Тележка с яблоками [Бернард Шоу] (fb2) читать онлайн

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Приемная в королевском дворце. Справа и слева — два письменных стола, поставленных таким образом, что между ними остается много свободного места. Перед каждым столом кресло для посетителей. По­средине задней стены — дверь. Часы показывают начало двенадцатого; видно но освещению, что дело происходит ясным солнечным утром. Семпроний, щеголеватый и еще сравнительно молодой, сидит в про­филь к зрителю за столом слева и разбирает королевскую почту. Пам­филий, более пожилой, сидит за столом справа, тоже профилем к зри­телю, и, откинувшись в кресле, читает утреннюю газету, которую он взял из лежащей перед ним объемистой пачки. Некоторое время оба молча занимаются своим делом. Затем Памфилий откладывает газету и, пристально поглядев на Семпрония, начинает разговор.

Памфилий. Кто был ваш отец?

Семпроний (удивленный). А?

Памфилий. Кто был ваш отец?

Семпроний. Мой отец?

Памфилий. Да. Кто он был?

Семпроний. Ритуалист.

Памфилий. Не о том речь. Меня не интересует его ре­лигия. Меня интересует его профессия. II его политические взгляды.

Семпроний. Он был ритуалист по профессии, ритуа­лист в политике, ритуалист в религии — неистовый, страстный, твердолобый ритуалист с головы до ног.

Памфилий. Иными словами, он принадлежал к духо­венству?

Семпроний. Ничего подобного. Его специальностью была организация парадных зрелищ. Он устраивал карнавальные шествия, торжества по поводу избрания лорд-мэра, воен­ные смотры, массовые процессии и тому подобное. Он был распорядителем двух последних коронаций. Благодаря этому я и получил место во дворце. Все члены королевского дома отлично его знали: он ведь находился за кулисами, вместе с ними.

Памфилий. Находился за кулисами и тем не менее ве­рил в реальность королей!

Семпроний. Да вот, представьте. Верил от всей души.

Памфилий. Несмотря на то, что он сам изготовлял их?

Семпроний. Именно. Что ж, по-вашему, пекарь, кото­рый сам выпекает священные облатки, не может искренне ве­рить в святое причастие?

Памфилий. Никогда не задумывался над этим.

Семпроний. Мой отец мог бы зарабатывать миллионы в театре или в кино, но он об этом и слышать не хотел, потому что на сцене и на экране изображается то, чего на самом деле никогда не было. Он еще мог согласиться на постановку кре­стин Елизаветы в «Генрихе VIII» Шекспира, поскольку они действительно происходили когда-то. И потом тут все-таки празд­нество в честь царственной особы. Но оформлять какой-нибудь романтический вымысел — это уж нет, ни за какие деньги.

Памфилий. А вы никогда не спрашивали, что он в глу­бине души обо всем этом думает? Хотя едва ли: отцу не за­дают вопросов личного свойства.

Семпроний. Дорогой Пам, мой отец вообще никогда не думал. Он даже не знал, что значит думать. Впрочем, это мало кто знает. Он умел смотреть — да, да, попросту смотреть обоими глазами; и у него было своеобразно ограниченное воображение. Понимаете, он не способен был вообразить то, чего никогда не видел; но уж то, что он видел, легко становилось в его вообра­жении и божественным, и священным, и всеведущим, и всемо­гущим, и непреходящим, и наделенным всеми самыми неве­роятными качествами, — было бы только блеску побольше да погромче бы звучал орган или гремела медь полковых оркестров.

Памфилий. Вы хотите сказать, что он жил только впе­чатлениями, полученными извне?

Семпроний. Совершенно верно. Он никогда не узнал бы никаких чувств, если б в детстве ему не пришлось любить ро­дителей, а в зрелых годах — жену и детей. Он никогда не при­обрел бы никаких знаний, если бы его не обучили кое-чему в школе. Он не умел сам себя занять и должен был платить кучу денег разным людям, которые занимали его играми и развлече­ниями такого сорта, что я бы, кажется, сбежал в монастырь, только бы спастись от них. Все это, так сказать, входило в ри­туал; он каждую зиму ездил на Ривьеру, точно так же как каж­дое воскресенье ходил в церковь.

Памфилий. А кстати, он жив еще? Я бы хотел с ним познакомиться.

Семпроний. Он умер в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, от одиночества.

Памфилий. То есть, как это от одиночества?

Семпроний. Он не мог ни минуты оставаться один; это для него было смертельно. Ему требовалось, чтобы вокруг всегда были люди.

Памфилий. Вот как! Это очень приятная, очень трога­тельная черта! Значит, он все-таки был способен на непосред­ственные движения души.

Семпроний. Ни в малой степени. Он никогда не разгова­ривал со своими знакомыми. Он только играл с ними в карты. Обмениваться мыслями у них было не в обычае.

Памфилий. Чудаковатый, видно, был старик.

Семпроний. Не настолько, чтобы это бросалось в глаза. Таких, как он, миллионы.

Памфилий. Но как все-таки случилось, что он умер от одиночества? Уж не угодил ли он в тюрьму?

Семпроний. Нет. Его яхта наткнулась на риф и затону­ла где-то к северу от Шотландии; ему удалось выплыть, и его прибило к необитаемому острову. Все его спутники погибли, и прошло целых три недели, прежде чем его подобрали. За это время бедняга успел впасть в тихое помешательство, от кото­рого так и не оправился, — просто из-за того, что ему не с кем было сыграть в карты, некуда было пойти к обедне.

Памфилий. Дорогой мой Сем, на необитаемом острове не страдают от одиночества. Помню, еще в детстве матушка ставила меня на стол и заставляла читать наизусть стихи на эту тему. (Декламирует.)

Лежать у волн, сидеть на крутизне,

Уйти, мечтая, в дикие просторы,

Где жизнь вольна в безлюдной тишине,

Куда ничьи не проникали взоры,

По козьим тропкам забираться в горы,

Где грозен шум летящих в бездну вод,

Подслушивать стихий мятежных споры, —

Нет, одиноким быть не может тот,

Чей дух с природою один язык найдет.

Семпроний. А вот это-то и было в моем отце самое уди­вительное. Все, что называется природой — ну там лесная тишь и тому подобное, — для него не существовало. Только искусст­венное оказывало действие на его чувства. Природа всегда ка­залась ему нагой; а нагота вызывала в нем отвращение. Он бы и не взглянул на лошадь, мирно пасущуюся на лугу; но та же самая лошадь, в роскошном чепраке и сбруе гарцующая под всадником на параде, могла привести его в восхищение. То же и с людьми: он попросту не замечал их, если они не были раз­одеты в пух и прах, набелены, нарумянены, украшены пари­ками и титулами. Святость духовной особы заключалась для него в пышности облачения, красота женщины — в роскоши ее наряда и блеске драгоценностей; сельскому ландшафту прида­вали прелесть в его глазах не холмы и рощи, не синий дымок, зимним вечером вьющийся над хижинами, а храмы, дворцы, беседки, узорные ограды парков и террасы загородных вилл. Представьте же, каким ужасным местом должен был показать­ся ему этот остров! Пустыня! Он там чувствовал себя глухим, слепым, немым и беспомощным! Встреться ему хоть павлин во всем великолепии своего распущенного хвоста, это могло бы спасти его рассудок; но из птиц там водились только чайки, а в чайках нет ничего декоративного. Наш король мог бы прове­сти на этом острове тридцать лет, живя лишь собственными мыслями. Вам для полного благоденствия понадобилась бы только удочка, мяч и набор клюшек для гольфа. Я, подобно по­сетителю картинной галереи, наслаждался бы зрелищем вос­ходов и закатов, сменой времен года, вечным чудом постоянно обновляющейся жизни. Разве можно соскучиться, глядя, как сбегают ручьи с гор? Но мой отец умудрился сойти с ума сре­ди красот природы, потому что для него они были лишены смысла. Говорят, там, где ничего нет, король теряет власть. Для моего отца оказалось, что там, где ничего нет, человек те­ряет разум и гибнет.

Памфилий. Позвольте к этому добавить, что здесь, во дворце, если королевская почта не разобрана к двенадцати ча­сам дня, секретарь теряет место.

Семпроний (поспешно принимаясь за работу). В самом деле, какого черта вы меня заставили разболтаться, когда я еще не кончил своей работы? Вам-то хорошо: все, что от вас тре­буется, это делать вид, будто вы прочитываете за короля все газеты; и если вы ему скажете: «Ваше величество, сегодня ни­чего интересного», — он ответит только: «Слава богу!» А вот мне стоит пропустить какую-нибудь записку от одной из королевских тетушек, набивающейся на приглашение к чаю, или пись­мецо от Возлюбленной Оринтии с пометкой «совершенно сек­ретно, его величеству в собственные руки» — и уже не обе­решься неприятностей. Вчера на его имя пришло шесть любов­ных писем; а когда я ему доложил об этом, ответ был: «Снеси­те их королеве». Он воображает, что ей очень интересно читать эти письма. А я уверен, что они ей так же осточертели, как и мне.

Памфилий. А письма Оринтии тоже передаются коро­леве?

Семпроний. Что вы, боже упаси! Даже я не читаю пи­сем Оринтии. Правда, по инструкции мне полагается читать все, но эти письма я всегда предусмотрительно забываю вскрыть. И что-то ни разу еще не получал выговора за свою небреж­ность.

Памфилий (задумчиво). Я предполагаю...

Семпроний. Что-нибудь насчет Оринтии? Отставить! Не советую вам изощряться в предположениях на эту тему, а то смотрите, как бы вам не потерять место, старина.

Памфилий. Не вступайтесь за Оринтию раньше, чем ее обидят, молодой человек. Я хотел сказать вот что: я предполагаю, вам известно, что этот горлопан Боэнерджес только что введен в состав кабинета в качестве министра тор­говли и сегодня должен явиться сюда, во дворец, чтобы вы­ложить королю свои соображения, — или то, что он считает своими соображениями, — по поводу правительственного кри­зиса.

Семпроний. А что королю правительственный кризис? С тех пор как он взошел на трон, у нас каждые два месяца правительственный кризис, но он всегда отлично с ними справ­ляется. Он даст Боэнерджесу накричаться вволю, а потом возь­мет и вывернет его наизнанку.

Входит Боэнерджес, в косоворотке и в кепке, которую он, войдя, не снимает. Это пятидесятилетний мужчина массивного сложения, напористо-самоуверенный.

Боэнерджес. Эй, послушайте! У нас с королем была назначена встреча на без четверти двенадцать. Долго мне еще дожидаться?

Семпроний (с обворожительной любезностью). Доброе утро. Если не ошибаюсь, мистер Боэнерджес?

Боэнерджес (ворчливо, но чуть-чуть растерявшись). Ну, доброе утро. Говорят, вежливость — это точность королей...

Семпроний. Как раз наоборот, мистер Боэнерджес: точ­ность — это вежливость королей, и король Магнус может слу­жить образцом в этом отношении. По всей вероятности, его ве­личеству просто не доложили о том, что вы здесь. Я сейчас все улажу. (Поспешно уходит.)

Памфилий. Присаживайтесь, мистер Боэнерджес.

Боэнерджес (садится в кресло у стола Памфилия). Хо­рошенькая компания нахальных молокососов у вас тут подобра­лась, мистер... э... э?..

Памфилий. Меня зовут Памфилий.

Боэнерджес. А, да; я слышал про вас. Вы один из лич­ных секретарей короля.

Памфилий. Совершенно верно. А чем провинились пе­ред вами наши молокососы, мистер Боэнерджес?

Боэнерджес. Ну как же! Я там одному велел пойти ска­зать королю, что я пришел, да поживее. А он уставился на меня, словно дрессированного слона увидел, потом пошептался с другим таким же холуем и смылся куда-то. Тогда подходит ко мне этот другой и спрашивает, как обо мне доложить, — притворяется, понимаете ли, что он меня не знает! «Голубчик! — говорю я ему.— Это вас можно не знать, а меня не знать нельзя. Вы знаете, кто я такой, так же хорошо, как я сам это знаю. Ступайте и скажите королю, что я здесь и жду его. По­нятно?» Он это проглотил и тоже смылся. Я ждал, ждал, пока мне не надоело, потом толкнул первую попавшуюся дверь и вот очутился здесь.

Памфилий. Ах, бездельники! Ну ничего, мой друг Семпроний сейчас все устроит.

Боэнерджес. А, так этот, что тут сидел, это Семпроний? Про него я тоже слышал.

Памфилий. Да вы, как видно, обо всех слыхали. Это вам поможет освоиться во дворце теперь, когда вы сделались членом кабинета министров. Кстати, разрешите поздравить вас с вашим назначением — хотя, пожалуй, мне скорей следовало бы поздравить с этим кабинет!

Семпроний (вернувшись). Король! (Отходит к своему столу и берется за кресло, готовясь поставить его туда, куда укажет король.)

Памфилий встает, Боэнерджес, не вставая, поворачивается лицом к две­ри. Входит король Магнус, высокий, интеллигентного вида господин лет сорока пяти; он быстрым шагом проходит через всю комнату и, остановившись перед Боэнерджесом, приветливо протягивает ему руку.

Магнус. Рад видеть вас в моем маленьком дворце, мис­тер Боэнерджес. Садитесь, пожалуйста.

Боэнерджес. А я и так сижу.

Магнус. Да, верно, мистер Боэнерджес. Я как-то не за­метил. Прошу извинить меня — сила привычки, знаете ли. (Знаком указывает Семпронию, что желает сесть рядом с Боэнерджесом, справа.)

Семпроний ставит кресло на указанное место.

Вы позволите мне сесть?

Боэнерджес. Садитесь, милейший, садитесь. Вы у себя дома; а церемонии мне ни к чему.

Магнус (с чувством). Благодарю вас.

Король садится. Памфилий садится. Семпроний проходит к своему ме­сту за столом и тоже садится.

Мне весьма приятно наконец познакомиться с вами, мистер Боэнерджес. Я с интересом слежу за вашей карьерой уже два­дцать пять лет — с тех пор, как вы первый раз выставляли свою кандидатуру в Нортгемптоне.

Боэнерджес (самодовольно и доверчиво). Еще бы, ко­роль Магнус! Я-таки вас ошарашил разочек-другой, а?

Магнус (улыбаясь). Ваш голос заставлял сотрясаться основания трона гораздо чаще.

Боэнерджес (кивком головы указывая на секретарей). А что, эти двое так и будут тут сидеть? И все слушать, о чем бы ни говорилось?

Магнус. Это мои личные секретари. Вас смущает их при­сутствие?

Боэнерджес. Меня-то ничего не смущает. По мне, так наш разговор может происходить хоть посреди Трафальгарской площади или даже передаваться по радио.

Магнус. Это было бы прекрасное развлечение для моих подданных, мистер Боэнерджес. Жаль, что мы не подумали об этом раньше.

Боэнерджес (значительно и с некоторой угрозой). Да, но отдаете ли вы себе отчет в том, что я собираюсь го­ворить вам такие вещи, какие еще никогда не говорились королям?

Магнус. Заранее благодарен вам, мистер Боэнерджес. Все то, что обычно говорится королям, я, пожалуй, уже слы­шал. Так что мне будет очень приятно услышать кое-что но­венькое.

Боэнерджес. Должен вас предупредить, что ничего при­ятного вы не услышите. Я человек простой, Магнус, без всяких там красот.

Магнус. Нет, почему же... уверяю вас...

Боэнерджес (с возмущением). Я вовсе не о своей на­ружности говорю!

Магнус (веско). И я тоже. Не обманывайте себя, мистер Боэнерджес. Вы отнюдь не простой человек. Для меня лично вы всегда оставались загадкой.

Боэнерджес (он удивлен и чрезвычайно польщен; на­столько, что не может сдержать самодовольной улыбки). Что ж, пожалуй, во мне и в самом деле есть кой-что загадочное. По­жалуй, что так.

Магнус (смиренно). Как бы мне хотелось разгадать вас, мистер Боэнерджес. Но я не обладаю вашей проницательностью. Так что попрошу уж вас говорить со мной прямо.

Боэнерджес (окончательно убежденный в своем пре­восходстве). Это насчет правительственного кризиса? Ну что ж, я затем сюда и пришел, чтобы говорить прямо. И первое, что я вам прямо скажу, — это что страной должны управлять не вы, а ваши министры.

Магнус. Я им только буду признателен, если они изба­вят меня от этой весьма хлопотливой и неблагодарной обязан­ности.

Боэнерджес. А это вовсе и не ваша обязанность. Это обязанность ваших министров. Вы всего лишь конституцион­ный монарх. Знаете, как это называют в Бельгии?

Магнус. Если не ошибаюсь — каучуковый штемпель. Так?

Боэнерджес. Именно так, король Магнус. Каучуковый штемпель — вот что вы такое, и не забывайте об этом.

Магнус. Да... Вот чем нам обоим частенько приходится быть, и вам и мне.

Боэнерджес (оскорбленный). То есть как это — и вам и мне?

Магнус. Нам подают бумагу. Мы ставим свою подпись. Еще вам хорошо: вы подписываете, не читая. А я вот должен все читать. И бывает, что я не согласен, но все равно приходит­ся подписывать: тут уж ничего не поделаешь. Взять хотя бы смертные приговоры. Мало того, что подписываешь смертные приговоры тем, кого, по-твоему, казнить не следует, но еще и не можешь приговорить к смерти многих, кого, по-твоему, дав­но пора казнить.

Боэнерджес (язвительно). А небось, охотно командо­вали бы сами: «Отрубить ему голову!»

Магнус. Есть много людей, которые даже и не заметили бы, что лишились головы, — настолько невелико ее содержи­мое. Но все же казнить человека — дело нешуточное, так, по крайней мере, самоуверенно воображают те, кому предстоит казнь. Мне лично кажется, что если бы встал вопрос о моей казни...

Боэнерджес (зловеще). А что ж, может, когда-нибудь и встанет. Я слышал такие разговоры.

Магнус. Вполне допускаю. Я не забыл о голове короля Карла Первого. Но надеюсь, что в этом случае вопрос будут решать живые люди, а не каучуковые штемпели.

Боэнерджес. Его будет решать ваш министр внутрен­них дел, член законного демократического правительства.

Магнус. Такой же каучуковый штемпель!

Боэнерджес. Сейчас, может быть. Но когда министром внутренних дел стану я — дудки! Никому не удастся превра­тить в каучуковый штемпель Билла Боэнерджеса, ручаюсь вам.

Магнус. Ну, разумеется, разумеется. А ведь забавно, до чего люди склонны идеализировать своих властителей. Когда-то, в старые времена, король почитался богом — бедняга! Его и называли богом, и поклонялись ему, как существу всеведущему и непогрешимому. Ужасно...

Боэнерджес. Не ужасно, а глупо, просто глупо.

Магнус. Но, пожалуй, не глупей, чем наша отговорка, будто бы он всего лишь каучуковый штемпель, а? Божествен­ный император Древнего Рима не обладал ни безграничной муд­ростью, ни безграничными знаниями, ни безграничной властью; но кое-что он смыслил, знал и мог, пожалуй, даже не меньше, чем его министры. Это был живой человек, а не неодушевлен­ный предмет. Кто смел приблизиться к королю или министру, взять его со стола и приложить к бумаге, как берут и прикла­дывают предмет из дерева, металла и резины? А вот несменя­емые чиновники вашего министерства будут норовить именно так обращаться с вами. И девятнадцать раз из двадцати вы это стерпите, потому что вы не можете все знать; а если бы вы даже и знали все, то, во всяком случае, не могли бы сами все делать и всюду поспевать. Но что случится на двадцатый раз?

Боэнерджес. На двадцатый раз они увидят, что имеют дело с Биллом Боэнерджесом.

Магнус. Вот именно. Теория каучукового штемпеля не оправдается, мистер Боэнерджес. Старая теория о божественной природе королевской власти оправдывалась, потому что в любом из нас есть божественная искра; и даже самый глупый, самый незадачливый король или министр — бог не бог, а какое-то подобие бога, потуга на божественность, пусть даже очень отдаленное подобие и очень слабенькая потуга. А вот теория каучукового штемпеля всегда в критический момент оказывает­ся несостоятельной, потому что король или министр — это не штемпель, а живая душа.

Боэнерджес. Ах, вот как? Короли, оказывается, еще верят в существование души!

Магнус. Я пользуюсь этим термином для удобства — он краток и привычен. Но если вы не хотите, чтобы вас называли живой душой, можно назвать и иначе: скажем, одушевленной материей — в отличие от неодушевленной.

Боэнерджес (не слишком довольный этим предложени­ем). Да нет уж, если вам непременно нужно меня как-нибудь называть, называйте лучше живой душой. А то это вы­ходит, как будто во мне самое главное — мясо. Поло­жим, мяса во мне многовато, это я и сам знаю: доктор говорит, что не мешало бы сбросить фунтов пятнадцать — двадцать; но все ж таки есть и еще кое-что. Называйте это душой, если угодно, только не в каком-нибудь там сверхъестественном смыс­ле, понимаете?

Магнус. Превосходно. Так вот, видите, мистер Боэнерд­жес, хотя наша беседа длится всего каких-нибудь десять минут, вы уже втянули меня в спор на отвлеченные темы. Разве это не доказывает, что мы с вами не просто пара каучуковых штем­пелей? Вы ориентируетесь на мои умственные способности, как бы скромны они ни были.

Боэнерджес. А вы — на мои.

Магнус (любезно). Без всякого сомнения.

Боэнерджес (подмигивая). Как бы скромны они ни были, а?

Магнус. Подобную оговорку я могу делать только в от­ношении самого себя. Кроме того, вы достаточно про­явили свои способности. Заурядный человек не мог бы до­стигнуть таких высот, каких достигли вы. Я стал королем лишь потому, что я племянник своего дяди, и еще потому, что оба моих старших брата умерли. Будь я самый безнадежный идиот во всей Англии, я все равно стал бы королем. Мое поло­жение — не моя личная заслуга. Если бы я родился, как вы, под... под...

Боэнерджес. Под забором. Договаривайте, не стесняй­тесь. Да, меня подобрал полисмен у подножия статуи капита­на Корема. А полисменова бабушка, дай ей бог здоровья, усы­новила меня и воспитала.

Магнус. Воображаю, что бы вышло из меня, если бы я был воспитан полисменовой бабушкой!

Боэнерджес. Да, вот то-то же. Хотя что-нибудь, может, и вышло бы. Вы человек неглупый, Магнус, говорю вам по со­вести.

Магнус. Вы мне льстите!

Боэнерджес. Чтобы я льстил королю? Никогда! От Билла Боэнерджеса вы этого не дождетесь.

Магнус. Полно, полно. Королю льстят все. Но не все об­ладают вашим тактом и — если позволите сказать — вашим до­бросердечием.

Боэнерджес (сияя самодовольством). Пожалуй, вы правы. Но не забывайте, что я все-таки республиканец.

Магнус. Должен сказать, что меня это всегда удивляло. Неужели вам не кажется, что человеку не подобает такая пол­нота власти, какой облечены президенты республик? Ведь им всякий честолюбивый король позавидует.

Боэнерджес. Вы это о чем? Я что-то не понимаю.

Магнус (улыбаясь). Меня не проведете, мистер Боэнер­джес. Я знаю, почему вы республиканец. Если английский на­род вздумает прогнать меня и учредить республику, у вас боль­ше, чем у кого-либо, шансов стать первым английским прези­дентом.

Боэнерджес (чуть ли не краснея). Ну, разве?

Магнус. Полно, полно. Вы сами это не хуже меня зна­ете. Так вот, если это произойдет, у вас будет в десять раз боль­ше власти, чем когда-либо было у меня.

Боэнерджес (с сомнением). Как же это может быть? Вы ведь король.

Магнус. А что такое король? Идол, созданный кучкой плутократов, чтобы им удобнее было управлять страной, поль­зуясь королем как марионеткой и козлом отпущения. А прези­дентов избирает народ, которому нужна Сильная Личность, способная защитить его от богачей.

Боэнерджес. Что ж, я сам вроде Сильная Личность и потому скажу, что какая-то доля правды тут есть. Но признай­тесь по совести, Магнус, неужто вы бы лучше хотели быть пре­зидентом, чем тем, что вы есть?

Магнус. Я этого не говорил; а если бы я сказал, вы бы мне не поверили — и были бы правы. Понимаете, мое положе­ние удобно тем, что оно прочно и надежно.

Боэнерджес. Хороша надежность! Вы же сами недавно признались, что даже такая скромная особа, как я, не один раз заставляла шататься ваш трон.

Магнус. Совершенно верно. Вы правы, напоминая мне об этом. Я знаю, что монархии в любую минуту может прийти ко­нец. Но пока она существует — заметьте, пока она существу­ет, — мое положение прочно. Я избавлен от противной, развра­щающей предвыборной возни. Мне не нужно угождать избира­телям. Министры приходят и уходят, я же всегда остаюсь на месте. Ужасная непрочность вашего положения...

Боэнерджес. То есть как? Почему это мое положение непрочно?

Магнус. Вас могут провалить на выборах. Ведь вы про­шли в парламент в качестве представителя тред-юнионов, не так ли? Теперь вообразите, что Федерация рабочих гидроэлек­тростанций от вас отказалась, — что тогда?

Боэнерджес (уверенно). Никогда они от меня не отка­жутся. Вы не знаете рабочих, Магнус; вы ведь сами никогда не были рабочим.

Магнус приподнимает брови.

(Продолжая свою мысль.) Ни один король на свете не сидит так крепко на своем месте, как функционер тред-юниона. Есть только одна причина, по которой функционера могут уволить, — пьянство. И то уж если он совсем на ногах не держится. Я тол­кую членам тред-юниона о демократии. Я им объясняю, что им дано право голоса и что их есть царствие, и сила, и слава. Я им говорю: «Ваша власть, используйте ее». Они говорят: «Пра­вильно; укажи, что нам делать». Я и указываю. Я им говорю: «Используйте свое право голоса самым разумным образом, го­лосуйте за меня». И они голосуют. Вот это и есть демократия — самый лучший способ посадить кого нужно куда нужно...

Магнус. Великолепно! Никогда не слыхал лучшего объ­яснения. У вас светлая голова, мистер Боэнерджес. Вам бы следовало написать книгу о демократии. Вот только...

Боэнерджес. Что «только»?..

Магнус. Вдруг откуда-нибудь появится человек, который способен перекричать вас. Болван, пустомеля, выскочка, но — набивший себе руку в разных предвыборных трюках, рассчи­танных на обман масс.

Боэнерджес. Вы имеете в виду Айки Джекобуса? Так ведь он болтун, и только. (Прищелкнув пальцами.) Вот — большего он не стоит!

Магнус. Я никогда не слыхал о мистере Джекобусе. Но вы напрасно говорите «болтун, и только». Болтуны серьезные соперники, когда речь идет о популярности у масс. Массы по­нимают тех, кто занимается болтовней. Тех, кто занимается де­лом, они не понимают. Я имею в виду то дело, которым заняты мы с вами, — работу мысли.

Боэнерджес. Это верно. Но я умею болтать не хуже Айки. Даже лучше.

Магнус. Счастливец! У вас все козыри на руках. Я вот не обладаю вашими способностями, а потому я очень доволен, что Айки не может сбросить меня с трона, поскольку я племян­ник своего дяди.

В комнату бурно врывается молодая особа, одетая для прогулки.

Молодая особа. Папа! Я никак не найду адрес...

Магнус (перебивая ее). Нет, нет, нет, дорогая моя! Толь­ко не сейчас. Уходи, пожалуйста. Ты же видишь: я занят важ­ным разговором с министром торговли. Уж вы извините мою своенравную дочку, мистер Боэнерджес. Позвольте вас познако­мить. Моя старшая дочь Алиса. Дорогая, это мистер Боэнер­джес.

Алиса. Как! Вы тот самый великий Боэнерджес?

Боэнерджес (встает, зарумянившись от удовольствия). Ну, я-то себя так не называю, понятно. Но вроде это название, как говорится, в ходу. Очень рад познакомиться с наследной принцессой.

Пожимают друг другу руки.

Алиса. Что это за гадость на вас надета, мистер Боэнер­джес?

Магнус (укоризненно). Дорогая моя!..

Алиса (не обращая внимания). Не могу же я выйти на прогулку с человеком в таком костюме. (Указывает на косо­воротку.)

Боэнерджес. Это мундир Труда, ваше королевское вы­сочество, я горжусь им.

Алиса. Слыхали, слыхали, мистер Боэнерджес. Но вам он вовсе не к лицу, этот мундир. На вас только взглянуть, так сра­зу видно, что вы по своей природе принадлежите к правящему классу.

Боэнерджес (пораженный ее словами). В известном смысле — может быть. Но было время, когда я кормился своим трудом. Правда, я не простой рабочий. Я квалифицированный механик, вернее — был квалифицированным механиком до того, как Англия призвала меня руководить ею.

Магнус (Алисе). Дорогая, ты прервала чрезвычайно интересную беседу, в которой лично для меня было очень много поучительного. Теперь уж нам не удастся продолжить эту бе­седу, мистер Боэнерджес; придется мне идти искать то, что по­надобилось моей дочери, хоть я, грешным делом, подозреваю, что ее привело сюда просто желание посмотреть на моего за­мечательного нового министра. Но мы еще увидимся; вы, ве­роятно, знаете, что премьер-министр должен прибыть сюда се­годня вместе с несколькими коллегами, — включая, надеюсь, и вас, — чтобы обсудить вопрос о правительственном кризисе. (Берет Алису под руку и поворачивается к дверям.) Вы меня извините?

Боэнерджес (любезно). Пожалуйста, пожалуйста.

Король и принцесса уходят, по-видимому, очень довольные.

(Семпронию и Памфилию.) Нет, что ни говори, а король не­глуп. Особенно если умеешь к нему подойти.

Памфилий. Разумеется, тут все зависит от подхода.

Боэнерджес. И девушка ничего, не слишком избалова­на. Мне приятно было в этом убедиться. Она как будто и не знает о том, что она принцесса.

Семпроний. Было бы странно, если б она вздумала дер­жаться заносчиво с таким человеком, как вы.

Боэнерджес. Как? Разве она не всегда такая?

Семпроний. Еще бы! Далеко не каждый встречает у нее такой прием. Надеюсь, вы удовлетворены результатами своего посещения?

Боэнерджес. Что ж, я как будто сумел показать Маг­нусу, что к чему. Вы не находите?

Семпроний. Он, во всяком случае, остался доволен. Вы умеете обходиться с людьми, господин министр.

Боэнерджес. Пожалуй, что так. Пожалуй, что так.

Входят шеренгой пятеро министров, сверкая шитьем парадных мунди­ров. Посредине идет Протей — премьер-министр; по левую его руку — министр финансов Плиний, миролюбивый и добродушный, и министр иностранных дел Никобар, ехидный и придирчивый; по правую руку — министр колоний Красс, немолодой и опасливый, и министр внутренних дел Бальб, грубый и бесцеремонный.

Бальб. Мать честная! Поглядите-ка на Билла! (Боэнерджесу.) Беги скорей домой, старик, да оденься поприличнее.

Никобар. Вы, видно, забыли, где вы находитесь.

Красс. Вы, видно, забыли, кто вы такой.

Плиний (щупая его косоворотку). Где вы это купили, Билл?

Боэнерджес (ощерившись на них, как затравленный медведь). Если уж на то пошло, так это вы все, видно, забыли, кто вы такие!

Протей (примирительно). Не обращайте на них внима­ния, Билл; им просто досадно, что они сами до этого не додума­лись. Ну, как вы тут сошлись с королем?

Боэнерджес. Так, что лучше некуда, Джо. Короля вы предоставьте мне. У меня к нему правильный подход. Если б я на три месяца раньше вошел в кабинет, не было бы никакого кризиса.

Никобар. Надо думать, он у вас все выпытал?

Боэнерджес. Что это значит — выпытал? Что тут, по­лицейский участок?

Плиний. В этом дворце умеют не только выпытывать, но и пытать, голубчик. (Памфилию.) А хозяйка тоже помогала?

Памфилий. Нет, но заходила принцесса Алиса. Министр торговли произвел на нее большое впечатление.

Все оглушительно хохочут.

Боэнерджес. Что вы тут, черт побери, нашли смеш­ного?

Протей. Не обращайте на них внимания, Билл. Они про­сто рады подразнить новичка. Ну, друзья, повеселились, и хва­тит; займемся делом. (Берет кресло, в котором сидел король.)

Семпроний и Памфилий поспешно встают и уходят, захватив с собой часть своих бумаг. Плиний усаживается в кресло Боэнерджеса, Бальб занимает место Семпрония, Боэнерджес — место Памфилия, а Никобар и Красс берут кресла, стоящие у стены, и придвигают их к письменным столам, один слева, другой справа от премьер-министра.

Итак, для начала я хочу задать вам вопрос: отдаете ли вы себе отчет в том, что, хотя на последних выборах мы разбили в пух и прах прочие партии и уже три года находимся у власти, все это время страной управляет король?

Никобар. Я этого не считаю. Мы...

Протей (нетерпеливо). Ах, ну тогда, ради бога, или по­давайте в отставку и не мешайте людям, которые умеют взглянуть фактам в лицо, или садитесь на мое место и руководите нашей партией вместо меня.

Никобар. Вся ваша беда в том, что вы никак не можете уразуметь один факт: что быть премьер-министром еще не зна­чит быть господом богом. Король делает только то, что мы ему советуем. Как он может управлять страной, если вся власть у нас, а у него никакой власти нет?

Боэнерджес. Не говорите глупостей, Ник. Теория кау­чукового штемпеля ничего не стоит. Где это видано, чтобы можно было подойти к королю или министру, взять его со сто­ла и приложить к бумаге, как прикладывают предмет из дере­ва, металла и резины? Король — живой человек; и вы тоже, со всеми вашими премудрыми советами.

Плиний. Хо-хо, Билл! Вам, я вижу, кто-то основательно вправил мозги.

Боэнерджес. Почему это? Разве я всегда не говорил то же самое?

Протей (окончательно теряя терпение). Да перестаньте же вы наконец пререкаться! Что мы скажем королю, когда он придет? Если вы будете держаться дружно и говорить одно и то же — или, еще лучше: говорить буду я один — ему придет­ся уступить. Но помните, он хитер, как бес. У него найдется, чем подковырнуть каждого из вас. Если вы начнете ссориться, и браниться, и кричать все зараз, — а ему только того и надо, — дело кончится, как всегда, тем, что он поставит на своем, потому что один умный человек, который знает, чего хочет, легко перешибет десятерых дураков, которые не знают, чего хотят.

Плиний. Возьмите себя в руки, премьер-министр. У вас нервы сдают.

Протей. Тут и с ума сойти недолго. Прошу извинить меня.

Плиний (желая переменить разговор). А где Манди?

Никобар. И Лиззи?

Протей. Опаздывают, как всегда. Ну, за дело, друзья, за дело, за дело!

Боэнерджес (громовым голосом). К порядку, к поряд­ку!

Протей. Король восстанавливает против нас прессу. Ко­роль произносит речи. Дальше так идти не может. Вчера, на открытии нового здания Торговой палаты, он заявил, что пра­во королевского вето — последняя защита народа против про­дажных законодателей.

Боэнерджес. И правильно, черт побери! Какая же у него еще есть защита? Демократия? Пфа! Знаем мы, чего сто­ит демократия. Сильная Личность — вот что нам требуется.

Никобар (с издевкой). Вроде вас, например.

Боэнерджес. Уж во всяком случае, если б у нас была республика и народ мог выбирать свободно, я имел бы больше шансов, чем вы. И позвольте вам сказать, что президент рес­публики могущественнее короля, потому что народ знает: толь­ко Сильная Личность по-настоящему защитит его от гнета бо­гачей.

Протей (в отчаянии откидывается на спинку кресла). Еще того не легче. Две лейбористские газеты вышли сегодня утром с передовицами в поддержку короля; а теперь оказыва­ется, что новый член кабинета — королевский приспешник. Я подаю в отставку!

Все в смятении, исключая Никобара, всем своим видом показывающего, что его это нимало не трогает, и Боэнерджеса, который выпрямляется в кресле с каменной физиономией.

(вместе)

Плиний | Нет, нет, Джо! Пожалуйста, не надо!

Бальб | Как? Сейчас? Не можете. Не имеете права.

Красс | Что вы, что вы! Об этом и речи быть не может.

Протей. Уговоры бесполезны. (Вставая.) Подаю в отстав­ку, и никаких. Черт с вами со всеми! Я расстроил свое здоро­вье, я едва не расстроил свой рассудок, стараясь сплотить ка­бинет воедино перед лицом такого коварного врага, какого еще не знало ни одно народное правительство. Хватит с меня. (Сно­ва садится.) Подаю в отставку.

Красс. Но не в такой же острый момент, как сейчас. Во время переправы лошадей не меняют.

Никобар. Можно и переменить, если лошадь задурила.

Боэнерджес. Особенно когда она не одна в упряжке.

Протей. Вот, вот, вот! Совершенно верно. Садитесь на мое место, Ник. Вакансия открыта, Билл. Желаю вам успеха.

Плиний. Ну, ну, ну, ребята! Уймитесь. Мы же не мо­жем до прихода Магнуса сформировать новый кабинет. Что там у вас в кармане, Джо? Давайте это сюда. Прочтите им.

Протей (вынимает из кармана бумагу). Я предлагаю, — а там как хотите, можете не соглашаться, — предъявить Маг­нусу ультиматум.

Красс. Отлично!

Протей. Или он подпишет эту бумагу, или...

Многозначительная пауза.

Никобар. Или что?

Протей (возмущенно). Нет, я от вас с ума сойду!

Никобар. Так вы ведь уже сошли, по вашим собствен­ным словам. А я только спрашиваю, что будет, если он отка­жется подписать ваш ультиматум?

Протей. Называете себя членом кабинета министров и не можете ответить на такой вопрос!

Никобар. Нет, не могу. И требую, чтобы на него ответи­ли вы. Вы сказали: или он подпишет, или... Я спрашиваю: что «или»?

Протей. Или мы все уйдем в отставку и скажем народу, что мы не можем управлять страной от имени короля, когда наш авторитет подрывают.

Бальб. Ну, дело верное. Тут уж ему не отвертеться.

Красс. Да, этим мы его припрем к стене.

Протей. Значит, предложение принято?

(вместе)

Плиний

Красс Да, да, да! Принято, принято, принято.

Бальб

Боэнерджес. Я пока воздерживаюсь. Читайте ваш уль­тиматум.

Никобар. Да, да, читайте.

Протей. Проект соглашения между...

Входит король, а вместе с ним Аманда — министр связи, жизнера­достная дама в мундире, и Лизистрата — министр энергетики, сте­пенная дама в академической мантии. Все встают. Премьер-министр мрачнеет.

Магнус. Привет, джентльмены. Надеюсь, я не слишком рано? (Заметив надутую физиономию премьер-министра.) Я не помешал?

Протей. Я протестую. Это недопустимо. Я созываю эк­стренное совещание кабинета для выработки позиции в вопро­се о прерогативе, а обе наши дамы, министр связи и министр энергетики, вместо того чтобы быть на своем посту и сове­щаться со мной, ведут в это время приватные переговоры с ва­шим величеством.

Лизистрата. Не вмешивайтесь не в свое дело, Джо.

Магнус. Нет, нет, дорогая Лизистрата, пожалуйста, не становитесь на такую точку зрения. Это наше прямое дело — вмешиваться в чужие дела. Такова уж профессия премьер-ми­нистра. И короля тоже.

Лизистрата. Что ж, если верно говорят, что кто чужи­ми делами занимается, тот своих не делает, так для Джо это самая подходящая профессия. (Берется за кресло, стоящее у стены, одним махом перебрасывает его к столу Семпрония и становится рядом, дожидаясь, когда сядет король.)

Протей. Вот, не угодно ли? И это приходится сносить че­ловеку, у которого уже началось нервное расстройство! (В из­неможении опускается в кресло и закрывает лицо руками.)

Аманда (подходит к нему и ласково треплет по плечу). Ну, ну, Джо, не устраивайте сцен. Честное слово, вы сами ви­новаты.

Никобар. Конечно, незачем было раздражать Лиззи. Вы же знаете ее характер.

Лизистрата. Мой характер здесь совершенно ни при чем. Просто я не намерена терпеть кривляния Джо; и чем ско­рее он это уразумеет, тем лучше у нас пойдет работа.

Боэнерджес. Я протестую. Давайте, знаете ли, дер­жаться с большим достоинством. Давайте, знаете ли, уважать друг друга и уважать короля. Что это за Билл, Ник, Джо, Лиз­зи? Можно подумать, что мы сидим где-нибудь в кабачке за бу­тылкой пива. Премьер-министр — это премьер-министр и ника­кой не Джо. Министр энергетики — никакая не Лиззи, а Лизи-стра-та.

Лизистрата. Глупости, Билл. Говорите «Лиззи»; про­износить легче.

Магнус (ласково). Леди и джентльмены, прошу садиться.

Боэнерджес поспешно вскакивает и тотчас же садится снова. Король опускается в кресло Плиния, остальные мужчины и Лизистрата расса­живаются по местам, только Плиний и Аманда остаются без места. Аманда подходит к стене, берет по креслу в каждую руку и ставит их рядом, между королем и столом Памфилия.

Аманда. Садитесь, Плин. (Усаживается ближе к столу.)

Плиний. Вы душка, Манди. Простите, я должен был ска­зать «Аманда». (Садится рядом с королем.)

Аманда. Ничего, милый, пожалуйста.

Боэнерджес. К порядку, к порядку!

Аманда посылает ему воздушный поцелуй.

Магнус. Премьер-министр, ваше слово. Чему я обязан несравненным удовольствием, которое вы мне доставляете, осуществляя все сразу свое конституционное право доступа к ко­ролю?

Лизистрата. А что, разве у меня нет такого права?

Магнус. Безусловно, есть.

Лизистрата. Вы слышали, Джо?

Протей. Я...

Бальб. Да не спорьте вы с ней, ради бога, Джо! Так мы никогда не сдвинемся с места. Давайте говорить о кризисе.

(вместе)

Никобар \ Да, да, о кризисе!

Красс \ Да, да, давайте!

Плиний С кризиса и начинайте!

Бальб. Где у вас ультиматум? Предъявляйте ульти­матум.

Магнус. Ах, вот как, ультиматум? Из вчерашних вечер­них газет я узнал, что назрел правительственный кризис — оче­редной правительственный кризис. Но ультиматум — это что-то новенькое. (Протею.) Вы хотите предъявить мне ультима­тум?

Протей. Вчерашняя речь вашего величества, в которой вы упомянули о королевском вето, явилась каплей, переполнив­шейчашу.

Магнус. Пожалуй, это было несколько неделикатно. Но беда в том, что ваши постоянные упоминания о правах — о гла­венстве парламента, о голосе народа и тому подобное — совер­шенно отучили меня даже от той незначительной деликатнос­ти, которая мне была присуща. Если вам можно метать громы и молнии, почему бы мне в кои-то веки не пальнуть из своего игрушечного пистолета?

Никобар. Такими вещами не шутят...

Магнус (торопливо, перебивая его). Я шутить и не со­бираюсь, мистер Никобар. Но мне действительно хотелось бы, чтобы мы обсудили наши разногласия в мирном, дружеском тоне. Или вы предпочитаете, чтоб я вышел из себя, устроил сцену?

Аманда. Нет уж, пожалуйста, ваше величество. Хватит с нас сцен, которые устраивает Джо...

Протей. Я про...

Магнус (предостерегающе кладет премьер-министру ру­ку на плечо). Берегитесь, премьер-министр, берегитесь, не под­давайтесь на провокации, — ведь ваш коварный министр связи хочет заставить вас свидетельствовать против самого себя.

Все прочие смеются.

Протей (хладнокровно). Благодарю за предостережение, ваше величество. Министр связи до сих пор не может простить мне, что я не назначил ее морским министром. У нее три пле­мянника во флоте.

Аманда. Ах, вы... (Проглатывает эпитет и ограничивает­ся тем, что грозит премьер-министру кулаком.)

Магнус. Чш... чга... чш!.. Спокойно, Аманда, спокойно. Пре­красные молодые люди все трое, они вам делают честь.

Аманда. Я вовсе и не хотела, чтобы они шли в морскую службу. Могла отлично пристроить их по почтовой части.

Магнус. Если оставить в стороне семейные дела Аман­ды, можно считать, что я имею дело с единодушным кабине­том?

Плиний. Нет, сэр. Вы имеете дело с кабинетом, раздирае­мым склоками; но в конституционных вопросах мы единодуш­ны, так как знаем, что в единении наша сила.

Бальб. Именно.

Никобар. Правильно! Правильно!

Магнус. О каких конституционных вопросах идет речь? Вы что, отказываетесь признавать право королевского вето? Или только возражаете против того, что я напомнил своим под­данным о его существовании?

Никобар. Мы хотим сказать, что король не должен на­поминать своим подданным ни о каких конституционных пра­вах иначе, как с ведома премьер-министра, и в выражениях, предварительно проконтролированных и одобренных премьер-министром.

Магнус. Но каким премьер-министром? В вашем каби­нете их много.

Боэнерджес. Вот! Так вам всем и надо! Небось стыдно стало? А меня это ничуть и не удивляет, Джозеф Протей. Я прямо говорю: если ты премьер-министр, так умей быть премь­ер-министром. Почему вы всякий раз позволяете им перехваты­вать у вас слово?

Протей. Если его величеству угодно иметь кабинет из бессловесных манекенов — моя партия для этого не годится.

Бальб. Правильно, правильно, Джо!

Магнус. Боже упаси! Нет ничего интересней и поучи­тельней, чем разнообразие точек зрения среди министров. Так кто же сегодня будет говорить от имени кабинета?

Протей. Мне известно мнение вашего величества обо мне, но позвольте...

Магнус (перебивая). Позвольте мне высказать это мне­ние со всей откровенностью. Вот оно: я считаю, что нет чело­века, который бы лучше знал, когда нужно говорить самому, а когда позволять другим говорить за себя; когда устраивать ис­терики и грозить уйти в отставку, а когда сохранять невозму­тимое спокойствие.

Протей (не совсем недовольный этой характеристикой). Что ж, сэр, пожалуй, я и в самом деле не так глуп, как счита­ют некоторые глупцы. Может быть, я не всегда умею совладать со своими чувствами, но если б вы знали, какой напор чувств мне порой приходится выдерживать, вас бы это не удивляло. (Выпрямляется и продолжает с ораторским пафосом.) В дан­ный момент, ваше величество, речь идет не о моих чувствах, а о чувствах всего моего кабинета, которые мне надлежит вам выразить. То, что говорили здесь министр иностранных дел, министр финансов и министр внутренних дел, — совершенно верно. Если мы призваны управлять страной от вашего имени, мы не можем допустить, чтобы вы произносили речи, отражаю­щие не нашу точку зрения, а вашу собственную. Мы не мо­жем допустить, чтобы вы создавали впечатление, будто всякое законодательное мероприятие, имеющее какой-либо смысл, ис­ходит не от нас, а от вас. Мы не можем допустить, чтобы вы внушали народу, будто единственной его защитой против поли­тических происков крупного капитала служит ваше право вето, а мы только занимаемся склоками и головотяпством. С этим нужно покончить раз и навсегда.

(вместе)

Бальб I. Правильно! Правильно!

Никобар /

Протей. Вопрос ясен?

Магнус. Я сам не рискнул бы высказаться яснее, мистер Протей. Вот только одна маленькая подробность. Как понимать «с этим нужно покончить»? Значит ли это, что отныне я должен соглашаться с вами, или что вы должны соглашаться со мной?

Протей. Это значит, что если вы с нами не согласны, то вы должны держать свое несогласие при себе.

Магнус. Вы меня ставите в очень затруднительное поло­жение. А вдруг я увижу, что вы завели страну на край про­пасти, — что же, я не могу предостеречь своих подданных?

Бальб. Это наш долг — предостерегать их, а не ваш.

Магнус. Но, предположим, вы не выполняете своего дол­га? Предположим, вы сами не замечаете опасности? Бывали та­кие случаи. И, наверно, будут еще.

Красс (вкрадчиво). Мне кажется, мы, как демократы, должны исходить из предположения, что таких случаев быть не может.

Боэнерджес. Чушь! Они были и будут, пока не най­дется человек, у которого хватит пороху положить это­му конец.

Красс. Да, да, я понимаю. Но как же демократия?

Боэнерджес. Подите вы с вашей демократией... (Не до­говаривает.) Я тридцать лет имею дело с демократией, как и большинство из вас. Этим все сказано.

Бальб. Если вы хотите знать мое мнение — вся беда в том, что заработная плата слишком высока. Сейчас у нас каж­дый может заработать от пяти до двадцати фунтов в неделю, а если он безработный, то получает солидное пособие. А какой англичанин станет интересоваться политикой, пока он в состо­янии иметь свой автомобиль?

Никобар. Сколько избирателей участвовало в последних выборах? Не больше семи процентов.

Бальб. Да и эти семь процентов — горстка простачков, которых выборы занимали как игра. Для демократии, о кото­рой хлопочет Красс, нужны лишения, нищета.

Протей (с пафосом). А мы покончили с лишениями и ни­щетой. Именно поэтому мы пользуемся доверием народа. (Ко­ролю.) И именно поэтому вам придется уступить нашим требо­ваниям. Мы опираемся на английский народ — народ, который живет в довольстве, спокойной, обеспеченной буржуазной жиз­нью.

Магнус. Неправда; вовсе не мы покончили с лишениями и нищетой. Это сделали наши дельцы, представители крупного капитала. Но как им это удалось? А вот как: они стали выво­зить капитал за границу, туда, где еще существуют нищета и лишения, — иными словами, туда, где дешев труд. За счет при­былей с этого капитала мы и живем в довольстве. Все мы те­перь — леди и джентльмены.

Никобар. И прекрасно. Чего ж вам еще надо?

Плиний. Вы словно попрекаете нас, сэр, тем, что страна процветает!

Магнус. Я не хочу, чтобы это процветание оказалось кратковременным.

Никобар. А почему оно должно оказаться кратковремен­ным? (Встает.) Скажите лучше прямо: вам было бы приятнее знать, что народ бедствует, и разыгрывать из себя его защитни­ка и спасителя, чем быть вынужденным признать, что народу живется лучше при нашем правительстве — правительстве склочников и головотяпов, как вы изволили выразиться.

Магнус. Это не я так выразился, это премьер-министр.

Никобар. Не передергивайте: он только цитировал под­купленную вами прессу. Суть дела в том, что мы стоим за вы­сокую заработную плату, а вы постоянно нападаете на тех, из чьего кармана она идет. Ну, а избирателям нравится получать высокую заработную плату. Они отлично понимают, что для них хорошо; а вот чем вы недовольны, они не понимают, и по­тому все ваши попытки натравить их на нас ни к чему не при­ведут. (Садится на место.)

Плиний. Ну, ну, Ник, зачем так напирать на это? Все мы тут добрые друзья. Никто не возражает против того, чтобы страна процветала.

Магнус. А вы уверены, что она будет процветать и впредь?

Никобар. Еще бы!

Плиний. Помилуйте, сэр! Что это вы?

Бальб. Уверены ли мы! Да возьмите хоть мой изби­рательный округ — северо-восточный Бирмингам. Четыре ква­дратных мили одних кондитерских фабрик! Известно ли вам, что по производству рождественских конфет-хлопушек Бирмин­гам может считаться кузницей мира?

Красс. А Гейтсхед и Миддлсборо! Известно ли вам, что за последние пять лет в тех местах забыли, что такое безрабо­тица, и что выпуск шоколадной помадки достигает там двадца­ти тысяч тонн в день?

Магнус. Приятно, конечно, сознавать, что, в случае мир­ной блокады со стороны Лиги наций, мы целых три недели мо­жем продержаться, питаясь шоколадной помадкой отечествен­ного производства.

Никобар. Тут нет ничего смешного. Мы не одни конфе­ты выпускаем, но и более солидную продукцию. Где вы найде­те клюшки для гольфа лучше английских?

Бальб. А производство фарфора! Посуда марки Дер­би, марки Челси! А ковровоткацкая промышленность! Ведь из­делия гринвичских фабрик совсем вытеснили с рынка француз­ские гобелены.

Красс. Не забывайте о наших гоночных яхтах и авто­мобилях, сэр, — лучшие модели на свете, и притом выпуск толь­ко по особому заказу. Дешевой серийной продукцией не зани­маемся!

Плиний. А наше животноводство! Английские пони для игры в поло — лучшие в мире!

Аманда. А английские горничные? На всех международ­ных конкурсах красоты они выходят победительницами.

Плиний. Ах, Манди, Манди! Нельзя ли без пошлостей?

Магнус. Боюсь, что английские горничные — единствен­ная реальная статья в активе вашего баланса.

Аманда (торжественно). Ага! (Плинию.) Шли бы вы до­мой спать, дедушка, да перед сном подумали бы над тем, что сказал его величество.

Протей. Так как же, сэр? Убедились вы, что на нашей стороне — самый высокооплачиваемый пролетариат в мире?

Магнус (серьезно). Я опасаюсь революции.

Все мужчины встречают эти слова оглушительным хохотом.

Боэнерджес. Ну, тут уж я должен присоединиться к ос­тальным, сэр. Насчет шоколадных помадок я вполне согласен с вами: у меня от них желудок портится. Но революция — в Англии!!! Выкиньте это из головы, сэр. Этого не будет, хотя бы вы изорвали в клочья «Великую хартию вольностей» на гла­зах у всего Лондона или вздумали сжечь на костре всех до од­ного членов палаты общин, как в старину сжигали еретиков.

Магнус. Речь идет не о революции в Англии. Речь идет о тех странах, с которых мы взимаем дань, обеспечивающую на­ше благополучие. Что, если они вдруг раздумают платить эту дань? Такие случаи бывали.

Плиний. Ни, ни, ни, сэр! Этого быть не может. Ведь им же нужно торговать с нами.

Магнус. Ну, я думаю, они в крайнем случае могут обой­тись без рождественских хлопушек.

Красс. Вы рассуждаете, как ребенок.

Магнус. Дети при всей своей наивности рассуждают ино­гда очень здраво, господин министр колоний. Когда я вижу, какого рода процветание вы создали, отдав ведущие отрасли нашей промышленности на откуп крупным капиталистам, лишь бы они затыкали вашим избирателям рот высокой зарплатой, — мне кажется, что я сижу на вулкане.

Лизистрата (до сих пор только слушавшая с бесконеч­ным презрением, вдруг вмешивается в разговор низким замо­гильным контральто). Правильно! Правильно! Мое министерст­во уже готово было приступить к использованию энергии мор­ского пролива на севере Шотландии и отлично справилось бы с этим делом, а вы, дураки, взяли да и отдали все в руки Пентланд-Форт-синдиката, и вот теперь, пока мы тут разводим скло­ки и головотяпство, эта шайка иностранных капиталистов бу­дет наживать миллиарды за народный счет. А все дело обстря­пал Красс. Председатель синдиката — его дядя.

Красс. Ложь! Бессовестная ложь! Он мне даже не род­ня. Он всего лишь тесть моего пасынка.

Бальб. Я требую, чтобы мне разъяснили это выраже­ние — склоки и головотяпство. Слишком уж много раз мы его сегодня слышали. В конце концов, кого тут имеют в виду? Если билль о фабриках — головотяпский билль, я здесь ни при чем. Всем вам известно, что, когда я стал министром, этот билль уже лежал у меня на столе с пометками его величества на по­лях.

Протей. Хотел бы я знать, долго еще вы тут будете играть в руку его величеству и затруднять мое положение?

Все виновато молчат.

(Продолжает уверенным и авторитетным тоном.) Речь идет сейчас вовсе не о наших способностях или нашем поведении. Его величество не станет заострять этот вопрос, потому что иначе мы будем вынуждены поднять вопрос о нравственности его величества.

Магнус. Что-о?

Бальб. Браво, Джо!

Красс (тихо, Аманде). Ага, проняло!

Магнус. Я должен принять эту угрозу всерьез, мистер Протей?

Протей. Если вы попытаетесь осложнить чисто конститу­ционный вопрос выпадами личного характера, мы в долгу не останемся. В этом поединке перчатка брошена нами, и, следо­вательно, вам предоставляется выбор оружия. Угодно вам вы­брать скандал — отлично, мы будем действовать теми же мето­дами. Впрочем, я лично был бы огорчен таким выбором. Что хорошего, если мы начнем перемывать друг другу косточки у всех на глазах? А вы не стройте себе на этот счет никаких ил­люзий. Заявляю вам прямо: я поставлю все точки над i. Вы скажете, что Красс — взяточник...

Красс (вскакивает). Я...

Протей (свирепо наступает на него). Сидите смирно. Предоставьте все мне.

Красс (садится). Я взяточник! Каково?

Протей (продолжая). Вы скажете, что я не должен был вручать портфель министра внутренних дел такому хаму, как Бальб...

Бальб (напуганный участью Красса, не может, однако, удержаться от протеста). Но послушайте, Джо...

Протей. Молчите, Берт. Тем более что это правда.

Бальб утихает, беспомощно пожав плечами.

Но к чему это приведет? Не ждите, что мы станем что-либо от­рицать, оправдываться, каяться. Как ни ловко подстроена ло­вушка, мы в нее не попадемся. Просто Красс при случае на­зовет вас вольнодумцем. А Бальб намекнет на ваше распут­ство в личной жизни.

Все мужское большинство кабинета испускает вздох восторженного изумления.

Вот, король Магнус. Наши карты открыты. Что вы на это ска­жете?

Магнус. Превосходный маневр! Люди часто удивляются, каким образом вы, находясь в окружении столь незаурядных личностей, продолжаете считаться единственным, кто достоин занимать пост премьер-министра, — несмотря на все ваши ис­терики и неистовства, вашу уклончивость и вашу сверхъесте­ственную лень...

Бальб (злорадно). Правильно! Правильно! Вот и вам досталось, Джо!

Магнус (продолжает). Но когда наступает решительный час, всякому становится ясно, что вы человек выдающийся.

Протей. Ничего выдающегося во мне нет. Любой член кабинета, мужчина ли, женщина ли, справляется со своим де­лом гораздо лучше, чем справился бы я на его месте. Я зани­маю пост премьера потому же, почему занимали его все мои предшественники: потому, что ни на что другое я не годен. Но я умею быть последовательным, когда это мне выгодно. И я сумею заставить вас быть последовательным, сэр, независимо от того, выгодно ли это вам.

Магнус. Во всяком случае, вы не из тех, кто льстит ко­ролям. Что ж, в данном случае король только благодарен вам за это.

Протей. Мы с вами прекрасно знаем, сэр, что обычно короли льстят министрам и тем удерживают их в подчинении; а поскольку вы единственный король, уцелевший еще в циви­лизованной половине Европы, природа, очевидно, вложила в вас весь тот запас льстивости, который она когда-то распределяла между полудюжиной королей, тремя императорами и одним султаном.

Магнус. Да с какой стати король будет льстить своему подданному?

Аманда. А если это хорошенькая женщина, сэр?

Никобар. А если это богатый человек, а у короля с день­гами туго?

Протей. А если это премьер-министр, и вы не можете обойтись без его совета?

Магнус (улыбаясь самой своей обворожительной улыб­кой). Ах, вот тут вы попали в точку. Что ж, видно, приходится сдаваться. Я побежден. Вы все оказались слишком умны для меня.

Боэнерджес. Вот это по-честному, ничего не ска­жешь.

Плиний (потирая руки). Вы истинный джентльмен, сэр. И мы не станем злоупотреблять своей победой.

Бальб. Можете рассчитывать на мою дружбу. У меня правило — лежачего не бить.

Красс. Пусть я даже взяточник, но невеликодушным противником меня никто не назовет.

Боэнерджес (в неожиданном наплыве чувств, встает и запевает громовым голосом).

Забыть ли старую любовь И дружбу прежних дней...

Аманда разражается неудержимым хохотом. Король смотрит на нее уко­ризненно, хотя сам с трудом сохраняет серьезность. Остальные поне­многу начинают подпевать Боэнерджесу, но тут в бешенстве вскакивает Протей.

Протей. Вы что — пьяны, что ли?

Гробовое молчание. Боэнерджес поспешно садится на место. Прочие певцы усиленно делают вид, что вовсе не сочувствовали вокальным упражнениям Боэнерджеса.

Вы с королем играли в старую игру — кто кого перетянет, и ставка в этой игре — ваше существование. Вам кажется, что вы перетянули. Ничего подобного. Король просто нарочно поддался вам, и вы, потеряв равновесие, полетели вверх тормаш­ками. А он теперь смеется над вами. Посмотрите на него! (Са­дится с презрительной гримасой.)

Магнус (не пытаясь дольше скрывать свое веселье). Аманда, выручайте! Ведь это вы меня рассмешили.

Аманда (улыбаясь во весь рот). Это было нетрудно, сэр. (Боэнерджесу.) Билл, как можно быть таким олухом!

Боэнерджес. Ничего не понимаю. Ведь его величество признал свое поражение, и признал, можно сказать, по-хоро­шему. Почему ж бы нам, одержав верх, не отнестись к этому, как пристало джентльменам?

Магнус. Разрешите мне объяснить. Я весьма ценю то бескорыстное великодушие — я бы сказал, истинно английское великодушие, —с которым вы все приняли мою маленькую уступку; особенно вы, мистер Боэнерджес. Но, право же, это не меняет существа дела. Мне и в голову никогда не пришло бы затеять кампанию взаимных попреков и обвинений, о кото­рой тут говорил премьер-министр. Ведь он прав: моя репута­ция весьма и весьма уязвима. Незапятнанная репутация — не­доступная роскошь для короля. В Англии были миллионы бес­порочных лавочников, но не было ни одного беспорочного го­сударя. Мои подданные принадлежат к различным религиоз­ным сектам, которых столько, что и не перечесть. Чтобы уп­равлять беспристрастно и справедливо, сам я не должен вхо­дить ни в какую секту; но ведь в глазах сектанта каждый, кто не принадлежит к его секте, — вольнодумец и безбожник. Среди придворных дам есть несколько вполне добродетельных жен и матерей, которые почему-то жаждут, чтобы их считали разврат­ными женщинами. Ради того, чтобы прослыть любовницей ко­роля, любая из них готова на все, кроме разве одного — дать бедному королю приятную возможность подтвердить справед­ливость ее притязаний. Но есть и другие, которые и в самом деле склонны пренебрегать запретами морали. Эти так забо­тятся о своем добром имени, что при всяком удобном случае готовы с возмущением рассказывать, как они отстаивали свою несокрушимую добродетель, на которую, впрочем, никто и не думал посягать. Вот и не мудрено, что король всегда считается распутником; а поскольку это, как ни странно, немало способ­ствует его популярности, он и не спорит, чтобы не разочаровы­вать своих подданных.

Все хмуро молчат. Король безуспешно оглядывает все лица в надежде заметить хоть проблеск сочувствия.

Лизистрата (сурово). Мы не можем входить в подроб­ности личной жизни вашего величества.

Аманда громко фыркает. Магнус бросает на нее укоризненный взгляд.

Аманда (изо всех сил стараясь состроить серьезную мину). Простите!

Красс. Согласитесь, ваше величество, что не одних королей обливают грязью и не к ним одним эта грязь при­стает. Стоит любому болвану пустить слух, что такой-то ми­нистр взяточник...

Бальб. Или головотяп.

Красс. Да, или головотяп, — и, глядишь, все поверили. Взяточничество и бездарность — вот два обвинения, которые особенно крепко пристают к министрам, даже самым беско­рыстным и талантливым. И если вы можете утешаться мыслью, что чем сильней ваша репутация подмочена дамами, тем боль­ше вас любит народ, то мы лишены этого преимущества.

Боэнерджес (вдруг). Премьер-министр! Прошу отве­тить на мой вопрос: почему министр связи все время хихи­кает?

Аманда. Мы, кажется, живем в свободной стране, Билл. Никому не возбраняется обладать чувством юмора. И потом, меня все время кто-нибудь смешит — не король, так вы.

Боэнерджес. Это шутка? Я ее не понимаю.

Аманда. Если б вы умели понимать шутки, Билл, вы не были бы столь прославленным оратором.

Боэнерджес. Уж во всяком случае, я не имею привыч­ки скалить зубы без причины, как некоторые.

Аманда. Вы очень любезны, милый Билл. Послушайте, Джо, не пора ли вам подтянуть нас всех? Где ваш ультиматум?

Магнус (качая головой). Изменница!

Протей. Зачем спешить? Все, что говорит его величест­во, очень поучительно и интересно, а ваша перебранка, как видно, и вам и ему доставляет удовольствие. Но ультиматум при мне; и я не уйду отсюда, пока не получу от его величества письменного заверения в том, что условия этого ультиматума будут соблюдаться.

Всеобщее внимание.

Магнус. А что это за условия?

Протей. Первое: король не произносит больше никаких речей.

Магнус. Как! Даже продиктованных вами?

Протей. Даже продиктованных нами. Ваше величество умеет с таким видом развернуть заготовленный текст и так подмигнуть при этом...

Магнус. Подмигнуть?!

Протей. Вы отлично знаете, о чем я говорю. Самую бле­стящую речь можно прочитать так, что она будет встречена смехом. Мы уже видели это. Так что отныне — никаких речей.

Магнус. Значит, король должен быть нем?

Протей. Мы не возражаем против всякого рода парад­ных речей — скажем, при закладке зданий или открытии па­мятников. Но что касается политики — да, нам нужен немой король.

Плиний (желая смягчить впечатление). Конституцион­ный король.

Протей (непреклонно). Немой король.

Магнус. Гм... Ну, дальше что?

Протей. Второе: прекращается всякий нажим на прессу со стороны дворца.

Магнус. Но вы отлично знаете, что пресса мне не подчи­нена. Пресса в руках у людей, которые гораздо богаче меня, и эти люди не напечатают ни единой строчки себе во вред, даже если материал будет прислан им по моему указанию и за моей собственноручной подписью.

Протей. Это все верно. Однако люди, о которых вы гово­рите, хоть и богаче вас, но не умнее. Они получают занима­тельные статейки, приправленные пикантными дворцовыми сплетнями и как будто весьма далекие от политики. А немного спустя оказывается, что акции, на которые они возлагали больше всего надежд, упали на пятнадцать пунктов, что самые их многообещающие начинания не привлекают капитала, а не­которые серьезнейшие мероприятия, намеченные программой нашей партии, приобретают вид сомнительных махинаций.

Магнус. Что же, по-вашему, эти статьи пишу я?

Никобар. Их пишет ваш клеврет Семпроний. Я его по почерку узнаю.

Красс. И я тоже. Когда он берется за меня, он всегда начинает фразу словами: «Как это ни странно...»

Плиний (посмеиваясь). Это его фабричное клеймо: «Как это ни странно». Хе-хе!

Магнус. А скажите, для другой стороны ограничения не предусмотрены? Я вот, например, замечал, что в одной газете, которая специализировалась на выпадах против короны, пере­довая всегда заканчивается фразой, содержащей выражение: «Раз и навсегда». Интересно, чье это фабричное клеймо?

Протей. Мое.

Магнус. Вы откровенны, мистер Протей.

Протей. Я откровенен, когда это мне выгодно. Этот трюк я перенял у вашего величества.

Аманда давится смехом.

Магнус (с легким упреком). Что вы тут нашли смешно­го, Аманда? Удивляюсь вам.

Аманда. Джо—и откровенность! Когда хочешь знать, что он задумал, нужно спрашивать об этом у вашего величе­ства!

Лизистрата. Очень правильное замечание. Кабинет, который не имеет своей политики! Каждый играет на свой страх и риск.

Никобар. Как в карты.

Бальб. Только в карты иногда играют с партнером, а среди нас партнеров нет.

Лизистрата. Если не считать Красса и Никобара.

Плиний. Браво, Лиззи! Хи-хи-хи!

Никобар. Что вы этим хотите сказать?

Лизистрата. Вы отлично знаете, что я хочу сказать. Когда вы наконец поймете, Никобар, что меня не запугаешь? Я начала свою самостоятельную жизнь школьной учительни­цей, и я сама могу запугать любого из вас, да и вообще вся­кого, кто сдуру вздумает со мной в этом состязаться.

Боэнерджес. К порядку! К порядку! Почему премьер-министр допускает эти безобразные личные выпады?

Протей. Они дают мне время подумать, Билл. Вот когда у вас будет такой большой парламентский опыт, как у меня, вы узнаете, что иногда такие помехи бывают кстати. Так раз­решите продолжать?

Все молчат.

Его величество желает знать, ограничивает ли ультиматум право использования прессы только для одной стороны. Я вер­но понял ваш вопрос, сэр?

Магнус кивает головой.

На этот вопрос я должен ответить утвердительно.

Бальб. Здорово!

Магнус. Есть еще условия?

Протей. Да, еще одно. Больше никаких упоминаний о вето. Это, если угодно, может относиться к обеим сторонам. Вето умерло.

Магнус. Но разве нельзя ссылаться на исторических покойников?

Протей. Нет. Если я лишен возможности брать на себя известные политические обязательства и выполнять их, я не могу управлять от имени короля страной. А чего стоят мои обя­зательства, когда избирателям каждый день напоминают, что король вправе наложить свое вето на любое решение парла­мента? Уж не прикажете ли вместо всяких обязательств каж­дый раз говорить: «Спросите короля»?

Магнус. Но я ведь должен говорить: «Спросите премьер-министра».

Плиний (утешая его). Это и есть конституция, тут уж ничего не поделаешь.

Магнус. Верно. Я упомянул об этом, только чтобы показать, что премьер-министр вовсе не хочет убивать вето. Он только хочет переселить его в соседний дом.

Протей. В соседнем доме живет народ. И на дверной до­щечке надпись: «Общественное мнение».

Магнус (серьезным тоном). Очень остроумно, господин премьер-министр. Остроумно, но не верно. Я гораздо больше вас должен считаться с общественным мнением, потому что у вас благодаря широко распространенной вере в демократию всегда есть отговорка, будто бы вы исполняете волю народа, — хотя народ и во сне не видал того, о чем идет речь, а если бы видал, то не понял бы; король же за все свои поступки отвечает сам целиком и полностью. Демагог хоть коня укради, а король и в окошко чужое не заглядывай.

Лизистрата. Сейчас это уже, пожалуй, не так, сэр. Меня, по крайней мере, ругают за любые неполадки в моем ве­домстве.

Магнус. Так ведь вы тоже настоящий самодержец, Лизи­страта! Но предположим, народ давно уже раскусил, что де­мократия — блеф и что она ведет не к созданию ответственно­го правительства, а к его отмене; разве вам не ясно, что это значит?

Боэнерджес (шокированный). Тише, тише! Я не могу допускать, чтобы в моем присутствии демократию называли блефом. Простите, ваше величество, но, при всем моем уваже­нии к вам, я это должен прекратить.

Магнус. Мистер Боэнерджес, вы правы, как всегда. Де­мократия есть нечто вполне реальное, и элементов блефа в ней гораздо меньше, чем во многих более давних общественных установлениях. Но демократия не означает, что страной правит народ; она означает лишь, что и власть, и право вето при­надлежат теперь не королям и не демагогам как таковым, а просто всякому, у кого хватит ума захватить то и другое в свои руки.

Лизистрата. Например, вам, сэр?

Магнус. Ну что ж, у меня тоже есть кое-какие шансы. Потому-то я и не считаю себя обязанным принимать ваш уль­тиматум. Приняв его, я тем самым откажусь от участия в игре. А зачем мне отказываться?

Бальб. Затем, что вы король, вот зачем.

Магнус. Не вижу связи.

Протей. Когда двое сидят на одной лошади, один должен сидеть сзади.

Лизистрата. Который?

Протей (резко повернувшись к ней). Что вы спросили?

Лизистрата (терпеливо, но настойчиво, и притом с под­черкнутой обстоятельностью). Я спросила: «Который?» Вы ска­зали, что, когда двое сидят на одной лошади, один должен си­деть сзади. Я спросила: «Который?» (Поясняя) Который из двух должен сидеть сзади?

Аманда. Ну как, Джо, теперь поняли?

Протей. Именно этот вопрос и должен быть здесь сей­час разрешен.

Аманда. «Раз и навсегда».

Все смеются, кроме Протея, который в ярости срывается с места.

Протей. Хватит с меня этого кривлянья! Лучше быть бездомной собакой, чем премьер-министром в стране, где на­селение умеет относиться серьезно только к двум вещам: к фут­болу и к закуске. Валяйте, подлизывайтесь к королю; больше от вас нечего ждать. (Стремглав вылетает из комнаты.)

Бальб. Ну вот, допрыгались, Манди! Можете гордить­ся своими успехами.

Магнус. Собственно говоря, Аманда, вы теперь должны пойти за ним и уговорить его вернуться. Но, видно уж, как всегда, придется мне взять это на себя. Прошу извинить меня, леди и джентльмены.

Король встает. Все остальные тоже встают. Король выходит из комнаты.

Боэнерджес. Я же вам говорил. Я предупреждал, что, если вести себя на совещании с королем, как на общедоступ­ном утреннике, ничего хорошего из этого не получится. Безо­бразие! (Бросается снова в кресло.)

Бальб. Мы совсем было загнали старую лису в угол; и нужно ж было Аманде своими дурацкими смешками все испортить. (Садится.)

Никобар. Что же нам теперь все-таки предпринять?

Аманда (она неисправима). Давайте споем хором. (На­чинает дирижировать обеими руками.)

Никобар. Ну и ну! (Садится, насупившись.)

Аманда, тихонько фыркнув, садится тоже.

Красс (задумчиво). Ничего, друзья. Джо знает, что делает.

Лизистрата. Можете в этом не сомневаться. Вам про­стительно, Билл, потому что вы всего только первый день в кабинете. Но остальным пора бы уже знать, что Джо никогда не бесится без задней мысли. Если вы этого не уразумели, зна­чит, вы безнадежны. (Садится с презрительным выражением лица.)

Боэнерджес (настолько величественно, насколько это для него возможно). Да, сударыня, я, конечно, новичок в вашей среде; но ведь ничто сразу не делается. Готов выслушать лю­бые доводы и согласиться, если они мне покажутся убедитель­ными. Мне лично кажется, что премьер-министр вел совещание весьма умело и решительно и почти довел его до успешного раз­решения вопроса. Но вдруг, в припадке ребячьей обиды, он срывает совещание и уходит, а мы остаемся ни с чем, как дура­ки. Вы говорите, что он это сделал нарочно. Но какая ему от этого выгода? Объясните.

Лизистрата. А он сейчас обо всем договорится с коро­лем за нашей спиной. Именно этого он всегда и добивается, всеми правдами и неправдами.

Плиний. Признайтесь, Манди, уж не столковались ли вы с ним заранее?

Аманда. А зачем? Джо вовсе не нужно с кем-либо стол­ковываться, он и так может быть уверен, что не тот, так другой из нас сболтнет что-нибудь, что даст ему повод разозлиться и убежать.

Красс. Что касается меня, леди и джентльмены, то я считаю, что мы свое сделали, а остальное уже дело Джо. Во­прос достиг такой остроты, когда кабинет и король должны либо договориться, либо окончательно разойтись; а в таких случаях самое верное дело — это комиссия из двух человек; лучше этого разве только комиссия из одного. А ведь нас семеро — совсем как в стихотворении Вордсворта.

Лизистрата. Не семеро, а восьмеро.

Красс. Это все равно; важно, что для решительной схватки слишком много. Двое, если они говорят по существу, стоят восьмерых, болтающих без толку. Итак, мое предложе­ние — сидеть спокойно и ждать, когда Джо вернется и скажет нам, что они там решили. А пока, может быть, Аманда споет нам что-нибудь для развлечения. (Усаживается на прежнее ме­сто.)

Входит король и вместе с ним Протей, у которого довольно мрач­ный вид. Все встают. Король и Протей молча садятся. Остальные тоже.

Магнус (чрезвычайно серьезным тоном). Премьер-ми­нистр любезно согласился продолжить обсуждение наедине со мной, и теперь можно считать вопрос совершенно ясным. Если я откажусь принять ультиматум, кабинет во главе с премьер-министром подаст в отставку; и из объяснений, которые будут даны в палате общин, страна узнает, что ей предлагается вы­бор между конституционным образом правления и самодержа­вием. Причем должен сказать откровенно, что меня вовсе не устроит, если выбор будет сделан в мою пользу, так как я не могу управлять страной без совета министров, наличие кото­рого дает английскому народу иллюзию самоуправления.

Аманда фыркает.

Красс (шепотом). Да молчите же вы!

Магнус (продолжая). Естественно, что мне хотелось бы предотвратить конфликт, при котором победа пойдет мне во вред, а поражение сделает меня беспомощным. Но из ваших слов явствует, что единственный путь к этому — согласиться на условия, по которым я становлюсь чем-то вроде министра двора, но не облеченного даже полагающейся тому по чину неограниченной властью над театром. Вы хотите, чтобы я опу­стился ниже последнего из моих подданных, сохранив одну только привилегию — получить пулю в лоб от какой-нибудь жертвы правительственного произвола, ищущей отмщения в террористическом акте. И как же мне защищаться? Вас много, а я должен бороться в одиночку. Когда-то король мог рассчи­тывать на поддержку аристократии и просвещенной части бур­жуазии. Сейчас среди людей, занимающихся политикой, не осталось ни одного аристократа, ни одного представителя сво­бодных профессий, ни одного крупного финансиста или дельца. Все они стали еще богаче, еще могущественнее, приобрели еще больше опыта и знаний. Но никто не хочет тянуть нудную лямку государственного управления, бесконечно трудиться на бла­го общества — бесконечно, потому что ведь мы не успеваем за­вершить одно дело, как из него уже выросло десять новых. А благодарности тоже ждать не приходится, так как в девя­носта девяти случаях из ста народ попросту не знает о наших трудах, а в сотом негодует, усмотрев в них посягательство на личную свободу или на карман налогоплательщика. Пяти-шести лет государственной деятельности достаточно, чтобы измо­тать самого крепкого мужчину и даже самую крепкую женщи­ну. Причем обычно эта деятельность почти замирает в то вре­мя, когда мы только что вернулись из отпуска и готовы взяться за нее со свежими силами; но зато в случае какой-либо непред­виденной катастрофы захлестывает нас бурным потоком, когда мы уже дошли до полного нервного истощения и нам бы толь­ко отдыхать или спать. Да притом не забудьте, что профессия государственного деятеля — единственная в Англии, где еще не изжита потогонная система. Мой цивильный лист обре­кает меня на нищенское существование в среде архимиллио­неров. Любой делец, отличающийся коммерческими или адми­нистративными способностями, может заработать в Сити в де­сять раз больше того, что составляет ваш министерский оклад. История говорит нам, что первый лорд-канцлер, сменивший свое председательское место в палате лордов на кресло дирек­тора торговой компании, вызвал бурю удивления в стране. Теперь бы все точно так же удивились, узнав, что человек с его данными вздумал предпочесть это председательское место в качестве трамплина для карьеры хотя бы табурету конторского рассыльного. Наша деятельность уже не вызывает даже ува­жения. Люди выдающиеся относятся к ней свысока, как к чер­ной работе. Какой великий актер захочет покинуть сцену, ка­кой крупный адвокат откажется от выступлений в суде, какой знаменитый проповедник расстанется с церковной кафедрой ради убогой политической арены, на которой нам приходится сражаться с тупым упорством парламентских фракций и с не­вежеством избирателей? Ученые не желают иметь с нами ни­чего общего, потому что воздух политики не тот, которым ды­шит наука. Даже политическая экономия — наука, вершащая судьбы цивилизации, занята только объяснением прошлого, тогда как нам приходится решать проблемы настоящего; она освещает каждый уголок пройденного нами пути, но двигаться вперед мы должны ощупью, в полном мраке. Все умное и та­лантливое в стране находится на откупе у нетрудового капи­тала и, пользуясь отравленными деньгами богачей, живет куда лучше, чем мы, отдающие себя служению родине. Политика, некогда служившая центром притяжения для людей одарен­ных, честолюбивых и склонных к общественной деятельности, теперь сделалась прибежищем кучки любителей митингового ораторства и фракционной борьбы, не находящих для себя ино­го поприща либо по недостатку средств, способностей или об­разования, либо же — спешу оговориться — потому, что они не сочувствуют угнетению и несправедливости и гнушаются не­добросовестными и лицемерными приемами тех, кто привык торговать своим призванием. История повествует об одном го­сударственном муже благородного происхождения, утверждав­шем, что подобные люди вообще не могут управлять страной. Не прошло и года, как жизнь показала, что они справляются с этим делом не хуже всех прочих, кто соглашался за него взять­ся. Тогда-то и начался отход старого правящего класса от по­литики, приведший в конце концов к тому, что в любом прави­тельстве, будь оно консервативным или прогрессивным, боль­шинство стало принадлежать той партии, которая во времена этого опрометчивого в суждениях деятеля именовалась «рабо­чей», или лейбористской. Не поймите меня превратно: я вовсе не хочу, чтобы старый правящий класс снова встал у власти. Он правил настолько своекорыстно, что наверняка загубил бы страну, если бы демократия не оттерла его от политической жизни. Но при всех своих недостатках он, по крайней мере, не подчинялся тирании народного невежества и народной нищеты. В наши дни один лишь король свободен от этой тирании. Вы подвластны ей целиком, и это очень опасно. Вопреки всем моим доводам и настояниям, вы до сих пор не посмели взять под свой контроль школу и добиться того, чтобы вашим несчастным детям перестали набивать головы предрассудками и суеверия­ми, которые каменной стеной преграждают человечеству путь вперед. Так разумно ли с вашей стороны заставлять и меня так же рабски подчиниться этой тирании, как подчиняетесь вы сами? Если я не останусь свободным от нее, мое существо­вание теряет всякий смысл. И выступаю за будущее и прошлое, за потомство, которое еще не имеет голоса, и за память пред­ков, которые его никогда не имели. Я выступаю за великие абстрактные ценности: за совесть и честь, за вечное и непрехо­дящее против того, что диктуется злобой дня; за разумное удо­влетворение потребностей против хищнического обжорства; за чистоту воззрений, за человечность, за спасение промышленно­сти от торгашества и науки от деляческого духа — за все то, чего вы желали бы не меньше меня, но к чему вы не смеете стремиться из страха перед прессой, которая может поднять против вас все силы невежества и мракобесия, легковерия и тупости, простодушия и ханжества, натравить на вас толпу из­бирателей, разжигая в ней злобные преследовательские ин­стинкты, и отшвырнуть вас от кормила правления за одно лишь слово, способное встревожить или рассердить авантюрис­тов, держащих прессу в своих руках. Сейчас между вами и этой кучкой деспотов стоит королевский трон. Я выборов не боюсь; а если какой-нибудь газетный магнат посмеет оскорбить меня, то его светская супруга и ожидающие женихов дочки быстро сумеют внушить ему, что королевская немилость все еще равносильна смертному приговору во всех гостиных в районе Сент-Джеймского дворца. Подумайте только, сколько есть дел, за которые вам нельзя браться! Сколько лиц, которых вы не смеете задевать! А ведь король, если он не робкого десят­ка, может все это делать за вас. Королевские плечи способны выдержать тяжесть ноши, которая вам переломила бы спинной хребет. Но для этого нужно, чтобы король был королем, а не ма­рионеткой. За марионетку вам придется отвечать, не забывайте об этом. А до тех пор, пока при вашей поддержке король оста­ется самостоятельным и независимым элементом государствен­ного устройства, он для вас очень удобный козел отпущения; когда мы издаем какие-либо разумные законодательные меро­приятия, то вся заслуга приписывается вам, а когда мыпроти­вимся требованиям невежественной черни, то все недовольство отводится на меня. Прошу вас, прежде чем сделать решитель­ный ход и покончить со мной, подумайте, каково вам придется без меня. Подумайте хорошенько; ведь победа, которая вам обеспечена, если вы будете настаивать на своем, для вас опаснее поражения.

Лизистрата. Бесподобно!

Аманда. Сэр, этой речью вы превзошли самого себя.

Бальб (ворчливо). Все это прекрасно; но что скажет мой шурин Майк?

Лизистрата (вне себя). А ну его к черту, вашего шу­рина Майка!

Боэнерджес. К порядку, к порядку!

Лизистрата. Прошу извинить меня, ваше величество; но, право же, в такую минуту... (Теряется, не находя слов.)

Магнус (Бальбу). Если бы не я, мистер Бальб, ваш шурин был бы членом кабинета, несмотря на все старания премьер-министра помешать этому.

Бальб (вызывающе). А почему бы ему и не быть чле­ном кабинета?

Аманда. Грешки, Бальби, грешки мешают. Насчет выпи­вона слаб!

Бальб (задиристо). Это кто говорит?

Аманда. Я говорю, миленький.

Бальб (более миролюбивым тоном). А вот если хотите знать, так Майк пьет меньше меня.

Аманда. На вас это не так заметно, Берт!

Плиний. Майк не умеет остановиться вовремя.

Красс. Для него остановиться вовремя — это значит не начинать.

Лизистрата (порывисто). Какие вы все свиньи — вы, мужчины! Король предложил нам на разрешение серьезнейший принципиальный вопрос, а вы вместо этого пу­скаетесь в спор о том, сколько может выпить пьянчужка, ко­торый, когда на него найдет, готов пить не только чистый ви­ски, как Бальб, но и денатурат, и бензин, и все, что под руку попадется.

Бальб. Лизистрата права. Какая разница, что и сколько пьет Майк? Какая разница вообще, пьет он или нет? Если б Майк был членом кабинета, это только укрепило бы правитель­ство, потому что Майк представляет Ремонтный трест, крупней­шую промышленную корпорацию в Англии.

Лизистрата (дав волю своему негодованию). Вот, вот! Ремонтный трест! В нем все дело! Выслушайте меня, сэр, и тогда вы поймете, почему я так близко принимаю к сердцу все то, о чем вы говорили. Я — министр энергетики вашего прави­тельства. В моем ведении находится учет и распределение всех энергетических ресурсов страны. Я обращаю на благо народа силу ветра и морского прилива, энергию, скрытую в нефтяных источниках и угольных пластах. Мое дело заботиться о том, чтобы каждая штепсельная розетка, дающая ток пылесосу в Маргейте, швейной машинке на Гебридских островах или бор­машине на Шетландских островах, действовала так же безот­казно, как и гигантские динамомашины, которые питают наши промышленные предприятия. Я выполняю свою задачу; но это обходится вдвое дороже, чем следовало бы. Почему? А потому, что Ремонтный трест скупает и кладет под сукно все новые изо­бретения. Ведь любая поломка, любая авария, любые перебои или неполадки служат для него источником новых доходов. Если бы не Ремонтный трест, мы давно уже имели бы небьющееся стекло, нержавеющую сталь, не знающие износа ткани. Если бы не Ремонтный трест, не приходилось бы каждую неделю возвращать в депо товарные вагоны, которые едва не разби­ваются в щепы от толчков при отправлении и остановке поез­да. Ремонт ежегодно стоит нашей стране сотни и сотни мил­лионов фунтов. Я могу назвать вам десятка два изобретений, которые во много раз сократили бы число поломок и аварий; но Ремонтный трест готов заплатить за любое изобретение го­раздо больше, чем автор получил бы от его реализации; а поку­пает он только для того, чтобы похоронить навсегда. Если изобретатель беден и не умеет отстоять себя, с ним поступают еще проще. Устраивают инсценировку испыта­ния, а потом заявляют, что идея не оправдала себя на практи­ке. В меня два раза стреляли доведенные до отчаяния изобре­татели: им казалось, что в их злоключениях виновата я, — как будто я в силах противостоять этому чудовищу, которое воро­чает миллионами, держит в кулаке прессу и не пропускает ни одного жирного куска. Ужасно! Ведь я люблю свое дело, я боль­ше всего на свете хочу, чтобы оно шло хорошо; это для меня дороже всех личных привязанностей, дороже того счастья, о котором мечтают обыкновенные женщины. Я согласилась бы лишиться правой руки, только бы узнать, что Ремонтный трест обанкротился, что заправилы его пошли под суд, а из его пред­приятий половина ликвидирована за ненадобностью, а другая половина передана государственным ремонтным конторам, где на убытках страны не наживаются частные лица. Это и ваше желание, сэр, и я поддерживала бы вас до последней капли крови, если бы только смела. Но что я могу поделать? Стоит мне лишь заикнуться об этом вслух, и газеты целых два года будут каждодневно трубить о том, как плохо работают наши правительственные учреждения, особенно те, во главе которых, как в министерстве энергетики, стоит женщина. Ремонтный трест не остановится даже перед тем, чтобы вытащить на свет божий похороненные им изобретения и объявить, что это по моей вине им не был дан ход. Нанятые им сыщики будут день и ночь шпионить за мной и вынюхивать какой-нибудь предлог обвинить меня в безнравственности. Один из членов правления не постеснялся сказать мне как-то в лицо, что достаточно ему поднять палец, и толпа перебьет все стекла в моем доме; а чтобы вставить новые, мне придется обратиться к Ремонтному тресту. И это верно. Это позор, это унизительно, но если я по­пытаюсь бороться, меня сразу же оттеснят от всякой общест­венной деятельности, а на мое место посадят пьянчугу Майка, который будет управлять министерством к их выгоде — иначе говоря, развалит всю работу, и Джо придется продать все наши предприятия Ремонтному тресту по цене железного лома. Я... я... нет, это выше моих сил! (Падает в кресло.)

Водворяется неловкое молчание. Его нарушает премьер-министр, вну­шительным тоном обращаясь к королю.

Протей. Вы слышали, сэр? Единственная ваша сторон­ница в совете министров откровенно признала, что ей не под силу справиться с тем положением, которое создалось в про­мышленности. Не хочу хвалиться, будто я пользуюсь влиянием на моих коллег женского пола; но, во всяком случае, ни одна из них не решится поддерживать вас.

Аманда (вскочив с места). Что такое? Я не решусь? Хо­тите пари, что я поеду в избирательный округ пьянчуги Майка и выскажу там все то, что здесь сейчас говорила Лиззи, и даже больше, если только захочу. Заметьте, в мои дела ваш Ремонт­ный трест никогда не вмешивается. И не советую ему пробо­вать.

Магнус. Боюсь, это лишь потому, что директоры Ремонт­ного треста заинтересованы в бесперебойной работе связи не меньше всего прочего населения.

Аманда. Пустяки! Они могли бы избавиться от меня, не трогая моего министерства. Все дело в том, что они меня боят­ся, именно меня, Аманды Почтельстоп.

Магнус. Вы, наверно, кокетничаете с ними!

Аманда. Еще новости! Нужно им мое кокетство! Най­дется немало женщин и помоложе и покрасивее меня, которые за деньги охотно станут кокетничать с ними. Нет, с такой публикой кокетством ничего не возьмешь. Припугнуть их надо; вот это на них действует.

Лизистрата (голосом, еще срывающимся от волнения). Ах, если б я могла припугнуть их!

Магнус. Но почему Аманда может, а вы не можете?

Аманда. Я вам скажу почему. Она не умеет передраз­нивать людей. Она не умеет петь веселые песенки. А я умею п то и другое; именно это — не сочтите за дерзость, сэр, — дела­ет меня настоящей королевой Англии.

Боэнерджес. Вы с ума сошли! Позор! Безобразие!

Аманда. Лучше не злите меня, Билл, не то я в два ме­сяца выживу вас из вашего избирательного округа.

Боэнерджес. Ах, вот как? Как же вы это сделаете, хо­тел бы я знать?

Аманда. А так же, как я выжила из своего избиратель­ного округа председателя Ремонтного треста, когда он явился туда, чтобы оттягать у меня мое место в парламенте.

Магнус. Меня очень удивило тогда, что он сдался без боя. Как вы этого добились?

Аманда. Очень просто. Он начал свою избирательную кампанию с того, что в одну прекрасную субботу собрал пять тысяч человек в «Клубе ревнителей домашнего уюта» и обра­тился к ним с пышной речью, направленной против меня. Неделю спустя в том же самом помещении и перед теми же людьми выступила я. Полемикой я не занималась. Я просто стала передразнивать его. Выбрала из его речи самые высоко­парные места и давай повторять их, подражая его голосу и манере, так что вся пятитысячная аудитория за бока держа­лась от хохота. После этого я предложила спеть им, и тут под­нялся такой рев восторга, что в зале едва не обрушился пото­лок. Я спела две песенки, обе с припевом для хора. Одна на­чиналась так: «Я от нее полетел кувырком, в субботу вечер­ком, в субботу вечерком». А другая: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля, где Аманда, там и я». И в следующий его приезд весь город распе­вал эти песенки у него под окнами. Он отменил уже назначен­ное предвыборное собрание и обратился в бегство. Вот, сэр, какими методами ваша покорная слуга управляет Англией. И счастье для Англии, что королева Аманда, в сущности, слав­ный малый, несмотря на кое-какие мелкие недостатки. (Садит­ся на свое место с торжествующе-самодовольной улыбкой.)

Бальб. Счастье для Англии, что у нас только одна Аман­да, — вот что я на это скажу.

Аманда посылает ему воздушный поцелуй.

Магнус. Но, ваше величество, разве королева не долж­на поддерживать короля?

Аманда. Прошу прощенья, сэр, но в моем королевстве нет места для двух монархов. Я принципиально ваша против­ница, потому что талант имитатора не передается по наслед­ству.

Протей. А что же остальные молчат? Мы уже знаем, почему обе наши дамы отказывают королю в поддержке. Но, может быть, его поддержит кто-нибудь из мужчин?

Молчание.

Магнус. Так. Ну, видно, мне не удалось вас убедить. Я не в претензии, леди и джентльмены, потому что я понимаю всю затруднительность вашего положения. Но как найти вы­ход из этого положения, вот в чем вопрос.

Никобар. Очень просто: подпишите ультиматум.

Магнус. Я не уверен, что это выход. Вот шурин мини­стра внутренних дел готов был подписать обязательство не употреблять больше спиртных напитков, если я дам ему ми­нистерский портфель. Но мы на это не согласились; мы не со­мневались в том, что он подпишет обязательство, но, зная о его природных слабостях, сомневались, что он его выполнит. У меня тоже есть кое-какие слабости. Не опасаетесь ли вы, мистер Протей, что я подпишу ультиматум, а потом моя при­рода возьмет свое, и я опять вернусь к прежним привычкам?

Протей (теряя терпение). Что толку в этих разговорах? Вы точно осужденный на казнь, который всячески растягива­ет предсмертные молитвы, чтобы отдалить неминуемый конец. Все ваши рассуждения ничего не изменят. Вы ведь знаете, что должны подписать. Так подпишите, и дело с концом.

Никобар. Молодец, Джо! Вот это слова!

Бальб. Давно бы так.

Плиний. Глотайте пилюлю, сэр! От того, что вы ее дер­жите за щекой, она слаще не сделается.

Лизистрата. Ради бога, сэр, подпишите скорей. Я больше не могу выносить эту пытку.

Магнус. Леди и джентльмены, я вижу, что ваше терпение истощается. Не буду его больше испытывать. Вы были очень снисходительны ко мне, благодарю вас за это. Давайте прекра­тим сейчас спор; но мне нужен некоторый срок, чтобы обдумать свое решение. В пять часов вечера, если до этого времени я не найду иного выхода, ваш ультиматум будет подписан.

Он встает. Все остальные тоже встают. Он выходит из комнаты.

Протей. Последняя увертка. Но вы не беспокойтесь, он у нас в руках. Что ж, пойдем завтракать? Страшно есть хо­чется. Лиззи, вы мне составите компанию?

Лизистрата. Не обращайтесь ко мне! (Вконец рас­строенная, выбегает из комнаты.)

Аманда. Бедненькая Лиззи! Нелегко быть таким чисто­кровным твердолобым консерватором! Мне бы ее ум и образо­вание! Или ей — мой мюзик-холльный талант! Какая была бы королева! Вторая Елизавета Английская, честное слово! Не огорчайтесь, Джо, я вам составлю компанию, раз уж вы так настаиваете.

Красс. Пошли завтракать все вместе. Я угощаю.

Аманда. Какая щедрость! А денег у вас хватит?

Красс. Ремонтный трест заплатит. У дирекции открытый счет в ресторане «Ритц»; это ей обходится до пяти тысяч в год.

Протей. Великолепно! Ограбим грабителей! Боэнерджес (с достоинством древнего римлянина). Мой завтрак стоит полтора шиллинга, и я заплачу за него сам. (Величественно выходит из комнаты.)

Аманда (кричит ему вслед). Не валяйте дурака, Билл! Протей. Пошли, пошли! Время не ждет.

Все гурьбой спешат к выходу. На пороге сталкиваются с Семиронием и Памфилием, которым приходится посторониться, чтобы дать дорогу. Протей, ведущий под руку Аманду, увидя их, останавливается.

Осмелюсь спросить, вы что же, подслушивали тут?

Памфилий. Согласитесь, что было бы несколько не­удобно, если бы о том, что здесь происходило, нам пришлось потом узнавать стороной.

Семпроний. Раз и навсегда, мистер Протей: личные секретари короля должны все слышать, все видеть и все знать.

Протей. Как это ни странно, мистер Семпроний, я про­тив этого решительно ничего не имею. (Уходит.)

Аманда (в дверях). До свидания, Семми! Привет, Пам!

Семпроний \ (садятся каждый за свой стол и немило-

Памфилий \ сердно зевают). Уа-а-а-а-а-а-а-ффф!

ИНТЕРМЕДИЯ

Будуар Оринтии. Тот же день, половина четвертого. Оринтия сидит у письменного столика и торопливо что-то пишет. Она романтически прекрасна и прекрасно одета. Столик стоит вплотную к стене, почти у самого угла, так что входящему в комнату видна только ее спина. Вход­ная дверь расположена в противоположном по диагонали углу. Посреди комнаты широкая тахта.

Оринтия (не оглядываясь, сердито). Кто там?

Магнус. Его величество король.

Оринтия. Я не желаю его видеть.

Магнус. Вы надолго заняты?

Оринтия. Я разве сказала, что я занята? Передайте ко­ролю, что я просто не желаю его видеть.

Магнус. Как вам будет угодно. (Проходит в комнату и усаживается на тахте.)

Opинтия. Уходите.

Пауза.

Я не стану разговаривать с вами.

Снова пауза.

Раз ко мне врываются без спросу только потому, что мои апартаменты находятся во дворце, а король не умеет вести себя как джентльмен, я должна переехать отсюда. Вот я уже напи­сала в посредническое агентство, чтобы мне подыскали дом.

Магнус. Мы сегодня из-за чего ссоримся, возлюблен­ная?

Оринтия. Спросите у своей совести.

Магнус. Там, где дело касается вас, у меня нет совес­ти. Придется уж вам сказать мне.

Оринтия встает, взяв со стола какую-то книгу, затем величественно при­ближается к тахте и бросает книгу королю.

Оринтия. Вот!

Магнус. Что это?

Оринтия. Страница шестнадцатая. Откройте и посмот­рите.

Магнус (читает заглавие на корешке). «Песни наших прапрадедов». Какая, вы сказали, страница?

Оринтия (сквозь зубы). Шест-над-цатая.

Магнус (раскрывает книгу, находит страницу и сразу улыбается, как бы увидев нечто знакомое). А! «Пилигрим любви»!

Оринтия. Прочтите вслух первые три слова, если у вас хватит смелости.

Магнус (наслаждаясь звучанием произносимой фразы). «Оринтия, моя возлюбленная».

Оринтия. И вы утверждали, что специально придумали это имя для меня, единственной женщины в мире, когда на самом деде вы его откопали в мусорной корзине у торговца по­держанными книгами! А я еще считала вас поэтом!

Магнус. Разве имя, найденное одним поэтом, не может стать священным для другого? Для меня в имени «Оринтия» есть какая-то волшебная прелесть. Ее не было бы, если бы я придумал это имя сам. Впервые я услышал его в детстве, на концерте старинной музыки, и с тех самых пор оно мне дорого.

Оринтия. У вас всегда найдется оправдание. Король лжецов и обманщиков — вот вы кто такой! Вам даже не по­нять, как меня оскорбляет подобная фальшь.

Магнус (покаянно простирает к пей руки). Возлюблен­ная, молю о прощении!

Оринтия. Спрячьте руки в карманы; они больше никогда до меня не дотронутся.

Магнус (повинуясь). Не нужно притворяться, что вам больно, дорогая, если на самом деле вы не чувствуете боли. Ведь это ранит мое сердце!

Оринтия. С каких это пор у вас завелось сердце? Может быть, вы и его купили подержанным, по случаю?

Магнус. Есть же во мне что-то, что судорожно сжимается, когда вам больно или когда вы притворяетесь, что вам больно.

Оринтия (презрительно). Это правда: достаточно мне вскрикнуть, как вы уже готовы подхватить меня на руки и гладить, точно собачонку, которой отдавили лапу. (Садится на тахту, но на расстоянии вытянутой руки от короля.) И это все, что я получаю от вас вместо любви, которой жаждет мое сердце. Уж лучше бы вы меня били.

Магнус. А мне подчас очень хочется прибить вас, когда вы особенно несносны. Но я бы не сумел вам всыпать как сле­дует. Боялся бы причинить вам боль.

Оринтия. Зато если б вам нужно было подписать мне смертный приговор, вы бы сделали это, не поморщившись.

Магнус. Пожалуй, тут есть доля правды. У вас удиви­тельно четко работает мысль — в пределах вашего кругозора.

Оринтия. Ну, разумеется, у меня кругозор ограничен по сравнению с вашим!

Магнус. Не знаю. До известной точки у вас и у меня мысль работает в одном направлении, но потом то ли вы просто дальше не идете, то ли направление меняется, и вы забираете выше, а я остаюсь на прежнем уровне. Трудно сказать, но, во всяком случае, мы перестаем понимать друг друга.

Оринтия. И тогда вы возвращаетесь к вашим Амандам и Лизистратам, этим жалким созданиям, которые не знают иной любви, кроме чиновничьей преданности своему министерству, и которым поэзию заменяют пухлые тома ведомственных отче­тов в синих обложках.

Магнус. Да, их мысли не заняты постоянно тем или иным мужчиной. Но, на мой взгляд, подобное расширение интересов можно лишь приветствовать. Какое мне дело до любовника Лизистраты — если у нее есть любовник. Да она бы мне до смерти надоела, если б говорила только об этом и ни о чем ином. А вот дела ее министерства меня чрезвычайно интересуют. И так как она очень горячо относится к своей работе, то у нас никогда не иссякают темы для разговора.

Оринтия. Вот и ступайте к ней; я вас не задерживаю. Но не вздумайте уверять ее, будто со мной ни о чем нельзя гово­рить, кроме как о мужчинах, потому что это неправда и вы сами это отлично знаете.

Магнус. Это неправда, и я это знаю; но ведь я этого и не говорил.

Оринтия. Вы это думали. Подразумевали. Когда мы с вами находимся в обществе этих дурацких политиков в юбках, вы только с ними и разговариваете все время. Для меня у вас и словечка не находится.

Магнус. Как и у вас для меня. Нам с вами не о чем бе­седовать на людях; то, что мы могли бы сказать друг другу, не предназначено для чужих ушей. Зато когда мы одни, у нас все­гда находится о чем поговорить. Разве вам хотелось бы, чтоб было наоборот?

Оринтия. Вы увертливы, как угорь; но все-таки от меня вам не увернуться. Посмотрите, кто составляет ваше ближай­шее окружение — политиканствующие педанты, сварливые ку­мушки в допотопных нарядах, лишенные дара обыкновенной человеческой речи, способные рассуждать только о своих скуч­нейших ведомственных делах, о своих политических пристра­стиях и о том, у кого какие шансы на выборах. (В нетерпении встает.) Какой может быть разговор с подобными людьми? Если бы не те ничтожества, которых они таскают с собой в качестве жен или мужей, то у вас там вообще не с кем было бы слово сказать. Да и эти знают только две темы для разговора: о при­слуге и о детях. (Вдруг снова садится.) Слушайте, Магнус! По­чему вы не хотите сделаться настоящим королем?

Магнус. Это как же, возлюбленнейшая?

Оринтия. Прогоните прочь всех этих болванов. Пусть не докучают вам своей министерской возней и управляются сами, как прислуга, которая подметает полы и вытирает пыль в двор­цовых залах. А вы будете жить истинно королевской жизнью, благородной и прекрасной, со мною. Ведь для того, чтоб быть настоящим королем, вам недостает настоящей королевы.

Магнус. Но у меня есть королева.

Оринтия. О, как вы слепы! Хуже, чем слепы, — у вас низменные вкусы. Небеса посылают вам розу, а вы цепляетесь за кочан капусты.

Магнус (со смехом). Очень удачная метафора, возлюб­ленная. Но всякий разумный человек, если ему предложат вы­бор: жить без роз или жить без капусты, — несомненно, пред­почтет капусту. Кроме того, все старые жены, которые теперь относятся к разряду капусты, были когда-то розами; вы, моло­дежь, не помните этого, а мужья помнят и не замечают пере­мены. И, наконец, — вам это должно быть известно лучше, чем кому-либо, — никогда муж не уходит от жены потому только, что она постарела и подурнела. Новая жена очень часто и стар­ше и безобразнее прежней.

Оринтия. А почему это мне должно быть известно луч­ше, чем кому-либо?

Магнус. Да потому, что у вас у самой было два мужа, и оба они сбежали от вас к женщинам, не обладавшим ни вашей красотой, ни вашим умом. Когда я просил вашего последнего мужа хотя бы ненадолго вернуться ко двору, он мне ответил, что жить с вами под одной крышей — это свыше сил человече­ских. А между тем в свое время ваша красота свела его с ума. Ваш первый муж был женат на превосходной женщине и бук­вально принудил ее к разводу, чтобы жениться на вас; и что же — не прошло и двух лет, как он вернулся к старой жене и умер у нее на руках, бедняга.

Оринтия. А хотите, я вам скажу, почему эти люди не могли со мною ужиться? Потому что я существо высшей поро­ды, а они — посредственность. Им нечего было поставить мне в упрек: я была верной женой, я прекрасно вела дом, я кормила их так, как они никогда в жизни не ели. Но я была на голову выше их, и дотянуться до меня оказалось для них непосильной задачей. Вот они и предпочли уйти к кочнам капусты, жал­кие людишки. И я их не удерживала. Вы видели эту разва­лину, с которой теперь живет Игнаций? По ней можно судить, чего он сам стоит.

Магнус. Весьма достойная женщина. Игнаций с ней очень счастлив. Он стал совершенно другим человеком.

Оринтия. Да, она ему как раз под пару. Мещанка, обы­вательница, сама ходит с корзинкой за покупками. (Встает.) Я витаю в надзвездных высях. Обыкновенным женщинам туда не подняться, а обыкновенные мужчины чувствуют себя там не на месте и спасаются бегством.

Магнус. Как приятно, должно быть, сознавать себя бо­гиней, ни разу пи в чем не проявив своей божественности.

Оринтия. Найдите мне занятие, достойное богини, и я ее проявлю. Я даже готова снизойти до занятий королевы, если вы разделите со мною трои. Но не выдумывайте, будто люди ста­новятся великими потому, что совершают великие дела. Они совершают великие дела — если случится — потому, что они ве­ликие люди. И они остаются великими, даже если им и не слу­чается совершать великих дел. Я могу совсем ничего не делать, сидеть вот в этой комнате, пудриться и объяснять вам, сколько глупости в вашей умной голове, — и все равно я буду неизме­римо выше миллионов обыкновенных женщин, которые прино­сят себя в жертву, занимаются домашним хозяйством, управ­ляют министерствами или тратят время еще на какие-нибудь пошлости в этом роде. Разве вся эта ваша скучнейшая государ­ственная деятельность делает вас лучше или умнее? Я наблю­дала вас и до и после тех политических акций, которыми вы так гордитесь, — и каждый раз видела, что вы ни в чем не изме­нились, как не изменились бы ни для меня, ни для самого себя и в том случае, если б этих акций не было. Нет! Слава богу, моя уверенность в себе — чувство неизмеримо более утончен­ное, чем пошлое самодовольство человека, кичащегося тем, что он что-то сделал. Вы должны поклоняться мне, а не делам моим. А если вам нужны дела, так и отправляйтесь к тем, кого вы называете людьми дела, к этим вашим приятелям и приятельни­цам, которые сговорились считать себя великими потому лишь, что они действуют как автоматы, бессмысленно подвергают риску свои никчемные жизни или же тридцать лет подряд встают в четыре часа утра и трудятся по шестнадцать часов в сутки, точно коралловые полипы. Для чего существуют они, эти унылые рабы? Чтобы расчищать мне путь, чтобы я могла ца­рить над ними в своей красоте, точно небесное светило, ослеп­ляя их, даря им утешение в их рабской доле, до которой мне нет дела, и позволяя им подчас забывать ее в восторженных мечтах обо мне. Разве я не стою этого? (Она садится, глядя на короля так, словно хочет заворожить его.) Посмотрите мне в глаза и скажите правду. Стою или не стою?

Магнус. В моих глазах — да, потому что я люблю кра­соту. А вот послушали бы вы, что говорит Бальб по поводу назначенного вам содержания.

Оринтия. И по поводу моих долгов. Не забудьте мои долги, мои закладные, мою описанную мебель и все те тысячи, которые я заняла у ростовщиков, чтобы спасти свое имущество от аукциона, не прибегая к услугам друзей. Можете сделать мне очередное внушение на эту тему, но не смейте уверять, будто народ неохотно дает мне деньги. Народ счастлив этим, счастлив моей так называемой расточительностью.

Магнус (более серьезным тоном). Кстати, Оринтия, я по­дозреваю, что когда ваша портниха составляла последний счет на ваши туалеты, она исходила из предположения, что вы рано или поздно сделаетесь королевой.

Оринтия. Допустим. Что же из этого?

Магнус. А то, что едва ли ей самой пришла бы в голову подобная мысль. Уж не вы ли намекнули ей?

Оринтия. Вы считаете меня на это способной, Магнус? Не ожидала от вас подобной низости.

Магнус. Напрасно, я, как и всякое живое существо, яв­ляю собой смесь высокого с низким. Но ваше благородное не­годование ни к чему, возлюбленнейшая. Вы действительно спо­собны на все. Ведь были такие разговоры? Попробуйте-ка от­переться!

Оринтия. Как вы смеете требовать, чтобы я от чего-то отпиралась? Я никогда не отпираюсь. Да, конечно, такие разговоры были.

Магнус. Я так и думал.

Оринтия. Фу, до чего вы глупы! Вам бы лавочником быть, а не королем. Что же, вы воображаете, что эти разговоры вела я? Да ведь это носится в воздухе, олух вы несчастный! Когда моя портниха завела об этом речь, я ей сказала, что если еще раз услышу от нее что-нибудь подобное, то не закажу у нее больше ни одного платья. Но не в моих силах помешать людям видеть то, что ясно как божий день. (Снова встает.) Все знают, что настоящая королева — я. Все и относятся ко мне как к на­стоящей королеве. На улице меня встречают приветственными кликами. Народ валит толпами, чтобы увидеть, как я перерезаю ленточку на художественной выставке или подаю знак к спуску на воду нового судна. Меня природа создала королевой, и люди это понимают. А если вы не понимаете, — значит, вас природа не создала королем.

Магнус. Прелестно! Лишь истинное вдохновение может придать женщине подобную дерзость.

Оринтия. Вы правы... относительно вдохновения, но не относительно дерзости. (Садится на прежнее место.) Послушай­те, Магнус, когда вы наконец решитесь устроить мою и свою судьбу?

Магнус. А как же моя жена, королева? Куда денется моя бедная милая Джемайма?

Оринтия. Ах, ну пристрелите ее или утопите! Пусть ваш шофер столкнет ее в Сериентайн вместе с машиной. Эта жен­щина делает вас смешным.

Магнус. Что-то мне не нравится такой план. И потом — это могут счесть бесчеловечным.

Оринтия. Ах, вы отлично понимаете, о чем я говорю. Разведитесь с ней. Заставьте ее дать вам развод. Тут нет ничего трудного. Когда Ронин решил жениться на мне, он именно так и сделал. Все так делают, когда хотят переменить обстановку.

Магнус. Но я не представляю себе, как я буду существо­вать без Джемаймы.

Оринтия. А другие не представляют себе, как вы сущест­вуете с ней. Впрочем, никто вас и не просит существовать без нее. Когда мы поженимся, можете видеться с ней хоть каждый день, если вам угодно. Я не собираюсь устраивать вам по этому поводу сцены ревности.

Магнус. Очень великодушно с вашей стороны. Но боюсь, что это еще не разрешение вопроса. Джемайма едва ли захочет сохранить со мной прежнюю близость, если я буду женат на вас.

Оринтия. Что за женщина! Разве это чем-нибудь хуже моего теперешнего положения?

Магнус. Нет.

Оринтия. Ах, вот как! Значит, для нее вы считаете не­подходящим то положение, в которое не задумывались поста­вить меня?

Магнус. Оринтия, я вовсе не ставил вас в это положе­ние. Вы сами себя в него поставили. Я не мог противиться вам. Вы меня подхватили, как ветер песчинку.

Оринтия. А вы хотели противиться?

Магнус. Ничуть. Я никогда не противлюсь соблазнам, так как давно уже заметил, что то, что мне во вред, меня не соблазняет.

Оринтия. Да, так на чем мы остановились?

Магнус. Забыл. Кажется, я вам объяснял, что вам с моей женой никак нельзя поменяться ролями.

Оринтия. А почему, собственно?

Магнус. Не знаю, как вам объяснить. Вы ведь, в сущ­ности, никогда не были замужем, хотя дважды вам случилось вести к алтарю намеченную жертву; и от одной из этих жертв у вас даже есть дети. Быть вашим мужем — это просто долж­ность, которую может занимать любой мужчина и от которой его можно уволить через бракоразводный суд при условии пре­дупреждения за полгода. Быть моей женой — совсем другое дело. Малейшая попытка задеть достоинство Джемаймы подействовала бы на меня как пощечина. А вот о вашем достоинстве я почему-то не забочусь.

Оринтия. Мое достоинство божественно, и потому его ничто задеть не может. Ее же достоинство — простая услов­ность; вот вы за него и дрожите.

Магнус. Ничего подобного. Это потому, что она часть меня самого, моего житейского, будничного «я». А вы — суще­ство из сказочного мира.

Оринтия. Вдруг она умрет. Что ж, и вы тоже умрете?

Магнус. Вероятно, нет. Придется мне как-нибудь сущест­вовать без нее, хотя мне страшно даже подумать об этом.

Оринтия. Но, может быть, в программу существования без нее входит женитьба на мне?

Магнус. Дорогая моя Оринтия, я скорей женился бы на самом дьяволе. Быть женой — не ваше амплуа.

Оринтия. Вам так кажется, потому что вы начисто ли­шены воображения. Вы меня даже не знаете, ведь я никогда не принадлежала вам по-настоящему. Я дала бы вам такое, сча­стье, какого не знал еще ни один мужчина на земле.

Магнус. Сомневаюсь, чтобы вы могли дать мне большее счастье, чем то, которое я нахожу в наших причудливо-невин­ных отношениях.

Оринтия (нетерпеливо, вскочив). Вы говорите, как ребе­нок! Или как святой. (Повернувшись к нему.) Я могу открыть вам новый мир, о котором вы и представления не имели прежде. Я могу подарить вам прекрасных, замечательных детей. Видали вы другого такого красавчика, как мой Бэзил?

Магнус. Ваши дети очень красивы; но ведь это эльфы и феи, а у меня уже есть несколько своих, вполне реальных детей. Развод не уберет их с пути, который ведет в сказочную страну.

Оринтия. Все ясно: час блаженства настал для вас, пе­ред вами раскрываются двери рая, — а вы боитесь вылезть из своего хлева!

Магнус. Что же, если я свинья, так хлев для меня самое подходящее место.

Оринтия. Я отказываюсь понимать это. Правда, все муж­чины при ближайшем рассмотрении глупы и трусливы. Но вы все-таки менее глупы и трусливы, чем другие. В вас даже есть некоторые задатки первоклассной женщины. Когда я отрываюсь от земли и уношусь на просторы вечности, туда, где мое на­стоящее место, вы в состоянии следовать за мною. С вами я могу беседовать так, как не могу ни с кем другим; и вы можете говорить мне вещи, от которых ваша глупая жена попросту уда­рилась бы в слезы. У меня больше общего с вами, чем с кем-либо из окружающих меня мужчин. У вас больше общего со мной, чем с кем-либо из окружающих вас женщин. Мы рож­дены друг для друга. В книге судеб написано, что вы должны быть моим королем, а я — вашей королевой. Как вы можете колебаться? Что вам ваши заурядные, простодушные увальни-дети, ваша заурядная домохозяйка-жена? Что вам вся эта свора синих чулок, выскочек, шутов и интриганов, воображающих, будто они управляют Англией, тогда как на самом деле они только препираются с вами? Посмотрите на меня. Посмотрите хорошенько. Разве я не стою миллиона таких, как они? Разве жизнь со мной не прекраснее жизни с ними настолько же, на­сколько солнце прекраснее грязной лужи?

Магнус. Да, да, да, да, разумеется. Вы красавица, вы божество.

Она торжествующе вскидывает голову.

И вы необыкновенно забавны.

Этот неожиданный разряд действует на Оринтию, как ушат холодной воды; но она слишком умна, чтобы не оценить его по достоинству. Разо­чарованно махнув рукой, она снова усаживается на тахту и с терпеливо­страдальческим видом слушает молча нижеследующую тираду.

Быть может, когда-нибудь природа сумеет скрестить розу с капустой и сделать всех женщин такими же пленительными, как вы, — вот-то радостно и легко будет житься тогда! Но пока что я прихожу сюда, чтобы насладиться беседой с вами, когда мне хочется отдохнуть от тяжести короны, когда я устал от моей глупой жены, или мне надоели мои увальни-дети, или меня за­мучили мои чересчур беспокойные министры, — одним словом, когда я, как говорят врачи, нуждаюсь в перемене обстановки. Видите ли, дорогая, нет на свете таких идеальных жен, таких милых детей и таких тактичных министров, которые бы время от времени не утомляли человека. У Джемаймы, как вы спра­ведливо заметили, есть свои недостатки. А у меня — свои. Так вот, если бы наши недостатки полностью совпадали, мне не нужно было бы других собеседников, кроме нее, а ей — кроме меня. Но таких совпадений не бывает, а потому все идет у нас так же, как и у других супружеских пар: есть известные темы, которых нам нельзя касаться в разговоре, потому что это все равно, что наступить на больную мозоль. Есть люди, о которых мы избегаем упоминать, потому что одному из нас они нра­вятся, а другому — нет. Это касается не только отдельных лю­дей, но и определенных человеческих типов. Вот хотя бы тот тип, к которому принадлежите вы. Моя жена не любит людей вашего типа, она их не понимает, чувствует к ним недоверие и даже боится их. И не без основания, потому что такие жен­щины, как вы, опасны для жен. А мне они не внушают не­приязни; я их понимаю, потому что во мне самом есть кое-что от этого типа. И, уж во всяком случае, я не думаю их бояться. Зато жена моя хмурится, чуть только о них заведешь речь. И потому, когда мне хочется беспрепятственно поговорить на такие темы, я прихожу к вам. Вероятно, и она говорит со своими друзьями о людях, о которых никогда не заговаривает со мной. У нее есть друзья-мужчины, которые дают ей то, чего не могу дать я. Если б этого не было, ей со мной всегда не хватало бы чего-то, и в конце концов она бы меня возненави­дела. Потому-то я и забочусь, чтобы ее приятели чувствовали себя у нас непринужденно.

Оринтия. Образцовый супруг и образцовое супружество! А когда от образцового супружества становится слишком скуч­но, тогда ищут развлечения у меня!

Магнус. Чего же еще вы можете требовать? Не будем впадать в распространенное заблуждение насчет единого духа и единой плоти. У каждого светила своя орбита; и хотя мы знаем, что между двумя соседними светилами действует сила притя­жения, мы знаем и то, что расстояние между ними огромно. А когда притяжение становится настолько сильным, что пре­одолевает расстояние, эти два светила не сливаются в одно — они сталкиваются и гибнут. У каждого из нас тоже есть своя орбита, и мы должны держаться на огромном расстоянии друг от друга, чтобы не погибнуть, столкнувшись. Сохранять долж­ное расстояние — это и значит уметь держать себя; а там, где люди не умеют держать себя, человеческое общество невыносимо.

Оринтия. Ну какая другая женщина могла бы переносить ваши поучения и даже находить в них известную прелесть?

Магнус. Оринтия, мы с вами просто дети, увлеченные игрой, и вы должны удовлетворяться своей ролью сказочной ко­ролевы. А теперь (вставая) меня ждут дела.

Оринтия. Какие дела могут быть для вас важнее, чем свидание со мной?

Магнус. Никакие.

Оринтия. Так садитесь на место.

Магнус. К сожалению, как это ни глупо, но нужно управ­лять государством. А сегодня у нас очередной правительствен­ный кризис.

Оринтия. Но ведь кризис отложен до пяти; мне все рас­сказал Семпроний. Зачем вы так распускаете этого хитрого жа­дюгу Протея? Он морочит вас. Он морочит всех. Он морочит даже самого себя, а в первую очередь — все это правительство, которое для вас просто позор. Оно напоминает битком набитый вагон третьего класса. Почему вы позволяете, чтобы подобный сброд отнимал у вас попусту время? В конце концов, за что вам платят деньги? За то, чтоб вы были королем; иначе говоря — чтоб вы плевали на простой народ.

Магнус. Так-то так, но в наше время представления о ко­ролевском бизнесе, как выражаются американцы, совершенно перепутались с представлениями о демократии, и потому поло­вина Англии ждет, что я буду плевать на моих министров, а другая половина рассчитывает, что я позволю министрам напле­вать на меня. Вот в пять часов и должно решиться, кому быть плевательницей.

Оринтия. И вы не погнушаетесь бороться за власть с Протеем?

Магнус. Что вы! Я никогда не борюсь. Но иногда одер­живаю победы.

Оринтия. Если вы только позволите этому позеру, этому комедианту побить вас, не смейте мне больше никогда на глаза показываться.

Магнус. Протей неглуп; а иногда в нем даже прояв­ляются симпатичные черты. Не вижу ничего приятного в том, чтобы побить его; я вообще не люблю никого бить. А вот пере­хитрить его — это, пожалуй, доставило бы мне кое-какое невин­ное удовольствие.

Оринтия. Магнус, вы просто размазня. Настоящий муж­чина был бы рад сделать из него котлету.

Магнус. Настоящие мужчины не годятся в короли. Я ведь только идол, сокровище мое, и все, что я могу, — это не быть чересчур кровожадным идолом. (Смотрит на часы.) Но мне в са­мом деле пора. Au revoir! (1)

Оринтия (смотрит на свои часы). Да ведь сейчас только двадцать пять минут пятого. У вас еще масса времени до пяти.

Магнус. Да, но мы всегда пьем чай в половине пятого.

Оринтия (извернувшись, как змея, хватает его за ло­коть). Бог с ним, с чаем! Я вас напою чаем здесь.

Магнус. Немыслимо, возлюбленная. Джемайма не любит, когда ее заставляют ждать.

Оринтия. К черту Джемайму! Вы не уйдете от меня к вашей Джемайме. (Дергает его с такой силой, что он падает на тахту рядом с ней.)

Магнус. Дорогая, я должен идти.

Оринтия. Пойдете в другой раз. А сегодня останетесь здесь. Послушайте, Магнус, у меня к вам есть очень важное дело.

Магнус. Нет у вас никакого дела. Вам просто хочется, чтобы я опоздал к чаю и Джемайма рассердилась. (Пытается встать, но она тянет его назад.) Пустите, слышите?

Оринтия (продолжая держать его). Почему вы так бои­тесь жены? Весь Лондон смеется над вами. Все говорят, что вы у нее под башмаком, бедненький.

Магнус. У нее под башмаком! А вот это как называется, по-вашему? Моя жена, по крайней мере, не применяет ко мне физического насилия.

Оринтия. Я не хочу, чтоб вы покидали меня ради вашей старухи.

Магнус. Ну, Оринтия, хватит глупостей. Вы же знаете, что я должен идти. Будьте благоразумны.

Оринтия. Еще десять минут, не больше.

Магнус. Уже и так половина пятого.

Он снова пытается встать, но она удерживает его.

(Переводя дух.) Вы ведь это делаете только со злости. У вас такая крепкая хватка, что я не могу вырваться, не причинив вам боли. Что же мне, позвать стражу?

Оринтия. Зовите, зовите! Завтра утром об этом будут трубить все газеты!

Магнус. Демон! (Собрав все свое королевское величие.) Оринтия! Я вам приказываю.

Оринтия хохочет.

(В бешенстве.) Ну, погоди же, дьявол, я тебя заставлю отпу­стить. (Снова пытается вырваться, на этот раз уже пуская в ход силу.)

Оринтия обхватывает его обеими руками за шею и держит, злорадно усмехаясь. В дверь стучат, но ни он, ни она не слышат стука. Ему удается оторвать ее руки, но в ту же минуту она обхватывает его снова, поперек туловища. Оба сваливаются с тахты и катаются по полу. Входит Семпроний. На мгновение останавливается, наблюдая эту не­приличную сцену, затем торопливо выскальзывает из комнаты и, при­крыв за собой дверь, начинает шумно кашлять и сморкаться; наконец стучит снова, громко и настойчиво. Противники прекращают военные действия и поспешно вскакивают на ноги.

Магнус. Войдите.

Семпроний (на пороге). Сэр, ее величество послала меня сказать, что чай уже на столе.

Магнус. Благодарю вас. (Быстро выходит из комнаты.)

Оринтия (запыхавшаяся, но чрезвычайно довольная со­бой). Когда король со мной, он забывает все на свете. Да и я тоже. Мне, право, очень жаль, что он опоздал к чаю.

Семпроний (сухо). Объяснений не требуется. Я все ви­дел. (Выходит.)

Оринтия. Скотина! Наверно, подсматривал в замочную скважину. (Вызывающе вскидывает голову и,пританцовывая, возвращается к своему письменному столу.)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Несколько позже. Дворцовая терраса с низкой балюстрадой, выходящая в сад. Вдоль балюстрады ряд плетеных кресел. Посреди террасы не­сколько стульев, стоящих в беспорядке, — видимо, на них только что сидели. Из сада можно подняться на террасу по широким каменным ступеням в центре.

Король и королева сидят на террасе у самых ступеней: коро­лева — справа от короля. Он читает вечернюю газету, она вяжет. Рядом с ней рабочий столик, на нем небольшой гонг.

Королева. Почему ты велел оставить стулья на террасе, а не убрать их вместе с чайным столом?

Магнус. Я буду принимать здесь министров.

Королева. Здесь? Почему?

Магнус. Надеюсь, что свежий воздух и предзакатное осве­щение подействуют на них умиротворяюще. Им тут трудней будет ораторствовать, чем в четырех стенах.

Королева. А ты уверен? Когда Роберт спросил Боэнерджеса, где он научился произносить такие великолепные речи, тот ответил: «В Гайд-парке».

Магнус. Да, но там его вдохновляло присутствие толпы.

Королева. Роберт говорит, что ты совершенно приручил Боэнерджеса.

Магнус. Неправда, вовсе я не приручал его. Я только преподал ему кое-какие правила поведения. Мне приходится нянчиться со всеми новичками в политике, но это совсем не значит, что я их приручаю. Я просто учу их разумно использо­вать свои силы, вместо того чтобы растрачивать их попусту, валяя дурака. Потом, когда приходится сталкиваться с ними, мне же от этого хуже.

Королева. Благодарности ты все равно не видишь. Им кажется, что ты морочишь их.

Магнус. Да на первых порах так оно и бывает. Но когда доходит до дела, тут уж их не заморочишь: они сами очень быстро перенимают эту науку.

Памфилий входит на террасу с той стороны, где сидит королева.

(Взглянув на часы.) Ах ты боже мой! Неужели явились? Ведь еще нет пяти.

Памфилий. Нет, сэр. Прибыл американский посол.

Королева (с оттенком неудовольствия). Разве ему на­значена аудиенция?

Памфилий. Нет, ваше величество. Он, видимо, чем-то взволнован. Я ничего не мог от него добиться. Он желает не­медленно видеть его величество.

Королева. Желает!! Американец желает немедленно видеть короля, не испросив предварительно аудиенции! Ну, знаете ли!

Магнус (вставая). Просите его сюда, Пам.

Памфилий выходит.

Королева. На твоем месте я предложила бы ему ходатайствовать об аудиенции в письменной форме, а потом заста­вила бы дожидаться недельку-другую.

Магнус. Что? Когда мы до сих пор не расплатились с Америкой по военным долгам? И когда в Белом доме сидит та­кой оголтелый империалист, как Боссфилд? Нет, ты бы этого не сделала, дорогая моя. Ты была бы с ним заискивающе любез­на — так же как сейчас буду я, чтоб ему провалиться!

Памфилий (появляясь вновь). Его превосходительство американский посол, мистер Ванхэттен.

Памфилий скрывается. На террасу входит чрезвычайно оживленный Ванхэттен; с видом человека, не сомневающегося в том, что его при­ходу очень рады, он сразу же устремляется к королеве и так долго и энергично трясет ее руку, что она, озадаченная этим затяжным рукопо­жатием, в конце концов беспомощно оглядывается на короля.

Магнус. Что с вами такое, мистер Ванхэттен? Этак вы у ее величества все кольца стрясете.

Ванхэттен (отпуская руку королевы). Ее величество из­винит меня, когда узнает, какое дело меня сюда привело. Король Магнус, мы стоим на пороге великого исторического события, быть может, величайшего во всей прошлой и будущей истории.

Магнус. Не хотите ли чаю?

Ванхэттен. Чаю! Кто в такую минуту думает о чае!

Королева (довольно холодно). Нам трудно разделить ваши восторги, поскольку мы до сих пор не знаем, чем они вызваны.

Ванхэттен. Вы совершенно правы, мэм. Действительно, нелепо, с моей стороны. Но сейчас вы всё узнаете п сможете судить сами, преувеличиваю ли я все значение, всю неслыхан­ную важность того, что не поддается преувеличению.

Магнус. Милосердный боже! Да вы садитесь, пожалуйста.

Ванхэттен (берет стул и ставит между креслами короля и королевы). Благодарю вас, ваше величество. (Садится.)

Магнус. Вы, по-видимому, хотите сообщить нам какое-то экстраординарное известие. В официальном или в частном по­рядке?

Ванхэттен. В самом официальном. Будьте уверены. Мо­жете рассматривать то, что я вам скажу, как заявление прави­тельства Соединенных Штатов Америки правительству Британ­ской империи.

Королева. Может быть, мне уйти?

Ванхэттен. Нет, нет, мэм! Пожалуйста, останьтесь. Как супруга царствующей особы вы, может быть, несколько ограни­чены в своих привилегиях, но как англичанка вы имеете полное право знать то, что я пришел сообщить.

Магнус. Черт побери, Ванхэттен, да в чем же дело, в кон­це концов?

Ванхэттен. Король Магнус! Ваша страна связана с на­шей страной определенными долговыми отношениями.

Магнус. Стоит ли говорить об этом сейчас, когда наши английские капиталисты вложили столько денег в американские предприятия, что вам приходится ежегодно выплачивать нам два миллиарда долларов — после уплаты самим себе процентов по долгу.

Ванхэттен. Король Магнус! Забудем пока о цифрах. Итак, наши страны связаны между собой долговыми отноше­ниями; но в то же время они разделены границей — границей, на которой не увидишь ни одной пушки и ни единого солдата и че­рез которую американские граждане каждый день обменивают­ся рукопожатиями с канадскими подданными вашей державы.

Магнус. Да, но есть еще морская граница, которую за наш общий счет охраняет Лига наций, и это обходится не­сколько дороже.

Ванхэттен (встает, чтобы придать своим словам больше внушительности). Ваше величество, долга больше нет. Граница перестала существовать.

Королева. То есть как?

Магнус. Мистер Ванхэттен, уж не хотите ли вы сказать, что в результате какого-то грандиозного катаклизма Атланти­ческий океан поглотил Североамериканский материк?

Ванхэттен. Нет, но произошло нечто, еще более достой­ное удивления. Британская империя в некотором роде погло­тила Атлантический океан.

Магнус. Мистер Ванхэттен, я вас очень прошу по воз­можности вразумительно рассказать нам, что же все-таки про­изошло? Садитесь, пожалуйста.

Ванхэттен (усаживаясь на прежнее место). Как вам из­вестно, сэр, было время, когда Соединенные Штаты Америки составляли часть Британской империи.

Магнус. Да, таково предание.

Ванхэттен. Не предание, сэр, а неоспоримый историче­ский факт. В восемнадцатом столетии...

Магнус. Ну, это давние дела.

Ванхэттен. Что значит какое-нибудь столетие в жизни великой державы, сэр? Позвольте напомнить вам притчу о блуд­ном сыне.

Магнус. Ох, мистер Ванхэттен, это дела еще более дав­ние. А тут, насколько я понимаю, что-то важное произошло не далее как вчера.

Ванхэттен. Произошло, король Магнус. Произошло, и очень важное.

Магнус. Так рассказывайте, что именно. У меня сейчас нет времени заниматься восемнадцатым столетием и блудным сыном.

Королева. У короля через десять минут заседание каби­нета, мистер Ванхэттен.

Ванхэттен. Любопытно, какие лица сделаются у ваших министров, король Магнус, когда они услышат то, что я имею вам сообщить.

Магнус. Очень любопытно. Но, к сожалению, я не смогу сказать им, в чем дело, поскольку я сам этого не знаю.

Ванхэттен. Ваше величество, блудный сын возвращает­ся домой. Но на этот раз он вернется не бедняком, изголодав­шимся и одетым в рубище, как это было в древности. О нет. Те­перь он принесет с собою в отчий дом все богатства земли.

Магнус (вскакивает с кресла). Послушайте, неужели...

Ванхэттен (тоже встает, наслаждаясь эффектом своих слов). Именно, сэр! Декларация независимости отменена. До­говоры, скреплявшие ее, разорваны. Мы приняли решение вер­нуться в состав Британской империи. Разумеется, мы войдем на правах самоуправляющегося доминиона и мистер Боссфилд останется нашим президентом. Так что в скором времени я буду иметь честь посетить вас снова, но уже не в качестве посла иностранной державы, а в качестве правительственного уполно­моченного по величайшему из ваших доминионов и вернопод­данного вашего величества.

Магнус (падая в кресло). Черта с два! (Пытается про­никнуть взглядом в будущее, и впервые за все время в этом взгляде появляется растерянность.)

Королева. Какое замечательное событие, мистер Ван­хэттен!

Ванхэттен. Я не сомневался, мэм, что вы именно так его оцените. Такого события еще не было в мировой истории. (Садится на прежнее место.)

Королева (тревожно поглядывая на короля). Ведь прав­да, Магнус?

Магнус (с видимым усилием овладевая своими чувства­ми). Скажите, пожалуйста, мистер Ванхэттен, кому принадле­жит эта... этот... эта блестящая политическая идея? Откровенно говоря, я привык считать вашего президента одним из тех го­сударственных деятелей, которые больше работают языком, чем головой. Не может быть, чтобы он сам удумал такую штуку. Признайтесь, кто подсказал ему?

Ванхэттен. Ваше критическое суждение о мистере Боссфилде я вправе принять лишь со всеми необходимыми оговорками; но могу сказать вам, что у нас в Америке эту приятную новость будут, вероятно, связывать с недавним посещением на­ших берегов президентом Ирландского свободного государства. Мне не выговорить его имя так, как оно произносится офи­циально, по-гэлльски, — а как оно пишется, у нас во всем по­сольстве знает только одна машинистка, — но друзья называют его Мик О’Рафферти.

Магнус. Ах, прохвост! Джемайма, нам придется жить в Дублине. Англии пришел конец.

Ванхэттен. В известном смысле — пожалуй. Но это не означает, что Англия погибнет. Она просто сливается — да, именно сливается — с другим предприятием, более мощным и более процветающим. Я забыл упомянуть, сэр, что вы теперь будете императором; таково одно из наших условий. Этот ма­ленький островок мог обходиться королем; но раз уж в дело вступаем мы, тут требуется нечто более грандиозное.

Магнус. Этот маленький островок! «Сей малый перл в серебряной оправе моря!» А не приходило ли вам в голову, мистер Ванхэттен, что мы можем не захотеть превратиться в какой-то довесок к мощному американскому предприятию? Что, если вместо того, чтобы согласиться на это, мы кликнем старый боевой клич синфейнеров и будем драться до последней капли крови за свою независимость?

Ванхэттен. Меня бы очень огорчило подобное возрож­дение варварских нравов прошлого. К счастью, это невозможно. Не-воз-мож-но! Старый боевой клич не вдохновит разноплеменный экипаж Атлантического флота Лиги наций. Этот флот под­вергнет вас блокаде, сэр. Нам, пожалуй, придется объявить вам бойкот. И плакали тогда ваши два миллиарда долларов в год.

Магнус. Но континентальные державы? Неужели вы ду­маете, что они хоть на миг допустят подобную перемену в меж­дународной расстановке сил?

Ванхэттен. А что тут особенного? Ведь это перемена чисто номинальная.

Магнус. Номинальная! Вы называете слияние Британ­ского содружества наций с Соединенными Штатами номиналь­ной переменой! Хотел бы я знать, как назовут это Франция и Германия!

Ванхэттен (снисходительно покачивая головой). Фран­ция и Германия? Эти устарелые географические названия, ко­торыми вы пользуетесь по укоренившейся семейной привычке, нас нимало не волнуют. Под Германией вы, очевидно, подразу­меваете ряд советских или почти советских республик, распо­ложенных между Уральским хребтом и Северным морем? Но здравомыслящие политики Москвы, Берлина и Женевы ста­раются сейчас объединить их в федерацию, и у нас имеется полная договоренность, что, если мы не будем мешать их дейст­виям, они не станут препятствовать нашим. А то, что вы назы­ваете Францией, — то есть, очевидно, правительство в Новом Тимгаде — чересчур занято своими африканскими делами, что­бы интересоваться событиями по ту сторону Ламаишского тун­неля. Пока в Париже достаточно американцев, а у американцев достаточно денег, с французской точки зрения на Западе все спо­койно. В числе развлечений, которые Париж может предложить американцам, одно из самых популярных — экскурсия в Старую Англию. И французы хотят, чтобы мы себя здесь чувствовали как дома. Что же, мы так себя и чувствуем. И это вполне есте­ственно. В конце концов, мы же здесь действительно дома.

Магнус. То есть простите, почему же?

Ванхэттен. А потому, что нас здесь окружает все свое, привычное: американские промышленные изделия, американские книги, пьесы, спортивные игры, американские религиоз­ные секты, американские ортопеды, американские кинофильмы. То есть, короче говоря, — американские товары и американские идеи. Политический союз между нашими странами явится лишь официальным признанием совершившегося факта. Так ска­зать — гармония сердец.

Королева. Мистер Ванхэттен, вы забываете, что у нас есть своя великая национальная традиция.

Ванхэттен. Соединенные Штаты, мэм, восприняли все великие национальные традиции и, сплавив их воедино с соб­ственной славной традицией Свободы, получили в результате нечто поистине оригинальное и универсальное.

Королева. У нас есть своя самобытная английская куль­тура. Я не хочу сказать, что она выше американской, но, во вся­ком случае, она иная.

Ванхэттен. Так ли? Ведь эта культура нашла себе во­площение в произведениях английского изобразительного искус­ства, в загородных замках вашей знати, в величественных со­борах, воздвигнутых нашими общими предками для служения богу. А что вы сделали со всем этим? Продали нам, американ­цам. Я вырос под сенью Элийского собора — мой папочка пе­ревез его из графства Кембридж в штат Нью-Джерси и тем положил начало своей профессиональной карьере. Соору­жение, которое теперь стоит на месте этого собора в Англии, тоже очень недурно в своем роде, отличный образец железо­бетонной архитектуры двадцатого века. Но проект его был сде­лан американским архитектором, а строил Международный трест синтетических строительных материалов. Поверьте мне, истинные англичане, которые судят о жизни по реальным фак­там, а не по тому, что пишется в книгах, гораздо лучше чув­ствуют себя среди нас, чем среди обветшалых английских тра­диций, искусственно поддерживаемых американскими туриста­ми. Если вы встретите где-нибудь в сельской глуши почтенного джентльмена, свято соблюдающего все рождественские обычаи, можете быть уверены, что это — американец, недавно купив­ший поместье. И англичане разводят вокруг него всю эту че­пуху потому, что он им за это платит деньги, а вовсе не потому, что это нужно им самим.

Королева (со вздохом). Ах, так много представителей самых лучших семейств уезжает теперь в Ирландию. Следовало бы запретить англичанам ездить в Ирландию. Они никогда от­туда не возвращаются.

Ванхэттен. Что же тут удивительного, мэм? При таким климате, как у вас...

Королева. Нет, это не из-за климата. Это из-за Конской ярмарки.

Король в глубоком раздумье поднимается с кресла; видя это, Ванхэт­тен тоже встает.

Магнус. Я должен обдумать ваше сообщение. Собственно, я уже давно чувствовал, что к тому идет. Более того: когда я был молод и находился под влиянием семейных предрассуд­ков, — а надо сказать, что у нас в семье никогда не признавали самостоятельности отложившихся американских колоний, — я сам мечтал воссоединить под эгидой Британской империи все народы, говорящие на английском языке, и поставить эту им­перию во главе цивилизации.

Ванхэттен. Прекрасно! Замечательно! Вот ваши мечты и сбылись.

Магнус. Не совсем. Теперь, умудренный годами и жизнью, я должен сказать, что в мечтах все это казалось при­влекательней, чем на деле.

Ванхэттен. И это все, что я могу передать президенту, сэр? Он будет разочарован. Признаюсь, я и сам несколько смущен.

Магнус. Да, пока все. Может быть, это и в самом деле гениальная идея...

Ванхэттен. Безусловно, безусловно.

Магнус. А может быть, это ловушка, рассчитанная на погибель Англии.

Ванхэттен (ободряюще). Ну зачем же так мрачно! В конце концов, ведь ничто не вечно под луной — в том числе добрая Старая Англия. Прогресс, сэр! Сами понимаете — про­гресс, прогресс!

Магнус. Именно, именно. Мы можем уцелеть только в виде сорок девятой звезды на вашем флаге. И тем не менее мы цепляемся за те жалкие остатки самостоятельности, которые вы нам до сих пор позволяли сохранять. Может быть, нам и при­дется слиться — или, как вы сказали, — влиться, — но все-таки кое-кто из нас постарается продержаться, пока хватит сил. (Ко­ролеве.) Дорогая...

Королева ударяет в гонг, стоящий на ее столике. Входит Памфилий.

Вы получите мой ответ после заседания кабинета. Сегодня не ждите, оно может закончиться очень поздно. А вот завтра с утра я вас извещу о принятом решении. Благодарю вас за то, что вы сообщили мне новость до того, как она попала в газеты: в наше время это бывает редко. Памфилий, проводите его пре­восходительство. До свидания. (Подает Ванхэттену руку.)

Ванхэттен. Я тоже благодарен вашему величеству. (Ко­ролеве.) До свидания, мэм. Надеюсь, что скоро буду иметь удо­вольствие явиться к вам в придворном мундире.

Королева. Он вам очень пойдет, мистер Ванхэттен. До свидания.

Посол и Памфилий уходят.

Магнус (с мрачным видом расхаживает по террасе из угла в угол). Ах, мерзавцы! Этот жулик О’Рафферти! Эта без­мозглая трещотка Боссфилд! Ремонтному тресту, видите ли, за­благорассудилось отремонтировать Британскую империю.

Королева (спокойно). А по-моему, это прекрасная идея. Из тебя получится превосходный император. И мы постепенно приобщим этих американцев к цивилизации.

Магнус. Для этого мы сами еще недостаточно цивилизо­ванны. А они относятся к нам так, как к какому-нибудь пле­мени краснокожих. Англия будет низведена на положение ре­зервации.

Королева. Ты говоришь глупости, милый! Они вполне отдают себе отчет в нашем прирожденном превосходстве. До­статочно взглянуть, как американки ведут себя при дворе: чув­ствуется настоящая любовь и уважение к царственным особам. А от наших английских аристократок простой вежливости не до­ждешься, если уж они вообще удостоят двор своим появлением.

Магнус. Что ж, дорогая, мне не раз уже приходилось в угоду тебе делать то, чего я в жизни не сделал бы по своей воле; так что, может быть, я и в американские императоры пойду — только чтобы доставить тебе удовольствие.

Королева. Магнус, когда я тебя о чем-либо прошу, то лишь для твоей же пользы. Ты сам не всегда знаешь, что тебе полезно.

Магнус. Ну, ну, ну, ладно, дорогая! Пусть будет по-твоему. Но где же эти окаянные министры? Они опаздывают.

Королева (смотрит в сад). Вон Семпроний ведет их сюда.

Кабинет министров в полном составе поднимается на террасу. Мужчины по дороге снимают шляпы. На Боэнерджесе блестящий придворный мундир, который он себе за это время успел раздобыть. Процессию возглавляют Протей с Семпронием, за ними сле­дуют обе дамы. Королева встает навстречу Протею. Семпроний про­ворно отодвигает ее столик в сторону, а кресло, в котором она сидела, ставит на середину — для короля.

(Подает руку премьер-министру.) Здравствуйте, мистер Протей.

Протей. Ваше величество, разрешите представить вам министра торговли, мистера Боэнерджеса.

Королева. Я, кажется, уже однажды видела мистера Боэнерджеса; это было на открытии Летнего дворца транспорт­ных рабочих. Вы тогда были в костюме, который вам удиви­тельно шел. Отчего вы перестали его носить?

Боэнерджес. Да принцесса сказала, что у меня в этом костюме дурацкий вид.

Королева. Как это нехорошо со стороны принцессы! Он вам был очень к лицу. Впрочем, вам любой костюм к лицу. Ну, не буду мешать вашему заседанию. (Уходит в дом.)

Семпроний несет за нею ее вязание.

Магнус (усаживаясь в кресло). Леди и джентльмены, прошу садиться.

Министры кладут шляпы на балюстраду и берут кто стул, кто плетеное кресло. Рассаживаются в таком порядке: Никобар, Красс, Боэнерджес, Аманда, король, Протей, Лизистрата, Плиний, Бальб. Пауза. Протей ждет, чтобы король начал разговор. Но король молчит, погруженный в свои мысли. Молчание становится томительным.

Плиний (нарочито непринужденным тоном). Хорошая погода стоит последнее время.

Аманда фыркает.

Король. С запада надвигается туча, мистер Плиний. (Протею.) Вы слыхали, что придумали американцы?

Протей. Да, сэр.

Магнус. Надеюсь, что мои министры выскажут мне свои соображения по этому поводу.

Протей. С разрешения вашего величества, мы сперва займемся вопросом об ультиматуме.

Магнус. А так ли уж важен будет этот ультиматум, если столица Британского содружества наций переместится в Вашингтон?

Никобар. Почему в Вашингтон, а не в Мельбурн, Мон­реаль, Иоганнесбург?

Магнус. Потому что ни в одном из этих мест она бы не удержалась. Столица может удержаться только там, где нахо­дится центр тяжести государства.

Протей. Согласен с вами. Если уж столицу придется переносить, она будет перенесена либо на Запад, в Вашингтон, либо на Восток, в Москву.

Боэнерджес. Москва очень много воображает о себе. Л может ли Москва научить нас чему-нибудь, чему мы не на­учились бы и сами? Москва руководствуется английской исто­рией, написанной в Лондоне Карлом Марксом.

Протей. Правильно; а английский король опять заста­вил вас уклониться от основного вопроса. (Магнусу.) Так как же с ультиматумом, сэр? Вы обещали сообщить нам свое реше­ние в пять часов. Сейчас уже четверть шестого.

Магнус. Вы, значит, непременно хотите довести спор до его логического завершения? Это, знаете, даже как-то не по-английски.

Протей. Мои предки были выходцами из Шотландии.

Лизистрата. Очень жаль, что они в Шотландии не остались. Что касается меня, я англичанка до мозга костей.

Боэнерджес (громогласно). Я тоже!

Протей. Плохо пришлось бы Англии, если бы за нее не думали шотландцы.

Магнус. Что на это скажут другие члены кабинета?

Аманда. У всех у них предки были выходцами откуда-нибудь, сэр, — не из Шотландии, так из Ирландии, из Уэлса, из Иерусалима. Так что на английский патриотизм вы тут не рассчитывайте.

Красс. Англичане, если хотите знать мое мнение, не созданы для политики.

Магнус. И потому я, единственный, как видно, англича­нин, пытающийся заниматься политикой, должен быть превра­щен в пустое место?

Протей (резко). Да. Вам не удастся запугать нас и сбить с позиции, какими бы мрачными красками вы эту позицию ни расписывали. Я ведь тоже могу сгустить краски, если понадо­бится. Короче говоря, мы требуем от вас безоговорочной капиту­ляции. Если вы откажетесь, я распущу парламент и назначу но­вые выборы, предоставив избирателям решать, быть Англии абсолютной монархией или же конституционной. В этом вопро­се мы единодушны; никто из правительства в отставку не по­даст. У меня имеются письменные заявления отсутствующих членов кабинета; а те, кто сейчас здесь, выскажутся сами.

Все министры-мужчины. Согласны, согласны!

Протей. Итак — ваш ответ?

Магнус. Век абсолютных монархий миновал. Вы думае­те, что можете обойтись без меня; а я без вас обойтись не могу и знаю это. И потому, само собою разумеется, я — за консти­туционную монархию.

Министры-мужчины (с радостью и облегчением). Правильно! Правильно!

Магнус. Но погодите, это не все.

Все смолкают и недоверчиво настораживаются.

Протей. Ах, вот как? Тут, значит, есть подвох?

Магнус. Ну почему же подвох? Просто вы сами заста­вили меня признать, что я в конституционные монархи не го­жусь. У меня нет той способности стушевываться, которая тут необходима.

Аманда. Что верно, то верно. Мы с вами в этом отноше­нии пара, сэр.

Магнус. Спасибо на добром слове. Итак, я безоговорочно принимаю провозглашенный вами конституционный принцип, но ультиматум ваш подписать не могу, потому что это значило бы для меня дать обещание, заранее зная, что я его нарушу, — нарушу в силу свойств своей натуры, которую никакие консти­туционные рамки не властны обуздать.

Бальб. Но как же так — раз вы отказываетесь подпи­сать ультиматум, значит, вы фактически и принцип не при­знаете?

Магнус. О, это противоречие разрешить нетрудно. Ког­да честный человек чувствует, что не может справиться со своими обязанностями, он подает в отставку.

Протей (в испуге). В отставку! Что вы еще заду­мали?

Красс. Король не может подать в отставку.

Никобар. Это все равно, что сказать: «Я отрублю себе голову». Вы же не можете сами себе отрубить голову.

Боэнерджес. Правда, это могут сделать другие.

Магнус. Не будем спорить о словах, джентльмены. По­дать в отставку я не могу, но я могу отречься от престола.

Все (вскакивая со своих мест). Как отречься от престо­ла? (Смотрят на него в полной растерянности.)

Аманда выразительно свистит нисходящую минорную гамму. Садится.

Магнус. Ну да, отречься от престола. Лизистрата, вы ведь были учительницей истории. Разъясните вашим коллегам, что такие случаи бывали и раньше. Возьмите хотя бы импе­ратора Карла Пятого...

Лизистрата. К черту Карла Пятого! Это был нику­дышный король. Ваше величество, я вас поддерживала, как только могла. Умоляю вас, не оставляйте меня. Не отрекай­тесь от престола. (В отчаянии садится на место.)

Протей. Вы не можете отречься иначе, как по моему со­вету.

Магнус. А я и следую вашему совету.

Протей. Вздор! (Садится.)

Бальб. Чушь! (Садится.)

Плиний. Вы, верно, шутите. (Садится.)

Никобар. Вы просто хотите, как говорится, опрокинуть нашу тележку с яблоками! (Садится.)

Красс. Я бы сказал, что это даже непорядочно! (Са­дится.)

Боэнерджес (с апломбом). А почему, собственно? По­чему? Я весьма уважаю его величество — как Сильную Лич­ность, поскольку в качестве старого республиканца я не могу питать к нему уважения как к представителю королевской власти. Но все же на нем свет клином не сошелся. Давно уже пора покончить с монархическим предрассудком и сделать Британское содружество наций такой же республикой, как и все прочие великие державы. (Садится.)

Магнус. Позвольте, мистер Боэнерджес, об этом речи не было. Я отрекаюсь не для того, чтобы уничтожить монархию, а для того, чтобы ее спасти. Мое место займет мой сын Роберт, принц Уэльский. Из него выйдет отличный конституционный монарх.

Плиний. Ну, ну, сэр. Вы несправедливы к мальчику. Не так уж он глуп.

Магнус. Что вы! Что вы! Я совсем не хотел сказать, что он глуп; напротив, он гораздо умнее меня. Но мне так и не удалось привить ему вкус к парламентской или политической деятельности. Его интересы лежат в интеллектуальной сфере.

Никобар. Как бы не так! Бизнес — вот что его инте­ресует.

Магнус. Совершенно верно. Он постоянно твердит, что не понимает, зачем я теряю с вами время, делая вид, будто управляю страной, когда на самом деле страной управляет Ре­монтный трест. И вы знаете — на это довольно трудно ответить.

Красс. Все они теперь такие. Вот мой сын рассуждает точно так же.

Лизистрата. Лично у меня отношения с принцем очень хорошие, но я не чувствую в нем интереса к тому, чем я зани­маюсь.

Бальб. А у него и нет к этому интереса. Не мешайте ему, и он вам не будет мешать. Самый подходящий для нас король. Не упрям, не назойлив и считает, что все, что мы де­лаем, не стоит выеденного яйца. Верно я говорю, Джо?

Протей. Что ж, пожалуй. Если со стороны вашего вели­чества это серьезно...

Магнус. Совершенно серьезно, уверяю вас.

Протей. Должен признаться, что такого оборота я не предвидел — хотя следовало бы. Предложение вашего величе­ства позволяет разрешить вопрос самым прямым, разумным и честным образом. А в политике меньше всего приходится рас­считывать на такое решение вопроса. Но я не учел личных качеств вашего величества. И теперь чем больше я думаю о вашем предложении, тем яснее для меня, что вы правы, — это для вас единственный выход.

Красс. А я с самого начала так и считал, Джо.

Бальб. И я тоже. Да, это, безусловно, правильный выход.

Никобар. У меня лично возражений нет.

Плиний. Все короли одинаково хороши.

Боэнерджес. Или одинаково плохи. Противно смотреть, как вы кидаетесь то в одну сторону, то в другую по первому знаку Джо. Не кабинет, а стадо овец.

Протей. Что же, попытайтесь указать этому стаду луч­ший путь. Можете вы предложить что-нибудь?

Боэнерджес. Да так, сразу, что же предложишь. Надо было дать нам время подумать. Но, пожалуй, король должен поступить так, как он считает правильным.

Протей. Ага, значит, козел не отстает от стада; ну тогда все в порядке.

Боэнерджес. Кого это вы называете козлом?

Никобар. А кого это вы называли овцами, если на то пошло?

Аманда. Тише, дети, тише! (Королю.) В общем, вы нас обошли, сэр, как и всегда!

Протей. Я считаю, что больше говорить не о чем.

Аманда. Значит, еще на полчаса хватит.

Боэнерджес. Послушайте, вы! Сейчас не время для ва­ших шуточек!

Протей (внушительно). Билл совершенно прав, Аманда. (Становится в традиционную позу парламентского оратора.)

Министры-мужчины приготовляются слушать в благоговейном внима­нии, как слушают церковную проповедь; но у Лизистраты на лице пре­зрительная гримаса, а у Аманды — веселая улыбка.

Леди и джентльмены. В этот знаменательный час разрушают­ся узы многолетней давности. Лично я готов без ложного сты­да признать, что меня эти узы кое-чему научили.

Одобрительный ропот в группе министров-мужчин.

Для меня и, я думаю, для многих собравшихся здесь это был не просто политический союз, но узы искренней дружбы.

Снова одобрительный ропот. Волнение нарастает.

Случались у нас разногласия — у кого их не случается? — но это были просто, так сказать, семейные ссоры.

Красс. Верно. Никак не более.

Протей. Если можно, я бы даже сказал — любовные ссо­ры.

Плиний (утирая навернувшуюся слезу). Можно, Джо. Говорите.

Протей. Друзья мои, мы пришли сюда для беседы с ко­ролем. Увы, эта беседа оказалась прощальной.

Красс всхлипывает.

Грустно сознавать, что приходится расставаться, но, во всяком случае, мы расстаемся друзьями.

Плиний. Правильно, правильно!

Протей. Мы удручены, но мы не поддадимся унынию. И если мы с грустью оглядываемся на прошлое, то наш взор, устремленный в будущее, исполнен надежды. Есть в этом бу­дущем и свои сложности, и свои опасности. Оно выдвинет перед нами новые проблемы; оно поставит нас лицом к лицу с но­вым королем. Но ни новые проблемы, ни новый король не вы­теснят из нашей памяти того, кто так долго был нашим госу­дарем, нашим советчиком и — надеюсь, он не станет возражать против такого определения — нашим другом.

Отдельные возгласы: «Правильно, правильно!»

Не сомневаюсь, что мои слова встретят самый горячий отклик в сердцах присутствующих, если я скажу в заключение: при любом короле...

Аманда. Наш Джо будет флюгером.

Шум. Протей, вне себя от негодования, падает в кресло.

Бальб. Безобразие!

Никобар. Вот сте...

Плиний. Всякая шутка должна иметь границы!

Красс. Стыдно, Аманда! Вы забываетесь!

Лизистрата. Она имеет право говорить то, что думает. А вы просто скопище сентиментальных дураков.

Боэнерджес (встает). Тише! К порядку!

Аманда. Прошу прощения.

Боэнерджес. И правильно делаете. Разве так ведут себя? Где вы воспитывались? Король Магнус! Мы должны рас­статься, но мы расстаемся, как и подобает Сильным Лично­стям, — по-дружески. Премьер-министр правильно выразил здесь наши общие чувства. Я призываю присутствующих вы­разить эти чувства по доброму старому английскому обычаю. (Запевает зычным голосом.) Что-о за-а...

Министры-мужчины (дружно подтягивают).

...па-арень разудалый,

И смельчак и весельчак,

И смельчак и ве...

Магнус (повелительно). Хватит! Хватит!

Водворяется постороженная тишина. Все в некоторой растерянности рассаживаются по местам.

Весьма признателен за ваши добрые чувства, но, кажется, тут вышло недоразумение. Мы с вами не расстанемся. Я вовсе не собираюсь отойти от политической деятельности.

Протей. То есть как?!

Магнус. Вы с поистине трогательным волнением гово­рите обо мне как о человеке, политическая карьера которого окончена. А я склонен считать, что моя политическая карье­ра только начинается. Я еще ничего не сказал вам о своих планах.

Никобар. Каких планах?

Бальб. Король, отрекшийся от престола, должен забыть о планах и карьерах.

Магнус. А почему? Я, напротив, предвкушаю очень мно­го интересного и веселого. Поскольку, отрекаясь, я, разумеется, распущу парламент, первым номером программы будут всеоб­щие выборы.

Боэнерджес (в испуге). Позвольте, но меня же только что выбрали! Что это выходит — две избирательных кампании в один месяц? Мне не выдержать таких расходов.

Магнус. Ну, расходы, безусловно, возьмет на себя государство.

Боэнерджес. Государство? Плохо же вы осведомлены о том, как проводятся выборы в Англии!

Протей. Вы получите свою долю из избирательного фонда партии, Билл, а если никаких дополнительных источни­ков у вас не найдется, придется вам обойтись теми голосами, которые вы соберете без подкупа. Ваше величество, продол­жайте, пожалуйста; нас очень интересуют ваши планы.

Магнус. Своим последним королевским указом я лишу себя всех титулов и званий, чтобы сразу спуститься до поло­жения рядового гражданина.

Боэнерджес. Вы хотите сказать — подняться? Рядовой гражданин не ниже, а выше всякой титулованной особы.

Магнус. Вот поэтому я и решил стать рядовым гражда­нином, мистер Боэнерджес.

Плиний. Что ж, это вам делает честь.

Красс. Не каждый из нас был бы способен на подобную жертву.

Боэнерджес. Благородный жест, сэр! Благородный жест, не могу не признать этого.

Протей (подозрительно). А с каких это пор ваше величе­ство стали делать жесты? Что за этим кроется, хотел бы я знать?

Боэнерджес. Стыдитесь, Джо!

Протей. Молчите вы, простофиля! (Королю.) Так что же все-таки за этим кроется?

Магнус. Я не собираюсь вас обманывать, премьер-ми­нистр. За этим кроется очень простое соображение: когда я вернусь к политической жизни, мне выгоднее быть простым гражданином, чем титулованной особой. Я буду добиваться места в палате общин.

Протей. Вы — в палате общин?!

Магнус (любезно). Да, я думаю выставить на ближай­ших выборах свою кандидатуру по Виндзорскому королевско­му избирательному округу.

Все, кроме Боэнерджеса и обеих женщин, в ужасе вскакивают на ноги.

Протей. Это предательство!

Бальб. Жульнический трюк!

Никобар. Неслыханная подлость!

Плиний. Ему обеспечена победа на выборах.

Красс. Еще бы! Это будет победа без боя.

Бальб. Вот теперь мы видим, чего стоят дружеские улыбки и ласковое обхождение!

Никобар. Лицемер!

Красс. Плут!

Лизистрата. От души желаю вашему величеству удачи!

Аманда. Правильно, правильно! Давайте по-честному, друзья. Почему бы ему не стать таким же членом парламента, как мы все?

Боэнерджес. Да, вот именно. Почему?

Прочие министры-мужчины. Ну-у-у... (Садят­ся, всем своим видом выражая крайнее негодование.)

Протей (мрачно). А если вы пройдете в парламент, что дальше?

Магнус. Дальше есть несколько возможностей. Я, разу­меется, постараюсь образовать свою партию. Мой сын, король Роберт, должен будет поручить формирование правительства руководителю одной из партий, способному обеспечить себе большинство в палате общин. Он может обратиться к вам. А может обратиться и ко мне...

Аманда, прерывая общее угрюмое молчание, принимается насвистывать национальный гимн.

Но что бы там ни было, подумайте, как это приятно, что мы теперь сможем во всеуслышание высказывать свое истинное мнение друг о друге. До сих пор вы не могли откровенно говорить английскому народу, что вы обо мне думаете: короля критиковать не полагается. Да и я не мог с полной откровен­ностью разбирать способности и личные свойства каждого из вас. Но теперь уже не нужно будет сдерживать себя, притво­ряться, скрывать свои истинные чувства — что так утомитель­но и так противоестественно. Вероятно, этот поворот в наших отношениях радует вас не меньше, чем меня.

Лизистрата. Я просто в восторге, сэр! Вы поведете за меня борьбу с Ремонтным трестом.

Аманда. Вот-то потеха будет.

Боэнерджес. Ну, премьер-министр, мы ждем вашего слова. Что вы на это скажете?

Протей (говорит медленно, сосредоточенно хмуря бро­ви). Ваше величество, ультиматум при вас?

Магнус достает бумагу из внутреннего кармана и подает ему. Протей двумя рассчитанными движениями разрывает бумагу на четыре части и швыряет в сторону.

(Произносит раздельно и подчеркнуто.) Никакого отречения. Никаких всеобщих выборов. Никакого ультиматума. Все остается как было. Правительственный кризис миновал. (Ко­ролю, злобно отчеканивая каждое слово.) Я вам никогда этого не прощу. Вы выхватили козырного туза из комбинации, ко­торую я выложил сегодня утром. (Берет шляпу и удаляется через сад.)

Боэнерджес (встает). Это была очень некрасивая выходка со стороны премьер-министра, сэр. Такое поведение недостойно Сильной Личности. Но я ему укажу на это. Може­те положиться на меня. (Берет шляпу и неторопливым, величественным шагом уходит вслед за Протеем.)

Никобар. Я уж лучше оставлю свои мысли при себе. (Хочет взять шляпу, но его останавливают обращенные к нему слова короля.)

Магнус. Как видите, мистер Никобар, я не опрокинул тележки с яблоками.

Никобар. А мне все равно, можете опрокидывать, если хотите. Я кончил заниматься политикой. Политика — занятие для дураков.

(Уходит.)

Красс (с видимой неохотой поднимается и берет шляпу). Что ж, я от Ника не отстану. Как он, так и я.

Магнус. Неужели вы решитесь отойти от политики, ми­стер Красс?

Красс. С превеликим удовольствием, если только Ре­монтный трест согласится. Они меня сюда посадили, они мне и другое место найдут, если захотят. (Уходит.)

Плиний (берется за шляпу все с тем же неизменным благодушием). Слава богу, все обошлось. В нашем кабинете всегда все обходится. Ну, погорячились немножко, так вы на это не обращайте внимания, сэр. Завтра они все опять будут шелковые. (Уходит.)

Бальб (взяв шляпу). Теперь, когда и они ушли, я позво­лю себе заметить, что при всех моих недостатках я, пожалуй, не такой уж плохой министр внутренних дел, — это на тот случай, если с монархией что-нибудь выйдет не так и вашему величеству придется подбирать себе кабинет уже в качестве президента республики.

Магнус. Не премину учесть это. Кстати, если догоните премьер-министра, напомните ему, пожалуйста, что мы совсем забыли решить один пустяковый вопрос: о предложении Аме­рики аннексировать Британское содружество наций.

Бальб. Ах ты черт! Ведь в самом деле! Вот это номер! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха! (Уходит, весело смеясь.)

Магнус. Не понимают они, Лиззи, совершенно не пони­мают. А ведь это равносильно столкновению с другой плане­той. Мы потеряем все — царствие, и власть, и славу — и оста­немся нагие, лицом к лицу с самими собой.

Лизистрата. И тем лучше, если под «самими собой» вы разумеете англичан старого закала, которые были не похожи ни на кого другого. Теперь ведь все люди в мире похожи друг на друга, как ресторанные меню. Не нужно изображать дело так, будто это Америка времен Георга Вашингтона готовится поглотить Англию времен королевы Анны. Сегодняшний амери­канец — это просто космополит, разыгрывающий из себя отца-пилигрима. Он такой же дядя Сэм, как вы — Джон Булль.

Магнус. Да, мы живем в космополитическом мире, где все нации и расы смешиваются друг с другом; и когда падут все границы, Лондон может оказаться на выборах в худшем положении, чем штат Теннесси и разные другие места, где, по глупости нашей, образование все еще находится на уровне сельской школы восемнадцатого столетия.

Лизистрата. Не бойтесь, сэр. Исход борьбы будет ре­шаться не численностьюневежественных масс, а мощностью электростанций; без электростанций обойтись нельзя, а их не приведешь в действие шовинистическими песенками и разжи­ганием вражды к иностранцам, запугиванием и краснобай­ством — всем тем, чем приводится в действие национализм. Но как жаль, что вы не войдете в парламент, чтобы вместе с нами отстаивать Старую Англию, и не создадите новую партию для борьбы с Ремонтным трестом. (У нее на глазах слезы.)

Магнус (ласково треплет ее по плечу, утешая). А хо­рошо бы, верно? Но я для этого чересчур устарел. Пусть эту комедию доигрывают те, кто помоложе.

Аманда (берет Лизистрату под руку). Пойдемте, доро­гая. Я вам спою такие песенки, что вы волей-неволей развесе­литесь. Пошли.

Лизистрата прячет платок в карман, порывисто пожимает королю обе руки и выходит вместе с Амандой. Король, оставшись один, погру­жается в раздумье. Входит королева.

Королева. Что же ты, Магнус? Пора переодеваться к обеду.

Магнус (не на шутку расстроенный). Нет, нет. Мне нужно обдумать очень важный вопрос. Я не буду обедать.

Королева (властно). Не будешь обедать? Это невоз­можно! К тому же тебе прекрасно известно, что, когда ты ду­маешь после семи вечера, ты потом не можешь заснуть.

Магнус (с досадой). Но, право, Джемайма...

Королева (подходит к нему и берет его под руку). Ну, ну, ну, без капризов. Обедать нужно вовремя. Будь умницей, и пойдем к столу.

Король с беспомощно-кротким видом покорно следует за женой.

[1]

До свидания! (франц.)