Искатель. 2004. Выпуск № 10 [Станислав Васильевич Родионов] (fb2) читать онлайн

Станислав Родионов Криминальная тишина

1

Мы с неприязнью слушаем ворчание стариков: раньше все было лучше. Якобы картошка рассыпчатей, морской окунь крупнее, водка крепче… Я и сам усмехаюсь от слов «Вот раньше…». Проработав много лет следователем прокуратуры, я усмехался ядовито, поймав себя на мысли «Вот раньше…». Постарел? Нет, потому что мое «раньше» относилось не к рыбе и не к водке, а к преступности…

Преступность раньше была интереснее. Посидите в суде, гляньте газеты, посмотрите фильмы, поговорите с оперативниками - все одно и то же. Бандиты, киллеры, угоны автомашин, квартирные кражи… Не над чем ломать голову, нечего разгадывать. Шерлок Холмс в наше время был бы невозможен не потому, что сыск стал делом коллективным, а потому, что его пытливый ум засох бы от скуки. Конечно, в высших слоях жизни - предприниматели, банкиры, крупные чиновники - загадочная преступность случается, но власти нашего брата, следователя, туда не допускают.

Меня, как тронутого сединой, частенько просят рассказать про какое-нибудь интересное дельце. И верите, из современных эпизодов ничего не приходит на ум, кроме тугомотных хозяйственных дел, либо потешных случаев из практики. Ну, а кровавые истории я сам не люблю, да и нет в них ничего занимательного.

Но есть память. Что интересно: могу забыть прочитанную книгу, лицо человека, его фамилию, какой-нибудь адрес… А старые уголовные дела, да еще значительные, все передо мной, как под солнышком. Детали помню, сказанные слова, мимику, имена, цвет волос, уж не говоря про криминал.

Про одно такое расследование можно фильм поставить. Но по порядку…

Когда я окончил юридический факультет, то вакантных мест в прокуратуре города не оказалось. Был выбор: идти следователем в какой-нибудь райцентр либо стажером в центральный аппарат прокуратуры области. Поскольку этот аппарат - прокурор области с замами, помами, старшими следователями - находился тут же, в областном центре, то я пошел в стажеры на шесть месяцев. Но главная причина в другом - я недавно женился, и ни покидать Лиду, ни срывать ее с места в неизведанные края не хотелось. После шести месяцев меня перевели в следователи, где и прослужил несколько лет.

Жил в городе, а работал в области. Если образно, то в чем отличие областного следователя от городского? Например, городской ездит в автомобилях, а я больше на электричках. Городские трупы чаще всего обнаруживаются в квартирах, а областные могут быть и в лесу, и в болоте - резиновые сапоги я постоянно держал у себя в кабинете. И бесконечные командировки с ночевками в гостиницах четвертого разряда, в РУВД на диванах, а то и просто в машинах…

А какие дела я расследовал? Например, о скармливании скоту двухсот пятидесяти килограммов печеного хлеба. Я усвоил, что такое органолептические показатели, подъемная сила дрожжей, подооборот, и запомнилась книжечка под названием «Правила брокеража».

Расследовал массовую гибель поросят в свиноводческом совхозе. Поскольку большую часть времени проводил на свиноферме, то Лида заставляла меня раздеваться до трусов еще в передней - я стал носителем крепкого свиного запаха.

Массовая гибель поросят… А массовая гибель мужиков от самогона, в который они добавляли карбид, мгновенно бивший по зрению, - они стакана не видели. Дела такого рода были тягучими, путаными и вызывали в области резонанс. И казались неинтересными, как дамское вязанье. Начальство постоянно меня тормошило и, главное, требовало привлечь виновных к уголовной ответственности. Но найти виновного в бесхозяйственности сложнее, чем поймать убийцу.

Я себя не чувствовал следователем. У меня почти не случалось выездов на классические места происшествий с трупами - выезжали районные следователи. Мне нечего было рассказать даже Лиде, потому что я больше копался в документации. Не встречался ни с ворами, ни с убийцами, ни с грабителями. Я становился типичным следователем по так называемым хозяйственным делам.

Впрочем, однажды везли меня на место происшествия по всем правилам: на большой скорости, с мигалкой, с бригадой оперативников - в зверосовхозе хулиганы выпустили из клеток пять тысяч норок. Но об этом речь впереди.

Такой пресной жизни минуло года три…

Как-то начальник следственного отдела встретил меня в коридоре и увел в свой кабинет:

- Сергей, поселок Фруктовый знаешь?

- Бывшая деревня Овощиха, - перевел я, уже выучив все поселения области.

- Там один чудак помер…

Если начальник заинтересовался, то чудак помер не своей смертью. Поэтому я логично спросил:

- Мне выезжать?

- Его уже похоронили.

Я вздохнул легко. Мои дела были неинтересны и тягучи, но спокойны - кроме убежавших норок.

- Филипп Иваныч, если похоронили, то в чем дело?

- За пятьдесят ему, пил, с женой буянил, - подтвердил начальник, что дело ни в чем.

- Если дело ни в чем, то в чем проблема?

- Анонимка поступила, - он поморщился.

Я к ним, к анонимкам, отношусь без предубеждения. Почему-то считают, что они все клеветнические и пишут их трусливые люди. Но по анонимкам раскрыли не одно преступление. А имена скрывают по разным причинам: неохота являться лично, неуверенность в информации, стеснительность… Я видел анонимки с благодарностью артистам, врачам, продавцам - уж здесь-то речь о страхе не идет

Филипп Иванович протянул бумажку. Жеваный листок из школьной тетрадки, крупно озаглавленный химическим карандашом: «Сигнал». Я прочел несколько строк…

«В нашей Овощихи случилось смертоубийство тракториста Висячина Федора, а похоронили как якобы опился».

- Ну? - спросил начальник.

- Текст невразумительный, почерк детский.

Обвиняемых, свидетелей и вообще всех, кто соприкасался с прокуратурой, начальник звал чудаками. Я спросил, коли есть подозрение:

- Мне ехать?

- Местный врач визуально определил, что скончался от алкоголя…

- Значит, не ехать?

- Поговаривают, что отравлен…

- Значит, ехать?

- Уже похоронен.

- Не ехать?

- Отравлен-то там, во Фруктовом…

- Ага, все-таки ехать, - заключил я.

«Ехать - не ехать» сводилось к одному: даст ли машину? До Фруктового километров восемьдесят.

Мне хотелось спросить: с каких это пор мы обращаем внимание на такие корявые анонимки? В конце концов, ее может проверить следователь районной прокуратуры или даже участковый.

- Сергей, там жену подозревают.

- Врач-то вникал?

- Да, остановка сердца, телесных повреждений нет.

- Тогда чего беспокоиться?

- Сергей, сельская местность. Слухи расползаются: мол, убили - и все шито-крыто. Мол, прокуратура дремлет. Эти слухи надо пресечь.

- Как, Филипп Иваныч?

- Следственным путем.

- То есть?

- Эксгумацией.

2

Несведущим поясню: эксгумация - это извлечение покойного из могилы для исследования трупа. Звучит просто, а нервотрепки…

Ранним утром я сел на телефон. Сперва договорился с начальником тамошнего РУВД о транспорте - везти гроб с покойным в морг областной больницы для вскрытия. Потом отыскал судмедэксперта. Затем участкового, который должен обеспечить землекопов разрыть могилу, достать труп и погрузить: не каждый рабочий согласится, поскольку дело отвратное. Не поврежден ли гроб и не потребуется ли новый? Криминалист нужен, чтобы снять на пленку, двое понятых…

В десять часов я выехал на машине следственного отдела, а в одиннадцать тридцать был уже в поселке Фруктовый. И сперва направился к старенькому дому под свежим шифером. С крыльца шарахнула крутая матерщина, которая в женском исполнении звучит еще противнее.

- Кого вы так, Валентина Васильевна?

- Кошку, - без тени смущения объяснила она.

- Даже для кошки грубо.

- А у меня работа такая.

- Продавщица?

- Я железными крючьями катаю бревна на лесопилке.

Причину для мата я счел уважительной: женщина, бревна, крючья. Правда, она и женщиной была особого кроя: плечистая, скуластая, какая-то дубленая. Если она так с кошкой, то какой же была с мужем?

- А вы из прокуратуры? - догадалась она.

- Из нее.

- Зайдёте?

- Завтра или на днях. Валентина Васильевна, вы не возражаете, если мы раскопаем могилу вашего мужа?

- А зачем?

- Глянуть причину смерти.

- Врач же сказал - опился.

- Проверим. Вы хотите присутствовать при извлечении гроба?

- Еще чего!

- Тогда до свидания. Я к вам еще приду.

Из глубин дома кошка мне ответила чем-то средним между урчаньем и писком - видимо, кошечьим матом…

Ровно в полдень сборная бригада была на месте. Кругом свежие могилы, поэтому скамеек еще не вкопали, а мне составлять протокол - не в машине же. Участковый приволок какую-то чурку. На могиле лишь простенький крест да деревянная дощечка: Висячин Федор Макарович.

Я кивнул.

Рабочий, почему-то один, выломал крест и начал рыть. Дело долгое. Глубина, наверное, метра два с лишком. Народу было много, но мы не разговаривали. Сельское кладбище самое тихое место на земле. Даже лопата не звякала, потому что земля оказалась сухой и легкой. Нет, молчали мы не потому, что попали в самое тихое место на земле… Каждый знал, что сейчас увидит: тело, тронутое гниением. Тронутое вечностью.

- Земля как просеяна, - сказал рабочий.

- Ну и хорошо ему, - буркнул участковый.

- Кому?

- Который там. Говорят, пусть земля будет пухом.

Рабочий ушел в глубину уже по плечи. Запаха пока не проступало. Стажером я на трупы выезжал, но на свежие - гнилушек не попадалось. Впрочем, Висячин лежит только чуть больше недели.

От нечего делать я разглядывал кладбище. Бедность, с городским не сравнить. Не кладбище, а погост. Только край последних захоронений выделялся редкими каменными крестами да обелисками. Кладбище без грусти - что похороны без слез.

Люди хорохорятся… Заколачивают деньгу, делают карьеру, пьют, преступают закон… Осознают ли, что их последняя дорога ведет сюда?

- Крышка, - сообщил землекоп.

Я разгладил ладонью бланк протокола, так сказать, приготовился. Участковый сгреб веревки. Криминалист нацелился видиком на яму. Лишь судмедэксперт, полная женщина, стояла спокойно: зачем она здесь - ведь труп придется вскрывать в морге? Понятые начали пятиться…

Рабочий счистил с верху гроба, оскреб бока и хотел ломиком поддеть крышку…

- Да она не прибита, - удивился он.

- И лежит неплотно, - добавил участковый.

Землекоп ее сбросил. В гробу никого и ничего не было…

Немая, прямо-таки театральная сцена. Взгляды присутствующих с пустого гроба переметнулись на меня, как на организатора этой мистики. Мой же взгляд, в котором, видимо, зажглась требовательность, уперся в землекопа. Тот на него отозвался, вылез из могилы, подошел, и, обдав меня сивушным амбре, сообщил:

- Дериземля.

- Разве крепкая?

- Супесь. Дериземля.

- Супесь ведь рыхлая?

- Как манка. Дериземля.

- Тогда почему дериземля? - повысил я голос.

- Моя фамилия Дериземля.

Бывают ли такие фамилии? И к чему ее сообщает? Одурел от сивухи? Но глаза чистые, держится прямо, да и землю не драл, а рыл споро. Он прав: у него, у первого я спрошу, как покойник выбрался на волю:

- Гражданин Дериземля, кто готовил могилу?

- Я.

- Один?

- И что… Земля как манка.

- А кто закапывал покойного?

- Тоже я.

- Где же он? - вырвалось у меня.

- Это уже не я. Земля, что манка.

3

Присутствующие при эксгумации, глянув в пустую могилу, смотрели на меня. Долго, упорно, подозрительно, как на того, кто разыграл неуместную шутку. Как на человека, который тело извлек и спрятал. А на кого мне было смотреть? На гроб, страшновато-пустой?

Следователей много чему учат. Но что делать, если исчез покойник, да не из дому, не из морга, а из-под земли? Гроб доставать или не трогать? Искать на нем отпечатки пальцев? Приобщать, как вещественное доказательство? Могилу зарывать или оставить в таком состоянии?

- То-то земелька рыхлая, - еще раз объяснил землекоп.

- Это он вылезал, - усмехнулся криминалист.

Мне оставалось только одно: сделать вид, что я этого ждал и предвидел. Ничего не говоря, я начал составлять протокол - событие должно быть зафиксировано. Если сотрудники милиции и понятые могли поверить в какой-то секретный замысел прокуратуры, то судмедэксперт спросила:

- Вскрыли не ту могилу?

- Потом объясню.

Вот женская логика: как будто в не той могиле возможен гроб без покойника.

- Зарывайте, - велел я рабочему.

- А если он вернется?

- К тебе пойдет, - сказал участковый.

Я изображал деловитость неудачно, и все догадались, что произошла какая-то дикая накладка. Вот только какая? Мистическая?

Могилу зарыли. Моя бригада распалась: судмедэксперт и криминалист уехали в город. Я побрел по поселку, оставив машину на кладбище. Куда я шел? Интересно, что меня вело? Логика сумасшедшего: где надо искать мужа, как не у жены.

Допросить ее требовалось лишь после вскрытия и только в том случае, если смерть была неестественной. Насчет смерти естественной с ней уже говорили раньше Но о чем ее допрашивать? Да ведь был я у нее сегодня..

Висячина встретила меня… Нет, не с любопытством, даже не с настороженностью, а почти с испугом. Ее взгляд как бы спрашивал: «Как он там?» Видимо, в нашем мозгу есть какие-то центры, командующие бездумным движением тела: я прошелся по ее сельскому дому, зыркая во все углы. Чуть было под кровать не заглянул. Чего я искал, вернее, кого?

Валентина Васильевна ждала моих слов. А у меня вертелись вопросы типа «Мужа не видели?» или «Супруг не заходил?»

- Садитесь, - предложила она.

- Давно могилу посещали?

- С неделю назад.

- Ну, и как она?

- Кто?

- Могила.

- Пока никак. Денег на обустройство нет.

- Ничего не заметили?

- Где?

- На могиле.

- А что на ней?

Я не решался спросить прямо, где ее муж. Испугается или посчитает меня за идиота. Видимо, зря, потому что уже сегодня к вечеру весь поселок будет в курсе. Я пошел с другой стороны:

- Валентина Васильевна, на похоронах вы, конечно, присутствовали?

- Хоть и пил, но не чужой.

- Как его хоронили?

- Как всех, по обычаю.

- Ничего странного не было?

Казалось бы, ответ должен быть скорый и однозначный. А женщина задумалась. Я ждал. Она вздохнула:

- Пустяк, ни к чему…

- Что?

- Дед Никифор поставил в гроб, в ноги, бутылку водки. Так и похоронили.

Нет, не пустяк. Моя голова заработала, уловив проблеск, - в могилу полезли местные пьяницы за водкой. Допустим… Но зачем они взяли труп и куда его дели? Я расспросил, где живет дед Никифор и как к нему пройти. Висячина предупредила:

- Ему под семьдесят.

Поселок Фруктовый, как и все поселения области, представлял собой смесь деревни с городом. Избы, дачные домики и новоявленные коттеджи. Поселок рассекала одна широкая и привольная улица, видимо, оставшаяся от времен, когда гоняли стада. Все остальные строения беспорядочно расположились по обе стороны.

Нужный домик я нашел по самому деду, выходившему из калитки. Представившись, я выразил желание побеседовать. Дед ответил твердо:

- Завтра или когда хочешь.

- А сегодня?

- Сегодня пенсия, иду получать.

- Я подожду.

- А потом фестиваль.

- Где?

- На бережку со стариками будем принимать, кто сколько потянет.

Небольшой, крепенький, лысый, но с лицом, заросшим белесыми волосами: ничего не видно, кроме носа и глаз, моргавших спрятанно. По-моему, пьющие делятся на тех, которые умирают от водки в молодости, и тех, которые дубеют и живут до глубокой старости.

Отправляясь за пенсией, дед Никифор меня предупредил:

- Большие неприятности ждут тебя, парень.

- Это почему же?

- Могилы тревожить грех. Покойников будить нельзя.

Он поковылял по улице-проспекту. Вослед хотелось сказать, что покойника разбудили до меня, и так энергично, что тот ушел.

4

Я был в замешательстве; какое там в замешательстве - не знал, что делать. Успокоиться, не торопиться, поразмышлять… Как размышлять, когда мое сознание стало каким-то клочковатым, вроде разодранного ватного одеяла? Надо по порядку.

Прежде всего, у меня не было законного основания для следственных действий. Нужно возбудить уголовное дело. Но не по анонимке же? Я схватил кодекс, старый, шестидесятого года. О пропаже трупов ничего не говорилось. Пришлось использовать самую близкую и самую краткую: надругательство над могилой. Кто надругался- то - покойник, который пропал? Затем я посетил врача, который выезжал к Висячину на дом и констатировал факт смерти. По отсутствию дыхания и сердцебиения. По третьему признаку, биотокам мозга, не проверялся. Мои вопросы врача удивили, потому что у него в смерти Висячина никаких сомнений не было. Потом и я удивился: покойного не вскрывали по настоянию жены. Удивило и насторожило: этот факт подходил к анонимке, как ключ к своему замку. Значит, жена.

Я наметил допросить жену и деда Никифора, но сперва решил посоветоваться с начальником…

Филипп Иванович выслушал меня с непрофессиональным интересом. Я ждал совета, и он его дал:

- Сергей, главное - не насмешить.

- Кого? - оторопел я.

- Районные прокуратуры. Начнут судачить: мол, у следователя Рябинина труп сбежал.

Я молчал, потому что под таким углом эту историю не рассматривал. И что смешного? Будто трупы не теряются. В прокуратуре Глуховского района угнали машину вместе с телом охотника, привезенным из леса.

- Надо искать, - заметил начальник.

- Кого? - повторился я.

- Тело.

Я уж не стал спрашивать, где и как. Выпущенных норок искали школьники. Дать задание уголовному розыску: прошу, мол, найти труп гражданина Висячина, сбежавшего из могилы?

- Версии есть? - спросил Филипп Иванович.

- Нет, - признался, я.

- А если летаргический сон? Так сказать, похоронили заживо.

- И он вылез?

- По пьяни все возможно.

Начальник следственного отдела, не улыбаясь, пристально разглядывал мое лицо, словно я порол глупости, а не он. Пришлось сидеть не шевелясь и ждать, что он там высмотрел.

- Сергей, у тебя температура? Красные пятна на щеках…

- Горло болит. В поселке попил колодезной водицы.

Начальник поморщился: не любил он болеющих следователей. Хорошо, на ногах перенесет. А как сляжет на неделю? Кому отдавать его дела, у которых сроки подпирают?

- Филипп Иваныч, думаю, сперва отыскать автора анонимки…

Я ждал не реакции на мой план, а его совета, как руководителя следственного отдела прокуратуры области. Филипп Иванович замялся, именно: хотел сказать, но что-то ему мешало. Работает много лет, и наверняка в его практике бывали эпизоды и похлеще.

- Сергей, ты в Бога веришь?

Я пожал плечами. Вопрос не для тех лет: в шестидесятые-семидесятые не верили ни в Бога, ни в коммунизм, но верили в социализм.

- Вы спрашиваете, потому что я беспартийный?

- А в черта веришь?

- А как же? - начал я распаляться из-за никчемности разговора.

- Согласись, Рябинин, что от этого случая попахивает мистикой.

Казалось бы, разговор с начальством стимулирует. Мне же в сознание вонзилось нечто, похожее на рыболовный крючок. Слова Филиппа Ивановича о черте соединились со словами деда Никифора. Его предупреждение…

Я подскочил к шкафу с бланками протоколов и распахнул. На внутренней стороне дверцы висело зеркальце - для бритья после дежурства. Ошибся начальник: не пятна розовые, а все лицо порозовело. Видимо, небольшая температура.

- Я же не сочинил, Филипп Иваныч.

Ход мыслей Артамонова просматривался: любой здравый начальник думает, как бы от материала избавиться. Но милиция не возьмет, не их подследственность; КГБ тем более - нет признаков подрыва государственной власти. Поскольку начальник упомянул Бога и черта, не прикидывал ли он возможности направить дело куда-нибудь по церковной линии? Пропал труп - без черта не обошлось.

- В моем производстве восемь дел, кроме этого, - сообщил я, что он знал и без меня.

- Раскидаем по другим следователям.

- Далеко ездить до Фруктового…

- Выписывай командировку.

Я прошел в свой кабинет и, дёрнутый подозрением, начал звонить. Найти по телефону участкового в районе, что медведя встретить в наших захоженных лесах. Но я нашел, не медведя, а участкового:

- Лейтенант, как самочувствие?

- Чего-то знобит. А как вы узнали?

- Ясновиденье. Понятые здоровы?

- Какое там… Два куска мяса.

- В каком смысле?

- Запили по-черному…

Как я узнал? При помощи логики. Землекоп получил за эксгумацию деньги - ясно, что гульнёт за компанию с понятыми. А колодезную воду мы пили вместе с участковым. Точность логики следовало проверить. Я позвонил в Бюро судебно-медицинских экспертиз и попросил ту, которая выезжала на эксгумацию. Мне ответили четко и односложно:

- Гриппует.

Теперь уж я не сомневался, что эксперт-криминалист тоже пострадал. Но к телефону в РУВД подошел сам криминалист. Я поздоровался:

- Слава Богу!

- В каком смысле, товарищ следователь?

- Ты здоров и невредим.

- Здоров, но вредим, то есть поврежден: ногу растянул так, что еле хожу.

Дед Никифор прав. И мой начальник прав. Я вспомнил историю с археологами, которые раскопали одну из египетских гробниц и все умерли. Буду чаще мыть руки.

5

Я опять приехал во Фруктовый, где меня ждали трудности. Следственные, бытовые… Главная трудность гнездилась во мне - я не переносил одиночества. Вернее, разлуки с женой. И на сколько дней она, разлука? Утешало, что до города автобусом часа полтора…

Дед Никифор стоял там же, где стоял. У забора. Увидев на моем плече увесистую сумку, деловито спросил:

- Будешь ловить?

- Кого?

- Сбежавшего из могилы Федьку Висячина?

- Дед, кто в поселке пускает жильцов?

- Да хоть я. А зачем не пускать, когда вот изба пустует. Живи.

- Она чья?

- Ничья. Хозяйка померла, наследников нет. Да и кому такая хибара нужна…

И верно. Бревенчатый домик почернел и походил на сарай с окнами, правда, забитыми досками. Лишь крыльцо, видимо, пристроенное недавно, выглядело молодцевато.

- Дед, а в нем жить-то можно?

- Свет и плита есть. А не понравится, ко мне переберешься.

Я поднялся глянуть. Железная кровать, стол да плита. Жить можно. Мне на недельку - согласно командировочного удостоверения.

Отодрав с окон доски, я принялся за кое-какую уборку. Дед помогал: выбрасывал пустые консервные банки, которых было в избе, что шишек в еловом лесу. Мокрой тряпкой протер стол, шваброй помазал пол. И распахнул окна.

- Это ни к чему, - заметил дед.

- Ограбят?

- Кровососы спать не дадут.

- Летучие мыши?

- Комары.

Я распаковал сумку. Кипятильник, растворимый кофе, сахар, булка и колбаса. Принес воды из колодца с участка деда Никифора. В литровой банке вскипятил, достал из тумбочки две чашки, ополоснул кипятком и пригласил деда к столу.

- Непорядок, - вздохнул он.

- В каком смысле?

- Положено отметить приезд.

- Не захватил. Подожди, обживусь…

Кофе ему не шло. После первой чашки я догадался: он привык пить со сгущенкой. В сумке банка имелась. Я открыл. Сладкий кофе дед начал сосать с громкими чмоками, сообщив:

- Я и родился тут, в избе.

- И в городе не жил?

- Как не жить… После войны получили мы с женой квартиру из трех комнат. Куда столько? Пустили пожить молодую парочку, а они возьми да и размножься до трех детей. Плюнули мы и вернулись в свою избу.

- Бросили квартиру?

- Короче, вытурили нас. Да ведь здесь воздух плюс рассыпчатая картошка.

Я пожалел, что не захватил водку, - ехать без нее в деревню, как являться в ресторан без денег.

Не во сне ли я? Еще утром сидел в нашей уютной кухоньке и пил чай. Лида пыталась накормить меня на весь срок командировки. Совала в дорожную сумку какие-то пакеты и пакетики, объясняя их назначение. Я не слушал, запоминая трепещущие пепельные волосы, уже стянутые тоской щеки и губы, готовые задрожать. И вот изба, запах жженой глины от печки, и какой-то киношный дед. Нет, не реалистический сон, а иррациональная картина.

- Ну, Никифор, покойник не нашелся? - полушутливо спросил я.

- А куда ему деваться, - заметил дед.

- Лег в гроб? - продолжил я острить.

- Не лег, но в поселке, - внушительно подтвердил Никифор.

Дед острил? Или я его не понял? Или труп вернули, доставив на кладбище? Я уточнил:

- В поселке… Это значит где?

- Надо искать, - посоветовал Никифор.

- Он что?.. Ходит по домам?

- Ага, ходит, - засмеялся дед.

Я не разделяю хамского отношения к старикам. Мол, они такие-сякие. Их надо воспринимать, как, например, воспринимаешь другую национальность. Она не плохая, она другая. Но, похоже, мой дед был уж совсем неведомой мне национальности.

- Кто его видел? - задал я шизоидный вопрос.

- Да разве он явится? Наозорует - и был таков, - объяснил Никифор.

- Что значит «наозорует»?

- У Мироновны лопнули все банки с огурцами. Его работа.

- Неужели?

- У Мишки Свинолупова за ночь все волосы повылезали,- добавил дед.

- Лишай?

- У него же появляется дева в белом.

- Зачем появляется? - не понял я.

- Хрен его знает. Постоит у порога и сгинет.

- Куда сгинет?

- Неведомо. А бабку Федосееву ковырнул и поставил вверх ногами.

- Зачем? - опять не понял я.

- Хрен его знает, - объяснил он стандартно.

Я попытался на шерстистом лице разглядеть глаза - не шутит ли? Ничего веселого в них не обнаружил. Может быть, я чего-то не понимаю в местном колорите? Никифор понизил голос до таинственного:

- Начались дела непотребные. На кладбище-то крест железный шатается.

- Наверное, подмыло?

- Ломом не своротить. Когда рядом люди, ведет себя смирно. А если отойдешь, то его закособочит, как от землетрясенья.

- Могила чья?

- Безымянная, старая.

- Значит, еще один покойник вылезает, - решился я на шутку.

Никифор шутке не обиделся. Наоборот, отерев ладони о выгоревший китель, придвинулся к моему уху.

- Ввиду всего сказанного, как понимать историю с козой?

- А что коза?

- К Уляшке ходит. Дверь закрыта, а коза стоит посреди комнаты. Уляшка в лавку, дверь на замок. Вернется - коза в избе.

- Какая-то выдумка.

- А вчера над лесом тень висела, как черное дерьмо…

Я отключился. Слишком много информации, однообразной и дурацкой. Ракеты, луноходы, пересадка сердца, а тут коза, открывающая замок. Мой гость молча чего-то ждал… Еще кофе, но банка с кипятком опустела; ждал моей реакции на свои рассказы. А что ответить?

- Дед, завтра я съезжу в город за водкой и устрою привальную.

- Хочешь меня ублагонавозить, - правильно решил Никифор.

6

На новом месте обычно не спится. Но за счет душистого сена, положенного на кровать, да деревенского воздуха, спал я до восьми утра. И в дорогу: тряский автобус мои мысли взбалтывал.

Зачем еду в город? Наивный дед полагал, что пропавший мертвец наводит на людей порчу. Вернее, творит чудеса. На юридическом факультете меня не учили, что делать с информацией, например, о взрыве консервных банок или тени, висящей над лесом. Но на юридическом факультете учили не оставлять без внимания любую информацию. Вполне возможно, что дед не так воспринимает и неправильно толкует. Нужна проверка. Одному мне она не под силу. Я следователь прокуратуры, а не оперативник.

Цель поездки в город прояснилась. Во-первых, заполучить оперативника; во-вторых, посоветоваться с начальником следственного отдела. К нему я пошел прямо с автобуса.

Филипп Иванович удивился:

- Неужели все выяснил?

Я стал излагать рассказы деда по эпизодам, ожидая иронической усмешки. Но на широком и обычно равнодушном лице начальника появилась даже сосредоточенность. Я надеялся на конкретный совет. Вместо него прозвучат загадочный вопрос:

- Сергей, а ты не проверял?

- Что? -

- Может он того, вернулся?

- Кто?

- Покойник-то.

- Куда вернулся?

- Домой, то есть в могилу…

Я снял очки и протер их тщательно. Когда начальство говорит глупость, я всегда думаю, что оно шутит. Оно и шутило: чего было ждать после моей информации? Но дальше оно, начальство, сморозило глупость, которую к юмору не отнесешь:

- Рябинин, во Фруктовом живет прорицательница Лия. Не сходить ли к ней?

- Кому сходить?

- Тебе.

- Следователю прокуратуры обращаться за помощью к колдунье?

- Рябинин, к ней начальники милиции обращаются, администрация, директора… Она не колдунья, а ясновидящая.

Я как-то обмяк, словно мгновенно лишился воли. Да я и лишился. Что можно говорить старику в деревне, то не пристало изрекать советнику юстиции, начальнику следственного отдела прокуратуры области. Но в те несколько минут, что мы просидели молча, во мне шли качественные процессы. Не зря ли кипячусь? Примерно с шестидесятых годов пошла густая мода на биолокаторы, ведуний, экстрасенсов и прочие полтергейсты. В газетах, книгах, на телеканалах… Говорят, у американского президента есть персональный звездочет. А я что, умней американского президента?

- Филипп Иваныч, что же эта ясновидящая видит?

- У нее особое биополе. Женщины рассказывали… Смотрит на тесто, и оно начинает подниматься на глазах.

- Мне не пироги печь, - буркнул я.

- Один врач решил Лию проверить. Взял в палату на обход больных. Подвел к пожилой женщине. Что с ней? Лия глянула в лицо больной и отвечает: желудочное кровотечение на почве сильного нервного потрясения. Больная заплакала и достала из-под подушки телеграмму с сообщением о смерти дочери.

Я, разумеется, опять что-то буркнул. Таких случаев можно найти десятки. У какого человека не бывает сильного нервного потрясения? Кстати, какой следователь не вспомнит заковыристо-мистического эпизода? Как-то пришла ко мне женщина и сказала, что ювелирный магазин, над которым живет, скоро ограбят, - она чувствует. Я сказал ей что-то про суеверия, но директору магазина позвонил. Тот лишь посмеялся. Ночью магазин ограбили. Потому что я не спросил, как женщина догадалась. Вибрация. В подвале под магазином ночью сверлили, а у женщины стенка тихонечко пела.

- Филипп Иваныч, пример с желудочным кровотечением и нервным потрясением еще не доказательство.

- Сергей, да к ней цыганки ходят…

- Погадать, что ли?

- Получить информацию, чтобы использовать в своем гадании.

- Это проверялось?

- Неоднократно. Угнали грузовик с импортным товаром. Фура - не на один миллион. Ясновидящая указала, где она стоит с точностью до пятисот метров.

- Грузовик не иголка, - возразил я.

- Она показывает гражданам, где рыть колодцы.

- Это и я знаю: где растет хвощ и роится мошкара.

- Сергей, она тонкий психолог.

- Само собой, ясно видит не глазами, а разумом.

- Мы не могли понять мотива одного убийства. Мать трех девочек родила мальчика и задушила его. Нормальная женщина, богатые родственники ее обеспечивали. Правда, супруг был выпивоха и бездельник. Следователь приплел Фрейда. А ясновидящая заключила уверенно: из-за мужа. Потом это подтвердилось.

- Мстила? - не мог я уловить связь мотива убийства с мужем.

- На нее накатила злоба: еще один пьяница и тунеядец родился.

Материнская мысль не беспочвенна, но убивать? Тут без психиатра не обойтись. Но меня заняла другая мысль - про ясновидящую. Пророки, предсказатели, провидцы - это прежде всего умные люди. Те самые, которым не нужны социологические институты и опросы. Они - знают. Безо всякой сенсорики.

Артамонов поставил локти на стол и прикрыл щеки широкими ладонями, образовав ими что-то вроде домика, из которого выглядывала лобасто-лысая голова. Теперь будет смотреть долго и уничижительно: мое неверие его раздражало. Похоже, он решился на какой-то веский аргумент:

- Рябинин, шел судебный процесс. Зам прокурора области говорил речь. Вдруг пошатнулся и упал. Сердце остановилось. Паника, вызов «Скорой помощи»… А счет на секунды. Что делать? В коридоре оказалась Лия по каким-то своим делам. Ее позвали. Она взяла прокурора за руку, подержала - и его сердце забилось.

- Как же она это сделала?

- Говорит, что работу сердца прокурора переключила на свое.

Надо бы удивиться. А почему, если прочел в газете, что в каком-то городишке прописаны семьи натуральных вампиров; не только прописаны, но и покупают кровь на местном мясокомбинате; не только покупают, но и крепят ее водкой.

7

Лиде я успел позвонить только на работу, потому что оставаться на вечер и ночь времени не было. Во Фруктовом мне предстояло расследовать два уголовных дела плюс дед Никифор, который появился в избе, стоило мне войти. Он следил, что тягаю из сумки. Я успокоил:

- Привез, две бутылки.

И в белесых зарослях я разглядел его глаза. Они, оказывается, были. Голубоватые, как два цветных стеклышка, окатанные морским прибоем до матовой дымки.

- Дед Никифор, почаевничаем?

- Помойное дело.

- А за водочкой завтра вечерком посидим. Ты суп-то ешь?

- Ел, пока бабы у меня жили.

- Какие бабы?

- После смерти законной Анны дважды женился.

Чтобы не обидеть его вопросом о возрасте, в котором часто жениться не пристало, я спросил иначе:

- Где же ты находил женщин?

- На кладбище.

Я не удивился: если тут покойники вылезали из могил, то почему бы невест не искать на кладбище?

- Дед, до меня не дошло…

- Чего… Несет вдовушка цветы на могилку, а я тут как тут. Помощь предложу, оградку подправить, заведу беседу о душе и одиночестве. Ну, дело сделано. Мол, зачем на жизненном пути одной быть, когда можно вдвоем плыть?

- И где же эти женщины?

- Откуда их взял, туда и отдал. Поумирали бабоньки.

Посмотришь на работу следователей в кино: аресты, захваты, камеры, суды… Большая и главная часть работы остается за кадром - сбор информации. Позавидуешь ученым. К ним информация идет от явлений природы, установок, приборов… А тут надеешься на деда Никифора. И я спросил:

- Приятели у тебя есть?

- Втроем дружбанили.

- Кто да кто?

- Я, Дериземля и Федька Висячин.

Я достал колбасы твердого копчения, потому что дед был кладезем информации. Не знаю, как он ел, не имея зубов, ни своих, ни вставных.

- Никифор, в чем ваша дружба заключалась?

- Чего?

- Как дружили-то?

- Скидывались.

До информации желательно иметь пред-информацию, что ли. Ученым легче: изучают широко, а следователю надо поуже - кто убил? Куда уже, три алкаша.

- Дед, что за ясновидящая у вас?

- Перепусис.

- Что… пересупис?

- Не Пересупис, а Перепусис. Лийка.

- Что… Лийка?

- Амалия Карловна Перепусис. Попросту Лия.

- Гадает?

- Не гадает, а видит.

- Например?

Сквозь волосяные заросли я приметил, как тускнеет голубизна его глаз. Говорить о Лии ему не хотелось. Догадавшись, зачем я спрашиваю, он посоветовал:

- Не ходи к ней.

- Почему?

- Нечистая баба.

Будто бы я занимался делами чистыми. Труп выкрали из могилы… Как раз по ее нечистой линии. Дед разговор смазывал, поэтому я спросил:

- Общался с ней?

- Было помойное дело.

- Расскажи.

- Пенсию я потерял всю до копеечки. Ну, и пошел к Лийке. Поскольку она наша, поселковая. Она глаза в меня вперла, аж борода шевельнулась. Я и говорю, помойное дело.

- Нашла деньги?

- Мы разбежались.

- Почему?

- У меня кровь носом пошла.

Видимо, на нервной почве. Если уж задубелый дед переживал, то, значит, репутация ясновидящей железная. Да ведь поселок, в сущности, бывшая деревня. Как будто в городе чертовщины мало. Сеансы колдунов не в избах, а в Домах культуры. Заковыристые истории мне Лида приносит из своей лаборатории: с десяток женщин захворали непонятной нервной болезнью. Тики, беспричинное заиканье, скрюченность пальцев… Поискали и нашли, что общего у этих женщин. Все они покупали кофточки, которые вязала старушка. Само собой, колдунья.

- Дед Никифор, к ней, говорят, милиция обращалась. И она помогала.

- Ну, Верку Семенову нашла, - нехотя промямлил старик.

- Подробнее.

- Беременная Верка взяла отпуск на неделю, сумму денег и пропала. Слух пошел, что за эти деньги ее и порешили. А Лийка, Лия Карловна, поскольку ясновидящая, ясно ее увидела в соседнем поселке…

- Стоп! - остановил я. - Хочешь я все угадаю? Отпуск краткий, значит, поехала недалеко. Взяла деньги, значит, расплатиться. Беременная, значит, подпольный аборт. Ну, а где живет абортмахер, ваши бабы знают. Логика, и никакого ясновидения.

Ясновидение необъяснимо. Гадалок понять можно. Дело в том, что лицо человека, одежда, манеры, язык содержат достаточно информации - только умей ее читать. Но где считывать информацию об утопшем? В течении реки?

- Правда, случалось, - вспомнил дед.

- Что?

- Помойное дело. Приехала к Лийке парочка из города погадать насчет бракосочетания. Выйдет ли у них обоюдное житье. А Лийка жениху сообщает, мол, ваш маленький сынок очень по вас скучает. Невеста чуть не в обморок. Какой сынок, где сынок? Никакого бракосочетания. Вот и говорю, помойное дело.

В моем сознании, как в счетчике, отложилось: проверить неудавшееся бракосочетание. Много чего надо проверить - много «помойных дел».

- Дед Никифор, где она живет?

- На том конце поселка, мимо ее дома не пройдешь.

8

Ни деревня, ни город. Темные избы, как у деда Никифора; зажиточные дома крепких хозяев - под шифером, автомобили во дворах; кирпичные дома с верхом, похожим на второй этаж, - еще не особняки, но стремящиеся. Конец шестидесятых, и до желанного расслоения общества на бедных и богатых еще далеко.

Улица кончилась лугом. Спросить было не у кого: я встретил грузовик, одну «Волгу», два «Москвича», три коровы и несколько коз. Пришлось постоять, дожидаясь шедшую сзади женщину. Потом спросил:

- Не скажете, где живет Амалия Карловна?

Она молча показала на дом, в котором, по моим понятиям, экстрасенс жить не мог уж хотя бы потому, что на крыше стоял жестяной флюгер-петух. Дьяволу бы там стоять, поскольку ясновиденье от нечистой. Есть ли такой стиль - прянишный? Домик был именно в прянишном стиле. Бревнышки тонкие, гладкие, цилиндрованные; окошки, прикрытые белыми ставнями, как коробочки; голубые резные наличники. Крылечко походило на узкий трон, вырезанный из цельного ствола. Перед ним две скамейки и стол, собранный из березовых плашек. Ну, и жестяной петух на крыше.

- Проходите, - женщина распахнула калитку.

- Спасибо, но мне нужна Амалия Карловна.

- Это я. А вы следователь Рябинин, - утвердила она.

Я кивнул и пошел за нею. Не знаю, что меня выбило из колеи… В сельской местности информация мгновенна. Все уже знали, что у деда Никифора живет следователь. Плюс моя внешность: очки, портфель.

Внутренний интерьер соответствовал внешнему облику дома. Изразцовая печь, деревянная мебель, цветы на окнах, домотканые коврики… Хозяйка спросила:

- Поняли мой замысел?

- Не совсем, - признался я, хотя вопроса не понял совсем.

- Чтобы глаз отдыхал.

- Ага…

- После города, машин, толпы, шума приятно смотреть на крышу, на петушка.

- Часто бываете в городе?

- У меня там квартира. Угощу вас травяным чаем…

Я чувствовал свою нелепость, из-за портфеля. Но следователь без портфеля, что оперативник без оружия. Я намеревался хозяйку допросить хотя бы потому, что все действия следователя должны быть отражены в протоколах. Здесь, среди половичков и цветов я удивился: она же не свидетель. Неужели буду записывать сеанс ясновиденья?

- Амалия Карловна, я к вам по делу.

- Больше не предсказываю.

- А вас хвалят, как редкую прорицательницу…

- Все, бросила.

- Почему же?

Статная толстушка в ситцевом платьице. Мелкие рыжеватые кудряшки делали ее голову круглой. Впечатление круглости и уютности не портила некоторая впалость щек и крепкая очерченность губ.

Она поставила передо мной питье, разумеется, в глиняных кружках, чтобы взгляд отдыхал от городского фарфора. Запахло лугами, болотом, лесом.

- Почему бросила, Сергей Георгиевич…

Я вроде бы не представлялся. Впрочем, узнать мое имя могла в прокуратуре или от участкового.

- Нельзя заглядывать в потустороннее.

- Вы же заглядывали.

- Сергей Георгиевич, в прошлом месяце я пережила клиническую смерть. Вот здесь, в моем доме, потеряла сознание. Отключилась от этого мира и включилась в другой…

Я догадался, что сейчас пойдет рассказ о неоднократно напечатанном: шум в ушах, туннель, в конце яркий свет, полет к нему… Амалия мою догадку пресекла:

- Никакого полета. Не знаю, есть ли рай, но ад существует. Здесь, на земле, и воздается он за грехи. Заглядывание в потустороннее - это грех.

- Ад на земле… Вы имеете в виду нашу тяжкую жизнь?

- Нет. Считается, что после смерти человек ничего не чувствует… Глупейшая ошибка! Душа никуда не летит - она мучается, переживая гниение собственного тела. До праха. Мертвым не больно… Еще как больно!

Не похожа Амалия Карловна на ясновидящую. Ситцевое платье в горошек. Сумасбродные идеи. Травяной чай со знакомым запахом мяты и чабреца. И нет на старомодном комоде черепа с глазницами. Подтверждая мои сомнения, она вздохнула:

- Боже, как я устала! Парапсихология, гипноз, медицина дао, гимнастика цигун, Шри Ауробиндо, Кардос Кастанеда…

Этот модный набор словно окатил меня свеженькой водицей. А платье в горошек и на крыше петушок… С такой женщиной надо играть в открытую:

- Амалия Карловна, вы знаете, зачем я пришел…

- Да, ищете труп Висячина.

- Допустим, вы не прорицаете… Но я с благодарностью выслушаю ваши соображения.

- Мою теорию про ад на земле вы знаете. Не могла ли грешная душа Висячина, намучавшись, поднять тело и вырвать его на волю?

Разумеется, усмешку я подавил. На губах, но не на лице. Амалия тряхнула головой так, что мне послышался звон, - жесткие рыжеватые кольца прически вполне могли звякнуть. И заговорила голосом повышенным, тоном поучительным:

- В Англии по дворцу бродит обезглавленная еще в средние века Кэтрин Ховард, жена короля Генриха VIII.

- Легенда.

- Ее видело и слышало множество людей, от нее веет кладбищенским холодом, ее изучают специальные комиссии.

- Амалия Карловна, мне бы что-нибудь попроще…

- Тогда труп извлекли и неглубоко закопали в ближайшем лесу.

Так бы и я смог напророчествовать. Тело с кладбища не в поселок же везти, а в лес; не в далёкий, а в ближайший; не рыть в лесу двухметровую могилу, а закопать неглубоко… Теперь я позволил себе улыбку откровенную. И тут же нарвался на взгляд сверлящий, и ощутимо… Глаза…Они не имеют цвета? Нет, их затеняют какие-то полосы. Тушь на ресницах, слипшихся? Полосатый цвет глаз?

- Сергей Георгиевич, вы не оперативник?

- Следователь.

- Значит, бабьи россказни собирать не будете, - решила она.

- Какие россказни?

- Про Митьку Ольшанина, живущего на краю поселка рядом с лесом.

- А что он?

- Якобы леший. Не верьте.

- Он не леший? - усмехнулся я.

- Бабы расскажут… Якобы Митькину мать ворожея предупреждала: не рожай, ахнешь. Не послушалась. Принесли ей новорожденного. Боже, без ногтей, лицом сер, живот ёкает, кожа отстает… Фобии у него есть, а у кого их нет?

- Подозреваете, что он раскопал могилу? - не понял я цели ее информации.

- Подозревать - ваша забота, - уклонилась она от ответа.

Я неожиданно устал. От разговора ли, от действия ли ее биополя, от ее ли полосатого взгляда, как из-за тюремной решетки. Этот визит я обдумаю позже, в одиночестве. Не хватало какого-то заключительного аккорда, последней точки в понимании этой женщины, но я не мог ее, последнюю точку, сочинить. И поддался мысли первой, подвернувшейся:

- Амалия Карловна, что вы можете определить по фотографии?

- Все.

И мысль, первая и подвернувшаяся, бросила мою руку во внутренний карман пиджака, выдернула фотокарточку и положила перед Амалией. - Кто она такая и что о ней скажете? - Хулиганите, Сергей Георгиевич. Это же ваша супруга.

9

В свою избу я вернулся в состоянии стресса. Модное словечко. Говоря проще, в подавленном состоянии. Для стресса причин много, в том числе, негативная информация. Разве я получил ее? Скорее, позитивную: познакомился с оригинальной женщиной.

Причин для стресса существует много: болезнь, худая весть, ссора, противная пища и даже погода. А удивление может стать причиной? Упавший мне на голову кирпич удивил бы меньше.

Надо элементарно поразмышлять. Знать о Лиде Амалия Карловна не могла. Но я работаю в областной прокуратуре, учреждении открытом. Приходи кто хочешь, потолкайся по коридорам и по канцелярии, послушай. Узнать имя жены стершего следователя не трудно. Но как определила, что на фотографии именно моя супруга, а не чья-нибудь особа в розыске? По моему лицу: надо не любить своей жены либо казаться истуканом. Или экстрасенсиха начала целеустремленно собирать обо мне информацию?

Я взялся за планирование, если так можно назвать скудный перечень завтрашних дел. Мне требовался оперативник. Впрочем, пока хватит работы и без него. Помещение и стол у меня есть, а роль курьера возложу на деда Никифора. Например, вручать повестки.

Расследование уголовного дела начинается, как правило, с осмотра места происшествия. Например, с трупа или с квартиры. Место происшествия я уже осмотрел - кладбище. Без трупа. Поэтому началом этого дела будут похороны: нужно тщательно допросить всех причастных к ним лиц. Землекопа, жену Висячина, соседей, водителя, привезшего гроб…

Есть философы, которые считают, что в мире все взаимосвязано. Тем более должна быть связь между церемонией похорон и пропажей тела. Начну с того, кто рыл могилу и заколачивал гроб; начну с Дериземли…

В дверь постучали. Я поднялся и открыл. Вошел крепкий незнакомый мужик в теплой куртке, вязаной шапочке и на плече не то с сумкой, не то с тугим заплечным мешком. Он молча скинул его и сдернул шапочку, словно захотел перекреститься. Остатки седых волос были светлы и белы до легкого блеска. Еще один дед. Он вздохнул и представился молодцевато:

- Майор Петр Палладьев, уголовный розыск.

Наконец-то. Я пожал, по-моему, квадратную ладонь:

- Располагайтесь.

Он начал это делать спокойно и несуетно. Повесил на гвоздь куртку и взялся за мешок. Резиновые сапоги, бритвенные принадлежности, консервы, бутылка водки…

- Как ваше отчество? - спросил я.

- В уголовном розыске ни отчеств, ни «вы» не признают, Сергей Георгиевич.

Я вспомнил его. В прошлом году майор Палладьев, по программе борьбы с алкоголизмом, в какой-то деревне обнаружил на печке алюминиевую лодку с тремя тоннами самогона. Я поставил на плитку полный чайник и глянул в окно на «уазик», не понимая, чего не заходит водитель. Майор понял:

- Я сам за водилу.

- А как ее вернуть?

- В полном нашем распоряжении.

Я возликовал. Автомобиль в области полезнее «Макарова». Плюс оперативник из областного уголовного розыска, знавший города и веси. Он уже орудовал у стола, что-то сочиняя из своих консервов и, само собой, из бутылки «Столичной». Сказывалась его привычка жить по-походному.

- Сергей Георгиевич, а где ты питаешься?

- Здесь, чаем.

- Я буду за кашевара.

Спортивный плотный костюм с каким-то белесым алюминиевым отливом; крепкий торс, короткая шея, тяжелая голова, валкая походка, ну, и квадратные ладони… Мне он казался металлической фигурой, сошедшей с постамента. Фигурой в возрасте. Во время ознакомительного чаепития выяснилось, что ему сорок восемь - пора на милицейскую пенсию.

Когда же мы приняли по рюмке, ознакомительной, то нашлись общие приятели и даже общие дела с общими проблемами. Вспомнили прошлогоднего маньяка, ловившего баб на клюквенных болотах; обсудили материальное положение оперативно-следственного аппарата; поговорили о пожарах в областных лесах; посетовали на низкую раскрываемость и высокую преступность… Меня особенно разогрела предпоследняя рюмка, и я легко обошелся без его отчества.

- Петр, через сколько примерно лет мы искореним преступность?

- Никогда не искореним.

Ответ удивил, потому что сказано человеком, отдавшим этой борьбе свою жизнь. Нам в прокуратуре на каждом совещании спускали проценты, на которые упала преступность. Выходило, что лет через двадцать ее не будет вовсе.

- Петр, почему не искоренить?

- Да хотя бы потому, что не выполняется главный закон - о неотвратимости наказания.

Я сдержанно усмехнулся - не юрист он, а оперативник. Прокурор области на каждом собрании говорил об этой неотвратимости. На мою давленую усмешку майор заметил:

- Ты много встречал зеков, отбывших срок? В этом поселке живет Мишка Горохов. Я трижды его приземлял. Ему тридцать один год, а он пять раз судим. Ни одного срока не отбыл.

- Почему же?

- Разве не знаешь? То срок скостят за хорошее поведение, то амнистия, то помилование…

- Все по закону.

- Тогда объясни, какой смысл в амнистии? Ведь ничего не изменилось ни у сидельца, ни в стране. Я так думаю: судебный срок - это закон; амнистия - нарушение закона.

- Петр, ты небось и за смертную казнь?

- Сергей, есть преступления, после которых осужденному жить нельзя.

- Расстреливать?

- Зачем… Безболезненно умерщвлять.

Я заметил, что люди в возрасте, как правило, требуют сурового наказания. Годы ли сказываются, жизненный ли опыт говорит?

- Петр, вот молодежь гуманнее.

- Нет, молодежь равнодушнее.

Под раскрытым окном не то протрубило, не то промычало: это прошла черная корова Монашка. Запахло теплой пылью. Солнце еще не зашло, а в избу заползли вечерние сумерки, и вместе с ними налетели комары. Я закрыл окно.

- Спать не дадут.

- Дадим по морде, - заверил майор.

Говорить о делах я предпочитаю на свежую голову, но грядущий день требовалось спланировать. Тут мы с майором несколько разошлись. Первостепенным он считал розыск трупа; я же полагал, что сперва надо искать не труп, а того, кто его вырыл. Как разошлись, так и сошлись - на компромиссе. Майор привезет курсантов школы милиции и прочешет окрестные леса, а я буду допрашивать свидетелей. Начну, разумеется, с землекопа Дериземли.

Я уже не знал, что меня больше интересует: пропажа тела из могилы или ясновидящая. У кого же о ней спрашивать, как не у ветерана здешних мест:

- Петр, знаешь Амалию Карловну Перепусис?

- Фигура знаковая.

- Какого же знака?

- Дьявольского.

- Что же дьявольского? - не поверил я, потому что видел ее.

- К примеру, никто не знает ее возраста, даже милиция.

- Сталкиваться приходилось?

- Жалобу разбирал. В поселке Торфяном была дискотека. Пьяная девица отплясывала с иконой в руках. Амалия Карловна случайно это дело увидела и девицу предупредила: «Грешишь, ноги отсохнут». И что? На второй день девица встать не может - ноги отнялись.

- А дальше?

- Ничего. Состава преступления нет.

От выпитой водки лицо майора повеселело. Карие глаза в обрамлении сивых ресниц и бесцветных густых бровей меня изучали. Я хотел расспросить подробнее, но крыльцо заскрипело. Вошел дед Никифор. Я вылез из-за стола, чтобы их познакомить. Дед Никифор меня опередил:

- Георгич, помойное дело!

- Что случилось?

- Дериземля пропал, дери его черти.

- В каком смысле?

- В смысле сутки нет ни дома, ни у магазина, ни в поселке.

10

Тело майора наливалось движением. Слово «пропал» действует на бывалого работника уголовного розыска, как сигнальная ракета. Угостив деда Никифора остатками водки, Палладьев просидел с ним до глубокой ночи, расспрашивая о людях и жизни поселка. Выяснилось, что Дериземля когда-то был путейцем, но попался на хищении железнодорожных шпал. Теперь берется за всякий неквалифицированный труд, главным образом, связанный с лопатой: роет канавы, погреба, могилы… Живет один. И как большинство местных мужиков, заработанные деньги пускает по назначению - не просыхает. И дед Никифор был встревожен, потому что Дериземля мог находиться только в трех точках: у себя дома, на кладбище и у магазина. Ясно, что он делал дома - спал; что делал у магазина - покупал водку; но что делать на кладбище, где хоронят не каждый день? Дед объяснил: на кладбище приятно выпивать, поскольку тишина и березки.

Меня иногда спрашивают, почему все книги и телесериалы о делах милиции, о мытарствах оперативников? Почему не про следователей? Отвечаю: потому что у следователей работа в основном кабинетная.

Ранним утром майор съездил за участковым. Втроем - дед Никифор присоединился к ним на добровольной основе - они проверили кладбище и обошли все дома поселка. Выяснилось, что после эксгумации трупа Висячина, Дериземлю никто не видел.

В принципе факт заурядный. В области за год пропадает до сотни людей без всякого криминала. Неожиданно уезжают, решаются бомжевать, спасаются от алиментов, куда-нибудь вербуются, безымянно попадают в больницы, теряются в болотистых лесах… Без документов гибнут под колесами автомобилей… Все так, если бы с Дериземлей не было связано исчезновение трупа.

- Впустую, - сообщил майор, приехавший попить чайку.

- Еще дома у него не были, - обнадежил участковый.

- Я-то был, - сказал дед Никифор. - Замок висит тяжелый, вроде кувалды.

Как сидевший без дела, я организовал им еду, состоявшую из колбасы, помидоров и чая. Сидевший без дела… Полно допросов, но не мог же следователь прокуратуры расхаживать с портфелем от дома к дому.

- Месяцев пять искал я одного инженера, - вспомнил майор. - Предприятие заявило: пропал человек. Разослал запросы, беседовал с женой, родственниками и знакомыми… В паспортном столе взял анкету Ф-1, размножил его фотографию… А он все это время жил у любовницы, иногда заглядывая домой, к жене.

- Почему же она молчала? - удивился я.

- А он ей признался, что работает секретным агентом и временно перешел на нелегальное положение.

- Дериземля неспособный, - отверг подобный вариант дед Никифор.

- Почему? - заинтересовался участковый.

- Ему любовницу не одолеть.

Мы поехали глянуть место жительства пропавшего. И я с портфелем, потому что выходило вроде осмотра места происшествия. В городе эти дома назвали бы «старым жилым фондом». Изба же Дериземли и того хуже: походила на ту лачугу, которую рисуют к «Сказке о рыбаке и рыбке». Замок висел и верно какой-то гиревидный.

Не знаю, что мы хотели найти в доме. Пригласив двух соседей в понятые, майор этот гиревидный замок открыл спичкой, и мы увидели бедность, как таковую. Вернее, результат застойного пьянства.

Ни прямостоящей мебели, ни целой посуды, ни нормального постельного белья. Все на проволочках, на гвоздиках, на веревочках… На чайнике вместо крышки неровно выпиленный кусок фанеры, расслоившейся от пара. Вот мы спорили с майором о преступности… Если бы Россия не пила, то и не было бы преступности.

Составлять протокол было не о чем. Все-таки я в нем отобразил тот факт, что хозяина, крови и следов борьбы не обнаружено. Глупо, поскольку протокол должен фиксировать место происшествия, а его-то, происшествия, и не было. С чердака спустился Палладьев, сметая с плеч опилки и паутину. Вернулся дед Никифор, шаставший по заброшенному огороду. Но его блесткая лысина краснела, словно громадная клюквина.

- Что? - спросил я.

- Помойное дело.

- Конкретнее.

- Смертельный дух витает.

- Где?

Он вышел в огород и подвел нас к присевшему сарайчику. Дощатая дверь на одной петле была подперта колом. Противный гнилостный запах, похоже, сочился сквозь щели. Майор вынул фонарик, отбросил ногой кол и дверцу распахнул…

Мы отшатнулись. Густой тошнотворный смрад ударил в лицо. Но майор включил фонарик…

Я увидел… Нет, не увидел, а догадался по трупному запаху. Не может человек так вздуться и обезобразиться… Я же много осматривал трупов, но не таких, свежих… Я промямлил:

- Дериземля… Как его…

- Прошло двое суток со дня его исчезновения, - задумчиво сказал майор.

- Ну и что?

- Не могло так разнести…

- А это не Дериземля, - буркнул сзади дед Никифор.

- Как не Дериземля? - возразил я.

- Обувка не его… Пиджак тоже…

- Тогда кто? - спросил я, отступая на свежий воздух.

- Федька Висячин… Который самовольно вылез из могилы.

11

В кино триллеры, детективы, пальба, драки… А не страшно, потому что все понарошку; вернее, есть то, что показывать нельзя, и не показывают. Например, осмотр гниющего тела в металлическом корыте… И хотя на местах происшествия я побывал, во что превращается человеческое лицо, представлял лишь теоретически. И запах…

Я сетовал, что нечего писать в протоколе осмотра… Кроме тела, за сараем обнаружилась тачка: судя по свежей земле на колесах, на ней и труп привезли с кладбища. И сразу возникли проблемы организационного порядка.

Жена Висячина потребовала вернуть мужа в могилу. Труп же следовало отправить в город на экспертизу для определения причины смерти. Нужен грузовик, цинковый гроб, рабочие, согласные иметь дело с трупом. Спецтранспорт прождешь день, а у дома Дериземли уже собирался народ. Что бы я делал без майора? Он принял мудрое решение: загрузив труп и тачку в «уазик», поехал в город. Мое постановление о вскрытии было у эксперта. Я же в «уазик» не вошел.

- Тачку-то зачем? - удивился дед Никифор.

- Могут быть отпечатки пальцев.

- Покойного Висячина?

- Хозяина тачки.

- Значит, мои.

- Почему твои? - удивился я.

- Тачка-то моя.

- Как же она?..

- Дериземля взял поленьев из лесу навозить.

Пришлось допросить деда в официальном порядке. Затем допросил соседей Дериземли, которых набралось пять человек. Продавщицу магазина допросил… И ничего не узнал, кроме того, что у Дериземли появились деньги и он купил четыре бутылки водки. С кем пил и где, не ведал даже дед Никифор.

Что касается оптимизма, то я пессимист. Уже чувствовал, что проверка анонимки обернется нудным и долгим расследованием, которое завершится элементарным «глухарем»; чувствовал, что в этой кривой избушке просижу всю осень. Можно ли быть оптимистом на следственной работе? Вернее, так: можно ли оставаться бодрым и жизнерадостным, повидав разложившийся труп Висячина?

Майор вернулся часа через три: усталый, смурной и отяжелевшей походкой. Я скоренько сделал чай и открыл банку рыбных консервов. Петр вздохнул:

- Вся машина пропахла…

- Что там?

- Криминалист снял отпечатки пальцев с корыта. А с чем сличать? Дериземли-то нет.

- Его отпечатки можно найти в доме.

Майор не ответил. И то: опять ехать в город, теперь за криминалистом, облазить дом, откатать все годные поверхности, сравнить… Что это даст? Дериземля привез труп в свой сарай. В этом мы и без отпечатков не сомневались.

- Ну, а что судмедэксперт?

- Акт вскрытия будет через неделю.

- А устно?

- Велел позвонить вечером.

Три стакана крепкого индийского чая по бодрости равны бутылке пива. А мы выпили не по три - весь чайник. Под беседу, походившую на спор, в котором, мы надеялись родить истину.

- Версию самовылезания покойника отбросим, - предложил майор.

- А какую взамен?

- Его выкопали.

- Кто? - вроде бы удивился я.

- Отвечать в порядке очереди?

- В порядке…

- Например, жена.

- Зачем? - уже в открытую удивился я.

- В хозяйство…

- От него от живого-то толку не было.

- Тогда дед Никифор.

- Зачем? - моя роль в этом разговоре была проще.

- Он же положил в гроб водку. Вот за ней.

- Взял бы, а зачем выкапывать тело?

- Висячий не отдавал, - усмехнулся майор от крепкого чая.

- Распили бы вместе, - пошутил и я.

- Остается версия одна: труп извлек Дериземля и спрятал у себя.

- Зачем? - выгодная позиция спрашивать перешла опять ко мне.

- Кто-то попросил.

- Кто?

Майор не ответил, да и я споткнулся. Нам хотелось сразу выйти на виновного, но тут все зависело от правильно сформулированного вопроса. Я его сформулировал:

- Какую информацию содержит труп?

- Причину смерти.

- Значит, эта причина кого-то интересует. Кого?

- Того, кто смерть причинил, - уверенно заявил майор.

- Зачем всё-таки прятать тело?

- От того, кто причиной смерти тоже интересуется. Например, от следователя прокуратуры.

В точку: труп уволокли, когда узнали про эксгумацию. Перед самым моим приездом. Спросил я тоном неуверенным:

- Дериземля?

- Думаю, он исполнитель, за деньги, на которые купил четыре бутылки водки.

- И бросил покойника в сарае?

- Не успел спрятать.

- Тогда мы ломимся в открытую дверь, - улыбнулся я вяло.

- В какую же?

- Петр, мы вернулись к жене Висячина. На нее указала анонимка, она не ладила с мужем, она знала про эксгумацию и она односельчанка с Дериземлей.

Версии продуманы, но мы молчали, словно ждали друг от друга какого-то уточнения. Первым его сделал я:

- Петр, если Дериземля замешан да пропал, то вряд ли он жив.

- Поэтому завтра я все-таки начну прочесывать лес.

- А я возьмусь за жену Висячина.

И мы вскипятили второй чайник. От некоторого однообразия - консервы да чай - наши мысли приняли другое направление. Мы осознали, что без супа долго не протянем. Я предложил нанять старушку-повариху, но майор эту мысль зарубил, поскольку у нас не было твердого распорядка дня. Он сообщил, что знает рецепт полезного скорого и универсального блюда. Минут двадцать майор объяснял способ приготовления. Я понял, что берется самая большая кастрюля, в нее кладется все, что есть в доме, заливается водой и варится. Рецепт сомнительный. Тем более у нас был громадный чайник и не было емкой кастрюли. Майор это нашел даже удобнее: через носик наливать первое, жидкий бульон, а со дна черпать второе, гущу.

Писк комаров уведомил, что вечереет. Пора звонить в Бюро судебно-медицинских экспертиз. Мобильников в то время еще не было, но в «уазике» у майора имелся радиотелефон. Майор начал меня соединять. Трещало, шипело и кудахтало: то ли гроза приближалась, то ли аппаратура старая. Наконец мне удалось сообщить судмедэксперту, кто я такой и чего хочу.

- Акт вскрытия через неделю, - устало бросила она.

- Причина смерти?

- Отравление.

- Алкоголем?

- Нет.

- Я хотел сказать, каким-нибудь самогоном?

- Стрихнином.

Я помолчал недоверчиво. Не ослышался ли? Гроза приближается, аппаратура изношенная… Поэтому переспросил:

- Ошибка невозможна?

- Рябинин, стрихнин в тканях сохраняется очень долго. Какая ошибка?

12

Стрихнин… Прямо-таки средневековье.

Утром мы с майором разбежались: он на машине за курсантами, я пешочком к Висячиной. Шел и думал о бесполезности моего городского жизненного опыта, который, похоже, здесь не пригодится - в деревне иной, фантастический мир. Я встретил косяк гусей, попробовавших меня пощипать. Стайка псов увязалась за моим портфелем. Помято-понурые мужики, словно их всухую пропустили через стиральную машину, тянулись в сторону магазина. Старухи и пожилые женщины, у которых поумирали от пьянства мужья, а взрослые дети бросили их, подавшись в город.

Стрихнин… Дикость.

Несолидно веду себя. На машине бы подъехать, с участковым в мундире, с понятыми… Я шел с портфелем по деревенской улице, а информационный слушок бежал впереди меня. «К Вальке следователь топает».

Стрихнин… В зарубежных детективах цианистый калий бросали в бокал с шампанским, но в деревне не пьют шампанского. В моей же практике ничего изящнее клофелина не встречалось.

Оповещенная соседями, Висячина плечисто встретила меня на крыльце, но в комнату провела. За стол, покрытый клеенкой. Я достал бланк протокола обыска и спохватился - понятых не привел. Закон обязывает перед обыском спросить гражданина, не выдаст ли он добровольно - тогда и обыск не нужен.

- Гражданка Висячина, хранится ли у вас в доме стрихнин?

- Хранится, - мгновенно ответила она, сходила в чуланчик и поставила передо мной небольшую баночку.

От такой легкости я замешкался. Не только обыска не нужно, но, похоже, и разговора. На этой легкой волне я спросил почти весело:

- Значит, этим стрихнином мужа и отравили?

- Дурь сказали.

- А зачем в доме яд?

- Федька-то был охотником, зимой на волков ходил.

Предстояла длительная осада. Я убрал бланк протокола обыска и достал бланк протокола допроса. Висячина за моими манипуляциями следила настороженно, как больная за руками хирурга.

- Валентина Васильевна, вы же мне сами говорили, что вы ругались, пил он безбожно…

- А кто не ругается? И запойным он не был.

- Каким же был?

- Все-таки работал. А пил только по субботам и по воскресеньям.

Ей уже было жалко супруга. В таких случаях истины не жди - правда непроизвольно искажается. Моя задача ловить ее на противоречиях!

- Валентина Васильевна, вы сказали, что пил он по субботам и воскресеньям… Но выпил и умер он в четверг.

- Разве?

- Именно, вот документ. Посреди недели.

- Может, портвейн в магазин завезли?

- Нет, портвейн был всю неделю.

- Тогда не знаю.

- Он-то как выпивку объяснил?

- Никак. Поставил бутылку на стол, и все.

Она пьяницей его не считала. Дед Никифор мне объяснял: алкоголик не тот, кто пьет много, а тот, кто пьет часто.

- Валентина Васильевна, деньги на вино у него были?

- Сама удивляюсь, откуда у него деньги?

- Спросили?

- Спросила, зачем он взял «Сома в томате». Эти консервы уже два года в сельпо стоят.

- Он и консервы купил?

- Просроченные, горькие.

Мое подозрение повернуло на девяносто градусов. Отравился консервами? Но за два года от «Сома в томате» никто не пострадал. И в соме мог образоваться какой- нибудь ботулизм, а никак не стрихнин.

- Валентина Васильевна, итак, денег мужу не давали, ничего купить не просили?

- Да.

- Что-нибудь еще вспомните?

- Ага, полбуханки хлеба просила.

- Так, полная закуска.

Волосы прижаты легкой косынкой, отчего лицо кажется еще скуластее. Ни в этих скулах, ни в прищуренных глазах беспокойства нет - одна лишь настороженность. Я не вытерпел:

- Гражданка Висячина, знаете, в чем вас подозревают?

- Будто я Федьку отравила…

- Где узнали?

- Соседи говорят.

- И что?

- Да не верю я им.

- Почему же?

- Если бы меня в злодействе уличали, то вы культурно бы со мной не беседовали.

- Надо построже? - удивился я.

- Так привычнее.

Не парадокс ли? Обычно жалуются на грубость милиции, на незаконное задержание, на пристрастные допросы, на применение насилия… Гражданку Висячину не устраивала моя деликатность. Мои очки, тихий голос, обращение на «вы»… Оно и понятно: женщина привыкла к мужицким кулакам, матюгам и красной роже супруга. Меня взяла злость не на мужа, а не нее - на овечью покладистость женщины.

Я вздохнул, высоко поднял руку и со всей силой шарахнул ладонью по столешнице. Домик содрогнулся от выстрела, звякнула посуда на кухне, и за окном курица взметнулась на забор. Загорело-дубленая кожа на лице хозяйки не краснела - она побурела. Скорее голосом удивленным, чем испуганным, Висячина сдержанно спросила:

- Чего от меня-то надо?

- Валентина Васильевна, на вопросы так отвечаете, будто не в этом доме отравили человека и будто все произошло не на ваших глазах. В ваших ответах нет жизненной правды…

- Чего?

- Например, муж принес выпивку и продукты… В руках?

- Бутылка, наверное, в кармане.

- А консервы?

- Тоже.

- Ну, а полбуханки хлеба?

- Память стала дырявая… В рюкзаке все лежало.

- Рюкзак ваш?

- Вот и я стояла обалдевши… Рюкзак чужой и драный, как утильсырье. Федька вынул из него бутылку, хлеб и консервы. Ну, и сел ужинать.

- Спросили, откуда все?

- Сказал, что нашел у калитки.

- Он же бутылку не сразу выпил?

- Когда его повалило, я струхнула до обморока. И еду, и бутылку выбросила в речку Тихую.

- Ну, а рюкзак?

- Сожгла в огороде.

- А почему, Валентина Васильевна?

- Испугалась. В жизни всяко бывает, не узнаешь, как оно отзовется. Убить я никак не могла. У нас двое малолеток, Федька хоть и пил, но кормилец.

Какая-то ерунда: нашел рюкзак с выпивкой и закуской. Но в жизни всяко бывает… Тут есть ухабистый момент: рюкзак лежал у калитки. Кто-то обронил. Якобы? Или подкинул? Меня словно крутануло…

Преступники и авторы детективов придумывают способы убийств на расстоянии, да так, чтобы не осталось улик. Винтовка с оптическим прицелом, электрическим разрядом, лазером, взрывным устройством по почте… Проще можно: выпивохе подкинуть отравленную бутылку. Именно спиртное, потому что, скажем, отравленный пирог алкаш не возьмет.

- Валентина Васильевна, кого-нибудь подозреваете?

- Нет, кого же…

- Враги у мужа имелись?

- Бузили. Но по пьянке.

- А Дериземля?

- Друзья до гроба, не одну цистерну вместе выхлебали.

- Я имею в виду врага серьезного, постоянного…

Она задумалась. От долгого разговора ее плечи обвисли, скулы затупели, глаза ушли в далекую глубину. Но в памяти женщина, похоже, что-то нашарила:

- Вот только Сенька Горохов…

- А что Сенька?

- Оба заядлые охотники. Не знаю, что меж ними в лесу пробежало. Федька молчит, как оковалок.

Я составил протокол допроса. Висячина подписала. Защелкнув портфель, я поднялся. Все, пора уходить. Бывает так, что место держит, словно что-то забыл. Да, спросить:

- Валентина Васильевна, муж зарплату приносил?

- Всю до копеечки, - с готовностью заявила она.

- Говорите, что он с Дериземлей цистерну выпил… На какие же деньги?

- Думаю, халтурил в деревне.

- А вы не спрашивали?

- Лучше прутиком стегать.

- Не понял.

- Палкой ударишь: она сломается, а конь заупрямится.

- Само собой, - поддакнул я, так и не поняв выгоду прутика перед палкой.

Ушел я довольный: на моем горизонте появились застарелая вражда и Сенька Горохов.

13

Майор должен вернуться только к вечеру, но в нашей избе орудовал дед Никифор. На плите фырчало и чавкало. Пахло чем-то подгоревшим. Дед усадил меня обедать и наложил в миску того, что фырчало и чавкало. Бурая вязкая масса - она и в миске продолжала пофыркивать и почавкивать.

- Суп гороховый, - объявил дед.

- Чего он такой?..

- Разварился.

- Не суп, а каша.

- Горох, парень, есть горох.

- Кстати, дед Никифор, Сеньку Горохова знаешь?

Дед глянул на меня хитро, как бы из-под волосатой своей сущности - и не ответил. Я не ел месиво, пока не заговорит.

- Серега, этот Горохов мужик веский.

- Значит, какой?

- Справный.

- Ага, а какой?

- Охотник. Уточку на пруду подстрелит, окунька в речке изловит, сосенку в лесу срубит.

Значит, хозяин. Да и не могли в поселке жить одни выпивохи. Дома-то растут, автомобили покупаются… Поросята почти в каждом сарае хрюкают, а из-за гусей по улице не пройти.

- Никифор, а почему Горохов, и Висячин не ладили?

- Неизвестно, одни только слухи с небылицами.

- Какие слухи?

- На охоте у них дело вышло. Километра три от поселка, за ольшаниками, горох посеян. Много, гектары. И повадились кабаны. А за ними охотники. Ночью Висячин и Горохов пальнули по кабанчику враз. Завалили, только чей кабанчик? Глянули, а кабанчик-то черного цвета. У нас таких отродясь не водилось. Пока спорили, кабанчик сбежал. Такая вот загвоздка.

Я ничего не понял. Наверное, оттого, что наполовину съеденная супокаша в желудке затвердела, как хороший цемент. Дед Никифор изучал мое лицо: что, мол, скажу про черного кабанчика.

- Никифор, в чем же проблема?

- А ты в сельмаге не был?

- Нет.

- И продавщицу Альку не видел?

- И продавщицу Альку не видел.

- А на ней растут густые кудри, как черные джунгли.

- Ну и что?

- Кабанчик-то был тоже черный.

- Дед, ты не выпил?

- Выпил не выпил, а у Альки на щеке две отметины от картечин, поскольку выстрелов было два.

- Никифор, ты думаешь…

Я не знал, что он думает. Прямо-таки по Гоголю. В свое время я завел толстый блокнот для записей интересных преступлений и любопытных историй. Например, мистических. Но этот дневник зачах, потому что загадочных преступлений не попадалось. Мистические же загадки в городе не возникают: они здесь, где леса и черные кабанчики.

Все-таки мысль я закончил:

- Никифор, ты думаешь, что Висячин с Гороховым враги из-за женщины?

- Не из-за кабанчика же?

- Значит, из-за продавщицы Альки, - подытожил я.

- Ни хрена подобного.

- Никифор, ты сам же подтвердил, что из-за женщины.

- Допустим, вмешалась Амалия.

- Любовь, что ли? - не поверил я.

- Ведьмина любовь, что людская кровь.

- Что ты имеешь в виду?

- Ведьма вдыхает воздух, а выдыхает гарь. Вот кабанчики и чернеют.

Сперва мне показалось, что дед Никифор просто нелогичен. Но теперь он нес чепуху, которая даже в мистику не укладывалась. Дыхание Амалии и окрас поросят… Видимо, с возрастом его мысли путались, как волосы на лице, которые из-за обилия бородой не назовешь. Все-таки к путаным мыслям старика я обратился:

- Никифор, ты с Дериземлей дружил… У тебя должна быть версия, что с ним случилось.

- У меня есть.

- Какая же?

- Пострадал за измену.

- Измену… кому?

- Водочкой мы причащались на троих. Я, Висячин и Пашка Дериземля. А тут Пашка нажрался один. Вот его и уволокли.

- Кто уволок?

- А хотя бы Федька Висячин.

Умного человека я понимаю сразу, дурака - никогда. Дед дураком не был и до. сих пор казался мне человеком здравым. Но дед Никифор жил в фантастическом мире деревни. Поэтому вопрос я задал соответствующий этому деревенскому миру:

- Куда Висячину волочь, если сам оказался в сарае?

- Вы ему помешали.

- Иначе куда бы волок дальше?

- Дело темное… А хоть и к себе в могилку.

Дед не шутил, но его тон был каким-то необязательным. Мол, хочешь верь, хочешь не верь. При таком настрое я придержал вопрос главный: что он думает об отравлении его дружка стрихнином?

- Никифор, что вы обычно пили?

- Что в сельмаг завезут.

- Водку?

- Ее, портвейны, ликеры, ром…

- Дорого при ваших пенсиях?

Он не ответил, взявшись за мытье посуды. Не расслышал, вопроса не понял? Я повторил:

- Дед Никифор, откуда деньги-то брали? Ты пенсионер, Дериземля пенсионер, Висячин все отдавал жене…

- Бог милостями не оставлял.

И дед направился в свой дом торопливо, словно убегал. Я не мог понять, чем смутил его вопрос о деньгах, или мне показалось? Вот так и на допросах: бывало, что пустяшный вопросик заставлял признаться в убийстве.

Пришел майор. Куртка в паутине и рыжих иголках, щека оцарапана, лицо усталое, голос усохший… Напившись воды, он сообщил:

- Пустой номер. Мне дали десять курсантов, а тут нужна дивизия.

- Хотя бы окрестности…

- Слева речушка Тихая, справа Кузьминское болото. Главное, в войну здесь бои шли. Заросшие воронки, траншеи в малиннике… Обрушенные каменные доты… Тело спрятать легко. А попробуй все облазь!

Я рассказал про гражданина Горохова, который враждовал с Висячиным из-за черного поросенка. Но майора больше удивил липкий темный колобок, который я вывалил ему в тарелку.

- Сергей, это что?

- Гороховый суп.

- Его едят?

- Я съел.

- И что?

- Пойду допрашивать Горохова.

- После горохового супа только Горохова и допрашивать, - согласился майор.

14

В деревне не стыдно пить водку, играть в карты и часами торчать у магазина, но стыдно читать - никого с книгой не видел. Тем более неудобно шататься по деревне с чемоданистым, то есть следственным, портфелем. По крайней мере, мне было некомфортно.

Дом Горохова казался двухэтажным за счет емкого подвала, высокого фундамента и надстроенного летнего верха. Каков дом, таков и хозяин. Горохов выглядел тоже каким-то фундаментально-надстроенным: на шкафистый торс насажена цельнокостная голова и привинчены мосластые руки.

Он провел меня на застекленную веранду и сообщил добродушным баском:

- Я знал, что ко мне нагрянете. Дериземлю аж в лесу ищут.

- Приходится, - не хотелось мне начинать с главного.

- Плохо вы работаете, дорогие товарищи.

Я сперва изучил его самодовольное лицо: щеки гладкие, как белесый лед. Затем оглядел просторную веранду - два моих кабинета бы разместились. - Гражданин Горохов, я должен вас допрашивать в прокуратуре, а допрашиваю здесь. Почему?

- Наверное, спешите?

- Потому что сельские жители по повесткам не являются. Как можно работать без свидетелей?

Я достал бланк протокола допроса. Не стану начинать с главного, но ни к чему болтать и о постороннем: поймет, что отвлекаю. Я выбрал нечто среднее:

- Гражданин Горохов, вы охотник?

- В лесу живем.

- На кого охотитесь?

- На водоплавающую дичь, зайца, лося…

- А на волков?

- Святое дело, поскольку хищник.

По его лицу забродило недоумение: я не спрашивал о том, о чем говорила вся деревня. И он догадался:

- А-а, из-за лося? В прошлом месяце водитель самосвала умышленно вдавил лося, в лесу разделал и мясо продал в городе.

- Нет, Горохов, не из-за лося.

- А из-за кого?

- Из-за волков. Бьете вы их нещадно.

- Этим тварям не место на земле, - сказал он с такой злобой, что я не выдержал.

- Горохов, а по какому праву вы их бьете?

- Состою в обществе охотников.

- По какому моральному праву? По праву сильного? По праву умного? Волк имеет такое же право жить на земле, как и человек.

- Это ты, следователь, пошел не в ту степь.

Верно. Но я как-то видел охоту на волков с вертолета: животные бежали и от страха зарывались в снег. Не охота, а расстрел. С тех пор я на стороне волков. Короче, я опять шагнул не в ту степь.

- И какая это охота… На зайчишку с дробовиком.

- Может с палкой ходить?

- Зачем же… Можно с луком.

- А на волка?

- С пикой, - нашел я адекватное оружие.

Допрос был испорчен. Откровенно говоря, не умел я разговаривать с крупными мастеровыми мужиками. По-моему, мужика-то во мне они и не видели: небольшой, лохматый, в очках, да еще заводящий глупые разговоры. Я продолжал его заводить:

- Волков, наверное, стрихнином травите?

- Травим, - подтвердил он, заметно отключаясь от разговора.

- И вы травили?

- И я.

- Стрихнин в доме есть?

- Был зимой.

Я думал, что вопрос о стрихнине его насторожит. Он зевнул. Оно и понятно: человек пришел с работы, дома полно дел, живность, огород. А бездельник из города треплется, не поймешь о чем. С пикой ходить на зверя.

- Горохов, с Висячиным были знакомы?

- В одном поселке живем, - усмехнулся он опять-таки нелепому вопросу.

- Дружили?

- Он кантовался с Дериземлей и дедом Никифором.

Меня подмывало завести разговор об этой дружбе и, главное, о Дериземле, но отклоняться от магистральной линии не стоило. Вопрос о дружбе Горохов понял по-своему и задал мне свой вопрос, в который вложил немеренную порцию ехидства:

- Никак, думаете, что Висячин вылез из могилы и направился ко мне?

- Нет, не думаю: к убийце бы он не пошел.

Зря я. Но не мог больше терпеть его надменной ухмылки. Ухмылка слиняла. Правда, то, что появилось на лице, вряд ли было приятнее ухмылки.

- Следователь, по-твоему, если я могу убить волка, то могу и человека завалить?

- У охотников же инстинкт.

- Какой инстинкт?

- Убийства.

- Следователь, не смешивай горькое со сладким. Не лепи свои дела к нашим ребятам. Общество охотников - не мафия.

- А животных стреляете ради мяса?

- Ради спорта.

- Я и говорю: ради удовлетворения инстинкта убийства.

- Путаешь со своими зеками.

- Горохов, у меня не было ни одного дела, чтобы преступник убил просто из-за желания убить.

- Хочешь сказать, что охотники хуже бандитов?

Много чего я мог сказать. Что существует биотехния, наука о разведении диких уток в природных условиях для охотничьих потех; что в соседнем районе охотник застрелил инспектора и труп бросил в болото, что Петр I упразднил придворную охоту, как пустое времяпрепровождение… Я люблю строить допрос, как свободный разговор, - не вышло. Для свободного разговора свидетель был слишком спесив. Потвердевшим тоном я перешел к делу:

- Горохов, с покойным Висячиным вы были не в ладах…

- Уже прознали.

- Даже знаю из-за чего.

- Из-за чего же? - спросил он жестким тоном.

- Из-за черного поросенка, - произнес я вдруг неумеренным голосом.

- Какого поросенка?

- Вернее, из-за женщины…

- Чего? - зримо опешил он.

- Точнее, из-за Альки… Черной щетины… Темно-кудрой продавщицы…

Уши Горохова, лицо, шея, весь его могучий торс наливался кровью, словно его стали ему накачивать. Я замер, ожидая конечного результата: когда кровь накачают.

- Следователь, ты дурак или кроссворды лепишь?

- Но с Висячиным враждовали?

- Неужели из-за Алькиного поросенка?

- Горохов, а из-за чего?

Он вскочил с такой силой, что вся веранда скрипнула. Я отшатнулся с мыслью, что допрос надо было поручить майору - тот бы нашел к нему подход… Горохов сдернул рубаху, напряг мускулатуру правой руки и сунул живой бугор мне под нос - его пересекала розовая и узкая дорожка, похожая на присохшую гусеницу.

- Шрам, - злобно выдохнул Горохов.

- От чего?

- Висячин пальнул в утку, севшую рядом со мной. Хотел опередить.

- Его за это привлекали?

- А он в меня не попал.

- Откуда же шрам?

- Редкий эпизод: пуля ударилась о воду, расплющилась и рикошетом в меня. Висячина помытарили и дело прекратили. Я не жаловался.

Редкий случай… Но то обстоятельство, что Висячина не наказали, как раз и могло обострить затаенную злобу потерпевшего. У меня был главный и, видимо, последний вопрос:

- Горохов, где вы были пятого августа?

- В командировке со второго до девятого в Минске, запчасти добывал.

Пятого августа Висячину подбросили водку со стрихнином. У Горохова алиби. С этого бы и начать допрос…

15

Следователь должен находиться в постоянной моральной форме. Вернее, обладать психологической силой. Эмоциональным зарядом, что ли. Но я все это утратил - потерял свое лицо, потому что жил в другом мире. Непонятном и незнакомом, как кривое пространство. Я походил на пересаженное растение, вырванное из родной почвы.

Мы с майором пили утренний чай. Видимо, во мне еще осталось раздражение от вчерашнего пустого допроса Горохова.

- Петр, покойника вырыли из могилы и везли по поселку… Неужели никто и ничего не видел?

- Оперативно прочесываю каждый дом. Люди шарахаются от моего вопроса. Мол, не видели, как Висячин лез из могилы.

- Не знают истории. Иллюзиониста Гудини зарывали в глубокую могилу в наручниках. И он вылезал. Что еще в поселке?

- Анчутка в лесу бродит.

- Это кто?

- Леший. Я нашел бывшую любовницу Висячина…

- Как понять «бывшую»?

- Прошлым летом они встречались на огородах до сентября.

- Наверное, жена спугнула?

- Нет, начались осенние заморозки.

- Эта любовница не могла злобу на Висячина затаить?

- Замуж вышла. Вот и вся информация. Жизнь в поселке идет, городская культура потоком бурлит…

- Где ты ее видишь?

- У магазина на доске объявлений. «Продам самовыворачивающееся пальто». Или: «Фотографирую ауру». Или: «Куплю бивень из-под мамонта». Или: «Лечу пчелоужаливанием, три пчелы…»

В окно постучали. Я вышел на крыльцо и спустился вниз. Там стояла пожилая женщина в резиновых сапогах, плотнотканевом комбинезоне и спортивной шапочке. Боже, Мария Феодосьевна, заведующая зверофермой. Я же взял с собой все материалы, намереваясь дело здесь кончить. Я пожал ее узкую крепкую руку и, чтобы пресечь упреки, пошел врать:

- Мария Феодосьевна, приехал заняться вашим делом.

- Думала, что вы забыли.

- Как забыть, если первого сентября срок по делу истекает. Норок переловили?

- Школьники ловят, но ворог ходит.

- Ворует?

- Продолжает зверьков выпускать.

- Едем!

Майор «уазик» разогрел. Я взял как опознавательный знак свой емкий портфель. Мы понеслись на другой конец поселка. Я кивнул на строительство новых домов из силикатного кирпича: майор понял, где бурлит городская культура, а не в объявлениях.

Звероферма раскинулась в двух километрах от поселка. Вольеры тянутся далеко - конца не видать. Впрочем, какие вольеры? Узкие тесные клетки, и в каждой по зверьку. Сзади приделан ящичек для потомства. Мария Феодосьевна постучала по сетке - норка выскочила из заднего домика посмотреть. Маленькая, шустрая, подвижный носик подрагивает, глазки-бусинки сверкают…

Мария Феодосьевна обратный путь ей перекрыла заслонкой, с домика сняла крышку и вынула пять слепых детенышей: голые, какие-то сизые, беспомощно ворочают лапками… Норка-мать истерично заскреблась в заслонку.

Бедные животные: рождаются в клетках, живут здесь и погибают, и всю свою жизнь пытаются выскочить за сетку в сосновые леса. Вот кур мне не жалко: они не знают, что такое свобода, и не рвутся на простор, им не интересно. А норка любознательна. Свободы достойны…

Надо записать в дневник… Свободы достоин только тот, кто любознателен.

- Вот смотрите, - Мария Феодосьевна распахивала одну за другой клетки. - Пустые!

- Не сами убежали?

- Нет, металлические защелки. Кто-то выпускает давно и постоянно.

- Воруют?

- Нет, просто хулиганят.

Майор,тенью шедший сзади, вдруг согнулся вдвое и бросился куда-то под заведующую. Она взвизгнула. Майор успокоил:

- Гляну на ваши сапоги.

Она стеснительно подняла ногу. Петр обратил мое внимание:

- Подошва гладкая.

- Ну и что?

Отпустив ее ногу, майор подвел нас к тому участку пола, который был утрамбован землей и глиной. Видимо, половой настил меняли.

- Сергей, глянь!

Несколько четких вдавленных следов. Рубчатая подошва и, главное, каблук - пять мелких звездочек. Одна в центре и четыре по краям. Отпечатки четкие, как на гравюре. И я спросил:

- Мария Феодосьевна, чьи следы?

- Только не моих девочек. Размер-то сорок три - сорок четыре. Сапожищи.

Наконец-то мой портфель оправдал свой размер. Я достал мешочек с гипсом, баночки, сделал кашу и залил один из следов. Осталось только подождать, когда затвердеет.

- Чьи же это следы? - задумалась вслух Мария Феодосьевна.

- Анчутки, - подсказал майор.

16

Анчутка меня не интересовал. Леший и есть Леший - он в лесу. Поселковая жизнь его не касалась. На звероферме работали молоденькие девчата, которых мог посетить какой-нибудь знакомый в резиновых сапогах - не обязательно в резиновых, - с каблуком, имевшим орнамент из пяти звездочек.

Меня ела другая мысль…

Петр варит грибной суп. Год выдался на редкость грибным. Два подберезовика выросли у нашего крыльца. Обочины дорог краснели от мухоморов. Из города шли толпы людей с корзинами, ведрами, рюкзаками. Ехали на машинах, мотоциклах, велосипедах. И в лесу пахло не хвоей и не болотом - пахло грибами. Это и пугало. Лес захаживался сплошным порядком, а на труп Дериземли никто не наткнулся. Где он? Глубоко зарыт? Спрятан? Увезен в другой район?

И мной овладела мало приемлемая мысль. Впрочем, почему мало приемлемая? Если о ней идет слава, к ней обращаются лица высокопоставленные… Чем я хуже?

День был субботний. Она наверняка дома. Небось, белые сушит или лисички маринует. Походя я бросил Петру:

- Пройдусь.

- А грибной суп?

- Успею.

Неудобно было признаваться, куда я иду. Мы с майором делали общее дело, но какое-то отличие меж нами было. На нем лежала оперативная часть: розыск, поиск и захват. На мне же было что-то вроде мыслительной работы: допросы, оценка доказательств и квалификация преступления. Выходило, что моя мыслительная функция пробуксовывала - я шел за помощью.

Впрочем, гулял. Без портфеля, без протокола, посетить знакомую…

Вот и ее домик с флюгером-петушком. Белые ставни, голубые наличники… И сама хозяйка, стоявшая у калитки. Я удивился:

- Вы меня ждали?

- Разумеется.

- Как узнали, что приду?

- Сергей Георгиевич, не разменивайтесь на мелкие вопросы. Давайте посидим на свежем воздухе.

Мы сели на скамейки за столик из березовых плашек. Нас окружали какие-то желтые высоконогие цветы, касаясь плеч и даже щек.

- Амалия Карловна, я удивлен: как вы узнали, что я женат?

- Этого объяснить не смогу.

- Видимо, по ауре? - вспомнил я первое попавшееся заумное слово. - Наверное, считываете?

- Что считываю?

- Ну, силовые линии, тепловое излучение, электроимпульсы или информационное поле…

Она хохотнула мелким стеклянным смешком, я отозвался крупным деревянным.

- Сергей Георгиевич, я просто смотрю на человека и вижу.

- Должно быть какое-то объяснение…

- Я смотрю на человека и знаю.

- Но как?

Амалия Карловна задумалась, теребя воротничок кофты, сплетенный вроде бы из каких-то блеклых шнурков. Впрочем, юбка была сшита из блеклых фартуков.

- Сергей Георгиевич, вы признаете адекватность сознания?

- Это как?

- Когда с человеком совпадают взгляды, привычки, вкусы…

- Допускаю.

- А я добиваюсь совпадения спектров подсознания и тогда на человека влияю.

Я примолк. Адекватность, подсознание, спектр… Умно и загадочно. Психологи говорят, что каждый второй верит в какую-нибудь мистику. Я не верил, в мистику, но, как говорит большинство, «что-то есть». Студентом меня одолевала затяжная пневмония. Как-то в парке я погадал на нее, на пневмонию. Цыганка взяла в кулак мою сотню, дунула и разжала пальцы - денег не было. Она усмехнулась: «Вот так исчезнет твоя хвороба, как эта сотня». Через несколько дней хвороба сгинула, словно ее и не было.

- Амалия Карловна, про сознание понятно… Но вы, например, отыскивали мертвецов, у которых сознания уже нет.

- У них оставалось подсознание.

- Ерунда…

- Что такое душа? Это подсознание.

- Но со смертью душа отлетает…

- Если человек убит, не похоронен и не отпет, то душа еще в теле, ждет.

Покатые плечи, рыжеватые кудряшки, округлые груди, мягкие руки… Но эту идиллию нарушала впалость щёк и очерченность губ. И глаза, цвет которых не определим из-за слипшихся ресниц и как-то по-тараканьи шныряющих у зрачков. Взгляд из-за решетки.

- Амалия Карловна, не могли бы подключиться…

- Уже, - перебила она.

- Мне нужно знать…

- Хорошо, но за плату, - опять перебила она.

- Амалия Карловна, вы не поняли. Хочу знать, где находится Дериземля.

- Повторяю: укажу место, но за плату.

Я умолк наглухо. Впервые в моей практике требовали деньги за информацию. Допросить ее официально? Так ведь ничего не скажет. Да и не потребуешь - речь идет о мистике.

- Сколько? - буркнул я.

- Нужны не деньги.

- А что?

Она протянула конверт: там все написано.

17

Грибного супа я поел. Сметаны майор не достал и, не надеясь не сытность грибов, укрепил суп банкой свиной тушенки. Вышло нечто похожее на гороховый суп деда Никифора.

Я позвонил на квартиру начальника следственного отдела. Мне повезло: он дежурил в прокуратуре. Можно ехать. Мы с майором обсудили мой визит к Амалии и пришли к выводу, что без консультации с руководством не обойтись.

Палладьев оседлал «уазик», и мы понеслись…

За что я не люблю детективы? За примитивность. В них лишь бегают, хватают, стреляют. Впрочем, я не прав: всё дело в том, какой пласт жизни они изображают. Детективы - это розыск, расследование, - это криминальный роман. Пожалуй, так: в детективе бегают, хватают, стреляют - и немножко думают. В криминальном романе думают - и немного бегают-стреляют.

Трудно представить картинку в детективе, когда следователь прокуратуры едет к начальнику следственного отдела за советом по поводу ясновидящей…

Майор остался в машине. Коридор прокуратуры был пуст и прохладен. Начальник следственного отдела сидел за столом без пиджака и без галстука. Дежурства руководящих работников по праздникам и выходным придумали в последнее время. Делать Артамонову было нечего, поэтому он визиту обрадовался:

- Привет, дачник!

- Почему дачник?

- У тебя всего одно серьезное дело, есть оперативник, дышишь сельским воздухом… А у ребят по восемь-десять томов.

На его упреки мы не обижались, потому что в следственной упряжке он походил лет пятнадцать. Многие его дела вошли в историю областной прокуратуры. Я работал недолго, но был наслышан.

Артамонов раскрыл хищение и отыскал на просторах страны железнодорожную цистерну с гексановой фракцией стоимостью во много тысяч; он разоблачил крупную уголовную структуру, фирму «Психологическая помощь», которая по просьбе клиентов физически выколачивала долги; он расследовал крупное мошенничество, отыскав закоперщицу по отпечаткам губ, губной помады, на полированной столешнице - она упала на нее лицом… Все не перечислить.

- Как работается?

- Неудобно, изба маленькая и полутемная.

- Люди являются?

- По одному. А если очная ставка или опознание?

- Рябинин, неужели ты, работник областной прокуратуры, не можешь у поселкового начальства выбить для работы помещение?

- Допрашивать можно, - промямлил я.

- Сергей, в архиве я прочел указание Сталина, что должно обязательно быть на допросе: стол, стул, бумага, ручка и папиросы…

Он с полчаса пересказывал архивную уголовщину: какие шайки орудовали после революции. «Черная маска» во главе с Буханкиным, шайка Заломова, шайка Ваньки Беленького, шайка Стаськи-бродяги… В первой половине семнадцатого года действовало двадцать восемь банд. Когда начальник перешел к истории кражи золотой статуи Екатерины II и уникального ларца Петра I, пришлось перебить:

- Филипп Иваныч, у меня вопросы…

Я обрисовал ход расследования. Подробно, с деталями, про все, кроме зверофермы, как не имеющей отношения к смерти двух людей. Артамонов заинтересовался только одним обстоятельством: почему до сих пор не найден анонимщик? Когда я объяснил, что теперь это не так важно, поскольку анонимка подтвердилась и Висячин действительно отравлен, начальник вроде бы удивился:

- Тогда зачем пришел?

- За советом.

- Слушаю.

- Вы рекомендовали обратиться к Амалии Карловне..

- Обратился?

- Да.

- Чтобы подсказала, что делать дальше?

- Чтобы показала, где труп Дериземли.

- А в его смерти не сомневаешься?

- Ни капли.

Филипп Иванович задумался. По поводу чего же? Мертв ли Дериземля или есть ли смысл идти к ясновидящей? Первое подтверждалось логикой, второе он сам мне советовал.

- Сергей, что она сказала?

- Дериземля мертв, труп спрятан…

- Кто убил?

- Ответить на этот вопрос она не берется. Я просил найти труп и показать место.

- Ну?

- Согласилась, но за плату.

- Обнаглела баба, с прокуратурой торгуется.

- Не о рублях речь.

- О валюте?

- О сексе, Филипп Иваныч.

Артамонов почему-то глянул в один угол кабинета, потом во второй, и уж затем на мой рот - оттуда ли вылетели глупые слова? Я легонько кивнул: мол, оттуда. Начальник вяло улыбнулся и как бы извинился:

- Иногда стало закладывать уши… Ты сейчас что сказал?

- Об Амалии Карловне, - подтвердил я, и оттого, что ему заложило уши, сам сбился. - Плату за сведения просит не в валюте, а в сексе.

- От тебя, то есть с тобой?

- Нет…

- Значит, со мной? - сделал он вывод, поскольку я приехал к нему.

- Нет, со следователем Жуковым, - бухнул я, чувствуя, что мне тоже уши закладывает.

Артамонов встал и открыл пошире окно. Похолодевший воздух потек к нам, словно разгоряченные лица его притянули. Я достал из кармана памятку ясновидящей. Начальник попросил:

- Давай по порядку.

- Следователь Жуков ведет дело об изнасиловании шестнадцатилетней цыганки, вроде бы Зары. Амалия Карловна просит дать ей информацию по этому делу.

- Нет! - отрезал начальник.

- Вы бы сперва узнали, что за информация…

- И что за информация?

- Она хочет знать, осталась ли Зара девицей. Иначе говоря, изнасиловали ее или нет.

Филипп Иванович впер в меня взгляд надолго. Я знал, что за дурака он меня не считает - он считал, что в деревне я бездельничал, всего с одним уголовным делом, да среди пьющего люда, отчего и погряз в пустяках и глупости. Было очевидно, что интерес у него ко мне пропал и вопросов задавать не станет.

- Филипп Иваныч, к Амалии Карловне обратился жених этой Зары, цыганский барон. Погадать, то есть ясновидеть: осталась ли Зара девственницей.

- Зачем ему?

- От этого зависит, брать ли ее в жены.

- Пусть у Зары и спросит.

- Ее словам веры нет.

- Не было изнасилования, а только покушение. Девственница она, в деле есть заключение гинеколога.

- Могу ясновидящую обрадовать?

Филипп Иванович встал и начал ходить по кабинету тяжелой увалистой походкой. Небольшой, лысый, пухлый, а двухпудовку перебрасывает с руки на руку, как щепку. Заговорил он, отвечая на свои сомнения:

- Информация не секретная и девицу не позорящая… Пусть Лия прорицает, отхватит куш, и барон женится. Противно это, вступать в торг с гадалкой.

- Лишь бы не обманула, Филипп Иваныч.

- Тогда ее привлечем.

- По какой же статье?

- Найдем. Например, за дачу ложных показаний.

18

Много неприятностей происходит из-за спешки. Машины бьются на дорогах, люди попадают под автомобили, спортсмены грохаются на соревнованиях, изделия плохие выбрасывают поскорее в продажу, давятся за едой… Но больше всего бед в человеческих судьбах - из-за мгновенных решений.

Я спешил, потому что завтра будет воскресенье, ясновидящая уедет в город и вообще может передумать. Спешил, потому что в глубинах сознания не верил в мистические чудеса - хотелось глянуть…

Майор подкатил к самому дому с флюгером-петушком. Хозяйка сидела одна и пила чай за тем самым столиком, который обвивали желтые тонконогие цветы. Она пригласила выпить чашечку на свежем воздухе. Но я спешил.

- Амалия Карловна, давайте о делах…

- Слушаю.

- Я привез нужную вам информацию.

- Слушаю, - повторила она.

- В порядке обмена, Амалия Карловна.

- Тогда начинайте.

Я медлил. Она догадалась, почему я тяну - боюсь быть обманутым. Неужели и она этого боится; неужели думает, что представитель власти способен на махинацию? Ее зарешеченный взгляд, похоже, блестел насмешливо. Она и сказала насмешливо:

- Гражданин Рябинин, будьте мужчиной.

Я не уверен, что взгляд может блестеть насмешливо, по что мои очки могут блеснуть обидчиво - уверен. Поэтому ничего не оставалось, как стать мужчиной.

- Амалия Карловна, цыганку Зару не изнасиловали.

- А зачем уголовное дело?

- Ее ударили по голове, она потеряла сознание, но насильника схватили граждане.

- Порвана одежда, извините, трусики…

- Уголовное дело возбуждено по факту покушения на изнасилование.

- Но как все это проверить?

- Амалия Карловна, когда расследование кончится, Зара или родственник смогут ознакомиться с делом. В нем, кстати, есть заключение эксперта-гинеколога, что полового акта не было.

И я смолк выжидательно. Теперь была ее очередь. Ясновидящая улыбалась и, главное, взгляд стал чище, словно ресницы пропололи и решетку приподняли.

- Рябинин, речку Тихую знаешь?

- Видел.

- Труп в воде.

- Речка же длинная…

- Под запанью.

Я бросился к машине. Майор сообщение воспринял с молчаливым скептицизмом, но то ли поддался моей энергии, то ли привык исследовать все возникающие версии. Впрочем, я тоже считал затею авантюрной и тоже поддался собственной энергии.

- Петр, светло еще долго будет - едем.

Речка Тихая огибала поселок с юга на восток. На той стороне легли заливные луга и там стелился жидкий белый туман, как пролитое молоко. По берегам курчавился ивняк. В старице желтели кувшинки. Воздух пах водой и тиной… Природная благодать. Какие тут могут быть трупы?

Первую половину лета, когда Тихая была полноводной, по ней сплавляли легкую древесину - тонкие и короткие стволы. Поэтому речку перекрывала запонь, шириной в метр из связанных проволокой бревен. От берега до берега. Во время сплава она лес не пропускала и его баграми выкатывали на сушу.

Сейчас тут ничего и никого не было. Мы огляделись, ступили на запонь и пошли по ней медленно, точно боялись свалиться в реку. Я смотрел с одного боку, майор с другого.

Ноги по мокрым бревнам скользили, как по смазанным. Речка обмелела. Вода стала желтоватой, малопрозрачной. При моем-то минусовом зрении… Я видел только коряги и топляки, утонувшие бревна, которые за что-то зацепились.

Мы дошли до середины реки. Я заметил:

- Всякую дрянь бросают.

- Водолаз бы не помешал.

- Хотя бы аквалангист. Вот зачем утопили диванный валик?

Майор повернулся к моему краю запони и не поверил:

- Слишком широк валик-то…

Мы переглянулись. Петр молча побежал на берег, к машине, где у него был топор. Минут через десять он вернулся с вырубленным шестом, на конце которого остался крючковатый сук. Я не верил… Мало ли что плавает в речке, текущей у поселка? Майор работал своим шестом, опуская его поглубже и заводя под запонь. Наконец диванный валик поддел и дернул на себя…

Медленно, как в замедленной съемке, из воды появилась рука и скрюченными пальцами потянулась ко мне…

Я не вскрикнул только потому, что поскользнулся и чуть было не полетел в речку, - свободной рукой майор меня подхватил. Труп был там, под запонью.

Погони, захваты, перестрелки… Их в кино показывают. А работу организационную, которая выпадает на долю следственно-оперативной бригады?

Мы с Петром завертелись. По рации вызвали участкового. Нашли двух понятых. Договорились о машине, чтобы доставить труп в прозекторскую - в субботу-то. Я съездил за портфелем с бланками протоколов осмотра места происшествия. И затем началось главное - как достать труп? Понятым не прикажешь…

Майор и участковый разделись до трусов. С веревками, палками… Вода в августе похолодела… Вполголоса матерясь, втащили труп на бревна запони. И дальше я… Осмотр трупа.

Белое распухшее лицо, видимо, увеличенное вдвое. Тина на щеках. Нос, скорее всего, покусанный щукой. Глаза - как плавающие на лице…

По правилам, мне следовало снять с трупа одежду и осмотреть тело. Я халтурил: сфотографировал да записал. Видимых повреждений не было. Главное, в кармане нашел паспорт на имя Дериземли.

- Говорят, что прежде чем утопнуть с концами, человек трижды всплывает, - сказал понятой.

- Предрассудок.

- У него, небось, в легких одна вода…

- Вряд ли, утопленник гибнет от удушья.

Да утонул ли он? Где же непременные признаки смерти в воде - белая пена из носа и на губах, широко раскрытый рот, бледность кожных покровов?.. Вопросы для эксперта.

Пришла санитарная машина. Труп погрузили. На бланке прокуратуры я составил направление, приложил копию протокола осмотра и вручил участковому, который сопроводит тело до морга. Постановление на вскрытие придется отправить в понедельник.

19

Я не так долго проработал в прокуратуре, чтобы привыкнуть к трупам. Висячин, Дериземля… Их жуткие лица всплывали перед глазами вдруг и помимо моей воли. И тогда я думал о смерти - о собственной, конечно, которую даже в мыслях не допускал. Потому что есть геронтология, пересадка органов, долгожители; в конце концов, есть утренняя гимнастика, йога и бег трусцой.

Но как-то прочел статью, беспощадную, как диагноз: старение клеток необратимо. Казалось бы, ясно - я тоже помру. Не будет ни жизни второй, ни бесконечной, ни загробной… Парадокс: ничего не будет, а мне казалось, что перед смертью я предстану перед какой-то комиссией, вроде аттестационной, которая на точных электронных весах взвесит праведность моей жизни.

Если вид трупа привел меня к тоскливым размышлениям, то извлечение его из реки заставило майора стучать зубами от холода - он пил уже третью кружку жаркого чая Деда Никифора, принесшего нам ведро грибов, я спросил:

- Что поселок?

- Судачит.

- Причину смерти называют?

- Причина в России одна - пьянство.

- А ты что думаешь?

- Не надо одному ему было пить.

Поселок, которому, в сущности до смерти алкаша не было дела, судачил - помалкивали лишь двое, которым до его смерти было дело по служебным обязанностям: я и майор. Но мы ждали результата вскрытия, без которого можно говорить только о версиях.

Уходя, дед Никифор чесанул бороду:

- Большой вред от этой твари.

- От Дериземли? - удивился я.

- От моего кота. Вчера натянул этот… этилен на парничок. А кошачья морда, видишь ли, любит чистое: прыгнул и все порвал.

Удивлял меня он - не кот, а дед. Погиб его друг, с которым не один год провели за чаркой, вернее, за бутылкой… И ни мыслей, ни эмоций.

Удивился я и другому - синхронности наших с майором переживаний. Мы были потрясены одним и тем же - ясновиденьем Амалии Карловны. Задевает не страшное, не диковинное, не бесценное - задевает непознаваемое.

- Сергей, вот какой случай был с моей мамой, - вроде бы ни с того ни с сего заметил майор. - Она в молодости увлекалась Маяковским. Однажды прочла описание его самоубийства, расплакалась и от души воскликнула: «Я бы отдала тебе половину своей жизни!» А ровно в полночь в дверь звонят. Она, конечно, спрашивает, кто там. Мужской голос, крепкий, даже повелительный: «Я пришел за половиной твоей жизни». Ну, мама в обморок.

- Кто-то разыграл.

- Возможно. А вот ко снам отношусь почтительно.

- Почему же?

- Сорок первый год. Отцу снится, что третьего июня он покупает газету. И говорит киоскеру: «Сегодня третье число, а твоя газета от двадцать второго июня…» Киоскер улыбнулся печально: «Парень, запомни эту дату, двадцать второе июня сорок первого года».

- Война началась…

- Отец в этот день и погиб, на границе.

На поселок осели сумерки. Я закрыл окно. Мне казалось, что с речки Тихой доносится запах ряски и мокрой коры сосновых бревен запони. Высохшие волосы майора опять заблестели сединой. В коричневом спортивном костюме он походил на сильного неповоротливого медведя, но я видел, как майор, без веревок и без дна под ногами вытащил из воды труп человека.

- Петр, а в оперативной работе мистика случалась?

- В оперативной работе все случается…

- Вспомни что-нибудь.

- Года три назад на дискотеке парнишку убили. Мы с ребятами подсуетились и за пару дней убийцу взяли. И нож отыскали, и признался он. Вдруг приходит мать с такой заявой: мол, она видела сон и теперь знает, кто убил сына. Я с улыбкой объясняю, что мы тоже знаем и убийца в камере. А женщина вдруг бросает: вы не того взяли. Ну, мы понимаем состояние психики потерпевшей, ей всякое может присниться. А все-таки в душу мне запало. Стал копаться… И верно, не наш убил, а тот, кого мать видела во сне. Как объяснить?

- Так ведь и прозорливость Амалии Карловны не объяснить.

В принципе необъяснимо или мы не можем объяснить? Гаданье некоторых цыганок потрясает, но психологи убеждены, что всю информацию человек носит на своем лице и одежде. Опытный умный врач поставит диагноз без анализов. Библиофил по страничке текста назовет имя автора. Толковый механик по шуму двигателя скажет, что надо заменить. Что люди? Крысы бегут с тонущего корабля, змеи перед землетрясением уползают из своих нор…

Все понятно, кроме одного: как Амалия Карловна узнала, что труп Дериземли лежит в речке под запонью?

Мы легли спать. Перед сном я привык хоть на полчасика погрузиться в чтение, но свет помешает майору. Впрочем, нанырявшись, он уснул мгновенно.

Я же наоборот. Осмотр тела и разговоры о мистике меня взбодрили. Я лежал в темноте, а мысли, воспользовавшись этим, лезли в голову, как пчелы в улей - жужжащие, ядовитые. Их надо отринуть - иначе не усну. Можно включить транзистор, но спокойнее лежать и слушать деревню…

Где-то промычала корова. По крыше почти бесшумно прошла кошка. Какая-то крупная птица застучала крыльями, будто ковер выбивала. В избе деда Никифора упало, видимо, с печки жестяное ведро. Далеко и бессмысленно вскрикнул пьяный. Комары ныли, как электробритвы.

В доме было светло - луна уложила на полу два четких оконных прямоугольника. Я смотрел на них, пытаясь прочесть загадочные письмена, вычерченные углисто-черными тончайшими линиями - тень от сухой ветки черемухи. Я прочел бы, потому что фантазия бессонницы…

В рисунок на полу, как в открытый чертеж, плеснули тушь - что-то круглое и бесформенное поплыло на стройность линий. Откуда и что… Я смотрел, ожидая, что это уплывет. Но оно уже загородило половину света оконного прямоугольника…

Я вскочил и подбежал к окну. Мои движения сковало внезапное бессилье…

Прижавшись к стеклу, на меня смотрело нечто. Небольшие глазки впились буроватым нечеловеческим взглядом. Кроваво-красные, оттянутые вниз веки казались вывороченными. Серая кожа повисла складкой…

Превозмогая тяжесть в ногах, я прыгнул к изголовью, дрожащей рукой достал из портфеля пистолет и подкрался к окну…

За стеклом никого не было.

Над моим ухом зевнул майор, который тоже встал:

- Сергей, чего?

- Не знаю.

- Оружие-то зачем?

- Под окном стояло…

- Кто?

- Не то чудовище, не то урод…

Петр в секунду оделся и пошел. Я поспешил за ним, не одеваясь, с пистолетом. Около избы никого не было. Ночь и тишина. Мы подошли к окну. В этом месте почва была вскопана: видимо, дед Никифор намеревался посадить какой-нибудь вьюнок. Майор включил сильный фонарь и лучом начал шарить по рыхлоте. Да что там увидишь? Майор увидел:

- Глянь, след. И еще два.

- Какие-то блямбы, - усомнился я.

Но в блямбах проглядывалась закономерность. Рубчатость… Каблук… Четыре мелкие звездочки по краям и пятая, крупная, в центре… Тот самый, с которого я снял гипсовый слепок на звероферме.

- Ходит-таки Анчутка, - повторил майор слова, которые сказал тогда на ферме.

А я вспомнил слова Амалии Карловны о Лешем, Митьке Ольшанине, живущем у леса.

20

Следующее утро мы расписали так: я иду к Лешему, майор ищет чудище. Не может быть, чтобы о такой твари в поселке ничего не знали. Дед Никифор знал: кантовался в поселке Борька-вымя с мордой, походившей на коровье вымя, который любил пугнуть ночью людей в окно, да помер - бык его забодал за оскорбление коров своим лицом.

Вышло не совсем по расписанному…

Следователь прокуратуры независим не только процессуально, но и административно: в сущности, надо мной лишь начальник следственного отдела да надзирающий прокурор, которых я чаще тревожу, чем они меня. Над майором начальства больше: утром его вызвали в Управление уголовного розыска. Ну, а я пошел искать «лешего».

Тот конец деревни… Но она круглая и «тех концов» у нее много. Я шел, огибая поселок по его окраинам: тропинки, картофельные поля, овражки, дороги, пруды… Вот и сосновая рощица. Дед Никифор объяснил, что дом Митьки меж этой рощицей и поселком.

Хорошо там, где нас нет… Господи, как много мест, где нас нет, а там хорошо. Сосны с молодыми, словно отштампованными из жесткой зелени шишками, похожими на крохотные ананасики… Папоротники-веера, вырезанные из желтой папиросной бумаги… Бордовые коврики гвоздики… Кусты, увешанные белыми прозрачными бородами пуха…

Но никакого дома не было, если не считать длинного бревенчатого сарая, темного от времени. Видимо, для дров или для сена. И непонятно, зачем его обнесли сетчатой изгородью. Я полагал, что вторая длинная стена тоже глухобревенчатая, но в ней желтели три даже веселеньких окошка. Одно было распахнуто. Я открыл калитку, подошел, привстал на цыпочки, заглянул и отшатнулся…

Красные жгучие глазки, оттянутые кровавые веки… Кожа висит складками… Неестественное, неземное…

Я сделал шаг назад, судорожно нашаривая замочек на портфеле - там лежал пистолет…

- Мастино неаполитано, - спокойно прозвучало над моим ухом.

- Кто?

- Моя собака. Добрейшее существо.

Парень, сказавший это, открыл дверь. Добрейшее существо, оно же чудище, выскочило из дома, подбежало ко мне, встало на задние лапы, передние положило на плечи и лизнуло очки. Я ослеп. Хозяин увел собаку в дом, оставив меня протирать стекла и приходить в себя.

К неожиданным встречам я привык. В одной квартире мне на голову с антресолей прыгнула кошка, смахнув очки в ведро с помоями. Картинка: следователь прокуратуры в мутной жиже шарит рукой…

- Гражданин Ольшанин?

- Да.

- Следователь прокуратуры Рябинин. Нужно с вами поговорить.

- Проходите в дом.

Не поговорить, а допросить. Я пошел, недоумевая, что бревенчатый сарай он зовёт домом. И я ошибся: не для дров, не для сена, а для трав, которые сушились на лавках, на шестах, на верёвках… Неужели он здесь спит? Задохнуться можно от сладости и аромата. И я спросил:

- Травки для чего?

- Настои, чаи, отвары.

- Продаете?

- Даю и сам лечусь.

- Много их у вас…

- Все разные. Чистотел, адонис, горицвет… А это ночная фиалка, герань Роберта, сон-трава… Мелисса…

- Семья есть?

- Родителей даже не помню, холост.

- А почему вас зовут «Лешим»? - прямо спросил я.

- Поэтому и зовут. Одинок, живу на отшибе, да еще травы…

Кроме растений, длиннющее помещение занимали диван да несколько столов. Один завалили свежие травы, второй - газеты и книги, третий был, видимо, обеденным… Мы сели за четвертый, пустой, у солнечного окна.

- Ольшанин, а какая связь клички «леший» с травами?

- У меня есть ядовитые и те, которые защищают от черных сил.

- Какие?

- Ну, плакун-трава, переступень-трава…

Мы подошли к ядам. И вообще, я тут для допроса, а не травки нюхать. Но из-за этих травок не было настроя на официальный разговор. И я знал, что иногда незатейливая беседа дает больше информации, чем допрос.

- И как вы эти опасные травки используете?

- Отдаю.

- Кому?

- Есть потребитель.

- Кто?

- Неважно.

- Мне важно, Ольшанин.

- Кто попросит.

Вот чем отличается допрос от беседы. Хотя он знал, что пришел следователь, но я не предупредил его об ответственности, не составлял протокола и не говорил официальным тоном. У меня в данную минуту как бы не было морального права гаркнуть на него и потребовать правды. Но допрос еще будет. И меня сдерживала мысль: есть ли связь между, скажем, переступень-травой и стрихнином?

- Ольшанин, где вы работаете?

- Помогаю леснику, - уклончиво отозвался он голосом отстраненно-необязательным.

Я вглядывался в его лицо, стремясь проникнуть за эту отстраненность, но оно мне казалось не здешним, одолженным. Разве может быть кожа первородной белизны у человека, живущего в лесу? Вытянутое лицо, обрамленное… Пожалуй, вся голова была обрамлена короткими черными волосами, как обтянута ершиком: плоская бородка переходила в бакенбарды, а уж те смыкались на голове. Похоже, что вся эта газонностриженная растительность оставила широкую светлую поляну для носа, серых глаз и тонких крепких губ.

- Леснику помогаете… каким образом?

- Тушу торфяники. Зальешь, ветер дунул - опять горит. Муравейник три дня чадит, хотя муравьи тоже тушат, прыскают кислотой. Еще туристов гоняю.

- Не пускаете в лес?

- Видели, что осталось после них? Горелая земля, битое стекло и порубленные деревья. На том конце поселка нет ни кур, ни гусей… Туристы воруют и едят.

- Участковый-то в курсе?

- Он не поможет, пока все не поймут, что когда-то были растениями и усложнялись до теперешнего состояния.

- Разве?

- Например, Пушкин чего испугался и не поехал к декабристам? Дорогу ему перебежал заяц. Значит, в процессе эволюции он был морковкой.

На тонких губах не то усмешка, не то насмешка. Зачем я сижу? Наверное, майор уже вернулся и ждет меня. Спрашивать Ольшанина о двух трупах было рановато, да и, похоже, контакта у нас не сложилось. Он не стал отвечать, кому отдает ядовитые травы. Но у меня был вопрос прямой и крепкий, как сухая сосенка за окном:

- Гражданин Ольшанин, у вас есть резиновые сапоги?

Я предвидел канитель с осмотром обуви и нудным разговором о посещении зверофермы. Не знаю, что у него произошло в голове… Может быть, это и зовется интуицией, когда сознание, перескочив через факты, сразу выходит на конец логической цепи?

- Следователь, норки выпущены мною.

Ольшанин ждал моей реакции. Я молчал, потому что от неожиданности во мне все замкнуло. Наконец я выдавил единственно уместный вопрос:

- Зачем же?

- В клетках они страдают…

- Масса животных сидит в клетках, загонах и сараях. Например, миллионы кур, - бросил я запальчиво, озадаченный наивностью человека, живущего в лесу.

- Кур не жалко. Они не знают, что такое свобода.

- А норки знают?

- Они бегут в лес, а куры остаются в своих клетках. Норки очень любознательны.

- Ну и что? - начал я раздражаться.

- Свобода нужна только любознательным.

Я умолк. Точнее, заткнулся или, говоря культурнее, подавился. Да это же не чужая мысль, а моя. Я допускал совпадение ассоциаций, но такого совпадения до каждого слова, до запятой… Чем дольше я работал следователем, тем настойчивее ощущал потребность в умной мысли, потому что прямо-таки купался в других, в банально- штампованных, как пивные бутылки. Свобода нужна только любознательным…

- Ольшанин, вы причинили зверосовхозу материальный ущерб. Ответственности не боитесь?

Я боюсь только стука.

- Какого стука?

- Разве не слышите, что в мире стучит?

- Что стучит?

Он не ответил, прижавшись к сидевшей на полу своей жутковатой собаке. Она лизнула его в бороду. Я поднялся. Из-за душистых трав мне не хватало кислорода.

Ольшанин, вы здоровы?

Посещаю врача, кабинет номер семь.

21

Майор уже был дома. Я коротко рассказал о Лешем, заострив внимание не на личности, а на факте оперативном. Кому он носит лекарственные травы и почему это скрывает? Карие глаза Петра смышлено глянули из-под бесцветных густых бровей. Мы с ним тут же поделили функции: я остался с радиотелефоном звонить в прозекторскую, а он, сунув в карман пару яблок, отбыл в так называемую «наружку». Следить за «Лешим».

Я допустил ошибку: пришел на встречу с Ольшаниным, не собрав о нем достаточной информации. В такой спешке допрашивают только преступника, схваченного на месте происшествия.

Дозвониться до судмедэксперта оказалось непросто: то он в прозекторской, то на совещании, то вышел перекусить… За окном блеснула плешь деда Никифора. Я к нему выскочил - у колодца он мыл бутылки, которые, видимо, насобирал по поселку.

- Дед, хочу спросить о Митьке Ольшанине…

- А я не затычка, - обрезал мое желание Никифор.

- В каком смысле?

- Народ уже говорит, что служу овчаркой при милиции.

А я-то все ждал, что среди народа найдется человек, видевший ночные раскопки на кладбище и перемещение трупов… Майор искал этого человека неустанно. Дед Никифор, союзник и сосед, похоже, испугался людской молвы. И я спросил насмешливо:

- Джинн не попадался?

- Какой джинн?

- Волшебник, который сидит в бутылке и может выполнить любое желание.

- Не попадался, с мылом полощу.

- Никифор, а если попадется, какое загадаешь желание?

- Пусть этот джинн летит из бутылки к едрене фене.

- Почему же? - удивился я отсутствием фантазии у деда.

- Если он там будет сидеть, то бутылку не примут.

Верно кто-то заметил, что у прагматизма короткий путь. Впрочем, какой тут прагматизм… Деду хотелось выпить, и зачем ему загадывать какие-то желания и смотреть, что получится, когда проще обменять тару на полную бутылку. Люди не любознательны…

Укоряющая мысль поддела меня крюком. А я? Дмитрий Ольшанин разве не оригинален? Разве не достоин пристального изучения? Допустим, он болен… Но его одна мысль «Свобода нужна только любознательным» дороже всех нудных газетных передовиц.

А ясновидящая Амалия Карловна? В ее уникальных способностях убедились мы лично. Где же всенародное удивление? Где киносъемка, ученые, газетные статьи и телевидение? Где восхищенные старушки и пионеры с цветами?

Свободы достойны только любознательные…

Я взялся за телефон и вызванивал судмедэксперта до вечера. Почти до возвращения майора, который появился передо мной, словно вылез из силосной ямы. Ботинки вроде бы в навозе, куртка в ягуаристых пятнах, на плечах сухие былинки, волосы припорошены не то пылью, не то пыльцой… Моему удивленному взгляду майор объяснил:

- Сельская наружка отличается от городской.

- В каком смысле?

- В городе можно затеряться в толпе, в транспорте, в переулках… А здесь как следить? Деревенская улица вся на виду. Ольшанин идет впереди… А мне куда?

- В кусты.

- Дома кругом. Пришлось лезть огородами. Через запоры, грядки, картофельные поля…

- Представляю, - посочувствовал я.

- Не представляешь. В хлев попал. Хозяйка кричит, что я хотел украсть кабанчика. Пришлось отбрехиваться.

- Ну и зачем проник в хлев, если не за кабанчиком?

- Корову подоить, - огрызнулся Петр.

Я ждал вразумительного ответа. Майор скинул одежду, умылся во дворе, надел спортивный костюм, взрезал банку свиной тушенки, сел к столу, вздохнул и сообщил:

- Сейчас я тебя удивлю. Ольшанин нес полиэтиленовый мешок трав… Куда, думаешь?

Я уже догадался. Возле магазина было что-то вроде мини-рынка - три вкопанных дощатых стола.

- Торговать?

- Нет.

- Продавщице?

- Не угадал.

- Как мне угадать, если я жителей не знаю.

- Этого жителя знаешь.

- Деду Никифору?

Майор глянул на меня иронично. Я понял. Мол, где же он мог так извозюкаться, если Никифор живет рядом; и никакими травами деда не заинтересуешь, если в них нет градусов. Кого я знал еще… Охотника, жену Висячина… Неужели?

- Амалии Карловне?

- Так точно.

- Зачем же ей травы?

- Может быть, при помощи их она и ясновидит?

Я помолчал, обогащенный новой и непонятной информацией. Но долго молчать не сумел, потому что тоже имел малопонятную информацию, способную удивить.

- Петр, я дозвонился до судмедэксперта. Акт будет готов дня через два.

- Ну, а причина смерти?

- Сказала. Что, по-твоему?

- Ясно, Дериземля захлебнулся.

- Нет.

- Значит, алкогольное отравление.

- Попал, да не совсем. Отравление, но не алкогольное.

- Пищевое?

- Дериземля отравлен стрихнином.

Могучая и короткая шея майора не то напряглась, не то дрогнула. Спросил почти удивленно:

- Выходит, оба, Дериземля и Висячин погибли от одного яда?

Я не ответил, а он не переспросил. Мы размышляли, что лучше всего делать втихомолку. Мы не знали - кто, почему и зачем. Но не сомневались, что вышли не на заурядные трупы бомжей, а на продуманное тяжкое преступление.

- Петр, завтра подкинь меня до областной поликлиники. Хочу поговорить с врачом об Ольшанине.

22

Дел в городе набралось… К врачу, к судмедэксперту, к начальнику, ну, и само собой, заскочить домой к Лиде.

Начал я с Артамонова. Неприятно, когда тебя с порога встречают ехидным взглядом.

- Рябинин, совсем откололся. В прокуратуре не бываешь, на собрания не ходишь, дел не кончаешь… Чем этот месяц завершишь?

- Делом по звероферме.

- Оно же было глухое?

- Раскрыл.

- Это хорошо, но на тебе висят два трупа, два убийства.

У нас с начальником взгляды на расследование не совпадали. Он считал, что я обязан злоумышленника найти, разобраться, предъявить обвинение и передать в суд. Я же думал… Расследовать преступление - это научная работа с привлечением психологии, права, социологии, криминалистики, жизненного опыта и, само собой, интуиции. Только об этом я помалкиваю - засмеют: работа следователя оценивается по количеству сданных дел. Начальник пошуршал бумагами:

- И общественная работа у тебя на нуле.

Следователей обязывали иногда изредка выступать перед народом в виде бесед, лекций и статей в печати. Вместо того чтобы сообщить начальнику о результатах вскрытия - два человека отравлены одним ядом, почему я и пришел к нему, - с моих губ сорвалось нечто другое:

- Филипп Иваныч, свободы достойны только любознательные.

- Как?

- Жизни достойны только любознательные люди, - расширил я мысль.

- Это к чему?

- Живет в поселке незаметная женщина в домике с флюгером-петушком. Ясновидящая Амалия Карловна. Сколько вы о ней чудес рассказали? Нашла угнанный грузовик, жизнь прокурору в суде спасла, показывает, где рыть колодцы… Лично мне она с точностью до метра определила местоположение трупа в реке. И что?

- А что?

- Мы нелюбознательны, как овцы в загоне. Я напишу о ней статью в еженедельник.

Пухлое лицо Артамонова, спокойное, как у овцы в загоне, напряглось от беспокойной мысли. Он легко выпрыгнул из-за стола и закатался по кабинету, то есть заходил скоро, как шар в пиджаке и на колесиках. Приказал коротко:

- Пиши.

- Что?

- Другие эпизоды с ясновидящей. Гражданке Кудиной она предсказала день смерти, и та скончалась в указанную дату.

- От чего?

- От смерти. Гражданку Сугробкину вылечила одним своим присутствием, то есть биополем. А гражданку Капо спасла от диких страхов.

- Чем спасла?

- Не помню. Кстати, о страхе. Гражданка Турченюк не могла войти в собственную квартиру.

- Почему?

- Руки дрожали от страха. Амалия Карловна проблему утрясла. Еще что…

Я редко видел начальника следственного отдела энергичным и даже вдохновенным. Таким он бывал, распекая следователей за волокиту или за необоснованный арест; таким видел его, когда я выпустил на свободу сторожа, застрелившего одного из четырех, напавших на садоводство.

- Сергей, был еще один мутный эпизод, - заговорил Артамонов и крепко потер лысину, как бы избавляясь от мутности.

- Какой? - поторопил я, опасаясь, что он его умолчит.

- А хрен его знает, какой. Профессора вызвали, из Москвы приезжали… С приборами ходили… Похоже, что Амалия разобралась. Запиши, фамилия интересная, Бритвич, солидная дама.

Начальник вернулся за стол облегченно, словно скинул ненужный груз. Я захлопнул блокнот, но он посоветовал:

- Сходи к помощнику прокурора, у него эти материалы есть.

Я так и сделал. Материалы были, потому что люди по разным соображениям обращались в прокуратуру. Переписав фамилии и адреса, я поспешил в поликлинику.

Бесспорно, Дмитрий Ольшанин страдал каким-то нервным расстройством. Хищение трупа из могилы, труп в реке, психическое заболевание - все это, по-моему, соединялось в искривленное пространство. Пути преступности неисповедимы.

Я шел по длинному коридору, разглядывая таблички на дверях. Нужная меня удивила: «Невропатолог. Психолог. Психоаналитик». Не обилием врачей, а последней должностью - психоаналитик. В то время Фрейда у нас не жаловали.

Я постучал и вошел…

23

За маленьким беленьким столиком сидела дама, ничем не похожая на задерганного участкового врача. От нее веяло солидностью и покоем, так необходимыми Людям со слабой психикой. Я спросил:

- Вы невропатолог?

- И невропатолог, и психоаналитик, и психолог.

- Тяжеловато для одного человека, - заметил я, предъявляя удостоверение.

- Кадров не хватает, товарищ Рябинин.

Я разглядывал этого многосочетаемого врача…

Белую шапочку она не надела, да та бы и не укрепилась на сполохе прически бледно-апельсинового цвета. Халат тоже не надет, а лишь символически наброшен на плечи. Под ним что-то бархатное, светло-карее, обтягивающее грудь с бархатной нежностью. Крупные бусы из прозрачно-медового янтаря. Пудрово-цветочный аромат…

Она заметила, что я разглядываю ее чересчур, и как бы объяснила:

- Надо не себя дополнять одеждой, а одежду дополнять собой.

- Правильно, - подтвердил я.

- Стараюсь носить концептуальную одежду без претензий.

Невесть откуда в мою душу шмыгнуло беспокойство. Почему она не спрашивает, зачем я пришел? Потому что вежливая? Потому что ясно - за консультацией по какому-нибудь уголовному делу.

- Работы много? - спросил я бессмысленно. Потому что видел впалость щек и очерченностьгуб. Потому что видел ее странную улыбку, на что-то намекающую, от которой беспокойства прибывало.

- Работы, говорите? Вот только что была пациентка, аспирант… Выйдет на трибуну с ответственным докладом и улыбается.

- Ну и пусть улыбается.

- Потом начинает хохотать, не остановиться.

- Пусть хохочет, - неуверенно решил я.

- Представьте картину. Сперва она, затем еще кто-то, и вот уже хохочет весь зал. Массовое безумие! Или гипноз. А девице на днях диссертацию защищать.

Я поймал себя на том, что мне тоже хочется хохотнуть, чем и снять с себя едкое беспокойство. Оно уже не давало мне поддерживать беседу и думать. Зуд, когда хочешь вспомнить - и никак…

Я впился взглядом в нее, как хищный зверь. В лицо, в глаза… Она усмехнулась надменно и бросила что-то рекламное:

- Одень ресницы, в шелк…

Глаза! Полосатый цвет… Взгляд из-за решетки…

- Амалия Карловна, - выдохнул я.

- Удивлены?

- Ошарашен.

- А почему? Ясновиденье и невропатология лежат рядом, как новорожденные близнецы.

Приходил в себя я медленно. Где же деревенская толстуха с рыжими кудряшками? Где сельский домик с петушком на крыше? Где травяной чай? Мне ведь говорили, что она работает и живет в городе. Сколько же ей лет? Дама в расцвете, то есть ягодка опять. Допустим, макияж… Но тело, стройное и подтянутое, как у этой, у ягодки опять.

- В деревне я распускаюсь. А тут гимнастика, глюкоблок, особый гель, снимающий жировые отложения и уменьшающий объем бедер. Экстракт голубых водорослей и те де. Так, излагайте свое дело.

- Разве не догадываетесь?

- Рябинин, если бы знали, с какими вопросами ко мне заявляются. Например, группа мужчин захотела определить свой типаж…

- Это холерик-сангвиник?

- Нет, поинтереснее. Одного я вычислила как мужчину нового направления; второго - как непринужденного, который следует зову своего сердца… И тому подобное.

- А, например, я?

- Вы не мачо, сырое мясо запивать текилой не будете.

- Мачо в очках не бывает, - подтвердил я.

- Но вы из тех, которые женщинам по душе.

- Значит, из каких?

- Мне нравятся мужчины, которые много работают и мало отдыхают.

Я, не привыкший к дамским комплиментам, ерзнул. Да и к мужским, потому что следователей обыватель не любит. Преступники тем более. А начальство? За какую-нибудь оплошность прокурор может обматерить, как у пивного ларька.

- Амалия Карловна, меня интересует Дмитрий Ольшанин. Вы его лечите?

- Нет.

- Как же нет?..

- Сергей Георгиевич, я лечу не его самого, а душу. Если болит орган, то идут к врачу, а если болит душа, то ко мне.

- Разве… не едино?

- Душа после смерти отлетает, а тело, остается. Телом я не интересуюсь. Меня зовут ясновидящей, телепаткой, экстрасенсивом… Неправильно. Я духовидец.

- И душу вылечиваете?

- Того, кто верит. В древности выживали только верующие.

- Значит, действуете на сознание?

Она улыбнулась с такой долей снисходительности, что мне стало неуютно. У меня, у твердого материалиста, аргументов не было. Если есть душа, то она располагается в области сознания. Не в желудке же?

- Сергей Георгиевич, если вы хотите понять историю Ольшанина на уровне сознания, то ничего не выйдет. Все происходит на уровне подсознания.

- Но вы же врачуете не подсознание, а душу.

- Душа и есть подсознание.

Вообще-то, я спорщик. Но перечить женщине мешало не только уважение, но и не очень ясная мысль о примитивности моей позиции. Все эти душеведы, поисковики духовной материи, верящие в бессмертие и в загробный мир, говорящие о каком-то космическом разуме и просто верующие в Бога оставались едины в одном - не были плоскими материалистами. Они не могли смириться с мыслью о смерти, а точнее, с бесследным исчезновением с лика земли. А я смирился?

- Амалия Карловна, какой диагноз у Ольшанина?

- Спросили, будто у человека не душа болит, а заноза в пальце.

- Так что у него с душой?

Она встала и прошлась по просторному кабинету, в котором не было ни приборов медицинских, ни настенных памяток. И меня опять удивила ее подтянутость и даже высокий рост.

- Сергей Георгиевич, по-моему, он психопат.

- Это, значит, какой?

- Типы психопатов скоро не перечислить. Истерические, возбудимого круга, астенические, неустойчивые, шизоидные и так далее.

Мне не хотелось спрашивать в лоб, да она бы и не ответила - мог ли Ольшанин совершить два убийства? Я зашел с другой стороны, с юридической:

- Амалия Карловна, психопаты вменяемы?

- Бесспорно. Ненормальное поведение нормальных людей, как говорил Бехтерев. Например, алкоголики, легко возбудимые…

Мне припомнилось, что раньше об Ольшанине она говорила другое. Но тогда была деревенская баба, а теперь невропатолог. Она села, изобразив ожиданье моего следующего вопроса.

- Амалия Карловна, а почему психопаты агрессивны?

- Из-за тревожности.

Я не понял, поскольку считал, что вся страна живет в напряжении. Все мы постоянно напрягаемся. Когда я допрашиваю, то, бывает, коленки ходуном ходят.

- Сергей Георгиевич, тревожность - основа многих психических аномалий. Например, предпатологического состояния.

- Это… что?

- Неуверенность, пугливость, депрессия, страх могут вызвать разрядку и толкнуть на немотивированный поступок, который потом и сам не сможет объяснить.

Меня охватила мысль вроде скрученного жгута. Неужели сошлось? Выкопать тело из могилы, снести его в чужой дом, хозяина дома утопить… Цепь немотивированных поступков… Сошлось бы, если бы не стрихнин.

- Амалия Карловна, отчего это у Ольшанина?

- Думаю, результат родовой травмы.

- Он жалуется на какие-то стуки…

- Вот-вот. Типичная перинатальная патология. Гипоксия при родах или повреждение периферического нерва. Самый популярный тик - мигательный. А у Мити стуки…

Я сидел понуро. Дело осложнилось совсем с неожиданной стороны. Психически больной. Попробуй его допроси. Экспертиза, адвокат, родственники…

Я встряхнулся весело и даже шумно, как утка из воды. И сказал почти с радостным подъемом:

- Амалия Карловна, у меня к вам еще дело… Вы нашли труп в воде, мой начальник о вас легенды рассказывает. Я хочу написать в журнал очерк.

Ресницы ли разлепились, глаза ли потеплели, зрачки ли потемнели, но решетки взгляду не мешали - исчезли. Голосом певучим, тем, каким говорила в поселке, она произнесла:

- Милый, очерков обо мне и дипломов три папки.

- Где они?

- Дома. Пойдем, я живу рядом.

24

Квартира трехкомнатная, а может, и четырехкомнатная. В шестидесятые годы излишки площади шли на вес золота. Тут просторно, как в доме из американского фильма. Мы прошли в помещение, чистое и белое, здесь хозяйка принимает больных на дому. Но это была кухня-столовая.

- Располагайтесь, Сергей Георгиевич.

Я сел, оказавшись под картиной, вышитой стеклярусом. Вроде бы лебедь. И тут меня прихватила не то скованность, не то робость. Располагайтесь… У меня есть четыре предмета, с которыми я расстаюсь только на ночь: удостоверение, пистолет, очки и портфель. Сейчас удостоверение при мне, очки на мне, а куда деть портфель с пистолетом и бланками протоколов? Поставить на пол?

- Определите свой портфель, - хозяйка подкатила ко мне крохотный столик-решетку на колесиках.

Я вертел головой, как школьник в музее. Стол, за которым сидел, показался мне чуть ли не плетеным, но он был набран из чугунных плашек и покрыт белым лаком. Торшер с подсвечниками… Многоярусная подстава из полированной нержавейки… У холодильника блестит этажерка-стол с бутылками и фарфором…

- Сергей Георгиевич, как будете пить кофе?

Я не растерялся:

- Мелкими глоточками.

- По-восточному, эспрессо, капуччино… Например, «маккофе-амаретто» не рекомендую, миндаль все отбивает.

- По-восточному, - пожалуй, единственный знал я способ.

Амалия Карловна переоделась. Халат или кимоно, которые я не очень отличаю: мой профессиональный недостаток, потому что мучаюсь с описанием одежды на женских трупах. Пуговиц на нем не было - на липучках, что ли? И цвета разнообразного, хамелеонистого, неуловимого. Кроме халата, были еще тапочки, расшитые бисером.

- Обожаю роскошную расхлябанность, - ответила она на мою зоркость.

Кофе по-восточному клокотало, словно вулкан. Кофейник стоял на деревянной подставе, как оказалось, из сандалового дерева. Фарфоровые чашки имели форму конусов и походили на лебедят. Я хотел пригубить, но хозяйка меня остановила:

- Сергей Георгиевич, вы не представляете, как хорош кофе после рюмки вот этого напитка.

На столе возникла высокая тонкопрямоугольная бутылка, наклейка которой сообщила, что это водка под названием «Гостиный двор». Особая, сорок градусов, с ароматом почек сосны, тмина и янтарной кислоты. Две рюмки: не поймешь, что прозрачнее, стекло или водка. Неожиданно я сподобился на тост, разумеется, неожиданный:

- Амалия Карловна, пью за вас, за женщину бесподобную и уникальную!

Водка оказалась тоже бесподобной - вместо сивухи веяло лесом. Закусили тонкими ломтиками мяса, от которых веяло костровым дымком. Я хотел взять чашку с кофе, но хозяйка остановила:

- Теперь за вас!

Действо повторилось. Не знаю, как насчет сосновых почек и янтарной кислоты, но жизненная сила в водке была. Меня обдало счастьем, как теплой водой окатило. Еще бы: я, рядовой следователь, в сущности, сельской прокуратуры сидел в гостях у знаменитой женщины.

Я хотел было все-таки глотнуть кофе по-восточному, но мой же вопрос помешал:

- Амалия Карловна, как вы достигли своих гиперспособностей?

- Научить?

- Разве возможно?

- При условии. Ты кого любишь? - перешла она на обращение попроще.

- Жену, родителей…

- Еще?

- Других просто уважаю.

- Ты должен любить только одного человека.

- Маму?

- Нет, себя. Тогда станешь самодостаточен, самобытен и самостоятелен. И придет успех.

Ее мысль мне понравилась. Но я хотел что-то сделать… Ага, выпить кофе. Однако рука Амалии Карловны опередила - налила очередную рюмку. Кто сказал, что кофе лучше водки?

- А здоровье? - спросил я, имея в виду не самодостаточность, а повод для тоста.

- Что-нибудь болит?

- Иногда трудно согнуться.

- Сергей, это позвоночник.

- Шнурки на ботинках не завязать.

- Носи ботинки без шнурков.

- Тогда, Карловна, пиши.

- Что?

- Рецепт на ботинки без шнурков.

Мы выпили-таки за здоровье. А кто, собственно, не здоров? Я куплю ботинки без шнурков. Амалия Карловна пышела здоровьем, как свежесорванный персик. Впалость щек и очерченность губ само собой, но цвет кожи… Золотистый! А взгляд? Глаза, там, за склеенными ресничками, улыбались мне - конечно, вместе с губами - как старому другу.

- А кофе? - вспомнил я.

- Что мы сидим на кухне, как бедные родственники? Переместимся.

- Вместе с кофе, - уточнил я.

Мы переместились и с кофе, и с бутылкой, по-моему, уже с другой. Я спохватился: у меня же к ней сто вопросов по экстрасенсорике, по биополю, по биолокации, по иррациональным явлениям, по ясновиденью, по яснослышанью…

Карловна ушла подогревать кофе. Я сидел на диване… Нет, не на диване, а на каком-то мягком ковчеге; тогда уж не на ковчеге, а в ковчеге. И оглядывал комнату. На стенах плетеные корзинки и разнообразные светильники. По полу разбросаны маленькие розовые коврики.

Хозяйка принесла кофе и объяснила:

- Я придерживаюсь японского стиля.

- В смысле… риса?

- Прямолинейность, определенность и повторяемость недопустимы.

- Однако, с водочкой мы повторялись, - заметил я.

Карловна пододвинула маленький столик, объяснив, из чего он:

- Из бразильского джакаранда.

- Неужели? - удивился я, что в Бразилии растет джакаранд, если только это дерево.

- А вон те стулья обиты акульей кожей.

Интереса к ним я не проявил, потому что акульих зубов не увидел. Меня потянуло на кофе. По вкусовым качествам оно показалось ниже водки: если та пахла сосновой почкой, то кофе отдавало просто бочкой, огуречной. Но жажда заставила выпить следующую чашку. Я бы и третью выпил, если бы не чудо…

Халатик-то, цельносшитый, полураспахнулся. Под ним оказались ножки, две, желтые и сдобные, будто только что испеченные. Я не удивился, потому что в моде вседозволенность.

- Сережа, хочешь поцеловать?

- Тебя?

- Нет, мои колени.

- Зачем?

- Они пахнут киви…

Что-то случилось. Ко всем частям моего тела прилил жар, смешанный с зудом. Я понял, что умру, если не поцелую киви… Все обилие ламп меркло долго и медленно. Киви…

25

Глаза открылись после приложенного усилия. Что, где?.. Сперва надо определиться в пространстве. На стенах вязаные корзиночки, потухшие лампы… Пространство знакомо. А время? За окнами светло, за окнами ярко… Я глянул на свои наручные часы - девять утра. Значит, проспал вечер и ночь…

Я поёрзал от физического дискомфорта. Обнажённый я, в смысле, голый. На мне лишь часы и нет трусов, без которых спать не привык. Кто их мог снять? Лежу на диване-ковчеге, вернее в диване-ковчеге…

Повернулся я резко, словно захотел поймать снявшего трусы. Меня тут же передернула судорога - от ног до макушки…

Рядом со мной, тоже без признаков одежды, лежала желтокожая старуха без волос и без грудей…

Я прыгнул на пол и стал одеваться быстрее солдата, поднятого по тревоге. Руки не попадали в рубашку, ноги-в брюки… Я трясся, как припадочный. Все-таки оделся…

Амалия спала. Я пробежал на кухню за портфелем и оглядел стол. Пустая бутылка из-под водки «Гостиный двор». Таблетки и пузырьки… «Берлидорм-5»… Ага, для меня, редкое снотворное, смесь нозепама с ментолом, да плюс водка… А зачем шприц? Ведь снотворное в таблетках, бросается в рюмку…

Я открыл портфель - пистолет цел. Удостоверение в кармане, очки на мне. Неужели Амалия наркоманка?

Меня опять бросило к столику с пузырьками и рецептами. Импортные… Понимаю через слово. Так, бальзам для инъекции… Предназначен для мгновенного действия… Какого действия? Повышает потенцию.. Умственную, что ли? Эрекция не исчезает несколько часов… Очевидная разгадка ползла ко мне гусеницей. Я не верил… Не нужны Амалии ни пистолеты, ни деньги… Она мне, пьяному, сделала укол. Ради эрекции на несколько часов, на ночь… Я схватил портфель, покопался в дверных запорах и выскочил на улицу, на свободный утренний воздух…

Голова не болела, хотя слегка поташнивало. Болело в промежности и в области таза. Но другая боль, не физическая, тупо стучала в грудную клетку откуда-то изнутри, от сердца.

Надо разобраться, что случилось… Я даже приостановился, чтобы, значит, разобраться. Что случилось… Да ничего особенного: невропатолог изнасиловала следователя прокуратуры.

Шел я ускоренным шагом. Куда? В никуда.

- Педик, с утра набрался, - отбросил меня парень, в которого я врезался. Видимо, меня пошатывало. Но почему педик? Ага, я не брился и не умывался. Надо в парикмахерскую…

Разбитной мастер мне сообщил:

- Вас трудно брить.

- Почему?

- Нервное подвижное лицо. У вас что-то случилось?

- Да, любовная история.

- Потеряли женщину?

- Наоборот, приобрел лишнюю.

- Эка печаль! У меня их две, и обе по делу.

- Не понял…

- Я люблю толстеньких, такую и взял в жены. А теперь в моде худые. С женой в общество не пойдешь. Для этой цели завел вторую, тонкую и костистую.

Я попросил его не жалеть одеколона - вместо умывания. И опять зашагал в никуда, подгоняемый раскаленными мыслями…

Выходило, что я интересовал Амалию только как сексуальный партнер. И она не побоялась пойти на эту акцию? А чего бояться? Я что - жаловаться стану? Кому: начальнику следственного отдела или прокурору области? Мол, докторша заманила на квартиру, напоила, уколола и всю ночь того…

Видимо, бритье с одеколоном мой лик не взбодрило, потому что какой-то встречный мужик сообщил негромко:

- Братец, унынье - это тяжкий грех.

- Что же делать?

- Выпить. Пойдем?

- Нет, спасибо.

Люди свободно читали по моему лицу. На нем написано, чем я занимался ночью. Блуд на нем и грех. Не по моей же вине. Но что же это за следователь, которого можно подпоить и уколоть? Ведь если узнают в прокуратуре, то придется уходить с должности или сгореть со стыда.

Я свернул в скверик и отыскал пустую скамейку… Главное, что сделала Амалия, - она меня унизила. Но ведь никто не узнает. Если вина… Мысль, вернее догадка, расстелилась почти радостью - я забыл, что Амалия колдунья. Не опоила она меня и не уколола - загипнотизировала, и у меня с ней ничего не было…

- Молодой человек, вам плохо? - спросила древняя старушка, которая, оказывается, сидела рядом.

- Да, мне плохо.

- Вряд ли.

- Откуда вы знаете?

- Потому что мне еще хуже.

Для чужого горя места в груди не осталось. Кофе, надо выпить кофе. Я встал и автоматически, шагом, дошел до закусочной. Пил и не понимал удивления буфетчицы, пока она не спросила:

- Пятую чашку будете?

Я выпил. И она, пятая, как бы поставила все на место. Сколько мужиков пьянствуют, имеют любовниц, ходят к проституткам - и спокойны. А я? Потому что Лида…

Как гляну ей в глаза, как объясню, как прикоснусь?.. Умолчать. Но как стану жить, словно оплеванный? Как явлюсь домой, что сегодня намеревался сделать? Нет, не сегодня, а еще вчера вечером.

Мысль перескочила - она скакала безостановочно. Перескочила на нравственность. Амалия Карловна всеми любима и уважаема. Легендарная личность. Но разве уважаемый обществом человек может быть безнравственным? Или это общество ее не знает? Тогда надо…

После провальной ночи во мне как бы очнулся следователь. Я руководствуюсь статьями уголовного кодекса, в основе которого, как и в основе моей работы, лежит нравственность. В основе работы врача лежат не лекарства и анализы, а клятва Гиппократа. Амалия сказала, что она лечит не тело - лечит душу. Лечит, не имея совести?

Я открыл портфель и вынул записи, сделанные в прокуратуре. О тех, кого она вылечила.

26

То, что я задумал, не укладывалось в понятия здравого смысла - антипод любознательности. Здравый смысл рационален - он обязывает не распыляться и делать только то, что необходимо. Но у меня уже был собственный жизненный опыт, которого хватило на афоризм: тот, кто делает лишь необходимое, никогда вершин не достигнет. И вообще, успеха не добьется.

То, что я задумал, требовало времени, физических сил и автомобиля. У меня было только первое - время. И остатки сил. Кто же даст автомобиль для удовлетворения мой любознательности? А она, любознательность, прямо-таки жгла меня - я даже с судмедэкспертом не встретился.

Не стану мелочиться и описывать, как ходил по улицам и районам, ждал у парадных и в скверах, ездил на троллейбусах и даже на такси… Передам только суть.

Сперва пошел на квартиру гражданки Кудиной, той самой, которой ясновидящая точно предсказала день смерти. Говорила со мной ее дочь.

- Еще зимой мама сказала, что умрет первого мая…

- Откуда она это взяла?

- Не знаю. Мама состояла на учете в районном психдиспансере.

Вот и ответ. Впрочем, не ответ - много людей состоят на подобных учетах. Ведь Кудинова не отравилась и не повесилась, а скончалась в назначенный ей день.

- А как ваша мама попала в областную поликлинику?

- Кто-то ей назвал имя Амалии Карловны, как обладательницы мистической силы. Мама ходила к ней ежедневно.

- Помогло?

- Амалия Карловна ей внушала, что первого мая не умрет. А мама не верила.

Дочка всхлипнула без слез. Бледная, тихоголосая и вялая, наверное, походила на мать. Я спросил о главном:

- Ну, а первого мая?

- Мама вскочила в шесть утра, а к девяти уже явилась к невропатологу. И я с ней.

- Были на приеме?

- Да. Амалия Карловна сперва уговорила, что сегодня, первого мая, ничего не случится. Мама не верит. Тогда ясновидящая как рявкнет: «Ты умрешь не первого мая, а первого июня!»

- Зачем же… так?

- А иначе маму было не пронять. Она сразу успокоилась, и мы вернулись домой. Весь месяц прошел спокойно. И к Амалии Карловне не ходила. Первого июня позавтракала и со мной попрощалась. Я думала, что она идет в магазин. А мама легла и умерла.

Я посидел немного, поговорил, посочувствовал, поблагодарил за прием и откланялся. Никаких сверхъестественных сил в поведении Амалии Карловны я не нашел, как и в поступке ее больной пациентки, - довольно-таки частый случай внушения и самовнушения.

В следующем адресе не повезло - гражданка Сугробкина была в санатории, о чем мне сообщил ее сын-студент через приоткрытую дверь. Я изъявил желание поговорить с ним. Осторожный студент ответного желания не изъявил. Его даже не убедило ярко-малиновое удостоверение, а убедили мои очки, солидный портфель и поэтично взлохмаченная голова - бандиты выглядят иначе.

- Гражданин Сугробкин, меня интересует лишь один вопрос: как ваша мама излечилась?

- Ее выходила известная целительница Амалия Карловна.

- Чем же она известна?

- Бионической энергией.

- Что это?

- Биополе.

- А оно того… доказано? - осторожничал я, поскольку шли шестидесятые годы с научными и псевдонаучными спорами.

Он усмехнулся снисходительно, как представитель точных наук над гуманитарием. Наверное, физик, математик или механик. Он тут же это подтвердил:

- Доказано, что сильное биополе человека способно влиять на молекулы и на квантовые частицы типа лептонов.

- У Амалии Карловны такое?

- У нее такая аура, что в транспорте ей всегда уступают место.

Интересно, какая у меня аура? В транспорте я никогда не сижу, и садиться даже не пробую - бесполезно. Лишь только приткнусь, как пожилая женщина из десятка сидящих выбирает меня и встает рядом с немым укором.

- Облучила биополем один раз?

- Множество. Она работала здесь, по вызову.

- Как же это происходило? Посидит возле мамы - и все?

Парень задумался, как споткнулся. На пустом месте не спотыкаются. Я ждал.

- Ну, поговорят, а перед уходом Амалия Карловна оставит лекарство.

- Какое?

- Не знаю. Разные… Травы, мед с клюквой от давления…

- Зачем же, если биополе?

- На всякий случай.

Я засмеялся не оттого, что стало весело, а ради укола студента тем самым биополем, которое влияет на молекулы с лептонами. Студент ответил улыбкой, похоже, что-то понявшей. Квартиру я покинул с мыслью… Почему экстрасенсорикой, ясновиденьем, телепатией, медитацией и прочей иррациональностью, как правило, занимаются люди технических профессий, но не гуманитарии?

Ага, вот зачем Дмитрий Ольшанин носит травы Амалии Карловне…

Теперь к гражданке Капо, которую ясновидящая спасла от диких страхов.

Капо удивила радушием, словно ждала меня, следователя прокуратуры. Даже предложила чаю, правда, под неодобрительный взгляд своей сестры. Пришлось отказаться, хотя к столу я сел.

- Гражданка Капо, прокуратура изучает проблему навязчивых состояний, так сказать, в криминальном аспекте…

- Ничего криминального у меня не было.

- У нее муж умер, - глухо вставила сестра.

- Да, Викентий скончался. После похорон и началось.

- Что? - спросил я.

- Страшно жить. Сперва депрессия… У меня посинели кончики пальцев. Однажды в форточку влетела большая черная летучая мышь, сделала надо мной три круга и пропала. Голоса…

- Чьи? - спросил я, потому что пожилая женщина умолкла.

- Покойного Викентия. Он меня звал.

- Куда?

- С собой. Когда я отказалась, он пришел…

Я кашлянул, видимо, чтобы распугать ситуацию. Седые волосы женщины дрожали от переживания того, о чем она рассказывала. Ее сестра угрюмо смотрела в пол.

- Викентий стоял вот там, у столика для цветов…

- Стоял, гм… в каком смысле?

- Неясный, полупрозрачный, даже студенистый…

- Хватит! - оборвала сестра. - Человека интересует, как ты вылечилась.

- А мне приснился номер телефона. Кого, думаете?

- Не имею представления, - отозвался я.

- Амалии Карловны! Я позвонила. Она меня посетила… Оказалось, что в моей ауре биовампир проделал дыру. После ее визита в моей душе и квартире полный покой…

- Дыру залатала, - решил я, поднимаясь.

Закрывая входную дверь, сестра придержала меня за руку:

- Она очень впечатлительна. Ей казалось, что на том месте, где стояла ваза, появляется Викентий.

- Какая ваза?

- Урна с прахом мужа. Сестра принесла ее домой и держала на столике для цветов.

- А что же Амалия Карловна?

- Велела немедленно захоронить. И сестра успокоилась…

Никакой мистики. У Амалии Карловны никаких сверхъестественных чар - элементарная психология. Не уверен, что я уснул бы в комнате, где стоит урна с прахом любимого человека…

Направляясь по следующему адресу, я ощутил легкий укол сомнений. Изобличаю ясновидящую… А уж так ли мир ясен и прост? Ученые говорят, что большая часть мозга бездействует.. А бездействует ли - ведь природа ничего не нужного не создает? Есть изученное сознание, но ведь есть и непонятное подсознание? Разве какая-то супружеская пара ученых не доказала существование ауры вокруг живых организмов? А разве биолокация не проявила себя и не отысканы колодцы при помощи прутиков? Разве нет сглаза, предсказаний, в конце концов, интуитивных озарений? Не задубел ли я в своем материализме?

Да… Но суды в качестве доказательств принимают только твердые материалистические факты.

Следующий адрес оказался глухонемым: полчаса я звонил и скребся, пока вышедшая соседка из соседней квартиры не объяснила, что молодые на работе. Я уселся на скамейку у парадного.

Знал бы прокурор области, чем заняты его кадры. Удовлетворяют собственное любопытство за счет государства. Поскольку ждать пришлось долго, то моя мысль растеклась по сознанию светленько, как сметана по серому фону. Потому что мысль правильная, а значит, и светлая. Ради чего мы живем? Работы, еды и секса? Мы живем, потому что интересно - утоляем свою любознательность

В парадное входил парень лет двадцати пяти, я его остановил. И не ошибся. Правда, возникла трудность иного порядка. Мое удостоверение его не убедило. Он знал слова «пиво», «Спартак», «Битлз», но не слышал слова «социология». Чтобы вышел разговор, пришлось объяснить, что я интересуюсь не им, и даже не женой, а экстрасенсом по имени Амалия Карловна.

- Потусторонняя баба, - сообщил он и сел рядом со мной.

- В каком смысле?

- У нее есть связи.

- В структурах власти?

- С потусторонним миром.

- Вы-то как на Амалию Карловну вышли, гражданин Турченюк? - вспомнил я фамилию.

- Год, как женат. Сперва думал… Да ничего не думал. Мужик обязан идти впереди.

- Куда?

- Например, открыть дверь в квартиру. А потом вижу: живем молчком, пупок торчком.

- У кого пупок торчком? - не понял я.

Парень смотрел на меня удивленно: если я понял, что живут молчком, то чего же не понять пупка торчком. Поэтому стал растолковывать членораздельно и внушительно:

- Жене без меня в квартиру не войти. Зовет соседей.

- Замок?

- Какой, на хрен, замок!

- Ну да, пупок торчком, - смекнул я.

- Ну! Боялась!

- Чего?

- Вот эту бабу Карловну и пригласили. За деньги, конечно.

Мы смотрели друг на друга слегка обессиленно. Я не понимал значения торчащего пупка, а он не понимал, почему следователь прокуратуры такой тупой.

- Что же объяснила баба Карловна?

- Жене было семнадцать. Пришла домой, открыла дверь, а в передней родная мать висит под потолком. Покончила с собой. С тех пор жена и не может первой шагнуть в переднюю.

- Что сделала целительница?

- Свела жену к гипнотизеру. Он ей внушил, что все это хреновина. И страхи ушли с концами.

Итак, помогла не Амалия Карловна, а гипнотизер?

27

Я устал, но запах придал моим мыслям и телу иное направление - аромат пельменей. Кафе. О том, что оно молодежное, я определил по самодельному плакату у дверей - «Голод - стимул аппетита». Я не удержался…

Заказал две порции пельменей и бутылку воды. Я пишу о времени, когда были лимонад, крем-сода, морс, крюшон, ситро, квас, но не было «пепси». Со мной за столиком оказался габаритный мужчина, евший так сосредоточенно, словно прислушивался к пищеварению в кишечнике. Заметив мое внимание, он сообщил:

- Питаться надо в одиночестве.

- Почему?

- Меньше съешь.

Я глотал пельмени не дожевывая, но не потому, что хотел оставить гражданина одного, а потому, что спешил на конец города к гражданке Бритвич…

Вместо гражданки Бритнич я попал к гражданину Бритвич, ее мужу, который изучал мое удостоверение, отыскивая подделку:

- Странно… Кто только не интересовался нашей историей.

- А кто?

- Медики, ученые, пресса… Теперь вот прокуратура.

- Аркадий Степаныч, прокуратуру интересует лишь одно: нет ли в вашей истории криминального следа.

- Зря приехали: супруга в доме отдыха.

Мы стояли в передней. Видимо, мой удрученный вид его тронул. Кисло улыбнувшись, Бритвич сообщил:

- Я знаю не меньше жены.

- В курсе всей истории? - все-таки уточнил я.

- Разумеется. Хотите кофе?

- Спасибо, хочу.

После пельменей-то. Мы прошли на чистенькую кухоньку. Приглашение на кофе было сигналом к началу беседы, которую хозяин начал первым:

- От пневмонии неожиданно умерла наша дочка. Ей было четырнадцать лет. Я, конечно, переживал, но на это не оставалось сил. Они уходили на жену, которая пребывала в перманентной истерике. Рыдания, потери сознания, припадки, крики…

- А раньше была здорова?

- Ну, слегка эмоциональна и мнительна. Например, считала, что я без нее погибну, потому что не умею варить суп.

- Наверное, часто посещала могилу?

- Часто… Ежедневно носила мороженое.

- Зачем… мороженое?

- Дочка любила. А с кладбища жену я буквально уносил на руках.

Аркадий Степанович задумчиво мешал кофе, хотя сахар не клал. Худой, высокий, в очках, стекла которых потолще моих, сильно минусовых. Волосы табачного цвета, разметались по голове диковато, словно их начали выщипывать, да передумали. Я ждал продолжения.

- Говорят, время лечит. У нас наоборот. Жена услышала дочкин голос. Звал ее к себе. Сперва только ночью, а потом и днем. Не просто звал, а якобы плакал и жаловался, что ей тяжело. Якобы дочь кричала, что она жива.

- Ну, тут нужен психиатр.

- Жену лечили. Внушением, таблетками, уколами… Все бесполезно.

Мне захотелось подсчитать, сколько я выслушал тяжких историй и печальных исповедей. В сущности, признательный рассказ преступника есть слезливая байка. А сколько монологов радостных? Вроде бы ни одного.

- Следователь, что это? Временное помешательство у здравой женщины с высшим образованием?

- Ну, а медицина-то?

- Бессильна. И тогда до жены дошел слух о чудотворце Амалии Карловне. Они встретились тайно от меня. И эта душеведка, догадайтесь, что сказала жене?

- Предложила лечить ее биополем?

- Амалия Карловна заявила, что дочка жива.

- Ее же похоронили…

- Жива, там, в гробу, и ей очень тяжело. Просит освободить… Сказать подобное больной женщине… Тут уж я схватился за голову…

Аркадий Степанович вскочил и заходил по кухне. Я вздрогнул. Чем помочь: словами, примерами из следственной практики, пойти с ним рядом?.. Помочь логикой:

- Аркадий Степанович, ведь это же глупость.

- Да? Но жена подняла общественное мнение. Корреспонденты, экстрасенсы, какие-то комиссии, делегации…

Я верил: у нас на борьбу с пьянством, с раком, с детской беспризорностью или с хулиганством народ не шевельнуть, а вот с какой-нибудь экзотической дурью… Например, с однополой любовью - пожалуйста.

- Жена своего добилась!

Я не отозвался, потому что не мог понять, чего она могла добиться. Аркадий Степанович налил мне еще кофе, которое, находившись, я всасывал, как насос. И спросил с долей злорадства:

- Смекнули, чего она добилась?

- Легла в больницу?

- Добилась вскрытия могилы.

- Зачем же?

- Глянуть, жива ли дочка.

- Идиотизм, - вырвалось у меня.

- Круты вы в оценках, - усмехнулся он.

- Что этим хотите сказать?

- Составилась комиссия: родители, врачи, администрация кладбища, представитель райздрава и даже батюшка. Могилу вскрыли. Сняли крышку гроба… Тело разложилось…

- Естественно, - попробовал я завершить его рассказ.

- Кроме головы.

- А что голова?

- Как живая, не тронутая временем ни на йоту. Румянец, свежесть и смотрит на нас с бессильным укором. Жене стало плохо, да не только жене… Я и сам бессильно сел на землю… Мне пришла мысль не вовремя и не к месту. Сотни писателей выдумывают мистические триллеры о чем попало: ожившие мумии, кровожадные гуманоиды, заразные пришельцы, гигантские черви, головоногие люди… Не перечислить. А познакомить бы толкового писателя с историями, выслушанными мною только за сегодняшний день, романы бы вышли реальной мистики, не сочиненной.

- Что же дальше? - спросил я насчет мистики реальной, не сочиненной.

- Медики объяснили, что голова оказалась в другом, благоприятном, температурном режиме и тления избежала.

- Чем все кончилось?

- Мы дочку перезахоронили на другое место, а жена болеет до сих пор. Вот и всё.

Где же всё? Подобные загадочные истории так просто не кончаются. Я вспомнил свою записную книжку, где были номера телефонов друзей, приятелей и знакомых. И Витьку Торфянникова, с кем вместе ходили в школу. Записная книжка, которую на дню листнешь раз десять. Цифры выведены пастой, как высечены - информация для следователя, что колея для автомобиля. С телефона часами не слезаешь. Сперва взгляд не засекал… До тех пор, пока номер телефона школьного друга не потускнел до едва различимого состояния. И даже не это удивило… Другие номера, рядом, писанные той же пастой, в то же время - как титры на экране. А телефон Витьки Торфянникова растворяется во времени.

Я позвонил ему. Попал на кого-то из домашних. «Здравствуйте, мне Витьку». - «Его нет». - «На работе?» - «Нет, не на работе». - «Уехал?» - «Да, уехал». - «Надолго?» - «Навсегда…»

Я понял, что Витька умер, - я только не понял, как эта смерть обесцветила его телефонный номер в моей записной книжке.

- Аркадий Степанович, ну а как же Амалия Карловна определила?.. Нет, не определила, дочка оказалась усопшей, но ведь состояние головы ясновидящая засекла?

Аркадий Степанович умолк на слишком долгое время - я кофе допил. И вглядывался в мое лицо с немым вопросом - отчего пауза. Ассоциация не совсем к месту… Вот смотришь на тихую речную воду, гладь нешелохнутая, а нет-нет да крохотная волна - не волна, микроколебания - дрогнут. Рыба на глубине прошла…

Я узрел их, микроколебания на лице Аркадия Степановича. И, не выдержав, почти крикнул:

- Что?

- Видите ли, я занимаюсь фундаментами. В земле и породах толк знаю. Могила дочери была в суглинке. После дождей он лежит плотно. А перед вскрытием меня удивила его рыхлость. Будто недавно копали.

- Какой вывод?

- Никакой, - отмахнулся он.

- Аркадий Степанович, ясновидящей платили?

- Не одну тысячу.

Вывод был у меня - могилу вскрывали и раньше. Как и могилу Висячина. Здесь убедились, что голова не пострадала, там - Висячина унесли.

28

Ни в прокуратуру, ни домой к Лиде я не заглянул. Меня несло в поселок, словно там, на свежем воздухе, могло прийти успокоение. Во второй половине дня я уже вошел в избу. Мне хотелось с кем-то поделиться и кому-то рассказать. Например, Петру. Но мы все-таки не друзья, он старше, да и стыд… Люди бы скорее поняли, если бы я изнасиловал, а когда старуха меня…

Я забыл про свое лицо.

- Что случилось? - спросил майор.

- Начальство песочит.

Он поверил, потому что начальство следователей всегда песочило. Но рассказать о приключении мне придется: не в плане моей личности, а хотя бы проинформировать, что собой представляет Амалия Карловна. Только не сейчас.

Я сел на свое лежбище. Бессилье опустило на него, потому что меня догнала отсроченная тоска - тоска одиночества. Как правило, оно накатывает зимой: когда снег и холод. И осенью, когда дождливо и темно. Но почему летом, если солнце, деревья, цветы, птицы и рядом верный товарищ?

Потому что не повидал Лиду…

Майор подошел тяжело и неповоротливо. Под сивыми бесцветными бровями его карие глаза мне показались хитроватыми:

- Сергей, сейчас твое настроение подниму.

- Как? - Я подумал, что традиционно-русским способом, то есть водочкой.

- Пойдем.

- Куда?

- На речку.

- Купаться, что ли?

- Не купаться, но душ будет.

- Что за душ?

- Бодрящий.

Я поймал себя на том, что мир вижу иначе. Смотрю на него с каким-то жадным интересом. На грязного поросенка, на крикливых гусей, на занятых старух… Меж поселком и рекой лежало крохотное поле ржи: почему же я не замечал васильков? Разве это сорняки? Крохотные пятнышки неба. А вон мухомор царственно раскинул алую шляпку, как зонт… Две сороки расшумелись на все поле…

Почему мне все это интересно? Я догадался: сознание хотело забыть городскую историю, хотело вытеснить образ ясновидящей, хотело заменить его иным виденьем… Теми же васильками. Даже сороками.

Мы спустились к реке. Молчавший Петр подвел меня к отшлифованному рекой валуну, с которого двое мальчишек удили рыбу. Майор им сказал:

- Ребятки, повторите-ка для дяди в очках…

Лет по двенадцати, один черноволосый, второй рыженький. Они молчали. Наконец черненький спросил с неохотой:

- И про деда?

- И про него, - подтвердил майор.

- Дед Никифор принес деревянную чашку с тремя свечками, зажег и пустил по течению.

Поскольку я глядел на ребят непонимающе, Петр объяснил:

- Была версия, что Дериземля выпил на бережку и утонул. Дед Никифор искал его труп.

- Чашка-то со свечами при чем?

- По народному поверью, где чашка станет, там и покойник.

Да, в нашем деле мелочей нет. Но какой смысл топтаться на одном месте? Дед Никифор был приятелем Дериземли, беспокоился о нем, искал таким средневековым способом… Все это не имело значения, поскольку Дериземля найден и лежит в морге.

- Теперь ты, - велел Петр рыженькому.

- Под запанью глыбже, там и щурята берут.

- Само собой, - поддакнул майор.

- Я забросил. Крючок аж цапнуло и держит. Зря, думаю, не взял сачок. Поддеть бы…

- Цапнуло, а не водит, - поправил черноволосый.

- Да, держит глухо. Значит, зацепилось за бревно. Держусь рукой за сук - и в воду… Вижу…

- Да ты сперва заорал, - вставил его приятель.

- Заорешь! Думал, что тюлень заплыл. Гладкая спина, но в пиджаке. И руки есть. Выскочил я, и мы в поселок…

Ребята нашли тело Дериземли. Новое доказательство уже доказанного. Чтобы не огорчать майора равнодушием, я молчал и смотрел на тихо бегущую воду. Почему мы, живущие в дачных условиях, не купаемся по утрам? Не делаем зарядки? Кстати, не покупаем молока и яиц? Да и картошку не варим. Только дышим воздухом.

Я полагал, что ребячья история кончена. Но Петр их потормошил:

- А дальше?

- Рассказали тете Лии.

Увидев, что я продолжаю смотреть туповато, майор бросил:

- Это произошло за два дня до того, как она показала труп нам. Никакого ясновиденья, мальчишки ей сказали.

Майор ждал моего удивления. Но как я мог удивиться после того, что она проделала со мной? Заметил я сухо:

- Мошенница. Петр, но наша задача не Амалию Карловну вывести на чистую воду, а убийцу поймать.

29

То ли после эпизода с Амалией, то ли из-за следственного тупика, но я утратил эластичность мысли. Именно, эластичность - она, мысль, уперлась, как бульдозер в скалу. Все собранные факты мне казались разрозненными и ничем не соединенными. Вроде архивной свалки. Короче, хаос.

В своем дневнике, который раньше вел ежедневно, а теперь от случая к случаю, записано: умный тот, кто в хаосе находит закономерность.

- Петр, есть отменный кладезь информации, который мы не используем.

- Агентура?

- Нет. Анализ известных фактов.

- Высасывать из пальца? - обозначил майор анализ известных фактов.

- Петр, давай прикинем. В поселке живет Ольшанин, психически неуравновешенный человек, на все способный. И в поселке живет якобы прорицательница-ясновидящая, тоже на все способная. Они знакомы, она его лечит. И отзывается о нем противоречиво: то шизофреником назовет, то психопатом. А как в медкарте?

- Что отсюда вытекает?

- Два обстоятельства: я схожу в сельмаг, а ты слетай на своем четырехколесном в город, в поликлинику, и возьми медкарту на Ольшанина.

Бланки прокуратуры у меня были, но запрос пришлось писать от руки. Сложнее оказалось с магазином - я не рискнул оставить следственные материалы и оружие в избе. Так и пошел в магазин, с портфелем.

При случае я люблю почитывать зарубежные детективы. Не ради сюжетов, драк и убийств, а из-за приятного, даже вкусного стиля работы и жизни полиции. Многофункциональная связь, многосильные автомобили, многозарядные пистолеты… Полицейский увешан причиндалами, как новогодняя елка… Пешком они не ходят… Кофе в участке пьют каждые полчаса: все пьют, и начальник, и оперативники, и арестованные, и задержанные проститутки. А вернулся полицейский домой? Прямиком шагает к холодильнику за пивом, которое, похоже, имеется там всегда и в избытке.

Мои размышления по дороге в сельмаг…

Интересно, ходят ли американские полицейские в магазин за пряниками? Я к тому, что в сельмаге ничего, кроме пряников, рыбных консервов и портвейна, не было. Пришлось купить: пряников для чая, рыбных консервов для еды и портвейна для деда Никифора.

Вернувшись, я начал варганить суп, разумеется, из рыбных консервов. Треска в томате. Плюс крупа и лавровый лист. Пока это все закипело, я отнес портвейн деду.

Мне показалось, что в его избе пахнет шоколадом, но это пахло грибами, которые сушились везде, где только можно было протянуть нитку. Дед отблагодарил:

- Налить стаканчик?

- Нет, спасибо.

- Смотри, а то потом скажешь, что через тын пьют, а тебя не зовут.

- Дед, ты бы лучше чай пил…

- Да я уже две кружки дегтя хватил.

- Какого дегтя?

- Да чаю, заваренного до черноты.

- Тоже вредно.

- Ты, Серега, можешь на меня стукнуть в специальные органы, но выскажусь: слабенькая у вас власть и долго не удержится.

- Это почему же?

- Потому что вместо водки портвейном торгуют.

Я поспешил, но не стучать в специальные органы, а глянуть суп. В сенцах, среди обычного навала дров, ведер и ломаных стульев, взгляд зацепил новый предмет, раньше тут не стоявший. Ружье. Я взял его и повертел. Дед мое любопытство пресек:

- Не балуй, заряжено.

- Откуда оно?

- В молодости охотничал. Двенадцатый калибр.

- Почему здесь стоит?

- Хочу продать.

Волосатому деду,гному-переростку, ружье не шло. Вот сушить грибы… Я попытался что-то прочесть по его лицу, но моргавшие глазки заморгали до того скоро и мелко, что и вовсе пропали в белесых зарослях бороды, дошедшей до глазниц. Ясно, почему продается, - не на что выпить: заказал купить бутылку портвейна, а денег не дал.

Вернулся майор с медкартой, которую я решил глянуть после обеда. Мой суп был готов. Разлитый по мискам, он горел красным жаром - видимо, две банки трески в томате на кастрюльку многовато. Майор лениво шевелил ложкой алую крупяную гущу. Я спросил чуть ли не обидчиво:

- Не нравится?

- Думаю… Сын у меня в этом году кончает школу милиции. Поступил, наслушавшись меня. И что получит?

- Вот такой рыбный суп.

- Мытарства, бессонницу, нервотрепку… Матерщину уголовников, поножовщину, стрельбу, разложившиеся трупы… Всего не перечислить.

- Петр, добавь маленькую зарплату, транспорта нет, помещений нет…

- Меня другое злит. Если вникнуть, то с преступностью мы не боремся, а делаем вид. Ловим, доказываем, арестовываем, судим - один процесс. Потом начинается второй: защита, мало доказательств, сроки скостили, условно-досрочное освобождение, амнистия… Бандит по кличке Перстень имел на счету пять трупов. Его осудили. За что? За хранение пистолета.

Он говорил, я слушал, но красный суп заметно убывал. У нас есть машина: почему бы не слетать в город и не закупить колбасы, сыру, мясной тушенки и, главное, пельменей?

- Петр, взыскания имеешь?

- От них мое личное дело распухло, как бумажник у торгаша. Включая и поощрения.

- Взыскания за что же? - усомнился я.

- На сыскной работе ямы и кочки на каждом шагу. Как-то делал обыск по поручению следователя и проворонил комнату, полную ворованных мехов.

- Как же это возможно?

- Квартиру перестроили, а я, дурак, не обратил внимания, что отсутствует туалет. А как с девицей лопухнулся? Она подала заявление, что ее изнасиловал замдиректора НИИ. Я подъехал на машине, с участковым в мундире, и вывел директора из кабинета. Прямо на очную ставку. Директор клянется, что все было добровольно за сто долларов. Гляньте, говорит, ее сумочку. Глянули, никаких долларов. Гляньте, говорит, в пудреницу. Глянули: купюра там.

Майор разговорился, как после рюмки; я слушал, как после двух. Меня ждала медкарта, и надо было набросать план на завтра.

- Сергей, сколько меня били? Я имею в виду не закономерные схватки с бандитами, а драки глупые и не по делу. Взяли мы с напарником на улице ворюгу. Я был в кепке, у напарника темные кудри. А ворюга как заорет: «Граждане, меня чернозадые бьют!» Ну, толпа на нас пошла…

Суп мы съели и взялись за чай с пряниками, которые по крепости походили на деревянные, только выструганные. Как раз для долгой беседы, но Петр ее заключил:

- Это все мелочишка, не стоящая памяти.

- А что было серьезного?

- Например, допрашивал насильника. Тот осознал, признался, дал четкие показания… От переживаний даже кровь носом пошла. Носовым платком вытер. Ну, я отпустил его пока, до передачи дела следователю. А он вышел… И куда, думаешь, направился?

- Уговаривать потерпевшую?

- Нет, в редакцию газеты, где заявил, что его только что избили в милиции и заставили оговорить себя. Газета в прокуратуру, и мельница завертелась. Меня чуть было не уволили.

- Чепуха! Поверили клеветнику?

- А он доказал. Врач осмотрел его тело - пара свежих гематом. Или дрался накануне, или девица сопротивлялась… Главное, якобы стул, на котором допрашивали, залит его кровью. Стул изъяли, кровь нашли - сиденье сбоку измазано. Сделали анализ - его кровь. Все, избили в милиции. Меня чуть не уволили.

Я спохватился: нельзя сейчас забивать голову историями, которые принимаю близко к сердцу. Своих хватает. Словно догадавшись об этом, Петр умолк и начал мыть посуду. Я же взялся изучать медкарту.

Ольшанин Дмитрий… Я полистал. Как? Медкарта пуста, словно ее только что начали. Всего несколько записей. Жалоба пациента на простуду и головную боль: прописаны пирамидон и цитрамон… Жалоба на бессонницу: прописан димедрол… И все. Ни диагноза, ни вклеенных анализов, ни рентгена… Ни слова о психопатии, о перинатальной патологии, о тревожности и депрессии… О способности совершать немотивированные поступки…

И главное: ни слова о тех стуках, которые раздаются в мире и просятся в голову Ольшанину.

30

Ночью мне казалось, что спать не дают комары. В августе? Может быть, летал один… Спать мешала загадка медкарты. Я знал, что ночными размышлениями ее не решить и отбросил до утра. Вместо медкарты в сознании проявилось ружье деда Никифора - продал он его? Потом еще что-то вспомнилось… Надо бы собрать образцы почерка Висячина и Дериземли - анонимка не их ли рук дело? Жену Висячина передопросить: все-таки на что муж пил? Но над всеми тревогами, как черная туча, нависала одна мысль: почему не звоню Лиде? Она ведь ждет… А не звоню потому, что за годы совместной жизни ни разу мой голос не глушила нечистая совесть.

Комары, мысли… И я проспал. Майор уже отбыл в город, как мы и договорились. Я умывался, пил чай, подметал избу, а комары и мысли жужжали над ухом…

Может быть, медкарты две, и есть вторая со «стуками»? Или же существует второй Дмитрий Ольшанин? Надо допросить Амалию Карловну…

От такой необходимости меня передернуло, как от рвотного позыва. Неужели эта психологическая отметина на всю жизнь?

Я пробежался по избе. У печки стояло ведро, полное свежей картошки. Когда Петр успел купить? Я взял таз и сел ее чистить. Кстати, успокаивает. К возвращению майора кастрюлю начищу…

Не то легонько стукнуло, не то суховато треснуло. Я не огляделся, потому что старая изба полна звуков слабеньких и непонятных. Особенно ночью. Под полом мыши, на чердаке кошки, на крыше птицы. Но на меня повеяло чем-то непонятным, не воздухом и не запахом… Холодящим не кожу, а душу… Я вскочил, выронив нож..

У порога стояла женщина.

Обычная, заурядная, статная толстушка. Впалые щеки, не типичные для полных. Рыжеватые кудряшки. На плечах что-то вроде халата.

- Вы зачем явились? - хрипнул я.

- Шантажировать.

Вместо того чтобы убить ее словесно, я настолько удивился, что спросил:

- Чем?

- А то не знаете…

- Немедленно покиньте помещение! - рявкнул я так, что очки подпрыгнули.

Амалия Карловна послушно шагнула за порог. Я двинулся следом, как конвоир. Уже за калиткой, не на моей территории, она обернулась и сказала с некоторой печалью:

- Все произошло оттого, что вы не поняли и не оценили моих способностей парапсихолога.

- Парапсихологи - это люди с больным мозгом, - бросил я, закрывая калитку на щеколду.

- Сергей Георгиевич, неужели вы ничего не знаете о феномене предвосхищения? Когда человек способен видеть будущее?

Я не ответил - хватит, наговорились. Но бес любопытства меня толкнул:

- Чем же вы хотите шантажировать?

- Сделаю заявление.

- Кому?

- Ну, хотя бы прокурору области.

- Думаете, он принимает заявления от первого встречного?

Она улыбнулась. Видимо, хотела это сделать поочаровательнее, а мне показалось, что так улыбнулась бы волчица, если бы умела.

- Сергей Георгиевич, я прокурора области вижу чаще, чем вы.

- Небось, пытаетесь лечить? - улыбнулся я, как улыбнулся бы волк, если бы умел.

- Почему пытаюсь? Лечу.

- Амалия Карловна, вы же аферистка.

Теперь она хохотнула так, что кривые колья ограды шатнулись. Они, кривые колья ограды, нас разделяли - не только они, но и ее взгляд из-за решетки ресниц. Хохоток же означал, что я наивен, как пенек. Например, не спрашиваю главное:

- И что же заявите?

- Товарищ прокурор области, ваш следователь Рябинин подсыпал мне в кофе снотворного и потом изнасиловал,

- Но ведь было ровно наоборот, - вырвалось у меня, разумеется, наивно.

- А это вы расскажете прокурору: женщина привела вас к себе, напоила, изнасиловала. Вот он посмеется.

Я смотрел на неё и думал о свойствах лжи. Что надо сделать, чтобы она прилипла к человеку? Надо в правду капнуть лжи одну каплю. И вся правда мгновенно перестанет быть правдой. Известно, ложка дегтя в бочке меда. Приди ясновидящая и скажи прокурору, что я изнасиловал ее, - он не поверит. Надо смешать ложь с правдой: был у нее дома, пил водку, ночевал…

И все-таки главное я пока не спросил:

- Амалия Карловна, зачем вам этот шантаж?

- Чтобы ты прекратил уголовное дело.

- Ага, значит, замешаны в убийствах?

- Нет, но боюсь за Митю Ольшанина.

- Значит, он замешан?

Невропатолог отвернулась и не ответила. Я ждал, пробуя что-то прочесть по ее лицу, но видел только профиль, густо нарумяненную щеку и янтарную сережку. Мое напряжение через давление грудью передалось забору, и тот нетерпеливо скрипнул. Видимо, ясновидящая ответила ему:

- Не за себя хлопочу…

- А почему за Ольшанина?

- Жалко парня.

- А почему его медкарта пуста?

- Он просил. Хочет съездить в Финляндию и боится, что психа не пустят.

Поверить в ее жалость - что поверить в доброту палача.

- Амалия Карловна, вы понимаете смысл своей просьбы? Два убийства.

- Бывают же «глухари», нераскрытые преступления…

Подъехала машина. Майор загнал ее на свое место, вылез, извлек тяжелую сумку и подошел ко мне. Я удивился:

- Петр, вот тут, за забором, стояла женщина… Где она?

- Никакой женщины не было.

31

Майор разбирал сумку. На моей душе захорошело, пельмени, но глаза округлились - десять пачек.

- Петр, у нас же нет холодильника.

- Съедим.

- За день?

- За два. Вот сейчас сварю четыре пачки, по две на брата.

Пельменную радость вытесняло тревожное недоумение. Визит дамы. Нет, не ее бесследное исчезновение: она же местная, знает все ходы и выходы. Уползла в крапиву.

- А какая женщина стояла за забором? - спросил Петр.

- Амалия Карловна приходила…

- Зачем же?

- Просит расследование прекратить.

- Ага, значит, попалась, - сделал майор логичный вывод.

- Просит не за себя, а за Ольшанина.

- Ага, значит, он попался, - сделал майор второй вывод, тоже логичный.

Занятная у нас кастрюля: что бы ни варили, все слипается. Каша, гороховый суп, пельмени… В миске лежал шмат конгломерата, словно его только что выломили из фундамента. Впрочем, на вкусовых качествах пельменей это не отразилось.

Поев, майор настроился на серьезный лад:

- Сергей, дело-то раскрыто.

- Разве?

- К тебе пришла женщина и сообщила, кто преступник.

Поскольку я скрыл от майора историю своего падения, то не мог сказать, что этой телепатке верить нельзя. Пришлось зайти с другого конца:

- Петр, а почему она это сделала?

- Разве не объяснила?

- Якобы из-за жалости. Мотивация слабовата. Видимо, их что-то связывает.

- Он снабжает ее травами, - подсказал майор.

- И этого достаточно, чтобы обратиться с просьбой закрыть дело о двух убийствах? Чтобы вести фиктивную медкарту?

Петр взялся за мытье посуды, что оказалось не просто, ибо один конгломератистый ком приварился ко дну намертво.

Когда он его отодрал, я констатировал почти зло:

- Плохо мы изучили людей в поселке, взаимоотношения и связи.

- Сергей, ты индийские и латиноамериканские фильмы любишь?

- Вопрос - в какой связи?

- А что, если он ее сын?

- Кто - чей? - не врубился я.

- Митя Ольшанин - сын Амалии Карловны…

- Это у тебя от пельменей, - предположил я, потому что съел один ком, а майор два.

Но экзотическая мысль Петра в мозгу зацепилась. Почему то, что возможно под пальмами, невозможно под соснами? Мне вспомнилась некая Лиза, снявшая у старушки однокомнатную квартиру под блат-хату. Ворье, карманники, алкаши, наркоманы - все там. Жалобы от граждан пошли. Меня на нее вывел подросток-форточник. Начал я проверять. Эта Лиза нигде не работала, паспорта нет, жила без прописки, говорила не то косноязычно, не то с акцентом. Заявила, что выросла в Ташкенте. Задержал ее на трое суток для проверки. На второй день меня срочно вызвали к прокурору, у которого от злости нос раздувался: «Что же ты, Рябинин, творишь? Поместил в «обезьянник» Элизабет, гражданку США, дочь известного банкира, аспирантку, которая собирает материал для книги о российской преступности!».

Петр извлек свою полевую сумку, родственницу моего портфеля:

- Отчитаюсь за поездку…

- Твой отчет лежит булыжником у меня в желудке.

- Кое-что есть, кроме пельменей. Вот, справка ЦАБа. Ольшанин не судим и не привлекался.

Я с тревогой вспомнил, что подобную справку надо запросить и на ясновидящую. Она мною официально даже не допрошена, не видел ее паспорта, не знаю года рождения и не запрашивал личного дела.

- Сергей, заключения о причинах смерти Висячина и Дериземли готовы, но еще не отпечатаны. Судмедэксперт еще раз подтвердил, что оба отравлены стрихнином.

Хитрость открытому лицу майора не шла, но он, видимо, хотел ее изобразить. Щурил глаза и поигрывал губами. Я решил ему помочь:

- Петр, что?

- Дело по звероферме у тебя?

Я достал его из портфеля. Майор полистал и нашел дактилоскопическую карту с отпечатками пальцев.

- Чьи они, Сергей?

- Заведующей, работниц… Ольшанин оставил, когда норок выпускал.

- Вот! - обрадовался майор.

- Что ты хочешь сказать?

- У эксперта цепкая зрительная память.

И майор достал из своей сумки другую дактилокарту. Я посмотрел. Отпечатки пальцев, снятые в избе Дериземли. Большинство не пригодны для идентификации. Так, пальчики самого хозяина.

- Петр, а при чем зоркость эксперта?

- Он показал вот на эти отпечатки указательного и большого… Где-то, говорит, я их видел. И вспомнил: когда делал экспертизу по звероферме.

Нам оставалось сравнить. Папиллярные линии тусклы и витиеваты. Я достал из портфеля лупу. Майор и без лупы разглядел:

- Эти!

- Хочешь сказать, что отпечатки на звероферме и в доме Дериземли оставлены одним и тем же человеком?..

- Так точно.

- Но чьи отпечатки на звероферме - известно. Тут и подписано: Дмитрия Ольшанина.

- Значит, его и на дактилокарте, снятой у Дериземли.

- Петр, выходит, что Ольшанин посещал Дериземлю?

Петр молчал, потому что делать выводы - прерогатива следователя. Поскольку наши отношения были скреплены не только официально, но и дружески - вместе питались вареными комками, - то майор счел нужным меня поправить:

- Не только Дериземлю.

- А кого еще?

- И Висячина.

Делать выводы - прерогатива следователя. Но другой вывод, главный, озвучить я не торопился: Амалия Карловна подозревала Ольшанина в убийстве, коли пришла за него просить.

- Петр, рванем к этому Мите…

32

Опять я делал не так. Нужно было уехать в город и сесть в свой кабинет. Майору подкатить к дому-сараю Ольшанина и сурово доставить его ко мне, в прокуратуру области, к следователю. Оторвать от подпитки родной земли, ослабить сопротивляемость, сделать открытым. Я исходил из опыта: человек, совершивший двойное убийство, вряд ли сразу признается.

Майор, зная мою склонность допрашивать наедине, остался в машине. Складчатый мастино лежал у порога и равнодушно вильнул хвостом. Ольшанин не удивился, не разозлился и не обрадовался: повел себя, как его собака, равнодушно - только что хвостом не вильнул.

- Ольшанин, вы на работу-то ходите?

- Непременно.

- По-моему, вы больше дома…

- Лесник дал урок - вырубить сухостой. Я свой участок за день расчистил, а мужики три дня волохаются: анекдоты травят, едят, курят, выпивают…

Я изучал его лицо, к которому мой расклад не подходил, - не ложилось оно ни в одну ячейку. Лесник? Бледен, бородка с бакенбардами… Интеллигент? Дом-сарай, травы, рубит сухостой… Сельский житель? Ни огорода, ни поросенка… Убийца? Приезд следователя его не удивил и не вывел из равновесия. Психически больной? Тогда грани стираются, и все может быть намешано фантастически.

Мне требовался какой-то подступающий и для начала нейтральный разговор.

- Дмитрий, жить на отшибе не страшно?

- Зверей в лесу нет, бандитов тоже.

- А Леший? - вспомнил, что лешим-то кличут его.

- Леший не опасен.

- А он есть?

- Меня не раз водил. Иду, а он сбоку, не то человек, не то человечек. Черненький и шустрый. Надо остановиться и его окликнуть.

- А если не окликнешь?

- Будешь ходить-ходить и вернешься на то место, с которого пошел.

Тема меня устраивала. Леший - это нечистый. Тут недалеко и до телепатии с ясновиденьем. Спросил я осторожно, подбирая слова:

- Может быть, это самовнушение?

- Вряд ли.

- Амалии Карловне не жаловался?

- Пустяк.

- Дмитрий, а почему в твоей медкарте нет никакого диагноза?

- Вы проверили? - не то удивился, не то обиделся он.

- Всех проверяю, моя работа…

- Я просил ее. Хочу съездить в Финляндию. Вдруг не выпустят из-за болезни?

- А зачем в Финляндию?'

- Глянуть на леса, как финны работают… Например, мы сучья и отбросы жжем, а они в кучи на перегной.

Мы сидели у стола, заваленною растениями. Стебли, листья, корни… Где он находит в августе столько цветов? И как он не задохнется от тех, которые сушатся. Только бородка подрагивает… А почему я не замечал наивности в его лице? Детская душа, готовая всему удивляться. Детская, а связь с провидицей, способной замутить любую душу?

- С Амалией Карловной… дружишь?

- Просто хорошие отношения.

- Не просто, если она, в сущности, фальсифицировала твою медкарту.

- Снабжаю ее ценными и редкими травами.

- А чего не спрашиваешь, зачем я приехал?

- Из-за выпущенных мною норок.

Так хотелось взорваться и бросить в его спокойное лицо: «Нет! Приехал из-за убитых тобою двух человек». Не то какая-то совестливая преграда мешала это сделать, не то тактика допроса. Каждый вопрос должен быть логически обоснован и задан к месту, что ли.

- Дмитрий, Висячина знал?

- В одном поселке живем.

- Дружили?

- Ничего общего.

- А Дериземлю?

- Тоже знал и тоже ничего общего. Они же алкаши со стажем.

- Так, у Дериземли бывал?

- Зачем?

- Это ты и должен мне рассказать.

- Выходит, не я один псих, - усмехнулся он уже нагловато.

Без всякой настороженности Ольшанин смотрел, как я тащил из портфеля дактилокарту и расстилал таблицы на столе. Я ткнул лупой в один отпечаток пальца:

- Твой, оставленный в доме Дериземли!

Теперь Ольшанин смотрел не в таблицу, а на меня. Я кивнул на отпечатки. Он перевел взгляд туда и склонил голову так резко, что бородка, мне показалось, съехала на бок к бакенбарде. В папиллярных линиях без знаний и без лупы сразу не разобраться. Но он разобрался: вскинул голову и глянул на меня не то чтобы спокойным взглядом, а даже насмешливым:

- Заскакивал изредка на секунду.

- И к Висячину?

- И к Висячину. А что?

- Заскакивал с какой целью?

Нет, он не испугался, а как-то потерял настырность, которой до сих пор полыхал, как сковорода жаром. Моему вопросу вроде бы изумился: и верно, с какой целью односельчане заскакивают друг к другу. По-соседски. Но Ольшанин уже мне объяснил, что его с этими людьми ничего не связывало. Он молчал. Опасаясь, что в эту минуту им сочиняется какая-нибудь ложь, я предупредил:

- Дмитрий, нужна только правда.

- А если это не моя правда?

- Любая. Не забывай, что дело серьезное: прокуратура расследует двойное убийство.

- Да речь о пустяках: по просьбе Амалии Карловны я передавал деньги Висячину и Дериземле.

- Какие суммы?

- Не знаю, в конвертах.: - А за что?

- Тоже не знаю, их дела.

- И часто носил?

- Не помню количество, но бывало.

- Почему же сама Амалия Карловна не передавала? Или почему они к ней не приходили?

- Контачить с алкашами ей неудобно.

Я молчал. У меня не было ни мысли, ни намека на понимание сути информации. Только уверенность, что показалась ниточка, за которую надо тянуть очень осторожно.

- Дмитрий, а может, они ей что-нибудь строили, копали?

- Дом Амалии Карловны я хорошо знаю. Никаких работ там не велось.

Не оборвать бы ниточку. Он мог забыть, передумать, сбежать… Поэтому я достал бланк и составил короткий протокол допроса. Ольшанин подписал, хрупкая информация была зафиксирована. Я закрыл портфель, потому что спешил. Любой клубок, даже криминальный, имеет не одну ниточку. Нужно дернуть за другую.

- Дмитрий, как здоровье?

- Стабильное.

- Как стуки?

- Стуки постукивают.

- Дмитрий, а ты знаешь, что Петра Первого всю жизнь тоже преследовали стуки?

- Хотите утешить?

Ольшанин проводил меня до машины. Я продолжал утешать:

- Царь эти стуки называл саардамскими.

- Читал. После возвращения из Голландии ему слышались удары топоров на саардамской верфи. Но у меня другие.

- Какие же?

- Потусторонние стуки.

33

По дороге я рассказал майору про деньги.

- Сергей, ты ему веришь?

- На сто процентов.

Петр обрадовался, но не тому, что я стопроцентно верю, а истории с деньгами:

- Теперь ясно, почему она хлопочет за Митю.

- Почему же?

- Боялась, что он про деньги тебе колонется.

- Но за что алкашам деньги?

- За убийства.

- Самих себя? Петр, Амалия Карловна нами совершенно не разработана…

Он понял: не изучена ее биография, нет сведений с места работы, не опрошены соседи и знакомые, не прослежена жизнь в поселке, не взяты справки в ЦАБе… Майор понял, поэтому, на ходу чего-то пожевав, сел в машину и умчался в город.

Я стоял у забора…

Не раз замечал необъяснимое восприятие мира. Солнце греет приятно, не жарко, по-осеннему, воздух тоже осенний, не запыленный, теплый, с прохладными струйками; листья на березе пожелтели рано и мне, близорукому, кажутся мелкими лимонами; да и тишина-то в поселке не летняя, а осенняя… Благодать. А мне, уже не по близорукости, на всем видится невидимая черно-страшноватая вуаль. Точнее, я не верю тишине и краскам, потому что здесь убили двух человек.

Я вернулся в дом.

Там одиночество прижалось ко мне своим тяжким боком. Нет, не прижалось, а навалилось медвежьей тушей. Видимо, работа и майор отвлекали меня от этой тяжести. Об одиночестве много написано и много дано определений. Но я уже знал, что для меня одиночество - это жизнь без Лиды.

Я разложил свои протоколы и взялся за план. Надо допросить жену Висячина - приходил ли к ним Ольшанин, деда Никифора - что он знает про деньги, продавщицу - в магазин стекается информация, охотника Горохова - где берет стрихнин, половину поселка - что кто знает?..

Неожиданно и скоро вернулся майор.

- Сергей, прокуратура без уголовного розыска, что автомобиль без колес.

- А уголовный розыск без прокуратуры, что автомобиль без водилы, - парировал я.

Было заметно, что Петр вернулся не с пустыми руками. Пока он умывался и грел пельмени, мне пришла очевидная догадка; собственно говоря, тут и догадываться нечего, коли факт уже добыт.

- Петр, на деньги ясновидящей они пили.

- Само собой, а вот за что получали деньги?

Мою догадку он не оценил, поскольку был занят информацией так, что и пельмени есть не стал. Схватив сумку, майор сел рядом и зашуршал бумагами.

- Сергей, сколько, по-твоему, Амалии Карловне лет?

Видимо, мое лицо скривилось. Желтая старуха в парике… Я предположил:

- За пятьдесят.

- Ей тридцать девять.

- Не может быть!

- Я смотрел в поликлинике ее личное дело. Родственников, мужа и детей нет. Затем съездил в ЦАБ, в архив… Муж-то, оказывается, у нее был.

Может сорокалетний майор оказаться мальчишкой? Может - Петр. Грузное тело подвижно, глаза озорные, сивые ресницы прямо-таки мельтешат, готовые улететь.

- Муж-то, Сергей, был, да вдруг в одночасье помер. Его мать заявила, что он отравлен женой, Амалией Карловной.

- Зачем отравлен?

- Ради шикарной квартиры и других материальных благ. Дело в том, что муж командовал ювелирной скупкой в городе, куда граждане приносили золотишко.

- Жалобу проверяли?

- Прокуратура вела расследование.

- Вскрытие-то было?

- Да. Во внутренних органах нашли фенол. В почках - семь мг, в мозге - шесть и восемь десятых мг и так далее. Фенол действует на нервную систему до паралича…

- Он пил фенол?

- Видишь ли, из фенола получают лизол…

- Так он пил лизол?

- Он вообще ничего подобного не пил.

Мрачным или подавленным майора я ни разу не видел. Серьезным - да, но без всяких депрессий и комплексов. Говорят, на психическое состояние влияет еда. Углеводы улучшают самочувствие и настроение, потому что повышают в мозгу процент серотонина. Даже есть книга «Питание и настроение». Неужели бодрость майора от пельменей? Не знаю, есть ли в них серотонин, но натурального мяса почти не было - так, для запаха.

- Петр, он хлебнул «паленой» водки.

За мое ёрничанье майор имел моральное право меня обматерить, но он растолковывал, как ребенку:

- Абсолютно трезв. И главное, ни в пищеводе, ни в желудке следов фенола Не нашли.

- Как же попал в организм?

- Следователь тоже не понял и дело прекратил за отсутствием состава преступления. Но мать мужа накатала новую жалобу. Следствие возобновили.

- Почему же?

- Загадка в том, что у них была кошка редкой породы.

- Загадка в кошке?

- Она заболела. Амалия Карловна принесла лизола, развела в ванне и велела мужу кошку выкупать.

Ерепенился я по очень простой причине: не мог смекнуть, каким образом погиб муж невропатолога. Видимо, жена что-то подстроила. Но как фенол попал в его организм? Да просто.

- Надышался?

- Кошка орет и вырывается. Тогда Амалия Карловна велела ему раздеться и лезть в ванну. Около часа провозился в растворе.

- Кошку вымыл?

- Да, а через полтора часа скончался.

- От чего же? - уныло спросил я, сдаваясь.

- Фенол легко проникает через кожу. Отравился плюс химический ожог.

Со стороны могло показаться, что просто несчастный случай. Если бы не Амалия Карловна. Она врач, прекрасно знающий о свойствах фенола-лизола. Я понимал, почему следователь дело прекратил - нет доказательств. Ей ничего не стоит заявить, что просила мужа кошку вымыть, а не лезть самому в ванну.

- Петр, когда все произошло?

- Давно, пять лет назад.

Я прикинул: возобновлять следствие смысла не имеет, теперь ничего не докажешь но приобщить к моему делу надо - для характеристики ясновидящей.

- Еще не все, - довольно ухмыльнулся майор. - В личном деле есть копия диплома. Я списал все данные и съездил в институт да в архив. Нет такого диплома!

- Как понимать «нет»?

- Ни такого номера, ни такой фамилии. Амалия Карловна не училась в медицинском институте и диплома там не получала. Фальшивый у нее диплом!

Молча я посидел минуты две. Удивленно или ошарашенно? Майор ждал, когда мое удивленно-ошарашенное состояние обернется действием. И дождался:

- Петр, заводи, едем…

- Куда?

- В прокуратуру.

34

Начальник следственного отдела встретил меня не то чтобы обрадованно, но заинтересованно:

- Раскрыл убийства?

- Пока нет.

- А чего приехал?

- Постановление я не вынес, а сперва хочу с вами обговорить. Санкцию на арест.

- Значит, все-таки раскрыл?

- Нет.

- Кого же хочешь арестовать?

- Ясновидящую, Амалию Карловну.

Артамонов улыбнулся, я удивился. Когда приходишь за санкцией, то у начальника лицо делается каменистым: нет греха страшнее, чем допустить ошибку, из-за которой арестованного суд из-под стражи освободит. Никто не станет вникать, почему точки зрения суда и прокуратуры не совпали. Освободили - значит, незаконно арестован, а незаконно арестован - значит, тридцать седьмой год. Вот я и удивился, почему лицо Артамонова не каменеет.

Он объяснил:

- Сергей, тебе никто не поверит, что Лия убийца. 

- Я докажу.

- У тебя есть свидетели?

- Свидетелей нет, но множество косвенных доказательств…

И я начал их перечислять. Амалия Карловна мошенница, которая никого не излечила; она уже подозревалась в разрытии могилы, где нашли сохранившуюся голову; она с убитыми поддерживала отношения и платила им деньги; поведение у нее явно виновное; труп на реке нашла не она, а ребятишки; у нее фальшивый диплом…

- Небольшой грех, - перебил Артамонов.

- Лечить без диплома?

- Сергей, экстрасенсу диплом не обязателен, не хирург.

- Но она же невропатолог…

- В области был врач, который с фальшивым дипломом проработал двадцать лет. И лечил хорошо. Потому что был убедителен и приятен.

Я помолчал. Начальник следственного отдела этим примером с врачом размазал все мои доводы. Его лысая голова, казалось, блестит довольно. Но у меня не доводы, а доказательства, хотя и косвенные.

- Филипп Иванович, я напечатаю постановление на арест и приду…

- Не завизирую.

- Почему? - спросил я, зная, что он потребует доказательств не косвенных, а прямых.

- Потому что Лия вылечила меня от жесточайшего радикулита.

Теперь я оторопел. Лечение - что? Взятка? В конце концов, за санкцией на арест можно обратиться и через его голову.

- Филипп Иванович, я пойду к прокурору области.

- И прокурор санкции не даст.

- А он почему?

- Карловна его вылечила от астмы.

- Генерального прокурора от чего вылечила? - начал я злиться.

- Не знаю, - серьезно ответил Филипп Иванович. - А вот прокурора по общему надзору избавила от заиканья. Представь, ему в суде выступать… Начальнику РУВД стабилизировала давление. Головные боли снимает запросто. Помогает и в расследовании. Например, странгуляционная борозда на шее самоубийцы не совпадает с веревкой. Следователь в тупике. Лия смекнула: человек был сперва задушен петлей, а затем повешен.

Читатели криминальных романов считают, что следователь борется только с преступниками. Да с преступниками-то легче. А с вышестоящими лицами, которых немало: прокурор области, зональный прокурор, начальник следственного отдела, его зам, проверяющие из прокуратуры республики… И не всегда знаешь, когда ты прав, когда они. Понятна благодарность человека, которого вылечили. А как же служебный долг и закон?

- Рябинин, ты утверждаешь, что Амалия Карловна отравила двоих… Зачем?

- Как же…

- У тебя нет мотива преступления.

- Когда арестую, то узнаю и мотив.

- Сергей, надо наоборот: отыщи мотив, потом арестовывай.

Последние слова начальника мою память задели. Может быть, ему это не известно?

- Филипп Иванович, ее ведь уже подозревали в убийстве мужа.

- Но не доказали.

- Вы же знаете: отсутствие доказательств не означает, что преступления не было.

- А ты не знаешь, что случилось со следователем, который расследовал дело по убийству мужа Амалии Карловны… 

- Что с ним случилось?

- Он умер.

- Как - умер?

- Лег спать и не встал.

35

Майор ждал в машине. Он ничего не спросил: ему хватило моего лица. Эмоции пишутся на нем, как прописи на чистом листе. Как их не прочесть, если отрицательные эмоции могут вызвать язву, гипертонию, астму?.. А прочел ли майор, что Амалия Карловна, видимо, приговорила меня к смерти, как и следователя, который вёл дело ее мужа?

- Санкции на арест не дадут, - глухо сообщил я, когда мы поехали.

Майор промолчал, потому что это предвидел. Отрицательные эмоции… Опасны те, которые пребывают в застое. Мои же находились в необъяснимом движении. Куда же они двигались? К деятельности. Те эмоции, которые начинают тобой двигать, вовсе не отрицательные - они перерождаются в злость. А злость - чувство здоровое.

- Что будем делать? - спросил Петр, правильно решив, что тактику следствия надо менять.

- Ничего не будем делать.

- Это как?

- Будем сидеть и думать.

- Ага, - понял майор, притормозив у магазина. Туда он вошел пустым, а вышел с двумя отягченными полиэтиленовыми мешками. Видимо, Петр считал, что мышленье нуждается в усиленном питании. Объяснил он коротко:

- Пиво.

- Сколько бутылок?

- Десять.

- Куда такая прорва?

- Будем же думать…

Следующую остановку он сделал у рынка. Теперь майор вынес пакет небольшой, тоже объяснив:

- Сушеные лещи.

- Сколько?

- Десять штук.

По рыбе на бутылку. Я полагал, что теперь мы поедем в поселок, но майор остановился у хозяйственного магазина, к питанию отношения не имеющего. Из него он вынес аккуратную коробку, которую приоткрыл: две кружки из темной глины, увесистые, с ручками, похожими на бублики. Майор дал справку:

- Не из стеклянных же банок пить.

Во всякие предвиденья и наития я не шибко верю: особенно после проверки фокусов Амалии Карловны. Но тут как бы увиделась третья пивная кружка - нужна третья. Зачем? Потому что в России пьют на троих? Не верю в наитие… Забегая вперед: ведь сбылось, и третья кружка потребовалась…

Вернувшись, мы открыли все окна и сели за стол, аскетичный и строгий, как у бомжа. Две бутылки пива и две сухие рыбины.

- Петр, работаем путем спора, в котором рождается истина. Пиво-то какое?

- «Жигулевское». С чего начнем?

- С начала. Пропал труп из могилы.

- Сергей, разве это начало? А не смерть Висячина?

- Расследование началось с эксгумации. Вопрос: кому понадобился труп?

- Дериземле.

- Петр, зачем ему?

- Не ему, а тогда кому?

Пиво я пью редко, поэтому мои очки затуманились после одной бутылки. Лещ раздражал длинными костями, к которым прилипли лепестки сухого мяса. Оно и хорошо: пока сосешь, приходят мысли.

- Петр, лучше начать с причины смерти. Висячин отравлен. Значит, труп нужен для того, чтобы скрыть следы отравления.

- Значит, кому?

- Тому, кто отравил.

- А отравил кто?

- Мы не знаем.

Майор достал по второй бутылке и по второму лещу. Я не уверен, что пиво способствует мышлению, но беседе оно способствует.

- Петр, отравил тот, кто нанял Дериземлю выкопать труп.

- А сперва нанял Дериземлю отравить Висячина.

- Потом отравился и сам Дериземля.

- Они же были друзьями, - пресек я вольную цепочку рассуждений.

Нужен был иной ракурс. После второй бутылки я нашел его, потому что в голове делалось легко, как у птицы в полете.

Потому что пиво - это легкий алкогольный напиток.

- Петр, оба отравлены одним ядом. Висячину подбросили отраву в рюкзаке, Дериземле на бережку. Вывод?

- Дело рук одного и того же человека, который разбирается в ядах.

- Правильно. Значит, Амалия Карловна, - заключил я.

- Есть закавыка. Если она отравила, то зачем же помогла найти труп Дериземли?

- Объяснимо. Днем позже, днем раньше труп бы всплыл. А тут ей слава. И, наверное, думала, что стрихнин речка вымоет.

После третьей бутылки ко мне пришла радость вместе с хорошей мыслью. Вот мы сидим и размышляем, доверяя разуму, а не сердцу, которому люди доверяют чаще. А почему? Ведь чувства склонны к ошибке. Разум, даже напившись пива, остается трезв.

- Петр, нам известно, что ясновидящая посылала через Ольшанина деньги… За что?

- Например, Дериземле за извлечение из могилы Висячина.

- А Висячину за что?

- Намою-ка я свежих огурцов, купил.

Я согласился. Ольшанина из подозреваемых мы выбросили начисто. Зря майор перебил огурцами ход наших мыслей. Правда, этот ход стал несколько прерывисто зигзагообразен, но и хорошо, потому что за проблему мы как бы брались с разных концов.

- Петр, кроме закавыки есть и загвоздка. С деньгами. Мы смотрим на них, как на плату за последние, так сказать, криминальные события. А Ольшанин говорит, что Амалия платила отравленным давно и постоянно. За что?

- Может, за дрова?

- Она зимой живет в городе.

- Овощи, фрукты ей поставляли.

- Какие у Дериземли фрукты…

Майор задумался. Плечи в разворот, шеи нет, грудь мускулистым выступом. Крепышам размышления не к лицу - размышления к лицу тому лицу, на котором очки. То есть на мне.

- Петр, а ведь думать мы стали не с начала…

- Где же начало?

- Анонимка.

- Пока соберем образцы почерков, пока сделают экспертизу…

- А давай логикой. Кто прислал анонимку?

- Тот, у кого есть подозрение.

- Может, даже и уверенность. Петр, а почему этот человек взялся за перо? Вернее так: кому охота писать анонимки?

- Мало ли кому: гражданину, клеветнику, сутяге…

- Или тому, кого это касается.

- В каком смысле?

- Например, сам боится…

- Сергей, мы можем с тобой до утра перетирать вопрос и все-таки упремся в стену. Мотива-то преступления нет. Допустим, Амалия отравила. А зачем?

Это я уже слышал от начальника следственного отдела. Но у меня в ушах дрожали мои собственные, только что сказанные слова «Сам боится». Конечно, боится.

Не знаю, что майор узрел в моем лице, но спешно наполнил кружку до краев. Я отпил и признался:

- Петр, я дурак.

- Дурак никогда не признается, что он дурак, - не согласился со мной майор.

- Докажу, что я глуп, как пустая бутылка.

- Нет, не пустая, - уперся майор.

- Я часто попадаю впросак.

- А это что - просак?

- Не знаю, наверное, яма.

- Не просак, а прусак, такие тараканы. И правильно, что на них попадаешь, то есть наступаешь, их надо давить.

- Петр, пришел как-то я в канцелярию и попросил у девочек дракулу.

- А он у вас в прокуратуре? - удивился майор.

- Да, на шкафу.

- Сергей, это мистика.

- Конечно, потому что мне был нужен не дракула, а дырокол.

Мы смотрели друг на друга с некоторым раздражением. Я не понимал, почему он не верит в мою глупость, а майор, видимо, соображал, чем дырокол отличается от дракулы. И тогда я признался:

- Петр, не умею считать до трех.

- Объясни проще.

- Хорошо. Если человек решил продать ружье, будет его заряжать и ставить у входной двери?

- Это уже не до трех, а квадратный корень.

- Еще проще. Дружили трое, двоих убили. Что остается делать третьему?

- Бояться и сочинять анонимку, чтобы спастись, - четко, почти по-военному отчеканил майор.

- Петр, угостим деда Никифора пивком?

Майор вскочил, будто напился не сонного пива, а бодрящего кофе.

36

А что за ним ходить - рядом дом. Деда Никифора привел не майор, а пивной запах из наших окон. Он деловито подсел к столу. Петр налил ему пива в стеклянную банку из-под маринованных огурцов. Дед пил пиво, как водку, - залпом. А мне вспомнилось желание купить третью глиняную кружку: вот оно, ясновиденье в натуре.

Юркие глазки деда в волосяных зарослях моргали выжидательно. Да и майор чего-то ждал от меня. Допроса? За пивом не допрашивают. Разговора? Для спокойного разговора роль Никифора была слишком неспокойна. Плюнув на все тактики и этики, я спросил почти истошно:

- Дед, а почему ты жив?

Я ждал обиды, вопроса, матюга… Покопавшись указательным пальцем в бороде, Никифор попросил:

- Налей еще пивка.

Я налил, он выпил. Опять-таки истошно-чужим голосом я рявкнул:

- Дед, почему ты до сих пор жив?

- А хрен его знает, - признался дед.

Он меня не понял, думая, что я интересуюсь его биологическим возрастом. Пришлось спросить циничнее:

- Никифор, почему Висячин с Дериземлей убиты, а ты - нет?

- Хрен его знает, - повторился он.

- Жизнь прожил, о Боге надо думать, а ты?

- Что - я?

- Блевотина ты! - не выдержал майор. - Его друзей травят, как крыс, а он в волосах своих прячется.

- Дайте еще пивка.

Пивка дали. На этот раз сосал он медленно, даже задумчиво, но, поставив банку, шарахнул ладонью по столу, матюгнулся и заявил:

- Все расскажу! Только есть условие.

- Какое? - спросил я.

- Везите сюда Митьку Ольшанина.

Мы с майором секундно переглянулись, потому что в следующую секунду майор выскочил к своей машине и уехал. Дома ли Ольшанин?

У меня на душе делалось все противнее. Нет, не от пива. Что за следователь, который не разбирается в людях? Ольшанин мне понравился. Молодой, в сущности, мальчишка, а самостоятелен и оригинален. Живет один. Работает в лесу, сушит травы. Свободы достоин лишь тот, кто любопытен… А он убийца или соучастник - не зря дед послал за ним…

Майор вернулся минут через двадцать. Ольшанин показался мне бледнее обычного, волосы на голове влажные, бородка какая-то безвольная, бакенбарды прореженные, словно их птицы щипали… Но взгляд серых глаз прям и спокоен.

- Выложу всю подноготную, - сообщил Никифор. - Но дело это уходит в недра.

- В какие недра? - повел я разговор.

- Годов. Сорок второй или сорок третий. Не помню точно.

- Война же была…

- А я про что? Хоть по летам мы не совпадали, но дружбанили крепко: я, Дериземля и Висячин. Ну, а фашист под боком, кутерьма и паника. В красноармейцы мы не успели. А в поселке сладился партизанский отряд - леса густые и протяженные. Заделались мы партизанами. В лес собираемся…

Мы с майором переглянулись, не перепил ли дед пива? Ольшанин, которому вроде бы полагалось бояться, смотрел на нас троих непонимающе: пиво, дед, война… Не вечер ли воспоминаний? Дед к нашим переглядкам был равнодушен:

- В лесу-то харч нужен. А у нас ни сухаря, ни консервы. Смекнули взять с собой коров в живом виде. Ну, и пошли по деревне. Бабы всплакнут, буренку обнимут… А одна, беременная, животину не отдает. Мол, рожу, а чем кормить. Возьми и брякни такой зигзаг: мол, мужики с фронта вернутся, они вам, партизанам луковым, за коров бошки оторвут. Её-то мужик, этой беременной, уже воевал…

Я начал бороться не то с равнодушием, не то с пивной одурью. Было неизвестно, по делу ли рассказывал Никифор, но перебивать нельзя: одно из правил допроса - дать человеку выговориться.

- Отряд наш был самопроизвольный. Ни руководства, ни начальства. Верховодила девка лет восемнадцати. Огонь-баба, оторви да брось. Мужики ее уважали. Цигарка в зубах, матюги на губах, пистолет в руках. Как она услыхала слова беременной, так лицо ее судорога перекосила. Гаркнула на всю деревню: «Корову жалеешь, сука фашистская!» И вывела бабу за деревню…

Натужный голос деда совсем заглох. Видимо, дальше вспоминать ему было тяжело или не хотелось. Он сам налил себе пиво и выпил.

- Поставила беременную под дерево. И на всю округу голосом беспрекословным… Мол, именем советской власти приговор в исполнение. Пистолет из кармана - и два раза пальнула бабе в самую грудь. Та даже не ойкнула - ноги подкосились и на землю села.

- А вы-то что? - не выдержал я.

- Дериземля партизанке крикнул, Висячина она оттолкнула, а я добежать не успел. И того… именем народа, закон военного времени…

Говорят, что интуиция - это неосознанное внезапное озарение. Дед Никифор, Дериземля и Висячин… Я чувствовал, как эта самая интуиция заползает в меня липким и нервным шнуром.

- Застреленная только и успела сказать: «Звери…»

- Вся история? - угрюмо спросил я.

- Зачем вся? Пока ее под дерево вели, да от нервного страха… Начала баба рожать.

Моя интуиция, если только это интуиция…Разрасталась, как раковая опухоль. Зачем волосатый гном завел ненужный разговор? К чему? В жизни есть такие события, которые лучше забыть.

- А дальше? - спросил майор, не хотевший забыть.

- Моя супружница с другими бабами подстреленную перенесли в нашу избу, где та и скончалась. А успела!

- Что успела?

- Родить на свет мальчонку. Правда, при содействии повитухи.

Теперь и майор деда не торопил. Мы ждали еще чего-то, еще более жуткого. Я глянул на Ольшанина: надо ли психически больному человеку выслушивать подобные откровения? Он был спокоен и безучастен. Мне приходилось соприкасаться с людьми, скажем так, с ненормативной психикой. И все они были интересными личностями. Я даже начал думать, что эти люди живут не нашими законами, и еще неизвестно, чьи законы лучше. Свою историю Никифор закончил обыденным тоном:

- Мальчонку-то моя супружница до года выходила. Козьим молоком да овсяным отваром. А потом и сама приказала долго жить. Война, надорвалась на огородах. Ну, а я мальчонку определил в Дом малютки. Короче, в детдом, где он и остался на дальнейшее проживание.

- Никифор! - почти взорвался я. - К чему эта история? Безадресная, без лиц, без фамилий… Девица, застрелившая роженицу, кто она?

- Мать ее в душу! Лийка!

- Лийка… Это?..

- Она, теперешняя Амалия Карловна.

В наступившей тишине воздух потяжелел. Это пары жигулевского пива. Подсознанием я чувствовал, что дальше спрашивать не нужно. И просто нельзя… Зачем спрашивать, если догадка оборачивалась явью. Но глазенки деда бегали, готовые вырваться из своих зарослей. Спросил я как можно спокойнее:

- Никифор, а что с ребенком?

- Вырос и вернулся туда, где произошел.

- И где… он?

- Вон сидит, как таковой.

Сидит? Мой взгляд едва не проскочил мимо, отыскивая, на кого кивнул дед. Вместо Ольшанина сидел человек с до того красным лицом, что оно, похоже, было способно опалить бакенбарды… Ни глаз, ни носа, ни рта - кровавый шматок мяса. Ни спрашивать, ни слушать я не мог, раздираемый злобой на деда. Разве можно так, сразу, в лоб?

Майор спрашивать мог:

- Никифор, ну а после войны?

- Разруха да голодуха. Поумирали все или погибли. Не до следствий.

- А вы-то трое?

- Нам она платила, чтобы молчали в кулачок. Ольшанину Нюрку уже не вернуть.

- Ну и чем кончилось?

- Все пошло вперекосяк. Лийка в денежном пособии нам отказала. Мы на дыбы: мол, заявим куда надо. Ну, она и прибегла к волчьей отраве. Сперва одного, потом второго. Моя очередь подошла. Я поскорее сочинил подметное письмо в прокуратуру…

Стуки… Две пули сквозь грудную кость… Уже доказано, что младенец в утробе матери все слышит и впитывает. Разговоры, музыку… Якобы с восьми месяцев уже запоминает слова. А уж стук пуль сквозь грудную кость…

- Где ее могила? - произнес голос, мне незнакомый и вроде бы механический.

- Нет, Митя, у нее могилы. Лийка кричала, что собаке собачья смерть. А собак не хоронят.

- Я выйду, подышу, - сказал Ольшанин и скрылся за дверью.

Мы остались втроем! Не говорили и не смотрели друг на друга. Тишина, словно двухпудовка, повисла. Первым очнулся Никифор:

- А ведь Лийка сейчас у себя в домике.

Мы с Петром вскочили, отшвырнули стулья и бросились к машине…

37

Спешить - народ смешить. Бензин на нуле. Майор достал две канистры и заправился. Тут позвонили из ГУВД, и какой-то начальник начал донимать его расспросами. В последний момент затарахтел мотоцикл и возник участковый, тот, который был на эксгумации и расследованием интересовался. Мы его взяли с собой…

Подъехали солидно: впереди мотоциклист, за ним наш автомобиль. Скромный домик с петушком на крыше… А ведь его хозяйка наверняка имеет миллионы, которые мне предстояло отыскать.

Мы поднялись на крыльцо. Майор постучал. Тишина в доме, тишина в цветах и травах. Петр стукнул настойчивее - костяшками пальцев. Никакого отклика. Неужели хозяйка смылась?

- Дверь-то не заперта, - удивился майор.

Мы вошли. Никого, и тихо. Сколько написано в научных статьях и в детективах про отпечатки пальцев, следы обуви, потеки крови… Но никто не обратил внимания на тишину - на криминальную тишину.

Амалия Карловна сидела за столом. По-домашнему, в халате, положив голову на скрещенные руки, упертые в столешницу. Вазочка с вареньем, чашка… Видимо, она пила чай - в криминальной тишине.

Я взял ее руку, душистую, еще теплую, не живую. Пульса не было.

- Она же умерла, - тихо удивился лейтенант.

- Убита, - поправил я.

- Крови-то нет…

- Отравлена.

- Но как? - теперь удивился Петр.

Скатерка была мокрой. Мокрым оказался и ворот ее халата. Все пуговицы оторваны с мясом. Глаза выпучены. Рот приоткрыт не то и улыбке, не то в оскале. Ноги под столом скрючены.

Рядом с сахарницей лежала фляжка, казавшаяся посторонней в этом доме. Крышечка не навинчена и болтается на шнурке. Я нагнулся и понюхал открытое горлышко.

Запах сладковато-томный, с горчинкой… Я сильнее втянул этот запах, но отпрянул, догадавшись, что он хочет обволочь мое сознание чем-то сладковато-томным.

- Петр, он силой заставил ее выпить этот смертельный настой.

- Значит, убийство, - правильно решил участковый.

- Что будем делать? - спросил майор, прекрасно зная, что.

- Я позвоню, вызову доктора и криминалиста, а ты дом опечатай…

Разгоняя кур и собак, мы понеслись по деревенской улице. Опять механизированной колонной: мотоцикл впереди, автомобиль сзади. И я поймал себя на неприемлемом для следователя желании - оттянуть арест Ольшанина. Потому что история деда Никифора в моем сознании еще не улеглась и просто не уместилась. Что скажу Ольшанину, о чем спрошу?.. Как разговаривать с человеком, которому через двадцать с лишним лет слышится расстрел матери? Но он убийца убийцы своей матери…

Мы приехали. Ольшанин, видимо, нас ждал с рюкзаком на плече у распахнутой калитки. Его лицо… Никакого прилива крови. Как обычно, бледное и спокойное. И уж совсем я оторопел - Ольшанин улыбался.

- Чему? - вырвалось у меня.

- В голове не стучит.

- Вот как… совсем?

- Ни разу, тишина, как в лесу.

- Потому что отомстил за мать?

- Нет, я отомстил только за двух отравленных.

- А за мать?

- За нее человеческой кары не существует. Пусть Бог…

Майор гладил собаку. Участковый стоял у мотоцикла, извлекая из сумки наручники. Откуда-то сверху, с небес, пал на землю непонятный звук: что-то среднее между журавлиным курлыканьем и органом.

- Лебеди, - любовно сказал Ольшанин.

Я поднял взгляд. Две громадные белые птицы, сказочно распластавшись в полнеба, плыли неспешно и невысоко. Царские птицы. Я думал, что их уже нет в природе, а вот увидел, впервые…

Я опустил голову - Ольшанина рядом не было. Тут же, где-то в стороне, уже в лесу, затрещал валежник. Живой торпедой пронеслась собака. Петр оказался рядом со мной, но стоял, будто не понимая, что произошло. Участковый тоже оказался рядом уже со вскинутым пистолетом. Майор его руку перехватил:

- Кусты, не попадешь!

- Уйдет, товарищ майор!

- А вдруг там грибники, - вмешался я.

- Тогда догоню, - участковый рванулся.

Майор его вновь удержал:

- Лейтенант, куда он денется?

- Там болото, не пройдет, - добавил я.

- Выскочит на трассу, сядет на попутку…

- Лейтенант, ну что ты психуешь? - добродушно спросил майор. - Парень дал деру. Не впервой от нас бегают.

- Товарищ майор, он убийца! Будет нераскрытое преступление. На область повесят «глухарь».

- Лейтенант, «глухарем» больше, «глухарем» меньше, - успокоил я.

- Нас трое, могли бы его пути перекрыть, - не отступал участковый.

- У меня очки, даже микробов не вижу, - признался я.

- Лейтенант, а у меня пузырь вздуло, - сказал майор.

- Какой пузырь?

- В котором пиво.

Лицо молодого участкового растерялось до неузнаваемости. Похоже, он засомневался, что перед ним майор из уголовного розыска области и следователь областной прокуратуры. На мотоцикл он взобрался, как на упрямого осла.

Уже в машине, Петр заговорил отстранённо:

- Сергей, о зверстве знали трое. Наверняка, знал и еще кто-то. Но двадцать лет молчали. Получается, что зло непобедимо.

- Против зла есть неумолимый борец.

- Кто же?

- Время.

Мария Дрыганова С-нежные дети

Дорогие читатели, сегодня мы выносим на ваш суд подборку фантастических произведений новых авторов. Хотели бы получить отзывы об их творчестве.

Мария Дрыганова из Красноярска. Автор книги «Мой Северный Блюз». Участник 3-го Московского форума молодых писателей. Сейчас работает над первым своим романом.

Павел Губарев родился 5 марта 1982 года в Актюбинске. Сейчас проживает в Оренбурге. Один из руководителей Оренбургского клуба любителей фантастики, а также руководитель ряда Интернет-проектов, посвященных современной фантастике. Автор многих статей и рассказов.

Александр Аверьянов родился 1 декабря 1947 года в поселке Ракитянка близ города Медногорска Оренбургской области, затем переехал в Оренбург. Работал в местных и областных СМИ. С марта 1994 года, редактор газеты «Оренбургская неделя». Лауреат премии имени Мусы Джалиля. Автор двух повестей и около сорока рассказов.

Что осталось в моем сердце после всего этого? Пустота и какая-то немыслимая нежность. Нежность и пустота, что в сумме дает безразличие. И еще клочок тоски, вырванный откуда-то из прошлой жизни…

В тот день я с утра сидела в баре, растягивая чашку кофе на полчаса. Растворимая гадость, которую здесь выдавали за «лучшие арабские сорта» странным образом влияла на мои мысли: то они двигались со скоростью улитки, то проносились стремительными воспоминаниями, оставляя жгучие, долго еще не остывающие, как после ожога крапивой, следы. В такие «летящие» моменты мне хотелось выбежать из бара.

Слишком поздно! О вы все - все вы! Люди, человеки, свои, чужие, незнакомые мне абсолютно - выбежать бы на улицу, схватить кого-нибудь из вас за руки и закричать, закричать, впихнуть в ваши безразличные умы: не позволяйте! Не позволяйте этим словам опрокинуть вашу жизнь. Ведь что бы там ни говорили фанатики восточных религий - она у вас одна! Потом вы даже не вспомните, что делали, о чем думали в те драгоценные секунды, когда (как выясняется позже) жизнь проносилась мимо подобно скоростному поезду.

Слишком поздно… Я смотрела на ручку чашки. Лень было переместить взгляд на какой-нибудь другой предмет. Лень начать думать о ком-нибудь, кроме тебя. Лень начинать новую жизнь - так лень, что я даже не доставала из пачки новую сигарету.

Воздух был вязким, душным, хотелось вытошнить его кисловатый привкус, остающийся в горле. Я пошла домой и легла спать.

А через полчаса позвонил Андрей. Мой друг детства, мы ходили в один детский сад. Помню, как мы лежали на соседних раскладушках и старательно делали вид, что спим. На самом деле он рассказывал мне, что хомячки очень маленькие, не больше ладони, но щеки у них могут быть как пятиэтажный дом.

- Ты можешь приехать? - спросил он.

- К тебе?

- Не совсем.

Далее следовала подробная инструкция: мне надлежало проехать шестьсот шестьдесят километров в западном направлении, найти какую-то захолустную деревню, спросить, где находится изба лесника, и вот там-то его, Андрея, и найти.

- Если от деревни до твоей халупы - шесть километров, то никуда не поеду, - пошутила я.

- Я тебя жду.

Что ж, я быстренько смоталась в автосервис сменить масло, хорошенько заправилась и в тот же вечер выехала. Ехать пришлось ночью, но дорога была абсолютно пустой, и я не снижала скорость. Иногда только останавливалась попить кофе и свериться с атласом шоссейных дорог. Глупо, конечно, выезжать на ночь глядя, но ждать - это не по мне. К тому же меня ждал Андрей. Я не видела его месяц - и времени вроде бы прошло немного, но столько накопилось мыслей, сомнений, грусти, что казалось - увидеться необходимо сейчас, сию же секунду. Увидеться и поделиться всем. Тем более, у него тоже, видимо, было что мне рассказать.

Через восемь часов я уже подъезжала к деревне, о которой говорил Андрей, и все больше недоумевала: как он, любитель баров, дискотек, новых вин и новых женщин оказался в таком захолустье? Это и был первый вопрос, который я задала, когда мы наконец встретились.

Андрей, ничуть не изменившийся (впрочем, чего я ожидала? Что мне откроет дверь опустившийся, небритый деревенский мужик?), обнял меня и усадил пить чай.

Я выжидательно взглянула на него. Он усмехнулся.

- Сейчас объясню. Расскажи только сначала, как ты?

- Все так же, - как отрезала я.

- Понятно. Не буду лезть в душу. Лучше пойдем покажу кое-что, - и тут же поправился, - вернее, кое-кого.

Он повел меня во двор, открыл баню и предложил войти. Я осмотрелась. Баня была довольно большая и состояла из раздевалки, которую я быстро осмотрела и не нашла там ничего достойного внимания, моечной и парилки, дверь и последнюю была закрыта. Заинтригованная, я ее, конечно же, распахнула. Странное существо метнулось в образовавшуюся щель, толкнуло дверь так, что мне чуть не выдернуло руку из сустава, пробежало мимо нас, село на скамейку в раздевалке и там замерло, утробно ворча. Я подняла ладони и, тихонько приговаривая что-то, медленно подошла к нему.

Это был человек. Мужчина явно выше метра восьмидесяти. Если бы он так не сутулился, то казался бы просто гигантом, но он все время сгибался, будто стараясь отыскать что-то на полу, и только иногда внезапно вскидывал голову и бегло осматривал окружающее. Я так и не поняла: то ли его руки действительно были очень длинными, то ли такое впечатление складывалось из-за того, что он все время находился в полусогнутом состоянии, но так или иначе руки свисали ниже колен. Кожа была очень смуглой, почти все его тело покрывали густые черные волосы. Это была не шерсть, как мне показалось вначале - когда я, осмелившись, погладила его, на ощупь она оказалась мягкой, как человеческие волосы, вымытые хорошим шампунем.

- Ну как? - Андрей торжествовал.

- Кто это? - прошептала я.

Он не успел ответить. Получеловек-полуобезьяна, видимо, испугался столь пристального внимания и бросился опять в парилку.

Ноги не держали меня. Опираясь на Андрея, я кое-как дотащилась до веранды.

- Это снежный человек, - внезапно сказал Андрей.

- Тот самый?

- Тот самый, которого все ищут и никак не могут найти. А вот мне удалось его приручить. Думаешь, зачем я сидел тут целый месяц?

- Ты искал его?

- Я прорабатывал всю литературу о них, какую смог найти. Слушай, в этом районе испокон веков одно из болот и прилежащие к нему леса считались местом обитания лешего. Местные жители ходили за ягодой куда угодно, только не туда. Согласись, дыма без огня не бывает. Так что мне надо было выяснить не то, есть ли снежный человек, а что он такое, понимаешь?

- В смысле?

- Короче, основных теорий несколько. Первая - что это, в принципе, родственная людям ветвь, что они тоже произошли от обезьян, но по каким-то причинам отстают в своем развитии. Вторая - что это жертвы каких-то секретных опытов над людьми. Третья - что они вообще инопланетяне. В общем, бред.

- А как думаешь ты?

- Не знаю, - он передернул плечами, - пока еще не знаю.

Но уже вечером он сказал мне вот что:

- Я считаю, что существует несколько реальностей, несколько параллельных миров. Наш среди них - основной. В других обитают, скажем так, «запасные варианты». Когда человечество окончательно изничтожит себя ядерным оружием или чем-нибудь еще, в наш мир будут отправлены представители новой расы. Точно так же сюда был направлен кроманьонец - первый предок, действительно сходный с человеком современного типа.

- Кем направлен-то? - это был единственный вопрос, который еще забрезжил в моем ошарашенном мозгу.

- Ну не знаю, Богом, наверное.

Некоторое время мы молчали, первым заговорил Андрей:

- Ты хочешь отправиться туда со мной?

- Куда?

- Если бы я знал… Туда, откуда приходят снежные люди. В те миры. Прости, но разве тебя здесь что-то держит?

Я взглянула ему в глаза.

- Нет.

Я ненавижу города. Эти переплетения улиц, которые будто связывают души в узлы. Каменные дома и густые, неподвижные пропыленные деревья. Серое, больное и жестокое.

И еще долго, почти всю ночь, мы мечтали о том, как будет хорошо в том, другом мире. Каким бы он ни был - это мир неиспорченный, незагаженный, новый мир. Снежный человек, как мог, объяснил Андрею технику перехода в другие измерения: необходима предельная психологическая концентрация, способность достоверно вообразить себе черную точку, которая разрастается, набухает и наконец затягивает человека в иную реальность. Он говорил, со стороны это выглядит, как будто черная яма опрокидывается сверху и засасывает, но на самом деле - совсем не страшно.

Заснула я только перед рассветом. Однако бессонница впервые за долгое-долгое время не была мучительной. Я осознала вдруг, что в мире столько неизмеримых, бездонных, мучительно-сладостных тайн, постижение малой толики которых - величайшее блаженство, что мы с тобой - всего лишь крошечные сегменты в неразгаданном Господнем круге, но без нас он не совершенен. И, как в детстве, я трепетала перед необъяснимостью жизни. И еще мне почему-то казалось, что, где бы ты ни был, ты испытываешь сейчас те же чувства.

Проснулась я расслабленная, спокойная и, наверное, с улыбкой на лице. Примерно такое ощущение испытываешь в первые секунды воскресного утра - просыпаешься и вспоминаешь, что сегодня никуда не надо идти. И засыпаешь снова.

Я встала и пошла прогуляться. Всегда, когда меня переполняют впечатления, мне хочется побродить по улицам одной. Я шла по осеннему лесу. Золотистые осенние деревья еще скрывали восходящее солнце. Поднимаясь, оно сливалось с листвой такого же ярко-желтого цвета и будто растворялось в ней. Зыбкий прохладный воздух сочился сквозь листву, и для меня больше не существовало никаких границ.

Я вернулась только к обеду и застала Андрея, методично бросавшего поленья в печь.

- Знаешь, что скажу, - без предисловия начал он, - нет никаких параллельных миров. И никакой снежной расы тоже нет.

Я замерла на пороге.

- Это просто деградировавшие люди. Одичавшие потомки бомжей. Все.

- Но я… - и замолчала.

- Вот так опускаются люди через несколько поколений. Мне пришло в голову проверить, как на него повлияет алкоголь. Он опрокинул рюмку настолько привычным жестом!

- Это не доказательство.

- Еще какое доказательство, - возразил Андрей, - понимаешь, через несколько поколений организм приспосабливается к условиям обитания: появляется шерсть, например. Или способность хорошо видеть в темноте. Да много чего еще.

Я не стала возражать. Пошла в свою комнату, бросилась на кровать и вцепилась зубами в угол простыни. Так я лежала до тех пор, пока не услышала под окном урчанье, чередующееся с негромким призывным свистом.

Под окном стоял «снежный человек» и протягивал мне руку.

Оранжевая искорка медленно переместилась из одного уголка его глаза в другой.

Почему нет? Через десять дней изорвется в клочья моя одежда. Через десять лет я забуду человеческую речь. Разве Андрей не прав, разве держит меня что-то в этом мире, где я не могу вытерпеть зиму… Где все хорошие люди, в сущности, беззащитные дети… Не все ли равно? Чудовища станут моей семьей. Получеловек заменит мне тебя.

Не колеблясь больше, я протянула ему руку. Никогда не забуду, какая у него была ладонь - большая и теплая. Его похожая на обезьянью рожа скорчила одобрительную ухмылку. Он повел меня в лес. Ступни тонули в пожухлой коричневато-желтой листве. Мы уходили все дальше и дальше. Прощай, любимый мой… Прощай, прощай, прощай.

Павел Губарев Золотые нити

Голос рассказчика задрожал. Витнесс, прежде разглядывавший ногти на правой, непокалеченной, руке, поднял глаза и оглядел всех пятерых, сидящих на скамеечках в осеннем парке. Понурые, серьезные лица немолодых мужчин. Никто не смотрит друг на друга. Все заняты своими мыслями, а мысли у всех отнюдь не веселые. Еще бы. И как все же хорошо, что строки Шекспира разрядили этот спор. Прохладный ветерок витиеватых фраз древней поэзии ласково коснулся разгоряченных лбов спорщиков и утихомирил их на несколько минут, даром что зачитали стихи лишь в качестве очередного аргумента.

Рассказчик откашлялся и продолжил:

Дабт захлопнул книжку и торопливо спрятал ее под свой толстый вязаный свитер: в любой момент сюда могла нагрянуть медсестра - и прости-прощай тогда и Шекспир, и привычные «нелегальные» посиделки. В санатории «Хэдж-Сэппорт» за пациентами следили внимательно: как-никак раковые больные. А значит - интенсивная терапия и строжайшее слежение за их психическим состоянием. Последнее выражалось в регулярных «психотренингах» большими группами на свежем воздухе, ритмичном скандировании речёвок, подвижных играх и тому подобной чепухе, заполнявшей каждую минуту жизни пациентов. Чтобы не могла в эту жизнь просочиться ни одна капелька мрачной философии.

Да, за такое нарушение режима, уже вошедшее в привычку, никого бы по головке не погладили. А им - пятерым старикам, случайно обретшим друг друга, узнавшим себе подобных по застывшему выражению вопроса в глазах, - было нужно, до смерти нужно вот так собираться и говорить, говорить, спорить до хрипоты. О чем? Ну о чем могут спорить несколько человек, приговоренных болезнью к смерти?

- Ты замечательный чтец, Дабт, - улыбнулся Витнесс, желая потянуть эту паузу.

- Спасибо, - сухо ответил тот. - Очень жаль, но я это читал, увы, не для того, чтобы мы могли понаслаждаться стихами.

- Вот уж действительно, - отрезал Скепс.

Витнесс даже дернулся от этой реплики. Голос и внешность Скепса были под стать его имени - острые, резкие, режущие. Худое, вытянутое лицо, назойливые серые глаза. Не сказать, чтобы Скепс его раздражал - но держал в постоянном напряжении своими нигилистскими замечаниями.

- Стихи-то, может, и красивые, - продолжил мысль Скепс, - но подобный бред, положи его хоть на гениальную музыку, бредом и останется.

- Ты не согласен с Шекспиром? - миролюбиво спросил толстяк Детто, самый скромный из компании.

- А почему я должен быть с ним согласен? - взвился Скепс, - только потому, что он великий поэт? Бросьте! Да каждый из нас здесь сидящих знает, что такой страх смерти лучше десяти таких Шекспиров. Господа, прекратите прислушиваться к чужому мнению, прислушайтесь к своим ощущениям! Вы же знаете - и ох, как знаете, - что такое животный страх смерти. Слышите слово? Животный! Страх смерти обусловлен только биологически и на самом глубоком уровне. Вспомните тот момент, когда вы узнали, что у вас рак. Вспомнили?

Лица собеседников помрачнели. Никто опять не смотрел друг на друга.

- Вы почувствовали, физически почувствовали, как что-то холодное заползает вам в душу. Комок в горле, щекотки где-то в животе - вот ваши ощущения. Вспомнили? Панический ужас, лишающий рассудка в первую минуту, и постоянный гнетущий страх все эти дни после. Страх липкий, навязчивый, не отпускающий ни на секунду, несмотря на все эти, - Скепс указал кончиком длинного носа в направлении аллеи, - игры да речёвки. Это что - страх неизвестности? Вы хотите сказать, что этот жуткий страх - результат работы мысли? Ах вот, мол, я не знаю, что меня там ждет, и поэтому боюсь? Бред! Наше желание жить, наш страх смерти спрятаны так глубоко в подсознании, что никакие чисто умственные усилия не в состоянии их победить. Вы тут все эти дни только и делаете, что пытаетесь найти более или менее приличное, благородное оправдание своему животному нежеланию умирать и…

- Ну-у-у, - неуверенно потянул Дабт, - человек - это сложное существо, и нельзя его опускать до уровня зверя, который…

- Чушь! - презрительно воскликнул Скепс и мерзко хихикнул. - Не думайте, что вы тут такие высокие интеллектуалы и коленки у вас трясутся только лишь потому, что вы не понимаете, что вас ждет после того, как вы, пардон, копыта двинете. Вы боитесь, и боитесь точно так же, как тот бычок, которого вели на убой, перед тем как сделать из него котлету, которую мы с вами, между прочим, слопали сегодня на завтрак.

- И все же… Дабт потер лысину и оглянулся на собеседников в поисках поддержки. - Человек - это не зверь, он в состоянии бросить вызов… он может… ведь неоднократно люди подвергали себя риску смерти из любопытства…

- И много таких? - совершенно серьезно спросил Скепс.

- Ну… Я… Э-э-э… вот возьмем сейчас даже не самоубийц, а…

- Я ДУМАЮ, ЧТО ШЕКСПИР БЫЛ ПРАВ.

Голос Витнесса прозвучал так неожиданно, что все сидящие на скамейках вздрогнули и уставились на него. За много дней споров Витнесс говорил крайне редко, словно бы и не касались его их общие проблемы. Лишь сидел на своей любимой скамейке, привычно пряча изуродованную руку под темно-зеленым пиджаком, да поминутно расчесывал свои седеющие, но по-прежнему густые волосы.

- Я думаю, что Шекспир был прав, и могу это доказать, - все так же отчеканил Витнесс, но тут же пожалел об этом. Теперь уж точно придется рассказать все до конца.

Собеседники смотрели на него, не мигая. Вслух никто ничего не говорил, но и так было понятно, что от Витнесса ждут продолжения. Выдержав паузу, чтобы собраться с духом, он начал говорить, стараясь быть как можно тише и смягчая свои обычно металлические интонации.

- Так вот слушайте. И имейте в виду: то, что вы сейчас услышите, я никому не рассказывал. Ни разу. И пусть это останется между нами. Ладно? Смутная это история, да и те соображения, что называют этическими, не давали… - Витнесс запнулся, не зная, с чего начать. - Вот, кстати говоря, именно при тех событиях, - он высунул из-под пиджака покалеченную руку и помахал ею в воздухе, - я и получил эту травму.

- Да? - обиженно воскликнул Детто. - Ты всегда говорил, что это работа космозоологом тебя так наградила. А я-то уши развесил. Такая увлекательная байка про алайского тигра была…

- Это все было, - поморщился Витнесс.

- И алайский тигр?

- Было, было, - успокоил его Витнесс, - и тигр был. Да только это не он меня тяпнул - я его тогда раньше прибил. А это… это дело рук человека.

Удивленный вздох.

- Однако ж он тебя, - только и сказал Детто. - И как же это было?

Витнесс прикрыл глаза, колеблясь, но через мгновение уже начал говорить так, словно бы уже рассказывал это сто или двести раз - четко, слово за словом, выстраивая по кирпичикам здание правды.

- Я действительно начинал карьеру космозоологом, но это было еще в начале прошлого века. В 2105-м меня - еще довольно молодого ученого - заприметили некие спецслужбы. Надо сказать, это для меня не было неожиданностью: и те времена, как и, скорее всего, в наши дни, космос кишмя кишел всякого рода организациями, занимавшимися разработками различной степени секретности. Черт его знает почему. Может, и вправду много опасного и заманчивого было тогда на чужих планетах, а может, необжитые места были всего-навсего очень удобным местом для нечистоплотных экспериментов. Так или иначе, но я и пикнуть не успел, как оказался втянут в работу одной из спецлабораторий, деятельность которой, мягко говоря, не афишировалась. Как и следовало ожидать, вивисекцией космических зверушек наши доблестные спецслужбы занимались в таких масштабах, что десятой части увиденного мной за несколько лет хватило бы на то, чтоб от злости лопнуло три-четыре гринписовца.

И наша лаборатория была едва ли не самым страшным местом во всей организации. На нас сваливалась, пожалуй, самая жуткая, неприятная работа, на которую не отваживались обычные исследователи. Ежедневно мы резали инопланетных тварей, поливали их кислотой, жгли, травили газами, замораживали, выкидывали в вакуум… да мало ли. Десятки копошащихся в прозрачных контейнерах созданий отдавали своим инопланетным богам душу во имя земной науки. Было ли нам их жалко? Не знаю. Не задумывались мы тогда. Только работали без устали, выдавая мегабайты ценнейшей исследовательской информации. В те годы человечество было словно большой тысячерукий ребенок, первый раз в жизни попавший в бескрайний диковинный зоопарк. И вот он перебегает от клетки к клетке, глазеет, охает, хватает все без разбору, осматривает, бросает, бежит к следующей клетке… Ведомо ли ребенку чувство жалости?

Сегодня я и не помню тех зверей. Они слились для меня в один смутный образ. Что-то непрестанно шевелящееся, мокрое, истекающее какой-то белой дрянью, агонизирующее. Только иногда снятся те, невесть откуда взявшиеся мыши с красными шляпками, которые, если их бросить в воду, надувались изнутри, пока не превращались в белый с красным кружком шарик. Сам не верил, пока не увидел своими глазами. В моих снах они раздуваются, раздуваются все больше и больше, до гигантских размеров. А я все боюсь, что они лопнут, обдав меня чем-то мерзким…

Витнесса передернуло.

- Впрочем, все эти страсти - ничто по сравнению с тем, что мне пришлось пережить потом. Спустя пять с половиной лет меня перевели из родной спецлаборатории в другую - под начальство профессора Штейфера. Я поначалу даже обиделся: Штейфер, на мой взгляд, занимался вполне безопасными и скучными вещами. По крайней мере именно так сперва и казалось, пока меня не посвятили в суть исследований. А не посвящали меня довольно долго, так что я вынужден был сам строить догадки. А догадки сводились главным образом к тому, что Штейфер испытывал действие особого рода наркотических веществ. Да и как иначе можно было объяснить эксперименты, которые заключались в том только, что зверей внутривенно пичкали препаратами из невесть откуда поставляемых пробирок.

Пробирки, кстати, были на редкость любопытными: особой формы - вытянутые, запаянные с двух сторон, без малейших опознавательных знаков. Вся работа с находящейся в ней зеленоватой жидкостью проводилась с необыкновенной осторожностью: Штейфер настолько ревностно следил за тем, чтобы она не соприкасалась ни с воздухом, ни (о Боже!) с кожей исследователей, что это наводило на определенные мысли. Я пару раз украдкой пытался уловить подручными приборами исходящую от них радиацию или еще какое-либо излучение, но попытки оказались тщетными.

Что бы ни было в пробирках, а эффект, производимый этой жидкостью, был налицо. Подопытные натурально сходили с ума: в течение трех минут с момента введения препарата они по большей части начинали вести себя так, как если бы их обуревали галлюцинации. Носились по клетке без видимых причин, выли и рычали, а то вдруг забивались в угол или же их тошнило. Штейфер, видимо, уже уловивший какую-то систему во всем происходящем, был воодушевлен и заинтересован. По крайней мере, когда я приносил ему очередную стопку отчетов о безумствах его подопытных, он хватит их с такой жадностью и нетерпением, что казалось, будто от этих результатов зависело, состоится ли открытие, скажем, формулы бессмертия или, на худой конец, всеобщего счастья.

Но я не видел ничего любопытного в одуревших зверьках, разбивающих себе головы о клетки. До тех пор, пока короткая беседа с самим Штейфером не заставила меня посмотреть на эксперименты совсем другими глазами.

Беседа состоялась месяца через два после того, как меня перевели на работу в эту злополучную лабораторию. Поздним вечером Штейфер вызвал меня к себе в кабинет, оторвав от клетки с неотимским многоногом, который орал как резаный без видимых причин. Профессор вопреки обыкновению не прохаживался по кабинету, а стоял напротив зеркала, пристально вглядываясь в свое отражение. Интересно, нравилось ли ему то, что он видел? У него была классическая внешность ученого. Вот, не поверите, точно такая же, какая бывает у ученых в фильмах, - образ, не изменившийся за несколько сот лет: очки, бородка, седые жиденькие волосы, неизменный свитер и галстук. Не переставая смотреться в зеркало, он быстро заговорил. Сказал, что ему нравится то, как я работаю, что за время, проведенное мной в лаборатории, я успел себя проявить, не дал поводов усомниться в своей компетенции и так далее, и так далее… И даже характеристики с предыдущих мест работы подтверждают, что я человек грамотный и надежный. И что, мол, все вышеуказанное позволяет теперь, после испытательного срока, подпустить меня к основной части проекта. Отвернувшись от зеркала, Штейфер посмотрел на меня в упор и спросил, понимаю ли я, над чем мы работаем. Получив честный ответ, что не имею ни малейшего представления о сути экспериментов, Штейфер удовлетворенно хмыкнул и, пригласив сесть в одно из кресел, повел рассказ. Едва ли я в своей жизни слышал что-либо более фантастическое. Как оказалось, штейферовские снадобья и в самом деле воздействовали лишь на психику подопытных. Но как! Не галлюцинации их мучили, нет! И не запрещенные антидепрессанты волновали их кровь. Дело в том, что подопытные в моменты воздействия препарата начинали чувствовать то, что чувствовали ранее или будут чувствовать позже. Эдакое путешествие во времени - но одним только настроением, одними только беспредметными эмоциями.

Штейфер объяснял это примерно так (простите мне вольный пересказ): душа (так - весьма спорно - он именовал «информационный сгусток, формируемый нашими эмоциями») находится в тех слоях Вселенной, что лежат вне пространства и времени. Собственно, именно через этот клочок нематериальной ткани и притекает к нам интуитивная информация. Через него же работают те загадочные механизмы связи наших эмоций с событиями, о которых столько написано в дешевых эзотерических книжках. И существуют те информационные каналы, что связывают нас с этими тончайшими слоями. Подобно тому, как троллейбус скользит «рогами» по проводам, так и мы соединены с «душой» некими вполне реальными связями, природу которых понять чрезвычайно трудно. Вот на эти-то «золотые нити», как их называл Штейфер, и действовали его препараты. Вводим один - заново переживаем прошлое. Как вам несколько часов непрерывного дежа-вю? Вводим другой - чувствуем то, что будем чувствовать в будущем…

Пока я переваривал все сказанное и судорожно пытался сопоставить новые знания со всем виденным в лаборатории ранее, Штейфер делился со мной бесчисленными мечтами, почву которым готовило его открытие. И надо отдать ему должное, мечты Штейфера были самыми светлыми и благородными. Имея под руками такой инструмент, размышлял он, можно было бы выкачивать информацию из будущего, получив таким образом интуицию в квадрате. А там уже что помешает менять жизнь в лучшую сторону? «А быть может, получится связать эти нити так, чтобы чувствовал человек лишь счастье и ничего более?» Фелицитология - так он назвал свою науку. Науку делать людей счастливыми. И надо сказать, тогда я ему поверил…

Как выяснилось позже; то, чем я занимался два месяца в лаборатории, было уже последними экспериментами, когда уточнялись химические свойства препаратов да выбиралась дозировка. Все основные эксперименты были уже давно проведены. Часть из них - на людях. Сам Штейфер уже единожды вкалывал себе 5 кубиков своего «жидкого счастья» и с гордостью рассказывал о том, как, почувствовав неудовольствие от порезанного пальца за несколько часов до пореза, смог предотвратить неприятность. При этом размахивал этим пальцем перед носами сотрудников, как если бы он был сделан из чистого золота.

Спустя два дня после судьбоносного разговора меня перевели работать в другой корпус в качестве непосредственного помощника самого Штейфера. Тут-то и выяснилось, почему он проводит эксперименты не на Земле, а на других планетах. Оказывается, на них не распространяется действие меморандума, запрещающего смертную казнь. И именно над приговоренными к смерти преступниками проводятся все наши опыты. Впервые за много лет работы я почувствовал холодок, пробежавший по спине. Одно дело было работать над бессловесными животными, другое - убивать человека. Осознав это, я зажмурился. Потом подумал о замысле Штейфера, представил золотые нити, уходящие одним концом в душу человеческую, а другим - в облако бесконечного счастья… и больше к той мысли не возвращался. Ладно, уж простите мне мои неуклюжие сантименты, я продолжу.

Очевидно, сам «материал» для исследований подсказал Штейферу ход того рокового эксперимента, участником которого я стал. У нас имелся десяток ампул готового внутривенного препарата, дающего устойчивый «сдвиг» эмоций на шесть - шесть с половиной часов вперед. И если раньше человека после проведения эксперимента возвращали в тюрьму, не беспокоясь о его дальнейшей судьбе, то теперь Штейфер, предварительно похлопотав о гарантированной казни, решил посмотреть, как будет человек заранее переживать свою смерть и… что он будет чувствовать после нее.

Сомнительная и смелая идея, не правда ли?

Скепс буравил рассказчика взглядом, но Витнесс, похоже, так углубился в воспоминания, что никак на него не реагировал.

- Наших «подопечных» казнили на электрическом стуле. У меня откровенно не было никакого желания смотреть ни на казнь, ни даже на то, как человек будет переживать эти мгновения, сидя у нас в лаборатории. Но профессиональный долг и жуткое любопытство пересилили страх, и я с тяжелым сердцем дал согласие помогать Штейферу в эксперименте.

Черт, зачем я это сделал?

И сейчас перед глазами стоит комната. Белые стены, плотные занавески, лампы дневного света. Видеокамеры. Вот человек из охраны. Вот в дальнем углу кушетка, тоже белая. Вот мы с профессором. А в центре - кресло. Неровное, коричневое, с зеленым пятном. В кресле осужденный. Глаза завязаны, рот заклеен. Руки и ноги надежно прибинтованы к креслу. Поодаль от него - аппаратура, регистрирующая состояние человека. Человека, умирающего заранее. И еще небольшой столик на колесиках со шприцами и прочими медицинскими инструментами - откати мы его чуть подальше, и рука бы моя была цела.

Это уже третий. Двое других были вчера и позавчера. В третий раз уже не так страшно. Ведь мы уже убедились, что все проходит в полном согласии с теорией. Человеку вкалывают препарат. Сначала ничего не происходит. Потом он начинает бояться. Безотчетный, беспричинный страх. Липкие ладони. Судороги. Осужденный мочится под себя. Потом ужас. Боль. Я отворачиваюсь. Я утешаю себя тем, что когда его будут казнить на самом деле, боли уже не будет - выйдет вся. Подопытного трясет. Это электрический ток - которого нет, который в будущем, - трясет его душу. А душа сотрясает его здесь, в настоящем. По золотым нитям, открытым профессором Штейфером, бежит к нему волна смертельной боли. Господи, когда это кончится? Сколько боли должны переждать люди, чтобы ты спустил по нитям золотым счастье, а не страх? Костяшки подопытного белеют. Кресло скрипит. Бог мой! Да когда же? Бог…

А вот, кончилось, кончилось. Уф-ф-ф. Больше не будет. Это уже третий. Хватит с нас. А для Штейфера, меж тем, началось самое интересное. Кинулся к аппаратуре и смотрит. Пытается изучить эмоции человека, который уже умер. Чудак. Ну что может чувствовать мертвый? Осужденный, как ему и положено, лежит неподвижно. Переживший смерть не переживает более ни о чем. Штейфер жадно смотрит на аппаратуру. Аппаратура молчит. Осужденный жив, но в беспамятстве. Забавно. Человек жив, а душа его мертва. Куда вы ушли, золотые нити? Куда вы тянетесь? В рай, в ад, в пустоту? Штейфер кусает губы, потом принимается, как всегда, распутывать подопытного. Опять в пустой надежде, что он придет в себя и расскажет. Что? Что человек чувствует после смерти?

Пока, судя по всему, полный покой.

Проходит полчаса. Показатели стабильные. Штейфер кидает на меня тяжелый взгляд, означающий, что, мол, все кончено. Потом мы принимаемся перекладывать тело подопытного на носилки.

Удар!

Мы с профессором обнаруживаем себя на полу, по разные стороны от подопытного, который бьется в судорогах. Мы кидаемся к нему, пытаемся его скрутить, но судороги начинаются с новой силой, и его тело валится на меня. Я вижу его безумные глаза, слышу гортанный крик. Пытаюсь его удержать, оттаскиваю его в сторону, но валюсь вместе с ним на столик с инструментами. Звон. Сотня разбитых склянок впивается в мой бок, рука попадает меж прутьев и хрустит, я придавлен безудержно бьющимся неимоверно тяжелым телом. Тут поспевает человек из охраны. Где его черти носили? Я поднимаюсь с пола, вижу свою кровь - ярко-красное пятно на белом фоне, ощупываю измочаленную левую руку. Падаю без сознания. Последнее, что я вижу, - это наш подопытный на полу и над ним неподвижно склонился Штейфер. Подопытный лежит в странной, очень знакомой позе: свернулся в клубок, колени прижаты к груди, голова наклонена.

Поза эмбриона.

Пока я отлеживался в больнице, Штейфер провел еще два эксперимента и получил такой же эффект. На этот раз все данные были у него на руках. Не сомневаюсь, что он тщательно их изучил и сопоставил. Не сомневаюсь и в том, что он сделал верные выводы, - Штейфер был очень умным человеком. И в том, что правильно он поступил, уничтожив все документы и свернув работы по проекту, я тоже ни секунды не сомневаюсь.

А мне, единственному понимающему свидетелю, Штейфер, навестив меня в больнице, все же сообщил по секрету, что случилось именно то, о чем я подумал. Мы были свидетелями того, как душа несчастного подопытного претерпевала следующее воплощение. И именно момент своего следующего появления на свет он переживал, когда его трясло и скручивало в позу эмбриона.

Доктор Штейфер получил научное подтверждение факту реинкарнации. Быть может, это и не было достоверным. Но он в это верил. Знал, что ждет человека после смерти. Следующее рождение.

И спустя три дня покончил с собой.

Начало смеркаться. Пятеро стариков, сидевших в осеннем парке, молча поднялись со скамеек и разошлись по усыпанным листвой аллейкам в разных направлениях. И только кто-то - наверное, Детто… а может, это был Скепс?! - пробормотал себе под нос:

Александр Аверьянов Жизнь Миротворца

Эту папку принес незнакомый мальчик. Он объяснил, что нашел ее в подвале дома, который собираются снести.

Признаться, увидев на папке кудреватый вензель «ХВ» (хранить вечно), я испытал легкое разочарование. Мне доводилось рыться в подобных бумагах. Как правило, торжественное «ХВ» абсолютно не соответствовало пустяковому содержанию страниц. Со скукой я открыл папку, надеясь покончить с нею в четверть часа. Но первая же страница поразила меня. Это было что-то среднее между коленкором, мелованной бумагой и пластиком. Мой шариковый карандаш не оставлял на листе заметного следа. Страницу заполняли точки немыслимо ярких цветов. От них рябило в глазах. Точки были сгруппированы в различные комбинации, представляющие собой четкие геометрические фигуры.

Я был озадачен. Уж не разыгрывают ли меня друзья? Подослали мальчонку, а потом будут потешаться… Вспомнилась занятная история про то, как ученые защитили несколько диссертаций, разгадывая тайну одной надписи на камне. Потом оказалось, что надпись высекли киношники, которые снимали фильм о древности.

И все-таки необычная фактура листов и уж совсем невероятные цвета точек заставили меня призадуматься. Я оперся на стол и не заметил, что коснулся локтем верхнего края листа. Внезапно сознание четко отметило следующую фразу: «На этой бедной земле столько оружия, что им пятнадцать раз можно уничтожить все живое!»

Я вздрогнул: мысли мои были так далеки от того, что прозвучало во мне, что не поразиться их неожиданному переключению было просто невозможно. Соскочив со стула, я в растерянности заходил вокруг стола. На память пришла Роза Кулешова, женщина, обладавшая так называемым кожным зрением. Мне посчастливилось видеть ее опыты, и я могу смело утверждать, что они далеки от шарлатанства. Я решил проверить свою догадку: сел к столу, поставил локоть в прежнее положение. И как только я это сделал, в голове промелькнуло: «На этой бедной земле для обучения воинов тратится денег в 60 раз больше, чем для обучения детей!»

Опять эта «бедная земля»!

Сомнений не оставалось. Я стал лихорадочно трогать кончиками пальцев говорящие соцветия. Первый знак (или фигура), видимо, был заголовком: «Жизнь Миротворца». Слова, которые я привел выше, вероятно, служили эпиграфом. Далее шел текст. Я привожу его краткий пересказ.

«На горе стояла башня, а внизу концентрическими кругами располагался город. Люди жили каждый в своем кругу. Иногда они поднимались на гору, чтобы лучше увидеть жизнь в городе. У подножия башни всегда клубились резко пахнущие плесенью испарения, и, чтобы лучше разглядеть окрестности, нужно было взобраться на самый верх. Спустившись, люди просили водки, которую здесь же продавал оборотистый мужичок. Выпив водки, они с яростью разбивали бутылки о подножие башни, потому что их очень поражала действительность, увиденная свысока. Некоторые вновь поднимались на башню и бросались с нее на осколки. Так длилось сотни лет, пока не произошло Первое Великое Потрясение. Однажды поздней осенью по всем кругам прошла сильная дрожь. В рукописи приводятся свидетельства очевидцев, которые утверждают, что за мгновение до начала дрожи по башне ударил крупный снаряд. Дрожь продолжалась много дней и ночей, будто кто-то очень сильный бросал камни огромной величины в середину болота, взбаламучивая частыми волнами всю окрестность. Тряску сопровождали зловония. Потом по городу прошла волна высотой до неба и все смела на своем пути. Когда она опала, вместо многих кругов образовался один большой. Воздух стал свежей. Но потом еще несколько лет горожане не могли избавиться от запаха плесени, хотя и всячески боролись с ней, проникая в самые темные углы, не брезгуя самой черной работой.

Одновременно они стали укреплять свой круг. Первым в городе был построен завод, производивший редкий металл, из которого выплавляли броню особой прочности и изготавливали тысячу красивых вещей. Затем соорудили завод по переработке мяса скота, пасущегося в степях вокруг города. Создавая все это, люди не щадили себя. Они мокли под дождем, замерзали в морозы и убивали тех, кто, как им казалось, мешал им. Постепенно земля горы похоронила в себе кучи битого стекла, жители города почти перестали пить горькую водку, а водочный завод сократил производство спиртных напитков с таким расчетом, чтобы в праздничные дни можно было произнести тост во здравие друзей и близких. Второе Великое Потрясение произошло почти через полвека после Первого. Большинство людей чувствовало его приближение, так как из недр горы задолго до Потрясения стали появляться тонкие струйки дыма, пахнущего порохом. Но все ходили мимо этих струек, не принимая их всерьез. Лишь несколько человек, среди них и отец героя повествования, не могли спокойно созерцать происходящее. Они предлагали закрыть отверстия в горе броней особой прочности. Но их не слушали, говоря, что при необходимости эти струи можно задушить шапками.

И вот однажды по городу разнесся резкий запах гари, а из недр земли с ревом вырвались снопы пламени. Затрещали широкие крылья круга, однако круг был прочен и у грозного огня не хватило силы сломать его. Но все заметили, что башня слегка покосилась и стала походить на скорбящую над могилой ребенка мать. На гору поднимались мужчины, они целовали подножие башни и уходили под суровые маршевые песни на запад, туда, где находился эпицентр Потрясения.

Человек, о котором дальше пойдет речь, родился в первый день Великого Потрясения. Его отец по фамилии Воробьев, страшный ревнивец, так и не узнал о рождении своего сына. Он ушел из дома рано утром, особым чутьем уловив приближение Потрясения. Он ушел на запад и не вернулся никогда. Иначе бы его жене пришлось выдержать бурю гнева по поводу сроков вынашивания мальчика, поскольку тот родился семимесячным.

В мире было много огня, земля в городе и за его пределами сильно растрескалась. Влага уходила в расщелины, не задерживаясь у корней растений. По кругу метался горячий, жалящий песок. Не было ни дня, ни ночи, в воздухе стояло красное марево, и в нем легко было спутать тени людей с самими людьми. Горожане забросили дома и стали жить на заводах, полностью посвятив себя изготовлению брони высокой прочности. Все много работали, немного спали и почти ничего не ели.

Через четыре года огонь пошел на убыль и вскоре совсем погас. Наступила весна. С запада стали возвращаться опаленные огнем мужчины. Их было стократ меньше, чем ушло.

Мальчик рос тщедушным, что говорило о его чрезмерной впечатлительности. У него не было отца, но с раннего детства он считал, что у него есть две матери. Одна мать кормила его, штопала и стирала белье, другая со скорбным и гневным лицом звала на суровую борьбу с огнем и Великим Потрясением.

Портрет второй матери висел на стене соседнего дома, и каждый горожанин носил ее взгляд в своем сердце.

Когда мальчику исполнилось тринадцать лет, одна злая женщина по линиям судьбы на руке нагадала ему, что он умрет в день Третьего Великого Потрясения. Мальчик знал, что он родился в день Второго Великого Потрясения, теперь он узнал, что ему суждено умереть в такой же день, и это глубоко запало ему в душу. На самом же деле женщина просто обманула его, выманив деньги, которые ему дала мать для покупки снеди.

К тому времени трещины на земле заросли, и влага полностью отдавалась полям. Стали родиться пшеница, рожь, ячмень и овес. Люди построили огромный элеватор, и хлебный запах от него распространялся на всю округу.

В день, когда мальчика обманула злая женщина, он поднялся на башню и не почувствовал запаха хлеба, а почувствовал холодный ветер с запада, оттуда, куда ушел его отец. Ветер относил запах хлеба и леденил душу. Мальчик решил, что это и есть предзнаменование грядущего Потрясения, и страх объял его маленькое сердце. Вскоре холодный ветер ощутили все горожане. Они отнеслись к нему с явным недовольством. Многие вспомнили струи, которые выбрасывала гора перед Вторым Великим Потрясением, и стали говорить, что пора бы установить броневой щит вокруг города. Другие высказывали сомнение, что вряд ли такая мера поможет, поэтому стоит ли заниматься этом делом! Но недовольство росло, и в конце концов было решено поставить броневой щит вокруг города. С тех пор ветер лишь изредка проникал в его пределы.

Николай Воробьев, так звали юношу, по-прежнему походил на мальчика, худого и бледного, хотя ему исполнилось 22 года. Мужчина медленно вселялся в него, потому что даже когда он спал, неусыпно работала его душа, которой требовалось много сил и энергии. Душа отнимала силы и энергию у тела. Он постоянно был занят изучением истории своего города и истории других городов. С болью в сердце он приходил к выводу, что время от времени во всех городах происходят Великие Потрясения, и это приводит к истреблению многих народов, порче земли и неба. Благодаря телескопу он узнал, как мала земля. «Почему же люди не берегут такую маленькую землю?» - спрашивал он себя и не находил ответа.

Он изучал и современное положение в мире. Под горой находилась редакция городской газеты, куда стекались известия со всей планеты. Он часто заходил туда, чтобы уточнить, где сегодня свирепствуют холодные ветра и где полыхает огонь. Его никогда не покидало ощущение, что мир находится в опасности и что его надо спасать.

Он видел, как города планеты один за одним охватывают страшные бедствия, видел, как люди борются с ними, выбиваясь из сил, жертвуя жизнями. В то же время в соседних городах цветут сады, взлетают в небо праздничные фейерверки, гремят парады.

Однажды, возмутившись этой картиной, он в ярости ударит кулаком по машине, приносящей вести со всех концов света. Ни в чем не виноватая машина перестала стрекотать, и в наступившей тишине у Воробьева неожиданно родилась мысль, определившая всю его дальнейшую судьбу. «Все беды происходят оттого, что каждый город живет сам по себе, - подумал он. - Если объединить все города в один большой, все будет иначе. Люди станут вместе бороться против Великих Потрясений».

На следующий день он обратился с призывом ко всем людям планеты объединиться. Газеты разнесли эту весть с быстротой молнии.

- Ты слышала, - спросил он свою мать, - мой призыв? Теперь люди будут жить без страха за свою жизнь.

- Я не боюсь за свою жизнь, - сказала мать, и больше она ничего не сказала.

Шло время, все города расхваливали призыв, но никто и не думал объединяться. Воробьев был в страшном недоумении. Ведь это же ясно каждому, что вместе бороться против Великих Потрясений гораздо легче! Почему же люди не хотят объединяться? Он поделился своей печалью с матерью.

- Сынок, - сказала мать, - еще ни разу от слов не выросла яблоня, не загорелся огонь, не выковалась броня. Еще ни разу от слов не погибла яблоня, не погас огонь, не заржавела броня.

Он понял, что для объединения мало одних призывов. Но что делать, не знал.

Как-то он встретил возле башни старика, говорившего на другом языке.

- Ижакс, ашоню, как енм итйод од ытчем? Я учох, ыботч в ерим ен олыб хикилеВ йинесяртоП, - сказал старик.

Они долго объяснялись, но так и не смогли понять друг друга. Старик, недовольный, ушел, а Воробьев засел изучать языки мира. В три года он узнал три главных языка мира и понял, что обыкновенный человек не сможет усвоить все языки и за сто жизней. Тогда он позвал на помощь своего соседа, ученого. Они быстро создали всеобщий язык на основе трех главных. Он был настолько прост, что его можно было познать в совершенстве за три месяца.

Люди, занятые расширением и упрочением своего круга, сначала не понимали, зачем им нужен всеобщий язык. Но когда им объяснили, что он необходим для единения всех народов, они с охотой взялись за него. Не учила язык только мать Миротворца, старая женщина, перенесшая два Великих Потрясения. Вскоре весь город знал новый язык, но для единения этого было мало. Воробьев взял котомку и пошел по другим городам. Через несколько лет большинство людей в мире могло говорить на всеобщем языке. С тех пор молва присвоила Воробьеву имя Миротворца, и все забыли его настоящее имя.

Однажды, держа путь из одного города в другой, Миротворец послал проводника разузнать местность. Тот вернулся и с досадой рассказал, что в городе словно бы не понимают его, хотя и говорят на всеобщем языке. Миротворец пошел в город и сам убедился в этом. Дома он поведал о случившемся матери.

- Чем занимаются люди того города? - спросила мать.

- Они делают оружие.

- Чем занимаются люди из города твоего проводника?

- Они выращивают сады.

- Сынок, - сказала мать, - тем, кто делает оружие, и тем, кто выращивает сады, трудно понять друг друга.

Как ни горько было Миротворцу, но он согласился.

- Не печалься, сынок, - сказала мать, - ты заронил в людские души надежду, и они тебя не забудут.

- Пусть люди забудут меня, но пусть никогда не будет Великих Потрясений! - с горечью в голосе воскликнул Миротворец.

И в тот момент, когда он произнес эти слова, его сердце пронзила непонятная боль, которая не отпускала его всю остальную жизнь.

Вскоре у него родился сын, и, забавляясь с ним, он еще сильнее чувствовал боль в сердце. Иногда ему представлялось, как сын, веселый малыш, горит в черном огне или замерзает под холодными порывами ветра. И он со стоном падал, ощущая запах гари или зримо представляя мертвенно-синюю кожу младенца. Очнувшись, он с прежним усердием продолжал поиски способа единения всех городов и народов.

В то время, взобравшись на башню, можно было различить грозовые раскаты на востоке. На башне установили мощный телескоп, и в него было видно, как пустыня и горы в той стороне, где должно всходить солнце, все плотнее покрываются тучами. Поверх туч виднелись миллионы острий, похожих на штыки. И чем громче раздавались раскаты грома на востоке, тем напряженнее думал Миротворец и сердце его билось все чаще и чаще. Ему все время казалось, что сердцу тесна слабая грудь.

- Твое сердце очень быстро растет, - сказал ему знакомый врач. - Оно уже гораздо больше, чем у других людей. Хорошо, если оно останется таким…

Миротворец шел от врача домой, повторяя странные слова: «Большому сердцу нужна большая грудь, большому сердцу…» Он видел, как сильно разросся его город за последние годы, В небеса взметнулись громады высотных домов - их приходилось строить потому, что для хороших одноэтажных домов не хватало места. Еще он увидел, что степи, когда-то бескрайние, стали совсем маленькими, прижатыми к горам и реке. На улицах теснилось много людей, они размахивали руками, задевали друг за друга, ссорились, извинялись и опять задевали.

На следующий день все информационные агентства сообщили о предложении Миротворца создать единый паспорт для всех граждан планеты. Люди с радостью приняли эту идею. Ведь теперь они могли жить там, где хотели, заниматься тем, что им по душе: кто выращиванием садов, кто изготовлением брони, кто производством оружия. Паспорт был создан, на первой его странице была нарисована планета, а на ней - два целующихся голубя. В один прекрасный день, в один прекрасный час толпы народа хлынули через границы, все смеялись и были счастливы. Радовался и Миротворец: оказывается, так мало нужно людям для счастья!

- Почти всегда перед большой бедой люди слишком веселы, - задумчиво заметила однажды мать, не изучавшая всеобщего языка.

Но эти слова не могли омрачить Миротворца, который жил всеобщим ликованием. Он вспомнил слова старой матери через месяц, когда в городе стали твориться странные дела. Всякий раз, поднявшись на гору, он с тревогой обнаруживал, что из основания башни выпал один кирпич. Он вставлял его обратно, но наутро заложенное место зияло пустотой.

И это было только началом бед. Неожиданно загорелся элеватор, пожар успели затушить, но много хлеба было испорчено. Рабочие металлургического завода сообщили, что броню поразила не виданная доселе ржа. Кирпичей в основании башни оставалось все меньше, люди ходили понурыми, и в каждом рос страх перед завтрашним днем. На исходе третьего месяца кто-то отравил воду в водопроводе. В числе жертв оказался сын Миротворца.

Спокойно смотреть на эти беды или быть просто недовольными творящимися делами люди не могли. В городе и во многих других городах началось сильное возмущение. Люди собирались на улицах и площадях и жгли паспорта, и каждый требовал выдать ему паспорт своего города и никакой другой!

Горю Миротворца не было предела.

- У меня погиб сын, - сказал он матери. - Своей жизни мне не жалко. Стоит ли жить на этом несчастном свете?

- Я не думала, что у моего сына тело подростка, а сердце воробья, - презрительно сказала мать. - Я рожала тебя не для того, чтобы тебя съело отчаяние. - И она стала еще больше похожа на женщину, портрет которой висел на стене соседнего дома. Сначала единый паспорт был отменен в городах, занимающихся садоводством, следом - в изготавливающих броню, затем - в производящих оружие. Печаль омрачила лицо Миротворца. Тем временем из краев, откуда прилетали холодные ветра, и из краев, откуда доносились раскаты грома, стали приходить злые слухи.

- Миротворец предал свое дело, какой же он после этого Миротворец? - говорили враги.

Его сердце росло и росло, не обращая внимания ни на какие лекарства. И когда он засыпал, мать долго и печально смотрела на сына. И во сне он продолжал думать о Великих Потрясениях. Каждую ночь ему виделась одна и та же картина: земля охвачена огнем и грохотом, а среди пламени мечется маленький человечек. Миротворец просыпался и тысячи, миллионы раз задавал себе вопрос: «Смогу ли я что-нибудь сделать для людей? Я - человек с телом подростка и сердцем воробья?»

Но странное дело, чем чаще приходили к нему эти дурные сны, тем больше в нем росла уверенность, что недалек тот день, когда он придумает новый способ объединить людей на борьбу с Великими Потрясениями. Однажды он задал вопрос своей матери о том, что сможет сделать один маленький человек для всего мира. Мать ответила ему: «Оглянись, ты давно уже не один».

На следующий день он обратился к людям планеты с новым призывом объединиться. Для этого надо собрать представителей всех городов и вместе наметить пути борьбы с Великими Потрясениями.

- Опять Миротворец затевает сомнительное дело, - ворчали скептики.

Однако желание людей жить, не беспокоясь за будущее, было в мире так велико, что они простили Миротворцу все прошлые неудачи и направили своих посланников в его город. Перед заседаниями представители городов чинно вышагивали по лучшему дворцу в городе Миротворца и крепко жали друг другу руки. Особенно усердствовал глава одного из городов - того самого, где не смогли понять проводника Миротворца в дни обучения людей всеобщему языку. Он просто очаровал всех своей улыбкой. На первом же заседании он с той же очаровательной улыбкой предложил создать комиссию по подготовке повестки работы конгресса. Предложение вызвало много споров, ибо каждый желал, чтобы в комиссию вошли представители из его города. Обсуждение кандидатур длилось много дней и ночей. Оно завершилось, когда все выбились из сил.

Потом слово взял приятель улыбчивого мэра, глава одного из городов, выпускающих оружие. Он сказал, что каждый из городов волен внести свои предложения в комиссию по подготовке повестки дня. Это предложение вызвало недоумение Миротворца. Он считал, что конгресс собрался обсудить всего-навсего один вопрос: как объединиться для борьбы с Великими Потрясениями?

Тут снова выступил улыбчивый и сказал, не отрывая глаз от бумаги: «Каждый город ведет войну с Потрясениями своими методами. В них отразился опыт народов и истории. Одни выращивают деревья, чтобы укрепить почву и сделать воздух чистым. Другие изготовляют броню, чтобы защитить себя от огня. Третьи производят оружие, чтобы окружить себя огнем, который будет препятствовать проникновению в город темных сил стихии. Нам надо обсудить все методы в отдельности, как того требуют нормы демократии».

Как ни странно, предложение было принято. Когда зачитали проект повестки дня, в нем насчитывалась тысяча вопросов. Конгресс принялся обсуждать их и занимался этим много лет.

В первые дни работы конгресса город Миротворца и другие города ждали чуда: вот, мол, свершится оно и земля навеки-вечные станет спокойной. Но чуда не происходило. Многие посланники начали умирать от старости. Кто-то распустил слух, что их травят по наущению Миротворца. В конце концов конгресс сам по себе распался.

- Почему, почему, почему?! - восклицал в отчаянии Миротворец.

- Ты знаешь, - спросила его однажды мать, - что произошло после Первого Потрясения?

- Знаю, - ответил Миротворец. - Были уничтожены старые круги и плесень.

- А знаешь ли ты, что произошло после Второго Потрясения?

- Вся земля была предана огню.

- Так против каких Потрясений ты борешься, сынок?

И он в который раз поразился мудрости матери. Ему показалась самой несчастной мысль стать в один строй борцов с улыбчивым мэром и его приятелем.

- Не отчаивайся, сын, - сказала мать. - У тебя настоящее сердце. Ты очень много сделал для людей.

- Ничего я не сделал, - печально ответил ей Миротворец, ощущая страшную боль в левой стороне груди.

- Нет, сын, ты не нрав. Вспомни: были времена, когда люди спокойно смотрели, как приближается Потрясение; были времена, когда они отвечали недовольством на его приближение; были времена, когда во всех городах поднялось возмущение против врагов мира. Теперь настали времена, когда многие люди готовы сделать все, чтобы на планете не было Великих Потрясений. Разве ты можешь сказать, что жил напрасно?

Но слова матери не утешили Миротворца. К тому времени на башне установили четыре телескопа, направленные на четыре стороны света. Сделали это потому, что в мире происходило все больше и больше событий, и пока наведешь телескоп в одну сторону света, в другой успевало произойти столько событий, что потом невозможно было установить их последовательность. Миротворец теперь большую часть времени проводил у телескопов, и сердце его разрывалось между четырьмя частями света. Однажды в одном телескопе он увидел взрыв страшной силы, поднявший землю до неба; во втором - тысячи молний, похожих на штыки; в третьем - горы мертвых людей; в четвертом - толпы изможденных стариков и детей.

Внезапно глаза его перестали видеть, уши слышать, сердце биться. Он собрал последние силы и позвал смотрителя башни.

- Передай моему сыну… - прохрипел он.

- Что? - в ужасе переспросил смотритель. - Какому сыну? У тебя нет сына.

Миротворец сделал последнее усилие.

- Передай моему сыну… что люди планеты должны бояться не только за себя, не только за близких, не только за свой город, они должны бояться за весь мир… Каждый - за весь мир… Каждый… Передай ему… - прохрипел он, и глаза его покрылись туманом.

В ту же минуту его жена на два месяца раньше срока родила мальчика, известившего мир о своем появлении громким криком…»

На этом цветопись обрывалась. Я стал осматривать папку. Она, видимо, побывала во многих руках. Обложки ее ничем не отличались от обложек старинных книг XVI-XVII веков, которые мне попадались в руки неоднократно. Внимательно приглядевшись, я обнаружил на одной из сторон папки темное растекшееся пятно. Ниже таким же цветом нацарапаны торопливые буквы. Вооружившись лупой, я сумел прочесть: «Горе нам! Зрим убо молниеносных мужей, борющих нас и секущих немилостивно…»

Вероятно, «Жизнь Миротворца» была найдена каким-нибудь церковным служителем. Не поняв смысла кабалистических знаков, но подозревая что-то необычное в этих листах, он и начертал витиеватое «ХВ». Думается, ему же принадлежит и фраза «Горе нам!», ибо знак «ХВ» и она сходны по начертанию. Представляет интерес обстоятельства, в которых сделана эта страшная надпись. Не исключено, что фраза написана кровью.

Вопросов, которые я не смог разрешить, накопилось много. Поэтому я отослал рукопись в Академию. Долго ждал уведомления, что пакет вручен адресату. Наконец дождался. Академия упрекала меня в том, что загружаю почту, пересылая пустые пакеты.

«Хороша же у нас Академия! - подумал я. - Вместо того чтобы навести порядок у себя, в храме науки, она печется о почте!» В сердцах я бросил письмо в угол и отправился на прогулку. Не знаю, долго ли я шел, но очнулся, когда понял, что стою около башни на горе Преображенской. Вдали виднелась громадина элеватора, на противоположной стороне дымил никелевый комбинат, чуть в стороне желтела степь, поблескивая загривками ковыля. А внизу располагался город: все улицы брали начало от горы и разбегались в разные стороны. И тут я впервые заметил, что поперечные улицы образуют ломаные концентрические окружности вокруг горы. И это меня так поразило, что я онемел от догадки…

Я вздрогнул, когда услышал разговор двух пьяных мужчин, передававших друг другу бутылку:

- Федь, говорят, здесь ресторан собираются сделать.

- А я слышал, что церковь.

- Да какую церковь! Тут же все алкашами осквернено! Ресторан!

- А алкаши, что, не люди?! Я, по-твоему, не человек?

- Ты что ль?

- Да! Я!

- Да какой ты человек! Если честно сказать, дерьмо на палочке, а не человек!

- Ах, ты, сволочь! - свирепо заорал оскорбленный алкаш. - Ну, я тебе сейчас покажу! - Он ударил бутылкой о цоколь башни и замахнулся на приятеля оставшимся в руке горлышком.

- Эй, мужики! Кончайте! - крикнул я, изрядно перепугавшись.

- А ты кто такой! - заорал с горлышком. - Да я тебя сейчас! - И он решительно двинулся на меня.

Второй, видать, потрезвей, ударил его по руке, горлышко отлетело в сторону, и мы, все трое, сцепились. Со стороны мы, наверное, были похожи на неразлучных друзей.

Я пришел домой с синяком под глазом, весь вечер прикладывал пятак и не заметил, как досада из-за ответа академиков сменилась досадой по поводу драки.

Зря говорят, что от великого до смешного один шаг. Великое и смешное ходят под ручку, тесно прижавшись друг к другу.

Сергей Борисов Господин Растворитель

Дворец диктатора поражал своей роскошью. И это несмотря на то, что в нем похозяйничали мародеры, среди которых наверняка были те, кто недавно кричал: «Слава Саддаму!» - и тянулся с поцелуем к руке «вышедшего в народ» Хусейна. Осколки и черепки хрустели под армейскими башмаками. Американские морпехи не обращали на это внимания. Единственное, что их сейчас заботило, - подземелье. По имеющимся у них сведениям, там вплоть до самого штурма Багдада находились узники, которых подвергали изощренным пыткам подручные младшего сына тирана - Кусая, возглавлявшего республиканскую гвардию и все силовые структуры Ирака. Там же, в подвалах дворца, случалось, их и казнили. В последнее, правда, не слишком верилось, потому что никто не видел, чтобы из подвалов выносили трупы. Куда-то ведь надо было девать мертвые тела!

Ученики

Не все спокойно в городе Багдаде. Будничная суета обманчива, улыбки на лицах и беззаботный смех не могут ввести в заблуждение. Так же как исполненные решимости лица и чересчур дружные крики членов правящей партии «Баас», готовых жизнь положить, но дать отпор заокеанскому агрессору.

С трибун и среди узкого круга приближенных Саддам Хусейн (как обычно, он в черном залихватски приплюснутом берете) не устает напоминать о планах Соединенных Штатов уничтожить Ирак и о происках внутренней оппозиции, загнанной в подполье. А значит - бдительность и еще раз бдительность. К его личным телохранителям это относится в первую очередь.

- Открывай!

Карим махнул перед лицом часового удостоверением. Тот побледнел и опрометью бросился к воротам.

- То-то же, - хмыкнул Карим, которому всегда доставлял удовольствие страх, внушаемый им окружающим.

Ворота распахнулись. Карим придавил педаль газа и въехал в тюремный двор. От караульного помещения к нему уже бежал дежурный офицер.

- Какие будут приказания? - спросил он, вытягиваясь в струнку и отдавая честь.

Карим не спешил с ответом. Не потому, что не хотелось лгать, а для того, чтобы неспешностью подчеркнуть пропасть, что разделяет телохранителя Саддама и обычного, хоть и в погонах с позументом, стражника. Впрочем, никакой надобности лгать и не было. С какой стати он, ближайший помощник Кусая Хусейна, должен объяснять, зачем ему понадобился содержащийся в тюрьме узник? Надо - и все тут! По-настоящему выкручиваться, сочиняя небылицы и придумывая оправдания, придется потом. Если, конечно, ему удастся вызволить Мустафу отсюда.

Вот же олух! И надо же было ему восхититься американскими машинами! Понятно, что на следующий же день на него поступил донос, дескать, шпион. А с этим сейчас строго. Рассусоливать никто не будет: раз - и за решетку.

О том, что Мустафу забрали, Кариму наутро сообщила сестра старого приятеля. Девушка униженно просила похлопотать за брата. Ведь по глупости он, по глупости! Карим в этом и не сомневался. Мустафа, которого он знал с самого детства, никогда не отличался умом. А уж такой болтун, что поискать. Его бы в армию, там бы его мигом отучили распускать язык, но Мустафа был калекой с изувеченной щипцами неопытной акушерки ступней, и потому армейских уроков избежал. Себе на беду.

Надо бы выручить, думал Карим, да только задача эта не из легких. Запросто могут обвинить в пособничестве врагам Отечества. Одна надежда - на удостоверение телохранителя «отца нации».

- Иди, - сказал он заплаканной девушке. - Я посмотрю, что здесь можно предпринять.

После нескольких телефонных звонков он уже знал, где искать Мустафу. Полчаса в машине по забитым транспортом улицам - и вот он около тюрьмы. Как и ожидалось, проблем с часовым не возникло. Коли не оставит его своей милостью Аллах, не будет их и в дальнейшем.

Дежурный офицер ждал ответа. Будто бы нехотя, цедя слова, Карим сообщил, что ему надо увидеть одного из заключенных.

- Прошу за мной, - сказал офицер. - Я сверюсь с бумагами.

В канцелярии пахло пылью и антисептиками. Офицер сверился с толстой книгой, лежащей на столе, и с сожалением произнес:

- Поздно. Его растворили сегодня утром.

- То есть как растворили?

- Желаете посмотреть?

Карим машинально кивнул.

По дороге офицер с молчаливого согласия высокого гостя прочитал ему небольшую лекцию:

- Нам нечем гордиться. Мы ничего не придумали. Заимствовали опыт. В конце 50-х годов сирийцы так поступали со своими противниками. Особенно с коммунистами. Заодно растворили и Генерального секретаря Ливанской компартии Фарджалла аль-Хелу. Естественно, не афишируя, по-тихому. Его жена десять лет требовала выдать ей тело мужа или хотя бы сообщить, где он погребен. - Офицер позволил себе короткий смешок: - Надо было вручить ей пару бутылок кислоты. Не догадались… Но и сирийцы были не первыми.

- Немцы? - спросил, предугадывая ответ, Карим.

- И немцы тоже. В концлагерях они чем только не занимались, этим - тоже. Однако попробовали - и бросили. С их масштабами такой способ уничтожения тел оказался неэффективным. Другое дело - Господин Растворитель! Об этом человеке в свое время кричали все газеты мира.

Пай-мальчик

- Запомни, Джон, - сказал отец. - Твоя мать - ангел.

Мальчик послушно наклонил голову.

- Никогда не забывай, сын, что твой отец - праведник, - сказала мать.

И снова Джон наклонил голову, демонстрируя покорность и смирение. Вообще-то он был не согласен ни с утверждением отца, ни со словами матери, но так было проще - согласиться.

- Да, папа… Да, мама…

Искренность и еще раз искренность. Умом родители не отличаются, зато подозрительностью - даже очень. Если почувствуют малейшую фальшь, тут же засадят за Библию или заставят несколько часов бить поклоны и читать молитвы. В их секте не принято цацкаться с детьми: возраст не может служить оправданием - отроки такие же рабы Божии и ответственность у них перед Всевышним не меньше, чем у их отцов и матерей.

- Ладно, иди.

Мать повернулась и вошла в дом. Отец последовал за ней. До вечерней службы было еще три часа, которые, увы, следовало отдать домашним делам - сплошь греховным, естественно.

У Джона тоже было дело. Он завернул за угол и нырнул в кусты. Через минуту Джон был у стены, окружавшей владения - дом и запущенный сад - мистера Хэя.

Эту стену высотой более двух метров отец соорудил несколько лет назад, потратив на нее все имевшиеся у семьи деньги. Каменщики трудились не покладая рук, и к исходу второй недели стена была готова, став еще одним барьером - помимо преград духовных - перед посланцами дьявола. В том, что демоны заполонили мир и в борьбе с ними никакое средство не будет лишним, мистер Хэй не сомневался.

Зато в этом сильно сомневался его сын Джон. Ну зачем дьяволу забредать в эту глушь, в эту йоркширскую деревушку, где сектантов раз в пять больше, чем обычных людей? Зачем нечистому тратить время и силы, когда в любом городе он без проблем найдет тысячи кандидатов на то, чтобы задешево продать свою бессмертную душу? Где логика? Нет логики. И уж тем более наивно предполагать, что демонов может остановить какая-то стена.

Джон прислушался. Тихо… Тогда он поднял ветки, подлез под них и очутился на вытоптанном пятачке. Это было его убежище - единственное место, где он мог позволить себе быть тем, кем он был на самом деле.

- Привет, - сказал он. - Ты еще жива?

Кошка была жива. Глаза ее вылезали из орбит, лапы подергивались.

- Странно, - с удивлением проговорил мальчик.

Кошку он повесил еще вчера, предусмотрительно завязав ей бечевкой пасть, чтобы не мяукала. По его прикидкам, животное должно было испустить дух сегодня к утру, самое позднее - к обеду. А вот поди ж ты, еще дышит!

- Странно, - повторил Джон, достал и кармана конфету, которую стащил у одноклассника в школе, и отправил ее в рот. Конфета была вкусная.

Он привалился к стене и прикрыл глаза. Под веками было темно, хорошо и спокойно. Так хорошо и так спокойно, что он уснул.

- Джон, где ты?

Он вздрогнул. Мать…

Затрещали ветки. Джон затравленно огляделся. Кошка! Он схватился за веревку и изо всех сил затянул ее на шее животного. Потом сдернул кошку с ветки, на которой она висела, и спрятал под ящик.

- Я иду, мама, - крикнул он.

Джон упал на колени и стал лихорадочно рвать траву. Добавил к пучку несколько листьев с кустов и кинулся навстречу матери.

- Что это у тебя? - спросила она.

- Я собирал гербарий.

- Да? - Миссис Хэй задумалась. Видимо, она прикидывала, можно ли отнести это занятие к достойным осуждения мирским радостям. Сходу ответить на этот вопрос она не смогла и потому сказала:

- Пришла соседка. У нее пропала кошка. Ты не видел?

- Нет.

У Джона Хэя были такие глаза - голубые, искренние, что никто на свете не заподозрил бы его во лжи.

Деловой человек

Джон Джордж Хэй никогда и никому не рассказывал, как ему удалось открутиться от армии. Это была его маленькая тайна.

Рожденный в 1909 году, он по всем законам должен был встать под ружье. И - кто знает? - как тысячи английских солдат сгинуть под Дюнкерком или при высадке в Нормандии. Человек - удобная мишень. Большая. А быть мишенью, а затем хладным трупом у Джона не было желания. Так что пришлось напрячь мозги, поговорить там, потолковать сям, сунуть взятку-другую и восторжествовать в итоге, получив справку о болезни, несовместимой с армейской службой.

Вообще Джон Хэй не любил ворошить свое прошлое, даже ту его часть, которую можно было смело назвать благопристойной. В ней он был среди первых учеников, пел в церковном хоре, во время деревенских праздников ему, аккуратисту и сыну благородного сквайра (пусть несколько помешавшегося на религиозных догматах, но в данном случае это к лучшему), поручали принимать благотворительные взносы. Такое вот примерное детство. Тоска смертная!

Что касается оборотной, скрытой стороны его жизни, тут у Хэя были иные причины, чтобы не тешить себя воспоминаниями. Да, крал у школьных товарищей и крал умеючи, не попадался. Но ведь по мелочи! Да, мошенничал с церковной кассой, только с нее не разживешься! Да, успел провернуть пару афер в колледже, а чем все закончилось? Обман раскрылся, и его, несостоявшегося химика, с треском выгнали на улицу, добро еще, что не посадили в кутузку годков, эдак, на три-четыре. Во всяком случае родители, тут же отрекшиеся от сына, на этом настаивали. По счастью у полиции оказались иные резоны: молодость, первый привод… Его оставили на свободе.

Дальше удачи чередовались с неудачами, но с кривой дорожки Джон уже не сходил. Во время войны ему удалось «погреть руки» на бензине, который выделялся по талонам. Когда война победоносно завершилась, он стал поставлять американские сигареты на «черный рынок». Однако со временем зарабатывать «шальные» деньги становилось все труднее. Ограничивать же свои расходы Джон не хотел, ибо это означало признать поражение в схватке с судьбой.

В 1949 году все, что у него было, он вложил в партию контрабандных итальянских чулок. Доставили их с континента точно в срок, но корабль был досмотрен полицией (вероятно, кто-то настучал), контрабанда обнаружена и конфискована, а потенциальный владелец итальянских чулок остался без гроша. Но главное - в стороне.

Пришлось съехать с квартиры, содержать которую стало не по карману, и перебраться в маленький отель для состоятельных людей. Джон Джордж Хэй еще мог причислять себя к ним. Пока… А что дальше?

- У меня большие планы, - разглагольствовал он. - Жизнь налаживается, у людей появились лишние деньги, которые они готовы тратить на всякие пустяки. Но эти пустяковины кто-то ведь изобретает, верно? Я намерен оказывать этим людям содействие в получении патента. Также, если дело покажется особенно перспективным и не слишком затратным, я готов организовать производство.

- Должна признаться, - улыбнулась собеседница, - что я тоже в некотором смысле изобретатель. Вы что-нибудь слышали о накладных ногтях?

Клюнула, возликовал Хэй.

Дама с бриллиантами

Оливии Дюран-Дикон было 69 лет. Она жила в том же отеле, что и Хэй, хотя ее состояние позволило бы ей вести жизнь куда более насыщенную и яркую. Но престарелая вдова не желала рисковать, надеясь оставшиеся ей годы провести в гарантированном достатке. Новый жилец - такой предупредительный, такой обаятельный, просто душка! - вывел ее из привычного равновесия. Уж больно радужные перспективы открывались перед ней. А что, если попробовать?

- Разумеется, я слышал об этой новинке, - сказал Хэй.

Он действительно слышал. Оливия Дюран-Дикон, не понижая голоса, расписывала достоинства придуманных ею ногтей своей приятельнице в холле гостиницы и так увлеклась, что не заметила Хэя, сидящего у камина в кресле с высокой спинкой.

- Полагаю это дело чрезвычайно интересным, - глубокомысленно заключил Хэй. - Рынок поистине необъятен и пока свободен от конкурентов.

- На досуге, - чуть зарумянилась вдова и смущенно потеребила кулон с крупным бриллиантом, - я разработала дизайн и оригинальную цветовую гамму.

- А изготавливать их надо из пластика! - с воодушевлением воскликнул Хэй. - Миссис Дикон, а ведь я именно тот человек, который вам нужен. К югу от Лондона у меня есть небольшой завод с великолепными пресс-формами. С красителями тоже проблем не будет, это я вам обещаю.

Завод, о котором говорил Хэй, закрылся несколько лет назад. Имевшееся оборудование продали на металлолом. Сквозь прохудившуюся крышу помещение заливали дожди. Арендовать его на месяц Хэю почти ничего не стоило.

- Я приглашаю вас съездить туда и убедиться во всем собственными глазами. Мы с вами люди серьезные, опытные, а опыт показывает, что слова ничего не стоят, только дела.

После недолгого размышления вдова ответила согласием. Даже если из этого ничего не выйдет, поездка за город - не худший способ убить время.

- Утром и отправимся, - сказал Джон Хэй.

И снова Оливия Дюран-Дикон не стала возражать. С чего бы?

- Завтра я тебе все расскажу, - сказала она вечером подруге, нежданно заглянувшей в гостиницу.

Операция по уничтожению

Автомобиль остановился.

- Какой он… - миссис Дюран-Дикон поискала необидное сравнение и не нашла. - Непрезентабельный.

Джон Хэй беспечно рассмеялся:

- Наружность обманчива. Важнее - что внутри.

Переступив порог, вдова остановилась, испуганная темнотой.

- Ничего не видно, - пожаловалась она.

- Сейчас я зажгу свет, - сказал Джон Хэй, закрывая дверь. После этого он вытащил из кармана револьвер, приставил дуло к затылку дамы и выстрелил. Оливия Дюран-Дикон рухнула к его ногам. Хэй переступил через тело и зажег свет - как обещал.

Потом он приступил к делу. Сначала снял кулон с бриллиантом и серьги. Затем - жемчужное ожерелье и бесценное манто из персидской каракульчи. Обыскал сумку. Денег нашлось не слишком много, чуть более 10 фунтов.

Подхватив тело под мышки, он потащил его к громоздкому металлическому баку, установленному на тележке. Откинул крышку и, с натугой подняв труп, сбросил его в бак. Рядом стояли загодя припасенные канистры. Надев перчатки из толстой резины, Хэй стал переливать содержимое канистр в бак. Запахло паленым: серная кислота начала разъедать одежду и плоть женщины. Всего понадобилось около 45 галлонов. Он не ошибся в расчетах.

Сунув драгоценности в карман, а манто затолкав в кофр, Джон Хэй покинул здание, навесив на дверь замок. Прежде чем отправиться в Лондон, он притормозил у маленького ресторанчика и заказал чай и яйцо-пашот на тосте. На аппетит он никогда не жаловался.

По дороге в гостиницу он заехал в ломбард и сдал жемчужное ожерелье, получив за него весьма приличную сумму - больше, чем надеялся. Рядом располагалась химчистка. Хэй заглянул и туда. Манто надо было очистить от крови.

В отеле он поднялся в свой номер, переоделся и спустился в холл.

- Мистер Хэй, а где Оливия? Вы ездили на завод?

Хэй выругался про себя. Вдова, оказывается, разболтала приятельнице о намеченной поездке.

- Не знаю, - развел он руками. - И удивляюсь. Я ждал, но ждал напрасно.

- Надо заявить в полицию, - сказала подруга Оливии Дюран-Дикон безапелляционным тоном. - Вы пойдете со мной!

Пришлось согласиться. Единственное, что ему удалось, - отнести визит на вечер завтрашнего дня. Утром он снова наведался на завод и заглянул в бак. Немного жира и фрагменты костей плавали на поверхности. Он подлил еще кислоты, чтобы ускорить реакцию, и отправился в приглянувшийся ресторанчик. Перекусив, вернулся. Серная кислота не успела «съесть» все без остатка,но времени ждать у Хэя не было. Он выкурил сигару и выкатил бак во двор. Там он опрокинул его… Когда кислота впиталась в землю, он забросал угольно-черное пятно песком, сел в машину и уехал.

Обвиняемый и приговоренный

С подругой Оливии Дюран-Дикон он явился в полицейский участок, где и было составлено заявление об исчезновении вдовы.

Хэй был слишком многословен и неестественно оживлен, и это было подозрительно. Полицейские обратились к картотекам. Тут же выяснилось, что «добропорядочный джентльмен» со времен учебы в колледже состоит на учете. Еще через несколько часов полицейские уже знали о заводике в пригороде, где при последовавшем обыске были обнаружены специальные приспособления для работы с кислотой.

- Вы арестованы!

- Что мне инкриминируется?

- Убийство Оливии Дюран-Дикон.

- И как же я ее убил?

- Вы растворили ее в кислоте.

- Как интересно… Но в таком случае у вас нет прямых доказательств убийства, лишь косвенные. Вот если бы вы предъявили тело… А вообще-то вы правы, я растворил ее. Между прочим, так же я поступил с семьей из трех человек в 1944 году и супружеской парой в прошлом году. Видите, я признаюсь, потому что знаю: вы ничего не сможете доказать. На суде же я от всего отрекусь, так и знайте. Да, кстати, не исключено, что вам это покажется важным, я еще пил кровь своих жертв.

- Вам не удастся сойти за сумасшедшего! - повысил голос следователь.

- Это я так, на всякий случай, - примирительно улыбнулся Хэй.

Неделю спустя его снова привели из камеры на допрос.

- Вы просчитались, - сказал следователь. - У нас есть улики. Не желаете полюбопытствовать?

- Желаю, - беспечно откликнулся Джон Хэй.

- Дело в том, что вы были нерадивым студентом. Учились бы получше - знали бы, что растворить человека не так-то просто даже в серной кислоте. Требуется время, а его, как я понимаю, у вас не было. Мы нашли на заводском дворе 12 фунтов жира, 18 фрагментов костей…

- Этого мало для идентификации, - все так же безмятежно заметил Хэй.

- Да, недостаточно, - согласился следователь. - И вам, возможно, удалось бы вывернуться, если бы…

- Если бы - что?

- Если бы мы не нашли несколько вставных зубов, которые уже опознаны стоматологом Оливии Дюран-Дикон, а также желчные камни. Вы ведь не знали, Господин Растворитель, что миссис Дюран-Дикон страдала от желче-каменной болезни, не так ли?

И тут Хэй закричал. Это был крик ужаса, потому что Джон Хэй понял, что его ждет впереди.

На суде он, тем не менее, держался бодро, оспаривая заключения экспертизы и втайне надеясь на чудо. Но фортуна изменила ему - на этот раз окончательно. Присяжным понадобилось всего 17 минут, чтобы вынести вердикт. Джон Джордж Хэй был приговорен к повешению.

Следы в кислоте

История жизни и смерти Джона Хэя не слишком увлекла Карима, хотя дежурный офицер показал себя умелым рассказчиком. Телохранитель Саддама Хусейна, всякого повидавший, мог легко ответить историей не менее кровавой. Но сейчас ему было не до состязаний в красноречии. Карим думал о Мустафе. Неужели его другу была уготована Аллахом такая страшная смерть? И за что! За пару пустых фраз! Нет, не может быть. Тут какая-то ошибка.

Офицер отворил железную дверь. Помещение, куда они вошли, было не слишком большим. Центр его занимал квадратный бассейн примерно 5 на 5 метров. Он был полон прозрачной, с желтоватым оттенком жидкости, над которой курился дымок.

Карим с опаской подошел к невысокой кованой ограде, окружавшей бассейн, и увидел плавающие на поверхности обугленные куски мяса. Они вращались и то погружались, то всплывали. В метре от него из кислоты высунулась изувеченная ступня. Мустафа…

- Если бы мы знали, - сконфуженно зачастил дежурный офицер, - то, конечно, повременили бы с казнью.

- Все в порядке, - сказал Карим. - Что сделано, то сделано.

Пальцы его вцепились в хлипкий поручень.

- Осторожнее, - предупредил тюремщик. - Увы, наш бассейн не так хорош, как тот, что сооружен во дворцовой тюрьме. Осторожнее…

Карима затошнило, но он удержал горячий комок, подкатившийся к горлу, а потом загнал его обратно в желудок.

Окончательно пришел в себя он только на улице, за рулем своей машины с сигнальным маяком на крыше. Тогда ему и подумалось, что, наверно, оно и к лучшему, что все так кончилось. Найди он Мустафу живым, вызволи из темницы, еще неизвестно, чем бы для него это своеволие обернулось. Риск-то какой! Ведь не посмотрят на должность и на звание не посмотрят. Кусай Хусейн, он такой…

Возьмут - и растворят. Прямо по месту службы, во дворце.

Карим содрогнулся. Глубоко вдохнул, выдохнул и, отогнав прочь дурные мысли, стал прикидывать, что скажет сестре Мустафы. А она симпатичная…

ВРЕМЯ ШУТОК

Важный человек

Это случилось в Америке во время гражданской войны (1775 - 1783 гг.). Группа американских солдат тащила большое орудие. Ими командовал офицер маленького роста. Он считал себя важной персоной, поэтому отдавал команды очень громким голосом. Работа была тяжелая, и люди нуждались в помощи. Однако офицер не хотел тащить с ними орудие. Он просто стоял и подавал команды.

- Ну, давай! - кричал он. - Живее! Не стойте спустя рукава, тащите! Ну, давай, давай!

Человек в гражданской одежде, проходивший мимо, остановился и некоторое время внимательно наблюдал за происходящим. После чего спросил офицера, почему тот не помогает людям.

Офицер посмотрел на него сердито.

- Вы знаете, кто я, сэр? - спросил он. - Я их командир.

- О! - тогда извините.

Неизвестный снял пальто, подошел к солдатам и помог им подтащить орудие.

Офицер даже не поблагодарил его за помощь.

Незнакомец снова надел пальто и быстро произнес:

- Когда в следующий раз потребуется помощь и у вас не будет хватать людей, пошлите за мной. Я приду и помогу.

- Можно поинтересоваться, кто вы? - спросил офицер.

- Да, сэр, - ответил человек. - Я Джордж Вашингтон, генерал всей американской армии. До свидания, сэр.

И Джордж Вашингтон ушел.

Маленький офицер стоял с открытым ртом и не мог произнести ни слова.

Перевел с английского Евгений Кузьмин

Оглавление

Станислав Родионов Криминальная тишина

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

Мария Дрыганова С-нежные дети

Павел Губарев Золотые нити

Александр Аверьянов Жизнь Миротворца

Сергей Борисов Господин Растворитель

  Ученики

  Пай-мальчик

  Деловой человек

  Дама с бриллиантами

  Операция по уничтожению

  Обвиняемый и приговоренный

  Следы в кислоте

ВРЕМЯ ШУТОК