загривок. Если бы не уставы и всякие там наставления да инструкции, он нашел бы в споре с Бочарниковым нужные увесистые аргументы. Теперь же приходилось сдерживаться. Только крякнул:

— Бочарников, Бочарников… Шо мени з тобою робыть? Всегда ты скажешь, як в лужу… Нема у тебе политычности. А ще студент! Доведэ тебя язык до штрафной. Чому тильки вас в университетах учать?

Ох и длинные ночи в октябре!

Мелкий холодный дождь моросит уныло, без просвета. Даже самолетов не слышно. Только изредка, спросонья, простучит немецкий пулемет да взлетит и повиснет в воздухе ракета. Боится немец, хоть и не знает, что завтра спозаранку поднимут его как миленького из нагревшихся за ночь блиндажей наши пушечки-«катюшечки».

Не знает! Все же спит неспокойно. Трепыхается у него сердце в темную дождливую октябрьскую ночь.

— Ждите, стервецы! Вот только рассветет маленько!

Идет скорый поезд Москва — Варшава — Берлин на запад. Мчится сквозь ночь, сквозь прошлое. И, как дым, остаются позади в клочья разорванные воспоминания.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1. С оружием к ноге!

Когда Станислав Дембовский получил из Москвы от Петра Очерета телеграмму: «Выезжаю двенадцатого», он сразу же позвонил на вокзал, чтобы навести справку, когда московский скорый проезжает Брест. Решил выехать в Тересполь — на первую польскую станцию после Буга — и там встретить Петра.

И потом — на службе, в столовой, на совещании в ЦК — то и дело возникали в памяти Станислава Дембовского события тех давно минувших военных лет. Оказалось, что ничего не забыто, не растеряно в суматохе повседневных дел и забот. Прошлое жило, сохраняя все краски, все звуки, весь неостывающий накал страстей, тревог и утрат, всю боль и всю радость.

Когда же все это было?..

Утром первого сентября тридцать девятого года будильник в доме Дембовских, как всегда, зазвонил ровно в пять. Отец иСтанислав начинали работу на шахте в шесть. Уже выпили по чашечке кофе и съели по бутерброду с ветчиной, уже Ядвига положила в старую кожаную сумку мужа аккуратный сверток — обед, как в открытое окно, пересчитав рюмки и фужеры в буфете и качнув люстру над столом, ворвались один за другим два взрыва. Словно ввалились в комнату огромные мохнатые медведи и, невидимые, заполнили собой всю просторную столовую. Ядвига окаменела у стола с грязной посудой в руках, отец и сын выбежали на улицу. За железнодорожным полотном, где раскинулся военный аэродром, набухая, поднимались черные клубы. Было тихо, только над головой в перистых утренних облаках, слегка подрумяненных солнцем, слышался прерывистый угрожающий гул.

В конце улицы тяжело затопали башмаки: в сторону аэродрома бежал Шипек, нелепо размахивая длинными худущими — до колен — руками.

— Адам! Куда? Что случилось? — Феликс попытался остановить бегущего приятеля. — Что случилось?

А сам-то уже знал: война!

Шипек мотнул черной головой, как заморенная лошадь, выхаркнул на бегу:

— Война! Чет-нечет!

Словно подтверждая, что Шипек не сболтнул спьяна (где бы он набрался в такую рань!), на железнодорожном узле раздался третий, еще более грозный взрыв. Теперь черные клубы, торопясь и вскипая, затянули весь край неба, — верно, нефть горела с такой бурной яростью.

Отец вернулся в дом за сумкой, а Станислав пошел прямо на призывной пункт. В его мобилизационной карточке было сказано точно и ясно: явиться немедленно в первый день всеобщей мобилизации.

Они еще ничего не знали!

Они не знали, что германские дивизии, вышколенные, моторизованные, с новенькими автоматами, под видом обычных осенних маневров стянуты на польскую границу.

Они не знали, что в немецких пограничных лесах уже стоят орудийными жерлами на восток заправленные и боеприпасами полностью укомплектованные, вздрагивающие от нетерпения танки.

Они не знали, что на карте, распластанной на столе у Гитлера, две группы немецких армий — «Юг» и «Север» — двумя мечами рассекали еще живое тело Польши.

Они не знали, что генералы авиации Кессельринг и Лер уже подняли в воздух две тысячи «мессершмиттов» и «юнкерсов».

Они не знали, что генерал-полковники фон Рейнхенау, фон Рундштедт, фон Бок, фон Клюге, Лист, помолясь своему победы дарующему немецкому богу, облачились в полевое обмундирование, попрощались со своими рыжеволосыми Бертами и Леонорами, сели в машины, уже исколесившие дороги почти всей Европы:

— Дранг нах остен! С нами бог!

Поляки еще не знали, что участь Польши уже решена.

Они еще ничего не знали!

К вечеру того же первого сентября, ускоренно пройдя призывную комиссию, Станислав Дембовский стал жолнежем пехотного полка. Ночью на темном вокзале их спешно погрузили в вагоны и повезли в тьму, в неизвестность.

Враг был на западе, шел с запада, а их почему-то повезли на восток, через пылающую Варшаву, через притаившийся в ужасе Люблин… Куда?

За Люблином их состав разбомбили. Три «юнкерса», не торопясь, строго соблюдая очередность, снижались над беззащитным эшелоном — даже пулеметов у них не было — и, старательно прицеливаясь, сбрасывали бомбы. Первые минуты машинист состава еще пытался увернуться от бомбовых ударов, обмануть смерть. Он то резко тормозил, так, что их швыряло из угла в угол, то набирал скорость и, плюнув на все путевые знаки, мчался вперед. Но взрывная волна от разорвавшейся бомбы сбила паровоз с рельсов, и он тяжело врезался в придорожный кювет. Только сиплый пар сочился из-под колес, беспомощно повисших в воздухе.

Уцелевшие выскакивали из вагонов и бежали кто куда, лишь бы подальше от горящего состава. Спотыкаясь и падая, разбегались по недавно убранному полю, по колючей ощетинившейся стерне. Самолеты на бреющем полете, чуть ли не чиркая горячим брюхом по головам бегущих, обстреливали их короткими очередями.

Когда самолеты ушли, издевательски покачивая крыльями, живые собрались на опушке леса. Отдышались, перевязали раны, похоронили убитых. Дождавшись ночи, в темноте, с опаской — но своей-то родной земле! — пошли в сторону Львова. Куда шли, зачем шли — и сами не знали.

Проходили через притихшие, словно вымершие, села. От местных жителей — перепуганных, растерянных — узнавали новости, которые обрывали сердца:

— Правительство бежало в Люблин…

— Правительство бежало в Кременец…

— Правительство бежало в Залещик…

— Правительство бежало в Румынию…

— Бежал министр иностранных дел Юзеф Бек.

— Бежал президент пан Мосьцицкий.

— Бежал сам главнокомандующий генерал Эдвард Рыдз-Смиглы.

Все бежали… Сволочи!

Шагавший рядом с Дембовским уже немолодой сутулый с широкими, как лопаты, руками помощник машиниста из Познани свирепо смотрел из-под мохнатых бровей:

— Профукали страну, А еще пели: «Не будет ниц, покуда с нами Смиглы-Рыдз». Суки!

На глазах рушилось государство. Брошенный народ расползался по окровавленным дорогам, по искалеченным бомбежками лесам. Преданная командирами и союзниками, истекавшая кровью армия билась в судорогах жертвенного, героического и, увы, бессмысленного сопротивления.

Был гонор. Шляхетская великодержавная спесь. Были воинственные возгласы: «От можа до можа!» Были черные фраки дипломатов, сшитые у парижских портных, опереточный блеск генеральских мундиров, грозные янгеллоновские орлы, навострившие хищные клювы на восток.

Но в первые же дни войны с беспощадной ясностью выявилось, что пехота вооружена плохим, устаревшим оружием. Танков мало. Самолеты немощны. Прославленные крепости Торн, Познань, Модлин, Грауденц, Перемышль, на которые возлагались такие надежды, — не больше чем средневековая бутафория. А стратегический план главнокомандующего Рыдз-Смиглы — обороняться на всем протяжении двухтысячекилометровой границы и даже развернуть наступление против Восточной Пруссии — по меньшей мере, недомыслие.

Лежат в развалинах города. Рухнувшие мосты висят оборванными позвонками. Заглохли трубы заводов. Ветер гонит не убранную, никому не нужную теперь солому по неподнятым на зябь обезлюдевшим полям. Костелы, вознеся к небу аскетическую плоть священных камней, тщетно молят о милосердии и спасении.

Страна тысячелетней истории, родина Костюшко, Мицкевича, Шопена, Коперника, в руинах и пожарищах. Во всех костелах, на старых, веками вытертых, каменных плитах на коленях стоят старики, женщины, дети:

— Спаси, матка-бозка ченстоховська!

В лесу под Львовом Станислав Дембовский узнал, что Красная Армия на рассвете семнадцатого сентября перешла восточную границу Польши на всем ее протяжении и, встречаемая ликующими толпами украинцев и белорусов, движется на запад.

Новость ошеломила. Радоваться или негодовать? Спасет ли наступление Советов его многострадальную родину.

Командир полка, призванный из запаса, старый грузный полковник, с седыми, опущенными книзу, как у Пилсудского, усами — такими изображал шляхтичей Генрих Сенкевич, — узнав о выступлении Красной Армии, опустился на колени, поцеловал землю, вынул из кобуры старенький «вальтер» и вставил дуло в рот. Выстрел раздался до обидного тихий, словно из детского пугача. Полковник повалился на бок, и один седой ус его стал бурым от крови. Солдаты укрыли командира шинелью, положили сверху его конфедератку с серебряным янгеллоновским орлом. Молча стояли вокруг. Где-то за лесом, над шоссе, завывали авиационные моторы: пикировали «юнкерсы».

Когда шум моторов затихал и прекращались взрывы бомб, было слышно, как над головой тихо шепчутся кроны осин и берез. Робко, еще не веря тишине, начинали чирикать в чаще пичужки и снова смолкали, прислушиваясь: не идет ли война?

Малыми саперными лопатами вырыли солдаты неглубокую могилу, выложили еловыми ветками и на мягкую, молодо пахнущую постель положили старого полковника. Молча стояли вокруг маленького, словно детского, холмика свежей земли.

Не знали: жалеть ли полковника или завидовать ему?

Когда совсем стемнело и сквозь кровлю леса видны стали звезды, побрели дальше, на восток, уже ни на что не надеясь.

Утром увидели на шоссе двигающиеся на запад колонны танков, автомашин, пушек… Шла Красная Армия.

Повернули в лес. Теперь уже брели куда глаза глядят. Не знали, где свои, где немцы, где русские. В одной маленькой гуцульской деревушке нашли разбросанные с аэроплана листовки. В них было напечатано обращение русских властей к польскому народу. Читали вслух:

— «…намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью…»

— Кто их просил? Кто? — кричал Енджей Бжезинский из Лодзи, бледный, трясущийся — вот-вот забьется в истерике.

Угрюмый железнодорожник Здислав Лепский пробурчал:

— Пожалел волк козу — оставил рога да копыта.

Это ему казалось похожим на правду. Но в словах русских о неразумных польских руководителях тоже была правда. Разве он сам так не думал? Думал! Довели страну до пропасти, а сами бежали.

— Шваль! Шваль!

Скрываться или сопротивляться было бессмысленно. Несколько сот человек — все, что осталось от полка, — с белым флагом, с оружием и полковым знаменем вышли из лесу.

Украинцы, гуцулы встречали Красную Армию хлебом-солью, песнями, красными флагами, а они шли опустив головы, словно в чем-то были виноваты. На сборном пункте их построили, и молодой русский командир с непонятными кубиками на петлицах приказал сдать оружие.

По очереди выходили из строя, клали на длинный стол винтовки, гранаты, пистолеты. Им так и не пришлось использовать оружие в бою с врагом, оно не помогло им защитить свою родину.

Станислав Дембовский хорошо помнит, какие сумбурные, беспомощные, жалкие в своей растерянности мысли одолевали его в те дни. Кто виноват, что их родину постигла катастрофа? Правительство? Рыдз-Смиглы? Англичане и французы, что обещали защитить их и ничего не сделали, чтобы спасти Польшу?

Не знал, где ответ, где правда!..

Снова железнодорожные составы, далекий путь на восток, бесконечная, уже по-осеннему неприютная степь…

Душевное состояние Станислава Дембовского с первых дней сентябрьской катастрофы было сродни тому, какое охватывает человека, пережившего землетрясение. Ошеломленный, одиноко стоит он среди руин. Где дом, в котором жил? Где родные лица? Где уверенность, что под ногами твердая земля, а над головой чистое небо?

Волею судеб он попал в чужую страну.

Кто же он теперь?

Гражданин государства, переставшего существовать, земля которого стала сплошной кровоточащей раной? Беженец? Военнопленный? Интернированное лицо? Человек без родины и без паспорта.

На приемном пункте русский офицер, записав имя, фамилию, год рождения и воинское звание Станислава Дембовского, спросил:

— До окончания войны на Западе, где бы вы хотели жить и работать на территории Советского Союза?

Что ответить? Если не в Польше, то не все ли равно, где жить и где работать. Названия русских городов ничего не говорили его сердцу. Харьков, Ростов или Новосибирск — везде чужбина. Но в голосе русского офицера Дембовскому почудились сочувственные нотки. Сказал с надеждой:

— Я шахтер. Горняк.

— Отлично! Поедете в Донбасс? Работа по специальности. — С улыбкой добавил: — Добже?

— Добже! — улыбнулся и Станислав. Его растрогало польское слово в устах русского.

Попал в Донбасс, на шахту под Горловкой. Здесь все ему напоминало родной городок: шахтерские брезентовые куртки, шахтерские лампочки, вагонетки, черные терриконы, жаркий блеск антрацита на изломе.

Но и на земле и под землей, на работе и на отдыхе все его думы были там, где, как огромное сплошное кладбище, лежала родина. Из газет и радиопередач он знал, что происходит в генерал-губернаторстве — так гитлеровцы окрестили некогда гордую Речь Посполиту. Там остались мать, отец, брат, сестра. Живы ли они? Увидит ли он когда-нибудь домик под черепицей, дверь со старым звонком, пять ступенек крыльца…

Фашизм, как лишай, расползался по всей Европе, и, может быть, вправду на тысячу лет установил Гитлер на земле свой новый — будь он трижды проклят — порядок.

А он живет, ест, спит и добывает в чужой стране уголь…

В тот летний знойный воскресный полдень, когда он узнал, что гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз, Станислав искренне сочувствовал своим русским товарищам, людям, которые дали ему работу, кров, хлеб. Вместе с ними он спускался в шахту, сидел в кино, радовался теплому летнему дождю и запаху цветов в ночных палисадниках. Теперь он видел, как мужчины прощались с женами и детьми, какими строгими сразу стали их лица. Заплаканные глаза женщин напоминали глаза матери.

И все же в те дни в его сердце поселилась надежда: теперь-то уж Гитлер сломает себе шею! То, чего не смогла сделать покинутая союзниками Польша, не сделали французы, не сможет сделать спрятавшаяся за Ла-Манш Англия, сделает Россия. Красная Армия уничтожит фашизм, спасет, освободит Польшу.

Теперь он жил в состоянии лихорадочного ожидания. Как больной, перенесший кризис, знал, что самое худшее уже позади. У польского народа есть союзник в борьбе с гитлеровцами. Какой трудной, изнурительной, долгой ни будет борьба, все равно рано или поздно сбудутся слова, которые теперь рвутся с каждой газетной страницы, несутся из всех репродукторов, которые на устах у всех русских: «Победа будет за нами!»

Как просвет среди туч было для Станислава сообщение о том, что Советский Союз установил дипломатические отношения с польским эмигрантским правительством в Лондоне. Правда, после сентябрьских дней Станислав мало верил бекам и мосьцицким, погубившим Польшу. Но может быть, в Лондоне, наученные горьким опытом, варшавские политиканы возьмутся за ум. Называют фамилию какого-то Соснковского, говорят, дельный. Дал бы бог!

И совсем уж воспрянул духом Станислав, когда узнал, что на территории Советского Союза началось формирование польской армии. Он был солдатом и знал, где его место!

В горвоенкомате Дембовскому назвали неведомый доселе город Бузулук — там, оказывается, формировалась польская армия. Выписали железнодорожный литер, выдали сухой паек на дорогу — поезжай.

Время было военное, и Дембовскому пришлось использовать все разнообразные возможности железнодорожного транспорта. Ехал на третьих пыльных багажных полках, стоял в тамбурах, валялся на платформах, где ветер дул, как в аэродинамической трубе, не брезговал буферами и подножками. Как бы там ни было, в город Бузулук, ставший его мечтой и надеждой, он добрался.

На перроне захолустного непрезентабельного вокзала суетились, мельтешили, шумели бог весть куда и откуда едущие люди с мешками, корзинами, узлами, с грудными орущими младенцами и ветхими, на ладан дышащими, стариками. Здесь особенно чувствовалось, как разворотила, растревожила война мирный устоявшийся человеческий быт. Война сорвала с насиженных мест тысячи людей, поставила на колеса заводы и фабрики, погнала стада, табуны и отары по бесконечным тернистым дорогам отступлений и эвакуации.

Вдоль перрона то и дело проносились тяжело нагруженные, пылью запорошенные, меловыми иероглифами испещренные товарные составы. В реве запыхавшихся, жарким паром дышащих паровозов-астматиков слышалось приказывающее, требующее, угрожающее: «Война!»

В нерешительности стоял Станислав Дембовский перед входом в здание вокзала, не зная, куда направиться, кого спросить. Никому в вокзальной толпе не было дела до высокого блондина в помятой грязной тужурке нерусского образца.

Неожиданно Станислав услышал польскую речь. Двое мужчин, в старых, изрядно потрепанных рабочих куртках, с вещевыми мешками за плечами, укрываясь от ветра, старательно закручивали махорочные козьи ножки. Один, тот, что помоложе, был в засаленной кепке, довольно лихо надетой набекрень. На голове его спутника торчала помятая черная шляпа, чем он сразу выделялся среди демократического моря фуражек, пилоток, косынок, платков.

Станислав подошел к землякам, поздоровался, назвал себя. Парень в кепке оказался общительным. Не скрывая усмешки, значения которой Станислав не мог понять, спросил, впрочем, по-дружески:

— Топаешь на службу к генералу Андерсу?

— В польскую армию, — неуверенно подтвердил Станислав.

Фамилию командующего польской армией в СССР он услышал впервые. Был ли генерал Андерс из новоиспеченных или и в старой польской армии занимал видный пост, Станислав не знал.

Парень в кепке оценивающе посмотрел на Станислава.

— Да, знали в Лондоне, кого главнокомандующим польской армией в России назначить. Пан генерал Владислав Андерс человек известный, — и, не договорив, снова бросил на Станислава испытующий взгляд.

Из уклончивых слов парня можно было заключить, что он знает об Андерсе что-то не очень украшающее генерала.

Станислав хотел было сказать, что он приехал служить Польше, а не Андерсу, но счел за благо промолчать. Кто их знает, случайных попутчиков.

— Мы туда же, — сухо признался тот, что был в шляпе. — Пошли вместе. Говорят, недалеко.

В первый же день Станислав увидел генерала Андерса. В новом, отлично пригнанном обмундировании, он стоял на крыльце штаба и нервно теребил в руках кожаную перчатку. Пожилой полковник с болезненным лицом что-то вполголоса докладывал командующему. Генерал явно торопился, и на его выхоленной надменной физиономии было нетерпеливое, брезгливое выражение.

Над крыльцом, как раз над головой генерала, на длинных тонких флагштоках развевались на ветру флаги союзников: красно-белый, полосатый, как матрац, с прямоугольной синей заплатой у древка — американский; синий с крестом во все полотнище — английский; красно-бело-синий — французский.

— Картинно выглядит наш пан хозяин под флажками, — усмехнулся парень в кепке и одним глазом подмигнул Станиславу: знай, мол, наших!

Разговорчивый парень определенно нравился Станиславу. Веселый, дружески настроенный. Да и его приятель в черной замызганной шляпе хотя больше молчит, но тоже, видно, человек надежный. «Хорошо бы попасть в один взвод с ними, — подумал Станислав. — Не бог весть какие друзья, а все же знакомые».

Так оно и получилось. Приемная комиссия, куда направили прибывших, не разводила излишнего бюрократизма. После короткой формальной процедуры — кто, откуда, какое воинское звание? — Станислав Дембовский и два его новых знакомых стали жолнежами третьей роты первого батальона первого полка.

Парень в кепке — он назвался Здиславом Каспшаком, — примеряя шинель, по своему обыкновению, подмигнул Станиславу:

— Люблю греться, да как бы не обжечься!

Станислав не понял, что хотел сказать Каспшак, а его попутчик Хенрик Заблонский угрюмо посмотрел на приятеля, видно не одобряя его болтливость.

А Станислав был рад: словно сделал первый шаг к родине.

Солдат снова стал солдатом!

Третьим взводом, куда попали Дембовский и его два новых товарища, командовал подпоручник Ежи Будзиковский. В легком, ловко перехваченном в талии американском френче, в щеголеватой конфедератке, с колючей щеточкой аккуратно подстриженных усиков, с тонкими, по-девичьи подбритыми бровями, Будзиковский напоминал Станиславу молодых офицеров-пилсудчиков, что до войны со шляхетским гонором фланировали по Маршалковской. Будзиковский слегка шепелявил. Казалось, язык у него мясистей и толще, чем положено, и это мешает подпоручнику правильно произносить слова. Чтобы скрыть свой недостаток, Будзиковский выговаривал окончания слов неестественно твердо.

Подпоручник с первого дня не понравился Станиславу. Но в конце концов это не имело значения. Он приехал служить Польше, а не Будзиковскому. Главное — честно выполнять свой солдатский долг.

Не был в восторге от своего командира и Здислав Каспшак. Не преминул заметить:

— От можа до можа! — явно намекая на пилсудский душок, шедший от Будзиковского.

Разместились в палатках. Первое время многие ходили в своих гражданских пиджаках и куртках — кто в чем прибыл, — потом, когда доставили новое обмундирование, переоблачились.

С утра до вечера — боевая подготовка: стрельбы, маршировка, метание гранат. Учились переползать, окапываться, колоть штыком, прыгать через «коня». Овладевали солдатской наукой, старой, как мир, но без которой, видно, нельзя воевать и в век танков, авиации и реактивной артиллерии.

Как ни однообразна и утомительна была муштра, Станислав чувствовал себя счастливым. Лишь бы скорей на фронт! Заветная цель оправдывала нудно тянувшиеся дни. Бог с ним, с Будзиковский, с его усиками, шепелявостью, ехидными замечаниями и несправедливыми придирками. Дело свое подпоручник знал хорошо, учил солдат не жалея времени и сил, вгонял в пот, но и сам к концу учебного дня был измочален, даже еще больше шепелявил от усталости. Это примиряло Дембовского с командиром.

С жадным интересом все они — солдаты и офицеры — ловили каждую весть с огромного театра войны, и особенно с Западного фронта.

А дела шли неважно. В Бузулук доходили слухи, будто бы гитлеровские танки уже на окраинах Москвы, что Советское правительство покинуло столицу и новый оборонительный рубеж создается на Волге. Подпоручник Будзиковский однажды рассказал, что торжественное собрание в Москве, посвященное годовщине Октябрьской революции, на котором с докладом выступал сам Сталин, состоялось на станции метрополитена. А ведь русские Октябрьскому празднику придают почти священный характер. С усмешкой вздернув колючие усики, подпоручник уронил:

— Гитлер даже Сталина под жемлю жагнал…

Здислав Каспшак промолчал. Но когда они отошли в сторону, выругался:

— Врет, пес, про Сталина. Врет!

Но в его глазах, обычно лукавых, теперь не было усмешки. Станиславу они показались сухими и строгими.

Станислав Дембовский верил и не верил. С детских лет он привык слышать, как уважительно, с рабочей гордостью говорили о руководителе советских коммунистов и отец и другие шахтеры. Сталин в простой военной фуражке и солдатской шинели всегда стоял на трибуне Мавзолея, словно навечно высеченный из гранита. Несгибаемый. Неошибающийся. Невозможно было представить его в день Октябрьского праздника не на Красной площади, не на трибуне Кремлевского дворца или Большого театра, а в подземелье…

Станиславу казалось, что такие слухи распускают враги советского народа, тайные сторонники Гитлера. Но в том, что в слухах есть и доля правды, трудно было сомневаться. Если Советское правительство еще в Москве, то почему иностранные посольства перебрались в Куйбышев? Во всяком случае, польское посольство уже на Волге — это Станислав знал точно. Значит, дела у русских действительно неважные…

Разгром немцев под Москвой в декабре сорок первого года надеждой озарил их резервную жизнь. Началось! Теперь уж покатятся гитлеровские орды вспять — за Днепр, за Неман, за Вислу.

Но прошло три-четыре недели, и наступление русских захлебнулось, завязло в дремучих декабрьских подмосковных снегах.

Прошла зима. Весной же началось непонятное. Подпоручник Будзиковский все чаще и чаще заводил речь о неудачах русских на фронтах, острил над их бездарными генералами и адмиралами, говорил, что только русский мороз остановил немцев, а то бы Гитлер давно сидел в Кремле.

— Шами виноваты. Перед войной перештреляли вшех швоих полководцев. Где Тухачевшкий? Где Якир? Где Блюхер? Вот и рашплачиваютшя теперь большой кровью!

Похоже, что Будзиковский говорил правду, и все же Станиславу Дембовскому было невмоготу слушать такие речи, и он как-то прямо спросил подпоручника:

— Когда же наша армия отправится на фронт? Если русским так плохо, то нужно им помочь. Враг-то у нас один!

Подпоручник сделал глубокомысленное лицо, из чего можно было заключить, что ему известны замыслы и помыслы высшего командования. Долго говорил о том, что в создавшейся военной обстановке полякам не следует рваться на фронт, что помочь Советскому Союзу сейчас трудно и самое благоразумное, что могут сделать истинные польские патриоты, — ждать с оружием к ноге.

Ждать с оружием к ноге!

Кем-то сказанную ловкую фразу подпоручник Будзиковский повторял все чаще и чаще, придавая ей значение программы, указания, даже приказа, данного свыше. Теперь он прямо говорил, что дело России — табак, что Советы не выдержат натиска Гитлера и незачем им, полякам, проливать кровь под Москвой или на Украине. Об этом же толковал и полковой капеллан ксендз пан Вожчистовский во время своих участившихся посещений роты.

За их словами все ясней и недвусмысленней слышалась ненависть к Советской стране, к советскому народу.

Что ее рождало? Откуда она взялась? Станислав искал и не находил ответа.

Однажды после занятий Ежи Будзиковский снова принялся распространяться о неизбежном поражении России, и Здислав Каспшак не выдержал. Сказал убежденно:

— Советская Россия победит! Какой тяжелой ни будет борьба, она победит! Наш долг помогать русским. Нам надо ехать на фронт, а не ждать с оружием к ноге.

Подпоручник Будзиковский хмуро промолчал, только дернулась щеточка подбритых усиков.

Через несколько дней произошло несчастье, чрезвычайное происшествие. На стрельбищах, когда Здислав поправлял мишени, раздался шальной выстрел — и жолнеж упал замертво.

Наехало, как и положено, начальство. Ходили, обсуждали, спорили. Но виновным признали самого погибшего. На том и порешили. И делу конец.

Правда, солдаты между собой шептались, утверждали, что к мишеням Здислава послал сам Будзиковский, а потом открестился: знать не знаю и ведать не ведаю. Но командир прикрикнул, и все разговоры смолкли.

Станислав же был твердо убежден: не несчастный случай, а преднамеренное убийство. И убийство — дело рук Будзиковского.

В середине лета, когда началось новое наступление гитлеровцев в Донбассе, поступила команда грузиться. Грузились спешно, по ночам, но никто толком не знал, на какой фронт они едут. Только уже в пути Станислав узнал точно: польская армия едет не на фронт, а в Среднюю Азию, на иранскую границу, уходит из Советского Союза.

Слухи и толки об этом ходили давно: одни радовались, другие негодовали. Но были только слухи. Теперь же, когда поезд увозил их к Ирану, Станислав представил себе происходящее в его ясном и откровенном виде. Здесь, в России, они нашли дом, друзей. Русские помогли своим польским союзникам, забыв о прошлом, создать новую армию. Армия создана, вооружена, обучена. И вот, в дни, может быть самые трудные для России, они покидают ее, истекающую кровью, напрягающую все свои силы, покидают коварно, вероломно, словно нож в спину всаживают.

Станислав Дембовский не был коммунистом. Многое в Советской России ему было не по душе. Но он мог отличить правду от лжи, благородство от подлости, верность от предательства. Он не понимал, почему их армия уходит в Иран, когда прямой путь в Польшу лежит совсем в противоположную сторону: Москва — Смоленск — Минск…

Теперь он был уже не тот безответный и безропотный юноша, которого в сентябре тридцать девятого года посадили в товарный вагон и, ничего не спрашивая и не объясняя, повезли на восток. Теперь он хотел все знать, сам решать свою судьбу. Обратился за разъяснением к своему прямому начальству подпоручнику Будзиковскому:

— Почему мы едем в Иран?

Вопрос Дембовского не был неожиданным для командира взвода. С некоторых пор он внимательно присматривался к высокому молчаливому парню с рабочими руками и серыми неулыбчивыми глазами. Все в нем подозрительно: и молчаливость, и дружба с проходимцем Каспшаком, и недоверие, с каким встретил заключение начальства о причинах гибели солдата. Будзиковский замечал, что Дембовский читает русские газеты, а находясь в городском отпуске, беседует с русскими. Того и гляди, еще коммунистом окажется. На вопрос солдата ответил многозначительно:

— Вот приедем в Тавриж, там я тебе вше популярно объяшню.

До этой минуты у Станислава Дембовского не было никакого определенного плана. Как и многих других солдат, его одолевали сомнения: может быть, их везут кружным путем, чтобы скрытно бросить в бой где-нибудь на южном участке фронта, может быть…

Но ответ подпоручника Будзиковского, в котором таилась угроза, все прояснил, поставил на свое место. Их везут в Тавриз. В Иран. Они покидают Советский Союз. Предают! Все стало ясным и несомненным.

Охваченный возмущением, сказал, угрюмо глядя на командира:

— Я не поеду в Иран. Я останусь в России.

Будзиковский в первую минуту опешил. Он помнил, что командир батальона предупреждал всех офицеров: до перехода иранской границы старайтесь не будоражить солдат, не скупитесь на посулы, уговаривайте, упрашивайте. Только не угрожайте. В Иране — там уж другое дело…

Но солдат Дембовский смотрел на него так твердо, с такой неприкрытой враждебностью, что шляхетская кровь пана Будзиковского не выдержала. Лицо сморщилось, над верхней губой заерзали усики, из шепелявого рта вырвалось ругательство, и он выхватил пистолет. Только окружавшие их солдаты удержали распсиховавшегося командира:

— Шахтершкий пеш! — прошепелявил подпоручник и пошел докладывать начальству о ЧП.

В тот же день в вагон к Станиславу Дембовскому на душеспасительную беседу пришел полковой капеллан, жизнерадостный, полный сил, оптимизма и розовато-золотистого жира, ксендз Вожчистовский. Глядя на капеллана, можно было только недоумевать, почему с такой внешностью он избрал духовную профессию, а, скажем, не кондитерское производство или французскую борьбу. Ксендз говорил все положенные в подобных случаях трогательные слова, увещевал, угрожал, но по веселым выпуклым его глазам гурмана и сангвиника было видно, что он сам не верит в то, что говорит, и вообще прекрасно понимает, что в любом случае, если представляется возможность, лучше смотаться из армии. О патриотизме и любви к родине будет время поговорить и после войны.

Станислав Дембовский сказал капеллану, что зря он тратит хорошие слова, тем более что командир полка, по слухам, вернулся из Куйбышева и привез десяток бутылок армянского коньяка.

Капеллан оскорбился, обозвал Станислава собачьим дерьмом и ушел, чертыхаясь. Впрочем, чувствовалось, что капеллан не очень расстроен вольнодумством одной овцы своего стада и, как был убежден Станислав, запомнил мельком брошенные слова о коньяке, ибо бодро направился к вагону, где ехал командир полка.

Ночью Станислав взял шинель, вещевой мешок и соскочил на первой же остановке.

С армией Андерса было покончено.

Что же дальше? Первое решение, принятое им, было благоразумным: надо как можно скорей улепетывать из зоны досягаемости бывшего начальства. Он забрался на подножку проходящего поезда, который и завез его на край света, в далекий азиатский городок, прикорнувший у горных вершин, одетых и в июле серебряной кольчугой вечных снегов.

Жалел только, что перед уходом из полка ему не удалось поговорить с Хенриком Заблонским, тем флегматичным человеком, с которым познакомился на перроне бузулукского вокзала в первый день приезда. Был убежден: вытащил бы Хенрик из вещмешка свою черную, верно совсем уж помятую шляпу, нахлобучил бы ее на бритую башку и остался вместе с ним в Советском Союзе.

Впрочем, за судьбу Заблонского он мало волновался. Вспоминая его спокойный, изучающий взгляд, его дипломатичное — себе на уме! — молчание, был уверен: ни в какой Иран Хенрик, конечно, не поедет. Не такой он дурак!

2. Опять солдат

В Тересполь — встречать Петра Очерета — Станислав Дембовский поехал на автомобиле: удобного поезда не было. Сидел в машине, откинувшись на спинку, закрыв глаза — где и подремать, как не в дороге. Но телеграмма «Выезжаю двенадцатого» — не бромурал и не валидол. И разве не самое большое чудо человеческой психики — память! На какой ультрамикропленке она запечатлела и сохранила все прошлое, год за годом, день за днем?..

…Очутился он тогда в далеком, возведенном на самом краю земли городе, азиатском, белостенном, обожженном солнцем. Раньше даже и не подозревал, что существует на божьем свете такой город.

Устроился грузчиком на железнодорожной станции. Таскал мешки с кантским сахаром, бочки с тихоокеанской сельдью, ящики с виноградом, кубические тюки хлопка. Работа для квалифицированного шахтера не слишком завидная. Но, изо дня в день разгружая и нагружая товарные вагоны, думал: и его труд вливается в могучий поток, который в конце концов снесет с лица земли фашистскую нечисть.

И был доволен.

Единственное, что омрачало его душевный покой — одиночество. Как ни тягостна была служба под началом подпоручника Будзиковского, все же там — плечом к плечу — стояли свои ребята: и ершистый, с хитроватой ухмылкой Здислав Каспшак — он все еще, словно живой, стоит перед глазами, — и флегматичный, неразговорчивый, но надежный, как дубовый брус в штреке, Хенрик Заблонский, и шофер из Лодзи Мязга, и Кобылинский — обувщик из Познани…

Здесь он был один. Ни польского говора, ни знакомого лица.

Тоска по родине и заставляла его в свободное от работы время бродить по тенистым и на диво прямым улицам и бульварам города. Общительный старичок-пенсионер, с которым он разговорился на бульваре, объяснил, что город начал свою жизнь, как военная крепость, и потому-то распланирован с солдатской строевой прямотой. Клены, липы, акации, в четыре ряда высаженные на широких улицах, еще больше подчеркивали военную выправку города. Думалось, что со временем, когда вместо глухих саманных заборов и мазаных халуп здесь вырастут современные дома, город станет образцом градостроительства и планирования.

Все здесь было необычным, непохожим на далекую, оставшуюся по ту сторону войны родину. Ручьи, бегущие в канавах вдоль тротуаров, черноглазые, черноволосые и чернолицые люди в тюбетейках и цветных женских халатах, крик ослов, нагруженных, как добрая арба, далекие горы, притрушенные снегом, жаркое, немилосердное солнце над самой головой. Высокомерные, презрительно глядящие на мир верблюды казались неправдоподобными, как ихтиозавры. Вспоминалась книжка, прочитанная еще в детстве: жаркие пески пустыни, сладостная тень и влага оазиса, верблюжий караван, покачивающийся вдали, люди в белых причудливых, как крем на пирожных, повязках на голове.

Но пожалуй, самым занятным местом в городе был базар. Смуглые сыны востока бойко торговали исполинскими краснобокими яблоками, сочными, алой кровью налитыми гранатами, орехами, соленым жареным горохом, тучной весенней зеленью.

Под открытым навесом чайханы они неторопливо, священнодействуя, пили зеленый терпкий чай из широких, как блюдца, пиал. Темноватые плоские лепешки пахли удивительно аппетитно.

Ослы, привязанные в тени, неподвижно, словно вырезанные из поросшего мохом камня, покорно стояли, опустив головы, и только ветер шевелил их длинные лысые уши. Женщины ходили закутанные в белые шарфы, из которых выглядывали черные, загадочные, как сам восток, глаза.

Спасаясь от полуденного белого зноя, он часами просиживал на бульварных скамейках под могучими кронами кленов и лип. Даже в полдень, когда белесое беспощадное солнце заносило над головой слепящую секиру, под ними была сумрачная живительная тень.

Теперь у него было достаточно времени, чтобы хорошенько поразмыслить над своей судьбой, вспомнить прошлое, представить будущее. Во многом он сомневался, многое в своих поступках считал ошибочным, опрометчивым. Но в одном был убежден твердо: его место здесь, в России, а не в Лондоне, не в Африке, не в Италии… Через год, через два, пусть через пять лет, но в конце концов Гитлер будет разбит. Его разобьет Красная Армия. Он не может, не должен, просто не имеет права стоять в стороне, когда решается судьба мира, судьба Польши, его собственная судьба!

Только почему, когда идет война, он таскает тюки, мешки, бочки, ящики, ест пайковый хлеб и шляется по чужому городу, где жители на всех молодых мужчин смотрят с нескрываемым презрением?

А в чем он виноват?

Однажды после ночной смены он расположился на траве в маленьком привокзальном скверике. Смена выдалась трудная, грузили тяжелые, железом окованные ящики с грозными надписями: «Не кантовать!» Вымотался изрядно, и приятно было растянуться на траве и лежать, прислушиваясь к далеким паровозным гудкам, к лязгу буферов, к фырканью загнанных грузовиков.

На площади у вокзала на телеграфном столбе, как угрюмая птица, висела черная граммофонная труба громкоговорителя. И отчего ей быть жизнерадостной! Передавала она главным образом плохие вести:

«…после ожесточенных боев наши войска оставили…»

Станиславу отчетливо были слышны уже знакомые голоса московских дикторов: мужской и женский. Передавали, как обычно в это время, утренний выпуск «Последних известий». Сводка Совинформбюро началась скупой скороговоркой об «упорных боях местного значения». Затем подробно, как о важном и решающем в войне, сообщалось о снайпере, проявившем мужество и смекалку и уничтожившем полсотни немцев, о партизанском отряде под командованием тов. П., действующем в одной оккупированной области и внезапным ночным налетом на железнодорожную станцию Н. разгромившем вражеский полк, гранатами и пулеметным огнем перебившем много гитлеровских солдат и офицеров.

Где, когда, кто?

Вдруг тем же будничным тоном, словно ничего особенного не произошло, диктор сообщил:

— Совет Народных Комиссаров СССР удовлетворил ходатайство Союза польских патриотов в СССР о формировании на территории СССР польской дивизии имени Тадеуша Костюшко для совместной с Красной Армией борьбы против немецких захватчиков…

Он вскочил на ноги, будто сама земля, склонная к сейсмическим явлениям, подбросила его. Разом схлынули и дремота, и усталость.

А диктор продолжал:

— Формирование польской дивизии уже начато!

Начато! Начато! Начато! Еще не оценив всего значения услышанного, шел он по бесконечному, струной вытянувшемуся бульвару, пересекавшему весь город. Он еще не знал, как поступить, что предпринять, но на одном месте в бездействии стоять не мог. Нужно было куда-то пойти, поделиться своей радостью, своими мыслями, спросить совета. Было такое ощущение, словно голос диктора, как голос свыше, твердит:

— Ты оказался прав, не поехав с андерсовцами в Иран. Прав! Только вместе с Россией можно сражаться за Польшу. Измена никогда не станет доблестью. Ты правильно сделал, что остался верен стране и народу, приютившему тебя. Пусть ты многого еще не знаешь, плохо информирован, пусть паны сикорские и андерсы лучше, чем ты, разбираются в высоких материях политики и иезуитских тонкостях дипломатии. Но простым сердцем поляка, рабочим чутьем ты понял, где твое место, в каком строю надлежит сражаться и на какой земле — если выпадет такая доля — умереть!

«Имени Тадеуша Костюшко», — вспомнил он слова диктора и повторил про себя: «Имени Тадеуша Костюшко! Здорово! Лучшего имени и не найти!»

В Польше, в родном шахтерском городке, был парк, и в нем на пригорке высились столетние дубы. Широко разросшиеся кроны закрывали полнеба, упирались в облака, могучие корни навечно впились в землю. Старики рассказывали, что под этими дубами отдыхал когда-то сам Тадеуш Костюшко со своими друзьями.

С детства Станислав привык гордиться старыми дубами. Часто бегал с братом Янеком в дубовую рощу. Играли в войну, в крестоносцев, в повстанцев Тадеуша Костюшко…

Теперь он будет сражаться под знаменем, на котором начертано славное имя!

Он бродил по прямым улицам далекого чужого восточного города, а все мысли были там, за Вислой, на родине, далекой и недосягаемой, как чужая галактика.

Снова вернулся на привокзальную площадь, к репродуктору: может быть, еще раз передадут сообщение о формировании польской дивизии.

Из черной граммофонной трубы репродуктора лихо неслись пронзительные голоса певиц из прославленного русского народного хора:

А он стоял и ждал…

В тот же день он пошел в военкомат. В темных маленьких комнатках — полным-полно: шумливые подростки в рабочих с отцовского плеча спецовках (подумал: и они на фронт просятся), молоденькие девушки с санитарными сумками, женщины с побледневшими от горя лицами, инвалиды с обрубками рук и ног…

Старший лейтенант-танкист, с обожженным розовым лицом и пустым левым рукавом гимнастерки, заправленным под широкий армейский ремень, быстро дал справку: польская дивизия формируется под Рязанью, в Селецких лагерях.

— Классное местечко: Ока, сосновый лес, девчата веселые. Живи — не хочу! — расчувствовался старший лейтенант. — Я там в сороковом году на сборах был.

Получив проездные документы, Станислав покинул жаркий азиатский город с его прямыми улицами, крикливым базаром и черным вороном репродуктора на вокзальной площади. Снова ночные станции, забитые неизвестно куда едущим народом, тамбуры, подножки, платформы, буфера. Пересадки, проверки документов, очереди у дежурных военных комендантов, милицейские свистки — дорога!

Какой длинной ни была дорога, но и ей пришел конец. Станислав Дембовский добрался до тихого разъезда Дивово, что под Рязанью. С вещевым мешком за плечами соскочил с поезда. Огляделся. Пыльные пристанционные кусты черемухи, приземистые деревянные бараки, старые обшарпанные товарные вагоны в тупике да штабеля полусгнивших черных от мазута и времени шпал.

Пассажиров на станции сошло не много — человек шесть-семь, но все они показались Станиславу похожими друг на друга. А чем? Сразу и не поймешь. Одеждой? Нет, одежда на них самая разнообразная, как в театральном реквизите. Один в гражданском пиджаке, другой в военной гимнастерке без знаков различия, третий в крестьянской косоворотке, четвертый в защитной тужурке нерусского покроя. На голове красуются уборы различных фасонов: кепки, фуражки, шляпы, пилотки…

Но при всем разнообразии их туалетов нетрудно было догадаться — они прибыли на разъезд Дивово с той же целью, что и Станислав Дембовский: в польскую дивизию.

Собрались все вместе, расспросили удежурного по станции, как попасть в Селецкие лагеря, и пошли узкой тропинкой через заливные тучнотравые луга. Вскоре вышли на берег сверкающей на солнце реки. Река была истинной красавицей. В пологих берегах она текла с державной неторопливостью. Величавое небо отражалось в ее голубоватой струе. Плавным течением, цветом воды, облаками, плывущими в глубине, река напоминала Вислу.

— Как название? — спросил он, и кто-то из шагавших сзади сказал со вздохом:

— Ока!

На маленьком пароме, которым ловко управляла грудастая девка, босая, с тугими, дочерна загоревшими икрами молодых сильных ног, перебрались на другой берег. Там, за леском, показались черепичные крыши бараков, палатки, палатки, палатки…

Услышали песню. За тридевять земель от Польши, среди бесконечных полей, на берегу русской реки со странным названием Ока звучал польский голос. Он пел об осоке, которая выросла на берегу, о соколе, который кружит высоко в небе, словно чует беду.

Странно было видеть и осоку на берегу, и то, что в небе высоко-высоко кружилась птица, — может быть, и впрямь сокол. А голос пел о том, что где-то далеко девушка ждет своего любимого, синеокого.

На мгновение показалось, что это голос самой Польши, Замученная, растерзанная, оплетенная колючей проволокой, окровавленная, она взывает к своим сыновьям, рассеянным по всему свету:

— Жду!

Тот, кто долго жил на чужбине, знает, как сжимается сердце, когда вдруг услышишь с детства родную речь. Станислав не отличался сентиментальностью. Вырос он среди людей труда, знал, почем фунт лиха, знал, как пахнет по́том сорочка шахтера после смены, знал, как тяжела черная рука с набухшими венами. Ему были чужды лирическая ипохондрия и слюнявая меланхолия. Все же, когда за тысячу верст от родного дома он услышал знакомый мотив, отвернулся в сторону, чтобы товарищи не увидели слез в его глазах.

Шагавший рядом сутулый пожилой мужчина, с усталым морщинистым лицом и запавшим ртом, шевельнул потрескавшимися губами:

— Hex жие Польска!

Машинально, как ответ на приветствие, Станислав проговорил:

— Hex жие!

Снова Станислав стал жолнежем. Жолнежем 1-й Польской дивизии имени Тадеуша Костюшко. Снова началась солдатская учеба. Те же стрельбища, полигоны, траншеи, те же винтовки, автоматы, гранаты…

И все же в Селецких лагерях все было по-другому, отличным от того, что он видел в армии Андерса. Новое заключалось в самом духе дивизии, в повседневных мелочах, которые в совокупности образуют то новое, что было и в обращении командиров с подчиненными, и в обращении солдат друг с другом, что создавало дух войска, его моральный облик.

В первый раз услышал он вместо обычного «пан» новое, странно звучащее обращение — «гражданин». Многие — и солдаты и офицеры — обращались друг к другу по-русски — «товарищ», и это слово приобретало теплоту и сердечность: «Товарищ!»

Почти каждый день Станислав видел высокого худого человека в полковничьем френче. Он ходил по ротам и взводам, беседовал с солдатами и командирами, давал указания, советы, расспрашивал их о семьях и родных. Озабоченность морщинила его худое, старое лицо. Это был командир дивизии полковник Зигмунд Берлинг. Говорили, что он польский кадровый офицер, был начальником штаба одной из дивизий в армии Андерса. Когда стал известен коварный план увода польской армии из СССР, он стукнул кулаком по столу и сказал примерно то же, что сказал своему командиру и Станислав Дембовский:

— В Иран не поеду. Предательству не обучен!

Это располагало Станислава к командиру дивизии. Хотя лично командир, видимо, даже и не знал о существовании жолнежа Дембовского, все же Станислав был рад: как-никак, а они с командиром дивизии — единомышленники.

Порой он вспоминал бывших товарищей — Хенрика Заблонского, Кобылинского, Мязгу… Вспоминал и подпоручника Будзиковского. Где он теперь со своими подергивающимися усиками и подбритыми сутенерскими бровями? На каком иностранном языке шепелявит?

Вспоминая подпоручника, думал, что вот такие будзиковские — большие и маленькие — в тридцать девятом году привели Польшу на край пропасти. Почему они отвернулись, когда Советский Союз протягивал польскому народу руку братской помощи? Почему поверили Чемберлену и Даладье? Заключили бы тогда договор с Советским Союзом, и, верно, все было бы иначе. Конечно иначе! Не лежала бы Речь Посполита растоптанная фашистской пятой, не текла бы Висла кровью, не скитались бы поляки по всему миру.

Но и теперь ничему не научились пилсудчики. Обжились в лондонских бомбоубежищах и мутят воду, торгуют жизнями польских патриотов. В такие минуты обычно спокойный и выдержанный Станислав чувствовал, как тяжелая злоба наваливается на сердце.

Однажды утром на плацу выстроили все полки дивизии. По тому, как суетились и нервничали офицеры, как старательно выравнивали строй, нетрудно было догадаться: предстоит что-то важное.

Так оно и оказалось. Загремел оркестр, и из штаба вынесли знамя дивизии.

С волнением смотрел Станислав на большое полотно, бьющееся на ветру, и все силился прочесть, что на нем написано. Но ветер колыхал знамя, и Станислав видел только отдельные буквы. Все же, улучив момент, прочел:

«За вашу свободу и нашу!»

Эти слова Станислав Дембовский знал с детства. Во втором или третьем классе прочел их в книжке по истории Польши.

Он был поляком, сыном и внуком поляка. С детства привык слушать рассказы о том, как на протяжении веков немцы, австрийцы, русские кромсали Польшу, топтали ее солдатскими сапогами, угоняли лучших сынов Польши в тюрьмы, на каторгу, в ссылку. Может быть, за пролитую кровь, унижения он так и полюбил родную землю, остро и больно чувствовал, что он поляк.

Его обрадовала надпись на знамени, под которым придется сражаться и, быть может, умереть. С гордостью подумал, что на нем польская военная форма, польская конфедератка с белым пястовским польским орлом, повернувшимся теперь клювом на Запад: жолнеж Войска Польского!

Может быть, видя старательность и упорство, с каким жолнеж Станислав Дембовский овладевает боевым мастерством, его добросовестность при несении службы, подофицер-политработник стал все чаще и чаще с ним беседовать. Оказалось, что они почти земляки. Политработник был из соседнего городка, правда, не шахтер, а железнодорожник. Он расспрашивал Станислава о семье, о шахте, где тот начал работать перед войной, о днях, проведенных в армии Андерса. Рассказывал Станиславу о том, что делают члены Союза польских патриотов в СССР, как польские коммунисты поднимают поляков на борьбу с врагом на фронте и в партизанских отрядах, порекомендовал читать газету «Жолнеж вольности».

Однажды спросил:

— Почему ты не вступаешь в Польскую партию робитнычу?

В самом деле — почему?

Ночью Станислав долго ворочался на своей койке. Он — шахтер, человек труда. Какая другая партия так защищает интересы рабочих? Сейчас, во время войны, кто так верно, как коммунисты, служит Польше? Почему же он не с теми, кто хочет строить новую Польшу?

Вопрос политработника не был полной неожиданностью для Станислава. Еще в Бузулуке, в армии Андерса, он думал, что его дорога с рабочей партией, с коммунистами.

Прошло не очень много дней — и он стал членом партии. И странное дело, маленький членский билет, оказалось, имеет почти магическую силу. Словно теперь кроме автомата и гранат ему дали в руки оружие, с которым он стал во много раз сильней. Исчезло чувство одиночества, что так мучило его в том азиатском городке, да и в армии Андерса. Пусть ничего не изменилось на родине, ничего не известно о родных, пусть не видно конца войне. Он теперь не один. Рядом свои ребята с верными сердцами и такими же, как у него, мыслями. Рядом — товарищи.

Товарищи! Хорошее слово нашли русские!

В середине июля всю дивизию снова вывели на просторный плац перед штабом. Над головой было высокое русское небо, ветер колыхал полотнище знамени, музыка оркестра звучала величественно. В стороне тихо шумели сосны, и их шум напоминал шум старых, костюшковских дубов, оставшихся в немецком плену.

В суровой строгости, вместе со всеми товарищами, стоявшими в строю, повторял он слова присяги:

— Торжественно присягаю земле польской, залитой кровью, народу польскому, изнывающему под немецким ярмом, что не запятнаю имени поляка и верно буду служить родине…

Буду служить родине! Перед глазами — дымящиеся руины городов, устало бредущие женщины и дети, в кюветах разбухшие от жары трупы, поникшие мадонны на перекрестках разбитых дорог.

— …Присягаю земле польской и народу польскому честно выполнять все обязанности солдата в лагере, в походе, в бою, всегда и везде; строго хранить военную тайну, беспрекословно выполнять приказы командиров…

Скорей бы на фронт, в бой! Почти четыре года идет война. Он же еще не сделал ни одного выстрела по врагу. Но теперь-то уж скоро!

— …Присягаю на верность своему союзнику, Советскому Союзу, который дал мне в руки оружие для борьбы с общим врагом, присягаю на верность братской Красной Армии…

Вспомнил донецкую шахту, где рубал уголь вместе с русскими парнями, столовку с длинными рядами колченогих, изрезанными клеенками покрытых столиков, тоненькую подавальщицу Галю с темной родинкой у уха, ее улыбку, дымящийся украинский борщ и гарбузовую кашу с молоком, Галино заговорщицкое «Кому, ребята, добавки, только тихо!».

— …Клянусь быть преданным знамени моей дивизии и лозунгу отцов, на нем начертанному: «За вашу свободу и нашу!»

Пусть слышат русское небо и русское солнце, и русские сосны, и вся русская земля: за вашу свободу и нашу!

— …Клянусь земле польской и народу польскому до последней капли крови, до последнего вздоха бороться за освобождение родины, как подобает настоящему польскому солдату. Да поможет мне бог!

Да поможет мне бог!

Давно, с детских лет не обращался он к богу. Старые, вытянувшиеся к небу костелы казались музейными зданиями, а монахини в темных одеяниях с белыми хомутами воротников — персонажами из кинофильмов. Но сейчас он еще раз мысленно повторил заключительные слова присяги:

— Да поможет мне бог! Да поможет нам бог!

И подумал: «Он не помог нам, когда скрежещущие гусеницы гитлеровских танков давили и рвали живое тело Польши. Он не помог нам, когда гитлеровская пьяная солдатня на парапетах оскверненных костелов насиловала наших сестер и невест. Он не помог нам, когда враг распинал наш народ! Пусть же хоть теперь поможет нам! Если может…»

На фронт!

Этими словами теперь начинался и заканчивался каждый день. Они звучали в командах офицеров, в дружеских беседах солдат, были мечтой, смыслом жизни.

У каждого в Польше остались мать, отец, жена, дети… У каждого был только один путь домой: на запад, на фронт, в бой! Надо пройти через огонь, посмотреть в глаза смерти, если хочешь снова вступить на родной порог.

Теперь уж скоро! Узнали, что получен приказ Ставки Верховного Главнокомандования Советской Армии о включении их дивизии в состав войск Западного фронта. Радовались: будут сражаться ближе к родной земле!

На фронт!

3. Передовая

— На фронт!

Станислав вздрогнул. Показалось, что над ухом кто-то громко приказал:

— На фронт!

Машина неслась стремительно: стрелка спидометра перебралась за сто. Воеводский шофер Анджей любит быструю езду. Говорит: «Как на фронте!» А сам молодой, не воевал. По все спрашивает: «Как было на войне?»

Скоро Тересполь. Интересно, изменился ли Петр Очерет? Годы-то идут, идут. Где я в первый раз увидел Петра? Там, на Западном фронте, у неведомого дотоле русского поселка Ленино, навсегда вошедшего в новую историю Польши.

Русский солдат Петр Очерет стал его товарищем, другом, братом. Братом не по праву крови, которая течет в жилах, а по праву крови, которая вытекла из жил в совместном бою и, смешавшись, щедро напоила русскую, теперь родную землю.

Станислав снова закрыл глаза. Снова неугомонная память-труженица принялась за свою работу…

В конце августа на рассвете туманного пасмурного дня на станцию Дивово — ту самую, куда он прибыл три месяца назад, — подали железнодорожный состав. Батальоны начали погрузку.

Первого сентября, в день, когда исполнилась четвертая годовщина нападения гитлеровской Германии на Польшу, 1-я Польская дивизия имени Тадеуша Костюшко выехала на фронт. Случайное совпадение. Вряд ли выезд дивизии приурочивали бы к такой черной дате. Но Станиславу и в случайном совпадении почудился тайный смысл, доброе предзнаменование.

Четыре года назад Гитлер решил уничтожить Польшу, стереть с лица земли. Казалось, выполнил свой замысел, родившийся в воспаленном мозгу изувера и человеконенавистника. Разрушил польские города. Разорил польские села. Расстрелял польских мужчин. Угнал в рабство польских женщин и детей. Превратил Варшаву в мертвый город. Провозгласил: «Польши больше нет. Нет такого государства. Нет такого народа!»

Прошло четыре года.

И вот едет на фронт польская дивизия, вставшая живой из огня и пепла, как свидетельство бессмертия тысячелетней Польши!

На фронт!

Десяткам, сотням тысяч знакомый путь: Москва — Можайск — Вязьма… В дороге Станислав узнал, что дивизия будет действовать на смоленском направлении. Обрадовался. Западное направление казалось ему самым важным, направлением главного удара: Варшава — Берлин!

Поезд шел медленно. Навстречу неслись санитарные составы: тревожные кресты, белые халаты в окнах, тоскливый запах карболки.

По сторонам железнодорожной колеи снарядами, бомбами, саперными топорами и лопатами изувеченный лес, рыжие обгоревшие танки, наспех насыпанные могилы с фанерными дощечками, с уже вылинявшими от дождей и солнца надписями. Руины, руины. Можайск, Вязьма…

Война дважды прошла огнем и металлом по этой русской, все испытавшей земле. Но, израненная, кровоточащая, она стала Дембовскому близкой, словно породнилась в своем горе с такой же ограбленной, обожженной, изувеченной польской землей.

Темной ночью дивизия выгрузилась на маленькой разрушенной станции под Вязьмой. Обосновались в сосновом и березовом прифронтовом лесу. Сутки рыли землянки, налаживали фронтовой быт.

В темном, дождевыми тучами набухшем небе гудели невидимые самолеты. На западе, за лесом, всплескивали зарницы, порой слышался далекий утробный, из недр земли рвущийся гул.

Там — передовая!

Две недели, с десятого по двадцать второе сентября, обучались в условиях, максимально приближенных к боевым. Днем и ночью, в дождь и слякоть упорно отрабатывали все элементы наступательного боя пехоты, и особенно наступления за огневым валом артиллерии. Знали: придется идти по пятам у разрывов своих снарядов, не давать гитлеровцам опомниться после артиллерийской подготовки.

В ночь на двадцать третье сентября дивизия двинулась к передовой. Шли по ночам, скрытно, чтобы немецкая разведка не засекла подход польской дивизии.

Осенние ночи, замешанные на тьме и дожде. На небо ни звезды, ни обмылка-месяца. Развезло дорогу. Сразу видно: они не первые усердно месят здесь грязь. Чавкают сапоги, пронзительно пахнут от дождя, а может быть, и от обильного солдатского пота отсыревшие шинели. Порой стукнет котелок об автомат, выругается солдат, споткнувшись о корягу, да раздастся приглушенная команда:

— Не отставать! Шире шаг!

Шли во тьме, к фронту. Впереди враг. Впереди первая встреча с ним. Первый бой. Начинается отмщение.

Все — от командира дивизии до рядового жолнежа — думали: как-то сложится первый бой? Он, естественно, не решит исхода всей войны, не принесет окончательную победу, даже не явится переломом в ходе военных действий. Все же бой будет не обычным. Он как новая страница в истории Польши, как новая ее глава, как памятный камень, перед которым склонят головы все грядущие поколения.

Первый!

* * *

Из окна кабинета фельдмаршала фон Клюге виден осенний сад. Осень, правда, теплая, но — сентябрь! Сухое золото листвы медленно ложится на притихшую траву. Фельдмаршал замечает: каждое утро небо за деревьями все светлей и светлей — редеет листва.

Может быть, потому, что он стареет, или от усталости и бессонницы, но осенний пейзаж наводит на грустные размышления. Или просто сдают нервы.

Вчера, когда он ехал в штаб генерала Хейнрица, видел, как по шоссе на Оршу тянулся базарный поток тыловых машин. Сразу же вспомнил припухшие одержимые глаза фюрера, его резкий надорванный голос:

— Удержать Шмо́ленск любой ценой!

Название старого русского города Смоленска, описание которого можно найти в любом школьном учебнике по истории или географии, фюрер произнес с шепелявинкой — Шмоленск. Да еще сделал ударение на букве о: «Шмо́ленск!»

Фельдмаршал усмехнулся. То ли было два года назад, в первое лето войны с русскими. Как тогда шагали по дорогам на восток бравые немецкие ребята! И тогда были убитые, раненые, заболевшие, отставшие. И тогда валялись в кюветах машины вверх тормашками. И тогда чадно догорали танки. И тогда саперы усердно рубили тоненькие русские березки на кресты. Но все это было на задворках войны, как неизбежные накладные расходы. Главным были громогласные марши, железный тон приказов фюрера, победоносный дух армии, ее воля к победе, уверенность в победе.

Взятие Смоленска праздновали особенно радостно. Не только потому, что захвачен крупный узел сопротивления Красной Армии, крепость, священный для русских город. Смоленск — порог Москвы. Победный конец войны стал виден с его старых византийских колоколен.

А теперь? Фельдмаршал поморщился. В левом предплечье снова послышалась знакомая ноющая боль: проклятое сердце!

Фюрер требует: удержать Смоленск. Фельдмаршал с тоской посмотрел в сад, где летят и летят пожухлые последние листья. Конечно надо удержать! Об этом говорил фельдмаршалу его многолетний опыт, знания, чутье. Но как удержать? Западный фронт русских навалился на его уставшие обессиленные дивизии. Еще неделя, еще десять дней — и отход неизбежен.

Вот почему уже с начала сентября командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Клюге начал лихорадочно искать возможности удержать в своих руках хотя бы крупнейшую и последнюю железнодорожную и автомобильную магистраль: Гомель — Могилев — Орша. Ведь за нею — Днепр, Припятские болота… Дорога в Польшу.

Фельдмаршал изучал оперативную карту. Смоленск. Могилев. Орша. Ленино. Река Мерея.

Что за река Мерея?

В каком географическом справочнике можно найти ее описания? Чем она знаменита? Красной рыбой? Судоходством? Гидроэлектростанциями? Красотами пейзажей?

Нет! Мелководье, болотистые топкие берега, поросшие камышом, илистое дно, ленивое, неторопливое течение. Лучшее место для обороны после неизбежного падения Смоленска!

После тщательных обсуждений со штабными офицерами окончательно созрел план создать оборону по рубежу: река Сож — поселок Ленино. Только этот рубеж сможет остановить русских, не дать им прорваться к Днепру. Нельзя допустить, чтобы они овладели шоссе и железной дорогой Гомель — Могилев — Орша. Иначе оборона восточнее Припятских болот не может быть осуществлена.

Хорошо аргументированный план фон Клюге лично доложил фюреру. Гитлер одобрил. Не теряя времени, фельдмаршал приступил к воплощению плана в жизнь. Упорно работали части 39-го армейского корпуса 4-й армии под командованием опытного и вдумчивого военачальника генерал-полковника Хейнрица, тщательно возводили оборону на берегу реки Мереи.

В середине сентября, отдавая приказ об отходе на новый рубеж, проходивший по реке Сож и далее через Ленино на Рудню, фельдмаршал фон Клюге рассчитывал, что ему удастся растянуть отход, по крайней мере, на пять недель.

Но русские нажимали. Пришлось отходить быстрее. Особенно критическая обстановка создалась на правом фланге. Войска Западного фронта русских усилили давление на 4-ю армию на смоленском направлении. Ожесточенно сопротивлялись немецкие солдаты. Но все же двадцать четвертого сентября арьергардные подразделения оставили дымящиеся развалины, трупный смрад, гарь и дым Смоленска.

Но к тому времени новый рубеж обороны был уже готов. Оборона опиралась на хорошо оборудованные и глубоко эшелонированные три траншеи полного профиля с ходами сообщений, прикрытые густой сетью проволочных заграждений и минными полями. Дерево-земляные огневые точки и блиндажи, самоходные установки — «Фердинанды» — и авиация. Шестиствольные минометы, танки, противотанковая артиллерия, тщательно организованная система артиллерийского, минометного, пулеметного огня. Надежными опорными пунктами стали деревни Ползухи и Тригубово.

Обороняясь на западном нагорном берегу Мереи, немцы оказались в лучшем положении, чем советские и польские войска. С высоток, которые господствовали над окружающей местностью, отлично просматривались русские позиции.

Когда фельдмаршалу доложили, что все работы на новом оборонительном рубеже закончены, вздохнул с облегчением:

— Отныне с отходом покончено! — и тут же пояснил, почему придает такое значение новому оборонительному рубежу: — В этом диком крае почти нет дорог. А те, что есть, находятся под воздействием партизан. Вот почему важно сохранить дорогу Орша — Гомель. Запомните название русского поселка Ленино. Здесь мы покажем, на что способен немецкий солдат в обороне.

Ночью адъютант доложил:

— Русские кавалеристы прорвались к поселку Ленино.

Сердитыми, покрасневшими после сна глазами фельдмаршал искал на карте место, где прорвались русские. С озлоблением думал: у русских варварские азиатские способы ведения войны. Неизвестно откуда выскакивает конница. Конница! В век танков и авиации! Анахронизм! Нонсенс!

В ту ночь перепуганный адъютант был вынужден еще раз разбудить стареющего фельдмаршала: агентурная разведка донесла о событии еще более неправдоподобном, почти мистическом. Стараясь не выдать голосом охватившее его волнение, адъютант доложил:

— К фронту, в район поселка Ленино, движется польская дивизия.

Фельдмаршал тяжело поднялся с дивана, где спал, по-солдатски укрывшись шинелью. Сна как не бывало. Какой к черту сон, когда докладывают такие несуразные вещи. Польская дивизия! Да если фюрер узнает, то запросто и голова может полететь. Он скор на такие решения.

Фельдмаршал подошел к столу, усталыми, потухшими глазами уставился в карту. Какая дивизия? Откуда она взялась? Уже давно нет Польши. Нет польского народа. Нет польской армии. Остались только могилы. Так сказал фюрер! И вот польская дивизия. Разве мертвые возвращаются?

4. «Hex жие Польска!»

Анджей лихо подкатил «Победу» к подъезду вокзала. Выскочил, открыл дверцу, взял под козырек:

— Пшэпрашам!

Любит парень все делать по-военному. Надо будет помочь ему поступить в военное училище. Польше нужны хорошие офицеры.

Станислав Дембовский вышел из машины и тоже по-военному приложил руку к цивильной летней шляпе:

— Дзенькуе! Поезжай домой, я обратно вернусь поездом.

До прихода московского оставалось еще около часа, и Станислав начал ходить из конца в конец по пустому, недавно политому перрону.

И память снова взялась за привычную работу.

…В ночь на первое октября 1-я Польская дивизия прошла через только что освобожденный Смоленск. Остовы черных сожженных зданий стояли, как призраки. Ветер нес смертный тлен и гарь, гремел кровельным железом, под сапогами хрустело битое стекло. На перекрестке девушка-регулировщица в черной от дождя шинели молча указала флажком на дорожный знак. На нем крупными буквами написано:

«На Минск».

«На Варшаву».

Шли молча, без обычных солдатских шуточек и разговорчиков, как через кладбище. Сколько еще таких городов русских, белорусских, польских будет у них на пути!

В темном, на самые плечи опустившемся небе завывали фашистские самолеты. Уже знали — разведка донесла, — к фронту подходит новая дивизия. И не просто новая, еще одна, а польская! Первая.

Сколько их еще встанет, смертию смерть поправ!

Как потом стало известно, сам фюрер приказал: уничтожить Польскую дивизию имени Тадеуша Костюшко. Во что бы то ни стало! Чтобы и памяти не было о ней! Само ее существование говорило о призрачности всех немецких побед!

Фашистские летчики день и ночь рыскали в Смоленском небе. Бомбили леса, овраги, хуторки… Уничтожить! Мертвые не должны возвращаться!

Мертвые и не возвращались.

Возвращались живые!

Приказом Верховного Главнокомандования Советской Армии 1-я Польская дивизия имени Тадеуша Костюшко была передана в оперативное подчинение командующему 33-й советской армией. Скрытно подтянутые к передовой линии обороны, полки дивизии сосредоточились в районе Буда — Касатинка — Слобода.

Ночью седьмого октября командира польской дивизии срочно вызвали в штаб армии. Командующий тотчас принял его в своем просторном, добротно оборудованном блиндаже.

— Будем начинать, — генерал смягчил улыбкой официальную сухость торжественной минуты.

— Когда? — коротко осведомился командир польской дивизии.

— Двенадцатого утром. Приказ уже готов.

Перед костюшковцами (так они сами себя называли) была поставлена боевая задача: прорвать оборону противника на участке Сысоево — Ленино и в тесном взаимодействии с соседними советскими дивизиями уничтожить противника в районе Ползухи — Тригубово. В дальнейшем развивать наступление на запад в направлении Днепра.

В приказе были указаны соседи дивизии: справа — 42-я и слева — 290-я советские стрелковые дивизии. Точно были определены и разграничительные линии со своими обычными «включительно», «исключительно».

Советское командование придало польской дивизии 67-ю гаубичную бригаду, минометные и артиллерийские полки, в том числе и тяжелый, а также полк реактивной артиллерии — прославленные «катюши».

Утром командир польской дивизии вернулся в свой штаб. Высокий, седой, со спокойным лицом, он быстро прошел на КП. Но и по его непроницаемому лицу офицеры штаба безошибочно угадали — наступление!

Поздно вечером части дивизии подняли, и начался марш — последний переход к линии фронта. Марш продолжался двое суток, вернее, две ночи: скрытность, скрытность и еще раз скрытность!

Станислав Дембовский шагал, стараясь не задремать и не натолкнуться на спину впереди идущего солдата. Шли молча. Словно каждый был наедине с самим собой, со своими думами, надеждами, со своей судьбой.

Девятого октября полки дивизии сосредоточились в районе Захвидово — Пьянково — Барсуки. В ночь на двенадцатое, сохраняя все правила маскировки, первый и второй полки дивизии (третий остался во втором эшелоне) сменили в траншеях занимавшие там оборону подразделения Советской Армии.

Станислав Дембовский смотрел на узкую, камышами замаскировавшуюся реку, на скрытые туманом высотки противоположного берега. Там притаился враг. Там первый военный рубеж его жизни. Только перешагнув его, он может дойти до Вислы, до Одера…

Мерея!

Он никогда не слыхал о такой реке. Теперь Мерея стала главной рекой в его жизни!

Ночь по-осеннему темная, без звезд. Моросит холодный дождик. То перестанет, то снова зачастит — мелкий, надоедливый.

Правильно ли получилось, что он, поляк, лежит сейчас на русской земле и, может быть, погибнет здесь, форсируя чужую реку? Если бы перед ним была Висла, он с радостью ждал бы завтрашнего утра, чтобы идти в бой и, если нужно, умереть. А сейчас? За кого он должен сражаться? За Польшу? Но какая будет она, его Польша, если победят русские? Где пройдет ее восточная граница? И где пройдет западная?

Как все сложно и неясно в последнюю ночь перед боем!

Из тьмы, с немецкой стороны, бьют крупнокалиберные пулеметы. Трассирующие струйки стремительно несутся и гаснут в ночной тьме. Всем понятно: гитлеровские пулеметчики бьют наугад. Несладко и им хорониться в сырых траншеях на чужой земле и каждую секунду ждать: сейчас… И мечут они трассирующие очереди во тьму, где стоят войска русских, вкладывают в свои очереди злость, страх, угрозу.

А рассвета все нет и нет. Как медленно идет время, как долго длится сырая, холодная октябрьская ночь!

Низко пригибаясь, по траншее пришел командир роты. Молодое, обычно добродушное лицо капитана сейчас нахмуренно, сурово.

— Внимание! Сейчас я оглашу приказ командира дивизии.

Капитан читал вполголоса, словно боялся, что гитлеровцы из своих траншей могут его услышать. Порой голос вздрагивал, пресекался, не хватало дыхания и слова приказа приобретали грозную торжественность. Последние фразы приказа капитан выкрикнул громко, — черт с ними, с гитлеровцами! — лоб и щеки его побледнели:

— Вперед в бой, солдаты Первой дивизии! Перед вами великая священная цель, а на пути к ней — смертельный враг! По его трупам проложим себе путь в Польшу.

Много раз Станислав слышал ходячее выражение: «сжалось сердце». Думал: может ли у мужчины сжиматься сердце? У женщины еще куда ни шло, но у мужчины, к тому же у солдата! Чепуха!

Но теперь чувствовал: в груди стало пусто, словно незримая волна — вся боль и ненависть прожитых лет — подхватывает его.

Капитан поднял над головой листок:

— Вперед, в бой и к победе! Да здравствует Польша!

Станислав оглянулся и не узнал стоящих вокруг товарищей. Лица сумрачные. Верно, и у него сейчас такое же лицо! «Да здравствует Польша!» Сейчас они все за нее в ответе. За ее прошлое и за ее будущее.

И он в ответе за Польшу!

— Да здравствует Польша!

Капитан ушел в другой взвод, а они молча стояли все в тех же позах, с напряженными лицами. Со стороны могло показаться, что они огорчены или даже напуганы услышанным приказом.

Бой есть бой. Страшно отрываться от земной надежности траншеи и бежать по открытому полю на виду у смерти. Страшно подставлять свое живое, единственное, такое незащищенное тело под свинцовый огонь.

Все же сильней страха было сознание, что на их долю выпал тяжелый и счастливый удел: первыми вступить в бой с врагом.

Разные жизненные пути были у них до первого сентября тридцать девятого года. Станислав с отцом работал на шахте, Юзеф Михлевский водил поезда, у Мечислава Цяпушинского был магазин готового платья в Белостоке, Тадеуш Мучка строил суда в Данциге, Болеслав Янковский занимался юриспруденцией в Бромберге… По-разному сложились их судьбы и в годы войны. Но у всех их остались родные и близкие на оккупированной врагом родине, во всех душах был траур по убитым гитлеровцами отцам, братьям, сыновьям. Всех их объединяла ненависть к врагу.

Каждый про себя повторял в суровой одержимости: «Вперед, в бой и к победе! Да здравствует Польша!»

Станислав не боялся, что его могут ранить или убить в предстоящем сражении. В душе была пусть ни на чем не основанная, но твердая уверенность: он не может умереть на чужой болотистой земле, на топком берегу безвестной русской реки. Он дойдет, должен дойти до Вислы. Он еще пройдет по старым камням Варшавы. Он откроет дверь в родительский дом, чтобы своими глазами увидеть все, что сделал враг с его счастьем…

А артиллерийская подготовка почему-то задерживалась. И хотя он не боялся предстоящего боя, все же втайне надеялся: может быть, отложили на завтра?

Но едва Станислав подумал, что впереди у него могут быть еще одни бесконечные сутки траншейной спокойной жизни, как справа, на опушке стоящего за спиной леса, нарастая и ширясь на весь мир, загремел гром, заклубился дым, взметнулась пыль.

— Что такое? — не понял Станислав.

Сзади послышался чей-то веселый голос:

— Русская «катюша»! Ура!

Моральный дух бойца… Из многих факторов складывается он: любовь к родной земле, ненависть к врагу, верность присяге. Твердый язык боевого приказа, горячее напутственное слово командира, чувство локтя…

Но кто знает, кто изучил и взвесил, какую роль в определении морального духа воина играет залп реактивной артиллерии? Заговорили «катюши». Такая сила, такая сокрушающая мощь была в их залпах, что душу охватила твердая уверенность: враг будет уничтожен!

Солдаты в траншеях вскочили на ноги, начали бросать вверх пилотки, старались перекричать реактивный гром:

— Hex жие Польска!

На бруствере блиндажа, где помещался НП дивизии, Станислав увидел высокого офицера в плащ-накидке. С биноклем в руке, худой, с запавшими глазами и глубокими складками у рта, он стоял на виду, хотя вокруг рвались мины и очереди крупнокалиберных пулеметов резали землю.

Станислав узнал: командир дивизии. Сутулясь и втягивая голову в плечи, к нему подбежал офицер, видимо адъютант, и что-то проговорил горячо и взволнованно. Командир отрицательно покачал головой и снова поднес к глазам бинокль.

Станислав был слишком далеко и не расслышал, что говорил адъютант и что ему ответил командир. Все же готов был побиться об заклад, что правильно понял ответ командира:

— Я должен все видеть, должен знать, как сражаются мои солдаты. И солдаты должны меня видеть.

Дембовский угадал. Между командиром и его адъютантом произошел именно такой разговор.

Может быть, с точки зрения уставов, наставлений, простого благоразумия и осторожности командир дивизии поступил опрометчиво. Он не имел права рисковать, подставлять голову под вражеские пули. По-человечески же командир был прав. Солдаты в таком бою, в первом бою, должны были его видеть, должны были знать, что он с ними. Во всяком случае, Станислав с радостью видел командира спокойно стоящим под огнем, сосредоточенно делающим свое дело.

В это время где-то сбоку раздался крик:

— Вперед! Бей!

Станислав и все, кто были вокруг, сорвались со своих мест. Переваливались через край бруствера траншей, вскакивали на ноги и, размахивая автоматами и крича что-то оглушительное, сливающееся в один угрожающий вой, наперегонки побежали вперед, к реке.

Бежать было трудно. Низкий луг после осенних дождей совсем раскис, легкий предутренний холодок лишь сверху схватил его тонкой коркой. Сапоги вязли, бледная болотистая трава хватала за ноги. Станислав споткнулся и с размаху шлепнулся оземь. Пока поднялся, пока вытер рукавом автомат, оказалось, что вперемешку с солдатами его взвода бегут, падают, поднимаются и снова бегут русские солдаты. Их короткие шинели и пилотки с красными звездочками были и рядом, и впереди. Вокруг слышались крики на русском и польском языках.

Станислав не понимал, почему так получилось, не знал, кто виноват в том, что смешались русские и польские подразделения. Догадывался: произошла путаница, ошиблись командиры, и их ошибка затруднит управление войсками.

Но предаваться размышлениям не было времени. Сами командиры напутали, сами пусть и разбираются. Что же касается его лично, то он был рад такой оплошности: всегда хорошо, когда рядом надежные товарищи!

…В то утро служащие железнодорожной станции Тересполь и немногочисленные пассажиры, ожидающие поезда, видели, как по перрону из конца в конец, словно нанятый, битый час ходит высокий мужчина в светлом макинтоше и летней шляпе, несколько сдвинутой на затылок. Человек цивильный, а ходит по-военному: ать, два! Сразу видно — чем-то озабочен. Тоже ожидает поезда. И конечно, московского!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1. Бой

Дорога, дорога! Мчится поезд. Сидит у окна Петр Очерет.

А за окном по обеим сторонам железнодорожного пути — лес. Тот самый лес. Смоленский. Белорусский. Прифронтовой.

Прифронтовой!

Сколько дней и ночей моей жизни прошли в прифронтовом лесу! Добротная, сосновой свежестью дышащая землянка, с нарами из еловых веток, с вещевыми мешками и противогазами в головах, с автоматами под боком. Печурка с домашним потрескивающим теплом, котелки с ароматным борщом и вкуснейшей из всех деликатесов мира армейской гречневой кашей. Крупнокалиберная гильза, заправленная бензином с солью для освещения, пайковый табачок в кисете, прибывшем в посылке от неизвестной сердобольной — и, конечно, незамужней — ткачихи из славного города Иваново.

И среди засасывающего ночного забытья резкое, как выстрел в упор:

— В ружье!

Посмотреть сверху — лес как лес. Летом — в зарослях орешника, ельника, черемухи. Зимой — в медвежьих непролазных сугробах. Дичь. Безлюдье. Покой.

Но приглядись получше — и увидишь жизнь за каждым кустом, под каждой березой и сосной.

Домовитый дымок скрытно стелется среди стволов — в походной кухне готов солдатский обед. Парикмахер в белом маскировочном халате, напяленном прямо на полушубок, на пеньке разложил свой льдисто поблескивающий инвентарь. Направляя на толстом солдатском ремне, привязанном к суку, слепящую бритву, мечет в лесную глушь веселые солнечные зайчики.

Рядом пристроился ларек военторга со своим нехитрым ассортиментом: расчески, зажигалки, подворотнички, зубной порошок, почтовые открытки.

Дальше — полковая передвижная чайная (где вы теперь, веселые и не очень покладистые подавальщицы Катя и Люся?). А дальше — полевая почта, банно-прачечный отряд…

Передовая рядом. За тем лесом — смерть. Здесь же — и галеты к чаю, и треугольники солдатских писем, и натужный стук движка «дивизионки», и на поляне выступление армейского ансамбля песни и пляски:

Жизнь как жизнь. Бритье по утрам. Котелок пшеничного супа. Сухари, судя по зубокрушительной окаменелости, заготовленные еще задолго до войны, впрок. Фронтовая, типографской краской пахнущая «Красноармейская правда» с новой главой о похождениях своего в доску парня Василия Теркина.

Даже темного стекла (тоже, видать, довоенные) бутылки боржоми, бог весть какими неисповедимыми путями и стараниями какого ошалевшего интендантского начальства завезенные с далекого Кавказа в разбомбленный и снарядами изувеченный прифронтовой смоленский лес.

В соседней землянке молодой, фронтовой хрипотцой тронутый голос выводит уже запрещенную (Осиков, не ты ли постарался?) песню:

Прифронтовой лес!

Я и сейчас помню, как шла ты между елей протоптанной тропинкой в свой блиндаж. Солдатская неподогнанная короткополая шинелишка, подпоясанная брезентовым ремнем, солдатская шапка-ушанка с нелепыми завязками, шершавые кирзовые сапоги с порыжевшими болтающимися голенищами.

Как я смотрел тогда тебе вслед! Оглянись!

Дойди вон до той сосны и оглянись!

Дойди вон до того поворота и оглянись!

Оглянись! Что тебе стоит! Может быть, я вижу тебя в последний раз. Может быть, в последний раз вижу женщину. Может, утро завтрашнего дня встречу на ничейной полосе. Упаду навзничь, разбросаю руки, и колючие снежинки не будут таять на моем мертвом лице. Оглянись!

Не услышала.

Не оглянулась.

* * *

За окном лес. Тот самый, прифронтовой…

Давно зажили, зарубцевались на березах и кленах раны от осколков, поднялся густой молодняк на тех прогалинах, где прятались блиндажи, заросли тропки, пробитые в штаб, на кухню, в санчасть.

Скоро Брест, Граница. А там — Польша. И Станислав.

«Где я перший раз его побачив? — припоминает Очерет. — Под Ленино, в то самое утро…»

Медленно, не торопясь течет в пологих, камышом и осокой поросших берегах река Мерея. Потухшие кленовые и березовые листья, отбушевав, отпылав, плывут вниз по течению, да пролетит над речкой последняя паутинка, напоминая, что и бабье лето прошло. Тихо и пусто в посветлевшей рощице после листопада. Умолкли птицы. Только ветер шебуршит в оголившихся кустарниках да упругой рукой треплет пригорюнившиеся пожухлые травы.

Осень!

…Поздний октябрьский рассвет долго не занимался. За спиной, на востоке, там, где за лесом во тьме лежит Ленино, чуть посветлело, но вся пойма реки и болотистый луг перед ней — в густом душном тумане.

От ночной сырости шинели стали волглыми, ноги замлели в отсыревших сапогах. Казалось, само время завязло в неласковых болотистых местах. Артиллерийская подготовка все не начиналась.

5.00.

6.00.

7.00.

Тихо!

Может быть, командование ждет, пока разойдется сырой неподвижный туман? Или совсем отменило наступление?

Гитлеровцы к утру притихли. Лишь изредка сбрехнет на всякий случай пушка, простучит для острастки пулемет да врежется в темное небо бледная от страха и предутреннего холодка осветительная ракета. И снова тихо. Даже «ночников» не слышно в низком небе: ни наших, ни немецких.

Как трудно ждать сигнала к атаке! Уже сегодня вечером в политдонесениях, а завтра утром и в дивизионной газете будет сказано:

«Охваченные могучим наступательным порывом, наши славные воины с криками: «Ура!», «Вперед, за Родину!» — презирая смерть, бросились на штурм вражеских позиций».

Правильно будет сказано! Так после артподготовки и будет: порыв, крики, презрение к смерти. Сейчас же совсем нелегко. Недаром говорится: нет хуже, чем ждать да догонять! Без спросу лезут в башку разные пугливые мыслишки: бой-то он не масленица.

Хорошо, что командир не силен в телепатии и не догадывается о таких мыслях!

Петр Очерет прикорнул у сырой, пахнущей перегноем стены траншеи, надвинул на глаза ушанку. Из головы все не идет сапер в каске и коротком ватном бушлате, что ночью вместе с товарищами уполз в мокрую темень прокладывать проходы в проволочных заграждениях. Он полз последним. Немолодой, с хмурым, зеленоватым, невыспавшимся лицом. Обернулся. Хотел улыбнуться, но не улыбка получилась, а оскомина. Сморщилась верхняя плохо выбритая губа, еще глубже стали гармошечьи складки в углах пересохшего рта. Сказать сапер ничего особенного не сказал, да и что в такую минуту скажешь! — лишь махнул на прощание рукой с зажатыми в кулаке ножницами:

— Живите, ребята!

Петр Очерет все думал, как ползет сапер по взрытой липкой земле среди тьмы и смертей, что сторожат его и спереди, и с боков, сторожат каждую секунду, на каждом сантиметре.

А сапер ползет вперед, и на хмуром его лице — неживая забытая улыбка.

Наконец-тоначало светать. Робко, нехотя. Холодный ватный туман путался в лозняке и камышах, тянулся плаксивыми волокнами. Туман скрывал и противоположный берег, и пойму за ним, и небольшие возвышенности, помеченные на карте: 215.5; 250.5.

Уже восемь, а артиллерийская подготовка не начинается. Молчат орудия. Притихли и немцы. Разорванные клочья тумана медленно поднимаются над поймой реки. Утро никак не может набрать силы.

— Неужели отложили?

Очерет глянул на часы. Без одной минуты девять. Может, в девять? Принялся отсчитывать секунды:

— Одна, вторая, третья…

Но досчитал только до сороковой. Сзади в поредевшем сумраке кто-то глубоко, на всю округу, вздохнул, и гром тугими нарастающими волнами покатился над головой.

— Началось!

Открывая парад, заиграли «катюши». Молодыми радостными молниями, окутанными дымом и громом, вырывались снаряды и наискосок пороли посветлевшее небо. Просторно и вольно гремели пушки и гаубицы — полковая и дивизионная артиллерия. В громе артиллерийской подготовки Петру Очерету слышалось грозное, радостное, победное. И этот гром гнал напрочь из души ночные страхи и сомнения.

Теперь солдаты лежали, уткнувшись лицами в сырую землю траншеи, слушая, как шумят в небе невидимые снаряды. Хотелось, чтобы они летели густо, долго, непреодолимо. Пусть сметут к чертовой бабушке вражеские укрепления, пусть подавят, уничтожат все живое в немецких траншеях и блиндажах — веселей будет идти на штурм!

В расположении немцев начались взрывы, слева в деревне заполыхали пожары. Все явственней разрастались кипящие клубы дыма.

Петр хорошо представлял себе, что творится сейчас во вражеских траншеях. Взлетают над головой разорванная земля, расщепленные бревна, рушатся блиндажи, горячие осколки секут пугливо скрюченные тела в грязных зеленых шинелях.

— Давай, давай, бог войны! — что есть силы кричал Афоня Бочарников, даже уши посинели. — Мадам, уже падают листья!

Хотя слов Бочарникова не мог разобрать и лежавший рядом Очерет, все же бойцы отделения по его свирепым глазам, по брызгам слюны, вылетавшим из скособочившегося рта, поняли: Бочарников кричит что-то подходящее к такой минуте.

Все предполагали, что огневая подготовка продлится никак не меньше часа. Но не прошло и тридцати минут, как наша артиллерия внезапно перенесла огонь в глубину обороны противника.

Сразу же электрическим разрядом прошла команда:

— Вперед!

Очерет легко выбросил довольно-таки грузное тело из траншеи, гаркнул пушечным басом:

— Вперед! — и, пригибаясь, побежал туда, где саперы ночью проделали проходы в минных полях. — Вперед! — кричал он, размахивая автоматом над головой, но вряд ли кто-нибудь слышал его крик. Все бежавшие за ним тоже кричали:

— Вперед!

— Ура!

— За Родину!

Над головой, разрывая воздух, все так же шуршали снаряды. Болотистая жижа жадно хлюпала под сапогами. Справа длинными очередями бил пулемет, и не разберешь, наш или немецкий.

Петр бежал не оглядываясь. Знал, спиной чувствовал: бегут сзади и Бочарников, и Сидорин, и другие бойцы отделения. Глянул в сторону и увидел, что рядом с ним тяжело, с захлебом дыша, прижав пистолет к груди (мелькнула мысль: за сердце боится!), бежит заместитель командира полка по политической части майор Захаров.

Майор был телосложения хлипкого, ходил без всякой выправки, сутулясь и деликатно покашливая в кулак: не в порядке, видать, легкие. До войны он читал в институте лекции по диалектическому материализму, был кандидатом исторических наук и вообще слыл человеком ученым, книжным. Ни перебежкам, ни ползанью по-пластунски, ни другим солдатским премудростям он никогда не обучался. Оно теперь и сказалось. Майор бежал тяжело, боком, и в груди его, впалой и слабой, хрипело и екало.

Очерету стало жаль пожилого и болезненного майора, но все же он радовался, что замполит бежит рядом. Казалось, такая близость с начальством и его страхует от пули или шального осколка. Раз здесь замполит полка, значит, рота действует на направлении главного удара. Про себя пробасил удовлетворенно:

— Колы воювать, так на всю катушку, шоб аж за ушами лящало.

Невзрачная речка Мерея — переплюнуть можно. А какая коварная! Берега топкие, заросли камышом и осокой. Куда ни ступишь — по колено. Неширокая да и неглубокая, а дно илистое — ноги не вытащишь. Того и гляди, сапоги оставишь карасям на потеху.

Мигом обмозговав создавшуюся ситуацию и памятуя наказы командиров проявлять инициативу и находчивость, Очерет не стал ждать, пока саперы наведут на живую нитку сколоченный мост.

— Айда, хлопци, бродом. — И, подняв над головой автомат, бросился в реку. Замутилась сонная, к зиме приготовившаяся вода. Колючие струйки шустро устремились за голенища и в шаровары.

— Глубоко? — раздался сзади не очень мужественный вопрос Бочарникова.

— Трусливому по вуха, а нам и по колина не будэ, — не оборачиваясь, бросил Очерет. По голосу догадался, что Бочарников дрейфит, и ему было неприятно, даже как-то совестно посмотреть в глаза солдату. Подумал: «Ничего, оботрется, в першем бою всегда страшно. Виду тилькы не треба ему показувать, шо я догадався про его страх».

Бочарникову было страшно. Страшно лезть в черную ледяную воду, страшно бежать навстречу немецкому огню. Но еще страшней отстать от командира отделения. Широкая массивная спина Очерета казалась броневой плитой, которую не возьмет ни пуля, ни осколок.

— Эх, мадам, уже падают листья! — выкрикнул он свое любимое и чуть ли не по шею погрузился в воду. — Холодная вода — залог здоровья.

Где по пояс, где и по грудь перебрались бойцы отделения через реку. Первым на противоположный берег выскочил Ванюха Сидорин и заорал благим матом:

— Даешь!

Его крик означал многое. Во-первых, то, что он, рядовой Иван Сидорин, уже на другом берегу и зовет к себе остальных бойцов. Во-вторых, то, что речка Мерея с ее камышами, осокой и щучьими омутами — сущая безделица для настоящего солдата. И, наконец, в-третьих, то, что он плюет на Гитлера и на всю его шайку-лейку с высокой колокольни и вообще не так страшен черт, как его малюют!

— Даешь! — закричал и Петр Очерет, понимая, что его голос и басовитей, и авторитетней для ребят. — Вперед, хлопци!

Потому ли, что артиллерийская подготовка была недостаточно массированной и продолжительной, или немцы уж очень хорошо окопались, но не все вражеские огневые точки оказались подавленными. Как только наша артиллерия перенесла огонь в глубину обороны противника, то тут, то там ожили вражеские блиндажи. Слева, с окраины Тригубова, с равными интервалами начал швырять мины тяжелый миномет. Прямо в полосе наступления роты с гребня голой высоты — и как только он уцелел на самом пупе! — ожесточенными очередями застучал пулемет.

Рота залегла. Уткнувшись головами в склизлую траву, лежали солдаты. Наши снаряды рвались далеко впереди, и вражеская пулеметная точка действовала безнаказанно. Ее ожесточенный убойный огонь не давал бойцам подняться.

Очерет понимал, что пулемет, установленный в таком выгодном месте, простреливает всю пойму. Пока его не сковырнут, вперед не пойдешь. Не только роту, а и весь батальон уложит гитлеровский пулеметчик на склоне высоты, если переть дуроломом. Но как заткнешь его чертову глотку, когда слепой свинец бреющим огнем сечет землю, траву, оголившийся дрожащий кустарник.

Прошло несколько страшных в своей нерешительности минут. Такой уютной и милой казалась Очерету ложбинка, наполненная жидкой грязью, где он лежал! Только бы не поднимать голову, не ползти туда, где властвует жестокая и тупая сила свинца. Но вот уткнулся в землю лицом и замер Сеидов, Застонал и поник, схватившись за бок, Невзоров.

«Всих нас тут перебьють, як сусликов», — с ожесточением подумал Очерет. Он еще ничего не решил как следует, но уже знал: поползет к гитлеровскому дзоту.

Прошло еще мгновение, и он пополз, закинув за спину, чтобы не мешал, автомат, зажав в руке теплое, живое тело гранаты. Полз, плотно прижимаясь животом и грудью к земле, поросшей пожухлой, прихваченной утренником траве. Полз по всем правилам военной науки. Посмотрел бы теперь на Очерета его первый учитель и воспитатель сержант Гриша Портнов. Не крикнул бы, как бывало: «Отставить!»

Очерет слегка приподнялся, чтобы не промахнуться и взять курс прямо на дзот, и увидел, что впереди, к тому же гребню, ползет боец в одной гимнастерке, без ремня и даже без пилотки. Ползет, пригнув стриженую мальчишечью голову к самой земле, усердно виляя мягкой частью, которую солдаты называют казенной.

«Видкиля вин узявся? — вглядывался Очерет в ползущего впереди солдата. — Вроде не з нашего взвода. Мабудь, новенький. Из пополнения».

Хотя стриженый солдат полз не по правилам, можно даже сказать, как баба, виляя солидным казенником, но так проворно орудовал локтями и коленями, что Очерет понял: за ним не угнаться.

Можно и назад поворачивать, но Петр прикинул: а вдруг, неровен час, фашистский пулеметчик подкует толстозадого, больно уж выпуклая мишень. Что тогда? Очерет снова пополз вперед, пополз на всякий случай, для подстраховки, как второй эшелон.

Каждый раз, когда раздавалась пулеметная очередь и стриженый припадал к земле, Петр с опаской думал: «Каюк!» Но проходила секунда-другая, и солдат снова продолжал путь к дзоту, споро работая локтями, словно подгребал себе под живот землю.

— Моторный хлопец! — усмехнулся Очерет, хотя и было досадно, что его, бывалого воина, старшего сержанта, видавшего виды волка, опередил стриженый новичок, только что оторванный от мамкиной сиськи.

Солдат дополз. В двух-трех метрах от амбразуры дзота взметнулась его рука с зажатой в ней гранатой. И там, где виднелся рыжий бруствер, рванулся в воздух черный дым, перемешанный с разорванной землей, щепками и всякой дрянью. Вражеский пулемет поперхнулся и замолчал, как на полуслове замолкает репродуктор, когда вытаскивают из штепселя вилку.

— Гарна птыця ковбаса! — одобрительно крякнул Очерет и, вскочив на ноги, бросился к дзоту.

Стриженый солдат сидел у завалившегося дзота в расхристанной, взрывом подпорченной гимнастерке и с помощью зубов и скулы обматывал тряпкой кисть правой руки. Был он до обидного молоденький, просто подсвинок. Толстощекий и розовощекий маменькин сынок, откормленный варениками со сметаной и гусиными шкварками. Даже пот, грязь и копоть не могли придать его лицу строгость и житейскую значительность.

— Так цэ ты тут хозяйнуешь? — строго, по-командирски спросил Очерет, впрочем, больше для порядка, поскольку все, что произошло, видел собственными глазами.

— Мы! — кивнул стриженой головой солдат, затягивая узел на руке.

— Помогты?

— Мы сами.

— Мы, мы! — сердито передразнил Очерет.

В поведении новичка ему почудилось не то пренебрежение, не то высокомерие. Махнув рукой, Очерет побежал вперед к первой вражеской траншее, где вразнобой частили автоматы да негромко ухали гранаты. Но если говорить по правде, то ему было даже жаль, что новичок, по-деревенски мыкающий, не из его отделения. С таким не заскучаешь.

Как и следовало ожидать, из первой траншеи гитлеровцы смотались еще во время артиллерийской подготовки. Лишь кое-где виднелись покореженные, сорванные со своих мест станковые пулеметы да валялись убитые. В порванном обмундировании, перепачканные мокрой глиной, они казались жалкими, ничтожными. Даже не верилось, что это они добрались до середины России, нахально оборудовали здесь блиндажи, дзоты, траншеи и ожесточенно сопротивляются, отражая наши атаки.

К Петру Очерету подбежал командир роты капитан Курбатов, бледный, запыхавшийся, с перевязанным лбом. Бинт, побуревший от крови, надвинулся на синевой заплывший глаз — смотреть было тяжело на лицо капитана.

— Шо з вамы, товарищ капитан?

— Фашистский гад в том блиндаже прикладом огрел, — Курбатов махнул рукой куда-то вправо. — Ну я ему показал, где раки зимуют. До второго пришествия не очухается.

Тряхнув головой, словно можно было вытрясти из нее и боль и досаду, Курбатов проговорил спокойнее:

— Давай, Петро, со своими ребятами левей, вон на ту деревушку. Тригубово называется. Наша задача — выйти на ее западную окраину и там закрепиться. Понятно? Действуй! — Не дожидаясь ответа, хорошо зная, что ответ может быть только один: «Слушаюсь, товарищ капитан!» — командир роты побежал вперед, придерживая рукой повязку, которая, набухая кровью, сползала на глаза и слепила капитана.

Очерета не удивило, что командир роты, обычно при солдатах обращавшийся к нему всегда строго по-уставному: «Товарищ старший сержант!» — сейчас впопыхах назвал просто по имени — Петро. «А як же иначе? Бой!»

Афанасий Бочарников и Ванюха Сидорин держались рядом с командиром отделения. Азарт атаки был на их лицах: потных, красных, возбужденных. «Добре, добре, хлопци!» — мысленно похвалил их Очерет. Полагалось бы сказать ребятам что-нибудь ласковое, ободряющее, но не было ни времени, ни готовых слов. Старший сержант только крикнул:

— За мной, хлопци! — и, первым выбравшись из траншеи, побежал влево, как и приказал командир, к видневшимся за бугром избам.

Бойцы отделения держались кучно, что, может, и не по правилам — хорошая мишень для немцев. Но было спокойней, казалось, что никакая пуля их не тронет, если они действуют так дружно.

Крайняя сгоревшая хата еще дымилась, и сырой тяжелый дым жался к мокрой земле. С другого конца деревни бил миномет, и мины резко и зло, словно кто-то рвал крепкое полотно, шлепались в пойме.

Очерет увидел, что из-за одной уцелевшей избы высунулась приземистая самоходка. Выставив дуло, она приглядывалась к тому, что делается перед ее длинным любопытным носом. «Фердинанд!» Самоходка была близко, Очерету даже показалось, что он чувствует злой жар, идущий от ее натужно работающего двигателя. Или просто стало жарко от страха?

— Лягайте, хлопци! — скомандовал Очерет и одним махом сиганул в канаву, шлепнулся в рыжую воду. Бойцы не стали ждать особого приглашения и последовали примеру своего командира.

Но «фердинанд» не заметил их или счел слишком ничтожной целью. Сильно дергаясь, он бил из орудия и полз к пойме, где наступал второй батальон.

Увлекся ли старший сержант Петр Очерет и взял слишком круто влево, или по другой какой причине, но оказалось, что в боевых порядках наступающей роты рядом с бойцами его отделения идут в атаку на деревню Тригубово солдаты из чужих подразделений. Понимая, что это не дело, Очерет разволновался, рванулся в одну сторону, в другую, но везде встречал солдат из других батальонов, а то даже из другой части. На одно мгновение опять мелькнула справа фигура замполита полка. Прихрамывая (и его, видать, пуля не минула!), он спешил в сторону Тригубова и сразу же затерялся в сутолоке боя.

Теперь Очерет заметил, что рядом с ним бегут не только бойцы из других батальонов, но и неизвестно откуда взявшиеся солдаты в шинелях с вшитыми узкими шинельного сукна погонами. Нетрудно было догадаться: поляки!

— Швыдче, хлопци! — крикнул Очерет своим бойцам. Ему хотелось опередить поляков, соединиться со своими. Но поляки не отставали, некоторые даже вырвались вперед. Только то, что в руках у них были наши советские автоматы и кричали они русское «ура», несколько успокаивало.

Из траншей, вырытых на окраине Тригубова, беспорядочно барабанили вражеские пулеметы. Петр прикинул, что лезть в лоб — значит напороться на кинжальный огонь, и решил двинуться в обход, полагая, что вряд ли гитлеровцы организовали в Тригубове круговую оборону. По огородам, где путалась под ногами мокрая привязчивая картофельная ботва, по опустевшим и посветлевшим осенним садкам, пахнущим антоновкой, прячась за амбарами и клунями, они короткими перебежками добрались до западной окраины деревни. Из солдат отделения с Очеретом остались только Бочарников и Сидорин. Да еще вместе с ними все время держался отбившийся от своего подразделения высокий поляк с двумя автоматами: один в руках, второй был заброшен за спину.

Обмундирование на поляке грязное, мокрое, — видно, и он форсировал Мерею вброд. На потном лице — выражение боли и ожесточенности.

— Давай, давай, пан! — подбодрил Петр неожиданного соратника.

Поляк огрызнулся:

— Какой я к дьяволу пан! Такой же гражданин, как и ты. Паны в Иран ушли.

Бочарников даже присвистнул: обрезал брат славянин старшего сержанта, будь здоров! Пробормотал излюбленное:

— Мадам, уже падают листья!

Очерет не обратил внимания на резкий ответ поляка:

— Можу тебя и товарищем назвать, — примирительно проговорил он, понимая, что не время и не место затевать спор на политическую тему. Хочешь не хочешь, а надо устанавливать с поляком дипломатические отношения: за одной смертью гоняются!

— Товарищем — правильно будет, — смягчился поляк.

— Бачу, ты по-нашему здорово балакать насобачился, — перешел на дружеский тон Очерет. — Видкиля?

Ему уже нравился поляк. Судя по усталому лицу и замызганному обмундированию — на совесть человек воюет.

Поляк грязной пятерней провел по лбу:

— С тридцать девятого года в России живу.

— Добро! — похвалил Очерет. — В такому рази давай знаемиться. — Отрекомендовался: — Очерет. Старший сержант. Шахтарь.

Поляк протянул руку:

— Станислав Дембовский. Жолнеж. Гурник, по-русски сказать шахтер.

— Шахтер? А не брешешь?

— Шахтер!

— Справди?

— Справди.

— Гарна птыця ковбаса! Чего тильки на свите не бувае.

Его действительно обрадовало, что встреченный на поле боя поляк оказался шахтером. Что ни говори, а шахтеры первые на земле люди, без них жизнь — как борщ без перца.

Растроганный неожиданной встречей, Очерет решил устроить перекур, тем паче что ближайшую боевую задачу, поставленную командиром, отделение выполнило — дошло до западной окраины Тригубова.

Приказал Сидорину:

— Бери, Ванюха, ноги на плечи и мотай до школы. Там, мабуть, наш штаб. Доложи командиру: приказ выполнили. Та узнай, яки будуть дальнейши указания.

Сидорин схватил автомат и, пригибаясь, чтобы ненароком не попасть под шальную пулю, где короткими перебежками, а где по-пластунски двинулся к центру села. Поручение, данное ему старшим сержантом, было как нельзя кстати. Вчера вечером перед боем он написал письмо маме в Камень-на-Оби. Писал, что жив-здоров и ей того желает, что сейчас у них на фронте установилось длительное затишье и совсем даже не стреляют. Боев нет и вскорости не предвидятся, ему не опасно, и о нем она может не беспокоиться. Живет он хорошо, хотя и на передовой. Харч сытный, обмундирование справное, а к зиме обещают выдать сибирские полушубки и пимы. Даже кинокартины показывают, а недавно приезжал дивизионный ансамбль песни и пляски. Так что с ним все в порядке и пусть она не волнуется и себя бережет. Хорошо бы на зиму засыпать в погреб картошки да засолить капусты и огурцов. Приедет он в отпуск — закуска будет!

Письмо Ванюха Сидорин написал, а вот сдать старшине не успел. Теперь сам отправит на полевую почту — скорей дойдет. Мама ведь ночей не спит, писем ждет, а Камень-на-Оби — не ближний свет!

Бой затихал, только где-то далеко раздавались еще одиночные выстрелы да изредка устало била пушка. Прошел час, а то и два, но Сидорин не возвращался. Чтобы скоротать время, Очерет решил:

— Колы козак ворогив не бье, то пье, а все не гуляе. Давайте закусымо.

Не знаю, как в мирной жизни, но на войне подобные предложения никогда и ни у кого не встречали возражений. На сытый желудок, как известно, воевать легче. Расположились под соломенным навесом, где валялись поломанные, еще довоенной грязью запекшиеся колхозные плуги и бороны. Афоня Бочарников проворно сервировал завтрак на троих: расстелил на земле плащ-палатку, на которой фронтовые будни оставили неизгладимые следы, из противогазной сумки извлек звенящие сухари, вытащил из кармана перочинный нож и, раскрыв его, выжидательно уставился на командира.

— Давай энзе! — широким жестом благословил Очерет. Как-никак они принимают сегодня представителя иностранной армии, и нельзя ударить лицом в грязь.

Когда дело касалось харча, Бочарникову не надо было дважды повторять распоряжения. С необыкновенной быстротой неизвестно откуда появилась увесистая банка американской свиной тушенки. Ловко вращая присобаченный к крышке ключик, Бочарников вскрыл банку. Сладковатый аромат консервированной свинины, сдобренной умопомрачительными специями, шибанул в ноздрю. Очерет только вздохнул:

— Був бы тут старшина, и по сто граммив нашлось бы! — С радушием хлебосольного хозяина протянул перочинный нож поляку: — Втыкай! Второй фронт — штука добра!

Ели молча. Соблюдая очередность, накалывали ножом застывшие в розоватом сале куски мяса. Ели, как пахари или косари после трудового дня: не спеша, истово, похрустывая окаменелыми сухарями.

Первым, по праву старшего, молчание нарушил Очерет?

— Тушенка ничего соби, тильки витаминив маловато.

Одержимый духом противоречия, сразу же возразил Афанасий Бочарников:

— Откуда вы, товарищ старший сержант, знаете, что в тушенке витаминов мало?

— Я-то знаю, дарма шо найвыщего образования не проходыв, — отпарировал Очерет. — Ты мени краще скажи: який витамин для життя чоловика найголовниший?

— Все главные.

— Ни хрена ты не знаешь, хочь и высшее образование получив. — Сделав солидную паузу, сказал значительно: — Самый головниший витамин — цэ!

— Почему цэ? — насторожился Бочарников, еще не понимая, куда гнет старший сержант.

— Звычайно! Шо такэ витамин цэ? Сальцэ, мясцэ, маслицэ.

— И винцэ.

— И винцэ, — утвердительно кивнул головой старший сержант, и мечтательная улыбка смягчила черное, потное лицо.

— У вас, украинцев, главная поговорка — «гарна птыця ковбаса», — поддел старшего сержанта Бочарников.

Но свиная тушенка действовала на Очерета умиротворяюще. Он разомлел и теперь, как и всякий сытый человек, был склонен к философствованию и даже лирическим излияниям. Заговорил голосом, которым, пожалуй, и в любви объясняться можно:

— Наився, аж лоб твердый.

— Украинцы любят повеселиться, особенно поесть, — опять подпустил шпильку Бочарников.

— А шо ты думаешь. Мий батько — царство ему небесное — так казав: «Як бы я був царем, украв бы сто рублив и утик, и ел бы я сало з салом».

Станислав улыбнулся:

— И у нас похожая поговорка есть.

— Недаром родычи, — довольно пробасил Очерет.

Гитлеровцы, потеряв деревню Тригубово, держались на второй линии обороны и вроде притихли. Только артиллерия их настойчиво била по нашим тылам да самолеты висели в воздухе, бомбя и обстреливая из пулеметов подходы к реке, не давая возможности перебрасывать на левый берег подкрепления.

Часы, хлебнув воды из Мереи, остановились, и Петр Очерет думал, что день еще впереди. Неожиданно оказалось, что уже темнеет. К тому же опять начал моросить мелкий вдовий дождичек, и из деревни потянуло мертвой гарью: только на войне так тоскливо смердят пожарища.

— Куды той шельмец Сидории запропастывея? Чи найшов вин командира, чи ни? Такого солдата тильки за смертью посылать, бодай бы его мухы покусали!

Не знал Петр Очерет, что не выполнил и никогда уж не выполнит Ваня Сидорин приказ своего командира. Лежит он на спине, уставив удивленный взгляд в серое вечернее небо, и дождевые капельки ложатся на остекляневшие глаза, на щеки, не знавшие бритвы, на посиневший раскрытый рот, ни разу не почувствовавший теплоту девичьих губ, на развороченный осколком карман, где виднеется уголок помятого солдатского письма, так и не отправленного в далекий город Камень-на-Оби…

Не успел старший сержант Очерет решить, следует ли ждать здесь дальнейших указаний начальства или добираться к школе, где расположился штаб, как неожиданно на деревню обрушился массированный огневой удар. Заскрипел шестиствольный немецкий миномет, загремели пушки. Мины рвались с озлоблением, словно мстили за отступление. Тяжелые снаряды, как кувалды, били вытоптанные огороды, перепуганные голые сады, вздымали в воздух разорванную землю. Видно, гитлеровцы решили ночевать в деревне.

— Ложись! — выдохнул Очерет и упал на землю.

Соломенный навес трепыхался от взрывной волны, и трухлявая солома, как перья, летела во все стороны. Вначале снаряды рвались в центре Тригубова, где было кирпичное здание школы. Но вот один снаряд упал невдалеке от навеса. Земля, щепки, солома рванулись вверх, и на мгновение стало тихо. Оглушило. Они лежали рядом, ничком, притрушенные соломой, уткнувшись носами в мокрую, вздрагивающую от ближних и дальних разрывов землю. Ждали следующего разрыва. Но новый снаряд упал уже метрах в пятидесяти от навеса. Очерет поднял голову, протер запорошенные глаза:

— Подъем, хлопци! Треба кудысь в яму ховаться.

Станислав приподнялся, но Бочарников продолжал лежать не шевелясь, все в той же позе, словно к нему не относились слова старшего сержанта.

— Рядовой Бочарников! — сердито окликнул Очерет. Но солдат не шевельнулся.

С перехваченным дыханием Петр бросился к Бочарникову, рывком перевернул его на спину. От виска по бледной небритой щеке солдата проворно бежал алый ручеек, словно под пилоткой среди свалявшихся русых волос забил маленький родник. Петр прижал пятерню к виску Бочарникова, пытаясь нащупать и зажать то место, откуда бил кровавый родник. Ладонь сразу стала мокрой, липкой, а кровь все сочилась между пальцев. Она была еще теплая, но лоб Бочарникова уже тронул холодок.

Хотя Петр понимал, что Бочарников мертв, все же он машинально прижимал ладонь к его виску, надеялся, что его собственная кровь и теплота смогут перейти в мертвое тело солдата.

Тяжелый снаряд разорвался поблизости, и упругая взрывная волна сорвала навес, под которым они только что подкреплялись, и с силой швырнула оземь.

Надо уходить! Очерет огляделся и заметил за сгоревшей хатой бурый бугорок — не иначе бруствер блиндажа или дзота.

— Айда! — крикнул он Станиславу и на полусогнутых бросился к бугру. Но, не пробежав и полпути, остановился. Нестерпимой показалась мысль, что Бочарников, пусть мертвый, один остался лежать там и по его мертвому телу будут бить осколки, его, мертвого, будет швырять взрывная волна, кропить осенний холодный дождь, засыпать пожухлая листва.

Пригибаясь, глубже втягивая голову в плечи, Очерет вернулся к тому месту, где остался мертвый солдат. Подхватив Бочарникова под мышки, поволок к бугорку. Для них еще там могло быть спасение, но для Бочарникова теперь всюду была только могила.

2. Побратимы

Скоро Брест. Пора бы уже и чемодан уложить, и побриться, и в вагон-ресторан заглянуть — воркутинцы сколько раз приглашали. Но Очерет словно боится оторваться от окна, боится, что порвется, как провод полевой связи, череда воспоминаний…

…Небольшой рыжий бугорок и впрямь оказался блиндажом, и, надо отдать должное старательным и толковым немецким саперам, отличным блиндажом. Крыша чуть ли не в шесть накатов из добротных дубовых бревен. Стены аккуратно обнесены сосновыми, июльским зноем и медом пахнущими шалевками. Две удобные амбразуры для станковых пулеметов с широким охватом впереди лежащей местности. Не забыли гитлеровцы и столик в уголке соорудить, и скамью приладить, и камелек кирпичный сложить — все обдумали. Умели, гады, строить! Видно, рассчитывали, хваленые аккуратисты, здесь всю зиму кофей пить да наши русские яйки-млеки жрать.

Как бы не так!

Теперь блиндаж был пуст, если не считать одного гитлеровца, повалившегося грудью на станковый пулемет и обхватившего его загребущими руками. Словно и мертвый не хотел расставаться со своим оружием.

Труп Бочарникова Очерет положил на скамью и своей пилоткой — пилотка Афанасия осталась под навесом — прикрыл его неподвижное лицо. У живого Бочарникова в уголках рта всегда гнездилась хитрая усмешечка. Ее не любил Петр. Но сейчас лицо убитого было спокойным, строгим. Казалось, он узнал что-то такое, чего не знает никто другой, но до поры он хранит свою тайну.

Гитлеровского пулеметчика Петр за ноги отволок о угол, чтобы не мешал. Только неприятно было, что мертвый фашист лежал рядом с Бочарниковым и тем самым как бы порочил бойца, в чем-то сравнялся с ним. Лучше бы вытащить гитлеровца наружу, да не хотелось зря рисковать: снаряды и мины рвались невдалеке, то и дело встряхивая блиндаж так, что за стенной обшивкой по-мышиному шуршала сухая земля.

Первым долгом Очерет осмотрел амбразуры. Место для блиндажа гитлеровцы выбрали ловко. Из амбразур просматривалась вся деревня. Старший сержант увидел кирпичное с черными подпалинами здание школы с выбитыми окнами и наполовину сорванной крышей — стропила торчали, как ребра у доходяги-язвенника, и черную плешь пожарища, где еще стлался вялый, дождливой мелочью притрушенный дымок; и две вербы у въезда в деревню со срезанными верхушками — осколки постарались. На спуске к реке рвались вражеские снаряды, и комья рыжей глины широким веером взлетали на воздух. Петр даже рассмотрел кошку, ошалело метавшуюся от хаты к хате. И остался доволен осмотром. Все же лучше сидеть в блиндаже, чем валяться где-нибудь в канаве под открытым небом, где тебя запросто продырявят, как мишень на стрельбище.

— Порядок! Туточки и будем загорать. Но на всякий пожарный случай к обороне подготовиться треба. Як казала одна тетка: береженого и бог береже. — Кивнув в сторону станкового пулемета, спросил Станислава: — 3 циею штукою управишься?

— Попробую!

Станислав осмотрел пулемет. Он был целехонький, только взрывной волной чуть покарябало и сдвинуло с места.

Петр еще раз внимательно осмотрелся, как шахтер в забое, заступая в смену. В углу блиндажа под плащ-палаткой сложены патроны для пулемета, в стене в специальном углублении торчат гранаты, на столике лежат консервные банки: сгущенное молоко, кофе, колбаса, ветчина.

— Стервецы! Як у тещи на именинах, расположились. Без ветчины — ни шагу.

По тому, как сосредоточенно возился Станислав у пулемета, как прилаживался, раскладывал боеприпасы, Петр заключил, что на этом участке круговой обороны полный порядок. От сердца немного отлегло. Конечно, лучше было бы, если бы в таком пиковом положении вместе с ним оказался кто-нибудь из своих ребят. Но теперь об этом и думать нечего, да и поляк вроде парень подходящий.

Очерет проверил свой автомат, пересчитал немецкие гранаты. Восемнадцать. Жить можно!

— Чи пан, чи пропав — двичи не вмираты!

Внезапно артиллерийский налет прекратился. Тишина наступила гнетущая, пожалуй, хуже любого обстрела. Только далеко в небе гудел авиационный мотор: нахальная «рама» кружится, высматривает, выведывает. От ее гуда на душе становилось еще муторней.

— Должно, знову полизуть, — предположил Очерет. Хотя не в первый раз приходилось ему ждать немецкой атаки, но, видно, есть на земле вещи, к которым нельзя привыкнуть. Под ложечкой похолодело, как от мятной конфетки.

Станислав угрюмо припал к пулемету. Может быть, этому немецкому блиндажу суждено стать его могилой! Но страха не было. Просто было обидно: не дойдет он до Польши, не увидит аиста на крыше одинокого фольварка, не почувствует в руках порывистую, нетерпеливую дрожь отбойного молотка, не расцветет над головой светлое небо, когда подъемник после ночной смены вынесет клеть на-гора, не услышит по утрам на пустынных еще улицах города стук тяжелых шахтерских башмаков, спешащих на утреннюю смену.

Из всех желаний, одолевавших Станислава Дембовского, самым сильным, все затмевающим было одно: бить гитлеровцев! Убить десяток, пятерых, хотя бы одного — сколько сможет! Отомстить им за все, что они сделали с ним, с его семьей, с Польшей!

Желание мстить было сильней страха, сильней надежды спастись, уцелеть, выжить. С напряжением всматривался Станислав в тот клочок мира, что виден был в амбразуру: пусть только полезут!

Очерет не ошибся. Из-за поворота медленно выдвинулась серо-грязная туша «фердинанда» и, осторожно перебирая гусеницами, не доверяя русской земле, по которой ползет, двинулась к реке.

— Нехай ползе, трасця его матери! — выругался Очерет. — Там наши хлопци пидкують, — Сердито сплюнул, понимал: против брони самоходки с пулеметом соваться нечего.

Неуклюже, переваливаясь на ухабах, как беременная баба, самоходная установка медленно ползла по дороге, а за ней отарой, сутулясь, прижимая к животам автоматы, шли по грязи гитлеровцы. Шли вразброд, озираясь по сторонам, и Петру показалось, что все они на одно лицо: рыже-грязные, немытые. Верно, страх делал их такими!

— Ну, Стась, с богом! — тихо, словно гитлеровцы могли услышать его слова, скомандовал Очерет.

Резкой, отрывистой внезапной дробью отстучал пулемет. Как метко пущенный шар валит кегли, так очередь Станислава Дембовского врезалась в гитлеровцев, повалила их. Петр видел, как в разные стороны поползли грязно-зеленые шинели. Солдат шесть-семь лежало неподвижно. Отвоевались!

Но вот один из лежавших на дороге гитлеровцев приподнялся и на четвереньках, по-собачьи, стал улепетывать к ближайшей хате. Мишень была слишком соблазнительной, к тому же Петра Очерета искренне возмутила хитрость гитлеровца, притворившегося мертвым. Вскинул автомат и одиночным выстрелом влепил пулю в противно вихляющий зад. Гитлеровец осел, успокоился.

Начало было неплохим. Но пулеметная очередь Станислава имела, так сказать, и обратную сторону. Укрывшись за хатами, гитлеровцы сообразили, что по ним стреляли из блиндажа на окраине деревни.

— Сейчас «фердинанд» повернет на нас, — предположил Станислав.

— Не пиде сюды «фердинанд», — возразил Очерет.

— Почему ты так думаешь?

— Я их норов знаю. Воны по всим своим немецким правилам воюють. Був «фердинанду» приказ — идты на переправу, так вин туды и пидэ. Сам командир самоходки другого решения не прийме. Формалисты воны, сукины сыны.

Старший сержант словно в воду смотрел. Самоходная установка действительно поползла к переправе, а следовавшие за ее броней пехотинцы по канавам и ложбинкам двинулись к блиндажу. Стреляли они из автоматов и ручных пулеметов, но огонь вели, что называется, наобум Лазаря, и пули, чиркая о массивные бревна, мало беспокоили Петра и Станислава. Но все же одному гитлеровцу удалось незамеченным подползти к блиндажу и швырнуть гранату. Правда, в амбразуру он не попал, но осколок гранаты задел плечо Станислава.

Пока Очерет перевязывал поляку рану, около взвода гитлеровцев короткими перебежками двинулись к блиндажу.

Станислав снова прильнул к пулемету. Плечо горело, как ошпаренное кипятком, под мышкой было мокро — просочилась кровь. Но Станислав больше всего боялся, что от боли и потери крови потемнеет в глазах и он прозевает нужный момент. Но вот гитлеровцы с отрывистыми выкриками — себя подбадривали — бросились к блиндажу. В глазах Дембовского плавал туман, все же он довольно ясно видел потные, разгоряченные лица немцев. Пора!

Длинная пулеметная очередь заглушила и крики немцев, и их нестройную автоматную пальбу. Свинцовое лезвие словно сбрило атакующих. Все же два или три из них успели метнуть гранаты. Брошенные издали, они не причинили большого вреда, только завалили вход в блиндаж.

Снова стихло. На деревенской улице стало пусто, словно и война окончилась. Лишь у переправы по-прежнему рвались с тяжелым придыхом снаряды.

— Опять якусь пилюлю хрицы готовлять, — вытер Очерет валявшейся возле пулемета ветошью грязное измученное лицо. Станислав, морщась от боли в плече, не отрываясь, смотрел в прорезь амбразуры. Но на улице было безлюдно.

Внезапно вблизи с резким ударом разорвалась мина. За нею другая, третья…

Вначале мины рвались вокруг да около, но вскоре гитлеровцы пристрелялись, и одна за другой две мины накрыли блиндаж.

Накаты были солидные, но и мины оказались нешуточными. Пыль и гарь наполнили блиндаж. С потолка посыпалась земля, полетели щепки, в одном углу проглянуло хмурое насторожившееся небо.

Очерет и Дембовский лежали на полу рядом с мертвым Бочарниковым, которого взрывная волна сбросила со скамьи. Пилотка сползла с лица солдата, и казалось, он наблюдает за тем, как сражаются с врагом его живые товарищи.

Наконец минометный обстрел прекратился и снова стало тихо.

— Зараз полизуть, гады, — хрипло выдавил Очерет. Черное лицо его в кровоподтеках и ссадинах стало морщинистым, и только зубы белели живым цыганским блеском.

Старший сержант ошибся. Теперь гитлеровцы не лезли, не крались, не хитрили. Убежденные, что после минометного налета с блиндажом покончено, они шли к нему не таясь, переругиваясь, даже что-то жевали на ходу, — видно, наступил священный для них час приема пищи. Шли только ради любопытства, чтобы посмотреть на мертвых русских, что так упорно оборонялись в снова захваченной ими деревне Тригубово.

Станислав Дембовский с искаженным от боли и потери крови лицом ползком добрался до пулемета. Главное, уцелел ли он.

Пулемет уцелел. Все так же пристально, немигающе смотрел он черным зрачком дула в обвалившуюся амбразуру.

— Може, тэпэр я, — предложил Очерет. Но Станислав отрицательно замотал головой. Челюсти его были намертво сжаты, словно их схватила судорога. Боялся: открой он рот — вырвется наружу стон или крик.

Станислав ждал, пока орущая и жующая толпа гитлеровцев подойдет поближе, вплотную. Длинную оглушающую очередь он дал в упор, в сплошную стену вражеских солдат. Теперь редкая пуля не попала в цель. Гитлеровцы бросились наутек, подставляя открытые спины под пулеметные очереди. Станислав бил хоть и по бегущей, но такой ясной мишени. Фашисты валились на землю, ползли, поднимались и снова падали.

— Добре! Дуже добре! — скрипел зубами Очерет. Взглянув на вконец помертвевшее лицо Станислава, на грязные ручейки пота, стекающие за ворот разорванной тужурки, решил немного ободрить товарища: — Зараз трохи отдохнем. Антракт будет, — и попытался улыбнуться. Но на черном лице улыбка была болезненной, вымученной.

Большого антракта не получилось. Из-за бугра снова высунулся «фердинанд» и, угрожающе поводя стволом пушки, двинулся на полузасыпанный, полуразрушенный, но еще живой блиндаж. Издали «фердинанд» выплюнул болванку, и довольно метко: накрыл сверху. В блиндаже все захрустело, загремело, стало темно и душно. Петр и Станислав забились в угол и лежали, закрыв головы руками. Когда пыль немного улеглась, Петр со стоном приподнялся и пополз к заваленному выходу:

— Зараз я тоби покажу хрен з редькою!

Связав ремнем четыре гранаты, Очерет разгреб землю, завалившую выход, и выполз из блиндажа. Вокруг дымились воронки, валялись расщепленные, обожженные бревна. Осторожно, переваливаясь на выбоинах, поводя орудием, «фердинанд» не спеша двигался к блиндажу.

Очерет пополз ему навстречу. Оглушенный разрывами мин и снарядов, он не слышал теперь ни шума мотора, ни скрежета гусениц. Ему казалось, что его бросили в воду и вот он ползет по глубокому дну и слышит только непрерывный шум — словно вода всей своей тяжестью давит на уши.

Новый разрыв вжал Очерета в землю. Показалось, что чем-то горячим отбило левую ногу. Но, теряя сознание, он все же умудрился приподняться и швырнуть связку гранат под брюхо самоходке. Упал, уткнув голову в колдобину.

Больше он ничего не чувствовал, не видел, не помнил. Лежал, как труп, а может, и вправду был трупом.

Бой за Тригубово длился уже свыше суток. Деревня трижды переходила из рук в руки. Но, и отступая из Тригубово и наступая на него, наши солдаты слышали стрельбу из отдельно стоящего блиндажа на западной окраине деревни. По тому, с каким ожесточением немцы вела огонь по блиндажу, как гнали к нему пехоту и даже пустили самоходку, нетрудно было догадаться, что в блиндаже засели наши бойцы. Но никто не знал, сколько там смельчаков и кто они.

Лишь когда в третий раз деревня была отбита и автоматчики из польской дивизии добрались до разрушенного блиндажа, они нашли возле подбитого, еще чадящего «фердинанда» раненого советского бойца. Черный от копоти и запекшейся крови, в изорванном обмундировании, он ничего не мог сказать, только кивнул головой в сторону блиндажа.

Автоматчики бросились к блиндажу, разгребли развороченную землю, растащили обгоревшие бревна. Натолкнулись на мертвого скрюченного немца. Рядом с ним лежал еще один убитый — русский солдат. Третьим нашли поляка. Он был жив. Вернее, в его изувеченном теле еще были признаки жизни.

Двух раненых автоматчики положили на шинели и понесли к центру деревни, где стоял крытый штабной грузовик.

Немцы снова начали атаковать Тригубово, и девушке-польке в желто-зеленой шинели и русской пилотке, сидевшей рядом с шофером, не надо было ничего объяснять. Она выскочила из кабины, откинула брезентовый полог кузова:

— Скорей, скорей!

В кузов, где стояли штабные ящики, автоматчики положили Петра Очерета и Станислава Дембовского, и грузовик рванулся к переправе: немецкие мины ложились густо — успеть бы!

В кузове девушку швыряло от борта к борту, словно бильярдный шар, но она, как смогла, перевязывала раненых — стонущих, тяжелых.

По мосту, недавно наведенному саперами, грузовик переехал Мерею и помчался в сторону Ленино. Но не проехал и трех километров, как из-за солнца с прерывистым торжествующим воем вырвался фашистский самолет и прошелся над грузовиком, строча из пулеметов. При первом заходе пилот промахнулся: взял слишком вправо. При втором же, для верности, сбросил небольшую бомбу. Она упала в поле, недалеко от грузовика, и осколок разворотил задний мост. Девушка вылезла из кузова и бросилась к шоферу. Тот лежал грудью на баранке, и на его спине расползалось черное пятно. Девушка схватила шофера за чуб, подняла поникшую голову: мертв.

Самолет сделал третий заход над неподвижной и теперь уж совсем беззащитной мишенью. Пулеметная очередь перечеркнула мотор, бензин обрызгал сапоги и шинель девушки. Машина вспыхнула. Девушка бросилась в поле. Знала: единственное ее спасение — как можно скорей и как можно дальше убежать от горящей машины.

А раненые? Беспомощные! Обреченные! Уже ни о чем другом не думая, она рванулась в горящий кузов и за ноги сволокла в канаву одного раненого. Шинель на ней тлела, но она снова поползла к машине и вытащила второго. Надо было спасать и ящики. Она оттащила в сторону один ящик и тут же упала на землю: огонь охватил ее. Она еще разпопыталась приподняться, но вокруг ничего не было: ни ящиков, ни раненых, ни машины. Не было ни земли, ни неба. Только огонь…

Койки в палате стояли так тесно, что между ними едва могла протиснуться сестра, чтобы поставить градусник или дать лекарство. Синие светомаскировочные шторы приспущены, и даже днем в палате полумрак. Впрочем, так лучше. Спать лучше, думать лучше, беседовать по душам с соседом лучше.

А сосед у Петра Очерета не простой. Побратим. Друг. Правильней сказать — брат.

Еще совсем недавно, три-четыре дня назад, он даже не предполагал, что на белом свете живет человек по имени Станислав, по фамилии Дембовский, по национальности поляк. Прошло не так уж много часов — и теперь, пожалуй, нет для Петра Очерета человека ближе, чем солдат, с ног до головы перебинтованный, что лежит на соседней койке.

Так-то было на войне.

— Проснулся, Петро? — Станислав заметил, что Очерет лежит с открытыми глазами. — Выспался?

— Трохи. Выдал на-гора минут триста шестьдесят.

Теперь у них есть время, чтобы по-настоящему познакомиться, поговорить. Приходят и уходят врачи и сестры, меняют бинты, кормят обедом и ужином, пичкают лекарствами, а между ними длится один нескончаемый разговор: о жизни, о войне, о прошлом, о будущем.

Заснет Станислав, а Очерет уже ждет не дождется. Не успеет тот протереть глаза, как слышит бас Петра, приструненный госпитальной тишиной:

— Проснувсь? Ну давай побалакаем за житуху.

Как-то в палату принесли свежие газеты. Читали без особого интереса: все новости с фронтов узнавали по радио.

— Ну, як там без нас воюють? — спросил Очерет Станислава, листавшего газеты.

Вдруг Станислав нахмурился.

— Шо там таке?

— Вот слушай! — И Станислав прочел сообщение о том, что Советское правительство присвоило посмертно звание Героя Советского Союза польской девушке, которая сгорела, спасая раненых и штабные документы из горящей машины.

Лежали притихшие. Они не знали ни имени, ни фамилии девушки, которая спасла их. Петр только помнил, как она схватила его за ноги, потащила. Он был слишком тяжелым, и она уронила его на землю. Верно, от удара и боли он потерял сознание. Ничего не помнил и Станислав.

— Може, то вона? — проговорил Петр.

Ведь была же и горящая машина, и девушка, почта девчонка, в тлеющей шинели, и пулеметные очереди, и ее испуганное, заплаканное лицо, и слабые детские руки. Мысль, что, может быть, спасение их, двух мужчин, оплачено жизнью польской девочки, была как укор. Лежали молча. Лишь вечером, когда в палате совсем стемнело, Петр проговорил голосом, хриплым от долгого молчания:

— Теперь я их, гадив, смертным боем бить буду.

…Идет скорый поезд к границе. Скоро Брест. Скоро встреча со Станиславом. Сидит Очерет у окна, прикованный к нему неразрывной цепью воспоминаний.

— Петро, о чем ты все думаешь? — подсел к Очерету Самаркин. — И шепчешь даже. Остерегайся. Так и свихнуться можно. У нас в Солнцеве одна девка все в окно смотрела да с панталыку и сбилась.

— Не собьюсь. А думка у меня одна. Ты чув, шо колысь война була?

— Приходилось.

— О той войни я и думаю.

3. Хороший человек за Бугом

Брест проехали.

По железнодорожному мосту поезд шел медленно, словно на цыпочках, боясь нарушить покой светлой реки, неторопливо несущей голубые воды в оправе пологих берегов.

Граница!

Петр смотрел на мост, на темнеющие слева камни и остатки проволочных заграждений. На память пришла известная история о немце (он узнал ее из газет), который много лет назад, июньской ночью под воскресенье — самой короткой ночью в году, — полз, задыхаясь от страха и надежды, сквозь камыши и прибрежный лозняк, через рвы и густо натянутую колючку, плыл, захлебываясь черной водой Буга. Каждую секунду готов был встретить лбом пулю русского пограничника, каждой клеточкой кожи на спине чувствовал беспощадные дула гитлеровской погони. Плыл, полз, крался к русским, чтобы предупредить:

— На рассвете Гитлер начнет войну против Советского Союза!

Всякий раз, когда Петр Очерет думал о несчастном для нас начале Великой Отечественной войны, он вспоминал этот маленький, никакой роли в войне не сыгравший эпизод. Пытался представить себе чувства, наполнявшие сердце отважного немца. Был ли он коммунистом, верным единомышленником и соратником Эрнста Тельмана, социалистом-антифашистом или просто рабочим человеком, трудягой, гамбургским докером или рурским металлистом? Все равно. Любовь к нашей стране и ненависть к фашизму воодушевили его на подвиг.

Ничего уж не мог изменить он в ходе исторических событий, как не может одна песчинка остановить мчащийся на всех парах локомотив. Все же он встал на пути злой, неудержимо движущей к войне силе.

— Гарный був хлопец! — в усы проговорил Петр. — Добре жить, колы есть таки люди на свити. И у нас, и в Нимеччини, да и во всих концах земли.

По известным законам ассоциации память Петра Очерета от мужественного немца перешагнула к другому хорошему человеку, с которым через несколько минут предстоит ему встреча.

Поезд подошел к первой польской станции — Тересполь, — и Петр увидел на перроне Станислава Дембовского. Высокий, курчавый, в модном сером макинтоше, он шел вдоль поезда, всматриваясь в окна, отыскивая в них знакомое лицо.

Увидев Станислава, Петр в первую секунду конфузливо подумал: «На шо я телеграмму отбивал. Тильки человека от работы оторвал». Но радость предстоящей встречи смяла и отбросила все сомнения: «Фронтова дружба — не хвист собачий!»

Высунувшись из окна, гаркнул так, что эхо прошло вдоль всего состава:

— Стась!

Станислав замахал шляпой, вскочил в вагон. Красивый, несколько раздобревший, шел, улыбаясь, по узкому вагонному коридору, расставив руки для объятий:

— Здорово, Петро!

— Здорово, Станислав!

Обнялись, трижды накрест, как и положено, поцеловались.

— Э, да ты, Петро, усы отпустил!

— Годы такие. Для солидности.

— Я не решаюсь. Жениться еще думаю.

— Так з усами зручнише. Люба панянка пиде.

Стояли, загородив проход, веселые, здоровые, словно не было ни атак, ни ночных разведок боем, ни тяжелых ранений и легких контузий, ни медсанбатовских санитарией и гигиеной пропахших коек, ни маленьких, наспех набросанных холмиков земли с фанерными дощечками: «родился… — убит…»

Из всех купе с любопытством выглядывали пассажиры. Судили-рядили:

— Друзья?

— Родственники?

— Братья?

И действительно, они были похожи на родных братьев.

Из своего купе выглянул Осиков. После переезда через государственную границу его ответственность за поведение членов делегации возросла, и он порой чувствовал в груди легкую дрожь, словно там была не душа, а обыкновенный студень из свиных ножек. А тут еще появился в вагоне неизвестный гражданин…

На всякий случай Осиков встал у окна. Смотрел совсем в другую сторону, туда, где виднелось общедоступное заведение для мужчин и женщин. Даже прочел над входом в него надпись: «Для кобет». Прислушивался, от напряжения шевеля ухом.

О чем беседует Очерет с неизвестным гражданином, явно иностранным подданным? Правда, тот факт, что разговаривают они на виду у всех, не таясь, не прячась по закоулкам, говорит сам за себя: ничего подозрительного в их беседе нет. Но все же, как известно, доверяй и проверяй. А получается, что он, Осиков, головой отвечающий за каждого члена делегации, не в курсе дела, не знает, о чем они беседуют.

Зачем заводить приятелей на чужой земле! Не мог Очерет в Советском Союзе найти себе собутыльника, что ли? Почему обнимался и даже целовался с иностранцем? Предположим, что иностранец поляк, венгр или болгарин — одним словом, демократ. Ну и что же? Разве в таком случае не достаточно одного рукопожатия? Всем известно, что от тесной связи с… Фу-ты, черт! Даже в жар бросило.

Пугливые мысли копошились в голове Осикова, как земноводные в террариуме. Раньше, надо признаться, к таким вопросам относились серьезней. Нет, нет, он, Осиков, не оправдывает, упаси боже, те времена.

Осиков искоса поглядывал на двух приятелей и с тревогой отмечал: похожи друг на друга. Вот тебе и на! Еще чего не хватало: у Очерета родственник за границей. Черт знает что! Да проверяли ли где следует его анкеты и автобиографию перед оформлением документов? Разгильдяи! А может быть, Очерет просто скрыл сей факт? Очень просто. Как кадровик, Осиков хорошо знал, что такие явления наблюдались. Сам не раз засекал. Раньше все от заграничных родственничков открещивались. А теперь…

Осиков старательно прислушивался к разговору друзей, но, несмотря на известный навык в таких делах, улавливал лишь отрывочные восклицания:

— А помнишь?

— А Ленино?

— А Тригубово?

— А блиндаж?

Ничего не разобрать. Вдруг подумал: «Может быть, шифр? — И сам усмехнулся: — Эк, куда хватил!»

Но на душе было тревожно. Слышал возгласы, смех, грубоватые солдатские шутки Очерета и его дружка и не мог понять, что они означают, не мог разгадать их подкладку.

Да и откуда Осикову было знать, что за их возгласами и шутками лежит, как под земной корой угольный пласт, мужская солдатская дружба.

Твердая и надежная, как антрацит.

С завистью смотрели на встречу друзей Федя Волобуев и Вася Самаркин. Ругались:

— От чертов Тарас Бульба! В Европе как свой человек. При случае, пожалуй, и на Марсе дружков найдет. А мы, кроме Воркуты, ничего еще не видели.

Ругали Очерета, но по всему чувствовалось — одобряли. Толк в мужской дружбе они понимали.

С интересом смотрела на Очерета и Дембовского Екатерина Михайловна Курбатова. По рассказам Петра, она знала всю историю их знакомства, знала, что Сережа жил в доме Дембовских, похоронен в их городе, и ей казалось, что Станислав чем-то близок и ей, хотя видела она его первый раз в жизни.

Станислав спохватился:

— Пошли. Поезд пятнадцать минут стоит. Успеем.

— Може, в вагон-ресторане? Там все есть.

— На польской земле надо. Вагон-то на колесах.

— Тоди пишлы.

Алексей Митрофанович Осиков сразу догадался, куда собрались приятели, и даже передернулся, как лягушка, через которую пропустили ток. Не успели переехать государственную границу, а один член делегации бежит в буфет пьянствовать. Каждый скажет: вот какой моральный облик советских людей!

— Товарищ Очерет, вас можно на минутку? — окликнул он Петра. — Зайдите ко мне в купе.

— Зараз не можу, — на ходу бросил Очерет. — С братком побалакаю, тоди и зайду. — И как ни в чем не бывало ушел в буфет.

Осиков стоял на виду у всех членов делегации как оплеванный. Вот до чего докатились! Да разве раньше посмел бы простой забойщик так разговаривать со своим руководителем? Он бы в два счета схлопотал ему поездку на казенный счет, и не в Польшу, а совсем в другую сторону.

А теперь…

«Придется по возвращении сообщить об Очерете куда следует», — про себя решил Осиков. Но мало шансов, что на такой сигнал обратят внимание. Может быть, пожурят Очерета, да и только. Времена!

Все же (авось пригодится!) сделал соответствующую пометку в своей записной книжке.

Куда вы, уважаемый товарищ Осиков, сообщите? И что сообщите? То, что есть на свете дружба, рожденная в бою? Что есть на свете братство не по крови, а братство, кровью скрепленное? Что есть на земле поселок Ленино, речка Мерея, след от старого блиндажа, где жизнь была жизнью, а смерть — смертью, где смотрели в лицо человеку, а не в листок по учету кадров?

Отойдите в сторону, А. М. Осиков. От вас падает тень. На вас смотрят и улыбаются члены делегации. И Екатерина Михайловна Курбатова, и, конечно, веселые парни из Воркуты. Те самые, что о вас сказали: «Осколок!»

За буфетной стойкой на фоне бутылок с винными, призывно-красочными этикетками томилась в ожидании клиентов полнеющая блондинка с красивым, правда, несколько вульгарным лицом и живыми, игривыми (не от портвейна ли?) глазами, похожая на всех буфетчиц земного шара. Взглянув на Очерета и Дембовского, она сразу сообразила, что привело в буфет друзей. Без лишних слов наполнила коньяком два вместительных фужера, положила на тарелочку две конфетки:

— Пшэпрашам, паны!

Друзья подняли фужеры. Золотистая жидкость в хрустальном блеске излучала радость. Очерет улыбнулся.

— Ты чего? — спросил Станислав.

— Згодав, як мы пид Ленино собачью тушенку жрали. До речи був бы тоди цей коньячок.

— Он и сейчас не лишний.

— И то правда.

— За новую твою встречу с нашей польской землей.

— И не останню!

— А як же! — Станислав подмигнул Очерету: дескать, не забыл твое любимое выражение.

Улыбнулся и Очерет:

— Ну, поехали!

— Будь здоров!

— И ты будь здрав!

— Сто лет!

— Сто лят!

…Хорошо жить, когда есть прошлое. Хорошее прошлое!

Когда все, что было — до самой малейшей малости, — можно радостно вспомнить, снова все пережить, перечувствовать, ничего не стыдясь, ничего не скрывая ни от себя, ни от других.

Хорошо, когда снова можно пройти по всем, уже однажды пройденным дорогам, увидеть тобою оставленный след и не устыдиться его.

Хорошо встретить людей, уже виденных тобой, и по-дружески обнять их.

Хорошо, когда всем встречным можно прямо и ясно смотреть в глаза.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. Первая встреча

Как я люблю тебя, Польша!

Может быть, потому, что сам я родился и вырос на Украине, мне так дороги твои березовые — словно у нас на Волыни, — по колено в цветах и травах акварельные перелески, застенчивые криницы, живым серебром сверкающие в заповедных пущах, косые стрижи в светлом, как детство, небе.

Мне милы и пахучий дымок над далеким хуторком, спрятавшимся в зеленом омуте садов, и задумчивые вербы, опустившие до земли гибкие девичьи руки-ветви, и застывший на одной ноге невозмутимый аист, стерегущий твой покой.

Песни твоих дочерей воскрешают в памяти соловьиные вечерницы, на которых красуется молодое счастье чернобровых и кареглазых Оксан и Наталок.

Я люблю твою Вислу — сестру могучего Днепра, и близок сердцу древний Краков — родной брат моего Киева!

Радостной и горькой была первая встреча с тобой.

В белом пламени июля распростерлось над головой наполненное громами авиационных моторов и артиллерийской канонадой тревожное небо. Пыль слепила глаза, бедой чадили сожженные города и села, трупный смрад кляпом стоял в горле.

Шло лето сорок четвертого года.

…Наши войска рвались на запад. В скрежете и копоти проносились «тридцатьчетверки»; неотвратимые, как возмездие, громыхали самоходки; затаив под брезентом чехлов огненные смерчи, стремились вперед длиннотелые гвардейские «катюши». Потная, усталая, веселая пехота в кузовах грузовиков, истерзанных еще на смоленских и белорусских дорогах, пела осипшими голосами:

Наши войска рвались на запад.

Им навстречу из лесных чащоб, из погребов и ям, из щелей и подвалов выбегали женщины, молитвенно протягивая руки, ковыляли простоволосые, страшные в своем безутешном горе старухи, окружала голодная, замызганная пугливо-доверчивая детвора. С польским акцентом звучало священное русское слово:

— Товарищи!

У черного пепелища, где кирпичным верблюдом маячит горбатая печь, сняв капелюх, поник головой старик:

— Ниц нема! Фашистко герман знищил!

На каменных, веками источенных плитах холодного в своей готической непогрешимости костела, коленопреклоненная женщина в черном платье. Молится. Будто сама Польша благодарит своего распятого на кресте бога за спасение!

Белосток… Ломжа… Остроленка…

Вперед!

В самом конце минувшей войны довелось мне побывать на одной маленькой польской железнодорожной станции. Ничем не отличалась она от десятка других на магистралях: Гданьск — Краков, Познань — Варшава. На перроне нестерпимо сверкающие осколки оконных стекол — словно здесь солнце разбили вдребезги. Часы на столбе с вывороченными внутренностями и намертво пригвожденными к циферблату стрелками. Паровоз, уткнувшийся тупым носом в заросший свирепой крапивой кювет, чтобы только не видеть тощие ребра товарных вагонов, обглоданные жадным огнем…

Знакомая картина!

Не знал я тогда, что лет через десять на этой станции, в маленьком шахтерском городке, произойдут события, о которых речь ниже.

Теперь вокзала и не узнать. Толпится у билетных касс беспокойное племя пассажиров, казенный голос диктора возвещает по радио о прибытии и отправлении поездов, суетятся обвешанные чемоданами, саквояжами, сумками и свертками носильщики, лихо проносятся маневровые паровозы, завлекательно звенят в буфете стаканы и рюмки.

Зайдемте в буфет. На первый взгляд нет в нем ничего примечательного: накрытые дешевенькими бумажными скатертями столики, оцинкованная стойка, сверкающий медью кран, из которого с пеной вырывается струя светлого пива, за стеклом прилавка маленькие — на два укуса — бутерброды, да на полках обычные ряды бутылок с разноцветными, как цыганские лохмотья, ярлыками.

Варшавский поезд уже ушел, гданьский придет еще не скоро, и в буфете тихо, малолюдно. Два-три пассажира, томящиеся над карточками меню, меланхолический официант с подносом под мышкой, буфетчик за стойкой, традиционно щелкающий на счетах.

Собственно, из-за человека, находящегося за стойкой, и следует зайти в станционный буфет. Старое, во всех направлениях иссеченное морщинами лицо свидетельствует о жизни, прожитой отнюдь не безупречно. Синеватые губы значительно, как у кардинала, поджаты, длинный хрящеватый нос настолько тонок, что даже просвечивается. Голова яйцевидная, глянцевито-лысая, с радиолокаторами врозь торчащих бледных, мохом заросших ушей. Только глаза буфетчика, полузавешенные дряблыми пленками век, смотрят умно, зорко, молодо.

На железнодорожной станции буфетчик примелькался, к нему привыкли, как к газетному киоску или к доске с расписанием поездов.

Это и есть Леон Пшебыльский.

2. Пивная пена

Жизненный путь пана Пшебыльского представляет некоторый интерес, и о нем, пожалуй, следует сказать несколько слов.

Жили-были в старые довоенные времена в городишке братья Пшебыльские — Леон и Казимир. Служили в конторе местной шахты, принадлежавшей пану Войцеховскому, служили верой и правдой, за что и пользовались у хозяина если не уважением, то, во всяком случае, снисходительной благосклонностью. Хозяйское расположение давало возможность братьям разъезжать в парном фаэтоне, носить модные венские котелки, подстригать реденькие рыжеватые бороденки на парижский манер.

В годы войны братья — как, впрочем, и многие другие жители города — затерялись в сутолоке и неразберихе поражений, отступлений, эвакуации, оккупации.

Вновь появились они в здешних местах лишь в сорок пятом году после безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии. В полуразрушенном городке, где еще не наладилась мирная жизнь, братья занялись коммерцией: на углу улиц Маршалковской и Святой Барбары открыли невзрачную лавчонку, именуемую склепом.

Торговое заведение братьев Пшебыльских было универсальным. За любые денежные знаки — злотые, рубли, марки, доллары и даже бог весть какими путями попавшие сюда тугрики — в склепе можно было купить банку сапожного крема, бутылку водки, кусок сала, кольцо краковской колбасы, соленые американские орешки, итальянские сигареты и, конечно, французский резиновый ширпотреб.

Была при склепе и полутемная задняя комнатка, где желающий мог съесть яичницу с ветчиной или порцию сосисок с капустой, выпить бутылку пильзеньского пива, потолковать с глазу на глаз с коллегой, а — если послала судьба — то и с коллежанкой.

Дела оборотистых братьев шли бойко. Но, как справедливо подметили философы, ничто не вечно под луной. Пасмурным декабрьским утром сорок седьмого года Казимира Пшебыльского нашли в ванной комнате висящим в петле, наскоро связанной из бельевой веревки. Водопроводная труба даже слегка прогнулась под тяжестью его бренного тела.

Из каких соображений младший Пшебыльский полез в петлю, толком установить не удалось. Лишь в доверительных беседах с друзьями Леон Пшебыльский туманно сетовал на то, что брата погубила ошибочная ориентация.

А дело заключалось в следующем. В первые послевоенные годы, когда в мире еще ничего не было прочного и стабильного, всю прибыль от универсальной торговли братья обращали в иностранную валюту: Леон скупал американские доллары, Казимир — советские рубли.

Советских денежных знаков в те годы за границей осело немало. Их вывезли из нашей страны и отступавшие гитлеровские вояки, и угнанные на фашистскую каторгу советские люди, и так называемые «перемещенные лица». Не одну пухлую, как люблинская колбасница, пачку сторублевок припрятал Казимир в хитроумном тайнике, оборудованном в старом курятнике. Расчет казался правильным: Советский Союз победил в войне, и, естественно, его валюта самая устойчивая.

Но как-то ночью Казимира Пшебыльского, слушавшего «Голос Америки», поразил удар, сродни апоплексическому. Из Вашингтона сообщили:

«Денежная реформа в Советском Союзе».

Прижимая руку к груди, чтобы раньше времени не разорвалось сердце, Казимир всю ночь, до мыльной пены загоняв «Телефункен», лихорадочно шарил по эфиру в поисках русской речи. Вена передавала музыку из оперетт, Марсель танцевал, из Мадрида тянулось богослужение, лондонский диктор жонглировал курсами акций, Гавана пела непонятно и страстно…

Только в шесть часов утра московское радио передало подробности реформы. Рубли, которые с таким вожделением копил Казимир, в один миг превратились в бумажную макулатуру: за рубежом Советской страны обмену на новые деньги они не подлежали. Нервы Пшебыльского-младшего не выдержали. Дрожащими руками он смастерил удавку и отправился в лучший мир, где валютные пертурбации уже не имели решительно никакого значения.

Роковая ошибка брата укрепила Леона Пшебыльского в убеждении, что в любых случаях жизни надо ориентироваться на Запад. С Востока можно ждать только бед!

А жизнь исподволь готовила ему новые каверзы. Вскоре пришлось распроститься со склепом: на том же углу Маршалковской и Святой Барбары открылся большой государственный магазин. Попробовал было Леон Пшебыльский устроиться в контору народной шахты, но там отказались от его услуг, — видно, не забыли еще и лакированный фаэтон, и котелок, и рыжеватую эспаньолку. Так в конце концов, испытав превратности судьбы, он стал буфетчиком на железнодорожной станции.

И допустил ошибку! Человеку с такой биографией следовало бы держаться в тени, забиться в нору, по-мышиному укромную, а не торчать, как прыщ на носу, у всех на виду. Может быть, тогда и не настиг бы его перст судьбы.

Станция была маленькая, третьеразрядная, захудалым был и буфет. Кроме Пшебыльского в нем работал официант Веслав, малый средних лет и среднего роста, с лицом несколько бледноватым и хмурым, без особых примет, как говорилось раньше. Был он здесь человеком новым, на работу в буфет его, как инвалида войны, прислал профсоюз. Пшебыльский не очень обрадовался такому помощнику, но спорить с начальством не считал возможным: не такая у него биография.

В буфете тихо и чинно, как в будний день в костеле. Лишь порой слышно — где-то далеко, верно в депо, сумрачно перекликаются громогласные паровозы да на подоконнике стонут в приливе нежных чувств жирные от безделья и дармовых харчей сизые зобастые голуби.

Пшебыльский озабоченно щелкает костяшками счетов и изредка невзначай из-под полуопущенных век поглядывает в дальний угол, где, прикрывшись газетой, сидит мужчина в неказистом костюмчике цвета воробьиного пира и лиловом, косо повязанном галстуке.

Но вот буфетчик поднял голову, навострил уши-локаторы: за одним столиком послышался слишком громкий разговор. Так и есть: Веслав опять напутал! Пассажир в брезентовом дождевике и соломенной шляпе, похожий на сельского кооператора, раздраженно выговаривал официанту:

— Зачем вы мне пиво принесли! Я что просил?

Веслав растерянно вертел в руках поднос:

— Что?

Нервный кооператор накалялся быстро.

— Оглохли, что ли? Лимонаду! Понятно? Ли-мо-на-ду!

Веслав бросился за стойку:

— Один момент!

У пана Пшебыльского было твердое частновладельческое правило: из буфета посетители должны уходить в хорошем настроении. Подойдя к нервному кооператору, он изобразил на морщинистой физиономии сочувственную глину:

— Прошу прощения, пан. Официант новый, только третий день работает. Да и туг на ухо. Контузия!

Любитель лимонада смутился: зря обидел пострадавшего на войне человека. Чтобы загладить оплошность, встретил Веслава, явившегося с бутылкой лимонада, по-дружески:

— Где вас так, приятель?

Веслав насторожился: неужели снова не угодил?

— Что?

— Контузили вас где?

— Под Варшавой, пан. Под Варшавой!

Стакан холодного лимонада подействовал ублаготворяюще на кооператора, и он сочувственно вздохнул:

— Крепко досталось и городу и людям.

Но Веслав не был расположен в служебное время распространяться на посторонние темы. Смахнув салфеткой — единственное, чему он твердо научился за первые дни работы, — несуществующие крошки с соседнего столика, ушел на кухню.

Но сам Пшебыльский был человеком общительным. Народ на вокзале живой, подвижной: один едет в Варшаву, другой — в Быдгощ; там одна новость, здесь — другая. Ни в какой газете не прочтешь того, что порой расскажет бывалый пассажир. Буфетчик, чтобы поддержать разговор, кивнул в сторону удалившегося официанта:

— Инвалид, а кормиться надо. Вот и взял.

— Правильно! — одобрил кооператор. — Так все поступать должны. Я сам воевал. Знаю, что за штука война.

— Надо, надо помогать, — вздохнул Пшебыльский и обронил вскользь: — Всем нам война жизнь покорежила.

По простоте душевной кооператор понял слова буфетчика в прямом их смысле и даже подумал: «Ишь какой заморенный. Один нос торчит. Верно, и его война хлобыстнула». Спросил, чтобы продолжить беседу:

— Гданьский не опаздывает?

— Вовремя, в пять двадцать.

Внезапно Пшебыльский нахмурился. Нижняя челюсть брезгливо отвисла, нос стал еще тоньше. И не мудрено. В окне он увидел прескверную картину: вокзальную площадь пересекал Адам Шипек. Ясное дело: прется в буфет.

Забыв о кооператоре, Пшебыльский поплелся за стойку с выражением человека, садящегося в зубоврачебное кресло: каждая встреча с Адамом Шипеком стоила ему добрый год жизни.

Пшебыльский не ошибся. Дверь взвизгнула, широко распахнулась (видно, ногой ее пихнули) и впустила в буфет высокого, худого старика. Неуверенно передвигаясь на длинных, расшатанных в коленях ногах, он направился прямым курсом к буфетной стойке, подобно тому, как шлюпка в бурном море идет на маяк.

Это и был шахтер Адам Шипек собственной персоной.

Природа не очень мудрила над внешностью Шипека. Из всей богатой своей палитры она выбрала для него одну-единственную краску — черную. Черными были глаза и брови Шипека, черным было лицо с въевшейся в кожу угольной пылью. Черные кисти рук неуклюже торчали из коротких рукавов черного пиджака, на голове блином сидела черная замасленная шляпа.

Пшебыльский сделал вид, что не заметил нового посетителя, и с ожесточением застучал костяшками счетов. Но столь холодный прием не произвел на Шипека никакого впечатления. Голосом, который тоже казался черным, заорал:

— Здорово, приватный капитал! Дышишь?

Пшебыльский поморщился. Грязный выпивоха умеет задеть человека за живое. Но ответил миролюбиво:

— Почему бы и не дышать? Пока есть такие посетители, как вы, жить можно.

— Верно, — хрипло выдохнул Шипек. — Налей-ка среднего калибра. У меня сегодня праздник. Юбилей.

Пшебыльского возмущала манера Шипека разговаривать так, словно был он не обыкновенным забойщиком, а по меньшей мере ясновельможным графом Замойским или — вечная ему память — генералом Сикорским. Но дело есть дело, и буфетчик вежливо осведомился:

— Какой у вас юбилей, пан Шипек?

В глазах Шипека блеснули кусочки антрацита.

— Особенный! Грешно в такой день не осушить добрую чарку! — со смаком произнес он название симпатичного сосуда. — Запиши в свою библию, приватный капитал. Сегодня исполнилось ровно пятьдесят лет с той славной поры, когда я выпил первую стопку старки. Пятьдесят лет! Как сейчас помню: чудесный был денек, чет-нечет!

Новое упоминание о частном капитале кольнуло Пшебыльского. Он поджал синеватые губы:

— В прошлый вторник вы уже отмечали столь высокоторжественный день.

— Ошибка! — и Шипек оглушительно хлопнул пятерней по оцинкованной стойке. — В прошлый вторник исполнилось пятьдесят лет с того дня, как я на шахте подрался с полициантом и в первый раз попал в участок.

Не в правилах Пшебыльского пикироваться с посетителями, тем более такими вздорными, как Шипек. Но сейчас он не смог удержать язвительной усмешки:

— Есть что вспомнить! Не ровен час — снова попадете.

Шипек мотнул головой, как лошадь, отгоняющая мух.

— Шалишь, холера ясна! Теперь не хватают людей за здорово живешь, как раньше, когда шахта пана Войцеховского была, а ты у него прислужничал. Не те времена. Давай-ка выпьем за новую жизнь!

Пшебыльский поморщился. Лучше было бы сразу налить Шипеку стопку старки и пусть отправляется ко всем чертям. Развел руками:

— С удовольствием, да врачи запретили. Печень!

— Ну и хрен с тобой и с твоими потрохами! — махнул рукой Шипек. — Я найду человека, который выпьет со старым Шипеком в такой день.

Шипек огляделся. Но народ в буфете, как назло, все неподходящий: сельский кооператор, осушивший бутылку лимонада, уже рылся в потертом кошельке, две божьи старушенции с каменными лицами девственниц пили чай да мужчина в костюме цвета воробьиного пера в углу шуршал газетой. Пришлось остановиться на нем.

— Читатель! Газетками интересуется. Люблю культурных людей, чет-нечет! С ним и выпью! — Зажав в пятерне стопку с золотистой старкой и лавируя между столиками, которые — черт их побери! — торчали на пути, Шипек направился к человеку, читавшему газету.

С неожиданной для его возраста поспешностью Пшебыльский выскочил из-за стойки:

— Пан Шипек! Пан Шипек! Я пошутил. Давайте выпьем.

Но Шипек и ухом не повел. Характер у шахтера был тверже угольного пласта. Главную его особенность составляло упрямство. Решил выпить с любителем газет — и выпьет! И никто не помешает! Грабастой рукой Шипек смахнул с дороги замельтешившего перед ним буфетчика:

— Брысь, частный капитал!

Не обратив внимания на оскорбительное упоминание о частном капитале, Пшебыльский заискивающе упрашивал:

— Пан Шипек! Вот свободный столик. Прошу сюда.

Но Шипек уже достиг цели. Покачиваясь на длинных ногах, он дружелюбно протянул человеку в воробьином костюме наполовину расплескавшуюся стопку:

— Что скучаешь, приятель? На-ка лучше выпей, как положено на белом свете.

Человек в сером продолжал сосредоточенно читать газету, словно не к нему обращался беспокойный посетитель. Только галстук, казалось, еще больше съехал набок. Пшебыльский потянул Шипека за рукав:

— Пан Шипек! Прошу сюда! Вот хороший столик.

Хотя Шипек был подшофе, все же он отлично понимал, что буфетчик хочет помешать ему выпить с этим человеком. Обиделся. Разве он не может и выпить и поговорить с кем угодно и где угодно!.

— Что ты его охраняешь, как деву непорочную! Брысь! — шуганул Шипек буфетчика и с размаху сел за столик, бесцеремонно отодвинув в сторону бутылку с минеральной водой. — Ты пьешь такую отраву! Чудак! От нее тоска в кишках заводится.

Человек в воробьином костюме все так же сидел молча, уставившись в одну газетную строчку, лишь глазки за стеклами окуляров стали маленькими и колючими.

По совести говоря, Шипек терпеть не мог таких зануд: хмурый, сидит в буфете, а внутрь употребляет дохлую водичку, от которой за версту несет тухлыми яйцами. Но выбора не было. И он сделал еще одну попытку завязать дружескую беседу с молчаливым потребителем минеральной воды.

— Читай, читай, друг. В мозгах светлей будет. Большие дела пошли в нашей Польше. И не только в Польше. Во всем мире рабочий человек плечи расправляет. Не всем, правда, по вкусу, — и бросил красноречивый взгляд в сторону Пшебыльского. — Правильно я говорю?

Пшебыльский ходил вокруг неугомонного шахтера:

— Пан Шипек! Друг!

— Какой я тебе друг, чет-нечет? Твои друзья за океаном подштанники продают, — рассердился шахтер. — Отчепись! — И с пьяной назойливостью снова обратился к человеку с газетой: — Неразговорчивый ты. Или не понимаешь нашего языка? Не поляк, может быть? Не беда! Хорошая у нас страна. С открытой душой.

Обидело ли человека в сером предположение о его иностранном происхождении или просто надоели приставания подвыпившего шахтера, но он отложил в сторону «Трибуну люду» и сказал вполголоса, несколько шепелявя:

— Пошел отшюда прочь!

Шипек понимал: сам виноват. Зачем пристал к незнакомому. Но в голосе человека с газетой послышалось такое памятное по довоенным временам презрение к трудовому люду, что стерпеть было невозможно. Еще в годы недоброй памяти санации Шипек бил по шее всех, кто гнушался рабочим человеком, а теперь и подавно. С грохотом отлетел в сторону стул, поднялась к потолку гиря кулака:

— Заговорил, цуцик! Сейчас запляшешь у меня краковяк, пся крев!

Сомневаться в серьезности намерений Шипека не было оснований, и Пшебыльский струхнул. Не рискуя оказаться в зоне досягаемости шахтерских узловатых кулаков, он лишь петлял вокруг Шипека да кричал визгливым дискантом:

— Веслав! Веслав! Скорей сюда!

Меланхолический Веслав не спеша подошел к Шипеку:

— Перестань, Шипек. Человек тебя не трогает, зачем шум поднимаешь?

Спокойный тон официанта подействовал на разбушевавшегося Шипека, как сода на изжогу. С минуту он свирепо смотрел на пожелтевшее, с тонким, ставшим еще длиннее носом лицо Пшебыльского, на спрятавшиеся за стеклами очков злобные глазки человека в воробьином костюме, на невозмутимую физиономию Веслава и в сердцах плюнул:

— Хрен с вами! Все вы здесь паразиты! Смотреть тошно на ваши рожи. Иуды! — И, еще раз пихнув ногой ни в чем не повинный стул, направился к выходу.

Массивная дверь пушечно хлопнула, подпрыгнули на столах рюмки и фужеры, выглянул из кухни белый колпак повара: гроза пронеслась. Человек в сером впился колючками застекленных глаз в тяжело, с хрипотой дышавшего Пшебыльского, прошепелявил:

— Надеюшь, вы оградите меня от подобных шцен.

Пшебыльский вытер салфеткой вспотевший яйцевидный череп:

— Прошу простить, пан! — И обернулся к Веславу: — На порог больше не пускай грязного подзаборника.

Неразговорчивый посетитель снова углубился в газету, Веслав поплелся на кухню, в буфете установилась тишина: инцидент был исчерпан. Но Пшебыльский, сидя за стойкой, долго еще дышал рывками, взахлеб: грудная жаба — не тетка!

3. Костюм воробьиного цвета

Известный русский режиссер, обучая актеров искусству создавать живые, полнокровные образы, говорил:

— И в подлеце ищите, чем он хорош!

А зачем, собственно, искать? Зачем ради превратно понятой правды жизни подмалевывать подлеца, чтобы не сразу, а исподволь зритель (или читатель) узнавал его гнусное обличье? Не лучше ли, не мудрствуя лукаво, сразу выставить его во всем омерзении на всеобщее обозрение, чтобы ни у кого не было сомнений: «Подлец!»

Человек в костюме цвета воробьиного пера, с которым так неудачно пытался вступить в дружескую беседу Адам Шипек, не был случайным посетителем железнодорожного буфета. Дотошный завсегдатай заведения пана Пшебыльского мог бы подметить, что раз в два-три месяца, с изрядно потертым портфелем в руках, какие обычно берут с собой мелкие провинциальные служащие, отправляясь в служебную командировку, он появлялся в буфете. Выбрав столик поукромней, заказывал бутылку минеральной воды и за чтением газет коротал скучное и тягучее время в ожидании поезда. Был он похож на экспедитора, уполномоченного, контрагента или просто «толкача», имеющего дело с накладными, разнарядками, квитанциями, доверенностями и прочей бумажной документацией. Впрочем, чем он занимался в действительности, пожалуй, не могла с уверенностью определить и сама матка бозка ченстоховска.

Может быть, потому, что был он всегда в одном и том же видавшем виды костюме цвета воробьиного пера, а дряблые щеки, нос и лоб казались притрушенными пылью, Пшебыльский про себя называл его Серым.

Появление в послевоенной Польше таких типов, как Серый, было обусловлено всем ходом исторических событий.

В годы второй мировой войны огненный вал фронтов дважды — с запада на восток и с востока на запад — прошел через всю страну. Ни одного города, села, хутора, даже самой маленькой, в лесах и болотах затерянной халупы не осталось в Польше, где бы не побывала война. Солдаты иностранных армий, беженцы, перемещенные лица, военнопленные, мужчины и женщины, угнанные гитлеровцами на каторгу, окруженцы, дезертиры, партизаны, десантники, семьи, потерявшие кров и имущество, — сотни тысяч людей двигались из конца в конец по разоренной стране. На поверхности бурлящего житейского моря — как на всяком море — появилась пена.

Такой грязной пеной и был этот человек, Ежи Будзиковский.

Да, да, Ежи Будзиковский, тот самый подпоручник Ежи Будзиковский, что когда-то еще в сорок втором году в далеком русском городке Бузулуке сказал жолнежу армии Андерса Станиславу Дембовскому:

— Вот приедем в Тавриж, там я тебе вше популярно объяшню.

Станислав Дембовский, как известно, в Тавриз не попал, а Ежи Будзиковский был и в Тавризе, и в Алжире, и в Африке… Чтобы проследить весь путь его странствий, извилистый и темный, надо написать новую книгу.

Все было. Был и ночной прыжок с низколетящего самолета «неустановленной национальной принадлежности», и неудачное приземление (вывихнул ногу) в лесу севернее Острува-Мазовецкого. Был и английский «кольт» за пазухой, и стеклянные ампулы с ядом в носовом платке и за бортом пиджака…

Все было.

Его лично знал подпольный генерал Окулицкий и на процессе террористов в июне сорок пятого года среди прочих была названа и его — правда, тоже вымышленная — фамилия.

Все было.

И Армия Крайова, и «Неподлеглосц», и «Делегатура сил збройных», и «Вольносц и неподлеглосц», и «Вольносц, рувносц, неподлеглосц» — все круги ада.

В Быдгоще, в ресторанном зале гостиницы «Под орлом», он стоял в банкетной толпе, приветствовавшей Станислава Миколайчика. Вице-премьер правительства узнал его (встречались в Лондоне) и даже кивнул….

Все было.

Давно уж нет на Ежи Будзиковском щеголеватой английской военной формы, ни гонористой конфедератки, ни ядовитых усиков. Пожилой невзрачный человечек в дешевом костюмчике цвета воробьиного пера, словно присыпанный пылью. Только разве в маленьких глазках, спрятанных за окулярами, прежняя колючая злость.

Минули годы. И вот с портфелем в руках — ни дать ни взять мелкий служащий в командировке — появился он однажды в вокзальном буфете. Сел за дальним столиком, заказал бутылку минеральной воды, развернул. «Трибуну люду».

В тот день с паном Пшебыльским творилось непонятное: он путал заказы, вместо старки наливал коньяк, глотал какие-то таблетки, был так желт и сиз, что смахивал на брата Казимира, когда тот болтался в петле. В угол, где расположился новый посетитель, Пшебыльский старался не смотреть, но испуганный взгляд сам тянулся туда. Так приговоренный к смертной казни не может оторвать глаз от черного кружка направленного на него дула.

Пшебыльский знал: рано или поздно, но придут по его душу. Так ему сказал американец Боб (а может быть, совсем не американец и даже не Боб — дьявол их разберет! Во всяком случае, по-польски он изъяснялся, как врожденный варшавянин). Рыжий, громогласный, с заячьей губой, Боб весело поглядывал на Пшебыльского, оформляя разрешение на въезд в Польшу. Сказал по-дружески:

— Поезжайте, живите, устраивайтесь. Будьте лояльны к властям, уважайте новые законы, сторонитесь советских военнослужащих, но при встречах с ними улыбайтесь доброжелательно. Не ввязывайтесь в политику. Когда надо будет — вас найдет наш человек. Начнет разговор о лондонских туманах. Запомните: туманы. Желаю успеха, бэби!

Шли годы…

Нет брата Казимира, прогорел универсальный склеп на углу Маршалковской и Святой Барбары. На старости лет Пшебыльский вынужден был стать за буфетную стойку, прислуживать всякой шешуре.

Но главное — он сохранил свою жизнь. А в такие времена сие удалось не многим. Думал: как хорошо, что его забыли. И не мудрено — прошло столько лет. Интересно, куда девался рыжий Боб со своей гнусной заячьей губой? Бэби! Прохвост! Верно, давно засыпался. Люди такой профессии рано или поздно кончают на виселице. Туда ему и дорога! Противно даже вспоминать его заячью губу и хамскую фамильярность. Нет, нет, с него хватит политики. Он прекрасно понимает, что новая Польша — всерьез. Только кретин Гитлер мог думать, что навсегда уничтожил тысячелетнее государство. Как бы не так! Ребята из ППР толково взялись за дело. Новую власть лучше не трогать!

И вот…

Он хорошо запомнил тот проклятый день, когда впервые появился Серый. Ждали гданьский скорый, перед стойкой, как всегда в этот час, толкалось много народу, и он не заметил, когда в буфет вошел человек в сером костюмчике. Но когда поезд ушел и народ поредел, сразу увидел за дальним столиком человека в неброском пиджачке. Он читал газеты, лениво перелистывая страницы.

Говорят, что бога нет. Почему же словно кто-то толкнул его в сердце? Почему его так встревожил незнакомец? Человек как человек. Почему он заинтересовал его? Предчувствие? А может, потому, что один или два раза уловил на себе мельком брошенные взгляды незнакомца?

Пшебыльский перетирал фужеры, щелкал на счетах, а мысли возвращались к посетителю в сером костюме. Про себя и окрестилего: «Серый!»

Серый ничего больше не заказывал, не поглядывал на часы, как пассажиры, ожидающие поезда. Просто сидел и со скучающим видом листал газеты. Пшебыльский даже передернулся от внезапной мысли: «А вдруг…»

Ругал себя: «Ну чего ты выдумал, зачем празднуешь труса? Минуло столько лет, давным-давно все забыто. И Дахау, и польский переводчик из барака № 9 по кличке Гусар. И Боб. Кому ты нужен старый, больной человек? Возьми себя в руки».

А Серый все сидел в своем углу. Когда же последний посетитель покинул буфет, он поднялся и, косолапо пробираясь между столиками, направился к стойке. Всем телом чувствовал Пшебыльский приближение незнакомца. Сердце билось предынфарктными толчками: «Он, он, он!»

И вот незнакомец стоит перед стойкой. Худое, издерганное, бритое лицо, серые губы, серые щеки, настороженные глаза за стеклами очков. Он еще не сказал ни слова, только смотрел на буфетчика, а Пшебыльский уже знал: гром ударил. Перед ним стоит его судьба, его погибель.

Конечно, следовало бы спросить спокойно:

— Цо пан хце?

Но Пшебыльский тоже молчал, чувствуя, как рот наполняется тягучей липкой слюной:

— Шлышали, в Лондоне шнова туманы! — прошепелявил незнакомец таким тоном, словно на столь оригинальную тему они беседуют ежедневно.

Пшебыльскому надо было сразу же сказать, что его совсем не интересует, какая погода в Лондоне, что он знает только свое пиво и свои сосиски и ничего другого знать не хочет. Пусть каждый, кто вздумает его шантажировать, катится туда, откуда пришел, пока он не позвал милицию, а то и госбезпеку.

Но Пшебыльский так растерялся, что стоял опустив руки, даже прижал их по швам, как учили его полвека назад в Гродненском лейб-гвардии гусарском полку. Только прошелестел пересохшими губами:

— Езус Мария!

Человек в сером усмехнулся одними глазами, словно прочел все, что творится в душе буфетчика.

— Прошим, пан, рюмку штарки. — Добавил, оглянувшись на дверь: — Будем работать вмеште!

4. Главное — не расплакаться

Телеграмму ждали каждый день, и все же она пришла с радостной неожиданностью, словно в доме разом распахнули все ставни:

«Из Гданьска выезжаю скорым».

На вокзал отправились всей семьей: отец, мать, Юзек, Ванда и, конечно, Элеонора. Взяли и Славека. Уже большой парень, — так идет время! — пусть порадуется вместе со всеми: не чужой. И паровозы пусть посмотрит. Любитель!

До прихода поезда оставалось не меньше часа, и Ванда начала упрашивать:

— Пойдемте в буфет. Жарко. Пива хочется.

Юзек поморщился:

— Глупости. Какой буфет. Просто грязная забегаловка. Что за удовольствие сидеть со всякой шантрапой. Лучше погуляем на перроне.

Но давно все знают, какой вредный характер у Ванды! Если она что-нибудь задумала, то хоть кол на голове теши. Кошкой вцепилась в брата:

— Что с тобой сталось? Не узнаю! Сам с утра до вечера сидишь в кавярнях, а тут — забегаловка! Удивительно.

Юзек остервенился:

— Мама! Скажи Ванде, чтобы не приставала. Просто невыносимо.

— Молчу, молчу! — ладонями закрыла Ванда улыбающийся рот.

Ядвига только покачала головой.

Хотя старый Феликс Дембовский сам терпеть не мог рестораций и кавярень, но в такой радостный день не хотел перечить своей любимице Ванде.

— Действительно жарко. Пошли в буфет.

Ванда взвизгнула, как девчонка, и ехидно взглянув на брата, первой шмыгнула в буфет.

Вслед за всеми нехотя поплелся в буфет и Юзек. Ругал себя: «Черт меня понес на вокзал. Лишний раз попадаться на глаза Пшебыльскому — не большое удовольствие».

За столиком Феликс сел рядом с женой, погладил ее холодную руку:

— Держись, мать! Хоть на старости, а дождались Янека.

Ядвига прижала к покрасневшим глазам платок:

— Святой Иисус! Надо радоваться, а я все плачу. Даже не верю такому счастью.

Ванда совсем по-детски — а девушке уже двадцать — прижалась к матери:

— Не волнуйся, мамуся. У тебя сердце больное.

Феликс оглянулся:

— А Славек где? Он же с нами шел.

— Верно, на перроне торчит, где ему быть, — заметил Юзек. — Польские железнодорожники могут радоваться: смена растет.

Феликс нахмурился:

— Что за дурацкая ирония? Хорошо, что парень любит технику. Не то что ты.

— Юзек прав, — вступилась за сына Ядвига. — Зачем мальчик там один? Еще, не дай бог, под поезд попадет. Ванда, пойди за ним.

Ванде не надо два раза повторять. Стремительно и легко — она все делала легко: ходила, говорила, смеялась — вскочила и исчезла за дверью. Через минуту уже вела за руку мальчика лет двенадцати, высокого, худенького, со светлыми волосами, подстриженными «под бокс», в бархатной куртке на «молнии».

— Садись, Славек, — указал Феликс на стул рядом с собой. — Ты пива не пьешь? Зря. Будущий шахтер пиво должен пить. Кость крепче.

— Я не шахтером буду, а машинистом, — серьезно возразил Славек.

— Забыл, забыл. Думаешь, машинисты не пьют? Еще как!

— Хватит тебе, — напустилась на мужа Ядвига. — Сам без пива не можешь и ребенка приучаешь. Закажи лучше лимонаду. Мне тоже пива не хочется.

Элеонора никогда не могла похвастаться румянцем, но сейчас сидела как мумия, с мраморно-синеватым страдающим и, увы, постаревшим лицом. Страшно! Столько лет ждала. Столько лет любила, мучилась, сомневалась, надеялась. Столько лет старела… Сейчас Янек возвращается. Что-то будет?

Юзек, надевший по случаю приезда брата новый костюм из темно-синей «жатки» и накрахмаленную белую сорочку, сидел спиной к буфетной стойке — тщетная надежда: авось Пшебыльский не заметит. По обыкновению, покачивал ногу в коричневом полуботинке на толстой каучуковой подошве. Яркие шелковые носки выглядывали из-под штанин. А на душе — панихида.

«Ладный парень, — подумал Феликс, взглянув на сына. — Красивый, здоровый, а вот…»

С недавних пор старика все больше и больше раздражал младший сын — Юзек. Раздражало и то, как он одевается — «шик-модерн», и что болтает, и то, что не работает.

— Закажем вина, папа, — просительно обратился к отцу Юзек.

— Не хотел идти в буфет, а теперь вина. Пива выпьем.

— Дешевка. Возьми бутылочку финь-шампань. Прима. Шик-модерн!

— Пива… Будешь зарабатывать — тогда пей что хочешь.

Юзек поморщился. Скаредный предок не хочет раскошелиться даже по случаю возвращения любимого сынка. Да еще упрекнул. На свои же пенендзы поить всю ораву он не будет. Не такой простак! Пиво так пиво. И понимая, что пройдоха Пшебыльский его уже заметил, помахивая тросточкой, направился к стойке:

— Проше, пан, пива.

Пшебыльский отодвинул в сторону счеты:

— Вроцлавского прикажете?

— Вроцлавское крепче?

— Крепче.

— Тогда вроцлавского. Пять. И бутылку лимонаду.

Белая веселая пенистая струя шумно рванулась из крана в высокие стеклянные кружки. Глядя в сторону, буфетчик спросил между прочим:

— Пан был в Познани. Какая там погода?

— Хорошая, — уныло уронил Юзек.

Словно удовлетворившись тем, что Познань не испытывает климатических неурядиц, буфетчик кивнул головой:

— Садитесь. Официант подаст. Веслав! Пять светлого. Бутылку лимонаду. Живо!

Юзек вернулся к столику и снова развалился на стуле. Но настроение совсем испортилось. Наивно было думать, что можно избежать встречи с Пшебыльским. Какого черта он поперся на дурацкий вокзал! Без него бы отлично встретили Янека. Во всем виновата Ванда. Пристала как репей: «Пойдем, пойдем. Маме будет приятно, что и ты с нами». Дура!

С брезгливой миной Юзек слушал слезливые воспоминания родичей о Янеке: «Ах, как он прилежно учился! Ах, как болел корью! Ах, как играл в футбол!» Надоело!

Сам же хорошо знал, что́ испортило ему настроение. Опять: «погода?»

Когда же все это окончится? Да и окончится ли когда-нибудь?

Веслав поставил на столик пять кружек с белыми шипящими гривами пены. Старый Дембовский с наслаждением отхлебнул холодного янтарного пива:

— Когда почтальон принес телеграмму, я боялся читать. И вдруг такая радость!

«А вина поскупился взять! — с раздражением подумал Юзек и нехотя потянулся за своей кружкой. — Вот и пей кислую мочу».

Теперь все раздражало Юзека: и мать, твердившая, как попугай: «Милый мой Янек!» — и Ванда, в порыве телячьей радости лепетавшая: «Снова мы будем вместе, снова будет все хорошо!» Но больше всех бесила Элеонора. Как она волнуется! Как млеет! Дождалась-таки жениха.

Пододвинул Элеоноре кружку:

— Выпей.

Но Элеонора даже на него не взглянула. Сидит бледная, как экспонат из паноптикума.

— Ты не пьешь потому, что я заказывал? — наклонился к ней Юзек.

— Просто не хочется. — И Элеонора повернулась к Ванде: — Боюсь, что Янек меня не узнает. Совсем старухой стала.

Всю дорогу на вокзал и сейчас, сидя в буфете, твердила сама себе: «Самое главное — не расплакаться в первую минуту! Самое главное — не расплакаться в первую минуту!» Когда Янек уезжал в Англию, ей было семнадцать лет. Она ходила в коротеньком платьице, за плечами болтались наивные косички с бантиками. А сегодня, причесываясь, нашла два седых волоса… «Самое главное — не расплакаться в первую минуту!»

Задумался над пивной кружкой и Феликс Дембовский. Неладно получилось со средним сыном. А кто виноват? Проклятые старые порядки. Они заставляли молодых ребят бросать родину и ехать черт знает куда в поисках работы. Ну, теперь с прошлым покончено. Навсегда. Теперь и на своей земле работы по горло.

Юзек поднял бокал, осторожно сдул пену. Проговорил мечтательно:

— Неплохо постранствовал Янек: Англия, Африка, Франция…

Феликс сердито посмотрел на сына, со стуком поставил на стол кружку:

— Что ты болтаешь! Нашел путешественника. Их просто обманули американцы и англичане.

Ванда, по своему обыкновению, ввязалась в разговор:

— Мне Юзек говорил, что поляки и там сражались за Польшу.

Юзек вспыхнул:

— Какая ты глупая. Шуток не понимаешь. Кто-кто, а я хорошо знаю, как с нами поступали союзники. На собственной шкуре испытал, — и для наглядности похлопал ладонью по затылку, вправленному в накрахмаленный ворот сорочки.

Сын говорил истинную правду, что с ним не часто случалось в последнее время, и Феликс подобрел:

— Правильно! Теперь каждый поляк знает, за какую Польшу сражались наши ребята в английской армии. За Польшу Соснковского и Бека, а не за нашу Польшу.

Юзек отхлебнул из кружки:

— Я так и говорил Ванде, а она по своей тупости не поняла.

Ванда уставила на брата большие, длинными ресницами затемненные глаза:

— Как ты можешь так врать!

Мать прикрикнула:

— Перестань, Ванда. Опять споришь с Юзеком. Стыдись! На тебя смотрят.

На Ванду никто не смотрел по той простой причине, что в буфете было пусто. Единственный посетитель сидел в дальнем углу и читал газету, а лысый буфетчик с озабоченным видом перетирал фужеры. Просто матери всегда казалось, что на Ванду слишком внимательно смотрят мужчины. Бог дал ее дочке польские глаза, польские волосы, польскую осанку, а главное, чисто польскую лукавую, кокетливую обаятельность. Недаром один поэт-чужестранец сказал когда-то:

«На колени или по крайней мере шапки долой: я говорю о польских женщинах».

Ядвига помнила слова поэта и гордилась ими: она тоже была полькой.

Юзек снова наклонился к Элеоноре:

— От волнения ты стала совсем старой.

Феликсу не нравилось, что младший сын что-то нашептывает Элеоноре. Разве мало других девиц! Зачем вертеться возле невесты брата? Но сегодня он не хотел ссориться. Обернулся к жене:

— Жаль, Станислава нет. Была бы и для него радость.

— А если вызвать, — робко предложила Ядвига. — Он приедет.

Ванда захлопала в ладоши:

— Правильно, правильно, мамочка! Давайте пошлем телеграмму. Станислав обязательно приедет.

Юзек чуть не поперхнулся. И не мудрено: услышав такое предложение, не только пиво, но и лучшее вино станет поперек горла. Перспектива приезда старшего брата не сулила ничего хорошего. Опять пойдут душеспасительные разговоры, укоры, попреки: «Бездельник, лоботряс, шалопай. Только танцы да джаз на уме!» Известная история! Заговорил вкрадчиво:

— Замечательная мысль. Но…

Ванда перебила:

— Послать! Послать!

Феликс решил:

— Пиши, Ванда!

Ванда схватила карандаш и тут же на бумажной салфетке, отодвинув в сторону пивную кружку, написала под диктовку отца:

«Варшава Воеводский комитет Польской объединенной рабочей партии Станиславу Дембовскому точка Сегодня возвращается домой Янек точка Если можешь приезжай точка Будем ждать точка Папа мама Ванда Юзек Элеонора».

— Здорово будет, если приедет, — начал Юзек и как бы в раздумье заметил: — Боюсь только, оторвем мы его от работы.

Ванда сразу же вцепилась:

— Каким ты стал заботливым! Скажи прямо: не хочешь, чтобы приехал Станислав. Чувствую!

— Заткнись! Ты всегда плетешь ерунду. Мама! Скажи, чтобы Ванда замолчала. Невыносимо!

— Молчу, молчу! — Ванда обеими руками закрыла рот. Только в зрачках плясали насмешливые чертики.

— Ах, Ванда, Ванда! — покачала головой мать.

— Я не меньше, чем ты, радуюсь приезду Станислава, — примирительно заговорил Юзек. — Давай отправлю телеграмму.

— Зачем тебе ходить? Попросим официанта.

Но Юзек уже вскочил:

— Нет, я сам отправлю.

5. Неужели тот самый?

Как ни была взволнована Элеонора предстоящей встречей с женихом, все же она ловила себя на том, что нет-нет да и глянет в сторону буфетной стойки, над которой поблескивала глянцевитая лысина буфетчика. Ей казалось, что она уже видела где-то такую яйцевидную голову, оттопыренные уши, тонкий хрящ просвечивающегося носа. Но где? Когда? Хоть убей, не могла вспомнить.

Она замечала, что и буфетчик бросает в ее сторону быстрые пугливые взгляды, — значит, и он ее знает. Где Же они встречались? При ее замкнутом, почти монашеском образе жизни все знакомые были наперечет, и среди них никогда не было буфетчика. И все же…

Посетителей перед приходом гданьского поезда набилось изрядно: пивные кружки шипят пеной, пахучим парко́м дышат розоватые сочные сосиски, бегает с подносом Веслав, и даже на его меланхолической физиономии появились проблески жизни. Стук поминутно открывающихся и закрывающихся дверей, мужские голоса, женский смех — все сплелось в один клубок, над которым клочьями висит грязный папиросный дым.

Но и в буфетной сутолоке Пшебыльский уловил обращенные к нему недоумевающие взгляды Элеоноры. Неужели узнала? Непостижимо! Прошло столько лет! Да и видела всего один раз на допросе. Всего один раз. Ввели двоих: мать и дочь. Он тогда еще обратил внимание, что они удивительно похожи друг на друга. Дочь была точной копией матери, только молоденькая, совсем девочка. Сколько ей тогда было? Лет шестнадцать или семнадцать — не больше.

Допрашивал сам Миллер, а он переводил. Только переводил. Ну иногда помогал тупому немцу задавать нужные вопросы. Мать призналась во всем: да, она передала с воли записку заключенному Братковскому, который был связан с коммунистами. Передала одна. Дочь ничего не знала и никакого участия в подпольной работе не принимала. Дочь стояла как волчонок, на бледном, худом, истощенном лице горели ненавидящие глаза. Он еще тогда шепнул Миллеру, что старшая Каминьская темнит, что, конечно, и дочь с нею в сговоре.

Но тупой сентиментальный Миллер распустил слюнявые губы — девчонка действительно была смазливенькая — и не обратил внимания на его слова. Ясно, для себя хотел приберечь. Дочь отправили обратно в барак, а мать увезли в крематорий. Больше он их не видел… И вот!

Какую оплошность допустил он, став буфетчиком на железнодорожной станции! Сколько глаз с утра до вечера видят его! Надо было забиться в какой-нибудь укромный уголок. Но кто мог подумать, что есть люди, уцелевшие после Дахау, что остались свидетели? Немцы ведь работали чисто!

Элеонора сидела задумавшись.

Где же все-таки она видела буфетчика? Где встречалась с ним? В городе? В мастерской? Нет, нет!

Но знала твердо: встречалась. Видела и поблескивающую лысину, и тонкий нос, и ползающую синеву губ. В памяти с ним связано что-то темное, страшное…

Так бывает. Вертится в голове какое-нибудь слово, имя, кажется, сейчас, сию минуту вспомнишь, а память играет в кошки-мышки.

Элеонора ломала голову: «Где же? Где? Неужели в Дахау?»

…Решетка на окне вагона. Стон в углу. Плач ребенка. За решеткой — прекрасные дубовые рощи Баварии, светлое небо. Птицы в небе.

Ничего, оказывается, не переменилось в мире: растут деревья, летают птицы, светит солнце…

Тогда она в первый раз услышала немецкое слово — Дахау.

— Нас везут в Дахау, — шепотом передавали заключенные друг другу. — Хорошо или плохо?

Дахау… Какое странное слово. Почему его так все боятся? Дахау… А ничего нет страшного. Аккуратные, чистые серые здания. Асфальтированные дорожки. Подстриженный кустарник. Четырехугольные трубы, почему-то дымящие и летом.

Только спустя несколько дней узнала — крематорий!

Страшное было потом. Газовые камеры, стрельбища и паровозные гудки по ночам: привезли новую партию.

Коротышка-следователь, с толстыми маслянистыми губами и женственно-мягким, безволосым подбородком, с кожей лица, похожей на молочного поросенка, ходил вокруг стола на коротеньких кривых, как у рахитика, ногах. У окна, спиной к свету, стоял переводчик. Запомнились его нос — худой, как лезвие ножа, яйцевидный череп, вкрадчивое:

— Пшэпрашам, пани!

Говорил по-польски чисто, без акцента. Неужели поляк? Как же мог поляк работать с немцами, которые так расправились с польским народом?

Мать твердила:

— Я все сама сделала. Только я виновата. Я. Дочь ничего не знала.

Переводчик вздыхал и что-то шептал на ухо следователю.

В конце апреля 1945 года, когда в лагерь пришли американцы, она еще раз мельком видела переводчика. Он шел с американским офицером, и ее удивило, что они по-приятельски беседуют. Подумала: «Как быстро!»

И вот опять: яйцевидный череп, худое, носатое лицо. Неужели тот самый, из Дахау?

6. Здравствуй, Славек!

Если бы статистики вели учет, где происходят самые неожиданные, удивительные, порой радостные, порой горькие встречи, то, без сомнения, железнодорожные станции заняли бы одно из первых мест. На перепутьях стальных магистралей встречаются отцы и дети, друзья и враги, начальники и подчиненные, влюбленные и разлюбившие…

И хорошие знакомые.

Когда к буфетной стойке грузной походкой подошел мужчина в новом несколько мешковатом коверкотовом костюме, со светло-пшеничными усами, похожий на запорожца, какими мы представляем их по повести Гоголя и картине Репина, и попросил кружку пива и пачку болгарских сигарет, за столиком Дембовских раздались радостные возгласы:

— Ядвига! Ванда! Смотрите. Петр здесь!

— Товарищ Очерет!

— Вот встреча!

— Просим к нашему столику!

Встреча действительно была удивительная.

Несколько лет назад гвардии старшина Советской Армии Петр Очерет уехал на родину.

Уехал навсегда.

Уехал с сияющими на груди орденами и медалями: Красного Замени, Отечественной войны I степени, «За победу над Германией в Великой Отечественной войне», «За взятие Берлина», «За освобождение Варшавы», «За Одер и Нейсе»…

Уехал с благодарностью в сердце и доброй памятью о семье польского шахтера Феликса Дембовского, в доме которого он жил со своим командиром батальона майором Курбатовым.

Уехал, увозя в боковом кармане гимнастерки фотографию могилы и белого обелиска над ней.

И вот сейчас Петр Очерет — только в штатском, только с усами, но такой же, как и был, — стоит у буфетной стойки и пьет светлое вроцлавское пиво.

Шевеля в радостной улыбке добротными (куда к черту годятся по-модному подбритые червячки!) пшеничными усами, придававшими его круглой мясистой физиономии мужественное сходство с далекими предками, Петр Очерет подошел к столику Дембовских.

— Дзень добры, пани Ядвига! Дзень добры, пан Феликс! Знову встретились. Як у нас кажуть: тильки гора з горою не сходится.

Вокруг все знакомые лица: старики Дембовские, Ванда, Элеонора, Юзек. А кто же этот высокий мальчик с серыми, внимательно смотрящими на него глазами?

— А це хто? — Очерет запнулся. Внезапная догадка блеснула, как спичка во тьме. Неужели так идет время! Неужели тот самый младенец, беспомощный, орущий, мокрый, «ничейный», что нашли они с майором Курбатовым в ночном, разрушенном Бреслау, теперь стоит перед ним? Спросил с опаской — а вдруг ошибся:

— Невже Бреславек?

— Он! Он! Славек! — хором подтвердили Дембовские, и так шумно, и с такими улыбками, словно специально для него приготовили такой подарок.

— Добрый парубок! — даже вздохнул (вспомнил Курбатова) Очерет. — Ну, давай, хлопче, обнимемся. Не чужи мы з тобою люды. Вроди я твий крестный батько! — И обнял смутившегося Славека за плечи.

Славек догадывался, что человек, говорящий хоть и на чужом, а все же на таком похожем на польский языке, имеет отношение и к нему, и к его отцу, чья могила в городском парке.

Но почему все замолчали, даже Ванда, которая не умеет молчать и одной минуты? Все смотрят на него и на приезжего, подтверждая, что есть что-то общее между ним и этим чужим, незнакомым человеком. Как понимать выражение «крестный батько»? Что это — хорошо или плохо? Почему на глазах у бабушки Ядвиги слезы?

Молчал и Очерет. В худощавом лице аккуратно подстриженного подростка хотел и не мог найти хоть одну черту того младенца из Бреслау. Хотя сомневаться не было оснований, пошевелил усами:

— Невже ж таки вин?

— Так! Так! — снова заулыбались все.

Ванда даже захлопала в ладоши.

— Он, конечно он!

Славек совсем смутился. Он теперь уже точно знал, что есть связь между ним и русским. Но какая? Он боялся этой новости и хотел понять ее.

— Гарный хлопец вырис, — признал Очерет и спросил мальчика: — Батька своего памятаешь?

Славек смутился. Отца своего он, конечно, не помнил. Только знал по рассказам взрослых да по фотографии, что висит в столовой. Со стены смотрит молодой, веселый советский офицер, весь в орденах и медалях. Невозможно даже поверить, что лежит он под черным камнем надгробья.

Славек гордился отцом. Гордился, что его отец — русский офицер, Герой Советского Союза, что у него столько орденов и медалей, что о нем с любовью и уважением говорят все люди, бывающие в их доме.

Правда, мальчишки на улице болтают, что русский майор Курбатов совсем не его отец и что он сам не русский и не поляк даже, а просто немец. Раньше такие выдумки обижали Славека, он спорил, ругался, даже дрался с мальчишками, со слезами бегал к дедушке и бабушке:

— Почему они дразнят меня немцем? Я русский, русский!

Дедушка Феликс хмурился, а бабушка Ядвига целовала его, уговаривала:

— Не обращай на них внимания. Ты русский, и мальчишки просто завидуют тебе, что у тебя такой отец.

Бабушке Ядвиге он верил. Так оно и есть. Какие отцы у мальчишек? У одного доктор, у другого трамвайный моторничий, у третьего инвалид… А у него — Герой Советского Союза. Вот почему ему завидуют и дразнят его фрицем. Какой он фриц, если не знает по-немецки ни одного слова? Зовут его Славеком, а фамилия у него самая настоящая русская — Курбатов.

Правда, он ничего не знает о своей маме, даже бабушка ничего не говорит о ней, а дедушка сказал коротко и хмуро:

— Пропала без вести!

Но Славек уверен, что мать его тоже была русской, и когда он вырастет, то поедет в Советский Союз и найдет ее. Обойдет всех живущих там Курбатовых — будь их хоть миллион — и найдет маму.

Назло мальчишкам Славек попросил, чтобы дедушка заказал металлический — вечный — венок с надписью:

«Отцу от сына Славека».

Дедушка исполнил его просьбу. Теперь венок с надписью лежит на могиле в парке и каждый знает, что Славек — сын майора Курбатова.

7. Старый друг

Встреча с названым сыном Сергея Николаевича Курбатова разволновала Очерета. И, только усевшись на предложенный ему стул, он заметил, что с пани Ядвигой творится неладное. Глаза красные, заплаканные.

— Пани Ядвига, шо сталось?

— От радости, пан Петр. Материнские слезы. Сын Янек приезжает.

Петр знал о мытарствах среднего сына Дембовских, был в курсе его нелегкой солдатской судьбы за рубежом. Сочным басом одобрил:

— Давно пора. Чего по той заграныци блукать, хай ей бис!

— Верно, верно. Теперь и дома дел много. Да и невеста заждалась, — глянул Феликс на смутившуюся Элеонору. — Давно помолвлены.

— Добро! Як в писни спивають: «Поблукавши, мий Петрусь до мене опять вернувсь». Свадьбу сыграете.

Элеонора улыбнулась грустными глазами:

— Сколько лет прошло! Многое изменилось.

Но Очерет, как истый джентльмен, отверг все сомнения:

— Шо там изменилось! Теория одна. На практыци таку панянку пивсвита обшарь — не знайдешь.

— Пан Петр! — погрозила Элеонора голубоватым с темно-вишневой коронкой маникюра пальчиком.

Ванда лукаво заглянула в глаза Очерету:

— Лучше объясните, какими судьбами снова к нам попали? Или, может быть, военная тайна?

— Нема у нас теперь друг от друга секретив, — весело пошевелил усами Очерет. — Колы з Польши уехал, демобилизовався, на ридный Донбасс вернувсь, на шахту пишов. Теперь с делегацией шахтарив до ваших горняков в гости приихалы. На шахту «Волнисть» пригласили. Нашими методами добычи угля интересуются.

Старый Дембовский обрадовался:

— Хорошее дело! Мы о ваших шахтерах слышали. И к нам на шахту прошу, товарищ Петр. Обязательно! Завтра же поговорю в профкоме.

— Времени маловато.

— Слушать не хочу. Вы нашу шахту от гитлеровцев освобождали, шахтеры вас родным человеком считают. Не отпустим. Так и знайте!

— Разве по старому знакомству, — сдался Очерет.

Ванда посмотрела на Петра сияющими глазами:

— Мы и Станислава ждем. Телеграмму послали. Вы ж друзья.

— Бачились вже. Вин мене в Тересполи зустричав.

У Феликса Дембовского была слабость, хорошо известная всем родичам и знакомым: любил старик выражаться торжественно. Встал, сделал значительную мину, проговорил, как свадебный тост:

— Шановный товарищ Петр! От имени всей моей семьи прошу вас к нам. Вспомним дни освобождения. Навсегда остались они в наших сердцах!

Несколько смущенный таким торжественным приглашением, поднялся и Петр:

— Благодарю! Дзенкуе! Тильки не один я. Цила делегация. 3 нами и покойного Сергея Мыколаевича жена приехала. На могилу мужа.

Приехала вдова Курбатова! Новость еще больше всех взбудоражила.

— Пани приехала из России?

— Ай-я-яй! Такое у нее горе!

— Ядвига до сих пор плачет, вспоминая майора!

Хриплый, как на всех вокзалах мира, голос диктора возвестил:

— Увага! Увага! Поспешный поезд Гданьск — Краков прибывает на первую платформу!

Застучали отодвигаемые стулья.

— Скорей, скорей! Ванда, где цветы?

— Святой Иисус, я так волнуюсь. У меня даже руки дрожат.

— Товарищ Петр! Вы с нами! Обязательно с нами!

Все бросились на перрон: гданьский скорый прошел входной семафор.

8. Человек из прошлого

Буфет опустел. Веслав занялся уборкой. Пшебыльский снова защелкал на счетах.

Слегка волоча ногу, словно и она шепелявила, Будзиковский подошел к стойке, скосил глаза в сторону Веслава. Пшебыльский распорядился:

— Веслав, иди на кухню, мой посуду!

Когда официант вышел, Будзиковский угрюмо кивнул ему вслед:

— Что жа новошть?

— Пришлось взять, — виновато опустил дряблые веки Пшебыльский. Но сразу же спохватился: — Не беспокойтесь: бестолков и глух как пробка.

— На ваш можно положитьшя, как на белоштокшкую девку, — недовольно буркнул Будзиковский. — Я ждешь в пошледний раз. Шледующая вштреча в шешнадцатом.

Пшебыльский почтительно (сказывалась новая профессия) склонил уныло поблескивающий череп:

— Слушаюсь!

На пыльной физиономии Будзиковского промелькнуло нечто отдаленно напоминающее улыбку: растрогало солдатское «слушаюсь!» в устах буфетчика.

— Говорят, вы служили в царшкой армии. В каком чине?

У Пшебыльского защемило под ложечкой. Оказывается, этот подонок знает даже такие подробности его биографии. Как только он до них докопался? Видно, крепко набросили ему петлю на шею, недобитки проклятые! Но проговорил заученно:

— Поручик Гродненского лейб-гвардии гусарского полка!

Давно не произносил пан буфетчик столь милые его старому издерганному сердцу слова. От них пахнуло далекой неправдоподобной, как греческая мифология, молодостью.

Что делает память! Здесь, за буфетной стойкой, среди пивных кружек и грязных тарелок произнес он: «лейб-гвардии… гусарского…» — и как будто подтянутой стал, и спина словно выпрямилась, и голос прозвучал почти бодро.

Хорошая, видно, муштра была в гвардейском императорском полку!

Будзиковский заметил волнение, с каким буфетчик произнес название своего полка. Стало завидно: даже у старого индюка есть прошлое, которым он гордится. А какое прошлое у него? Тьфу! Вспоминать противно! Съязвил:

— Приятные вошпоминания, не правда ли? Ошобенно ждешь, жа штойкой.

Пшебыльский скис, словно проглотил хину.

— Только воспоминания. Такова наша жизнь. Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах.

Будзиковский не был простаком и отлично знал цену набожности и смирения гусара-буфетчика:

— Брошьте прикидыватьшя швятошей. Вы и в аду обживетешь. — И, оглянувшись на дверь, перешел на шепот: — Получено пишьмо. Торопят.

— Я стараюсь…

За стеклами очков Будзиковского оскалились два сердитых зверька:

— Болтовня!

Пшебыльский поморщился, словно у него внезапно заболел живот. В конце концов кто такой Серый? Обыкновенный прохвост, с которым он в старое доброе время и до ветру не пошел бы. Теперь же стой перед ним навытяжку, как перед маршалеком сейма. Проговорил угрюмо:

— А могилы Болеслава Лещиньского и русского майора?

— Штарый багаж. К тому же русский только наделал нам хлопот. — И чтобы уязвить буфетчика, добавил: — Да и жаплатили вам, прижнайтешь, неплохо.

Пшебыльский оскорбился:

— Вы же знаете, что я не из-за денег…

Буфетчик явно намекал, что аварию с машиной Лещиньского он организовал, движимый идейными соображениями. Такое нахальство разозлило Будзиковского. Старая жаба набивает себе цену. Сказал ядовито:

— Идейные шоображения не помешали вам вжять деньги! — и согнал усмешку с пыльного лица. — Богушевшкий окажался рашторопней.

— Но его арестовали.

— Борьба требует жертв, — назидательно заметил Будзиковский. — Не об этом надо думать. Главное — шорвать угледобычу. Шам правильно пишет: социалиштичешкое соревнование иштощает угольные плашты. Вы шлышали ражговор жа тем штоликом? Приехали русские горняки-ударники. Вы понимаете, что такое ударники?

Что означает новое русское слово, Пшебыльский точно не знал. В Гродненском лейб-гвардии полку ударников не было. Не было их и на шахте пана Войцеховского. Но чтобы не уронить себя в глазах Серого, проговорил значительно:

— Я думаю, это большевистская пропаганда…

Будзиковский сокрушенно покачал головой: с какими кретинами ему приходится иметь дело!

— Пропаганда! Да, пропаганда, но в которой вмешто отвлеченных понятий дейштвуют тышячи тонн добытого шверх плана угля. Ударники! В Польше должны жабыть такое шлово. Понятно? Надо быштрее выполнить задание. Какие планы?

Пшебыльский наклонился к Будзиковскому:

— Предполагаю использовать младшего Дембовского. Он из шахтерской семьи, ему легко проникнуть на шахту…

— Пижон с трошточкой? Где вы его рашкопали?

— Немцы отправили его в Дахау. Когда пришли американцы, он попал в лагерь для перемещенных лиц. Ну, там его… Теперь оказывает нам мелкие услуги.

— Только покрепче держите его на поводке. У него вид типичного фраера.

— Не беспокойтесь. С Юзеком Дембовским все будет в порядке. С ним все будет в порядке…

Замялся: говорить или не говорить? Как Серый отнесется к его сообщению? Не сделать бы хуже. В нерешительности поскреб пергамент черепа:

— Но вот…

Будзиковский не любил неожиданно возникающих осложнений, новых обстоятельств, фраз, начинающихся словом «но». Насторожился:

— Какое обстоятельштво? Вшегда отговорки!

Пшебыльский вздохнул. Проходимец, от которого за километр несет каторжной тюрьмой, держится так, словно он, по меньшей мере, папский нунций. Вот что делают американские доллары! Притворил плотнее дверь на кухню.

— Может быть, вы обратили внимание, вон за тем столиком сидела молодая особа. В шапочке с пером.

— Ну и что? Вижу, вы еще не отвыкли от гусаршких привычек. Имейте в виду, что в вашем вожраште такое не только пагубно влияет на ждоровье, но и вызывает у окружающих шправедливое отвращение.

Но Пшебыльский был слишком взволнован и пропустил мимо ушей ехидное замечание Серого.

— Дама с пером — Элеонора Каминьска. Тоже была в Дахау. Боюсь, что узнала меня.

Будзиковский умел сердиться. Глаза, лоб, губы, даже, казалось, зубы побелели от злости. Голос начал вибрировать:

— Черт побери! Штарый павиан. Почему до ших пор молчали, что в городе ешть ваши жнакомые по Дахау?! Такими вещами не шутят, гошподин гушар!

Пшебыльский судорожно глотнул тягучую слюну: «Проклятый язык у пройдохи. Откуда он взялся на мою голову!»

А Будзиковский шепелявил:

— Нельжя допушкать и малейшего ришка. Проверьте и, ешли не ошиблишь, уберите шапочку ш пером. Понятно? И побыштрей, пока не проболталашь. У женщин длинные языки.

Пшебыльский сам понимал, что дал маху. Но как убережешься, когда в лагере были десятки тысяч людей. Кое-кто и уцелел. Да и Польша не тянется от моря до моря, как кричал горлопан Пилсудский. Все, как на ладони. Чтобы отвлечь Серого, сообщил:

— Сегодня из Лондона приезжает средний сын Дембовских.

— Кто такой?

О семье Дембовских Пшебыльский располагал исчерпывающими сведениями. Зашептал в бледное ухо Будзиковского:

— Перед войной он уехал на заработки в Англию. Был забойщиком на шахте. Во время войны его мобилизовали в английскую армию и послали в польское соединение. Имеет английские и американские награды. Считает себя патриотом. Но в Лондоне держался особняком и в Канаду ехать отказался, настоял, чтобы отправили на родину. К русским относится отрицательно…

Будзиковский оживился:

— Отрицательно?

— В Лондоне умеют прививать правильные взгляды, — на всякий случай польстил Пшебыльский: черт его знает, может быть, Серый работает и на англичан.

«К русским относится отрицательно, — прикинул в уме Будзиковский. — Значит, отрицательно должен относиться и к социалистическому строительству в Польше. Логика есть логика. Такие люди нужны», — и, выждав, пока Пшебыльский отпустит пачку сигарет длинноногому юнцу с бурьяном давно не стриженных и не мытых волос на голове, распорядился:

— Внушить Яну Дембовскому проштую иштину. Бывшему английскому шолдату не будут доверять на родине. Он отщепенец в де-мо-кра-ти-чешкой Польше. У него нет друзей, кроме наш. Работать ш нами — его патриотичешкий долг.

— Все будет в порядке, — в такт рубленым фразам Серого кивал Пшебыльский. — Он везет письмо из Лондона! Письмо пустяковое, но важен сам факт! Вы понимаете?

— Неплохо! — великодушно одобрил Будзиковский. Но Пшебыльского не обрадовала похвала, сказал угрюмо:

— Из Варшавы приезжает еще и старший брат Яна Дембовского — Станислав.

— Что за птица?

— Был в России, в Войске Польском. Теперь на партийной работе в Варшаве. Коммунист.

Станислав Дембовский! Где он слышал это имя? Будзиковский нахмурился. Был один Дембовский в его роте, когда они формировались в Бузулуке, в России. Да, да, и кажется, Станислав. Неужели тот самый? Очень может быть. Ян Дембовский бежал из армии, не захотел уходить в Иран. Предатель! Как, однако, тесен мир! Снова столкнулись их дорожки.

Спросил почти равнодушно:

— Ну и что? Почему бешпокоит приезд Станишлава?

Пшебыльский понял, что сообщенная им новость не произвела впечатления на Серого. Отметил про себя: «Сразу видно: ни черта ты не смыслишь в создавшейся Ситуации! А еще разведчик! Недоносок ты великовозрастный». Но вслух сказал значительно:

— Вы не знаете Станислава!

В тоне буфетчика Будзиковский расслышал нечто вроде укора и озлился. Уж кто-кто, а он-то знает Станислава Дембовского. Голос его снова начал нервно вибрировать:

— Опять отговорки. Я знаю одно: мои укажания надо выполнять точно.

Пшебыльский чуть было не щелкнул каблуками.

— Ян будет работать с нами!

Гусарские рудименты в психике Пшебыльского несколько развеселили Будзиковского. Заметил мягче:

— Давно пора. Штолько лет ел наш хлеб.

— И тушенку.

— Что? Шолдатские оштроты.

— Простите.

— Впрочем, вы тоже едите нашу тушенку, — усмехнулся Будзиковский, довольный своим умением парировать чужие остроты.

— Но я…

— С идейной приправой, хотите шкажать, — совсем уж повеселел Будзиковский. — Но подходит поежд! — и, волоча ногу, отправился на свое место.

Пшебыльский устало оперся о стойку. Снова он стал сутулым, больным, старым. В такие минуты ему не верилось, что есть на белом свете Лондон, Нью-Йорк, пан Войцеховский, польские патриоты. Он даже не верил, что под полом в его квартире запрятан чемодан с пачками долларов и фунтов стерлингов. Все как мираж, как бред, как мучительный сон без пробуждения. Видно, правильно написано в библии: как рыбы попадаются в пагубную сеть и как птицы запутываются в силках, так сыны человеческие уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них.

Вот именно: в бедственное время!

Будзиковский сел на свое место, снова развернул газету. Со стороны могло показаться, что человек совершенно спокоен. Если что-нибудь и волнует его в данный момент, так лишь газетные сообщения о переговорах в Женеве по поводу разоружения, судьба Тайваня или очередное землетрясение в Японии.

А в душе Ежи Будзиковского кутерьма и ералаш. В то время как он, Ежи Будзиковский, шляхтич, наследник фамильного поместья под Острувом, офицер, вынужден иметь дело с грязными буфетчиками, в своей собственной стране должен прятаться, как крыса, всего бояться, ходить в жалком потертом костюмчике, какой-то смерд, нарушивший присягу, бросивший армию, не уехавший с ними в Иран, теперь в Польше стал важной шишкой, начальником. Верно, есть у него и дом, и жена, и машина…

Мстить! Уничтожать! Другого выхода нет. Какая разница, на кого работать? На американцев? На англичан? На эмигрантов? Все равно. Важней, против кого работать. А он воюет против таких, как Станислав Дембовский. Они враги. Кровные. На всю жизнь. До конца!

Будзиковский налил в стакан минеральной воды. Вода была теплая, горькая, противная. От такой воды наверняка и бывает у людей тоска. Смертная. От которой выть хочется.

Спохватился: а не узнает ли его Дембовский, если они встретятся? Едва ли! Родная мать не узнает теперь бедного Ежи в дурацком рябом костюме, с истасканным старым лицом, с потухшим взглядом, свидетельствующим об угнетенном состоянии духа и хроническом несварении желудка. С этой стороны опасности, пожалуй, нет. Все же лучше, пока Станислав в городе, нигде не появляться. Чем черт не шутит!

9. Выносливая штука — сердце!

С той самой первой минуты, когда поезд отошел от перрона гданьского вокзала, Ян Дембовский припал к окну. Мелькали пригородные постройки, полосатые переезды, проселки, обсаженные вишнями и яблонями, дальние фольварки, новые фабричные трубы с веселыми чубами дыма, остовы разрушенных зданий с черными провалами глазниц, как незарубцевавшаяся память о войне…

А он смотрел, смотрел… Родина!

Хорошо, что человеческое сердце — выносливая штука!

…Я знаю, что творится на душе у человека, после долгого отсутствия возвращающегося на родину! Вот так же стоял и я у вагонного окна и ждал: сейчас, сию секунду над темной зеленью парков чудом блеснет немеркнущее золото лаврских куполов, загудит под колесами присмиревшего поезда мост, голубой свет днепровской струи зальет вагон, и с палубы праздничного, подвенечной белизны парохода, что торжественно плывет вниз к далекому морю, кто-нибудь приветственно помашет платком.

Неужели снова, сняв шляпу, буду стоять я на Владимирской горке, увижу Подол, Труханов остров, курчавые дымы Дарницы, пройдусь по Крещатику, по Прорезной, под шумящими над головой фундуклеевскими каштанами!

Неужели снова найду ту маленькую улицу на далекой окраине, что и называется Дикой, поднимусь на второй этаж старого, виноградом увитого дома, постучусь и услышу голос, звучавший мне в дальних краях, увижу глаза, светившие мне на чужбине, губами почувствую тепло ее руки!

Нет, не войду в дом, не постучу. Лишь издали посмотрю на дикий виноград, на два окна, за которыми… Впрочем, и говорить и думать об этом незачем!

…Я знаю, как возвращаются на родину. Понимаю, почему не отходит от вагонного окна мужчина с темным от загара и странствий лицом, с невеселыми морщинами у рта и светлыми волнистыми волосами, которые издали кажутся седыми.

Поезд еще медленно подходил к станции, а Ян Дембовский уже увидел встречающих: отца, мать, брата, сестру, Элеонору.

Выскочил на ходу. Высокий, худощавый, родной — и чем-то чужой. Может быть, таким его делала непривычная форма английского солдата?

Ядвига прижала к груди голову сына: большую, тяжелую, с ранней сединой висков. Выдержало бы сердце! Феликс смотрел куда-то в сторону: не годится, чтобы дети видели его слезы. Элеонора стояла бледная, оглушенная. Она так волновалась, что даже не почувствовала, что Ян взял ее за руки.

— Элеонора!

Все, что стояло между ними, — нескончаемые годы разлуки, запутанные дороги, беды и горести, — все расступалось, блекло, исчезало. Они шли друг к другу навстречу, и с каждой секундой, с каждым ударом сердца уменьшалось расстояние, разделявшее их. Сухими губами Ян прижался к ее дрожащим и влажным от слез губам.

— Наконец-то!

Поцелуи. Объятия. Возгласы. Междометия вопросов и ответов.

Тот, кто возвращался народину, все это отлично знает. Кто же не испытал сам — все равно не поймет, как ни описывай. Такие минуты надо пережить!

— Теперь и вина выпьем! — разошелся отец. — Все в буфет!

Сдвинули столики, расселись, перевели дух, радостными глазами смотрели друг на друга.

— Долго мы ждали тебя, сынок, — вытер Феликс вспотевший лоб, а заодно и глаза. Ядвига не выпускала руку сына: от волнения она и слова не могла вымолвить. А Ян говорил, говорил, не умолкая:

— Мама милая! Не плачь! Все будет хорошо. Я так рад, что вижу вас всех. Ванда, ты совсем взрослая. И такая красивая. Признайся, парни заглядываются на тебя? Ну, не красней, плутовка! Элеонора! Ты такая же, даже лучше, чем снилась мне все годы. Каким ты франтом стал, Юзек! И тросточка! Совсем денди. Работаешь? Учишься? Не женился еще? А ты, отец, отлично выглядишь. Крепкая порода. Горняцкая. Как я рад! — И глаза сияют, сгоняя и морщины и усталость, что, как иноземная копоть, осела на лице. — Как я рад, что снова вместе с вами. Всю дорогу от Гданьска стоял у окна, считал телеграфные столбы: «скорей, скорей!» А где Станислав? Как он?

Отец стал серьезным и важным:

— В Варшаве. В воеводстве работает.

— Воевал?

— Воевал. Освобождал Польшу. Ты будешь гордиться таким братом.

— Мы ему телеграмму послали, — вставила Ванда. — Он обязательно приедет.

Ян обнял сестру за плечи:

— Как я рад, что снова дома! После всего, что видел, пережил, мне так хочется тишины и покоя. Только тишины и покоя!

Заметил сидящего за столом мальчика. Кто такой? Почему сидит в кругу его семьи?

Феликс перехватил взгляд сына:

— Э, да вы еще не знакомы. Славек, подай руку дяде! Не стесняйся. Видишь, сколько у тебя за один день новых родственников появилось.

— Кто такой? — пожал Ян руку мальчика.

— Наш парень, наш, — начал было объяснять Феликс, но дверь раскрылась, и в буфет вошла высокая блондинка в синем дорожном костюме и сопровождающий ее Петр Очерет. Феликс Дембовский вскочил, стал изъясняться совсем уже изысканно, как в старых романах из жизни ясновельможной шляхты.

— Глубокоуважаемая Екатерина Михайловна! Разрешите выразить сочувствие в постигшем вас горе!

Курбатова протянула старику руку:

— Бардзо дзенкуе!

— Пани розуме по-польску?

— Слабо. Не добже! — виновато улыбнулась Курбатова. Два раза садилась она за самоучитель польского языка. Первый раз еще в сорок пятом году, когда собиралась ехать к мужу, служившему в Польше. Второй раз теперь, когда готовилась к поездке на его могилу.

— Дайте я вас поцелую, голубка, — поднялась Ядвига. — Мы так любили Сергея Николаевича.

Юзек любезно («Парень умеет быть вежливым, когда захочет», — про себя отметил отец) пододвинул Курбатовой стул:

— Мы все хорошо знали вашего мужа-героя. Такая потеря! Нет слов! — и приложил руку к карманчику пиджака, из которого выглядывал белый уголок платочка: Нет слов!

Екатерина Михайловна Курбатова дружески пожимала со всех сторон протянутые к ней руки:

— Благодарю, благодарю. Мы сюда зашли только на минутку. Нас ждут товарищи. Но мы еще увидимся. Обязательно увидимся.

Она была искренне растрогана. С тревогой ехала в Польшу. Как встретят ее там? Помнят ли там ее мужа? И вот в глазах окруживших ее людей сочувствие, память, дружеская теплота.

Проговорила взволнованно:

— Благодарю вас, дорогие друзья! Товарищ Очерет говорил мне о вас. Я так рада, что в вашей стране встречаю близких людей. Видно, для добрых человеческих чувств нет границ. Я так тронута… товарищи!

Веслав принес бутылки, бокалы. Феликс заговорил совсем уж торжественно:

— Дети мои! Семья моя! Наконец-то мы собрались все вместе. У нас сегодня две радости: вернулся наш Янек. Долго мы его ждали. Вторая радость: к нам в Польшу приехала Екатерина Михайловна. Мы все любили майора Курбатова. Он спас наш город, всех нас. Его смерть — тяжелое несчастье. Но не будем омрачать сегодняшний день горькими воспоминаниями. Давайте выпьем за будущее, за счастье, за приезд Екатерины Михайловны и товарища Петра. За возвращение Янека!

Сдвинулись и зазвенели бокалы:

— Сто лят!

— Сто лят!

— Сто лят!

О Славеке забыли. Он же с настороженным вниманием следил за русской женщиной, за каждым ее словом, за каждым жестом. В душе было беспокойство, недоумение, обида.

Из разговоров взрослых он догадался, что приехавшая из России женщина — жена Сергея Николаевича Курбатова, его отца. Славек понимал, что жена отца не обязательно должна быть его матерью. Значит, у отца была и другая жена. Но все равно, почему она не обращает на него внимания, не спрашивает о нем, не заговаривает с ним, словно он ей совсем чужой. Может быть, она даже не знает о его существовании? Как же все понять? Ведь она Курбатова и он Курбатов?

А вдруг действительно правду говорят уличные мальчишки!

Насупившись, почти враждебно смотрит Славек в оживленное, ласковое лицо русской женщины. Она только притворяется веселой и доброй. Не может быть доброй и душевной женщина, которая не подошла к нему, не обняла, не сказала: «Здравствуй, Славек!»

Алексей Митрофанович Осиков еще при выходе из вагона предупредил всех членов делегации, чтобы никуда не отлучались, находились в зале ожидания вокзала: подойдет автобус и отвезет их всех в гостиницу.

А что получилось? Разгильдяй Очерет под предлогом, что хочет купить сигарет, сразу же отправился в буфет. Наскучило ли ему пить одному или по какой другой причине, но вскоре он вернулся из буфета и, пошептавшись с Курбатовой, потащил и ее туда же.

Черт знает что! Курбатова женщина неопытная, первый раз за границей, простодушная. Очерет запросто может втянуть ее в какую-нибудь историю.

Чем же они занимаются в буфете?

Бочком вошел Осиков в буфетный зал и скромненько остановился у красочного плаката, призывающего туристов пользоваться услугами воздушного транспорта. Сделал вид, что внимательно изучает воздушные трассы Польши. А сам — весь внимание.

Только многолетняя закалка и хорошо сохранившаяся нервная система позволили Осикову сдержаться при виде открывшейся ему картины. Прилюдно, посреди буфета, у сдвинутых столиков, заставленных бутылками, происходило грехопадение двух членов вверенной ему делегации. Что касается Очерета, то на него руководитель уже давно махнул рукой. Отпетый тип. Но Курбатова, Курбатова! Женщина положительная, выдержанная, как и подобает вдове героя, безупречная по всем анкетным данным.

Ясно, что всему виной — дурное влияние Очерета. Впрочем, может быть, и сама она не сахар. Что там анкетные данные! Даже поговорка такая есть: «В тихом омуте черти водятся». Или как в известной польской песне поется: «Тиха вода греблю рве».

В неизвестно какой компании Курбатова и Очерет смеются, чокаются, произносят тосты, ведут себя так, словно находятся не за границей, а, скажем, в Конотопе или Барсуках. И что означают возгласы: «Сто лят»?

«Нет, не сносить мне головы с Очеретом», — вздохнул Осиков. Было у него такое ощущение, словно он находится на борту самолета, терпящего аварию. Вынув из заднего кармана брюк записную книжку в измызганном коленкоровом переплете, записал для памяти: «В день приезда Очерет вовлек… — запнулся: упоминать ли фамилию Курбатовой? Пожалуй, не следует: — …вовлек одного из членов делегации в пьянство с иностранными гражданами в вокзальном буфете». Отдельно сделал пометку: «Проверить, какой смысл вкладывается в выражение «сто лят».

Ян наклонился к брату:

— Как погиб русский майор?

Юзек пожал плечами:

— Несчастный случай. Ехал на машине в Познань вместе с директором народной шахты Болеславом Лещиньским. И авария.

— Как, и Лещиньский погиб!

— Увы! Их похоронили в городском парке. Помнишь, у тех старых дубов.

Феликс сказал значительно:

— Могилы их рядом. Понимаешь, что означает. Лежат, как братья!

— Помню Болеслава. Ты с ним дружил, папа. И он умер!

Феликс нахмурился:

— Не умер, а убит. Убит врагами!

— Я думал, что у вас спокойно, — с недоумением проговорил Ян.

— Не все шло гладко. Нам вставляли палки в колеса. Убивали наших людей, срывали добычу угля.

— А теперь?

— Ты вернулся в добрые дни. Наша власть твердо встала на ноги. Ты не узнаешь наш город, нашу шахту.

Ванда не утерпела:

— Поздравь, Янек, папу. Он начальник участка. Коммунист.

С удивлением и беспокойством смотрел Ян на отца. Коммунист? Его отец — коммунист! Старый добрый человек, шахтер, никогда не занимавшийся политикой, любящий свою семью и свою работу, — коммунист! Слишком много черного слышал он о людях, которые называют себя коммунистами. Это не вяжется с родным обликом отца. Там, за границей, он думал: разве настоящий поляк может быть коммунистом? И вот первый коммунист, которого увидел на родине, — отец!

Феликс словно разгадал мысли сына.

— Не удивляйся. Война открыла нам глаза. Всем честным полякам. Теперь у нас одна рабочая партия. Какие дела! Сам увидишь…

Ядвига, улыбаясь, не скрывая своей любви к мужу, которую пронесла через сорок лет совместной жизни, пожаловалась:

— Отец совсем от дому отбился. День и ночь на шахте. Молодым и то так не работал.

Петр Очерет одобрительно кивнул головой:

— Добро! От и выпьем за нашу рабочу хватку!

Осиков не выдержал. В конце концов всему есть мера. Подошел к шумной компании и голосом, который ясно показывал, что только крайняя необходимость вынуждает его тревожить такое благородное общество, проговорил:

— Прошу прощения! Товарищ Очерет! Товарищ Курбатова! Мы ждем вас!

Феликс вскочил:

— Просим к нашему столу!

Осиков поклонился:

— Увы! Дела!

Курбатова и Очерет поднялись:

— Идем, идем!

Феликс взял за руку Курбатову:

— Дорогая Екатерина Михайловна! От имени всей моей семьи прошу вас почтить нас своим пребыванием. У нас жил Сергей Николаевич. Наш святой долг… Проси, мать! Дети, просите!

Все вскочили, окружили Курбатову и Очерета.

— Просим, просим! Обязательно.

Даже Славек, пересилив враждебность, которую испытывал к русской женщине, сказал, смущаясь:

— Приходите!

Осиков отошел в сторону. Было такое чувство, словно его обидели, обошли. Почему поляки приглашают в гости Очерета и Курбатову, а не его, руководителя делегации? Конечно, он не пошел бы в частный дом, и Очерету и Курбатовой не посоветует. Но все-таки обидно.

Екатерина Михайловна неуверенно оглянулась на Петра: он-то порядки знает — жил в Польше. Очерет улыбался. Значит, одобряет.

Екатерина Михайловна положила руку на плечо Славека:

— Спасибо, спасибо! Обязательно придем!

Автобус уже ждал. Всю дорогу до гостиницы Осиков хмуро молчал, не давал членам делегации обычных советов и указаний. В его душу заползли подозрения. Там, в буфете, молодой поляк с тросточкой слишком внимательно поглядывал на Курбатову. Без сомнения, она ему приглянулась. Правда, он не заметил, чтобы Курбатова кокетничала с поляком. Но разве за женщинами уследишь! Им нравятся такие хлыщи. Неужели он снова ошибся и обратил внимание на недостойную и легкомысленную женщину? Или они все такие?

10. Мгла

Когда семья Дембовских и приезжие русские покинули буфет, Веслав, убиравший посуду, нашел на стуле забытую тросточку. Хотел было догнать рассеянного посетителя, но Пшебыльский, мельком взглянув на находку, распорядился:

— Не надо! Сам прибежит. Ты лучше иди, посуду мой. Скоро варшавский.

Пшебыльский не ошибся. Минут через пять с озабоченным видом в буфет вернулся Юзек:

— Кажется, я здесь забыл свою тросточку?

Пшебыльский съехидничал:

— У вас сегодня много впечатлений. Не мудрено и растеряться.

Юзек покосился на сидевшего в углу мужчину в костюме цвета воробьиного пера, но Пшебыльский успокоительно кивнул:

— Можно!

Все же осторожный Юзек перешел на шепот.

— Зачем я вам нужен?

— Есть, одно дельце.

Пятна проступили на щеках Юзека.

— Какое дельце?

— Последнее.

— Побойтесь бога. Уже было последнее. Вы обещали.

Сизые губы буфетчика расползлись, обнажив обломки зубов.

— Ах, Юзек! Вы слышали такое слово — политика?

— К черту политику! Я хочу жить, а вы доведете меня до виселицы. Вы же дали слово, что оставите меня в покое. Уже и отец смотрит на меня косо.

Нижняя челюсть Пшебыльского брезгливо отвисла:

— Скажите еще, что вы партиец, марксист, материалист и не хотите с нами знаться. Вся беда, Юзек, в том, что вы безбожник и отвернулись от истинной веры. А еще Иеремия учил: кто обречен на смерть, тот предан будет смерти; и кто — в плен, пойдет в плен; и кто под меч — под меч! От судьбы не уйдешь. Но не буду вас пугать. Вы не пригодны для серьезных дел, и мы вас отпустим. Слишком вы трусливы и плаксивы. «Хочу жить!» Недаром в лагере вас держали на мелкой работе. Там разбирались в людях.

— Не вспоминайте прошлого! — взвизгнул Юзек. Казалось, еще немного — и с ним начнется самая вульгарная истерика.

— Ого! Вы повышаете голос!

Угроза прозвучала в голосе Пшебыльского. Юзек испугался. Но чтобы буфетчик не догадался об этом, окрысился:

— Вы меня не запугаете. Дудки! Мне простят мою ошибку, мою слабость в лагере. Я еще молод, я искуплю вину. В конце концов я ничего такого не сделал.

Усмешка снова проползла по губам Пшебыльского:

— Молод! Ошибка! А Познаньское шоссе? Тоже ошибка молодости? За такие ошибки не погладят по голове, — и красноречиво показал на шею: — Ясно? Недаром в библии сказано: обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды.

Юзек схватил со стойки недопитую кем-то кружку пива, поднес ко рту. Зубы дробно стучали о стекло. Мутный ручеек пива пересек подбородок — так дрожала рука.

— Что… что вы еще хотите?

— Так-то лучше, — Пшебыльский наклонился к Юзеку: — Надо выводить из строя шахту.

— Но как? Что я могу сделать? Смешно!

— Ваша семья известная на шахте. Одна фамилия Дембовский — капитал! Устраивайтесь на шахту, завоюйте доверие. Почаще произносите современные слова: «социализм», «соревнование», «ударники», и все будет в порядке.

— Ну а если… — начал было Юзек, но Пшебыльский угрожающе выставил лезвие хрящеватого носа:

— Никаких «если»! — И добавил значительно: — От этого многое будет зависеть.

— Постараюсь.

Пшебыльский искоса взглянул на собеседника. Как быстро он раскисает! Тряпка. На такого ни в чем нельзя положиться. Продаст и предаст — недорого возьмет. Посоветовал:

— Не болтайте с Вандой. Девчонка, кажется, толковее вас. Ян — другое дело. На нем лондонское клеймо, с ним проще договориться. Почаще напоминайте ему, что он был английским солдатом и народная власть не простит этого. Он нам должен помогать. И еще: остерегайтесь Станислава. У него собачий нюх.

— Станислав не приедет.

— А телеграмма?

— Он ее не получит.

— Не отправили?

— Станислав и на расстоянии действует мне на нервы. Пусть лучше сидит в своей Варшаве.

— Вы догадливы, Юзек. Жить со Станиславом в одном доме — все равно что находиться под надзором органов государственной безопасности.

Пшебыльский налил две рюмки водки.

— Выпьем за успех!

Едва чокнулись, как в буфет вошел Ян.

— Юзек, мы тебя ждем, а ты… Нашел тросточку?

— Нашел, нашел. Одну минутку, Янек. Хорошо, что пришел. Ты спрашивал о Леоне Пшебыльском. Прошу познакомиться: пан Пшебыльский.

— Вот как! — обрадовался Ян. — Я привез вам письмо из Лондона. От племянника. Точного адреса вашего он не знал. Сказал, что вы живете в нашем городе. Я боялся, что и не найду вас. Оказалось, так просто. Лучше и не придумаешь.

Из бокового кармана Ян достал узенький белый конверт. Ни адреса, ни фамилии адресата на нем не было.

— Прошу!

— Сердечно благодарю! — вертел Пшебыльский письмо в руках. — Вы знакомы с моим племянником?

— Только перед отъездом познакомились. Он случайно узнал, что мы с вами земляки, и попросил передать письмо.

— Как же он там живет? Какая погода в Лондоне? Туманы?

На привокзальной площади ждут родные, и совсем не время сейчас распространяться о житье-бытье лондонцев. Ян проговорил рассеянно:

— Погода… как-то так все… туманы. Мгла. Прошу простить! Нас ждут.

Заторопился и Юзек:

— Да, да, пошли. До свидания, пан Пшебыльский!

Пшебыльский вышел из-за стойки. Яйцевидная голова закачалась на тонкой индюшечьей шее.

— До свидания! До встречи!

Когда дверь за братьями затворилась, Пшебыльский поплелся за стойку, шевеля губами:

— Туманы… туманы… Мгла!

О чем думал он, устало облокотившись на буфетную стойку, заляпанную мутной пивной пеной? Не о том ли, что жизнь прошла. Прошла глупо, бездарно. На всем ее огромном пространстве от окопов в Галиции, где кровью харкал отравленный ипритом Гродненский лейб-гвардии полк, до смрадных печей Дахау были только лакейское пресмыкательство, алчность, грязь, прелюбодеяния, предательства. Прах и тлен.

И вот конец здесь, за буфетной стойкой, с привычным на устах: «Что прикажете?», с лютой злобой и свинцовым страхом в сердце.

Ежи Будзиковский подошел к стойке:

— Налейте!

Буфетчик встрепенулся, отгоняя удушливый, как иприт, туман воспоминаний:

— Виски прикажете?

Будзиковский даже зашипел от раздражения:

— Вы бы еще и шодовой предложили!

Буфетчик был так расстроен, что не сообразил, почему рассердился Серый.

— А что?

— Вы вшегда были плохим патриотом. Учтите, что я пью только штарку. Пора знать!

Пшебыльский покорно склонил голову:

— Слушаюсь!

Присосавшись к бокалу губами, Будзиковский втягивал содержимое медленно, как клистирной трубкой.

— Этого щенка, — он ткнул пальцем в то место, где только что стоял Юзек, — убрать пошле выполнения задания. Потенциальный предатель.

Голова Пшебыльского на тонкой дряблой шее склонилась еще ниже:

— Слушаюсь!

Будзиковский взглядом указал на бокал. Буфетчик снова наполнил его. Будзиковский проговорил удовлетворенно:

— За ушпех!

Ежи Будзиковский был доволен. И не только потому, что Пшебыльский крепко держал в своих руках Юзека Дембовского. И не потому, что никуда от них не уйдет и его брат Ян. Радость Ежи Будзиковского была глубже, интимней. Станислав Дембовский — его враг. Личный враг. Станислав предал их тогда в России, стал видным человеком в Польше. Но их борьба еще не окончилась. Он нанесет удар Станиславу Дембовскому с тыла. Всю его семью он сделает его врагами: и братьев, и сестру, и отца, и мать.

Хорошая расплата!

ГЛАВА ВТОРАЯ

1. Беседа по душам

Советская делегация разместилась в гостинице «Нове място». Все бы ничего, да на беду номера оказались маленькими, что огорчило Алексея Митрофановича Осикова. Было бы спокойней, если бы делегаты жили компактней.

К тому же при гостинице работал ресторан, в котором до петухов ярился джаз-оркестр, выступали инфантильные певички, а танцы между столиков были похожи на пляску святого Витта. Придется удвоить бдительность.

Как руководителю делегации, Алексею Митрофановичу, без его ведома, отвели двухкомнатный номер «люкс». Осиков было запротестовал, но гостеприимные хозяева сочли его протест проявлением обычной в таких случаях скромности и настояли на своем.

Скрепя сердце Алексей Митрофанович вынужден был согласиться: как бы его упорный отказ не показался подозрительным.

Но, оставшись наедине в «люксе», он был мрачен и ругал себя за мягкотелость: еще не пришлось бы доплачивать за такой номер! Первым делом решил внимательно осмотреть свой апартамент — «люкс» заслуживал такого высокопарного слова. В первой довольно большой комнате — кабинете-гостиной — стояли письменный стол с телефоном и чернильным прибором, диван на низких ножках, мягкие, тоже очень низкие кресла. На стене вразброс висели эстампы с видами старой Варшавы. Взглянув на эстампы, Осиков усмехнулся: номер «люкс», а настоящие картины в солидных массивных рамах повесить поскупились. У нас в этом отношении размах шире.

Посреди второй, меньшей комнаты стояла почти квадратная деревянная кровать. Алексей Митрофанович поднял покрывало, потрогал настольную лампу, повертел в руках телефонную трубку. Ничего особенного. А еще «люкс»!

Только люстра под потолком с причудливыми рожками показалась ему подозрительной. Захотелось осмотреть рожки, но спохватился: в конце концов и бдительность должна иметь границы.

Может быть, чудаковатая мнительность Алексея Митрофановича Осикова объяснялась тем, что он находился в расстройстве чувств. Эпизод в вокзальном буфете не выходил из головы. Произошло еще одно вопиющее нарушение дисциплины, и Алексей Митрофанович решил в деликатной форме, но решительно поговорить с Очеретом, предупредить его, предостеречь от поступков, могущих иметь далеко идущие последствия.

Будучи человеком аккуратным, добросовестно, даже скрупулезно выполняющим возложенные на него обязанности, Алексей Митрофанович решил не откладывать разговор с Очеретом в долгий ящик, действовать быстро. Наскоро разложив вещи по положенным им местам, Осиков пошел разыскивать Очерета.

Петр Очерет разместился в одном номере с воркутинцами. Еще в коридоре Осиков услышал за дверью их номера громкие голоса и смех.

— Орут, как в забое! — отметил он с неудовольствием и постучал в дверь.

— Можно!

Очерет, только что принявший ванну, расхаживал по номеру в одних трусах, растирал махровым полотенцем густо заросшую грудь и рассказывал Самаркину и Волобуеву очередную байку. Воркутинцы реготали, как племенные жеребцы, и даже ухом не повели при появлении руководителя делегации. Про себя Осиков с болью отметил столь характерный факт, но все же улыбнулся:

— Настроение, вижу, бодрое. Правильно. Как говорят моряки: так держать! — Обернулся к Очерету: — Зайдите ко мне, Петр Сидорович. Небольшое дельце есть.

После эпизода в буфете Осиков решил в дальнейшем разговаривать с Очеретом только сугубо официальным тоном, чтобы всем было ясно, что между ними нет никаких приятельских отношений. Но теперь передумал: зачем осложнять взаимоотношения. Вернутся в Москву, тогда другое дело. Там он покажет Очерету…

— Зараз! — кивнул Очерет, похлопав (для массажа, что ли) пятерней по могучим, как тавровые балки, ляжкам. И снова повернулся к дружкам: — От старшина и звертается до него: «Скажить, будь ласка, рядовый Черногуз, шо вы думаете, колы бачите на дорози оцю кирпичину?»

Осиков не стал слушать, что ответил старшине Черногуз — верно, скабрезность какую-нибудь, — и вышел. За дверью снова грянул громоподобный гогот. Осиков даже остановился. Над кем смеялись за дверью? Над ним или над ответом Черногуза? Пожалуй, над ним. От таких типов всего можно ожидать!

Минут через пятнадцать (мог бы и поспешить!) явился Очерет. Вымытый, выбритый, сияющий, как лауреат. Из-под пиджака выглядывал ворот вышитой украинской сорочки, пшеничные усы расчесаны, карие лукавые глаза смотрят на Осикова с обезоруживающим добродушием.

— Слухаю вас, товарищ начальник.

Все в Очерете раздражало Осикова: вышитая рубашка, пшеничные, под запорожца, усы, блеск хитрых глаз, глядя в которые, нельзя понять, что он думает. Встать бы, стукнуть по столу кулаком, припугнуть. Но сам понимал: не такое теперь время, чтобы стучать кулаком. Не испугается его стука грузный, плотно сидящий в кресле человек. Нет, по душам надо, по-хорошему.

Заговорил ласково:

— Хочу поговорить с вами по-дружески, Петр Сидорович, откровенно, как товарищ. Ну, может быть, как старший товарищ…

— Слухаю! — басовито дунул в усы Очерет, и не поймешь, усмехается он, или так уж от рождения хитро поблескивают его глаза.

— Я знаю, что вы и некоторые другие товарищи критически относитесь к моей излишней, что ли, осторожности, мнительности… Конечно, может быть, и я в чем-то ошибаюсь, но есть вещи, в которых лучше переборщить, чем прошляпить. Я не против общения с местным населением. Смешно говорить — ведь для того и приехали, чтобы крепить братство двух социалистических народов. Будут и встречи, и обмен мнениями, и обмен опытом. Но все надо делать коллективно, сообща, по плану, организованно. Никакой партизанщины допускать нельзя. Что получится, если мы все разбредемся по городу. Я прекрасно понимаю, что страна дружественная, социалистическая, но все же…

Очерет молчал невозмутимо, непроницаемо. Слушал. Не понять, что он думает, сознает ли свою вину. Осиков продолжал:

— В Тересполе, — полистал записную книжку, — да, в Тересполе, вы пятнадцать минут беседовали с каким-то гражданином и даже в буфет с ним ходили. Я, конечно, и мысли не допускаю, что у гражданина были тайные планы, что он хотел у вас что-нибудь выведать. Боже упаси! Но попытаться распропагандировать вас, привить вам враждебные, буржуазные взгляды вполне мог. Не будем закрывать глаза, такие случаи бывали… Общение — штука острая. Как бритва. Не хочешь, а порезаться можешь.

Очерет слушал внимательно, не перебивая. Но в карих глазах его уже не было ни усмешки, ни лукавства. Строгие, настороженные.

То, что Очерет не оправдывался, не спорил, не перебивал и смотрел так внимательно, сбило с толку Осикова. Подумал: «Дошло, кажется, и до толстокожего запорожца. Присмирел. Понял, что дело нешуточное, пахнет жареным». И чтобы окончательно убедиться в действенности своей задушевной беседы, спросил, поощряя к откровенности:

— Разве не прав я? Как вы думаете?

Очерет не спешил с ответом. Все так же спокойно смотрел на Осикова. Сказал просто, как вещь само собою разумеющуюся, общеизвестную:

— Не веришь ты Советской власти, товарищ Осиков.

Осикову показалось, что он ослышался или просто сидящий перед ним гайдамак сболтнул не то слово.

— Как понять?

— Ленину ты не веришь — вот в чем вся петрушка!

Осиков вскочил с кресла так стремительно, словно зажатая в сиденье пружина, прорвав плюш, впилась в его мягкий, округлый зад. За всю жизнь никто никогда не предъявлял ему таких несуразных, голословных, беспочвенных обвинений.

— Что вы говорите? Я не позволю!..

Осиков захлебнулся от возмущения. Ему, у которого никогда не было ни одного выговора или замечания, у которого в непорочной ясности все документы, анкеты, характеристики, вдруг говорят такие возмутительные вещи!

— Зараз я тоби поясню, — спокойно и рассудительно продолжал Очерет, не обращая внимания на Осикова, который, захватывая ртом воздух, не мог говорить от возмущения.

Может быть, для того чтобы смысл его слов лучше дошел до собеседника, Очерет заговорил на чистом русском языке, без обычных своих шуток-прибауток:

— Меня всю жизнь Советская власть воспитывала. Школа воспитывала, комсомол воспитывал, армия воспитывала, партия воспитывала. Я марксизм-ленинизм собственной грудью в бою защищал. И защитил! А ты думаешь, что меня за десять минут кто-то перевоспитать может, разложить, в басурманскую веру обратить. Да ты представь сюда Гарри Трумэна или самого Черчилля, и мы еще посмотрим, кто кому ежа под череп запустит! Нет, не веришь ты, товарищ Осиков, в силу Советской власти. Хотя ты и в нашей партии состоишь, и, может, в важном учреждении работаешь, а Советской власти не доверяешь.

«Демагогия!» — хотел было крикнуть Осиков. Сколько раз это слово верой и правдой служило ему на собраниях и совещаниях. Как кляпом, затыкал им глотки. «Демагогия!» — и все ясно. Не нужно больше ни доказательств, ни аргументов, ни логики. Теперь же всесильное слово застряло в его собственном горле.

— Я так не оставлю. Я в посольство поеду. Я в Москву телеграмму дам, — бегал по номеру Осиков. Волосы на его голове растрепались, и сквозь них, как полная луна сквозь поредевшую тучу, просвечивала круглая бледная плешь.

— Да ты в бутылку не лизь, — снова переходя на обычный свой тон, миролюбиво продолжал Очерет. — Сидай та слухай, я тоби одну байку расскажу.

Негодование клокотало в груди Осикова, он почувствовал тупую боль в затылке. «Так и удар может случиться». И, испугавшись, опустился в кресло.

А Очерет уже начал:

— Був у нас в части один хлопец. Дуже гарный хлопец. Старший лейтенант. Всю войну добре провоював, до Берлина дошов. Пули его дырявили, осколки рубали, а выжил. И спознався той старший лейтенант в Бромберге — тоди Быдгощ так называлась — з одною полячкою. Тоже дуже гарна дивчина була. Молоденька, тоненька, идет, як пружинка. Не подумай, шо яка-нибудь графиня Потоцка, чи Замойска. Була вона простого роду: батько в железнодорожному депо слесарил, немцы его в Освенциме замурдовали.

Вышло промиж тым старшим лейтенантом и полячкою щирэ коханье, або проще кажучи — любов. Зразу нихто в части ничого и не знав, а потим такы пишла чутка. Раз чутка есть, то дойшла вона и до начальства, бо у начальства, як и полагается, уши довги. Вызвав старшего закоханного лейтенанта до себе полковник, наш славный начальник политотдела, и почав стружку знимать.

«Што ж ты, такой-сякой, з местным населением в половую связь вступив! Мало тоби медсанбата? Шоб я больше не слышал, а то голову зниму, не посмотрю на твои ордена та медали!»

Тут старший лейтенант возьми да брякни: «Я люблю ее, товарищ полковник. Жениться на ней хочу».

Начальника политотдела ледви кондрашка не хватила. Все шло чинно-благородно, в политдонесениях тишь та благодать, а тут таке чепе назревает.

Вскипел полковник: «Да ты, сукин сын, понимаешь, шо говоришь?! Ты ж советский офицер! Ну, переспал с девкой — я не в претензии. Но жениться…» — «Люблю я ее!» Полковник озверел: «Ще слово о любви скажешь, погоны зниму, в трибунал отправлю».

Стоит старший лейтенант по стойке «смирно», зеленый, як гимнастерка из хэбэ. Мовчить.

Полковник спытав: «Родные есть?» — «Есть». — «Кто?» — «Мать, сестренка». — «А отец?» — «Погиб в сорок первом году под Москвой».

Задумався полковник. Покачав головою: «Вот бачишь! Тебя загонять в штрафну. А то и подальше. Сгниешь. Ты бы о родных подумал. Як воны без тебя. Мабудь, ждут победителя?»

Замовк полковник. Довго мовчав. И решил: «Сегодня ж мы з командиром приказ подпишем. В двадцать четыре часа вон з Польши. Поедешь в распоряжение Забайкальского военного округа. Там остынешь. Иди, оформляй документы! Кругом арш».

Повернувся старший лейтенант через левое плечо и пишов. В атаку вин ходив, на вражу колючку лиз, а так ще николы не ходив. Не поганый був человик наш начальник политотдела, душевный и старшему лейтенанту сочувствовав. А шо мог вин зробыть?

— Для чего вы мне все это рассказываете? — не выдержал Осипов. — Какое это имеет отношение к нашему разговору?

— Ты послухай, шо дальши було, — невозмутимо продолжал Очерет. — На другый день старшего лейтенанта з чемоданчиком отвезли во Вроцлав, откуда як раз эшелон до Львову шов. Посадыв его комендант в теплушку: «Счастливый путь!»

Чи узнала та полячка стороной, чи сам старший лейтенант ей сказав, тильки прибигла вона на станцию. Тронувся состав, а вона все рядом идет та на лейтенанта смотрит. Мовчит. Тильки смотрит. Поезд быстрей. Побежала и девчушка. Та споткнулась, а може, и не споткнулась — тильки шасть пид колеса. Остановили поезд. Вытащили. Обе ноги напрочь отхватило да ще и руку покаличило. Пидбежав старший лейтенант. Посмотрел. Вытащил пистолет — и соби в висок. Похоронили фронтовика без почестей. Як собаку. Самоубийца. От така история була! А кому их любовь мешала? Такое то время було! Ось почему тебя де хто и называет осколком. Разумиешь?

От пережитого волнения и оскорбления у Осикова еще больше разболелась голова, и ему уже хотелось, чтобы Очерет скорей ушел, все равно общего языка у них нет и никакие романтические истории не смогут сбить его с твердых, ясных и привычных позиций.

— А шо касается того человика, шо менэ в Тересполи зустричав, так то мий брат ридный. — Увидя испуганный взгляд Осикова, добавил: — Ридный. Мы з ным в бою пид Ленино породнились. Никто наше родство не розирве. Ясно? По гроб жизни мы з ним браты. И це не фунт изюму!

2. Жених

Хотя беседа с Очеретом испортила Осикову настроение, все же он решил не размагничиваться и навестить Курбатову. Во-первых, следовало посмотреть, как она устроилась, и, во-вторых, поговорить с нею, осторожно намекнуть на свои чувства, — одним словом, провести рекогносцировку на местности, как выражаются военные.

Курбатова поселилась одна в маленьком номере, что сразу огорчило Осикова. Если интересная, привлекательная женщина живет в гостинице в отдельном номере, то невольно возникают фривольные, пусть даже ни на чем не основанные предположения.

Курбатова уже успела переодеться и предстала пред Осиновым не в привычном синем костюме, а в темном элегантном платье, с открытой по-летнему шеей. Она стояла посреди номера красивая, свежая, помолодевшая. Встретила гостя сердечной улыбкой:

— Входите, входите, Алексей Митрофанович!

Короткие, выше локтя, рукава открывали белые, чуть полные руки. Запястье правой руки было перехвачено дымчатым браслетом — серебро с чернью, — такие делают у нас на Кавказе.

Но больше всего поразила Осикова шея Екатерины Михайловны. Белая и тоже чуть полная, она как-то уж очень плавно и мягко переходила в плечи и грудь, угадывавшиеся за строгим вырезом платья.

Осиков отнюдь не был сладострастником и к красоте женского тела относился с солидной сдержанностью. Еще в годы своей юности даже на мраморные музейные статуи времен Древней Греции и Рима смотрел с осуждением: разврат.

Строгое целомудрие не оставило его и в зрелые годы. Все женские красоты и финтифлюшки он воспринимал как дань проклятому прошлому или видел в них происки обреченного, но еще — ух какого сильного! — империализма.

Теперь, когда воспитанием, закалкой, положением и возрастом он, казалось, был защищен от всех соблазнов, как стальные бока сейфа охраняют служебные дела, матовая шея Курбатовой смущала и — не побоимся лирического слова, примененного к руководителю делегации, — волновала его.

— Ну, как устроились, Екатерина Михайловна? — проговорил он, поправляя очки и стараясь смотреть в угол, чтобы не выдать свои игривые мысли и чувства. Только посмотри он в глаза Екатерине Михайловне, и она сразу догадается, какие тайные желания одолевают строгого и выдержанного руководителя делегации.

Екатерина Михайловна смотрела на Осикова приветливо и доброжелательно. И вместо того чтобы завести речь об опасностях, какие заключаются для нее в слишком близком общении с Очеретом и его дружками, Осиков, опустившись в кресло, начал ни с того ни с сего длинно и уныло рассказывать о своей личной жизни. Она не удалась. В силу разных, от него не зависящих причин он стал холостяком, живет скучно и одиноко.

Курбатова была женщиной деликатной и не имела обыкновения лезть в чужую душу. Теперь же разжалобил ли ее унылый вид Осикова, или ее действительно заинтересовали превратности его семейной жизни, но спросила с сочувствием:

— Почему вы, Алексей Митрофанович, с женой разошлись?

Осикову неожиданно захотелось рассказать Курбатовой всю правду о своей неудавшейся семейной жизни, описать все, как было: и то, что жена оказалась человеком легкомысленным, без твердых моральных устоев, что бросила она его, даже не сказав «прощай», и за много месяцев не написала ни одной строчки.

Хотя все было истинной правдой, все же каким-то чутьем Осиков угадал, что говорить об этом Екатерине Михайловне не следует. Она не поверит его словам: все оставленные мужья обычно чернят своих жен. Сказал со вздохом:

— Вероятно, во всем виноват я. Может быть, в чем-то виновата и она. Одним словом, оба хуже. Могу только сказать, что ни ей, ни кому другому я в жизни не сделал ничего плохого. Впрочем, дело прошлое. Теперь хотя и на склоне лет, но приходится снова устраивать свою жизнь. Хочется, чтобы рядом был близкий, родной человек, который делил бы с тобой все житейские радости и горести…

Голос Алексея Митрофановича пресекся. Ему и вправду стало жаль себя. С горькой усмешкой рассказал Курбатовой о том, как накануне отъезда в Польшу ему ночью стало плохо, заколотилось о ребра готовое оборваться сердце. А рядом — ни одной живой души. Некому было даже в рюмку валокордина накапать или «неотложку» вызвать. Хорошо, что все благополучно окончилось. Сердце выдержало — сказался размеренный, уравновешенный образ жизни.

Рассказывая об этом ночном эпизоде, Осиков совсем расчувствовался, жалость к себе запершила в горле, и он едва не пустил слезу.

Екатерина Михайловна верила, что Осиков говорит правду, что он действительно одинокий и несчастливый человек, и, хотя он не нравился ей и она соглашалась с мнением Самаркина, что Осиков «осколок», но теперь жалела его, сочувствовала ему. Конечно, в этом не было логики, но ведь женское сердце тем и хорошо, что оно не признает логики!

— Почему же вы не женитесь, Алексей Митрофанович? — проговорила она, движимая сочувствием и даже состраданием к сидящему перед ней одинокому человеку.

Екатерина Михайловна совсем не подозревала, какие надежды в душе Осикова, привыкшего всякое лыко ставить в строку, пробудил ее вопрос.

Осиков был человек тонкий, умеющий во всем находить скрытое значение. Тайный смысл вопроса Курбатовой он постиг без труда. Значит, и она не прочь выйти замуж и, возможно, имеет виды на него?

«Что-то уж слишком быстро?» — пронзила пугливая мысль. Но все же был рад. Невольно взглянув на белую шею Курбатовой, подумал: «Неужели я буду целовать матовую, мягкую, «Красной Москвой» пахнущую кожу? От Полины осталось ожерелье. Сам его купил на Петровке накануне свадьбы. Полина не взяла ожерелье, как и все другие его подарки. И отлично. Теперь ожерелье пригодится. Как оно заиграет на белой шее Екатерины Михайловны, не то что на загорелой жилистой шее Полины».

Но осторожней! Осторожней! Не следует заходить слишком далеко. Надо еще все взвесить, обдумать. Шаг слишком серьезный. Осиков поднялся:

— Простите, Екатерина Михайловна! Дела. — Уже в дверях сказал многозначительно: — Над вашим советом я подумаю. Нашлась бы подходящая женщина — жениться я не прочь.

Цель посещения Осикова, тема его беседы и особенно последняя фраза: «Жениться я не прочь», естественно, были ясны Екатерине Михайловне. Она не наивная девочка и уже раньше замечала, что нравится руководителю делегации. Но не обращала на это внимания. Какое ей дело до несимпатичного, скучного, казенного человека?

Сейчас же, после его намека на свои чувства и серьезность своих намерений, призадумалась.

Не слишком ли ты требовательна и разборчива? Не слишком ли строго судишь о нем? Конечно, Осиков и нудный, и формалист, и сухарь. Правильно над ним потешаются Очерет и ребята из Воркуты. Но может, и он по-своему прав. Руководитель делегации отвечает за них всех. Правда, должно быть, и то, что он никому в жизни не сделал ничего плохого, а это уж не так мало, если сравнивать с другими. Есть у него и положительные качества. Он обо всех беспокоится, ведет себя скромно, не кричит, не говорит глупостей. К тому же человек выдержанный, не пьяница, не бабник. А что ты за царевна Несмеяна такая! Тебе уже под сорок. Бабий век! Каких принцев ты ждешь? Или решила так и куковать над своим горем до гробовой доски? Выходи замуж — будет рядом живой человек. Пусть и не любовь, но обыкновенная человеческая дружба между вами наладится, и то хорошо. Ведь и тебе, возможно, когда-нибудь надо будет накапать капель или подать стакан воды!

3. Никогда себе не прощу

Несмотря на строгое предупреждение Осикова никуда не отлучаться, Екатерина Михайловна и Очерет, покончив с гостиничными делами, пошли на могилу Сергея Курбатова. Завтра или послезавтра туда пойдет вся советская делегация: возложат венки, скажут речи. А сейчас они пошли вдвоем: не с каждым чувством хочется быть на людях.

Очерет шел и боялся. Вдруг спутается, не там повернет, пойдет не по той аллее и не найдет могилу. Но еще больше боялся, что могила окажется запущенной, забытой — разве мало могил и своих и чужих в Польше! Куда ни глянешь — могилы да могилы. Невольно пришли на память стихи, прочитанные еще в «дивизионке» в последний год войны:

Что верно, то верно: везде есть наши могилы!

Но все страхи оказались напрасными. Дорогу нашел сразу, словно только вчера прошел по аллее, посыпанной оранжевым песком, вдоль подстриженных кустов на вершину горы, окруженную старым парком. И могила была в порядке: аккуратно уложенный дерн, золотая надпись на мраморе обелиска, живые цветы в живой росе.

Внизу лежал городок: дымились трубы, бежали автомашины, на железнодорожной станции гудел паровоз. Тихо шумели кроны дубов.

Екатерина Михайловна опустилась на колени, положила руки на белый мрамор обелиска. Хотя солнце светило ярко и теплый воздух дышал разогретой сосной, мрамор оказался холодным: верно, таким и положено ему быть на могилах.

Очерет отошел в сторону, стоял понурый, комкая кепку в руках. Как всякий мужчина, он боялся женских слез. При виде плачущей женщины терялся, чувствовал себя виноватым, не знал, что делать.

Но Екатерина Михайловна не плакала. С лицом строгим и замкнутым склонилась над плитой, под которой лежал ее муж, ее молодость, ее любовь. Было только больно, что плита такая холодная. Как одиноко и тягостно лежать Сергею под такой холодной, тяжелой плитой!

Из сумочки достала маленький матерчатый мешочек. Рядом с букетом цветов высыпала горсть сухой сероватой русской земли — все, что могла сделать для мертвого.

Подняла голову и неожиданно прямо перед глазами — как только раньше не заметила! — венок из жестяных цветов и надпись на нем:

«Отцу от сына Славека».

Сразу до сознания Екатерины Михайловны не дошел смысл написанных на венке польских слов. Машинально прошептала:

— Отцу от сына!

Какому отцу? От какого сына? Кто такой Славек? Здесь похоронен ее муж! Он не был отцом. У него никогда не было сына. Что означает надпись?

Поднялась тяжело — какой новый удар приготовила ей судьба? Сразу почувствовала, как постарела она за минувшие годы, за эти секунды. Молча опустилась на скамью, молча указала Петру Очерету место рядом с собой:

— Рассказывайте!

Что рассказывать? Петр сидел хмурый. Глаза его, карие, обычно веселые, хитроватые, оказывается, могут быть тяжелыми и тоскливыми.

…Он никогда себе не простит! Он и сейчас в глубине души считает, что повинен в смерти Курбатова. Всю войну, за вычетом госпиталей и медсанбатов, провоевали вместе. Под Сухиничами, под Ленино, в Германии…

Взял его с собой Сергей Николаевич и тогда, когда получил назначение военным комендантом польского городка. Был он у майора шофером, советником, телохранителем и — чего бояться верного, пусть и не уставного, слова — другом, хотя по званию числился старшиной.

Сколько дорог — дневных и ночных — проехали они на трофейном «оппель-капитане», добытом в Штеттине! Только шипом шипели да с удивлением поглядывали вслед чинно выстроившиеся вдоль шоссе деревья, когда проносился их темно-вишневый громкоголосый «капитан».

И вот, как назло, в тот день, когда майор собрался по делам в Познань, забарахлил мотор «оппеля», чего раньше за ним не замечалось.

— Ты, Петро, давай налаживай, а я с директором шахты Болеславом Лещиньским поеду.

Не отпускать бы тогда Сергея Николаевича или, на худой конец, поехать с ним. А он только козырнул:

— Слушаюсь, товарищ майор!

Ночью привезли два трупа. Авария! Приехали следователи из Познани, из Лигницы. Наши и польские. Да что толку! Какая комиссия, какое начальство заставит снова забиться мертвое сердце, оживит мертвые глаза, раскроет улыбкой рот! Никогда уж больше не хлопнет его по плечу Сергей Николаевич Курбатов: «Давай закурим, Петро, чтоб дома не журились!»

Сидит Петр Очерет на скамье рядом с Екатериной Михайловной Курбатовой, смотрит на белый обелиск тяжелым взглядом.

— Я виноват. Никогда себе не прощу!

Екатерина Михайловна — совсем как, бывало, Сергей Николаевич — положила руку на массивное плечо Очерета.

— Какая ваша вина! Я вот действительно никогда себе не прощу. Еще в конце сорок пятого должна была к нему поехать. Он и вызов прислал. А я в госпитале военном работала. Раненые. Тяжелые, лежачие. Да и мать при смерти была. Как ее бросишь? Подумала: больше ждала, обожду еще. Не поехала. Если бы поехала, может быть…

Далеко внизу, позванивая, пробегают красные игрушечные трамвайчики. Часы на старой темной башне пробили пять раз. Низко. Угрюмо.

Екатерина Михайловна сидит с закрытыми глазами. Сколько лет она ждала этой минуты! И вот сидит у могилы мужа. Давно прошла острота потери. Осталась ровная, неутихающая — до конца жизни — боль. С нею она ехала в Польшу. С нею пришла на могилу.

Где же сейчас привычная боль? Почему в сердце сумятица? Знает почему. Потому что лежит на могиле мужа венок с непонятной, невозможной, страшной надписью:

«Отцу от сына Славека».

Сейчас она соберется с духом и спросит Петра. Он все ей расскажет, и она узнает правду.

Зачем? Разве легче ей будет жить с такой правдой? Может быть, лучше ничего не знать, не заметить надписи: «Отцу от сына»? Пусть до конца останется в ее душе прежний образ Сережи: верный, правдивый, любящий. Не было у него ни другой (как их тогда называли, походно-полевой) жены, не было у него сына. Была только она, одна она…

Нет, еще страшней, невозможней жить, не зная правды. Теперь с каждой мыслью о муже будет рядом мысль о его сыне. Почему судьба нанесла ей еще один удар, подняла руку на самое дорогое — на память о Сергее?

Екатерина Михайловна сидела с закрытыми глазами, боялась еще раз увидеть венок и надпись на нем:

«Отцу от сына…»

Слеза выкатилась из-под опущенного века и в нерешительности остановилась перед новой, еще не знакомой морщинкой.

— За что?

4. Сын

— Теперь о сыне!

Екатерина Михайловна проговорила спокойно, не открывая глаз, но за ее спокойствием нетрудно было разгадать последнюю степень напряжения всех сил души.

Очерет не понял:

— О яком сыне? У мене их аж трое!

Екатерина Михайловна открыла глаза, пристально посмотрела на собеседника: не хитрит ли? Нет, кажется, действительно не понял.

— Расскажите о сыне Сергея Николаевича, который растет здесь, в Польше. О Славеке.

Славек! Петр даже присвистнул. Одно слово, а будто включили электрическую лампу в пятьсот свечей. Враз стало светло и ясно. Подтвердил с радостной поспешностью:

— Есть, есть сын у Сергея Мыколаевича. Добрый парубок вырис. Так вы ж его бачилы у Дембовских. Мы его з Сергеем Мыколаевичем Бреславеком звали.

Увидев помертвевшее лицо Екатерины Михайловны, испугался:

— Да вы шо, Катерина Михайловна! Голубка! Шо вы подумали? Зараз я вам всэ расскажу. Дуже цикава история…

* * *

Дело было в конце мая сорок пятого года. Майор Курбатов узнал, что старый его дружок еще по боям в Белоруссии Витька Мокеев тяжело ранен и находится в госпитале в Бреслау. Бросив все спешные, неотложные дела — все равно с одним разделаешься, а новых пять уже ждут очереди, — Курбатов вызвал гвардии старшину Очерета и приказал:

— Готовь, Петро, машину. Завтра в поход.

Очерет проверил мотор и баллоны, заправил машину маслом и горючим, захватил две канистры про запас и утром пораньше подогнал «капитана» к дому Дембовских, где жили они вместе с майором.

— Ваше приказание выполнил. Машина готова!

Путь был неблизкий, и цель поездки не очень веселая. Все же хорошо мчаться по асфальту шоссе, дышать спокойным, по-утреннему прохладным воздухом и знать, что наконец-то на земле установилась долгожданная тишина.

До Бреслау добрались быстро, но по городу ехали еле-еле, как по минному полю, от указателя к указателю, искали «хозяйство Вороновой» — так именовался, в целях неразглашения военной тайны, фронтовой госпиталь, где начальником была подполковник медицинской службы Воронова.

За годы войны Курбатову и Очерету довелось повидать не мало руин, но картины разрушенного Бреслау подавляли своими масштабами. Проехали одну, вторую, третью улицу — и везде следы боев. Казалось, в огромном миллионном городе не осталось ни одного уцелевшего дома: лишь обожженные остовы зданий, битый кирпич, исковерканные балки, осколки стекла да смертный, нестерпимый смрад разрушения. Бои в Бреслау только окончились. Сорокатысячный гитлеровский гарнизон держался здесь и тогда, когда пал Берлин и когда безоговорочно капитулировала Германия. Сопротивление было ожесточенным, бессмысленным, на каждой улице, в каждом доме.

Разрушенный, поверженный гигантский город медленно остывал после недавних боев.

Уцелели главным образом окраины, и на одной из них они разыскали госпиталь. Очерет остался в машине, а Курбатов с тяжелым сердцем («Ты живой, здоровый, а он…») пошел в палату к Мокееву.

В забинтованной тщедушной фигурке, лежащей на железной койке, невозможно было узнать Витьку Мокеева, весельчака, ерника, рубаху-парня, утверждавшего и под Москвой, и под Ленино, и на Висле, что еще не отлита пуля, ему предназначенная. Действительно, глядя в его озорные глаза, на ухарский чуб, на саженный размах плеч, верилось, что такого молодца ни пуля, ни осколок тронуть не посмеют.

Из всех боев лейтенант Мокеев, капитан Мокеев, майор Мокеев вышел без единой царапинки. Тот, кто в годы войны служил в пехоте — царице полей, кто командовал стрелковым взводом, стрелковой ротой или даже стрелковым батальоном, тот отлично понимает, что означало такое фатальное везение.

В середине мая, когда окончилась война, белым днем — день был солнечный, ясный, весенний — на каменной, гулкой от безлюдья улице Бреслау, брошенная с чердака полуразрушенного дома граната искромсала сильное удачливое тело Виктора Мокеева.

Нет нужды рассказывать, как поступили солдаты батальона, ворвавшись на чердак дома с укрывшимися там гитлеровцами.

Порой и месть бывает святой!

Лежит теперь Виктор Мокеев на госпитальной койке, лежит не шевелясь — перебит позвоночник. Только отчужденные, по-птичьи круглые глаза, уже не голубые, а желтые, смотрят на Курбатова.

Говорил Мокеев мало, с трудом, «да» и «нет». После большой паузы, опустив на глаза сизую пленку век (Курбатову показалось, что Виктор уснул), признался:

— Я всю войну знал, что так со мной в конце и получится. Не веришь? Знал. Твердо знал. Предчувствие было. Хорошо, что довоевать удалось. С чистой совестью помру.

Курбатов не нашелся, что сказать, а может быть, и говорить ничего не надо: разве смягчишь или скрасишь жалкой ложью то грозное и неминуемое, что надвигалось на Виктора?

Сидел молча. Надо было уже возвращаться домой, но так не хотелось расставаться с товарищем, которого — от правды не уйдешь — он видел в последний раз. Зачем-то начал рассказывать другу, как трудно и непривычно ему в комендатуре, где надо заниматься снабжением города хлебом и мясом, восстановлением шахт, ремонтом взорванной немцами электростанции.

Виктор равнодушно смотрел на друга потухшими глазами. Вместе с жизнью уходили от него обычные земные интересы. Он не понимал, как могут волновать Курбатова такие сущие пустяки, как хлеб, свет, вода…

От внезапного далекого артиллерийского залпа заныли оконные стекла.

— Видать, не все еще навоевались! — выглянул в окно Курбатов и улыбнулся: — Старый вояка, а небесный гром за орудийный выстрел принял.

Только теперь он заметил, что день на исходе: давно пора в дорогу.

Пока распрощался с другом, пока поговорил с хирургом, который при вопросе о Мокееве только развел руками и указал на небо, что означало — уповать можно только на божью силу, на дворе начало темнеть. Грозовые удары гремели все ближе и ближе — небесный НП умело корректировал огонь.

Едва отъехали от госпиталя, как совсем стемнело и штурмовой, первый за всю весну, хлещущий ливень обрушился на мертвый город.

— Може, вернемось? — нерешительно предложил Очерет, хотя и сам не любил менять однажды принятое решение. — Бисова темряка, як у того арапа…

Утром Курбатову обязательно надо было прибыть в комендатуру, и он, понимая правоту Очерета, все же недовольно буркнул:

— Из города выберемся, там проще будет.

— Баба надвое казала! — угрюмо резюмировал Очерет, но спорить не стал, только сильно нажал на гудок, словно низким его рявканьем можно разогнать темень.

Проехали несколько улиц и окончательно убедились, что поступили безрассудно, пускаясь в путь в такую погоду. Мрак был густой, первозданный, без единого просвета и огонька. Только белые бешеные всплески молний на мгновение освещали безжизненные руины города, исполосованные водяными жгутами. Гремел гром, гремело кровельное железо, гремели вывески, ветер раскачивал и рушил обгоревшие стены и перекрытия. Порой казалось, что с боков и сзади раздаются выстрелы и что стреляют по ним. Очень могло быть! Кто знает, сколько недобитых гитлеровцев еще скрывается среди руин. Говорили же в госпитале, что каждое утро к ним доставляют не двух и не трех советских воинов, подбитых ночью на улицах города.

Вернуться в «хозяйство Вороновой»? Но как найдешь к нему дорогу в таком мраке? Спросить? Кого? Вокруг ни одного признака жизни.

Курбатов знал, что в городе есть и советская военная комендатура, есть наши части, появилась уже и польская милиция. Но где они? Только мрак, дождь, руины.

Очерет осторожно вел машину посередине улицы, чтобы не угодить под шальной кирпич или балку. Ехал, как гоголевский Селифан, не вдаваясь в рассуждения о том, куда приведет дорога.

На каждом перекрестке останавливались, вылезали из машины, ходили вокруг да около, почти на ощупь, авось попадется указатель или другой дорожный знак. На одной такой остановке, когда они, по выражению Очерета, «ориентувались на мисцевости», случилось неожиданное: услышали детский плач. Да и не плач совсем, а крик — истошный, надрывный.

— Шо за кукарача? — прислушался Очерет. — Мабудь, нечиста сыла. Мени бабка рассказувала, шо в старину такэ бувало.

— Ты выдумаешь… — отверг Курбатов мистику. — Просто ребенок орет.

— Видкиля ж вин тут узявся? — резонно возразил Очерет. Ему было жаль, что вместо загадочной нечистой силы они имеют дело с прозаическим младенцем.

Направляя лезвие карманного «жучка» себе под ноги, чтобы не свалиться в канаву или воронку, Курбатов пошел к полуразрушенному дому, из подъезда которого раздавался детский плач. В темном закутке увидел детскую коляску. В ней хрипел, трепыхался ребенок.

Подошел и Очерет. Молча стояли над коляской, не зная, что говорить, что делать. Первым нашелся Очерет, Сказал с осуждением:

— Артисты! Хто воював, а хто дитей робыв.

— А ну, Петро, обойди вокруг дома, может, есть кто, — распорядился Курбатов. — Не с неба же он свалился.

Очерет потыкался в одну дверь, в другую, но везде были балки, доски, мешево штукатурки, домашней рухляди, битого кирпича.

— Эй, гей! Фрау! Муттер! — крикнул Очерет, но в ответ только шум дождя, шум ветра, лязг да скрежет.

Курбатов еще раз оглядел ребенка. Одеяльце, которым он был укрыт, сползло, и синеватое тельце корчилось на мокрой перинке. Очерет тоже заглянул в коляску:

— Хлопец! Года ще, мабудь, немае.

— Погибнет здесь.

— Обыкновенно.

Офицер и старшина посмотрели друг на друга. Надо же было, чтобы на их голову свалилась такая напасть. Сбились с дороги, промокли до последней махорочной крошки, устали как черти, а тут еще, как камень на шею, — ребенок.

— Куды ж мы з ным? — вопросительно посмотрел Очерет на офицера. — По уставу вроде не положено гвардейцам в няньки идты.

— Не щенок, не бросишь, — поморщился Курбатов. — Надо брать, — и неумело и брезгливо стал заворачивать мокрого ребенка в одеяльце.

— Никуды не динешься, — мрачно согласился Очерет и пошел к машине.

Принес ли им удачу мальчонка, или в природе существует закономерность чередования удач и неудач, но вскоре они увидели указатель: «На Познань» — и повеселели:

— Теперь выберемся из мышеловки.

Выехали на шоссе. Очерет дал газу, и «оппель-капитан», прижав фары, как уши гончая, понесся во весь опор. Лежащий на коленях у Курбатова младенец, почувствовав тепло и ритмичное покачивание, затих, лишь порой вздрагивал и постанывал, но не просыпался: видно, изрядно намаялся.

К утру были на месте. В доме Дембовских уже все встали, и появление советского коменданта пана майора с ребенком на руках произвело в семье шахтера сенсацию.

— Кто?

— Чей?

— Откуда?

Курбатов пожимал плечами: кто его знает! Ничего он не знал. Не знал, как зовут ребенка, какого он возраста, кто его родители. Немцы? Поляки?

Очерет только крякал:

— Хто его тепер разберэ, раз воно голэ, як то яечко. Паразит Гитлер вси народы перетасував. Карусель получилась.

Дембовские всей семьей взяли найденыша на свое попечение: вымыли, накормили, обрядили в наскоро сшитую распашонку, приготовили постель. Когда согретый, сытый, повеселевший мальчуган протянул к наклонившейся над ним Элеоноре ручки и пустил пузырь: «Ма!» все решили со смехом:

— Элеонора! Ты и будешь его матерью!

Долго решали, какое дать имя:

— Владислав!

— Бронислав!

— Адам!

Курбатов предложил:

— Бреславек! Будет хоть известно, откуда родом. Бреславек! Чем плохо?

Понравилось:

— Бреславек! Хорошо! По-польски можно называть — Славек.

Прошло несколько дней. Однажды, глядя, как пани Ядвига купает в детской ванночке Бреславека и тот уморительно фыркает, морщится и бьет ручками по воде, Курбатов неожиданно объявил:

— Когда буду возвращаться в Советский Союз, возьму с собой Бреславека. Усыновлю. Своих детей у нас с женой нет, пусть трофейный растет. Недаром же воевал!

— А жена как? — заикнулась Ядвига. — Не каждая женщина будет возиться с чужим ребенком.

— Моя будет. Она у меня баба добрая. Да и сама сына хотела. Будет рада.

* * *

— Така-то була история, шановна Катерина Михайловна, — закончил свой рассказ Петр Очерет. — Не сбулась тильки мрия Сергея Мыколаевича, не довелось ему усыновить Бреславека. А хлопец вин добрый. Поляком росте…

Екатерина Михайловна сидела опустив голову. Перед глазами стоял высокий подросток со светлыми, «под бокс» подстриженными волосами и серыми серьезными глазами.

Сергей ушел из жизни, не оставив ей ни завещания, ни письма, не выразив своей последней воли. Может быть, слова о том, что он усыновит Бреславека, и есть его воля. Последняя воля.

— А Славек? Он и сейчас считает Сергея Николаевича своим отцом? — с тревогой спросила Курбатова. Было странно и страшно думать, что еще кто-то предъявляет права на ее Сережу.

Очерет ответил уклончиво:

— Хто его знаэ. Мабудь, привык так думать. — Добавил от щирого своего сердца: — Хлопец гарный.

Екатерина Михайловна хотела еще что-то спросить, но заметила, что к могиле подходят Волобуев и Самаркин. Увидел дружков и Очерет. Обрадовался:

— Ось и наши шахтари идуть!

Волобуев и Самаркин шли чинно, со строгими лицами, с букетами живых цветов в руках. Держали букеты неумело, не то от непривычки, не то стеснялись. Увидев Екатерину Михайловну и Очерета, совсем смутились, что было довольно странно видеть, зная их разбитные, тертые характеры.

— Вышли пройтись, давай, думаем, на могилу посмотрим, — как бы оправдывались они, не зная, куда девать букеты.

Но, увидев сумрачные лица Екатерины Михайловны и Очерета, замолчали, поняв всю суетность и никчемность своих оговорок. Молча подошли к могиле, молча сняли кепки, молча положили в изголовье букеты.

Никогда не видели они майора Курбатова, до поездки в Польшу даже не слышали о его существовании. Кладбищ же и могил не любили, обходили их всегда стороной, как большинство молодых, здоровых, оптимистически настроенных людей. Если бы эта могила с черной плитой и белым обелиском была где-нибудь в Советском Союзе, то вряд ли бы кто затащил их к ней. А затащили бы, то услышали от них обычное в таких случаях:

— Все там будем!

Здесь же, на чужой — пусть дружественной, но все же не родной — земле, могила советского офицера казалась им близкой. Они чувствовали себя приобщенными к тому горю, которое принесла смерть Курбатова и его жене, и его другу Очерету.

Самаркин и Волобуев никогда не задумывались, хорошие ли они патриоты, любят ли свою землю, свой народ. Они жили на своей земле, среди своего народа и воспринимали это как должное, как само собой разумеющееся. Но сейчас здесь, у могилы советского офицера, они почувствовали себя частицей того огромного, что зовется Советской страной, советским народом. И эта могила стала их святыней, их горем.

Они стояли у могилы, обнажив головы, и чувствовали, что есть в жизни вещи, которые объединяют всех советских людей, что все они связаны между собой, и безотчетно гордились этой связью.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1. Где правда?

Как хорошо дома!

Старый, от времени совсем уж потемневший шкаф, круглый стол, за которым но вечерам собиралась вся семья, старая люстра над столом с дрожащими стекляшками, распахнутые окна в сад, где так разрослись акации и жасмин, где по утрам перекликаются птицы, порхают бабочки, а в полуденный зной жужжат черно-багровые угрюмые шмели…

Простое счастье: проснуться утром под родной крышей, увидеть лицо матери, услышать за стеной — как в детстве — шаги отца, собирающегося на работу, и сказать вслух:

— Дома!

Целые дни напролет Ян проводил с матерью. Отец, Ванда, Элеонора на работе, Юзек где-то пропадает, и они вдвоем дома.

Воспоминания, расспросы, рассказы…

Мать возилась по хозяйству, стряпала, убирала, но пройдет десять — пятнадцать минут — и она усядется возле Янека, счастливо улыбнется:

— Рассказывай!

Он рассказывал о странах, где был, об Африке, Италии, Англии… Но больше всего любил вспоминать то довоенное прошлое, что связано со старым домом, садом, городом. Все в прошлом было памятным и значительным. Не война, не походы, не скитания, а тропинка в сад и подорожники на ней, гнездо ласточки под карнизом, бой часов на старой башне.

— Помнишь, когда мы были маленькими, я и Станислав, часто сидели у твоих ног и играли. Считали, сколько у тебя на руках золотых веснушек. И каждую целовали. Кто больше поцелует. — Ян прижался губами к белой мягкой руке матери. — Неужели все это было когда-то?

Ядвига с болью смотрела на сына. Годы не прошли даром: морщины у глаз, седина на висках.

— Тебе тяжело было там?

— Ничего. Все плохое уже позади. — Ян, как в детстве, уселся у ног матери. — Я счастлив. Мне теперь хорошо и спокойно. — Всматриваясь в постаревшее лицо матери, попросил: — Расскажи лучше, как вы здесь жили?

— Что рассказывать? Только сердце надрывать.

Все же рассказывала. Рассказывала, как ушел на войну и пропал без вести Станислав, как гитлеровцы угнали в Германию Юзека и Элеонору, как она плакала и молилась за них всех.

— И за тебя, Янек, молилась! — Прижала платок к глазам.

Янек погладил руку матери:

— Не плачь. Теперь ведь все хорошо.

— Теперь-то хорошо. А если бы не пришли русские, мы бы никогда больше не увиделись. Мы так ждали Красную Армию! Впервые за три года я вышла в город. Как сыновей, целовала советских солдат. Они все шли, шли. С ними вернулся Станислав.

Ян встал, прошелся по комнате. Старый почерневший паркет поскрипывает под ногами. Раньше паркет не скрипел. Или, быть может, он так отяжелел за минувшие годы? Сказал в раздумье:

— Да, их слишком много.

— Кого много?

— Русских солдат, которые пришли в Польшу.

— Это счастье. Они спасли нас.

Ян с улыбкой посмотрел на мать:

— У тебя доброе сердце.

Ядвига проговорила горячо:

— К русским у меня доброе сердце. Если бы ты все знал! Мы так много страдали, так много пережили и научились узнавать врагов и ценить друзей!

Ян не знал, что и думать. Как все переменилось! Даже мать. Разве раньше можно было услышать от нее такие речи?

— Раньше ты говорила иначе.

— Ах, Янек! Но ведь то было до войны. Война показала нам, кто друг и кто враг.

Вернулся с работы Феликс. Увидев жену и сына, улыбнулся:

— Никак не наговоритесь? Сразу видно — любимец приехал.

— Мама настоящей большевичкой стала, — пошутил Ян.

О таких вещах старый горняк не мог говорить шутя. Сказал значительно:

— Теперь все честные поляки такими стали.

— Я понимаю ваши чувства… — начал было Ян, но отец перебил:

— Не в чувствах дело. Своими глазами видели мы, как горели польские села и города, рушились костелы, лилась польская кровь. Ты не знаешь, а ведь на нашей шахте гитлеровцы расстреляли каждого третьего рабочего. Третьего! Понимаешь? Советская Армия спасла нас, спасла Польшу.

Ян Дембовский хорошо знал: такие речи называются пропагандой. Красной пропагандой. Отец по несознательности, по простоте своей повторяет чужие слова. Слова русских. Все же проговорил мягко, чтобы не волновать отца:

— Мне кажется, что ты преувеличиваешь, отец. Уверен, что Англия и Америка помогли бы нам.

Старик побагровел:

— Черта с два! Помогли бы снова надеть ярмо. Нет, с Востока пришло спасение. Это точно, как то, что я — Феликс Дембовский.

Яну не хотелось спорить. Отец волнуется, нервничает мать. Да ну ее к лешему, политику. Заговорил примирительно:

— Я ехал домой с твердым решением: не заниматься политикой. Хватит. Сыт по горло. У меня одна мечта: быть просто человеком. Обыкновенным человеком. Забыть, что есть на свете коммунисты и империалисты, революции и контрреволюции, кровь и вражда, классы и партии. Мне хочется тишины и покоя. Только тишины и покоя!

Но Феликс покачал головой. Он любил во всем ясность и имел обыкновение до конца высказывать свои мысли.

— Мудрено в наши дни жить, зажмурив глаза и законопатив паклей уши. Мудрено! Разве только звезды небесные могут быть равнодушны к тому, что происходит на нашей грешной земле. Нет, сынок, ты солдат и должен знать, что во время боя нет нейтральной полосы. Так-то!

Странными и непостижимыми были такие слова в устах отца. Раньше, до войны, отец не занимался политикой, не ходил на собрания, не читал газет. Если выдавался свободный вечерок, то предпочитал перекинуться в картишки или со своим другом Адамом Шипеком отправлялся в ближайшую кавярню, чтобы посидеть над доброй кружкой пива. А теперь… Как все переменилось! Не в силах разгадать причины таких перемен, Ян проговорил с усмешкой:

— Я вижу, майор Курбатов был хорошим пропагандистом.

Отец еще больше насупился:

— Он был хорошим человеком. Советским человеком! Я гордился бы таким сыном. Он отдал жизнь за новую Польшу.

Вернулась с работы Ванда. Услышав слова отца, Ванда сразу же догадалась, о ком идет речь, и, по своему обыкновению, вмешалась в разговор:

— Иду на пари, что папа о майоре Курбатове рассказывает. Угадала? Знаешь, Янек, наш папуля просто влюблен был в русского майора.

Но старик не обратил внимания на шутку дочери. Разговор с сыном был слишком серьезным.

— Меня чаша минула, а вот ты, Янек, поговори с Элеонорой. Она тебе расскажет о Дахау. Слышал ли ты за границей такие слова: Дахау, Майданек, Освенцим? — Не дожидаясь ответа, продолжал: — Не вредно было бы повторять их там каждый день, чтобы те, у кого короткая память, не забывали, что такое фашизм. Нет, Янек. Теперь каждый поляк знает, что русские — друзья. На нашей шахте советские горняки на днях будут показывать новые методы труда. С каким интересом ждут их шахтеры! Так ждут только друзей. Настоящих друзей! Пойдем на шахту — сам увидишь.

…И так каждый день! Где же правда? На чьей стороне правда?

Там, за границей, он верил в ежедневную мелкопетитную сыпь газет, в баритонный пафос радиопередач «Свободной Европы», в исповедальный скулеж очевидцев, бежавших из Польши.

А здесь… Здесь искреннее — в этом он не мог сомневаться — слово отца, слезы матери!

Кто же прав?

2. Зеленые глаза

Бывая наедине с Яном, Элеонора испытывала странное чувство неловкости. Словно осталось оно с тех неправдоподобно-далеких дней обручения. Смущали ее и пристальные взгляды жениха. Боялась: заметит, как она постарела, как подурнела и огрубела за годы разлуки!

А Ян, вглядываясь в лицо Элеоноры, все больше находил в нем старых черточек, таких милых и памятных по дням юности. Позади, за плечами, ухабистая дорога жизни. Все было. Друзья, привязанности, мимолетная солдатская любовь. Оставшаяся на родине невеста с годами уходила в прошлое, становилась призрачной и туманной, тускнела, как тускнеет, выгорая на солнце, любительская фотография.

Но теперь, глядя на Элеонору, он думал, что по-настоящему все минувшие годы любил только ее, только о ней мечтал. На чужбине, по извечному солдатскому обычаю, хранил маленькую фотографию Элеоноры, на которой она была снята в белом платье, с цветами в руках, как фотографируют невест во всем мире. Порой Ян забывал о фотографии, по многу месяцев не вынимал ее из бокового кармана, и сохранилась-то она по чистой случайности. Теперь же он думал: в этом есть знак судьбы. Значит, подсознательно надеялся — Элеонора ждет его, верил, что они снова будут вместе.

Когда он окончательно решил вернуться в Польшу и сообщил об этом родным, то в конце письма написал неопределенное: «Как Элеонора?» Ответ пришел быстрый и короткий: «Ждет!»

В ту ночь он до утра бродил по Лондону. Каменные улицы, тронутые изморосью тумана, были пустынны: город засыпал рано.

Почему его так разволновало короткое слово — «ждет»? Он мало думал об Элеоноре и совсем не рассчитывал, что она может прождать его столько лет. Значит, любит. В мире, где было столько потерь, крови и измен, такая верность имела не последнюю цену. В кислом сумраке чужих ночных улиц перед ним вставала худенькая застенчивая девушка, почти девочка, с влюбленными преданными глазами.

Было радостно, несмотря ни на что, вопреки всему: ждет!

Однажды Элеонора, покраснев, неожиданно спросила:

— Ты помнил там обо мне?

Что он мог ей ответить? Правду? Знал ли он сам правду? Обняв Элеонору, почувствовав под рукой тепло ее плеча, сказал неправду, в которую теперь верил с облегчением:

— Когда я думал о Польше, я видел твои глаза, мне чудился твой голос. — Помолчав, попросил: — Я так давно не слышал твоих песен. Спой что-нибудь!

Элеонора смутилась еще больше: оказывается, Ян не забыл, что она когда-то пела. Значит, правда, что он думал о ней, вспоминал ее.

— Право, не знаю. За годы фашизма мы забыли все песни. Забыли свои имена, простые польские слова. Все забыли.

— Так плохо было?

Элеонора подняла глаза на Яна:

— Посмотри на мои волосы, лицо, руки. Ты думаешь, годы сделали их такими? Дахау! И каждый день ожидания смерти. Потом американский лагерь…

Что он мог ей ответить! Верно, так и было, как говорит Элеонора. Как страшно думать, что его любовь жила за колючей проволокой, лежала на грязных вшивых нарах, ходила с номером на спине. Овчарки провожали ее злобным рычанием, на нее смотрела смерть черными зрачками автоматов.

— Как воскрешение из мертвых, было наше возвращение домой, — проговорила Элеонора. И неожиданно — лучом — блеснула улыбка: — Хочешь, я спою песню о русских. Ее любит Станислав. Любил и майор Курбатов.

Ян поморщился. Песня о русских! Сколько раз на дню слышит он в родном доме: «русские», «русским», «русских»! Уж не сговорились ли они все?

— Ты знаешь песню о русских?

— Знаю. Теперь много песен о русских. Хорошие песни! — в голосе Элеоноры послышалось то новое, непонятное, чему не было ни объяснений, ни оправданий.

Все минувшие годы Ян жил с убеждением, что русские — враги. Только американцы и англичане могут дать польскому народу свободу, демократические права, счастливую жизнь. А теперь!

— Я не могу не верить отцу, матери, тебе. Но как верить?

— Верь, Янек! Поживешь с нами и тоже станешь другом Советской страны.

— От таких разговоров голова кругом идет. Кто-то обманут. Страшно обманут. Или мы, десятки тысяч сражавшихся в Кассино, в Африке, в Нормандии, или вы все здесь. Я не могу решить…

Элеонора взяла Яна за руку — так, ей казалось, легче его убедить.

— Ты решишь, я знаю. Пойди с отцом на шахту, поговори с горняками. Приходи в нашу мастерскую. Послушай, что говорят рабочие, узнай, что думают простые люди. Вот приедет Станислав! Ты поймешь, на чьей стороне правда.

Ян невольно улыбнулся: как горячо говорит Элеонора. А раньше и слова она не могла сказать, не потупив глаза:

— Это ты, та худенькая гимназисточка, с которой я целовался в темном костеле!

— Молчи, гадкий! Неужели ты помнишь?

— Помню, все помню. Разве можно забыть свое счастье? Ну, что ты хотела спеть?

— Может быть, не надо?

— Пой. Я хочу все знать, что знаешь ты. Хочу понять, чем живут русские, заворожившие тебя, заворожившие всех вас.

Элеонора села за пианино. Пела тихо, не поднимая головы:

В комнату заглянул Юзек. Остановился на пороге. Усмехнулся: как влюбленные голубки. Неужели действительно существует на земле любовь, которая может выдержать такую разлуку? Мистика какая-то! Семнадцатый век. Атавизм.

Элеонора пела, не замечая Юзека:

Подняла на Янека бледное лицо:

Юзек громко зааплодировал:

— Браво, браво, Элеонора! Жаль только, что майор Курбатов не может услышать и, как бывало, оценить твое искусство.

Элеонора вскочила, со стуком закрыла клавиатуру.

— Не знала, что ты подслушиваешь. Не стала бы петь.

Юзек усмехнулся:

— Я не люблю чужих песен.

— Не потому ли, что предпочитаешь плясать под чужую дудку! — Сказала со злостью. Откуда только взялась у нее такая злость?

Юзек насторожился:

— Как понимать?

Элеонора обернулась к Яну:

— Пойдем лучше в сад. Ты еще не видел, как разрослись яблони. Не узнаешь.

— Иди, я тебя догоню. — И подошел к брату: — Что между вами произошло?

— Ничего.

— Но я слышал…

— Не беспокойся. Ничего серьезного. Впрочем…

— Что впрочем?

Юзек притворил дверь:

— Надеюсь, я могу говорить с тобой откровенно. Как с братом?

— Конечно. Помнишь, до войны у нас не было секретов?

— Теперь все переменилось. Теперь никому нельзя верить.

— Что ты говоришь?

— Я хотел сказать, что не всем можно верить. Не всем…

— Что у вас произошло с Элеонорой?

— Видишь ли… как бы тебе сказать. Все здесь слишком увлекались русскими… Курбатовым…

— Все увлекались?

— Все, все.

Преднамеренная недоговоренность в пугливых, увертливых словах Юзека: словно мокрой рукой вытаскиваешь из корзины живого угря.

— Говори ясней. Не петляй.

— Ты хочешь знать правду?

— Да!

— Ну что ж, скажу. Только на меня не пеняй. Дело в том, что… — и снова замялся. Но, увидев угрюмый взгляд Яна, поспешил: — Дело в том, что Элеонора увлекалась Курбатовым больше других.

— Как понять?

— Тебе, я думаю, неприятно было бы узнать, что твоя невеста… — Юзек опять запнулся. Лицо Яна потемнело.

— Договаривай! — Теперь Ян не просил, приказывал: — Договаривай!

Юзек испугался. Кто знает, какие там у них за границей обычаи. Еще ударит по физиономии или, чего доброго, пырнет ножом в бок.

— Ничего плохого! Честное слово, ничего плохого!

Ян пристально смотрел в глаза брата. Странно. Только теперь заметил, что у Юзека зеленые глаза. Совсем зеленые. Как у ящерицы. Нельзя понять, что скрывается за их стеклянным блеском. Словно не брат, а совсем чужой человек смотрит на тебя чужими глазами. Такими чужими, что даже страшно.

Нет, если бы перед ним был чужой человек, то он знал бы, что делать! Перед ним брат, Юзек. Маленький Юзек. Мать всегда говорила: «Янек, не обижай Юзека, он маленький!»

Ян вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Юзек стоял растерянный, подавленный. В животе заныла знакомая, в дрожь бросающая пустота. Правильный ли он сделал ход? С одной стороны, как будто правильный: заронил сомнение в душу Яна. А с другой? Черт его знает, что с другой.

— Проклятая жизнь!

3. Бреславек

Когда идешь по знакомой-презнакомой улице родного города, то и тогда порой не знаешь, что тебя поджидает за ближайшим поворотом.

А дорога жизни! Каждый день как открытие. Каждый шаг приносит новизну, узнавание, долгожданные радости, нежданные беды…

Сколько лет прошло после окончания войны, но Екатерина Михайловна Курбатова и не подозревала, что где-то в Польше растет мальчик, носящий фамилию ее покойного мужа, считающий Сергея своим отцом.

В первую минуту она испугалась. Рушился и меркнул давно устоявшийся, ясный и чистый образ мужа. Она твердо верила в его любовь, в его преданность и верность. Этой верой жила всю войну, решительно, с чувством омерзения отвергала все попытки мужчин ухаживать за нею. Только Сережа! Эта вера осталась у нее после смерти мужа. С нею она ехала в Польшу на его могилу.

Рассказ Петра Сидоровича Очерета все поставил на свое место. Сережа предстал перед нею в новом свете. Вспомнились слова мужа, сказанные в их последнюю ночь: «Как жаль, что у нас нет сына!»

Она теперь знала: несбывшаяся мечта Сережи о собственном сыне воплотилась в Бреславеке. На него перенес он свою отцовскую любовь. Горьким упреком был для нее Бреславек. Он напоминал ей ее собственную женскую вину: она не родила мужу сына.

Сергей называл Бреславека сыном. Это не могло быть шуткой. Сергей полюбил мальчика. Спас ему жизнь, стал для него вторым и настоящим отцом. Если бы Сергей остался в живых, он, конечно, выполнил бы свое обещание и усыновил Бреславека, увез бы его в Советский Союз. У них был бы тогда сын.

Чем больше думала обо всем этом Екатерина Михайловна, тем ясней, определенней, несомненней вставала перед ней ее задача, ее долг: сделать то, что не успел сделать Сережа — усыновить Бреславека.

Но то, что легко и просто мог сделать Сергей, было для нее задачей почти непосильной.

Славек уже не ребенок. Как отнесется он к неожиданному предложению покинуть семью, где вырос, где окружали его единственно близкие люди, и поехать в чужую страну, с чужой, незнакомой женщиной.

Уже раз в своей только начавшейся жизни он потерял родителей, имя, свою национальность. Не жестоко ли еще раз подвергать его душу таким испытаниям?

А старики Дембовские! Что скажет она им? Ведь они вырастили Славека, он стал для них родным. Нет, это невозможно!

И все-таки Славек — Курбатов! У него Сережина фамилия. Могилу в парке он считает могилой своего отца, она связывает его с Советским Союзом… На ней венок с надписью: «Отцу от сына Славека».

Противоречивы мысли. Сомнения. Как быть? Что делать? Она ничего не могла решить. Боялась решать. Но знала: здесь, в Польше, в ее жизнь, в ее судьбу, в ее сердце вошел мальчик. Кто он? Немец? Поляк? Русский? Какая теперь разница! Он — Курбатов. Он называет Сережу своим отцом. Значит, он и ее сын.

Сын навсегда!

4. Монолог Екатерины Михайловны

— Если Бреславек когда-нибудь спросит меня о Сергее, то я расскажу ему все, все, что знаю о нем. Мальчик имеет право знать человека, назвавшего его своим сыном. Но если даже он и не спросит меня, я все равно сама расскажу ему все: мальчик должен знать, каким был его отец.

Я скажу ему так: садись рядом со мной, Бреславек. Поближе, поближе. Дай мне свою руку. Слушай. Я буду говорить о человеке, фамилию которого ты носишь, который стал твоим отцом. Я хочу, чтобы ты любил его, был похож на него, всю жизнь гордился им, всегда помнил, что ты его наследник.

Так вот слушай, милый. Есть в мире огромная, замечательная страна — Россия. Для нас, русских, она самая дорогая сердцу земля — Родина! В одной нашей песне поется, что в Советской стране много лесов, полей и рек. Это правда. В Советском Союзе много гор, лесов, полей, рек. Но среди всех ее могучих, на полземли раскинувшихся рек есть одна, самая прекрасная, любимая каждым русским человеком. Ее зовут Волгой.

На берегах Волги красуются большие города, древние поселки, богатые села. Среди них есть село с простым, обыкновенным названием — Ивановка. Сотни, а может быть, и тысячи сел и деревень нашей страны носят такое название. Но это село особенное: в нем родился твой отец Сергей Николаевич Курбатов.

Что ты так посмотрел на меня, Славек? Я не оговорилась, не ошиблась. Да, там родился твой отец Сергей Курбатов. Тебе могут сказать, что он был только твоим приемным отцом, лишь хотел усыновить тебя. Но ты твердо помни всю жизнь: Сергей Николаевич Курбатов — твой отец. Другого у тебя нет и не будет. Он — единственный.

Жил в селе Ивановка на Волге русский мальчик Сережа Курбатов. Его отец — твой дед — Николай Курбатов воевал в Карпатах во время первой мировой войны. Окончилась война, и твой дед пошел на борьбу с врагами молодого Советского государства, которые хотели помешать нам строить новую жизнь. Ту войну мы называем гражданской.

Когда окончилась гражданская война, твой дед — я говорю дед, а в ту пору не было ему и тридцати лет — вернулся в родную Ивановку. Началась для него мирная жизнь. Построил избу — так называютея у нас маленькие деревенские домики — и место выбрал для нее хорошее: на высоком берегу Волги, чтобы были видны и золотистые речные плесы, и дубовый бор, и неоглядные луга на том берегу — под стать неоглядному небу, — и ястреб высоко над головой, и плывущие по реке белые пассажирские пароходы и черные труженицы-баржи, и плоты с дымками костров на них и обрывками песен.

Вокруг избы посадил сад. Яблоньки и вишни стояли тоненькие и слабенькие, пугливо гнулись на волжском ветру, но цепко держались за землю. На них весело было смотреть. Человеку всегда радостно смотреть на жизнь!

Через год Николай женился. Жену взял тихую и не по-деревенски бледную, но с такими ясными доверчивыми глазами, что светло и празднично стало в избе. Еще через год родился у них сын, первенец. Назвали его Сергеем.

Я не буду подробно рассказывать тебе, как жил в селе Ивановке простой русский деревенский мальчик. Представь только раннее летнее утро, когда молодое веселое солнце, поднявшись из-за сонной еще реки, бьет в окна, — «Пора вставать!» — когда перекликаются в саду птицы и низкий пароходный гудок тоже твердит: «Пора вставать!»

А на земле так светло и празднично! Наскоро напившись молока с хлебом, что оставила на столе мать, уходя на работу в поле, Сережа с ватагой таких же загорелых и босоногих чапаевцев, с носами, облупленными от воды, ветра и солнца, бежал к реке, где слепящие всплески рыб, запах рогож и звонких астраханских арбузов, где тяжелый холодок сосновых плотов, рыбацкие костры, дымная уха.

Может быть, потому, что твой дед провоевал восемь лет подряд и был дважды ранен: один раз под Львовом, а второй — на Перекопе, в Ивановке по-уличному его все звали солдатом. Он и был похож на солдата: ходил в старой, еще царской, шинели и в красноармейском шлеме. Он любил рассказывать Сереже о военных походах, о кавалерийских атаках, о бронепоездах, тачанках и чудесных машинах, которые летают в воздухе, и о том, как хорошо жить на своей свободной, отвоеванной у врагов земле. В их избе почти каждый вечер собирались односельчане, больше молодые, говорили, спорили, и все чаще слышал Сережа новое, еще непонятное слово — колхоз.

Однажды, когда Сереже было, вот как сейчас тебе, лет десять — одиннадцать, темной, еще морозной мартовской ночью на крыльце их избы послышались громкие голоса, кто-то сильно и настойчиво постучал в дверь. Сережа проснулся сразу, но не мог понять, почему отец не зажигает лампу, не открывает дверь, раз пришли гости. В одной рубашке и подштанниках отец стоял на коленях и вытаскивал из-под печи лом, лежавший там с незапамятных времен. Мать в сорочке, с распущенными на ночь волосами, босая, стояла с топором в руках у двери, из-под которой косой резал зимний ветер. От холода или от страха ее била лихорадка. Но она не плакала в голос, как плачут в беде деревенские бабы, только слезы теклипо бледным щекам одна за другой, как дождевые капли по осеннему оконному стеклу. Отец достал ржавый лом и стал рядом с матерью. Сережа никогда не видел, чтобы у отца было такое деревянное, без обычной улыбки лицо. Лишь немного оно посветлело, когда он рукой, как маленькую, погладил мать по растрепанной голове.

В сенях что-то трещало, гремели, видно, попавшие под ноги ведра и подойники, сиплый голос прорвался в щель:

— Открывай, Николай, дверь. Молись, сукин сын, свому большевичкому богу!

То, что отца, которого все любили и уважали в Ивановке и называли по имени-отчеству, обругали в его же доме, было так необычно, что Сережа соскочил с печки, где спал.

— А Сергунька как! — вскрикнула мать и затряслась, как припадочная. Отец напялил на сына шубенку, плечом выдавил раму в заднем оконце, сказал тихо:

— Беги, сынок, к дяде Ивану. Беги напрямик, огородами. Быстрей беги, не оглядывайся!..

Отца и мать хоронили веселым, по-весеннему солнечным утром. Пожухлый снег еще лежал пластом в полях и на огородах, но уже над ним пробивалась почерневшая картофельная ботва, и к Волге бежали шумливые ручьи, и в голых деревьях ссорились грачи. Два обтянутых красным сатином гроба несли на погост на руках. Гробы покачивались над толпой, как живые. За гробами рядами шли школьники с учителями и все жители села и окрестных хуторов — видимо-невидимо. Играл духовой оркестр, приехавший из города. Пять или шесть труб золотом горели на солнце, а звуки траурного марша, вылетавшие из их глоток, припадали к земле и стелились по ней, как стелется под ветром поспевающая рожь. Вместо крестов и церковных хоругвей впереди несли красный флаг, который обычно стоял в сельсовете в углу. Только к древку привязали неровно нарезанные черные ленточки, и они испуганно трепыхались на ветру.

Гроб отца несли открытым, и всем видно было его насупившееся и очень бледное лицо с выдавшимся вперед костяной желтизны носом. Может быть, потому, что глаза отца были закрыты и до белизны сжаты обычно улыбчивые губы, он не был похож на себя. Только гимнастерка, в которой лежал отец, была привычная, хорошо знакомая, и орден Красного Знамени был на своем обычном месте. Солдатскую гимнастерку с орденом отец любил, в ней всегда ходил на собрания и надевал ее, когда ездил в город. Ни у кого другого ни в Ивановке, ни даже во всей округе ордена Красного Знамени не было.

Гроб матери несли заколоченным. Соседки между робой шептались, что ее лицо так изувечили топорами, что невозможно было показать людям.

Сельский погост находился над самой Волгой, и еще издали Сережа увидел среди осевшего мартовского снега черную землю вырытой могилы. Потревоженный чернозем жирно блестел на солнце, от него пахло весной и пахотой.

Школьники, остановившись у широкой — сразу для двух гробов — могилы, запели торжественно:

Взрослые подпевали, но слова мало кто знал и потому пели нестройно, сбиваясь. Все же песня звучала горько и трогательно, многие плакали, даже мужчины, а жена дяди Ивана так кричала и причитала, что, верно, было слышно и на другом берегу Волги.

Взбираясь на стол, специально привезенный из школы, произносили речи. Говорили, каким хорошим и нужным для села человеком был Николай Иванович Курбатов, что он организовал колхоз «Вся власть Советам», был секретарем партячейки, и теперь колхоз будет ему вечным памятником. Что же касается врагов, убивших колхозного вожака, то, хотя их еще не нашли, все равно они не уйдут от расплаты…

Взобрался на стол и секретарь сельсовета Игнатий Федорович. Его Сережа знал. Он несколько раз по делу приходил к отцу и всякий раз давал Сереже горсть конфет. Правда, конфеты были без оберток, словно обсосанные, да к тому же вывалянные в хлебных и махорочных крошках, все же Сережа доброжелательно встречал Игнатия Федоровича и не понимал, почему отец разговаривает с ним без улыбки.

Над раскрытой могилой Игнатий Федорович говорил очень взволнованно, даже заплакал, когда упомянул о том, какие зверства учинили бандиты над трупами своих жертв, часто повторял одну и ту же фразу: «Спи спокойно, наш боевой друг и незабвенный товарищ Николай!» Сереже почудилось, что он уже слышал вот таким же голосом однажды произнесенное имя отца — Николай! Когда же Игнатий Федорович, заканчивая речь, выкрикнул: «Спи спокойно, наш большевичкий вожак!» — Сережа вздрогнул. Уж очень похожий голос в ту ночь кричал за дверью: «Молись, сукин сын, свому большевичкому богу!»

Но конечно, он ошибся. За дверью был тогда другой человек. Разве мог бы один и тот же человек убить отца и мать, а потом над их могилой говорить так хорошо и даже плакать!

Когда на белых длинных полотенцах опускали гробы в могилу, на Волге загудел пароход — низко, долго, тоскливо. Может, капитан парохода тоже знал, что сейчас хоронят Сережиного отца.

Дня через три после похорон Сережу повезли в город сдавать в детский дом. Повез Игнатий Федорович и еще незнакомый человек, видимо из района. Ехали на санях по последней зимней дороге. Хотя март кончался, но день выдался холодный, ветреный, того и жди, пойдет снег. Сережа натянул на голову старую отцовскую шинель, которую кто-то из соседей бросил в сани. От шинели пахло отцом, домом, махоркой. Сереже стало так тяжело, что он даже всплакнул. Потом стал дремать: в минувшие после убийства родителей ночи он почти не спал.

Игнатий Федорович и районный человек неторопливо говорили о незасыпанных еще семенах, о неотремонтированных плугах, о какой-то статье в московской газете «Правда» с мудреным названием «Головокружение от успехов».

— Дела! — невесело вздохнул Игнатий Федорович, стегнул кнутом по заду кобылки и надолго замолчал.

Сережа совсем было задремал, ему начал даже сниться летний речной сон, как вдруг услышал приглушенный голос незнакомца из района:

— Спит?

— Должно, спит. Намаялся, — тоже негромко ответил Игнатий Федорович. Окликнул: — Сергей!

Сережа не ответил и сам не знал почему. Верно, не хотелось говорить с людьми, равнодушными к его горю.

— Спит! — снова повторил Игнатий Федорович и вздохнул.

Районный человек сердито прошипел:

— Эх вы, артисты. На семя оставили…

Игнатий Федорович ничего не ответил, только по-матерному выругался и зло хлестнул кобылку:

— Пошла! Задрыга колхозная.

Тогда Сережа ничего не понял из отрывочных фраз. Потом, уже в детском доме, он по ночам вспоминал тот разговор, и ему стало казаться, что те люди имели отношение к убийству отца и матери…

Ты не устал еще меня слушать, Славек? Запоминай. Есть вещи, которые надо знать и помнить всю жизнь.

Детский дом, куда попал Сережа, не был ни богатым, ни образцовым. Кормили там не очень сытно, — может быть, потому, что было тогда трудное время, — одевали в латаное-перелатанное. Но вокруг были свойские ребята, были книжки, были станки, слесарные и столярные, были пионеры и комсомольцы: галстуки, барабаны, горны, знамя.

Сережа строил планеры, возился с радиоприемниками, на вечерах самодеятельности читал стихи Пушкина и Маяковского — делал все, что и другие ребята.

Но не мог забыть темную мартовскую ночь, лицо отца, когда он гладил рукой растрепанную голову матери, его голос, когда он сказал: «Беги, сынок… Беги напрямик… не оглядывайся!» Не мог забыть и голос, крикнувший из-за двери: «Молись, сукин сын, свому большевичкому богу!»

Когда Сережа окончил десятилетку, сразу же поступил в военное училище. Может быть, потому, что его отец был солдатом, он и решил пойти по военной линии: не зря же их семью в родном селе Ивановка называли солдатской.

Я мало знаю, как учился Сережа в военном училище, как овладевал военными знаниями. Но знаю, что он любил армию, гордился своей профессией, с отличием окончил училище.

И вот в Советской Армии, которую тогда еще называли таким хорошим именем — Красная Армия, появился новый командир взвода комсомолец Сергей Курбатов. Через несколько месяцев молодой командир на советско-финском фронте повел своих молодых солдат — тогда они еще назывались красноармейцами — на спрятавшуюся в редком зимнем леске гряду сугробов. Сугробы оказались дзотами, что было неожиданным не только для командира взвода, но и для начальников повыше. И в первый раз на окаменевшую чужую землю пролилась кровь Сергея Курбатова.

Сережа не любил вспоминать ту короткую, но горькую войну. Она принесла нам кусок земли, но не принесла нам славы. Даже свой воинственный шлем, делавший советских воинов похожими на былинных богатырей, Сережа охотно сменил на скромную (как он говорил — колхозно-пастушечью) ушанку: в шлеме обморозил ухо.

Раненого командира взвода привезли в большой областной город, в военный госпиталь. В том госпитале он и познакомился с молоденькой худенькой девочкой, школьницей — застенчивой, с тугими косичками.

Я знаю, ты уже догадался, что той школьницей была я. Да, да! Не удивляйся, что меня полюбил красивый, молодой, высокий офицер. Я тоже тогда была совсем другой. Не было у меня в косах седых волос, не было морщинок у глаз, не были такими тяжелыми веки. Была тоненькая, легкая, веселая. И танцевала лучше всех. И смеялась с утра до вечера. И звали меня не Екатериной Михайловной, а просто Катенькой.

И я полюбила Сережу. Как замирало мое сердце, когда я подходила к длинному серому трехэтажному зданию госпиталя и видела в окне третьего этажа его госпитальную пижаму, стриженую голову с обмороженным ухом. Что бы я ни делала, где бы ни была. — рядом со мной всегда был Сережа. Да и сейчас — признаться — он всегда рядом со мной.

Пусть коротким, страшно коротким, как летняя ночь, было наше счастье. Но я не виню судьбу: я была счастлива, и он был счастлив. И это уже не так мало!

Вскоре началась большая война. На нашу страну напали немцы. Я вижу, что ты смутился. Не волнуйся, милый. Я знаю, что мальчишки дразнят тебя немцем. Не обращай на них внимания. У всех людей в жилах течет одинаковая кровь, и никому из нас не дано выбрать себе родителей, национальность.

О войне я не могу тебе многое рассказать. Ты удивлен. Я подробно рассказывала о детстве Сережи, а вот о самом главном в его жизни — о войне — не могу. И вот почему. О своем детстве он мне сам много говорил — у нас тогда было время. А о войне — не успел. Ведь за всю войну мы виделись только один раз, одну ночь.

Но есть человек, который тебе подробно расскажет о том, как воевал твой отец. Тот человек — Петр Сидорович Очерет. Он был не только подчиненным твоего отца, но и его другом, товарищем. Товарищем! Это не простое слово! Знаешь ли ты, что такое боевое, кровью скрепленное товарищество? Русское товарищество?

Был у нас в России великий писатель, на мой взгляд самый великий из всех ее писателей, а может быть, и из всех писателей земли. Силой своего гения он создал целый мир образов, воплотил в них все разнообразие человеческих характеров. Верность Остапа, предательство Андрия, смешная мечтательность Манилова, наглость Ноздрева, скаредность Плюшкина, бездумная лживость Хлестакова, несгибаемая, неукротимая любовь Тараса к русской земле… Жили и будут жить образы, созданные писателем!

Этот великий писатель сказал замечательные слова о том, что такое русское товарищество. Придет время, — я уверена! — и ты их будешь знать наизусть. Вот они:

«Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек».

Такими боевыми товарищами были твой отец Сергея Курбатов и Петр Очерет. Очерет подробно расскажет тебе о войне, о том, как воевал твой отец. Я же расскажу тебе только то, что узнала случайно.

Всю войну я читала «Красную звезду». Больше других газет она писала о боях, о сражениях, о наших солдатах и офицерах. Она военная газета. В каждом номере ее были фамилии десятков советских воинов. Со страхом и надеждой я пробегала газетные строчки: может быть, среди названных в газете будет и имя Сережи.

Мелькали дни, мелькали газетные страницы, а о Сереже ничего не было. Но вот однажды я прочла на газетной странице название статьи — «Подвиг», и сразу же бросилось в глаза: Майор Сергей Николаевич Курбатов. Статья была самая обыкновенная. Вероятно, другие читатели и не запомнили ее. Не было в ней ни красот стиля, ни ярких картин природы, да и сам случай, описанный в ней, был, конечно, не очень памятным в такой войне. Я же запомнила газетную статью и сейчас, спустя много лет, могу передать ее содержание.

* * *

…Шло большое наступление Советской Армии. На запад в едином порыве рвались советские воины, гнали и громили ненавистного врага. Но вот путь нашим войскам пересекла крупная водная преграда. Широкая река задержала наступление.

Гитлеровцы хорошо использовали водный рубеж. На своем берегу они вырыли траншей, оборудовали доты и дзоты, натянули колючку, заминировали весь берег.

А реку надо было форсировать во что бы то ни стало! Командир соединения вызвал командира стрелкового батальона майора Сергея Курбатова. Между ними произошел такой разговор:

— Как мне известно, вам, товарищ майор, уже приходилось форсировать водные рубежи?

— Так точно, товарищ полковник.

— Очень хорошо! — И командир прошелся по блиндажу. — По плану командующего армией форсирование водного рубежа намечено на участке наступления вашего батальона. Нужны отважные, надежные люди, имеющие опыт такого рода боев. Я принял решение поручить эту задачу вашему подразделению.

— Благодарю за доверие. Солдаты и офицеры батальона все сделают, чтобы с честью выполнить приказ командования.

— Уверен.

— Что касается лично меня, то я горжусь такой честью!

— Добро. Перед вашим батальоном стоит задача первыми форсировать реку, захватить плацдарм, удержаться на нем любой ценой до подхода основных сил. Последующая задача: преодолеть вражескую оборонительную полосу и овладеть населенным пунктом К. Понятно?

— Все ясно! Разрешите приступать к подготовке?

— Действуйте. Желаю успеха!

Офицер Курбатов отлично понимал, какая трудная и ответственная задача поставлена командованием его подразделению. Он знал, что враг хорошо подготовился к длительной обороне. На том берегу бойцы встретят и проволочные заграждения, и минные поля, и дзоты, и доты…

С чего начать? Прежде всего надо подготовить личный состав батальона, воспитать в бойцах наступательный порыв, волю к победе. Курбатов и его заместитель по политической части собрали коммунистов и комсомольцев батальона. Рассказали им о приказе командования, призвали быть в первых рядах, служить примером для всех воинов, словом и делом воодушевлять их в бою.

Нужно было укрепить в подразделениях дисциплину, хорошо изучить каждого бойца. Особое внимание следовало обратить на молодых солдат, не имеющих боевого опыта.

Время, оставшееся до форсирования водной преграды, Курбатов, командиры рот и взводов посвятили упорной боевой учебе. Дело осложнялось тем, что всю подготовку надо было проводить скрытно, чтобы враг не догадался о намеченной операции.

Курбатов проявил подлинный организаторский талант, высокое мастерство воспитателя. В лесу, невдалеке от передовой, он создал на местности обстановку, похожую на ту, которую встретят его бойцы на вражеском берегу реки. Учились действовать под огнем противника, высаживаться с лодок и плотов, делать проходы в проволочных заграждениях, быстро окапываться, разминировать. Особое внимание Курбатов уделял рукопашному бою в траншеях и блиндажах. Рассказом и показом обучал своих воинов, как нужно вести себя при налете вражеской авиации и при артиллерийском обстреле.

— Главное — действовать быстро, смело, решительно, не давать врагу опомниться, умело владеть гранатой, штыком, прикладом.

Накануне боя солдаты дали торжественную клятву с честью выполнить свой долг, не щадить крови и самой жизни для достижения победы над проклятым врагом.

В темную ночь началась скрытная посадка на лодки, на плоты и другие подручные средства переправы. Шел дождь, дул порывистый холодный ветер. Это затрудняло форсирование, но было и на руку нашим бойцам: немцы не ждали, что в такую погоду советские войска рискнут переправляться через широкую реку.

Когда наши войска приблизились к вражескому берегу, немцы обрушили на десантников сильнейший артиллерийский и минометный огонь. Небо исполосовали вражеские прожекторы. Ракеты повисли над водой. Но наши воины смело рвались сквозь огневую завесу врага. Многие лодки и плоты были разбиты. Майор Курбатов, понимая, что сейчас решается успех всей операции, крикнул:

— Ребята! Вперед!

Подняв над головой автомат, он прыгнул в воду. Холодная черная вода старалась сбить его с ног, потащить в темноту. Но майор шел и кричал:

— Ура! Вперед!

Рядом с ним, готовый всегда прийти на помощь своему отважному командиру, шел старший сержант Петр Очерет.

Теперь уже все солдаты кричали: «Ура!» — и, обгоняя командира батальона, устремились к вражескому берегу. Холодная вода, ураганный вражеский огонь — ничто не остановило наших мужественных воинов. Но вот путь им преградили вражеские проволочные заграждения. Немцы скрытно проложили их по дну реки.

Что делать? Курбатов снял шинель, бросил ее на колючки и перебрался через них. Солдатам не надо было приказывать. Пример командира был сильнее любого приказа. И вот уже все бойцы, преодолев заграждения, достигли вражеского берега.

Теперь надо закрепиться, окопаться, удержаться. Немцы обрушили на десантников всю силу своей артиллерии. Бомбардировщики сбрасывали бомбы. К небу вздымалась земля. Промокшие до нитки, в тяжелом набухшем обмундировании, бойцы окопались, заняли оборону.

Курбатов поставил перед личным составом новую задачу: преодолеть заградительную полосу, дорваться в траншеи противника, штыками и гранатами выбить его из насиженных мест.

Снова гремит голос Курбатова:

— Вперед!

Воины ворвались во вражеские укрытия. В первой вражеской траншее начался ожесточенный рукопашный бой. Озверевшие фашисты отчаянно сопротивлялись. Но наступательный порыв наших воинов был неудержим.

Тем временем все новые и новые подразделения наших войск переправлялись через реку. Командир батальона Курбатов приказал с боем продвигаться к населенному пункту К. Трудный это был путь. Враг сопротивлялся на каждом шагу. К тому же негде было просушить обмундирование, кухня отстала, и бойцы ели только подмоченные сухари. Но наступательный порыв не ослабевал.

Примером для воинов был командир батальона. Майор Курбатов шел в первых рядах наступающих. Когда немцы бросили несколько орудий и минометов, Курбатов приказал повернуть их против врага и открыть огонь. Темп наступления ускорился.

Рядом с командиром — мужественный воин старший сержант Петр Очерет. В его руках — красный флаг. Курбатов поручил своему лучшему воину лично водрузить красный флаг на самом высоком здании населенного пункта К.

На окраине города снова разгорелся ожесточенный бой. Гитлеровцы сражались на каждой улице, обороняли каждый дом. Но все их усилия были напрасны. Наступательный порыв наших воинов сломил их сопротивление. Курбатов доложил командиру полка:

— Ворвались на окраину города…

Бой продолжался. В центре города гитлеровцы заняли круговую оборону. В этом бою был ранен старший сержант Очерет. Курбатов увидел его побледневшее лицо, приказал:

— Давайте флаг и отправляйтесь в санчасть.

Но Очерет собрал все силы.

— Товарищ майор! Разрешите остаться в строю? Рана пустяковая. Заживе и так… — Но тут он пошатнулся.

Тогда флаг взял сам майор и пошел вперед. Десятки рук потянулись к древку. Увлекая бойцов, полыхает впереди красный флаг.

Последний решительный штурм. Окруженный враг бросается в контратаки. Но приказ командования должен быть выполнен.

— Вперед! — кричит майор Курбатов и поднимает зажатую в руке гранату. — За мной!

Последнее, что увидел майор Курбатов, падая на камни мостовой, — красный флаг над освобожденным городом.

…В медсанбат приехал командующий армией. Его провели в палатку, где лежал раненый командир батальона майор Курбатов. Генерал раскрыл красную папку:

— Объявляю Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Курбатову Сергею Николаевичу звания Героя Советского Союза с вручением ему Золотой Звезды и ордена Ленина.

Курбатов приподнялся:

— Служу Советскому Союзу!

Генерал крепко пожал руку офицеру:

— Поправляйтесь! Вы нужны. Впереди еще много дел.

— Постараюсь!

— А где ваш старший сержант Очерет? Впрочем, теперь он уже старшина.

Курбатов указал на соседнюю койку. Генерал подошел к Очерету:

— Поздравляю с очередным воинским званием, товарищ старшина. От имени Президиума Верховного Совета СССР награждаю вас орденом Красного Знамени.

— Служу Советскому Союзу! — гаркнул Очерет так, что колыхнулся брезент палатки. Упреждая пожелание командующего, сказал с улыбкой: — Ще повоюю!

* * *

— Вот что было напечатано тогда в газете. На всю жизнь я запомнила эти строки. Хочу, чтобы и ты запомнил их. Если придется когда-нибудь, хочу, чтобы и ты так же сказал, как твой отец: «Служу Советскому Союзу!»

…Как бесконечно долго тянулась война! Для других она длилась четыре года, для меня всю молодость, всю зрелость, всю жизнь! Ее у нас называют Великой и Отечественной. Для меня она была еще и Бесконечной!

Я тебе уже говорила, что за всю войну только один раз видела Сережу. Ты еще маленький, но когда вырастешь, то поймешь, что значит для молодой любящей женщины ждать годы. Никому нельзя рассказать об одиноких ночах, о смятых простынях и мокрых подушках, о том, как хотелось любить, как хотелось чувствовать силу Сережиных рук, теплоту его губ…

Все же я была счастлива. Я надеялась. Ждала. Любила. Пусть за всю жизнь у меня была только одна любовь. Но любовь была целая. Целая! Как бы тебе объяснить? Предположим, есть у человека картина. Одна. Хорошая. Но человек разрезал картину на куски и роздал их: одному побольше кусок, другому — поменьше. Картины нет. Нет богатства. Только жалкие куски.

Моя любовь одна — на всю жизнь. Я не делила ее на куски. Я знала настоящее счастье.

Но хватит о любви! Теперь о горе. У меня не было детей. Это несчастье моей жизни. Сережа хотел сына. В ту единственную за всю войну ночь, проведенную вместе, он сказал мне:

— Как жаль, что у нас нет сына!

Я тогда ему пообещала:

— У нас будет сын.

И обманула. Сына у меня не было.

Ты вырос в семье хороших людей. Я знаю, что они любят тебя, что ты дорог им. Знаю, что и ты любишь их. Вот почему мне так трудно говорить. Через несколько дней я уеду в Советский Союз. Я не знаю, как решишь ты, когда вырастешь. Но ты должен твердо знать: у тебя был отец — Сергей Курбатов и у тебя есть мать — Екатерина Курбатова. Если ты решишь приехать, то приедешь в Россию, ко мне, как родной сын. Кроме тебя, у меня нет ни родных, ни близких. Я одна, и ты должен это знать. Я говорю тебе об этом не для того, чтобы разжалобить тебя, повлиять на твое сердце, твои чувства. Я говорю тебе об этом, чтобы ты знал, что у тебя есть мать. Родная мать. И эта мать — я!

5. Нет, лучше с бурей силы мерить

Екатерина Михайловна Курбатова была первым советским человеком, которого увидел Ян Дембовский. Как много слышал он за границей о советских людях дурного и злого. Теперь предстояло все самому понять, проверить, разгадать.

Как-то они разговорились. Яна интересовало, как живут в Советском Союзе солдаты, вернувшиеся с войны. Есть ли у них работа и крыша над головой, нашли ли свое место в мирной жизни.

Екатерина Михайловна рассказала Дембовскому все, что знала. Рассказала о том, что все советские демобилизованные воины работают, что ни один человек в России не ходит без дела, что все инвалиды войны получают пенсию.

Русская говорила слишком складно, И картина, которую она рисовала, казалась слишком розовой. Про себя Ян Дембовский решил: «Пропаганда! Правильно на Западе пишут, что все русские — коммунисты, что они говорят не то, что думают, а лишь то, что им велит их партийное начальство».

Курбатова заметила недоверие на лице собеседника:

— Вижу, вы мне не верите, думаете, что все это пропаганда.

Дембовский смутился: русская точно угадала его мысли:

— Как вам сказать?.. Может быть, так оно и есть. Просто я подумал, что живем мы в смутное время. Трудно решить, где правда… Я как на распутье. Неладно сложилась моя жизнь.

— Я понимаю вас. Если говорить откровенно, то все зависит теперь от вас. Захотите — и все хорошо устроится. Мне кажется, главное — сохранить любовь к своей стране, к своему народу. Такая любовь, как компас, поможет выбрать правильный путь. А вы ведь любите Польшу?

Дембовский слушал молча, но болезненное выражение, появившееся на его лице, поразило Курбатову. Она уже жалела, что разговор принял такое направление. Как до раны дотронулась.

Ян заговорил хриплым, словно надорванным, голосом:

— Люблю ли я Польшу? Много лет я носил форму английского солдата, но сердце в моей груди было и осталось польским. Я горжусь, что моя родина существует уже тысячу лет. Мне радостно думать, что Висла от истока до устья течет только по родной земле. Я счастлив, что в Желязовой-Воле есть домик, где родился Шопен. Для меня Польша — это и старый, из красного камня еще в средние века возведенный костел, и парк на горе, где стоят с библейской гордыней трехсотлетние дубы, видевшие Тадеуша Костюшко и Адама Мицкевича, и шахта, куда я мальчишкой по утрам провожал отца!

Замолчал. Боялся, что голос выдаст волнение, охватившее его, и русская подумает, что он мягкотел и слезлив, как гимназистка. Подошел к окну. Черепичные крыши среди садов. Костел, врезанный в бирюзовое небо. Бреющие полеты ласточек.

— Я люблю Польшу! Но родина не всегда была для меня матерью. Была и мачехой. Разве не она двенадцатилетнего мальчишку загнала в шахту, под землю? Разве не она сделала меня безработным во время кризиса? Разве не она погнала меня за границу искать работу? Все же в песках Африки, в горах Италии, в промозглом тумане лондонских ночей мне снились печальные придорожные мадонны, аисты на бедных крестьянских домах, акации Варшавы. — Ян повернул к Екатерине Михайловне помрачневшее лицо: — Я жил, как рыба на суше: дышал и задыхался.

Искренность была в голосе Яна Дембовского, в сумрачных, невеселых глазах. Это тронуло Екатерину Михайловну.

— Я понимаю, — проговорила она сочувственно. — Любовь к родине — как воздух. Его не замечаешь, но без него нельзя жить. Без него — смерть!

И она вспомнила свою родину, землю своего детства: майский вишневый сад в цвету, белую хатку-печеричку под золотой соломенной крышей, два тонких — только на Украине бывают такие — тополя у крыльца и ласточкино гнездо над самым окном.

Всего несколько дней прошло с тех пор, как приехала она сюда из Советского Союза. Нашла здесь милых, хороших людей. Но ни на одну минуту не покидала ее мысль о доме, о родине. И хорошо понимала, как трудно Яну Дембовскому.

— Человек, который забыл свою родину, — жалкий человек.

Ян Дембовский знал: перед ним сидит чужая, советская женщина, большевичка, в каждом слове которой есть тайный смысл, коммунистическая пропаганда. Так ему говорили многие годы, так он и думал. Все же ему захотелось рассказать ей о том, как мучился он на чужбине, как рвался на родину. Был уверен: она поймет!

— Последний год за границей я жил одной мыслью, одной мечтой — домой! Вернуться, жить, работать. Хотелось пройтись по улицам родного города, поклониться каждому дому, каждому дереву, снять шляпу перед каждым прохожим. Мне надоело солдатское ярмо. Я хочу быть просто человеком. Простым человеком! А приехал и не нашел того, о чем мечтал. Все так странно и непонятно!

По неисповедимым путям памяти пришли ему на ум стихи, заученные еще в школьные годы. Прочел с усмешкой, словно признавался в своей слабости:

И произошло непостижимое. Можно было подумать, что это кто-то подстроил, заранее умело организовал, чтобы вернее поразить его. Русская женщина, никогда раньше не бывавшая в Польше, наизусть стала читать стихи, которые он считал неотъемлемо своими, польскими, как польскими были камни Варшавы или воды Вислы:

— Вы знаете Мицкевича? — Вид у Яна растерянный, почти напуганный.

— Знаю и люблю. Вас удивляет? Мицкевич был другом декабристов, другом нашего Пушкина. Пушкин писал, что они вместе мечтали о временах грядущих. Мечтали о тех днях, когда народы наши, распри позабыв, в великую семью соединятся. Вы слышали когда-нибудь об этом? У нас это знают все школьники. Мы ценим дружбу наших народов, считаем вас своими братьями.

Ян Дембовский верил и не верил. Неужели сто двадцать или сто тридцать лет назад русский поэт мог написать слова, звучащие сейчас, как коммунистическая агитация?

— Может быть, и это советская пропаганда, большевистская демагогия? — глаза Екатерины Михайловны смеялись. — Нет, Ян, настало время, о котором мечтали и наш Пушкин и ваш Мицкевич. Наши народы — одна братская семья. Это не пропаганда. Жизнь!

— Странные вы люди — русские. Говорят, у вас загадочная душа.

— Старые сказки. В русской душе нет загадки. Русскую душу теперь хорошо знают ив Праге, и в Будапеште, и в Софии, да и во всем мире. Русские борются за счастье всех народов.

— Борьба! Борьба! Все минувшие годы я жил среди войны, крови, политики. Хватит! Хочу, чтобы над моим домом было мирное небо.

— Этого хотят миллионы людей во всем мире.

Ян снова подошел к окну. Мирный город лежал перед ним: шпиль костела четко чернел на фоне светлого неба, облачко пара висело над шахтной котельной, дубы на горе стояли невозмутимо и вечно. Мир и покой. Резко обернулся:

— Как поступили бы вы, поняв, что верили в то, во что не следовало верить, шли по пути, по которому не надо было идти? Не день, не месяц, а годы. Долгие годы!

— Ответ может быть только один: рвать с прошлым. Так хирург отсекает омертвевшую ткань, чтобы жил человек. Надо освободиться от груза прошлого, от всего, что мешает идти вперед, смотреть вперед.

— Знаете ли вы, Екатерина Михайловна, сколько черной краски расходуется ежедневно за рубежом на изображение советского человека? Заодно чернят и новую Польшу. И мы верили!

— А теперь?

— Когда я в первый раз после возвращения домой вышел на Краковскую улицу, то узнал, что ей присвоено имя майора Курбатова. Спросил первого попавшегося прохожего: кто такой Курбатов, поляк ли он? Прохожий — старый горняк — сказал: «Я не знаю, поляк ли Курбатов, но дай бог нашей земле побольше таких сынов». Его ответ не идет у меня из головы.

Екатерине Михайловне хотелось сказать Яну, что ее муж желал добра всем простым людям, что за их счастье отдал он жизнь. Но подумала: пусть услышит об этом от других — будет лучше.

Дембовский проговорил в раздумье:

— Надо только знать, кто друг, а кто враг.

— Да уж это надо знать твердо! И вы скоро поймете. Если у вас сердце поляка, если вы любите свою землю, у вас не будет сомнений. Вы найдете свое место в новом мире.

В дверь просунулась усатая физиономия Петра Очерета.

— Все о жизни балакаете?

Екатерина Михайловна обернулась к Яну:

— Вот поговорите с товарищем Очеретом. Он человек бывалый, жизнь знает.

— Шо про жизнь говорить! — ввалился в комнату Очерет, заполнив всю ее густым басом и ста десятью килограммами веса. — Жизнь делать надо. Каждый сам свое счастье в руках держит.

Яну нравился Очерет. Нравился ростом, усами, басом. Нравился тем, что был шахтером, любил свою профессию, гордился ею. В семье потомственных польских шахтеров он — пусть русский, пусть советский — был своим человеком. Но поспорить хотелось.

— Вы говорите, каждый свое счастье в руках держит. А судьба? Или русские не верят в судьбу?

Очерет крякнул:

— Судьба вона не авоська. Одын раз судьба, другый раз судьба, а своя-то голова должна на плечах буты?

— Скажите откровенно, пан Петр: вы коммунист? Я где-то читал, что вас всех в специальных школах обучают.

Пришлось Петру Очерету крякнуть еще раз, да покрепче: разговор наклевывался серьезный. Чувствуя себя полномочным представителем если не всего Советского Союза, то, во всяком случае, горняцкого сословия, заговорил мерно гудящим басом:

— Коммунист я. Не отрекаюсь. И в школи меня обучали. Богато у меня школ в житти було! Пид Москвою — одна, в Сухиничах — друга, на Днепри — третья. В Варшави учився, на Балтике та на Одере и Нейсе наукою овладевав. Такой наукой горжусь! Она не одному миллиону людей життя сберегла и счастье повернула. И тэпэр мир охраняе!

Дембовскому показалось, что в басовых перекатах Очерета звучат гневные нотки.

— Вы не сердитесь, Петр. Я не хотел вас обидеть. Я тоже солдат. Мы на разных фронтах воевали, но за одно дело.

— Шо правильно, то правильно. — Благожелательное добродушие снова овладело физиономией русского. — И тэпэр нам одын за одного держаться треба.

6. Живые цветы

Никогда не предполагал гвардии старшина запаса Петр Очерет, что его так разволнует поездка в Польшу! Названия польских городов и рек, польские имена и польская речь, польские черешнями и яблонями обсаженные дороги, польские сумрачные костелы и веселая черепица сел и хуторов — все-все на каждом шагу, каждую минуту напоминало о прошлом.

Вспоминались то один, то другой эпизоды военных лет и первого мирного года, когда еще жив был Сергей Николаевич Курбатов и он служил под его началом. Были истории веселые и печальные, многозначительные и так себе, пустячки, а все же и они остались в памяти.

— Не забулы нас полякы, добрым словом помятають, — поделился он как-то своими думами с Екатериной Михайловной. — Я на одном факти ще в сорок пятом году в их щиром до нас сердци убедывся.

— На каком факте?

— Була одна история, — начал Очерет и откашлялся — первый признак, что готовится к длинному повествованию. — Вроде и пустяк, а смысл значный имеет.

…Произошла эта история в первое послевоенное лето. Голубоватое асфальтированное шоссе плавным полукругом уходило на запад. Гвардии старшина Петр Очерет остановил машину, посмотрел на майора. Брови его поднялись, морщиня массивный, темный от походных и погодных перипетий лоб.

Курбатов, развернув на коленях планшет, водил пальцем по целлулоиду, под которым подложена на нужном квадрате раскрытая карта.

— Так-с! — вслух размышлял майор. — Если здесь свернуть и по проселку напрямик, то, пожалуй… — Он пожевал нижнюю, чуть оттопыренную губу, словно это могло помочь найти правильное решение.

— У нас кажуть: хто ходе напростец, той дома не ночуе, — вставил свое слово Очерет и слегка тронул кнопку сигнала. Машина глухо рявкнула, соглашаясь с замечанием водителя.

— Как раз по той дороге и доберемся к вечеру. Километров на семьдесят ближе будет, — возразил Курбатов и еще раз провел пальцем по намеченному маршруту.

— А мост там есть? — уже деловым тоном осведомился Очерет, через плечо офицера всматриваясь в карту. — Ричка велыка!

— Должен быть. Сворачивай! — Курбатов решительным движением захлопнул планшет.

Осторожно пробуя передними скатами новую дорогу, «оппель-капитан» съехал с шоссе. Узенький проселок зарос подорожником, кашкой, лебедой. По сторонам в гвардейском строю дозревала пшеница. Она так близко подступила к дорожной колее, что тяжелые колосья били по ветровому стеклу автомобиля и что-то торопливо и невнятно шептали ему вслед. Закрой глаза — и покажется, что шумит теплый ливень, неожиданно хлынувший среди истомленного зноем июльского полдня.

— Добрый хлиб, як у нас на Украини, — заметил Очерет, медленно ведя машину среди живого золота колосьев. Видно было, что ему приятно слышать взволнованный шум колосьев, дышать молочной теплотой наливающегося зерна. — Я ж наполовину шахтар, а наполовину хлибороб. Кожне лито шахта на уборку посылала. На комбайни, как на коне, ездил, — улыбнулся своим воспоминаниям Очерет, переносившим его за тысячу верст от польской земли, в Большую Лепетиху, к колхозному полю на берегу Днепра. Там сейчас также колосится пшеница, тают жаворонки в синеве и днепровский ветер доносит шум моторов: комбайны готовятся к выходу в поле. Охваченный воспоминаниями, Очерет положил на баранку автомобиля руки, так изогнув в локтях, как клал когда-то на штурвал комбайна.

— Что там? — прервал Курбатов мечтания гвардии старшины и показал рукой в сторону, где сквозь путаницу пшеничных стеблей виднелась неподвижная черная масса.

Петр Очерет затормозил. Курбатов вышел из машины и едва приметной межой направился в глубь поля. Он шел, как пловец, разгребая руками пшеницу, и потревоженные стебли неодобрительно покачивали колосьями за его спиной. Очерет заглушил мотор и догнал майора.

Шагах в двадцати от дороги, со всех сторон окруженный пшеницей, стоял танк. Размозженный орудийный ствол тяжело опустился к земле. Перебитые гусеницы, свороченная набок башня.

— Наш, «тридцатьчетверка», — сразу определил Очерет. — Досталось ему, бедолаге, — сокрушался он, обходя машину. — А зирки на башне ще видать.

Действительно, на изувеченной броне танка сквозь ржавчину пробивались пять небольших пятиконечных звездочек. Под ними белыми четкими буквами была сделана надпись:

«Здесь советские танкисты вели бой с гитлеровскими захватчиками за освобождение нашей деревни. Слава нашим братьям-освободителям!

Жители деревни Велика Гура».

— Заслуженная машина, — проговорил Курбатов, а сам все смотрел на башню танка. Только теперь Очерет заметил, что там в небольшой простенькой вазе стоит букет живых цветов. Полевые застенчивые, совсем русские васильки, коронки ромашек, строгий синеватый чебрец.

— Чудасия, товарищ майор! Видкыля воны взялись? — с недоумением разглядывал Петр Очерет неожиданную находку. Приподнявшись на носки, выдернул из букета одну ромашку. Во влажной ее чашечке неуклюже переваливалась с боку на бок пчела. Потом она поднялась в воздух и, сделав круг над танком, словно хотела увидеть его сразу весь, утонула в дрожащем разогретом воздухе.

— Недавно тут квиты поставылы, — заключил Петр, протягивая офицеру ромашку.

Курбатов развернул планшет.

— Пять километров до ближайшего села, — и посмотрел на старшину. Очерет сразу не понял мысль офицера, но и по тону почувствовал что-то значительное в его словах. — Часто сюда поляки ходят, — добавил Курбатов и направился к машине.

Километра три дорога шла по пшеничному полю, потом машина выехала на пригорок; Внизу причудливыми изгибами блестела река, за новым мостом в зелени садов светилось село. Сквозь листву пробивался яркий жар черепицы.

— Добром вспоминають наших хлопят поляки, — после долгого молчания заметил Петр, спуская машину к реке. — Чувствують!

— И за все благодарят, — Курбатов широким жестом показал на пшеничное, уходящее к горизонту поле, на луга в радуге цветов, на село, просторно раскинувшееся за рекой.

Машина уже подъезжала к мосту, когда им повстречались две польки в нарядных платьях. Они шли через мост с букетами полевых цветов. Платья полек были в ярких розовых цветах, и издали казалось, что на мосту четыре букета: два больших и два маленьких.

— День добрый, пани! — крикнул Очерет и обернулся к Курбатову: — Може, воны до нашего танка з квитамы идуть?

Машина пронеслась по мосту и вырвалась на шоссе. Асфальтированная лента бросалась под колеса, и воздух выл у бокового раскрытого окна. Курбатов оглянулся. Польки стояли на пригорке. Платья цвели на солнце. Одна, та, что была повыше ростом, помахала им рукой.

Машина мчалась по шоссе. Мотор легко и ровно шумел, видно, радовался и встречному ветру, и небесной голубизне, отсвечивающей в раскатанном асфальте, и солнечному миру, открытому настежь.

Курбатов смотрел вперед, машинально теребя в руке простую, полевую, белую с золотом ромашку…

— Польский народ добро помнит! — закончил свой рассказ Очерет. — Не один раз я в том убеждався. Побратались мы на войни, а боева дружба — найкрипчайша.

— Когда раньше, дома, я думала о Польше, то знала, что это дружественная нам страна. А теперь, — и Екатерина Михайловна на миг представила себе всех людей, с кем встречалась в эти дни, все, что видела здесь, — теперь я сердцем почувствовала, как близки нам польский народ и польская земля. А для меня… — и не договорила.

Но Петр Очерет и так все понял.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1. Пропаганда

Где тишина, о которой он мечтал? Где мирная, спокойная жизнь, что снилась ему в годы странствий? Политика была в газетах, в книгах, в разговорах на улицах, даже в их доме. Политика, от которой он хотел уйти, спрятаться, забыться.

Часами ходил Ян по комнате.

Как просто было на войне! Перед тобой враг — и ты знал, что делать. Кто теперь враг? Русская женщина Екатерина Михайловна? Шахтер Петр Очерет? Отец?

Заметив как-то на себе тревожный недоумевающий взгляд Элеоноры, Ян улыбнулся:

— Помню, в детстве я бегал в сад к старому тополю и рассказывал ему о всех своих горестях и радостях. Тополь сочувственно шумел листвой. А теперь куда побежишь?

— Мне больно, когда я смотрю на тебя. Не знаю, как помочь. Мне так хочется, чтобы ты был спокойным и счастливым.

— Не обращай на меня внимания. Пройдет. Мне хорошо с тобой, и я верю: в нашей жизни еще будет радость. Я так люблю тебя! Твои глаза, волосы, руки, твой голос — И попросил: — Спой еще раз ту песню. Помнишь, нам тогда помешал Юзек?

— Опять ты расстроишься.

— Не беда.

— Может быть, ненадо, милый?

— Пой, пой! Не думай, что я даже песен ваших боюсь.

— Тогда садись ближе. — И пальцы Элеоноры опустились на клавиши.

В песне Элеоноры тоже была политика. Но почему она будоражит сердце, в чем-то обвиняет, требует ответа и решений? Повторил, на слух проверяя, как в его устах прозвучат такие слова:

— Словно братья, русский и поляк!

Слова как слова! Как в газетах и в радиопередачах. Только музыка и голос Элеоноры делают их значительными. Снова, как за броневой плитой, спрятался за привычным:

— Пропаганда!

Элеонора сказала голосом, в котором был упрек, даже раздражение:

— Ты не прав. Песня, которую поет и любит народ, — сама жизнь.

Милая Элеонора! Какие слова она теперь знает! Какие чувства в ее сердце, где раньше была только любовь! Ян привлек к себе невесту.

— Хватит, хватит! Мы любим друг друга, и нам нет дела до того, что творится в сумасшедшем мире. Мы никого не трогаем и никому не мешаем. Давай навсегда забудем такое паскудное слово — «политика». Навсегда! Согласна?

Элеонора молчала. Когда она чувствовала на своих плечах теплоту рук Яна, когда его губы, блуждая по лицу, находили ее губы, она не могла ни о чем думать, возражать, спорить. Но даже и в эти минуты знала: камнем лежит в ее сердце то, что разделяет их с Янеком, то, с чем она не согласна и никогда не согласится. Ян был ее мечтой и надеждой, всем. Но за минувшие годы она слишком много видела и узнала. Он должен открыть глаза. Иначе… Что иначе? Она прижалась к груди Яна:

— Ты верь мне!

— Станислав приехал!

Ванда вбежала в комнату и закричала, будто все оглохли:

— Что вы целуетесь? Станислав, приехал!

Братья не виделись много лет, и теперь стояли друг против друга — рослые, солидные мужчины, сероглазые, белесые. Обнялись крепко, по-мужски, по-братски!

— Вот ты какой! — Станислав слегка отступил, чтобы лучше рассмотреть брата. — Молодец, что вернулся.

— Долго собирался.

— Верно, затянул. Откровенно говоря, я боялся, как бы тебя в Канаду не упекли.

— Предлагали. Не поехал. Сказал, что только в Польшу.

— Правильно!

Станислав не был дома два месяца и теперь, по своему обыкновению, засыпал всех вопросами: «Как дела на шахте? Освоили ли новое оборудование? Как встретили донецких шахтеров?»

Феликс и Ванда едва успевали отвечать.

— Ты на шахте еще не был? — обернулся Станислав к брату.

— Завтра советские шахтеры будут у нас работать. Мы и пойдем, — ответил отец. — Пусть собственными глазами посмотрит.

— Не только посмотрит. У нас теперь нет зрителей. Все в строю, — и, словно только сейчас заметил на брате английскую военную форму, поморщился: — Сбрасывай поскорей.

— Вот-вот, — подхватил Юзек. — Противно на нее смотреть. Лагерь напоминает. У меня есть знакомый портной, он тебе, Янек, за три дня великолепный костюм сошьет. Прима. Отличный мастер.

Станислав уже теребил Ванду:

— Ты все прыгаешь, стрекоза. Как работаешь? Как с Союзом социалистической молодежи?

— Приняли!

— Второй подарок сегодня для меня. Дай руку, товарищ Ванда! Поздравляю!

Довольный Феликс заметил:

— Дембовские никогда сзади не были. Шахтерская закваска!

Ян смотрел на отца, на Станислава, на Ванду, слушал разговоры, и ему казалось, что он чужой в своей семье, чем-то отгорожен от их радостей, интересов. Может, и вправду тому виной чужая, нелюбимая ими форма?

Станислав заметил растерянность на лице брата:

— Не опускай голову. Вперед смотреть надо.

Ян улыбнулся виновато:

— Стараюсь!

2. Шахтерская закваска

На следующий день старый Дембовский с сыновьями Станиславом и Яном пошел на шахту. Хотел пойти и Юзек, но старик не взял:

— Семейственность получается. Начнешь работать — тогда другое дело!

Старик покривил душой. Ему просто стыдно было появляться на шахте с Юзеком. Каждый мог спросить:

— В какой кавярне работает твой сынок, Феликс?

Что ответишь? Ян — другое дело. Только вернулся в Польшу, с него и спрос не тот. Пусть присмотрится, оботрется. Что же касается Станислава, то каждый горняк знает, что старший сын Феликса Дембовского — на большом посту в Варшаве и появляться с ним на людях всегда приятно.

За сорок лет рабочей своей жизни тысячи раз прошел Феликс Дембовский по привычной, до каждого камня, до каждой пяди земли знакомой дороге — из дому на шахту. Ходил в дождь, в снег, в вёдро. Ходил с молодым задором и с тяжелеющей ношей наступающей старости.

Сегодня шел по привычной дороге с радостным волнением и гордостью: рядом с ним два сына!

Не каждому отцу выпадает такое счастье.

Советские горняки Петр Очерет, Федор Волобуев и Василий Самаркин работали в ночной смене, и утром в помещении профсоюза свободные от работы шахтеры собрались побеседовать с гостями. Явился и Шипек. Хотя уже полгода минуло, как ушел старый шахтер на пенсию, но почти ежедневно по привычке приходил на шахту потолковать с товарищами, узнать новости, просто посмотреть на уголь, на вагонетки, на рабочие спецовки, подышать шахтерским воздухом. В тот день, когда работали русские горняки, он тем более не мог усидеть дома.

Все на шахте было для Яна Дембовского ново и удивительно. Внешне она как будто та самая: те же надшахтные здания, те же терриконы, тот же стук молотов в кузнечном, скрип подъемника, те же темно-серые рабочие куртки и даже у штейгера Гаха те же дремучие черные усы.

И все же шахта казалась новой, и он не мог понять, в чем заключается новизна. Догадался: люди! Люди стали другими. Говорят про угледобычу, словно в их собственный карман пойдет прибыль, спорят о новых методах труда, будто они их лично касаются. И слова все новые: соревнование, производительность…

— Ну, что скажешь? — обратился к брату Станислав. — Слышал о советском методе добычи угля? По Петру и его товарищам будут равняться наши шахтеры.

Ян промолчал. Еще дома, когда Петр Очерет рассказывал о социалистическом соревновании на шахтах Донбасса, он не верил, что все это может быть в действительности. И теперь на языке вертелось привычное слово: пропаганда! Но в спор с братом решил не вступать, тем более что их окружали посторонние люди. Был убежден, что в споре они станут на сторону брата.

Вот и промолчал.

Но Шипеку не понравилось молчание молодого Дембовского. Молчит, словно камень держит за пазухой. По случаю предстоящей встречи с советскими шахтерами старик осушил келишэк старки и теперь заговорил с жаром, словно внутри у него полыхал добрый кусок антрацита:

— Я на французских и бельгийских — чет-нечет! — шахтах бывал, а такой работы не видел. Хвалю!

— И не увидишь. Ударный труд! — поддержал старого друга Феликс.

«Ударный! Еще одно новое слово. Его не было раньше», — про себя отметил Ян.

— Что означает — ударный?

Пока Петр Очерет популярно разъяснял сущность ударного труда, в комнату вошел низенький шахтер, в куртке не по росту, с лампой на груди и в темном берете, сползающем на ухо. Как бедный родственник, остановился у порога.

— Ты опять приперся, Томаш! — насупился Шипек. — Ничего не выйдет. И думать брось. Русские устали. Отдохнуть им надо.

— Я разве что-нибудь говорю, папаша Шипек! — проворчал Томаш. — Я понимаю: раз нет — так нет. Просто пришел послушать умных людей.

— Не врешь? — усомнился Шипек, видно знавший настырный характер Томаша. — Опять начнешь канючить.

Томаш с укоризной покачал головой:

— Ай-ай-я, папаша Шипек! За кого ты меня принимаешь? Неужели не доверяешь своему лучшему другу?

Простосердечного Шипека тронула слеза, прозвучавшая в голосе обиженного Томаша:

— Друг ты мне, верно. Только не приставай больше. У русских ребят и поважней дела есть, чем с твоей бригадой разговаривать.

— Понимаю, понимаю. Зачем мешать, — умильно прощебетал Томаш и примостился в углу на краешек стула, чинно положив замасленный берет на колени — хоть мадонну рисуй.

И усыпил бдительность Шипека. Когда речь зашла о производительности труда врубовых машинистов и Очерет стал рассказывать о делах на шахте «Центральная», Томаш неожиданно, как отбойный молот в пласт, врезался в разговор:

— Правильно, товарищ Очерет! Каждый должен об ударниках знать. Наша бригада сегодня в ночную смену идет. Ребята мне и наказали: зови русских шахтеров, нужно с ними потолковать. Как быть теперь, и сам не знаю! — и вздохнул с видом великомученика.

— Томаш! Опять за свое? — сиплым от негодования голосом закричал Шипек. — Холера ясна!

Но было поздно. Очерет переспросил:

— Говоришь, ждуть хлопци?

— Ждут, ждут! — поспешно подтвердил Томаш. — Мне одному в бригаду возвращаться никак нельзя. Побьют. Ей-богу, побьют. У нас ребята серьезные.

— Яка буде резолюция? — обратился Очерет к Самаркину и Волобуеву.

— Раз ждут — надо идти, — в один голос, не задумываясь, решили воркутинцы, может, потому, что по тону, каким был задан вопрос, поняли, чего ждет от них их старший товарищ.

— Добре! Дэ згода у семействи, там мир и тишина. Пишлы до твоей бригады, — повернулся Очерет к Томашу. — Эксплуатируй.

Томаш воинственно водрузил берет на положенное ему место.

— Вот так, папаша Шипек, надо дела решать. По-партийному. А ты затвердил: «Не приставай, Томаш, уходи, Томаш!» Привет пенсионеру!

За шесть месяцев пенсионной жизни Шипек не привык к этому, на его взгляд, обидному слову.

— Катись, байстрюк! — гаркнул сердито. Но когда за русскими и Томашем закрылась дверь, добавил как бы в свое оправдание: — Заядлый у поганца характер. Шахтерский. Прицепится, как пластырь до мягкого места, — не оторвешь!

— Слышал? — повернулся Станислав к брату. — Так на всех шахтах — ширится социалистическое соревнование.

— Социалистическое соревнование! — усмехнулся Ян. — Не слышал таких слов.

Шипек сердито прохрипел:

— Многого ты там не слышал! А что слышал, на то теперь наплюй с познаньской ратуши. Чет-нечет!

— Не та теперь шахта, — поддержал Феликс. — Вон виднеется крыша. Наша новая электростанция. Сами строили. Ты такое слово слышал — воскресник? По двести часов каждый шахтер отработал на строительстве электростанции.

— За плату, конечно?

— Какая плата! Для себя строили.

— Разве шахта не пана Войцеховского?

Дружный смех огласил помещение профкома. Хрипло, с кашлем смеялся Шипек, добродушно Станислав, до слез Феликс.

— Тю-тю! Поминай как звали. Бежал, и духу нет. Теперь он в Лондоне или в Нью-Йорке небо коптит, — вытирал слезы со смеющихся глаз Феликс. — Там всякую шваль собирают.

Пожилой рабочий с белым кривым шрамом на черной шее спросил с усмешкой:

— Может, ты его в Лондоне встречал?

Вопрос вроде и невинный, а Ян да и все вокруг почувствовали его враждебный тон.

— Не приходилось! — и Ян отвернулся. Обиделся. А на кого он, собственно, обиделся: что заслужил, то и получай.

Худой, черный, одержимый Шипек хрипел:

— Наша шахта! Народная! А пана Войцеховского — псу под хвост! — и добавил несколько сильных слов, обычно в печати не употребляемых. — Я знаю, что такое горняцкий пот. Гнули меня в дугу тыщу лет. Теперь выпрямился Адам Шипек во весь рост. Ты еще молодой, может, и не знаешь, а отец твой помнить должен. Был когда-то у нас, горняков, сказ о Скарбнике. Жил властитель подземных сокровищ. Никому не позволял коснуться своих богатств. Гибли шахтеры под землей. А сейчас хозяин всех недр — народ.

Неизвестно, сколько бы еще распространялся Шипек на эту тему — поговорить старик любил, — но в комнату с озабоченным видом вошел молодой парень с бумажкой в руке. Судя по вздернутому носику и бегающим лукавым глазам, парень был не без ехидства, что, впрочем, сразу и обнаружилось. Увидев Шипека, он поднял рыжую бровь:

— Дядя Шипек, опять речи произносишь? Сразу видно — человек на отдых ушел. Поговорить всласть можно.

Шипек нахмурился: в словах парня послышался обидный намек:

— Ты что, Януш, с бумагой носишься, как министр без портфеля?

— Дело есть.

— Что такое?

— Тебе теперь без интереса.

— Ну, ну, полегче, парень. Все там будем. Какую кляузу сочинил?

— Посмотри, если охота.

Шипек с недоверием взял бумагу:

— Без окуляров не разберу.

— Там и разбирать нечего, — пояснил парень. — Мое обязательство. Включаюсь в социалистическое соревнование.

— И ты!

— Зачем мне от других отставать? Я видел, как советские шахтеры работают. Правильно работают.

На черной физиономии Шипека, как жар в печи, прорезалась улыбка.

— Слаб ты, Януш. Нет у тебя еще настоящей хватки.

Януш обиделся:

— Кто на пенсии, тому легко рассуждать.

Станислав кивнул в сторону Януша.

— Конкуренция, — неуверенно проговорил Ян. Снова грянул смех.

— Нет у нас теперь такого слова, — заметил Станислав.

Ян невольно глянул в окно: шахтный двор, железнодорожный состав, груженный углем. Полированные грани антрацита на солнце казались белыми.

— Какая же она ваша?

— Чьей же ей быть! — не то с обидой, не то с недоумением проговорил молодой шахтер. — Нет пана Войцеховского и никогда больше не будет! Пропал — и собаки не залаяли.

…Пана Войцеховского Ян видел всего один раз. Тогда на третьем участке завалило шестерых горняков. Шахтеры бросились к конторе. Крики, шум. Войцеховский вышел на крыльцо. Тучный, с мохнатыми насупленными бровями, пышными усами а-ля Пилсудский. Он тяжело стоял на крыльце, заложив руки за спину. Жилетка топорщилась на вислом брюхе.

— Расходитесь, ребята. Я поручил пану Пшебыльскому разобраться, кто виноват.

— Хрен собачий, твой пан Пшебыльский! — крикнул кто-то из задних рядов.

Обидело ли Войцеховского критическое замечание о его наперснике или по какой другой причине, но он фыркнул в свои маршальские усы:

— Быдло! Вам нагайки нужны… — И ушел, хлопнув дверью.

Вон и сейчас видно крыльцо, где тогда стоял Войцеховский, и та дверь… На крыльцо вышел человек, показавшийся Яну знакомым. Всмотрелся:

— Не Стефан ли Грабовский?

— Он самый, — подтвердил отец. — Разве я не говорил тебе, что Стефан на шахте работает?

— Забойщиком?

Отец и Станислав переглянулись:

— Вице-директором!

Ян улыбнулся:

— Путаешь, отец. Стефан — вице-директор? Другой, верно.

— Не путает отец, — вмешался Станислав. — Тот самый Стефан Грабовский.

— Да он же просто шахтер. Мы вместе с ним росли. Вместе работать начали!

— Потому и назначили, что простой шахтер, — не скрывая удовольствия, пояснял отец. — Шахту знает, горняцкую жизнь до тонкостей изучил, на войне отличился. Ему и доверили. Да я его сейчас сюда позову, сам поговоришь.

Переступив порог, Грабовский сразу же узнал старого друга.

— Какими судьбами? Давно ли? Хорошо, что вернулся. Для нас там климат неподходящий.

— Климат самый что ни на есть хреновый, — сердито буркнул Шипек.

— Верно, — согласился Грабовский. — Сколько лет мы с тобой не виделись?

— С тридцать девятого. Много воды утекло! — Только теперь Ян заметил на пиджаке Стефана разноцветный набор орденских планок, — Ого, сколько! Таких я и не видел.

— В Лондоне их не давали, — бесцеремонно вставил Шипек. Ему не нравился заграничный душок, который — он чувствовал — идет от Яна, и старик старался, где можно, его ущучить.

— Есть и наши, есть и советские, — чтобы сгладить задиристую, как сучок, реплику Шипека, поспешил разъяснить Стефан Грабовский. — «За оборону Москвы», «За Варшаву», «За взятие Берлина»…

Москва… Варшава… Берлин… С укором смотрели орденские планки на Яна Дембовского. Что он мог им противопоставить?

— А я… — и осекся.

Стефан посочувствовал:

— Да, не с той стороны ты в Польшу возвращался. Но теперь об этом нечего вспоминать. Как жить думаешь? На шахту зачем пришел?

— Так… посмотреть… Помнишь, мы начинали здесь перед войной? Хорошее время было. Молодость.

— Мне кажется, что только сейчас молодость пришла. Такое чувство, как весной после хорошей грозы. — И предложил: — Приходи работать. Сегодня советские горняки…

— Знаю, знаю! — перебил Ян. — Вот мы и пришли.

— Правильно. Ребята они замечательные. Что же касается товарища Очерета, так он еще и воин. Нашу шахту от гитлеровцев освобождал. Теперь делится с нашими горняками своим опытом. Да и наши ребята советским товарищам свое мастерство показывают. У нас ведь есть первоклассные шахтеры.

Собравшиеся в комнате шахтеры рассказывали о том, как работали советские горняки, какие планы у шахты. А Ян Дембовский ловил себя на мысли: сговорились они все, что ли? Или действительно здесь все так переменилось?

— Приходи! — снова предложил Стефан. — Дел много. Сам увидишь. Брат твой Юзек вчера был у меня. На шахту просится.

— Наконец-то. Надоело, видно, без дела шататься, — заметил Станислав.

Шипек на все случаи жизни имел твердые взгляды, которые обычно высказывал в самой категорической форме:

— Вонючий дух из него вышибать надо, чет-нечет. Ходит по кавярням да языком треплет. Польшу спасает!

Ян улыбнулся:

— Горячий вы, дядя Шипек. И годы не берут.

— Пусть наши враги стареют, а нам нельзя. По дедовскому наказу жить будем — сто лет!

— Не меньше, — согласился Станислав.

— Лишь бы нам не мешали, — заметил Грабовский.

Ян поморщился:

— Неужели и ты серьезно думаешь, что все американцы и англичане враги Польши, что все они поджигатели новой войны?

— Никто так у нас не думает. Англичанин, который рубит уголь, американец, который строит автомобили, — не враги мира.

Шипек даже хмыкнул от удовольствия: любил складную речь.

— Верно, Стефан! Трудящемуся американцу война нужна, как кобелю пятая нога. Пусть только окуляры свои протрут и посмотрят на тех, кто у них воду мутит, да возьмут за шиворот всех прохвостов.

Дверь распахнулась, и на пороге стремительно появился рыжий парень. Даже въедливая угольная пыль не могла потушить яркую охру его волос и веснушчатых щек.

— Януш из первой бригады был здесь?

Шипек насторожился:

— Что случилось?

— Потолковать надо.

— О чем? — подозрительно всматривался Шипек в лицо шахтера.

— Дело производственное. Для вас, папаша, пройденный этап.

— Ты хреновину брось. В чем дело?

— Говорят, Януш новое обязательство взял с завтрашнего дня. Хочу с ним посоветоваться. Может быть, и мне…

— Все поперед батька́ лезут! — возмутился Шипек. Рыжий парень был каплей, переполнившей чашу, последним градусом, доводящим до кипения. И Шипек закипел: — Пусть инвалиды сложа руки сидят. Я не инвалид. Я — ветеран! Завтра же спущусь в забой. Покажу, как нужно уголь рубать! Холера ясна!

Грабовский подмигнул Яну:

— Видал!

— Не уступит! — одобрил Феликс Дембовский решение друга. — Шахтерская душа у бродяги.

Из бригады Томаша вернулись Очерет и его два напарника. Снова пошли разговоры о заработках, о технике безопасности, о квартирах и столовках. Шум, смех, шутки да прибаутки.

Ян слушал разговоры, смотрел на оживленные лица и чувствовал себя чужим, посторонним, словно не был он ни поляком, ни Дембовским, ни сыном шахтера и сверстником всех этих ребят, а чужестранцем, случайно затесавшимся в хорошую, но непонятную ему компанию.

Стефан Грабовский догадался, что творится на душе у старого друга, и, чтобы ободрить его, похлопал по плечу:

— Ничего, Ян. Мы смоем с тебя чужеземную копоть. Было бы чистым сердце.

— Правильно, — поддержал Станислав. — И верная рука!

3. Там, за перевалом

Где вы теперь, друзья-однополчане?

В каких ближних или дальних местах советской земли пролегли ваши мирные маршруты? Возводите ли вы новые белые города в вековечной тайге, поднимаете ли к жизни безмерную алтайскую целину, пишете ли мудреные книги или влюбленно следите за загадочным движением несчетных небесных светил — все равно знаю: не забыли и никогда — по гроб жизни — не забудете вы пожары Михайлова и Епифани, беспощадные бомбы над Мещовском и Козельском, июньский рассвет над Могилевом, тлен и горе руин Минска, наревский плацдарм, трупы в парках Штеттина, горький и радостный вкус балтийской воды!

Разве можно забыть мерзлый, звенящий под топором хлеб Подмосковья, глаза девочки, распятой на каменных плитах смоленского собора, гнущий спину позор отступлений и задыхающуюся от ширины вздоха радость побед!

Как мы мечтали о мире, о том, какой замечательной будет жизнь после войны! Все дороги казались нам увлекательными и все земные мирные судьбы благословенными.

Сбылись ли ваши мечты?

Верю, сбылись! Хочу, чтобы во всем была у вас удача: в труде, в дружбе, в любви. Пусть судьба, как заботливый старшина, сполна выдаст всем вам положенный по уставу неприкосновенный запас счастья.

Как-то вспоминая с Петром Очеретом минувшую войну, Станислав рассказал, что осенью сорок четвертого года ему довелось, — правда, дней двадцать всего, — воевать против гитлеровцев на Дукельском перевале. Очерет размечтался:

— От бы и мэни подывыться на ти места. И кровь там була. И победа. Там и дружок мий живе. Чех. Дуже добрый хлопец!

Сказал это Петр между прочим, невзначай, но Станислав был бы плохим хозяином, если бы пропустил мимо ушей желание гостя. Сразу же было принято решение: побывать на местах памятных боев.

— А ты, Ян, не хочешь поехать с нами? — неуверенно предложил Станислав. Может быть, брату не очень интересно ездить по местам, где воевали другие. Для Станислава Дукельский перевал стал страницей боевой биографии. Для Яна же он только географический термин, пустой звук.

Но Ян искренне обрадовался:

— Конечно хочу!

Это не была простая вежливость. Солдату всегда интересна и важна земля, где завывали танковые моторы, где в ярости по-жабьи подпрыгивали гаубицы, где белые бинты чернели от проступавшей крови и с горестной быстротой вырастали холмики безымянных могил.

Было еще одно обстоятельство: изъездил он полмира, а в Карпатах, в родных польских Карпатах, не был ни разу!

— Поеду!

Все устроилось быстро и просто. Станислав взял в воеводстве машину, оформил пропуска на переход польско-чехословацкой границы в районе городов Дукла — Свидниц, и они тронулись в путь.

Хорошо ехать в машине по гладкому, после ночного дождя потемневшему асфальту, встречать лицом голубой ветер, всматриваться в каждый поворот, каждое дерево, каждый дом! Сквозь напластования стольких лет Станислав узнавал: здесь была ночевка, там — блиндаж. На той опушке попал под бомбежку… Все то, что казалось забытым прочно, навсегда, вставало в памяти ярко, во всех подробностях и деталях: с домовитым парком над котелком каши, с теплотой потертой шинели, с палаткой медсанбата, с дружеской улыбкой… Товарищи… Однополчане…

Остался позади маленький, весь в яблоневых садах город Кросно, и по сторонам шоссе замелькали нефтяные вышки. Труженики-насосы, мерно покачиваясь, настойчиво тянули из земли нефть. Скоро Карпаты.

Первую остановку сделали в Дукле, зеленом городке, расположенном километрах в пятнадцати от границы. Появление на улицах Дуклы трех неизвестных никого не заинтересовало и не удивило. Видно, немало теперь ездят по ровному, когда-то стратегическому шоссе, что пересекает городок и устремляется к границе.

Обычной мирной будничной жизнью жила Дукла: бежали из школы с ранцами и сумками ребятишки, дорожники со своими средневековыми котлами и неправдоподобными, как исполинские жуки, неуклюжими флегматичными катками ремонтировали шоссе, домашние хозяйки, как в Москве или в Варшаве, ходили по магазинам. Все как обычно.

А граница — рядом. Но и дотошный наблюдатель не обнаружил бы ее приметы. На улицах городка не видно ни военных, ни пограничников.

— Хорошо замаскированы, — предположил Ян.

Станислав возразил:

— Граница дружбы. Понимаешь? Дружбы!

На окраине городка, за невысокой каменной оградой, сплошь увитой плющом, — военное кладбище. Строгие ряды могил. Обелиски. Кресты. Пятиконечные красные звезды. Над каждой могилой надписи на русском, польском, чешском языках. Имя, фамилия, воинское звание, даты рождения и смерти. Скорбная лаконичность эпитафий:

«Вечная слава героям, павшим в боях с гитлеровскими захватчиками!»

— Как воевали плечом к плечу, так и после смерти лежат рядом, в одном строю! — проговорил Станислав.

Молча, обнажив головы, стоят три бывших солдата. Светлый ясный день. Цветут цветы, посаженные и взлелеянные заботливой рукой. Шумит ветер в молодой яблоневой листве. Доверчиво щебечут в кустах птицы. Не спеша перелетают от цветка к цветку в золотом пуху пчелы. Жизнь!

Могилы напоминают, завещают, требуют: «Помните!»

Петр обошел все кладбище, прочел все надписи: может быть, в траурном строю есть и знакомые имена!

Ян стоял у обелиска в центре кладбища и машинально повторял написанные на нем два русских слова: «Вечная память».

За тридевять земель от Советской России в польской земле лежат русские солдаты. Поляки приносят на кладбище живые цветы. Поляки посыпают дорожки светлым песком. Поляки аккуратно обкладывают дерном могилы. Поляки зажигают здесь по праздникам свечи. Почему они это делают? Неужели и их всех обманули, подкупили, сбили с толку?

За Дуклой уже совсем близки пологие склоны Карпат с темными гребнями лесистых вершин.

— Вон и Зындраново, — как добрых знакомых, приветствовал Станислав белые деревенские домики. Под радужной черепицей они смотрели на мир веселыми окнами, вспыхивающими на солнце приветливыми, как у хуторских красавиц, улыбками. — Памятные места! В ту осень тут штаб вашей тридцать восьмой геройской армии стоял. — Добавил доверительно, словно и сейчас это являлось военной тайной, не подлежащей разглашению: — В той хате командующий жил. Сейчас в Москве. В маршалы вышел.

Сколько лет прошло, а все помнит гвардии старшина. Серый неласковый октябрьский день. Гул моторов в пасмурном небе. Шелест пролетающих над головой снарядов. Рвущую душу игру шестиствольного немецкого миномета. Сырую, уже пожухлую травинку у самых глаз, когда он лежал, прижавшись к земле. Простые, будто даже мирные, негромкие слова командира: «Ну, ребятки, встаем. Разом!»

— А там деревня Барвинек. В ней штаб Первого Чехословацкого корпуса размещался. Мы туда ходили с чехами и словаками знакомиться. Добрые хлопцы были! Я там и Людвига Свободу видел. Боевой командир!

Еще несколько километров — и машина остановилась у двух деревянных арок, стоящих друг против друга. На одной — одноглавый орел, государственный герб Польской Народной Республики, на другой — грозный лев, поднявшийся на задних лапах со старым гуситским щитом, — герб Чехословакии.

Вышли из машины и, не сговариваясь, строевым шагом, как на смотру, подошли к арке. Взяли под козырек.

Польский пограничник, совсем еще Молодой, белобрысый парень, видно весельчак и острослов, со знаками отличия старшины, неумело хмуря белесые, выгоревшие на горном солнце брови, проверил пропуска и с чувством собственного достоинства подошел к арке. Простым ключом открыл висячий замок, поднял шлагбаум, выкрашенный в два цвета: красный и белый. Стал по стойке «смирно», всем своим видом подчеркивая важность происходящего.

Проехали двадцать метров нейтральной полосы, и вся церемония повторилась. Стражмейстер пограничных войск Чехословакии, который оказался ровесником польского коллеги (верно, в свободное от службы время они весело толкуют о молодых своих делах), подошел к арке, таким же ключом открыл замок, поднял шлагбаум, выкрашенный в три цвета — красный, синий и белый, — взял под козырек. Станислав, Петр и Ян очутились в Чехословакии.

— Так просто! — удивился Ян. — Две минуты — и в другом государстве.

— Это просто, — заметил Станислав. — В сорок четвертом мы три недели через перевал шли. Большой кровью заплатили, чтобы все мирно и просто было.

Поднялись на высокую деревянную наблюдательную вышку, сооруженную на самой границе. Широко, на все четыре стороны лежат лесистые холмы. Направо в сизой дымке горбатыми перевалами, поросшими темным лесом, тянутся гребни Карпат. То там, то сям в долинах разбросаны отдельные домики, небольшие селения. Это Польша.

Слева такие же хребты, буковые и сосновые леса, такие же домики редких деревень. Это Чехословакия. Только две деревянные арки говорят, что здесь проходит государственная граница.

— От и Дукла! — сурово проговорил Станислав. Слишком много осталось тут на веки вечные хороших ребят, чтобы можно было без боли говорить об этих местах. — Дукла! Теперь это слово и мы, и чехи, и русские хорошо знаем. Да и немцам тут досталось — будь здоров!

Мирная граница. Тишина. Изредка по лесной просеке пройдет польский или чехословацкий пограничник. Все спокойно. Нарушений не бывает.

Но на каждом шагу здесь видны следы минувших сражений, обильно оросивших кровью русских, польских и чехословацких солдат землю.

Петр Очерет и его спутники подошли к памятнику, установленному возле границы. И здесь, как в польской Дукле, на могильных плитах высечены русские, польские, чешские и словацкие имена.

Ян заметил, что одна фамилия, стоявшая в ряду других, тщательно сбита, словно кто-то из списка погибших вычеркнул одного воина.

— Так оно и было! — подтвердил Станислав. — Я эту историю знаю…

…После ожесточенного боя на перевале санитары Чехословацкого корпуса, подбирая раненых, нашли оторванную руку с частью окровавленной гимнастерки. В боковом кармане гимнастерки обнаружили документы. Они принадлежали воину Чехословацкого корпуса Петру Рошканину. Среди раненых Петра не оказалось, и его сочли погибшим. Когда после войны на Дукле сооружали памятник, то на одной могильной плите высекли имя погибшего Петра Рошканина.

Прошло несколько лет. Однажды на кладбище приехал подполковник чехословацкой армии. С сумрачным лицом ходил он среди могил, читая надписи на плитах, вспоминая старых боевых друзей, с кем пришлось сквозь огонь рваться к границам родной Чехословакии. Вдруг подполковник вздрогнул: с одной могильной плиты на него смотрело его собственное имя — Петр Рошканин. Подполковник машинально тронул пустой левый рукав тужурки.

Вскоре все выяснилось. Тяжело раненный в бою на перевале, Петр Рошканин был подобран советскими санитарами и эвакуирован в Советский Союз, в глубокий тыл. Документов при раненом не было. Только спустя несколько месяцев после выздоровления вернулся Рошканин в Чехословакию, продолжал служить в армии, стал политработником.

— И оказался на собственной могиле, — закончил рассказ Станислав. — Пришлось на гранитной плите сбивать одно имя. Вот как бывает! Обычно смерть вычеркивает свои жертвы из списка живых, а тут человека вычеркнули из списка мертвых.

Узнав, что домики, выстроившиеся вдоль шоссе, и есть деревня Ладомирово, Петр Очерет оживился:

— Там мий кореш живэ. Вместе в госпитале лежали. Дуже добрый чоловик. В прошлом году вин до мэнэ в гости приезжав.

На пороге маленького домика, стоявшего на краю деревни, их встретил худощавый невысокий мужчина в форме лейтенанта чехословацкой армии. Троекратно, по славянскому обычаю, расцеловался с Петром Очеретом, представился братьям Дембовским.

— Франтишек Кащак!

Франтишек знал на Дукле каждый камень, каждую тропинку. Весь день ходили они по крутым отрогам Карпат, пробирались через буковые заросли, перепрыгивали через стремительные горные ручейки. И не было конца его рассказам. Он показал, где были расположены штабы и НП, по каким тропам двигались войска, где были огневые позиции артиллерии и где прорывались танки, по каким склонам проходила оборона противника. Он знал биографии всех сохранившихся здесь землянок, блиндажей, дзотов.

Для других, может быть, Дукельский перевал своего рода музей, памятник боевой славы, героическая страница войны. Для него Дукла — жизнь. На этой земле пролилась и его кровь. Здесь, сраженный осколком, падая лицом на запад, он прошептал помертвевшими губами:

— Здравствуй, Родина!

Нелегкий — и он гордится, что не легкий! — военный путь выпал на долю Франтишека Кащака. Сыну Чехии пришлось сражаться за свободу своей родной земли под стенами Киева, освобождать от фашистской нечисти Белую Церковь. С русскими бойцами делил он тяготы солдатской жизни: атаки, марши, кусок хлеба, пачку махорки. Однажды разделил и госпитальную койку. После ожесточенного боя на житомирском направлении медсанбат завалили ранеными, и на одну койку пришлось укладывать, по два человека — валетом.

…Еще раз — и в последний! — его тяжело ранило при штурме Дукельского перевала. Русские врачи в русском госпитале влили в его немеющее тело живую русскую кровь. Русская кровь спасла ему жизнь.

…Негромким голосом, путая русские, польские и чешские слова, Франтишек рассказывал:

— Многие мои друзья здесь лежат. Вот могила ефрейтора Ивана Небалака. Первым прорвался он к той полосе, где начиналась словацкая земля, и водрузил на ней знамя полка. Вражеская пуля попала метко: прямо в сердце. Но знамя подхватили товарищи Ивана и пронесли по всей Чехословакии. Здесь могила сержанта Михаила Кордоша. Сам он родом из, соседней деревни Комарник. В годы войны молодым парнем попал в далекий русский город Бузулук. Там, формировался первый чехословацкий батальон для борьбы с немецкими захватчиками. В рядах Чехословацкого корпуса Михаил Кордош сражался у Соколова, под Киевом и Белой Церковью. Когда мы штурмом одолели Дукельский перевал, он пробился к родному дому в Комарнике.

— Не каждому, солдату выпадает такое счастье, — заметил Ян Дембовский.

— Да, счастье! — в раздумье согласился Франтишек. — Здесь, в Комарнике, на пороге родной хаты его и подстерегла пуля. Коротким было солдатское счастье!

Молча стояли гости и хозяин на горе, где когда-то располагались войска Чехословацкого корпуса. Здесь бережно сохранялись в их первоначальном виде все блиндажи, землянки, окопы, огневые артиллерийские позиции, стрелковые ячейки. Все как было в дни боев… Казалось даже, что могучие стволы буков, отлитые из потемневшего серебра, хранят память о боях. Только тишина. Мирная лесная тишина, с легким шумом вершин, с чириканьем пичуг в ближайшем кусте, со струнным гудением одинокого шмеля.

На гранитном пьедестале грузно замерла гаубица. В дни боев она вела с этого места огонь по врагу, прокладывала советским, чехословацким и польским воинам путь вперед. Выполнив солдатский долг, навечно осталась она в строю на своей огневой позиции.

— Русская! — с уважением сказал Франтишек и положил руку на холодный и черный металл. Так кладут руку на плечо старого друга.

И в этом жесте Ян увидел любовь и благодарность! Опять слышит: «русские», «русских», «русским». Словно сговорились они все.

Над шоссе Свидник — Дукла прочли веселый, в гостеприимной улыбке расплывшийся красочный транспарант:

«Свидница приветствует вас!»

Довольный Франтишек пояснил:

— Так у нас при въезде в каждый город. Мы любим гостей. Наш народ издавна говорит: гость в дом — бог в дом!

Проехали еще метров сорок, и лицо Франтишека стало значительным:

— Это вы должны увидеть. Обязательно! Очень важно.

У самого шоссе на гранитной площадке, столкнувшись в лобовом ударе, застыли два танка: советский с красной звездой и гитлеровский с белым крестом на броне. Советский танк всей мощью грозной брони навалился на фашистскую машину, подмял под себя, свернул набок ее орудие и башню, вдавил в гранит.

— Так сражались русские и за польскую землю и за нашу!

Много видел Ян картин и скульптур, показывающих боевые эпизоды минувшей войны. Были талантливые, правдивые, запомнившиеся. Но ни одно произведение искусства не произвело на него такого впечатления, как схватка двух танков. Скульптором была сама жизнь, и жизненная правда стала металлом.

Ян стоял у памятника и думал, что схватка двух тяжелых танков олицетворяет грозную борьбу двух гигантов: Советской Армии и армии Гитлера. Победил советский танк. Так было и в жизни!

Франтишек повел друзей на просторный луг, который с времен войны называется Долиной Смерти. Здесь советские танкисты грозным ударом разгромили и уничтожили танковое соединение гитлеровцев.

— В дождь, в осеннюю распутицу шли через перевал советские машины. Как они таранили фашистские танки! Скрежетал металл, взрывались снаряды, черно-багровые клубы дыма стелились по земле. До сих пор в моих ушах грохот боя. Отважно сражались русские люди за нашу свободу. Их подвиг мы не забудем никогда! Наша дружба — на вечные времена!

Ян стоял мрачный, насторожившийся. «Может быть, они нарочно завезли меня сюда, чтобы сагитировать?» — мелькнула привычная мысль. Но теперь ему стало стыдно за свою недоверчивость и предубежденность. Почему во всем он видит только обман, пропаганду?

Разве может лгать таранная схватка танков?

Разве может лгать земля, горько увенчанная вечной славой братских могил?

Разве могут лгать старые буки, меченные огнем и железом?

Разве могут лгать грустные глаза тихого и доброго чеха?

Ответил сам себе:

— Не могут!

4. Гордая земля

Когда Станислав заикнулся, что пора возвращаться восвояси, Франтишек в ужасе замахал руками:

— Только через мой труп! В Прагу или Остраву я вас не повезу — далеко, но Банскую Быстрицу вы должны посмотреть обязательно. Обязательно! Тут и разговоров не может быть. Да и шоссе туда отличное — вмиг доедем.

Противоречивые чувства одолевали Очерета. С одной стороны, прав Станислав, пора и честь знать, а с другой — охота посмотреть и Чехословакию. Проговорил в нерешительности:

— Если еще на день задержусь, мое начальство розыск начнет.

Франтишек обрушился на начальство:

— К черту начальство! Быть в Чехословакии и не увидеть Банскую Быстрицу — все равно, что гулять на свадьбе и не заметить невесту. Да знаете ли вы, что такое Банская Быстрица? — Франтишек перешел на декламацию: — Я покажу вам нашу славную партизанскую столицу. Нашу гордость. Там в годы войны сражались с гитлеровцами тысячи партизан. Сражались чехи, словаки, русские, поляки, французы, венгры, югославы… Всех не перечесть. Я покажу вам аэродром «Три дуба». Знаменитое место! Там приземлялись советские самолеты, привозившие нам оружие, продовольствие, медикаменты. Я покажу вам дом, где размещался штаб партизанской республики. Это же сама история! — Франтишек даже устал. Крупные капли пота оросили морщинистый лоб.

— Эх, жаль, времени мало! — вздохнул Петр Очерет, дергая усы.

Но Франтишек уже передохнул и произнес с новой силой:

— Побывать в Банской Быстрице — значит выполнить свой братский интернациональный долг.

В ход была пущена такая тяжелая артиллерия, что сопротивляться оказалось бесполезно. Станислав лишь махнул рукой, Очерет пробормотал что-то вроде: «Дэ наша не пропадала!» — все сели в машину и взяли курс на Быстрицу.

Утверждая, что до Банской Быстрицы рукой подать, Франтишек их просто надул. Хотя мчались во весь дух — по сто и больше километров в час, — все же к легендарной партизанской столице подъехали поздно ночью. Остались позади изумительные по своей красоте Высокие и Низкие Татры, головокружительные виражи шоссе, вершины, словно оторвавшиеся от земли и величаво плавающие в сером молоке опоясавших их туч. Чем ближе была Банская Быстрица, тем гуще становились россыпи электрических огней: начинался промышленный район. Автомобильные фары вырвали из темноты ставший теперь уже привычным, но все же радостный плакат:

«Банская Быстрица приветствует вас!»

На мосту через шумящую в темноте реку машину остановил патруль рабочих дружинников. Молодые ребята в серой униформе с лицами, исполненными чувства ответственности, подошли к машине. Но когда узнали, что пассажиры из Польши, да еще один из них советский гражданин, заулыбались — куда девалась официальная строгость! Старший патруля и старший по возрасту по-военному взял под козырек, сказал торжественно, словно перед ним были полномочные послы соседних дружественных держав:

— Витаем вас!

И вдруг по-приятельски обратился к Очерету:

— У вас в Москве есть рабочие дружинники?

Очерет был в Москве проездом всего два дня и, конечно, понятия не имел, есть ли там дружинники. Но, твердо зная, что всякое хорошее дело в Москве поддерживают, что Москва задних не пасет, сказал уверенно:

— Е и у нас дружинникы. Дуже добри хлопци!

Украинский язык Очерета был встречен шумным одобрением. Почти словак! Дружинники по очереди, начиная с Очерета, пожали всем руки:

— Добрый путь!

Пока въезжали в город, Франтишек рассказывал:

— Банская Быстрица — городок небольшой. Меньше Москвы и меньше Праги. Но знаменитый! В старой буржуазной Чехословакии он считался тихой провинцией. О нем даже такая поговорка была: «Кто живет в Банской Быстрице, тот после смерти попадает на небо!» А теперь! — И Франтишека снова понесло. В его лексиконе не хватало слов, а в груди дыхания, чтобы достойно описать всю громкую славу Банской Быстрицы. Уже одно то, что здесь в годы войны был центр словацкого народного восстания против гитлеровских оккупантов, наполняло сердце Франтишека таким энтузиазмом, что он не мог спокойно сидеть на месте.

…Низкие Татры подошли к самым окраинам города. В их долинах, в ущельях, в их непроходимых вековых лесах в годы войны жили и боролись словацкие партизаны.

И не только словацкие! В сотнях партизанских отрядов, которые в те годы действовали на территории республики, плечом к плечу с чехами и словаками громили врага народные мстители двадцати семи национальностей. Огромная область в Татрах стала партизанской республикой.

Ожесточенные бои с гитлеровцами шли далеко на Волге, на Украине, в Белоруссии, а здесь, в самом центре Европы, партизанские бригады наносили удары по глубоким тылам фашистских армий, перерезали важнейшиекоммуникации, отвлекали с фронта дивизии и корпуса. На многие километры вокруг Банской Быстрицы каждый поселок, каждая горная круча хранят правдивые предания о мужественных делах партизан.

Переночевали в гостинице, и спозаранку Франтишек привел в номер к гостям своих друзей бывших партизан, участников словацкого народного восстания товарища Юрия и товарища Стефана. Все вместе пошли по городу, по памятным местам борьбы, по старым партизанским тропам. Хозяева рассказывали:

— Вот аэродром «Три дуба». На той вон высоте, господствующей над всей местностью, был наблюдательный пункт. Здесь, в этом доме, размещался штаб партизанской республики…

Показали блиндажи, в которых жили партизаны. Накаты из прочных бревен, нары, покрытые сухими еловыми ветвями, котелки, фляги. Все сохранялось так, как было в годы войны.

Товарищ Стефан рассказывал:

— Гитлеровцы много раз пытались проникнуть в, горы, покончить с народными мстителями. Но каждый раз их встречали огнем. Враг откатывался в долину, бросая убитых и раненых.

На машинах доехали в поселок Черный Балок. Остановились на окраине. Теперь наступила очередь ветерана партизанского движения товарища Юрия. С понятным волнением он говорил:

— Наша земля — гордая земля. На нее ни разу не вступала нога фашиста. Здесь, среди огромной империи Гитлера, в самом ее центре, была свободная земля. Гордая земля!

Очерет в приливе добрых чувств — он-то хорошо знал, что это значит! — крепко пожал руку старому партизану. Долго молчавший Ян проговорил в раздумье:

— Да, этим можно гордиться.

Сели в тени на бревнах, пахнущих жаркой летней смолой, закурили. Товарищ Юрий начал рассказ об одном эпизоде партизанской войны в поселке Черный Балок.

— Черный Балок… Бьюсь об заклад, что вы и не слышали о такой деревне. Для нас же название деревни звучит как легенда. Эту легенду будут передавать из поколения в поколение. А почему? Вот послушайте!

…В годы войны в поселке Черный Балок размещался партизанский отряд. Однажды гитлеровцы предприняли очередную попытку разгромить партизан. Выбрав ночь потемней, каратели отправились в горы.

Километрах в четырех от поселка на одиноком хуторке жил крестьянин. Ранним утром его семилетний сынишка разглядел в тумане смутные силуэты двигающихся в направлении поселка Черный Балок немцев. Не теряя ни минуты, ничего не сказав родителям, полуодетый мальчик бросился напрямик в партизанский штаб. Он бежал по глубокому снегу, задыхаясь, выбиваясь из последних сил. На окраине поселка мальчик не выдержал напряжения и упал.

Партизанский часовой заметил ребенка и на руках принес его в штаб. Мальчик рассказал командиру о приближении гитлеровцев. Партизаны устроили засаду и из пулеметов перебили всех немцев. Потом свалили трупы на несколько подвод и приказали одному жителю, замеченному в связях с оккупантами, отвезти «подарок» в Брезно, в гитлеровскую комендатуру. Так закончилась еще одна попытка врага проникнуть в партизанскую республику.

— Мы сделали невыносимой жизнь захватчиков на словацкой земле, — закончил свой рассказ товарищ Юрий. — Неспроста пришлось гитлеровцам при въезде в Старогорскую долину — там начиналась партизанская республика — вывесить на железнодорожном мосту плакат:

«Строго запрещается немецким солдатам переходить эту границу. Эта долина сильно заселена партизанами».

«Строго запрещается!» Такими словами начинались в те времена многие приказы немецкого командования. Но это запрещение местные жители читали с удовольствием.

Вечером все вместе сидели в номере гостиницы «Народный дом» в Банской Быстрице. Словацкий коммунист Стефан коротко рассказал историю своей жизни, типичную для многих словаков его поколения.

— Было мне неполных двадцать лет, когда гитлеровцы после очередной облавы схватили меня и вместе с такими же молодыми парнями обрядили в шинелишки «беу», посадили в товарняк и повезли на восток, в прифронтовую полосу под Житомир, нести караульную службу. Своих армейцев у них уже не хватало.

При первом же удобном случае я смотался в лес. Мне повезло: через несколько дней встретил советских партизан. Вместе с русскими и украинскими патриотами стал мстить гитлеровцам. Воевали неплохо. За боевые дела советское правительство наградило меня орденом Красной Звезды и медалью «Партизан Отечественной войны». Я вступил в Коммунистическую партию.

В день, когда в Словакии вспыхнуло народное восстание против немецких поработителей, с киевского аэродрома поднялся самолет и взял курс на запад. На его борту — группа парашютистов. В их числе был и я. Ночью в районе города Мартин нас сбросили с парашютами. Так мы, девятнадцать бойцов, явились ядром, вокруг которого стали объединяться местные жители, военнопленные, бежавшие из лагерей, небольшие партизанские отряды. За короткий срок наш отряд стал бригадой, в ней насчитывалось уже около двух тысяч бойцов.

Бригада была интернациональной. В ее рядах сражались словацкие крестьяне, чешские рабочие, советские военнопленные, немецкие и австрийские антифашисты, английские и американские летчики, сбитые над Словакией. Интернациональным было и командование бригады: командир — чех, начальник штаба — русский, заместитель командира бригады и начальник разведки — украинец. Комиссаром бригады был я.

Нашей бригаде присвоили имя великого чешского патриота Яна Жижки. На вооружении у нас были автоматы, пулеметы, минометы. Но в арсенале бригады было оружие, которое страшило оккупантов сильнее мин и гранат, привлекало на ее сторону всех честных людей. Это оружие — слово правды, слово справедливой, непримиримой мести.

Однажды, когда я был еще комиссаром небольшого отряда, с одним бойцом мы приехали в село Валаска Бела. Узнав о появлении партизан, на площадь в центре села собралось все население. Я тогда был еще неопытным агитатором. Увидев перед собой столько ждущих, тревожных и любопытных человеческих глаз, смутился. Где найти самые важные, самые нужные слова, чтобы убедить крестьян взяться за оружие?

Вдруг в лесу за горой раздались очереди немецких пулеметов: очевидно, приближался отряд карателей. И я заговорил: «Братья! Сюда идут враги, чтобы убивать вас, убивать ваших жен и детей, как они уже убили десятки тысяч ни в чем не повинных мирных людей. Идемте с нами. Мы дадим вам оружие. Не позволим проклятым гитлеровцам топтать нашу прекрасную землю». В тот день наш отряд вырос на несколько сот бойцов…

С волнением говорил товарищ Стефан о бое у горы Янков Вершок. Здесь бригаду окружили гитлеровцы. Предстоял ожесточенный бой. Партизаны, идя на смерть, подавали заявления с просьбой принять их в Коммунистическую партию.

— Тех минут я не забуду до конца дней моих. Тогда мы дали партийную, партизанскую клятву: победить или умереть! И победили! Не выдержали фашисты нашего огня, бежали.

Товарищ Стефан замолчал. За окном под белой полной луной спал город. Горбатые крыши, темные окна, вымытый асфальт улиц. У ворот города, как исполинский медведь, прикорнула черная гора, поросшая щетиной леса.

После паузы товарищ Стефан указал на гору:

— Много наших бойцов осталось на той горе. Большой кровью платили мы за победу.

Далеко за полночь затянулась беседа.

Пришла очередь Станислава и Петра. Вспомнили бои под Ленино, далекую, за тридевять земель оставшуюся деревню Тригубово, госпиталь в Рязани, где вместе лежали — койка к койке.

Ян молчал. И не потому, что ему не пришлось участвовать в боях, сражаться с врагом. Но он сражался в Африке, в Италии, а они — Станислав, Петр, чехи — сражались здесь, на своей земле.

Рано утром товарищ Стефан, оживленный и энергичный, снова примчался в гостиницу:

— Собирайтесь! Хороший сегодня денек. Поедем посмотрим окрестности Банской Быстрицы. Очень интересно. Своими глазами увидите, какая у нас теперь жизнь. Без этого ваши впечатления будут неполными.

Снова спорили, снова приводили десятки убедительнейших аргументов, почему им необходимо немедленно возвращаться восвояси, и снова, наткнувшись на каменное упорство хозяев, капитулировали.

Поехали. Когда попали в Зволен, товарищ Стефан с жаром и влюбленностью принялся рассказывать, как в послевоенные годы чудесно изменился облик этих мест. Если до войны город не знал промышленности, здесь было не больше пятисот рабочих, то сейчас это крупнейший промышленный район Словакии. За последние годы выросли металлургический завод, завод экскаваторов, лесопильный, цементный и многие другие.

— А какие у нас замечательные еднотные ральницкие дружества и штатные маетки! — восклицал Стефан. Очерет понимал, что речь идет о колхозах и госхозах. — Дружстевники — колхозники — получают на працовую еднотку — трудодень — по двадцать пять — тридцать крон и много продуктов.

Радостно блестят глаза партизана, коммуниста, народного депутата.

— Да разве только земля наша изменилась за прошедшие годы! Я переписываюсь со многими бойцами бригады и радуюсь их успехам в мирной жизни. Наш бывший командир теперь офицер чехословацкой Народной армии, русский начальник штаба стал ученым, пишет историю партизанского движения и народного восстания в Словакии. Начальник разведки — директор крупного предприятия на Украине. Сам я работаю на заводе, обучаю молодых электросварщиков.

После паузы добавил:

— Недавно и у меня произошло радостное событие, — и замолчал.

— Какое событие? Выкладывай. Здесь все свои, — нажал Франтишек.

— Похвастаюсь. Приехали ко мне советские товарищи из Москвы и по поручению Советского правительства вручили орден Отечественной войны, которым я был награжден в годы боев, но не получил, так как попал в госпиталь. Сами понимаете, с каким волнением принимал я дорогую для каждого воина награду. От полного сердца сказал я слова, которые повторяют все наши люди: «Ать жие Советский Сваз!»

Прощались вечером у пограничной арки. Обнялись и поцеловались по-братски. Поднялся полосатый шлагбаум. Стражмейстер взял под козырек. Франтишек и Стефан все махали и махали руками:

— До свидания, соудруги!

Машина мчалась по пустынному шоссе, прокладывая путь белыми снопами фар. В Дукле еще горели кое-где в окнах огни, да мерцали звезды над нефтяными вышками. Ян угрюмо смотрел во тьму. Из головы не шли слова Франтишека и Стефана: «Со Советским Свазем на вечне часы! С Советским Союзом на вечные времена!»

ГЛАВА ПЯТАЯ

1. Красная тряпка

Каждый раз, когда Юзек подходил к старому, вконец запущенному дому, где после войны обосновался Пшебыльский, и, пугливо оглянувшись, чтобы никто не заметил, старался быстрее прошмыгнуть в обшарпанное парадное, у него ломило в животе. Твердо решал: «Сегодня в последний раз. Порву! Уеду в Варшаву. В Белосток. К черту на кулички. Скроюсь. Не найдут!»

Но знал: они найдут! Найдут и в Белостоке и в Варшаве. Везде найдут. И чувствовал: с каждым разом опускается все глубже и глубже, как в трясину.

Остановился у двери, всегда плотно закрытой, перевел дыхание. Рука словно онемела, не было силы нажать кнопку. «Может быть, уйти?» Наконец собрался с духом, позвонил, как и полагалось: два длинных, один короткий.

Долго никто не открывал. За дверью была такая тишина, словно в квартире нет ни одной живой души. Внезапно тихо щелкнул замок. Догадался: откуда-то за ним наблюдали. Все, у гадов, предусмотрено. Дверь открыл Пшебыльский. Юзек юркнул в темный закуток, как в прорубь. Прислушался: на лестнице тихо. Кажется, никто не видел. Вздохнул спокойней.

Хозяин, хмурый и потому совсем старый и страшный, как смертный грех, провел гостя в маленькую комнатку, кособокую, о трех углах. Единственное маленькое окошко с мутными, как рыбий пузырь, стеклами упиралось в глухую стену кирпичной кладки, заляпанную пятнами, в сырых подтеках. В комнатке было пусто: ничем не покрытый простой стол и два старых венских стула, таких погнутых, что и садиться страшно.

Пшебыльский угрожающе выставил лезвие хрящеватого носа:

— Почему пришли? Я же говорил: только в самых экстренных, неотложных случаях.

У Пшебыльского было твердое правило: на своей квартире не вести никаких дел. Есть железнодорожный буфет, есть специальная каморка на Вокзальной, 16. Квартира же неприкосновенная территория. Мой дом — моя крепость. Ему казалось, что здесь он в безопасности, словно пользуется правом экстерриториальности.

— Есть важная новость, — прошептал Юзек, хотя отлично знал, что за стеной никого нет. Пшебыльский человек осторожный и маху не даст. — Станислав приехал.

— Вас ист дас? Почему вы делаете большие глаза?

«Фольксдейч проклятый», — про себя обругал Юзек хозяина. Может быть, старому индюку заложило локаторы, он не расслышал или до него не дошел смысл новости. Повторил с придыханием:

— Приехал Станислав!

Но Пшебыльский смотрел на непрошеного гостя, как на новые ворота:

— Паникер! Сынок приехал в родительский дом. Житейская вещь.

— Его кто-то вызвал.

— Чепуха!

— Он получил телеграмму, которую я не отправил.

— Мистика. У вас синдром от трусости.

Юзек был слишком напуган, чтобы обижаться.

— Он получил телеграмму.

Пшебыльский нахмурился. То, что Юзек Дембовский натуральнейший трус, хорошо известно. Но сейчас, пожалуй, его страхи имеют под собой почву.

— Кто был тогда в буфете? Ваши старики, Элеонора, Ванда, вы, я… Вот и все!

— А официант?

— Веслав?! Туп как бревно. К тому же глухарь. Исключено!

Исключено… А сам опустился на стул тяжело, устало. Вот когда сказываются годы, склероз, повышенное кровяное давление, грудная жаба. Ничтожный повод — дурацкие страхи Юзека, а у него уже тупая боль в затылке и такое ощущение, что вот сейчас, сию минуту, лопнет какой-нибудь сосуд в мозгу и горячая кровавая волна собьет с ног, зальет глаза, зажмет в тиски сердце: апоплексический удар!

Конечно, Веслав бревно, и только трусливый Юзек мог высказать такое предположение. Но все же в душе заскребли сомнения. Ему самому не нравится новый официант. Глядит, будто глотком подавился. Рожа каменная. Проговорил в раздумье:

— Черт его знает. Завтра выгоню вон. Спасал отечество, пусть отечество его и кормит.

То, что такой иезуитски-дотошный человек, как Пшебыльский, разделил его подозрения, доконало Юзека. От волнения он не мог даже стоять на одном месте и заметался по комнате.

— Что же делать? Что?

Пшебыльский со злобой смотрел на гостя. Казалось, еще немного — и у Юзека начнется форменная истерика с закатыванием глаз, выдергиванием волос и пусканием слюны.

— Перестаньте психовать. Выход один — скорей кончать с шахтой.

— Но здесь Станислав! — взвизгнул Юзек, как щенок, которому наступили на лапу.

— Станислав! Станислав! Тем более нельзя медлить. Надо действовать быстро и решительно. Вам не хватает смелости.

Юзек огрызнулся:

— Вы же сами говорили, что надо быть и лисой и львом!

Пшебыльский скривил губы:

— Но я не говорил, что надо быть ослом.

Юзек подскочил к Пшебыльскому:

— Как понимать?

— В прямом смысле.

По синевато-бледному лицу Юзека поползли багровые пятна:

— Я не позволю себя оскорблять!

— Опять истерика. Пейте валерьянку.

— Замолчите! — Высокие ноты вот-вот перейдут в плач.

Пшебыльский почувствовал, что струна слишком натянута.

— Успокойтесь. Вы стали раздражительным.

— Вы меня сделали таким.

— Вам нужно переменить климат. Уехать куда-нибудь.

— Но когда же, когда? И так я живу, как на мине. Когда дома Станислав…

Нижняя челюсть Пшебыльского отвисла, как у покойника:

— Чем занимается гордость вашей семьи?

— Что он может делать! В свою веру обращает Яна. Фарширует политграмотой.

Пшебыльский усмехнулся:

— Трогательная картинка. Из романа Генриха Сенкевича.

Но Пшебыльскому совсем не было весело.. Много у него врагов, но Станислав Дембовский — враг номер один. Антифашист. Боец Войска Польского. Конечно, русский агент. Вот кого с наслаждением собственноручно повесил бы он на первом телеграфном столбе. Выругался зло, нецензурно.

— Выбирайте выражения, — неизвестно почему оскорбился Юзек. — Он мой брат.

— Эх, Юзек, Юзек! В старые времена были братья, сестры, отцы, дети. Теперь в мире есть только враги и друзья. Станислав наш смертельный враг. Вы думаете, у него дрогнет рука, если он узнает, что вы с нами?

Юзек уныло согласился:

— Я сам так думаю. Что же делать?

— Как можно скорей устраивайтесь на шахту… Во что бы то ни стало!

— Я стараюсь… но…

От злости и без того бескровные губы Пшебыльского стали совсем синими.

— Никаких «но»! Шахту надо остановить в ближайшие дни. Уголь — хлеб промышленности, как говорят русские. Надо отнять хлеб у народной республики. Голодом надо ее душить. Голодом! Вы слышали, что произошло на шахте?

— Там работали советские шахтеры и добыли…

Яйцевидная на тонкой шее голова Пшебыльского затряслась от раздражения.

— Работали! Добыли! Вы круглый осел! Разве дело в том, что русские шахтеры добыли лишние сто или двести тонн угля? Они заразили наших рабочих. Понимаете: за-ра-зи-ли! Есть такая бацилла: соцсоревнование.

Юзек уныло смотрел в окно на глухую кирпичную стену, по которой рыжими лишаями расползлась сырость. С какой радостью выскочил бы он сейчас в окно и бежал, бежал. Куда глаза глядят! В Карпаты! В Беловежскую пущу! Еще лучше за границу, чтобы только не видеть Пшебыльского, его лысого черепа, не слышать скрипучий голос, не чувствовать в сердце поселившейся там крысы — страха. Но куда убежишь? А началось все в лагере с лишней миски баланды — будь она проклята! Воистину за чечевичную похлебку!

Пшебыльский покосился на Юзека:

— У вас скверная привычка смотреть в сторону, когда с вами говорят. Вы плохо воспитаны. Я чувствую, что поглупел с тех пор, как связался с вами.

— Я слушаю вас.

— Мне надоело, что вы только слушаете.

— Я делаю…

Нервы, оказывается, были и у Пшебыльского. Проговорил сипло, как астматик:

— Да поймите своей бараньей башкой: нужно спешить. Как дела с Яном?

— Брат оказался упорным…

— Расколется. С такой анкетной он от нас не уйдет.

— Все охает и ахает по поводу советских добродетелей, которые ему живописуют родственники.

Пшебыльский на мгновение представил себе всю семью Дембовских. Прескверное родство у Юзека. Старик совсем спятил с ума, а о Станиславе и говорить нечего. Да и Ванде пальца в рот не клади. Жестоковыйный народ. Остается только Ян. Ну что ж, он сам за него возьмется.

— Адрес портного Яну дали?

— Дал. Завтра придет. На Вокзальную.

— Отлично! Я сошью ему смирительную рубашку. Что вы еще сделали?

Юзек усмехнулся:

— Я помахал перед носом брата красной тряпкой. Теперь он свиреп, как бык.

— Ясней!

— Намекнул, что его невеста была любовницей русского офицера и прижила с ним сынка. Приданое.

Губы-пиявки Пшебыльского расползлись, обнажив обломки гнилых зубов.

— Сильно закручено. Вы умеете находить больные места. — Добавил как бы между прочим: — Если не ошибаюсь, вы тоже пытались ухаживать за Элеонорой. Даже собирались жениться.

— И не думал!

— Правильно. Лучше быть холостяком. Жена бывает мила только два дня в жизни.

— Какие два дня?

— Первый день, когда в дом вводят, и второй, когда из дома выносят, — хихикнул Пшебыльский. — Но вам это не грозило. Ухаживали вы за Элеонорой, насколько я осведомлен, безрезультатно.

— Если бы я ухаживал за ней, то лоб моего братца украшали бы ветвистые рога. Я предпочитаю падать с хорошего коня!

— Сомневаюсь. Элеонора приличная девушка.

— Что вы хотите сказать?

Но Пшебыльский не был расположен к пустопорожней болтовне.

— Ну, хватит! Садитесь и запоминайте.

2. Любовь

Как-то невзначай, из пустого женского любопытства, Элеонора спросила Петра Очерета:

— Как поживает ваш лирический капитан Андрюша?

— Спасибо, жив-здоров! Скоро генералом будэ! — равнодушно ответил Очерет и без особой гибкости перевел разговор на другие рельсы. Незачем рассказывать о капитане, ни к чему ей его вспоминать. Ничего она не знает и, наверно, никогда не узнает. Знала бы, не спрашивала так легко, шутя, мимоходом…

Капитан Андрей Барулин был заместителем майора Курбатова, непосредственным начальником Петра Очерета. Осенью сорок шестого года, похоронив погибшего при автомобильной катастрофе гвардии майора Курбатова, старшина Очерет и капитан Барулин уехали на родину. Очерет, уволившийся в запас, направлялся в Донбасс, на родную шахту «Центральная», капитан Барулин взял курс на Москву, в Военную академию имени Фрунзе. На Белорусском вокзале столицы однополчане обнялись, пожелали друг другу счастья и успехов. Прощались надолго, может быть, навсегда.

Минуло немало лет, а все же снова нежданно-негаданно пересеклись их жизненные маршруты. Перед поездкой в Польшу Петр Очерет по профсоюзной путевке отдыхал в Сочи, в шикарнейшем горняцком санатории, походившем больше на старорежимный графский дворец, чем на заведение, где ремонтируют бренные человеческие телеса.

Как-то перед ужином Петр с дружками забойщиками из Бодайбо зашел в «Седьмой корпус» — так курортные остряки называли невзрачную шашлычную с гордым названием «Казбек», не без умысла обосновавшуюся на стыке двух крупных здравниц — шахтерской и военной.

В забегаловке, среди шашлычных благовоний, перезвона фужеров, хлопаний пробок и оживленных возгласов, и встретились Петр Очерет и Андрей Барулин. Петр Очерет едва узнал своего бывшего командира. Одетый по-курортному — в кремовой тенниске, синих хлопчатобумажных штанах и сандалиях на босу ногу, — Барулин имел самый что ни на есть штатский вид и так закоптился на сочинском солнце, словно перешел в африканскую веру.

Фронтовики расцеловались, уединились за отдельным столиком и для начала вместо обычного меланхолического цинандали потребовали бутылку коньяку. Настоящего, армянского, из бывших шустовских подвалов.

Потекла-забурлила беседа. Оказалось, что Барулин отдыхает по соседству, в военном санатории, и тоже, спасаясь от сухого закона, установленного строгим начальством, посещает «Седьмой корпус». После окончания академии он обосновался в Чите, давно женат, имеет чин полковника и на вопрос Петра, как обстоит дело с зигзагами на золотых погонах, шутя пропел:

Петр в свою очередь красочно описал бывшему командиру все заслуги знаменитой шахты «Центральная» в деле увеличения энергетических ресурсов страны, не умолчав при этом и о своих личных успехах на мирном поприще, как бригадира комплексной бригады, чему свидетельством была предстоящая поездка с делегацией знатных шахтеров в братскую Польшу.

Услыхав о поездке в Польшу, Барулин приумолк, вроде даже загрустил. Залпом опрокинул стаканчик коньяку, словно был это не отборный, в дубовых бочках выдержанный напиток, а самое обыкновенное десертное столовое вино московского розлива. Развязал ли язык армянский коньяк, или нашел на гвардии полковника лирический стих, но Барулин неожиданно признался своему бывшему подчиненному, что тогда, в Польше, был он тайно влюблен в тихую и бледную полячку пани Элеонору. Влюблен безответно, безнадежно, но так отчаянно, что хоть с моста да в воду. Когда, направляясь в Москву, пересек границу, в Бресте, ожидая поезда, даже стихи написал. Первый и последний раз в жизни!

Барулин сидел черный, словно вырубленный из куска доброго угля, опустив к столу по-прежнему чубатую, лишь на висках годами подсвеченную голову. С пьяной слезой в голосе трудно выдавливал из памяти:

Стихи Петру Очерету не понравились. Были они не очень гладкими и без той напевности, что по его твердому убеждению составляет главное достоинство поэзии. Но из деликатности не стал критиковать. Барулин и без того сидел мрачный, неулыбчивый. Поднял на Петра тяжелые глаза:

— Что было делать, когда любовь к иностранке по тем временам чуть ли не изменой Родине считалась. Да и жених у Элеоноры где-то был.

После такого признания беседа уже не клеилась. Допив вторую бутылку, однополчане распрощались: не опоздать бы к отбою!

Вернувшись в свою графскую опочивальню, Петр Очерет долго стоял у раскрытого окна, курил, смотрел во тьму, где шумело под крупными южными звездами беспокойное ночное море.

Но и улегшись в кровать, он не мог заснуть, ворочался, вздыхал. От выпитого ли коньяку, от неожиданной ли встречи разбередило сердце. Из головы не шло признание Барулина в своей любви к Элеоноре. Теперь стихи его не казались Петру такими нескладными, а две последние строчки даже запомнились:

Петру вдруг показалось, что в его жизни не было вот такой настоящей трогательной любви: с надрывом, со страданиями, со стихами. Женился он слишком просто, прозаично, с бухты-барахты, словно дерево срубил: трах, и готово!

После возвращения из армии Петр две недели ходил, что называется, крестным ходом по всем родичам и соседям. Везде угощения, разговоры, песни. Забрел как-то с пьяных глаз к знакомому горному мастеру — не то куму, не то свату — Терентию Макаровичу. И неожиданно попал на семейный праздник, толком даже не разобрав на какой.

Умеют гулять горняки! Веселье было в полном разгаре. Как говорится, пошла изба по горнице, сени по полатям. Стучали до дребезга тарелки и миски, лихо звякали наполненные стаканы, надрывались всеми своими ладами видавшие виды гармошки. Песни, как шальная забубенная брага, выплескивались в настежь распахнутые окна:

Подвыпившие хозяева и гости встретили гвардии старшину запаса только что не орудийным салютом. Посадили во главе стола, налили петровского калибра штрафную, одержимыми голосами требовали:

— Пей до дна!

Памятуя дедовскую мудрость: «Дают — бери, бьют — тикай!» — Очерет не стал ломаться. И пошла в бой пехота!

Первая рюмка, как известно, идет колом, вторая соколом, остальные мелкими пташками. Не минуло и часа, как гвардии старшина почувствовал, что и стол с закусками и бутылками, и сидящие за ним гости, и даже стены, увешанные фотографиями бессчетных хозяйских родичей, пришли в движение, покачиваются и, того гляди, пустятся в пляс.

Стол и стены, правда, на месте устояли, но гости, те, что были помоложе, завертелись в вихревом танце, с увесистым стуком подкованных каблуков, со звоном мониста, с жарким шуршанием крепдешиновых, креп-жоржетовых и бог весть каких юбок.

Среди мельтешащих в танце парней и девчат Петр приметил статную, широкую в плечах и бедрах девушку. Все в ней было крупное: глаза, брови, коса, губы. Было удивительно, что свое крупное тело она так легко несет в танце. Сидевший рядом с Петром старикашка, вконец осоловевший от возлияний, с восхищением скребя сухонькой куриной лапкой затылок, поросший реденьким пушком, шамкал:

— Ох, и девка Оксана. Пава, чистый лебедь-царевна! — От прилива чувств дребезжащим, как разбитый горшок, голоском затянул:

И пошел вприсядку.

От теплой водки, духоты, шарканья танцующих и завывания ошалевших гармошек стало муторно. Петр вышел в сенцы. Там было темно, прохладно, пахло капустой и моченой антоновкой. Впотьмах Петр наступил на кошку, которая, шипя и мяукая, метнулась в какую-то дыру. Дверь из комнаты отворилась, и на пороге появилась Оксана. В прямоугольнике освещенной двери она стояла, как картина в раме. Щурясь со света, вышла в сени. Спросила низким и, как показалось тогда Петру, бархатным голосом:

— Хто туточки?

Петр шагнул к ней, положил руку на талию. Оксана стояла чуть откинувшись, и Петр с удивлением почувствовал, что талия у нее тонкая и гибкая. Правой рукой он обхватил Оксану за шею, привлек к себе, Прижался ртом к мягким теплым губам. Поцелуй был долгий — до шума в ушах. Только чувствовал, как вздрагивают ее мягкие теплые губы и вся она слегка покачивается.

Стукнула дверь. Оксана рванулась и убежала в комнату. Петр вышел во двор. Сел на скамейку. Закурил. Было темно, тихо, и на черном, как забой, небе шахтерскими лампочками мерцали голубые звезды. Таких звезд в Европе Петр не видел. Внезапно сказал в темень вишенника:

— Женюсь!

Когда Петр вернулся в хату, то его снова окружили уже совсем охмелевшие горняки, всунули в руку стакан с водкой, и снова завертелась карусель. В тот вечер Оксану он больше не видел.

Домой Петр шел поздней ночью по давно притихшему поселку. В темных садах спали завороженные соловьями шахтерские домики. Полная царица-луна сияла с тронной вышины неба. Белая дорога спокойно дремала под луной, отдыхая после дневной суеты. Было тихо, даже собаки не лаяли, боясь нарушить колдовское, испокон веков известное очарование украинской ночи. Только далеко за Вербной левадою молодой девичий голос упрашивал:

Утром, опохмелившись стаканом водки и бутылкой жигулевского и расспросив у матери, где живет Оксана, он пошел к ней домой. Шел с полной убежденностью, что Оксана не помнит вчерашнего поцелуя в сенях, а если и помнит, то не придает ему значения: мало ли с кем целуешься на таких пирушках!

Оксана оказалась дома. Одета была по-вчерашнему, в том же светлом платье и туфлях на высоких каблуках, так же тугим жгутом змеилась коса.

Гвардии старшина растерялся. Растерялся первый раз в жизни, растерялся, как новобранец перед маршалом. Словно не он лежал в снегу на шоссе с бутылками горючей смеси, встречая фашистскую танковую нечисть, словно не он «на вымашку» переплывал реку тусклым осенним утром, словно не он в новой парадной форме шел, позванивая орденами и медалями, по Красной площади, мимо Мавзолея, и тысячи труб сводного оркестра пели ему славу.

Петр стоял перед девушкой переминаясь, не зная, что сказать, чем объяснить неожиданный приход. Бросился, как штрафная рота в атаку.

— Помятаешь?

Оксана смотрела не моргая — глаз в глаз:

— Помятаю!

Ни наигранной скромности, ни напускного смущения не было в спокойном открытом лице. Петр тоже молчал, смутно понимая, что именно сейчас в его жизни совершается самое важное, самое главное. Спросил деревянным голосом:

— Выйдешь за меня?

Оксана не удивилась, не смутилась, не обрадовалась. Только нахмурились густые брови над ясными глазами. Смотрела долго, словно хотела прочесть в его глазах все, что было, и все, что будет.

— Выйду!

Петр подошел к ней, стал рядом, но, как вчера, ни обнять, ни поцеловать не смог. Только взял сильную покорную руку, неумело поднес к своим окаменело сжатым губам. Женских рук ему целовать еще не приходилось.

Вот и вся любовь! И хотя живут они счастливо, и Оксана уже родила ему трех сыновей (соседи смеются: будет уголь у Советского государства!), и он не представляет себе, что у него могла быть другая жена, все же сейчас, после разговора с Барулиным, ему показалось, что в его жизни не было настоящей любви: роковой, с переживаниями, с ломаньем рук и трогательными стишками или хотя бы просто с частушками…

Долго не мог заснуть в ту ночь и полковник Андрей Барулин. Конечно, не надо было столько пить армянского коньяка, не надо было читать полузабытые стихи, ворошить прошлое.

Жизнь его в общем-то удалась. Полковничьи погоны на плечах, хорошее положение в округе, с семьей все в порядке. Две дочки-школьницы, светловолосые, голубоглазые, умницы. Жена, правда, немного грубоватая и не очень деликатная, но женщина хорошая, честная, порядочная, добрая хозяйка и мать.

Почему же ты не спишь на своей санаторской кровати, Андрей Барулин, лирический капитан, как назвала тебя Элеонора Каминьска? Почему без спросу осаждает тебя прошлое? То видишь ты, как у зеркала стоит полячка и, закинув руки к затылку, поправляет прическу, и в спокойном омуте зеркала отражается бледное, с темными невеселыми глазами лицо. То вновь перед тобою ночное шоссе. Небо в гулах авиационных моторов. Сзади, где Гдыня и Данциг, немолчная канонада. В зареве дальних пожаров горизонт. Несутся навстречу «студебеккеры», нагруженные снарядными ящиками. Неуклюжими чудовищами ползут по обочине мрачные самоходки. Ты же, выбрав свободную ночь, мчишься на «виллисе» за двести километров, чтобы утром как бы невзначай еще раз увидеть бледное лицо, темные глаза, услышать в ответ на приветствие:

— День добрый, пан капитан!

…Шумит за окном море. Завтра утром санаторный фуникулер спустит тебя, полковник Андрей Барулин, на пляж. С размаху бросишься ты в зеленоватую набегающую волну, раза два проплывешь брассом к бекону с флажком и обратно. Прогонит морская вода ненужные воспоминания. Снова пойдет безмятежная санаторная жизнь: Мацеста, озеро Рица, гора Ахун. И конечно, «Седьмой корпус» — «Казбек».

Это завтра! Сейчас же не спится, хоть убей! От бромурала и нембутала только мутит. Приходят на ум обрывки старых, давным-давно забытых стихов. Неужели он их писал когда-то?

…За окном ночь. Шумит море. Шумят деревья в санаторном парке. Или в голове шумит от снотворного, от воспоминаний, от старых стихов, которые так никогда и не легли на бумагу?

На вопрос пани Элеоноры о лирическом капитане Петр Очерет ответил коротко:

— Жив-здоров. Скоро генералом будэ!

Полный порядок! Нет, не полный порядок. Недаром шутливый вопрос польки разворотил всю душу, как фугаска блиндаж.

3. Один только шаг и…

Человек, даже не такой дотошный, как Алексей Митрофанович Осиков, легко мог заметить непонятные узы, связывающие Екатерину Михайловну Курбатову с семьей поляков Дембовских. Заметил это Осиков в первые дни приезда в Польшу. Каждый день приносил новые несомненные подтверждения справедливости его подозрений.

Столь странное обстоятельство, естественно, волновало Осикова. Волновало в первую очередь как руководителя делегации: как бы чего не вышло! Но была и другая сторона, больно уязвлявшая Алексея Митрофановича. На беду он симпатизировал Екатерине Михайловне (она ему нравилась и как женщина — этакая видная блондинка с ровным, спокойным характером — и как человек, имеющий надежную специальность — врач-терапевт), даже начал подумывать: а не оформить ли с нею соответствующий акт гражданского состояния, именуемый обычно — законным браком.

Теперь Осиков ломал свою хитроумную голову: что привлекает Курбатову к дому Дембовских? Точнее — кто ее предмет? В семье Дембовских трое мужчин, если не считать старика: Станислав, Юзек, Ян. Кем из них увлеклась Курбатова?

Обычно принято считать, что такое низменное чувство, как ревность, ослепляет человека, омрачает его разум, приводит в состояние невменяемости, доводит до аффекта. Может быть, и так. Но бывает ревность другого сорта: расчетливая, терпеливая, осторожная. Именно такой была ревность Алексея Митрофановича Осикова.

Исподволь узнал Осиков всю подноготную семьи Дембовских. У среднего сына Яна, недавно вернувшегося из Англии, есть невеста. Правда, порой он беседует с Курбатовой, и даже наедине, но мало вероятно, чтобы здесь имел место флирт. Отпадает. Младший Дембовский, Юзек, — пижон, лоботряс, стиляга, личность явно аморальная. Он значительно моложе Курбатовой, держится с ней официально, да к тому же редко бывает дома. Тоже, пожалуй, вне подозрений.

Остается старший сын — Станислав. Высокий, представительный, холостой, хорошо одевается, занимает видный пост в Варшаве. Такие нравятся женщинам. К тому же Станислав был в Советском Союзе, говорит по-русски, что может облегчить их общение. Пожалуй, Станислав!

Чем больше обдумывал и взвешивал Осиков все «за» и «против», тем несомненней становилось для него, что между Курбатовой и Станиславом Дембовским имеет место самая вульгарная интрижка.

Тяжелое чувство ревности травмировало душу Осикова. Все женщины такие! Ехала на могилу мужа-героя, прикидывалась святошей, сморкалась в платочек, и вот на тебе! Правда, еще ничего определенного между ними нет. Любовь их в самом зачаточном, так сказать, эмбриональном состоянии. Но зародыши растут быстро. Сегодня яйцо, завтра головастик, а там и взрослая жаба.

Что же делать? Запретить не запретишь! А что, если откровенно поговорить с Курбатовой, признаться ей в любви, может быть, даже сделать предложение? У него несомненные преимущества перед Станиславом Дембовским. Он советский гражданин, у него неплохое служебное положение, квартира в Москве, есть кое-какие сбережения на черный день. А что чужестранец? Все с ним шатко, ненадежно.

Правда, женитьба не такой шаг, чтобы решаться на него в пожарном порядке. Известно: поспешишь — людей насмешишь! И сам себя успокаивал: ничего! От предложения до бракосочетания — дистанция огромного размера. Главное сейчас — удержать Курбатову от сближения со Станиславом Дембовским. Там видно будет. В конце концов признание можно сделать в такой форме, чтобы был открыт путь к отступлению. Не давать никаких обещаний, говорить без свидетелей. В случае чего — можно и на попятную. Ей не семнадцать лет — переживет!

Выбрав однажды удобный момент, Осиков предложил:

— Отличнейшая погодка, Екатерина Михайловна. Давайте пройдемтесь. Да и поговорить с вами надо по одному важному для меня вопросу.

Екатерина Михайловна, как ни странно, догадалась, о чем пойдет речь. Ни в словах, ни в тоне Осикова не было ничего особенного, примечательного. Обычное приглашение. Все же Екатерина Михайловна подумала: не объяснение ли — не дай бог! — в любви. По взглядам Осикова, которые она ловила на себе, по его елейному тону, каким он с некоторых пор стал с ней разговаривать, догадывалась: нравится ему. Про себя улыбалась: вот чудак! Неужели и он рассчитывает на успех у женщин?

И не ошиблась. Видно, есть у женщин особое чутье на такие вещи!

Начал Осиков издалека. Пространно, со многими подробностями и отступлениями говорил о своем безрадостном детстве, которое провел в большой вечно голодной и вечно болеющей семье, где малограмотные и душевно грубые родители не очень пеклись о своем многочисленном потомстве. Говорил о своей суровой юности, о рабфаке, на котором учился, получая стипендию в сумме пятнадцати рублей ноль-ноль копеек в месяц, как однажды всю зиму проходил в осеннем плаще и кепке (при московских-то морозах!). Юность его совпала с первыми годами коллективизации и продовольственными затруднениями, и он питался в основном винегретом и бывшими тогда в употреблении и ныне совсем исчезнувшими селедками иваси. Не знал он тогда ни настоящей дружбы, ни нежных привязанностей.

Жил один, целиком отдавался работе. Потом война, эвакуация, жалкая каморка в Омске… Так прошли годы…

Осиков снова повторил уже известную Екатерине Михайловне историю своей неудачной женитьбы. Случайной, по недосмотру. К тому же отец жены оказался еще и уклонистом. Семейная жизнь не получилась.

Но теперь его одолевает одиночество, ему становится в тягость холостой, неустроенный быт. Все чаще и чаще его донимает бессонница. К тому же при его положении и его возрасте холостой образ жизни обращает на себя внимание окружающих, и особенно начальства, дает повод к разного рода догадкам и домыслам, порой оскорбительного свойства.

Упомянул Алексей Митрофанович и о той ночи, когда стало плохо с сердцем и некому было накапать в рюмку валокордина, вызвать «неотложку».

Все, что говорил Осиков, была чистая правда, и Екатерина Михайловна это чувствовала и верила ему.

Говорил Осиков и о том, что многие считают его сухарем и даже вредным человеком, не очень расположенным к людям. Что ж, для этого у них, видимо, есть основания. Может быть, его профессия кадровика наложила на него отпечаток осторожности, щепетильности или даже подозрительности: что есть, то есть.

Скромно и искренне Осиков признался, что, по всей вероятности, он немного сделал людям добра, не шел к ним с открытым сердцем, но зато за всю свою жизнь — она может поверить — не сделал никому зла, не сотворил ничего плохого и теперь прямо и открыто смотрит всем людям в глаза.

Тут Осиков солгал. Но солгал так правдоподобно, с дрожью в голосе и слезливым блеском в глазах, что Екатерина Михайловна поверила в его ложь.

Он стоял перед ней опустив голову, словно провинившийся и покаявшийся («повинную голову меч не сечет»), и во всем его облике было что-то жалкое, даже трогательное.

— Теперь вы знаете обо мне все, Екатерина Михайловна, — и вытер носовым платком порозовевшее и слегка повлажневшее блюдце лысины. — Поверьте, что я не хочу изображать себя лучше, благородней, чем есть в действительности. Хотя и трудно, но я попытался…

— Надо ли, Алексей Митрофанович! — взмолилась Курбатова.

— Прошу вас,выслушайте меня. Так вот я попытался рассказать о себе честно, откровенно и, если это вообще возможно, объективно. Прошу только об одном: не делайте поспешных выводов. Если я вам не очень противен, то я бы был счастлив, если бы вы стали моей женой.

Увидев попытку Курбатовой что-то сказать, Осиков перебил:

— Нет, нет, я не жду ответа сейчас, сию минуту. Я отлично понимаю, что мое неожиданное предложение застало вас врасплох. Но у вас есть время всесторонне его обдумать. Когда мы вернемся в Советский Союз и вы захотите, то у вас будет возможность узнать меня поближе. Ждать же я готов, сколько вы найдете нужным. Годы и житейские испытания и переживания приучили меня к терпению, — голос Осикова стал скорбным, с оттенком трагичности. — Я готов ждать. Главное, была бы надежда. Хотя бы самая маленькая.

Последние, довольно жалкие слова он сказал просто, без актерства и позы, без наигранных эмоций. Сказал по-человечески. Екатерина Михайловна, хотя и чувствовала к Осикову неприязнь, не могла не оценить этого.

Еще час, еще полчаса назад она с предубеждением относилась к Осикову, считала его чинушей, бюрократом, «осколком». Но сейчас Екатерина Михайловна задумалась. Не потому, что за пять или десять минут переменилось ее мнение об Осикове. По-прежнему он был для нее человеком чужим, несимпатичным. Не такой человек может дать ей счастье. Но надо быть справедливой. Не такой уж он плохой, как она думала раньше. Есть у него и положительные качества. Как прямо и откровенно говорил с нею! Не много найдется людей, способных говорить о себе такие вещи.

А если он и «осколок», то кто виноват? Может быть, тридцать седьмой год сделал его таким? Это его беда, а не вина. Может, под сухой, казенной внешностью есть у него хорошие человеческие черты, как под черствой корой дерева текут живые благодатные соки.

Было еще одно интимное обстоятельство. Когда женщине под сорок, когда она одинока, когда в ее душе остались неизрасходованными заложенные природой чувства любви, нежности, материнства, то предложение, подобное тому, что сделал Осиков, не может оставить женщину равнодушной.

Конечно, выходить замуж за Осикова она не собирается. Она не любит его. Не уважает. Но предложение все-таки есть предложение…

Ей вдруг захотелось — просто из женского любопытства — испытать Осикова, как испытывают металл на разрыв, узнать, до каких пор, до каких границ способен он дойти ради любви к ней. Может быть, она ошибается в нем. Может быть… В конце-то концов придет время, когда и ей надо будет накапать в рюмку валокордина или подать стакан воды. А кто подаст?

Как бы делясь с ним своими мыслями и сомнениями, сказала:

— Я не могу ничего ответить вам сейчас, Алексей Митрофанович. Возможно, в моей жизни произойдет одно событие, которое многое изменит.

— Какое событие, если не секрет, — насторожился Осиков, почувствовав опасность.

— Секрета никакого нет. Дело в том, что в семье Дембовских живет мальчик…

— Знаю, знаю.

— Этого мальчика мой покойный муж считал своим сыном.

Осиков молча кивнул. Вспомнил надпись на могиле Курбатова: «Отцу от сына…» Еще тогда подумал: «А майор, видать, был не промах. Не растерялся во время войны. Все они, фронтовики, такие».

— Вот я и хочу усыновить мальчика!

Все что угодно ожидал Осиков. Курбатова могла с негодованием, пусть даже с насмешкой отвергнуть его предложение. Могла признаться в своей любви к поляку Станиславу. Могла сказать, что думает отбить Очерета у его чернобровой Гарпыны или Харитыны. Или даже, что собирается укатить в Воркуту с Самаркиным и там любоваться северным сиянием. Все что угодно. Любую чепуху. Любую женскую легкомысленную несуразность.

Но такое! Усыновить неизвестного мальчишку, без роду и племени, верней всего гитлеровского отпрыска! Нет, это не лезло ни в какие ворота. Вот тебе и умная, рассудительная, здравомыслящая женщина, врач-терапевт…

Осиков знал все обстоятельства появления в семье Дембовских мальчика. Как последняя надежда, мелькнула мысль: может быть, Курбатова ничего не знает? Может, ей просто нужно открыть глаза?

— Знаете ли вы, Екатерина Михайловна, что этот мальчик неустановленной национальности? Верней всего, он немец, может быть даже гитлеровский последыш.

Осиков был уверен, что такой убедительный довод огорошит Екатерину Михайловну и она откажется от своей сумасбродной затеи. Но Курбатова посмотрела на него добрыми, даже ласковыми глазами:

— Я все знаю.

Непостижимо! В таком ответе был элемент нигилизма, космополитизма, даже своеобразного амнистирования гитлеровцев, если хотите. Странно, весьма странно!

— Трудно поверить, что вы говорите серьезно, — пробормотал Осиков, чувствуя испарину на лысине.

Екатерина Михайловна улыбнулась:

— Вот так обстоят дела, уважаемый Алексей Митрофанович. Я могу оказаться невестой с приданым.

Какие коленца выкидывает порой жизнь! Жениться на бездетной, образованной, одинокой, интересной женщине, к тому же еще вдове Героя Советского Союза, он мог. Но стать — за здорово живешь! — отцом мальчишки невыясненной национальности, может быть эсэсовского отпрыска, исключалось. Тут уж никакая белая шейка с плавным переходом в плечи не поможет.

Но что сказать Курбатовой? Как половчее дезавуировать сделанное предложение? Екатерина Михайловна спокойно смотрит на него. Верно, догадывается о его мыслях. И уходит от него. Между ними стена. Непроходимая. Глухая. Вечная. Никогда ему не целовать белую полную шею, плавно переходящую в покатые плечи. Никогда не идти с нею рядом по улице Горького и спиной чувствовать, как оборачиваются проходящие мужчины: «Какая женщина!»

Все же Осиков был рад. Он избежал опасности. Страшно даже подумать, что могло получиться. Он женился бы, законным образом оформил брак, а эта психопатка преподнесла бы ему свадебный подарок! Что подумало бы начальство? Что сказали бы сослуживцы? Какой, наконец, вид имело бы его доселе незапятнанное личное дело?

Вот еще один пример того, с какой осторожностью нужно относиться к своим чувствам, не давать им волю.

Теперь у Осикова вспотела не только лысина, но и лопатки. Словно шел он по незнакомой местности с закрытыми глазами, и вдруг под ногой — пропасть. Еще бы только один шаг и… Ужас!

4. Ночью, в темноте…

Старость плохо спит. Ноют ноги — промокали сапоги, шахтная вода лезла в каждую дыру. Ноет спина — забой не иерусалимские аллеи. Душит кашель — много угольной пыли осело в легких за сорок лет.

Но больней всего — сердце. Пьешь порошки, глотаешь таблетки — все без толку. Ни к черту не годится медицина со своими снадобьями. Болит сердце, да и только!

Врачи не могут определить, отчего болит сердце, а он-то сам хорошо знает. Дети, дети! Что происходит с Юзеком? Словно трупный смрад идет от парня. Был хорошим мальчиком — послушным, ласковым, первым учеником. Вырос — балбес и тунеядец. Когда он упустил сына? Верно, там, в лагере, испортили парня. Проклятая война. Вот они, мины замедленного действия. Что теперь делать с ним? Как помочь? Разве есть от таких болезней таблетки и микстуры? Говоришь ему, учишь — без толку. Все сам знает, сам понимает, во всем разбирается: и в политике, и в жизни, и в прошлом, и в будущем. То ему не так, и это не этак. Все усмешечки да улыбочки.

А может быть, ему только так кажется, может быть, теперь вся молодежь такая? Другие времена. Может, он постарел, у него ноют старые кости и все ему кажется в черном свете? Скорей бы Юзек шел работать на шахту. Среди рабочих ребят оботрется. Кровь-то у него шахтерская.

Да и с Янеком неладно. Не повезло парню. Сколько молодых лет зря прошло. Вернулся, а жизнь не налаживается. Элеонора ходит как пришибленная. Какая кошка между ними пробежала? Молчат.. Не разлюбил ли ее Янек? Бедняжка! Столько лет ждала!

Феликс лежит на спине: врачи говорят — так легче сердцу. Какое там легче! Все равно болит, словно куском угля придавило. От дум болит. Было бы на душе спокойно, спал бы, как Адам Шипек после пляшки старки.

Уже, должно быть, час. А может, и два! И Ядвига не спит. Только молчит. Притворяется. Слава богу, за сорок лет научился понимать ее уловки. Тоже думает. Не легко и ей. Мать!

— Спишь?

Молчит Ядвига. Ну молчи, молчи. Хорошо еще, если думает о Янеке или Юзеке. А если о Славеке? Вот дал бог беду. Такую боль подбросил!

— Ты спишь, Ядвига?

— Сплю. И ты спи.

— Как же со Славеком будет?

Словно спичка в бензин. Подхватилась. В темноте видно: волосы растрепанные, глаза злые.

— Что со Славеком? Как жил, так и будет у нас жить.

— Но он же… — заикнулся Феликс, но Ядвигу понесло:

— Кто его вынянчил? Кто выкормил? Кто воспитал? Какие могут быть разговоры! Молчи ради бога, и без тебя тошно!

— Что верно, то верно, — согласился Феликс. Конечно, Ядвига права, ничего не скажешь. — Только…

— Опять за свое. Спи. Нечего мне голову морочить.

Феликс ворочается.

— Не спится что-то. Вроде крошки на простыне…

— Какие крошки? Выдумываешь. Когда у нас на постели крошки оказывались? Разве еще когда Юзек маленьким был.

Молчание. Далеко на железнодорожном мосту простучал поезд. Днем поездов не слышно, а ночью и за два километра доносится стук колес. Феликс ворочается.

— А что, если Екатерина Михайловна… — Ядвига вскочила как ошпаренная:

— Кто она ему? Кто? Не рожала она его и не воспитывала. Глупый разговор.

— Верно, — уныло соглашается Феликс. — Он нас родными считает, а она для него совсем чужая. Нельзя травмировать мальчика.

— Конечно нельзя. Я это и говорю. Спи ради бога. Или ты решил до утра из меня жилы тянуть?

Тихо. Темно. Болят проклятые ноги. Болит спина. Болит сердце. И Ядвига не спит. Переживает, старая.

Феликс поднялся, не зажигая света, нашел графин с водой, напился прямо из горлышка. Сказал про себя, словно только сейчас вспомнил:

— Фамилия у него — Курбатов.

— Сам виноват. Я же тебе еще тогда говорила: записывай мальчика на нашу фамилию.

— Майор хотел на свою записать.

— Мало ли чего он хотел. Он в могиле, а мы живые.

— Как ты говоришь, Ядвига! А если бы Сергей Николаевич был жив?

— Что ты меня мучаешь? — всхлипнула Ядвига. — Ну отдавай, отдавай Славека, если тебе не жаль!..

— Что ты кричишь, как на базаре. Разве мне не жаль? Как родной сын.

— Ну и не будем больше говорить на эту тему. Все решили. Спи.

Феликс сердито отвернулся к стене, натянул на голову одеяло. Спать так спать. Утро скоро.

Сморила дремота. Уже сквозь сон услышал подозрительную возню.

— Ты чего? — повернулся к жене.

Ядвига сидела на кровати, зажав платком рот.

— Ты что?

Ядвига заплакала громко, сморкаясь и кашляя:

— Она-то одна!

— Кто одна?

— Екатерина Михайловна одна. Совсем одна.

— Ну и что?

— Никого у нее нет. Ни мужа, ни сына. У нас дети, да и мы вдвоем. А она совсем одна…

Голые плечи Ядвиги вздрагивают, седые волосы совсем растрепались. Плачет. Ей жаль и себя, и Феликса, и Екатерину Михайловну, и ее погибшего мужа. Но больше всего ей жаль Славека, который вырос на ее руках и которого она не может отдать.

— Что же делать?

— Может быть, Екатерина Михайловна и не думает брать Славека в Россию? — нерешительно замечает Феликс, чтобы успокоить жену.

— Ты видел, как она смотрит на Славека? Видел? Как мать! Я-то уж знаю.

— Насильно не возьмет.

— Разве в таком деле сила нужна? Не она возьмет. Сам майор Курбатов его возьмет! Своей славой Героя возьмет. Своим именем.

— Еще как Славек решит. Он ведь поляк. Наш!

— Надпись на могильном венке он какую заказал? Курбатов он.

— Да спи ты наконец, — рассердился Феликс. — Не о себе надо думать, а о Славеке. Пусть сам решит. Не сейчас, так через год, через два, когда вырастет, пусть и решает, кем ему быть: поляком или русским. Одно только знаю: будет он человеком. Слышишь: человеком! Это главное. Спи. Скоро утро.

…Ночь и вправду уже на исходе. Светлеет в окне край неба. Не спит Феликс. Не спит Ядвига.

Сколько еще ночей не спать им!

5. Первая примерка

Портной, адрес которого дал Юзек, жил на узкой изогнутой грязной улице в районе вокзала. На разных исторических этапах улица называлась по-разному. В царстве Польском в честь наместника великого князя Константина она называлась Константиновской; перед войной ей присвоили имя генерала Рыдз-Смиглы; во время немецкой оккупации на ней появились таблички с готическим шрифтом: «Герингштрассе». Сейчас ее называли Вокзальной.

Ян Дембовский нашел нужный дом, поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь открыл мужчина, в полутемной прихожей его лица нельзя было разглядеть.

— Что угодно?

— Прошу прощения. Мне сказали, что здесь живет портной. Вывески нет. Может быть, ошибка?

— Входите. Вам правильно сказали. — В голосе мужчины послышалась усмешка. — Без вывески приходится работать. Налоги, поборы. Лучше скромнее…

Дембовский вошел в маленькую полутемную комнатушку. («Скверно еще живут труженики!») Ни швейной машины, ни других орудий портновской профессии в ней не было. Хозяин стоял спиной к окну, лицо скрывала тень. Но лысый череп и голос показались знакомыми.

— Не могли бы вы сшить мне костюм?

— Пану нужен цивильный? — снова во вкрадчивом знакомом голосе послышалась ирония.

— Да, штатский. Пиджак, брюки.

— Дело несложное, прошу садиться, — и с улыбкой добавил: — Раздевать человека плохо, а одевать всегда хорошо.

Портной, как видно, был не прочь поболтать. Но Ян не стал отвлекаться.

— Мне надо как можно скорей.

— Пану надоела старая форма?

Скрытый, чуть заметный намек послышался в вопросе. Дембовский проговорил сухо:

— Много лет носил.

— Есть люди, которые носят ее всю жизнь, — как бы между прочим заметил портной и отошел от окна. Теперь Дембовский увидел изможденное желтое лицо, поджатые бескровные губы.

— Я им не завидую, — всматривался Ян в собеседника. — Если не ошибаюсь, мы встречались?

Синеватые губы портного скособочились:

— Может быть, все может быть. Все мы на этой земле, как пауки в банке.

Наконец-то Ян вспомнил: буфетчик станционного буфета. Ему он привез письмо из Лондона. Странно!

— Позвольте, не вы ли торгуете в буфете?

Пшебыльский вздохнул:

— Годы, что вы провели за границей, не были легкими. Возрыдала наша польская земля и наполнилась криками скорби. За все приходилось браться. — И поджал губы. — Вы тоже сменили профессию.

Дембовскому не нравились и странная встреча, и такой разговор.

— Закончим с костюмом.

— Не беспокойтесь! Одену вас — мать родная не узнает. Сейчас сниму мерочку. — Пшебыльский вытащил из кармана записную книжку и сантиметр. — Так-с! Согните руку. Вот так. Плечи пошире сделать? Правильное решение — сменить форму. В наши дни не следует лишний раз напоминать о своей службе в иностранной армия.

Дембовский насторожился:

— Вы думаете?

— Скоро и вы так будете думать. Однобортный? С жилетом? — И, опустив сантиметр, сел на стул. — Как живет мой племянник? Вы часто с ним встречались?

— Я уже говорил вам, что видел его всего один раз. Он принес письмо и попросил передать его вам. Вот и все.

— Вот и все! — усмехнулся Пшебыльский. — Только один всевышний знает, где начала и где концы. Мне жаль, что вы не подружились с ним. Он настоящий поляк.

— Так уж получилось. Когда будет готов костюм?

— Через два дня примерка, — значительно подчеркнул Пшебыльский слово «примерка» и, хотя сунул в карман записную книжку, прощаться не собирался. — Не были, значит, близко знакомы с ним? Очень жаль! — И неожиданно спросил: — Как вам нравится в Польше?

Ян уже ругал в душе младшего брата, давшего адрес подозрительного портного. Может быть, и не портной он. Проговорил уклончиво:

— Мне трудно судить. Я долго не был на родине, а здесь так много нового, что сразу и не разберешься.

— Справедливо, — Пшебыльский заговорил по-приятельски: — У вас, верно, есть друзья, которые помогут в правильном свете увидеть и оценить все факты и явления.

Разговор принимал неприятный характер.

— Да, у меня есть друзья.

— Не сомневаюсь. Но не забывайте слова Экклезиаста: во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь. Помните старых друзей? Вы помните пана Войцеховского?

Теперь Дембовский был убежден, что имеет дело с провокатором. Спросил резко:

— В чем, собственно, дело?

Не обращая внимания на враждебный тон Дембовского, портной-буфетчик сообщил доверительно:

— Говорят, что сын старика Войцеховского, как и вы, служил в английской армии.

— Не встречал! Я спешу. Давайте закончим с костюмом. Какой у вас материал?

— Сейчас покажу образцы. А вы вспоминаете те годы?

Дембовский усмехнулся. Вспоминает ли он те годы? Да разве их забудешь! Ранения. Госпитали. Черный песок пустынь… Спросил прямо:

— Почему вас интересуют такие вещи?

— Вы пролили кровь за родину, за наше общее дело. Я думаю, мы найдем общий язык.

— О каком языке вы говорите?

Пшебыльский заголил гнилые зубы:

— Конечно о польском. Ваши товарищи в Лондоне…

— У меня там не осталось товарищей. Они погибли в боях или гниют в лесах Канады, в шахтах Шотландии.

— Остались идеи, за которые они погибли.

— Идеи! С тех пор как я вернулся домой, я многое узнал, о чем мне и не снилось. Как видно, там от нас тщательно скрывали правду.

Пшебыльский перестал улыбаться. Губы вытянулись узкой горизонтальной полоской.

— Вы оказались способным учеником новых друзей.

— Друзья мне открывают глаза, и я по-новому смотрю на мир, обдумываю и взвешиваю.

— Солдат учат не рассуждать, а выполнять то, что прикажут.

Много лет Ян Дембовский слышал такие речи. Много лет выполнял то, что ему приказывали. Сейчас даже напоминание об этом показалось оскорбительным.

— Теперь я решил прежде думать, а потом уж выполнять приказания.

— Вы не учитываете одну маленькую деталь, — усмехнулся портной. — Можно снять форму, но нельзя изменить биографию. Человек краткодневен и пресыщен печалями.

Дембовский встал:

— У меня нет охоты продолжать разговор.

— Напрасно. Вы должны понять простую истину. Кто вы такой? Солдат английской армии с американскими долларами в кармане. В органах государственной безопасности, смею вас заверить, сидят не простаки.

Дембовского взорвало. Ему угрожают! И кто! Плюгавый тип, не то портной, не то буфетчик, которого плевком убить можно!

— Вы смеете угрожать мне, видевшему Монте-Касино, Тобрук, Сиди-Барани! — у Дембовского перехватило дыхание. С каким удовольствием он хватил бы табуреткой по плешивому черепу. Какой костюм буфетчик хочет для него сшить?

— Монте-Касино! Это в прошлом. Надо смотреть вперед.

— Я смотрю вперед. И предупреждаю: не становитесь у меня на дороге. Шею сверну! — В подтверждение своих слов Ян так толкнул стоявший между ними стол, что тот с грохотом отлетел в угол. Вышел на площадку, с остервенением хлопнув дверью. Сбежал по лестнице, прыгая через три ступеньки. Скорей на улицу! К людям!

6. Родимые пятна

Когда смолкли шаги на лестнице, из соседней комнаты вышел Юзек. У него было такое выражение лица, словно он только что претерпел приступ каменнопочечной болезни.

— Видели? И Станислав такой. И отец! Все, все такие…

Пшебыльский вытер рукавом пиджака отсыревший череп.

— Ничего. У человека с таким послужным списком одна дорога.

— А что, если он все расскажет Станиславу? — от страха у Юзека слова застревали в горле.

— Не расскажет. У вашего брата рыльце в пушку. Он привез письмо из Лондона. Письмо могло быть и шифрованным. Доказывай, что ты не верблюд. Дело пахнет шпионажем. При такой ситуации лучше держать язык за зубами.

— Боюсь, пан Пшебыльский, — чистосердечно признался Юзек.

Пшебыльский с раздражением посмотрел на Юзека. Невольно сравнил со старшим братом и даже поморщился. Какая мразь младший Дембовский! У него трясутся не только руки и ноги, но все печенки и селезенки. Впрочем, момент, кажется, подходящий.

— Не Станислава вам следует опасаться. Есть угроза реальнее.

Юзек насторожился:

— Что такое?

Пшебыльский выдержал паузу.

— Мне не хотелось говорить, но поскольку вам грозит большая беда, то, пожалуй, лучше предупредить.

Такое вступление произвело бы впечатление и на более мужественного человека, чем Юзек Дембовский. Сразу же бешеной каруселью завертелись человеконенавистнические оскалы сторожевых овчарок, следователи, протоколы, допросы, тюремная камера с недремлющим глазком, два столба с перекладиной…

— Ради бога, пан Пшебыльский! Что такое?

Годами и житейскими передрягами иссеченное обличье Пшебыльского стало значительным:

— Мы располагаем достоверными данными: Элеонора знает о характере ваших взаимоотношений с администрацией лагеря.

Юзек понимал: Пшебыльскому нельзя верить и на грош. Хитрая, коварная гадина. Должно быть, все выдумал. Разыгрывает его. Но зачем? Какую цель преследует? Пугливые мысли бросались из стороны в сторону. А вдруг?

Пшебыльский сокрушенно покачал головой:

— Представляете, чем пахнет?

Юзек все представлял с излишней даже ясностью. Не спать по ночам. Ждать. Поминутно вздрагивать. У подъезда остановится машина. По-хозяйски застучат на лестнице казенные сапоги. Раздастся звонок, который может поднять и мертвого. Уверенный, как команда, голос прикажет: «Откройте!» И конец. Всему конец!

Теперь Юзек не мог сдержать дрожь. Она непроизвольно возникала внутри и трясла его, словно по сердцу долбил отбойный молот. Вдруг правда?

— Не может быть… Вы думаете… Знаете, мне порой и самому казалось. Она так враждебно ко мне относится. Что же делать?

Пшебыльский проговорил сочувственно:

— Да, ужасное совершается на сей земле. Но не теряйте надежды. Главное — сохранить свою жизнь. Я уже напоминал вам мудрость святых отцов: кто находится между живыми, у того есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву. Дело идет о вашем спасении. Если Элеонора вас выдаст, вы никогда больше не увидите голубого неба, молодого женского тела, не пройдетесь с тросточкой по проспекту, не выпьете стакана вина. А жизнь так хороша!

— Что же делать? Посоветуйте, пан Пшебыльский. — Юзек изо всех сил старался сохранить спокойствие.

Пшебыльский был убежден, что Дембовский клюнет, но не ожидал, что все произойдет так быстро. Попался, как глупая плотва на мормышку. Видно, правы русские, утверждающие, что у страха глаза велики. Проговорил буднично, как о вещи само собой разумеющейся:

— Выход один — убрать Элеонору.

Юзек стремительно отскочил к двери, как бильярдный шар от кия, дрожащей рукой схватился за ручку — таким страшным, невозможным, чудовищным был совет Пшебыльского. Кадык судорожно бегал вверх-вниз — от волнения рот наполнялся липкой тягучей слюной.

— Вы с ума сошли! Ни за что!

Глядя на Юзека, Пшебыльскому было приятно сознавать, что есть на белом свете люди, еще ничтожнее и трусливее, чем он сам. Он, пожалуй, даже немного жалел молодого Дембовского.

— Вы хлюпик, Юзек. Неужели перезрелая, как тыква, девка вам дороже собственной жизни. Не в такое время мы живем, чтобы разводить антимонию. Даже в библии сказано: предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла. Должны понимать, что только мертвые не кусаются.

Юзек опустился на табуретку:

— Ради бога как-нибудь иначе. Без крови.

— Не будьте ребенком. Борьба есть борьба. Вы слышали когда-нибудь имя — Дарвин. Был такой коммунист. Он первым сказал: борьба за существование. Или вы, или Элеонора! Одно ее слово — и вы в руках органов государственной безопасности. Тогда прощай молодость, жизнь. Все!

Пшебыльский ставил на верную лошадку. Знал: для Юзека его собачья жизнь — самое дорогое. Променял же он когда-то в лагере за лишнюю миску баланды и честь, и семью, и родину. Типичный предатель. И трус. Трусость привела его в лагерь перемещенных лиц, трусость заставила служить американцам. Трусость свела с ним, с Пшебыльский. Трусость!

Юзек скулил:

— Ради бога! Меня могут заподозрить. Кроме того, она невеста брата.

Несмотря на почти трагический характер разговора, Пшебыльский усмехнулся:

— До каких пор вы будете таким щепетильным? Невеста брата… Чепуха! Ян Дембовский найдет десяток невест. По нынешним временам баб в Польше больше, чем блох у цыгана. Надо быть решительным. Если действовать с умом, то на вас не упадет и тень подозрения.

Как летучие мыши в темной комнате мечутся перепуганные мысли в голове Юзека. Да, он любил Элеонору. Но она отвергла его. Ждала и дождалась Янека. Сама виновата. Виновата! Почему же он должен жалеть ее? Разве она пожалеет его? Предаст. Но убить! Нет, невозможно!

— Как же? Как?

— Элеонора — молодая особа, — вслух размышлял Пшебыльский. — Могла быть какая-нибудь романтическая история. Ревность, например. А тут — приезд жениха. Жизнь иногда подсовывает такие ситуации, что не мерещились и Уэллсу.

Юзек верил и не верил Пшебыльскому. Пожалуй, все он выдумал. Блеф. Старый иезуит горазд на провокации. Должно быть, ему самому опасна Элеонора, и он хочет убрать ее чужими руками. Дудки! А если правда? Тогда надо искать выход. Ревность… Романтическая история… Мелькнула мысль, извивающаяся, как рептилия.

— У меня появилась одна идея.

— Вы не ошиблись? — съехидничал Пшебыльский.

— Если с Элеонорой, боже упаси, что-нибудь случится, хорошо бы впутать Курбатову. Не зря же я распустил слух, что Элеонора была любовницей русского майора. Романтика! Кстати, и темная история со Славеком.

— Какая история?

— Майор Курбатов сразу после войны притащил из Бреслау младенца. Верней всего, гитлеренка. Развел рождественскую сентиментальщину: «Усыновлю! Увезу в Россию!» Гораздо правдоподобнее изобразить, что мальца они прижили вместе с Элеонорой. Звучит?

Полуопущенные, как у старого индюка, веки Пшебыльского чуть дрогнули: какими путями в бестолковую, набитую буги-вугами башку Юзека забрела дельная мысль. Может быть, он совсем уж не такой кретин, каким кажется? Или просто начитался романов Анны Кристи? Впрочем, какая разница! В этой примитивной ситуации есть смысл. Русская убила польку. Любуйтесь: братская дружба на веки веков! Весь эффект от ударной работы Петра Очерета и его друзей пойдет насмарку. Вот оно, истинное лицо советских людей! — скажет каждый поляк.

— Надо подумать, — проворчал Пшебыльский. — Дело сложное, но игра стоит свеч. Главное — сбить с толку следствие. Вас мы перебросим в спокойное место.

Спокойное место! Пшебыльский невесело задумался. С какой радостью он сам бы сегодня же, сейчас же бежал из страны, где на каждом шагу подстерегают провал, арест, возмездие. Забиться в тихое, спокойное место и жить, не видя сопливого Юзека, отвратной, как тюремная параша, хари Серого. А жить можно неплохо. Недаром он ориентировался на доллары и фунты стерлингов, что недооценил бедный Казимир.

— Ах, Юзек! — мечтательно проговорил Пшебыльский. — Как много на белом свете хороших городов! Например, Прага. Стара Прага. Злата Прага. Город каштанов и средневековых переулков. Какие ресторанчики, какие ночные кабачки, какое пиво! Мы бывали там с паном Войцеховским. Даже зашли в пивнушку «У чаши», ели сосиски и запивали светлым пильзенским. Портрет Франца-Иосифа видели. Представительный мужчина. И совсем не засижен мухами. Все это враки большевистского агента.

— К чертям собачьим Прагу! Я не Швейк, чтобы ехать в Прагу.

— Понятно, — качнул лысым черепом Пшебыльский. — В Праге сейчас делать нечего. А чем плох Будапешт? Голубой Дунай, чудные девушки. Совсем как на Елисейских полях. Я любил когда-то ездить в Будапешт.

Юзек оскалился:

— Вы смеетесь надо мной?

— Нетрудно понять ход ваших мыслей. Куда же? Может быть, вас привлекает черноморский берег? Золотой песок? Сухое виноградное вино в кабачках Констанцы?

— На запад, только на запад!

Пшебыльский усмехнулся:

— Пожалуй, есть смысл. Там вы научитесь работать по-настоящему. Но об этом после. Действуйте! Дорог каждый час. Пистолет есть?

— «Вальтер».

— Не то. Я достану вам русскую машинку. Знаете, как она называется? Тэтэ! Смешно, не правда ли? У меня в Познани была девочка. Ее тоже звали Тэтэ. Била без промаха! — Пшебыльский хихикнул, нечистая слюна вскипела в уголках рта. — У пани Курбатовой могла быть такая штучка. Большевичка. Улика!

Как мираж стоял перед взором Юзека Дембовского вожделенный Запад: деньги, рестораны, коньяки, балетные дивы… Приободрился:

— Еще один момент, пан Пшебыльский. Вы учтите мои чувства. С Элеонорой должно случиться несчастье, а я люблю ее. Кроме того, она невеста брата.

Пшебыльский понимал справедливость такой постановки вопроса: товар — деньги! Человек практического склада ума, он был чужд сантиментам и эмоциям.

— Пятьсот долларов!

Сумма, вообще говоря, была не малая. Но может быть, можно еще кое-что выжать. В конце концов у проклятых эксплуататоров денег куры не клюют. Весь мир ограбили. Юзек пустил слезу:

— Скоро их свадьба. Такой удар для всей нашей семьи. У мамы больное сердце…

— Женская болезнь до постели, — скабрезно усмехнулся Пшебыльский.

— Как вы смеете так говорить о моей маме!

— Ну ладно. Семьсот.

Надо бы и остановиться. Но так заманчиво положить в карман лишнюю сотнягу.

— Отец любит Элеонору…

Пшебыльский поморщился:

— Хватит!

Юзек понял: потолок.

— Благодарю вас! — и взялся за тросточку. Без нужды глядеть на лысый череп буфетчика — удовольствие маленькое.

Пшебыльский ковылял из угла в угол на подагрических ногах, не замечая вопросительного выражения на лице Юзека. Он думал. Затеянная операция поможет окончательно привлечь Яна Дембовского. Наконец-то он поймет: русские, убившие его невесту, — смертельные враги. А главное: может быть, тогда Серый решит, что ему, Пшебыльскому, надо уходить за границу, и поможет. Хоть остаток дней проживет спокойно, чтобы утром была чашечка черного кафе с белой булочкой, к обеду куриное крылышко, а вечером французский коньяк и свеженькая, еще не замызганная девочка.

— Срок — два дня!

Юзека передернуло.

— Так быстро? Невозможно.

— Не торгуйтесь. Не прибавлю ни одного доллара.

— Я не об этом…

— Рад.

Юзек почувствовал в животе знакомую тянущую пустоту.

— Я пойду?

— Действуйте.

В окно Пшебыльский видел, как Юзек, по-дурацки озираясь, словно за ним гонится прокурор, проворно пересек улицу и скрылся в проходном дворе, который, верно, знали еще молодчики из дефензивы.

Если бы старое, издерганное страхами, болезнями, злобой и морфием сердце Пшебыльского было способно на такое старомодное чувство, как жалость, то, видя съежившуюся спину Юзека, он пожалел бы его. Сам он человек конченый. Нет у него другой дороги. Поставил ва-банк. Всем — прошлой жизнью и прошлыми делами, телом и душой, настоящим и возможным будущим — связан он с Серым, с Войцеховским, с теми, кто стоит за ним.

А куда полез молокосос Юзек Дембовский? Сын шахтера. Брат партийца. Откуда в его душе столько родимых пятен капитализма? Каким ветром нанесло в его слабый умишко шик-модерновскую дребедень? Пшебыльский скосил бескровные губы: «Бред собачий!»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1. У могилы

В небольшом шахтерском городке самым примечательным местом был парк. Назывался он парком культуры, но совсем не был похож на убогие полусады-полускверы с чахлыми, худосочными деревцами, с гипсовыми скульптурами длинноногих пловчих, пятнистыми от дождей и пыли, с аляповатыми клумбами и стрижеными кустиками акации, листва которой начинает желтеть уже с половины июля.

Не таким был здесь парк. В самом центре города возвышалась довольно высокая гора, окруженная пологими холмами, поросшими дубами, соснами, елями. Собственно, и город строился вокруг горы, и главная улица, изгибаясь, как река, полукольцом обхватила ее.

Жители города расчистили гору от бурелома и валежника, проложили асфальтированные аллеи, поставили скамейки, повесили фонари, разбили цветники.

На самой вершине — небольшая площадка, окаймленная серебристыми елями. Она обращена к центру города. С нее открывается просторный вид на вышки шахт, на стадион, на железнодорожный узел, на старый темный костел, вонзивший в небо трехгранный шпиль.

На площадке, видный всему городу, высится белый мраморный обелиск. Золотыми буквами на двух языках — русском и польском — на нем начертано:

«Вечная слава!»

Уже несколько дней у могилы можно видеть женщину в темном платье, с гладко зачесанными светлыми волосами и светлым лицом блондинки, на котором темнеют большие грустные глаза. Каждое утро она приносит сюда букет живых цветов. Стоит он на могиле, обрызганной дрожащим серебром воды, словно в слезах. Бабочки прилетают сюда посидеть на венчиках цветов, передохнуть, полюбоваться бессмертной красотой окрестного мира.

Женщина посыпает дорожку вокруг могилы оранжевым песком, подравнивает дерн или просто сидит на скамье и смотрит на город: на бегущие внизу трамваи и автомашины, на холмистые крыши домов, вдаль…

Не многие жители города знают, что эта женщина — вдова советского офицера, первого коменданта их города гвардии майора Сергея Курбатова.

Чужие, смолой и солнцем пахнущие сосны шумят над головой. Чужие цветы цветут нарядно и восторженно. Чужой город — живой, суетливый, в гудках, в дымах, в шуме моторов и машин — лежит внизу.

Чужой… Да чужой ли он ей теперь?

Через несколько дней она уедет домой, в свой маленький поселок на берегу Днепра. Снова по утрам будет ходить в амбулаторию, надевать белый халат, принимать больных, выслушивать, выстукивать, прописывать лекарства, давать советы. Потечет привычная жизнь. Но увезет она домой память о белом обелиске, о соснах, о городе в дыму. Память будет помогать ей жить, работать, нести свою нерадостную вдовью долю.

Вернувшись с работы, Элеонора нашла в ящике для писем узкий серый конверт без марки. В нем записка. Писал Янек:

«Необходимо срочно поговорить по важному делу. Буду ждать сегодня в 8 часов вечера в парке у могилы».

Элеонора с недоумением вертела в руках маленький клочок бумаги. Что случилось? Какое важное дело? Почему Янек не пришел к ней домой, а назначает свидание в парке? Все странно, непонятно. Совсем не похоже на Янека.

Да он ли писал? Может быть, чья-нибудь шутка? Элеонора еще раз посмотрела записку: нет, почерк Янека. Что же все это означает?

Стало тоскливо. Важный разговор… Что может быть в ее жизни важнее любви Янека! А если… Если он скажет: я разлюбил тебя… ты свободна… вот твое кольцо!

Элеонора быстро переоделась и пошла в парк, хотя еще не было и шести: сидеть одной дома с нахлынувшими страхами было невыносимо.

У могилы неожиданно встретила Курбатову и обрадовалась. В том смутном настроении, которое охватило ее, Элеоноре не хотелось видеться с людьми близкими, родными. А с русской было хорошо и поговорить, и помолчать.

Сели на скамью. Длинные тени елей уже ползли по аллеям, над дальними крышами городских домов сиреневела вечерняя дымка.

Элеонора все думала: что означает записка Янека, какие неожиданности, а может быть, и беды она сулит? Почему в жизни человека всегда подстерегают случайности и никогда не знаешь, что случится с тобой через час.

Была задумчива и Екатерина Михайловна. Вспомнилось, как боялась она ехать в Польшу, страшилась, что найдет могилу мужа на голом пустом месте, одинокую, забытую. Взяла с собой горсть русской земли. Горсть… Так хотелось взять и русскую березку, и молчаливые рассветы, и робкие лесные ландыши, которые любил Сережа.

— Мой муж любил родную русскую землю, а пришлось ему лежать на чужбине.

Элеонора погладила руку Курбатовой:

— Бедная…

Екатерина Михайловна смотрела на далекое, у самого горизонта застывшее, розоватое от заката облако:

— Всю войну я боялась за жизнь мужа. И вот в дни мира…

Элеонора хорошо понимала чувства, какие испытывает русская женщина. Порой ей казалось, что Екатерина Михайловна ее сестра, которая жила где-то далеко-далеко, о существовании которой она и не догадывалась. Но вот она приехала, заговорила, улыбнулась, посмотрела внимательными глазами: сестра!

— Вы целыми днями у могилы.

— Они быстро промелькнули. Скоро покину его. Но мне теперь будет легче. Знаю: и мертвым он остался на своем посту.

Элеонора доверчиво прижалась к Екатерине Михайловне:

— Когда вас не было, я часто ходила сюда одна. Здесь тихо и грустно. Хорошо думать и мечтать. По воскресеньям мы приходили все вместе. Но с тех пор как приехал Янек, я пришла впервые.

— Разве Янек был бы недоволен?

— Нет, нет, — смутилась Элеонора. — Он мне ничего не сказал бы. Я уверена. Но… — не знала, как объяснить русской женщине, что всему виной глупые намеки Юзека. Они раздражают Янека. — Юзек не раз говорил мне, что Янек не вернется, что он погиб, забыл меня. Мне кажется, что он не очень рад возвращению Янека. И в лагере его не любили, плохо говорили о нем.

За несколько дней Екатерина Михайловна успела полюбить семью Дембовских. Милые, гостеприимные, добрые люди. Только Юзек был ей несимпатичен. Она и сама не понимала почему. Или слишком услужлив и приторно вежлив? Или неприятна его манера все время вытирать носовым платком влажные и холодные, как собачий нос, руки? Или смешно его любимое выражение: «Шик-модерн»?

— Да, странный он.

Элеонора заговорила взволнованно:

— Последние дни Янек угрюм, молчалив. У него есть что-то на душе. Это связано с Юзеком. У Юзека такой язык. Мне кажется, что он…

— Неужели он способен восстанавливать против вас Янека? Бессердечно!

— Он на все способен. Вы знаете, его не любил и ваш муж, а Сергей Николаевич умел разбираться в людях. — И взглянула на Екатерину Михайловну: — Мне кажется, и вы, Катя, испытываете к Юзеку то же чувство.

Темнело. На западе еще розов и светел край неба, а внизу, в городе, уже загорелись первые огни.

Сумерки. Зашло солнце, но еще не наступила ночь. В сумеречную пору природа готовится ко сну. Замолкают птицы. В кронах деревьев затихает ветер. Подкрадывается невольная грусть. Сумеречное настроение.

Элеонора сидела притихшая, подавленная, словно и в душе ее сгущались сумерки. Одна и та же мысль не давала покоя. Почему Янек прислал записку? Никогда подобного не было. Зачем такая таинственность? О чем он будет с ней говорить? Столько лет прожил на чужбине. Может быть, сильней чувства к ней оказались старые привязанности? Как смутно!

Екатерина Михайловна старалась успокоить и ободрить Элеонору:

— Может быть, Янек просто захотел побыть с вами наедине. В их доме всегда так шумно. А вечер чудесный.

Вечер действительно был чудесный. Догорал и никак не мог догореть закат. Но сумерки уже бродили по городу, и за железнодорожным узлом загорелась первая, еще не уверенная в себе зеленая звезда. Далеко чуть слышно играла музыка.

Екатерина Михайловна взяла руку Элеоноры.

— Не волнуйтесь. Все у вас будет хорошо. Выйдете замуж. Янек такой славный. И так любит вас. У вас будет своя семья, дети.

Глазами, покрасневшими от слез, Элеонора смотрела на далекую звезду. Дети. Семья. В какое страшное время прошла ее молодость! Война. Гитлеровская оккупация. Дахау… Когда окончилась война, она думала, что пришел конец страданиям людей, в мире будет только довольство и счастье. Где же мир? Почему люди не могут жить в мире?

— Как можно думать о детях, о семье, когда так тревожно в мире.

Екатерина Михайловна привлекла к себе Элеонору:

— Надо думать и о детях, и о семье. Если мы, простые люди всей земли, будем вместе — все будет хорошо.

— Как мне хочется быть такой же ясной и смелой, как вы!

Екатерина Михайловна улыбнулась:

— Ну какая я ясная и смелая. Обыкновенная женщина. Как миллионы других. Баба. Одинокая. Несчастливая. Вдова.

Они сидели обнявшись, как сестры. И вправду были похожи, как родные сестры: красивые, светлолицые, светловолосые славянки.

Курбатова поднялась:

— Мне пора. Сейчас придет Янек. Не хочу вам мешать.

— Я провожу вас, — и Элеонора взяла Екатерину Михайловну под руку.

В аллее было уже совсем темно. Черные ели стояли плечом к плечу, редкие фонари исполинскими апельсинами висели в густых ветвях. Безлюдно и тихо.

2. Выстрел

Сумерки.

Полусвет.

Полутьма. Засыпает природа. Но выползают из нор пресмыкающиеся. Их так и называют: сумеречные.

По дороге в парк Юзек Дембовский зашел в вокзальный буфет. Он понимал, что поступает неосмотрительно, глупо, нарушает строжайшее указание Пшебыльского: являться только в самом крайнем случае. Все же зашел. Тайно надеялся: может быть, Пшебыльский передумал, нашел другой ход, освободит его от страшного, немыслимого поручения.

В буфете шумно: только что пришел варшавский поезд, и поговорить с буфетчиком не удалось. Пшебыльский молча, как незнакомому, налил Юзеку фужер коньяку, сердито протянул леденец.

Напрасны все призрачные надежды: ничего не изменилось. Надо идти в парк.

Паскудный мир! Лысый череп Пшебыльского, унылая морда официанта, чавканье любителей буфетных бутербродов — все казалось Юзеку омерзительным. С брезгливой миной осушив фужер, молча вышел.

На первых порах коньяк показался ему совсем слабым, словно плутоватый буфетчик разбавил его лимонадом. Но, подходя к парку, Юзек почувствовал в груди, в животе, в ногах приятную теплоту. Дома, фонари, прохожие, автомобили теперь стали призрачными, ненастоящими.

У входа в парк встретил даму, одетую слишком ярко для своих лет и такую худую, что даже как будто слышалось легкое позвякивание берцовых костей. В другое время Юзек не преминул бы вступить с дамой в; контакт, но, памятуя о предстоящем, воздержался, только причмокнул губами:

— О ля-ля!

Дама, посчитав, что дело сделано, проследовала в боковую аллею. И обманулась. Юзек пошел своей дорогой. Все же встреча настроила его на игривый лад. Помахивая тросточкой, он забормотал под нос песенку, слышанную от девочек, живших в веселом заведении пани Зоей в городе Бромберге.

Совсем он не такой дурак, каким считает его лысый святоша Пшебыльский. Никого убивать он не собирается. С какой стати? Чтобы попасть на виселицу? Как бы не так! С Элеонорой можно договориться полюбовно. Намекнуть, что Яна в Лондоне завербовали, что он привез секретное письмо и теперь в его руках. Только она может спасти Яна, если будет пай-девочкой и не станет спорить… Кто знает, как повернется дело. Может быть, ради Яна Элеонора пойдет на жертву. История знает немало таких примеров. Тогда он уедет с ней из города, а то и из Польши. Зачем Элеоноре связывать свою судьбу с Яном? Только одно его слово — и Яна посадят в кутузку как иностранного агента. Ей придется носить туда передачи. Небольшое удовольствие. А еще лучше, если бы Элеонора догадалась об обмане и не пришла. Ничего она о нем плохого не знает. Ведь молчала же столько лет…

Но крыса, поселившаяся в его сердце, только притаилась. Снова чувствует он ее зубы.

— А вдруг Пшебыльский сказал правду! Вдруг Элеонора все знает! Надо проверить. Обязательно проверить!

Белый мрамор обелиска на могиле Курбатова виден и в темноте. Юзек подошел к могиле. Цветы. Вся могила в цветах. Жена старается. Да и школьники взяли шефство над могилой. Следят за чистотой. По праздникам проводят здесь сборы, принимают какую-то присягу. Усмехнулся. Даже себе не хотел признаться, что завидует Курбатову и мертвому. Мертвый русский офицер близок людям. А он, живой, вынужден прозябать, дрожать в страхе, прятать глаза от родного отца, от родной матери. Вспомнил слова Пшебыльского: лучше быть живой собакой, чем мертвым львом. Живая собака… Нет, врете! Не собака!

Подошел к обелиску, постучал тросточкой о мрамор.

— Как лежится, пан майор, в чужой земле? В польской земле? — У опьяненного Юзека сердце стало мягким: — В конце концов, ты был неплохим парнем. Но кто тебя просил в Польшу? Кто?

Послышался шорох. Черт побери! Кто-то ходит. Еще услышит его болтовню.

В темной аллее голос Элеоноры:

— Янек, ты?

Пришла! Теперь Юзек был рад, что пришла Элеонора. Поговорит с нею еще раз. Последний раз! Чем он хуже Янека? Он моложе брата…

Элеонора вышла из темноты. В недоумении остановилась:

— Как ты сюда попал? Где Янек? Я получила его записку.

— Тебе писал я.

Даже в полутьме видно удивление на лице Элеоноры.

— Ты писал? А почерк Янека. — Элеонора развернула записку, подошла к фонарю. — Я не ошиблась — рука Янека. Ты подделал его почерк?

Юзек выхватил записку:

— Прости меня, Элеонора. Если бы я написал от своего имени, ты, конечно, не пришла бы. Ты избегаешь встреч со мной. Нам надо поговорить.

— Очень жаль, что ты пускаешься на такие уловки. Не ожидала.

— Не говори так строго. Я знаю — ты недолюбливаешь меня. Но сегодня я не буду говорить о своих чувствах к тебе. После возвращения Яна…

— Ты оказался плохим пророком.

— Но я так люблю тебя, Элеонора, — и дотронулся до ее руки. Элеонора отдернула руку.

— Я запретила тебе говорить о любви. Если ты вызвал меня только для этого, то я сейчас же уйду. — И пошла по аллее, ведущей в город.

— Постой, постой! — шел сзади Юзек. — Честное слово будет важный разговор. Я хотел спросить тебя, рассказывала ли ты кому-нибудь о том, как жили мы в лагере перемещенных лиц.

Элеонора остановилась: она не ждала такого вопроса. Война, оккупация, лагеря — все осталось далеко позади. Не хотелось вспоминать прошлое: слишком больно.

— Почему тебя это интересует? Если у тебя чистая совесть, то тебе нечего бояться.

Коньяк, выпитый в вокзальном буфете, страх, не проходящий ни днем ни ночью, ноющий зуд неразделенной, отвергнутой любви — все смешалось, перепуталось:

— Намек? Мне надоели намеки. Говори, что ты знаешь?

— Такой тон! Я ухожу…

— Лучше скажи, что ты знаешь о моей жизни в лагере. — Теперь в голосе Юзека не было ни вкрадчивости, ни покорности. — Только я могу спасти Янека.

— От кого ты будешь его спасать? От своих дружков, с которыми шушукался в лагере, а теперь шляешься по пивным? От них?

— Не оскорбляй патриотов, идущих на все ради родины, ради священной польской земли!

Элеонора хорошо знала таких патриотов. Во время войны они сотрудничали с гитлеровцами. А когда Советская Армия освободила Польшу, вылезли на белый свет. Путаются под ногами, ругают русских… И Юзек называет их патриотами!

— Патриоты строят Варшаву, осваивают новые земли на Одере и Нейсе, добывают уголь, перевыполняют планы. Твои же друзья оплакивают Миколайчика, слушают «Голос Америки» и, как трупы, заражают воздух. Они хотят сыграть мазурку Венявского на костях польского народа. — Ненависть душила Элеонору. — Они подлецы, твои друзья!

Коньяк, как и мина, может быть замедленного действия. Просочившись в душу, он всю ее залил огнем.

— Замолчи! Ты поплатишься за такие слова!

Много пережила за годы войны польская женщина; Но гордость в ее плоти, в ее крови. Блестят гневные глаза Элеоноры.

— Ты угрожаешь мне? Сегодня же расскажу Янеку и Станиславу, к каким гнусным средствам ты прибегаешь. Я молчала, чтобы не ссорить вас. Но и моему терпению пришел конец. Еще в лагере, еще…

Юзек вплотную подошел к Элеоноре:

— Договаривай!

Элеонора испугалась. Только раз в жизни она видела такие глаза. Надсмотрщик в лагере бил плетью русскую женщину, кричавшую: «Будьте вы прокляты!» У надсмотрщика были такие же пустые, остановившиеся, ничего не видящие глаза.

— Что ты задумал? Я ухожу!

— Не уйдешь! Договаривай! — Юзек стоял рядом, но она видела только его пустые зеленые глаза, остановившиеся, как у мертвеца. В них была угроза и страх. — Договаривай! Что в лагере?

Юзек помнил, что в его кармане лежит пистолет со смешным названием «ТТ». Какой тяжелый пистолет. Он давит на сердце. Всучил Пшебыльский. Старый провокатор. Но теперь-то он ошибся. Юзек не будет стрелять. Он не дурак. Ни за что! Надо только припугнуть Элеонору. Слегка припугнуть, и она станет сговорчивей, как все женщины. Только припугнуть…

Элеонора смотрела в пустые, остановившиеся глаза Юзека. Увидела его руку. Дрожащую, неуверенную. В ней пистолет. Черный, с коротким дулом, опущенным вниз. Медленно поднимается пистолет. Маленький кружок описывает в воздухе зигзаги. Смотрит ей в грудь.

Элеонора бросалась к Юзеку, схватила за руку. Что-то произошло. Внезапно. Мгновенно. Белый обелиск на могиле, фонарь, дальняя звезда над шахтной вышкой взметнулись вверх и остановились над головой… В наступившей тьме нарастал густой, все поглощающий шум, словно открылись гигантские шлюзы и хлынувшая черная вода заливает мир. Но вот и шум прекратился, и осталась только тьма.

Шипек шел со смены и по пути домой сделал кратковременную остановку на улице Костюшко, где в подвальчике приютилась тихая пияльня с заманчивой вывеской:

«Стоп! Пиво и сироп!»

После скверной истории в привокзальном буфете Шипек больше туда не заглядывал. Ему и смотреть было противно на лысую башку недобитка Пшебыльского. Даже добрая польская старка из его высохших рук колом: стала бы в горле. Другое дело пияльня в подвальчике. Буфетчик свой парень. До войны был шахтером, с фронта вернулся без ноги. С ним и выпить можно, и добрым словом перемолвиться.

Употребив обычную порцию (жене говорил — сто, друзьям — двести, пил — триста) и рассказав буфетчику занятную байку о старом ксендзе и его молодой служанке, Шипек вышел на улицу и по многолетней привычке пошел домой через парк. Главная прелесть такого маршрута заключалась в полной свободе действий. Есть охота — пой, нет — рассуждай вслух на любую тему внешней или внутренней политики. Никто не будет укорять, травить мораль, кричать: «Безобразие, куда милиция смотрит?»

— Что мне милиция! Я сам себе милиция! — В доказательство того, что он человек вольный и вправе делать все, что заблагорассудится, Шипек запел любимую песню, которой уже лет сорок отдавал предпочтение перед всеми другими произведениями вокального жанра. За давностью лет Шипек запамятовал: слышал ли он где эту песню или сам сложил ее в минуту веселья, что, впрочем, никакого значения не имело — песня была хорошая.

Выстрел грянул внезапно и совсем близко, вроде за тем вон темным кустом. Шипек остановился:

— Чет-нечет! Кто поднял пальбу? Да еще в парке! Отдохнуть культурно не дают.

По своей натуре Шипек был человек интересующийся. Все его интересовало в жизни: прения в американском конгрессе, события в Гватемале, жизнь зубров в Беловежской пуще, проблемы борьбы с раком, происхождение каналов на Марсе… Но больше всего, естественно, его интересовало все, что касалось шахты, на которой он работал, дома, в котором жил, улиц, по которым ходил.

Выстрел в парке не мог оставить Шипека равнодушным, и он опрометью бросился сквозь кусты, благо был в шахтерском обмундировании.

Шагах в пяти от него метнулся и исчез в темноте человек. Будто знакомый. Но размышлять и вглядываться не было времени. Шипек выбежал на площадку к могиле. На темном песке — белое пятно. Два прыжка — и на его руках мертвая Элеонора.

Еще минуту назад Шипек был пьян. Он пел о шинкарке, о старке, о том, как хороша и весела жизнь. Теперь он был трезв. Он держал на руках труп молодой женщины и озирался по сторонам. Надо бы побежать и догнать того человека, что метнулся в кусты. Верно, он убийца. А Элеонора? Как ее оставишь? Может быть, есть еще надежда? Шипек закричал хриплым, в шахтах застуженным, в буфетах проспиртованным голосом:

— Люди! Помогите!

3. Хвост ящерицы

Первый, кого Екатерина Михайловна встретила, войдя в дом Дембовских, был Ян. В недоумении остановилась:

— Вы?

— Я! Что вас удивляет?

— Элеонора получила вашу записку и пошла…

— Мою записку? Какую записку?

— Она сама была удивлена, что вы ей написали и назначили свидание в парке.

Ян нахмурился. Одно за другим: лондонское письмо. Лысоголовый буфетчик. Портной. Записка. Со всех сторон раковыми метастазами тянулось к нему темное, враждебное.

— Где Элеонора? Я не писал записок!

Испугалась и Екатерина Михайловна:

— Идите скорее в парк.

— Прошу вас, расскажите все Станиславу, отцу, — уже на бегу крикнул Ян.

Он бежал по темному парку мимо молчаливых спящих деревьев, притаившихся кустов. Тихо. Пусто. Вдруг, приглушенный расстоянием, рванулся выстрел.

Предчувствие сменилось убеждением: беда! С губ, пересохших от волнения, срывалось:

— Элеонора! Где ты? Элеонора!

У белого обелиска склонившаяся к земле фигура.

— Элеонора?

Человек приподнялся, зашептал:

— Свят, свят! Дева Мария!

— Кто здесь?

— Я! Шипек!

— Что ты здесь делаешь? Кто стрелял? Где Элеонора?

— Бедная девочка!

Только теперь Ян увидел на земле белое пятно платья. Упал на колени, обхватил руками голову Элеоноры. Почувствовал холод мертвого лба.

Прибежали Феликс, Станислав, Ванда, Екатерина Михайловна… Ян все стоял на коленях.

Кто-то помчался за доктором. Кому-то угрожал, матерясь, Шипек. Отец что-то шептал, опустив голову…

А он все стоял на коленях.

Вот и окончилась твоя тишина, Ян Дембовский! Ты хотел получить ее как награду за столько лет бед и скитаний. Когда вернулся на родину, думал: все плохое позади, как позади за бортом парохода оставались пенистые волны, как оставался за вагонным стеклом паровозный дым. Думал: ничто не встанет между тобой и Элеонорой, между тобой и родиной. Хотел тишины и покоя. Только тишины и покоя! А тут кровь. И смерть!

Поднялся с колен. Лицо измученное, старое:

— Я виноват в ее смерти. В меня стреляли!

Запыхавшийся, испуганный прибежал Юзек. Глаза метались по кустам, по деревьям, по темному небу. Только на убитой не могли остановиться.

— Какое несчастье! Ужас!

Станислав проговорил тихо:

— Убита у могилы русского. Надо немедленно сообщить органам госбезопасности.

То, что воспринималось как несчастный случай, как личное горе, после слов Станислава приобрело новый грозный смысл.

— Ты думаешь, что… — голос Феликса Дембовского пресекся. — Не может быть!

— У Элеоноры не было врагов.

Хорошо, что темно и не видно лица Юзека. Куда девался кураж, с каким он совсем недавно шел сюда, напевая песенку веселых девочек из заведения пани Зоси. Твердил, как заклятие:

— Врача! Скорей врача! — а сам не трогался с места. Боялся — только шагнет и не выдержит, побежит и вое догадаются: он убийца.

Подозрения Станислава показались Яну неосновательными. Зачем везде видеть козни врагов. Кому нужна жизнь Элеоноры? Империалистам? Заправилам НАТО?

— Кому она мешала?

— Тем, кому мешает отец. Кому мешаю я. Кому — я уверен — будешь мешать и ты.

— Что это? — Ванда подняла с земли пистолет.

Станислав сразу определил: русский. Такой пистолет — ТТ — был и у него. Теперь он не сомневался. Отвел Ванду в сторону:

— Беги в безпеку к товарищу Галиньскому. Скажи, что я прошу его сейчас же сюда прийти.

Лицо у Яна больное, старое. Неужели прав Станислав? Неужели борьба, что бушует в мире, прошла и через его сердце? Как жестоко и несправедливо! Он вышел из игры. Разве бьют лежачего? Холодная война! Какая же она холодная, если льется горячая кровь?

Станислав взял брата за руку:

— Держись, Янек! Держись, солдат! Будь, как на войне!

Станислав говорил:

— Я понимаю, Янек, что твою боль ничем нельзя заглушить. Нет таких лекарств. Надо перестрадать, пережить. Помню, в бою был убит мой товарищ, мой друг, моя любовь. В ту ночь мне показалось, что все кончилось в моей жизни. Но утром надо было идти снова в бой, и я пересилил себя. Долг звал жить и бороться. — Станислав долго закуривал (не так просто ворошить старое). — Ты думаешь, я забыл ее? Она всегда со мною. Смотрю, как сходят с конвейера наши новые тракторы, смотрю на доменные печи Силезии, на наших славных ребятишек, на составы с углем, на колосящиеся нивы и думаю: как бы Христина радовалась нашей победе, нашему счастью. Но память о ней не мешает мне жить, работать, бороться. Ты столько лет жил среди врагов Польши. Жил среди них и не видел их. Они отняли у тебя лучшие годы жизни, затуманили твой мозг. Они покупали твою кровь, хотели воспитать из тебя предателя. Преступные генералы и продажные политики втянули вас в чужое ярмо. Теперь с прошлым покончено. Начинай новую жизнь, Янек. Только будь осторожен. Ты был за границей, и это могут попытаться использовать наши враги.

Конечно, в словах Станислава есть доля правды. И насчет продажных политиков, и о лучших годах жизни. И о бдительности. Разве история с портным не самая настоящая провокация. Почему он сразу не рассказал о ней Станиславу, отцу?

— Меня тревожит Юзек, — словно догадался о мыслях брата Станислав. — Не нравится мне, что он не работает, целыми днями шляется бог знает где и с кем.

Ян проговорил неуверенно:

— Да, он переменился.

— Был в лагере перемещенных лиц. Все могло случиться.

— Видишь ли, несколько дней назад Юзек дал мне адрес одного портного…

Как всегда, вихрем в комнату влетела Ванда:

— Мальчики! Приехали Екатерина Михайловна и Петр. Хотят с вами поговорить. Срочно! Они у мамы.

— Идем! — поднялся Станислав. — Так что за история с портным? Рассказывай.

Битый час, пока беседовали старшие братья, Юзек стоял в соседней комнате на коленях, прижав ухо к замочной скважине. До него долетали лишь отдельные слова, и понять содержание беседы Станислава и Яна он не мог.

О чем они говорят? Может быть, о нем? Конечно о нем. Там, за дверью, решается его судьба, а он томится, мучается, не знает, на что решиться, что предпринять.

За дверью раздался голос Ванды. «Еще этой дуры не хватало», — вскочил с колен Юзек. Разговор стал громче, задвигались стулья. Теперь Юзек отчетливо услышал голос Станислава:

— Так что за история с портным? Рассказывай.

Сомнений не было: братья говорили о нем. Сейчас Ян расскажет о портном, Станислав все поймет. Конец!

Юзек заглянул в комнату. Ванда, по своему обыкновению, вертелась перед зеркалом и сразу его увидела:

— Ты дома?

— Где же мне быть? Кто там пришел?

— Екатерина Михайловна и Петр. Иди в столовую. Там все.

Одно к одному. Зачем приехала русская? Неспроста. Все, что происходит вокруг, таит угрозу.

— Не до гостей сейчас. Настроение не то. Не могу найти себе места. — Юзек говорил искренне, места он действительно не мог найти. — Только подумать: недавно Элеонора была здесь, мы слышали ее голос, смех… Просто не верится! — Спросил, понизив голос: — Зачем приехали русские? Не прощаться ли?

— Екатерина Михайловна хочет поговорить со Станиславом и Янеком.

— О чем?

У Ванды во рту шпильки, и она картавит:

— Екатерина Михайловна была с Элеонорой за несколько минут до убийства. Возможно, Элеонора ей что-нибудь сказала.

— Ничего Элеонора не могла сказать.

— Почему ты так думаешь?

— Тут другое. Но что?

— Зачем ломать голову. Пойди к Екатерине Михайловне и спроси.

Каждый спасается, как умеет. Ящерица обрывает хвост, обращаясь в бегство. Скорпион в минуту опасности смертельно кусает себя. Надо спасаться. Надо выкладывать на стол все козыри. Не опоздать бы!

— Ванда, я хочу с тобой поговорить откровенно. Не кажется ли тебе странным поведение Екатерины Михайловны?

От неожиданности Ванда уронила на пол шпильку.

— Не понимаю!

— Как бы тебе объяснить. Не сыграла ли она свою роль в убийстве Элеоноры?

— Что ты несешь! Ненормальный!

Юзек не ожидал такого искреннего возмущения. Не рано ли открывать карты?

— Ты не думай… Я не утверждаю. Напротив, мне самому кажется такое предположение невероятным. Но некоторые факты…

— Какие факты? — в упор смотрит Ванда. Глаза злые и горят, как у кошки в темноте. — Какие факты? Ты скажи, какие факты? Идем сейчас же к Станиславу!

Мокрыми от пота стали спина и ладони. Особенно ладони. У него всегда потеют ладони, когда он волнуется.

— Что ты, Ванда! Я пошутил.

— Странные шутки. Где ты научился так шутить? Не там ли?..

Теперь нет сомнений. И Ванда знает! Ее «не там ли» говорит ясней ясного: знает. Юзек попытался выдавить не то усмешку, не то угрозу:

— Намек?

Неожиданно Ванда выпалила фразу, которая, как взрывчатка, уничтожила все мосты к отступлению.

— Боюсь, что Элеонора была права, когда говорила о лагере.

— Что ты мелешь, психопатка!

— Не хочу больше с тобой разговаривать!

— Отлично! Я знаю, что наговорила Элеонора Екатерине Михайловне! Никто только не поверит. Фактов нет. А у меня есть улики против русской!

— Против Екатерины Михайловны? Ах, вот оно что! Теперь все понятно.

— Ты лучше посоветуй Курбатовой не трепать лишнего. А если она решила идти в управление государственной безопасности, то пусть там скажет: я, жена покойного майора Курбатова, признаюсь, что на почве ревности выстрелом из револьвера убила любовницу моего мужа Элеонору Каминьску.

— Ты с ума сошел! Идиот!

— Где была Курбатова в день убийства между шестью и восемью часами вечера? В городском парке! Когда была убита Элеонора? Между шестью и восемью часами. Где была убита Элеонора? У могилы Курбатова. Какой пистолет был найден в кустах? Русский. Согласись, что все это может бросить тень на ее репутацию. Следствие, допросы, очные ставки. Зачем ей иметь столько неприятностей? Пусть не вмешивается в чужие дела и уезжает в Советский Союз вместе с ударником Петром Очеретом. Так будет лучше.

Ванда побледнела от возмущения:

— Ты жалкий провокатор. Не Екатерине Михайловне, а тебе мешала Элеонора. Курбатова советская женщина. Понимаешь — советская! Ее не испугает твоя клевета. А убийцу Элеоноры найдут. Обязательно найдут!

Но Юзек уже не слушал сестру. Он смотрел в окно с таким выражением лица, словно увидел там свою смерть: к их дому подходил Шипек.

4. Если ты друг

Шипек не спал всю ночь. Кряхтел, вздыхал. Время от времени вставал и, шлепая босыми ногами по холодному полу, шел в кухню. Впотьмах доставал из шкафчика узкогорлый пузатенький графинчик. Звякало стекло о стекло, легонько булькала водка. Шипек возвращался в спальню. Снова скрипела старая кровать, слышались вздохи, невнятное бормотание. Снова экспедиция на кухню. И так всю ночь.

Может быть, он ошибся? Может быть, скрылся в кустах не Юзек Дембовский, а совсем другой человек? В темноте легко обознаться! А он возведет поклеп на невиновного. И какой поклеп! В убийстве невесты брата. Нет, тут надо все хорошенько обмозговать, взвесить, проверить.

Только под утро решил: пойду к Феликсу. Расскажу о своих подозрениях. Две головы — лучше. Да и Феликс не посторонний человек. Отец!

Хотя решение было принято, все же к дому Дембовских Шипек шел неверной походкой человека, хватившего добрый келишэк старки. В окне заметил Юзека. Вот и хорошо. Сразу все выяснится. Конец сомнениям и подозрениям!

Старый Феликс был угрюм, как Карпаты в ноябре.

— Заходи, Шипек! Только дом у нас в трауре. Горе!

— Знаю. Вот и пришел к тебе, как к старому другу.

— Благодарю. Ты всегда был добрым товарищем.

Шипек тяжело опустился на стул. Закурил. Он никогда не был дипломатом. Всю жизнь рубал уголь, пил старку, говорил, что взбредет на ум. Сейчас же надо подбирать выражения, следить, чтобы с языка не сорвалось лишнее слово. И с кем! С Феликсом Дембовским! Есть от чего вспотеть старому шахтеру. Начал издалека:

— Сколько лет ты меня знаешь, Феликс?

— Много. Ты пришел на шахту пятнадцатилетним парнем. Ну, вот и считай.

— Значит, давно знаешь?

— А что такое?

— Был ли случай, чтобы Шипек сказал о ком-нибудь лишнее? Покривил душой?

— Странный у тебя разговор сегодня, Шипек.

— У меня сегодня болит сердце. — Шипек для большей убедительности приложил к груди черную и широкую, как ласт, руку. — Не спал всю ночь. Лежал и думал: могут ли обмануть человека собственные глаза?

Феликс встревожился:

— Никак не пойму, что у тебя на уме. Любишь же ты разглагольствовать!

Шипек вздохнул:

— Поднеси-ка лучше келишэк. Сердце печет.

— С этого и начинал бы, дружище, — успокоился Феликс, — а то напустил туману. — Достал из буфета графин, рюмку. — Так-то лучше будет.

— Может, со мной выпьешь?

— Нельзя. Сам знаешь, врачи запретили.

Шипек выпил, но не крякнул, как обычно, не сказал всенепременное: «Сто лят!» Заговорил трезво:

— Сядь, Феликс, да послушай, что я скажу.

Теперь Феликс понял: разговор действительно предстоит серьезный. Нахмурился. Что еще уготовила судьба?

— Шел я вчера домой через парк, — начал Шипек и замолчал.

— Видел тебя там.

— Иду и слышу — выстрел. Какой, думаю, прохвост стрельбу открыл?

— Ты же знаешь — Элеонору убили.

— Знаю. Славная была девушка, — и Шипек покосился на графин. — Налей-ка еще одну.

Выпив, туго провел по губам пятерней.

— Иду и слышу, кто-то навстречу бежит.

— Кто бежал?

— Темно было.

— Не узнал, значит?

Шипек взял графин, налил рюмку. Феликс молча смотрел, как на черной морщинистой шее Шипека дернулся кадык.

— Сомнение меня одолело.

— Какое сомнение? Не томи!

Шипек сидел понурый, черный.

— Да говори наконец! Не выматывай душу!

— Мне показалось, что бежал твой Юзек.

Феликс вскочил:

— Ты пьян!

— Лучше быть мне слепым, чтобы только не видеть того, что я видел.

— Мне надо быть глухим, чтобы не слышать таких речей.

Феликс сел: сразу ослабели ноги. Пришло на память все, что говорилось о Юзеке: намеками, случайно оброненными фразами. Что-то нечистое произошло в американском лагере. Носился с заграничными журнальчиками и магнитофонными лентами. Бегал на просмотры каких-то кинокартин. С кем-то встречался в кавярнях. Разговоры. Сплетни. Слухи. Теперь все встало в памяти, удавкой перехватило горло.

— Пришел я к тебе первому. Ты всегда был моим другом, — глухо сказал Шипек.

— Да, да, спасибо!

Феликс вспомнил: как-то Ванда рассказывала, что видела Юзека в вокзальном буфете. Шептался с буфетчиком. Какие могут быть дела у Юзека с подонком? Он еще тогда сказал дочери: «Брось болтать. Откуда у тебя такая подозрительность? Юзек немного распустился. Но кровь-то у него наша, Дембовских…»

Феликс машинально налил рюмку, выпил. Водка была безвкусная, как кипяченая вода.

— Знаешь, Шипек, в последнее время я замечал за Юзеком неладное. Но чтобы он… Не могу поверить.

— Может, и не так, Феликс. Не расстраивайся, старина. Был я тогда на взводе. Может, и не так.

— Что же делать? Молчать?

— Трудно советовать в таком деле.

— Но ты друг?

— Друг.

— Молчать?

Шипек поднял глаза на Феликса. Больше ничего не надо было спрашивать, ничего не надо было говорить.

Феликс сразу подумал о жене. Бедная! Какой удар в ее сердце! Чтобы не отступить, сказал Шипеку:

— Спасибо, что предупредил. Иди сейчас к следователю и расскажи ему все! Все, что знаешь. Ты мой друг!

5. Пойдем вместе

Когда накануне вечером, убегая после убийства Элеоноры, Юзек чуть было не натолкнулся на Шипека, он решил, что старик его не узнал. Был Шипек, по обыкновению, навеселе, к тому же совсем стемнело, и он, конечно, его не узнал. Но сейчас, увидев Шипека, направляющегося к их дому, понял: узнал и идет разоблачать, свидетельствовать. Теперь выход один — бежать! Бежать! Юзек не знал, куда бежать, не знал, где искать приюта и защиты. Но понимал: в родном доме оставаться нельзя. Надел шляпу, взял тросточку. В дверях столкнулся с Яном. Нахмуренный вид брата не предвещал ничего доброго. Видно, Ванда уже успела все разболтать.

— Куда собрался? — загородил дорогу Ян.

— Так, пройтись. — Юзек делал усилия, чтобы казаться спокойным. — Отличная погода.

— Погода отличная, — всматривался Ян в лицо брата.

— Ты что так смотришь? Не узнаешь?

— Не узнаю.

— Оно и понятно. Слишком долго был на чужбине и отвык от польских лиц.

— У тебя польское лицо?

— Что ты хочешь сказать?

— Много таких лиц, как у тебя, я видел за рубежом.

— И тебе не нравятся такие лица? Напрасно. Посмотрись в зеркало. Не такое ли лицо и у тебя?

— У меня было такое лицо, но я это вовремя заметил.

Стояли друг против друга. Братья. Вместе играли детьми. Вместе с ранцами за плечами бегали в школу. Вместе ходили в кино. Вместе, все вместе… Что же развело их? Почему стоят они теперь, как на разных концах земли?

— Интересный разговор, — жалко усмехнулся Юзек. — Ну, мы его как-нибудь продолжим. — Сделал шаг к двери.

— Постой! Что ты говорил Ванде?

Холодная пустота заполнила живот, подкатилась к сердцу. Начинается! Начинается главное. Решительное! Проговорил с наигранной небрежностью:

— Был шутливый разговор. Вот и все. Честное слово!

— И насчет Элеоноры ты шутил?

— Нет, то не была шутка. Я не хотел тебе говорить, чтобы не расстраивать тебя.

— Ты все выдумал. Налгал.

— А Славек?

— При чем тут Славек?

— Ты слепец. Тебя обманули. Скрыли от тебя.

— Что скрыли?

— У каждого ребенка должны быть отец и мать. Есть они у Славека.

— Его родители неизвестны.

— Простак! Они известны. Отец — Курбатов, мать — Элеонора. Это не известно только тебе.

— Ложь! Опять шутка? Адрес портного — тоже шутка? Твои шутки пахнут кровью.

— На что ты намекаешь?

— Я спрашиваю, чья шутка стоила жизни Элеоноры?

— Какое ты имеешь право устраивать допрос? — голос у Юзека стал визгливым. — Ты шлялся по всему миру, когда мы спасали родину, а теперь явился на готовое и читаешь мне нотации.

— Что ты говоришь!

Правильный ход. Надо наступать, а не обороняться. Сразу видно, как растерялся Ян. Делая шаг к двери, Юзек пробормотал:

— Глупая девчонка все приняла за чистую монету.

Но Ян не собирался оканчивать разговор:

— Ты позоришь родной дом!

— Кому-кому, но тебе лучше молчать. Еще неизвестно, зачем ты вернулся.

— Я вернулся на родину!

— На родину! — взвизгнул Юзек, словно это слово причинило ему физическую боль. — На родину! Зачем? Кто поверит в твои добрые намерения? Может быть, ты шпион, заброшенный сюда для работы, и на тебе клеймо: «Интеллидженс сервис».

— Чепуха!

Юзек видел, как судорога пересекла лицо брата. Он деморализован. Еще одно усилие, одно усилие:

— Пойми, Янек, нам нельзя ссориться. Я один на дно не пойду. Со мной лучше жить в мире. Ты должен понимать, что органы государственной безопасности интересуются…

…Стоит перед тобой родной человек, твой брат. Ты знал его с детства. И на каком-то жизненном повороте он является перед тобой в новом свете, и ты в недоумении разводишь руками, не знаешь, чему поражаться: своем ли слепоте или тому, как изменчива и переменчива натура человека.

Почти со страхом смотрит Ян на стоящего перед ним человека в соломенной шляпе с тросточкой в руке.

— Ты мой брат!

— Брат! Брат! Когда ты отвыкнешь от сентиментальностей?

— Негодяй! Я позову мать, отца, Станислава, соседей. Неужели им всем ты посмеешь посмотреть в глаза?

Круг сжался. Выход один — Юзек неверной рукой вытащил из заднего кармана брюк теплый пистолет.

— Дай дорогу!

Но крикнул слишком громко. В соседней комнате послышались голоса, шаги. На пороге — отец, Станислав, Ванда.

— Что случилось?

— Боже! Пистолет!

Юзек отскочил в угол.

— Не подходите!

— На меня руку подымаешь? — Феликс пошел к Юзеку: — Ах ты, выродок!

— Не подходи!

Станислав заслонил отца:

— Брось пистолет!

— Уйди! Убью!

— Брось пистолет! — Станислав говорил спокойно, вполголоса, но так, что невозможно было не повиноваться. Пистолет дрожал в вытянутой руке Юзека, и рука опускалась сама собой. Станислав взял пистолет. Юзек не сопротивлялся. Он лишь прижался потной спиной к стене, выставив перед собой дрожащие мокрые ладони.

— Где ты его взял? — рассматривал пистолет Станислав. — Из такой машинки только в спину стрелять можно.

Юзек не опускал дрожащих рук. На них тяжело и неприятно было смотреть.

С пронзительным сознанием своей вины смотрел Станислав на младшего брата. Виноват! Проглядел беду! Допустил, чтобы брат стал бандитом, врагом! Как все случилось? Когда? Где были все они?

— Далеко ты зашел, Юзек!

Феликс подошел к младшему сыну. Сейчас ему предстоит сделать самое трудное дело своей жизни. Словно взгромоздил на плечи пласт угля.

— Пойдем со мной, Юзек!

Юзек отпрянул, как от удара, еще плотней прижался липкой спиной к стене. Знал, что означает, когда отец говорит так тихо.

— Никуда не пойду. Не пойду! Ты хочешь выслужиться. Пролезть в директора. Заплатить за теплое местечко кровью своего сына!

Ванда с растопыренными пальцами — вот-вот выцарапает глаза — подбежала к Юзеку.

— Негодяй!

Старик стоял, согнувшись под тяжелой ношей. Повторил еще тише:

— Пойдем, Юзек!

— Что ты будешь говорить? Что? Не забудь сказать, что в своем доме ты скрывал шпиона.

В комнате стало тихо, как в покойницкой. Минуту назад все знали: в семье несчастье. Большая, непоправимая беда. И вот беда увеличилась во много крат, придавила всех. Феликс с испугом смотрел на младшего сына.

— Бог с тобой! Что ты говоришь!

Ага! Вот и спасение! Выход из капкана, из удавки, стягивающей горло.

— Не притворяйся. Здесь не собрание. Прекрасно знал, что в доме живет шпион. Иностранный агент.

— Ты — шпион! Не наговаривай на себя лишнего.

— Не я, не я! — захлебывался Юзек. — Вот кто агент! Вот кто шпион! — указал на Яна. — Вот кто!

Ванда затопала ногами:

— Врешь! Врешь!

Феликс ухватился за край стола: ноша стала непосильной.

— Как ты смеешь клеветать на брата!

— Клеветать! Почему же молчит ваш любимчик? Пусть скажет, какое секретное задание он привез из Лондона. А переговоры с паном Пшебыльским. Пусть скажет!

Феликс посмотрел на угрюмое лицо Яна. «А если правда? Не может быть! Не может!»

— Ян! Что же ты молчишь?

— Дайте мне уйти, и я буду молчать, — теперь уже умолял Юзек. — Я же ваш сын. Я не хотел убивать Элеонору. Клянусь! Она сама виновата. Я не хотел. Она сама дернула пистолет. Пожалейте меня. Пожалейте Янека. Он погибнет, если я скажу хоть одно слово. Дайте мне уйти. Отец! Прости меня. Дай я поцелую твою руку. Только дайте мне уйти! — Он метался от отца к матери. — Пожалейте!

— Что скажешь, Ян? — спросил Станислав.

Снова стало тихо.

Ян молчал. За несколько минут он понял больше, чем за все время, проведенное на родине. Как раскололся мир! Нет в нем места для тишины и покоя. Надо быть там или здесь.

— Мы пойдем вместе, Юзек!

Надежда, сумасшедшая надежда на спасение послышалась Юзеку в словах брата:

— Я так и знал. Благоразумие возьмет верх. Только скорей, скорей! Нам помогут. Мы перейдем границу. У нас есть друзья. Только скорей!

— Ты прав. Благоразумие победило. Мы пойдем в управление госбезопасности.

Юзек снова отскочил в угол:

— Я не пойду! Не пойду!

Отец? Нет, он не простит! Станислав? Нет, нет! Ванда? Тоже нет! Мать? Только мать! Юзек на коленях пополз к матери, уткнул голову в ее ноги:

— Мама! Пожалей! Помнишь, как ты защищала меня, когда я был маленький? Пожалей меня теперь. Я жить хочу. Жить!

Ядвига сидела с закрытыми глазами, сжав голову руками.

Станислав подошел к Юзеку:

— Встань! Иди с Яном. У тебя осталась одна дорога.

Юзек поднялся с колен. Обвел взглядом лица родных. Кроме горя, ничего на них не увидел. Поплелся за Яном.

Увидев уходящих сыновей, Ядвига вскочила:

— Дети!

Ванда обняла мать, прижала ее голову к своей груди.

6. Только факты…

Когда Осиков ехал в Польшу, он предвидел, что поездка может оказаться не из легких, что за границей его будут подстерегать всякого рода неожиданности. Он готовился их встретить достойно, как и подобает человеку выдержанному, умудренному житейским опытом, политически подкованному.

Но действительность превзошла все ожидания, сбылись самые худшие опасения. Еще недавно Осикову казалось, что сто граммов, выпитые воркутинцами в вагон-ресторане, чуть ли не ЧП. Его записная книжка была испещрена пометками:

«Самаркин опять усмехался, когда я говорил о бдительности», «Очерет по-прежнему не отходит от окна», «Волобуев на одной станции бегал в буфет».

Какая мелкая, не стоящая внимания чепуха! На фоне последних событий все его факты и фактики — жалкие семечки. В польской семье, куда зачастили члены делегации Петр Очерет и Курбатова, творится какая-то чертовщина: убийство, провокации. Появился мальчишка, по всем данным, немецкой национальности и темного социального происхождения, которого Курбатова хочет усыновить. Есть от чего схватиться за голову!

Возвратится делегация в Москву, и его, раба божьего, потребуют к ответу: «Где вы были, товарищ Осиков? Почему не проявили принципиальности, бдительности, не предупредили, не пресекли? А еще опытный старый кадровик! Пишите заявление и уходите на пенсию!»

Что же делать? Выход один: сейчас же, немедленно написать обо всем докладную: подробно, объективно, самокритично. Изложить на бумаге все накопившиеся факты, поставить все точки над «и», дать оценку произошедшим событиям… Пусть в Москве разберутся. Конечно, влетит и ему, — недосмотрел! — но все же учтут, что он сам первый просигнализировал, собрал нужные материалы и чистосердечно признал свои ошибки.

Перед Осиковым на столе стопка бумаги, авторучка заправлена чернилами. Сиди и пиши. Досконально, подробно, в хронологическом порядке. Факты, только факты…

Факты… Почему-то ему вдруг вспомнился далекий летний вечер тридцать седьмого года. Он тогда еще только начинал свою карьеру кадровика в наркомате, в Москве, в огромном коричневом здании на Садовой.

По порядкам, заведенным в те времена, рабочий день служащих наркомата затягивался чуть ли не за полночь. Называлось ночными бдениями. Сам нарком (он обычно отдыхал после обеда часов пять) сидел, пока не посветлеет край неба за Колхозной площадью, и, естественно, на местах был и аппарат: вдруг «наверху» потребуются справки, цифры, документы.

Сидел однажды поздним вечером в своем кабинете и Осиков. Работы не было, и он от нечего делать просматривал личные дела сотрудников управления, делал пометки: что запросить дополнительно, что уточнить, что проверить или перепроверить.

Было уже часов одиннадцать, когда в кабинет неожиданно вошел Лазарев. Осиков тогда еще точно не знал, какой пост Лазарев занимает в наркомате: не то заведующий секретариатом, не то начальник спецчасти. Кабинет Лазарева находился на третьем этаже, в том же крыле, где размещались апартаменты наркома и его бесчисленных заместителей. Массивная, глухая, темного дуба двойная дверь без дощечки всегда была плотно закрыта. Один вид ее внушал Осикову чувство страха, и он старался побыстрее пройти мимо нее, не стучать ботинками, благо во всю стометровую длину коридора лежала ворсистая темно-бордовая ковровая дорожка.

Лазарев, человек солидный, упитанный, ходил в полувоенной габардиновой тужурке цвета хаки, в галифе и щегольских хромовых сапогах. Так в те годы одевались ответственные работники…

Лазарев вошел не торопясь, тщательно — видно, по привычке — закрыл за собой дверь. На розоватом, чисто выбритом лице его светилась доброжелательная, просто пасхальная улыбка:

— Работаете, Алексей Митрофанович. Вижу, огонек у вас горит, дай, думаю, зайду. Проведаю.

То, что Лазарев назвал его по имени и отчеству, было само по себе удивительным и настораживало: они не были знакомы, никогда не разговаривали друг с другом.

Муторно стало Осикову от улыбки и приветливых лазаревских слов. Ясно, что Лазарев зашел к нему не случайно, не мимоходом, а пришел специально, по неизвестному делу и даже предварительно узнал его имя, а может быть, и не только имя… Хана!

Лазарев удобно уселся, не спеша закурил, смотрел на Осикова ласковыми, светлыми, пожалуй, слишком светлыми для мужчины в летах глазами.

— И у вас, я вижу, работы много, — сказал с похвалой. Вздохнул: — Да, время такое переживаем. Работы у всех невпроворот. Газеты небось читаете, знаете, что в стране делается. Ухо востро нужно держать. Ох как востро! Особенно нам, кадровикам.

То, что Лазарев говорил доброжелательно, почти ласково, и его благосклонное «нам, кадровикам» не успокоило Осикова. За такой мягкостью чудилась когтистость кошачьей лапы. Где скрыты когти, готовые в любую минуту вонзиться в него?

Улыбка, маслено блестевшая на полных губах Лазарева, внезапно исчезла, ясные светлые глаза стали острыми, настороженными.

— Кстати, верно, вы уже знаете, Алексей Митрофанович, что вчера ночью органами арестован наш нарком. Врагом народа, подлец, оказался. Немецким шпионом.

Осиков еще не знал такой новости. Всего несколько дней назад на общем собрании работников управления нарком выступал с докладом о политической бдительности. Осиков сидел невдалеке от трибуны и хорошо видел бледное, истощенное лицо наркома (тогда еще подумал: нелегко ему на высоком посту), мешки под глазами, на узком лице чернела узкая длинная борода, делавшая его похожим на монаха-отшельника, какими их изображали на лубках.

Осиков смутился, словно и он был виноват в том, что нарком оказался шпионом. Что-то промямлил. Но Лазарев не стал вслушиваться в его бормотание. С возмущением, в чистосердечности которого трудно было усомниться, рассказывал:

— Помните, он в прошлом году в командировку в Германию ездил? Там его и завербовали. И как глупо. На автобусной остановке организовали ссору, отвели в участок, поднажали и завербовали. Грубая работа.

Осиков сидел ошеломленный, еще не понимая, почему с ним так откровенничает Лазарев. Но чувствовал: есть в его рассказе тайный смысл, мораль.

— Ох как в наши дни бдительность нужна! — вздохнул Лазарев и сокрушенно покачал головой. — Многие не понимают, проявляют беззубый либерализм, близорукость. Между тем известно, что политическая бдительность — главное качество советского человека.

Лазарев смотрел на Осикова строго, почти враждебно, и Осиков чувствовал, как внутри его что-то сжимается, словно он и впрямь виноват в том, что народный комиссар, старый большевик, сидевший в царских тюрьмах, бывший на каторге и в ссылке, боевой комиссар в годы гражданской войны, на поверку оказался врагом и предателем.

— Вы, товарищ Осиков, работаете на таком остром участке и не могли не замечать, что у вашего начальника управления подозрительно дружеские отношения с наркомом.

Осиков никогда ничего такого не замечал. Так он и хотел сказать Лазареву: «Не замечал!» — но замялся.

Лазарев выжидательно и настороженно смотрел на смутившегося Осикова. Достал из кармана аккуратно сложенную газету.

— Полюбуйтесь.

В газете был напечатан снимок: президиум общего собрания работников управления. За столом президиума в самом центре сидят нарком и начальник управления и о чем-то беседуют.

— Как вам нравится такая картинка? Признайтесь, ведь вы замечали их близкие отношения? Не правда ли, замечали?

Осиков вспомнил: однажды он зашел к начальнику управления с докладом, а тот как раз разговаривал по телефону с наркомом. Называл наркома по имени и отчеству, разговаривал весело, свободно. Осикова тогда даже обрадовало, что у его начальника такие хорошие отношения с наркомом.

— Да, замечал, — неуверенно проговорил Осиков, имея в виду телефонный разговор. — Был один телефонный разговор…

— Ну вот видите, — с ласковым упреком проговорил Лазарев. — А молчали! Скрывали! От партии скрывали. От органов скрывали. Согласитесь, что в свете последних событий такое молчание выглядит не так уж невинно. По-разному можно посмотреть на ваше молчание. По-разному!

Теперь в словах и голосе Лазарева звучала откровенная угроза. Осиков испугался. Испугался на всю жизнь.

Лазарев сказал сухо, вернее, приказал:

— Завтра к утруподробно напишите все, что вам известно о преступной, заговорщической, антипартийной связи начальника вашего управления с врагами народа. И поподробней. Проявите хоть теперь бдительность, принципиальность. Докажите, что вы не на словах, а на деле готовы разоблачать врагов народа. И факты. Только факты. Как говорится, факты — мясо истории.

Лазарев сделал паузу и потом, как бы между прочим, попутно, не придавая особого значения, спросил:

— Да, кстати, что за история произошла у вас в деревне Анисимовке?

Анисимовка! Одно простое обыкновенное слово, а земля, такая устойчивая, надежная, покладистая, качнулась под ногами Осикова, медленный страх сороконожками пополз по спине. Анисимовка… Он наивно предполагал, что о ней давным-давно забыли, ведь прошло столько лет. Оказывается, не забыли. Даже Лазарев о ней знает.

…Ранней весной двадцать девятого года Осикова послали в деревню Анисимовку проводить сплошную коллективизацию. Был он в те времена молод, горяч, а главное — наивен. Там-то, в проклятой Анисимовке, среди женских криков и детского плача он обронил необдуманную, злосчастную фразу: «Надо ли так?» Сразу спохватился. Сам же сказал: «Надо! Ликвидируем как класс!»

План коллективизации выполнил. Полный порядок! Казалось, и делу конец. Ан нет! Где-то в личном деле вписано — как в гранит пожизненно врублено — словцо: «Анисимовка».

Лазарев, походя, мельком, между делом, но со значением напомнил:

— Учти! Знаем!

Пока Лазарев не упомянул об Анисимовке, Осиков еще держался. Он собирался сказать, что, кроме телефонного разговора, ничего за начальником управления не замечал, что фактов у него никаких нет и писать ему, собственно, нечего.

Но теперь, после Анисимовки, все изменилось. Название далекой уральской деревушки, как булыжник, повисло над головой. Теперь он в руках Лазарева, как цыпленок в руках повара, и надо делать так, как велит Лазарев. Иначе…

Лазарев не стал дожидаться, пока огорошенный Осиков соберется с мыслями. Душа Осикова была у него как на ладони, и он знал, что дело сделано. Поднялся с кресла, одернул привычным жестом полувоенную, отлично отутюженную тужурку. Стоял посреди кабинета внушительный, строгий. Сказал для профилактики:

— Только не вздумайте уклоняться от выполнения своего гражданского долга. Со мной надо работать душа в душу.

Вышел, на этот раз не затворив за собой дверь.

Осиков сидел пришибленный, обвисший. Он еще не решил, что будет писать, но знал: писать будет. Факты? Верно, есть факты. Лазарев их знает. Начальник управления, вероятно, тоже враг народа. И уже разоблачен. Ничего не изменится от того, напишет ли о нем Осиков или не напишет. Судьба начальника предрешена. Зачем же он будет строить из себя Дон-Кихота, зачем ссориться с Лазаревым, губить свою жизнь?

Тем более что в его биографии есть Анисимовка…

Осиков открыл сейф, достал личное дело начальника. В голове гвоздем торчали слова: «Факты! Только факты!»

…Поздние прохожие в ту ночь могли видеть на темном фасаде многоэтажного здания на Садовой освещенное окно. Оно светилось долго, до утра.

Прохожие думали:

— Вкалывает, трудяга. Старается. Ратует за народное благо.

Все это вспомнилось Алексею Митрофановичу Осикову в гостиничном номере: «люкс», когда он сел за письменный стол, чтобы изложить имеющиеся у него многочисленные факты, компрометирующие Петра Очерета и других членов делегации. Но вдруг ему не захотелось излагать на бумаге факты. Факты были, но он почувствовал к ним отвращение, как к позавчерашним холодным склизким сосискам. Что-то сдвинулось в душе, вышло из привычных пазов. Вспоминались то грустные, то добрые глаза Курбатовой. Такие глаза проникают во все закоулки и тайники сердца.

Осиков разделся, лег в кровать, потушил свет. Заснуть бы, выспаться. Утром пройдет черная меланхолия. Но сна не было.

Так и пролежал до утра. Сам бы товарищ Лазарев, не пребывай он на пенсии во фруктово-огородном городе Краснодаре, не догадался бы, какие мысли сквозь пуховое гостиничное одеяло пробирались в голову Алексея Митрофановича Осикова.

7. Пшэпрашам бардзо!

Подполье!

Подполье — подвал или яма под полом.

В яме — темно, сыро.

…Темно, сыро, страшно в комнатушке в старом доме № 16 по улице Вокзальной. Темно, сыро, надежно. И все же страшно! Но теперь страшно везде, где свет, люди.

Леон Пшебыльский и Ежи Будзиковский стоят друг против друга в комнатушке. Да совсем и не комната это, а глухой чулан или кладовая, без окон, с низким законченным потолком и с облезшими, в зеленовато-грязных лишаях стенами. Из пятнадцатисвечовой электрической лампочки, бархатной от паутины и пыли, сочится желтоватый свет.

Будзиковский понимал, что не следовало идти в это логово на встречу с Пшебыльским. Юзек, конечно, сразу раскололся, все рассказал в безпеке, и самое благоразумное, что можно сделать в сложившейся ситуации — немедленно отдать концы. Решил уехать с первым вечерним поездом. Но Пшебыльский написал такую истерическую записку, требуя свидания, что Ежи заколебался: может быть, Юзек продержится хоть одни сутки. А не встретиться с буфетчиком, так тот со страху сам побежит в безпеку. Тогда и ноги не унесешь из города. Надо успокоить старика.

Вид окончательно потерявшегося Пшебыльского напугал Будзиковского. Бывший гусар, хорошо проявивший себя в лагере, был теперь мешком с дерьмом — и только. Как Ежи просчитался, предполагая, что с такими отбросами можно делать дела! За стеклами очков яростно заметались исступленные зверьки. Пристрелить бы гусара-кастрата — и делу конец!

— Черт бы ваш вжял. Штарый гушак! Пшя крев! — брызгал Будзиковский слюной, шепелявил: — Я ваш предупреждал: не швяжывайтешь с подонком Юзеком.

Лысый череп Пшебыльского рябил мелкой сыпью пота:

— Вы думаете, что Юзек…

— Думаю, думаю! Доштаточно иметь мозги инфузории, чтобы догадатьшя, что щенок выболтает вше до пошледней капли. Еще приврет с три короба.

— Но он клялся Иисусом, Польшей. Присягал.

Будзиковский от негодования заскрипел вставными зубами.

— Наплевать ему на вашу Польшу и на ваш вмеште ш ней. Ему дорога только его шобачья шкура.

Пшебыльский и сам так думал. Но предположение, подтвержденное Будзиковским, становилось непреложным, почти совершившимся фактом.

— Что делать?

Глазки Будзиковского, запрятанные, будто в норах, под набухшими веками, поблескивали злобой.

— Бегите в управление гошударштвенной безопашношти. Целуйте шапоги, как вы их целовали гитлеровцам. Может быть, вам дадут двадцать пять вмешто раштрела.

Череп Пшебыльского стал совсем мокрым. Буфетчик хорошо знал, что такое расстрел. Это раньше увозили за город, выстраивали солдат, читали приговор, ксендз подходил с распятием, завязывали глаза, командовали — «пли!». Гитлеровцы упростили процедуру. Уводили в вонючий подвал, без долгих слов стреляли в затылок, а ему приходилось вытаскивать и закапывать трупы.

— Ради бога, не шутите. Мне нельзя оставаться в городе. Помогите!

— А в Польше вам можно оставаться? — спросил Будзиковский с таким видом, словно хотел укусить.

Но Пшебыльский уже ничего не видел и не слышал. В склеротическую, вздувшуюся вену на виске тупыми толчками била кровь: «Жить!», «Жить!», «Жить!»

— Помогите мне. Я не останусь в долгу. Я еще пригожусь… У меня есть доллары… Заплачу.

— Какие у ваш доллары! Вы же вше время твердили: наг я вышел из чрева матери моей, наг и вожвращусь. Брехня!

Все же неожиданное признание буфетчика заинтересовало. Спасать старую развалину, конечно, нет смысла. Но его кубышку… Интересно, сколько он награбил?

— Трудное дело, Пшебыльский, трудное. Но пожалуй…

— Помогите! Я еще пригожусь. Я заплачу́!

— Вы не на рынке. При чем тут деньги? Наш долг помочь вам. Это в наших интерешах. — Оглядел комнату. — Вы уверены, что здешь безопашно? До вечера, во вшяком шлучае…

— Вполне. О квартире никто не знает.

— И Юзек?

— Никто, никто.

— Шмотрите, — с угрозой метнул Ежи взгляд на соратника. — Так вот что, возьмите шебя в руки, не порите горячки. Что кашаетшя вашего предложения, то в интересах нашего общего дела…

Смолк, прислушался. Прислушался в Пшебыльский. Уши-локаторы уловили подозрительные звуки. Бросился к двери. Но на лестнице уже явственно слышались шаги нескольких пар сапог. Идут!

Заметался по комнате и Будзиковский.

— Идиот! Завалили!

Пшебыльский остановившимися глазами смотрел на дверь. Раздались удары:

— Открывайте, пан Пшебыльский. Не стесняйтесь!

Знакомый голос. Чей? Неужели Веслава? Официант? Контуженный! Глухой! Не может быть! Если бы за дверью оказался сам маршал Пилсудский, то и тогда бы Пшебыльский не был так поражен. Конец! Конец! Нижняя губа отвисла, и через нее невнятно переваливались слова:

— Силой твоей великой, мышцей твоей высокой! Силой твоей великой, мышцей твоей…

Дверь затрещала, посыпалась штукатурка:

— Открывайте!

Будзиковский почему-то решил, что сейчас в комнату войдет Станислав Дембовский. Мистически верил: пересекутся еще их пути. Тогда в России он допустил ошибку — не пристрелил, как собаку, дезертира и предателя. Сколько вреда принес Дембовский Польше! Теперь Ежи не смалодушничает — терять все равно нечего. Он пристрелит Дембовского.

Выхватил пистолет.

— Не стреляйте! — взмолился Пшебыльский. — Не стреляйте, ради бога! Они нас сразу убьют! Убьют! — С неожиданным проворством бросился к Будзиковскому, зубами вцепился в его руку.

— О, черт! — взвизгнул Будзиковский. Левой рукой он бил по гладкому и скользкому черепу Пшебыльского. Но Пшебыльский не разжимал челюсти: в бульдожью хватку вложил весь остаток сил, всю призрачную надежду на спасение.

Дверь с треском распахнулась. Среди вошедших в комнату военных Пшебыльский не увидел Веслава. Впрочем, может быть, не узнал его в военной форме. Не нашел среди них Будзиковский и ненавистного Станислава Дембовского. И к лучшему! Авось еще удастся выкрутиться.

Будзиковский разжал ладонь, и пистолет с сухим стуком упал на пол. На прокушенной руке виднелись черно-багровые следы зубов буфетчика. Все запястье было измазано кровью и бурой слюной.

— Пшя крев! — выругался Будзиковский, вытирая платком прокушенную руку.

Капитан госбезопасности, молодой, щеголеватый, наступил узконосым, тщательно надраенным (Будзиковский знал когда-то в этом толк) сапогом на пистолет и, держа руку в перчатке (и такую деталь отметил Будзиковский) на расстегнутой кобуре, сказал спокойно, почти дружелюбно:

— Привет, ясновельможные! Пшэпрашам бардзо!

Эпилог

Не знаю, как вы, читатель, а я предпочитаю уезжать из мест родных и от людей близких в хорошую солнечную погоду. Когда на душе, как говорится, скребут кошки, когда все кажется в мрачном свете, хорошо при прощании встретить яркое сверкающее солнце, светлое, сулящее добро небо. А если вдобавок из ближайшего репродуктора несется что-нибудь игривое, оптимистическое, вроде:

то веришь, что разлука будет недолгой, что ты скоро снова увидишь родные и близкие лица, пожмешь доброжелательные руки и вообще жизнь, черт возьми, хороша, и нечего вешать нос.

Хорошо, когда светит солнце!

Солнце заливало перрон. Полыхало в трехметровых окнах вокзала, блестело на форменных фуражках носильщиков, блестело в глазах девушек, наводило лоск на замызганный и зашарканный асфальт. Солнце высветлило темно-зеленую казенную окраску вагонов, и они казались помолодевшими, радостными, гостеприимными.

Белый шальной пар со свистом вырывается из-под колес паровоза. Паровоз даже дрожит от нетерпения — так хочется ему помчаться навстречу солнцу, навстречу ветру, в голубые, всегда манящие дали.

Еще несколько минут — и поезд отойдет. Екатерина Михайловна и Петр Очерет стоят у открытого вагонного окна. Провожающие вышли на перрон. Уже попрощались, поцеловались, пообещали писать. Пани Ядвига всплакнула. Феликс хмурится и смотрит в сторону, чтобы не выдать своего волнения.

— Я приеду в Москву! Обязательно приеду! — кричит Ванда. — И в Киев, и в Харьков!

— И до нас в Донбасс обовязково. Женихи у нас дуже добри! — смеется Очерет.

— Ванда, на тебя смотрят, — пытается угомонить дочку Ядвига. — Тише!

В стороне от Очерета и Курбатовой — он вообще теперь их сторонился — у закрытого окна хмуро стоит Осиков. Он почти физически чувствует, как злость, накапливавшаяся в душе все минувшие дни, переполнила его. Вот-вот хлынет через край, прорвется наружу. Нет, не прорвется. Он человек дисциплинированный, выдержанный. Вернется делегация восвояси, и тот, кому надо, во всем разберется. Как бы там ни было, а история неприглядная: какая-то уголовщина, какие-то встречи, какие-то агенты. И во всем замешаны Очерет и Курбатова. Напрасно они веселятся, целуются, машут руками. Еще неизвестно, как повернется дело. Он-то, Осиков, себя обезопасил: и объяснение написал, и докладную кому надо. К нему не подкопаешься!

Все-таки настроение гнусное, мутит, как после перепоя. Как-то все обернется? Раньше известно что было бы: загремел Очерет, а с ним и Курбатова за связь… Сейчас же скажут: дружба! Да еще похвалят. Все может быть!

Гнусно на душе у Осикова. Почти с ненавистью смотрит он на окружающих. Вон еще Волобуев и Самаркин — воркутинские нигилисты. Смотрят в его сторону и зубы скалят. Опять отпускают шуточки на его счет. Не веселитесь раньше времени! Уже пошла в Воркуту в шахтком и партком бумажка о недостойном поведении Ф. И. Волобуева и В. В. Самаркина во время заграничной поездки. Не рано ли улыбаетесь?

Пошла и в райздрав бумажка о враче Е. М. Курбатовой. Могила мужа — хорошо, человек заслужил почет и уважение, но и ты, голубушка, себя соблюдай, помни, что ты советская женщина, и не пачкайся…

Все же в голове у Осикова кавардак. Он уже не уверен, правильно ли сделал, что послал письма, написал докладные. Черт его знает как все повернется!

Неожиданно из вокзальных дверей выскочил Шипек. Бежит к вагону, высоко подняв над головой две бутылки «Советского шампанского». Из кармана шахтерской куртки выглядывает стопка бумажных стаканчиков.

— На дорогу! Чет-нечет!

Первыми старого шахтера увидели Волобуев и Самаркин. Мгновенно разобравшись в складывающейся ситуации, Волобуев не без зависти заметил:

— Догадливый старикан.

— Положительный персонаж, — уже на ходу бросил Самаркин.

— Куда ты потащил свой скелет? — спросил было Волобуев, но и сам догадался, куда устремился приятель.

Счет шел на секунды, и вот уж Самаркин мчится с темными бутылками в руках, горлышки которых бережно укутаны, как кутает прославленный тенор — любимец публики — свое изнеженное горло.

У Васи Самаркина две бутылки — с таким паем свободно можно входить в компанию. Весело — иначе и нельзя — захлопали пробки. Шальная пена брызнула изогнутой, как радуга, струей. Разливать шампанское взялся Феликс. Не так-то просто разлить обманчивую светло-янтарную жидкость в добрый десяток стаканчиков: Екатерине Михайловне, Петру, Ядвиге, Ванде, Станиславу, Янеку, Шипеку, Славеку, воркутинцам…

— Скорей! Скорей!

— Так я буду ждать, Славек! — упавшим голосом проговорила Екатерина Михайловна. — Приезжай, милый. Обязательно.

Славек, тихий, молчаливый, застенчивый мальчик, с внезапной решимостью, как принимают окончательное, твердое решение, ответил:

— Приеду! Приеду… мама!

Шампанское шипит, пенится, колючие звездочки бунтуют, как меченые атомы. Подняли вверх стаканчики:

— Пши-язьнь!

— Щенсьливей дроги!

— Сто лят!

Утром за завтраком Осиков неосмотрительно съел жирный свиной шницель, и теперь его мучила жажда. Один вид шипучего, искристого и, верно, холодного шампанского, которое вместе с поляками пили члены его делегации, доводил Алексея Митрофановича до умопомрачения. Он вытащил записную книжку и хотел сделать, может быть, последнюю на чужой земле запись. Текст ее уже сложился в голове: «Курбатова, Очерет и воркутинцы пьянствовали на виду у всех пассажиров, поездной бригады, а также местного населения и тем самым роняли честь и достоинство советских граждан за рубежом».

Пожалела ли веселая компания одиноко и угрюмо стоящего в стороне руководителя делегации или по каким-то другим мотивам, но все вдруг обернулись к нему, подняли стаканчики:

— К нам! К нам! На дорогу! На счастливую дорогу!

Екатерина Михайловна крикнула:

— Идите к нам, Алексей Митрофанович!

Осиков на секунду представил себе, как по иссохшему, изнывающему от изжоги и жажды горлу живительной струей течет холодная, искрящаяся колючим холодком врачующая струя шампанского. А тут еще сама Екатерина Михайловна зовет его! Она не взяла с собой немецкого мальчишку, не усыновила: верно, одумалась. Значит, еще не все потеряно. Еще, может быть, он будет целовать ее белую шею. Курбатова зовет его. Он пойдет и чокнется с нею!

Случилось неожиданное, невозможное, что случается разве только в романах да еще в кино: Алексей Митрофанович дрогнул. Дрогнул, оплыл железобетон, составлявший его сущность.

— Черт с ним со всем! Семь бед — один ответ. Пойду выпью.

Осиков подошел к открытому окну, у которого стояли Очерет и Курбатова. Ему протянули стаканчик, наполненный шипящей влагой:

— Сто лят!

Он выпил. Жал протянутые руки. Улыбался. Даже шепнул Екатерине Михайловне: «Я надеюсь!» Хотя знал, что совершает глупость, в которой будет, может быть, всю жизнь раскаиваться.

Поезд тронулся. Медленно, нехотя двигались вагоны. Провожающие махали руками, шляпами, платками. Поезд набирал скорость, и колеса выстукивали все громче и громче: «Сто лет! Сто лет! Сто лет!»

Оглавление

Пролог

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

    1. Снова на Брест

    2. «Осколок»

    3. На заре нежного чувства

    4. Нигилисты из Воркуты

    5. Ночь под Сухиничами

    6. Хочу сына

    7. Увидеть ту землю

  ГЛАВА ВТОРАЯ

    1. С оружием к ноге!

    2. Опять солдат

    3. Передовая

    4. «Hex жие Польска!»

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    1. Бой

    2. Побратимы

    3. Хороший человек за Бугом

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

    1. Первая встреча

    2. Пивная пена

    3. Костюм воробьиного цвета

    4. Главное — не расплакаться

    5. Неужели тот самый?

    6. Здравствуй, Славек!

    7. Старый друг

    8. Человек из прошлого

    9. Выносливая штука — сердце!

    10. Мгла

  ГЛАВА ВТОРАЯ

    1. Беседа по душам

    2. Жених

    3. Никогда себе не прощу

    4. Сын

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    1. Где правда?

    2. Зеленые глаза

    3. Бреславек

    4. Монолог Екатерины Михайловны

    5. Нет, лучше с бурей силы мерить

    6. Живые цветы

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    1. Пропаганда

    2. Шахтерская закваска

    3. Там, за перевалом

    4. Гордая земля

  ГЛАВА ПЯТАЯ

    1. Красная тряпка

    2. Любовь

    3. Один только шаг и…

    4. Ночью, в темноте…

    5. Первая примерка

    6. Родимые пятна

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

    1. У могилы

    2. Выстрел

    3. Хвост ящерицы

    4. Если ты друг

    5. Пойдем вместе

    6. Только факты…

    7. Пшэпрашам бардзо!

Эпилог