КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Грани (Заметки о деревенских людях) [Владимир Фёдорович Топорков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Фёдорович Топорков Грани (Заметки о деревенских людях)

Говорят, драгоценный камень прекрасен своими гранями, отполированными искусными ювелирами. Я почти всю жизнь прожил в деревне и не уставал поражаться мудростью сельских жителей, их умом и талантом, которые нет-нет да и засверкают такими гранями, что на всю жизнь запомнишь. Вот так эти, на первый взгляд, незатейливые истории и отложились в памяти, и мне ничего не надо было придумывать…

Косынка

Она – доярка с многолетним стажем, знающая себе цену. Ведь недаром уже несколько лет подряд первенствует на ферме. Наверное, тем обиднее показалась эта несправедливость – на празднике животноводов в середине июля её обошли сувениром. Сувениры дарили скромные – косынки, таких у Марии Васильевны десятка два, тем не менее вечером она пришла к парторгу. Тот сидел в кабинете, писал какие-то бумаги, и глаза его немножко растерянные, без очков, не сразу узнали доярку. А когда парторг узнал Марию Васильевну, он поднялся из-за стола, пошёл навстречу.

– Николай Михайлович, хочу у тебя один вопрос спросить: кто у нас лучшая доярка в совхозе, а? Ответь-ка!

Николай Михайлович пальцами растёр глаза, головой закивал:

– Зачем спрашиваешь, Мария Васильевна? Без меня не знаешь?

– Тогда где моя косынка?

– Какая косынка?

– А какие сегодня вручали?

Наверное, парторг не всё понял, но косынку Марии Васильевне на второй день вручили перед дойкой, вручили припарадно, и она сразу повязала её на груди, как самый дорогой талисман.

А дня через два у Марии Васильевны пропала корова Стрелка. Пропала среди дня, и раззявы-пастухи не могли сказать, где отстала она от стада. Мария Васильевна перед закатом долго искала корову в зарослях терновника и наконец нашла её в самом глухом месте. Недалеко от неё на тонких кривых ногах стоял телёнок. Так вот зачем забралась Стрелка в эти дебри!

Мария Васильевна появилась в летнем лагере уже в темноте. Стрелку она вела на той самой цветной косынке, привязав её к рогам, а чуть в сторонке ковылял за матерью кривоногий телёнок.

Пастухи, наблюдавшие за этой картинкой, помогли корову в пригон проводить, телёнка в сарай поместить, а потом спросили у Марии с улыбкой:

– А с косынкой-то что будешь, Марья, делать? Её, измочаленную и грязную, только выбросить можно.

– Я и выброшу!

Пастухи недоумённо пожимали плечами, засмеялись: дескать, стоило ли идти к парторгу? Но Мария Васильевна точно вопрос предвидела, сказала тихо:

– Тут не о косынке речь, а о принципах. А дело на безделье менять нельзя.

Кочубей

В годах пятидесятых пошло увлечение создавать колхозы-гиганты. Один из таких колхозов появился и у меня на родине. Возглавил его Григорий Филиппович Ш. Был он мужик высокого роста, с густыми бровями, пышной седой шевелюрой. Но самое главное – работал он с темна до темна, и вёл колхоз-гигант, располагавший девятью тысячами пашни, как опытный капитан, чётко и уверенно. Наверное, это больше всего удивляло начальство – грамотей-то Григорий известный, всего четыре класса в тридцатых годах закончил. И если были успехи – то только за счёт огромного трудолюбия его председателя, его неукротимой воли.

Наверное, желание потрафить этому талантливому человеку, деревенскому самородку, было у многих. Корреспондент молодёжной газеты, девица с пепельно-блеклыми патлами, высокая, стройная, бесцеремонно появившись в кабинете у Григория Филипповича, с порога развязно заговорила:

– Интересно с вами познакомиться, очень наслышана, говорят, вы совершенно безграмотный, а таким большим хозяйством руководите, – и на распев продолжала: – Богат и славен Кочубей. Его поля необозримы, – и, приближаясь к нему, протянула ладошку. Григорий Филиппович, ещё круче изогнув свои лохматые брови, поднялся из-за стола, но руку свою не подал, спросил строго:

– Кто-кто богат?

– Кочубей, Кочубей, Григорий Филиппович! Классику знать надо…

Григорий Филиппович с вызовом поглядел на девицу, пробасил:

– Знаешь, девушка, мне клички всякие дают, но такую, как вы, первый раз…

Девица засмущалась, робко присела на стул, потом, задав один-два вопроса и записав несколько фамилий, потихоньку удалилась.

Григорий Филиппович несколько минут молчал, а потом захохотал:

– Ну, как я её, а? Обидно показалось. Сегодня Кочубеем назовут, а завтра Мазепой. Вот и будешь, как кобель бездомный, кличку иметь. А девицу эту хлебом кормить надо, чтоб она Пушкина на память знала.

Наверное, во многом он неправ был, Григорий Филиппович. Но в главном прав – кому-то всегда надо хлеб растить, и уважать этих людей – долг каждого умного человека.

Народный депутат

Тот же председатель колхоза.

По утрам в прокуренном насквозь кабинете собираются бригадиры, специалисты, прочий колхозный актив, а потом, когда наряд отдан, когда люди направляются в поле или на ферму, Григорий Филиппович принимает граждан по личным вопросам. Их много, этих «личных» вопросов, просьбы самые неожиданные – тому надо лесом помочь, тому кирпичом, тому автомашину за дровами, тому сена не хватило. И каждый ждёт от председателя тёплого участия.

Пожилая колхозница с сеткой морщинок возле глаз в коридоре долго и сосредоточенно что-то шепчет про себя, а потом робко заглядывает в дверь, и, заметив, что председатель один, потихоньку протискивается в кабинет.

– Ну, что у тебя, Марья? – спрашивает Григорий Филиппович.

– Кирпичика бы, Григорий Филиппович – тыщёнку! Печка у меня совсем завалилась. Неожиданно даже – стояла, стояла и рухнула…

Григорий Филиппович вскакивает со стула, точно подброшенный, начинает ходить по кабинету.

– Где ж я тебе его найду, кирпич-то? Сегодня только об этом речь шла. На коровнике работы стоят, скоро скот под крышу ставить, а там и на четверть стены не выведены. Нет, нет, ты иди, Марья, иди, езжай за кирпичом в город.

Марья так же тихо покидает кабинет, но в коридоре останавливается, прижимается к стене, плачет. Идти-то ей больше некуда, да и в город ехать не с чем – не бог весть какие заработки, на них немного купишь. Здесь и окликает её Николай, колхозный бухгалтер, разбитной деревенский мужик лет тридцати:

– Ты чего, тётка Марья?

Марья тихо сквозь всхлипывания рассказывает о своём горе.

– А ты к нему, к Григорию Филипповичу, как обращалась – как к председателю или как депутату?

– Да откуда я знаю, как… попросила – он и отказал.

– Ты вот что, тётка Марья, обращайся к нему, как к депутату…

– А поможет?

– Шагай, шагай…

Через несколько минут Марья снова переступает порог кабинета и уже погромче, чем в первый раз, начинает:

– Я к тебе, Григорий Филиппович, как к депутату пришла. Как к депутату. Насчёт кирпича…

Григорий Филиппович несколько минут думает, потом говорит:

– Это ты правильно, Марья, сделала. К кому же ещё идти, как не к народному депутату, – и громко кричит, распахнув дверь, – Николай, Николай! – и когда тот появляется, приказывает: – Выпиши-ка вот Марье тысячу кирпичей. Со стройки пусть отпустят. Да и автомашину одновременно пусть Кузьма, бригадир, даст. А то я его знаю – разведёт волынку – за неделю не привезёт.

Марья пытается благодарить председателя, низко кланяется, но Григорий Филиппович поднимает руку, останавливает женщину:

– Это я тебя благодарить, Марья, должен. Меня в депутаты ведь вы избирали.

Про бочонок и бочку…

Идёт колхозное собрание, необычно бурное. Это и понятно. Решается вопрос о председателе. Седой, вислоусый, он понуро сидит в президиуме. Видимо, ему крайне неприятно выслушивать гневные речи колхозников про его дела, особенно про пьяные похождения.

Здесь же в президиуме сидит и новый кандидат в председатели. Он местный, несколько лет назад ушёл из колхоза в райцентр, работает теперь начальником райкомхоза. Но деревенская традиция – цепко держать в памяти своих земляков, проявлять живой интерес к их делам и поступкам – очень живуча, и пьяные похождения кандидата в председатели и в райцентре для них не секрет.

И вот уже на трибуне председатель райисполкома, во всю расхваливает нового кандидата. Шум в зале прекратился, наоборот, царит какая-то скованная тишина и значительность.

Наконец, оратор умолкает, просит высказаться колхозников. Долго зал молчит, сосредоточенно поглядывая на президиум. Но вот поднимается Кузьма Бабкин, колхозный кузнец, хитроватый мужик низкого роста, как колобок, катится к трибуне. Минуты три он снимает шапку, приглаживает свои волосёнки на плешивой голове. Зал ждёт терпеливо.

– Я, мужики, так думаю, – начинает Кузьма, делает значительную паузу, потом продолжает: – Бочонок мы выкатываем, а бочку закатываем…

И степенно сходит с трибуны, опять приглаживая волосёнки.

Стены старого клуба содрогаются от хохота, повизгивают женщины, раскатистый бас председателя райисполкома тонет в этом гаме. Два раза он пытается пригласить голосовать за новую кандидатуру – бесполезно. Оценку ему уже дал Кузьма одним этим предложением. Избрали своего, Кузьму Бабкина.

Каб кобыла…

Наверное, со мной можно не согласиться, но есть у нас плохая черта. Если хвалить, то, что называется, до небес, если критиковать, то непременно с ушатом грязи.

Присутствую на заседании правления колхоза. Обсуждают молодого чернобрового парня, высокого роста, красивого лицом, колхозного бригадира. Впрочем, сейчас ему, как говорится, самому до себя – он, по-моему, даже ниже стал ростом, точно его сложили пополам.

Выступает колхозный экономист, женщина лет сорока, старая дева. Слова говорит редко, точно гвозди забивает, и каждое слово это бригадира в стул ещё сильнее вдавливает. И то в бригаде плохо, и это, и сам бригадир в последнее время распустился. Потому-то и дела идут в бригаде через пень-колоду. До полночи гуляет, а на утренний наряд опаздывает. И самый веский аргумент против него экономист сообщает тихим заговорщицким голосом:

– Да и как им делам-то быть хорошим, дорогие товарищи члены правления, если от него в бригаде девушка забеременела…

Парень трёт лоб, смахивая рукавом выступивший пот, мнёт в руках шапку, говорит заикающимся голосом:

– Каб кобыла, а то девка…

И тягостное оцепенение как рукой сняло. Хохочут члены правления, раскатистым басом хохочет председатель, да и сама экономист утирает слёзы с глаз. Ведь в деревне все знают, что девушка, о которой идёт речь – невеста бригадира, и через неделю состоится свадьба.

Свадьба и в самом деле состоялась через неделю. И тот же экономист, подняв рюмку, долго говорила, какой золотой человек этот парень, и если здраво разобраться – на нём и держится колхоз, пойди да обойдись без такого, и права невеста, что именно его выбрала себе в спутники жизни.

Бригадир снова рдеет, наклоняет голову к столу, а поскольку в руках нет привычной шапки, начинает нервно теребить полы нового своего пиджака.

«Батюшка» на охоте

Он – извечный деревенский врач, опытный травматолог. Шутят, что он способен из мелких косточек человека по частям собрать, потому и идёт молва по округе о его необычном таланте. Носит он широкую, лопатой, бороду, в которой серебряными нитями поблёскивает седина.

Борода для доктора – предмет особой заботы. В морозные дни он достаёт из кармана небольшой фартучек, повязывает его так, чтобы закрыть бороду.

– Чтоб от дыхания волос не смерзался, – объяснил он.

Как-то осенью, в понурый грязный денёк, когда накрапывал мелкий дождик, наша машина забуксовала в дальней деревне. Подъём был крутой, что называется растерзанный тракторами, намесившими глубокие колеи, и пришлось нам, незадачливым охотникам, выбираться из тёплой машины, толкать плечом «газик» в гору. Руководил нашими действиями доктор, затянутый патронташем, покрикивал: «Раз-два, взяли».

Мимо нас проходили деревенские женщины. Видимо, для них такие прозябания на этой крутой горе были обычным явлением, и они даже не глядели в нашу сторону. И только одна из них, уставившись на доктора, вдруг крикнула:

– Бабы, глядите! И батюшке с ними! Тоже в охотники подался, – женщина даже перекрестилась.

Мы захохотали, и под это весёлое настроение быстро справились со своей задачей – вытолкнули «газик» на гору, отряхнулись от грязи и уехали.

А на следующий выходной мы неожиданно обнаружили – исчезла борода у доктора, только пышные усы красовались на лице. Спросили у доктора о причине столь необычной метаморфозы.

– А вам понравилось бы, если бы вас попом окрестили, а?

Мы ещё раз посмеялись, а потом подумалось – каким легкоранимым иногда бывает человек. Одно слово в голове оставляет такую глубокую борозду – не перескочишь.

Фомин Алёшка

Недавно услышал по радио передачу о частушке и одно меткое выражение запомнил: «Частушка – душа народа». И добавил бы от себя – такой меткий выстрел, от которого не спрячешься, везде найдёт. Вспомнился рассказ одного председателя:

– Народ наш деревенский страшно приспособленцев, конъюнктурщиков не любит. Был у меня завхоз Алексей Фомин, пятидесятипятилетний мужик, хитроватый, но дело знающий человек. Вроде всё нормально. И вот ввели должность заместителя по общим вопросам. Ну, естественно, зарплата выше, вроде, почёта больше. Фомин сразу заволновался: вдруг его обойдут? Грамотешки у него немного – семь классов, да ещё беспартийный. Показалось ему, что если он вне партии, так и должности этой не видать, хотя дело прошлое, мы с парторгом так определились – больше выдвигать некого, молодёжь вся, что называется, на своём месте, да и Фомин – опытный человек, за руку водить не придётся. А Алексей быстрее рекомендации собирать, в партию заявление написал. Ну, приняли мы его единогласно, больших претензий не было. Только один вопрос и задали на собрании – дескать, не поздно, Алексей Григорьевич, пораньше бы, а то всё со стороны ты поглядывал, точно выжидал, а вдруг ошибаешься в выборе? Ну, Фомин засмущался, залепетал что-то невнятное, а парторг сомнения развеял, сказал, что если вступает человек – значит, осознал, значит, почувствовал свою необходимость – и другие слова, которые в таких случаях говорят. Вроде – убедил собрание.

А на другой день, буквально вечером, иду я по деревне и наблюдаю такую картину. На крыльце своего дома сидит Семён Долгов, тракторист, видать, только с работы вернулся – ещё на лице грязь не смыта, – растягивает свою хромку и поёт:

Ты играй, играй, гармошка…
Я на то тебя купил…
Замом стал Фомин Алёшка –
Сразу в партию вступил.
Попробуй, докажи ему – так это или не так! И частушка эта злая от дома к дому зашагала.

А на другой год у нас со свёклой запарка вышла. Осень дождливая, а тут, как на грех, техника ломается, никак не работает, видимо, чего скрывать, просмотрели мы при подготовке, как молодёжь говорит, варежку разинули. Одним словом, неудача. Так, думаете, нам простили эту промашку? Как бы не так! Тот же Семён Долгов в клубе под гармонь свою распевает:

Председатель ладит сани,
А парторг – салазки.
Будем свёклу убирать
С Рождества до Пасхи…
Тут после такой критики, когда весь колхоз хохочет, забегаешь, точно ошпаренный. Свёклу мы буквально на плечах вынесли, а частушка эта едкая и сейчас по деревне гуляет, как кипяток ошпаривает…

«Свои» мухи

Страшно не любят в деревне лодырей. Каждый встречный-поперечный пальцем покажет на такого разболтанного человека, кличку обидную прилепит, своё презрение не скрывая.

Мне рассказывали в одном селе. Приехала к своей сестре младшая из города в гости, в дом ввалилась, а та вроде и не рада. Ленивая была женщина, одна жила, а в доме чёрт голову сломит, мухи роятся, точно пчёлы на пасеке, зловоние.

Младшая носом повела, возмутилась:

– Ты бы хоть мух-то выгнала, Нюра…

А старшая с удивлением на горожанку посмотрела, точно первый раз родную сестру увидела, сказала:

– Да куда же их гнать-то? Ведь они свои…

Горожанка с досады плюнула, и в тот же день назад уехала.

А в селе, когда по улице старшая проходила, говорили:

– Нюрка-«свои мухи» пошла, – и презрительно улыбались.

Про дождь и попа

Церковь в деревне на видном месте, недалеко от правления колхоза. Молодёжь, естественно, в неё не ходит, а старушки, которые давно уже не работают, председателя, кажется, не раздражают. Так что живёт он, точно не замечает, что есть в селе заведение с блестящими куполами. Да и забот у него столько, что порой не находится времени покушать.

В тот год хлопот добавила засуха, неожиданно обрушившаяся в мае. Целый месяц по-летнему палило солнце, и посевы озимых, так хорошо перезимовавшие и дружно пустившиеся в рост, вдруг пожухли, припали к земле, сморённые жарой. Вырвешь пучок из земли – мочковатые корни поблекли, стали похожими на суровые нитки, а некоторые уже отмерли, почернели. Председатель колхоза – молодой человек, недавно окончивший институт – назовём его Игорем Алексеевичем – целыми днями гонял по полям, сам изнывал от жары, с тяжёлым вздохом заходил в хлеба, дёргал усохшие побеги и чуть не плакал. Жалко было трудов своих людей, не считавшихся со временем на севе, жалко напрасно выброшенные семена.

В один из таких дней и приехал к Игорю Алексеевичу его друг – агроном из районного управления. И первый вопрос, конечно, про дождь.

Игорь Алексеевич только что вернулся с поля, уставший, раздражённый, кажется, не рад был и приезду старого товарища и сокурсника, отвечал машинально:

– Не было…

– Посевы как?

– Уже в критическом состоянии…

– А я вчера в Ивановке был, – гость рассказывает весело, улыбаясь, – там тоже церковь есть, ты знаешь, так местный поп собрал свою гвардию старушенций разных древних – и ну вокруг церкви с иконами да пением бегать. Не поверишь, часа два бегали! И вдруг облачко зашло. Так, небольшое, в овчинку, и такой ливень обрушился – с пригорков ручьи побежали. Председатель тамошний Алексей Михайлович даже за свёклу начал переживать – не смыло бы…

Игорь Алексеевич, кажется, слушал и не слушал рассказ гостя, но из-за стола вскочил, кулаком ударил:

– А наш длинногривый чёрт ни хрена ничем не занимается!

Несколько минут он молчал, а потом вдруг засмеялся, поняв наконец-то всю несуразность грозной своей тирады.

Вот ведь как бывает, кажется, к несуществующему чёрту на поклон пойдёшь во имя самого главного человеческого богатства – хлеба. Попробуй, осуди тех старушек в раболепстве перед богом, если даже у самых отчаянных атеистов срываются такие слова в адрес попа.

Скромность

Неистребимо в деревенском человеке это качество, кажется, умирать будет, а принципами своими не поступится, теми, что с детства, точно с молоком матери, впитаны.


…Деревенская свадьба в послевоенные трудные годы. Свадьба по тем меркам богатая, с разносолами на столе. Оно и понятно – отец у невесты – мельник, мужик жуликоватый, живёт по принципу – «не украдёшь – не проживёшь». И теперь все свои прибытки в свадьбу вложил, чтоб удивить земляков. Пусть посмотрят, какой он хлебосольный хозяин, что ему для дочери и гостей дорогих нечего не жалко. Да и не только для гостей. Ряженая сваха на улице, приплясывая, оделяет огромными, в велосипедное колесо, калачами, испечёнными из белой муки, всех, кто пришёл поглядеть на веселье. Какая же свадьба без «поглядок», без этой, остро реагирующей на все события толпы любопытных!

Сваха в цветном своём одеянии подскакивает к древней старушке в чёрном платочке, стаскивает с шеи снизку с этими румяными калачами, протягивает:

– Угостись, тётя Дуся, калачиком.

Толпа смотрит напряжённо, все весёлые пересуды на мгновенье прекратились. Все знают, как трудно живёт тётя Дуся, вдова, на войне потерявшая и мужа, и двух сыновей, и теперь коротающая свой век впроголодь. Тётя Дуся выставляет вперёд руки, умоляющим голосом просит:

– Не надо, не надо, милая, ради бога…

– Да что ты, тётя Дуся, – наседает сваха, – ты, небось, таких вкусных не ела…

– Ела, – твёрдо отвечает старуха.

– Да когда же, тётя Дуся?

Старушка морщит лоб, точно пытается вспомнить, приятно улыбается во весь свой щербатый рот:

– А когда Нюрку к Лощилкиным замуж отдавали, тогда всем по калачу оделяли…

Хохочет толпа. Уж и самые древние из деревенских жителей не помнят, когда эта свадьба была, да и Нюрки этой давно в живых нету. Вот и смеются люди над простодушной тётей Дусей.

Но странное дело, посмеявшись, от гостинцев этих, любезной свахой предложенных, наотрез отказались. И развесёлая бабочка с калачами от удивления даже рот раскрыла: с ума, что ли, посходили, коль от добра отказываются? Не понять ей, наверное, что у деревенского люда, хоть и не очень сытого, дармовое и ворованное рука не примет.

Марья Филиппьевна

Одна деревенская пара – он – председатель колхоза, она – агроном. Трудно представить более несовместимых людей – он властный, волевой, к тому же чрезмерно любит показать себя, порой даже в ущерб здравому смыслу. Она – прямая противоположность – скромная, тихая, голоса никогда не повысит, но работящая – крутится, как белка в колесе. В деревне поговаривают, что муж, Семён Тимофеевич – дома её унижает, она и шага без него не сделает. Да в это и нетрудно поверить – уж очень она тихая, худенькая, словно угнетённая.

Но однажды пришлось мне убедиться, что это не так. Шла уборка, после затяжных дождей установилась сухая погода, но дождевые тучи нет-нет и занавесят горизонт. Колхоз давно выполнил план хлебозаготовок, кстати, первым в районе, но Семёну Тимофеевичу неймётся – надо и задание первым закончить. И вот мы едем по полям трое – Мария Филипповна – агроном, председатель, и я. Завидев комбайны на ячменном поле, Семён Тимофеевич закрутился на своём сидении, повернулся назад:

– Кто комбайны на семенное поле поставил?

Мария Филипповна спокойно смотрит в упор на мужа и тихо отвечает:

– Я команду дала…

Семён подпрыгивает на сиденье, просит шофёра остановиться, выскакивает из кабины, бежит вокруг машины, кричит:

– Ты что, с ума сошла? Я слово дал сегодня хлеб отправить. Ты это понимаешь?

– Понимаю, – спокойно отвечает Мария Филипповна, – только хлеб можно и завтра отправить, а семена – сегодня взять. Завтра – вдруг дождь, и остались мы без семян…

Семён Тимофеевич, округляя глаза, кричал:

– Мария Филиппьевна! – так он её зовёт.

«Мария Филиппьевна» на этот вскрик не обращает внимания, спокойно трогает за плечо шофёра, просит:

– Поехали!

Семён Тимофеевич тяжело плюхается на сиденье, гневно вращает глазами, но ничего не говорит. А Мария Филипповна спокойно показывает шофёру, куда ехать.

На поле, где сев озимых, она выходит из машины, идёт к агрегату, а Семён Тимофеевич кряхтит:

– Чёрт тупорылая! Вот так всю жизнь, – жалуется, – будь, как она сказала – и всё! Ты не смотри, что она такая тихая. Тихо говорит, да далеко слышно…

Лекарство

Снова о лодыре. На этот раз – о лодыре с большим стажем и вполне заслуженном. На войне он храбро воевал, вернулся домой с наградами. На День Победы он одевает все свои ордена и медали, неторопливо выходит из дома, идёт на выгон, где собираются такие же, как он, ветераны и, пристроившись в кружок, начинает рассказывать, как он храбро воевал под Керчью и Новороссийском в отряде морской пехоты, но, странное дело, его никто не слушает.

– Не верите, что ли? – спрашивает он у мужиков.

– Нет, не верим, – отвечают. – Лодырь ты великий – в это верим.

И на выгоне качается трава от хохота.

Работает он месяца полтора в год – да и то на току. Сторожем. А должность эта известная – можно и проспать всю ночь, и при необходимости зерном попользоваться. Наверное, из-за этого он и сторожем работал, скота у него – полон двор, где же кормов найти? Но не пойман – не вор. Но вот вышел со сторожем конфуз. На току был шалаш, небольшой, крытый соломой, куда он забирался на ночлег, когда заканчивались работы. В полночь появился на току директор совхоза, походил в одиночестве, крикнул:

– Сторож, сторож!

В ответ – ни слова. Директор кричит снова, и, наконец, из шалаша доносится глухой, спросонья, голос сторожа:

– Чего кричишь, чего кричишь? Насыпай да езжай…

Директор посмеялся, а на утро собрал собрание в отделении, и в числе других поставил вопрос о стороже-лодыре. Говорили многие, но сторож сидел так, будто его разговор не касался, глядел на сельчан надменно, презрительно.

Наконец, слово берёт сварщик, тоже фронтовик, Иван Фёдорович Грунин, трудолюбивый и мудрый мужик. Говорит не спеша, точно слова во рту катает:

– У меня лекарство для Николая Ивановича, сторожа нашего, имеется, товарищ директор. Пожилые наши рабочие, наверное, помнят – после войны у нас в деревне мерин был один, здоровый, но больше шага скорости не знал, как говорится, седьмой день – восьмая верста. И вот собрались мы на ночную скирдовку и видим чудо: серый мерин скачет во всю прыть, а на телеге стоит кузнец наш Панкрат Филимонов, вожжи натягивает, рысь эту сдерживает. Подскочил к нам Панкрат, прямо в скирд мерина оглоблями направил, с телеги спрыгнул, какую-то манипуляцию проделал – и мерин успокоился. А мы – в недоумении, что за чудо такое? Ну и, естественно, к кузнецу с вопросом: как он умудрился так по-кавалерийски на этом лодыре прокатиться? А Панкрат и рассказывает, дескать, секрет простой, картофелину горячую на палочку насадил и мерину под хвост…

Хохочет собрание до слёз, хохочет директор, и только два человека не смеются – выступающий да сторож, который озирается воровато, точно затравленный зверёк, поминутно вскакивает, пытается что-то сказать, но только рот открывает, как рыба, и создаётся впечатление, что ему воздуха не хватает. А Грунин уже вывод предлагает:

– Вот я и думаю, товарищ директор, может быть найти бы такое лекарство для нашего сторожа…

И снова заливается смехом собрание. Сторож не выдерживает, вскакивает с места, за ним скрипит дверь.

Примерно неделю эта весёлая история гуляет по деревне, и люди в лицах рассказывают, как выступал Грунин, и как крутился, точно ужаленный, сторож.

И сторож пришёл к управляющему отделением, попросил:

– На ферме хочу работать! Пошлите скотником…

Послали. И по сей день работает, и работает хорошо, старательно. Правду говорят: слово ранит, слово лечит. Надёжное лекарство избрал Иван Фёдорович!

Музыка – потом

Деревенский люд не терпит людей несостоятельных на слово, необязательных, отбывающих службу на работе вроде подёнщика. Знал я одного председателя сельсовета. Он многое забывал, и людские просьбы часто оставались гласом вопиющего в пустыне. И вот произошёл один случай…

Умер старейший депутат. Родственники покойного позвонили председателю, попросили:

– Вы уж, Михаил Михайлович, похлопочите насчёт музыки…

Председатель слушал рассеянно, от вопроса, как назойливой мухи отмахнулся:

– Вы хороните, а музыку мы потом пришлём…

Сказал машинально, а люди запомнили. И когда надо было высмеять порок чёрствости, вспоминали:

– Вы хороните, а музыка – потом… – и хохотали всласть.

А председатель тот больше года на работе не удержался.

Ушёл по собственному желанию. Не выдержал едких шуток про музыку. Вот уж поистине: говори, да не проговаривайся!

«Я-то причём…»

Колхозный бригадир, молодой, высокий, с пышной чёрной шевелюрой, а под клетчатым пиджаком – двумя буграми могучие плечи, и сам – точно из металла литой, какой-то цельный, что ли. Первые годы работал старательно, что называется, каждое слово на лету ловил.

Но вот потихоньку пришло уважение, слава, и стало у парня расти самомнение, научился ходить грудь колесом, и на каждое возражение – готовый ответ:

– Онучи хозяина не учат…

Поначалу колхозники делали вид, что не замечают этой метаморфозы, посмеивались, дескать, парень, как молодое вино, перебродит и успокоится, всё на своё место встанет. Главное – дело знает и за дело болеет, а что немного нос задирает – так, может быть, от молодости, от силы, что пиджак на плечах топорщит.

Ошиблись люди. Бригадир, свою незаменимость почувствовав, начал в рюмку заглядывать. Теперь на любой деревенской пирушке он первый гость, стакан как бы смущённо поднимает с присказкой своей:

– Я-то причём? – намекая, что он гость незваный, но опрокидывает лихо, а потом сидит важно, по-хозяйски.

И вот уже сил больше не стало терпеть бригадира. Освободили. Неделю он покуражился, а потом пришёл в правление просить трактор. Дали К-700, могучую машину, подстать Ивану. И колхозники заулыбались:

– Всё правильно. Теперь наш Иван «причём», в точку, что называется, угодил. А то работал бы бригадиром и всё время был бы «не причём».

Вот и ярмарка!

Лишний раз убедился я, вспомнив эту историю, как велик в гневе русский человек, и как быстро отходит он, не пряча в глубины души зло. Такое только великому по плечу.

В послевоенной деревне телега главным видом транспорта была. На ней – и в поле, и на базар. Одним словом, вещь незаменимая в крестьянском быту. И вот в одно воскресное утро на колхозном дворе ни одной повозки не оказалось. Мужики, собравшись на базар, терзали колхозного конюха:

– Где?

Тот недоумённо пожимал плечами, говорил, не скрывая раздражения:

– Вчера вечером все на месте были. А утром пришёл, точно черти на метло подняли – ни одной телеги на месте.

Повозки нашли часа через полтора, на выгоне за деревней, составленные в один рядок. Они, точно в цыганском таборе, стояли с высоко поднятыми оглоблями. Стали известны и злоумышленники, сделавшие это – деревенская молодёжь хохмы ради на себе перетащила сюда телеги.

И мужики зашумели, чью-то мать вспомнили, и чем дальше – тем больше!

– Ноги бы им, иродам, повыкрутить! Давай-ка, мужики, сейчас поднимем этих шалопаев да принародно всыпем по тому месту, откуда ноги растут, пусть знают, что за хулиганство бывает…

И, наверное, так бы и сделали – больно круто закипела у мужиков злоба, но в это время пришёл на выгон Фёдор Крапивин, маленький, сухонький, поглядел на телеги прищуренным взглядом и обратился:

– Мужики, вот и ярмарка!

Редкий смешок прошёл в толпе, а потом и хохот раскатистый, как гром, накрыл выгон. Хохотали мужики до упаду, Фёдора по плечу кулаком били…

– Ну и молодец ты, чертяка! Точно определил…

Мужики в телеги впряглись, к конюшне их приволокли.

На этом вся история и кончилась. Только иногда вспоминали слова Фёдора и снова хохотали. О намерении проучить молодёжь не вспоминал никто.

Холодец из овечьих ушей

Работал я в строительной бригаде. Человек двенадцать мужиков – мы возводили коровник. Объект был позарез нужный, скоро осень, а коров ставить некуда, и председатель нас поторапливал, как мог, через день приезжал на стройку, ходил, вздыхал, качал головой. Работали мы быстро, без перекуров, и он не мог не замечать этого. Но и холода надвигались стремительно, уже грачиные перелётные стаи кружились над нашим объектом, расчерчивая небо, первые снежинки порхали в стылом воздухе.

– Вот что, ребята, – наконец заговорил председатель, – давайте и в воскресенье поработаем. Как считаете, пойдёт?

Кто-то недовольно закряхтел – время осени, и дома забот много, но ребята помоложе крикнули: «Пойдёт!» – и те, кто хотел возразить, молча согласились. А председатель с улыбкой продолжил:

– Ну и хорошо. Теперь за мной, стало быть, баран.

В воскресенье мы работали, как заводные, а к вечеру приехал председатель, из кабины «газика» выволок живого барана, крикнул:

– Принимай сувенир, ребята!

Через полчаса здесь же на стройке полыхал костёр, в большом казане булькала баранина. И бутылка водки, выставленная щедрым председателем, ох как кстати оказалась, и только один Костюха Ершов кряхтел и недовольно морщился.

Надо было знать хорошо этого человека! Про таких людей говорят, что у них «не рассветает». Вечно был чем-то недоволен Константин, и даже по поводу председательского радушия он недовольно поводил плечами. К тому же был Ершов страшно жадным человеком.

Его-то и решили мы всей бригадой проучить на следующий день.

В обед, вроде неожиданно, заговорил наш бригадир Сергей Борисович Наумов:

– А что, ребята, с бараньими ушами делать будем?

– Какими ушами? – переспросили строители.

– Да барана мы вчера ели, так? А уши, голова остались? Что ж, добру пропадать?

Константин насторожился, но в разговор пока не вступал, а бригадир продолжал:

– Надо одного человека отрядить, чтоб он холодец сварил. Пойдёшь ты, Иван…

Иван Зуев замотал головой, дескать, не неволь, бригадир, не моё это дело. Точно таким образом и другие отказались. Наконец, очередь дошла до Константина, и тот, не чувствуя подвоха, затараторил:

– Правильно, правильно, Сергей Борисович! Как за стол садиться, так все мастера, а как готовить, – так дядя.

И он ушёл на нашу квартиру в деревне с торжественным видом.

Вернулся он через два часа, насупленный, мрачный, молча на подмостки взобрался, взялся за мастерок. Мы поглядывали на Константина, отводили лица в сторонку, улыбались.

Наконец Наумов спросил:

– Что-то ты, Константин, про холодец помалкиваешь?

Константин с досады отбросил мастерок, рассерженно поглядел на бригадира:

– Значит, шутки из меня разыгрываете, да? Я-то, чёрт безмозглый, не допёр сразу – из двух ушей да головы немного студня наваришь. Хорошо, хозяйка наша, Карповна, разъяснила…

Ребята хохотали до слёз. А Константин, точно от холода, передёргивал плечами, смотрел затравленным зверем.

– Жадность, она никого до добра не доводила, – сказал бригадир, отсмеявшись. – Понял, Константин?

И тот смущённо закивал головою.

Товарищ Ветродуев

Он – большой любитель выступать, выступать по любому поводу, кажется, попроси его выступить по космическому ориентированию, и он, не задумываясь, начнёт молоть такое, что, как говорят, уши завянут. В деревне помнят, как на одном из собраний, когда ему, собственно, и говорить было нечего, он произнёс плановую фразу:

– Не важно, что важно, важно, что не важно, вот что важно…

Приехал новый директор совхоза. И вот – первое собрание в отделении. Наш земляк не удержался, минут пятнадцать поучал:

– Дисциплину надо повышать, товарищ директор.

Сам-то он великий бездельник, работает учётчиком, и даже с этими немудрёными обязанностями справляется с трудом, прогуливает. Поэтому рабочие слова его о дисциплине встречают с улыбкой.

Выступает директор. Конечно, ему трудно ещё знать, новому человеку в хозяйстве, каждого рабочего, так сказать, кто на чём замешан. Поэтому он начинает:

– Тут правильно говорили – дисциплины нам не хватает. Вот выступал товарищ… – директор остановился, поглядел на учётчика.

– Ветродуев! – подсказал кто-то из зала, хотя фамилия учётчика была Потапов.

– Ага, правильно, товарищ Ветродуев! – продолжал дальше директор, но зал его не слушал. Зал стонал от смеха.

Насколько я помню, больше Потапов на собраниях не выступал. И это было как раз важно. Демагогии его пришёл конец.

Жена заболела

Рассказывает шофёр, огромного роста, широкоплечий, добрейший человек. Давно замечено – люди физически сильные, как правило, люди спокойные, добродушные, точно сила им добавляет уверенности и человеческой теплоты.

– Я в поездке был, три дня по области гонял. Домой возвратился, а тут Лидуха, жена, заболела. Радикуль её проклятый в постель уложил! Сестра пришла из соседней деревни, меня поучать начала: «Ты что делаешь, Женя! Лидуху лечить надо!»

– Чем лечить? – спрашиваю.

– А вот, – и скипидар подаёт.

Я-то не знал, Лидухе на поясницу плеснул, да много. Желание было такое – поскорее чтоб жена на ноги встала. Она и, правда, вскочила, рогач в руки да мне по спине, чтоб я, значит, чужих советов не слушал, а жену в больницу вёз.

Жену я в больницу отправил, а спину недели две не сгибал, синяк от рогача могучий получился. Она, наука, через спину хорошо усваивается.

Хобби

Тот же шофёр рассказывает об охоте:

– После войны вернулся я из армии, работать шофёром стал. Сосед – видимо, ему надо было, чтоб мы на охоту вместе ездили, ведь на машине попроще, – начал меня агитировать: «Какой же мужик ты, Женька? Ружьё у тебя есть, а охотой не увлекаешься. Всякий уважающий себя человек должен иметь хобби». Ошарашил он меня этим почти матерным словом, я и согласился.

Пошли мы с ним на охоту. Весна, теплынь. За нашими огородами река разлилась, широкая, полноводная, льдины в ольхах трещат. И утки на воде крыльями хлопают. Мне приятель кричит: «Стреляй, Женька!» Ну, я из двух стволов и махнул.

Домой с добычей возвращаюсь, собой довольный, гордый даже. На поясе селезень с изумрудно-зелёной головкой приторочен. Матери дичь передал, на кровать прилёг – как-никак за ним, селезнем, пришлось на середину реки плыть, а в разлив на лодке не так просто это сделать, вся спина в мыле.

Мать на кухне с добычей занимается, перо ощипывает и вдруг кричит:

– Женька, селезень-то наш!

Я с койки вскочил, говорю:

– Не может быть! Он над водой поднялся, я его – и сразил…

А мать мне метку свою на ноге показывает, там ножницами плёночка надрезана.

– Вот такое хобби получилось. Я потом дружку своему говорю: «Уж ты, Вася, один на охоту ходи, как-нибудь без меня дичь добывай». С меня хватит позора на всю жизнь.

Получиж

Наверное, немногие помнят, что когда-то был на Украине свинарь Ярослав Чиж. По его почину появилось много последователей.

И в этом селе такой человек появился, Николай Якорев. Полгода он работал старательно, свиньи в его группе росли хорошо, слава его в районе крепла. Видимо, это и сгубило парня. Зазнался, начал выпивать, а вскоре и совсем пришлось с работы проводить. Односельчане, показывая на него пальцем, говорили:

– Чижа, из него не получилось! Так – получиж, не более…

Только слава на волка…

Колхозный бригадир, выпивоха и большой бездельник, любит поучать своих земляков. Причём, так мастерски «читает нотации», что невольно подумаешь: «Вот человек, у которого надо учиться жить». Но сельчан не обманешь.

При мне «воспитывал» бригадир молодого парня. Тот, широкоплечий, рыжий, лицо с ря́бинками, сидел, нагнувшись, теребил в руках шапку. Видимо, такое смирение добавляло красноречия бригадиру, и тот всё больше распалялся, обвинял его в несуществующих грехах.

Наконец, парень не выдержал, поднялся, шмякнул шапкой об пол, проговорил, обращаясь к бригадиру:

– Это, Иван Трофимович, только слава на волка, а кобели дерут – только шерсть трещит…

Сказал – и точно акценты все расставил, бригадир зарделся, как девушка на выданьи, язык у него точно к нёбу присох. Хороший урок демагогу был дан.

Вася, кто?

Жена председателя колхоза уже много лет нигде не работает, но на каждом собрании сидит в первом ряду, живо всем интересуется, волнуется, переживает. Конечно, главное для неё – а вдруг муж, восседающий в президиуме, на кого-нибудь посмотрит, внимание окажет. Ревнует она мужа буквально к каждой женщине.

Идёт обсуждение положения дел на ферме. И надо обсуждать – обстановка там плохая, коровы недокармливаются, а поэтому и надоев нет, начальство мучается. А главная причина – никчёмный заведующий, часто заглядывающий в рюмку, не умеющий по-настоящему организовать дело, людей.

– Верно говорят: без хозяина – товар сирота, – выступает Дина Егорова, – а у нашего начальника то Савва, то Варвара. Гнать его надо, товарищ председатель, что у нас, других людей нет? Любую женщину поставьте – будет больше порядка.

– Есть такая женщина! – басит из президиума председатель.

И тут не выдерживает жена. Тихо, как-то по-домашнему, с тревогой в голосе, спрашивает:

– Вася, кто?

Председатель смущается, рукой отмахивается от вопроса, но собрание хохочет, и Дина Егорова заливается вовсю. И только жена председателя ничего не понимает, беспокойно оглядывает хохочущий зал, точно ища поддержки.

Кто кого чесоткой заразил

Ещё долго после войны лошадь была самой заглавной силой в крестьянском быту. И, естественно, о ней, родной сивке-бурке, деревенской кормилице, и судачили мужики в деревне, и принимались решения на самом высоком партийном «уровне». Каждую весну шли проверки, как готово к севу «тягло» (так на официальном языке именовались лошади).

И вот идёт пленум райкома партии. Первый секретарь громыхает с трибуны:

– Как же не возмущаться, дорогие товарищи! Вы посмотрите, что у нас происходит. В колхозах имени Будёного и имени Ворошилова тягло чесоткой заразили и эту чесотку соседям в колхоз имени Крупской передали. Вредительство, да и только.

Вскакивает председатель сельского совета того села, где расположены колхозы имени легендарных маршалов, начинает оправдываться:

– Василий Аристархович, Василий Аристархович! Не так дело было! Это не Ворошилов с Будённым Крупскую, а Крупская Ворошилова с Будённым чесоткой заразила.

Зал, как пустая бочка, взрывается резким, похожим на треск, хохотом, и только председатель недоумённо водит глазами: чего это он ляпнул такое, что люди трясутся от смеха?

– Молчи, дурак, – сквозь зубы шепчет секретарь. Он и сам, видимо, испуган такими речами.

Но этим и закончилось. А могли бы и посадить «за инфекцию» вождей чесоткой.

Запас харчей на трое суток

О «романе» Симки Большакова с Дуськой Пекарихой уже давно говорила вся деревня. Возвращаясь с поля, Симка в глубокой балке останавливал трактор, ждал темноты, а потом крадучись подходил к окну зазнобы, тихо стучал в стекло. Дуська, хоть и упитанная, дородная, молнией бросалась к двери, впускала дружка.

Домой Симка возвращался часа через два-три, и жена Тонька начинала извечный разговор:

– Опять, стахановец, на работе мылишься? Нет бы пораньше домой явиться, свинье закут отремонтировать, а он на общественном поле гогужит день и ночь, как игрушка.

Тонька, баба простоватая, обременённая нуждой и заботами о ребятишках, не замечала, как в тонкую ухмылку вытягивались губы у Симки, как он отворачивал лицо, и знай себе бубнила в чулане о хозяйской никчёмности Симки, о его пустом рвении на колхозной работе.

Однажды Симка дежурил всельсовете (была такая повинность у мужиков – один раз в месяц дежурить у телефона – вдруг какое учреждение позвонит – у них даже одному так и приварили кличку «Мишка-«Алё-алё») и случайно наткнулся на бланки повесток. Были такие листочки, где писали, чтобы гражданин, скажем, Иванов, явился в военкомат, а при себе имел чашку, ложку и запас харчей на трое суток. Помнится, и Симка такую получал перед своей отправкой в армию, с той только разницей, что на ней сельсоветская печать красовалась.

Но для его Тоньки и без печати сойдёт, и Симка старательно нацарапал свою фамилию, подчеркнув слова насчёт запаса харчей.

Через неделю он явился с поля необычно рано, молча протянул бумажку Тоньке. Та бегло посмотрела на казённый документ, заморгала часто-часто, осевшим тревожным голосом спросила:

– Что ж, Сима, война что ли?

– Не война, а дело военное, сурьёзное. Может, ученье какое или ещё что?

– Так что ж, петуху голову рубить?

– Руби, раз такое дело.

Во имя «сурьёзного» дела сложил голову не только петух, но и две курицы, а в вещевой мешок был уложен вместе с курятиной и шмат сала, малосольные огурцы, яйца, свареные вкрутую, краюха хлеба. Тонька, укладывая всё это, хлюпала носом и крестилась на икону, моля Николая-угодника «спаси и защитить» её супруга от напастей суровой армейской жизни.

Торопливо обнял жену и ещё по темноте Симка нырнул за порог, приладив мешок за плечами. Предутренняя густота как проглотила его, оставив Тоньку в тягостных раздумьях.

Дня через три к Тоньке заглянула соседка Нюрка Угрюмова, гундявым своим голосом спросила:

– Слышь, соседка, а где Симка твой?

– Да его в военкомат вызвали. Видать, в армию погнали, пока не пишет.

– Он и не напишет.

– А почему так? – У Тоньки на глаза слёзы навернулись.

– Ты лучше к Дуське Пекарихе сходи. Только не с улицы заходи, а с дворовой двери.

Через час на выгоне земляки наблюдали такую картину. Симка бежал с вещмешком за спиной, высоко выбрасывая ноги, а Тонька, подоткнув за пояс полы юбки, семенила сзади и когда догоняла, одаривала супруга трескучими ударами берёзовым колом, выхваченным из ограды у Дуськи.

Что и говорить, дело военное – дело серьёзное, да и больное. Симка недели две не мог стащить рубаху. Стыдно было за синяки, полученные при прохождении «военной службы».

Шут Балакирев

Одно время Митя пробавлялся охотой. Хотя и алкаш Митька, а в ходу лёгкий, как лось, мог километров двадцать-тридцать навернуть, и в его рюкзаке один-два зайчишки всегда лежало. В такие дни был Митька стремительный, радостный, ещё более бесшабашный, и, подкрепившись припасами соседа Должикова – хлебом и свиным салом, горланил частушки:

Я с женою разведусь
И на Фурцевой женюсь,
Буду щупать сиськи я
Самые марксиские…
Но теперь, когда один патрон стоит почти четыре буханки хлеба, а у Митьки и на одну денег нет, Митька только вздыхает, когда заходит речь про охоту. Правда, прозвище своё «шут Балакирев» он в связи с охотой получил. Прошлой осенью он к магазину направлялся с ружьём, с рюкзаком, будто с поля шагает.

Любопытство, видимо, живёт в характере русского человека, и около Митьки всегда собиралась толпа зевак, тех, кто на автобус пришёл или в магазин, или проходил мимо.

– Ну как, Митёк, охота?

– Самая лучшая охота, – ухмылялся Митёк, – когда ей охота, и тебе охота.

Слушали, ржали, но не отступали:

– Нет-нет, ты нам зубы не заговаривай. Что у тебя там в рюкзаке-то?

– А у меня там, как у участкового милиционера в кобуре, – Митька оголял зубы в улыбке, – четвертинка молока и кусок хлеба.

– Врёшь всё, – смеялись люди.

– А вот и не вру, – Митька начинал стаскивать рюкзак, распахивал его широко, как будто нечаянно из него выскакивали топорщащиеся заячьи уши, а любопытные крякали:

– Ой, молодец, Митька! Большой хоть заяц-то?

– Какой есть – на базар не несть, – лыбился Митька и вправду извлекал из рюкзака четвертинку с молоком.

Но мужики, уже заворожённые Митькиной охотничьей удачей, цокали языками, и чаще всего находился такой, кто для «охотника» не жалел угощения. Митька крякал от удовольствия, спешно убирал четвертинку в рюкзак и закуривал, блаженно, говорил, растягивая слова:

– За ним, чертякой, километров двадцать пришлось топать. Почти от дома след взял и по оврагу до самых озимых шустрил. А у него четыре ноги, а у меня две – попробуй настигни. Еле догнал.

Находился ещё один сердобольный, и второй стопарь добавляет разговорчивости Митьке. Но он моментально умолкал, если находился какой-нибудь любитель зайчатины, предлагавший:

– А что, Митёк, может быть, зажарим твою добычу, а?

– Да вы что, ребята? – Митька начинал морщиться, вздыхать. – У меня ведь мать дома. Болеет, старая, только зайчатину и ждёт. Одним этим питается. Чем и жива. Ну, я пошёл…

И он вставал решительно, вскидывал за плечи рюкзак, начинал шмыгать валенками по снегу. А любопытные ещё долго восхищались вслух: «Вот тебе и Митёк! Почти каждый день зайцев таскает. Это надо же!».

Митькина «охота» кончилась самым неожиданным образом. После Нового года, когда в школе начались каникулы, и школьная мелкота высыпала на улицы, кто на лыжах, кто на коньках, а кто просто около магазина игру затевал, прогорел Митька с позором. Он в очередной раз показывал уши от своей добычи, как вдруг находившийся в толпе семиклассник Женька Пискунов взвизгнул:

– Да это же наш школьный муляж! Юрка, Юрка, – крикнул он своему сокласснику Юрке Шуваеву, – гляди, гляди…

А Юрка кошкой кинулся к рюкзаку, за уши вытащил добычу – и толпа грохнула. Митькин «трофей» и в самом деле оказался муляжом, из которого торчала вата. Кто-то навалился на Митьку, прижал его к снегу. Отлетела шапка, соломенные нестриженные Митькины волосы разметались по снегу, глаза сверкали злостью.

– Руками не трогайте, – закричал Митька. – Рукам волю не давайте…


Оглавление

  • Косынка
  • Кочубей
  • Народный депутат
  • Про бочонок и бочку…
  • Каб кобыла…
  • «Батюшка» на охоте
  • Фомин Алёшка
  • «Свои» мухи
  • Про дождь и попа
  • Скромность
  • Марья Филиппьевна
  • Лекарство
  • Музыка – потом
  • «Я-то причём…»
  • Вот и ярмарка!
  • Холодец из овечьих ушей
  • Товарищ Ветродуев
  • Жена заболела
  • Хобби
  • Получиж
  • Только слава на волка…
  • Вася, кто?
  • Кто кого чесоткой заразил
  • Запас харчей на трое суток
  • Шут Балакирев