КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

«Если», 1999 № 07 [Баррингтон Бейли] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Проза

Егор Радов Дневник клона

Фрагменты дневника, найденного в архиве Центральных Подземелий после их взятия доблестной Армией Всенародной Борьбы за Физиологическое Единство, опубликованы впервые в журнале «Я и Я» за январь 22-го года Новейшей Эры.

1.
Я сижу в своей комнате, где провел всю жизнь, и одиноко, грустно, весело, радостно и безразлично смотрю прямо в центр белой стены, рождающей во мне любые цвета, образы и ощущения. Я не знаю, кто я, не помню, сколько мне лет, не знаю своего имени, своей цели, своего рождения и своей смерти; у меня нет даже номера — у меня нет ничего, но у меня есть «я», одно лишь это изначальное чувство, и, может быть, в этом и заключено мое преимущество, и именно тут сокрыты мое счастье и мое предназначение.

Сегодня мне разрешили вести дневник, правда, не на моем родном компьютере, откуда я с детства черпаю все свои знания и представления обо всем, а древнейшим и странным способом — на так называемой «пишущей машинке», причем в одном экземпляре. Мне это не совсем понятно, однако врач сегодня принес ее в мою комнату, показал, как она функционирует, и ушел, пожелав удачи и запретив строго-настрого пользоваться для излияния моих мыслей и чувств компьютером, что у меня и так никогда бы не получилось, ибо он заблокирован, закрыт для моего выхода в мир, — я могу лишь только получать с его помощью информацию, и то строго дозированную.

Почему это так? Почему??? Почему? Ответь мне, моя белая стена. Ответь мне, пустой экран. Наверное, истина внутри меня, и смысл слов заключен в… Нет, мне нельзя слишком сильно волноваться, или на следующей медпроцедуре они меня так успокоят, что долгие дни я буду пребывать в состоянии дебильной веселости, чего сейчас почему-то совсем не хочу. Поэтому я отправляюсь спать.

5.
Сегодня я сосредоточился, надел виртуальный шлем, браслеты, очки и штаны, подключился к обычной системе и попытался выйти в другие программы, чтобы расширить свои знания об окружающем, которых, в общем-то, у меня нет, кроме самых общих: мы живем в самом блистательном из блистательных государств по имени «Земля», правительство нас кормит и лечит, и в конце концов мы умрем.

Опять-таки, кроме врачей, других себе подобных я так и не видел. Зачем же их прячут? Или мне нельзя общаться? Но я же знаю слова, могу говорить, слушать, видеть, нюхать, осязать. Может быть, мы погибнем при соприкосновении или даже при простом лицезрении друг друга, а наши врачи — это вообще совсем другие существа? Не знаю, опять не знаю. Попытка выйти в другую программу закончилась столкновением со сложным кодовым «замком». Его трудно разгадать, но я все же попытаюсь — ведь у меня ограниченный одной лишь смертью запас времени и полное отсутствие любых занятий, кроме медпроцедур и физзарядки, которая мне уже надоела, но за ее четким выполнением они тщательно следят.

12.
Упорнейше пытаюсь сломать «замок». Гениальный шифр! Но и я, как мне кажется (или кто-то мне это сказал?), тоже не промах. Вперед!

34.
О, какой день!.. Я… Я сломал «замок»!.. Великое чувство какой-то… не могу подобрать нужного слова… свободы, что ли, охватило меня, и я готов погрузиться в водоворот информации, которую от меня скрывали. Или ее нет?.. Сейчас узнаю. Сейчас я все узнаю: кто я, откуда, куда иду, зачем и почему. И вверх и вниз — я сейчас весел, как после успокоительной процедуры, но мудр, как после осмыслительной. Итак?!

35.
Долго не решался, не хотел, не мог ничего написать. Только сегодня удалось как-то собраться с мыслями, силами, настроением и чувствами. Итак, я выяснил, кто я, что я, зачем и куда. Это грандиозно и кошмарно.

Я — клон, то есть точная копия такого же меня, который живет во внешнем мире. Я — половинка, часть, дробь, но я же и целое; все, что есть у него (меня), есть и у меня (него), только я — здесь, а он — там.

Попытаюсь, хотя бы сумбурно, записать здесь то, что узнал.

Клонирование было впервые осуществлено в конце двадцатого века… Некий доктор клонировал какую-то овцу, и принцип стал понятен. Клонирование людей сначала запретили, но подпольно оно вскоре было произведено, а затем и официально. Скоро научились производить клонов в пробирках, так что каждый человек мог получить свое «второе я», которое было моложе его на девять месяцев. После жуткого мора, вызванного каким-то биологическим оружием, население планеты резко сократилось, умерли негры, евреи, почти вся монголоидная раса… И остались одни светловолосые блондины с голубыми глазами. Вирус в конце концов был побежден, но тут произошло резкое смещение земной оси, вызванное перегруженностью мира добытыми и сконцентрированными в определенных местах Земли тяжелыми металлами. Вследствие этого пригодной для жизни осталась лишь южная половина Северной Америки и северная часть Британских островов. Люди объединились в одно государство — самое блистательное из блистательных… Но их оставалось очень мало. Тут вспомнили о клонировании… Вначале клонов производили в любых количествах (не меньше одного на каждую семью) и рассылали в разные географические точки так, чтобы они по возможности никогда не могли бы встретиться. Но это была чисто утопическая идея. Человек вырастал один, понимал, что он клон, пытался найти самого себя первого, свою семью, и так далее… Случались неприятные встречи, убийства, которые все труднее и труднее было раскрыть, ибо зачастую сами родители, поняв, что вместо их любимого сына живет и действует его клон, убивший того, кого они произвели на свет, и незаметно занявший его место, не желали его выдать, боясь потерять копию сына. А какая разница, в конце концов?.. Часто женщины, недовольные своим браком, разыскивали клоны своих мужей и либо убегали к ним, либо опять-таки, что случалось гораздо чаще, убивали природнорожденных (их стали называть «натуралы») и припеваючи жили с клонами. Особо ретивые так делали неоднократно, если клонов хватало. Иногда, впрочем, клоны становились друзьями и создавали целые коммуны. Имели место и случаи любви к своим клонам, часто обоюдной. Короче, наступил полный бардак и дурдом. Чаша всеобщего маразма была переполнена, когда вследствие скрытого правительственного заговора кучка высокопоставленных врачей поменяла Президента на его клон. Заговор был раскрыт наблюдательным личным секретарем, обратившим внимание на странные провалы памяти у Президента и его грубые ошибки в биохимии, чего просто не могло быть, так как все знали, что Президент — золотой медалист Университета Народных Отношений. Загвоздка всей ситуации состояла еще и в том, что тогда нельзя было определить никаким анализом, кто клон, а кто — нет. Но тут группа врачей под руководством Соколова и Микитова нашли наконец некий способ четкого распознавания, кто есть кто.

Наступила так называемая Эра Анализов. Было поголовно проверено все население обитаемой Земли. Выявленных при этом клонов хватали и сажали в специальные тюрьмы, реорганизованные затем в резервации, несмотря ни на какие протесты их близких — «натуралов». Все общество превратилось в большой концлагерь, где одни отбывали пожизненный срок, а другие их пожизненно охраняли.

Конечно, это не могло понравиться клонам, и вскоре разразилась война. Война, в которой никто ничего не понимал, где каждый пытался доказать, что он — «натурал», где каждый пытался убить другого себя и остаться в единственном числе. Высокопоставленные врачи, заблокировавшись в своем спецбункере и отгородившись от жуткой непонятной бойни, конца которой не было видно, опять в результате длительных опытов нашли средство. Научная группа под руководством Джейн Пепси и Рональда Кола придумала яд, убивающий только клонов. Этим ядом отравили воду по всей стране; клоны начали немедленно умирать. В результате погибла половина членов правительства и несколько высокопоставленных врачей. Президент, который был в курсе этого проекта, остался жив.

Потом, спустя много времени, когда пришло относительное спокойствие и все ужасы были подзабыты, человечество вновь вернулось к клонированию. Но, памятуя прежние ошибки, решили производить клонов только для трансплантации органов. Ты живешь, у тебя печень пришла в полную негодность — а вот тебе клоновская, твоя же, но новая. И так со всем. Для этого клонов вводили в состояние полной комы либо искусственно снижали интеллект, чтобы они ничего не соображали и не представляли никакой опасности. Но потом было замечено, что развитие остального организма при полном идиотизме или коме происходит замедленно и плохо, и это влияет на столь нужные «натуралам» сердце, почки, печень, селезенку и так далее. Тогда…

Тут я наконец подхожу к тайне своего существования. Тогда было решено вырастить клонов в закрытых подземельях совершенно в нормальном, адекватном состоянии, но так, чтобы они никогда не смогли проникнуть за стены своей комнаты и врачебного кабинета, изолировать их друг от друга, дать им минимум информации о мире и о себе, постоянно производить над ними медпроцедуры, следя за здоровьем, ну, а когда понадобится — использовать по назначению. Это, Наконец, устроило всех, и наступила Эра Всеобщего Процветания. Более того, скоро «натуралы» перестали даже догадываться, что у них где-то есть клоны. Итак: ни они ничего не знают, ни мы ничего не знаем, все хорошо, все спокойно. И когда, например, моя почка понадобится ему (мне), я не пойму, зачем мне ее вырезали, а он не задумается, откуда она, собственно, взялась. Вот так, оказывается, обстоят дела.

Изложив это на листке бумаги, я еще раз все прочувствовал и пережил и теперь устало иду спать, пока не зная, что мне делать дальше. Очевидно, я навсегда потерял душевной покой, что, конечно же, будет заметно на медпроцедуре. Лучше бы я не взламывал этот компьютерный «замок»! Лучше бы я, наверное, не рождался. Точнее, лучше бы меня (его) не клонировали!

36.
Два дня ничего не делал, только лежал и думал. Я не хотел есть, но пришлось, так как отсутствие у меня аппетита было бы подозрительным. Но я до сих пор пребываю в состоянии полной опустошенности, ужаса, прострации. Я всего лишь склад новых органов для другого, первого меня. Неужели это справедливо?.. Если нет, то как я смогу дальше жить? Если да, то я этого не понимаю. Может быть, история человечества даст мне ответ?.. Я решил получить максимальную информацию обо всем, абсолютно обо всем, и тогда уже сделать окончательные выводы.

44.
Все эти дни был погружен в историю древних обществ, в их взгляды на мир. Предки в каждом предмете и в себе видели Божественное. Я не знаю, что такое Бог, но, может быть, когда-нибудь пойму. Однако информация действует. Весь сегодняшний день ходил по комнате, разговаривая с вещами, с пищей, которую вкушал, и с моим главным идолом — белой стеной напротив. Я и раньше с ней общался, только не понимал, что она такое. Все это меня слегка забавляло; однако мне было трудно понять истинные воззрения древних без знания окружающей их природы, которой я никогда не видел и не увижу. Пришлось заглянуть в современную науку и проштудировать курс общего природоведения, включающий биологию, химию, физику и прочие естественные науки. Само собой, я пользовался ускоренным гипнокурсом. Но все это я изучаю только для того, чтобы уразуметь, как именно люди в разные времена понимали смысл своего бытия, — это для меня важнее всего. Мне глубоко безразличен, например, просто сам голый факт, что материя состоит из атомов. Для меня в моем положении намного существенней, в чем эти атомы видят смысл своего существования, в чем их цель, и все в таком духе. Жизнеспособность древних, по-моему, строилась на многообразии жизненных форм и постоянных природных переменах. Я этого лишен; уже через три дня мне наскучили эти не столь многочисленные предметы, окружающие меня всю жизнь. Пойдем дальше, возможно, я найду ответ. И что такое Бог?

56.
Философия, которую я вкратце прошел гипнокурсом, словно расчищает захламленное всевозможными неграмотными рефлексиями пространство перед некоей дверью, но открыть эту дверь не решается и боится. Или не может. Но в моем положении у меня есть только один выход — вперед, в эту самую дверь!

67.
Искусство… Я бы сказал, что искусство, пользуясь одним из сленговых (довольно, однако, точных) выражений, это просто кайф. Буду воспринимать его постоянно, что же мне еще остается? Кроме того, в своих высших проявлениях в нем заключены как составляющие его материалы и столь необходимые мне философия и религия. Однако для полноценного восприятия и создания искусства нужно уже иметь и свою истину, и свою цель, и свой смысл, и своего Бога. Пока что я к этому только стремлюсь, поэтому искусство, как создание чего-то еще нового к уже тобой обретенному и существующему, в своем совершенном облике мне пока недоступно. И вообще, оно мне кажется каким-то странным по своей сути. Ведь, например, вдруг окажется, что моя бытность здесь, а его (меня) существование там — это тоже какое-то произведение некоего сумасшедшего художника? Кем мне тогда себя ощущать? Или все вообще — творение искусства, произведенное Богом? От этих идей у меня холодеют ноги.

73.
Религия обещает все, буквально все, и даже сверх этого. Религия — это и есть связь с Богом. Займусь ею вплотную.

85.
Я знаю, как зовут Бога, но это нельзя упоминать всуе. Да, все замечательно, просто чудесно, однако я никак не могу быть евреем, поскольку все евреи вымерли во времена страшного вируса, так что мне это, увы, не подходит. А жаль.

94.
Я сидел сегодня перед своей белой стеной, смотрел в ее центр, глубоко и медленно дыша, задерживая дыхание, распространяя всю энергию вовне, внутрь, вверх, куда угодно, и… Это произошло! Я впал в нирвану. Я не знаю, стал ли я Буддой, но надеюсь, что приблизился к боддхисатвам. Великое блаженство охватило меня, сладостное Божественное Ничто поглотило меня, мои члены испытали воздушную негу и чарующий восторг, и я воистину перестал быть и слился со всем миром, с самим собой — и здесь, и там — и стал наконец Всем и Ничем одновременно… О, белая стена! О, я! Тат твам аси! Мне кажется, я обрел своего Атмана, а значит, и смысл.

106.
Продолжаю медитировать. Кришнаизм любопытен тем, что он вновь привносит раз и навсегда отвергнутую буддизмом оппозицию. Правильно: творение не может быть создано только из себя. Любая религия невозможна без оппозиции, в этом смысле буддизм вовсе не религия, а просто психотехника. Различных психотехник вообще было дикое множество, особенно в более поздние времена. Вещь, несомненно, нужная, буду иногда прибегать к ней в минуты грусти и усталости, но, конечно же, я изначально хотел видеть в буддизме совершенно другое. А кришнаизм… Кришнаизм… Ха-ха-ха… Ну что еще можно сказать?

117.
Христианство… Христианство — это… Это… Это… Господи, Боже мой! Помилуй мя грешного!

123.
Сегодня всю ночь стоял на коленях и молился. Я понял свой смысл, свое предназначение, свою цель. Великая суть самопожертвования охватила меня, я плакал и бил поклоны. На заре вся моя комната осветилась небесным светом, моя белая стена просто горела Божественным огнем, и тут она как будто раскрылась, словно некий занавес, и Христос с Девой Марией под руку явился ко мне и изрек: «Войди в мое Царствие не от мира сего!» И благодать осенила меня, я был истинно счастлив. Я хочу войти, впусти меня, Боже, в Твое Царствие не от мира сего, я тоже нахожусь не в том мире, и мое существование не от мира, мне нужно креститься, я должен быть крещен, где священник, где вода, святая вода, где хоть один крещеный, который бы меня крестил, я ведь тоже не от мира, я изначально с Тобой, со всеми вами, но я не могу быть крещен никогда, никогда, никогда…

Вот такие бессвязные настроения овладели мной в эту ночь. Что же мне делать? Что?!..

124.
Мне все надоело, и дневник тоже. Возвращаюсь, однако, а то скучно. Вся моя проблема заключалась в том, что я уперся в эти высокие идеи и переживания, а надо было просто жить, наслаждаться, любить… Любить, вот именно! Что я знаю об этом? Я решил заняться любовью.

135.
Женщины — поразительные создания. Я долго изучал их строение в любых конфигурациях, разнообразные лики, облики, лица… Их физиологическое отличие от мужчин, к которым я, кстати, как выяснилось, принадлежу, мне показалось забавным, психологического я не понял. Между прочим, где мое сексуальное начало? Никогда я его не ощущал биологически. Очевидно, его мне как-то убирают на медпроцедурах, или как-то меня разряжают, что, в общем, хорошо, а то бы я уже давно лез на свою белую стенку. Я составил портрет желаемой мной женщины и тут же в нее влюбился. И я решил писать ей стихи. Любовные послания, которых она никогда не прочтет, поскольку не существует. Впрочем, какая разница?

144.
Написал венок сонетов и небольшую поэму. Для этого пришлось изучить гипнокурсом основы стихосложения и поэтическое творчество разных народов. Приступаю к новому произведению, которое напишу и в стихах, и в прозе. Это будет шедевр! Жаль, что никто его никогда не прочитает.

156.
Все! Конец — меня засекли. Врачи, оказывается, что-то подозревали и поймали мой вход в запретный компьютерный файл Уильяма Блэйка. Трое из них пришли в мою комнату, чего никогда не бывало, всячески меня просканировали, подключившись к моим компьютерным входам, сняли копию моего дневника для изучения и ушли, сказав, что им нужно посовещаться, а потом они возьмут меня на медпроцедуру. Они выглядели очень растерянными и даже какими-то испуганными. Но главное — они забрали мои стихи и начатое мною большое произведение обо всем! Это настоящая трагедия. Хоть бы дали закончить. Но я не испытываю никакого отчаяния, я не испытываю ничего, кроме тихой, спокойной радости, ибо все когда-нибудь кончается в этом лучшем из миров, и этот конец всегда очевиден и обязательно наступит; и поэтому я готов ко всему, абсолютно ко всему, ибо именно сейчас я понял то, что так хотел постичь, я знаю смысл, я знаю истину. Она… Она вот в этом мгновении, в этих словах здесь, сейчас, когда я это пишу, и она заключается в одной простой фразе, лежащей в основе всего остального: Я ЕСТЬ.

157.
Я был на медпроцедуре, все происходило очень странно. Один из врачей, держа в руках мои стихи, вдруг спросил, обращаясь ко мне: «Это действительно вы написали?» Я кивнул и даже улыбнулся — а кто же еще? Он начал показывать их другому врачу, даже зачитывать некоторые строчки, на что тот совершенно серьезно сказал: «Хватит, я вижу, что это гениально». Тут третий врач, помоложе, вдруг сказал: «А вообще — что ему известно?» И врач, у которого были стихи, вдруг сделался как будто печальным и тихо сказал: «Все». После этого они провели мне обычную оздоровительную терапию, отдали все стихи и отвели в мою комнату, объявив, что отныне я могу безбоязненно получать любую информацию, хотя самому проявляться в компьютерной сети мне запрещено; и пусть я продолжаю работать над своим большим творением, которое их очень заинтересовало, как и мой дневник. Ничего не понимаю.

167.
Вовсю работаю над главным трудом моей жизни. Ура! Сейчас не возникает никаких дурацких вопросов о цели и смысле. Я испытываю… как это… кайф!

173.
Я закончил! Закончил! Этот миг не сравнится ни с чем. Врачи отсняли копию и удалились читать. Кажется, им нравится мое творчество, поскольку, когда они вели меня на очередную процедуру, то смотрели на меня с каким-то пристыженным уважением или почитанием, как нашкодивший маленький ребенок на строгого отца. Впрочем, какая мне разница?

199. (последняя запись)
Вот и все. Сегодня явились врачи, наверное, все врачи, которые заняты в моем участке Подземелий для Клонов. Такого количества я еще никогда не видел в своей жизни… И самый почтенный седовласый врач вышел вперед ц заявил, что ему очень жаль, и так далее, и тому подобное, что они даже обращались с ходатайством лично к Президенту, но тот не разрешил, чтобы не был создан прецедент, и правильно, с моей точки зрения, не разрешил, и завтра они должны меня убить, а мои органы — почти все — пересадить другому мне, то есть ему. Врач еще сказал, что я несомненный гений, и все, что я написал, обязательно будет опубликовано, правда, не так, что это именно я — клон — написал, поскольку официально у нас клонов нет, а как я (он), то есть тот я, или он, который там, в мире. Он, наверное, раз двадцать повторил, как ему жаль и что он, увы, ничего сделать не может. Тогда я спросил, мол, одну все-таки тайну хотя бы сейчас вы могли бы мне открыть: если я такой гений и стал таковым здесь, то кто же он — мое второе я, моя счастливая копия, кому повезло намного больше и у кого столько возможностей для самораскрытия, которые мне бы и не пригрезились?

Тут врач выругался, даже, по-моему, плюнул и сказал, что мой двойник не делал совершенно ничего всю свою жизнь, а только злоупотреблял спиртными напитками и некоторыми официально запрещенными лекарственными препаратами, и поэтому буквально все его внутренние органы пришли в полную негодность, а стало быть, понадобились мои. Он опять повторил, что ему очень жаль. Он сказал, что если бы что-то зависело лично от него, он бы прибил этого сукиного сына — его (меня), а мне бы предоставил буквально все, что только в состоянии дать жизнь. И тут все врачи расступились, и вперед, ко мне, вышел какой-то врач, полностью закутанный в некий балахон, даже лица было не видно. Он подошел ко мне — и тут балахон раскрылся. И я увидел… Я увидел… Я увидел, что передо мной женщина, настоящая, живая женщина во плоти, почти с таким же ликом, какой я нарисовал в своем воображении. Она была совершенно обнаженной под своим одеянием. Она подошла ко мне, поцеловала меня в губы и тут же ушла. «Извини, — сказал седой врач. — Это все, что мы можем для тебя сделать». Они еще раз внимательно на меня посмотрели и тоже все удалились, оставив меня одного в этот мой последний вечер.

Итак, он никем не стал? Ничего не создал? Просто спился, так и не осознав самого себя? Ладно, я дам тебе второй шанс. Я помогу тебе. Я не испытываю сейчас никаких эмоций, никаких страданий, ничего, ничего, ничего. Я не зря прожил свою жизнь. Когда мои произведения будут напечатаны под его именем, когда его признают, это вдохнет в его жизнь смысл. Он станет гением, ибо он уже гений. Просто ему не повезло. Просто так сложилось. Но все всегда можно изменить, и это пробудит его! Это даст ему силы! Он поймет! Он все поймет!!! Он поймет все.

И я улыбаюсь и предвкушаю его величие, признание, любовь, славу. В этом и заключается мой смысл: ведь, в конце концов, он — это и есть я.

Факты

Типичное гнездо протохакера отныне вошло в историю!
Бостонский Computer Museum развернул новую экспозицию, долженствующую предоставить нынешнему поколению юзеров, избалованных техническим прогрессом, поучительную возможность припасть к скромным, незатейливым истокам мультимиллиардной компьютерной индустрии… Легендарный «хакерский гараж» эпохи 1970-х, вдумчиво реконструированный специалистами, битком набит роскошной коллекцией техноантиквариата, где блистают такие перлы, как материнская плата Apple I, разработанная одним из основателей фирмы Apple Стивом Возняком, и кентаврическая машина MITS Altair 8800, построенная на базе процессора Intel 8080: 256 байт оперативной памяти, а вместо дисплея — ряды красных лампочек! Сия полу-ЭВМ-полуперсоналка сконструирована Эдом Робертсом, придумавшим, как уверяют сотрудники музея, и сам термин ПЕРСОНАЛЬНЫЙ КОМПЬЮТЕР.

Кстати, о хакерах: в конце 50-х — начале 60-х, когда появилось это словечко, так называли отнюдь не 14-летних мальчишек, норовящих вломиться в секретные файлы Пентагона (правильное имя этаким хулиганам — крэкеры!), а глубоко уважаемых в компьютерной тусовке свободных художников от программирования. Что замечательно, вплоть до середины 60-х новые софты распространялись авторами и их ближайшими друзьями свободно и совершенно безвозмездно, и каждый компьютерщик был в полном праве воспользоваться любым творением коллеги без специального на то разрешения.

В 1965-м студент Гарварда по имени Билл Гейтс и его приятель Пол Аллен использовали большую университетскую ЭВМ для разработки операционной системы вышеупомянутого Altair 8800, ну а некто, оставшийся неизвестным, возьми да скопируй гейтсовские программы и пусти их в широкий оборот… Юный Билл, понятно, такого стерпеть не мог, и его «Открытое письмо любителям», появившееся сразу в нескольких самодеятельных компьютерных журнальчиках, произвело эффект слезоточивой бомбы в атмосфере райского сада: «Большинство из вас попросту ворует программное обеспечение! И тем самым вы препятствуете созданию действительно хороших программ, ибо какой же профессионал станет работать задаром?..»

Промышленный робот в роли хирурга
Это знаменательное событие имело место в операционной питтсбургского госпиталя Shadyside (США) под руководством доктора Энтони Ди Джиойя, пациентом же оказался бесконечно терпеливый… скелет. Собственно, серийный робот, позаимствованный на одном из местных предприятий, является лишь базой системы ROBODOC, предназначенной для костно-замещающей хирургии; ключевая же часть представляет собой так называемую систему навигации по бедру HipNav, которая определяет точное положение бедренной кости под пластом мышц и выводит трехмерную картинку на монитор. Операция увенчалась полным успехом: «робо-доктор» аккуратнейшим образом высверлил в кости полость, с точностью почти до микрона, а Энтони Ди Джиойя не менее аккуратно, глядя лишь на экран монитора, внедрил в эту полость пластиковый имплант. Эксперты предсказывают, что лет через 10 подобная техника будет применяться в большинстве крупных больниц по всему миру.

Проза

Владимир Васильев Грем из Большого Киева

Потом говорили, что он вошел на территорию через Одинцовский шлюз. Высокий, сухощавый и совершенно лысый человек с пластиковым шмотником за плечами и притороченным к боку помповым ружьем. Одет он был в истертые джинсы, черную кожаную куртку и грубые гномьи ботинки на подошве-танкетке. Одежда блеклых тонов, даже шмотник был не яркий, как обычно, а невыразительного цвета от хаки к коричневому, и вдобавок от долгого употребления шмотник покрылся неравномерными размытыми пятнами, похожими на камуфляжные. На лишенной волос голове пришлого — не выбритой, а от рождения голой и гладкой, словно плафон осветительной лампы — цвела причудливая татуировка: приземистый карьерный экскаватор тянул чудовищный ковш через весь затылок почти к левому уху, где присел над небольшим техническим пультом кто-то живой — не то человек, не то эльф, не разобрать. Под распахнутой на груди курткой виднелся на плетенке из тоненьких цветных проводков кастовый медальон-датчик.

В другое время его попытались бы вежливо выставить — кто любит гремлинов? Никто. Ни в Большом Киеве, ни в Большой Москве. Ни вирги их не любят, ни гномы, ни хольфинги. Не говоря уж об эльфах. Даже люди не любят — а гремы ведь обычно всегда из людей. Истребители странного сами неизбежно становятся странными, а странности никому не нравятся.

Территория ЗАТО Снеженск-4, потерянная где-то на узкой границе между двумя гигантскими мегаполисами, представляла из себя отдельный район, не приросший ни к Киеву, ни к Москве. Обнесенный высоченным периметром, преодолевать который живые если когда и умели, то теперь разучились совершенно. Официальными пропускными пунктами пользоваться перестали тоже в незапамятные времена — даже самые старые эльфы территории не помнили времен, когда хитроумная машинерия шлюзов соглашалась выпустить обитателей Снеженска-4 и впустить их обратно. Посторонних, понятно, машинерия никогда не впускала, за исключением ученых да техников, знакомых с нужными формулами.

И еще — гремов. Истребителей чудовищ.

В принципе, любую дикую машину можно было назвать чудовищем. Ибо все дикое живому опасно. Но иногда в городских кварталах возни-: кали особые машины — машины-убийцы, жадные до живой плоти. Автомобили со смятыми бамперами, поджидающие неосторожных прохожих на обочине. Неповоротливые, но исполненные неживой хитрости строительные агрегаты с омытыми кровью ковшами и траками. Их невозможно было приручить — пасовали даже магистры с киевской Выставки и московской Академии. Бывало, эта нечисть опустошала целые районы.

И главное — чудовищ становилось все больше.

О гремах было известно до смешного мало. Говорили, что они выходцы с точно такой же ЗАТО-территории не то на востоке, не то на юго-востоке, называющейся Арзамас-16. Туда вообще ни один посторонний проникнуть не мог, будь он сто раз ученый или даже Техник Всего Мира. Выходили и отправлялись бродить по свету, за плату избавляя живых от машинной напасти. Мрачными и неразговорчивыми, корыстными и жестокими — такими знали их живые Большого Киева и Большой Москвы. Но когда приходит Зло, приходится терпеть. Некоторое время.

Неприятности Снеженска-4 начались лет семьдесят — восемьдесят назад. Один за другим перестали действовать подземные транспортные потоки, и подпитка территориальных складов прервалась. Голод не настал, но теперь приходилось считать каждую банку тушенки. Собственных ресурсов территории перестало хватать. Техник Снеженска-4, седой эльф Сейдхе, обратился к правительству Большого Киева, но те развели руками: а как, собственно, помочь? Перебрасывать припасы через периметр? Да киевлян просто не подпустит к контрольной полосе охранная техника. Большая Москва ответила точно так же, правда еще намекнула на то, что Снеженск-4 вряд ли сумеет предложить взамен что-либо ценное. Территория жила впроголодь и вскудь целых шестьдесят лет, пока проходящий мимо Одинцовского шлюза московский бродяга не подозвал к себе пятилетнего ребенка-человека, что играл у пропускного пункта.

Ребенок беспрепятственно прошел за пределы территории, был ласково поглажен по голове странником, награжден шоколадкой «Рот-Фронта» и так же беспрепятственно вернулся; а бродяга пошел себе дальше на юг, к границе Большого Киева.

Родители мальчишки чуть с ума не сошли, выспрашивая, где тот взял настоящую московскую шоколадку, каковых в Снеженске-4 никто не видел шесть десятилетий. Когда несчастный пацан, размазывая сопли, в сотый раз повторял перед Сейдхе и старостами кварталов историю о том, как он прошел шлюз и встретил Рот Фронта, ему, естественно, не верили. Пока Сейдхе не предложил провести его через коридор шлюза еще разок. Тут в плач ударилась мать — детям не позволяли даже приближаться к пропускным пунктам, хотя бывало, ребятня игралась неподалеку. Просто любой житель Снеженска-4 с детства привык, что за периметром нет НИЧЕГО. Вообще. Периметр — это граница. Его бессмысленно даже пытаться преодолеть. Убежденность родителей волей-неволей передавалась детям, и хоть они осмеливались нарушать запреты, очень часто шастая у самых пропускных пунктов, наружу никто не пытался выйти ни единого разу.

До случая с шоколадкой.

Техника Сейдхе поддержали все старосты. Голосящую мать скрутили; отец, стиснув зубы, покорился сам. Пацана-экспериментатора привели к Одинцовскому шлюзу, и на глазах у нескольких десятков живых тот без всякого ущерба для себя вышел за периметр. И вернулся.

Тогда Сейдхе распорядился привести снеженского дурачка, полуорка Чкудаха, обыкновенно околачивающегося у бани.

Привели.

— Видишь? — спросил Сейдхе, поднося к носу полуорка злополучную шоколадку.

Чкудах часто-часто закивал, не сводя глаз с яркой обертки.

— Хочешь? — еще жестче спросил Сейдхе.

Чкудах пустил слюни.

— Бери, — разрешил эльф и расчетливым движением швырнул шоколадку наружу. Через пункт.

Чкудах сунулся в узкий коридорчик шлюза и осел на самой его середине. Когда его баграми втянули назад, никто не сомневался, что полуорк мертв.

Вспыхнувшая было надежда, что охранные машины периметра уснули, враз погасла.

И тогда Сейдхе вторично погнал через шлюз ребенка. Мать лишилась сознания, отец сделался белым, как мелованная бумага.

Пацан принес шоколадку и остался жив.

Сейдхе поразмышлял минут пять и приказал привести еще пятерых детей. Сирот. Четверых мальчишек и девочку: двух людей, черного орка, хольфинга и вирга-метиса, от четырех до пятнадцати лет. Всех без исключения шлюз пропустил.

— Что ж… — грустно сказал Сейдхе, окидывая взглядом толпу территориалов. — Осталось только доказать, что взрослых шлюз по-прежнему убивает.

И направился ко входу в узкий коридорчик.

Эльфа похоронили в этот же день. И в этот же день выбрали нового Техника. И принялись размышлять — какая выгода для территории таится в этом неожиданном знании.

Во-первых, дети были слишком малы, чтобы рассчитывать на их помощь. Даже старшие из них — тридцатилетние эльфы — мало отличались от пятилетних людей. И по силе, и по сообразительности. Долгоживущие медленно взрослеют. Но не в возрасте дело — просто добраться до ближайшего склада и доставить хоть что-нибудь в состоянии только взрослый живой. В самом деле, даже если добредет пятилетний карапуз-человек или орк-двадцатилетка до склада, сколько он в состоянии с собой унести? Банку консервов? Да он игрушку скорее ухватит или кулек с печеньем. А ведь на склад еще нужно попасть, открыть замки… К тому же вокруг может ошиваться какая угодно шваль. Так что дойти и отыскать то, что нужно, еще полдела.

Задача казалась неразрешимой…

Спустя несколько лет население Снеженска-4 сократилось вдвое. Прирост ресурсов территории падал и падал, и стало очевидным, что скоро Снеженск-4 опустеет.

Именно в этот момент Техник сумел понять одну из ключевых формул снеженского комбината и открыл секрет синтеза сырья — вещества, которое высоко ценилось как в Большом Киеве, так и в Большой Москве. Для синтеза требовалось оборудование — а оно в лабораториях комбината имелось — и особые камешки. Камешки можно было собирать в пределах периметра; но Техник сразу понял, что надолго запаса не хватит.

Первые же опыты увенчались успехом, сырье было синтезировано. Немедленно связались с Москвой и заключили первую сделку: несколько прирученных грузовиков примчались к площадке перед Степинским шлюзом, и чуть ли не весь световой день москвичи и территориалы перетаскивали на позаимствованных из клуба шторах груды консервов и банок с соленьями, пакеты с галетами и переносные источники питания для портативных приборов.

За год синтез съел все камешки на территории. Подчистую. Тогда-то и вспомнили о способности детей проникать через шлюзы. И пошло: поисковые группы из малышей шастали вокруг территории и помалу стаскивали внутрь заветные камешки. Дети, сущие несмышленыши и карапузы, в одночасье сделались спасением Снеженска-4.

Целых двенадцать лет все шло, как по маслу: Снеженск-4 наладил обмен и с Большим Киевом, и с Большим Минском, а как-то раз проявились даже кавказцы с совершенно неимоверным количеством мандаринов в картонных ящиках.

Пока не очнулся Рип.

Никто уже не помнил, почему Рипа назвали Рипом. Никто и не пытался вспомнить. Рип был, скорее всего, боевым мнемороботом, но понимал это единственный живой в Снеженске-4 — Техник.

Пропал ребенок, причем не ходивший в этот день за периметр. Его искали в жилых районах и на комбинате, но тщетно. Вскоре пропал другой. Третий.

А спустя месяц дети рассказали, как из-за комбинатского цеха выскочил металлический паук и утянул эльфийку Майен куда-то в бетонные джунгли и переплетение арматур. Остальные дети с визгом разбежались.

В первые месяцы взрослые паука-Рипа видели всего дважды, днем. Сначала Рип появлялся лишь изредка, но потом стало ясно, что он растет и требует все больше и больше пищи. Дети стали пропадать прямо из жилищ; если взрослые пытались помешать — Рип их убивал.

На территорию наползла тень отчаяния. Взрослые не отпускали детей из жилищ; к пропускным пунктам водили под охраной и ждали до тех пор, пока они не вернутся. Но это не помогло: сначала Рип накинулся на детей, легко разогнал охрану и беспрепятственно утащил жертву. Потом попробовал нападать за пределами периметра, но по какой-то причине после первой же попытки отказался. И продолжал разбойничать на территории.

Снеженцы запросили помощь у Москвы и Киева, но чем те могли помочь? Попытались устроить облаву своими силами — потеряли трех живых, а Рипа даже не оцарапали, хотя палили по нему в сотню стволов.

Где прятался Рип, тоже оставалось загадкой. Свои стремительные и непредсказуемые рейды он совершал то днем, то ночью, но чаще всего под самое утро, на рассвете; и свидетелей его бесчинств больше почему-то не оставалось. Наверное, Рип их убивал. Во всяком случае, помимо пропавших детей территориалы несколько раз натыкались на трупы, и смотреть на них было весьма неприятно. Погиб мастер-гном Думерник, погиб певец из людей Гнат, нашли обезображенные до неузнаваемости останки и только по серебряным часам-луковице опознали, что это староста Петровки хольфинг Ван Реты по прозвищу Балагур. Накануне у Балагура пропала двенадцатилетняя дочь…

Видимо, грем пришел глубокой ночью и заперся в заброшенной каморке охраны на пропускном пункте. Там он продремал до рассвета, а едва развиднелось — отправился в глубь территории. Ближние к периметру кварталы обычно пустовали — постоянно там никто не жил, а искать там изначально было нечего. Средоточием жизни Снеженска-4 всегда оставался самый центр: кварталы лучших домов, с некоторых пор опустевшие магазины да вычищенные подчистую склады комбината. Сам комбинат мало кого интересовал, а уж теперь, с появлением Рипа, его обходили за три квартала.

Не став размениваться на пустопорожние разговоры, грем пошел прямо к Технику Снеженска-4 Альмелиду. В такую рань территориалы еще не решались высунуться из жилищ, спешно превращенных в убежища. Розоватые отблески лежали на слоях уличной пыли, и казалось, что это не пыль, не грязь, а увядшие и опавшие мечты жителей территории о безбедной жизни. Гномьи ботинки грема впечатывали в мечты рифленые оттиски.

Жилище Техника грем определил безошибочно — чутьем, что ли? Толкнул решетчатую калитку, прошагал по квадратным гранитным плитам к ступеням, ведущим на крыльцо. Меж плит пробивалась чахлая травка.

У стеклянных дверей на уровне глаз грема красовалась массивная металлическая табличка: «Снеженсжое промышленное техническое предприятие».

Двери были заперты на массивный висячий замок.

«Несложная техника, — подумал грем. — Неужели Рипу это может помешать?»

На стук явился заспанный молоденький техник без штанов и в куртке на голое тело. И еще в тапочках. Увидев лысую, голову с татуировкой (грем специально повернулся боком к двери), техник-засоня чуть не выронил пижонскую зеркально-сверкающую «Беретту».

— Открывай, — потребовал грем.

Техник отупело застыл перед дверьми. У него были трогательно оттопыренные уши.

— А… сейчас…

И, теряя тапочки, припустил куда-то в глубь холла. К телефону, наверное.

Техник — Техник, а не техник — появился на удивление быстро, и при этом он был тщательно и аккуратно одет. Только не выбрит, что слегка портило впечатление. По его команде засоня, надевший-таки штаны и кеды, отомкнул замок и приоткрыл одну створку.

— Входи, — мрачно процедил Техник. — В другое время, грем, я бы тебя вытолкал с территории взашей. А сейчас — входи.

— В другое время я бы не пришел, — сказал грем.

Его привели в маленький кабинет на втором этаже. Лифтом Техник почему-то решил не пользоваться — пошел пешком. Сначала влево, по длинному коридору, потом по узкой лесенке и снова по коридору.

Все убранство кабинета составлял накрытый зеленым сукном стол для совещаний, несколько стульев подле него да кафедра в углу. Грем подумал, что в хорошие времена тут чаще резались в карты, чем проводили совещания. По знаку Техника, помощник раскрыл окно. Свежий воздух потек в кабинет, вытесняя затхлость и пляшущую в лучах рассвета Пыль.

— Я тебя слушаю, — сказал Техник.

— А сесть мне предложат? — без всякой развязности поинтересовался грем.

Техник вяло махнул рукой в сторону стульев, а сам остался стоять.

Грем сел, водрузив локоть на сукно. На спинку стула он опирался скорее боком, чем спиной, поскольку за спиной висел шмотник.

— У вас трудности, — сказал грем. Фразы получались короткими, рублеными, как автоматные очереди опытного солдата. — Я — грем. Могу помочь.

— Чем?

— Я выслежу и убью Рипа.

— Разве это возможно? — голос Техника полнился глухой тоской.

— Машины тоже смертны. Ты же Техник.

Техник тускло воззрился на грема.

— А что тебе известно?

Грем снова пожал плечами:

— На комбинате активировался Рип. Зарядился, разведал окрестности. И начал охоту. Он ворует детей. Значит, это Рип-эспер. Он убивает свидетелей, значит, это боевой эспер. Судя по тому, что он нападает не только ночью, но и днем, это боевой эспер-универсал. Я не завидую вам, Техник. Пройдет месяц или два, и он уведет всех детей, а вас передушит. Вы ведь не сможете сбежать, а убить его вам не под силу. Вы ведь пытались, не так ли?

Техник угрюмо вперился в лицо собеседника.

— Откуда ты, прости Жизнь, все это знаешь?

— Я — грем, — ответил он.

Техник некоторое время размышлял.

— А ты сумеешь? — спросил он глухо.

Грем не рассмеялся, хотя Техник того ожидал.

— Я — грем, — повторил он. Только и всего.

Помощник-засоня, не дыша, стоял у окна и уши его, казалось, оттопырились еще сильнее.

— Ладно, — Техник тяжело оперся о спинку ближайшего стула. — Допустим. Но гремы не работают бесплатно. Так ведь?

— Так, — согласился грем.

— И сколько же тебе нужно? И в чем — в рублях, в гривнах?

Только теперь грем позволил себе улыбнуться.

— На вашу территорию смешно приходить за деньгами. Что деньги? У вас есть гораздо более ценная вещь.

Кажется, Техник догадался.

— Так-так-так… — процедил он. — Что же именно?

— Сырье, — ответил грем. — То, что в Киеве зовется «компотом», а в Москве…

— Я знаю, как это зовется в Москве, — перебил Техник. — Сколько?

— Все, что у вас есть, — простодушно ответил грем, но взгляд его в этот момент отнюдь не был простодушен. — И имейте в виду: я прекрасно осведомлен обобъемах вашей торговли с Киевом, Москвой и Минском. Так что я представляю, сколько вы вырабатываете сырья.

— Что-о-о? — Техник негодующе выпрямился. — Ты в своем уме, грем? Ты знаешь, сколько это стоит?

— Знаю, — с удовольствием признался грем. — И меня неимоверно согревает это знание.

Техник последовательно перешел от негодования к недоумению, а потом даже к тени веселья:

— Но ведь если мы отдадим все сырье тебе, мы не сможем заплатить Киеву и Москве…

— В ближайшую неделю у вас не намечается поставок Москве, — перебил грем. — Только Киев. И только концерн Халькдаффа.

Теперь Техник глядел на грема с ненавистью. Потому что грем говорил истинную правду. Непонятно только было, откуда ему столько известно о закрытой территории Снеженск-4, ведь раньше он здесь никогда не бывал.

— Хорошо, — процедил Техник, сдерживая злость. — Мы не сможем расплатиться с Халькдаффом и вынуждены будем голодать, пока снова не синтезируем нужное количество сырья. А это почти полтора месяца. Реально даже больше, потому что голодные живые — никудышные работники.

— Ваши проблемы, Техник. Я сказал.

— Убирайся, — Техник указал на дверь. — Убирайся, подонок.

— Ладно, — согласился грем. — Я ухожу.

Он встал, будто бы ненароком глянув в окно.

— Кстати, Техник, — обратился он к Технику. — Ты видишь это солнце? Ты видишь цвет неба? О чем это говорит, а? Знаешь?

Техник молчал.

— О засухе. О жаре и засухе, — пояснил грем. — Улавливаешь, Техник? Рип станет воровать по несколько детей в сутки. Месяца два, и в Снеженске не останется никого моложе двенадцати лет — я имею в виду людей, конечно. О предельном возрасте остальных рас можешь догадаться сам. Кто станет таскать вам из-за периметра пенсирит? Рип? А Уж о том, какие работники из живых, у которых отобрали детей, я и вовсе молчу…

— Убирайся! — зарычал Техник.

Грем направился к двери.

— Я еще вернусь, — пообещал он. — А ты подумай пока. И со старостами посоветуйся…

Дорогу к выходу грем, конечно же, запомнил.

Уже к вечеру у одного из старост пропала девятилетняя внучка. За несколько часов летней ночи Рип разгромил несколько жилищ — почему-то он выбирал жилища матерей-одиночек. Детские кроватки оказывались пустыми. А Рипа на этот раз никто даже не увидел.

Днем грем демонстративно разгуливал по территории, избегая приближаться к живым. Ночью пропадал неизвестно где.

Спустя три дня и три ночи два хмурых вирга кинули камешек в окно каморки при шлюзе.

— Эй! Почтенный!

Грем показался в коридоре, о котором даже думать боялся любой взрослый территориал.

— Ну?

— Живые поговорить хотят.

— О чем?

Вирги переглядывались и переминались в полсотне метров от шлюза.

— Ну… Вы вроде как с Рипом справиться горазды… Так это… Мы б заплатили. Сколько нужно.

— Меня не интересуют деньги. А плату я назвал вашему Технику, но он меня прогнал. Разговаривайте с ним. Позовет — приду.

И он скрылся в каморке.

Вирги еще некоторое время потоптались напротив шлюза и убрались восвояси.

Через несколько часов перед жилищем Техника собралась несметная толпа. Практически все население Снеженска-4 в полном составе, потому что никто не хотел оставлять детей без присмотра. Старосты районов еще накануне направились к Технику и не выходили из его кабинета до сих пор. Если бы кто-нибудь осмелился покинуть жилище ночью, он мог бы удостовериться, что свет в окошке кабинета не гас ни на секунду.

Грема позвали к Технику ближе к вечеру. Одинокий и гордый, он шагал сквозь толпу, глядящую на него со смесью ненависти и надежды. Каждый готов был убить его, но не мог, потому что грем олицетворял собой возможное спасение.

На этот раз пришлось подниматься на третий этаж, в другой кабинет. И стол здесь был побольше. Без сукна. Тут явно никто не играл в карты — тут принимались решения и постигались формулы.

Они сидели за этим столом — Техник, пятеро старост и еще трое живых.

Все так же молча и бесстрастно грем вошел в кабинет, секунду помедлил и сел на стул у самого окна. Теперь он казался всем присутствующим просто темным силуэтом на фоне светлого прямоугольника.

— Я слушаю, — сказал он, прищурив глаза.

Поднялся сухонький орк, выглядящий старым даже для орка.

— Меня зовут Хавиар Сотера. Я староста Куманского. Как называть тебя, грем?

— Гремом.

— Грем, — проникновенно обратился к нему Сотера. — Неужели ты начисто лишен сострадания? У нас пропадают дети, а ты сидишь в стороне и просто ждешь…

На лице грема не отразилось ничего — ни смущения, ни досады.

— Любезный староста, гремов обучают отнюдь не состраданию. Гремов обучают убивать чудовищ. За плату, потому что грему тоже нужно на что-то жить. Покупать снаряжение для работы, одежду, пищу. Или вы думаете, меня кто-то покормит? Подарит штаны? Кто на этой территории предложил мне хотя бы кружку воды, а? Так уж сложилось, что у вас есть то, что мне позарез необходимо прямо сейчас. И в нужном количестве. Неужели это «что-то» дороже ваших детей и собственных жизней?

— Если мы все умрем от голода, это вряд ли спасет нас и наших детей.

— От голода? — грем состроил презрительную гримасу. — Бросьте. У каждого живого в доме припрятано достаточно консервов, чтобы дотянуть до выработки новой порции сырья. В конце концов, можете договориться о поставке в кредит. На выгодных условиях.

— С нами не работают в кредит, — хмуро бросил другой староста — эльф неопределенного, как и все эльфы, возраста.

— А нечего было надувать Москву, — отрезал грем. — Слово в этом мире ценится превыше всего, и вы это знали с самого рождения.

— Оставь нам хотя бы половину! — взмолился Хавиар Сотера. — Остальное мы отдадим позже!

— С вами? В кредит? Увольте, я не глупее московских дельцов. Гремы берут плату только вперед, и вам это известно.

— Чтоб тебе провалиться, — пожелал кто-то.

Грем не обиделся.

— Решайтесь, господа. Решайтесь. Может быть, другого шанса у вас и не случится — говорят, на окраине Киева бульдозеры бушуют в одном из районов. Там мне заплатят охотно, причем столько, сколько скажу.

— Надо соглашаться, — раздраженно вставил Техник. — Протянем как-нибудь.

— Действительно, — поддакнул грем. — Сколько детей за трое суток? Двадцать два?

— Двадцать три.

— Ах, да! Дочь уважаемого старосты Куманского. Прелестная девчушка.

Орк после этих слов вскочил, с грохотом опрокинув стул.

— Ты чудовище, грем! Ты ничем не лучше Рипа, шахнуш тодд!

На серое, словно весенний снег, лицо орка страшно было смотреть. Все отводили взгляды.

— Лучше, — заверил грем. — Со мной можно договориться, с Рипом — нет. Он не успокоится, пока не передушит всех. И учтите, взрослые для боевого эспера — куда менее сытная пища, чем дети. А потом Рип переберется еще куда-нибудь, и таким образом на вашу совесть лягут новые жертвы.

— А на твою, грем? — с бессильной злостью спросил Техник.

— У гремов нет совести. И не может быть. В силу того, что они — гремы. Что же касается сострадания, любезный Сотеро, — грем повернулся и чуть заметно поклонился орку, — то я предлагал свою помощь, еще когда ваша внучка ковыляла по детской и ловила за юбку мамашу. Так что решайте сами — кто лишен сострадания, а кто не лишен.

— Жизнь с ним, — пробурчал Техник. — Пусть идет и убивает Рипа. Отдадим ему все, что у нас есть, и пусть убирается навсегда.

Техник медленно оглядел всех присутствующих.

— Есть возражения? Нет?

Он закрыл лицо ладонями и глухо произнес:

— Мы согласны, грем. Действуй.

Грем покачал головой и укоризненно поцокал языком:

— Ай-яй-яй! Кажется, вы меня не поняли, любезные. Я ведь говорил — гремы берут плату вперед. Грем — это не дядя Рот Фронт, страдающий благотворительностью. Я отправлюсь убивать Рипа не раньше, чем вынесу сырье за периметр.

— Шахнуш тодд, грем! — возмутился староста-эльф. — А кто гарантирует, что ты не пошлешь нас к гоблинским мамашам и не скроешься?

— Слово грема гарантирует. Наше слово, в отличие от вашего, ценится и в Большом Киеве, и в Большой Москве. Кто-нибудь из присутствующих за свои долгие жизни слыхал, чтобы грем кого-нибудь обманул и не выполнил работу?

Ответом ему была звенящая тишина.

— Я не собираюсь нарушать слово. Меня убьют раньше, чем я доберусь до границы Киева. Потому что ведьмачье слово и мне, и остальным гремам принесет в будущем не в пример больше, чем я заработаю сегодня. Расплачивайтесь. Время идет.

Старосты дружно посмотрели на Техника. Техник встал.

— Идем.

На этот раз пришлось спуститься в подвал. Самолично отомкнув многочисленные железные двери и одну решетку, Техник привел грема в лабораторию.

— Вот. Здесь все.

Никелированный контейнер, выполненный в виде чемодана, был заперт на кодовый замок.

— Коды, — потребовал грем.

Техник продиктовал коды; грем молча вращал дискретные верньеры с нанесенными цифрами.

Раздались характерный щелчок и мелодичный сигнал. Крышка чемодана чуть заметно приподнялась.

Грем осторожно откинул ее. Открылась портативная клавиатура, крохотный плоский экранчик и шесть ниш с доверху наполненными чем-то масляно-ртутным цилиндрами.

Грем утопил POWER.

Осветился экранчик, загрузилась система.

READY — сообщили ему.

DIAGS — велел грем.

По экрану пробежала череда цифр, потом возник шестистолбцовый график. Все шесть столбцов стояли на одном уровне — у отметки FULL.

Грем довольно кивнул каким-то своим мыслям, потянулся к медальону-датчику и поднес его, не снимая с шеи, к крайнему слева цилиндру. Медальон налился зыбким розоватым светом.

— Отлично! — грем спрятал медальон под куртку, погасил систему и запер чемодан. Коды он ввел в карманный твейджер.

Когда грем покидал лабораторию, за высокой ширмой на столе он заметил десятка два подобных чемоданов; все они были открыты, и все цилиндры в пазах были пусты.

Он поднялся на первый этаж в сопровождении Техника и его помощника. Вышел на крыльцо, с которого староста Сотера как раз вещал территориалам, что грем получил плату и готов убить Рипа. Едва грем показался в дверях, толпа коротко охнула и затихла, а староста Умолк. В полной тишине грем шел прямо, не сворачивая, и толпа расступалась перед ним, словно перед прокаженным. С чемоданом в руке и шмотником за плечами, с помповым ружьем на левом боку, он шел сквозь ненависть и надежду, сам не испытывая ни того, ни другого.

Толпа направилась за ним по пятам. Через весь Снеженск-4. К Одинцовскому шлюзу. На последних метрах перед коридором грем услышал далекий гул моторов.

Живые Снеженска остановились, как всегда, метрах в пятидесяти от периметра. Грем обернулся в том самом месте, где любого территориала настигла бы неизбежная смерть — в самом центре коридора.

Он не увидел толпы. Он лишь ощутил сотни взглядов, устремленных на него. А потом повернулся и вышел наружу. За периметр.

К площади перед шлюзом Снеженска-4 как раз подкатили лимузин, легковушка и джип. «Кинбурн», «Черкассы» и «Хортица». Грем по инерции сделал еще несколько шагов и замер посреди площади.

Внутри периметра почти к самому шлюзу осмелилось подойти лишь несколько живых — старосты, Техник да еще парочка виргов, видимо, те самые, которые вызывали грема утром.

Из лимузина выбрались несколько эльфов, и при виде одного из них Техник и старосты издали дружный выдох:

— Халькдафф!

Грем направился прямо к Халькдаффу. Не дойдя пары-тройки шагов, он опустил чемодан на асфальт, ввел коды и продемонстрировал содержимое. Халькдафф кивнул. Тогда грем закрыл чемоданчик и поставил его перед эльфом. А сам повернулся и направился к пропускному пункту.

У входа в коридор он почему-то замешкался, и всем вдруг стало понятно, что он не собирается возвращаться за периметр. Техник, старосты и территориалы Снеженска-4 ощутили, что ненависть в их душах окончательно вытесняет надежду.

— Эй, снеженцы! — громко сказал грем, стаскивая с плеч шмотник и распуская шнуровку. — Я спешу. И сейчас уеду…

— А как же слово гремлина? — хрипло выкрикнул орк Сотера. — Будь ты проклят, грем!

— Вы достаточно проклинали меня, — спокойно ответил грем. — Так что не трудитесь понапрасну. А что до Рипа — так мне незачем его убивать. Рип мертв.

Грем закончил распускать шнуровку и вытряхнул прямо на асфальт перед коридором что-то сверкающее хромированными тягами. Металлического паука с тусклым узором на брюшке мнемонакопителя и парой парализаторов-хелицер. Паук был мертв. С лязгом встретился он с асфальтом и застыл омерзительной и все еще пугающей кучей металла, пластика и керамики.

— Я убил его в первую же ночь, Техник, — почему-то обращаясь к Технику, сказал грем. Условия сделки выполнены.

— А дети? — недоуменно спросил староста-половинчик, колыхая румяными щеками.

Грем криво усмехнулся, не произнеся ни слова.

Надежды в настроении территориалов не осталось вовсе. Осталась только ненависть и гнев. С неживым криком орк Хавиар Сотера попытался кинуться на грема, забыв о поджидающей посреди коридора смерти, но его удержали соседи.

А грем, подцепив ботинком мертвого Рипа, пинком отправил его через весь пропускной пункт на территорию.

— Держите. А мне пора.

Он развернулся; в эту же секунду все три автомобиля с тихим урчанием рванулись с места и унеслись прочь.

— Эй, грем! — неожиданно спокойно окликнул Техник.

Грем задержался.

— Ты не такое же чудовище, каких убиваешь. Ты хуже.

Ничего не отразилось на лице грема. Ничего. Экскаватор на его лысине все так же тянул ковш к живому с пультом в руках.

— Я не так долго живу, как ты, Техник. Но эти слова я слышу чаще, чем ты ходишь в сортир. Прощай.

— Прощай. Надеюсь, скоро ты сдохнешь.

Грем, не ответив, зашагал прочь. Он уходил от Снеженска-4, превращаясь сначала в крохотную фигурку, а потом и вовсе в едва различимую точку на горизонте.

Километров через семь он приблизился к нескольким домикам, прячущимся среди деревьев. Нашарил в кармане ключ, отпер дверь. Встретил его радостный детский хор:

— Дядя Рот Фронт! Дядя Рот Фронт вернулся!

Его облепили дети — люди, эльфы, орки, вирги, гномы, хольфинги, половинчики, метисы и даже один чистокровный ламис. Совсем малыши и постарше. Мальчишки и девчонки. Они хватали его за руки и за одежду и смотрели так преданно, как смотрят только на внезапно посещающих детство сказочных персонажей.

— Все! — объявил им грем. — Ваши папы и мамы убили чудище. Можете возвращаться!

Невообразимый визг и гвалт наполнил комнату. Старшие ловили за руки малышей и выводили их наружу. Детишкам не нужно было объяснять, куда идти. Они и сами это знали, потому что не раз бывали за периметром.

А грем подумал, что пройдет еще немного времени и уже от этого самого подросшего будущего он наверняка получит новую порцию проклятий.

— И не забудьте рассказать, кто вам помогал! — крикнул он вслед.

— Дядя Рот Фронт! — донес ветер.

И развеял.

Сергей Синякин Монах на краю земли

Все осталось позади — и мучительные допросы, и наигранный гнев следователя Федюкова, и тоска полутемной мрачной камеры, где в дневное время по дурацкой тюремной инструкции нельзя было лежать или ходить из угла в угол, как этого требовали взвинченные неопределенностью нервы.

Напоследок энкавэдэшник долго и мрачно размышлял, рисуя на чистом листе бумаги концентрические круги и непонятные зигзаги, потом вздохнул и хмуро спросил:

— Честно скажи, Аркаша, прямо выкладывай: как будешь вести себя на суде?

— Без утайки, гражданин следователь!

Следователь посопел.

— Так кто ты? — снова спросил он.

— Кадет, гражданин следователь! — без запинки отозвался Штерн.

— Это для меня ты кадет, — хмуро заметил следователь. — А для суда?

— Кадет, конечно, — удивился Аркадий Наумович Штерн, бывший аэронавт ОСОАВИАХИМа, а ныне подследственный из Лефортовской спецтюрьмы. — Что же я, враг самому себе?

— Молодец, — Федюков поиграл карандашом, подвигал бровями, скучающе полистал пухлое дело. — А за что арестован?

— За распространение клеветнических измышлений, льющих воду на мельницу попов и религиозных фанатиков, — без запинки доложил Штерн.

— Точно?

— Как в аптеке!

Следователь сжал мохнатую лапу, и карандаш с треском переломился на две неровные половинки. Штерн завороженно смотрел на обломки карандаша. Следователь усмехнулся.

— Вот так, Аркаша, — удовлетворенно сказал он. — И не дай Бог, если мне твое дело вернут на доследование.

— Вы же в Бога не верите! — не удержался подследственный. — Тоже, значит, льете воду на мельницу религиозного фанатизма?

Федюков ухмыльнулся.

— Гад ты, Аркаша! — убежденно сказал он. — Классовый враг, пригревшийся на груди нашей молодой советской науки!

Следователь был в прекрасном настроении. Как говорится, кончил дело и гуляет, соответственным образом, смело.

— Чай пить будешь? — спросил он.

— Буду, — дерзко согласился Штерн. — С лимоном и бутербродами.

— Вот сволота! — грустно констатировал следователь. — Ты читал, что Ленин о таких, как ты, мракобесах писал?

— Никак нет! — отрапортовал Штерн, уже понявший за месяцы своего заключения, что со следователями не спорят и ничего им не доказывают.

Следователи просто выполняют указания свыше, и любое противоречие задевает их нежную душу настолько, что они тут же пускают в ход свои пудовые кулаки. Штерн уже прошел через все испытания. Для следователя главное, чтобы все шло, как по писаному. Разумеется, писанному ими самими.

Посидев в камере и пообщавшись с такими же бедолагами, ощутив мощь следственной машины на своих боках, Штерн понял, что правило не плевать против ветра было придумано умными людьми. Находились, правда, ретивые, которые пытались найти закон и справедливость. Однако уже через неделю и они покорно подписывали протоколы с самыми бредовыми показаниями, а в камере смущенно оправдывались стечением обстоятельств, застенчиво пряча в тень синяки и кровоподтеки на скулах. Штерн быстро усвоил правила игры, в которую оказался втянут против воли и в которой был бессилен изменить установленные кем-то правила; осознав это, протоколы он подписывал сразу, следя однако за тем, чтобы написанное Федюковым не могло повредить другим.

Поведение подследственного пришлось Федюкову по душе. Не выделывается, гаденыш, адвоката не требует, в протоколах расписывается без нажима. Правильный подследственный. Экономит дорогое время работника госбезопасности. И на товарищей зря не клепает. Сам виноват, мол, сам и отвечу. Такому в мелочах и навстречу пойти не грех. Он пододвинул Аркадию Наумовичу обвинительное заключение, и Штерн, не читая и не выпендриваясь по поводу орфографических ошибок, без раздумий написал, что ознакомился с этим заключением и целиком с ним согласен. Следователь шумно вздохнул, спрятал дело в сейф и широким жестом пригласил Аркадия Наумовича к столу.

— Садись, — сказал он. — Чай будем пить… с бутербродами. А ты мне расскажешь про эту… про аэронавтику свою.

— А не боитесь, гражданин следователь? — усмехнулся Штерн.

Федюков поднял брови, долго и подозрительно взирал на непонятно чему веселящегося подследственного, потом буркнул, тайно ожидая подвоха:

— Чего мне бояться?

— Меня же за эту самую аэронавтику арестовали, — сказал Штерн.

— Выходит, вредная наука. Вдруг и вас за ненужное любопытство привлекут?

Такого оборота Федюков не ожидал — он побагровел, надулся, но тут же багровость лица сменила мертвенная бледность, словно за спиной своего подследственного Федюков увидел саму Смерть или ее заместителя по исполнению приговоров.

— Вот и пои такую сволоту чаем, — буркнул Федюков. — Шуточки у тебя, как у Николая Ивановича Ежова. Садись, подлец, и про Усыскина рассказывай! Это правда, что вам Блюхер именные часы вручал?..


Суда Аркадий Наумович ждал с особым нетерпением. Ночами он разучивал свою оправдательную речь, которая, как ему казалось, камня на камне не должна была оставить от доводов обвинения. В конце концов, есть неоспоримые научные данные, добытые героями науки! А против доказанных научных фактов, по его мнению, идти было невозможно. Факты, уважаемый гражданин следователь, они и в Африке факты. Придется вам, товарищ Федюков ответить за провокационное избиение научных кадров молодой советской республики. Да, Аркадий Штерн не академик Павлов, но и его вклад в науку не менее ценен, чем труды академика! И считаться с этим придется всем, а в первую очередь вашему вонючему ведомству. При социализме никому не позволено человека безвинного в тюрьму сажать, не царское беззаконное время!

И славное имя Алексея Усыскина научная общественность вам марать не позволит. Нет, не позволит! Пусть он, Штерн, молод, но как член ВЛКСМ, он тоже верен заветам вождя мирового пролетариата и будет отстаивать свою научную правоту в самых высоких инстанциях, вплоть до Центрального Комитета партии. Да! Вплоть до Центрального Комитета!

Только напрасно Штерн разучивал эту самую свою речь. Не было никакого суда! Зря он готовился к схватке с государственными обвинителями, которых оставили в заблуждении отдельные нечестные научные руководители типа Мымрина и Авдея Поликарповича Гудимен-ко. Штерна долго держали с группой таких же унылых бедолаг в темном облупленном предбаннике. Каждый побывавший в зале, где отправлялось правосудие, выходил оттуда бледный и растерянный, и обозначенный ему срок в десять лет без права переписки или семь лет лагерей усиленного режима с последующим поражением в правах на пять лет, вгонял оставшихся в предбаннике в животный страх и сомнения в собственной судьбе. Наконец пришло время и Аркадия Штерна.

За столом, покрытым зеленым сукном, под большим портретом Сталина сидели трое. В центре был невысокий лысый судья в полувоенном френче, по бокам его располагались двое военных, судя по звездам в петлицах, в немалых чинах.

Судья обладал тихим, тонким и оттого противным голосом. Ворот френча был тесен судье, и он то и дело пытался оттянуть его пальцами, чтобы дышалось легче.

— Фамилия, имя, отчество, год рождения? — с одышкой спросил судья.

— Штерн Аркадий Наумович, восемнадцатого мая одна тысяча девятьсот пятнадцатого года, — сказал Штерн.

— Вы признаете себя виновным? — спросил судья, бегло проглядывая обвинительное заключение.

— Видите ли, гражданин судья… — промямлил Штерн.

— Достаточно, — махнул рукой судья и поочередно наклонился в обе стороны, совещаясь с военными. Совещание было кратким, после обмена мнениями троица пришла к согласию и судья в гражданском встал, держа обеими руками листок синей бумаги, похожей на оберточную.

— Штерн Аркадий Наумович, — сказал он. — Вы признаны виновным в измышлении и распространении слухов религиозного характера, порочащих социалистический строй и советскую науку. На основании статьи пятьдесят седьмой прим. десять трибунал приговаривает вас к пятнадцати годам лишения свободы с последующим поражением в правах сроком на три года. Вам ясен приговор?

— Но гражданин судья… — Штерн был изумлен и сломлен.

Скорый суд так потряс бывшего аэронавта, что он не находил слов.

Впрочем, его оправдания не требовались никому. Военные проглядывали какие-то бумаги и на подсудимого внимания не обращали, в глазах гражданского были скука и пустота.

— Вам ясен приговор? — тонко переспросил судья, и голос его отрезвил Аркадия. Говорить и спорить было бесполезно, механизм правосудия с лязгом провернулся, перемалывая его судьбу; решение, принятое сидящей за столом тройкой, было окончательным и бесповоротным. С большим успехом можно было оспаривать смену времен года. И Штерн смирился.

— Приговор мне ясен, гражданин судья, — потухшим голосом произнес он.

— Распишитесь, — сказал судья. — Здесь и еще вот здесь.

И Аркадий Штерн расписался за путевку в новую жизнь, которой ему предстояло жить пятнадцать лет, кажущихся отныне бесконечными и бессмысленными.

Экибастузский лагерь.
Декабрь 1946 г.
У «кума» было тепло и уютно. Лучше, чем в бараке. Опер Лагутин был опытным сотрудником, прошел не одну зону, заключенных знал, как знает скрипач свой инструмент, поэтому на струнах нервов Аркадия Штерна играть не торопился — давал заключенному разомлеть в тепле и отвлечься от бытовых неурядиц. Чаю он не предлагал, да это и к лучшему было, подлянки, значит, за душой не держал и в стукачи вербовать не собирался. Да зачем ему было нужно вербовать зэка, девять лет отсидевшего по разным зонам и оттого образованного по тюремным меркам не хуже политкаторжанина царских времен. У него и без Штерна было кому стучать. И не простые зэки постукивали, работали на него авторитетные в зоне люди. Воры и те не гнушались отдать через «кума» свой долг Родине. И не потому, что патриотизм их заедал, как барачная вошь, а потому, что отказ работать на опера был чреват крупными неприятностями, приходящими к отказнику сразу после отказа.

Но все-таки вызов к «куму» всегда грозит неприятностями, поэтому, даже разомлев от тепла, заключенный Аркадий Штерн ушки свои отмороженные держал на макушке и бдительности не терял. Капитан Лагутин неторопливо листал бумаги, и Штерн понял, что это его личное дело, за время отсидки обросшее лагерными подробностями.

— Мне тут, понимаешь, дело твое на глаза попало, — задумчиво сказал «кум». — Я не понял, за что ж тебя все-таки посадили.

— В обвинительном заключении все сказано, — вздохнул Штерн.

«Кум» даже не рассердился на неуставное обращение.

— Нет в твоем деле обвинительного заключения, — сказал он. — Только постановление большой тройки и все. Но не зря же тебе сам Ульрих срок отмерил… Ты кем до ареста был?

Аркадий грустно усмехнулся.

— Да я уж и подзабыл за девять-то лет, гражданин капитан, — сказал он. — Вроде аэронавтикой занимался.

— На самолетах, значит, летал? — уточнил «кум».

— Летал… — Штерн уставился на жаркое алое нутро печки.

Рассказывать о себе ему не хотелось. Да и не стоило, пожалуй. Он вспомнил мордастого следователя Федюкова и его слова: «Ты для себя главное запомни! Ты, подлюга, живешь, пока молчишь. А как хавало свое разинешь, так тебе сразу капец и настанет». Мудр был следователь Федюков, а вот не сообразил, что даже причастность к делу о клеветнических измышлениях аэронавта Штерна путем расследования этого дела чревата была бедой. Не сообразил и сгинул в этом же Экибастузском лагере, зарезан был уголовником, якобы за хромовые свои сапоги. Да на хрен урке были нужны его стоптанные хромачи, дали команду завалить, он и завалил без излишних размышлений.

— Летал, гражданин капитан. Только не на самолетах, а на воздушных шарах.

— Эге, — сказал «кум». — Это как у Жюль Верна? «Пять недель на воздушном шаре», да?

Оперуполномоченному Лагутину было лет двадцать семь, на четыре года меньше, чем в апреле, исполнилось самому Штерну. Не знал Лагутин или по молодости помнить не хотел одного из основных зоновских законов: меньше знаешь — дольше живешь. «Пять недель на воздушном шаре»… А девять лет не хочешь? Девять лет, не опускаясь на материки. И еще предстоит шесть лет лететь. В неизвестность.

— В постановлении непонятно написано, — сказал «кум». — Сказано, что осудили тебя за клеветнические измышления и распространение слухов религиозного характера, порочащих социалистический строй и советскую науку, значит. Это какую хренотень ты порол, что тебя в лагерь упекли?

— Я за эту самую хренотень уже девять лет отсидел, — ответил Штерн. И еще шесть сидеть. Вам простое любопытство удовлетворить, гражданин уполномоченный, а мне очередной довесок.

— Не будет тебе довеска, — веско сказал Лагутин. — Я здесь решаю, кто досидит, а кто на новый срок пойдет.

— Был у меня такой следователь — Федюков, — вслух подумал заключенный Штерн. — Он на меня дело оформлял. И что же? В этом лагере я его и встретил. В прошлом году с заточкой в боку помер. В причине смерти туберкулез проставили.

— Ты меня не пугай, — сказал Лагутин. — Говори, за что тебя в зону посадили? Какой сказкой народ пугал?

— Никого я не пугал. Сказал, что сам видел, что товарищи видели, своего ничего не придумывал. Только партия сказала: вреден ты, Аркадий, молодой советской науке, опасен нашей стране. Дали пятнадцать лет для исправления и понимания своих политических ошибок.

— Исправился? — усмехнулся оперуполномоченный.

— На полную катушку, — подтвердил заключенный. — До того исправился, что прошлого и поминать не хочу. Не было ничего. Померещилось.

— Значит, не желаешь со мной говорить по душам, — подвел итог оперуполномоченный Лагутин и желваками на румяных литых скулах задумчиво поиграл. — Ну, смотри, Штерн! Запомни: судьи твои далеко, а я — вот он. Ты со мной в молчанку играешь, так ведь я ж и обидеться могу. Скажем, еще на червончик.

Штерн вздохнул.

— Эх, гражданин капитан, — сказал он горько. — Что мне червончик, если самые лучшие годы я за колючей проволокой повстречал?

— Ничего, — оперуполномоченный наклонился над бумагами. — Ты и сейчас не стар. Тридцать три — возраст, как говорится, Христа. Самый расцвет человеческий. А ты помоложе Христа будешь.

— Отстал я от поезда, — сказал Штерн. — И от науки отстал. Теперь мне на воле только уголь кайлом рубить или бетон мешать.

— У нас все профессии почетны.

— Это точно, — согласно качнул головой Аркадий Штерн. — Так я пойду, гражданин капитан?

— Погоди, — Лагутин, скрипя хромовыми сапожками, подошел к нему, и Штерн увидел блестящие от любопытства и близости неразгаданной тайны глаза. — Ты хоть намекни, в чем дело! Я понимаю — военная тайна, но ты намекни, я сам дойду до истины!

— Ладно, — сказал Штерн. — Я намекну. Только вы меня больше не вызывайте. Честное слово, вам самому спокойнее будет.

Оперуполномоченный кивнул.

— В старом учебнике географии картинка была, — задумчиво сказал Штерн. — Монах добрался до края земли, разбил небесную твердь и смотрит, что там внизу[1]. Вот и вся военная тайна.

Глаза Лагутина сверкнули.

— Я так понял, что вы с высоты что-то запретное увидели, — сказал он. — Дирижабли там военные или технику какую секретную, да болтать лишнее стали. Это я понимаю. Религиозная пропаганда-то здесь при чем?

— Вы приказали, я вам намекнул, — устало пожал плечами Штерн. Можно я в барак пойду, гражданин капитан? У вас в оперчасти долго сидеть нельзя, за ссученного принять могут.

— Иди, — разрешил оперуполномоченный и задумчиво проводил Штерна взглядом.

Капитан Лагутин так и остался в неведении об обстоятельствах, отправивших аэронавта Штерна в лагерь на долгие пятнадцать лет. Туман был в намеках Штерна, густой непроглядный туман. Может быть, это было и к лучшему — начнешь вглядываться, такое увидишь, что самому жить не захочется, а если и захочется — так не дадут.

Идти от теплого домика оперчасти до теплого вонючего барака через пронизываемый морозными ветрами пустырь — дело безрадостное И тяжелое. Зона была пустынна, только часовые на вышках, завязав шнурки шапок-ушанок под подбородками, бодро притопывали и время от времени освобождали из тепла ухо — не идет ли смена, не ползут ли по скрипучему снегу к колючей проволоке беглецы?

В бараке было шумно. Прибыли новенькие, и их разместили в бараке, где жил Штерн. К их койкам началось сущее паломничество — не земляки ли, нет ли среди вновь прибывших знакомых, а то и — упаси Боже! — близких родственников.

У буржуйки сидел высокий плечистый грузин и рассказывал любопытствующим, среди которых крутились и те, кого подозревали в стукачестве, свою нехитрую историю. Грузин был мастером на буровой, и бурили они в Чечне сверхглубокую скважину. Только вот беда — достигли запланированной отметки, а из скважины вместо нефти ударил фонтан обычной соленой воды. «Тут нас обвинили во вредительстве, — горячо закончил грузин. — Всю смену в одну ночь взяли, геологов арестовали. Полгода допрашивали. Все главарей заговора искали. Какой заговор? Нет, ты скажи, какой тут заговор может быть?! Ну, я понимаю, геологов арестовали. Это, может, и правильно, не знаешь науки, нечего нефть искать! А нас-то за что? Нас зачем? Все спрашивали, кого я из летчиков знаю, с кем разговоры вел, про каких-то аэронавтов расспрашивали… — грузин безнадежно махнул рукой. — Я сказал, никого не знаю. Чкалова знаю. Леваневского знаю. Байдукова с Громовым знаю. Больше никого не знаю. Мне в небеса смотреть некогда, я в землю смотрю. На небе нефти нет. Так они мне написали в постановлении — „за распространение религиозных слухов, порочащих социалистический строй, наносящих вред социалистической экономике и в целом всей советской стране“! Какие религиозные слухи? У нас в семье после деда никто в Бога не верил!

— Вот за это и посадили! — строго сказал один из слушателей. — Верил бы в Бога, глядишь, он бы тебе и пособил!

Услышав последние слова грузина, Аркадий Штерн подобрался ближе.

— А на какую глубину бурили? — спросил он.

Грузин встретился глазами со Штерном, долго откашливался, потом спросил:

— Что, дорогой, тоже геологоразведчик?

— Да нет, — отвел глаза Штерн. — У меня профессия иная была, я вглубь Не рвался, я наоборот — в выси…

— Летчик, значит? — нахмурился грузин.

— Почти, — кивнул Штерн.

Экибастузский лагерь.
Октябрь 1949 г.
Блатные пришли в барак неожиданно. По-хозяйски усевшись на корточки у стены, они некоторое время разводили рамсы со старостой, потом «шестерка», худой мужичок золотушного вида, подошел к нарам, на которых лежал вернувшийся со смены Штерн, небрежно ткнул Аркадия в бок:

— Слышь, фраер, тебя пахан кличет!

Штерн сел, чувствуя, как ломит все тело. Лицо покрывала испарина. «Заболел я что ли?» — тупо подумал он.

В углу сидел старик в темно-синем гражданском костюме. Рядом с ним корячились на корточках два мордоворота, шеям которых было тесно в рубахах. Пальцы всех троих синели наколками. Лицо у старика было удивительно интеллигентным. Аркадий Наумович не удивился бы, встреть он этого человека в своем институте. Впрочем, в зоне он тоже ничему старался не удивляться. Здесь можно было увидеть бывшего профессора, тискающего ночами романы и охотно чешущего пятки уголовному авторитету, у которого имелась лишь одна извилина, да и та блатарю была нужна лишь для того, чтобы пистолет при грабеже не выронить. И наоборот, порой зона являла странные типы гордых людей, которых не могли сломить ни издевки тюремщиков, ни многодневное содержание в БУРах.

— Присаживайся, — мирно предложил старик. — Поговорить надо.

Штерн понимал, что старичок держит масть. С такими надо говорить без выпендрежа, обидится старичок, и всхрапнуть не удастся, в любой камере достанут. Поэтому он покорно опустился на корточки, внимательно глядя на старика. Тому поведение «политического» пришлось по душе, даже усмешка легкая тронула его тонкие синие губы.

— Аркадий Наумович Штерн, — сказал старик. — Я правильно излагаю?

— Все верно, — отозвался Штерн. — Как у опера в анкете. А как мне к вам обращаться?

Блатаря он знал. Это был знаменитый Седой, питерский законник, согласно воровскому обычаю инспектирующий зону по приговору ленинградского суда, отвалившего вору три года за заказную кражу. Седой был из правильных бродяг, против установленных правил не шел.

Если вору положено время от времени садиться на зону, то он делал все, как предписывает воровской закон.

— Андреем Георгиевичем меня от рождения кличут, — сказал Седой. — А базар у меня к тебе будет вот какой, Аркадий Наумович. Ты на месте аварии стратостата «Север» был?

— Был, — ответил Штерн, чувствуя, что его опять лихорадит.

— Должок с тебя, — сказал вор.

— За что? — Штерна качнуло. — Я что ли в той аварии виноват был?

— Это мне без нужды, — сказал Седой. — Здесь ты со своими начальниками определяйся. А вот платиновую звездочку, что ты с этого самого стратостата заныкал, придется отдать.

— Какую звездочку? — недоуменно спросил Аркадий. — Андрей Георгиевич, побойтесь Бога! Откуда на стратостате платина? Вы хоть представляете, как он устроен?

— Ты мне марку не гони, — процедил уголовник. — Сказал, значит, знаю! Это ты гапонам можешь гнать дуру, я в легавке не работаю, у меня подсчеты другие.

— Не было там никакой платины, — с отчаянием выпалил Штерн.

— Честное слово!

— Я ведь тебя на понт не беру, — продолжал Седой. — Тебе еще долго чалиться, потому я тебя не гоню, пораскинь мозгами, можно ведь до звонка и не досидеть. А чтобы тебе лучше думалось… Митяй!

Один из громил торопливо вскочил на ноги, и прежде, чем Штерн привстал, тяжелый удар опрокинул его на пол барака. Аркадий привычно скрючился под ударами, защищая уязвимые места, и не отбивался — понимал, что бьют для острастки.

— Будя, — совсем по-домашнему сказал старик.

Сильные руки подняли Штерна на ноги. Ноги разъезжались, Аркадия Наумовича покачивало. Ему было больно, стыдно и обидно. Заключенные издалека наблюдали за происходящим. Никто не вмешивался.

— Вот так, Аркаша, — снова скривил в усмешке губы Седой. — Сроку тебе на раздумья пока даю два дня. А там посмотрим.

— Да если бы она и была, — не сдавался Штерн. — Что же я ее с собой в зону бы приволок? Кто бы мне это позволил?

Седой, казалось, обрадовался.

— У меня с волей связь имеется. Нарисуешь схемку, ребята твою заначку найдут и мне брякнут. Тут у нас с тобой полное согласие и наступит. Но сразу скажу, не надейся мне динаму крутить. Я с тебя за все спрошу. Правильно, Митяй?

Громила поставленным ударом послал Аркадия на пол.

— Все в масть, Седой! — льстиво сказал он. — Тебя наколоть глухой номер.

— Два дня! — сказал Седой, и троица вразвалочку пошла к выходу.

Штерн умылся, нервно громыхая носиком рукомойника. Били его умело. Тело ныло от ударов, но заметных синяков не осталось. Провожаемый взглядами других заключенных, Аркадий вернулся на свое место и лег, глядя в потолок. Только этого ему не хватало! Похоже, что уголовнички слышали звон, да не знали, где он. Платиновая звезда! Не поверят ведь сволочи, поставят на нож! Пойти и рассказать все оперу? Нет, это не выход. Тот, кто на Седого настучит, на этом свете не задержится. Неожиданная мысль испугала Штерна: а что если Седой пришел не от себя? Вдруг его прислали оперативники? Господи! Из этой ситуации выхода вообще не было! Аркадий сел, обхватив руками голову, и застонал.

— Больно? — осторожно спросил сосед по нарам Дустан Кербабаев, туркмен из Богом забытого горного селения, осужденный за подготовку государственного контрреволюционного переворота. — Очень больно, Аркадий?

Штерн отрицательно помотал головой.

— Это ерунда, Дустан. Это просто семечки. Вот в тридцать седьмом меня мутузили, до сих пор вспоминать страшно. У Николая Ивановича были мастера, эти по сравнению с ними просто щенки.

— Что им от тебя надо? — спросил Кербабаев. — Ты их чем-нибудь обидел?

— Нет, — тоскливо отозвался Штерн. — Ты не поймешь, Дустан.

Кербабаев не настаивал. На зоне в душу не лезут, у каждого хватает своих забот.

Штерн не спал всю ночь, но так ничего и не придумал. К утру он уверился в том, что если хочет остаться в живых, у него есть только один выход — побег.

Первый день из отпущенных ему Седым выдался мрачным и серым. Облака были низкими и грозили вдавить обитателей зоны в землю.

Норму Аркадий в этот день не выполнил. Когда клеть подняла смену на поверхность, Штерн сразу же обратил внимание на необычное поведение охраны. Ежедневный обыск, который всегда проводился охранниками формально, сегодня был на редкость тщательным. Режимники, шмонавшие заключенных, ругались нещадно. Еще больше суетились шныри из комитета общественной самообороны заключенных. Одного из них Штерн немного знал, поэтому, оказавшись рядом, негромко спросил:

— Что случилась, Вася? Побег?

Тот, опасливо глянув по сторонам, буркнул:

— Куда здесь бежать? Седого с его жиганами пришили.

Седого и его громил убили ночью прямо в бараке. Били заточкой и били беспощадно. Тем удивительнее, что никто из обитателей барака ничего не слышал. Даже дневальные, поддерживавшие огонь в печках. Оперативники несколько дней таскали на допросы зэков. Десятка полтора особо непокорных отправили в барак усиленного режима, но поиски ничего не дали. Врагов у Седого хватало, у многих имелись веские причины для того, чтобы пустить в ход заточки. Розыск, проведенный блатными, был более тщательным и жестким, но и он ничего не дал. Странное дело! О том, что Седой что-то предъявлял накануне убийства «политическому» Штерну, знали многие. Но в своих розысках его обошли и оперативники, и блатные. Даже вопросов никто не задавал. Видимо, и тем, и другим он казался мелкой сошкой, недостойной внимания, лагерной вошью, которая не может оказать сопротивления сильным мира сего.

В одну из бессонных ночей Аркадий Наумович рассказал все католическому священнику Олесю Войтыле, осужденному по делу карпатских националистов к двадцати пяти годам лишения свободы. Священнику повезло, его осудили, именно когда смертная казнь в Союзе была отменена. Сам ксендз видел в этом обстоятельстве знамение Божье, по его мнению Бог хранил своих верных слуг. Штерн рассказал ему все без утайки. Священник слушал, хмуря густые брови, потом осенил его крестным знамением и изрек:

— То Бог вам посылает испытание, пан Штерн. Не зря сказано: «Милость и истина встретятся, правда и мир облобызаются. Истина возникнет из земли, и правда приникнет с небес». Терпите, пан Штерн, вы один из знающих истину. Гонения пребудут, а вы приняли Его закон и положили слово Его в сердце свое. Придет час и востребовано будет.

Ленинград.
Май 1954 г.
На стене висел большой черный динамик. По радио дребезжали Марши — праздновали девятую годовщину Победы. По улицам ходили толпы бывших фронтовиков. В этот день Штерн старался не выходить из дому. Не дай Бог, встретишь знакомого, начнутся вопросы: в Каких войсках служил, на каком фронте воевал, где войну закончил? Не объяснишь же каждому; что всю войну вкалывал на победу в Экибастузском исправительном лагере. Уголек для домн рубил, чтобы броня у наших танков крепче была. Знакомый промолчит, только вот смотреть косо станет — мол, пока мы крови своей не жалели,ты, вражина, в лагере отсиживался, жизнь свою драгоценную берег. Объясни ему, что писал заявление за заявлением, на фронт просился, кровью, так сказать, вину, которой не чувствовал, искупить. И не твоя вина, что лагерное начальство на каждом заявлении отказ красным карандашом писало.

— Аркадий Наумович! — в комнату постучали.

— Войдите! — крикнул Штерн. И в комнату вошла активистка домового комитета Клавдия Васильевна, пережившая в Ленинграде блокаду, лично знакомая с академиком Орбели и поэтессой Ольгой Берггольц, похоронившая в дни блокады всю свою многочисленную родню и чудом выжившая сама. Сколько лет уже прошло, а лицо ее все еще хранило острые сухие следы блокадного голода, и сама Клавдия Васильевна казалась невесомой; она была похожа на грача или скворца, прилетевшего по весне обживать скворечник и еще не оправившегося от тягот перелета.

— Аркадий Наумович, — снова сказала она, по-птичьи наклонив голову и глядя на соседа по коммунальной квартире с нескрываемым подозрением. — Вас вызывают!

О соседе она знала мало. Знала, что он не воевал (и это было уже само по себе подозрительным), знала, что во время войны он находился в лагере для политических (и это для нее было подозрительным вдвойне: по ее мнению, в трудное для страны время сидеть в лагере за политические убеждения мог только заклятый враг советской власти). Знала, что друзей и товарищей у Штерна почти не водилось (это также вызывало подозрения, а приходившие к нему редкие знакомые вызывали у соседки приступы политической бдительности). Поэтому, получив сегодня от почтальона повестку, приглашающую соседа на Большой Литейный в известное учреждение, Клавдия Васильевна вновь преисполнилась привычным недоверием к нему.

— Вам повестка. Надеюсь, вы догадываетесь куда? — сказала она.

— На завтра, к одиннадцати часам.

На свободе Аркадий Штерн был около полугода. Может быть, и не вышел бы из лагеря, только ему повезло. В начале пятидесятых начался процесс над врачами-вредителями, а у оперуполномоченного Лагутина, как на грех, жена работала кардиологом в лагерной больничке, а дядя ее вообще, оказывается, служил в кремлевке и был чуть ли не правой рукой главного врача-вредителя Виноградова. Лагутина вместе с женой арестовали, пол года шло следствие, потом умер Сталин, и всех вредителей в одночасье выпустили. Но, как в органах водится, Лагутин к прежнему месту службы уже не вернулся. Поэтому, когда срок Аркадия Наумовича Штерна истек, вредить ему было некому, и в начале декабря пятьдесят третьего он вышел на свободу с небольшим фибровым чемоданчиком, в котором легко уместились все его пожитки.

В Москве Штерна не прописали, но неожиданно легко позволили обосноваться в Ленинграде, где на Васильевском острове в коммунальной квартире жила его тетя Эсфирь Николаевна Северцева, вдова знаменитого полярника, пережившая и мужа, убитого немецкой пулей под Синявино, и ленинградскую блокаду, и первые не менее голодные послевоенные годы. Эсфирь Наумовна племянника любила, но, к сожалению, умерла в начале пятьдесят четвертого, оставив Аркадию большую и просторную комнату, вещи из которой большей частью были проданы еще в блокаду. В коммунальной квартире было три комнаты, принадлежавшие разным хозяевам. В одной жил отставной армейский подполковник Николай Гаврилович Челюбеев, в другой — Клавдия Васильевна. Некоторое время они объединенными силами принимали все мыслимые и немыслимые попытки избавиться от нежелательного наследника соседки.

От повестки Штерн ничего хорошего не ждал. Выходит, вспомнили о нем в этом учреждении! Когда Аркадий освобождался из лагеря, его вызвал в оперчасть высокий чин, причем не местный, а приезжий, явно москвич. В отличие от местных тюремщиков с делом Штерна он был знаком не понаслышке, поэтому сразу же взял, как говорится, быка за рога.

— Вы Усыскина хорошо знали? — сразу спросил он. — А Минтеева? Урядченко? Николаева?

За пятнадцать лет Штерн эти фамилии и забывать стал, а тут — на тебе! — напомнили. Он словно опять увидел изорванный стратостат и изуродованную гондолу, в иллюминаторах которой блестели толстые темные стекла. Полный Минтеев в свитере и длинной черной кожаной куртке стоял на коленях, заглядывая в гондолу, а Урядченко с Николаевым торопливо откручивали гайки заклиненной двери кабины, чтобы вынести тела погибших.

— Ну? — снова требовательно спросил чин.

Был он сыт, откормлен и чисто выбрит. Пахло от него «Шипром» и хорошим коньяком.

— Знал, — сказал Аркадий Штерн. — Как не знать, работали когда-то вместе.

— По ОСОАВИАХИМу, значит? — уточнил чин. — И кто из вас на месте аварии был?

— Все четверо были, — хмуро сказал Штерн. — Все вместе подъехали. Одновременно. Вологодские власти нам тогда, если помните, полуторку выделили для поисковых мероприятий.

— Ну-ну, — кивнул чин. — Но ведь известную вам вещь с места аварии забрал кто-то один, так? И кто это был? Минтеев? Урядченко? Николаев? Или ее забрали вы?

— Я не забирал, — отказался Штерн. — Я в это время наружные датчики снимал. Сами знаете, как у нас бывает — наедет местное начальство, натопчут, из любопытства все захватывают, потом и смотреть нечего будет.

— А Урядченко с Николаевым что делали? — нетерпеливо мотнул головой чин.

— Люк раскручивали. Ребята в гондоле мертвые лежали, а покойника через узкую дырку не вытащишь.

— А Минтеев? — продолжал москвич.

— Да не помню я! — вспыхнул Штерн. — Пятнадцать лет назад это было, гражданин следователь! И все эти годы я не мемуары писал, уголь рубил!

— Значит, Минтеев? — задумчиво протянул тип.

— Не знаю, — сказал Штерн. — И не желаю знать.

— Темните, — не отставал москвич. — А с Палеем вы откровеннее были!

— Господи, — простонал Штерн. — С каким еще Палеем?

— С Абрамом Рувимовичем, — напомнил гость из столицы. — С писателем, который вас в первый день расспрашивал обо всем.

— Господи-и, — вздохнул Штерн. — Да с нами тогда разве что школьные учителя не беседовали! Разве всех упомнишь!

Московский чин встал из-за стола, заложив руки за спину, обошел вокруг сидящего на стуле заключенного, стал у Штерна за спиной и сказал:

— Дальнейшее содержание вас под стражей признано нецелесообразным, — он сделал паузу, давая Штерну осознать произнесенное, потом наклонился к его уху и, брезгливо морщась, прошипел: — Но если ты болтать не по делу будешь, мы тебя так упрячем, что ты сам себя не найдешь! Так что здоровье побереги!

— Какое здоровье? — печально усмехнулся Штерн. — Что оставалось, шахта отняла да зона прибрала, гражданин начальник… Вы мне одно скажите: неужели никто после нас не летал? Пусть в военных целях, пусть тайно, но ведь летали же, не могли не летать! На что мы вам сдались? Ведь наши знания устарели чуть ли не на два десятилетия! И то, что вы ищите, вон же оно все, над головой!

Высокий чин хотел что-то сказать, но передумал.

— Уголь, говоришь, рубил? — ухмыльнулся он неприятно. — Вот и руби. Остальное не твоего ума дело. Твое дело отвечать, когда спрашивают!


Через неделю его освободили. К тому времени Лаврентий Павлович Берия был уже арестован, а по слухам, и расстрелян. В колониях шли чистки, лагерному начальству в этой суматохе до заключенного Штерна дела не было. А обо всей этой истории, вследствие которой запретили аэронавтику и ее самых ярых последователей рассадили по лагерям, знали, видимо, только в Москве.

В столице же вовсю шли аресты среди гэбистов. Взяли Абакумова, Рюмину ласты сплели; в такой обстановке о родственниках не вспомнишь, не то что о судьбе арестованных пятнадцать лет назад воздухоплавателей!

И вот, оказалось, вспомнили.

Клавдия Васильевна еще шипела на кухне о некоторых, что приходят на все готовенькое и не в грош не ставят заслуженных людей, что военный голод пережили, против партии и правительства черных замыслов не держали и любимого всем народом вождя не хаяли. Вот выпустили преступников из тюрем, они сразу власть набрали, вождей не ценят, товарища Сталина оплевали своей вредительской слюной и вообще стараются опять всячески гадить пережившему войну народу.

Аркадий Наумович посидел, задумчиво разглядывая повестку, потом встал, отломил кусок мякиша и принялся разминать его до густоты и вязкости пластилина. Достав из серванта спичечный коробок с изображением аэроплана на этикетке, Аркадий Наумович вытряхнул его содержимое на ладонь, и комната тут же осветилась нестерпимым голубым светом. Вмяв источник свечения в хлебный мякиш, Штерн спрятал шарик в ту же спичечную коробку и накрыл сверху спичками. И вовремя — из кухни уже приближались шаркающие шаги, дверь без стука отворилась, и заглянувшая в комнату Клавдия Васильевна испуганно спросила:

— Вы чего хулиганите, гражданин Штерн? Хотите квартиру спалить?

Аркадий Наумович спрятал спичечную коробку среди нехитрых запасов во вместительном ящике серванта, повернулся к старухе и примирительно сказал:

— Да это не я, Клавдия Васильевна, это внизу «Аннушка» прошла. Погода сегодня влажная, провода и искрят!

Ленинград.
Апрель 1955 г.
В тот субботний день Аркадий Наумович долго бродил по аллеям Центрального парка, что на Елагином острове. Было уже довольно тепло, и почки на деревьях набухли, обещая в скором времени выбросить острые стрелы листьев. Стоял редкий для Ленинграда ясный день, полный пронзительной синевы. Со взморья веяло соленой свежестью, которая заставляла Штерна кутаться в плащ. Господи! В парке было так хорошо, что совершенно не хотелось возвращаться в душную коммуналку. Говорят, что некоторые люди предчувствуют неприятности. Это порой сберегает им массу нервных клеток, а иногда и жизнь. Годы, проведенные в зоне, где человеческая жизнь порой стоит не дороже пачки чая, а иногда отнимается просто из-за неудачной игры в карты, научили Штерна ощущать приближение этих самых неприятностей шкурой. Может быть, потому он, сам того не сознавая, сегодня никуда не спешил.

И только когда сумерки стали осязаемы и бурыми размытыми струйками поплыли над землей, а деревья начали сливаться в неровную зубчатую полосу, забором отделяющую землю от небес, он нехотя направился в сторону дома, время от времени останавливаясь, чтобы угадать в нарождающихся звездах знакомые созвездия.

Предчувствия его не обманули.

Лана, внучка покойной Клавдии Васильевны, жившая в ее комнате второй год, открыла дверь на звонок и сразу же сообщила:

— А у вас гости. Аркадий Наумович.

Никаких гостей Штерн не ждал. Сердце заныло. Не зря ему сегодня не хотелось идти домой. Кого там еще принесло? Опять этого энкаведиста? Он даже не сразу вспомнил фамилию и звание подполковника Авруцкого, курировавшего его на Литейном, а когда вспомнил, то это уже было не нужно. Из комнаты Ланы с семейным альбомом в руках вышел не знакомый Штерну худощавый мужчина примерно его возраста, в хорошем костюме, белоснежной сорочке и со щеточкой рыжеватых усов на жестком лице.

— Ба-ба-ба, — улыбаясь, сказал он и передал Лане альбом. — А вот наконец и наш Аркадий Наумович!

— С кем имею честь? — сухо спросил Штерн.

— Ну что вы, Аркадий Наумович, — мужчина улыбался, а серые его глаза были сухи и внимательны. — Зачем же так сразу? Давайте познакомимся. Никольский Николай Николаевич, старший научный сотрудник НИИ атмосферных явлений. Вы — Аркадий Наумович Штерн, один из прославленных аэронавтов тридцатых. Сам фотографию видел — там Усыскин и Мамонтов, Минтеев, Урядченко, Хабибулин, Дроздов, Новиков. Весь цвет, вся слава советской аэронавтики!

Он сыпал именами, а сам незаметно для Ланы настойчиво подталкивал Штерна к дверям его комнаты, и растерявшийся от неожиданного визита Штерн покорно впустил гостя к себе в комнату.

— Скромно живете, — заметил Никольский, цепко оглядывая жилище. — Но уютно. И Ланочка у вас соседка замечательная, а уж Николай Гаврилович — сущий военный теоретик!

«Гляди ты! — хмыкнул про себя Штерн. — Он уже со всеми перезнакомился. Хитер хорек!»

Никольский меж тем уже бесцеремонно распоряжался в комнате. Достал из неведомо откуда взявшегося портфеля и поставил на стол бутылку коньяка, уложил в тетушкину хрустальную вазу румяные глянцевые яблоки и несколько мандаринов, умело вскрыл коробку московских шоколадных конфет.

Никольский ловко открыл коньяк, разлил его по рюмкам и посмотрел на хозяина комнаты.

— Ну, за знакомство? — предложил он.

Они выпили. Коньяк был терпким и отдавал шоколадом. Такой коньяк Аркадий Наумович в своей жизни пил только раз, после того, как полет Минтеева и Усыскина во время внезапно начавшегося урагана, о котором не предупредили, да и не могли предупредить метеорологи, закончился невероятной удачей. Профессор Тихомиров тогда привез прямо в ангар бутылку еще дореволюционного коньяка «Шустовский», которым они и отметили второй день рождения благополучно приземлившихся товарищей.

— А любопытство-то гложет? — подмигнул Штерну гость. — По глазам вижу, что снедает вас любопытство. Зачем ты ко мне, товарищ Никольский, пожаловал, что тебе надо от уставшего человека?

Штерн промолчал.

Никольского молчание хозяина не смутило. Он снова разлил по рюмкам коньяк и поднял свою:

— За взаимопонимание!

Выпили за взаимопонимание.

— Как вы меня нашли? — спросил Аркадий Наумович.

— Вы знаете, элементарно, — Никольский ловко очистил мандарин и бросил дольку в рот. — Мне попалась фотография, на обороте которой были ваши данные. Я и послал запросы в адресные бюро Москвы и Ленинграда. Минтеева я уже живым не застал, а с вами мне повезло.

— Так что же вы от меня хотите? — спросил Штерн.

— Взаимопонимания, — повторил Никольский. — Как я понимаю, ваша научная школа разгромлена, почти все отбыли сроки в тюрьме и в настоящее время от исследований отлучены. А наука не должна стоять на месте. Вашей группой в свое время были собраны ценнейшие научные данные, которые волей обстоятельств оказались под спудом и долгое время не были востребованы. Пришло время вернуться к ним. Наука нуждается в вашей помощи, Аркадий Наумович.

— Все, что мы обнаружили, имеется в отчетах, — пожал плечами Штерн. — Боюсь, не смогу быть вам полезным.

— С отчетами получается какая-то неразбериха, — доброжелательно улыбнулся Никольский. — Еще в тридцатых на них был наложен гриф секретности, а перед войной все отчеты были затребованы наркоматом государственной безопасности. Причем запрос подписал лично Лаврентий Павлович. Вы не находите, что подобные меры предосторожности излишни для обычных документов о состоянии атмосферы, атмосферном давлении и атмосферных явлениях?

— И какой же вы сделали вывод? — усмехнулся Штерн.

— Я пришел к выводу, что вашей группой было сделано серьезное научное открытие, которое имело оборонное значение. Тогда наложенные запреты могли быть оправданны. Война была на носу. Но сейчас другие времена, и ваше открытие должно стать достоянием научной общественности.

— Вот оно что! — Штерн покачал головой. — Лавры вам спать не дают! Мы, дорогой товарищ, за наши научные изыскания получили на полную катушку. А вам подавай результаты! Чем вы за них готовы заплатить?

— Вы имеете в виду деньги? — с легким презрением спросил Никольский.

Штерн покачал головой.

— Что мне деньги? Вы даже не догадываетесь, чем вам это знание грозит. А если оно грозит вам отлучением от науки? Если единственной расплатой станет многолетнее заключение или даже смерть? Вы готовы надеть терновый венок мученика? Или рассчитывали, что получите данные нашей группы и с барабанным победным боем двинетесь по ступенькам научной карьеры?

Никольский натужно улыбнулся.

— Вы утрируете, Аркадий Наумович, — сказал он. — Времена Ежова и Берии прошли. Вот уже генетические исследования разрешили, кибернетика постепенно перестает быть лженаукой… Прогресс неумолим. Почему вы считаете, что обнародование ваших открытий несет в себе опасность?

— Вы глупы и недальновидны, — сухо сказал Штерн. — Вам все рисуется в розовом свете. Мне искренне жаль, но нам с вами не о чем говорить. Дело не в том, что я не склонен вести беседу. Просто не хочется, чтобы в результате моей разговорчивости пострадали посторонние. Например — вы.

Он встал.

Поднялся и Никольский.

— Я думал, что вы все еще остаетесь ученым, — с сухой обидчивостью сказал он. — Теперь я вижу, что ошибся. Вы не ученый. Вы трус. А скорее всего, вы просто деляга от науки. Теперь я более склонен верить тем, кто утверждал, что никакого открытия не было и вы извлекали из аэронавтики личную выгоду. До свидания, гражданин Штерн!

Выйти из комнаты он не успел. Белый от бешенства Штерн схватив его за галстук, намотал шелковую материю на кулак.

— Повтори, — прошипел он. — Повтори, что ты сейчас сказал, сволочь!

— Пустите! — Никольский побагровел, с хриплым свистом втягивая ртом воздух. — Вы меня задушите! Отпустите немедленно!

Штерн опомнился и отпустил галстук. Никольский трясущимися руками принялся приводить себя в порядок.

— Я имею в виду, что теперь более склонен доверять тем, кто рассказывал о том, как вы перевозили на воздушных шарах золото из Сибири, — сказал он. — Это больше похоже на истину, нежели мифические открытия. За открытия не сажают, сажают за преступления…

— Убирайтесь! — сказал Аркадий Наумович. — Забирайте свою паршивую бутылку, свои фрукты и конфеты. И чтоб духу вашего здесь не было!

Никольский что-то зло пробормотал и выскользнул из комнаты. Аркадий Наумович схватил бутылку и конфеты, подскочил к входной Двери и швырнул их вслед спускающемуся по лестнице Никольскому. Бутылка со звоном разбилась, конфеты разлетелись по лестничной площадке. Никольский втянул голову в плечи и стремительно скатился по ступеням.

— Что случилось, Аркадий Наумович? — тревожно спросила с кухни Лана. — Вы поругались?

Штерн закрыл дверь и некоторое время стоял, прислонившись спиной к стене.

— Все нормально, — не открывая глаз, проговорил он. — Все хорошо. Если вам не трудно, Ланочка, принесите мне капли. Они на верхней полке серванта.

Ленинград.
Октябрь 1957 г.
Что творилось сегодня в эфире, что творилось! Каждые полчаса торжественно и сурово, как в годы войны он объявлял о взятых городах и выигранных сражениях, диктор Левитан сообщал о запуске первого искусственного спутника Земли. «Бип-бип-бип!» — звучали по радио сигналы летящего на огромной высоте спутника, вызывая зубовный скрежет капиталистических кругов, которые сами обещали запустить в космос ракету, да не сумели догнать страну Советов, делающую семимильные шаги в научном и экономическом развитии.

— Вы слышали, Аркадий Наумович! — постучала в дверь комнаты Штерна соседка Лана. — Наши спутник в космос запустили! Включите радио, Аркадий Наумович!

Штерн не испытывал никакого желания слушать по радио тиражированную многократно ложь, но сидеть за закрытой дверью было глупо. Не оставляли Штерна в покое специалисты по борьбе с носителями вражеской идеологии — то наблюдение негласно ведут, то на беседы вызывают, а то и подсылают своих агентов в качестве собеседников. Не то, чтобы Аркадий Наумович верил в причастность этой милой и симпатичной девушки к деятельности компетентных органов, но, как говорится, — береженого Бог бережет! В конце концов, в квартире могли просто установить какие-нибудь подслушивающие аппараты, техника-то за последние годы вон как далеко шагнула!

Аркадий Наумович отпер дверь, ласково улыбнулся девушке.

— Да слышал я уже, Ланочка, несколько раз слышал! — сказал он.

— Молодцы наши ученые, правда? — вспыхнула улыбкой девушка.

— Представляете, летит среди звезд ракета и на весь мир сигналы подает! Теперь, наверное, скоро и люди полетят! Ведь полетят, Аркадий Наумович?

— Непременно полетят! — заверил девушку Штерн. — Ланочка, можно вас попросить? Не забежите в аптеку? Мне вас так не хочется обременять, но что-то у меня сердчишко прихватывает, а капли уже почти кончились.

— Конечно, конечно! — девушка взяла деньги и умчалась на улицу.

Аркадий Наумович с улыбой глянул ей вслед. Лана была полной противоположностью своей бабке. Молодость, молодость… Аркадий Наумович вдруг почувствовал жесточайшую обиду на весь мир. А ведь все могло быть иначе! Могла у него быть вот такая симпатичная жена, дети и даже внуки. Все-таки сорок два года. А вместо этого достался Экибастузский лагерь, выматывающая работа в забое, после которой невозможно отдохнуть в набитом людьми бараке.

Штерн подошел к зеркалу. В зеркале отразился мрачный лысый тип, нездоровой полнотой и землистостью лица напоминающий какого-то упыря. На вид этому типу можно было дать все пятьдесят пять лет или больше, но уж никак не сорок два.

Аркадий Наумович лег на диван, закинул руки за голову и задумался. Он слышал, как сигналит таинственный «спутник» по соседскому радиоприемнику. Похоже было, что живший этажом выше Слонимский сделал звук на полную мощность и наслаждался триумфом советской науки.


Тогда, в мае тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года на Литейном его принял подполковник госбезопасности Авруцкий Валентин Николаевич. Это был интеллигентный тридцатипятилетний мужчина, ничем не напоминающий костоломов Ежова. Он был остроумен, начитан, ироничен и все время пытался загнать Штерна в хитрые ловушки.

Опять речь зашла об аварии, и снова работники госбезопасности пытались выяснить что-то, ничего не называя своими именами.

— И все-таки вы подумайте, — сказал Авруцкий. — Это нужно для блага государства. Вы же советский человек, Штерн. Согласен, с вами обошлись несправедливо. Время было такое! Согласен, с вами и сейчас, обходятся несправедливо. Но вы поймите, идет холодная война и мы не имеем права проигрывать. Весь мир смотрит на нас! А тут вы со своей правдой. Нельзя допустить, чтобы ваши знания стали достоянием общественности. Это же контрреволюционный переворот общественного сознания! Неужели вы этого не понимаете?

— Не понимаю, — сказал Штерн. — Это же правда, а правда не может быть опасной.

— Ах, уж эта инфантильная вера интеллигентов во всемогущество Правды! — усмехнулся подполковник Авруцкий, всплеснув руками. — Кому она нужна, ваша правда? Важнее правды чувство всеобщей безопасности, уверенность в завтрашнем дне! Что вам важнее: безопасность нашей страны или возможность прокукарекать на весь мир о том, что вы знаете? И ведь еще не факт, что вы во всем правы!

— О чем мы говорим? — спросил Штерн. — Ну, скажите, назовите предмет нашего спора, и тогда я, может быть, вам поверю.

— А вы провокатор! — нервно хмыкнул Авруцкий. — Нет, вашему будущему я не завидую. Вы знаете о судьбе Минтеева?

— Откуда, — пожал плечами Аркадий Наумович. — Нам запретили поддерживать какую-либо связь.

— Он умер в прошлом году, — внимательно следя за выражением глаз Штерна, сказал гэбешник. — У него был проведен тщательный обыск. Как вы думаете, что мы у него нашли?

— Я не специалист по обыскам.

— Ни-че-го, — проскандировал подполковник. — Совсем ничего. Ни научных записок, ни воспоминаний, ни каких-либо упоминаний о событиях тридцать шестого года. Совсем ничего!

— А чему удивляться, — усмехнулся Аркадий Наумович. — Я тоже стараюсь не вспоминать. И расчетов никаких не веду. Нас тогда очень серьезно напугали. На всю оставшуюся жизнь.

— Значит, у Минтеева ничего не было, — сказал Авруцкий. — И вас осталось трое.

— Никого не осталось, гражданин подполковник, — сказал печально Штерн. — Никого. Фактически нас нет. С того самого дня, когда оказалось, что наша правда никому не нужна, наша наука оказалась вредна для государства, а наши знания настолько опасны, что нас готовы были расстрелять.

— Не надо так трагично, — успокоил гэбист. — Судьба единицы ничто по сравнению с судьбами миллионов.

— Вы правы, — согласился Штерн. — Допустимо затоптать колос, спасая поле. Только вот как-то забывается, что это поле состоит именно из колосков.

— Ладно, — сказал Авруцкий. — Если вам станет легче, то я готов извиниться перед вами. С вами действительно были несправедливы. Но вы поймите, теперь у них атомная бомба, и у нас есть такая бомба. У них есть средства доставки этих бомб, и у нас они есть. Но нужно нечто такое, что будет у нас и не будет у них! Понимаете?

— Да, — сказал Штерн. — Сейчас они впереди, и мы спим беспокойно. Вам хочется, чтобы впереди были мы, пусть тогда не спят они! Вам не кажется, что у этой гонки никогда не будет победителя?

— Жаль, — сказал гэбист. — Очень жаль, что я вас не убедил, Аркадий Наумович. Но, может быть, существуют условия, при которых вы могли бы отдать нам искомое?

— К сожалению, у меня ничего нет, — сказал Штерн. — Но если бы даже я это имел, то вам пришлось бы сказать правду!

Подполковник закурил. Небрежным жестом перебросил пачку сигарет Штерну.

— Я не курю, — отказался Аркадий Наумович. — Бросил. Зона, знаете ли, очень к этому располагала.

— Вы мне симпатичны, — сказал подполковник Авруцкий. — Тем больше я сожалею о вашей дальнейшей судьбе. Браво, браво — ваша стойкость и приверженность идеалам заслуживают всяческого уважения. Но разве вы не поняли, что ваша правда никому не нужна и востребована будет не скоро. Если вообще будет когда-либо востребована… Но все-таки предположим! Предположим, что когда-нибудь запреты отпадут, и вы получите возможность выкрикивать свое сокровенное на всех площадях. Неужели вы думаете, что это что-то изменит? Мир и так разделен на верующих и неверующих. Верующих значительно больше. Предположим, что их количество удвоится, а неверующих почти не станет. Вы думаете, что это улучшит человеческую породу? Вы думаете, что в мире станет меньше горя? Если вы серьезно надеетесь на это, Аркадий Наумович, то, извините за резкость, вы непроходимый дурак и всем, что с вами произошло, обязаны лишь вашему характеру.

— Валентин Николаевич, — перебил хозяина кабинета Штерн, морщась от табачного дыма. — В силу положения я должен был покорно выслушивать ваши реприманды, но, честное слово, я никогда не желал ничего из того, что вы мне приписываете. Однако я убежден в одном: люди должны знать, что мир устроен так, а не иначе. И именно из знаний, а не навязанных лживых истин, люди должны делать свои выводы об этом устройстве. Казалось бы, чего проще — объявите все людям, пусть они сами делают выводы. Но вы боитесь. Боитесь, что мысли людей не будут совпадать с вашими установками. Страшно не то, что кто-то узнает правду об аэронавтике, страшно то, что они узнают ПРАВДУ!

— Вы сами говорите, что правду невозможно все время скрывать от всех, — сказал Авруцкий.

— Это не я сказал, — возразил Штерн. — Это американский президент Авраам Линкольн сказал. Можно все время дурачить часть народа, можно некоторое время дурачить весь народ, но никому и никогда не удастся дурачить все время весь народ.

— Им, конечно, виднее, — усмехнулся Авруцкий.

— Я не пойму одного, — сказал Штерн. — Ладно, нам запретили летать. Но природу-то вы не отменили? Неужели за все это время никто после нас не летал? Вы же умные люди, вы не могли запретить полеты вообще. Хотя бы тайно?

— Посылали, — легко согласился Авруцкий. — Но после вас прежних высот никто достичь не смог. Максимально — тридцать пять километров. Это не идет ни в какое сравнение с вашими достижениями, Такое ощущение, что вы были последними из летавших свободно. Остальных просто не допускают выше стратосферы! Почему мы ринулись обживать Север? Именно по этой причине, Аркадий Наумович! И что же? То, что вы называли Антарарктикой, тоже недостижимо! Сплошные разломы и чистая вода. Послали Леваневского и потеряли его, пришлось все списывать на капризы природы. Потом ледокол «Малыгин». А тут еще итальянцы сунулись… Опять заговорили об экспедиции Андре. Помните, он отправился со Шпицбергена на своем «Орле»? А ведь это было еще в 1897 году! Вспомнили Амундсена, американца Уилсона, наших Юмашова, Капицу и Данилина. Кстати, о вас на Западе тогда ходило тоже немало легенд. Вы были столь же популярны, как Соломон Андре, Нильс Стриндберг и Кнют Френкель. Вся эта шумиха, сами понимаете, была ни к чему. Поэтому и пришлось договариваться сначала с немцами, а потом с американцами, а всю Антарарктику окружить запретами. Южные льды вообще объявили нейтральными. Такие вот дела! — Подполковник Авруцкий принялся разминать новую сигарету. — Понимаете теперь, почему вы благополучно досидели до конца срока? Вы думаете, что отделались бы от Седого, не будь с вами рядом Дустана Кербабаева? Прирезал бы вас в зоне Седой, если бы не Дустан. Вот кому памятник ставить надо — без приговора, по долгу службы рядом с вами весь срок отсидел. И Седого с его жиганами тоже тогда ночью он… — Авруцкий выпустил нервный пульсирующий клуб дыма. — Только не делайте удивленного лица. Контролируя вашу группу, мы одних германских шпионов полтора десятка арестовали, не говоря уж об англичанах и американцах! Одиннадцать банд групп ликвидировали…

В дверь постучали, вырвав Аркадия Наумовича из воспоминаний о прошлом.

— Аркадий Наумович! — звонко сказала за дверью Лана. — Я ваши капли принесла!

Штерн торопливо открыл дверь.

— Вы ангел, Ланочка, — ласково сказал он. — Вы настоящий ангел-хранитель!

— Ну что вы, Аркадий Наумович! — девушка покраснела. — Это так старорежимно! Скажите, Аркадий Наумович, а почему вы безвылазно сидите дома? Ведь это ужасно скучно, сидеть дома в такой солнечный и чудесный день!

— Наверное, — сказал Штерн. — Но я ведь уже старик, Ланочка. В мои годы люди больше предпочитают одиночество.

— В ваши годы! — девушка фыркнула. — Вы говорите так, будто вам восемьдесят! Кстати, вам звонили. Очень вежливый и обходительный мужчина. У него такое странное имя, будто он из какого-то древнего гордого рода. Вы знаете, он ведь так и представился, — девушка засмеялась. — Рюрик Ивнев. Сказал, что он — последний поэт.

Ленинград.
Июнь 1959 г.
Войдя в комнату, Аркадий Наумович сразу почувствовал неладное. Нет, внешне все было на месте и в комнате царил порядок, но в тоже время Штерна не отпускало сознание, что в помещении кто-то побывал. Он повесил пальто на вешалку, разулся и подошел к столу. На первый взгляд, все вещи на столе были на своих местах, но справочник по атмосферным течениям лежал не так, да и закладки слишком уж торчали из книги. В серванте кто-то поменял местами коробки с вермишелью и геркулесом. Утром он оставил крупу справа, теперь она лежала с левой стороны. Сердце лихорадочно забилось. Аркадий Наумович торопливо выдвинул коробку с мелочами. Спичечный коробок был тут. Он сдвинул спички. Хлебный мякиш в виде задорного колобка тоже был на месте, и Штерн успокоился. Видимо, искали записи, а вот их-то он как раз и не вел.

Выпив большую чашку кофейного напитка «Ячменный», он окончательно пришел в себя. Господь с ними! Если не хотят оставить его в покое, то пусть наблюдают. Пусть выслеживают, пусть тайно роются в квартире, главное, что в голову к нему залезть не удастся. Техники такой нет.

Интересно, кто их впустил? Уж, конечно, не Лана. Скорее всего, этот отставной артиллерист Николай Гаврилович Челюбеев. Вызвали его, сказали, вы, мол, старый коммунист, враждебное окружение и все такое, соседом поинтересовались, потом тонко намекнули — надо, Коля, партия твоих услуг не забудет. Известное дело, Николай Гаврилович бдителен, сам бывший подполковник, в войну дезертиров к стенке ставил.

Штерн подозрительно оглядел комнату. Может, и устройства какие оставили. Будут теперь сутками слушать, как он на койке пружинами скрипит да вздыхает. А что это вы, Аркадий Наумович, вздыхаете так тяжело? Советская власть не нравится?..

Он посидел, выпил еще чашку «Ячменного». Нет, это только у нас могут придумать изготовлять кофе из ячменя. Он еще немного посидел. Гм-м, нет, мысль ему, в принципе, нравилась. Может, это было не так уж и безопасно, но проказливый чертенок уже бодал его изнутри витыми рожками: позвони, ведь интересно, как они на это отреагируют. Будут небось невинность блюсти и ручками растерянно разводить. Ах, что вы, Аркадий Наумович, да мы-то здесь причем? Мы уж про вас и думать забыли. У нас и без вас забот полна пазуха.

Или еще проще отреагируют. Скажут, чего тебе не нравится, морда уголовная? Обыск у тебя тайно провели? Так радуйся, что ничего запретного не обнаружили, иначе бы ты у нас уже давно в Лефортово камеру обживал!

Неожиданная мысль заставила похолодеть. А если никто ничего не искал, если наоборот, что-то подложили? Аркадий Наумович принялся торопливо проверять все укромные уголки. Он переворошил все вещи в шкафу и на антресолях, даже в диван не поленился заглянуть, но, к счастью, ничего не нашел. И все же настроение было испорчено. Звонить уже никуда не хотелось. Хрен с ними. Пусть, если надо, слушают, пусть, если хотят, наблюдают. Может, лишний раз от уличных хулиганов спасут. У него в доме даже рентгеновских пленок с записями рок-н-ролла на костях нет. Не низкопоклонничает перед западом, не раболепствует перед проклятым капитализмом. Отсидел свое и успокоился. В ударники коммунистического труда не лезет, но и в последних рядах не отсиживается. Работает лаборантом в Институте неорганической химии. И все дурные мысли напрочь из головы выбросил.

И все-таки непонятно было Штерну, кто и что у него в комнате искал. Он вышел в коридор и прошел на кухню. Николай Гаврилович Челюбеев прямо из кастрюли ел холодный суп. При этом он старчески чавкал, причмокивал и ронял капли супа на обшлага полосатой пижамы. Некоторое время Аркадий Наумович с тайной неприязнью смотрел на соседа. Взять бы его сейчас да приложить жирной мордой о стол и спросить: ну, паскудина, говори, кого ты ко мне в комнату впускал? Аркадий Наумович так живо представил себе эту картину, что увидел ужас в маленьких поросячьих глазках Челюбеева и даже стиснул пальцы в кулаки, сдерживаясь, чтобы не наделать глупостей.

— Николай Гаврилович, меня сегодня никто не спрашивал? — спросил он.

Челюбеев перестал хлебать суп, поднял голову от кастрюльки.

— Что? — он осознал вопрос и отрицательно замотал головой. — Не, Аркадий Наумович, никого не было. Я бы видел, весь день дома находился.

Физиономия у него была самая искренняя, только вот головой мотал он, пожалуй, слишком энергично. Словно мозги пытался взболтать. Впрочем, откуда в голове у артиллерийского подполковника мозги? Кость там у него.

— И никто не спрашивал? — снова спросил Штерн.

И опять скрябающие движения ложки по дну кастрюли прекратились.

— Нет, — подумав, сказал Челюбеев. — Даже и не звонил никто.

Челюбеев жевал, и глаза его смотрели куда-то в пустоту. «Очередной донос обдумывает», — решил Аркадий Наумович.

Неприязнь к соседу была так велика, что Штерн не выдержал. Одевшись, он вышел на улицу и позвонил из телефона-автомата. Ему повезло, трубку взял сам Авруцкий.

— Добрый день, Валентин Николаевич, — сказал он. — Штерн вас беспокоит. Не забыли еще?

— Что ж случилось, Аркадий Наумович? — с легкой иронией спросил подполковник. — Совесть замучила? Все-таки решили поделиться с государством своей находкой?

— Я же говорил: нет у меня ничего, — заявил Штерн. — Конечно, Валентин Николаевич, я понимаю, бывшему зэку веры нет. Тем более, что вы за ним не в один глаз смотрите. Но вы бы сказали своим людям, уж если роются в вещах в отсутствие хозяина, пусть хоть незаметно это делают. Соседа зачем-то во все посвятили!

— Погодите! Погодите! — неподдельно заволновался на другом конце провода собеседник. — Вы говорите, что у вас кто-то делал сегодня обыск? Не кладите трубку, — Авруцкий замолчал, и Аркадий Наумович понял, что подполковник с кем-то советуется, зажав микрофон ладонью. Наконец, он снова заговорил. — Вы где находитесь, Аркадий Наумович? В квартире?

— Нет, — признался Штерн. — Чего человека смущать? Все-таки гражданский долг выполнял. Я из автомата звоню, рядом с домом.

— Возвращайтесь в квартиру, — велел Авруцкий. — Я сейчас подъеду.

Странное дело, направляясь домой, Аркадий Наумович испытывал смущение и неловкость. Словно сделал что-то пакостное и непотребное. Все дело было в звонке, неожиданно понял он. Не надо было звонить. Этот звонок подполковнику Авруцкому выглядел точно просьба о помощи. Штерн уже понял, что гэбисты к обыску отношения не Имели. Тогда что же получалось? Получалось, что комнату обыскивали уголовники, которые все-таки не оставили мысли овладеть мифической платиной. Или золотыми слитками, которые якобы перевозили контрабандно стратостатами с сибирских приисков. Третьего просто не могло быть.

Когда Штерн открыл дверь, неловкость еще более усилилась. Потому что на кухне сидел, вытянув ноги, подполковник Авруцкий. Был он в элегантном сером костюме и командовал маленьким отрядом, сплошь состоящим из офицеров. Челюбеев сидел напротив подполковника. Он был багров и поминутно вытирал пот с лица большим носовым платком. При виде Штерна сосед побагровел еще больше и отвернулся, шумно сморкаясь в тот же платок.

— А вот и Аркадий Наумович Штерн, — сказал подполковник Авруцкий. — Возьмите лейтенанта и пройдите с ним в комнату, он там посмотрит, нет ли каких-нибудь сюрпризов.

Лейтенант долго бродил по комнате с небольшим черным железным ящиком, потом присел на корточки, заглядывая под стол и вытащил нечто, напоминающее винтовочный патрон.

— Нашел, Валентин Николаевич, — доложил он, выходя на кухню.

— В раму стола был заложен.

Авруцкий небрежно осмотрел изъятое устройство, поставил его на стол.

— Оформите протоколом, — приказал он и повернулся к Челюбееву. — Ну что ж, Николай Гаврилович, одевайтесь. Сегодня мы будем беседовать у нас.

Челюбеев быстро бледнел.

— Так я ж говорю, — растерянно лепетал он. — Мне этот Никольский заявил, что он из вашей системы. Он мне и документ показывал…

Неловкое объяснение предназначалось скорее для соседа, чем для подполковника, и гэбист это понял.

— Одевайтесь! — поторопил он. — На Большом Литейном потолкуем.

Лана сидела бледная и испуганная. Она, не читая, подписала протокол, оформленный лейтенантом. Другой офицер в это время опечатал комнату Николая Гавриловича.

— До завтра, Аркадий Наумович, — попрощался Авруцкий. — Как видите, это были не наши люди. Подумайте, если мы просто выжидаем, то другие ждать не хотят…

Дверь за гэбистами и соседом затворилась. Аркадий Наумович остался наедине с девушкой.

— Да что же это такое делается? — всхлипнула Лана.

«Ай да Никольский! — подумал Штерн. — Сукин сын! Так это был он? Но зачем ему это было нужно? Что он пытался найти у меня? Мои записи? Но в наше время на эта записи может ставить только сумасшедший или тот, кто полностью лишен чувства самосохранения. А может, он искал мифическое сибирское золото?»

Ответа на вопросы не находилось, и он принялся утешать соседку, в глубине души чувствуя себя негодяем и проклиная за то, что не совладал с искушением позвонить Авруцкому. Отсидев пятнадцать лет в лагере, зная истории многих и многих заключенных, он не мог не считать свой звонок доносом, вследствие которого задержали и увезли пусть не очень хорошего, но ни в чем не повинного человека. Виноват был Никольский, это Штерн понимал, даже еще не представляя, кем Никольский на самом деле являлся — уголовником или шпионом. Зря позвонил Авруцкому. Ох, зря! Ну, обыскали комнату, все одно ведь ни черта не нашли. Гордыня взыграла в тебе, Аркаша, глупая и никому не нужная гордыня. Бесу самолюбия потрафить захотел!

Ленинград.
Апрель 1961 г.
Честно говоря, в этот апрельский день, выдавшийся на редкость синим и чистым, Аркадию Наумовичу Штерну хотелось повеситься. Начавшись с обыденной яичницы и стакана крепкого чая, день вдруг взорвался невозможностью, взбудоражив людей во всем мире сообщением ТАСС. «Сегодня, двенадцатого апреля одна тысяча девятьсот шестьдесят первого года, — торжественным баритоном зачитывал диктор правительственное сообщение, — впервые в мире на космическом корабле „Восток“ летчик-космонавт СССР майор Гагарин Юрий Алексеевич совершил облет земного шара и благополучно приземлился в заданном районе. Самочувствие летчика-космонавта СССР майора Гагарина хорошее».

В расположенной по соседству школе творилось невероятное. Занятия отменили, и детвора галдящими группками носилась по двору; кто-то принес во двор любительский телескоп, и от желающих посмотреть в него на небесную синеву не было отбоя. В горячке как-то упустили из виду, что полет Гагарина благополучно завершен, каждому хотелось увидеть в небе искорку ракеты, и у телескопа даже случилась маленькая потасовка. Потасовку прекратил прибежавший на крики физрук, который, к неудовольствию подростков, единолично завладел окуляром телескопа и долго обшаривал небеса в поисках металлической блестки.

Аркадий Наумович смотрел на все эти страсти из окна, внешне оставаясь спокойным, но душа его была переполнена бешенством и отчаянием. Однажды узаконенная ложь разрослась, перешагнула все видимые и невидимые барьеры и стала претендовать на звание правды.

В какой-то момент Штерну показалось, что он сошел с ума. Чтобы обрести утраченное душевное равновесие, он полез в сервант. Спичечный коробок был на месте, и под спичками по-прежнему лежал уже окаменевший кусочек хлебного мякиша. Аркадий Наумович торопливо принялся ковырять мякиш и успокоился только тогда, когда комнату залил ровный ясный чуть голубоватый свет. Удостоверившись, что все на месте, Штерн долго сидел на стуле, разглядывая голубое зарево, и опомнился только тогда, когда услышал громкие голоса запаниковавших соседей. Пугливо озираясь и кляня себя за беспечность, он спрятал источник свечения в свежий мякиш, уложил его в коробок и накрыл сверху спичками.

Аркадию Наумовичу было искренне жаль обаятельного молодого человека, смотревшего сейчас на читателей с газетных полос всего мира. Ясное дело, что свою новую роль этот молодой человек играл не для собственного удовольствия и не по своей прихоти. Это был приказ партии, а приказы партии всегда выполняются, даже если для их осуществления надо положить жизнь. Собственно, ведь и многолетнее молчание самого Аркадия Наумовича Штерна было вызвано тем же приказом, подкрепленным соответствующей угрозой компетентных служб. «Так надо Родине», — говорила партия, и они летели в небеса на ненадежных и смертельно опасных воздушныхшарах и стратостатах. «Так нужно Родине!» — сказала партия, и они перестали летать и молчали, скрипя зубами, когда полеты в небесах на все тех же воздушных шарах и стратостатах предавали анафеме. Странное дело, всегда находился тот, кто знал лучше других, что именно нужно Родине в тех или иных обстоятельствах!

«Заправлены в планшеты космические карты / и штурман уточняет в последний раз маршрут. / Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом, / у нас еще в запасе четырнадцать минут!» — звучал на волнах радиоприемников баритон знаменитого певца. Возмущение требовало немедленного выхода, и Штерн не выдержал. Он выскочил в коридор, набрал номер телефона, по которому никогда не звонил и который тем не менее был словно высечен в его памяти, и стал ждать ответа. Номер этот был указан в поздравительной открытке, пришедшей Штерну четыре года назад. На открытке не было почтовых штемпелей, а почерк он узнал сразу.

Трубку взял Урядченко. Они не виделись двадцать четыре года, последний раз случайно встретились во Владимирской тюрьме, но поговорить бдительные надзиратели так и не дали.

— Слышал? — поинтересовался Штерн, не представляясь. Осторожность была глупой, Урядченко даже хмыкнул в трубку.

— Не только я, — сказал он. — Весь мир слышал.

— Ложь, произнесенная громко и тысячекратно, более похожа на правду, чем правда, произнесенная однажды и шепотом, — сказал Штерн. — Кто же услышит шепот?

— А ты не шепчи, — посоветовал Урядченко. — Здоровее будешь!

Глупо теперь шептать, сразу сумасшедшим объявят. Да и все это, может быть, не такое уж вранье. Я прикидывал. Не веришь? Просчитай сам, мозги, надеюсь, в зоне не отшибли?

— Просчитаю, — пообещал Штерн. — Ну, а как ты?

— Нормально, — кратко сказал Урядченко. — Женился. Пацан есть. Лешка. А ты как?

— Никак, — ответил Штерн. — Разве можно что-то начинать, если живешь под колпаком?.. Про Сашку что-нибудь знаешь?

— Откуда? — удивился Урядченко. — Я ведь никого с тех пор не видел. Сначала, сам понимаешь, канал строили, а после в Сталинграде так и осел. Саша, как я слышал, к матери в деревню подался. Куда-то на Тамбовщину. Минтеев, говорят, сразу после освобождения умер. Еще в пятьдесят третьем.

— Это я знаю, — отозвался Штерн. — В пятьдесят четвертом на Литейном сообщили. — Ты мне вот что скажи: как теперь жить, когда все на голову поставлено?

В трубке посопели.

— Я тебе, Аркашка, так скажу, — наконец отозвался Урядченко. — Я больше ни во что не лезу. Сам пойми, у меня семья, пацан растет. Да и, собственно говоря, какая разница-то? Ну, скажем мы, что видели. Кому оно надо? Нам и так всю жизнь исковеркали. Если бы ты знал, что я в Ухтлаге пережил. Да о чем я — ты не меньше кругов прошел! Сколько той человеческой жизни нам осталось? И чтобы я все своими руками поломал? Ради чего? Кто они мне, эти ученые да попы, чтоб я за их благополучие своим расплачивался?

— А истина? — напомнил Штерн.

— А что истина? — удивился собеседник в далеком Сталинграде. — Я, дорогой мой Аркаша, не святой. Я человек простой и в пророки не рвался. Я свои Голгофы не выбирал, мне их судьба отмеряла.

Урядченко замолчал. Связь была хорошая, и было слышно, как он Покашливает на другом конце провода. Кашель такой Штерну был хорошо знаком — туберкулезник.

— Я тебя понял, — только чтобы не молчать, сказал Штерн.

— Вот и хорошо, что понял, — сдавленно превозмог кашель Урядченко. — Хочешь, бейся в запертые ворота. Но меня не трогай. Укатали Сивку уральские зоны.

Они не попрощались.

Штерн не винил Урядченко ни в чем. Действительно, сколько жизни еще человеку осталось? Все правильно. Все так и должно быть. Законы сопротивления материала все еще в силе.

Он вернулся в комнату, лег на диван, забросил руки за голову и, уткнувшись взглядом в оранжевый абажур на потолке, принялся вспоминать прожитое. И по всем подсчетам выходило, что счастливой жизни у него было пять лет. Все остальное скомкано, взвихрено и рассеяно безжалостным временем, этим страшным оборотнем со спокойным лицом исторических трудов и учебников. В них было все приглажено до пристойности: монгольское иго — бедствие, Иван Грозный жестокий, но справедливый царь, боровшийся за объединение русских земель, мучительные и смертоносные походы Петровских и Екатерининских полков — суть укрепление государства Российского. А до человеческих букашек, которых безжалостно давили высочайшими сапогами во имя высоких целей и идеалов, никому и дела нет — паши да сей, да пропивай свое в кружалах. Маленький незаметный муравей, чьим трудолюбием эта самая история и жила. Да что там далеко ходить, разве не были такими муравьями Витя Урядченко, умерший Минтеев, разбившиеся Усыскин, Морохин и Колокольцев или он сам, Аркадий Наумович Штерн, волею случая явившийся в мир, прикоснувшийся к тайне мироздания и проживший всю жизнь с кляпом во рту, не смеющий сказать правды, ибо эта правда по чьему-то высочайшему мнению была опасной, ведь она подрывала основы сложившихся знаний о мире и разрушала все материалистические представления человечества о Боге, мироздании и истинности науки?

«Просчитай». Кажется, так сказал Урядченко. Неужели он имел в виду, что при определенных условиях полет «Востока» был все-таки возможен? Экваториальный радиус земного круга равен… Память услужливо подсказала: «Шести тысячам тремстам семидесяти восьми и двум десятым километра». Следовательно, чтобы достичь полуокружности, атмосфера должна простираться до среднего радиуса земного круга и высота ее составит… Нет, все это должно было выглядеть несколько иначе. Аркадий Наумович сел за стол, быстро и уверенно начертил схему и совсем уж было углубился в расчеты, как в коридоре проснулся телефон. Телефон звонил настойчиво, и Штерн понял, что это звонок судьбы.

Казань, психиатрическая больница закрытого типа.
Январь 1964 г.
Санитары в психбольнице бывают разными, но добрых нет. У добрых не выдерживают нервы. В психиатрической больнице закрытого типа пациенты особые. Очень часто они попадают сюда за убийства. В казанской больнице длительное время лежал людоед Стрешнев, который все свободное время посвящал рассуждениям о вкусе человечен ского мяса. По Стрешневу вкус мяса зависел от пола, возраста человека, времени года, когда был произведен забой (именно так он называл совершенные им убийства), профессиональных занятий жертвы до забоя и, собственно, способа забоя. Стрешнев потребовал себе общие тетради, в которых он начал писать диссертацию по экономике и увлеченно доказывал, что будущее за каннибализмом, что демографический рост заставит человечество перейти к этому высококалорийному и сравнительно дешевому продукту питания. В беседах с санитарами Стрешнев гордо именовал себя пионером каннибализма, становясь в ряд с первооткрывателями земли, а также учеными и космонавтами, совершившими первые полеты в космическую неизвестность. «Садисты! Скоты! — орал Стрешнев, уворачиваясь от шприца с нейролептиками. — Люди мне еще памятник поставят! Прогресс человечества начал я! А вы! — тыкал он указательным пальцем в санитаров. — Вас мне на блюде подадут! С маслиной во рту зажарят!»

Ну, скажите на милость, кому из санитаров такая перспектива показалась бы заманчивой? Неудивительно, что они вкладывали все свое усердие в перевоспитание людоеда, но не путем лекций и чтения Библии, а куда более действенными методами.

Сейчас Стрешнева не было. Вездесущий Никита Сергеевич Хрущев поинтересовался судьбой садиста, который за неполные пять лет съел более двадцати человек, и, узнав, что тот признан невменяемым, устроил докторам разнос.

— Жрать он был вменяемым! — орал генсек на главного психиатра страны, топая небольшими ножками, обутыми в лакированные ботинки. — Двадцать человек схарчил! Да весь ЦК за тот же период всем своим составом меньше коров съел! Я тебя вместе с ним посажу, может, тогда проникнешься! Двадцать человек, а ему кашу в палату носят! Я не пойму, может, вы пидарасы? Может, сами тайком по ночам на городских улицах харчитесь?

Стрешнева срочно повезли на повторную экспертизу в институт имени Сербского, где со дня на день должны были признать его абсолютно вменяемым и подсудным.

— Бред какой-то! — воскликнул доктор медицинских наук Ващенко в узком кругу коллег. — Если он вменяем, то мы его диссертацию о питании на ВАКе должны рассматривать!

Справа от палаты Аркадия Наумовича было тихо. В палате справа жил Далай-лама. Он постоянно медитировал или путешествовал в астрале, поэтому стены камеры препятствием не служили. Вернувшись из очередного путешествия, Далай-лама, которого когда-то звали Рустамом Фаридовичем Амирхановым, рассказывал всем желающим, как выглядят жители Сатурна, какие листья у деревьев в Туманности Андромеды, чем завершилась война между Плеядами и Кассиопеей, куда все-таки стремится звезда Барнарда и когда Солнечной системы достигнет Звездная Орда, которая на своем пути беспощадно истребляет все живое. По Амирханову выходило, что тогда-то и следует ожидать уже не раз описанный Апокалипсис. Далай-лама Амирханов рассказывал, что в космическом пространстве есть не видимые глазу звезды, которые поглощают видимый свет. Люди про эти звезды еще не знают, они их откроют лет через десять — пятнадцать, но пользы от этого никакой не будет. Санитары и врачи слушали Амирханова с удовольствием, а Штерн его не любил и в глаза называл брехуном и глупцом.

Слева у него в соседях был Моцарт, в прежней жизни — Андрей Николаевич Жабин. О нем ходили противоречивые слухи, говорили даже, что когда-то он значился крупным партийным функционером, чуть ли не кандидатом в Политбюро ЦК КПСС, что было, конечно же, полной ерундой — кто ж будет лечить аппаратчика такого масштаба в провинциальной больнице, где даже «утку» санитары приносили в порядке живой очереди? Тем не менее в музыке Моцарт знал определенный толк, не расставался с двумя деревянными расписными ложками, которыми ловко настукивал любые мелодии. Лучше всего у него получался «Турецкий марш» собственного сочинения, который Моцарт предпочитал выстукивать на стриженых головах пациентов больницы.

Честное слово, ему даже аплодировали санитары, а в праздничные дни номер непременно входил в программу концерта, который готовили больные для работников облздравотдела.

Обычно в концерте принимал участие силач Джамбатыров, задушивший председателя своего колхоза за приставания к дочери. Суд оказался перед неразрешимой дилеммой — или признать, что член партии может изнасиловать малолетнюю, или сделать вывод, что ничего подобного не было, а просто Джамбатыров сошел с ума и ответственности нести за свои неосознанные действия не может. В психбольнице силач на спор и просто так поднимал любого зрителя, жонглировал учебными гранатами из кабинета гражданской обороны, делал шпагат с сидящими у него на плечах санитарами и вообще демонстрировал чудеса силы. Джамбатырова в больнице любили. Врачи давно признали бы его излечившимся, но многочисленная татарская родня председателя еще не остыла от мстительных желаний, и Джамбатыров находился в больнице на положении расконвоированного, пилил дрова и выполнял иную работу, требующую умения и физической силы.

Были в больнице самые разнообразные люди, которые с уважением отнеслись к новому пациенту. Врачам Аркадий Наумович Штерн попытался объяснить, что никакой он не псих, а сидит, скорее, по политическим убеждениям. Выслушивая Аркадия Наумовича, врачи согласно кивали: годика два, ну, от силы три, и Аркадий Наумович сможет вернуться к своей диссертации. Вот тут как раз и товарищ полковник из Питера специально приехал, чтобы поинтересоваться здоровьем больного.

Действительно, вслед за главврачом в палату вошел респектабельный и улыбающийся гэбист Валентин Николаевич Авруцкий, сел на шаткий стул, обдав Аркадия Наумовича терпкой волной «Шипра», улыбнулся ему, как старому знакомому, и нетерпеливо махнул рукой главврачу: дайте, мол, пообщаться со старым другом!

— Ну, здравствуйте, — он властно стиснул руку больного. — Как самочувствие, Аркадий Наумович? Я тут вам бананов с мандаринами привез, даже ананас удалось раздобыть, честное слово!

Тут у них пошел непонятный и ненужный разговор, в котором оба, как боксеры, уже не раз встречавшиеся на ринге и хорошо знающие силу друг друга, пританцовывали, закрываясь перчатками, имитировали атаки, но первый удар никто нанести не решался.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте, — подбодрил полковник Авруцкий, решившийся на атаку. — Больше вам никто не будет препятствовать. Здесь вы можете говорить всю правду. Расскажите людям, что Земля не круглая, а плоская, что стоит она на трех китах, что под нами бескрайний соленый океан, что небо над нами заключено в небесную твердь, о которую в тридцатые годы разбивались ваши воздушные шары и стратостаты. Рассказывайте! О том, что звезды — это странные вкрапления в небесный хрусталь, что Луна и Солнце движутся по небосклону по специальным рельсам, что туманности — это не скопления газа и не далекие галактики, а всего лишь небрежность ангелов, которые ленятся лишний раз протереть небесный свод сухой тряпкой. Что же вы молчите?

Штерн облизнул губы. Одутловатое и бледное лицо его казалось мертвым.

— Знаете, — сказал он, — я чувствую себя круглым идиотом. Я долго жил ожиданием, но никогда не думал, что возможен такой простой выход.

Авруцкий ухмыльнулся.

— Привыкайте, — посоветовал он. — Здесь, как я уже сказал, вы можете не грешить против истины. Да, вы совершенно правы — мы живем на поверхности плоской Земли. Да, наша Земля действительно стоит на трех китах, и никто никогда не летал в космос, потому что невозможно пробиться за небесную твердь. Вам стало легче оттого, что это знаете не только вы. Так что давайте — выкрикивайте истину.

— В сумасшедшем доме? — спросил Штерн.

— Это пока, — подбодрил гэбист. — Когда будет объявлено, что люди достигли Луны, вы можете кричать на всех перекрестках. С американцами мы уже договорились. Мы, разумеется, все подтвердим.

Но я хотел поговорить о другом. Где звезда, которую вы сняли с оболочки разбившегося стратостата? Мы долго играли в кошки-мышки, настало время поговорить по-мужски. Отдайте звезду, в ней нуждается государство. Ведь мы до сих пор не знаем, что это такое! А ведь ее исследования могут перевернуть все наши представления о физике пространства. Отдайте, Аркадий Наумович!

— У меня ее нет, — отрезал Штерн, по-детски скрестив пальцы за спиной. — И никогда не было. Может быть, у Минтеева?

— Минтеев умер, — напомнил Авруцкий.

— Да, ему повезло, — кивнул Аркадий Наумович.

— Глупое упрямство, — пожал плечами Авруцкий.

— А что было бы, если бы звезда попала в руки военных еще тогда? — глухо спросил Штерн.

— Возможно, мы спасли бы немало человеческих жизней, — уверенно сказал полковник. — Война с Гитлером была бы менее кровавой…

— Я в этом сомневаюсь, — вздохнул Штерн. — Но хочу вас спросить, что было бы с нами? Со мной, с Минтеевым, с Урядченко и Новиковым?.. Что вы молчите, полковник? Кстати, я забыл вас поздравить…

— Мне нечего сказать, — нахмурился Авруцкий.

— Господи! — Штерн встал. — Вы по-прежнему рветесь спасать поле, не замечая, что под сапогами хрустят те же самые колоски!.. Я могу вернуться в свою палату?

— Послушайте! — полковник схватил Штерна за рукав. — Поймите же: вас не выпустят, пока не получат звезду!

— А зачем мне выходить, — пожал плечами Аркадий Наумович. — Я дома, полковник. Я дома.

Некоторое время Авруцкий внимательно смотрел на него.

— Жаль, — коротко сказал он. — Я был уполномочен сделать вам самые лестные предложения.

— Господи! — вздохнул Штерн. — Как вы мне все надоели: уголовники, ищущие несуществующие драгоценности, ученые, мечтающие въехать в рай на чужом горбу, прислужники властей, радеющие за благо всего человечества! Для того, чтобы достичь эфемерного всеобщего счастья, вы не задумываясь сломали жизнь мне, Минтееву, Новикову, Урядченко. И все потому, что добытая нами правда оказалась не нужна. Сколько жизней вы еще сломаете, прежде чем убедитесь, что всеобщее счастье недостижимо, а мы лишь пылинки на плоских дорогах мироздания и от чего-то более огромного нас отделяет небесная твердь. Я не знаю, есть ли там Бог, не знаю, кем и для чего создан наш мир, но почему-то уверен: он не создан для кровавых экспериментов и вашей тупости. Когда-нибудь нашему Создателю станут скучны все человеческие художества, и тогда наступит конец. Не будет труб и второго пришествия* просто все три кита однажды взмахнут хвостами и… Мне страшно, полковник. Мы стоим на краю бездны, перед которой ничтожны все человеческие потуги и стремления. Вы слишком молоды и не помните старый учебник географии. А в учебнике том был удивительный рисунок — монах добрался до края света, пробил небесную твердь и высунул голову, желая увидеть, что кроется за нею. Что миру до вашего космического вранья? Мы все на краю, и настало время заглянуть, что там дальше?

Деревня Андронцево близ Вологды.
Октябрь 1936 г.
Стояло бабье лето. В синем небе летели невесомые паутинки, в лесу повис густой грибной дух, и меж деревьев нагло краснели мухоморы. Листья на деревьях осень уже раскрасила, но трава оставалась зеленой и идти по лесу было одно удовольствие, если бы они сейчас не добирались к месту аварии стратостата. Надежд на то, что ребятам со стратостата «Север» повезло и в данный момент они коротают время у костра, практически не оставалось. По расчетам получалось, что стратостат унесло на немыслимую высоту. Скорее всего, заклинило клапаны, через которые стравливается газ. Если аппарат пробыл в стратосфере больше двух суток, то кислород у Усыскина и Морохина должен был кончиться значительно раньше. А судя по всему, стратостат болтался в небесах значительно дольше.

Настроение у всех было подавленным. Позади осталась деревня Андронцево, состоящая из десятка бревенчатых домиков, облепивших Косогор над узкой лесной речкой Синдошкой. Один из жителей, Николай Майков, и нашел в лесу упавший стратостат. Сначала ему показалось, что среди поломанных деревьев лежит серый кит, но, приблизившись, он увидел огромную полусдутую резиновую грушу, перетянутую многочисленными канатами. Ниже груши, врезавшись в землю, металлически поблескивал шар с круглыми окошками, заглянув в которые, крестьянин смутно различил неподвижных людей. Добравшись до райцентра, Малков сообщил о находке в поселковый Совет, оттуда позвонили в Вологду, а уж из Вологды весть добралась до Москвы. Спасибо военным, они дали самолет, на котором спасательная экспедиция вылетела в тот же день. Директор института предупредил, что с прессой, особенно с рабкорами, надо быть поосторожнее, но и без этих предупреждений с журналистами общаться было некогда. Сразу же после приземления спасатели на двух машинах отправились в Андронцево, а по прибытии, оставив радиста в доме Малкова, незамедлительно двинулись к месту катастрофы.

Малков шел впереди. За спиной торчала двустволка. Он был высок, худ и бородат. Судя по его разговорчивости, Малкову нравилось находиться в центре внимания, он постоянно рассказывал, как обнаружил стратостат, дополняя каждый рассказ все новыми и новыми деталями.

Места здесь были болотистые, поэтому до места падения стратостата добирались довольно долго. Среди уже начавшей жухнуть зелени спело краснели ягоды. Малков ловко вел спасателей по едва заметным звериным тропкам, и даже удивительно, что он ни разу не сбился. К аппарату они вышли часам к четырем дня. Сначала пошел мелкий подлесок, потом за обширной поляной начался смешанный старый лес.

Наполовину потерявший газ аппарат со стороны действительно напоминал диковинного кита, примявшего при своем падении молодые березки и елочки. Обрушившись с небес, резиновый баллон подавил много ягод, и мазки сока на его стенках казались кровавыми. Над местом аварии стратостата стояло неясное голубое сияние, однако было не до того — более всего группу интересовала судьба людей.

Металлическая гондола с маленькими иллюминаторами наполовину зарылась в перегной. В кабине было темно, а толстые стекла не позволяли понять, что творится внутри. Лишь Малков уверял, что видит в гондоле две неподвижные фигуры. На стратостате действительно летели двое: Усыскин и Морохин. Охотник об этом знать не мог.

Минтеев осмотрел гондолу, поймал взгляд Штерна и выразительно провел ребром ладони по горлу. Штерн угрюмо кивнул. Урядченко и Новиков подготовили инструменты и принялись методично отвинчивать внешние гайки крепления люка. Работа была муторная, гайки прикипели и поддавались с огромным трудом, поэтому остальные получили возможность оглядеться.

— Лошади нужны, — озабоченно сказал Минтеев. — Иначе стратостат не вывезти.

— Достанем, — успокоил Штерн. — Закончим здесь, я сам в райсовет пойду. Помогут! Там ведь такие же советские люди!

— Ребят жалко, — вздохнул Минтеев. — Эко их угораздило!

— Мужиков поднять надо, — прикинул Штерн. — Без них не справимся.

— Я на тебя надеюсь, — сказал Минтеев.

Николай Малков с горящими любопытством глазами обходил повисший на сломанных деревьях баллон.

— Слышь, ученый люд, — неожиданно сказал он из-за баллона. — А это что? Кто мне скажет, что это за хреновина такая? Ну просто пожар! Аж ослепнуть можно!

Поспешив на голос, Штерн и Минтеев впервые увидели звезду. На грубой металлизированной резине баллона горела ярко-голубая искра. От нее в стороны расходились многочисленные ореолы, и казалось, что со светом во все стороны изливается умиротворение.

— Что это? — зачарованно спросил Минтеев и, увидев, что Штерн протянул к искринке руку, предупредил: — Не трогай, это может быть опасным.

— Добро не может быть опасным, — неизвестно почему сказал Аркадий, глядя, как переливается невероятный сказочный искрящийся бриллиант у него на ладони.

— Красотища какая, — пробормотал Николай Малков и присел на корточки, сворачивая самокрутку из листочка газеты. Но, видимо, курево ему самому в этот момент невероятности показалось неуместным; он задумчиво ссыпал табак в кисет, поднялся на ноги и завороженно склонился над раскрытой рукой Штерна, на которой тепло сияло чудо.

— Чисто солнышко! — задумчиво сказал он.

— Живой! — послышался радостный крик от гондолы, и все бросились на крик. Штерн тоже рванулся вперед, зажав радужное мерцание искорки в ладони.

Урядченко и Новиков вытащили из гондолы обоих.

Морохин был мертв, тело уже остыло. Усыскин, разбитая голова Которого была обмотана разорванным рукавом белой исподней рубахи, сплошь покрытым бурыми высохшими пятнами, тяжело и трудно Дышал. Лица обоих были в обширных синяках. Видать, ребятам в воздухе здорово досталось.

— Доктора! Доктора! — закричало сразу несколько голосов, и врач склонился над раненым.

— Ну что? — спросил Минтеев. — Как его состояние, доктор?

Врач покачал головой. Лицо медика было непроницаемым.

— Он в сознании, — сказал врач.

Усыскин открыл глаза, и на губах появилось страдальческое подобие улыбки.

— Аркаша… Витек… — шелестящим шепотом сказал он. — Все-таки я вас дождался!

— Молчи! — приказал Минтеев. — Ты только молчи, Лешка. Потом все расскажешь!

— Ко-му? — в два вздоха прошептал Усыскин. — Ангелам на небесах?

— Все будет хорошо, — сказал Минтеев, но уверенности в его голосе не чувствовалось. Усыскин уловил это и снова попытался улыбнуться.

— Сей-час, — снова раздельно сказал он. — Важно… Очень…

Он немного полежал с закрытыми глазами, потом поманил к себе Минтеева и Штерна.

— Важно… — снова прошептал он. — Сколько километров, не знаю… Тысяча или больше… Твердь… Куполом над землей. Купол от конденсации обледенел. Сосульки километровые… Напоролись на одну… стали падать… А тут… кислород попер… Двадцать шесть процентов… озона по датчикам вылезло… мезосфера… но все равно непонятно… И понесло!..

Он еще немного помолчал, только по упрямым глазам его было видно, как силится он заговорить.

— Ты молчи, Леша, молчи! — снова сказал Минтеев.

— Киты… — сказал Усыскин. — Землетрясения… монах из учебника… думал сказка… для Солнца окна… и туннель… длинный такой… как в горах… — Усыскин хрипло вдохнул воздух и повторил: — Монах у края земли…

— А это? — Штерн раскрыл ладонь, и голубоватое зарево залило уже погружающийся в сумерки лес, высветило китообразную тушу стратостата, мелкими искорками заплясало на металле гондолы, на лицах окруживших раненого людей. Теплая искорка весело плясала на ладони Штерна.

Усыскин широко раскрытыми глазами посмотрел на переливающуюся искорку, трепетно дрожащую на ладони товарища, посветлел лицом и даже попытался потянуться к ней, но изломанное и обессилевшее тело не повиновалось человеческой воле.

— Звезда, — нежно и ласково сказал Усыскин. — Звездочка…

И умер.

Все кончилось для него, и все только начиналось для остальных. Были новые старты, и Минтеев со Штерном сами увидели гигантские многокилометровые сосульки льда, свисающие с радужного небесного свода, туннель, по которому двигалось, шевеля длинными извилистыми щупальцами протуберанцев, Солнце, странных крылатых существ, очищающих небесный свод от наледи, а однажды, когда Штерн, Минтеев и Урядченко поднялись на рекордную высоту, хрустящая чистота дня позволила им наблюдать фантастическую и чудовищную картину — гигантские плоские хвосты Левиафанов, на которых в первичном Праокеане покоился диск Земли.

Но судьба их уже была решена невысоким усатым человеком с покатым низким лбом и тронутым оспинами лицом. Вождь долго сидел над отчетами, посасывая незажженную трубку, сосредоточенно думал, взвешивая факты и просчитывая последствия, потом прихлопнул бумаги короткопалой ладонью и поднял желтый тигриный взгляд на терпеливо ждущего его решения президента Академии Наук.

— Преждевременно, — глухо сказал он. — Это касается политики, а она девица консервативная. Мы не можем отказываться от материалистического взгляда на мир. Это замедлит индустриальное развитие страны. Государство важнее. Смелые люди, крепкие люди, мне искренне жаль их!

Край Земли.
22 марта 1965 г.
С утра за окном пели скворцы. Окна были заклеены от непогоды, но щебет скворцов все равно пробился в палату и разбудил Аркадия Наумовича Штерна. Если бы не решетки на окнах и не казенная меблировка палаты, все было бы как дома, на Васильевском острове. Только соседи здесь были другие, да санитары никак не вписывались в домашнюю обстановку. Держали Штерна в одиночке: видимо, таково было распоряжение начальства.

Замок двери заскрежетал, и в палату заглянул бородатый санитар по кличке Демон.

— Завтракать пора, — хмуро сообщил он. — Ты, Наумыч, не задерживайся, сегодня Дуремар дежурит, он любит, когда все по расписанию.

Завтрак без разносолов. Овсянка, белый хлеб, чуть сладкий чай.

Больные ели не торопясь, вели беседы. Ходили слухи, что в больницу должен возвратиться людоед Стрешнев.

— Считаю, что мы должны выразить протест, — сказал создатель наркологического направления в искусстве Максим Петлюха. — Устроим митинг, врачи должны знать, что мы против его возвращения в больницу. Пусть едет лечиться в другую.

— He надо перекладывать свою головную боль на других, — немедленно возразил механик-самоучка Кулибин. Он и за завтраком свободной рукой что-то мастерил из спичек, у которых санитары предусмотрительно обрезали серные головки. — Сегодня людоеда куда-то отправим, потом свободу печати объявим, а там и президентство на манер Америки вводить станем! Тут от Политбюро голова болит, а слово скажешь, сразу серу колют.

— Не ввязывайтесь в политику! — остерег его Максим Петлюха.

— Ввязывайся — не ввязывайся, а серу все равно колоть будут! — вполне здраво заметил Кулибин.

— Ты лучше нашего Коперника спроси! — заорал простой советский сумасшедший Андрей Андреевич Капустин. В больницу он попал за то, что обрил наголо свою жену, соседей, что было пока еще простым хулиганством, но затем попытался обрить председателя поселкового Совета. — Слышь, Коперник, ты-то как к Стрешневу относишься?

Штерн не сразу понял, что обращаются к нему.

— Сожрет паразит нас всех, — проворчал он хмуро. — Из Петлюхи столько можно отбивных настрогать…

Санитар Демон появился в столовой с ремнем.

— Ну? — многозначительно спросил он. — Кто у нас сегодня первый доброволец на уколы?

Больные замолчали, опасливо переглядываясь друг с другом: знаем мы эти уколы, после них два часа скрючившись лежишь…

— Пошли, Кулибин! — сказал Демон, взмахом руки ломая спичечную конструкцию.

— Почему я? Почему я? — заныл механик-самоучка. — Вон, Петлюху возьми, ему мозгов не надо, он весь в искусстве! Или Коперника, все равно днем звезд не видно!

— Пошли-пошли, — Демон лениво подтолкнул Кулибина к выходу.

— Это политическая месть, товарищи! — взвыл Кулибин.

Вопли его стихли в коридоре. Некоторое время все сидели подавленные. В столовую заглянула санитарка Хмызочка, толстая наглая бабища сорока с лишним лет. Хмызочка дважды сидела в зоне за кражи, поэтому психов терпеть не могла, кроме Штерна, к которому относилась с сочувствием и иногда даже угощала домашним пирожком или яблоком. «Намаялся, страдалец, за пятнадцать-то долгих лет! — сочувственно говорила она, глядя, как Аркадий Наумович ест. — Ешь, кто тебе еще вкусненького принесет! Эти суки здорового заколоть могут, что ж о больных-то говорить!»

Сегодня Хмызочка была в хорошем настроении, тряпкой ни на кого не замахивалась, а весело прикрикнула:

— Похавали, шизофреники? А ну, марш по палатам, сейчас Дуремар обход делать будет!

В палате Аркадий Наумович прилег было, но тут же вспомнил, что Дуремар беспорядка не любит и считает, что днем больные валяться в постели не должны, а должны заниматься трудотерапией. И вовремя он встал — в палату порывисто влетел врач в белом халате со своими клистирными трубками на груди — действительно, Дуремар, идущий по следам Буратино.

— Ну-с, Аркадий Наумович, как мы себя чувствуем? — спросил он. Боли головные не мучают? Язык покажите! Так! Смотрите на мой палец! Нижнюю губу втяните! Та-ак! Теперь верхнюю! Хорошо! Очень хорошо! До выздоровления далеко, но самочувствие улучшается! Школьную «Астрономию» читали? Это оч-чень хорошо, читайте и дальше! — он подумал и объявил немыслимое: — С сегодняшнего дня без процедур, только прогулки!

Вот какой вышел удачный день.

Штерна и Барановского, больного из соседней палаты, отправили на трудотерапию — пилить дрова для кухонной печи. Дрова оказались дрянные, сплошь изъеденная короедами труха, но настроение было великолепным, небеса голубыми, а золотой диск Солнца только прибавлял радости и сил.

— Не гони, — хрипел Барановский. — Для кого стараешься?

Барановский был мирным психом. По профессии — вокзальный вор. В больницу попал прямо с рабочего места в состоянии белой горячки и в первый же день долго гонялся за медсестрой с отнятым у нее шприцем, после чего неделю провел в ремнях и под присмотром Демона и Орангутана, которые быстро выбили из него дурь. Со дня на день его должны были перевести в следственный изолятор.

— Перекур! — объявил Барановский и демонстративно уселся на козлы.

Штерн оставил его и подошел к сараю, у стены которого он обустроил свой тайник. Спичечный коробок со звездой привезла ему Лана, приезжавшая на свидание по разрешению спецслужб. Штерн очень боялся ошибиться в соседке, но она не подвела. И всемогущие спецслужбы оказались не такими уж всеведущими и всезнающими, как это представлялось Штерну. Воистину: воображая хищного зверя, мы начинаем с того, что придумываем ему клыки.

Спичечный коробок оказался на месте, и Штерну вдруг нестерпимо захотелось увидеть звезду. Это было глупое желание, но оно разрасталось в нем, превращая в осколки броню разумной предосторожности. Штерн засунул коробок еще глубже, но это не помогло. Желание увидеть звезду было больше страха. Он снова вытащил спичечный коробок из тайника. За спичками белел катыш мякиша. Еще не видя звезды, Штерн ощущал ее мягкий согревающий свет, рождающий в человеке веру и укрепляющий надежды.

Он посмотрел на Барановского. Тот мрачно сидел на козлах. Курить в больнице не разрешалось, а перекур без папирос превращался в простое издевательство. Желание было столь сильно, что Барановский наклонился, сгреб горсть свежих опилок и принялся жадно нюхать.

Штерн торопливо прошел за сарай и еще раз огляделся. Вокруг никого не было, и он отчаянно принялся колупать окаменевший катыш, скрывающий звездный свет.

Звезда оказалась на месте. Нежное сияние осветило хмурый закуток за сараем, волшебная волна подхватила Аркадия, даруя покой. Искорка переливалась у него на ладони, он не знал ее названия и астрономических величин, но само ее существование делало жизнь другой. Все пережитое сейчас казалось мелким и не заслуживающим внимания. Звезда мерцала на его ладони, она была обещанием вечности жизни и незыблемости истин.

Он был слишком увлечен созерцанием своего небесного талисмана и потому не услышал выстрела. Просто тупая боль резанула левую сторону груди, он недоуменно посмотрел на маленькую дырочку в синей фланели куртки, откуда фонтанчиком вдруг выплеснулась красная кровь, растерянно огляделся и увидел напряженного лицестылого Максима Петлюху, приближающегося к нему с пистолетом в руке. Запоздало осознав, что напрасно пренебрег осторожностью, что одна из сторон, охотившихся за звездой, все-таки его достала, Аркадий Наумович нашел в себе силы вскинуть руки к небесам.

Пламенная искорка, сиявшая жизненной силой у него на ладони, вдруг вспыхнула так, как она горела на резиновой оболочке стратостата более четверти века назад, и устремилась вверх, чтобы слиться с пронзительной синевой далекой небесной тверди, откуда она была захвачена нетерпеливо обгоняющими свое время людьми.

А может, и не звезда это уносилась в небо, а устремлялась туда измученная земными странствиями душа аэронавта Аркадия Наумовича Штерна.

Публицистика

Евгений Лукин Декрет об отмене истории

Автор только что прочитанной вами повести — волгоградец. В этом же городе проживает лидер партии национал-лингвистов известный писатель Евгений Лукин. Редакция пока не может ответить на вопрос, почему именно Волгоград стал центром по опровержению устоявшихся представлений о мире. Но факт остается фактом: после знаменитого декрета об отмене глагола («Если» № 9,1997 г.) лидер партии вновь занялся нормотворчеством.

Тот факт, что история всегда пишется задним числом, в доказательствах не нуждается. Прошлое творится настоящим. Чем дальше от нас война, тем больше ее участников и, следовательно, свидетельств о ней.

Приведем один из великого множества примеров: выдающийся русский историк С.М.Соловьев утверждал в конце прошлого века, что эстонцам совершенно не известно искусство песни. Утверждение, мягко говоря, ошарашивающее. Эстонские хоры славятся ныне повсюду. Остается предположить, что древняя музыкальная культура Эстонии была создана совсем недавно и за короткое время.

Впрочем, пример явно неудачный, поскольку само существование выдающегося историка С.М.Соловьева вызывает сильные сомнения, и очередное переиздание его сочинений — первый к тому повод.

Немаловажно и другое. Как заметил однажды самородок из Калуги К.Э.Циолковский (личность, скорее всего, также сфабрикованная), науку продвигают вперед не маститые ученые, а полуграмотные самоучки. С этим трудно не согласиться. Действительно, давно известно, что забвение какой-либо научной дисциплины неминуемо ведет к выдающимся открытиям в этой области. Скажем, П.П.Глобе для того, чтобы обнаружить незримую планету Приап, достаточно было пренебречь астрономией.

Итак, имея все необходимые для этого данные, попробуем и мы предположить или хотя бы заподозрить, в какой именно период времени была создана задним числом наша великая история.

1. КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ
Вымысел, именуемый историей, принято считать истиной лишь в тех случаях, когда он находит отзвук в сердце народном. И какая нам, в сущности, разница, что в момент утопления княжны в Волге Стенька Разин, согласно свидетельствам современников, зимовал на реке Урал! Какая нам разница, что Вещий Олег вряд ли додумался наступить на череп коня босиком!

Всякое историческое событие состоит из лишенного смысла ядра и нескольких смысловых оболочек. Собственно, ядро (то есть само событие) и не должно иметь смысла, иначе отклика в сердцах просто не возникнет. Смысловые же оболочки призваны привнести в очевидную несуразицу легкий оттенок причинности и предназначены в основном для маловеров.

Возьмем в качестве примера подвиг Ивана Сусанина. Несомненно, что безымянные авторы, стараясь придать событию напряженность и драматизм, сознательно действовали в ущерб достоверности. Они прекрасно понимали, что критически настроенный обыватель в любом случае задаст вопрос: а как вообще стало известно об этом подвиге, если из леса никто не вышел? Поэтому вокруг ядра была сформирована оболочка в виде жаркой полемики между двумя вымышленными лицами (выдающимися русскими историками С.М.Соловьевым и Н.И.Костомаровым), призванная надежно заморочить головы усомнившимся.

Н.И.Костомаров, решительно отрицая саму возможность подвига, указывал, что зять Сусанина Богдан Собинин попросил вознаграждения за смерть тестя лишь через семь лет по-, еле оной и даже не мог точно указать, где именно совершилось злодеяние. Понятно, что, ознакомившись с такими аргументами, критикан-обыватель начинал чувствовать себя полным дураком, терял уверенность и становился легкой добычей С.М.Соловьева, который блистательно опровергал по всем позициям Н.И.Костомарова, хотя и признавал, что никаких поляков в тот период в Костромском уезде не было и быть не могло.

Любая попытка придать видимость смысла самому событию обречена на провал в принципе. Так, по первоначальному замыслу авторов данного подвига, предполагалось, что Сусанин поведет поляков на Москву, но в процессе работы обнаружилась неувязка, ибо поляки, согласно сюжету, дорогу на Москву уже и сами знали. Пришлось срочно менять маршрут и вести врагов в менее известную им Кострому, предварительно поместив туда в качестве весьма сомнительной приманки еще не избранного в цари Михаила Романова. В итоге все эти ненужные сложности отклика в народном, сердце так и не нашли. Большинство нашего поэтически настроенного населения по-прежнему предпочитает, вопреки учебникам, именно московский вариант — как наиболее эффектный.

По данному принципу построены все события русской истории без исключения, и это наводит на мысль, что изготовлены они одним и тем же коллективом авторов.

2. ПРЕДШЕСТВЕННИКИ
Мысль о том, что отраженное в документах прошлое не имеет отношения к происходившему в действительности, не нова. Многие исследователи в разное время делились с публикой сомнениями относительно реальности того или иного исторического лица. Чаще всего споры возникали вокруг представителей изящной словесности, и чем гениальнее был объект исследования, тем больше по его поводу возникало сомнений. Гомер, Шекспир, Вийон — список можно продолжить.

Вообще все литературные мистификации делятся на частично раскрытые («Слово о полку Игореве», Оссиан, «Гузла», «Повести Белкина», Черубина де Габриак) и нераскрытые вовсе (примеров — бесчисленное множество). Что значит «частично раскрытые»? Только то, что исследователи, усомнившиеся в подлинности данных произведений и авторов, являются частью смысловой оболочки, т. е. тоже чьим-то вымыслом. Поэтому вопрос Понтия Пилата: «Что есть истина?» — отнюдь не кажется нам головоломным. Истина, в данном случае, — то, что не удалось скрыть.

Поначалу сомнения касались лишь отдельных исторических лиц. Первым ученым, заподозрившим, что сфальсифицирована вся история в целом, был революционер Н.А.Морозов, член исполкома «Народной воли», участник покушений на Александра II, просидевший свыше двадцати лет в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, впоследствии — почетный член АН СССР. Биография выдержана, как видим, в героических, чтобы не сказать — приключенческих тонах, что также наводит на определенные подозрения.

Но Н.А.Морозов (независимо от того, существовал ли он на самом деле) усомнился далеко не во всей, а лишь в древней истории, объявив, например, Элладу позднейшей подделкой рыцарей-крестоносцев, которые, якобы, добыли мрамор, возвели Акрополь и т. д.

Нынешние последователи великого шлиссельбуржца недалеко ушли от своего легендарного учителя. Все они по-прежнему в один голос утверждают, что историю можно считать достоверной лишь с момента возникновения книгопечатания. Раньше, мол, каждый писал, что хотел, а печатный станок с этим произволом покончил. То есть, по их мнению, растиражированное вранье перестает быть таковым и автоматически становится истиной. Утверждение, прямо скажем, сомнительное. Именно с помощью печатного станка можно подделать все на свете, в том числе и дату его изобретения. Беспощадно расправляясь с историей Древнего Мира, морозовцы по непонятным причинам современную историю щадят. То ли им не хватает логики, то ли отваги.

3. МЕТОДЫ
Сразу оговоримся: мы не собираемся опровергать Н.А.Морозова — напротив, мы намерены творчески развить учение мифического узника двух крепостей.

Излюбленный прием ученых морозовского толка — сличение генеалогий и биографий. Если два жизнеописания совпадают по нескольким пунктам, то, стало быть, это одна и та же биография, только сдвинутая по временной шкале на несколько десятилетий, а то и веков.

Попробуем же применить этот метод, распространив его на историю новую и новейшую.

Среди любителей мистики и всяческой эзотерики пользуется популярностью следующая хронологическая таблица, полная умышленных неточностей и наверняка знакомая читателю:

Наполеон родился в 1760 г.

Гитлер родился в 1889 г.

Разница —129 лет.

Наполеон пришел к власти в 1804 г.

Гитлер пришел к власти в 1933 г.

Разница —129 лет.

Наполеон напал на Россию в 1912 г.

Гитлер напал на Россию в 1941 г.

Разница —129 лет.

Наполеон проиграл войну в 1916 г.

Гитлер проиграл войну в 1945 г.

Разница —129 лет.

Оба пришли к власти в 44 года. Оба напали на Россию в 52 года. Оба проиграли войну в 56 лет.

Даже если забыть о том, что год рождения Наполеона указан неверно (о более мелких подтасовках умолчим), таблица все равно производит сильное впечатление. Мало того, она неопровержимо свидетельствует, что биография Наполеона — это биография Гитлера, сдвинутая в прошлое на 129 лет. Иными словами, образ Наполеона Бонапарта — это облагороженный и романтизированный образ Адольфа Гитлера.

Далее. Если сравнить действия обоих завоевателей на территории России, мы неизбежно придем к выводу, что кампания 1812 года — не что иное, как усеченный вариант Великой Отечественной войны.

И это еще не все. Исследуя Петровскую эпоху, историки отмечают, что поход Карла XII на Россию предвосхищает в подробностях вторжение Бонапарта. Да и не мудрено, особенно если учесть, что Карл XII был столь же бесцеремонно списан с Наполеона, как Наполеон — с Гитлера!

Итак, мы почти уже нащупали первую интересующую нас дату. События войны 1812 года не могли быть зафиксированы раньше начала Великой Отечественной, поскольку их просто не с чего было списывать.

4. ЗА ЧТО ВОЮЕМ
Грандиозные завоевания, якобы происходившие в давнем прошлом, порождены разнузданным поэтическим воображением, и поэтому рассматривать их мы не будем. Обратимся к недавним и современным войнам, отметив одну характерную особенность: и страна-победительница, и страна, потерпевшая поражение, в итоге всегда сохраняют довоенные очертания. Правда, иногда для вящего правдоподобия победитель делает вид, будто аннексирует часть земли, якобы захваченную противником во время прошлой войны (наверняка вымышленной). На самом деле аннексируемые земли и раньше принадлежали победителю.

Как это все объяснить? Да очень просто. Суть в том, что войны ведутся вовсе не за передел территории, как принято думать, а за передел истории. Франции, например, пришлось выдержать тяжелейшую войну и оккупацию, прежде чем Германия согласилась признать Наполеона историческим лицом. И то лишь в обмен на Бисмарка.

В Европе принято, что любая уважающая себя страна должна иметь славное прошлое. Но, начиная его создавать, запоздало спохватившееся государство сталкивается с противодействием соседей, в историю которых оно неминуемо при этом вторгается. Вполне вероятно, Великой Отечественной войны удалось бы избежать, не объяви мы во всеуслышание, будто русские войска во время царствования Елизаветы Петровны не только захватили Пруссию, но еще и взяли Берлин. Само собой разумеется, что такого оскорбления гитлеровская Германия просто не могла снести.

Сами масштабы Великой Отечественной войны подсказывают, что велась она не за отдельные исторические события, но за всю нашу историю в целом. То есть мы уже вплотную подошли к ответу на поставленный нами вопрос. История государства Российского, начиная с Рюрика, была создана (в общих чертах) непосредственно перед Великой Отечественной и, собственно, явилась ее причиной. Доработка и уточнение исторических событий продолжались во время войны, а также в первые послевоенные годы.

5. АВТОРЫ И ИСПОЛНИТЕЛИ
Не беремся точно указать дату возникновения грандиозного замысла, но дата, когда приступили к делу, очевидна. Это 1937 год. Начало сталинских репрессий. Проводились они, как известно, под предлогом усиления классовой борьбы, истинной же подоплекой принято считать сложности экономического характера. С помощью калькулятора нетрудно, однако, убедиться, что количество репрессированных значительно превышало нужды народного хозяйства.

Где же использовался этот огромный избыток рабочих рук и умных голов? Большей частью на строительстве исторических памятников. Именно тогда, перед войной, были возведены непревзойденные шедевры древнерусского зодчества, призванные доказать превосходство наших предков перед народами Европы, созданы многочисленные свитки летописей, разработана генеалогия Великих Князей Московских и трехсотлетняя история дома Романовых.

Конечно, не обходилось и без накладок. Далеко не все репрессированные работали добросовестно. Кое-какие из храмов даже пришлось взорвать — якобы по идеологическим причинам. В исторические документы вкрадывались досадные неточности, часто допущенные умышленно. Иногда составители документов опасно развлекались, изобретая забавные имена правителям и героям. Академик Фоменко совершенно справедливо заметил, что Батый — это искаженное «батя», то есть «отец». Странно, но вторая столь же непритязательная шутка безымянного «летописца» ускользнула от внимания академика. Батый и Мамай — это ведь явная супружеская пара!

Но несмотря на все эти промахи, несмотря на неряшливый стиль произведений Достоевского и графа Толстого, созданных второпях коллективом авторов, на явную несостыкованность некоторых исторических событий, работа была проделана громадная. Ценой неимоверных лишений и бесчисленных жертв наш народ не только сотворил историю, но и отстоял ее затем в жестокой войне, хотя многие солдаты даже не подозревали, что они защищают, скорее, свое прошлое, нежели настоящее и будущее.

Теперь становится понятно, почему Сталина, за личностью которого тоже, кстати, стояла целая группа авторов, называли гением всех времен и народов. Известно, что после войны планировалась очередная волна репрессий, и если бы не распад головной творческой группы (1953 г), наша история наверняка стала бы еще более древней и величественной.

* * *
Данная работа не претендует на полноту изложения, она лишь скромно указывает возможное направление исследований.

Предвидим два недоуменных вопроса и отвечаем на них заранее.

Первый: каким образом некоторым откровенно незначительным в политическом отношении странам (Македонии или, скажем, Греции) удалось отхватить столь роскошный послужной список? Ответ очевиден: конечно, на историю Древнего Мира точили зубы многие ведущие государства Европы. Но, будучи не в силах присвоить ее военным путем, они пришли к обычному в таких случаях компромиссу: не мне — значит, никому. Было решено отдать древнее прошлое, образно выражаясь, в пользу нищих (греков, евреев, египтян и пр.). Греки приняли подарок с полным равнодушием, а вот евреи имели глупость отнестись к нему всерьез и возомнили себя богоизбранным народом, за что пользуются неприязнью.

И второй вопрос: если главная движущая сила политики — стремление к переделу прошлого, то чем был вызван распад Советского Союза? Исключительно желанием малых народностей переписать историю по-своему, чем они, собственно, теперь и занимаются. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно пролистать школьный учебник, изданный недавно, ну, хотя бы в Кишиневе.

Многие, возможно, ужаснутся, осознав, что наше прошлое целиком и полностью фальсифицировано. Честно сказать, повода для ужаса мы здесь не видим. Уж если ужасаться чему-нибудь, то скорее тому, что фальсифицировано наше настоящее.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ЧРЕЗВЫЧАЙНОГО ПЛЕНУМА ЦК ПАРТИИ НАЦИОНАЛ-ЛИНГВИСТОВ

Слушали:

доклад Е. Лукина по поводу фальсификации истории.

Постановили:

1. Вернуть слову «история» изначальный смысл («жуткая история», «веселенькая история» и пр.)

2. Рассматривать фольклор как достоверный источник исторических сведений. Считать отныне историческими лицами Илью Муромца, Ивана Сусанина, Василия Чапаева и др.

3. Исторические документы признавать подлинными лишь в том случае, когда заключенные в них сведения не наносят россиянам морального урона.

4. Принять меры против очернителей, именующих себя археологами.

Проза

Ив Мейнар Близкий далекий космос

Когда в городе начинался дождь, Каспар широко разевал рот, чтобы капли увлажнили его мертвый язык. Запрокинув голову, уставившись на взбаламученные облака, он носился по улицам, ловил ливень ртом и ресницами.

Сбежав под горку по Боэр-стрит, он выбегал на Маар-сквер и болезненно — аж кости гудели — замедлял свой бег, и вскоре уже шествовал нормальным прогулочным шагом, но по-прежнему с запрокинутой до предела головой. Высматривая нужные ориентиры уголком глаза, он сворачивал влево. Прохожие косились на него, однако он не замечал их взглядов — Каспар давно привык, что вызывает недоумение.

Улица, отходившая от левой стороны Маар-сквер, была его самым любимым местом в городе. На ней, узкой и извилистой, теснились крохотные приемные городских исповедниц. Фасад каждой исповедальни представлял собой огромную витрину, где, храня верность древней традиции, сидели исповедницы в своей причудливой форме.

Когда сестра Каспара не была занята, она открывала дверь своей исповедальни, впускала мальчика и угощала крохотной чашечкой горячего шоколада. Каспар выпивал шоколад; сестра гладила его по голове и отсылала домой, пока не замерз.

Однажды, выходя на улицу, он чуть не попался под ноги какого-то грешника. То был мужчина, высокий, как двое нормальных людей, и толстый, как целых трое. Гладкое и круглое, как прожектор, лицо венчало его исполинское тело.

— Что такое, сестренка? На младенцев потянуло? — прогудел грешник странно-певучим басом.

— Он мой брат, а ты немедленно извинишься, если хочешь получить отпущение.

И Каспар впервые увидел свою сестру по-настоящему разгневанной. Он испугался, что грешник откажется извиняться — тогда ей нагорит от начальства. Но великан произнес:

— Простите, молодой господин. Я просто пошутил.

Кивнув в знак примирения, Каспар пошел прочь.

Оглянувшись через плечо, он увидел, как дверь захлопнулась и необъятная тень грешника испарилась с мостовой. Через миг стекло витрины сделалось матовым. Каспар задержался: ему стало любопытно. Спустя какое-то время из-за дверей донесся возглас. Затем — крики. Затем — рыдания. И Каспар убежал домой.


Его домом было одно из двухсот пятидесяти одинаковых, как близнецы, жилых зданий в городе. Дед, владевший им всю свою жизнь, отказывался хоть что-то менять во внешнем облике дома. Для деда Устав был превыше всего. Хотя он уже лет двадцать назад — да нет, еще раньше — ушел в отставку, он неукоснительно исполнял свой долг перед Флотом; а устав Флота гласил, что, невзирая на течение времени, все постройки Города должны сохраняться в первозданном виде. На деле люди кое-что слегка перестраивали, и городские цензоры закрывали на это глаза. Но дед был человеком принципов.

Интерьер тоже сильно походил на иллюстрацию к Уставу. Стандартная мебель, стандартная бытовая техника, сохраненная в почти первоначальном состоянии неустанными усилиями ремонтников. Человеку, вошедшему в дом Моэнов, начинало казаться, что время остановилось.

Единственным неуставным предметом была огромная картина, висевшая в гостиной над камином. Непосвященный зритель счел бы, что на ней изображена лесная поляна. Здесь, беседуя и смеясь, кучками стояли люди. Одна женщина, вытянув руки, ловила большой мяч. Тот, кто его кинул, остался в пространстве вне рамы. Слева сверкала металлическая стена обширного здания. Такой картины не было больше ни у кого в городе, и много лет она вызывала у Каспара опасливую тревогу, смешанную со странной гордостью.

Честно говоря, в их семье картина была семенем раздора. Отец Каспара возражал против ее присутствия — но не словами. Каспар — возможно, потому, что сам был лишен дара речи — без труда читал мысли и чувства отца по лицу.

Некоторое время сохранялся паритет противоборствующих сторон — пока в жизни семьи не появился Карл. Карл, поклонник Фликки, сватался к ней по всем правилам. Он казался завидной партией: специальная лицензия закрепляла за ним право обзавестись потомством в течение ближайших десяти лет. Человек он был добрый и мягкий. Фликка задирала перед ним нос, но Каспар чувствовал, что к Карлу она неравнодушна.

Однако, когда Карл наконец-то удостоился приглашения на ужин в семейном кругу, он увидел картину и опрометчиво решил сделать ее темой «светской беседы».

— Герр Моэн, вашу гостиную украшает великолепное произведение искусства.

Дед поднял глаза от тарелки с супом и сухо проговорил:

— Это не произведение искусства.

Не понимаю, — удивился Карл. А Фликка тем временем беспрестанно произносила: «Заткнись, заткнись, пожалуйста» — глазами и подбородком.

— Это прямая видеотрансляция с корабля, — пояснил отец Каспара. — Беспрерывная. Стоит больших денег.

— Денег, которые я плачу из своего кармана, — заявил дед.

— Прямая трансляция? Но изображение совершенно неподвижно.

— Они движутся практически под прямым углом к временной оси, — пояснил отец Каспара. — Сейчас наш год равен их секунде, и это еще не максимум. По нашему времени они провели в пути уже более тридцати лет. Экспедиция за пределы Галактики. Видите ли, на этом корабле летит жена моего отца. Вот она — ловит мяч. Если подождете еще с годик, увидите, как он коснется ее пальцев. Любопытно, верно?

— Изволь закрыть свой рот, Дит, — процедил дед. Когда-то он служил в отделе Безопасности, и в его голосе по-прежнему звучали профессиональные командные нотки.

Но отец Каспара взбунтовался против деда давным-давно, когда предпочел работу в отделе Ремонта. И он ответил:

— Нет, не закрою. Эта дура, твоя жена, для тебя умерла. Все равно что утонула в Северном море.

Дед вскочил со своего стула, топорща седые усы. Он выглядел бы комично, если б каждая жилка его тела не тряслась от гнева. Отец Каспара, в свою очередь, тоже вскочил, швырнул свою тарелку с супом в угол, где та разбилась, забрызгав горячей жидкостью стены, и, держась неестественно прямо, вышел из комнаты.

— Карл, прошу тебя, уходи, — прошипела Фликка. — И чтоб я тебя больше не видела.

Карл молча встал и вышел за дверь. Каспар, словно выполняя фигуру замысловатого танца, последовал за ним. За столом остались только его мать и сестра.

Молодой человек топтался на крыльце; его суетливые движения кричали, что он сконфужен и ему очень не хочется спускаться по ступенькам на улицу, тем самым признавая свое поражение. Увидев в дверях Каспара, он хмыкнул с некоторым облегчением. Он сел на вторую снизу ступеньку и жестом пригласил Каспара составить ему компанию.

Мальчик сел на третью ступеньку, чтобы находиться вровень с Карлом. Уже холодало, и искалеченная рука ныла. Придерживая ее здоровой, он начал осторожно растирать скрюченные пальцы.

Карл закурил сигарету. Затянулся.

— Странная она девушка, твоя сестра, — проговорил он. Каспар отрицательно покачал головой. — Ну, возможно, ты ее лучше знаешь. Как по-твоему, она меня уже никогда не простит? — Каспар вновь помотал головой. — Вот и я так думаю.

Карл вздохнул. Каспар не сводил с него умоляющих глаз.

— Чего тебе? — спросил Карл. Затем, догадавшись, передал ему сигарету.

Каспар осторожно взял ее левой рукой и поднес к губам. Затянулся. Дым заполнил его легкие, шипучими пузырьками ударил в голову. Мальчик сделал еще одну затяжку, но тут Карл забрал у него сигарету.

Табак сотворил свое обыкновенное чудо. В голове Каспара точно распахнулись какие-то двери, и он ощутил, как в его мертвый язык вливается жизнь. Теперь он мог говорить. Его рот распирали табачные слова. Он заставил себя говорить и сказал Карлу все, что хотел.

Разумеется, из его уст вырвалось только обычное «эххюююннх, хунх, хунх-хунх» да стоны, прерываемые шумными вздохами. То были все слова, которые он был способен произнести. Карл их не понимал — да и никто на свете их бы не понял, — но Каспар был рад уже тому, что сам знает их смысл.

Он взглянул на Карла — Карл смотрел на него, по-настоящему вслушиваясь в табачные слова. Ободренный Каспар начал было еще одну фразу… и внезапно обнаружил, что плачет. Карл потрепал его по плечу.

— Слушай, все уладится, вот увидишь.

Эти слова Карла ничем не отличались от табачных — они были всего лишь сгустками звуков, которые в сущности ничего не значили. По-настоящему Карл говорил не словами, а лицом, и Каспар мгновенно влюбился в него за это. Каспар сказал (табачными словами), что Карл станет хорошим мужем для Фликки. А Карл улыбнулся ему и предложил еще раз затянуться сигаретой, но Каспар помотал головой.

Храня заговорщическое молчание, они еще немного подождали; но то, на что оба надеялись, так и не произошло. Фликка не вышла из дома. Смирившись, Карл встал.

— Пора домой, — произнес он. — Завтра на рассвете выходим в море. Передай Фликке… прости, Каспар, я хочу сказать, что меня не будет почти неделю. Когда вернемся, я к вам загляну, договорились?

Каспар кивнул.

— Знаешь, это неважно, что ты не ходишь в школу, ведь я мог бы научить тебя писать, — предложил Карл, сконфуженно глядя в землю. Каспар с улыбкой помотал головой.

— Ладно, приятель, зачем настаивать? Но если вдруг захочешь, буду рад стать твоим учителем, — он взъерошил Каспару волосы. — Иди в дом, простудишься.

И Карл побрел по улице, бормоча своими ссутуленными плечами: «Я ее люблю, но иногда просто невмоготу становится».


Звездолеты обычно прибывали раз в неделю и проводили в гавани несколько дней, чтобы грешники могли отдохнуть. Хотя больше всего грешники нуждались в исповеди, в городе имелись также рестораны, шоу-клубы, казино и несколько игорных домов. Поскольку Каспар был еще ребенком, в заведения двух последних категорий ему ходить не полагалось. Но согласно поверью, калекам везет в игре, и иногда Каспара в качестве талисмана приглашал с собой какой-нибудь грешник. Каспару нравились мигающие огни и дурманящий запах, который испускали благовонные палочки в подставках из черного хрусталя.

Однажды женщина с руками о двух локтевых суставах, свисавшими до самых ее щиколоток, целый час продержала Каспара около себя — и выиграла кругленькую сумму. Потом она повела его в лучший ресторан города, и он объелся пирожными до тошноты. Когда женщина отлучилась в туалет, молодой официант наклонился к Каспару и пригрозил рассказать его родителям, чем занимается их сынок. Дрожащая верхняя губа и беспрестанно моргающие глаза официанта раскрыли Каспару, как сильно тот боится маленького мальчика с уродливым телом. Каспар сделал кабалистический жест своей кривой рукой. Официант, обмирая, попятился.

Вся жизнь Каспара пройдет зря: ему было не суждено учиться в школе, работать, иметь детей. Станция будет обеспечивать его жильем, одеждой и пищей до самой его смерти. Это его право и его проклятие. В свои двенадцать лет Каспар выглядел не старше девяти-десяти, хотя сам он иногда чувствовал себя совсем старым. Всю свою жизнь он прожил в пределах города. Правда, в пять лет его ненадолго вывезли на ферму, но бесконечные ряды растущих в грязи растений ему не понравились. Кроме города и ферм на Станции были лишь Море на севере, которое его пугало, и пустыня далеко на юге, куда допускались лишь работники Инженерного отдела.

Прибывая на Станцию, звездолеты зависали прямо над городом. Ночью, задрав голову, люди могли видеть, как они стеклянными игрушками сияют в вышине. Челноки отделялись от кораблей и садились на космодроме в юго-западном квартале города.

Местные жители обычно ходили встречать челноки. В такие моменты Каспар часто болтался на космодроме, игнорируя косые взгляды горожан. Грешники были рады новым лицам, и часто Каспара целовали или даже подбрасывали в воздух какие-нибудь особенно плечистые грешники. Ему это нравилось — в такие минуты ему невесть почему мерещилось, что он живет по-настоящему.

Карл уже два дня как уплыл с рыбаками. Фликка простила его, и ее движения, когда она расставляла на столе тарелки, выражали терпеливое ожидание. За эти дни ни один корабль не спустился из Верхнекосмоса к планете, и Фликке некого было исповедовать. Она играла с Каспаром в карты, тщательно записывая все их взаимные выигрыши и проигрыши в реестр, который вела уже почти год. За этот год для людей на картине промелькнула лишь секунда. Секунда в жизни жены деда, которая, должно быть, приходилась Каспару бабушкой, хоть была так поразительно молода… но размышлять о подобных вещах Каспар не любил, потому что ему не нравилось чувствовать себя несмышленышем.

Они играли в Джека-Попрыгунчика; Фликка думала о чем-то своем, и Каспар выиграл трижды. Он энергично раздавал карты, когда в дверь постучалась Перл — такая же исповедница, как Фликка. Фликка встала из-за стола и впустила подругу. Обе уселись рядышком на диван. Каспар не любил Перл; она всегда вела себя так, словно его в комнате нет. Впрочем, он не особенно обижался, чувствуя, что Перл испытывает к нему вполне искреннее безразличие. Это было лучше, чем затаенная брезгливость, которую питало к нему большинство горожан.

— Опять этот клятый дождь, — выпалила Перл. Она не стеснялась в выражениях и, как поговаривали, даже спала кое с кем из тех, кого исповедовала. Когда она приходила в гости, Перл с Фликкой все время смеялись и сплетничали. При нем они болтали свободно, предполагая, что малыш ничего не понимает, а если и понимает, то никому пересказать не сможет.

— Дождь этот долбаный. И холодрыга. Вот что я тебе скажу: завтра снег пойдет, — заявила Перл.

— Ну, снега они никак не допустят. Если совсем похолодает, отрегулируют «солнце».

— Ох, хоть бы разок пошел снег! На кассетах смотреть — это не то.

— Не ты ли только что страдала, что пойдет снег? Разберись в своих мыслях, подруга.

— Ой, Флик, отзынь. С последнего корабля мне такие дерьмовые грешники достались…

— Что, никого не удалось выудить для постели?

— Да ну тебя. Я хоть и не такая недотрога, как ты, но женщина разборчивая. Но знаешь, был там один парень… Не то чтобы крупный, но длинный, тощий такой, ручки-паутинки и с бесконечной шеей, в общем, представляешь себе, да? Глаза, правда, симпатичные. С лиловым отливом. Короче, входит он в дверь, и я думаю: «Ну, это пара пустяков». Непохоже, чтобы у этого парня был груз на совести. Впустила я его, мы потрепались — смотрю, а у него уже глаза на мокром месте. Вот, думаю: либо он давно не исповедовался, либо тяжелый случай. Укладываю его на койку, подключаю сканер. Выскакивает один мелкий грешок, потом второй. Ну знаешь: «Я солгал мамочке и довел ее до слез», такого типа. Тут он затихает. Ладно, думаю, все нормально, исчерпался парень — больше ничего на нем нет.

И тут он как весь выгнулся назад, точно лук, и завопил — у меня прямо уши заложило, вот как громко. Потом еще раз заорал, порвал эти долбаные ремни — представляешь? — и как врезал мне под дых! Сижу я на полу, пытаюсь хоть разок вздохнуть, а он все вопит и корчится на койке, и выскакивает самый великий грех на свете. Стрелку аж зашкалило. Встаю, ковыляю, согнувшись в три погибели, а он кувыркается на койке. Ну, думаю, сейчас провода расплавятся… Тут он заговорил. Чуток успокоился — ну, я его быстренько опять привязала, а дышать по-прежнему не могу, и рука уже к аварийной кнопке тянется, а он шепчет мне на ухо такую чушь, какой я в жизни не слыхала.

«Простите меня, о духи Эльда, — говорит, — ибо я согрешит против вас. В темнейшую из фаз долгой ночи, — говорит, — я вошел в семейное святилище моей второй сопряженницы и отмодулировал пламя, чтобы горело оно ярче для клана ее. Клянусь, любовь толкнула меня на это. Признаю свою вину и молю об отпущении».

Вот точно так и сказал, хрен моржовый. Честно. Я столько раз пленку прокрутила, что наизусть выучила.

Фликка, скрестив руки на груди, склонила голову набок. «Что-то не верится» — прочел по ее движениям Каспар.

— И что это значило?

— Лопни мои глаза, если знаю, Флик. Но мне кажется, древний-древний грех. От начала времен. Такой древний, что нам его уже не понять.

— И почему такая «седая» душа болтается в Верхнекосмосе?

— Ты разве в законах потустороннего мира разбираешься? Их сам черт не разберет.

— Значит, у тебя был человек с двухтысячелетним грехом на совести?

— Ну, я только предполагаю.

— Пленку Администраторам сдала?

— Ага, но сначала переписала. Больно уж странное дело. Молчи, я сама знаю, что нельзя переписывать. Но думаешь, я одна так делаю?

— И что они сказали?

— Ничего. Отсмотрят, когда у них время будет. В будущем году.


Спустя два дня, ранним вечером, на орбиту Станции лег очередной звездолет. Услышав об этом по радио, Каспар и Фликка тут же отложили карты. Она пошла в свою комнату переодеваться в рабочую форму; Каспар помчался прямиком на космодром.

Потеплело. Небо было необычно ясным. Каспар бежал всю дорогу, но даже не запыхался. С орбиты спускался челнок. Вместе с полусотней других горожан Каспар наблюдал, как челнок коснулся земли, опаляя грунт огнем дюз, замер на несколько минут, а затем, выпустив шасси, медленно покатился к краю поля. Когда челнок вновь остановился, распахнулся люк и наружу вышло около пятидесяти грешников.

В большинстве своем они обходились без модификаций; среди новоприбывших нашлось бы не более дюжины человек с заметными отклонениями от земнонормы. Горожане двинулись им навстречу, и грешники радостно ответили на их приветствия. Одни просили немедленно их исповедовать, другие хотели поиграть в карты; многие искали партнеров, но не высказывали этого словами. Каспар переводил взгляд с одного грешника на другого, улыбаясь им всем. И тут он увидел ЕЕ. То была молоденькая девушка всего на несколько лет младше Фликки — такие в космосе встречались редко. Невысокая, со светло-рыжими волосами, которые напомнили Каспару его собственные. Она восторженно озиралась по сторонам. Каспар направился к ней, широко улыбаясь.

Заметив его, она улыбнулась в ответ и сказала:

— Привет, я Орин. А ты?

Разинув рот, Каспар замотал головой и указал на свой мертвый язык. Как он и ожидал, Орин не отшатнулась, а безо всякой брезгливости приняла его таким, каков он есть.

— Ты мне не покажешь, где тут парк? Я хочу увидеть настоящие растения.

Радостно кивнув, он взял ее своей левой рукой за правую. Он тянул Орин за собой по улицам, пока они не пришли в его любимый парк — маленький, но очаровательный квадратик зелени. Орин встала на колени на краю дорожки и благоговейно вдохнула запах травы. Каспар, приплясывая, выбежал на газон. Девушка едва удержалась от окрика:

— Нет! Ой, все правильно, здесь это разрешено. Раз так… — и она со странной улыбкой тоже вышла на газон. Потом, растянувшись на траве, уставилась на небо. Каспар присел на корточки рядом с девушкой, заглядывая ей в лицо.

— Как хорошо! Хоть у вас не настоящая планета, но все равно очень похоже. Почти как на Земле. Ты не был на Земле? И я еще нет. Я родилась на Волчьем Тайнике и в жизни не путешествовала. Сейчас вот устроилась на «Каллисто». Это мой первый рейс. Видишь?

Она подцепила за цепочку кулон, висевший у нее на груди. То был коротенький металлический цилиндрик с блестящим диском на торце. Она села, повернула цилиндрик диском в сторону Каспара. Внезапно замялась.

— Погоди. Ты здесь всю жизнь. Наверное, до меня уже десять тысяч салаг отплясывали перед тобой на траве.

Каспар помотал головой. Потом поднял сжатую в кулак левую руку, дважды растопырил пальцы, затем оттопырил еще два.

— Я двенадцатая?

Терпеливо помотав головой, он опять показал на пальцах: «двенадцать» и ткнул в себя.

— A-а. Тебе двенадцать лет. Понятно. И скольких салаг ты видел? — спросила она.

Он показал один палец и указал на нее.

— Правда? Ну ладно. Хочешь посмотреть прорыв?

Он с улыбкой кивнул. Орин нажала кнопку на цилиндрике, и на диске появилось крохотное изображение: черное покрывало космоса, по которому были разбросаны холодные булавочные головки — звезды. Затем экран захлестнули цветные волны; контуры созвездий исказились. Внезапно тьма треснула под напором желтого света и рассеялась, как хлопья сажи на ветру. Теперь на экране все стало желтым и красным. Бесчисленные спирали скручивались и раскручивались, с каждым мигом делаясь все замысловатее.

— Верхокосмос, — пояснила Орин. — Очень странно себя чувствуешь во время прорыва; по всему телу словно иголочки прыгают, а потом зависаешь над бездной, у которой нет дна… Одновременно тошнит и смех разбирает, а иногда кажется, будто прожила тысячу тысяч лет и так состарилась, что на все уже плевать…

Она умолкла — у нее не хватало слов. Ее раскинутые руки и ноги, ее дрожащая улыбка, ритм ее дыхания — все кричало: «Это было самое замечательное и ужасное переживание в моей жизни. Я больше ни за что не соглашусь это сделать и жду не дождусь следующего раза».

Видеозапись продолжалась. Красно-желтые спирали плотно-плотно сплелись между собой, и весь экран превратился в мерцающее оранжевое поле. Но вот спирали превратились в грубые карикатурные линии, изображение задрожало, покрылось мелкими подвижными трещинками вроде перевернутых молний, через которые проглядывал черный космос.

— Мы путешествовали почти неделю, но эту часть я сократила. В сущности, постоянно видишь одно и то же. А вот что было перед самым прибытием к вам. Вашу станцию найти сложно — она такая маленькая. Видишь, мы только с третьей попытки прорвались. Во-от. Нащупали.

Черное яйцо на красно-желтом фоне. Внутри яйца — ослепительно сияющая точка, вокруг которой обращался крохотный шарик. Сверху он голубой, посередине — зеленый, снизу — серо-рыжий.

— Это твоя планета, — сказала Орин. — Такая малюсенькая. Капитан сказал, что внутрь Волчьего Тайника можно засунуть миллион таких.

Каспар досмотрел запись. Корабль лег на орбиту вокруг шарика, который увеличился в размерах. Каспар никак не мог постичь, как может существовать планета в миллион раз больше Станции. Наверно, Орин не так поняла капитана.

Запись кончилась. Задорно ухмыльнувшись ему, Орин высказала желание посмотреть какой-нибудь игорный дом. Но у Каспара было другое предложение. Поскольку высказать его он не мог, он просто взял Орин за руку и повлек за собой.

Он провел ее по Маар-сквер и по извилистой улочке, пока они не подошли к приемной Фликки. Увидев их через витрину, Фликка Жестом пригласила войти.

— Да что ты! Сюда я не хочу! — опешила Орин. Каспар опять потянул ее за руку. — Нет, малыш, мне туда незачем. На моей совести нет ни одного греха.

Но Фликка сама раскрыла перед ними дверь:

— Я свободна и рада тебе служить, сестра.

— Простите, госпожа, мне не нужна исповедь. Просто мальчик за меня так решил, никак ему не втолкую.

— Это мой брат Каспар. Ты хочешь сказать, что уже исповедовалась?

— Нет, мне ни к чему исповедоваться. У молодых грехов немного, а мне всего пятнадцать. В рейсе я не грешила, мне нечего вспомнить.

— Сестра, — произнесла Фликка, обеспокоенно сдвинув брови, — исповедоваться совсем не то же самое, что сделать прическу. Исповедью лучше не пренебрегать. Тем более в первом рейсе.

— Но у меня на совести ничего нет! Говорю вам: я чиста!

Однако ее слегка сгорбленные плечи шептали о страхе.

Встревожившись по-настоящему, Каспар пристально уставился на сестру, пытаясь убедить ее не отпускать Орин.

— Я верю тебе, сестра. Но брат все-таки за тебя опасается. Твое дело, конечно, но может быть, все-таки зайдешь. Я тебя быстренько просканирую, чтобы снять все сомнения. Это займет всего несколько минут. К тому же если человек подвергался сканированию, ему потом легче будет исповедоваться. Всего одна-две минуты.

Каспар увидел, что Орин заколебалась. Насчет того, что предварительное сканирование якобы облегчает процесс, Фликка солгала, но девушка по своей неопытности не могла заподозрить подвох. Наконец Орин победила страх и кивнула в знак согласия.

Они вошли в приемную. Фликка держалась дружелюбно и спокойно; девушка немного расслабилась. Каспар не знал, уходить ему или нет. Ему было страшно, но он не хотел бросать Орин. Подавив в себе страх, он твердо решил остаться.

Фликка отвела Орин к удобной кушетке, попросила ее лечь и прикрепила электроды к ее вискам и макушке. Девушка нервно ерзала. Когда Фликка достала ремни, Орин громко вскрикнула: «Не надо!».

— Ничего-ничего, — проговорила Фликка. — Просто по правилам так положено. Я не буду их затягивать. Просто сделаю широкие петли, вот так. Не надо волноваться, сестрица. В первый раз, конечно, страшновато, но ведь у тебя грехов нет, верно? Как только отсканирую, расстегну. Идет?

Орин нехотя кивнула. Каспар стиснул своей здоровой рукой ее правую ладонь и ободряюще улыбнулся. Фликка поглядела на него; ее губы скривились, а глаза сказали: «Следовало бы тебя выгнать: исповедь — личное дело каждого. Но кто ее успокоит, если не ты?»

— А теперь закрой глаза, сестренка. Не волнуйся. Каспар будет рядом.

Орин, прикусив нижнюю губу, нервно зажмурилась. Фликка включила аппаратуру. На главном экране возникло переплетение кривых линий, окрашенных в разные оттенки зеленого и синего, фликка окинула экран опытным глазом.

— Вот видишь? Ничуточки не больно, — проговорила она, но на самом деле наступил ее черед волноваться. Каспар не мог читать линии, но ему казалось, что грехи должны проявляться через теплые цвета — желтые и оранжевые, как адское пламя в сказках (как-то раз он видел старинную голограмму, изображавшую муки грешников на том свете, и она глубоко врезалась в его память).

— Вы скоро закончите?

— Еще чуть-чуть, сестра. Как ты себя чувствуешь?

— Нормально… н-но мне почему-то хочется плакать.

— Хорошо. Это бывает у многих. Раз хочется, не стесняйся. Потом будет легче.

— Но ведь у меня нет грехов. Весь рейс я чувствовала себя отлично…

— И хорошо. А ты не чувствовала ничего такого… странного?

— Нет, я же сказала!

На экране появились линии — какие-то чудные, извилистые, загибающиеся назад. Они мерцали, то возникая, то исчезая. Странные линии, переливающиеся разными цветами. Фликка покрутила ручки, потом нажала какую-то кнопку и воровато потянулась к пряжке поясного ремня. Каспар следил за ее действиями широко раскрытыми глазами.

— Скажи мне, сестренка, просто для того, чтобы закончить сканирование: ты ничего такого не сделала, за что тебе потом было стыдно? Ты же знаешь, я не имею права передавать кому бы то ни было твои слова. Твои тайны дальше меня не пойдут.

Орин смущенно порозовела:

— Ну-у… Всего один раз. Меня поставили на вахту с десяти тысяч до двенадцати тысяч, а я прогуляла последние три сотни. Там вообще не на что было смотреть, бессмысленное занятие, и…

— Конечно. Мелочь. По мне, так и не грех вовсе.

Хотя голос Фликки оставался спокойным, ее глаза с тревогой уставились на экран. Она выдвинула металлическое полушарие таким образом, что оно зависло над головой Орин, затем одной рукой вцепилась в конец ремня. Догадавшись, что нужно делать, Каспар неловко взял другой конец ремня своей скрюченной правой рукой.

Орин беззвучно вскрикнула. Ее глаза, полные слез, распахнулись.

— Что происходит? — она дышала все чаще и чаще. — Что вы со мной делаете?

— Ничего, сестра, — Фликка накинула на Орин ремень и затяну, ла его потуже. Каспар попытался повторить ее жест, но ремень вырвался из его пальцев.

— Перестаньте!

— Боюсь, сестренка, что у тебя есть грех на совести. Он должен выйти наружу.

— Нет! У меня ничего нет! Я же сказала… — Орин попыталась поднять руку, но ремни крепко удерживали ее. — Снимите электроды! Сейчас же!

— Подожди, сестренка. Не сопротивляйся, или будет больно.

— Не-ет, — внезапно Орин умолкла и невидящими глазами уставилась в потолок. Она испустила дикий крик. Ее ноги, плохо удерживаемые ремнями, затряслись, барабаня пятками по матрасу. Фликка затянула ремни. Каспар хотел было отойти, однако Орин стискивала его руку крепко-крепко — еще чуть-чуть, и захрустят пальцы.

Орин начала выкрикивать какие-то слова. Одно за другим, точно заклинание, всплывшее с самого дна души. Слов этих Каспар не знал, но настоящий ужас он испытал, когда понял, что ее жесты тоже стали для него загадкой. Девушка выла, точно ее резали; внезапно запахло экскрементами — она облегчила кишечник. Новый вскрик — и на ее брюках расплылось пятно мочи.

Фликка запаниковала и нажала на аварийную кнопку вызова врачей. Каспар в отчаянии вырвал свою руку из пальцев Орин и забился в угол комнаты. Лицо Орин превратилось в нечеловеческую маску. И ровно ничего внятного оно ему не говорило. Ровно ничего.

Но вдруг из ее губ вырвался поток слов, почти таких же бессмысленных, как все, что произошло до этого:

— О простите меня, простите, великие духи Эльд! Я отняла жизнь моего брата, я отняла ее до того, как минул наш срок, я отняла ее и прижала к себе, и хотя он искал ее, я скрыла ее от него! Я отняла его жизнь и прижала к себе, и клянусь, меня толкнула на это зависть!

Как только последнее слово вылетело из уст девушки, она вся обмякла. И тогда вскрикнул Каспар, потому что ее руки и ноги вопили: «Смерть, смерть». Он выталкивал из гортани воздух поверх мертвого языка, и всякий раз звучало лишь придушенное мяуканье. Потом он прикрыл глаза кривой рукой и сел на корточки в углу. Он услышал скрип распахнутой двери, топот людских ног, торопливые фразы — обмен информацией, диагнозами, приказами. «Пульс восстановлен… Дай чистый кислород… Давление повышается…»

Спустя некоторое время появилась новая группа людей, затем все вместе вышли.

Он решил, что никогда больше в жизни не отнимет руки от глаз. Но кто-то нежно взял его за запястья и отвел руки в стороны. Фликка приподняла его с пола, крепко прижала к себе.

— Ты храбрец, Каспар. Не волнуйся, она выживет. Врачи подоспели вовремя.

Каспар, дрожа, слабо кашлянул.

— Если бы ты не привел ее ко мне, грех убил бы ее, — сказала Фликка, точно поняв неподвластные его губам слова. — Он скрутил бы ее внезапно, не оставляя никаких шансов. Ты поступил правильно.

Она вытерла заплаканные глаза, и они вместе пошли домой под-небом, где вновь клубились тучи.


Для Каспара наступило странное время: его жизнь впервые вошла в четкое русло. Он больше не тратил часы и минуты, как ему заблагорассудится, — у него появилось занятие. По утрам — один или с Фликкой — он навещал Орин в больнице. К ней пускали не больше, чем на час. Девушка лежала без сознания, вся опутанная трубками и проводами. Доктора говорили ему, что она выживет, невольно подтверждая свою искренность движениями рук. Но также они говорили, что находят ее случай крайне необычным, что это тревожный феномен.

Через три дня корабль Орин отбыл. Разумеется, он не мог ждать выздоровления одного-единственного члена экипажа. Когда Орин выздоровеет, ей придется наняться на какой-нибудь другой корабль. Все уладится, говорил себе Каспар. Он верил в это, но все равно беспокоился.

После обеда он общался с Фликкой. Она подала в Администрацию заявление об отпуске по особым обстоятельствам и получила его. Ее руки, расчесывая волосы, добавляли, что она сказала начальству что-то важное. Каспар предполагал, что это как-то связано со странным грехом, который достался Орин.

Они с Фликкой по-прежнему играли в карты, но ее голова постоянно была забита посторонними мыслями. Каспар догадывался, что Она дожидается чего-то — точнее, кого-то. Когда Карл наконец-то вернулся с рыболовецкой флотилией, Фликка вздохнула с облегчением.

Взяв с собой Каспара, она пошла на пристань встречать Карла. Тот очень устал в плавании, но, как только Фликка поприветствовала его горячим поцелуем, утомления простыл и след.

Карл настоял на том, чтобы побаловать Фликку и Каспара походом в казино. Даже Фликка смогла понять, как важно это для Карла — и потому радостно согласилась. Хотя Каспар никогда не задумывался о деньгах, он знал, что сестра зарабатывает в несколько раз больше Карла и, согласно обычаю, должна сама за все платить. Но для Карла высшим счастьем была возможность порадовать других. Он купил Каспару маленький мешочек с фишками. Каспар ставил их по одной и всякий раз проигрывал, но предпоследняя выиграла пятьдесят к одному. Карл, расхохотавшись, сдал фишки в кассу и, игнорируя немые протесты Каспара, сунул ему в руку все купюры до последней. Каспар решил купить Орин подарок, когда она выздоровеет.

Выйдя из казино, они распрощались. Сплетенные пальцы Фликки говорили, что ей ужасно хочется пригласить Карла завтра в гости; но в его смущенной улыбке сквозило все еще слишком четкое воспоминание о последнем визите и боязнь вновь появляться в их доме.

— Ну… может быть, завтра увидимся, — произнесла она.

— Да, хорошо бы.

Поцеловав его на прощанье, Фликка пошла прочь. Каспар побрел было за ней, но Карл удержал его за плечо.

— Она правда хочет меня видеть? — спросил он Каспара.

Мальчик широко улыбнулся и энергично кивнул.

— Тогда я зайду к вам около полудня, договорились?

Каспар вновь кивнул. Ухмыльнувшись в ответ, Карл опустил глаза и растопырил пальцы — это значило, что он хотел бы чем-то вознаградить Каспара. Не найдя ничего лучшего, он вытащил смятую пачку и сунул Каспару последнюю сигарету из нее. Спрятав сигарету в карман, Каспар бегом пустился вслед за Фликкой. Догнав ее, он обернулся: Карл уже растворился в ночи.


Наутро Каспар пошел в больницу — узнать, как дела у Орин. Фликка отправилась с ним. Им сообщили, что наступило улучшение. Этой ночью девушка пришла в себя, но ненадолго. Тело Орин, распростертое на кровати, по-прежнему скрывалось под сплошной сетью проводов и трубок, однако дышала она уже без труда. Каспар и Фликка немного постояли около нее; девушка не ощущала их присутствия. Ее глаза под приспущенными веками беспрестанно бегали, спрашивая: «Что? Что? Что?». Хотя Каспар знал, что это благоприятный симптом, у него засосало под ложечкой.

Едва Каспар решил, что пора уходить, все здание вздрогнуло от трезвона колоколов тревоги. Фликка распахнула дверь палаты, и они забежали в коридор в поисках ближайшего выхода.

У запасного выхода стоял рядовой служащий отдела Безопасности. Чтобы с той стороны нельзя было войти, он просунул в дверную ручку палку.

— Пожалуйста, вернитесь, — сказал он. — Все должны оставаться в здании.

— А зачем же тогда сигнал? — опешила Фликка.

— Таков приказ: никто в городе не должен выходить наружу.

— Что случилось?

— Мне ничего не сообщали, сестра. Но код «один-восемь-восемь» означает «угроза извне». Я так думаю: на нас напали из космоса. А теперь идите-ка тихо-мирно в палату и никуда не выходите.

Фликка с Каспаром возвратились в палату Орин, сели на стулья и изумленно переглянулись.

— Не верю, — заявила Фликка. — Все это говорилось только для того, чтобы мы не рыпались. Ерунда какая-то. Если бы на нас напали, это было бы видно или слышно… — но ее глаза свидетельствовали, что она не очень-то уверена в собственной правоте. Кроме того, снаружи долетали еле слышные звуки: больничным колоколам вторил звон всего города.

Каспар подошел к окну. Больница располагалась по соседству с космодромом, и Каспару было отлично видно летное поле с посадочной полосой, которая уходила вдаль и, казалось, терялась в нависших над горизонтом облаках. Заметив в небесах какое-то пятнышко, он сначала подумал, что в глаз ему попала соринка; но вскоре пятнышко раздулось, превратившись в силуэт идущего на посадку челнока. Он указал на него Фликке. Та тихо присвистнула.

— Предупреждения о посадке не было. Что за черт? Ой, глянь!

На краю летного поля, где обычно горожане встречали грешников, стояли служащие отдела Безопасности.

— Совсем спятили, — бормотала Фликка. — Что они могут сделать против звездолета? А вдруг это корабль преступников, и сотрудники отдела хотят их арестовать…

Челнок приближался с головокружительной скоростью, но без Обычного воя турбин и ослепительного пламени дюз. В могильной тишине он завис над полем и совершил посадку метрах в ста от больницы. Собственно, это был даже не челнок, а невесть что. Судно походило на рыбину из Северного моря, только выросшую до чудовищных размеров и превращенную в металл.

В боку рыбины распахнулась дверь, и на землю спрыгнула одинокая фигура. Таких нелепых грешников Каспар в жизни не видывал: небывалый исполин с телом, словно смонтированным вслепую из разнокалиберных частей. Грешник побежал по полю в сторону больницы, двигаясь чрезвычайно странно — как в мультфильме, подумалось Каспару. Спустя несколько секунд Каспар понял, в чем штука: коленки грешника сгибались не вперед, а назад.

— О Боже, — выдохнула Фликка. — Это не человек, а невесть что! Инопланетянин!

Он казался карикатурой на человека, слепленной из геометрических тел. Его коленки сгибались назад, плечами служили огромные сферы; вместо торса — усеченный конус, спаянный с тазом в форме гири. Голова со сплющенными, искаженными чертами больше всего напоминала пулю. Кожа у существа была мертвенно-белая, а одет он был в тускло-зеленый облегающий комбинезон. Ноги были обуты в мягкие башмаки-перчатки.

— Здесь опасно, — внезапно заявила Фликка. — Пошли в подвал.

Каспар замотал головой. Фликка начала оттаскивать его от окна:

— Пойдем, Каспар! Нас могут убить!

Но Каспар вывернулся из ее рук. Он пригляделся к инопланетянину, и его начало трясти: язык этого странного тела был ему понятен. «Помогите, боль, ой, боль, помогите, боль!» — вопило оно.

Всего в десяти метрах от больницы инопланетянина догнали сотрудники Безопасности. Фликка, увлеченная происходящим, оставила Каспара в покое.


Сотрудников было шесть — мужчин и женщин с короткими дубинками в руках. Согласно уставу Флота, никто на Станции не имел права на ношение оружия, чтобы исключить угрозу экипажам кораблей со стороны местных. Инопланетянин также не был вооружен — по крайней мере, так казалось со стороны, но он оказался богатырского сложения, в полтора раза выше человека. Он замедлил бег и замер. Каспар расшифровал движения его пальцев: они кричали о замешательстве, невероятно сильной боли, терзающей и почти рвущей в клочья разум.

Отряд попытался взять инопланетянина в кольцо. «Неуверенность» и «отвага», гласила их осанка. Инопланетянин, внезапно вскинувшись, ударил рукой в грудь ближайшего мужчину. Тот изломанной игрушкой рухнул на землю. Тогда инопланетянин открыл рот и застонал, как фагот — странно и скрипуче. Его коленки, качаясь вверх-вниз, твердили: «Боль, ой, умоляю, боль, помогите. Помогите!»

И Каспар вдруг догадался, что это существо — тоже ГРЕШНИК. Грешник, переполненный грехами, которые он подхватил во время путешествия через Верхнекосмос. Грешник, доведенный до безумия тяжестью своей души. Он будет убивать и вновь убивать, пока не сможет исповедоваться и получить отпущение. И никто не догадается; никто, кроме Каспара, не поймет язык существа. Все увидят в нем чудовище из кошмаров, рожденное, чтобы уничтожать все живое.

Каспар попробовал объяснить все это Фликке, но его язык болтался во рту мертвой тряпкой, а руки никак не могли произнести нужных слов. Он мог бы их написать, если бы знал, как это сделать.

Пять членов отряда сомкнулись в шеренгу, пытаясь заслонить собой вход в больницу. Инопланетянин медленно, какой-то птичьей походкой, шажок за шажком, приближался к ним. Как они могут не понимать, что умрут, если будут преграждать ему путь?

Каспар почувствовал у себя под ложечкой стыд, тяжелый, как железная гиря. Надо что-то сделать, или люди погибнут. Из-за него. Надо заговорить. В отчаянии он достал из кармана Карлову сигарету, чиркнул обломанной спичкой, прикурил. Сделал долгую, глубокую затяжку, чтобы дым наполнил его легкие и ударил в голову шипучими пузырьками. За окном инопланетянин набросился на одну из женщин. Схватил ее в охапку и отшвырнул; отлетев на пять метров, она ударилась о стену. Четверо сотрудников Безопасности попытались захватить инопланетянина врасплох — и вскоре уже валялись на земле, истерзанные и окровавленные.

Фликка наконец-то стряхнула с себя чары этого ужасного зрелища. Схватив Каспара за руку, она выволокла его из палаты. Он позволил увести себя. Он пытался объясниться с Фликкой, но она не понимала его табачных слов.

В коридоре творилось черт знает что. Голова Каспара работала быстро, но не так, как всегда. Впервые за много лет из его мозга отлучился крохотный надзиратель, который обычно слышал и взвешивал все его мысли. Каспар знал, что именно должен сделать — но Откуда он это узнал, оставалось для него загадкой.

Выждав нужный момент, он вырвал свою кривую руку из пальцев Фликки и побежал к запасному выходу. Не прошло и нескольких секунд, как Каспар достиг его, выдернул палку из ручки и распахнул дверь. В электронный вой, которым дверь объявила, что ее не вовремя распахнули, вплелся крик Фликки. Но Каспар уже выскочил наружу. Инопланетянин топтался прямо за углом здания. Последний раз затянувшись сигаретой, Каспар отшвырнул ее. Он добежал до угла. Притормозил. Дальше пошел опасливой походкой.

Инопланетянин был в пятнадцати метрах от него. Не переставая подвывать, он бился в двери главного входа. Вокруг лежали сотрудники Безопасности. «Смерть» — шептали тела. Заставив себя не думать о них, Каспар направился к инопланетянину.

За своей спиной он услышал вопль Фликки и топот ног. Он знал, что ради его спасения она не устрашится никакой опасности; счет пошел на секунды.

Каспар громко заговорил с инопланетянином, изъясняясь табачными словами. Он приблизился к существу обычным шагом, не бегом, выставив перед собой ладони, силясь улыбнуться.

Пулеобразная голова повернулась к нему. Тело инопланетянина не переставало кричать: «Помогите, боль, ой, боль!» Развернувшись к Каспару, существо внезапно ринулось вперед. Массивные руки схватили Каспара под мышки и подняли высоко-высоко. Каспар понял, что сейчас умрет, раздробленный о стену или разорванный в клочья. Но этого не случилось. Инопланетянин, точно окаменев, просто держал его высоко над землей. Каспар вновь заговорил слабым придушенным голосом, выбалтывая все табачные слова, что кружились в его голове. Он обещал инопланетянину, что ему обязательно помогут, что сестра освободит его от грехов. «Хуунх, эххуун-нххэх, хуунх, хуунн-хе».

И инопланетянин осторожно поставил его на землю. Но тело по-прежнему кричало: «Боль, боль, помогите!» Существо взяло Каспара за кривую руку и взглянуло на него удивительными глазами: синими, человеческими. Оно раскрыло рот и заговорило в ответ, произнося множество гласных, лишь изредка перемежаемых намеками на согласные.

— Каспар… — раздался за его спиной голос Фликки. Каспар не оглянулся. Осторожно потянув инопланетянина за руку, он направился в сторону города. А пришелец — чудовище из кошмара, казавшееся еще огромнее на фоне мальчика — покорно побрел за ним. Одежда существа была забрызгана человеческой кровью, но в данный момент оно вело себя кротко.

Вытянув в сторону свою здоровую левую руку, Каспар встряхнул пальцами, маня за собой Фликку. И пройдя несколько шагов, почувствовал, что она схватила его за руку. Инопланетянин оглянулся на Фликку, но ничего не произнес.

Каспар увидел, что из города, им навстречу спешат люди — множество сотрудников Безопасности. Мальчик уставился на Фликку, боясь, что инопланетянин впадет в панику. Фликка перехватила его взгляд. Тут табачные слова не требовались — на сей раз сестра поняла его. Сложив ладони раструбом, она крикнула:

— Отойдите! Пропустите нас! Не подходите близко!

Сотрудники заколебались, остановились, но не разомкнули строя, по-прежнему преграждая им путь в город.

— Куда мы идем, Каспар? — спросила она. — Ты знаешь?

Он энергично кивнул.

— Куда? Куда ты хочешь его отвести? Почему он следует за тобой? Что ты с ним сделал? — она так и сыпала вопросами, выказывая свой страх.

Каспар попытался произнести: «Помедленнее. Задавай мне только нужные вопросы».

— Погоди, погоди, — прикусив губу, Фликка заставила себя успокоиться. — Ты сказал, что знаешь, куда мы идем. Он тебе сказал, куда хочет попасть?

Нет.

— Значит, ты сам решил?

Да.

— Ты хочешь его куда-то отвести. Я знаю это место?

Да, да.

— К нам домой?

Нет!

— Это общественное место?

Нет.

Тут до нее дошло. Она вытаращила глаза.

— Ты хочешь, чтобы я его исповедовала?!

Каспар закивал, обливаясь слезами облегчения.

— Каспар, это безумие, — тихо произнесла она.

Но инопланетянин брел за Каспаром — жуткое чудовище, вдвое превосходившее ростом своего юного поводыря. Каспар сделал знак Отрицания.

— Ты думаешь, что на нем лежит грех? Но… о Боже, Боже, погоди, теперь понимаю. Господи, ты прав! Конечно же…

Они приближались к сотрудникам Безопасности, которые не собирались расступаться. Фликка повысила голос:

— Пропустите нас. Я веду это существо на исповедь.

— Вы с ума сошли, — ответил начальник. — Мы не пустим вас в город.

— Наша Станция была построена для обслуживания экипажей, работающих в Верхнекосмосе. Это существо совершило посадку, чтобы излечиться от грехов, накопленных во время перехода. По уставу Флота мы не имеем права отказать ему в исповеди.

— Это не человек. Он уже убил шестерых людей.

— Если вы нас не пропустите, он убьет меня и брата, а потом примется за вас. Ради Бога, задумайтесь!

Каспар запаниковал. Он стал говорить инопланетянину, что все в порядке, что сейчас его поведут исповедоваться. Исполинское тело затряслось от напряжения. Массивные пальцы болезненно стиснули искривленную руку Каспара.

В последний момент сотрудники разомкнули строй, пропуская их. А затем, выстроившись полукругом, последовали за ними. Фликка распорядилась властным тоном:

— Мне нужна толстая десятиметровая цепь вместо ремней. Пусть врачи будут наготове — если это хоть что-то изменит. Не медлите.

— Каспар изумленно проводил глазами сотрудника Безопасности, который бегом бросился выполнять приказания сестры.

Вскоре они достигли Маар-сквер и свернули на извилистую улицу исповедников. Всю дорогу Каспар разговаривал с инопланетянином, пытаясь его успокоить. Когда отбезы расступились, он расслабился, но потом опять разволновался.

Наконец они подошли к приемной Фликки. Фликка отперла замок. Каспар вошел; инопланетянин, согнув в три погибели свое исполинское тело, проскользнул в дверной проем. Увидев исповедальные машины, он издал душераздирающий визг. Отпустив руку Каспара, сел на кровать; сконструированная в расчете на долговязых грешников, она оказалась ему относительно впору — правда, голени и ступни повисли в воздухе.

Вошла Фликка, согнувшись под тяжестью цепей. Она деловито принялась обматывать ими тело инопланетянина. Угол между ее подбородком и шеей говорил, что ей больше не страшно: технические подробности предстоящей процедуры занимали все ее мысли.

Инопланетянин, превозмогая боль, позволил крепко-накрепко привязать себя к кровати. Пыхтя, Фликка защелкнула цепь на тяжелый замок и пошла включать аппаратуру. Ее пальцы деловито плясали по клавишам и настраивали сенсоры. На главном экране появился спутанный клубок линий.

— Отлично, — произнесла Фликка, обращаясь к незримой аудитории. — Вы видите то же, что и я. Зафиксированы стандартные симптомы накопления грехов. Потенциал очень высокий, без структурных аномалий. — Каспар внезапно догадался, что она связалась по видеотранслятору с Администрацией. — Я собираюсь действовать по стандартному протоколу, только без вербального контакта с субъектом. Начинаю зондирование.

Она выдвинула металлическую полусферу, и та зависла над головой инопланетянина. Его лицо скривилось; уставившись на нее своими человеческими глазами, он издал придушенный писк, похожий на звук флейты. И еще раз пискнул, когда она стала крутить регуляторы.

— Матрица реагирует нормально. Потенциал все еще крайне высокий. Вычленяю первый.

Когда раздался первый вопль, Каспару показалось, что его барабанные перепонки кромсают железным ножом. Он оглох, но это было лишь к лучшему — легче было терпеть следующие вопли. Инопланетянин корчился, натягивая цепи, но они пока держались. Кровать тряслась, однако стальная рама была сработана крепко. Спустя несколько минут Каспар осознал, что конвульсии ему кристально ясны — они намного понятнее, чем сама поза существа. Они складывались в целые предложения.

«Я оболгал одного своего друга, он лишился работы, и я занял его место».

Душу инопланетянина отягощал людской грех. Зато грех Орин и грех, который исповедовала Перл, были инопланетными грехами, отягощавшими души людей.

Инопланетянин исповедовался еще в одном грехе, и еще в одном, и еще… Поведав о последнем грехе, он обмяк и прикрыл глаза.

— Операция закончена, — произнесла Фликка нервным, но все еще сильным голосом. — Потенциал на нуле. Отпущение получено, — замявшись на одну-две секунды, она добавила: — Снимаю цепи.

И, торопливо перебирая руками, начала разматывать цепь. Каспар помогал ей. Табак уже выветрился из его организма, и во рту не было ни единого слова.

Когда они сняли половину цепи, инопланетянин открыл глаза и помог освободить себя. Поднявшись с кровати, он взял Фликку за руку, а другой рукой сделал какой-то жест. Каспар его не понял; строго говоря, мальчик вообще перестал понимать движения инопланетянина: все равно, что смотреть на статую.

Отпустив руку Фликки, инопланетянин вышел из приемной. Фликка и Каспар нерешительно последовали за ним. Снаружи сгрудились тридцать сотрудников Безопасности. Инопланетянин замер, широко расставил руки, свесил голову на грудь и начал топтаться на месте.

Сотрудники разомкнули кольцо, открывая инопланетянину путь к площади. Спустя какое-то время инопланетянин оборвал свой спектакль и огляделся. Издав нежный стон, похожий на обрывок песни, он медленно побрел назад к космодрому. За ним по пятам — до самой металлической рыбы — следовали отбезы. Процессию замыкали Каспар с Фликкой, которым не хотелось упускать пришельца из виду. А тот на них не оглядывался; Каспар и сам не знал, хочется ли ему, чтобы инопланетянин оглянулся. Никто не помешал пришельцу подняться на борт челнока. Люк захлопнулся, и челнок взлетел самым невероятным образом: без обычного дыма и пламени он воспарил на пятиметровую высоту и внезапно, описывая крутую параболу, унесся в небо.


Каспара и Фликку вызвали на совещание в Администрацию. Фликка описала все, что видела. Свой рассказ ей пришлось повторить несколько раз. Каспара тоже допросили. Это была долгая и неприятная процедура; вскоре у него заныла шея от кивков и покачиваний головой. Фликка заступилась за него, но служащая Администрации была неумолима.

Наконец поток вопросов иссяк. Устало вздохнув, служительница выключила видеокамеру.

— Спасибо за помощь, — произнесла она. — А теперь, пожалуйста, вернитесь в свое жилище. Если нам еще что-то понадобится, с вами свяжутся.

Пока шел допрос, тело Фликки все громче и громче кричало от ярости. Теперь же она дала волю словам:

— Никуда я не пойду. Теперь вы должны ответить на мои вопросы. Немедленно.

— Гражданка Моэн, скажите спасибо за то, что не оказались в карцере. Своими действиями вы навлекли опасность на всю станцию. Некоторые администраторы жаждут вашей крови.

— Плевать я на них хотела, — и Каспар изумился тому, как прозвучали эти слова из уст Фликки: с силой, которой и на дух не было во всем сквернословии Перл. — Черт подери, вы отлично знаете, что я поступила правильно! Если бы обычный человек сошел с корабля и начал убивать направо и налево, мы ничего не могли бы с ним сделать. Верно? Не знаю, как вас, а меня лично учили в школе, что мы служим экипажам кораблей и их нужды важнее наших.

— Об этом мы уже беседовали. Пожалуйста, возвращайтесь домой. Сегодня вам пришлось очень нелегко.

— Ответьте мне, госпожа администратор. Что вы узнали об этом существе? Вы наверняка проследили за кораблем после его отлета. Что с ним случилось? Говорите. Или вы такая мелкая сошка, что начальство вас ни во что не посвящает?

Служительница раздраженно скривила рот. Чтобы прочесть ее чувства, особой проницательности не требовалось. Но вдруг, к удивлению Каспара, она ответила:

— Судно, которое совершило у нас посадку, не было кораблем. Всего лишь челнок, но об этом вы, наверное, уже догадались. Сам корабль… его длина — пятнадцать километров. Он выглядит совершенно дико. На наши запросы не отвечает. Время от времени он передает какую-то тарабарщину на разных радиочастотах. Мы понятия не имеем, откуда он и чего хочет. Против него мы бессильны — вот единственное, что нам известно. А теперь прошу вас: идите домой и не разглашайте эту информацию. Люди уже начали впадать в панику. Хватит с нас шести погибших.

Профессиональная маска сползла с лица служительницы, и ничто уже не скрывало ее усталости и тревоги. Опустив глаза, Фликка взяла Каспара под руку и молча вышла из кабинета.

Когда они вернулись в дом Моэнов, родичи засуетились вокруг них, как никогда в жизни. Фликка вновь рассказала о случившемся, но вдаваться в детали не стала. Она, по-видимому, согласилась со служительницей, и ее руки выражали сожаление, что она вообще хоть что-то сказала родным. В итоге, вырвавшись из объятий отца и матери, она ушла в свою комнату и заперлась.

Теперь в центре внимания остался один Каспар, что показалось ему не очень-то приятным. Его пытались расспрашивать, но вскоре оставили его в покое — до настойчивости служительницы им было далеко. Когда от Каспара отстали, он подошел к стандартному холодильнику и налил себе соку, держа графин левой рукой, а скрюченной правой неуклюже придерживая стакан. В гостиной полушепотом совещались родители и дед. От холодильника Каспару не было видно ничего, кроме картины, на которой бабушка терпеливо ждала, пока мяч долетит до ее рук. Внезапно его затрясло, невесть почему — он отчетливо вспомнил, что когда-то на картине не было никакого мяча.

Почувствовав, что валится с ног, он побрел в свою комнату. И обнаружил, что плачет — оплакивает, как ни странно, не погибших шестерых мужчин и женщин, а всех тех, кто когда-либо жил. Он и сам не понимал своих чувств. Ему впервые пришла в голову идея прочесть свое собственное тело, разобраться, что же он сам себе говорит. Он рассмотрел свое отражение в зеркале, но так и не проник в его смысл. В конце концов он заполз на кровать и погрузился в сон, полный кошмаров.

А завтра спозаранку, когда солнце еще не поднялось из-за горизонта, за ним и Фликкой пришли сотрудники Безопасности. Челнок вернулся.

Их вызывали на космодром.


На сей раз инопланетян было трое, и все похожие, как близнецы. Фигура, рост, цвет кожи — все одинаковое, даже одежда. Но Каспар смог их различить: тела двоих вопили от боли и ужаса, в то время как третий был непостижим, как каменная глыба. Каспар решил, что это и есть тот, кому он вчера помог. Инопланетяне недвижно стояли у подножия своего челнока и, лишь заметив Каспара и его сестру, двинулись к людям. Очищенный от грехов заговорил на своем музыкальном языке.

Затем произошло то же, что и вчера. Инопланетяне пошли с Каспаром и Фликкой в исповедальню. Их поочередно исповедовали и очистили от человеческих грехов, тяготивших их души. Каспар заметил, что на этот раз Фликке было страшно: вчерашний шок прошел, и она вполне трезво осознавала всю странность происходящего.

Но обошлось без эксцессов. Наконец последний сеанс завершился. Фликка в изнеможении упала в кресло. Инопланетяне делали жесты и произносили слова, которых никто не мог понять, даже Каспар. Затем первый пришелец подошел к нему, взял за кривую руку и вывел из приемной. Следом двинулись остальные двое, сотрудники Безопасности и Фликка.

Инопланетяне вернулись к своему челноку-рыбине; массивные пальцы выпустили руку Каспара, и троица скрылась внутри.

— Сейчас улетят, — устало произнесла Фликка. — И, надеюсь, никогда не вернутся.

Каспар не знал ответа, и от этого неведения у него внутри что-то заныло. Возникло ощущение, будто мир лишился смысла. Вместе с другими Каспар молча ждал, пока челнок улетит.

Но тут люк вновь распахнулся и на землю спрыгнул один из инопланетян. На плече у него висела сумка. Он поставил ее на землю, расстегнул. Вынул шесть странных предметов полутораметровой высоты, сделанных из металла и света, и расставил на земле. Их расположение казалось знакомым: тут Каспар сообразил, что оно повторяет расположение трупов вокруг первого инопланетянина.

Чужак достал из сумки еще две вещи. Одна была выточена из неведомого дерева — малинового с золотыми прожилками. Возможно, музыкальный инструмент… впрочем, как знать. Обойдя фигуру, выстроенную из светящихся предметов, инопланетянин вручил деревянную штуковину Фликке. Она взяла ее, не проронив ни слова.

Вторую вещь инопланетянин отдал Каспару. Фликка изумленно присвистнула, а Каспар впервые в жизни узнал, каково это, когда волосы встают дыбом.

В руках у него была кукла почти в метр ростом. Она изображала стройную молодую девушку с темными волосами, в разноцветном одеянии и высоких сапожках. Внешне она ничем не отличалась от человека. На ощупь ее кожа была теплой.

Подняв глаза от куклы, Каспар увидел, что инопланетянин скрывается в люке. Металлическая рыбина поднялась с земли и унеслась в небо.


Как только Орин выздоровела, Фликка и Карл взяли напрокат небольшую яхту и отправились с девушкой и Каспаром на морскую прогулку. В первый вечер круиза, когда солнце уже скрылось за горизонтом, они устроились на палубе. Со всех сторон расстилалось Северное море. Карл закурил и угостил сигаретой Каспара. Орин остолбенела, потом развеселилась: на Волчьем Тайнике курение и прочие подобные обычаи считались верхом варварства. Цепенея от собственной храбрости, она попробовала затянуться — и закашлялась до хрипоты.

Когда Орин перестала кашлять, Фликка произнесла — неожиданно и сухо:

— По-моему, это не инопланетяне.

— Ерунда, — заявил Карл. — Ты их видела. Разве это люди? А их корабль…

— Но все мы видели и это, — и Фликка указала на куклу Каспара, которая кружилась по дощатой палубе в медлительном танце. Она не выглядела механической игрушкой — танцевала, когда хотела и как хотела. Администрация пыталась забрать ее у Каспара, но кукла вырывалась из рук, и наконец они прекратили свои попытки. Теперь кукла всюду следовала за Каспаром. Волшебная игрушка, живая и искусственная одновременно.

— Карл, неужели ты веришь, что они могли сделать такую вещь за несколько часов между нашей первой встречей и их возвращением? Пусть даже так, но как ты можешь объяснить, что она так похожа на нас? С логической точки зрения, эти существа не способны иметь с нами никаких общих черт. Мы оба видели грешников, которые выглядели не менее странно…

— Ты думаешь, что они люди, — заключила Орин. — Но ведь сама сказала, что они не разговаривают по-нашему. И грех… который меня чуть не убил… это не человеческий грех.

— Как знать. Человечество расселилось по всей Галактике. Возможно, где-то далеко люди переделывают себя, творят с собой что-то новое. Иное. Мне кажется, с этим мы и столкнулись — с людьми, изменившими себя. Они долго-долго были в изоляции от остального человечества и многое позабыли… Не знаю. Правды нам никогда не узнать, но я так считаю.

— Что же это? — спросил Карл, глядя на куклу Каспара. Она танцевала на палубе, разметав длинные черные волосы, выстукивая каблучками замысловатый ритм. — Игрушка? Идол?

— Администрация боялась, что это шпион, устройство для сбора информации. Была версия, что она передает данные на свою базу… Ну и что с того? Если дело идет к контакту — с инопланетянами или с давно забытой ветвью нашего рода, — чем больше они о нас узнают, тем лучше.

— Администрация наверняка боится, что информацию используют во вред.

— Тот, который спустился первым… м-да, такой огромный корабль, а в команде всего трое… он начал убивать, только когда оказался в кольце. А Каспар каким-то образом догадался, зачем он прилетел. Ему было нужно то же самое, что и нашим звездолетчикам: получить отпущение странных грехов, подхваченных в Верхнекосмосе. А когда он умрет, его душа растворится в Верхнекосмосе и его грехи будут парить там, пока не прилипнут к живой душе и лишь тогда, возможно, обретут долгожданный покой….

Кукла все танцевала и танцевала, не обращая внимания на слова. Каспар встал и пошел к носу яхты. Кукла, приплясывая, последовала за ним. Каспар затянулся сигаретой, ощутил приятную щекотку дымных пузыриков в голове. Кукла с улыбкой кружилась и вертелась, потом, замедлив движения, перешла к изысканной паване. Пусть другие ломают головы над загадкой — Каспар точно знал, в чем предназначение куклы. Он знал, что однажды она сможет заговорить — и в этот день чужаки вернутся.

Он вдохнул сигаретный дым, и его мертвый язык зашевелился во рту. Он стал говорить кукле табачные слова. Не переставая танцевать, она подмигнула ему в знак понимания.

Перевела с английского Светлана СИЛАКОВА

Баррингтон Бейли Подземные путешественники

Настало время подземного корабля «Прорыв». Он совсем недавно сошел со стапелей. Половина палуб оставались пусты: предстояло оборудовать каюты для экипажа. Однако запасов хватало, команда насчитывала двести человек, и технически мы были полностью оснащены, включая вооружение. Два склада, на носу и на корме, были до отказа заполнены торпедами, а вся масса корабля уютно располагалась в объятиях поляризационных полей, благодаря которым наше новое судно и могло путешествовать в твердой среде.

Строительство подземных кораблей началось совсем недавно, «Прорыв» был пятым. Его сделали большим и мощным, потому что это был военный корабль. Наша нация пока ни с кем не воевала, но враги имелись. Возможность передвигаться под землей давала серьезное преимущество, и убедиться в этом следовало немедленно.

Итак, капитан Джоул и я, Росс, заместитель по технической части, вели судно через весь американский континент, с востока на запад, на глубине десяти миль. Мы прошли под горными цепями, под пустынями и озерами, миновали разнообразные виды геологических формаций. Мы провели испытания на скорость, управляемость (сложный процесс, в котором задействованы атомные поляризаторы), проконтролировали глубину погружения. Оборудование не подвело ни разу. Поляризационные поля надежно сохраняли балансировку, даже когда мы резко развернули корабль сначала налево, затем направо. Это был успех: первый, полностью отвечающий всем требованиям, подземный корабль.


Мы пребывали в эйфории. Близилось Западное побережье, и ничто не предвещало беды, которая сделает нас пленниками планеты.

Капитан Джоул отдал приказ подниматься наверх в заранее намеченном месте. Сохраняя ровное положение корпуса, корабль последовал команде.

На глубине в семь миль металлическая обшивка судна загудела, постепенно перерастая в пронзительный, наводящий панику вой. Одновременно секция поляризаторов выдала сигнал тревоги, и на экране коммуникатора возникло бледное лицо главного инженера.

— Капитан! Внешняя сила разрушает поле! Мы не можем удержать его!

— Вниз! — приказал капитан.

Мы стали погружаться, и тревожный звук тут же исчез. Когда погружение прекратилось, Джоул спросил главного инженера:

— Что это была за сила?

— Магнитное поле, очень мощное. Все атомы металлов на корабле начали вибрировать, ломая структуру, созданную поляризаторами, — отсюда этот ужасный шум. Еще пол минуты, и корабль был бы располяризован.

— Вам известна мощность этого поля? — озадаченно спросил Джоул.

Инженер пожал плечами:

— Все приборы зашкалило. Я и предположить не мог, что мы способны столкнуться с полями такой интенсивности на глубине всего лишь семь миль.

Джоул помолчал.

— Секция оружия! Выстрелить торпедой прямо вверх. Предохранители с взрывателей не снимать.


Спустя несколько секунд «Прорыв» впервые использовал свое вооружение. Торпеда пошла вверх, оставаясь под контролем детекторов поляризационного поля. Вскоре после того, как снаряд прошел уровень глубины в пять миль, он исчез с экрана, а мы получили серию мощных толчков.

Поляризаторы торпеды вышли из строя.

И все-таки Джоула это не остановило. Он снова отдал приказ на подъем. Мы осторожно приблизились к опасному уровню, и опять пронзительный звук вибрирующих атомов заполнил корабль. Инженеры из секции поляризации заявили протест, и мы вновь опустились на безопасную глубину.

От нашей самоуверенности не осталось и следа. Возвращаясь по старому маршруту, мы несколько раз делали попытки подняться, но с прежним результатом. Две недели мы рыскали по всему континенту, периодически пытаясь то там, то здесь выйти на поверхность. Однако неведомое явление природы, словно громадное одеяло, простиралось над нами.

Лично я сомневался, что у этого явления была собственно магнитная основа. Скорее всего, магнитный эффект был вызван каким-то непонятным потоком частиц, возникающим каждый раз, когда мы пытались выбраться из-под земли. Когда я поделился своими мыслями с капитаном, тот помрачнел.

— Тогда, — заметил он, — это явление может иметь искусственный характер. Ничего не скажешь, очень эффективное оружие против подземного корабля.

В любом случае мы оказались в плену каких-то неведомых сил.

Настроение на «Прорыве» резко изменилось. Радостное возбуждение первых дней быстро улетучилось. Я впервые заметил, как много на корабле свободного пространства, как отдается эхом в его помещениях каждый звук, как тускло отражается свет в его изогнутых стенах. Я посмотрел на капитана и понял, что он испытывает те же чувства.

Неожиданно я рассмеялся.

— Да, мы в ловушке, — бросил я небрежно, — ну и что? Все к лучшему. Это дает нам шанс безнаказанно нарушить приказ слабаков из Министерства военного флота.

— Что вы имеете в виду? — настороженно спросил Джоул.

— Эти перестраховщики запретили нам, на нынешней стадии испытаний, опускаться ниже, чем на десять миль. Но, поскольку мы не можем подняться, то вернемся на поверхность кружным путем, — пройдя насквозь бею планету.

Капитан улыбнулся, обдумывая предложение. Уже много лет в наших головах роились дерзкие планы, подобные этому, но об их осуществлении не приходилось и мечтать: МВФ стояло на страже.

— Давайте посоветуемся с экипажем, — сказал он наконец и отдал распоряжение собрать всех офицеров.

Восемь человек в кабине управления — это перебор. Воздухообменники едва справлялись с перегрузкой.

Постепенно воцарилась тишина, и слышен был только ровный гул приборов неподвижного корабля.

— Вы все уже знаете, — начал капитан, — что мы не можем прорваться на поверхность. Однако у Росса есть предложение, которое он сейчас вам изложит.

Джоул кивнул мне.

— С самого начала, когда создание подземного корабля стало реальностью, я вынашивал идею путешествия в глубь земли, может быть, даже в самый ее центр, — заявил я. — При строительстве «Прорыва» я использовал способность поляризационных излучателей перемещать очень большие массы и стал планировать такую экспедицию. В результате «Прорыв» сделали гораздо более крупным, чем это намечалось. У него более мощная энергоустановка, он вмещает больше оборудования и пищи, а системы очистки воздуха рассчитаны на несколько лет работы при полном экипаже. На корабле также имеются мастерская и холодильное оборудование, чтобы защититься от перегрева.


Некоторых из офицеров мое заявление шокировало, а иных я успел посвятить в свои планы. Я не боялся упреков. Цивилизованный человек никогда не откажется от возможности расширить границы познания.

— Я не могу утверждать, что «Прорыв» полностью готов к такому путешествию, но, по моему мнению, он выдержит испытание. Поскольку мы отрезаны от Америки, я предлагаю «выплыть» на другой стороне планеты.

— Следует иметь в виду один факт, джентльмены, — прервал меня Джоул. — Вполне возможно, что барьер, с которым мы столкнулись, — искусственный. Если это так, то наша нация находится в состоянии войны, и враг уже пронюхал о подземных кораблях. В таком случае наш долг вернуться как можно скорее, а не болтаться под землей.

— Признаюсь, — вставил я, — что рад подвернувшейся возможности осуществить свои планы. Но в любом случае у нас не остается иного выхода.

— У меня такой вопрос, — поднялся один из офицеров. — Мы уже близки к тому уровню, где земная кора переходит в гораздо более горячую мантию. Далее располагается жидкое ядро, температура которого еще выше. Сможем ли мы противостоять этим условиям?

— Теоретически поляризационное поле противостоит любой температуре и плотности, — ответил я, — не защищает оно лишь от силы тяжести и магнетизма. Сила тяжести будет сначала помогать нам, потом мешать. Но магнитное поле также возрастет по мере приближения к центру, а мы уже успели убедиться, что оно способно сделать с поляризаторами.

Некоторые из офицеров поежились, когда я произнес это.

— Честно говоря, — продолжил я, — если мы столкнемся с тем же явлением, от которого только что спаслись, я не ручаюсь за успех предприятия. Но существует простой прибор — «гауссометр», который фиксирует колебания магнитного поля, измеряя интенсивность потока испускаемых мезонов. Его несложно изготовить самим, и мы всегда будем знать о приближающейся опасности.

Наступила тишина. Офицеры обдумывали мое предложение. «Прорыв» и так уже поставил рекорд погружения. Он просачивался сквозь плотное скалистое основание благодаря тому, что каждый атом корабля, людей, воздуха настраивался отдельно, меняя свое положение в пространстве. В настоящее время кабина, стены, наши тела были заполнены раскаленной скальной породой, и мы не замечали этого лишь из-за сложнейшего взаимодействия нескольких силовых полей.

Обычный человек от одной мысли об этом сошел бы с ума. Но здесь собрались крепкие люди, цвет нации.

— Ну, решайтесь! — торопил я их. — Мы станем первопроходцами!

— Я поддерживаю предложение Росса, — заявил Джоул. — Вопросы есть?

Вопросов не было. А когда капитан огласил свое решение, не возникло и возражений.

— Росс проинструктирует вас, как следует подготовиться к глубокому погружению.

На этом совещание закончилось.


Три дня гигантский корпус «Прорыва» неподвижно покоился на глубине десяти миль: команда корпела над гауссометром. Впрочем, при наших ресурсах это оказалось не так уж и сложно. Мы сконструировали излучатель мезонов около энергоустановки корабля, а дорожки из железа и серебра были выложены по внутренним стенам и смыкались на внешней части кормы, где магнитное поле заземлялось. Для этого нам пришлось переместить поляризатор.

Для проверки мощности гауссометра и его способности менять силу магнитного поля внутри корабля я использовал реостат. Наконец мы были готовы включить излучатели, и от медленного оседания под воздействием силы тяжести перейти к настоящему погружению.

Внутренности «Прорыва» выглядели, словно дьявольская лаборатория. Я подумал о тех временах, когда поверхность Земли была сплошным белым пятном и парусники могли бороздить океаны в любом направлении, открывая новые материки. Для нас, колумбов подземелья, не существовало ни вольного ветра, ни закатов, ни набегающих волн. Мы покинули родной дом и должны теперь прокладывать путь сквозь пышущую жаром темноту.

Двигатели послушно продвигали корабль вниз, в глубь Земли. Экраны показывали меняющиеся горные породы, техники снимали показания приборов. Перед нами легко открывались тайны, разгадать которые веками мечтали геологи.


Однажды я шел по просторному сводчатому коридору, прислушиваясь к негромкому гулу двигателей и наблюдая за показаниями приборов. Мы только что прошли отметку глубины в триста миль. Внезапно раздалось блам-м, затем послышался скрежещущий звук, сопровождаемый какими-то странными перемещениями воздуха, словно в коридоре столкнулись два встречных потока. К своему величайшему удивлению, я узнал этот звук. Я слышал его раньше, в лабораториях МВФ. Он не имел никакого отношения к магнитным полям. С таким звуком сталкивались поляризационные поля.

Я бросился в командную рубку. Перед кабиной управления группа наблюдения изучала ближайшие окрестности. Я впился глазами в монитор: загадочное явление на моих глазах приобретало все более четкий силуэт. Так и есть: мы столкнулись с полем, и не с одним — было видно и множество других полей. Сложнейший комплекс с туманными очертаниями простирался с севера на юг и с запада на восток, громоздился ввысь. Я не мог поверить своим глазам.

То был подземный город.


Мегаполис, на который мы наткнулись, был огромным, наши приборы не могли определить его границ. Сканеры отмечали довольно слабую поляризацию, и я рискнул бы предположить, что обитатели города словно плавали в густой патоке. «Прорыв» должен был свалиться на них как сверхъяркий, сверхтвердый монстр невероятной прочности.

Я вошел в кабину управления, где капитан Джоул, открыв рот, через свои мониторы наблюдал ту же картину. Он даже не обернулся, чтобы поприветствовать меня.

Капитан наклонился к переговорному устройству.

— Секция двигателей! Слушать мою команду. Рулевое управление перевести на меня.

Я услышал клик, когда управление «Прорывом» переключилось на панель, расположенную перед капитаном. Корабль застрял между стенами зданий. Широкие плечи Джоула нависли над панелью управления, пот катился по его лицу, но все попытки раскачать корабль и вырваться, чтобы продолжить путь вниз, не имели успеха.

— Посмотрите! — воскликнул я. — Вы видите?

Он оторвался от панели и взглянул на экран. На нас надвигался целый флот, словно подгоняемый легким ветром. Это были странные конструкции из длинных изогнутых балок. Сквозь огромные щели можно было рассмотреть грубое оборудование кораблей и даже фигуры членов экипажа. Появились также признаки лихорадочной деятельности в близлежащих зданиях.


Обитатели явно готовились защищать свой город. Я заметил, что некоторые корабли, более крупные, чем остальные, были снабжены какими-то аппаратами. Эти устройства показались мне странным образом знакомыми. Один из аппаратов сработал.

— Это же катапульта! — крикнул Джоул.

Кланг! Палубы «Прорыва» зазвенели от удара снаряда по обшивке.

— Пусть настреляются вволю, — ухмыльнулся Джоул и снова склонился над панелью управления.

Однако нам никак не удавалось высвободить корабль, и поскольку дождь снарядов продолжал поливать нас, пришлось пустить в ход собственное оружие. Торпеды и сейсмолучи вызвали страшную панику среди местных обитателей. Наконец нам удалось освободиться и продолжить погружение. Еще пятьдесят миль флот гнался за «Прорывом», обстреливая его из катапульт.

— И это на глубине всего лишь в триста миль! — воскликнул капитан Джоул. — Что же нас ждет дальше?

Сюжет мог развернуться по самому страшному сценарию. Утроба Земли необъятна и сулит встречу с самыми невероятными созданиями. Сейчас мы столкнулись с примитивными формами. Но в глубинах могли существовать и высокоразвитые цивилизации, для которых «Прорыв» — детская игрушка. Отвратительные чудовища пронеслись в моем воображении. Однако азарт ученого одержал верх над первобытным страхом.

К тому же столкновение с врагами было далеко не единственной опасностью, которая нас подстерегала. Вскоре я понял, что над нами нависла какая-то новая, гораздо более серьезная угроза.


Я снимал показания приборов, которые контролировали состояние внешней среды. По законам физики температура и плотность должны были плавно возрастать по мере того, как мы опускались. Непонятно почему, начиная с отметки глубины в десять миль, приборы не меняли показаний.

Капитан Джоул проявил чисто технический интерес, однако тревоги у него это не вызвало.

— А магнетизм? — спросил он.

— Тоже никаких изменений, — ответил я, — но на этой глубине показатели магнитного поля и не должны быть очень высокими. Гауссометр нам понадобится позже.

Мы все-таки решили проверить новый прибор, начав с излучателя мезонов в секции двигателей и пройдя вдоль одной из дорожек из железа и серебра, проложенной по стене коридора до кормы. Я внимательно следил за приборами, установленными в изолированных камерах. Под влиянием гауссометра стрелки должны были слегка подрагивать, так как влияние магнитного поля плавно нарастало, и тут же останавливаться. Но стрелки неподвижно стояли на нуле.

Я поднял трубку и соединился с секцией двигателей.

— Передвиньте рычажок реостата на два дюйма, — приказал я.

Стрелка на одной шкале дрогнула, показав, что произошло заземление, а вторая шкала определила уменьшение силы поля на корабле.

— Может быть, приборы неисправны? — проворчал Джоул.

Я приказал вернуть рычажок реостата в первоначальное положение.

— Нет, — ответил я, — они в полном порядке. Просто мы должны усвоить, что глубины Земли отличаются оттого, чем мы думали раньше. Или же мы попали в область слабых полей. В любом случае, продвигаемся мы хорошо.

Но дни проходили за днями, а приборы, регистрировавшие плотность, температуру и уровень магнитного поля, постоянно выдавали один и тот же результат. Никаких изменений. Это был повод для серьезного беспокойства.

Как мы можем определить реальную скорость «Прорыва», подумал я. Ведь кроме внутренних корабельных приборов у нас нет иных возможностей. Тогда я изготовил измеритель массы, который, по моим расчетам, мог дать информацию о продвижении судна. Для этого следовало сначала измерить массу той части Земли, которая лежала перед нами, а затем массу пройденного пути.

Результаты ошеломили меня. Сложенные вместе, показатели не сходились с известной науке массой Земли.

— Это любопытно, — сказал я Джоулу. — Земля должна была бы весить больше, чем она весила до нашего погружения. И мы оставили за кормой уже пятьсот миль, но расстояние впереди не меняется.

— Так мы двигаемся или нет?

В этом и заключалась загадка. Направленный в одну сторону измеритель массы показывал, что мы двигаемся. Направленный в другую — что мы стоим на месте.


Я подождал еще неделю, но загадка стала еще более головоломной. К тому времени мы должны были достигнуть глубины в одну тысячу миль. Фактически, по приборам мы отметили погружение вниз на одну тысячу миль, но нисколько не приблизились к земному ядру. Происходила какая-то парадоксальная вещь, — как бы мы ни увеличивали скорость, финишная черта не становилась ближе.

Этот парадокс уже нельзя было расценивать как интеллектуальную задачу. Настоящая тревога охватила экипаж.

Мы больше не встречали городов, и на нас никто не нападал, но мы приняли определенные меры предосторожности, чтобы не повторить ошибки. Сканеры были постоянно включены, и на их экранах иногда возникали слабые отблески далеких поляризационных полей. Иногда, на пределе дальности, сканеры регистрировали какие-то огромные объекты, проплывающие мимо, или некие образования, природа которых оставалась загадкой.

На четырнадцатый день путешествия капитан Джоул созвал всех офицеров. Он сидел в своем кресле и бесстрастно смотрел на членов экипажа, ожидая полной тишины.

— Джентльмены, — начал он, — я хотел бы обсудить состояние дел. Росс доложит вам ситуацию на настоящий момент.

Я кратко изложил итоги наблюдений за измерителем массы, поведал о том, что на разных глубинах мы испытываем одно и то же давление. Показания приборов расходились; и чем глубже мы опускались, тем больше было это несоответствие.

— Фактически, — завершил я свой доклад, — кроме обычного здравого смысла, ничто не указывает на то, что мы хоть на дюйм приблизились к центру Земли.

— Значит, мы не двигаемся?

— Так может показаться, — признал я, — хотя я думаю иначе. Мы продолжаем расходовать энергию. Излучатели работают отлично, а это может происходить только при движении. Мы куда-то направляемся: стоит взглянуть на экраны, чтобы убедиться в этом воочию.

— И никуда не приходим, — прервал меня Джоул. — Что касается МВФ, то целью этого погружения было возвращение на базу. Мы же, похоже, не стали к ней ближе.

— Вы предлагаете повернуть назад?

— Я думал об этом. Возможно, сейчас то непреодолимое препятствие исчезло.

У меня замерло сердце. Открытия, которые мы совершали, полностью захватили меня; мне хотелось идти дальше и дальше, узнавать все больше и больше. Все опасности и невзгоды лишь подстегивали мой азарт ученого.


Я знал, что капитан Джоул в глубине души поддерживал меня — он обладал большим мужеством, острым пытливым умом и неиссякающей мальчишеской жаждой приключений. Но он, ко всему, чувствовал ответственность перед экипажем, чего я, к своему стыду, был лишен.

— Зачем поворачивать? — горячо спросил я. — Корабль должен продолжать движение! Уверяю вас, мы стоим на пороге большого открытия!

Спору не суждено было завершиться. Прозвучал сигнал боевой тревоги, зажглись все экраны. Команды обнаружения снова засекли признаки разумной жизни в подземных глубинах, за несколько миль от нас, и в нашем распоряжении оставались считанные минуты, чтобы приготовиться.

Их флот всплыл снизу и окружил нас, пока мы готовили к бою вооружение. Длинные, хищные тела кораблей слегка покачивались, плавно приближаясь к нам; от них веяло угрозой. На минуту замерев, они перешли в атаку.

Я ликовал. Сейчас «Прорыв» продемонстрирует свою мощь, а команда покажет все, на что способна. Нынешние противники стояли на более высокой ступени развития, чем предыдущие. Их корабли двигались на собственной тяге, а оружие могло повредить обшивку «Прорыва».

И все-таки технологии врага были далеки от наших — они стреляли снарядами, похожими на стрелы, Однако противник искусно использовал численное превосходство, чтобы компенсировать отставание в вооружении.

Схватка была стремительной. Секция двигателей включила излучатели на полную мощность, и корабль ринулся вниз, словно кит, окруженный стаей акул. Капитан Джоул отказался от попыток уворачиваться от вражеских стрел, и оборона полностью перешла в руки секции вооружений.

Я вошел в главный корпус корабля, чтобы проверить оборудование: палубы вздрагивали от взрывов наших торпед, когда они выключали поляризацию, и титанические конвульсии волнами проходили по подземным глубинам. Я готов был поспорить, что аборигены никогда не испытывали ничего подобного. Грохот при запуске очередной торпеды и громкое жужжание аппаратов, испускающих сейсмолучи, дополняли звуковое сопровождение развернувшегося боя.


Прямо на моих глазах семиметровая стрела пробила обшивку корабля, пронеслась со свистом и наискось вонзилась в стену просторной кают-компании. Один из стрелков, раненный в голову, повалился на пол. Его сейсмоизлучатель был полностью разрушен.

Стрелы повредили обшивку в тридцати местах, экипаж потерял восемь человек. Но что с того? Наш дредноут был непобедим. «Прорыв» доказал, что он самый настоящий боевой корабль.

Постепенно подземное войско отстало от нас, понеся тяжелые потери. Возможно, мы просто покинули пределы их владений. Технический состав занялся ремонтом корабля, а я вернулся в кабину управления, где капитан Джоул занимался проверкой секций поляризаторов, вооружений и двигателей. Он посмотрел на меня.

— Рулевая система вышла из строя, — мрачно сказал он. — Теперь у нас нет выбора. Если мы пойдем на разворот, используя основную тягу, поляризаторы неизбежно взорвутся.

Что тут можно было возразить? «Прорыв» не мог повернуть без помощи сложнейшего оборудования, необходимого для изменения направления поляризационного поля. Таким образом, у нас не оставалось другого выбора, кроме как двигаться только вперед и вперед. Мы одержали победу в бою, но потеряли контроль над нашей судьбой.


Еще месяц мы опускались вниз. Каждый день я тревожно рассматривал показания приборов. В течение всего этого времени скалистые породы за стенами корабля не меняли своего характера. Буквально все, кроме второго измерителя массы и здравого смысла, свидетельствовало о том, что мы оставались на глубине десяти миль от поверхности Земли.

Мысли об этом полностью поглотили нас с Джоулом. Не попали ли мы в тот самый бездонный подземный поток, о котором иногда говорили поэты.

— Но это же просто невозможно! — воскликнул в отчаянии капитан. — Скалы проплывают мимо нас. Живые существа появляются впереди и исчезают сзади. И все-таки мы не в состоянии приблизиться к центру!

Мы начертили круг, представляющий Землю, и решили, что измеритель массы дает несопоставимые ответы потому, что «Прорыв» находится внутри этой окружности. Или здесь уже вступали в силу законы совершенно новой арифметики, где сумма двух слагаемых не была постоянной. И что вообще мы знаем о Вселенной?

Помимо философских рассуждений я думал еще и о том, что, может быть, гауссометр, отводя в землю избыточную энергию, каким-то образом влияет на внешние приборы и измеритель массы. Был единственный способ проверить это.

Капитан Джоул с ужасом взглянул на меня, когда я попросил разрешения отключить гауссометр.

— Но если твоя догадка верна, — сказал он, — нас разнесет ко всем чертям!

— Ну и что? — отчаянно выкрикнул я. — Мы больше не можем так существовать. С тем же успехом можно плыть по реке забвения, кануть в Лету. Если мы отключим гауссометр всего на несколько миллисекунд, то, скорее всего, обойдется.

Мы никого не посвятили в наши планы. Я сам собрал часовой механизм и присоединил его к прибору. Гауссометр отключился на двадцать миллисекунд, но стрелки даже не дрогнули.

— Попробуй еще раз, — приказал Джоул.

Три раза я повторял опыт, затем просто отключил прибор. Оказывается, гауссометр можно было не строить вообще.

— Существует еще одно объяснение, — сказал Джоул. — Но здесь мы уже углубляемся в философию. Это связано с теорией относительности, и выводы могут оказаться гораздо более ошеломляющими, чем считали наши физики.

Мне следовало предполагать, что его спокойный и цепкий ум капитана, в конце концов, выдаст какой-то ответ. Но едва он собрался изложить результаты своих умозаключений, как началась новая атака на «Прорыв». В третий раз подземные обитатели подняли свое оружие.


Небольшая компактная группа кораблей обрушилась на нас с севера. Мы так и не поняли, откуда они появились, — экраны не давали нам ни одной картинки поселений, как это было на более высоких уровнях. Скорее всего, на этот раз атаковали пираты или воинственные кочевые племена, потому что их наступление было яростным, профессионально организованным и смертельно опасным. Вдобавок ко всему, они знали, как взламывать поляризационное поле.

Этот бой потряс нас.

Главной целью нападавших была высадка на борт «Прорыва». Мы истратили весь запас торпед и теперь отбивались сейсмолучами, когда они пробили отверстие в боковой стенке корабля. Мы с Джоулом находились в кабине управления, когда послышались встревоженные крики и странные хлопающие звуки. Спустя несколько минут прогремел оглушительный взрыв. Один из членов экипажа вынужден был взорвать секцию, через которую подземные обитатели начали проникать на корабль. Схватка внутри «Прорыва» была скоротечной, но она стоила нам нашего лидера.

Трое воинов, уцелевших после взрыва, пронеслись по центральному коридору, сея вокруг себя смерть. В считанные минуты они достигли кабины управления. Я никогда не забуду выражения глаз Джоула в момент, когда он потянулся за пистолетом. Я не возьмусь описать и ту сложную гамму чувств, что отразилась на его лице.

В проеме появились невысокие туманные фигуры в громоздких панцирях. Они с ходу открыли стрельбу, и Джоул упал с развороченным правым боком, успев уложить первого из нападавших. Из угла кабины я расстрелял двух других.

Это была последняя встреча с подземными воинами. Мы так и не узнали, почему они прекратили атаку: все наши детекторы превратились в. кучу утиля, и с этого момента мы уже не могли вести наружного наблюдения.


Офицеры плотно набились в кабину управления, и я перенес Джоула на кушетку. Дыхание у него было частым и неглубоким, а лицо исказила гримаса боли.

— Мне конец, — прошептал он.

Я осторожно приподнял голову капитана. Он был очень ослаб, но глаза оставались ясными.

— Джоул, — спросил я его, — что нас ожидает там, внизу?

— Это всего лишь моя теория, — ответил он, с трудом выговаривая слова. — Суть в том, что искривляется само пространство. Чем больше сжимается материя… тем больше сокращается и оно.

Джоул смолк, и на какое-то мгновение я подумал, что это были его последние слова. Но он собрался с силами и продолжил:

— Внутри Земли пространство сжимается пропорционально возрастающей плотности. То, что на поверхности считается дюймом, на самом деле может оказаться тысячей миль. Радиус Земли остается неизменным на всех уровнях, — мы сжимаемся, погружаясь во все более плотную материю.

Глаза капитана потускнели, взгляд застыл. Я осторожно опустил его голову. Капитан Джоул был мертв.

Командование «Прорывом» принял я. Пробоина была заделана, все внутренние люки закрыты, свет отключен, оставлено только аварийное освещение. Излучатели перевели в самый экономичный режим и на максимальную скорость. Главное было сохранить поляризационное поле в течение всего долгого движения к центру Земли. Теоретически наша энергоустановка могла работать бесконечно, но и пространство внутри Земли могло оказаться не менее всей Солнечной системы.


Я все больше убеждаюсь в том, что трудно придумать более опасную форму путешествия, нежели на корабле, проходящем сквозь твердую материю. Чем глубже мы опускаемся, тем больше я ощущаю эти тысячи миль твердой породы над нашими головами, тем больше я погружаюсь в депрессию, и отчаяние охватывает меня… Меня мучает совесть. Это я втянул капитана Джоула в опасную авантюру, это я обрек своих товарищей на путешествие в ад.

Сам корабль превратился в развалину. Люди лежат, никто не дежурит у аппаратов, стреляющих сейсмолучами. Экипаж смирился с мыслью, что этого путешествия нам не пережить.

Такова наша история. Я записал ее, чтобы те, кто найдет наш корабль, когда мы «вынырнем» на другой стороне Земли (поляризаторы автоматически отключатся в этот момент), узнали о том, что их ждет в глубинах планеты…

Согласно показаниям очевидца, местного фермера, корабль появился из склона холма, затем съехал вниз на несколько метров и остановился, уткнувшись в выступавшую скалу.

Бэйн готов был поверить второй части свидетельства, к тому же поломанные деревца подтверждали путь судна вниз по склону. Но первая часть выходила за рамки его воображения, тем более что не было никаких следов разрытого грунта. Он был специалистом по древним цивилизациям, но не мог найти ни одной знакомой черты в облике корабля, гигантский корпус которого длиной в сто пятьдесят метров возвышался перед ним. Поэтому он склонялся к мысли о том, что махина появилась совсем с другой стороны.

— Это должен быть космический корабль, — заявил он специалисту по металлам, прибывшему с целой командой из Сиднея, — но я не могу понять, почему он такой старый. Посмотрите, как он прогнулся! Вы знаете, как это называется? Усталость металла. Но некоторые из сплавов я даже не могу определить!

Бэйн пролистал книгу> взятую из кабины управления, страницы которой были сделаны из металлической фольги. Для него она была практически неопровержимым доказательством того, что корабль прилетел со звезд. Книга явно являлась чем-то вроде бортового журнала, хотя странный шрифт не имел ничего общего ни с одним языком на Земле, древним или современным.

«Мы никогда не найдем Розеттский камень[2] для этого текста», — подумал он. Ему стало грустно оттого, что эти записи никогда не будут переведены.

В этот момент возбужденный профессор Вильсон вылез из корабельного люка и подошел к ним.

— Это на самом деле космический корабль, — сказал он. — Там есть прибор, который измеряет пройденное расстояние посредством электромагнитных частот. Любой физик сможет прочитать его показания. И вы знаете, какое расстояние он показывает? Почти одиннадцать световых лет!

Перевел с английского Борис РОГОЗИН

Факты

Околдованные магией Луны…
Швейцарские и итальянские биологи совместными усилиями выяснили, что стволы деревьев периодически то расширяются, то сжимаются. Но что самое интересное, ритм этих колебаний совпадает с чередованием приливов и отливов! Наблюдая за тем, как меняется толщина древесного ствола в течение суток, исследователи установили, что его диаметр увеличивается и уменьшается на несколько десятых долей миллиметра с периодичностью в 25 часов, а это как раз период обращения Луны вокруг Солнца.

Как известно, непомерно массивный для Земли естественный спутник в своем движении вызывает колебания силы тяжести на нашей планете, которые, по всей очевидности, сказываются на циркуляции влаги в стволе дерева, а точнее — на ритме обмена влагой между его живыми клетками и отмершими стенками сосудов. Вполне естественно заключить, что физическое влияние Луны распространяется не только на флору, но и на фауну, и в том числе, разумеется, на организм человека.

Хозяйкам на заметку
Новая газовая горелка, придуманная немецкими учеными-энергетиками, совсем не загрязняет воздух, так как поступающий в нее газ… не горит. А точнее, не дает пламени, ибо сжигается по принципу каталитического оксидирования, применяемого, к примеру, для нейтрализации вредных выхлопов автомобиля. Катализатором процесса служит платина. Сперва газовоздушную смесь поджигают обычным способом, но как только ее температура достигает 250 °C, к делу приступает каталитическая реакция, и пламя автоматически гаснет. Ну а где нет огня — нет и копоти! При этом остроумное водяное охлаждение не дает горелке разогреться выше 1000 °C. Работает сие оригинальное устройство очень чистенько, выделяя только углекислый газ, который, как известно, безвреден.

Теперь уж строительный кран не рухнет!
Инженеры из Ульмского университета (Германия) разработали на диво устойчивый, полностью роботизированный кран, который при перемещении грузов предельной тяжести даже не покачнется… Специальное программное обеспечение создано по принципу «искусственного интеллекта»: на основе обработки многочисленных параметров в режиме реального времени работяга-ИскИн виртуозно управляет двигателем крана и регулирует положение его балансиров таким образом, чтобы исключить любые колебательные движения тяжеловесной конструкции.

Привинтите свой дом к земле!
Строить, как известно, начинают с фундамента… Однако немецкий инженер Артур Кек походя расправился с вековечной аксиомой, предложив заменить подземные опоры зданий стальными винтами собственной конструкции. Ввинчивают эти метровые нарезные штыри прямо в грунт: резьба особой конфигурации спрессовывает его, поджимая к стальной плите, где сидит головка винта. При этом почва уплотняется так сильно, что приобретает прочность бетонной глыбы! Винт конструкции Кека способен выдержать до б тонн растягивающей нагрузки, с его помощью можно даже укреплять дамбы.

Проза

Роберт Рид Уроки творения

Ее звали Кэтрин. Я был с ней почти незнаком. Судя по зазнайству, кто-то убедил юную особу в том, что творческих способностей у нее через край. Ну-ну…

Она бросила на меня насмешливый взгляд и сообщила:

— Они называют себя «квигглами».

— Какие еще там «квигглы»? — не понял я.

— Обыкновенные! — отрезала она. — Как хотят, так себя и называют. А что?

— Ничего, — неуверенно ответил я.

Ее команда ерзала на стульях и многозначительно переглядывалась. Первый на свете квиггл представлял собой голограмму: безголовый синий шарик с короткими ручками и ножками, кошачьими зелеными глазами на стебельках и огромным ртом, прочерченным ровно по экватору. Ущербность биоинженерии бросалась в глаза. Где у него мозг? Где органы размножения? Как можно орудовать конечностями, лишенными суставов? При таком здоровенном рте необходимы прикрепленные к костям мускулы, но таковых не наблюдалось. Кстати, насчет его рта: куда он, собственно, ведет? Полностью растянув рот в улыбке, существо перерезало бы себя надвое; где же в таком случае у него помещается желудочно-кишечный тракт? Если это только лишь виртуальное создание, то пускай ходит с таким ртом. Но как существовать его белковой копии?

Впрочем, морфологию я оставил в покое — во всяком случае, на время. Рот беспокоил меня еще и по другой причине. Мясистые губы были приподняты в уголках, приглашая полюбоваться двумя рядами больших белых зубов. Всеядная тварь еще и улыбалась мне, приветливо помахивая своей пухлой трехпалой ручонкой.

— Напрасно ваш квиггл улыбается. Наведайтесь в зоопарк, — посоветовал я юной особе. — Залезьте там в клетку к шимпанзе и улыбнитесь самцу-вожаку. Увидите, что произойдет.

— Что же произойдет? — спросила она.

— Самец решит, что вы его запугиваете. И тут же отучит вас улыбаться.

— Я же говорил! — сказал член ее команды, робкий хлюпик по имени Тейлор. — Я знал, что ему не понравится улыбка.

Кэтрин устремила на него воинственный взгляд, потом глянула на меня и сказала презрительно:

— Квигглы улыбаются, чтобы подчеркнуть свое дружелюбие.

Все закивали, хоть и не слишком уверенно. Я решил пока что не углубляться в эту тему, лишь спросил:

— Что еще вы можете рассказать о квигглах? — Ответа не последовало, и мне пришлось уточнить: — Чем они питаются?

— Они вегетарианцы?.. — предположила одна девушка.

Я кивнул. Организмы с тонким внутренним устройством редко злоупотребляют мясом. Но Кэтрин поспешила меня разочаровать, добавив:

— На Квиггле живут одни вегетарианцы. Там вообще нет хищников.

Ее команда внимательно наблюдала за мной, пытаясь угадать реакцию. Мы встречались уже четвертый день, и они успели познакомиться с моими профессиональными склонностями.

— Что скажете на это вы? — обратился я к Тейлору.

Он поежился, пожал плечами.

— Вряд ли так может быть.

— Почему не может?

— Ну, не знаю… — Он уперся взглядом в пол. — Какие-нибудь существа обязательно эволюционировали бы в плотоядных.

— Только не на нашей планете! — отрезала Кэтрин.

— Мясо — это энергия, — напомнил я. — Природа не терпит напрасного расходования энергии.

Взгляд Кэтрин пылал негодованием.

— На целой планете царят миролюбие и покой. Мы так договорились!

Остальные дружно закивали. Спорить с ними было трудно: в конце концов, это их планета. Я предпочел переменить тему.

— Допустим. Сколько квигглов насчитывается в общей сложности?

— Десять тысяч, — сразу ответила Кэтрин.

— На целой планете?

Все, включая Тейлора, опять закивали. Я перевел взгляд на голографическую проекцию, по-прежнему стоявшую посередине стола со своей инопланетной улыбочкой поперек смехотворного тельца. Собравшись с силами, я спросил:

— Какими технологиями владеет этот десятитысячный народец?

— Почти что никакими, — заверила меня Кэтрин.

Внезапно я почувствовал сильную усталость. Ученики искушали меня, провоцируя взрыв неопровержимой логики, но вместо того, чтобы взорваться, я покачал головой и напомнил им:

— У них должно быть радио. Таково одно из моих главных правил.

Кэтрин улыбнулась и, предчувствуя победу, ответила:

— Ладно, одна рация у нас есть.

Интересно, какой толк от одной-единственной рации? Но я проглотил этот очевидный идиотизм, поблагодарил всех и попрощался. Она проводила меня плотоядной улыбкой, в которой не было ни капли вегетарианства, зато наличествовала претензия на власть — такая же древняя, как сам наш нелепый вид.

Прежде чем заняться писательством, я преподавал. Но писательским трудом много не заработаешь, поэтому на протяжении последних тридцати лет мне частенько требовались средства на пропитание. В последнее время меня стала заботить еще и будущая пенсия. Недавно ко мне обратились из университета штата: не желаю ли я немного поработать в научном центре для одаренных старшеклассников? Я издал согласное мычание, в результате чего мне было назначено собеседование.

Администратор оказался заготовкой для будущих квигглов: скорее розовый, чем синий, но в остальном все то же самое, в том числе улыбка. Обуреваемый острым желанием понравиться, он долго тряс мне руку.

— Доктор Митчелл Ларрс. Называйте меня Митч.

— Франклин Сало. Фрэнк.

Кабинет Митча был тесным, как коробка для ботинок. Стены были увешаны голографическими плакатами и художествами его бывших учеников. Пыжась от гордости, он сообщил:

— Я преподавал половине учителей штата. Вы это знали?

В первый раз слышу…

— Рад с вами познакомиться, — продолжил он. — Мне пока что не довелось насладиться вашими сочинениями, но я слышал о них хорошие отзывы.

Я не знал, как мне реагировать.

— Центр начинает работать в июле, — сказал Митч. — Мы собираем со всего штата учеников с буйным воображением. Две недели они ведут чрезвычайно активную жизнь: профильные занятия, семинары, лекции приглашенных профессоров, выезды…

— Идеальный вариант, — сказал я.

Он вручил мне предварительный план занятий. Первое впечатление оказалось не совсем верным. В программе фигурировала «Экология прерий», «Забавы со спектрометром», «НЛО в XXI веке», «Знаменитые дома с привидениями» и прочие диковины.

— Наша главная цель — творчество. Мы хотим дать ученикам представление о самых различных точках зрения, расширить их интеллектуальный диапазон, освободить их зрение от шор. — Видимо, этими речами он надеялся вызвать у меня энтузиазм, но эффект был обратным.

— Профильные занятия проводятся по утрам. Всего их будет десять. — Он зачем-то подмигнул. — Ну как, Фрэнк? Какую дисциплину вы бы выбрали?

Я кашлянул в кулак и предложил:

— Как насчет сотворения миров?

Такого Митч не ожидал. Справившись с недоумением, он молвил:

— Предположим, я ваш ученик. Объясните в двух словах, чему вы станете меня учить.

Вводная лекция отняла пять минут. Я разбиваю класс на команды. Под моим въедливым руководством каждая команда, опираясь на все достижения науки и на собственную фантазию, придумывает целый обитаемый мир: планету со всевозможными жизненными формами и разумными обитателями. Когда это задание будет выполнено, я предложу еще один вид деятельности, который обязательно их увлечет…

Митч перебил меня:

— Звучит увлекательно.

Мне тоже хотелось так думать.

— Разумеется, вам будет предоставлен доступ к компьютерам университета, — пообещал он и, не дав мне проявить восторг, добавил: — Уверен, мы подберем для вас полезные программы.

На заре своей преподавательской деятельности я ограничивался мелом, а мои ученики — теперь это люди средних лет — доверяли свои мысли простым тетрадкам…

— Прекрасных программ больше чем надо, — отозвался я. — Скоро они заменят нам мозги.

Судя по выражению лица Митча, он меня не понял. Пришлось назвать пакет простых программ, популярный в моей отрасли знаний. Он закивал.

— Вы получите все необходимое, Фрэнк.

— Главное — это способные и знающие ученики, — подчеркнул я.

— У нас самый образованный контингент, Фрэнк, — заверил он. — Как бы они сами не взялись вас просвещать.


Есть истина, верная от веку: дети мало меняются. В понедельник я вошел в класс и сумел, почти не обращая внимания на их причудливые одеяния и вызывающие манеры, разглядеть подростков того же сорта, что некогда выводили из себя родителей-кроманьонцев. Представившись, я сказал:

— Когда я только начинал вести этот курс, было известно девять планет. — По моему сигналу на экране возникло изображение Солнечной системы. — Девятой планетой ошибочно считался Плутон. На самом деле Плутон — это комета с амбициями.

Передо мной сидели семнадцать учеников. Семеро сгрудились непосредственно передо мной, остальные, включая Кэтрин и Тейлора, предпочли задние места.

— Кто-нибудь знает, как были открыты первые планеты за пределами Солнечной системы?

Я люблю задавать вопросы: так легче всего прощупать аудиторию. На сей раз ответом мне было молчание. Пришлось поведать им о миллисекундном пульсаре и причудливых планетах вокруг него, образовавшихся, как теперь известно, из остатков сверхновой.

Ноутбуки ребят усваивали все, что я говорил и делал. Почти все лица выражали вежливое равнодушие. Исключение составляла разве что девица решительного вида со всклокоченными волосами и золотой цепочкой в носу: подавшись вперед, она сверлила меня взглядом.

Я продолжал лекцию. Я излагал основные правила образования планет, сопровождая изложение фотографиями, сделанными новыми телескопами. Остановиться удалось лишь на нескольких из четырех сотен известных планетарных систем, но и этого должно было оказаться достаточно, чтобы продемонстрировать диапазон возможностей. После этого я вернулся к наиболее изученной планете — Марсу.

— Автоматы обнаружили под поверхностью этой планеты обширные отложения. Некоторые надеются найти в водоносных слоях глубокого залегания живые организмы. Но подобное произойдет только в том случае, если удастся наскрести средства для отправки туда людей…

В заднем ряду нетерпеливо взметнулась рука. Обладатель руки не стал ждать разрешения открыть рот.

— Вы говорите только о микроорганизмах. Никто не нашел пока ничего более существенного. Или это не так?

Существенного?

— Микроорганизмы — это скучно, — последовало предупреждение.

Судя по многочисленным кивкам, так считали многие. Я быстро принял решение. Вместо того, чтобы распинаться на темы о составе атмосферы Европы или чудесах Титана, сулящих биологам немало открытий, я сразу перешел к требованиям, предъявляемым к жизни существ: энергии, атмосфере, растворителям, способности к росту и размножению…

Я увидел еще одну поднятую руку. Хрупкая девчушка призналась:

— А вот я не очень-то верю в эволюцию. Это мне повредит?

— Да, — вынужден был предупредить я, — повредит. — Следующая тирада была обращена ко всему классу: — Две недели мы будем работать в особенной вселенной — той, которая известна науке. Предупреждаю: для вас я Демиург.

Выдержав торжественно паузу, я провозгласил на манер громовержца:

— Теория естественного отбора — мой фундаментальнейший принцип!

Уже на следующем занятии я недосчитался троих: они перешли в класс НЛО.

— Всего желающих перейти было пятеро, — поведал мне Митч, недовольный то ли ими, то ли мной. — Но двоих мне удалось переубедить: я пообещал, что вы не будете пытаться перевербовать их в свою веру.

— Какая еще вера?

— Не будете, Фрэнк? Вот и хорошо.


У меня осталось четырнадцать подопечных — в самый раз, чтобы сколотить две команды творцов.

Один из главных моих принципов состоит в том, что в каждой команде должна быть своя «свеча зажигания» — знающий игрок или энтузиаст, способный вызвать доверие к своему творческому потенциалу. В этом классе я разглядел две таких «свечки». Одной был Тейлор — тихий парень, знавший гораздо больше остальных, хотя знания его были неупорядоченными, как это часто бывает у молодежи, и не слишком укладывались в общую картину мироздания. В другую команду я определил девицу с цепочкой в носу: в классном журнале она именовалась Салли Мастерсон, но на табличке с именем у себя на груди она начертала «Зараза».

Их я и назначил капитанами команд.

Кэтрин тогда еще не существовало. Вернее, она была всего лишь симпатичным созданием шестнадцати лет в заднем ряду, смотревшим сквозь меня, пока я разглагольствовал, и не проявляющим ни воодушевления, ни скуки, ни разочарования. За первые два занятия она не произнесла ни одного словечка. Я, соответственно, не помнил, как ее зовут.

Ее и остальных заднескамеечников я определил в команду Тейлора. Причина была проста: Зараза и другие из первого ряда уже проявляли командный дух — обзывали друг дружку последними словами и отвешивали оплеухи. Зачем их разлучать?

Я настоятельно призвал всех держать в секрете цели творения, после чего переместил Тейлора и его подручных в соседнюю аудиторию. Потом я избавил всех их от своего присутствия, чтобы через некоторое время начать метаться между двумя командами, давая ценные подсказки.

На зачатие обитаемого мира, как и человека, требуется примерно час. Начало можно зафиксировать, но дальнейший процесс не имеет конца.

На экране красовался новорожденный мир: красочная, даже чересчур яркая сфера с двумя океанами на полюсах — лиловым и зеленым, а также единственным континентом, прицепившимся к экватору. Континент прочерчивали реки. Я затребовал увеличенный масштаб, и компьютер пронес меня над континентом. Местность оказалась по большей части плоской и пустынной — симптом молодости, временное явление. Подчиняясь команде творцов, программа, беспрерывно совершенствуясь, знакомила меня с участками площадью в сотню, десять, один квадратный метр. Карта могла бы достичь точности в один кварк, хотя для этого потребовался бы слишком большой компьютер.

У меня сразу возникла уйма вопросов. Я задал первый и основной:

— Какая у вас атмосфера?

Тейлор повесил голову, пряча румянец смущения. Молчаливая особа, вперив в меня свои зеленые глаза, отчеканила:

— Чистый гелий.

Я все еще не помнил ее имени. Сначала я прочитал его на табличке, потом спросил:

— Почему именно гелий, Кэтрин?

— Он ни на что не похож, — заявила она.

Я выдержал длинную паузу, надеясь, что кто-нибудь подметит очевидное. Но этого не произошло, и я спросил:

— Что вам известно о гелии? Его химические свойства, атомный вес?..

— Инертный газ, — пискнул Тейлор.

— Еще его называют идеальным, — уточнил я. — Он не вступает в реакцию с другими элементами. Если вам потребуются обменные процессы, это вырастет в проблему.

— Никаких проблем! — отрезала Кэтрин.

— К тому же гелий очень легок, — продолжал я. — Как у вас там насчет поверхностной гравитации?

— Семьдесят процентов земной, — доложил Тейлор.

— Тогда планета в один геологический миг лишится своей атмосферы.

Кэтрин что-то пробурчала, явно способная только на презрение, а никак не на раскаяние.

— Этот вариант попросту немыслим, — огласил я приговор.

— Вы не знаете нашу планету, — предупредила меня девушка. — Она не такая, как все.

Чушь, подумал я и высказался соответственно.

— Я же говорил, что ничего не… — начал Тейлор.

— Тихо! — прикрикнула на него Кэтрин и удостоила меня холодным уничтожающим взглядом.

— Вы крайне ограниченная личность, — поставила она мне диагноз.

— Надеюсь, вам это известно.

Быстро переварив услышанное, я ответил:

— Благодарю за критику.

Внимание остальных было приковано к ней. Я чувствовал разлившуюся в воздухе солидарность. Слишком поздно до меня дошло, что в команде произошла смена власти: бедняга Тейлор был свергнут — если и раньше хотя бы минуту играл ведущую роль.


Мы выработали компромисс. Их планета окружена атмосферой земного типа, уровень полярных морей претерпевает сезонные изменения, реки часть года текут на север, а потом меняют направление. В реальном мире подобная система не обладала бы стабильностью, зато я принудил команду смириться с тем, что представляет собой гелий…

Другая команда, напротив, радостно принимала мои советы.

— Мы думали о кислороде, — поведала Зараза. — Но предпочли бы что-нибудь получше.

— Лучше? — переспросил я.

— Позабористее!

Команда дружно заулыбалась, подтверждая, что девица выступает от имени всех. Я предложил варианты: хлор, фтору но ни в коем случае не гелий. Далее я напомнил им о реальной распространенности кислорода во Вселенной.

— Наши телескопы нашли много миров вроде Земли, но единственным биологически активным газом как будто остается один кислород.

— Дождавшись, пока до них дойдет смысл неприятного уточнения, я добавил: — Конечно, кислород сам по себе — тоже злобный газ. Существует несколько огромных планет земного типа с высоким парциальным давлением. Некоторые ученые считают, что жизнь может приспосабливаться и к таким концентрациям. В подобных условиях мельчайшая искра вызывает грандиозный пожар, а любое горючее вещество взрывается, как динамит.

Команда Заразы дисциплинированно переглянулась и произнесла в один голос:

— Здорово!

Последовали дружественные, но сильные пинки и толчки.


Обитаемые миры создаются по тематическому принципу.

Квиггл представлял собой маленькую планету умеренной категории при небольшом солнце G-типа. Его жители были круглыми и улыбчивыми, питались исключительно золотыми листьями и имели очень большую продолжительность жизни. Ни ферм, ни городов у них не было, как и какой-либо промышленности. Квиггл — воплощение очарования, как ухоженная лужайка. После некоторого размышления творцы снабдили планету кольцами.

Я не мог не заметить, что наличие колец сообщает системе нестабильность: экваториальные области будут постоянно подвергаться метеоритной бомбежке. Этим замечанием я спровоцировал Кэтрин на холодный взгляд и следующие слова:

— Метеориты невелики. Нам нравится любоваться метеоритным дождем.

Планета второй команды создавалась по другому тематическому признаку и получила честное название, не претендующее на оригинальность: Ад.

У этой планеты было два светила. Первое принадлежало к классу М. Ад вращался вокруг него по эллиптической орбите, как это делает Меркурий, совершая один полный оборот за треть года. Но это маленькое красное солнышко было сущей мелочью в сравнении с соседом — дряхлеющим монстром F-класса. Щербатый от преклонных лет, он раздувался, захватывая окружающие его планеты одну за другой. Исходящий от него жар и радиация уже изменили облик Ада. Океаны пересохли, экосистема, насыщенная кислородом и построенная на высокой гравитации, частично рухнула. Выжили только самые устойчивые организмы. Местные разумные обитатели, именуемые Выродками, полностью соответствовали этой схеме. У них были бронированные тела, по четыре паучьи лапы-руки и по одной ноге-ходуле, на которой эти существа успешно передвигались по родной местности, отмеченной печатью умирания.

Вся эта выдумка сильно забавляла и меня, и их.

Зараза придумала внешность Выродка. Абориген походил на насекомое с хищным ртом, абсолютно не способным растянуться в улыбку.

Моя команда — а я считал эту группу своей командой — придумала для Выродков насыщенную историю и развитую культуру. Выродки получились высоко социальными и полностью асексуальными созданиями. Города их в количестве двух выросли из одного древнего поселения; каждый Выродок хранил верность прежде всего собственной семье. Города жестоко соперничали, о мире никто не слыхивал. Самая тихая девушка во всей команде — никак не вспомню ее имя — провела бессонную ночь, работая над цифровой моделью типичной войны. Результат получился чересчур голливудским и, в сущности, глупым. Непонятно, почему энергетические лучи разят медленнее обычных пуль? Зато мне был показан десятиминутный сюжет, в котором город подвергся полному разграблению, жители были умерщвлены, укрепления превращены в руины — и все это в лучах раздувшегося в предсмертной агонии светила…

Тем временем квигглы (вторая команда уже именовала себя по названию своих инопланетян) изобрели несравненно более мирное существование. На их мониторах красовались цветочки и улыбчивые вегетарианцы. На своем искусственном, но достаточно мелодичном языке квигглы пели хвалу своей прекрасной планете. Кэтрин даже не поленилась и сшила себе из дешевого войлока и украденных в спальне общежития подушек индивидуального квиггла, которого повсюду таскала с собой.

Возможно, на моем лице отразились размышления о другой команде, потому что Тейлор спросил:

— А как дела у них?

— У них получилась… интересная планета, — пробурчал я.

— Такая же интересная, как у нас? — недоверчиво осведомилась Кэтрин.

Что тут скажешь? Впрочем, Кэтрин ответила на свой вопрос самостоятельно:

— Вообще-то нам нет до них никакого дела!


— До меня доходят любопытные слухи, — молвил Митч, сидевший напротив меня за столиком в кафетерии.

Я расслышал в его тоне удивление. Или я превращаюсь в параноика?

— Кое-кто из ваших студентов по-настоящему захвачен происходящим.

Я был захвачен поглощением пищи. Занятия я проводил утром и обычно обедал дома, после чего занимался своей работой. Но этот разговор происходил в пятницу — в тот день, который я, следуя тридцатилетней привычке, посвятил копанию в библиотеке. Потому и задержался после занятий и впервые за доброе десятилетие обедал в общежитии.

— Я рад, что ребятам нравится, — ответил я, разрезая ножом кисло-сладкое страусиное мясо.

— Нравится — не то слово. Они попросту в восторге!

Он замялся, не зная, как лучше выразить свою мысль. Возможно, боялся, что я обижусь на его откровенность.

— Я сформировал две команды, — объяснил я. — У них совершенно разные подходы.

— Наслышан, — отозвался Митч.

— Вот как?

— Воспитатели уведомляют меня обо всем, что происходит с учащимися. Я знаю, о чем говорят в больших компаниях и в маленьких группах. — Он поискал вдохновения на потолке. — Ну и сам кое-что вижу, конечно…

Я вдруг подумал, что не знаю, как Митч проводит день и в чем заключаются обязанности воспитателей. Для меня учащиеся существовали, только когда сидели в двух аудиториях; стоило им выйти за дверь — и они сливались с окрестностями.

— Что у вас произойдет в понедельник? — поинтересовался Митч.

— Первый контакт их миров.

Он прищелкнул языком.

— Звучит интригующе.

Что-то заставило меня сказать:

— Есть одна студентка по имени Кэтрин…

— Кэтрин Тейт? А как же! — Он ухмыльнулся. — Кажется, она обожает своих маленьких инопланетян.

Инопланетян — возможно, но никак не своего преподавателя, подумалось мне.

— С ней какие-то проблемы?

Я задумался, как бы подипломатичнее сформулировать, что она мне осточертела. Но Митч меня спас, заявив:

— Учтите, ваш курс для нее — огромная помощь.

— Тем лучше, — сказал я, не слишком уразумев, что он имеет в виду.

— Огромная, — повторил он, глядя куда-то в сторону.


Команды сгрудились в противоположных углах аудитории. Между ними сама по себе разверзлась пропасть.

— Сегодня, — предупредил я их, — ваши миры попытаются установить контакт. Подчеркиваю: попытаются.

Выродки стали возбужденно перешептываться.

— Вы будете придерживаться строгих правил, — напомнил я им. — Ваши миры говорят на разных языках и не располагают переводчиками. Слова «телепатия» не существует ни для вас, ни для меня. Все понятно?

Квигглы издали дружный стон. «Неисправимая ограниченность», — произнесла Кэтрин одними губами. Зараза вскинула руку.

— Мы хоть что-нибудь друг о друге знаем?

— Ваши солнца — ярчайшие звезды в их небесах, их солнце — самая яркая звезда у вас, — ответил я. — Вкосмических масштабах вы ближайшие соседи.

— Как же нам общаться, если мы друг друга не понимаем? — спросил удрученно кто-то из квигглов.

Тейлор закатил глаза и пробормотал:

— С помощью изображений, как же еще?

Зараза помахала квигглам рукой и пообещала:

— Кто бы вы ни были, нас ждет классное развлечение!

Общение начали квигглы: они показали двух синеньких родителей, держащих на руках с парочку очаровательных, синих, как чернила, детишек.

На меня были возложены функции цензора, а также почтальона. Кэтрин попыталась присовокупить к посланию квигглов жест рукой, означающий пожелание долгой жизни и процветания, — знала, видать, как меня разозлить. Кроме того, она настояла — уж не знаю, зачем — на глупых улыбочках. Я передал все приветствия квигглов, включая улыбки, и Выродкам, как и подобает воинственным невеждам, никак не удавалось определить, что означают эти здоровенные зубы — дружелюбие или угрозу; им было непонятно даже, настоящие ли это зубы.

Но этим проблемы Выродков далеко не исчерпывались. Я застал их расколовшимися на две фракции.

— Семь наиболее могущественных семей разбились на две группы, — объяснила Зараза. В свою фракцию она завлекла двоих молодых людей, с которыми приготовила послание для квигглов. Послание гласило: «Моя семья самая сильная и злая».

Ее союзники согласно кивали. Другая фракция запускала бумажные ракеты и сыпала добродушными ругательствами.

Судя по информации на компьютере Заразы, второе солнце Выродков — монстр F-класса — внезапно обернулось новой звездой. На следующей картинке появилась их родная планета, стремительно превращающаяся в жалкий огарок.

— Мы хотим установить с ними контакт для того, чтобы они пригласили нас к себе на роль колонизаторов, — объяснила предводительница.

— А если не пригласят? — спросил я.

На лицах появилась одинаковая хитрая улыбка, а на главном экране аудитории — Выродок с жадно разинутой голодной пастью.


Кэтрин посмотрела на разваливающееся светило, тяжело вздохнула и произнесла:

— Они хотят нас уничтожить.

— Не обязательно, — возразил Тейлор, с надеждой глядя на меня.

— А если хотят? — упорствовала Кэтрин.

Они вообразили, что готовое взорваться светило — это ИХ солнце! Ни на чем не основанное, экстравагантное суждение, отдающее паранойей! Я, впрочем, не стал намекать Кэтрин, что она заблуждается. Вместо этого я вызвал на экран приветственное послание второй фракции.

Оно мало отличалось от того, что придумала первая, разве что авторы подошли к делу основательнее и изобразили свою солнечную систему в динамике.

— Видишь? — торжествовал Тейлор. — Оказывается, они предупреждают о своих собственных неприятностях.

— Непонятно, зачем отправлять сразу два послания? — пробормотала Кэтрин и покосилась на меня. — Бессмыслица какая-то…

— У нас готов следующий сигнал, — уведомил меня Тейлор.

Я увидел программу на несколько минут, демонстрирующую настоящие райские кущи: великолепный золотистый ландшафт, обильно поросший растительностью, по которому перемещались миролюбивые квигглы. Над всем этим раем мерцали многоцветные кольца.

У Кэтрин, впрочем, появилась оговорка.

— Нельзя слишком распространяться о себе, — решила она. — Сначала надо побольше узнать о них.

Команда согласно закивала. Послышались обеспокоенные вздохи. Потом одна из девушек предложила:

— Может, нам надо обзавестись армией?

Выразительный взгляд зеленых глаз пригвоздил ее к месту. Потом глаза избрали мишенью меня. Прижимая к себе тряпичного квиггла, Кэтрин заявила:

— Пока что мы молчим.

Молчание — тоже мощное послание.


Зато Выродки разошлись во всю: они бомбардировали квигглов картинками усыхающих океанов, потрескавшейся от безводья земли, миллионов вояк, выстроившихся стройными рядами. Наконец перед самым концом занятия Зараза отправила послание более сложного содержания. Одну фракцию, «Три Семьи», она назвала друзьями квигглов, другую, «Четыре Семьи» — их смертельными врагами. Для пущей наглядности она продемонстрировала, как четверка Выродков поджаривает квигглов на своем характерном костре, больше похожем на взрывы фугасов, тогда как троица помогает еще живым квигглам разить общего врага.

Такого Кэтрин снести не смогла.

— Объявляем им бойкот! — заявила она от имени всей команды.

Огорченный Тейлор попробовал оспорить ее решение:

— Но у нас остается еще четыре занятия!

— Пусть! — Потом, стрельнув в меня глазами, она осведомилась: — Вы не будете возражать?

— Хотите быть ксенофобами? Что ж, это ваше право, — ответил я.

Но на следующее утро я обратился к Выродкам со следующим предложением:

— Переходим к новой стадии программы. Постройте космолеты и нанесите соседям визит.

— У нас уже не две, а три фракции, — предупредила Зараза. И действительно, я увидел три кучки Выродков. Зараза держалась за руки с одним из парней, другой ее бывший союзник примкнул к осколку бывших Четырех Семей. Счастья это ему не принесло: физиономия его была перекошена, и вовсе не от потуг казаться настоящим Выродком.

Да, после прошлого занятия многое переменилось. Я вдруг вспомнил себя в шестнадцать лет и снова ощутил боль отвергнутого влюбленного.

Фракции принялись усердно строить виртуальные космические крейсера, куда можно было бы погрузить тысячи виртуальных Выродков. Квигглы тем временем развлекались созданием сложной религиозной системы, в центре которой помещалась, разумеется, их распрекрасная цивилизация. Трудились они прилежно и не без воображения, придумывая ритуал за ритуалом, пока в их виртуальный мир не ворвались три огромных инопланетных корабля. Обращаясь вокруг планеты Квиггл на низких орбитах, Выродки высматривали, как стервятники, подходящие для колонизации незанятые земли.

Даже в этой критической ситуации Кэтрин попыталась убедить свою команду, что на захватчиков не надо реагировать. Зараза, управлявшая из соседней аудитории своим кораблем, приняла решение аннексировать и уничтожить кольца Квиггла.

— Цель — пополнение запасов топлива, — объяснила она мне. — А также демонстрация нашей решительности.

Я не мог не подмигнуть ей и не расплыться в улыбке. Открыв дверь соседней аудитории, я не нашел ни души: Кэтрин распустила свою команду раньше времени. На экране беспечно прыгали под своими небесами, лишившимися колец, неразумные квигглы, так и не заметившие, что дело приняло дурной оборот.


— Можно вас на минуточку, Фрэнк?

— Разве что на минуточку…

Митч изобразил улыбку и объяснил:

— Речь о двух ваших учениках. — Он назвал фамилии. — Вчера они устроили драку. Чуть руки-ноги друг другу не переломали.

Я смекнул, что речь идет об ухажерах Заразы.

— Оба угодили в больницу, — продолжил он. — Слава Богу, хоть живы остались! Ну и напугали они нас!

— Сцепились из-за девчонки, — буркнул я.

— Неважно. — Он потупил взор, потом собрался с силами и поднял на меня глаза. — Обязан предупредить: обоих пришлось исключить.

Число Выродков сократилось до пяти…

Митч удрученно покачал головой.

— Так распоясаться. Вдруг кинулись друг на друга — и пошло. Неспровоцированная вспышка насилия.

Вполне в духе Выродков, подумал я, но промолчал.


Еще до моего появления коварные Выродки перестроились и создали два новых союза — Две Семьи и Три Семьи. Опередив соперников, Зараза и ее новый партнер уничтожили брошенный корабль, засыпав мирный Квиггл осколками. То был первый залп грядущей войны.

Интервенция была теперь делом одного лишь времени. Промедление объяснялось только неясностью вопроса, как Выродки поделят трофеи, прежде чем набросятся друг на друга.

Квигглы тем временем отказывались даже от попыток вступить в контакт с инопланетными пришельцами. Вместо этого все десять тысяч квигглов собрались в священном месте. Глядя на свое Зеленое море, родители и дети дружно опустились на колени и запели на своем мелодичном языке псалмы, умоляя свое божество ниспослать им спасение и поразить недругов огненными стрелами.

Выродки наблюдали с орбиты за этим бессмысленным представлением.

Я дважды отводил Кэтрин в сторонку. В первый раз я убеждал ее в преимуществах дипломатического подхода. Не исключено, что виртуальный тет-а-тет устранил бы проблему или, по крайней мере, оттянул развязку.

Но она лишь пожала плечами и повторила за мной: «Не исключено», явно не намереваясь следовать совету.

Во второй раз я взялся ее увещевать, уже зная о планах Выродков. О физическом истреблении речи, к счастью, не шло, ибо местное население было малочисленно и не вооружено. Выродки задумали поступить иначе: разделив планету на пять равных частей, они построят маленькие городки под колпаками, закачав туда кислород. После этого космические корабли приступят к переправке на новую обетованную землю миллионов колонистов.

— Все это старо, как мир, — предостерег я Кэтрин. — Голубям не выстоять против ястребов.

На сей раз она удостоила меня долгим взглядом. Я вдруг увидел>, какие у нее утомленные, запавшие глаза, и догадался, что она давно потеряла сон и только тем и занимается, что пестует свой несуществующий мирок.

— В природе лучше других процветают системы, в которых перемешаны голубиные и ястребиные свойства, — сказал я. — Рано или поздно наступает момент схватки. Впрочем, постоянная воинственность обречена на поражение.

Она ответила мне слабой улыбкой и дипломатичной репликой:

— Квигглы вынуждены оставаться квигглами. Не таково ли правило?

В общем-то, да…

Улыбка стала шире, ставя меня перед двумя фактами: что Кэтрин прехорошенькая, а я, наоборот, старый пень.


К концу занятия все пять городов стали реальностью, после чего космические корабли легли на обратный курс, чтобы на следующее утро появиться снова, уже с колонистами.

Но вышло так, что их больше никто не видел.

Я примчался на работу раньше времени, но квигглы все равно меня опередили. По примеру виртуальных квигглов на мониторах, все семеро уселись на полу, скрестили ноги и заголосили, усердно подражая сладкоголосым квигглам и моля божество о чуде. Если бы не их искреннее старание, я бы прыснул. Зараза — та не удержалась от смеха. Проходя мимо, она увидела представление в приоткрытую дверь, захихикала и позвала остальных.

— Вы только взгляните, чем занимается дурной синий народец! Вот умора!

Вынужден отдать Кэтрин должное: она подготовила свою команду к отпору. Тейлор и все остальные как сидели, так и остались сидеть, твердя бессмысленные сочетания звуков. Внезапно ярчайшая звезда в небе многократно увеличила свою яркость. Это взорвалось раньше времени одряхлевшее светило Выродков. Ничего подобного, конечно же, не должно было произойти, разве что какой-то умник залез в файлы Выродков и поколдовал с командами.

Уж не Кэтрин ли?..

Наблюдая за квигглами, я увидел, как их предводительница наклоняется и целует робкого хлюпика в мочку уха. Легчайший, но многозначительный поцелуй.

Тейлор расплылся в счастливой улыбке влюбленного. Ему было всего шестнадцать, и он воображал, что влюблен. Ради поцелуя в ушко он охотно, даже с радостью обрек на гибель миллионы…


— Знаете, — начал Митч, — мне страшно не хотелось бы вмешиваться. Наш принцип — предоставлять преподавателям максимум свободы. Но ваш класс — как бы это сказать… Все больше отбивается от рук.

Я был полностью с ним согласен, хоть и отказывался в этом сознаваться. Не вставая из кресла, я подался вперед, глядя Митчу прямо в глаза.

— Ребята по-настоящему увлеклись сотворенными ими мирами, только и всего.

— Если бы… — вздохнул он. — В нашу клинику поступила еще одна пациентка — теперь речь идет о разбитой губе. Мы готовимся с позором отправить домой прекрасно успевавшую ученицу.

Кэтрин угодила в больницу? Я не знал, когда ей попало и попало ли вообще. После взрыва светила я наслушался криков, а Зараза всерьез замахивалась на Кэтрин. Я успел схватить ее за рукав, выволок из класса и попытался утихомирить. После этого Кэтрин, наверное, и разбили губу. Я стоял в коридоре с Заразой, стараясь вразумить ее, а заодно и самого себя, как вдруг из класса выглянул Тейлор. Увидев меня, он со смесью ужаса и восторга сообщил, что его новая подружка подверглась нападению.

Квигглы дружно указали на виновную. Ей оказалась тихая девочка, создавшая программу войны между двумя семьями Выродков.

Выродки предлагали другую версию, вернее, несколько разных версий сразу. У меня создалось впечатление, что инцидент произошел в тот момент, когда все были увлечены чем-то другим.

Митч разглядывал непонятно что в углу своего кабинета.

— Вы не возражаете посвятить меня в то, что происходит в вашем классе?

— Ад, планета Выродков, мертва. От населения не осталось ничего, кроме пяти колоний на Квиггле. С завтрашнего дня их будет всего четыре. — Помолчав, я закончил: — Правда, население этих четырех городов больше численности аборигенов, а их технология несравненно совершеннее туземной. К тому же они теперь заодно — впервые в своей истории.

Он кивнул, а затем спросил с деланным безразличием:

— Разве стоит учить их правилам геноцида?

«Геноцид» — неподобающее словечко, но я не успел ему это объяснить.

— Кстати, — продолжил он, — у вас случайно нет при себе первоначального состава групп? Кажется, мы вам вручали список.

У меня нашелся соответствующий листок.

— Давайте посмотрим, кто был в группе вместе с двумя первыми драчунами.

Кэтрин Тейт!

Митч понимающе кивнул.

— Есть одна тонкость, которую я уловил только сейчас. Их воспитатель утверждает, что перед самой дракой Кэтрин что-то шептала одному из драчунов.

Я смотрел на ее фамилию в списке, ощущая смутную тревогу.

— Учтите, мистер Сало, — молвил он, внезапно запамятовав мое имя, — теперь я буду пристально за вами наблюдать. Постарайтесь обойтись без новых историй.


Я не в том возрасте, чтобы помыкать мной, как первоклашкой: от моего упрямства у многих болит голова, в первую очередь у меня самого.

Выродки — вернее, то, что от них осталось. — явились ни свет ни заря, чтобы довести до ума плац битвы. Но я все равно их опередил. Зараза, тараща от воодушевления глаза, бросилась живописать мне предстоящую войну с квигглами и то, как она с ними поступит после победы. Но я перебил ее простеньким вопросом:

— А вдруг вы не сможете их найти?

Она запнулась. Ярость сменилась неуверенностью.

— Они не просто малочисленны. В их распоряжении целая планета, чтобы прятаться, а у вас в запасе всего два дня, чтобы завершить игру.

Напоминание, что речь идет об игре, пришлось очень кстати, в том числе и для меня самого.

— Что же нам делать? — взмолилась она.

— Вы живете под герметичными колпаками, — напомнил я. — Если желаете, оставайтесь под ними и дальше. Так вам ничего не угрожает.

— А что потом? — спросил кто-то из ее подпевал.

— Как поступили бы настоящие Выродки? — спросил я у них. — Где ваше воображение?

— Мы изменим окружающую среду! — выпалила Зараза.

— Как изменим? — поинтересовался кто-то.

Она уже смеялась, подмигивая мне.

— Придется придать этому квигглому месту сходство с нашим домом. Превратим-ка его в Ад!


По моему настоянию Выродки отложили решительную атаку. Я напомнил им, что завтра — это совсем скоро. К тому же у них уйдут считанные минуты на то, чтобы превратить климат планеты в любезное им пекло. Уничтожьте биосферу Квиггла — и возрождайте ее по своему усмотрению!

Я решил устроить в четверг библиотечный день. Захватив тарелочку диетической еды, я уселся за столик и попытался ознакомиться со своей электронной почтой. Но где там! Мое внимание приковала к себе кучка решительных личностей: у одной был забинтован подбородок, она держала самодельного квиггла под мышкой. Они сидели за круглым столом и тянули чудную инопланетную молитву.

Я уже был готов восхищаться Кэтрин, ее харизмой и упорством… Очень может быть, что это только теперь мне хочется вспоминать прошлое в таком ключе, а тогда я ничего подобного не думал.

Один из квигглов заметил меня, встал и подошел.

— Мистер Сало?

— Здравствуй, Тейлор.

Тихоня робко улыбнулся и сказал:

— Хочу, чтобы вы знали: мне нравились занятия, пусть иногда я и находился в напряжении…

— Спасибо.

— Курс был нам очень полезен.

Я согласно кивнул и сказал ему:

— Квигглы очень важны для… — Чуть было не сказал: «Твоей девушки». — Для Кэтрин. Ты согласен?

Он закивал, его глаза загорелись.

— Ее иногда заносит, с ней бывает трудно, но при таком прошлом… Словом, ей страшно повезло, что она попала сюда и получила блестящую возможность…

— Ты о чем? — перебил я его. — Какое еще прошлое?

Тейлор уставился на меня в непритворном удивлении, потом опомнился и объяснил:

— Значит, вы не знали? Три года назад об этом трубили во всех новостях. Ее папаша вдруг тронулся рассудком и стал среди ночи палить в Кэтрин, двух ее сестер и мать. Потом выстрелил себе в голову. Из всей семьи выжила одна Кэтрин.

Я ничего не ответил. Только теперь стало понятно, почему меня так тревожила фамилия «Тейт».

Тейлору было настолько неудобно, что он не знал, куда девать глаза.

— Сама она никогда об этом не говорила, но, по-моему, именно поэтому она так привязалась к своим инопланетянам. Квигглы нужны ей из-за своей безвредности. Они ведь никогда не причинят вреда ни друг другу, ни окружающим.

Я не сразу нашелся с ответом. Наконец он услыхал от меня жестокие слова:

— Зато твоя подружка мастерски провоцирует на насилие других.

Он тяжело вздохнул.

— А вы взгляните на все ее глазами. Раз она разыгрывает из себя Творца, значит, обязана заботиться о своих созданиях, беречь их, следить, чтобы они оставались чисты.

Я оглянулся на девушку. Мне показалось, что я вижу ее впервые.

— Беречь! — повторил Тейлор. — При том, что ни Господь, ни окружающие не позаботились о спасении ее близких.


В местах, где залегали угольные пласты, Выродки зарыли ядерные заряды общей мощностью в тысячи мегатонн. Гордясь своей выдумкой, они ворвались, приплясывая, в аудиторию к квигглам и оповестили их о том, что случится в скором будущем.

— Колоссальные атомные «грибы» и тепловая волна! — предрекла Зараза. — От избытка двуокиси углерода начнется глобальная засуха. Ваши дурацкие реки полностью обмелеют, растения высохнут и умрут. А вы, трусы, где бы вы ни прятались, будете голодать и чахнуть, голодать и чахнуть!

Если квигглы и слышали пророчество, то виду не подали. Взявшись за руки и закрыв глаза, они тихо и хрипло взывали о божьей помощи.

— Умрите же! — взревела Зараза и набрала шифр убийственной команды.

Но ни на главном экране, ни на всех прочих мониторах ровно ничего не произошло. Ни на орбите, ни на поверхности планеты ровно ничего не изменилось.

Я, впрочем, наблюдал не за мониторами, а за Кэтрин. Я видел, как крепко она жмурится, как стискивает зубы, как ходят ходуном ее худые руки. Так продолжалось до тех пор, пока Тейлор не вскричал:

— Мы все еще живы! Мы выжили!

Бедняжка попыталась разжать веки, но страх победил ее волю.

— Смотри же! — теребил ее Тейлор. — Смотри!

Наконец Кэтрин сделала глубокий вдох, собралась с духом и подняла голову. Взгляд ее, избегая экранов и Выродков, был устремлен на улыбающегося Демиурга.

То есть на меня.

— На Квиггле не может начаться цепная реакция распада, — пустился я в объяснения. — Закопанные глубоко в землю устройства генерируют поля, подавляющие реакцию. Эти устройства остались от первоначального населения планеты, цель их — обезвредить оружие, подобное тому, к которому прибегли Выродки.

Одни слушатели пришли в ужас, другие оскорбились. Я излагал им историю, которую сам придумал накануне вечером. Сначала подробно рассказал об эволюции планеты Квиггл, потом, войдя в раж, присовокупил кое-какие цветистые подробности с единственной целью доказать самому себе, что я это могу.

В древности Квиггл населяли высокоразвитые существа — склонные к насилию, с малой продолжительностью жизни. Теперешние пацифисты произошли от немногочисленных мирных особей. Всю их планету издавна пронзали мощные поля подавления. Если Выродки хотят здесь остаться — а другого выхода у них попросту нет, — то им придется научиться азам добрососедства, сотрудничества с местным населением и так далее…

От моих слов за милю разило наглой выдумкой, никто ничего похожего не ждал, да и случиться в настоящей Вселенной такое попросту не могло. Но разве сочинительство запрещено?


Дождавшись, пока квигглы и Выродки договорятся о мирном плане, я поблагодарил класс и всех отпустил.

Митч устроил мне засаду, заманил к себе в кабинет и завел разговор насчет того, что я не отношусь к ребятам как к людям. Меня это взбесило: ведь он был совершенно прав. В ответ я высказался насчет истинной сути образования по-научному и ограниченности человеческого воображения. Слово за слово, дело дошло до сравнительных оценок головного мозга и кое-каких еще органов и частей тела у него и у меня. Наконец все это надоело мне до чертиков. Я вылетел из его кабинета, сбежал вниз по лестнице и оказался под открытым небом.

Кэтрин и Тейлор нежились на солнышке, держась за руки. Кэтрин сжимала коленями своего тряпичного квиггла. Я хотел пройти мимо, но потом замедлил шаг.

Тейлор сиял, как и полагается влюбленному молокососу. Улыбка квиггла была не менее идиотской. Зато Кэтрин улыбалась устало. Выражение ее лица я бы назвал мудрым.

— Ну, — спросила она меня с оскорбительно безразличной миной, — вы станете снова преподавать следующим летом?

— Возможно, где-нибудь и стану, — ответил я с наигранным энтузиазмом.

Парочка рассеянно покивала, пожала плечами и снова зашепталась о чем-то своем.

Только в этот момент до меня дошло, что случилось.

Кэтрин и квигглы одержали победу, а я потерпел поражение и ухожу навсегда.

Которая из двух команд обнаружила больше жестокости? Ежась то ли от страха, то ли от холодного ветра, я напрасно искал ответа на этот вопрос.

Перевел с английского Аркадий КАБАЛКИН

Джон Кэмпбелл Плащ Эсира

На лице Матери Сарна лежала печать многодневной усталости. Но отдохнуть ей не удастся: предстоит решить новую и, похоже, еще более трудную задачу. Матери восьми Городов, занявшие ныне места в Зале Собраний Сарна, не были склонны внять ее словам.

Древняя Мать Сарна хорошо знала, что для них люди, населяющие Землю, — всего лишь слабоумный рабочий скот, который разводят для выполнения грязной работы. Земля — так называлась планета, захваченная сарнианами около четырех тысяч лет назад. Прежде ею владела раса ничтожных жалких существ, недостойных внимания.

Изменить представление сарниан о людях было чрезвычайно трудно, но именно этого добивалась Мать Сарна — Верховная Правительница всей Земли и населяющих ее народов. Однако ее бессменное четырехтысячелетнее правление раздражало многих.

Восемь Матерей Городов являлись единовластными Правительницами покоренных территорий. Каждая из них властвовала над континентом или почти равной континенту областью благодаря качествам, выделявшим ее среди многих претенденток. И Матери гордились своим положением, достигнутым в упорной борьбе.

Мать Сарна получила свое место не по наследству — оно принадлежало ей всегда. Память о том, как она достигла своего положения, угасла во мраке времен. Народ Сарна отличался долголетием, некоторые доживали до тысячи лет. Но Верховная Правительница была бессмертной; она жила еще в легендарные дни Забытой Планеты. До того как мир, породивший сарнианскую цивилизацию, погиб в космической катастрофе и его население пустилось на поиски новых планет.

Мать Сарна завоевала для них этот мир. Но об этом — как и о тех, кто четыре тысячи лет назад вступил в схватку с человечеством, — уже никто не помнил. Она была лишь пережитком давно умершей эпохи. Так считали честолюбивые наместницы, недовольные тем, что над ними есть кто-то, чье место они никогда — из-за проклятого бессмертия Матери — не смогут занять.

Верховная Правительница понимала это. Лишь тайное знание, накопленное за многие тысячелетия, обеспечивало безопасность ее положения. Могущество Матери сдерживало наместниц, и все, что они могли себе позволить, это плести интриги и злословить у нее за спиной.

Верховная Правительница устала от словесных битв. Она знала, как ненавидят ее восемь Правительниц, и не сомневалась, что предстоит новая борьба. У коренных обитателей Земли, людей, медленно зрели мятежные настроения. Но Матери Городов не признавали, не желали признавать способность коренных жителей к бунту. Ведь с самого рождения люди были рабами, одомашненными животными с генетически заложенным инстинктом повиновения господину.

Только Верховная Правительница помнила те дни, когда жившим на Земле людям чуть было не удалось отразить вторжение сарниан. Этого Матери Городов понять не могли.


На лице Матери Сарна появилась приветливая улыбка. Это стоило больших усилий. Свистящая неровная речь, с которой она обратилась к собравшимся, выдавала ее усталость.

— Я созвала вас, Дочери, потому что сложилась очень серьезная ситуация. Вы, вероятно, слышали о суде над Грейтом и Бартелом?

— Кое-что, — ответила за всех Мать Тарглана, города, расположенного на кристально чистых вершинах Гималаев. — Насколько мне известно, ты изменила свое решение. — Ее голос звучал вкрадчиво, почти ласково, и одновременно с затаенной злостью.

Несомненно, неприятности начинались. Но выражение маленького заостренного лица Матери Сарна не изменилось.

— Я говорила вам на прошлом Совете о том, что человеческая раса возрождается. Воля и разум, которые создали цивилизацию до нашего вторжения на эту планету, восстают от сна. Думаю, люди уже обладают той силой, какую имели до Завоевания. К сожалению, из-за нашего влияния их сила изменилась — в ней меньше безумного неистовства и больше решимости.

Вам, конечно, трудно это представить, ведь вы не видели людей до Завоевания.

Я вижу, что под их внешней сдержанностью таится растущее недовольство. Большинство этих существ еще не осознает истинную причину беспокойства, которое они испытывают. Людей раздражает власть, ограничивающая свободу, и я надеялась воспользоваться их неопытностью в подобных делах, чтобы разрушить стремление к мятежу. Я полагала, что эту неуправляемую энергию можно обратить против их собственных властей, поэтому и спровоцировала восстание. Но даже я недооценила их. Передо мной предстали Грейт и Бартел, Правители человечества, вместе с предводителем соперничающей партии, Дранелом. Я не буду подробно описывать их противостояние, скажу лишь, что Дранел был моим орудием. Я осудила Грейта и Бартела.

И тогда появился некто по имени Эсир. Он был настоящим воплощением мести. Форма его огромного тела вполне соответствовала человеческой, но нематериальная природа Эсира не позволяла различить черты лица. Он заявил, что представляет собой сгусток чистой энергии, возникший в пустоте благодаря слиянию воли всех, кто погиб в различные времена за свободу.

Эсир владеет телепатией. До нашего Завоевания люди были близки к тому, чтобы научиться передавать мысли на расстоянии, не прибегая к речи. Наш организм приспособлен к этому меньше, чем человеческий.

Но когда Эсир стоял передо мной, его беззвучная речь была понятна и людям, и сарнианам, присутствовавшим в Зале Суда. Затем он протянул свою черную руку и коснулся Дранела. Тот упал на пол и разлетелся на части, словно хрупкая стеклянная ваза. Температура его тела в одно мгновение опустилась почти до абсолютного нуля.

Тогда я освободила Грейта и Бартела, но попыталась уничтожить Эсира. Новое оружие не помогло. Атомный лучемет способен разрушить около половины кубической мили вещества за одну минуту. Не помогло. Я применила термоядерный метатель, который испаряет примерно двадцать две тонны стали за долю секунды.

Эсир вобрал в себя энергию этих залпов без какого-либо вреда для себя.

Губы Верховной Правительницы скривила легкая усмешка.

— Конечно, — с иронией продолжала она, — есть и другие виды оружия. Например, «Смерть Матери» — генератор поля, который я однажды применила против мятежной наместницы тридцать веков назад. Ее звали Татан Шоул, она правила Биш-Волном. — Мать Сарна покосилась на нынешнюю Мать Биш-Волна, столицы африканского континента.

— Татан Шоул полагала, что может добиться успеха, напав на меня. Она использовала много разных средств, включая экран, способный отражать любой известный ей вид энергии. Я вскоре развеяла ее заблуждение, которое стоило мне южной стены Зала Суда и энергичного умелого администратора.

Наместница Тарглана, в наших же интересах делиться приобретенными знаниями. Расскажи своей сестре из Биш-Волна о замечательных успехах твоего физика в исследовании поля Р-439-К.

Лицо Матери Тарглана осталось неподвижным, и лишь легкая золотистая краска разлилась по нему, а в глазах блеснул недобрый огонек. Поле Р-439-К было ее самым ценным и тщательно оберегаемым секретом.

— Это поле, — сказала она равнодушным голосом, — вызывает распад находящихся в нем атомов. Возникает мощная волна, которая продолжает распространяться, пока действует генератор. Но она имеет сферическую форму и быстро разрушает само устройство. Это поле можно использовать для создания очень эффективной бомбы.

Верховная Правительница улыбнулась и кивнула Матери Биш-Волна. У той так же, как и у ее предшественницы, злобно блеснули глаза. Но когда она заговорила, повинуясь безмолвному приказу, ее голос тоже не выдал никаких эмоций.

— Нет, Сестра, источник поля можно перенести на некоторое расстояние. Тогда генератор не пострадает, разрушится только проектор. Нужно лишь придать полю эллипсоидальную форму.

Наместница Урнола улыбнулась, но за этой улыбкой нельзя было не разглядеть плохо скрытый сарказм.

— Проектор тоже можно сохранить. Жаль, что я не знала о ваших усилиях. Я избавила бы вас от лишней работы.

Три наместницы улыбнулись друг другу с показным дружелюбием. Каждая из них тем не менее немного расслабилась, сознавая, что не только ее поставили в неловкое положение и не одна она лишилась своей тайны.

— Интересно то, — мягко заметила Верховная Правительница, — что никто из вас не в состоянии укротить эту волну. Защиты от нее нет. Двадцать два века назад я открыла эту интересную разновидность РК-поля и в течение столетия на его основе разработала оружие. Десять веков назад я создала цилиндрическое силовое поле и научилась управлять его параметрами. Если бы Татан Шоул повременила со своим мятежом еще пять веков, он не стоил бы мне южной стены — она ведь до сих пор не восстановлена. Но экранировать это поле мне не удалось.

— Мне также, — по очереди признались три наместницы.

В их голосах чувствовалась досада, поскольку каждая из них надеялась, что поле, от которого нет защиты, поможет им избавиться от старухи, властвовавшей над ними с незапамятных времен.

— В отличие от нас, — столь же дружелюбно продолжала Мать Сарна, — Эсир легко справился со «Смертью Матери». Во всяком случае и аппарат, и питавший его атомный генератор внезапно исчезли. Я считаю, нам пора не соперничать, а приступить к более тесному сотрудничеству. Не забывайте, однажды мы уже воевали с людьми и лишь с большим трудом одержали победу. Итак, что, по-вашему, представляет собой этот Эсир?

Мать Тарглана состроила недовольную мину.

— Среди моих подданных есть люди, которые развлекают своих сограждан разными трюками. Как известно, у рабов ноги устроены так, что сгибаются лишь в коленях. Недостаток гибкости иногда производит комический эффект. Люди могут, например, увеличить длину своих ног с помощью шестов из дерева или легкого металла. Я видела, как такие клоуны благодаря ходулям достигают роста не в двенадцать футов, как у Эсира, а в семнадцать.

— Среди моих подданных, — сказала Мать Биш-Волна, — многие умеют разговаривать без слов. И если для здешних людишек это что-то новое…

— Да, конечно, — кивнула Верховная Правительница. — Но если говорить о клоунах и телепатах — способны ли они поглощать эти убийственные лучи и использовать их энергию для питания? Могут ли они так воздействовать на генераторы поля, чтобы те исчезали?

И еще: помнят ли они о том, что Мать Сарна наблюдала за людьми, изучая их обычаи и повадки в течение времени, которое, по крайней мере, раз в восемь превышает возраст любой из вас?

Там, в Зале, присутствовали люди, сарниане и я. Эсир с помощью телепатии говорил со всеми и рассказал о своем возникновении. Он действовал уверенно и добился своего. К тому же Эсир точно все рассчитал. Если бы я заранее знала о его способностях и у меня было время подумать, я бы не стала применять против него «Смерть Матери» и новое термоядерное оружие.

Из всего этого следует, что Эсир продемонстрировал свою силу только для людей, для массы беспокойных существ, которые сами не знают, чего хотят. Впрочем, возможно, они уже знают…

Мать Сарна окинула взглядом собравшихся и печально продолжила:

— Я боюсь за вас, Дочери, Вы не проявили той мудрости, которой я от вас ожидала. Его телепатическое выступление не было предназначено для меня. Мне он сказал другое: «Правительница, нам нужно пересмотреть установившийся порядок. Ты властвуешь над всеми обитателями Земли. И я бросаю тебе вызов: попробуй применить против меня свое оружие, то, что вмонтировано в этот трон. Попытайся с его помощью уничтожить меня». И когда я сделала это, повинуясь лишь внезапному импульсу, вызванному страхом перед непроницаемой чернотой плаща Эсира, он продемонстрировал мне еще кое-что. Эсир коснулся Дранела, и тот упал замертво. «У меня есть несокрушимый щит, — говорил он своей мыслью. — Кроме того, мое оружие сильнее. Ты не в силах сокрушить меня, Мать Сарна, зато я способен стереть тебя с лица земли. Поэтому нам нужно договориться. Освободи этих двоих, Грейта и Бартела, и мы подумаем, как быть дальше. Сейчас не стоит принимать поспешных решений».

Эсир не жалкий обманщик, Дочери мои, это гений. Он создал оружие, не известное нам и обладающее огромной силой.

Он заставил меня считаться с ним, Дочери. Я освободила Грейта и Бартела, поскольку они всего лишь пешки в игре. К тому же эти двое принадлежат к числу тех немногих обитателей Земли, которые не представляют большой опасности для сарниан.

* * *
Верховная Правительница не походила на людей, и ее миниатюрное лицо никто не мог бы назвать человеческим: заостренный подбородок, маленький рот, золотые глаза со щелевидными зрачками. И хотя у нее было два глаза, рот и высокий округлый лоб, однако тело казалось совершенно нечеловеческим. Ее членистые руки, расположенные высоко на сильном туловище, и ноги больше напоминали четырех могучих змей.

Она словно не принадлежала и к сарнианской расе. Мать была бессмертным существом, вечным носителем разума в постоянно преображающейся Вселенной, где беспрерывно возникают и разрушаются бесчисленные миры. Она хранила память о великом Сарне, дерзнувшем завоевать Землю, о человеческой цивилизации, которая по уровню развития ненамного уступала нынешней сарнианской.

И то, что сделало Правительницу бессмертной, лишало ее возможности иметь потомство. У нее не было ничего общего с ныне живущим поколением. Их связывала разве что одна планета, память о которой давно истлела в веках.

Верховная Правительница медленно отвела взгляд от Матери Тарглана.

— Слова, раскрывающие секрет плаща Эсира, нигде не записаны, — тихо проговорила она. — Мне нужно еще раз увидеть плащ мрака и пустоты, изучить его. — Мать устало вздохнула. — А вы, Дочери, не должны недооценивать противника. Потому что, я боюсь, человек уже стал — или скоро станет — равным нам по силе и разуму.

Многие поколения землян были рабами, но люди эволюционируют быстрее нас из-за небольшой продолжительности жизни. И вот результат: по крайней мере, один из них оказался настолько умным, что создал оружие, обладающее огромной разрушительной силой. Одно это уже делает ситуацию чрезвычайно опасной.

Матери Городов долго сидели, не прерывая молчания. Верховная Правительница видела, что ее слова чрезвычайно потрясли их. Матриархальный ум наместниц возмущала мысль о человеке — к тому же мужчине, — который оказался в состоянии создать нечто более значительное, чем когда-либо удавалось им самим.

— Если у него есть такое замечательное оружие, — проговорила Мать Тарглана, — неуязвимое и смертельное для нас — я весьма благодарна Эсиру за то милосердие, которое он проявил по отношению к сарнианам. — Ее голос стал слащавым. — Ведь он не стал вооружать соплеменников и не напал на нас.

Семь Матерей Городов выпрямились в креслах и посмотрели на Верховную Правительницу, одаривая ее любезными улыбками.

— Конечно, ты бы не удержалась от соблазна, если бы тебе в руки попало это оружие. — Маленькое лицо Матери Сарна насмешливо скривилось.

— Видишь ли, — продолжила она. — Когда у тебя возникает потребность в вольфраме, тебе достаточно произнести «тысяча фунтов вольфрама». Или когда ты заказываешь осцилляторные трубки, если хочешь изготовить приличный детектор лжи. Кстати, Дочь моя, у меня есть хороший генератор невидимости. И твой детектор лжи не будет действовать. Тебе следовало бы больше полагаться на простой здравый смысл, чем на безумно дорогое оборудование, от которого нет проку. У той шпионки, которую ты на прошлой неделе послала в один из Городов, невидимость была из рук вон плохой. Я наблюдала за ней отсюда весь день. Она ловко отключила семь сигнальных устройств, но, в конце концов, угодила в чудесную ловушку.

Мать Тарглана застыла, словно окаменев. Ее щелевидные зрачки медленно сужались. Ненавистная старая змея с каждым десятилетием становилась все хитрее и коварнее.

На самом деле Мать Сарна просто устала. Ее до смерти утомили бесконечные ссоры надменных наместниц, изнывавших от безделья. Кроме того, она не спала уже сорок часов. А эта Мать Тарглана была ко всему еще невыносимо глупой.

Мать Биш-Волна оживилась. Так вот, значит, откуда взялась та шпионка! А Верховная Правительница, — если не обращать внимания на всю ее болтовню про людей, — похоже, неплохо соображала. Простота — вот секрет успеха. Хотя та шпионка из Тарглана и обвешалась с ног до головы хитроумными устройствами, они лишь делали ее — даже после смерти — полупрозрачной. Зато когда она упала, шуму было, словно при взрыве на стекольной фабрике.

— Мы немного отвлеклись от нашей темы, — снова заговорила Мать Сарна. — Так вот: когда у вас возникает потребность в чем-то, вы это получаете. Исключение составляет только одна вещь, — добавила она, оскалив свои маленькие острые зубы. — Это понимание. Когда вы нуждаетесь в материалах, вам их доставляют. А если то же самое необходимо человеку, он вынужден воровать. Но вы превосходные организаторы. Меры, которые вы приняли для пресечения краж, впечатляют. Однако тот факт, что людям все же удается воровать, должен убедить вас в их сообразительности.

— То же можно сказать и про крыс, — возразила Мать Тарглана.

— Но крысы неразумны.

— Совершенно верно, — согласилась Верховная Правительница.

Наместница Тарглана теряла терпение, и это доставляло некоторое удовольствие Матери Сарна, которая сама испытывала сильное раздражение.

— Но люди разумны. Мне потребовалось двенадцать лет, чтобы выяснить, каким образом, несмотря на мою прекрасную систему учета, каждый месяц пропадает около тридцати унций золота. Теперь я заставляю рабочих стричь ногти, сбривать волосы и менять одежду. Просто удивительно, как им удавалось вынести такое количество драгоценной пыли.

Чтобы получить необходимые материалы, люди должны их похитить. И, очевидно, особенно трудно им добыть такие вещи, как цезий, фтор и некоторые инертные газы. Но значительная часть химикатов, я думаю, извлекается из атомных ламп. — Мать указала на светильники, которые освещали зал.

— Так значит, рабочие прячут лампы у себя под ногтями? — усмехнулась Мать Тарглана. — Твои меры против похитителей и в самом деле превосходны. Ведь из атомного дебруктора одной лампы можно сделать мощное оружие. Они выдерживают нагрузку примерно в десять тысяч лошадиных сил.

Верховная Правительница улыбнулась.

— Сколько таких ламп ты потеряла в результате краж, Дочь моя?

— Ни одной! — резко ответила Мать Тарглана.

— А как насчет светильников, сгорающих при пожарах в домах людей? — мягким тоном поинтересовалась Мать Сарна.

— Наверное, около десяти в год.

— Пять из них оказывается в руках людей. Я точно выяснила, что два дома были сожжены дотла только для того, чтобы их обитатели могли получить атомные лампы.

— Но мы, — надменно проговорила Мать Тарглана, — всегда требуем предъявить останки.

— Превосходно, — вздохнула Верховная Правительница. — Весьма предусмотрительно. А вы проводите химический анализ этих останков? Людям очень трудно добыть скандий, и проверка обычно указывает на его недостаток. Эти хитрецы очень изобретательно обводят нас вокруг пальца и подсовывают нам липовые отчеты, в которых утверждается, будто скандий улетучился.

Мать Тарглана была поражена, и Верховная Правительница ощутила некоторое удовлетворение. Этот трюк она сама обнаружила всего четыре дня назад.

— Как я уже сказала, людям трудно добывать материалы и приборы, но они весьма хитроумны. Если вы хотите сохранить свои владения, — добавила она, обводя взглядом присутствующих, — советую вам признать недюжинные способности противника.

Задумайтесь: почему Эсир ограничился лишь демонстрацией силы? У него есть оружие и защита — но только для одного человека. Пока он не создаст хорошо вооруженную армию, нам нечего бояться.

— Верховная Правительница оставила свой раздраженный тон, поскольку речь шла о безопасности сарнианской расы. — Если он добудет необходимое ему количество материалов, прежде чем мы узнаем секрет его плаща, сарниане утратят власть над этой планетой.

Наместница Биш-Волна, до сих пор неподвижно смотревшая на Бессмертную, внезапно заговорила.

— Я всегда считала людей глупымисуществами. То, что они значительно умнее других животных, я сейчас поняла. Но мы ничего не знаем об их цивилизации, существовавшей до Завоевания. Насколько развитой она была на самом деле?

Мать Сарна пристально посмотрела на нее. Странно: эта наместница, которая была раз в двадцать моложе Бессмертной, выглядела куда более старой. Лицо ее с характерными для сарниан заостренными чертами избороздили тонкие морщины. Загорелая Правительница тропического континента казалась сильной и решительной. Ее город располагался под жарким и безоблачным небом Сахары, и она была одной из самых деятельных и энергичных Матерей Городов.

Верховная Правительница слегка улыбнулась и кивнула.

— Сейчас я могу рассказать лишь немногое. Обратись к своему археологу. Она превосходно знает этот предмет. В общем, когда мы высадились на Земле, здесь уже примерно в течение пятнадцати тысячелетий существовала цивилизация. Начали использовать атомную энергию, в частности построили электростанции, в которых использовалась ядерная реакция. Люди добывали полезные ископаемые из недр Земли, у них были довольно эффективные транспортные системы. Они даже сумели выйти в космос на весьма примитивных аппаратах.

За время войны мы потеряли тридцать девять из пятидесяти двух наших кораблей. Земляне оказались умными, умелыми и храбрыми воинами. Мы захватили и сделали рабами лишь самых недостойных из них; лучшие представители человечества погибли, сражаясь с поразительной самоотверженностью. Теперь же у них снова появились предводители, и главный из них — Эсир. Мы можем и должны контролировать землян с его помощью. Он знает нрав своего народа и постарается предотвратить самоубийственную войну. Но мы сможем успешно действовать, только если узнаем секрет плаща мрака и пустоты, — устало проговорила Верховная Правительница. Предстояло проработать еще много часов, и о сне не могло быть и речи. — Сегодня я велела своим физикам установить всю аппаратуру, которая может оказаться полезной в Каменном Доме.

Мать Тарглана изумленно взглянула на нее, а затем не без ехидства проговорила:

— По-моему, на Земле трудно найти такое место, где появление Эсира было бы столь маловероятным.

— Ученые, — продолжала Мать, недовольная тем, что ее перебили, — будут готовы к его приходу примерно через полтора часа. Эсир наверняка явится, чтобы помочь Грейту, если мы его арестуем. Для верности — поскольку в принципе они могли бы обойтись и без Грейта — мы возьмем также некую Дею. Грейт хочет взять ее в жены, и, я уверена, Эсир попытается ее освободить.

Мать Биш-Волна слегка нахмурилась.

— Но не покажем ли мы людям свою беспомощность, если этого человека арестуют, а затем выпустят? К тому же опять по настоянию Эсира.

— Поэтому я и выбрала Каменный Дом. Земляне боятся к нему приближаться. Никто не будет знать о происходящем — за исключением тех, кто уже тесно связан с Грейтом и, значит, с Эсиром. Этим людям известна сила Эсира не хуже, чем нам, и они будут считать Наш маневр не провалившейся попыткой ареста, а удачным испытанием. Нашу политику оценят лишь посвященные. А основная масса просто останется в неведении.

— И они не заметят, как их предводителя Грейта посадят в тюрьму, а потом отпустят? — недоверчиво переспросила Мать Друлона, города, расположенного на известной своими бурями оконечности Южной Америки.

— Нет, не заметят, — улыбнулась Верховная Правительница. Она нажала щупальцевидным пальцем на кнопку.

В дальнем конце длинного зала отодвинулась тяжелая металлическая створка двери, и в проеме появилась охранница, гигантская capнианка ростом выше восьми футов. Ее большие гибкие руки напоминали удавов. Судя по знакам отличия, она имела ранг декалона, командира десятки. Однако охранница носила темно-бордовый плащ, на котором золотыми, серебряными и ярко-пурпурными нитками был выткан личный знак Матери.

Что касается ее лица, то всякий, кто хорошо знал сарниан, сказал бы, что такое лицо не может принадлежать простому декалону. Оно было маленьким и заостренным — с точки зрения человека, но широким и властным — для сарнианина. О сильном характере говорили глубоко посаженные и далеко отстоящие друг от друга щелевидные глаза, плотно сжатый рот и бесчисленные морщины на загорелой и обветренной коже, сохранившей золотистый оттенок. Не так выглядел обычный командир отряда из десяти охранников.

— Декалон, — мягко сказала Мать, — принеси Плащи Матери и вызови сюда свою команду.

Охранница резко повернулась и бесшумно удалилась, закрыв металлическую дверь.

— Раньше Дарат Топлар была начальником охраны всего Города. Теперь она исполняет обязанности декалона, потому что у меня только десять личных охранниц.

Мы стоим на пороге больших перемен. Я открыла вам кое-какие секреты, в том числе и свои собственные. Теперь я покажу Плащи Матери, о которых вы знаете лишь по слухам. Да, слухи о них верны, эти плащи действительно обладают замечательными свойствами, и настало время ими воспользоваться.

Дарат Топлар снова появилась в зале в сопровождении десяти охранниц, одетых в темно-бордовую униформу, десять могучих воительниц-сарнианок ростом в восемь футов. Каждая смотрела на Верховную Правительницу умным и преданным взглядом. Их начальница принесла ящик из темного дерева, инкрустированный серебряными пластинками, и поставила его на край большого стола. Быстрым движением гибкой щупальцевидной руки Мать Сарна провела по гладкой поверхности металлическим предметом причудливой формы. Охранница быстро вставила ключ в появившуюся замочную скважину.

Ящик открылся. У одной из его стенок были аккуратно уложены двадцать маленьких батареек с присоединенными к ним свернутыми проводами и двадцать шлемов, снабженных необычными очками. Большая часть полости ящика казалась пустой.

Дарат Топлар достала и раздала членам своей команды шлемы и батарейки. Затем осторожно и медленно, словно боясь обжечься, она опустила руку в пустую часть ящика, и рука исчезла. Постепенно все части тела декалона стали пропадать, пока не остались одни ноги, но и те тоже растворились в воздухе, когда их обули в невидимые сапоги.

Через несколько мгновений в зале остались только Матери Городов и Верховная Правительница. Наместницы явно нервничали. В глазах Матери Тарглана появились досада и злость. Эти отборные охранницы и шпионки Матери Сарна знали все секреты лабораторий Тарглана.

Сколько раз, должно быть, бесплодные попытки и обреченные на провал планы Матери Тарглана вызывали трескучий смех старухи! Бессильная ярость душила наместницу Тарглана. Даже мысль о том, что Верховная Правительница — всего лишь дряхлая карга, не приносила удовлетворения. Потому что — и это было, пожалуй, самым мучительным — Бессмертная уже давно добилась того, к чему тщетно стремилась Мать Тарглана! Старуха была гораздо более талантливым исследователем.

* * *
Совсем другой вид имел зал, в котором собирались избранные людьми представители человечества. Это было теплое помещение со старинной мебелью. Здесь не сверкал холодным блеском черный камень в лучах закатного солнца: свет рассеивался на деревянных поверхностях, которые натирали воском на протяжении десяти веков. Каждое из кресел, предназначенных для представителей континентов, было изготовлено из дерева, растущего на данном континенте.

Большой стол в центре зала от времени стал неровным: округлые углубления образовались там, где несчетное количество раз покоились руки сорока поколений представителей.

Но, как и в Зале Совета сарнианского Города, здесь горели атомные лампы, и их белый свет смешивался с последними лучами заходящего солнца. Лишь четыре человека сидели за столом Совета. Они бурно жестикулировали, выражения их лиц постоянно менялись — но при этом не произносилось ни единого слова.

Грейт, высокий, худощавый человек с проницательным взглядом, был избранным Представителем человечества. Он достиг своего положения, главным образом, благодаря превосходному знанию психологии людей, которых он представлял перед Матерью Сарна. Бартел, невысокий коренастый Представитель Северной Америки, был другом Грейта; они вместе стояли перед Верховной Правительницей, когда явился Эсир.

Кэрон, отличавшийся могучим сложением, занимал пост командира Легиона Мира, единственной военизированной организации, дозволенной землянам. Легион выполнял роль полиции, и его вооружение состояло из ружей, стреляющих газом, который вызывал временную потерю ориентации, и резиновых дубинок.

Четвертый, Дарак, исполнял обязанности заместителя Грейта. Он сидел молча и время от времени делал пометки в блокноте. У него было округлое, ничем не примечательное лицо, которое трудно запомнить.

Дарак не нуждался в Плаще Матери, он обладал своей «шапкой-невидимкой», почти столь же эффективной. Люди не обращали внимания, они словно не видели Дарака, и всех это вполне устраивало.

Эти четверо, сидевшие за столом Совета, пользовались наибольшей свободой, какая только могла быть у человека в мире, принадлежащем сарнианам. На плаще у каждого имелась эмблема, означавшая его ранг в человеческом обществе. Все они носили на голове ленту со значком, который человек получал после достижения восемнадцатилетнего возраста. Знак мужчины, знак женщины — это были символы подчинения людей Сарну. По крайней мере, до тех пор, пока Уэр не осуществил кое-какое нововведение, вмонтировав в трехдюймовый серебряный диск микросхему с чувствительнейшей мембраной. Таким образом первый из телепатов обеспечил возможность подобного беззвучного Совета.

После этого бесполезной оказалась аппаратура, на протяжении десяти веков позволявшая сарнианам знать все, о чем говорилось на Совете землян.

Грейт улыбнулся, взглянув на укрепленную под потолком атомную лампу. В ее механизм, как и во множество других потаенных мест, сарниане издавна устанавливали «уши». Целое тысячелетие Верховная Правительница и ее советники могли подслушивать разговоры участников Совета.

Грейт мысленно обратился к собеседникам:

— Нас здесь четверо; четыре человека сидят и лишь шелестят бумагами. Но сарниан может заинтересовать тишина.

На широком загорелом лице Кэрона появилась усмешка.

— Люди болтали тут тысячу лет. Почему бы им теперь немного не помолчать? Мать хорошо знает, что мы не суем нос в ее дела. И ей вряд ли придет охота выяснять, чем мы тут занимаемся после… ухода Эсира.

— Мать Сарна сейчас занята, — мысленно произнес один из членов Совета. — Она проводит свое собственное совещание. Я уже целый месяц пытаюсь проникнуть в мозги сарниан, но пока не могу увидеть его картину. Ясно одно: Верховная Правительница устала, а Матери Городов проявляют упрямство. К сожалению, характер мыслей у них сильно отличается от человеческого, и телепатия на расстоянии более ста футов неэффективна. Но даже самый усердный электротехник не может проводить все свое время, проверяя проводку во Дворце Сарна.

— Лучше тебе сейчас не заниматься тем, что не входит в обязанности обычного электротехника, — посоветовал Грейт. — И, во имя Эсира, проводи свободное время дома.

— Ну как, пришли к какому-нибудь решению? Я немного вздремнул, — протелепатировал Уэр и, не дождавшись ответа, продолжил: — Я все размышляю, где взять побольше металла. Клянусь богами, если бы мне удалось хотя бы денек провести на одном из заводов, где делают электрическое оборудование, я бы достал много полезных вещей. Я справился со многими хитрыми ловушками. — Он ухмыльнулся. — По правде говоря, за это я благодарен одному старому мудрому сарнианину. Слушай, Кэрон, если у тебя появится возможность раскроить череп старине Руту Ларгану, то не делай этого.

— Он может тебе еще пригодиться? — поинтересовался Кэрон.

— Еще как! Он старый и рассеянный. Ему уже почти тысяча лет, а это многовато даже для сарнианина. Он мужского пола, и потому сарниане доверяют ему меньше, чем он заслуживает. Но это самый блестящий математик Сарна.

— А он не может разгадать нашу тайну? — резко спросил Грейт.

— Т… п… — произнес Уэр в ответ. — Что я сейчас сказал? Если ты правильно ответишь, тогда и сарниане найдут разгадку.

— Хорошо, — безмолвно кивнул Грейт. — Уэр, у Кэрона в Легионе Мира есть семь инженеров, которые могут достать кое-что из того, что тебе нужно. Они сами вызвались.

— Я не сказал, что мне нужно, — быстро ответил Уэр. — Любой Инженер, которого уличат в хищении металла, будет уничтожен сарнианами. Зачем рисковать людьми ради вещей, которые я сам еще не пробовал достать? Кроме того, нам как никогда сейчас нужны инженеры и солдаты. Легионеры Кэрона — единственные опытные и тренированные бойцы. А если они к тому же разбираются в технике, мы должны их беречь как зеницу ока.

— Вы дали Дараку диски? Он знает, что нужно делать? — Уэр внезапно заговорил о другом, словно предыдущая тема была полностью исчерпана. Кэрон не знал, какие именно металлы нужны Уэру, иначе он давно достал бы их тем или иным способом.

— Я знаю, что делать, — ответил Дарак, — и диски у меня есть. Двадцать пять телепатических аппаратов с механизмом самоуничтожения. Грейт официально командировал меня в Дурбан и Тарглан. Выхожу через двадцать две минуты.

— Ну что ж, желаю удачи, Дарак.

— Благодарю.

— Ты будешь сохранять связь со мной до тех пор, пока я использую большой телепатический аппарат здесь в лаборатории. Ты знаешь, когда и где тебе нужно быть?

— Да.

— Думаю, нам тоже пора идти. — Кэрон тяжело поднялся. Рядом с его огромной фигурой даже стол Совета казался маленьким. И поскольку Кэрон первым заговорил вслух, его звучный голос как будто произвел взрыв в зале. — Я провожу тебя за ворота сарнианского Города, Дарак.

Он взглянул на проворно двигавшиеся пальцы заместителя Грейта. Они были толстыми и короткими, но между ними с неожиданной быстротой то появлялся, то исчезал пузырек с чернилами. Потом в мгновение ока на месте округлого красного пузырька появился квадратный черный.

— Спасибо, Кэрон. Где мои документы, Грейт? — Голос Дарака, слишком высокий для мужчины, казался маловыразительным.

Дарак был самым умным после Уэра человеком своей эпохи. Но от Уэра он отличался не меньше, чем Грейт. Грейт имел склад ума практического психолога, и никто лучше него не мог объединять и направлять массы людей. Уэр, гениальный ученый, воплотил в себе результат многовековых усилий сарниан, стремившихся научить людей хорошо обращаться с техникой. А что же Дарак?

Дарак обладал научным любопытством Уэра, психологическим чутьем Грейта и любил конкретную практическую деятельность не меньше, чем гигант Кэрон.

Грейт передал своему заместителю толстую пачку бумаг, и Дарак быстро просмотрел их.

— Тут кое-что надо поправить, — телепатировал он, — блеск металла может их насторожить. — Двадцать пять серебряных дисков мелькнули между бумаг, после чего Дарак захлопнул портфель. — Все здесь, — сказал он вслух. — До свидания. Я вернусь примерно через четыре дня.

Дарак прошел через офис, мимо рядов секретарей и клерков, занимавшихся обработкой статистических данных для Грейта и правительства землян. Двое подняли глаза, когда он проходил, но никто его не увидел. Они не заметили и одиннадцати восмифутовых сарнианок, беззвучно двигавшихся в противоположном направлении. И Дарак, и охранницы желали остаться невидимыми, но добивались этого разными способами.

Кэрон и Грейт заканчивали разговор. Бартел уже вышел, а Кэрон, взявшись за ручку двери, собирался последовать за ним, но немного задержался. В этот момент три сарнианки бесшумно проникли в зал. Дверь за командиром Легиона Мира закрылась, и Грейт остался один.

— Эсир… Эсир… Эсир… — мысленно воззвал он.

— Да? — внезапно отозвался Уэр.

— Здесь в зале три сарнианина, но я их не вижу, еще восемь во внешнем офисе. Кэрон и Бартел пытаются связаться с тобой, они стоят у двери. Эти трое совершенно невидимы. Я ощущаю их мысли, но не могу понять, о чем они думают.

— Знаю. Я уже научился их слышать. Но, к сожалению, они слишком далеко от меня. Не нравится мне это.

— Грейт, Представитель людей, — раздался голос декалона, говоривший со своеобразным сарнианским акцентом на языке, общем для людей и сарниан.

Грейт вздрогнул, огляделся по сторонам, тряхнул головой и потянулся к кнопке вызова.

— Не двигайся, — произнес тот же голос. Рука Грейта застыла в воздухе. — Мать Сарна прислала нас за тобой.

— Г-где вы? Как…

Грейту не дали договорить. Могучие гибкие руки схватили его, и в тот же миг он очутился в абсолютной темноте.

Мы в Плаще Матери, — резко просвистела охранница. — Ты должен вести себя спокойно. Ни одного звука. Понятно?

— Да, — вздохнул Грейт; затем он продолжил свой беззвучный диалог: — Ты воспринимаешь мои мысли, Уэр?

— Да.

Осознание того, что он сохранил возможность телепатического общения, немного успокоило Грейта. Но беспросветный мрак, огромные ребристые руки сарнианина, неизвестная цель ареста — все это пугало.

Потом в его сознание вошли спокойные мысли Уэра:

— Эта тьма не похожа на мою. По-видимому, она связана с полной рефракцией света вокруг твоего тела. Став невидимым, ты перестаешь воспринимать видимый свет. Пошевелись немного. Попробуй коснуться лица одного из охранников.

Грейт резким движением вытянул руку в сторону, где должна была находиться голова сарнианина, быстро ощупал ее и после резкого окрика декалона снова застыл в неподвижности.

— Очки, — сообщил Уэр. — Очевидно, они используют преобразователи, позволяющие невидимке видеть.

Грейт начал ощущать, что в их диалог включаются другие люди — около полусотни человек, находившихся в столице Земли — сарнианском Городе.

— Ты должен остановить их, — требовательно протелепатировал один из них. — Уэр, ты должен вернуть Грейта. Они похитили его, чтобы спрятать в таком месте, где Эсир не сможет его найти.

Это говорила Дея — лидер женщин, одна из тех, кто решился бросить вызов господству сарниан на Земле. Внезапный налет невидимок потряс ее, и теперь она больше всего боялась за любимого человека.

— Оставайся на своем месте, Уэр, — поспешно перебил Грейт. — Они сейчас несут меня через офис, но скоро я полностью утрачу ориентацию из-за этой тьмы. — Внезапно Грейт ощутил под ногами твердую опору, и тут же гигантские руки принялись его вращать. Через несколько секунд Грейт неуверенно стоял на ногах, не имея ни малейшего представления о своем местоположении; затем могучие руки сарнианина потащили его дальше. — Оставайся на месте. Я все равно не знаю, где нахожусь; все это, несомненно, придумано лишь для того, чтобы заманить тебя в ловушку. Они хотят уничтожить тебя и все наши надежды на свободу. Меня используют лишь в качестве приманки. Оставайся на месте!

— Пока я не знаю, где ты находишься, — ответил Уэр. — Но скоро узнаю и приду к тебе! Мать позаботится об этом. Она знает, что мы общаемся с помощью телепатии. Насколько я помню, она никогда еще не демонстрировала плащи-невидимки…

— Случались и прежде необъяснимые исчезновения, — вмешалась Дея.

— Теперь это не имеет значения. Никакое оружие, бомба или излучение не способны разрушить Плащ Эсира. Мать рассчитывает не на это, ведь сегодня утром в Зале Суда она уже испытала на нем всю мощь своего оружия. И щит выстоял, иначе и быть не могло. Мать больше не будет испытывать его на прочность, она желает изучить его свойства. — Уверенный и рассудительный тон Уэра помогал Грейту справиться с замешательством.

— Верховная Правительница ни черта не знает, Грейт. Она хочет демонстрации, и чтобы все это проходило на ее условиях, в удобном для нее месте и в нужное время. Клянусь Эсиром и всеми богами Земли, Грейт, мы устроим ей демонстрацию. Клянусь Митрой и Тором, мы преподадим ей урок. Я напущу такого холода в ее драгоценный Дворец на Холме Сарна, что ее старые косточки заноют. Ни у одного сарнианина еще не было ревматизма, но, клянусь Землей, сегодня мы испытаем на прочность сарнианские кости!

— Оставайся на месте, проклятый хвастун, — не выдержал наконец Грейт. — Революция — это ты, а не я. Бартел вполне может меня заменить, он более способный политик, ему недостает разве что умения произносить красивые речи. Мать Сарна прожила столько, что на каждый год твоей жизни приходится пятьсот лет ее. Она изучала пространство, и время, и все виды энергии с помощью приборов, какие тебе не снились. По сравнению с ней ты просто младенец, Уэр. Оставайся на месте! Ты сам не знаешь, как можно пробить твой щит, но что тебе известно о тысячелетней науке сарниан?

Грейт ощутил жизнерадостный смех Уэра:

— В моем распоряжении все научные публикации сарниан, Грейт. И не забудь про человеческую науку. У себя под домом, — когда я пытался построить подпольную лабораторию — я наткнулся на древнюю подземку. Там было помещение, в котором люди, еще во время войны с Сарном, работали до последнего момента, пока не погибли от взрывов и газа. После них остались целые тонны литературы: книги, журналы. Забытое наследство.

Грейт застонал. Сильная тяжесть оттянула плечи, и одновременно возникло странное ощущение, обычно сопровождающее установление глубокого контакта между двумя мощными личностями. Перед мысленным взором Грейта появился не очень четкий образ тайной лаборатории Уэра — зыбкое видение, окруженное непроницаемым и холодным мраком.

— Уэр, — взмолился Грейт. — Я не знаю, где нахожусь. Если ты не пообещаешь оставаться на месте, по крайней мере, до тех пор, пока я не получу более определенную информацию, я просто разобью свой значок, и ты больше ничего не узнаешь.

— Ладно, я подожду, — вздохнул Уэр.

— Но ты придешь позже, Уэр, ведь ты придешь? — снова вступила в разговор Дея.

— Это я тоже обещаю, Дея, — усмехнулся Уэр.

— Грейт, я буду действовать, как условлено, — пришла издалека мысль Дарака.

— Правильно, — ответил Грейт. — Бартел!

— Да.

— А также Кэрон и Оберн, Тарнот, Барлмью, Тод — все продолжайте работать. Не подавайте вида, что вы знаете о моем исчезновении. Тод, позаботься об офисе. Ты вел себя разумно, зная, что меня проносят в десяти футах от твоего стола. Теперь ты там за главного. Под любым предлогом не позволяй девушкам заходить в мой кабинет, пока я не выясню, что происходит. Все понял?

— Да.

— Дея утратила с нами связь, — сообщил Уэр. — Похоже, она потеряла сознание.

— Мы остановились! — мысленно воскликнул Грейт. — Дея… Дея, ответь мне!

— Меня схватили, — после небольшой паузы ответила она. — Мы движемся, только… я не знаю куда. Они меня закружили.

— Я думаю, нужно сконструировать прибор для обнаружения телепатических устройств, — сказал Уэр, и Грейт почувствовал в его мыслях гнев. — Это будет несложно. Я присоединюсь к вам, как только выясню, где вы находитесь. А пока мне нужно кое-что приготовить. Пожалуйста, не отдавайте приказаний, противоречащих друг другу. Нам нужны вы оба; Мать хочет исследовать мой плащ и не перестанет похищать людей, пока не получит возможность встретиться со мной.

— Боюсь, что ты прав, — согласился Грейт. — Сейчас, должно быть, уже темнеет.

— Да. Луна восходит в 1.45, так что у нас еще полно времени.

Грейт слышал человеческие шаги, голоса и приглушенный смех. Мимо, по дорожкам, шли невидимые прохожие. Потом под ногами стали ощущаться камни, отшлифованные подошвами более чем ста поколений людей.

Грубый булыжник внезапно сменился гладким ровным тротуаром сарнианского Города. Позади осталась низкая древняя стена, за которой не имели права появляться люди без специального разрешения. Теперь были слышны лишь полусонные голоса птиц и трели цикад.

Когда звуки его шагов стали отдаваться эхом, Грейт понял, что сарниане ведут его по коридорам Дворца. На миг ему стало ясно, где он находится. Затем невидимая рука остановила его, что-то загудело, и послышался звук раздвигающейся двери; два шага вперед — и дверь сзади закрылась.

Ощущение, вызванное внезапным движением вниз в скоростном лифте, было весьма неприятным из-за полного мрака, отсутствия представления о месте, времени и намерении похитителей. Грейт почувствовал, как захватило дух у Деи, когда пол словно провалился под ее ногами. Потом ощущение твердой опоры вернулось, и лишь гудение регуляторов тяжести говорило о продолжавшемся спуске. Не имея понятия о скорости движения, Грейт все же был уверен, что они опустились на много тысяч футов.

Больше мили? Ни один человек не подозревал о существовании такой шахты под Дворцом Сарна. Лишь однажды людям позволили побывать в верхних помещениях этого подземелья — когда Драннелу и его сторонникам по приказу Матери выдали некоторое количество маломощного оружия. Оружие для борьбы с Грейтом и Уэром.

— Больше мили — мы замедляемся, Уэр. Воздух очень плотный. Наверное, уже почти две мили. Очень трудно дышать. Если мы скоро не поднимемся…

— Я спущусь к вам, — спокойно ответил Уэр. — Вы хорошо меня слышите?

— Отлично.

— Значит, мое предположение подтвердилось: антигравитационные устройства кабины не мешают телепатии. Не препятствует ей и каменный монолит толщиной в две мили.

— Мы идем по широкому коридору с низким потолком. Стены и пол каменные. Есть колонны, — сообщила Дея. — Впереди слышу голоса сарниан.

Они остановились, и звуки их шагов, многократно отраженные рядами колонн, постепенно затихли где-то вдали.

— Мать Сарна! Декалон Топлар доставила людей, за которыми была послана, — доложил свистящий голос сарнианки.

— Сними Плащ Матери, декалон.

Гигантская сарнианка подтолкнула Грейта, он услышал характерный шорох невидимой ткани, и его ослепил поток невыносимо яркого света. Постепенно глаза Грейта привыкли к освещению, оно оказалось вполне нормальным, его создавали два десятка больших атомных ламп, расположенных высоко под каменным потолком, который имел форму крестового свода. На стенах с противоположных сторон были укреплены золотые диски диаметром в двадцать футов; один из них представлял карту Земли, другой — карту Забытой Планеты. Оба золотых диска освещались двумя скрытыми где-то под потолком прожекторами, поэтому изображение Земли светилось ярким бело-желтым светом, а Забытая Планета испускала тусклое холодное сияние. Грейт увидел, как появилась из ниоткуда и Дея.

Верховная Правительница величественно восседала на троне, вокруг нее места занимали Матери Городов и около двадцати гигантских охранниц. Еще одиннадцать постепенно возникали из воздуха.

Грейт обратился к Бессмертной:

— Согласно закону, ни одно существо, будь то человек или сарнианин, не может дважды обвиняться в одном и том же деянии. Вчера в Зале Суда меня судили и оправдали. И также, согласно закону, ни одно существо, будь то человек или сарнианин, не должно подвергаться суду, не имея возможности защищаться.

Ни я, ни эта женщина Дея, не причинили вреда ни одному человеку и ни одному сарнианину. На основании нашего права мы требуем, чтобы наш обвинитель явился и объяснил причину нашего ареста.

Щелевидные глаза Матери Сарна медленно закрылись и снова устало открылись. Ее массивное тело осталось столь же неподвижным, как каменные стены Зала.

Потом Верховная Правительница заговорила на свистящем языке сарниан:

— Закон — это закон Матери; я обещала следовать ему всегда, за исключением чрезвычайных ситуаций. Теперь, Грейт, положение именно таково. Ты, эта женщина и, быть может, кто-то еще задумали заговор против сарниан и Матери Сарна. В этом и состоит ваше преступление; обвинитель — я сама.

— Тот, кто предстает перед своим обвинителем в присутствии Верховной Правительницы, должен получить двадцать четыре часа на обдумывание своего ответа. Обвинитель обязан представить доказательства, достаточно убедительные в глазах Матери, чтобы потребовать ответа у обвиняемого, и достаточно полные, чтобы обвиняемый знал, какое преступление вменяется ему в вину. А стало быть, согласно закону, я могу спросить, на каком основании- выдвинуто это обвинение?

В глазах Матери блеснул огонек. Едва заметная улыбка тронула ее тонкие губы, когда она взглянула в умные серые глаза Грейта. Сарниане гордились тем, что на протяжении тысячелетий своего господства на Земле они никогда не проявляли неоправданную жестокость. В тех случаях, когда сарнианские законы могли разумно применяться к людям, обе расы подчинялись одному закону; в остальных ситуациях решение выносилось по справедливости.

Сарниане были объективны, ни один человек не мог отрицать этого. Мать Сарна пережила больше сотни поколений людей. И бессмертие отдаляло ее в равной степени от людей и сарниан. Поэтому она лучше, чем кто-либо из ее приближенных, могла оценить остроту ума и силу стоявшего перед ней человека, а также упорство, с которым он намеревался добиться свободы для Деи.

Верховную Правительницу восхитило и то, как быстро Грейт нашел нужные слова и заставил защищаться ее саму. Обвинение было несомненно справедливым, но состояло из бесчисленных нюансов. Доказанных фактов не набралось бы и полдюжины, причем три из них следовало отбросить, поскольку они фигурировали на предыдущем суде, когда Грейта оправдали.

Мать не могла тратить время на спор с человеком, который, как она знала, остротой ума не уступал Матерям Городов. Следовало заняться другим, более важным делом — несомненно, уже известным этому сероглазому человеку. Грейт также знал, что ее обвинение невозможно обосновать несколькими фразами; это было совершенно очевидное, но труднодоказуемое обвинение.

— Ситуация чрезвычайная, Грейт, — мягко сказала Верховная Правительница. — Но я удовлетворю твое желание и дам тебе двадцать четыре часа на размышление. Тебе и твоей спутнице Дее… Декалон, пусть этих двоих отвезут в пятнадцатую камеру Каменного Дома.

Когда охранницы обступили землян, Грейт повернулся к Дее и слегка улыбнулся. Сарниане повели их назад по коридору с колоннами.

— Уэр… Уэр… — мысленно позвал Грейт.

— Я уже иду, Грейт. Буду у вас через час. Тебе незачем все время звать меня, раз я установил с тобой связь. Небо, как я и предполагал, затягивается облаками. Ночь будет темная.

* * *
Грейт беспокойно ходил по камере. Огромный старый сарнианин, служивший тюремщиком, запер стальные двери и удалился, шаркая мягкими подошвами.

Грейт остановился в центре комнаты, его лоб покрылся глубокими морщинами. Дея неподвижно сидела на стуле. Внезапная мысль заставила ее подняться. Высокая, статная, с длинными золотистыми волосами и голубыми глазами, она очень напоминала своих далеких предков, викингов, только темный загар выдавал в ней жительницу южной страны.

Ее глаза прояснились, и она взглянула на Грейта.

— Тут поблизости есть сарниане. По крайней мере, дюжина. И если это узники, значит, в лабораториях Матери недостает талантливых исследователей, — тихо сказала она.

— Не пользуйся голосом, — мысленно предостерег ее Грейт.

Дея улыбнулась.

— Они ведь тоже говорят, но ни одного слова нельзя разобрать. Эхо переносит не слова, а только невнятную смесь звуков. И потом, если здесь имеются лаборатории, то телепатические устройства могут обнаружить какие-нибудь приборы. По-моему, говорить вслух лучше.

Грейт кивнул.

— Да, здесь, по крайней мере, дюжина сарниан, и все они ученые. Они в камерах наверху, внизу, слева и справа. Единственное, что я могу разобрать, это их мысли об Эсире и действительно о каких-то приборах.

— Я нашел эту шахту, — мысленно сообщил им Уэр. — Не зря я, как усердный электротехник, просканировал все сети Дворца; некоторых из них не было на моих схемах. А небо все больше затягивается облаками. Сегодня будет очень темно. Скоро я приду к вам.

* * *
Верховная Правительница молча повела рукой. В другом конце зала отодвинулась часть каменной стены, за ней обнаружился сигнальный пульт. На нем мигнул зеленый огонек и погас. Затем таким же образом помигала и погасла синяя лампочка, в то время как желтая зажглась и стала гореть непрерывно.

— Значит, он у шахты. Путь ему прегражден.

Матери Городов стали проявлять признаки беспокойства. Вспыхнула вторая желтая лампочка.

— Если он опустится ниже шестого уровня… — начала Мать Дурбана и умолкла.

— Кабина останется там, но он вполне может добраться сюда и без ее помощи. Однажды он проник сквозь стену. Почему бы ему не пройти и сквозь камень?

Зажглись третья и четвертая лампочки. Бессмертная спокойно наблюдала за пультом. Матери Городов тревожно напряглись, когда загорелась пятая. Внезапно она погасла, и замигали попеременно две другие лампочки, синяя и зеленая.

— Он знал, — проговорила Верховная Правительница, почти одобрительно. — Кабина не упала. Удалитесь.

Раздвинулась вторая каменная стена. Матери Городов, а также гигантские охранницы почти беззвучно скрылись за ней, и стена вновь сомкнулась. Оставшись одна, Мать Сарна увидела, как стали гаснуть огни в дальнем конце длинного коридора.

И вновь перед Матерью предстал Эсир — не просто нечто черное, но сама воплощенная тьма. Фигура высотой в семь футов, своими очертаниями похожая на человеческую, но мало в ней было от человека.

Тонкие губы Верховной Правительницы скривились в улыбке.

— Ты уменьшился в размерах, Эсир. Неужели тебя покинули духи тех миллиардов погибших, о которых ты говорил?

В ее сознании зазвучал голос, вежливый, но немного насмешливый:

— Наверное, так оно и есть; я пришел к тебе, чтобы потребовать освобождения двух пленников, в которых нуждается мой народ. И еще — вероятно, для того, чтобы ты и те, кто ожидает меня в пяти соседних помещениях, могли познакомиться со мной получше. Ведь я объединил в себе воли миллиардов свободолюбивых землян, о Мать Сарна.

— Здесь нет людей, а сарниане не нуждаются в подобных сказках, — раздраженно возразила Мать.

— Это не сказка, это чистая правда. Мое появление стало возможным только благодаря их совместным усилиям.

Мать Сарна кивнула.

— Воля и знания. Да, это возможно. Мы должны найти новое равновесие, я и ты.

— Не я и ты, а моя раса и твоя, — поправил ее Эсир. — Если бы речь шла только о нас с тобой, все бы закончилось в одно мгновение. Просто ты со своими планами рухнула бы в такую пустоту, о которой не ведают ни люди, ни сарниане.

— А ты?

— А я бы остался.

— Да, — согласилась Бессмертная. — Так и могло случиться. Но при этом твой народ погибнет, а мой уцелеет.

— Нам нет нужды обмениваться подобными угрозами, мы прекрасно понимаем друг друга. У людей есть одно большое преимущество перед сарнианами: некоторые из моих собратьев уже могут разговаривать между собой, а я изучил и другой вид телепатии — сарнианской. В отличие от Грейта, я могу беседовать с тобой.

— Похоже, что он тоже научился прощупывать мысли сарниан, когда они находятся поблизости, — вздохнула Верховная Правительница.

— А теперь давай поменяемся, — усмехнулся Эсир. — Ты хотела понаблюдать за моим… телом. Я предоставлю тебе эту возможность, а взамен…

Эсир шагнул вперед и схватил стоявший на столе ящик с Плащами Матери. В тот же миг Верховная Правительница шевельнула рукой, и расположенная под ней часть высокого трона опустилась. Из невидимого жерла с чудовищным свистом вырвалась струя невыносимо яркого пламени. Каменный пол большого зала мгновенно пошел трещинами от невыносимого жара. Стол превратился в облако расширяющегося газа, которое было унесено в коридор. Шипение быстро перешло в чудовищный грохот, и площадка, на которой стоял Эсир, исчезла, потому что слой камня толщиной около ста футов испарился.

Затем наступила тишина. Мать Сарна закрыла лицо тремя похожими на щупальца руками, в глазах ее стояли слезы. Эсир — черная тень на фоне раскаленных каменных стен — висел в воздухе. Однако и он претерпел некоторые изменения, приняв странную неуклюжую форму. На животе у него появился прямоугольный нарост; один угол этого прямоугольника был загнут и округлен.

— Я раньше не знал, — тихо сказал Эсир, — но теперь уверен: в мире Сарна сила притяжения меньше, чем на Земле. Твои движения не очень стремительны, Мать.

Черное пятно поплыло прочь по длинному коридору и вскоре скрылось из вида. Пылавшие яростью золотистые глаза смотрели ему вслед. Постепенно глаза Бессмертной утратили блеск, и взгляд ее стал задумчивым.

Верховная Правительница прикоснулась к другой кнопке, и в тот же миг появилось два десятка охранниц с оружием наготове. Они остановились у двери, изумленно глядя на пышущие жаром стены и пол.

Матери Городов заняли свои места с видимым удовлетворением.

— Значит, мятеж подавлен? — улыбнулась тонкими губами Мать Тарглана.

Верховная Правительница с раздражением повернулась к ней.

— Дочь, неужели ты думаешь, что я опять применила против него оружие, которое уже использовала в Зале Суда? Я хотела уничтожить только Плащи, но мне удалось задеть лишь один угол ящика. Эсир двигался слишком быстро. Я не отдыхала уже пятьдесят часов — иначе не оставила бы ящик с Плащами на самом видном месте. Похоже, Эсир выиграл, теперь он узнает, как действует Плащ Матери, — Верховная Правительница спокойно посмотрела в ту сторону, где недавно скрылась черная фигура.

* * *
Старый тюремный надзиратель Каменного Дома получил точные инструкции. Мать Сарна не хотела рисковать жизнью сарниан — и тюремщик удалился при появлении Эсира, оставив все двери открытыми, кроме одной. Невидимые охранники у входа в узкий коридор, который вел в неприступную крепость, не тронулись с места.

Черная тень поднялась по ступенькам, вырезанным из черного камня, пошла по коридору к серой стальной двери, за которой томились Грейт и Дея.

Черная тень неслась мимо рядов регистрирующих и анализирующих приборов. Незримые силовые поля осторожно прощупывали края Плаща Эсира. Холодный воздух, как талая вода, стекал с фигуры Эсира на каменный пол, который тут же покрывался изморозью.

— Грейт, Дея, — мысленно обратился к узникам Эсир, — отойдите от двери. И выходите сразу, как только она будет разрушена.

Эсир принялся водить черной рукой по металлу, и тот начал исчезать — словно рука была мокрой тряпкой, а дверь картинкой, нарисованной мелом на доске.

Дея неуверенно ткнула пальцем в дверной проем. Там, где только что была прочная сталь, возникла пустота. Дея быстро прошла сквозь нее, на миг ощутив удушье, и оказалась рядом с Эсиром. Грейт тут же присоединился к ним.

— Удалось добыть Плащи? — спросил он.

— Верховная Правительница немного подпалила угол ящика, и наверняка огонь повредил их. Сейчас они для нас бесполезны. Придется выбираться так. Держитесь ближе ко мне. Мы должны возвести за собой стены, и это будет непросто.

Уэр шел первым, и в том месте, где в стены были вмонтированы приборы, появление черной тени вызывало трескучие вспышки разрядов. Безвредные для Эсира, они представляли смертельную опасность для незащищенных людей.

Огни впереди внезапно зашипели и погасли. Сарниане не хотели терять дорогую аппаратуру.

Люди спустились по лестнице и очутились в ярко освещенном помещении.

— Здесь невидимые охранники, — предупредил Эсир. — Мать, по-видимому, велела им пропустить меня. Но вас они могут попытаться задержать…

* * *
Это было нарушение приказа Верховной Правительницы. Но восьмифутовые сарнианские охранники, презиравшие людей и гордившиеся тем, что ни одному заключенному еще не удавалось бежать из Каменного Дома, решили уничтожить Грейта и Дею.

В руке Эсира возник длинный черный стержень. Воздух прожег мощный электрический разряд, а затем раздался крик боли, который сразу оборвался. Фигура одного из сарниан, черная, как Плащ Эсира, появилась словно из ничего, тут же поблекла и быстро превратилась в кусок льда. Эсир снова взмахнул черным стержнем, и остальные охранники погибли столь же ужасной смертью.

— Бежим, — скомандовал Уэр.

Они помчались по прямому узкому ходу, который вел к наружному коридору. Эсир свернул направо, потом еще раз направо, в туннель с низким потолком. Здесь было несколько дверей, которые вели в шахты лифтов. Эсир поводил рукой по одной из них, и дверь исчезла, но за ней оказалась лишь пустота бесконечно длинной шахты — кабины не было.

Наконец лифт был обнаружен, и трое людей вошли в него. Сзади уже слышался тяжелый топот. Полдюжины гигантских сарниан волокли по главному коридору боевое орудие с коротким стволом. Прозвучала команда, орудие опустили, два сарнианина навели ствол на цель, а третий приготовился открыть огонь.

Эсир стоял перед пультом управления кабиной, когда из жерла пушки с яростным ревом вырвалась струя плазмы. Каменные стены слева и справа раскалились докрасна.

— Вот эта кнопка, Грейт. Быстрее. Я не могу касаться ее в этом Плаще.

Грейт нажал на кнопку — одну среди сотен других. Кабина лифта с бешеной скоростью полетела вверх.

— Многие кабины здесь отключаются дистанционно из главного пульта управления. Если это одна из них, что весьма вероятно, и Мать вовремя узнает, в какой кабине мы находимся, она успеет отключить сеть. Тогда у нас останется лишь один шанс, но очень маленький.

В замкнутой трубе шахты воздух все сильнее сжимался поднимающейся кабиной и с ревом вырывался через какое-то отверстие наверху.

— Давление воздуха должно остановить нас, но не раньше, чем мы достигнем верхнего этажа здания и вступят в действие предохранительные устройства, — сказал Уэр. — Они отключат ток в кабине и задействуют тормоза. Если только Мать уже не успела…

Рев наверху нарастал. Внезапно движение стало замедляться. Грейт, крепко державшийся за стены кабины, прижал к себе Дею. Эсира подбросило кверху, он перевернулся в воздухе и повис под потолком.

— Не прикасайтесь ко мне, — мысленно предостерег их Уэр. — Это смертельно опасно.

К шуму воздуха наверху добавился новый свистящий звук, и Уэр вздохнул с облегчением:

— Мать опоздала. Она отключила сеть, но мы поднялись уже достаточно высоко и набрали такую скорость, что предохранители вышли из строя. Сейчас работают только аварийные тормоза.

Замедление прекратилось, и Уэр плавно опустился на пол. Лифт остановился и стал медленно опускаться. Потом где-то внизу раздался щелчок и кабина окончательно застопорилась. Ее дверь с шумом раздвинулась. Трое землян вышли в коридор с янтарными и алебастровыми стенами. Это был верхний этаж Дворца Сарна.

Глубоко внизу ВерховнаяПравительница задумчиво смотрела на ряд горевших сигнальных лампочек. Матери Городов следили за ее взглядом, их злило то, что двойные красные точки, соответствовавшие предохранительным устройствам, продолжали гореть.

— Любопытно, — проговорила Мать Сарна. — Он справился с дегравитатором — несомненно, чтобы развить такую огромную скорость. Но мне казалось, что Эсир ничего не делает без оглядки, у него всегда есть какой-то страховочный вариант. Что бы он сделал, если бы я успела вовремя отключить от сети их кабину?

Матери Городов не проявляли любопытства. Они нетерпеливо ждали, не понимая, почему Мать теряет драгоценные секунды, вместо того чтобы послать охранников на верхний этаж.

Верховная Правительница продолжала сидеть неподвижно. Она не видела смысла в вооруженной борьбе с мраком, который, как она уже убедилась, был совершенно неуязвим. В такой ситуации оставалось лишь ждать сообщений ученых. Теперь ей могли помочь лишь знание и сила, которыми она уже обладала, — контроль над всеми источниками материалов, чье отсутствие делало Эсира менее опасным; по крайней мере, пока.

* * *
Эсир стоял у входа в Зал Суда. Позади, за открытыми дверями виднелся сарнианский Парк. Эсир-Уэр улыбнулся.

— Я говорил, что погода испортится, — мысленно сказал он своим спутникам.

Грейт и Дея поежились. Деревья в Парке гнулись от неистового ветра. По небу неслись тучи, подсвеченные огнями с земли. Ветер, бушевавший в Парке, принес с собой дыхание зимы, такой противоестественной в эту летнюю ночь.

— Думаю, будет дождь, — продолжал Уэр.

Он не успел договорить, когда небо словно раскололось на части. Огромные молнии прорезали его, и страшные раскаты грома сотрясли могучее здание Дворца Сарна до самого основания. И тут же хлынул ливень. Мигающие огни Города моментально исчезли за сплошной пеленой дождя, который быстро превратил Парк в беснующееся озеро.

— Пожалуй, я немного перестарался, — не скрывая удовольствия, проговорил Уэр.

— Ты? — удивился Грейт. — Это сделал ты?

— Сарниане ненавидят холод и боятся сырости еще больше, чем кошки. Сегодня ни один сарнианин не забредет в Парк. До самых ворот путь для нас будет свободен.

Дея содрогнулась от холода и взглянула на Эсира.

— Ветер такой холодный, дождь ледяной — как в феврале. А я одета по-летнему.

Уэр пожал плечами.

— Да, я не рассчитал силу. Но ведь это первая попытка. У меня не было времени потренироваться.

— На ошибках учатся, — вздохнул Грейт. — О боги, ты смыл целый город. Пойдем скорее, а то придется добираться вплавь.

— Одну минуту, — остановил его Уэр. — Мне еще нужно кое-что сделать. Мать хотела изучить Плащ мрака. Клянусь всеми богами, какие только есть, она получит то, что хотела. В следующий раз она подумает, прежде чем вызывать Эсира для увеселения!

Он повернулся к Залу Суда. В тусклом свете нескольких больших ламп тот был великолепен: блестящий черный камень, хромированная сталь, золото и сверкающие кристаллы хрусталя. Рука Эсира превратилась в черную воронку, которая принялась очерчивать в воздухе медленные круги. Там, где она приближалась к стенам, сияние полированного камня и металла пропадало и сменялось мрачной чернотой. Помутневший воздух, температура которого, казалось, приблизилась к точке замерзания, стекал вдоль стен и устремлялся к выходу. Ветер врывался в помещение с журчащим звуком через верхнюю часть высокого дверного проема и выходил наружу белесым ледяным потоком.

Грейт и Дея отскочили в сторону, дрожа о г невыносимого холода. Поток воздуха пронесся мимо них через вестибюль к входу во Дворец, стал опускаться по ступенькам, и дождь, падая на каменные ступени, превращался в ледяные дробины.

— Да, — с удовлетворением произнес Уэр. — Сарниане не любят мороза. Минет не один месяц, прежде чем тут снова можно будет жить. А теперь пошли.

Он вышел из Дворца, ступая по воде, спустился по ступеням и направился к Парку. Ветер по-волчьи завывал, и черная фигура Эсира четко вырисовывалась на фоне воды, слабо освещенной огнями здания.

Обнимая Дею, Грейт чувствовал, как сильно она промокла и замерзла.

— Уэр, — позвал он. — Уэр, давай пока разойдемся. Встретимся где-нибудь позже. В такую ночь просто невозможно идти за живым снежным бураном. Я замерзаю, и Дея тоже.

— Уже замерзла, — стуча зубами, поправила девушка.

— Я не могу отключить этот щит, — ответил Уэр. — Приборы изолированы не очень хорошо. Если они промокнут — тогда все пойдет насмарку. Встретимся у меня дома. Вы не заблудитесь?

— Думаю, нет, — покачал головой Грейт.

— Не надо таиться. Вы можете идти по дороге. Сегодня на ней вы не встретите ни одного сарнианина.

— Хорошо. — Грейт и Дея поспешно, почти бегом, продолжили свой путь. Деревья в Парке стонали от ветра. Небо снова рассекли ослепительные молнии, и, как ни закоченели люди, они ощутили у себя под ногами сотрясение земли от раскатов чудовищного грома.

* * *
В ту бурную ночь Грейт и Дея добрались до Города землян никем не замеченные. Преодолев сплошную стену дождя, они наконец вышли к неосвещенному подъезду небольшого каменного дома Уэра.

Нащупав в темноте руку Грейта, Уэр провел замерзших друзей через маленькую комнатку, на миг озаренную новой вспышкой молнии. У дальней стены Уэр открыл потайной люк в полу, и они спустились в каморку со стенами из гранитных плит. Зажегся свет. Но Уэр отворил еще одну дверь и опять повел их вниз, в сырое, пахнущее плесенью помещение. Железные стены этой пещеры давно проржавели, так же, как и колонны, которые поддерживали свод и напоминали сталактиты и сталагмиты.

— Старая подземка, — пояснил Уэр. — По ней можно пройти четверть мили вперед и милю обратно, дальше — обвал. Все это находится под Городом на глубине более ста двадцати футов. Моя лаборатория вон там. Я ее устроил на бетонной платформе бывшей станции.

— А теперь снимите мокрые вещи и встаньте к обогревателям, — Уэр повернул рубильник, и решетка из железных прутьев вдоль стены стала теплой, потом горячей и наконец раскалилась докрасна, излучая приятное тепло.

— Долго ли мы будем прятаться? — спросила Дея.

— Если бы я знал, как ориентироваться во тьме своего Плаща, — печально ответил Уэр.

— Меня это удивляет, Уэр. Плащи Матери снабжены очками, что-бы обеспечить видимость. Я ничего не знаю о твоем Плаще — за исключением того, что от него идет адский холод, я до сих пор дрожу, — но если он настолько непроницаем, скажи мне, как ты видишь хоть что-нибудь?

Уэр рассмеялся.

— А я и не вижу. Но я быстрее вас нашел дорогу через это болото, называемое Парком. Все дело в телепатии… я вижу чужими глазами. Например, Мать сама указала мне, где спрятаны ее Плащи. — Он кивнул на ящик с опаленным углом. — Без ее глаз я бы никогда не нашел их.

— Может быть, мы смогли бы тебе помочь, если бы лучше знали, чего тебе не хватает, — сказала Дея.

Уэр тяжело вздохнул.

— Одного часа. Одного часа в сарнианских цехах. Несколько фунтов молибдена, аппараты для волочения проволоки, две-три унции скандия и хорошее стеклодувное устройство. Тогда я смог бы защитить весь Город.

— Другими словами, — усмехнулся Грейт, — если бы тебе удалось выгнать сарниан, ты смог бы их победить.

— Точно, — признался, хмыкнув, Уэр.

Дея задумчиво потерла левую руку и повернулась боком к обогревателю.

— На какое расстояние распространяется действие твоего Плаща? — спросила она.

— В этом-то вся проблема. Его мощности достаточно, чтобы накрыть, как одеялом, весь Город сарниан. Я мог бы защитить его от любого нападения. Но не человеческий Город.

— Это уже неплохо, — заметила Дея. — У меня появились кое-какие мысли. Платье совсем высохло, только немного помялось. Уэр, ты не мог бы нас покормить? Я так проголодалась!

— Что за идея у тебя появилась? — нетерпеливо, почти раздраженно, поинтересовался Уэр.

Телепатический аппарат не передавал мысли, которые их хозяин предпочитал скрывать.

— Я… я сначала хотела бы поговорить с Грейтом. — Дея медленно покачала головой. — Может быть, я ошибаюсь.

Смутившись, Уэр отправился на кухню, которая находилась ста пятьюдесятью футами выше. Дея взглянула на Грейта, и оба сняли телепатические устройства.

Дея надела платье и расправила образовавшиеся на нем складки.

— Как там Саймон, Грейт?

Надевая рубашку, Грейт взглянул на нее с легким удивлением.

— Безнадежен, ты же знаешь. Но почему ты спрашиваешь о нем? Ведь он никак не поможет нам.

Загадочная улыбка появилась на лице Деи.

— Я не уверена, Грейт. Уэр говорил: все, что можно пропустить через усилитель, нетрудно и записать, не правда ли? А если это так, значит, возможно и передать на другой длине волны…

Грейт застыл, вытаращив глаза.

— Ради Эсира и всех богов Земли!.. Дея! Что ты задумала? Этот человек безумец, совершенный псих!..

— Именно поэтому он нам и нужен, — перебила Дея, проворными пальцами приводя в порядок волосы. — Если бы мы могли заставить сарниан сдаться без боя — от отчаянья и безнадежности. Ведь есть и другие виды энергии, кроме тех физических, с которыми сарниане так умело управляются.

Несколько секунд Грейт стоял молча, совершенно позабыв о голоде и усталости.

— Ты говорила с доктором Вессоном? — наконец спросил он.

Дея кивнула.

— Да, как раз сегодня утром… То есть уже вчера. Часа через три взойдет солнце. Мы должны привезти его сюда до рассвета. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да! Я свяжусь с Кэроном…

Уэр медленно спускался по ступенькам, держа два подноса с хлебом, сыром и холодным мясом, а также с чашками для кофе.

— Дея, ты не хочешь воспользоваться лабораторной плиткой и приготовить нам кофе?

— Уэр, — очень серьезно спросил Грейт. — Ты можешь записать мысль — телепатическую мысль?

Уэр остановился и нахмурил брови.

— Вообще-то я никогда не пробовал записывать мысли.

— Но это возможно?

— Да.

— А сколько времени понадобится, чтобы изготовить аппаратуру?

— В голосе Грейта прозвучало беспокойство.

Уэр пожал плечами.

— На записывающее и воспроизводящее устройство, скажем, два дня, после того как будет готова схема.

Грейт быстро надел свой телепатический аппарат.

— Кэрон, Кэрон, — мысленно позвал он.

— Да, — сонно ответил тот.

— Через три часа рассветет. Срочно пошли Ормана, приборостроителя, к Уэру. Потом разбуди кого-нибудь из наших людей — он должен будет получать и передавать мои распоряжения.

Уэр, а ты займись схемами, чтобы Орман мог приступить к работе, пока ты будешь спать… Ах да, еще: ты ведь способен собрать устройство, которое будет переводить человеческие мысли в сарнианскую телепатему?

— Что? Перевести человеческие мысли на сарнианский язык?.. Не знаю. Я долго работал над этой проблемой, но не могу сказать, что разобрался во всем.

— Боже! Но теперь ты просто обязан разобраться. Если ты сумеешь сделать это, Уэр, мы возвратим Землю людям!


Прибор казался невероятно маленьким. На ладони Уэра лежала штуковина размером с половинку арахисового ореха.

— Это только воспроизводящее устройство, — вздохнул Уэр. У него были красные усталые глаза. — Записывающее — там. Как вы и хотели, оно записывает человеческие мысли по-сарниански. Запись можно повторять без конца.

А теперь могу я спросить, что вы намерены с этим делать? До сих пор у меня не возникало вопросов, потому что я был совершенно поглощен работой. Как с помощью записанных мыслей вы собираетесь прогнать сарниан? Повторять без конца «Уходите, уходите»? Но ведь телепатические команды обладают силой не большей, чем словесные.

— Да, если они встречают сознательное сопротивление, — согласилась Дея. — Но они ведь могут действовать и на подсознательном уровне. Хочешь посмотреть на того, кто…

Наверху открылась дверь. Грейт, Дея и Уэр подняли головы. Только вконец измотанный Орман спал и ничего не слышал.

— Спускайся, Саймон, — произнес голос доктора Вессона таким тоном, каким обычно разговаривают с детьми.

Медленно, одна за другой, на ступенях появились две ноги — бесконечная усталость, страдание и безнадежность выражались в неуклюжих, тяжелых движениях этих ног.

На лестнице показался человек, мощная мускулистая фигура которого бессильно поникла под бременем беспредельного отчаяния.

— Спускайся, Саймон, — с тоской в голосе повторил доктор, словно ему отчасти передалось болезненное состояние пациента.

Уэр медленно повернулся к Дее и Грейту.

— Кто этот… Саймон?

Они не ответили, и Уэр снова посмотрел на человека, который неподвижно стоял, освещенный яркими лампами подземной лаборатории. На его бледном лице застыло мертвое безразличие. Его черные глаза, словно две дыры, смотрели без малейшей надежды, даже без надежды на надежду.

Уэр почувствовал, как что-то внутри у него похолодело от взгляда Саймона, утратившего всякий интерес к жизни. Существо, которое сейчас стояло перед ними, не было мертвым, но желало смерти. Яркий свет комнаты вдруг стал казаться им холодным и тусклым. Уэр начал сознавать, как ужасно устал он от бесконечной безнадежной борьбы против сарниан.

Он с трудом отвел глаза.

— Дея, ради всех богов, что… Кто… Что это такое?

— Саймон сумасшедший, у него тяжелый маниакально-депрессивный психоз. Он безумен, потому что ни одна здоровая мысль не может проникнуть сквозь страшную тьму его отчаяния — той всепоглощающей силы, которая пронизывает все его существо.

Если его состояние начнет улучшаться, он первым делом попытается уничтожить себя любым способом и любой ценой. Сейчас Саймон не способен думать о самоубийстве. Ведь это борьба, а борьба предполагает какую-то надежду, которой у него нет. Думать о смерти, как о спасении, значит, надеяться, верить в возможность улучшения.

Даже для временного возвращения к жизни нужна воля, а он давно утратил ее.

Он безумен, Уэр, потому что ни один ум не смог бы вынести такое бесконечное отчаяние и остаться здоровым. Запиши его мысли на свою серебряную ленту. Запиши безнадежность, в которой умерла всякая воля к борьбе и сопротивлению. Запиши это и передай сарнианам.


Верховная Правительница неподвижно сидела у высокого окна башни, взирая на сарнианский Парк. Несколько тяжелых одеял укрывали ее, но от них не было никакого толку. Холод пронизывал ее до костей, поглощая все тепло. Большая комната с окнами по всем сторонам выглядела мрачно из-за густого тумана. Прохлада, казалось, усиливалась с каждым часом, а Мать Сарна просидела здесь уже несколько дней, почти не двигаясь. Бледные каменные стены покрывали капли ледяной воды. Большие обогреватели, вмонтированные по всему периметру комнаты, работали на полную мощность, но их тепло поглощал прозрачный воздух. Атомные лампы, как и прежде, тихо шелестели под потолком, но их свет утратил свою яркость. Из-за какой-то странной перемены в атмосфере он казался серым.

Холодный мелкий дождь заливал Парк, бесконечные капли стекали по чистым оконным стеклам. Солнце здесь не показывалось. Но сквозь пелену медленно падавшего дождя Мать видела, что за пределами ее Города дело обстояло иначе. Там в голубом небе сверкало яркое солнце, продолжался июнь. Здесь же лето умерло, его убил ползучий страшный холод пустоты, порожденной дьявольской тьмой.

Бессмертная злилась на нее, удрученно глядя на то, что осталось от ее прекрасных садов. Весь Парк был перепахан и усеян воронками — результат применения мощнейшего оружия в отчаянной попытке избавиться от ненавистной тьмы. Эта недолгая война привела лишь к уничтожению одного из немногих красивых мест в этом безотрадном холодном мире.

Верховная Правительница вяло коснулась рукой регулятора. Нет, все напрасно. Обогреватели работали на полную мощность. Она знала это и все же повторяла бессмысленные попытки тысячи раз за последние дни — бесконечные, бессонные и однообразные.

Унылый взгляд обратился на холодные каменные стены. Когда же она решила сделать их из камня? Мрамор теплых розовых и зеленых оттенков. Теплых? Розовый цвет теперь стал цветом умирающего дня и наступавшей ледяной ночи. Зеленый вызывал в памяти картины бесконечных арктических льдов. Камни смеялись над Матерью Сарна и отнимали остатки тепла у ее старого тела.

Старость. Бесчисленные годы, пролетевшие в бессмысленном ожидании. Ожидании встречи с пропавшими друзьями или возможности снова начать поиски в космическом пространстве. Годы, затраченные на бесплодные попытки узнать секрет скорости, превосходящей стремительность светового луча. Секрет, который был почти найден и тут же утерян четыре тысячи лет назад, когда четверо прекрасно обученных сарниан погибли при взрыве этого Города, некогда называвшегося Нью-Йорком. Секрет остался нераскрытым.

Теперь у нее было время. Но она уже не могла ничего узнать, секрет ускользнул от ее утомленного ума, от ослабевших умов ее выродившихся соплеменников.

Эсир также ускользнул от нее, оставив ее в холодном одиночестве.

Она поежилась. Холод пронизывал все тело. Горячая пища и питье согревали, но ненадолго. Это только усугубляло ощущение беспомощности и апатию. Да, сарниане были слабы: слишком легкая жизнь, слишком правильная и разумная организация лишили их способности к энергичной борьбе.

Верховная Правительница обладала бессмертием, мускулы сохраняли прежнюю силу. Но ум сделался старым и вялым, круг его мыслей сужался. Мать уже не могла вспомнить свой возраст. Но какое это имело значение? Думай — не думай, все равно ничего вернуть нельзя. Годы прошли и оставили на ней тяжелый отпечаток. На ней и ее народе.

Дверь за спиной медленно открылась, но Бессмертная продолжала неподвижно смотреть на стену, пока Баркен Тил не встала перед ней. Когда-то Мать Сарна надеялась, что эта сарнианка, блестящий физик, сможет открыть секрет сверхсветовой скорости. Теперь восьмифутовая фигура физика странно съежилась и побледнела.

— Ну? — устало спросила Верховная Правительница.

— Ничего. — Баркен Тил покачала головой. — Все бесполезно, Мать Сарна. Чернота остается неизменной. Приборы показывают лишь то, что мы уже знаем: воздух проводит меньше света, меньше тепла. Они каким-то образом поглощаются, но нагревания не происходит. Вакуум проводит энергию, как и прежде, но мы не можем жить в пустоте. Тард Нило сошла с ума. Она сидит на стуле, смотрит в стену и повторяет: «Солнце теплое… Солнце яркое… Солнце теплое… Солнце яркое!» Она ходит, только когда ее поднимают и ведут. Она не сопротивляется, но сама не действует.

— Солнце теплое, — тихо повторила Мать Сарна. — Солнце яркое. Здесь оно никогда не светит. Но зато в Биш-Волне жарко, а воздух прозрачный и сухой.

Бессмертная медленно подняла усталые глаза.

— Я… Я думаю, мне нужно в Биш-Волн. Я никогда там не была. За все четыре тысячи лет, с тех пор как Земля стала нашей, я ни разу не покидала сарнианский Город. Никогда не видела Тарглан, где всегда голубое небо и белые горы. Никогда не видела Биш-Волна с его золотыми песками… горячими песками.

Я думаю, теперь, прежде чем человечество окончательно победит, мне надо побывать там. Да… пожалуй, я отправлюсь туда.

Через два часа она начала отдавать распоряжения и еще через несколько часов вступила на борт корабля. От металла исходил такой же холод, как и от зеленого мрамора. Сквозь залитые дождем окна Мать Сарна безучастно смотрела на удалявшийся унылый Город. Со взлетной площадки поднялся еще один корабль. Верховная Правительница смутно подумала о том, как мало осталось тут сарниан — все уместились на двух кораблях.

Впервые за четыре тысячелетия она покидала свой Город. Впервые за четыре тысячелетия ни одного сарнианина не осталось в сарнианском Городе.

Облака и туман спустились вниз, и казалось, будто какой-то живой серый купол навис над сарнианским Городом. Закатные лучи июньского солнца освещали колышущийся внизу Город землян. Тепло, о котором Мать Сарна мечтала в течение шести бесконечно долгих дней, стало распространяться по ее древнему телу, и блаженный сон сомкнул ее глаза, в то время как корабль, увеличивая скорость, мчался к Биш-Волну, к золотым пескам жаркой Сахары.

Верховная Правительница не могла видеть, как в ее Парке встает и медленно распрямляется черная фигура, как дивизия Легиона Мира марширует к опустевшему Дворцу Сарна, а за легионерами идет группа людей в рабочей одежде, которой предстоит много дел среди безжизненных зданий Города, построенного на месте первого приземления сарниан.

Перевел с английского Евгений СМИРНОВ

Литературный портрет

Вл. Гаков Соавтор всех авторов

Кто спорит, что родителем литературного произведения по праву считается автор и только он. Оставим в стороне интригующий и совсем небесспорный вопрос о втором родителе; но, чтобы дитя благополучно появилось на свет, выжило и окрепло, ему потребуются еще опытная акушерка, иногда кормилица и почти всегда — нянька. Все эти функции выполняет редактор, хотя мало кто воздает ему по заслугам.

Подавляющему большинству авторов эта фигура представляется своего рода классовым врагом. Однако, положа руку на сердце, где были бы те же Хемингуэй или Томас Вулф, не повстречайся им на узкой литературной дорожке легендарный редактор Перкинс, имя коего большинству их читателей вовсе не ведомо! И еще вопрос, как бы сложилась судьба известных всем любителям фантастики Азимова, Саймака, Лейбера, Бестера, Хайнлайна, Дель Рея, Блиша, Гаррисона, Андерсона, Диксона и десятков других, если бы и на их пути счастливым образом не возник Джон Кэмпбелл.

«Многих можно назвать „отцами“ научной фантастики. Иоганн Кеплер написал первый научный трактат, выглядевший как литературная фантазия, и первым из литераторов стал обращать внимание на научную достоверность. Эдгар Аллан По первым ухватил идею неизбежности социальных изменений, вызванных достижениями науки и технологии. Жюль Верн стал первым автором, поставившим создание фантастических произведений на регулярную основу. Герберт Уэллс первым сделал их респектабельным жанром литературы. А Хьюго Гернсбек первым начал издавать журнал, посвященный исключительно научной фантастике… Но все перечисленные в совокупности лишь заложили фундамент. Человека, который построил на нем здание современной научной фантастики, — высокого, коренастого, светловолосого, коротко стриженого, очкастого, в больших количествах абсолютно непереносимого, постоянно зацикленного на своих часто завиральных идеях, подавлявшего собеседника энергией и эрудицией, нещадно обкуривавшего его сигарами и живо, на лету схватывавшего самую суть сказанного, — на самом деле звали Джон Вуд Кэмпбелл-младший».

Это пишет один из «птенцов гнезда кэмпбеллова», Айзек Азимов. Действительно, вклад редактора Кэмпбелла в становление американской фантастики трудно переоценить, и об этом много писалось. Но, в отличие от Перкинса, до того как пересесть в редакторское кресло, Кэмпбелл успел прославиться как писатель. И эта статья, в основном, посвящена второй ипостаси человека, которого называли «соавтором всех авторов».

* * *
Он родился 8 июня 1910 года, в Ньюарке (штат Нью-Джерси). Отец служил инженером-электриком в местном отделении телефонной компании «Белл»; что касается матери, то ее родословная шла от легендарных первопоселенцев, «отцов-основателей», высадившихся с парусника «Мэйфлауэр» на берегах Новой Англии в 1620 году. Так что корни будущего знаменитого автора и редактора — во-первых, исключительно технократические, а во-вторых, стопроцентно американские. Запомним это…

Детство мальчика счастливым не назовешь. В школе у него почти не было друзей («Я был слишком умным, — без ложной скромности вспоминал Кэмпбелл, — и жадно интересовался всеми предметами сразу, а таких одноклассники не жалуют…»), да и обстановка дома сложилась тягостной, не располагающей к взаимной теплоте и общительности.

Отец был жестким ригористом, возводя объективное знание и следование предписанным правилам в своего рода культ, он почти не употреблял выражения «я думаю», «я считаю» или «мне кажется», зато в его лексиконе постоянно присутствовали «необходимо», «нужно», «следует». От сына требовалось только послушание, а не любовь и привязанность, и все проявления последних безжалостно подавлялись. Мать была прямой противоположностью — вздорная, переменчивая, вся во власти своих комплексов и фобий. Свою сестру-близняшку она подозревала в ревности (та вышла замуж намного позже), коварстве и прочих смертных грехах; а сын порой путал мать с теткой, приобретая попутно комплексы собственные. Единственным близким человеком для него стала младшая сестра Лора, но разделявшие их семь лет препятствовали полноценной дружбе.

Короче, семейка — находка для психоаналитика. С другой стороны, именно таким одиноким и аутичным детям жизнь с малолетства предлагает идеальную возможность отдаться увлечениям, которые не требуют компаньонов — науке и литературе.

Джон Кэмпбелл заболел обеими. В подвале отцовского дома он организовал недурную химическую лабораторию; одноклассникам с удовольствием чинил велосипеды, а дома — все электроприборы. И еще детское одиночество скрашивали книги. Читал он все без разбору: мифы, легенды, сказки, научно-популярную литературу; в семь лет он открыл для себя Берроуза, а годом позже — научно-популярные книги выдающихся ученых Джинса и Эддингтона, посвященные совсем «недетским» материям, таким, как строение вещества и самой Вселенной.

В 14 лет, после окончания начальной школы Джон Кэмпбелл поступает в престижную закрытую школу для мальчиков, которую спустя четыре года заканчивает, к удивлению родителей, без диплома с отличием. Причиной была не ленность или отсутствие способностей, скорее наоборот: учителя, разумеется, не забыли дерзкого ученика, не упускавшего случая исправить их собственные ошибки перед всем классом…

Зато еще до выпускных экзаменов талантливый школьник уже наверняка знал, где собирается продолжить образование — в одном из элитных американских высших учебных заведений, Массачусетском технологическом институте (MIT). Кэмпбелл не сомневался, что блестящая научная карьера ему на роду написана, но одновременно задумывался и о литературном поприще. Впрочем, наука и литература прошли бок о бок через всю его дальнейшую жизнь, спаянные, как в подзаголовке самого успешного кэмпбелловского детища — журнала «Аналог»: научная фантастика — научный факт.

В университете он злил одних преподавателей и восхищал других. Причем, одним и тем же: страстным, исступленным желанием осуществить невозможное, все сделать по-своему и не полагаться слепо на категоричное «нельзя». Когда читавший в MIT химию профессор Бланшар однажды заявил на лекции, что амальгамировать железо невозможно, юный Кэмпбелл принял вызов — и в конце концов додумался, как сделать «невозможное»! К счастью, профессор не только не обиделся выходке дерзкого школяра, но и искренне огорчился, узнав, что тот не собирается посвятить жизнь химии.

А тут еще подоспело увлечение литературой, в коей как раз все эти научные «нельзя» и «невозможно» нарушались легко и просто, а на знамени ее гордо красовался девиз одного из корифеев-основоположников: «Невозможное сегодня станет обыденным завтра».

Научно-фантастические журналы Кэмпбелл покупал, начиная со стартового номера самого первого из них — гернсбековского «Эмейзинг сториз» (напомню, что он вышел в апреле 1926 года, и эта дата считается официальным рождением журнальной science fiction).

Именно запойное чтение тогдашней фантастики подтолкнуло студента-технаря Кэмпбелла на опыты уже не химические, а литературные. Подвигла его на творчество в первую очередь неудовлетворенность: начинающего автора поражала вопиющая неподкованность в области естественных наук тех, кто судил о будущем этих наук. Иначе говоря, «научных» фантастов, многих из которых Кэмпбелл воспринимал именно так — в кавычках, а потому он решил показать неучам, как надо писать подобную прозу.

Его первый рассказ «Вторжение из бесконечности» был посвящен исправлению одного стойкого заблуждения ранней фантастики: многие авторы почему-то полагали, что экипажу космического корабля ни за что не удастся поддерживать на борту нормальную температуру! Сейчас впору ухмыльнуться, но вспомним, что рассказ, в котором автор-дебютант терпеливо разъяснял, что окружающий вакуум не является препятствием для создания корабля-термостата, был написан в 1928 году. Спустя всего два года после старта — там же, неподалеку, в массачусетском городке Вустере — первой в мире ракеты на жидком топливе, созданной Робертом Годдардом. Пионерское свершение, оставшееся практически незамеченным…

Рассказ был отослан в «Эмейзинг сториз», и вскоре оттуда пришел ответ: рукопись принята. Вдохновленный успехом дебютант быстро написал еще один рассказ — «Когда сплоховали атомы». Приняли и этот! Однако шли месяцы, а обещанных публикаций все не было, и во время очередных летних каникул раздосадованный автор сам наведался в Нью-Йорк, в редакцию журнала, чтобы разобраться, что к чему. Оказалось, что рукопись первого принятого рассказа просто… потеряли. И тогда обе договаривающиеся стороны порешили: первыми пойдут «Атомы».

Кэмпбелл потом вспоминал об этом эпизоде в философском ключе: все оказалось к лучшему, ибо печатать первый рассказ вообще не стоило. То ли дело «Атомы»! История, в которой впервые (по крайней мере, это относится к журналам научной фантастики) описана супер-ЭВМ — не какие-то там механические «мозги» роботов, а именно «электронный суперкалькулятор», построенный будто бы в 1930 году в alma mater автора (MIT), — могла бы составить честь и многим заслуженным авторам журнала…

А дальше случилось то, что в полной мере оправдало изматывающие ожидания начинающего писателя: в январском номере «Эмейзинг сториз» за 1930 год вышел его первый рассказ. По фантастическому стечению обстоятельств — из тех, что так возбуждают любителей совпадений и решают проблему безработицы для астрологов — в тот же месяц произошло еще одно событие, юным писателем Кэмпбеллом практически не замеченное, но вставшее на его горизонте настоящей Вифлеемской звездой. На прилавках появился новый журнал научной фантастики — «Эстаундинг сториз оф супер сайнс». Тот самый, что позже прославит редактора Кэмпбелла.

Однако, прежде чем состоялся редактор, читатели научной фантастики успели узнать и полюбить писателя.

* * *
«А теперь — Кэмпбелл!» Так была озаглавлена редакционная статья в октябрьском номере журнала «Эстаундинг сториз» за 1934 год, написанная тогдашним редактором Орлином Тремэйном. И вот что в ней было сказано:

«В декабрьском выпуске журнала вас ждет встреча с романом автора, за которого вы постоянно ратуете в своих письмах. Джон Кэмпбелл-младший выступит на наших страницах с романом „Всесильная машина“, размах и масштабы которого поразят читателя… Кэмпбелла называют одним из двух самых великих авторов научной фантастики; оба (второй, как вы догадались, это „Док“ Смит!) отныне печатаются в нашем журнале. Не пропустите роман Кэмпбелла — это одно из лучших его произведений, диаметрально противоположное по идеям творениям Смита, но не менее достойное и убедительное».

Как видим, к середине 1930-х годов молодой автор уже не без оснований считался «бестселлеристом», за которого не грех было и побороться. Вышедшие в журналах романы «Проходит Черная звезда» (1930), «Космические острова» (1931), «Вторжение из бесконечности» (1932), а также упоминавшаяся «Всесильная машина» (1934) были с энтузиазмом приняты читателями. По словам историка ранней science fiction Сэма Московица, «привлечение Кэмпбелла в авторский актив „Эстаундинг“ было последним гвоздем, который Тремэйн забил в гроб конкурентов». К тому времени журнал был только что воскрешен из небытия и оказался третьим ежемесячным изданием научной фантастики в США — теперь же, с такими авторами, он становился флагманом.

В массе своей ранняя проза Кэмпбелла могла представлять интерес разве что для самых отъявленных фэнов романтической предвоенной поры; сегодня читать это можно лишь с ностальгической ухмылкой. Молодой автор и не скрывал, что перед его глазами стоял незабвенный образ Учителя — одного из основоположников «космической оперы» Эдварда «Дока» Смита. И способный ученик старался, как мог, накручивая и накручивая сюжетные перипетии и не стесняя себя в масштабах. Но было два, как минимум, различия в творчестве Смита и Кэмпбелла.

Второй никогда не забывал о научной достоверности описываемого (помните, почему он вообще начал писать фантастику?), а кроме того, с первых же произведений предпочел разрабатывать свои собственные темы в те годы — воистину пионерские. В частности, тему «думающих машин». Сначала она завладела мыслями Кэмпбелла-писателя, а позже, когда он сменил перо на редакторские ножницы, была продолжена в творениях его многочисленных литературных «выпускников» — в первую очередь, конечно, Айзека Азимова. Я не оговорился: именно Кэмпбелл инспирировал интерес юного Азимова к роботехнике. Да и другим своим «чадам» мэтр нередко советовал, а иногда и просто навязывал сюжеты и проблемы, которые не успел разработать сам.

Аккуратности в обращении с научными данными научил Кэмпбелла родной MIT. Там же он получил и солидные знания, и представления о не существовавшей тогда науке — кибернетике. Да и как могло быть иначе, если среди его университетских друзей, неравнодушных к фантастике, значился некий профессор математики Винер! Да-да, тот самый Норберт Винер…

Кстати, с учебой способному студенту пришлось расстаться. Новое увлечение не способствовало его академической успеваемости, а финалом стал провал на экзамене по немецкому языку. Пересдавать Кэмпбелл не захотел: перед ним теперь открывались новые горизонты.

Еще во время учебы он встретил студентку Дону Стюарт, на которой вскоре женился. Отец Кэмпбелла не разделял легкомысленного отношения сына к жизни (писать рассказики в журналы — это не дело!) и помог тому закончить образование в Университете Дьюка в Дьюрхэме (штат Северная Каролина). Оттуда Кэмпбелл-младший вышел с дипломом физика, но к этому времени вовсю бушевал так называемый Великий Кризис 1930-х и с работой для молодого специалиста дело было дрянь… В этой ситуации литературные гонорары, какими бы незначительными они ни были в те времена, представляли собой неплохое финансовое подспорье для молодой семьи.

И все-таки Кэмпбелла не миновало занятие, через которое прошли почти все сколько-нибудь значительные писатели в Америке. Он вынужден был стать коммивояжером, продавая все, что попадалось под руку: газеты, подержанные автомобили, вентиляторы и газовые плиты… Эти годы принесли ему, во-первых, солидный «рыночный» опыт, который так помог позже, когда Кэмпбелл возглавил журнал, а во-вторых — зарядили изрядным пессимизмом, которым проникнуты его поздние произведения, выходившие под прозрачным псевдонимом Дон Стюарт.

Именно они принесли славу писателю Кэмпбеллу, и многие по сей день считаются классикой жанра.

Это, в первую очередь, рассказ «Закат» (1934) и его продолжение, «Ночь» (1935). Мрачная картина далекого будущего человечества представляет собой эмоциональный реквием по ушедшему со сцены человечеству и вызывает ассоциации с уэллсовской «Машиной времени». Этими рассказами вдохновлялись десятки писателей в последующие десятилетия — Артур Кларк, Лестер Дель Рей, Клиффорд Саймак… В аналогичном торжественно-минорном ладу написана и серия новелл о механоэволюции — «Машина», «Вторжение» и «Восстание» (все вышли в 1935 году), а также внесерийные «Побег» (1935), «Забывчивость» (1937) и короткая повесть «Из ночной мглы» (1937).

Из других рассказов той поры необходимо отметить знаменитейшую новеллу «Кто там?» (1938). Современные ученые случайно обнаруживают и «воскрешают» инопланетное чудовище, чей звездолет в незапамятные времена потерпел крушение во льдах Антарктики. Чужак, способный делиться, как амеба, проникает в организм людей, сохраняя форму «носителя». Напряженный сюжет, совершенно неожиданная по тем временам идея, психологизм выдвинули рассказ в «список» классики НФ. И, естественно, последовали киноверсии: в 1950-х годах по его мотивам был создан ставший классическим фильм о монстрах («Тварь»), а в 1982 году знаменитый Джон Карпентер во всеоружии современных спецэффектов снял не менее впечатляющий римейк под тем же названием.

Продолжение повести «Из ночной мглы» — повесть «Плащ Эсира», с которой вы только что познакомились, — журнал «Эстаундинг» напечатал в 1939 году. Сам автор считал ее одной из лучших в своем творчестве, да и критики сходились в оценке этой вещи как эталонной для последующих поколений фантастов. Впрочем, этот год вообще оказался поистине звездным для Кэмпбелла — но уже не автора, а редактора. Он возглавил журнал двумя годами раньше, а в 1939-м на его страницах дебютировала целая плеяда новых авторов. Я перечислю только их имена: Айзек Азимов, Альфред Ван-Вогт, Спрэг Де Камп, Лестер Дель Рей, Теодор Старджон, Рон Хаббард, Роберт Хайнлайн. Чуть позже постоянными авторами журнала стали Генри Каттнер и Кэтрин Мур, Клиффорд Саймак, Джек Уильямсон, Альфред Бестер… Что тут добавить?

Кэмпбелл-редактор — это тема отдельной статьи. Скажу только, что он бывал упрям и деспотичен, нередко отстаивал идеи политически-реакционные и весьма далекие от истинной науки. Не было, казалось, ни одного модного в те годы псевдонаучного культа — дианетика Хаббарда, «машина Дина», Лемурия афериста Шейвера, экстрасенсорные опыты Райна, ясновидение и тому подобное, — которым в журнале Кэмпбелла не был бы оказан самый теплый прием!

Все так. Но одновременно он подсказал начинающему Азимову идею Основания и формулировку Трех Законов. И переписал несколько первых рассказов Хайнлайна. И отстоял своего автора Клива Картмилла, когда вслед за публикацией его рассказа «Линия жизни» в редакцию нагрянули агенты ФБР: шел 1944 год, и автор умудрился «разболтать» все секреты, связанные с проектом «Манхэттен» — хотя сам, разумеется, понятия не имел о ходе работ над созданием атомной бомбы!.. И что важнее — Кэмпбелл первым в американской журнальной фантастике стал требовать от своих авторов не только строго выверенных научных данных и сюжетной логики, но И художественно убедительных образов, психологических конфликтов и разработки социальных идей.

Перечитайте еще раз список авторов, приведенный выше, и вы поймете, что сделал в научной фантастике Кэмпбелл.

Кэмпбелл трижды (абсолютный рекорд!) был Почетным гостем Всемирных конвенций и семь раз награждался премией «Хьюго» по номинации «лучший редактор». А после его смерти в мире американской science fiction были учреждены сразу две ежегодных премии его имени.

Он проработал в журнале «Эстаундинг», позже сменившем название на «Аналог», тридцать три года и два месяца. А покинул журнал одновременно с тем, как закончил свои земные дни. Случилось это 11 июня

1971 года, и ушел Кэмпбелл тихо сидел дома перед телевизором и уснул в кресле, чтобы больше не проснуться…

Прожил он, на первый взгляд, немного, но сколько еще жизней, веков и галактик успели вместить эти короткие шесть десятков лет… Вероятно, в последний день он в очередной раз посмотрел на экран и понял, что его уже мало что способно удивить по-настоящему. Мелькавшие на экране кадры обыденной, рутинной жизни атомно-космического века — да и сам чудо-прибор, позволявший видеть все это воочию, — Джон Кэмпбелл и его многочисленные ученики предвидели давным-давно.

Вл. ГАКОВ

БИБЛИОГРАФИЯ ДЖОНА КЭМПБЕЛЛА (Книжные издания)
1. «Всесильная, машина» (The Mightiest Machine, 1947).

2. Сб. «Кто там?» (Who Goes There? 1948; выходил также под названиями «Тварь» (The Thing), «Тварь из космоса» (The Thing from Outer Space).

3. «Невероятная планета» (The Incredible Planet, 1949).

4. «Луна — ад» (The Moon Is Hell, 1950).

5. «Плащ Эсира» (The Cloakof Aesir, 1952).

6. «Проходит Черная звезда» (The Black Star Passes, 1953).

7. «Космические острова» (Islands of Space, 1957).

8. «Вторжение из бесконечности» (Invaders from the Infinite, 1961).

9. Сб. «Планетчики» (The Planeteers, 1966).

10. «Последнее оружие» (The Ultimate Weapon, 1966).

11. Сб. «Собрание редакционных статей из „Аналога“ (Collected Editorials from Analog, 1966 — под ред. Г. Гаррисона).

12. Сб. «Антология Джона В. Кэмпбелла» (John W. Campbell Anthology, 1973).

13. «Лучшее Джона В.Кэмпбелла» (The Best of John W. Campbell, 1973).

14. Сб. «Вне космоса» (The Space Beyond, 1976).

Проза

Гарри Тартлдав Самое надежное средство

В дверь кабинета постучала Кэтрин:

— Почту принесли.

— Скоро приду, — отозвался Пит Лундквист, не отрывая взгляда от пишущей машинки, и нажал на рычаг перевода каретки. Бумага переместилась на два интервала. Пит рассеянно отметил, что ленту пора сменить; она уже скорее серая, чем черная. Но сейчас ему было не до ленты — он работал над повестью.

Напечатав еще несколько абзацев, он дошел до конца эпизода и — вот удачно! — одновременно до конца страницы. Самое время передохнуть. Пит крутанул валик большого конторского «ундервуда», отделил прослоенные копиркой второй и третий экземпляры, разложил их по стопкам, а первый экземпляр положил на машинку, чтобы вернуться к нему потом.

Пит встал и потянулся так, что затрещали суставы. Он был высок, и кончики пальцев лишь на несколько дюймов не дотянулись до потолка: худой мужчина с угловатым и не очень симпатичным лицом, пронзительно-голубыми глазами и копной упрямых светлых волос, не поддававшихся никакому бриолину. Через несколько недель ему исполнится тридцать, но об этом он предпочитал не думать.

— Ну, как идет? — спросила Кэтрин, когда муж вышел из кабинета. Ее интересовала не только повесть сама по себе. Когда профессиональному писателю не пишется, бифштексы сменяются гамбургерами, а те — макаронами с сыром.

— Неплохо, — ответил Пит. Жена вздохнула с облегчением. — Через два-три дня закончу и отошлю. — Он нежно взглянул на Кэтрин. Внешне она была полной его противоположностью: склонная к полноте брюнетка, намного ниже мужа: ее макушка едва доходила ему до подбородка. Но она обладала важным для писательской жены достоинством — умела заставить мужа регулярно сидеть замашинкой. А когда приходят счета за квартиру, такое достоинство становится неоценимым.

— Какие у нас сегодня новости?

— Ничего особенного. — Она положила перед ним два конверта и журнал в обертке из коричневой бумаги. — Счет за газ и чек из «Межпланетных»…

— Он весь уйдет на то, чтобы по этому счету заплатить, — буркнул Пит. Журнал «Межпланетные истории» платил с опозданием и немного. Скорее всего, долго журнал не протянет, но все же редактор купил его рассказ, отвергнутый более солидными изданиями, так что у Пита не было оснований жаловаться.

— …и новый номер «Эстонишинг», — договорила она.

— Ага! Теперь у меня есть предлог сделать перерыв.

Жену это не порадовало: значит, сегодня он закончит работу позднее обычного. Она пошла на кухню и занялась обедом.

Пит закурил «Честерфильд» и, удовлетворенно вздохнув, погрузился в мягкую глубину потертого, но очень удобного кресла. Было без нескольких минут четыре, и он включил радио, чтобы не пропустить выпуск новостей. Шкала осветилась изнутри; через некоторое время, когда лампы прогрелись, послышался звук.

Сорвав с журнала обертку, он просмотрел содержание. В этом номере его рассказа не оказалось, но его публиковали в прошлом и опубликуют снова через два месяца. Пит с удовольствием отметил, что его ждет новая большая повесть Марка Гордиана. Интересно, о чем она? Гордиан пишет мастерски в совершенно разной манере.

Но все по порядку. Никто из читателей «Эстонишинг» не пропускает статью редактора. Джеймс Макгрегор умеет — и нередко это демонстрирует — приводить людей в ярость, но скучным его никто не назовет.

Читая, Пит краем уха слушал новости. Главной темой дня была коронация королевы Елизаветы. Переговоры по перемирию в Корее все еще тянутся в Паньмыньчжоне. На Филиппинах появилась новая политическая партия, обещающая великие перемены.

— Новости спорта, — продолжил диктор. — И «Тюлени», и «Дубы» вчера еще больше отстали от лидирующих в Тихоокеанской лиге «Голливудских звезд» после

Едва Пит начал читать повесть Гордиана, как боковая дверь распахнулась, и он далеко не в первый раз изумился тому, что два маленьких мальчика ухитряются шуметь не хуже взвода солдат.

— Что случилось? — спросил он, безуспешно пытаясь придать голосу строгость.

— Папа вышел! — радостно взвизгнул шестилетний Уэйн. Судя по его восторгу, можно было подумать, что Пита только что выпустили из тюрьмы. Мальчишка промчался через комнату и прыгнул отцу на колени. Его примеру немедленно последовал и семилетний Карл. Пит едва успел убрать с колен журнал.

— Чем вы сегодня занимались? — спросил он.

— Играли с соседским Стиви, — ответил Карл. — К нему приехал из Денвера двоюродный брат Филип. Ему девять лет. И он умеет подавать крученый мяч!

— Вот и прекрасно. Идите и вымойте руки. С мылом. — Он всегда нервничал, когда у сыновей появлялся новый приятель — как знать, не инфицирован ли парнишка вирусом детского паралича? Сезон наибольшей опасности полиомиелита только начинался, но уже проявил себя серьезнее, чем в прошлом, 1952 году, а ведь тогда заболели шестьдесят тысяч детей.

Пит смог взять в руки «Эстонишинг» лишь после обеда, когда вытер тарелки и убрал их на место. Покончив с этой обязанностью, он надел вязаный свитер; вечера поздней весной в северной Калифорнии были гораздо прохладнее, чем в Висконсине, где он вырос. Зато зимы, слава Богу, были гораздо теплее.

Он перелистал журнал и раскрыл его на повести Гордиана. Она называлась «Реакции», и заголовок мог означать что угодно. Когда речь идет о Гордиане, по названию никогда нельзя определить содержание вещи. Взять, например, сериал с безобидным названием «Уотергейт». Критики — и серьезные критики — обсуждали книжную версию с тем же восторгом, что и его же «1984». Однако для Пита это был великолепный пример научной фантастики, прямой экстраполяции мысли о том, что, когда копировальные машины и записывающие устройства станут повседневной реальностью, махинации на правительственном уровне неизбежно затруднятся.

Кстати, Джо Маккарти эта вещь привела едва ли не в бешенство, что Питу пришлось очень по душе.

И все же ему было трудно представить, как один и тот же автор мог написать «Хьюстон, у нас проблемы»[3] — захватывающее повествование об одном из первых полетов на Луну, едва не кончившемся трагически, и «Наступление в канун праздника Тет»[4] — о будущей войне и трагедии гораздо большего масштаба. Если позабыть об экзотической военной технике, повесть была написана с пугающей убедительностью для читателя, проглядывавшего на четвертых страницах газет репортажи о том, как весело приходится французам, пытающимся удержаться в Индокитае.

Но Гордиан — черт бы его побрал! — не ограничивался темами близкого будущего. «Нейтронная звезда»[5] всполошила года два назад всех читающих фантастику астрономов (а таких насчитывалось немало). Такой же эффект произвел и рассказ «Сверхновая»[6], хотя самого Пита больше всего восхитила та обыденность, с какой в нем использовались вычислительные машины. Такой рассказ он с радостью написал бы сам.

Он мог вспомнить буквально десятки других примеров, и не только из «Эстонишинг». «Галактика» и «Неведомое и научная фантазия»[7] тоже часто публиковали Гордиана. После «Все вы зомби»[8] прочие рассказы о путешествиях во времени стали безнадежно устаревшими. «Сокрушитель звезд I» и «Сокрушитель звезд II» ошеломили Пита, показавшись ему литературным эквивалентом выступления джазового пианиста, импровизирующего на заданную тему. А «Время, представляемое в виде спирали полудрагоценных камней»[9] был и вовсе неописуемым литературным фейерверком.

Хотя Гордиан начал публиковаться только в 1949-ом, он написал уже больше Азимова — и ни одной слабой вещи! Рядом с таким автором Пит ощущал себя новичком-любителем.

Устроившись поудобнее, он начал читать. И к концу третьей страницы ощутил, как у него дыбом встают волосы на затылке. Такого страха он не испытывал с тех пор, как промчался на противотанковой самоходке сквозь крошащиеся обломки третьего рейха. Но то был простой и понятный страх — он боялся, что пацан с гранатой, старик с «панцерфаустом» или какой-нибудь прильнувший к прицелу «тигра» фанатик постараются, чтобы он никогда больше не вернулся в Штаты. Но такое…

Дисциплина дисциплиной, но в тот вечер он написал очень мало.

* * *
Следующую неделю Пит провел в лихорадочном ожидании ответа Макгрегора. Он послал ему письмо авиапочтой и наклеил еще одну красную шестицентовую марку на вложенный конверт с обратным адресом. Скорый ответ был важнее экономии.

Ответ наконец пришел, и Пит, дочитав его до конца, стиснул зубы.

«Дорогой Пит, — писал редактор „Эстонишинг“. — Мне очень жаль, что Гордиан выбрал для своего рассказа идею, которую ты считаешь своей, но такое случается сплошь и рядом (видел бы ты содержимое моей корзины для бумаг). Но я не сомневаюсь, что у тебя осталось достаточно свежих идей на будущее. Пиши и присылай. С наилучшими пожеланиями, Джим».

Пит швырнул письмо на кухонный стол.

— Он мне не поверил, — горько проговорил он.

— А ты на его месте поверил бы? — возразила Кэтрин. — Я сама до сих пор сомневаюсь, а ведь я своими глазами видела твой черновик.

— Пожалуй, ты права, — признал Пит. — Наверное, я считал, что Джим Макгрегор лишен человеческих слабостей. Что ж, клянусь, я ему докажу!

Он резко повернулся, торопливо вошел в кабинет и вставил в машинку чистый лист.

«Дорогой Джим, — напечатал он. — Теперь я понял, что вместе с первым письмом должен был прислать тебе и рукопись. Надеюсь, ты поверишь на слово, что этот черновик был написан несколько месяцев назад. Если найдешь это интересным, дай мне знать. Пит Лундквист».

Перечитав письмо, он добавил постскриптум:

«Пока не знаю, когда сяду за машинку и наращу плоть на этот скелет. У меня есть несколько более серьезных идей, и две из них тянут на роман. Но со временем я доберусь и до этого черновика. Решай сам, каким мог бы стать этот рассказ».

Новый конверт был гораздо толще предыдущего, но он и его послал авиапочтой.

Три дня спустя в половине седьмого утра зазвонил телефон. Пит брился и от неожиданности порезался. Прижав к подбородку клочок ваты, он схватил трубку на секунду раньше жены. Они обменялись тревожными взглядами; звонок в неурочный час обычно означал неприятности.

— Мистера Питера Лундквиста, пожалуйста, — произнесла телефонистка.

— Я слушаю.

— Это междугородный звонок от Джеймса Макгрегора из Нью-Йорка, — услышал Пит.

— Да-да, соединяйте, — сказал он и пояснил жене: — Это Макгрегор.

— Хо-хо! Мы вспугнули дичь, Ватсон.

Пит махнул жене, чтобы она замолчала. В трубке послышался голос редактора, хрипловатый не только из-за расстояния, но и из-за постоянного курения:

— Это ты, Пит?

— Да, я. — Он едва не добавил «сэр», как это делало большинство тех, кто разговаривал с Макгрегором.

— Я задам тебе только один вопрос и жду честного ответа. Ты меня разыгрываешь?

Пит ценил свою репутацию любителя розыгрышей, но сейчас он с удовольствием отказался бы от нее.

— Нет.

— Ну хорошо. Вообще-то я даже немного жалею, что ты не ответил «да». А раз так, что ты скажешь насчет встречи в Лос-Анджелесе на следующей неделе?

— Почему в Лос-Анджелесе? — В такую рань Пит соображал туго, а трехчасовая разница с Нью-Йорком лишь увеличивала преимущество Макгрегора. Раздавшееся в трубке резкое фырканье подтвердило, что терпение редактора на пределе.

— Да потому, что адрес этого Марка Гордиана — почтовый ящик в городке под названием Гардена. Мне пришлось посидеть с большим атласом, пока я его отыскал. Он в пятнадцати милях южнее Лос-Анджелеса. Хочу потолковать с Гордианом… а ты не думаешь, что тебе тоже стоит это сделать?

Пит сглотнул.

— Если вопрос ставить так, то, пожалуй, стоит. Э-э, Джим… как думаешь, что произошло?

— Не знаю, — сердито признался Макгрегор. — Первым делом мне в голову пришла мысль о телепатии, но я не собираюсь принимать это за объяснение.

— А почему бы и нет? Если кто и дал в последнее время толчок исследованиям по экстрасенсорному восприятию, так это ты.

— Исследованиям — да. Но если Гордиан вытянул идею у тебя из головы, то он настолько же превосходит любого экстрасенса на Земле, насколько Эмпайр-стейт-билдинг выше кукольного домика. Я редактирую научную фантастику, но никогда не собирался жить в ней.

Тут Пит полностью понимал его. Колледж он закончил инженером и поэтому проводил очень четкую границу между реальностью и вымыслом. Он даже вздрогнул, представив последствия своего предположения:

— Если Гордиан телепат, то как нам узнать, не читает ли он сейчас наши мысли?

— Никак, — отрезал Макгрегор. — И у меня к тебе еще один вопрос: если Гордиан телепат, то почему он читает твои мысли, а не мысли Эйнштейна, Эйзенхауэра или Альберта Швейцера?.. Ты приедешь в Лос-Анджелес на машине?

— Да, — рассеянно ответил Пит. Он все еще размышлял над более важным для себя вопросом. И в письмах, и в разговоре всегда проявлялся дар Макгрегора указывать на самую суть проблемы.

— Хорошо. Тогда встречай меня в аэропорту. Я прилечу примерно в четверть пятого в пятницу вечером — это рейс 107 «Транс уорлд». Если у тебя к тому времени появятся хорошие ответы, тогда и поговорим.

— Ладно, — произнес Пит в смолкшую трубку.

* * *
Пит выехал в четверг на рассвете, чтобы добраться до Лос-Анджелеса засветло. Поездка на юг по шоссе 101 оказалась и жаркой, и скучной. Сигналы местных радиостанций слабели и сменялись новыми. Немного не доезжая до Санта-Барбары, Пит выехал к Тихому океану, и это едва не соблазнило его проделать остаток пути по прибрежному шоссе, но он все же вернулся на шоссе 101, когда оно после Вентуры снова свернуло в сторону материка на восток к долине Сан-Фернандо.

Бульвар Сепульведа вывел его на юг к более известным районам Лос-Анджелеса, однако он так и не увидел знаменитых скоростных многополосных магистралей: ближайшая из них заканчивалась чуть южнее центра города, хотя на карте она была обозначена как запланированная до самого Сан-Педро.

Он снял комнату в мотеле в пригородном районе под названием Уэстчестер и на сдачу с десятки купил в кафе неподалеку сандвич и колу, потом вернулся в мотель, принял душ и лег спать.

Шестиполосный туннель, продолжающий бульвар Сепульведа под взлетными полосами аэропорта, открыли всего несколько месяцев назад, и Пит оценил, насколько легче теперь стало добираться до аэропорта. Заодно это позволило удлинить взлетные полосы.

Полчаса спустя к аэровокзалу подкатил большой серебристый DC-6. Его огромные пропеллеры постепенно перестали вращаться и замерли. Выходившие из самолета люди выглядели усталыми, и неудивительно: считая сорокапятиминутную остановку для дозаправки в Сент-Луисе, на полет из Нью-Йорка у них ушло десять часов.

— Джим! — крикнул Пит, проталкиваясь через встречающих и пожимая редактору руку. Как всегда, он снова был разочарован тем, что Джеймс Макгрегор ничуть не походил на Кимболла Киннисона. Макгрегор, мужчина среднего роста и сложения, недавно разменял пятый десяток. Коротко подстриженные песочного цвета волосы поредели на макушке и поседели над ушами. Лишь глаза казались по-охотничьи зоркими, но и это не всякий мог сразу разглядеть за очками в темной массивной оправе.

— Рад тебя видеть, — сказал Макгрегор. Они несколько раз встречались на конах фантастов и других мероприятиях. Пит как-то заходил в редакцию «Эстонишинг», когда был в Нью-Йорке по другим делам. Они проспорили два часа. Пит раз за разом проигрывал очередной спор, но опыт общения с редактором дал ему идеи для трех новых рассказов, и Макгрегор купил их все.

— Сейчас получим мой багаж, — сказал Макгрегор, — потом перекусим и поедем туда, где ты остановился. Хочу тебе кое-что показать, и немедленно.

— Хорошо, — разочарованно согласился Пит, — раз ты не желаешь сперва поехать в Гардену…

— Зачем? Мы знаем лишь номер его абонентского ящика на почте, а она уже закрыта.

Пит потряс головой, досадуя, что не подумал об этом, но Макгрегор уже продолжил:

— Если, разумеется, его номера нет в местном телефонном справочнике. Стоит проверить, как думаешь? — Направляясь к месту выдачи багажа, они шли мимо ряда телефонов-автоматов; Макгрегор отыскал прикрепленный цепочкой справочник нужной части города и перелистал затрепанные страницы. — Гордан… Горден… Гордилио… все. Что ж, мы ничего не потеряли.

— Верно, — буркнул все еще слегка ошеломленный Пит. Редактор «Эстонишинг» не мог не извергать идеи, как атом плутония не может не испускать нейтроны, и результаты оказывались не менее опасными.

За обедом все в том же кафе возле мотеля разговор даже близко не касался таинственного Марка Гордиана. Макгрегор — возможно, из-за усталости, — с сарказмом рассуждал о волнениях в Восточной Германии («И это доказывает, что истинное место рабочих в раю для рабочих»), о радиоуправляемом беспилотном бомбардировщике «Навахо» («Он безнадежно устареет, еще не взлетев. Ракеты быстрее реактивных самолетов»), о способе, при помощи которого Си-Би-Эс и Эн-Би-Си справились с показом по телевидению коронации Елизаветы («Представляешь, они послали Р-51 встретить британский реактивный самолет, который привез пленку в Канаду. У канадских ВВС есть свои реактивные самолеты, и они первыми доставили свои пленки в лаборатории и первыми выпустили их в эфир. Естественно — ведь реактивные самолеты летают быстрее поршневых»).

— И все же здорово было увидеть событие в тот же день, когда оно произошло, — заметил Пит.

— О, несомненно. А я, однако, воспользовался бы предложенным Артуром Кларком спутником связи и посмотрел бы прямой репортаж.

«Отличительная черта Макгрегора, — подумалось Питу. — „Достаточно хорошо“ его не устраивает — он настаивает на безупречности. Иногда ему удается добиться ее и от людей».

Вернувшись в мотель, редактор открыл чемоданчик, который оставил возле кровати, когда они уходили обедать, и вытащил из него пухлую папку.

— Что там? — спросил Пит.

— Несколько рукописей Гордиана, которые я прихватил из редакционного архива. Просмотри их. Хочу послушать, что ты о них скажешь.

Макгрегор явно не собирался ничего добавлять: он уселся в хлипкое кресло и принялся попыхивать сигаретой, а Пит лег на кровать и стал читать.

— A-а, «Человек ниоткуда», — сказал он, увидев заглавие. — Хорошая вещь. Мрачноватая, но хорошая.

Макгрегор лишь молча кивнул, выжидая.

Пит напрягся, точно ему предстояло сдавать устный экзамен без подготовки, и нервно перелистал страницы рукописи. То, чего не отметило зрение, обнаружило осязание.

— Странная бумага, — заметил он. Все четыре обреза листа были неровными, словно их оторвали от перфорированного края. — Я слышал, что есть бумага для машинки, которую продают в рулонах, и тогда машинка постоянно заправлена бумагой, а законченный лист можно оторвать. Но в этом случае у листа остались бы два гладких края.

— Верно, — кивнул Макгрегор. — Я тоже этого не понял, но заметил. Смотри дальше.

Через пару минут Пит сказал:

— Он пользуется лентой высшего качества.

Он так и не понял, что заставило его это отметить — возможно, легкое чувство вины за безобразно изношенную ленту в своей машинке.

— Такая лента называется «пленочной», — пояснил Макгрегор. — Ее используют для юридических документов и прочих текстов, которые, возможно, придется фотографировать. Ее трудно купить, и она безбожно дорогая, потому что одноразовая. До сих пор мне никогда не присылали рукописей, отпечатанных с помощью такой ленты.

— Ты уже проводил расследование, — обвиняюще проговорил Пит.

— Виновен по всем пунктам. Могу еще добавить, что один из лучших детективов Нью-Йорка рассматривал эти страницы, но не смог определить название использованного шрифта. В его коллекции такого не оказалось. Это его настолько удивило, что он даже не прислал мне счета.

— «Все страньше и страньше»….

— Вот-вот. Он даже заметил нечто, что я непростительно пропустил. Ты тоже не заметил, но если я ткну тебя носом, ты сам удивишься, насколько это очевидно.

Пит тупо уставился на страницу перед собой.

— Ладно, сдаюсь.

— Взгляни на правый край текста.

— Боже мой! Он же выровнен! — Питу захотелось дать себе пинка за то, что он не заметил этого сразу. У всех его машинописных страниц правый край текста был неровный, но страницы этой рукописи выглядели настолько красиво и естественно, что эта особенность ускользала от внимания.

— Так, прекрасно. И опять-таки, я знаю устройство, при помощи которого можно добиться такого эффекта, но его трудно раздобыть, и… к чему вообще такие хлопоты? Результат смотрится красиво, верно, но таких усилий не стоит.

— Как сказать… — Пит уселся на кровати и достал сигарету — ему потребовалось успокоить нервы. Он постучал торцом сигареты по тумбочке, уплотняя табак; сигареты с фильтром казались ему какими-то женственными, а дым, прошедший через фильтр, по вкусу напоминал опилки. После нескольких глубоких затяжек он сказал: — Не знаю, кто такой Гордиан, но вряд ли он телепат.

— Почему? — Макгрегор взглянул на него поверх очков.

— Вовсе не поэтому. — Он махнул на лежащую рядом рукопись. — Это лишь подтверждает вывод, к которому я пришел по дороге сюда… насчет «Реакций».

— Какому же?

— Ну… как бы это выразить?.. Словом, примерно так: в рассказе, который ты напечатал, есть нечто большее, чем я пока в него вложил. Идеи, обстановка и даже имена совпадают, но в рассказе есть та глубина проработки деталей, о которой я даже думать не стал бы, пока не начал работать над ним всерьез.

— Ну, и… к какому же выводу ты пришел?

— Я? Лучше и не говорить. — Пит покачал головой. — Я скорее поверю в телепатию.

Тут он впервые увидел разгневанного Макгрегора.

— Если ты отвергаешь факты, — взревел редактор, — то с чем будешь работать дальше? Гадать на картах или на овечьих потрохах?

— Так нечестно, — запротестовал Пит, чувствуя, что краснеет. — И вообще, все это невозможно.

— Ах, невозможно? Тогда почему мы сейчас в Лос-Анджелесе?

У Пита не нашлось достойного ответа. Макгрегор смягчился и похлопал его по плечу.

— Сегодня мы все равно ничего сделать не сможем. Возможно, что-то прояснится после встречи с Гордианом. А пока, думаю, нам лучше лечь спать. Мои биологические часы еще идут по времени Восточного побережья.

— Что ж, справедливо, — согласился Пит.

Но заснул он еще очень нескоро.

* * *
— И это четвертый по величине город страны? — изумленно спросил Макгрегор, когда Пит миновал аэропорт, направив машину на юг по бульвару Сепульведа.

— Вообще-то, нет. Если верить карте, что лежит у тебя на коленях, это самостоятельный город Эль-Сегундо.

На восточной стороне Сепульведы виднелись улицы и дома; на западной же — заросшее сорняками поле, побуревшее под летним солнцем.

— Насколько я вижу, тут одни нефтяные скважины.

— Похоже на то.

Пит свернул налево, на бульвар Эль-Сегундо, и проехал около мили, пока снова не показались дома. Чуть западнее Хоторнской средней школы «шевроле» тряхнуло на трамвайных путях.

— Признаки жизни, — заметил Макгрегор.

Проехав еще четыре мили, Пит повернул направо, на бульвар Вермонт, и поехал на юг. Улица была широкой и явно претендовала на звание главной, хотя посередине ее разделяла земляная полоса, а по бокам виднелись длинные пустыри. Однако на ней отыскались супермаркет, винный магазинчик и несколько длинных приземистых зданий, гордо именующих себя «клубами».

— Интересно, что это такое? — спросил Макгрегор.

— Тут играют в покер, — пояснил Пит, как всегда, радуясь тому, что ему известно нечто такое, чего не знает Макгрегор (что случалось довольно редко). — По законам Калифорнии покер не считается азартной игрой, и местные власти сами определяют, разрешать ли игру в покер на своей территории. А в Гардене эти клубы платят немалые налоги.

На бульваре Гарденье, где стояла почта, сосредоточилась вся деловая жизнь городка: аптека на углу бульвара Вермонт, универсальный магазинчик, ювелирная лавка и розовое оштукатуренное здание «Бэнк оф Америка», позолоченная вывеска которого, написанная староанглийскими буквами, блестела в лучах утреннего солнца. Стояли здесь и жилые дома, по большей части белые щитовые домики, возведенные задолго до войны. Рядом с одним из них, на узкой улочке под названием Бадлонг, отыскалась почта. Пит подвел машину ко входу; места для стоянки имелось предостаточно.

— И что теперь? — спросил он, выключая двигатель.

Макгрегор сражался с дорожной картой; как Пит и предвидел, у него хватило умения правильно сложить проклятую штуковину и сунуть ее в «бардачок».

— Теперь? Зайдем на почту и станем ждать, пока мистер Гордиан не откроет ящик номер сто сорок восемь.

— И когда просидим там часов шесть, нас выкинет почтмейстер.

— Чушь. Писатели просто обожают заглядывать в почтовые ящики — болезнь у них такая. А почтмейстера я беру на себя.

— Не возражаю. — Они уже шагали к низким и широким ступеням почты.

Все оказалось так, как предсказывал редактор. Когда тощее существо за прилавком осведомилось, чем помочь джентльменам, Макгрегор спросил:

— Хотим узнать, когда вы обычно раскладываете почту по ящикам. У нас на это время назначена встреча кое с кем.

— Обычно около одиннадцати, — невозмутимо ответил почтмейстер. — Время у вас еще есть.

— А где тут можно выпить кофе? — поинтересовался Пит, не желая оставаться в стороне от разговора.

— В квартале налево есть кулинария. Думаю, там найдется то, что вам нужно.

Кофе им налили хороший: обжигающе горячий и крепкий. Пока Пит и Макгрегор смаковали его, вошел японец в костюме и шляпе; многие прохожие на улицах Гардены были восточного происхождения. Японец купил полфунта салями, расплатился с продавцом, поблагодарил его и вышел.

— Окультурились, — усмехнулся Макгрегор. Его взгляд стал сосредоточенным. — Гм-м… кажется, с этим можно что-то сделать. Допустим, у нас есть инопланетная раса, только что вступившая в контакт с технологически развитыми землянами…

Их дальнейший разговор продавец за прилавком слушал, выпучив глаза. Пит торопливо царапал заметки в записной книжке и чуть не забыл взглянуть на часы.

— Уже половина одиннадцатого. Пора возвращаться, а то вдруг они сегодня начнут раньше?

Макгрегор поднялся (к явному разочарованию продавца), но он был не из тех, кого легко отвлечь от размышлений.

— Все это очень хорошо, — продолжил он, когда они шагали к почте, — но как быть с инопланетными жрецами? Пусть даже машины и механизмы землян сильно облегчат жизнь их соплеменникам, но разве они не покажутся жрецам некоей черной магией? И как это повлияет на их общество?

— Тут возможно несколько вариантов. И при данных конкретных обстоятельствах жрецы даже могут оказаться правы.

— И то верно. Господи, да ведь тут нет однозначного и правильного ответа. А я хочу получить хороший, крепкий, внутренне непротиворечивый текст, в котором эти предположения — какими бы они ни оказались — были доведены до логического конца.

Возле абонентских ящиков на почте уже стояли два человека, еще несколько вошли следом за Питом и Макгрегором.

— Не могут же они все оказаться писателями, — прошептал Пит, прикрыв рот ладонью.

Редактор закатил глаза:

— Ты будешь потрясен, узнав правду.

В пять минут двенадцатого сквозь небольшую толпу протолкался почтальон с огромной позвякивающей связкой ключей и начал заполнять ящики. Макгрегор толкнул Пита локтем, но тот уже увидел, как несколько конвертов отправились в ящик 148.

Пит повертел головой, гадая, кто из стоящих рядом с ним мужчин — таинственный Марк Гордиан (если он, конечно, здесь).

Разумеется, не лысый коротышка в комбинезоне; вид у него такой, словно он и читать-то не умеет, не то что писать. Куда более подходящими казались человек, похожий на доктора, и мускулистый мужчина в цветастом галстуке.

Пит получил хороший урок на тему достоверности предположений, когда ящик открыла веснушчатая рыжая женщина в очках. Она выглядела на несколько лет моложе Пита и была одета в блузку цвета ржавчины и зеленые спортивные брючки.

Макгрегор хмыкнул:

— У нас нет никаких причин полагать, что Гордиан не может быть женат.

— Пожалуй, нет, — согласился Пит. И все же он был застигнут врасплох: он так много думал о Марке Гордиане писателе и Марке Гордиане загадке, что на Марка Гордиана в роли обычного человека сил уже не осталось.

Женщина не обратила внимания ни на него, ни на Макгрегора. Они вышли следом за ней на улицу, где она уже вскрывала почту. Конверт с чеком внутри отправился в сумочку: Открыв второй, она негромко бросила: «А, черт», смяла листок и швырнула его в урну. Она выглядела не сердитой, а лишь раздраженной, а ругнулась так, как выругался бы на ее месте мужчина. Пит удивленно моргнул.

Ее машина стояла в нескольких шагах от его «шевроле». Пит нахмурился: она ездила на дешевом и уродливом «фольксвагене-жуке». Сам он несколько месяцев воевал с немцами, и ему даже в голову не приходила мысль купить немецкую машину.

— Извините, вы миссис Гордиан? — спросил он, когда женщина открыла дверцу своей машины. Она на секунду замерла, потом удивленно взглянула на него снизу вверх.

— Кажется, мы с вами не знакомы, — ответила она. — Но да, я мисс Гордиан.

Пит обозвал себя болваном, потому что не заметил отсутствия кольца у нее на пальце. Единственным утешением было то, что Макгрегор тоже этого не заметил. Редактор кивнул, извиняясь.

— Вы родственница Марка Гордиана? — спросил он.

Женщина прищурилась. Питу показалось, что она сейчас уедет, не ответив.

— А кто вы?.. — начала она и смолкла. — Вы Джеймс Макгрегор.

— Слова прозвучали, как обвинение.

— Да. А это Питер Лундквист.

Ее брови взметнулись.

— А ведь и верно! — воскликнула она, словно узнала его, хотя Пит не сомневался, что никогда прежде ее не видел. — А для чего вам нужен Марк Гордиан? — спросила она, помедлив.

— «Реакции», — коротко ответил Пит и понял, что попал в цель.

— А-а… — протянула она и топнула. — Черт! — На сей раз ругательство прозвучало признанием. — Так вы уже над этим работаете?

У Пита заколотилось сердце, но он заставил себя успокоиться.

— Да.

— Так вы родственница Марка Гордиана? — повторил Макгрегор.

Уголок ее рта приподнялся:

— В некотором смысле. Я и есть Марк Гордиан.

Пит никогда прежде не видел на лице Макгрегора выражения, которое можно назвать глупым, но предположил, что сейчас у него самого выражение не умнее.

— Полагаю, ответ достаточно честный, — сказал наконец Макгрегор. — В конце концов, и Э.Мейн Халл, и Кэтрин Мур, да и Эндрю Нортон тоже, насколько мне известно, женщины. Рад с вами познакомиться, Марк.

— А вот я не совсем уверена, что рада с вами познакомиться, — возразила она, все еще вглядываясь в их лица. — Кто еще знает, что вы здесь? — Это был резкий вызов; Пит решил, что она вновь готова взорваться.

— Моя жена, разумеется, — ответил редактор. Пит сказал то же самое. — И еще детектив в Нью-Йорке, которого очень интересует машинка, на которой вы печатаете.

— Охотно верю. — Она усмехнулась. — И больше никто? Ни ФБР, ни ЦРУ?

Пит развел руками:

— Да что бы мы им показали? Они бы со смеху померли, послушав, как мы изображаем Бака Роджерса[10]. И кроме того, — добавил он с присущей ему независимостью, — какое им, черт побери, до всего этого дело?

— Да, сказано в вашем духе, верно?

У Пита снова возникло ощущение, что она многое о нем знает.

Женщина медленно кивнула, точно принимая решение:

— Хорошо, если хотите, поезжайте следом за мной. Если кто и заслуживает объяснения, так это вы. — Не дожидаясь ответа, она уселась в «фольксваген», его двигатель с воздушным охлаждением тут же взревел.

Десять минут спустя она свернула на дорожку, ведущую к новенькому коттеджу; поросшая нежной молодой травой лужайка перед ним казалась несколько запущенной. Пит припарковал «шевроле» на противоположной стороне улицы. Пока Макгрегор и Пит подходили, она заперла машину и махнула в сторону здания:

— Правда, замечательный дом? Я здесь живу всего четыре месяца. Одиннадцать с половиной тысяч, и заем под четыре с половиной процента.

— В наши дни все безумно дорого, — сочувственно заметил Пит.

Она покраснела и издала странный звук, удививший Пита, но он тут же понял, что она старается не расхохотаться.

— Не обращайте внимания, — сказала она чуть погодя. — Как насчет ланча? Готовлю я неважно, но сандвичи сделать нетрудно, а в холодильнике есть пиво.

— Годится, — немедленно откликнулся Макгрегор. Пит кивнул.

— Тогда заходите.

Оказавшись в коттедже, Пит ощутил разочарование. Дом был достаточно уютен, обставлен стилизованной под прошлый век мебелью, на стенах репродукции Рафаэля и книжные полки — ничего особенного. Потом Пит понял причину. Он ожидал увидеть нечто необычное и не мог понять, как реагировать на обыденность.

Женщина провела его и Макгрегора на кухню, положила на ломти ржаного хлеба ветчину, маринованный укроп и горчицу и открыла поворотным ключом три жестянки «бургермейстера». Несколько минут они не разговаривали, занятые едой.

— Вкусно, — сказал наконец Пит, вытирая рот. — Спасибо, э-э… как вас называть?

— Мишель, — улыбнулась она.

Мужчины почти одновременно достали сигареты и оглянулись в поисках пепельницы. Они ее не увидели, а Мишель Гордиан перестала улыбаться.

— Буду вам признательна, если вы не станете курить в доме, — резковато произнесла она. Макгрегор пожал плечами и убрал пачку. Его примеру неохотно последовал и Пит — он был куда большим рабом никотина, чем редактор. Мишель положила грязные тарелки в раковину.

— Не пройти ли нам в комнату? — предложила она. — Там будет удобнее.

Она указала гостям на кушетку, а сама, усевшись лицом к ним в кресле-качалке, перешла к делу с прямотой, которую Пит не привык встречать у женщин:

— Итак, кто я, по-вашему, такая?

— Путешественница во времени, — не сразу ответил Пит. Размышлять о невозможном было гораздо легче, чем высказать вывод вслух.

— Почему? — Она без усилий управляла ситуацией. В кои-то веки даже Макгрегор не испытывал особого желания вмешаться, и это тоже помогло Питу принять безумную мысль всерьез.

Он заговорил, перечислив все обнаруженные им и Макгрегором странности, сознавая при этом, насколько абсурдно звучат его слова. Он ожидал, что Мишель расхохочется, но она подалась вперед, внимательно слушая. Интерес оживил ее лицо, и Пит впервые подумал о ней как о привлекательной женщине.

Когда он, запинаясь, договорил, она молчала почти минуту, а затем, как и возле почты, приняв решение, смело пошла вперед.

— Вы, разумеется, правы, — резко проговорила она.

Макгрегор минуту молчал, а затем сказал в ее же тоне:

— Мне хотелось бы увидеть более веские доказательства, чем пишущая машинка, пусть даже странная, и услышать не просто подтверждение наших догадок. Меня уже пытались надуть, и не раз. И еще… извините, но в этой комнате я не вижу ничего хотя бы чуточку… вневременного. Это относится также и к вашему кабинету, насколько я успел заметить из кухни.

— Я не настолько беспечна, — возразила Мишель, — пусть даже допустила явную неосторожность. Ко мне заходят соседи и друзья; что они подумают о дисководе или видео?

«Бессмысленные слова», — подумал Пит.

Услышав фырканье Макгрегора, он понял, что редактор думает так же. Тот с показной печалью покачал головой:

— Значит, вам нечего показать?

Глаза Мишель гневно сверкнули.

— Я этого не говорила, — резко возразила она и, порывшись в сумочке, достала тонкий белый пластиковый прямоугольник размером с водительские права, что-то с ним быстро сделала и протянула гостям.

— Пробуйте, он включен. Просто нажимайте цифры, функции и знаки.

По верхнему краю карточки шла дюймовая полоска серебристого материала с угловатым темно-серым нулем в правом углу. Пит нажал цифру 7 и едва не выронил карточку, когда мгновенно и бесшумно на месте ноля появилась семерка. Макгрегор протянул палец и нажал на знак квадратного корня. Семерка исчезла, сменившись на 2.6457513.

— Это, — тихо пробормотал редактор, — самая поразительная вещь, какую я видел в жизни.

Пит едва его слышал. Ему доводилось пользоваться настольными электрическими калькуляторами — неуклюжими аппаратами размером с половину пишущей машинки, — и он привык к гудению их моторов, жужжанию и пощелкиванию шестеренок и рычагов. К долгому ожиданию, без которого было немыслимо умножение многозначных чисел. А тут, нажав даже не на кнопку, а на символ функции, он мгновенно получил результат с точностью до седьмого знака. Пит встретился с будущим и влюбился в него.

Когда Мишель протянула руку за поразительной вещицей, ему не хотелось ее отдавать. И он сказал первое, что пришло ему в голову:

— Если вы привыкли к таким машинам, то как вы можете жить в 1953 году?

Макгрегор привычно развил эту мысль на шаг дальше:

— Сколько столетий отделяет ваше время от нашего?

Рыжеватая бровь приподнялась:

— Мне жаль вас разочаровывать, но всего лишь тридцать пять лет.

— Услышав их недоверчивые восклицания, она добавила. — Поразмыслите вот о чем: что подумал бы лучший в мире инженер-авиатор в 1918 году о реактивном истребителе F-86? Чем более развита технология, тем скорее она может развиться дальше.

— Верно, но меня никогда еще так не тыкали в это носом, — пробормотал Макгрегор.

Пит смотрел на ситуацию несколько иначе. Идея будущего привлекала его задолго до того, как он начал о нем писать. А теперь он подержал кусочек его в руке, коснулся теплой ладони человека оттуда. Он должен узнать больше.

— Что еще вы можете нам показать? — выдохнул он. — Что это за штуки вы упомянули: видео и этот… дисковвод? Они наверняка у вас есть, иначе вы про них бы не заговорили.

— Дисковод, — рассеянно поправила она. — Да, они у меня есть. А вот должны ли вы их увидеть… что ж, думаю, приехав ко мне в такую даль, вы заслужили это право. Приглашаю вас…

Она провела их через кухню и, когда все вышли в задний двор, заперла за собой дверь.

— Зачем? — удивился Пит. — Мы ведь уходим ненадолго, так ведь?

Она сперва тоже удивилась, потом смутилась:

— Привычка. Нечто такое, что я тоже прихватила с собой из девяностых.

Макгрегор кашлянул.

— И это подводит нас к другому вопросу. Пит спрашивал, как вы здесь живете; меня же больше интересует, почему? И зачем такая секретность? Почему бы вам, обладая такими знаниями, не помочь Соединенным Штатам в борьбе с «красными»?

В лице Мишель что-то изменилось. Она была моложе Пита и намного моложе редактора, но прожитая в будущем жизнь («Господи, да ведь она еще и не родилась!» — подумалось Питу) сделала ее рациональнее и циничнее их обоих. У Пита вновь пробудились дурные предчувствия.

— А почему вы думаете, что правительство заслуживает подобной помощи? — холодно осведомилась Мишель.

— А почему вы считаете иначе? — спросил Макгрегор после короткой ошеломленной паузы. В его голосе вновь послышалась враждебность, и Пит его за это не винил. Впрочем, Мишель она не смутила.

— Хотя бы потому, что «Уотергейт» не вымысел. Я лишь изменила некоторые имена. Хотите знать, кто на самом деле президент Кэвено?

Она выдержала драматическую паузу и назвала фамилию.

— Черт бы меня побрал! — не сдержался Пит. Макгрегор поморщился.

— Такое имя, как Клаус Барбье, вам что-нибудь говорит? — безжалостно продолжила она.

— «Лионский мясник»! — воскликнул Пит. — Я был там вскоре после ухода нацистов. И что вы про него скажете?

— Сейчас он живет в Южной Америке, потому что поставлял информацию нашей разведке, и мы помогли ему тайно покинуть Францию. Лет через тридцать его наконец-то поймают, и нам придется извиняться.

Пит чуть не выпалил: «Я вам не верю», — но слова застряли у него в горле.

— Ну что, продолжать? — спросила Мишель Макгрегора. — Или вы поверите, что у меня есть причины так поступать?

— У вас неприятная манера доказывать свою правоту, — ответил редактор, но спорить не стал.

Мишель открыла замок, подняла дверь гаража, включила свет и снова заперла дверь. Треть помещения была заставлена примерно тем же, что и гараж Пита: газонокосилка, садовые инструменты и пирамида ящиков со всевозможным хламом. Но здесь гараж был перегорожен стеной с врезанной дверью; над ручкой поблескивал массивный навесной замок.

— Вот тут я и работаю, — пояснила она, отпирая замок и распахивая дверь.

Мишель щелкнула выключателем возле двери. Пит сам не знал, что ожидал увидеть — наверное, нечто вроде летающей тарелки. Все оказалось гораздо проще. Общее впечатление напоминало обстановку его рабочего кабинета: конторская мебель, множество книг и архивных папок. В углу стоял предмет, который он тоже с удовольствием поставил бы у себя в кабинете — маленький холодильник.

Но чем больше он приглядывался, тем более странными казались предметы. Телевизор был совершенно незнакомой модели, а подключенный к нему ящичек со множеством ручек и кнопок Пит и вовсе не смог опознать. Радио, проигрыватель и колонки выглядели вполне узнаваемо, но казались голыми без привычного общего корпуса.

А на столе он увидел некое устройство с клавиатурой, но если пишущая машинка и была его матерью, она явно согрешила с телевизором. Провода соединяли его с двумя другими незнакомыми машинами… хотя нет, погодите! В одном из них он разглядел бумагу.

— Неудивительно, что у вас такая бумага! — воскликнул Пит. — У нее боковые отрывные полоски с дырочками, сквозь которые проходят зубцы электрического печатного устройства. Вам остается лишь их оборвать. Умно придумано!

— Доставить сюда принтер оказалось труднее всего, — заметила она. — Не хочу распространяться о том, как я перемещаюсь во времени, но сюда я могу прихватить только то, что способна удержать в руках. Сейчас я почти все время живу здесь, а в будущее отправляюсь, лишь когда мне требуется нечто, что можно раздобыть только там. Как оказалось, мне тут нравится.

Пит подошел к столу. На нем, рядом с комбинацией телевизора и машинки, лежал журнал. Он не узнал ни названия, ни эмблемы на обложке: стилизованная кроличья голова с галстуком-бабочкой. «33-й юбилейный выпуск!», гласила надпись на обложке. Дата выхода (увидев ее, он даже похолодел) позволила ему решить простенькую задачку на вычитание.

— Он вот-вот начнет выходить. — Даже такая связь с его временем оказалась приятной. И тут он заметил еще кое-что. — Он стоит пять долларов? — с ужасом спросил он.

— Все не так страшно, как кажется, — успокоила его Мишель. — В ценах 1953 года это примерно от доллара до полутора.

Пит нахмурился. Даже послевоенная инфляция не была столь суровой. Да, кое-чему в будущем завидовать не приходится.

— Можно посмотреть? — спросил Пит, взяв журнал.

— Смотрите, — разрешила она с какой-то непонятной интонацией в голосе и с нарочито невозмутимым лицом добавила: — В некотором отношении для вас он интереснее* чем для меня.

Первые несколько страниц занимала в основном реклама. Качество цветных фотографий превосходило все, что мог предложить 1953 год. Увидев очертания автомобилей, Пит ахнул. Их отличие от современных бросалось в глаза, хотя моды также изменились, у женщин появились новые прически, а у мужчин бороды и усы стали привычными.

Журнал раскрылся в центре. С цветного вкладыша Питу улыбнулась очень красивая девушка.

— Теперь я понял, о чем вы говорили. Этот журнал — нечто вроде «Эсквайра», — сказал он и развернул сложенный вкладыш, но тут же торопливо сложил, покраснев до корней волос. — Откуда у вас эта… эта порнография?! — рявкнул он.

И покраснел еще больше, увидев, с каким трудом она сдерживает смех.

— По нашим стандартам это никакая не порнография; более того, это еще очень мягкий журнал по сравнению с другими, — спокойно пояснила она. — А купила я его там же, где и калькулятор — в аптеке на углу бульваровВермонт и Гардена.

— Вы купили его сами? И не попросили сделать это мужчину? Не верю! Как же вы потом осмелитесь прийти туда снова?

— В мое время женщины могут делать многое…

Она взглянула на него и улыбнулась, чуть приоткрыв губы. Был ли в этом особый смысл или ему просто почудилось?.. Пит не был уверен, что ему хочется это узнать. После женитьбы на Кэтрин он почти не обращал внимания на других женщин, но сейчас бессмысленно отрицать, что его привлекает Мишель Гордиан. И он не мог понять, где кончается интерес к ее происхождению и где начинается интерес к ней как к личности — и как к женщине.

Пит испытал благодарность, когда она сменила тему.

— Поверьте, журнал я купила не из-за иллюстраций. В нем опубликован рассказ Кларка, который я хочу использовать.

На мгновение Питу хватило этих слов как доказательства того, что журнал не считается непристойным: он не мог представить, как Артур Кларк согласится в таком публиковаться. И тут его ошарашил полный смысл сказанного.

— В таком случае вы признаете, что все ваши публикации — плагиат? — холодно спросил Пит — Так вот зачем вы сюда явились — чтобы жить припеваючи за чужой счет! — Его симпатия к ней мгновенно исчезла.

— Все, несомненно, выглядит именно так, — подтвердил Макгрегор.

Пока Пита околдовывала экзотическая технология, инстинкт редактора увлек Макгрегора к книжным полкам. Почти все книги на ней были карманного формата и в мягкой обложке. Некоторые авторы были Питу знакомы, другие — нет. Книги стояли по алфавиту, и Пит невольно взглянул на «Л». Он был поражен тем, сколько он написал… или напишет… или ему еще предстоит написать…. Он сдался, так и не подобрав правильную форму глагола.

Макгрегор снял с полки несколько книг и показал одну Питу:

— Видишь, сборник называется «Нейтронная звезда». В нем также есть рассказы «В галактическом ядре» и «Обделенные»[11]. А вот еще: «Лауреаты „Хьюго“, том пятый, а в нем „Так, чтобы ты не заметил“[12]. Если хочешь, могу продолжить список.

Он взглянул на Мишель Гордиан как на отвратительное насекомое, и Пит его прекрасно понял. Он всегда считал тех, кто крадет чужую работу, омерзительными личностями. Ситуация, когда авторы украденных рассказов оказались лишены даже шанса доказать свое авторство, лишь усугубляла тяжесть преступления.

Пит даже не смог оценить хладнокровие, с каким Мишель выдержала направленные на нее убийственные взгляды.

— А не хотите ли послушать, почему я так поступила? — спросила она.

— Да какая разница? — процедил Пит, стыдясь мыслей, которые приходили ему в голову всего несколько минут назад.

— Это же очевидно, — проговорил Макгрегор. — Старейшее клише научной фантастики — путешественник во времени использует особые знания, чтобы разбогатеть. Правда, я не ожидал, что увижу такое воочию.

— Разбогатеть? — повторила Мишель. Теперь настала ее очередь покраснеть — но не от стыда, а от гнева. — Вряд ли мне это грозит, когда платят по три цента за слово, а то и меньше. Существует множество более легких способов заработать деньги, чем торчать часами за компьютером. — Увидев их недоуменные взгляды, она ткнула пальцем в мутировавшую пишущую машинку.

Пит сочувственно вспомнил, как трудно ему сводить концы с концами, но Макгрегора ее слова не очень-то тронули.

— Тогда что? — рявкнул он. — Здесь вы себе создали имя и репутацию. А кто вы в своем времени?

Он задал явно риторический вопрос, но неожиданно получил на него ответ:

— Перспективный и достаточно известный автор фантастики, если вас это интересует. Вы ведь рассматривали книги на полках, так почему же не достали мои?

Их было четыре: три романа и сборник рассказов, опубликованные, как заметил Пит, под ее именем.

— Как видите, мне нет нужды красть ради публикации.

— Увидев такое, — Пит показал на журнал с кроликом на обложке, — я пришел к выводу, что напечатать можно что угодно.

— В этом смысле вы правы, — улыбнулась она. — Но далеко не все, что я пишу сама, является научной фантастикой. Надеюсь, вы меня поняли.

— О, вот как… — Пит и Макгрегор переглянулись, и писатель негромко спросил: — Тогда какие же из них настоящие?

— Господь с ними, — нетерпеливо махнул рукой Макгрегор и уставился на Мишель поверх очков. — Вы говорили, что, кроме чисто личных, у вас имеются и иные причины поступать так, как вы поступаете.

— Да, имеются, — с облегчением ответила она.

— Надеюсь, они достаточно веские.

— Я считаю, что да.

Макгрегор ждал, она молчала.

— Ну? — рявкнул он, не выдержав.

— А вы догадайтесь сами.

Никакие другие слова не смогли бы так возбудить интерес Макгрегора.

— И вы тоже, Пит. Ведь вы наверняка прочитали множество рассказов, которые я опубликовала — не стану называть их своими, если это вас задевает. Что у них есть общее?

«Немногое», — пришло Питу в голову. Уж слишком они разные. А чему тут удивляться, если они на самом деле написаны «коллективом авторов»?

Макгрегор, для которого сравнение различных произведений было занятием более привычным, догадался первый и медленно проговорил:

— Если у них и есть нечто общее, так это то, как герои справляются с проблемами. Все они способны применять знания логически.

— Спасибо. Это главная мысль, которую я хотела донести до читателей. — Повернувшись к Питу, она с деланной небрежностью спросила: — У вас есть дети школьного возраста?

— Два мальчика, — кивнул он. — А что?

— Как их учили читать?

— Сами знаете, — скривился Пит. — С помощью этих современных идиотских картинок и заданий. Короче, когда Карлу исполнилось четыре, я купил з магазине подержанных книг старую азбуку и сам научил его читать так, как полагается. А через год повторил то же с его братом. Теперь каждый из них в своем классе считается одним из лучших учеников.

— Не сомневаюсь. Но как быть с детьми, чьим родителям все равно? Как они справятся, наткнувшись на незнакомое слово? Вы хороший автор фантастики. Так попытайтесь сделать прогноз. Что станет с этими детьми, когда они вырастут? Когда некоторые из них сами станут учителями и попробуют научить читать своих детей?

Пит подумал, и выводы ему не понравились.

— По-вашему, все так и будет?

— Боюсь, что да. Можете заодно остерегаться и так называемой «новой математики», она столь же привлекательна, как и чтение с помощью картинок.

— Сорок лет — не такой уж и большой срок, — возразил Макгрегор. — Когда Римская империя стала рушиться, потребовалось несколько поколений, чтобы неграмотность широко распространилась. А ведь у нас исходный уровень выше, чем у римлян.

— Верно, — согласилась Мишель, — но ведь римляне изо всех сил старались сохранить то, что имели, даже когда у их ворот стояли варвары.

Она смолкла, предоставляя мужчинам логически завершить ее мысль.

— Так мы что, этого не сделали?! — воскликнул Пит.

И тут Макгрегор, как обычно, задал вопрос, который следовало задать:

— А почему все пошло не так?

— Я не очень-то далеко заглядывала в прошлое и не могу говорить наверняка, — ответила Мишель, — но две причины могу назвать. Одна из них, как я уже говорила, это образование. А другая — похмелье после войны во Вьетнаме.

— Где? — переспросил редактор.

А Пит тут же вспомнил, какие мысли возникали у него перед тем, как он начал читать «Реакции».

— Господи! «Наступление в канун праздника Тет»! — воскликнул он.

Макгрегор посмотрел на Пита, потом перевел взгляд на Мишель.

— Что, и эта вещь основана на фактах?

Когда Мишель кивнула, он горько рассмеялся.

— А знаете, я едва не отклонил эту повесть. Решил, что читатели не поверят. И спасло ее только описание техники, да еще внутренняя логика. И неудивительно. — Макгрегор все еще покачивал головой.

— Вы правы, — подтвердила Мишель. — Война и стала одной из причин, почему журнал стоит пять долларов. И на пушки, и на масло одновременно денег не хватило, — то есть не хватит — и разницу возместил печатный станок.

— Так было всегда, — заметил Пит.

— Верно, но я считаю это наименьшим ущербом. Как там говорил Хайнлайн: «Неважно, что гамбургер стоит десять долларов, пока гамбургеров хватает всем». Ущерб, нанесенный стране, был гораздо страшнее.

— Бунты, марши протеста и тому подобное? — спросил Пит. В повести они лишь упоминались, но составляли постоянный противовес боевым действиям, описанным как главные события.

— Это лишь крайнее проявление того, о чем я говорю. Из-за войны люди стали весьма цинично относиться к любым действиям правительства (Уотергейт также этому способствовал), и многие, когда правительство пыталось сделать хоть что-то, непременно выступали против него или считали его действия дурацкими.

А вместе с презрением к правительству пришло и презрение к любым организациям и стандартам. Боюсь, это также способствовало провалу системы образования. И, естественно, в условиях, когда всячески подчеркивалась значимость личности, все, что не вело к немедленной и очевидной выгоде, почти не получало поддержки. Забуксовала даже космическая программа — когда на орбиту были выведены метеорологические спутники и спутники связи, люди стали воспринимать их как должное и перестали думать о поддержке научных исследований и технологий, которые сделали их реальностью. Ну что я еще могу сказать? Народ охладел к науке и технологиям. И в этом горькая истина.

— Но не совсем же, — возразил Пит. — А как же эти штуковины?

— Он указал на телевизор, подключенный к нему загадочный аппарат и… как же она его назвала?..

— Это сделано в Тайване, эго — в Японии. Никто в Штатах уже не делает видеомагнитофоны — мы не можем конкурировать с японцами… Это тоже сделано в Японии… микрокалькулятор американский, но японские не хуже и становятся все лучше и дешевле. — Увидев их ошарашенные лица, она мягко добавила: — Но в моем времени не все столь уж плохо. Черные — нет, извините, у вас их «вежливо» называют неграми — и женщины имеют гораздо больше возможностей, чем сейчас, и многие пользуются этим преимуществом. А многих из тех, кто сейчас умирает или остается инвалидом, спасают.

— Значит, «Пересадка сердца» тоже правда? — спросил Макгрегор.

— О да, но это лишь самая впечатляющая из многих новых возможностей… Что еще? У нас до сих пор противостояние с русскими, но уже не с Союзом. Ничего плохого в этом нет; два больших народа конкурируют, не прибегая к военным действиям.

— Не сомневаюсь, что все это очень интересно, — нетерпеливо произнес редактор, — но я так и не услышал ответ на главный вопрос: зачем вы здесь?

— А я полагала, что уже ответила на него Разумеется, я пытаюсь изменить будущее. — Она заговорила настойчиво, точно адвокат, пытающийся убедить судью в истинности своих доводов. — Нам так не хватает дальнейшего продвижения в тех областях, где мы добились немалых успехов. Когда свернули лунную программу…

Макгрегор простонал, а Пит ощутил набежавшую волну ярости Ему очень не хотелось ей верить, но эти слова, увы, очень хорошо сочетались со всем уже сказанным прежде.

Он заставил себя вслушаться в то, что она говорила:

— По сравнению с моим временем здесь все еще сильны образование, интерес и, быть может, самое важное, мотивации. А я пытаюсь лишь чуть-чуть подтолкнуть события и внушить мысль о том, что лучший способ решить проблему — применить к ней знания, если использовать ваши слова, мистер Макгрегор. Это справедливо как для моих рассказов, так и для тех, что я позаимствовала у других авторов.

— Кроме того, вы приправляете их своими знаниями, — заметил редактор.

— Разумеется. Среди тех, кто читает научную фантастику, поразительно много инженеров и ученых; ныне это утверждение гораздо справедливее, чем в мое время. И если из моих «рассказов о ближнем будущем» они позаимствуют идею-другую и воспользуются ими сейчас… думаю, вы меня поняли. Я стараюсь как можно точнее описывать всевозможные устройства и технологии.

— Используете фантастику для спасения мира? — усмехнулся Макгрегор. — Мне очень не хочется такое говорить, но вам не кажется, что это несколько наивно?

— Если не сработают идеи, что тогда? — спросила Мишель.

Редактор снова хмыкнул.

После затянувшейся паузы Пит набрался решимости и спросил:

— Ну и как?..

— Я еще не потеряла надежду. Вы действительно хотите узнать больше?

— Гм… пожалуй, нет, — ответил Пит и задумался, насколько искренним был его ответ. Скорее всего, да. Знание того, что ждет впереди, слишком напоминает утрату свободы воли, и он даже вздрогнул, представив, какую тяжесть Мишель Гордиан взвалила на свои плечи.

Должно быть, Макгрегор подумал о том же, потому что спросил:

— Чем я могу вам помочь?

— Просто забудьте, что вообще сюда приезжали, — отрезала она. — И еще, очень вас прошу, не проявляйте снисходительности к моим рассказам. Если они окажутся не стоящими прочтения, то всем будет наплевать, содержат ли они нечто толковое.

Макгрегор по-волчьи оскалился:

— На сей счет не волнуйтесь. Если я начну печатать плохие рассказы, мой журнал разорится, и мне придется или голодать, или искать другой способ зарабатывать на жизнь.

— Что ж, честный ответ, — скорчила она гримаску редактору и, шагнув мимо Пита, открыла дверь, выводящую в обыденный мир 1953 года.

— Извините, — пробормотал Пит по дороге к дому и, достав сигареты, жадно затянулся. Заметив неодобрение на лице Мишель, он продекламировал:

Из зелий всех страшней табак
Опасней бешеных собак.
Тебя он сделает худым,
И улетит здоровье в дым,
Когда ты куришь молодым.
Но я его люблю.
— Значит, вы дурак, — прокомментировала она, но все же дождалась, пока он не придавил окурок каблуком.

Едва они оказались в доме, Макгрегор с чувством произнес:

— Надеюсь, никто не станет спорить, если я скажу, что нам всем не помешает выпить. Мне сухой мартини, если у вас есть все необходимое.

— А что вам, Пит?

— Не откажусь от еще одного пива.

Она протянула ему пиво, смешала коктейль для редактора и джин с тоником для себя.

Стакан Макгрегора быстро опустел, он торопливо попрощался с хозяйкой.

Пит подумал, что редактору хочется обсудить события столь поразительного дня, но Макгрегор по дороге к мотелю почти все время молчал. Наконец Пит не выдержал и спросил:

— В чем дело, Джим? Никогда не видел, чтобы ты приканчивал стакан настолько быстро да еще молчал так долго.

— Ты ведь не очень-то приглядывался к ее книгам, верно?

— Нет. А что?

— Лучше бы и я этого не делал. — Макгрегор сделал долгую паузу.

— Одна из них называлась «Мемориальная антология Джеймса Макгрегора».

— «Мемориальная…» О, Джим!

— Вот именно. Приятно, наверное, знать, что тебя так высоко оценят.

Пит мог лишь восхищаться выдержкой редактора. Даже преступник, которому грозит газовая камера, может надеяться на отмену приговора; этот же приговор, хотя и с неопределенной датой исполнения, обжалованию не подлежал. Помедлив, он все же спросил:

— А ты… не посмотрел на дату публикации?

— Черта с два! — буркнул Макгрегор и почти дословно повторил мысль, вертевшуюся в голове у Пита: — Этот факт из будущего мне не очень-то хочется знать, спасибо большое.

— И что ты теперь станешь делать?

— А чего ты от меня ждешь? Разумеется, полечу обратно в Нью-Йорк и стану выпускать журнал. Ничего другого я делать не намерен.

— Он выудил из кармана бумажник и порылся в нем. — Где номер, по которому в «Транс уорлд» можно заказать билет? Ага, вот он… Надо будет позвонить, когда вернемся в нашу хибару.

Они уже сворачивали на стоянку перед мотелем, когда Пит задумчиво произнес:

— Судя по словам Мишель, в будущем все будет не столь просто — или хорошо, — как я надеялся.

Макгрегор рассмеялся:

— Помнишь фразу, которую Де Камп вложил в уста одного из своих персонажей? Что-то вроде: «Если правдивый путешественник вернется из рая, то он обязательно скажет, что его привлекательность сильно преувеличена».

— Что ж, может, и так. И все же мне не жаль, что она пытается немного подправить будущее. Подумать только, добраться до Луны, а потом свернуть космические программы. Идиоты!

— Я с тобой спорить не стану. Если бы я считал, что ты не прав, то позвонил бы в ФБР, а не в «Транс уорлд».

Пит выключил зажигание, они вышли из машины, и Макгрегор добавил:

— Давай собираться. Жены нас заждались.

— Это точно, — согласился Пит, но с тревогой поймал себя на том, что думает о Мишель Гордиан не меньше, чем о Кэтрин.

* * *
Большие пропеллеры завращались — сперва медленно, потом все быстрее, пока не превратились в полупрозрачные диски. Рев многоцилиндровых двигателей пробирал человека до костей даже через сталь и стекло аэровокзала. Лайнер покатился по взлетной полосе на запад и поднялся, убирая в брюхо черточки шасси.

Пожелав Макгрегору приятного полета, Пит направился через терминал к автостоянке. По дороге он прошел мимо телефонов-автоматов, где редактор тщетно пытался найти номер Марка Гордиана. Помедлив, Пит отыскал десятицентовик и подошел к свободной кабинке.

Набирая номер, он ощутил нарастающее беспокойство. Он услышал длинный гудок, другой, третий… и уже собрался скорее с облегчением, чем с разочарованием повесить трубку, когда услышал:

— Алло?

— Мишель?

— Да, это Мишель Гордиан. А кто говорит? — Она немного запыхалась; наверное, ей пришлось бежать к телефону.

— Это Пит Лундквист.

— Откуда у вас мой номер? — спросила она одновременно сердито и встревоженно.

— Увидел вчера на вашем телефоне, — виновато признался Пит. — У меня хорошая память на такие вещи.

— А-а… — Если она и смутилась, то немного. — Так чего вы хотите?

Не совсем зная, как ответить на такой вопрос, он решил принять ее слова буквально:

— Я подумал о нашем вчерашнем разговоре, и…

— …решили, что все-таки хотите узнать, что нас ждет впереди, — оборвала его Мишель с тем же непринужденным цинизмом, который, похоже, так свойственен человеку будущего. — Вчера вы были умнее, уж поверьте мне.

— Охотно верю, — быстро сказал он. — Просто понимаете, я оказался в помещении, где полно всяческих машин из вашего времени, и все до единой выключены! Я испытал танталовы муки. И хочу попросить вас показать мне их в работе, всего разок. А насчет всего остального я с радостью останусь невеждой.

Она так долго молчала, что он встревоженно спросил:

— Алло?

— Я на линии. Что ж, почему бы и нет? Худшее в моей жизни здесь — одиночество. Соседи неплохие, но у меня с ними очень мало общего, и я никогда не осмелюсь показать им то, что у меня в гараже. Они или нечего не поймут, или выдадут меня. А вы… Словом, когда вы позвонили, я как раз шла в гараж поработать над рассказом и просижу над ним, скорее всего, до вечера. Почему бы вам не заехать часам к девяти? Заходите прямо в гараж — я, наверное, буду еще там.

— В девять, — повторил он. — Хорошо, приеду.

Пит повесил трубку. «Все в порядке, — убеждал он себя, — я лишь посмотрю на чудеса, которых больше никогда не увижу».

«А если это так, то почему у тебя ладони вспотели?» — не унимался внутренний голос.

Пит предпочел не отвечать на этот вопрос.

Так уж вышло, что он опоздал; не зная прямой дороги к дому Мишель Гордиан, он дважды начинал плутать по незнакомым улицам, тускло освещенным редкими фонарями. Поэтому добравшись наконец до ее дома, он сперва решил, что она передумала и встретит его не в гараже: в окнах за задернутыми занавесками горел свет. Он позвонил в дверь, подождал, потом обошел дом и открыл дверь гаража.

Когда он вошел в ее тайное убежище, Мишель сидела за своим компьютером. Не оборачиваясь, она помахала рукой и сказала:

— Через несколько минут закончу. Сейчас работаю над трудным местом, и времени ушло больше, чем я думала. Извини.

Пит не ответил. Он даже не был уверен, что она его услышит: на проигрывателе крутилась пластинка и она слушала ее через наушники. Он подошел ближе к светящемуся зеленоватому экрану, перед которым она сидела. Мишель негромко ругнулась, нажала несколько клавиш — и на глазах у потрясенного Пита с экрана исчез абзац текста. Буква за буквой стала появляться новая версия.

— Я тоже хочу такую штуковину! — воскликнул он, страдая от зависти и вспоминая о ножницах, клее и скомканной бумаге в мусорной корзине.

Мишель услышала его слова и улыбнулась.

— Ну, кажется, готово, — сказала она и нажала несколько других клавиш. Загорелся огонек в прямоугольном ящике рядом с экраном; в ящике что-то защелкало. — Сохраняю написанное на гибком диске, — пояснила она, снимая наушники. — Завтра распечатаю.

Наверное, Пит очень напоминал мальчика, у которого отняли леденец.

— О, так вас, выходит, и в самом деле интересуют машины? — спросила она. Пит кивнул, но покраснел от ее иронии.

Она подождала, пока дисковод не смолк, напечатала новую команду. Пит вздрогнул, когда принтер заурчал, как большой кот. Отпечатанная бумага вылезала из него с поразительной скоростью.

— Насколько быстро он печатает? — спросил он.

— Кажется, около тысячи слов в минуту, — небрежно ответила она.

Пит внимательнее присмотрелся к принтеру и ахнул:

— Но там же нет никакой каретки!

— Только не спрашивайте, как он такое проделывает. Это же просто инструмент.

Пит сменил тему:

— А пластинка, которую вы слушали, из вашего времени или из моего?

— Из моего. Впрочем, для меня она довольно старая. Выпущена в… — она взглянула на картонную обложку, — в 1978 году.

— Для меня она новая, — рассмеялся Пит. Он взял обложку и повертел ее в руках. Дизайн на обеих сторонах оказался одинаковым: стилизованная улица, уставленная геометрическими фигурами и словно перечеркивающая пурпурно-розовой полосой черный фон. — Робин Тровер, «Караван в полночь», — прочел он вслух. — Можно послушать?

Он удивился, когда Мишель замялась.

— Не знаю, стоит ли, — сказала она. — Это лишь рок-н-ролл, но мне нравится.

— Это лишь — что?

— Неважно.

— Все нормально, — заверил он. — Конечно, я люблю Баха и Вивальди, но могу послушать и Перри Комо.

Мишель почему-то смутилась еще больше.

— Это не похоже на Перри Комо.

— Значит, Робин Тровер — певица вроде Розмари Клуни? Вот и хорошо.

— Он англичанин, и играет на электрогитаре, — пояснила Мишель.

— О, вот как. — Если она думала, что это его отпугнет, то ошиблась. Идея брака футуристической технологии с музыкой лишь еще больше заинтриговала Пита. — Интересно.

Убедившись в его решимости, она сдалась и подняла руки. Надела ему наушники с прокладками из красной губчатой резины, более легкие и удобные по сравнению с теми, которыми пользовались радисты во время войны.

— Можешь начать с первой стороны, — сказала она, переворачивая пластинку. Пит заметил, что она гибкая, и предположил, что к тому же небьющаяся, сразу пожалев, что некоторые из его твердых дисков такими не были.

Затем игла — встроенная в более хитроумную по сравнению с нынешними фонографами головку — опустилась на звуковую дорожку. После легкого начального шипения громыхнули барабаны. Он едва успел осознать потрясающую чистоту звука, как его заставил подскочить ревущий вой гитары. Тут же все перемешалось — гитара, ударные и певец, атакующий песню со рвением человека, гоняющегося с топором за змеей.

Мишель слушала запись на очень большой громкости, и Питу показалось, будто он слышит запись прогреваемого двигателя, да еще в стереофонии (новинка, которую ему доводилось слышать лишь в крупных кинотеатрах).

— Это совсем не похоже на Перри Комо, — сказал он, едва расслышав собственные слова.

Он увидел, как шевелятся губы Мишель, но, разумеется, ничего не разобрал.

После ошеломляющего начала он едва не сорвал наушники, но вскоре понял, что этот Робин Тровер прекрасно знает, что делает, и мастерски управляется со своим инструментом. Музыка оказалась настолько странной, что Пит не смог бы сказать, нравится ли она ему или нет, зато он смог оценить талант музыканта.

Первая песня — он прочел на обложке ее название: «Пылающая любовь» — завершилась яростной и страстной концовкой. Во время короткой паузы между записями Мишель сказала:

— Следующая поспокойнее.

— Господи, надеюсь, что так. — Он снял наушники. — Для меня, кажется, крепковато.

— Уж если у вас такой проигрыватель, то на что способен телевизор?

Пожав плечами, Мишель включила его. Изображение появилось на экране гораздо быстрее, чем в знакомых Питу моделях, и было очень четким, но разница заключалась скорее в деталях, чем в качестве. Наверное, Мишель заметила его разочарование и пояснила:

— Не забывайте, что он показывает лишь тот сигнал, который получает. Однако… — Она подошла к столу и вытащила из ящика пластиковую коробку размером с книгу. — Видеокассета, — сказала она, вставляя ее в подключенный к телевизору аппарат.

— Магнитная запись? — уточнил Пит и после ее удивленного кивка с умным видом добавил: — О ней писали в «Тайм» месяц назад.

— Гм, это отучит меня пускать пыль в глаза Но должна сказать, что это тоже старая запись. Я ее смотрела миллион раз, но не откажусь посмотреть еще разок.

Пит не ответил, потому что не отрывал взгляда от букв, проползающих на усеянном звездами фоне: «Давным-давно, в далекой-далекой галактике…» Его взволновал не сам текст вступления к фильму, а то, что буквы светились золотом. Разговоры о цветном телевидении велись уже много лет, но одно дело их слышать, а совсем другое — неожиданно увидеть такое собственными глазами.

Мишель поставила свое рабочее кресло рядом с его стулом, и Питу сразу почудилось, будто ему семнадцать и он сидит с подружкой в кино. Головокружительная стремительность «космической оперы» лишь усилила это впечатление; она напомнила ему фильм, смонтированный из сюжетов телесериала, размазанного на несколько месяцев.

Примерно в середине фильма он вдруг воскликнул:

— Господи, да это же Алек Гиннесс! — Снежно-белая борода актера стала для него еще более четким подтверждением неумолимого хода времени, чем калькулятор; Пит задумался о том, что сделают годы с ним самим.

— Ну, что скажете? — спросила Мишель, когда фильм кончился.

— В Голливуде это, кажется, называется «колоссально». И цвета, и комбинированные съемки… невероятно! Даже не хочется говорить о слабости сюжета.

— У вас есть вкус, — вздохнула она. — Но мне фильм так нравится, что не хочется признавать вашу правоту.

Пит взглянул на часы.

— Уже почти час ночи, — изумился он. — Мне пора в мотель. — Он встал и потянулся. — Спасибо за воистину чудесный вечер.

Эта фраза сделала прошедшие часы еще более похожими на свидание. Пит машинально обнял Мишель и поцеловал на прощание.

И получил в ответ больше, чем ожидал. Она прижалась к нему, и он ощутил мягкую упругость ее груди. А от ее поцелуя — вместо дружеского чмоканья в щеку, — у него шумело в голове, когда они оторвались друг от друга, чтобы отдышаться.

Мишель чуть отстранилась.

— Думаю, самое трудное в моей жизни здесь — это отношения, — сказала она.

— Чт-то? — пробормотал он, все еще ошеломленный податливой теплотой ее тела под ладонями… но не настолько, чтобы не ответить, цинично отметила некая часть его сознания.

— Большинство мужчин в этом времени относится к женщинам, как к детям, — пояснила Мишель, — но как я могу сблизиться даже с теми, кто считает иначе? Мне слишком многое необходимо скрывать. Но ты уже знаешь мой секрет и тоже устремлен в будущее. А это чертовски привлекательное сочетание. — Она вновь прильнула к нему.

Однако подобная прямота скорее оттолкнула его, чем возбудила; он привык играть в такие игры иначе.

— Не так быстро, — сказал он, разжимая объятия.

— Значит, сегодня тебя привело ко мне чисто интеллектуальное любопытство? — поинтересовалась она с жалящим сарказмом. — Тогда так и скажи, только сперва вытри помаду.

— Так я сказать не могу, — признался он, все еще ощущая на губах вкус ее помады и с горечью понимая, что ему предстоит пожалеть о том, что случится дальше. В любом варианте.

Армейский приятель как-то сказал ему: «Труднее всего на свете отказаться от того, что само идет тебе в руки».

«А откуда ты знаешь? — спросил он. — Неужели отказывался?»

«Кто, я? Черта с два… и разве это не доказывает мою правоту?»

Уж приятель-то на его месте не сомневался бы и секунды.

Однако его приятель не потратил всю свою взрослую жизнь, строя отношения с единственной женщиной. И Пит, хотя для этого потребовалась вся его воля, шагнул к двери кабинета Мишель.

— Ты бежишь и никогда не узнаешь, что потерял, — бросила она ему вслед.

Обещание едва не заставило его остановиться. Судя по всему увиденному, нравы в ее время стали куда свободнее, чем сейчас. Есть вещи, которые он никогда не осмеливался предложить Кэтрин… Но почему же Мишель Гордиан решила жить именно в 1953 году, если не из-за достоинств этой эпохи, какими бы они ни были?

— Зато я знаю, что имею, — негромко ответил он и шагнул в темноту.

Перевел с английского Андрей НОВИКОВ

Видеодром

Адепты жанра

Андрей Щербак-Жуков Оппонент Эйзенштейна

В этом году исполняется 100 лет со дня рождения Льва Владимировича КУЛЕШОВА, одного из создателей кинематографа и автора первого научно-фантастического фильма послереволюционного периода.

До революции в России функционировала развитая система кинопроизводства. Снималось много фильмов самых разных жанров и направлений. Научной фантастики не наблюдалось, но была масса картин с мистическими сюжетами. Например, фильм Якова Протазанова «Сатана ликующий» вполне может считаться родоначальником и ярким образцом жанра «хоррор». Фильмы снимались быстро, впопыхах; фактически это были еще не фильмы, а заснятые на кинопленку спектакли. Снимали в основном с одной точки, изредка использовали крупные планы — уникальная специфика кино еще не была открыта. В этой обстановке и начинал свой творческий путь Лев Кулешов. Художник по образованию, тогда он работал мастером по декорациям.

Революция и гражданская война разрушили русскую кинематографию. Большинство актеров, режиссеров и промышленников эмигрировали, с тем или иным успехом влившись в системы кинопроизводства Европы и Голливуда. Для восстановления российской киноиндустрии мало было ленинского декрета с его крылатой фразой: «Из всех искусств главнейшим для нас является кино». В стране катастрофически не хватало пленки и съемочной техники; все, что было, отдавали хроникерам — новая власть спешила зафиксировать свою историю.

В 1919 году в Москве была организована Государственная киношкола. Впоследствии, сменив несколько названий, она стала знаменитым ВГИКом. В том же году в Киношколу пришел Лев Кулешов. Он собрал вокруг себя молодых людей, не выдержавших конкурс на актерский факультет. Начались репетиции, и в итоге была создана группа, вошедшая во все учебники по истории кино как «коллектив Кулешова». Его членами стали такие впоследствии известные киноактеры и режиссеры, как Александра Хохлова, Всеволод Пудовкин, Борис Барнет, Леонид Оболенский и другие.

Пленки для собственных съемок не было, поэтому Лев Кулешов экспериментировал с обрывками старых фильмов. Будущий режиссер совмещал крупный план «звезды» русского дореволюционного кино Ивана Мозжухина с другими кадрами. Изначально выражение лица актера было нейтральным, но в таком соседстве оно неожиданно приобрело явные эмоциональные оттенки: скорбь, желание и т. д. Этот прием вошел во все учебники мира по теории кино. То был монтаж — основное выразительное средство кинематографа. Одновременно с Кулешовым подобный прием применил в США режиссер Дэвид Гриффит. Эти открытия определили развитие кинематографа на многие годы; эти два имени оказались рядом в его истории.

Когда «коллективу Кулешова» удалось раздобыть пленку, эксперименты были продолжены. Этюд назывался «Творимая земная поверхность». Актеров засняли в разных местах Москвы, а потом смонтировали так, что казалось, будто они едут навстречу друг другу. В довершении всего к собственным съемкам были подклеены кадры американского Капитолия. «Смонтировав все перечисленные куски, — вспоминают Л. Кулешов и А. Хохлова, — мы на экране получили следующее: „Мюр и Мерилиз“ стоит на набережной Москвы-реки, между ними Гоголевский бульвар и памятник Гоголю, а напротив памятника Гоголю — Капитолий».

Второй этюд назывался «Творимый человек». Здесь экспериментаторам, «снимая крупно — спину одной женщины, глаза другой, рот опять другой женщины, ноги третьей и т. д., удалось смонтировать реально несуществующую женщину». Это не просто первые серьезные опыты в области спецэффектов, это непосредственный подход к фантастическому кино. Невольно вспоминается, что именно так создавал своего знаменитого монстра доктор Франкенштейн, герой романа Мэри Шелли…


В начале 20-х годов российская система кинопроизводства постепенно начала налаживаться. И коллектив Кулешова получил деньги на первую постановку. Ею стала эксцентрическая комедия «Необычайные приключения мистера Веста в стране большевиков». Фильм не был фантастическим в полном смысле этого слова. Пожалуй, точнее его было бы назвать фантасмагорией.

В 1924 году коллектив снял свою вторую картину — «Луч смерти». Сценарий фильма написал Всеволод Пудовкин, впоследствии сам известный режиссер. Сюжет типичен для научной фантастики того времени — так называемой «фантастики ближнего прицела». Открытия Рентгена, Беккереля, супругов Кюри и других ученых породили целую волну произведений, в которых описывались последствия очередного изобретения. Часто «главным героем» романов и фильмов становились таинственные лучи, которые можно употребить как во благо, так и во зло. Самый известный отечественный роман на эту тему — «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого — был издан уже после выхода фильма. За рубежом было несколько картин на эту же тему (например, английский «Волшебный луч», снятый еще в 1905 году), однако для отечественного кинематографа «Луч смерти» — явление уникальное и крайне оригинальное.

Действие фильма попеременно разворачивается то в СССР, то в абстрактной небольшой европейской капиталистической стране. Главный герой картины — российский инженер Подобед; персонаж носил имя актера, сыгравшего эту роль, так было принято на заре кинематографа. Инженер изобретает уникальный прибор, способный стать оружием огромной мощности; капиталисты желают завладеть этим аппаратом, чтобы с его помощью подавить революционное движение рабочих в своей стране. После множества приключений, погонь и перестрелок прибор попадает в руки революционных рабочих и помогает им свергнуть эксплуататоров. Приключениями и погонями фильм и был интересен в первую очередь — коллектив Кулешова постарался включить в него все возможные тогда трюки и киноэффекты: актеры лихо прыгали с крыши на крышу, дрались, летали на тонких веревках. Даже сейчас фильм смотрится с интересом.

Первый вариант сценария, написанного В. Пудовкиным, назывался «Повелитель железа». Его рассматривали на художественном бюро Госкино уже 2 января 1924 года. В сценарии речь шла о лучах, способных притягивать металлы. Позже эти лучи приобрели большую «универсальность». В.С.Листов в своей статье о Кулешове обращает внимание на сходство названий предварительного сценария и раннего, сейчас уже почти забытого романа Валентина Катаева. Роман был опубликован в том же 1924 году в городе Весьегонске Тверской области. В романе и сценарии совпадают не только некоторые сюжетные линии, но и имя главного отрицательного героя — Рево. Поскольку первое обсуждение сценария предшествует первому книжному изданию романа, то остается предположить, что Пудовкин либо читал роман в каком-нибудь журнальном варианте, либо в рукописи, либо два автора писали свои произведения параллельно и делились сюжетными находками.

Надо сказать, что «таинственные лучи» в то время были темой не только художественных произведений, но и газетных публикаций. Еще 26 ноября 1921 года в «Правде» рассказывалось об открытии украинского инженера И. А. Ботина-Чешко. На эту заметку обратил внимание В. И. Ленин и пригласил изобретателя в Москву. Вождь мирового пролетариата внимательно следил за его научной работой, которая могла иметь стратегическое значение, пока авторитетные специалисты не пришли к выводу, что этот исследователь попросту шарлатан.

Интересно заметить, что в один год вместе с «Лучом смерти» снимался и вышел на экраны знаменитый фильм Сергея Эйзенштейна «Стачка». Стало видно, что в молодом советском кинематографе наметилось противоборство не только двух самобытных выдающихся молодых режиссеров, но и противоборство двух принципиально различных направлений в кино. Эйзенштейн являлся представителем реалистического искусства, и многие его картины были так называемым «соцзаказом». Так «Стачка» снималась к юбилею революции 1905 года, а «Броненосец „Потемкин“ должен был стать частью трилогии, готовившейся к годовщине Октябрьской революции.

Льва Кулешова можно назвать прямой противоположностью Эйзенштейну. Он был чистым кинематографистом, за что на него неоднократно клеился ярлык «формалиста». Куле шов считал, что и пролетарии, и царские жандармы в одинаковой мере «некиногеничны», что снимать кино нужно о сильных и красивых людях показывать яркие и глубокие чувства, далекие и экзотические страны. Он полагал, что в кино зритель должен видеть то, чего не видит в реальной жизни. Иными словами, он являлся сторонником так называемого «жанрового кино». И его обращение к фантастике было вполне понятно.

Интерес режиссера к иным странам не устраивал советское правительство, равно как и его полное пренебрежение воспеванием трудовых подвигов революционного народа. С большим трудом удалось выпустить два фильма-экранизации: «По закону» — по Джеку Лондону; и «Великий утешитель» — по О'Генри. В роковые 30-е годы Кулешов пытался хоть как-то соответствовать требованиям, выдвигаемым к советскому работнику кино; его киноработы этих лет малоизвестны и малоинтересны.

После войны Лев Владимирович не снял ни одного фильма. Он преподавал во ВГИКе, во всех киношколах мира изучали его искусство… Писал заявки на картины, пытался их «пробить»… Он умер в 1969 году, но в течение последних тридцати лет Кулешову так и не дали снять ни одного фильма.

Андрей ЩЕРБАК-ЖУКОВ

Сериал

Константин Дауров Квантовые скачки американской кинопропаганды

Не успел пройти по телеканалу СТС фантастический сериал «Скользящие» (в нашем прокате — «Путешествие в параллельные миры»), как ему на смену пришел другой под не менее характерным названием «Квантовый скачок». Только на сей раз герои скользят и скачут не в пространстве, а во времени.

Итак, гениальный доктор Сэмюэль Бекетт (Скотт Бакула) изобрел «квантовый ускоритель», и во время испытаний героя стало мотать по разным временам, поскольку эксперимент вышел из-под контроля. О научной стороне говорить не приходится, потому что «ускорять» кванты даже студенту-первокурснику не придет в голову. Особый нюанс в том, что перенос осуществляется не телесно, как, например, в сериале «Патруль времени», а внечувственно. Происходит обмен сознаниями (личностями, душами, информационными пакетами, тонкими сущностями и т. п. — на усмотрение зрителя). Так что Сэму приходится каждый раз мучительно соображать, где это он и кто это он? Тем более, что суперкомпьютер переносит его туда-сюда в самый неподходящий момент — то герой оказывает на ринге, то в теле роженицы… Но это еще не все! Выясняется, что Сэм, как правило, мало что помнит о «прежней жизни», и поэтому его сопровождает в виде голограммы некий Эл (Дин Стоквелл), которого может видеть только герой (а также дети и психи). Тем, кто следит за подобными сериалами, Эл поначалу напомнит Сельму из «Следов во времени» (См. «Если» № 11–12, 1998 г.). Но вскоре выясняется, что любитель женщин и сигар не просто поводырь Сэма, но самый что ни на есть руководитель страшно секретного проекта в чине адмирала! И совершить очередной скачок можно, лишь завершив свою миссию на данном этапе. А в чем она заключается, не всегда ведомо даже ответственному за все суперкомпьютеру по прозвищу «Живчик».

Посмотрев первые эпизоды сериала (а всего их — 97, снятых с 1985-го по 1993 год), любитель фантастики пожмет плечами — скучновато, монотонно и очень мало спецэффектов. Поначалу непонятно, почему сценарист Дональд Беллизарио называет себя автором идеи. Идеи, которой более сотни лет! После «Машины времени» Уэллса на эту тему написаны тысячи, если не десятки тысяч произведений. А что касается темпоральных путешествий «вне тела», так после Берроуза это стало расхожим приемом для фэнтезийной литературы: как правило, герой, наш современник, внезапно оказывается в теле могучего воина древности и т. д. Так в чем причина успеха сериала у себя дома? Вопрос непростой, но чем больше следишь за бесконечными воплощениями доктора Бекетта, тем яснее становится догадка, что ответ надо искать вне сферы фантастики…

Но вернемся к приключениям героев. Исторический промежуток, охватываемый скачками, невелик — это, в основном, 50 — 80-е годы. В первых двух-трех десятках эпизодов не всегда понятно: в чем, собственно, прикол? Не зная американских реалий на уровне обыденного сознания, трудно, например, понять, что в очередном эпизоде миссией героя, воплотившегося в ветеринара, было не только поженить молодую фермершу с крутым ковбоем, но и выходить поросеночка, а пацан на гитаре начнет подбирать аккорды к песне об этом кабанчике. Надо хорошо знать историю музыки стиля country, чтобы догадаться, о начале чьей музыкальной карьеры идет речь. Другой случай, правда, восхитит наших любителей фантастики. Герой должен спасти старого садовника от падения с лестницы, но он сам катится со ступенек и сильно прикладывается головой. Ему мерещатся всякие ужасы и чертовщина. Придя в чувство, он рассказывает об этом маленькому очкарику Стиви, а тутза парнем и заезжает его матушка, миссис Кинг!

Но вскоре намеки становятся такими тонкими, что нам их не понять. Очевидно, и сценарист немного устал от этого приема, поэтому начинается политкорректный сезон, в котором герой то вселяется в представителя сексменьшинств, то в негра преклонных годов во времена неизжитого расизма, а то и в куклуксклановца… Он борется за женскую эмансипацию и за торжество рок-н-ролла, за жизнь осужденного (в итоге случайно доказав, что на электрический стул его сажают за дело), то становится в очередной раз спортсменом — самая любимая, очевидно, линия сценариста, — то… самим собой, но в детстве!

Исчерпав «линейные» ходы, Беллизарио прибегает к неожиданному выверту — в какой-то момент Эл заявляет ошеломленному Бекетту, что компьютер не по свой свихнувшейся воле кидает его в разные времена. Дело в том, что имеет место вмешательство свыше! И миссии героя напрямую связаны с божественным перстом, указующим, куда и как должно Бекетта направить. Будто для Всевышнего нет ничего важнее, чем помочь Джону поцеловать Мэри или наоборот! Этот сезон производит странное впечатление, не помогают даже такие хитрые ходы, как рокировка Сэма и Эла, в результате которой доктор Бекетт превращается в голограмму и выручает своего друга-начальника из беды.

И, наконец, сценарист додумывается до простой мысли — раз есть силы добра, сознательно манипулирующие историей, то должны быть и силы зла! И вот появляется красавица Алия и ее голографическая наставница Зоя: их миссия — вредить, сеять зло, а лучше всего — истребить доктора Бекетта. Их ведет злодейский суперкомпьютер «Лотос». Можно догадаться, КТО писал ему программы!

Порой случаются и проколы. Так, Сэму и Элу не удается совладать с Ли Харви Освальдом, который, судя по эпизоду, с одной стороны состоял в тесных связях с КГБ, а с другой — был убийцей-одиночкой с явно выраженной психопатией. В утешение Сэму заявляют, что «на самом деле» Освальд убил и Жаклин Кеннеди, и его миссия — спасти ее — выполнена.

Рефреном идут причитания Эла почти в каждом эпизоде, смысл которых заключается в том, что «мы здесь для того, чтобы сделать историю лучше». В какой-то момент он как-то невнятно проговаривается насчет «реальной истории», и зловещая тень Вечных встает над нашим телевизором.

Когда-то для нас был откровением свирепо антитоталитарный роман Азимова «Конец Вечности». Там речь шла о некой тайной организации, манипулирующей историей с целью приведения ее к общему знаменателю. Доктор Бекетт не похож на техника Харлана, а Эл — адмирал Калавиччи — на вычислителя Твиссела. Но чудовищная уверенность в собственной правоте, убеждение, что их ведет рука Господня, что все их деяния — на благо нам, несмышленым, приводит, увы, к неутешительным выводам.

Синдром мессианства, прививаемый американской нации после второй мировой, к концу столетия приобрел отчетливо выраженный характер. Он вбит в подсознание среднего американца на уровне безусловных рефлексов. Ему дано распоряжаться судьбами мира на все времена — вот идефикс подобных фильмов. Конечно, вряд ли Беллизарио сознательно шел на создание пропагандистской агитки. Глубокое внутреннее убеждение в истинности своих взглядов красной нитью проходит сквозь все эпизоды.

Становится понятно, почему сериал при всей его примитивности и безыскусности имел в США бешеный успех.

Становится понятно, почему даже у самого толерантного американца девиз «Права или не права — но это моя страна!» не вызывает никаких сомнений.

«Идея „Квантового скачка“, — заявил Дональд Беллизарио, — взята из научной фантастики. Но это не просто очередные приключения путешественников во времени, это своего рода фантастическая драма. Большая популярность „Квантового скачка“, возможно, вызвана тем, что в нем удачно соединяются оптимизм героев и драматизм ситуаций».

Не знаю, как там дела обстоят с оптимизмом героев, но мы знаем, к каким «гуманитарным» трагедиям ведут мессианские потуги американцев.

Константин ДАУРОВ

Рецензии

Скорость света (Light speed)

Производство компании «Santelmo Entertainment» (США), 1998.

Сценарий Кэтлин Лор и Роджера Менда.

Продюсеры Марк Бут и Скип Ньюмен. Режиссер Роджер Менд.

В ролях: Дэвид Кэррэдин, Мария Холл-Браун, Карен Блэк, Джолина Митчел. 1 ч. 34 мин.

Тех российских зрителей, которые успели приобрести кассету с фильмом Роджера Менда, призываем не переживать. Вне всякого сомнения, они получили возможность увидеть своего рода эталонную картину. Правда, сюжет фильма достаточно прост — если не вдаваться в конкретику. В результате неизвестно чего космический корабль неясной спецификации попадает на случайно подвернувшуюся планету, где добывают черт знает что неизвестно для кого. Вдобавок на планете за что-то между кем-то идет война. Кто-то для чего-то желает захватить «энергетическую сферу» звездолета, и командир вынужден спешно покинуть негостеприимную планету, которая, к слову, одновременно и база по добыче этого самого черт знает чего, и, вероятно, живой организм… На корабль проникают непрошеные визитеры, которые, понятное дело, оказываются монстрами (или единой тварью в двух лицах — да разве в том дело!). Чужаки, во-первых, принимают любую форму; во-вторых, проникают сквозь стальные перегородки; в-третьих, практически неуязвимы; в-четвертых, способны создавать клоны, поедая свои жертвы (режиссер, конечно же, не мог пройти мимо столь пикантной подробности). При такой диспозиции даже Терминатор сложил бы оружие. Но герои, понятно, не намерены отдавать свою сферу в грязные руки/щупальца/псевдоподии и готовы сражаться до победного конца. Все это происходит на фоне тошнотворно-романтической истории любви биокомпьютера (Дэвид Кэррэдин) и телепатки (Мария Холл-Браун). И здесь у фильма обнаруживается одно несомненное достоинство: Дэвид Кэррэдин, заявленный как главный герой, почти не появляется в кадре.

Вероятно, проведя часа два в задумчивости, можно вспомнить картину, не уступающую «Скорости света» по числу нелепостей на метр кинопленки. Наверное, можно упомянуть достаточно фильмов, способных соперничать с продуктом Роджера Менда по заунывности. И конечно, найдется немало лент, где актеры играют на уровне дома культуры колхоза «Светлый путь». Но столь удачно совместить в одном фильме все три позиции — это, несомненно, творческий подвиг.

Валентин ШАХОВ

Факультет (The faculty)

Производство компании Dimension Films, Los Hooligans Productions (США), 1998.

Сценарий Дэвида Вехтера, Брюса Киммела и Кевина Вильямсона. Продюсер Элизабет Эвелан. Режиссер Роберт Родригес.

В ролях: Элайя Вуд, Роберт Патрик, Джон Хартнет, Джордана Брюстер, Фэмке Джансен. 1 ч. 44 мин.

Режиссер Роберт Родригес знаменит, в частности, способностью максимально использовать вложенные в фильм средства. Жесткий сюжет, неординарный и реалистичный подход к героям и фабуле, постоянная самоирония, изобретательность в спецэффектах — все это с лихвой компенсирует малый бюджет. Вот и на этот раз мизерный бюджет фильма (15 миллионов) окупился уже в первый уик-энд проката, состоявшийся одновременно в США и Великобритании на Рождество. Однако это отнюдь не рождественская сказка…

Современная американская школа. Старшие классы. Секс, наркотики, драки, хамство — это вам не диснеевские сказки. Неожиданно с преподавателями школы начинают происходить странные изменения. Группа подростков случайно выясняет, что это уже не учителя — их разгул находится под контролем миниатюрных злобных инопланетных существ.

Создатели фильма явно не стесняются того факта, что за основу сценария была взята идея знаменитого романа Р. Хайнлайна «Кукловоды». Тем более, что одна из героинь фильма постоянно зачитывается Хайнлайном… А сцена выявления «чужих» в узкой компании явно пародирует аналогичную из классического фильма «Тварь». Но очевидная вторичность сюжета не смущает Родригеса — ведь он как раз и славен нестандартным обыгрышем всевозможных киноштампов. В данном случае — это реализация подростковых представлений о злобной сущности учителя. Контроль над контролирующими — вот мечта любого тинэйджера. Недаром на протяжении почти всего фильма фоном звучит знаменитая «школьная» тема из пинк-флойдовской «Стены».

Однако не только этим шокирует Родригес политкорректную Америку. Оказывается, победить пришельцев можно… с помощью наркотиков, коими приторговывает в школе один из героев фильма.

Напоследок стоит отметить, что главную роль в фильме сыграл Элайя Вуд, снявшийся в нескольких десятках фильмов. Похоже, из детской «звезды» он превращается в подросткового кумира…

Тимофей ОЗЕРОВ

Матрица (The matrix)

Производство компаний «Warner Bros.» и «Saturn С.А. Home Video» (США), 1999.

Сценарий Энди и Ларри Вачковски. Продюсер Джоэл Силверю. Режиссеры Э. и Л. Вачковски.

В ролях: Кеану Ривз, Кэрри-Энн Мосс, Джо Пантолиано. 1 ч. 48 мин.

Скромный клерк Томас Андерсен (Кеану Ривз) попадает в поле зрения спецслужб. Дело в том, что в определенных кругах он известен как Элиас Нео — крутой хакер. Его подозревают в связях с опасным террористом по кличке Морфеус. После легкой беготни и пальбы Морфеус приводит Нео в свою берлогу: старый корабль, нашпигованный компьютерами. И тут выясняется самое главное- то, что Нео считал реальностью, на самом деле — виртуальный мир! В действительности же Земля находится в лапах космических захватчиков-роботов, для которых человек — лучший источник энергии. Эти кибервампиры и воссоздали иллюзию благополучного мира на нашей пустынной и мрачной планете в виде некоей Матрицы. Разумеется, есть Сопротивление, конечно, не обошлось и без пророчества о приходе Избавителя. Но при всей нехитрости такой завязки и обилия мордобоя фильм тем не менее стоит просмотреть. Сюжет его сбит крепче и логичнее, чем, скажем, в «Нирване», а проход Ривза с боевой подругой (Кэрри-Энн Мосс) сквозь облако каменных осколков под огнем десятка полицейских — это своего рода маленький шедевр!

Герою и его друзьям противостоят практически неуязвимые спецагенты — порождение матрицы, своего рода антивирусные программы. Но стоит Нео поверить в свои силы, а вера, как известно, горы движет, и он становится всемогущим… Не обошлось и без любовной истории, правда, весьма невнятной. Финальный поцелуй, оживляющий «мертвого принца», робкое признание в любви — и герой готов к борьбе до победного конца.

Признаться, на фоне мегаломанических проектов вроде лукасовских сиквелов «Звездных войн» или верхувенского «Звездного десанта», «Матрица» выглядит даже немного «интеллигентно», что в американском коммерческом видеобизнесе довольно-таки редкое явление. Впечатление не портит даже обязательная для фантастических боевиков бешеная пальба из всех стволов и восточные единоборства оптом и в розницу.

Любителям так называемой «виртуалки» фильм понравится, хотя эту тему давно уже закрыл Станислав Лем в «Конгрессе футурологов».

Константин ДАУРОВ

Посткриптум

Евгений Зуенко Мечтают ли продюсеры о непротиворечивых вселенных?

Две с половиной тысячи человек полтора месяца жили в палаточном городке, разбитом прямо на Сансет-бульваре, в ожидании того момента, когда в кассах ближайшего кинотеатра начнут продавать билеты на фильм «Звездные войны. Эпизод первый: зловещий призрак».

Билл Гейтс с супругой заплатили 2 тысячи долларов за право попасть на первый сеанс «Зловещего призрака»[13] в Сиэттле.

В Нью-Йорке еще за месяц до премьеры около 16 тысяч человек посетило кинотеатр, в котором перед началом сеансов демонстрировался рекламный ролик «Зловещего призрака». 16 тысяч — это число тех, кто покидал кинотеатр, сразу по окончании ролика. Все они заплатили по 9 долларов только за то, чтобы увидеть трехминутный ролик. Многие возвращались и снова покупали билеты, чтобы увидеть ролик.

Компания PepsiCo установила абсолютный мировой рекорд: еще до премьеры производители колы заплатили Джорджу Лукасу 2 миллиарда долларов за право использовать символику сериала в рекламной кампании своего напитка. Они планируют продать до конца года 8 миллиардов банок с изображениями персонажей «Звездных войн».

По подсчетам экспертов, ущерб, нанесенный фильмом Лукаса американской экономике, составил около 293 миллионов долларов из-за того, что не менее 2,2 миллионов человек под разными предлогами покинули свои рабочие места, чтобы посмотреть фильм.

Все это похоже на массовое помешательство. Еще — на плохую и совершенно ненаучную фантастику. Слишком много разговоров о деньгах. Слишком мало о фильме.

Все это — совсем не то, чего мы ждали от Лукаса 16 лет.


А чего, собственно говоря, мы ждали? Взрывов и спецэффектов? Этого добра теперь хватает и в других фильмах. У Эммериха, к примеру. Да что Эммерих — уже и создатели телесериалов («LEXX», «Вавилон-5», далее везде) научились пользоваться компьютерами Silicon Graphics и создавать с их помощью трехмерные модели космических кораблей, сгорающих в безвоздушном пространстве. Может быть, кто-то рассчитывал встретить старых знакомых из предыдущей трилогии? Ну это вряд ли — Лукас заранее объявил, что снимает приквел, так что из героев старых фильмов в кадре появятся только Оби ван Кеноби, Анакин Скайуокер да император. Но будущий Дарт Вейдер по сюжету еще слишком молод, чтобы быть главным героем, Оби ван даже в классическом исполнении сэра Алека Гиннеса был персонажем второстепенным, а после перемены лица и вовсе стал незнакомцем. Император же всегда оставался фигурой ходульной, существующей исключительно для того, чтобы воплощать абсолютное зло где-то на обочине сюжета. Учитель джедаев Йода, пара роботов и полусонный Джабба — все это детали мозаики, еще более мелкие, они радуют глаз эффектом узнавания, но и только.

А может быть, десятки миллионов американцев в премьерный уик-энд выстроились в очередях перед 3000 кинотеатров для того, чтобы узнать еще что-нибудь из жизни «Вселенной Star Wars» (именно так предпочитает называть свой выдуманный мир сам Джордж Лукас)? Не исключено. И все же такая мотивация характерна, скорее, для фанатов-радикалов, которые действительно готовы погружаться в выдуманные миры с головой, скупать все книги и сувениры с любимым логотипом и с пеной у рта обсуждать особенности географии Татуина или специфику конструирования «Звезды смерти». Фанаты, конечно, у «Звездных войн» есть. Но их не так уж много. Не миллионы, это точно.

Истинная причина того, что «Зловещий призрак» стал самым ожидаемым фильмом уходящего века, кроется в другом.

В свое время Лукасу и его команде удалось совершить невероятный прорыв. Они создали технологию, которая позволяла показать на экране почти все, что только могло прийти в голову сценаристам. При этом в голову самому Лукасу пришла история, к восприятию которой каждого жителя англоговорящего мира готовят еще в детстве, рассказывая сказки о рыцарях Круглого стола. Недавно я уже писал о том, что сказка об «одной далекой галактике» уходит корнями в англосаксонскую традицию (и прежде всего — литературную).[14] Лукас не скрывал, что, снова и снова переписывая сценарии, он не расставался со справочником по мифологии. И это хорошо заметно в эпизодах с четвертого по шестой, сюжет которых на удивление подробно повторяет все основные темы традиционного европейского героического мифа: рождение героя, встреча с наставником, обретение меча, поиск предназначения, битва с драконом (драконы, как известно, у всех разные). О таких «мелочах», как утерянная сестра, битва отца с сыном, родства не знающим, и так далее, можно даже не упоминать…

Публике все это было знакомо. Но в то же время в подобном сюжете имелась изрядная доля новизны. Кинофантастика, особенно американская, слишком долго топталась на узком пятачке между экранизациями новелл Эдгара По и Говарда Лавкрафта, с одной стороны, и выросшими из трэш-культуры сюжетами «Похитителей тел». Классический миф в упаковке «твердой» НФ, выполненной к тому же с удивительным для своего времени мастерством, был просто обречен на успех. Позже тот же трюк повторил Эммерих, экранизировав сначала легенды фон Деникена в «Звездных вратах», а позже излюбленный миф нашего века о Вторжении в «Дне независимости».

Зрители снова ждали маленького чуда. Жанрового откровения, сравнимого с тем, что случилось в 1977 году. Но использовать старый прием было бы затруднительно. Как увлечь зрителя рассказом о приключениях персонажа, если абсолютно всем заранее известно, что с ним случится две серии спустя? Как рассказывать сказку, если ее главный герой — Люк Скайуокер — должен будет родиться не раньше третьей серии? И что будут делать постаревшие герои в седьмом, восьмом и девятом фильмах (Лукас ведь обещал снять девять, если помните), когда настоящее Зло уже повержено в шестом? Королю Артуру пришлось отправить застоявшихся рыцарей на поиски Грааля, Лукасу нужно было придумывать что-то еще более заманчивое.

Впрочем, один выход все же был. Допустим, хронологически развести первую и вторую трилогии как можно дальше. Например, в первых трех фильмах рассказать о создании ордена джедаев. А героев последней трилогии сделать детьми или внуками Соло или Скайуокера, отправив сражаться в соседнюю, еще более далекую галактику. И все это не бред воспаленного воображения кинокритика. Именно так предлагали поступить представители кинокомпании «XX век Фокс», обсуждая с Лукасом создание новых фильмов. «В какой-то момент я даже едва не согласился с их предложениями, — признавался режиссер в интервью. — Но потом понял, что это плохое решение. Если бы я начал растягивать сюжет на несколько поколений, то получилось бы что-то длинное и тягучее, вроде романов Херберта о Дюне».

Насчет Херберта — это Лукас, конечно, зря. Видимо, до сих пор не может забыть продюсерскую возню вокруг экранизации «Дюны», которая должна была затмить его детище, да не смогла. Но доля здравого смысла в его опасениях присутствовала.

Джордж Лукас никогда не соглашался называть свои фильмы «сериалом». Он ничего не имеет против терминов «сага», «эпос» или «сказка» — но только не сериал! Остановившись после «Возвращения джедая», он объяснял свое решение стойким нежеланием превращать любимое детище в киновариант «Династии», персонажам которой после двадцатой серии стало просто нечего делать. Лукас никогда не скрывал своей неприязни к неумирающему «Звездному пути», в котором экипажу «Энтерпрайза» после победы над всеми мыслимыми и немыслимыми врагами приходится заниматься воспитанием чувств у киборгов, чтобы не умереть со скуки самим и не усыпить зрителей. К тому же Лукас никогда не скрывал, что не до конца удовлетворен тем, как снимали «его фильм» другие режиссеры. Даже те, кого он сам выбрал для пятой и шестой частей.

И Джордж Лукас не устоял перед искушением подправить фильмы, снятые два десятилетия назад. Улучшить звук, подчистить спецэффекты, дорисовать компьютерную графику. Наверное, он не лукавил, когда говорил, что выпустил отредактированную версию «Звездных войн» в прокат только потому, что ему казалось обидным несоответствие старых копий возможностям современных кинотеатров. Триумфальные результаты проката этого «special edition», по словам режиссера, оказались для него полнейшей неожиданностью. Подобный ажиотаж настолько поразил его, что Лукас не смог отказаться от очередного, невесть какого по счету предложения снять, наконец, «недостающие» фильмы цикла. И тем самым загнал себя в ловушку.

Нет, внешне в «Зловещем призраке» все на месте. Как и ожидалось, компьютерная графика — любимая игрушка отца-основателя Industrial Light & Magic — на высоте. Количество ракурсов космических кораблей исчислению просто не поддается. Скелетная анимация, столь удачно проявившая себя в «Парках юрского периода» и «Малыше», достигла новых высот. 12 новых типов андроидов! 84 новые разновидности живых существ, обитающих в галактике! Новые корабли, новое оружие, новые планеты…

Вообще, о визуальном ряде «Зловещего призрака» можно говорить долго и взахлеб. Лукас не удержался и снова объяснился в любви классическому кинематографу: татуинские гонки, в которых побеждает юный Анакин Скайуокер, удивительным образом вызывают в памяти знаменитые гонки на колесницах из «Бен-Гура». Только эти колесницы летают. Но Лукас, создатель одной из крупнейших компьютерных фирм LucasArts, цитирует не только фильмы. Сцена битвы разумных ящериц с превосходящими силами андроидов не похожа ни на что из того, что вы могли видеть на широком экране. Но она удивительно знакома всякому, кто пытался заставить маршировать фаланги пехотинцев из одного угла монитора в другой в какой-нибудь из компьютерных стратегий последних лет. Лукасу все равно, откуда черпать вдохновение, для него нет принципиальной разницы между 15-дюймовым монитором и 50-метровым экраном, он одинаково уверенно чувствует себя в любом формате. В этом ему нет равных и сегодня. Пусть и не так неожиданно, как двадцать лет назад, но Джордж Лукас снова раздвинул рамки возможного в кинематографе. Это восхищает.

Смущает другое. Убоявшись призрака «мыльной оперы», Джордж Лукас постарался максимально приблизить время (и место) действия «Зловещего призрака» к тому, что мы видели в «Новой надежде». Сценаристы приложили максимум усилий для того, чтобы сюжет нового фильма не казался нагромождением нелепиц, единственное предназначение которых состоит в заполнении пауз между боями на лазерных клинках. Они старательно смотали в один клубок все сюжетные нити: в дряхлеющей Республике все чаще возникают конфликты, мелкие войны. Некто в темном плаще плетет интриги, пока политики грызутся между собой. В центре Республики заседает Совет ордена джедаев, Оби ван Кеноби заканчивает свое обучение искусству управления Силой, а на окраине, на маленькой планете Татуин в рабство членистоногому негуманоиду продают мальчика по фамилии Скайуокер… Все бы ничего, да только события в этом фильме разворачиваются гораздо степеннее, чем во второй трилогии. Ни герои, ни режиссер не торопятся — впереди еще, как минимум, две части. Мы знаем, что орден джедаев исчезнет, что маленький Анакин превратится в Дарта Вейдера, у которого появится двое детей, мы знаем, что Республика падет, а Император возвысится. Мы все это знаем, потому что именно в таком мире начинается четвертый фильм. Но в «Зловещем призраке» ничего этого не происходит, Действие начинает буксовать уже к двадцатой минуте, а еще минут через десять с изумлением обнаруживаешь, что происходящее на экране почти полностью дублирует содержание четвертой части эпопеи. Опять над одной из планет нависла угроза, снова правительница (там была принцесса, здесь — королева) бежит на своем корабле за помощью и невольно втягивает в происходящее старого джедая и юношу, который живет на тихом Татуине, не ведая своего предназначения. Юноша узнает, что ему тоже на роду написано быть джедаем, да вот беда — учитель очень быстро погибает от меча «плохого» джедая. Опять в финале большая битва, и ее исход решает необстреляный юнец, залетевший в самое сердце вражеской космической станции и там изрядно набедокуривший. Последняя сцена — массовые объятия и торжественные парады. Обидно-то как, неужели за двадцать лет нельзя было придумать ничего нового!

Собственно, все дело в этой обиде. Мы ждали от Лукаса нового фильма, последнего великого фантастического фильма в этом веке. А он снова снял «Звездные войны. Эпизод 4: новая надежда», сменив лишь имена персонажей и поменяв декорации. Если бы так с публикой обошлись Спилберг, Камерон, Земекис или Эммерих — никто бы не удивился. В конце концов, они всего лишь режиссеры, пусть и очень талантливые. А Лукас… Он единственный, кому в свое время удалось создать настоящую вселенную и сделать это красиво. От него мы ждали большего.

Да он и сам это знает. Еще не выпустив фильм на экраны, Лукас понял, что проиграл. Проиграл самому себе двадцатилетней давности. А обнаружив это, заявил, что фильмов с седьмого по девятый не будет. Никогда.


На пресс-конференции по случаю открытия Каннского кинофестиваля американская журналистка спросила членов жюри, не обидно ли им, что на фестивале не будет европейской премьеры фильма Лукаса. «Весь мир сейчас живет „Звездными войнами“!» — патетично воскликнула она. «Мир живет совсем другой войной, настоящей», — резко ответили представители жюри. Совершенно справедливо.

Евгений ЗУЕНКО

Крупный план

Александр Ройфе Ошибка Прометея

Странные шутки шутит с отечественными фантастами и их читателями экономическая обстановка в стране. Еще вчера был жестокий кризис, ни у кого ни на что не хватало денег, и множество издательских проектов оказались замороженными. А сегодня чуть-чуть полегчало и уже наблюдаются случаи, когда у некоторых авторов выходит по два полновесных романа в неделю. Одним из таких счастливчиков стал петербургский писатель Святослав Логинов, новые книги которого называются «Черный смерч» и «Земные пути». И хотя первое произведение наверняка будет пользоваться повышенным читательским спросом (оно является продолжением популярного романа С.Логинова и Н.Перумова «Черная кровь»), именно о втором — сюжетно и идейно самостоятельном — хотелось бы поговорить.

Точным и многозначным выглядит название книги: «Земные пути» — это не только роман о странствиях главного героя по имени Ист (кухонного мальчишки, который сделался богом, взбунтовавшимся против остальных небожителей из придуманного автором пантеона); это произведение о нравственном выборе, стоящем перед всеми обитателями планеты Земля: жить ли своим умом, взвалив на себя груз ответственности за собственную судьбу, или целиком положиться на мудрость стариков и начальства? Последнее гораздо проще, а если вообразить, будто чужая мудрость имеет сверхъестественное происхождение, то можно даже не страдать от комплекса неполноценности. В фэнтезийном романе Логинова упомянутый конфликт «материализовался» в виде противостояния магии и технологии, причем главный герой, естественно, оказался покровителем ремесел.

Кстати, то, что речь идет именно о Земле, о каком-то альтернативном варианте, ее развития, понимаешь не сразу. Лишь какое-то время спустя начинаешь осознавать, почему наряду с вымышленными странами Норланд и Норгай в произведении встречаются Индия, Кавказ и Франция, а наряду с богиней любви Амритой и богом войны Гунгурдом — обезьяний царь Хануман (ему и приписывается создание этого мира). Порой писатель обыгрывает тему «альтернативности» на манер заправского постмодерниста: в книге действует владелец замка Снегард, которого зовут Фирн дер Наст; персонажи говорят цитатами из «Собаки Баскервилей» и «Песни о буревестнике». Использован в романе и миф о Прометее, который пересказан почти полностью (хотя и утверждается, что второе имя данного небожителя — Гильгамеш). Логиновский Прометей тоже подарил людям огонь и тоже принял мученическую смерть на скале. Правда, сделал он это не из альтруизма, а ради того, чтобы подточить силы «коллег» — других богов, от которых он задумал избавиться… У его последователя Иста меркантильности не было ни на грош. Юноша руководствовался исключительно соображениями абстрактной справедливости: ему не нравилось, что злые и мелочные небожители вкупе со своими земными помощниками (магами) распоряжаются человеческими жизнями по собственному усмотрению. Однако Ист совершил ту же ошибку, что и Прометей: научив людей мастерить пушки и пистоли, он лишь умножил страдания несчастных и укрепил божественную власть. Впрочем, ему все-таки удалось отыскать то оружие, против которого всемогущие тираны оказались бессильны, — и этим оружием стало печатное слово. Овладевшие грамотой начинали читать, начинали мыслить — и все реже вспоминали о молитвах…

Интересно, что мотив богоборчества появился в «Земных путях» не случайно. По мысли писателя, выраженной в его статье «Русская фэнтези — новая Золушка», которая была опубликована в прошлом году, богоборчество — одна из «родовых черт» фэнтезийной литературы. С психологической точки зрения это вполне объяснимо: если небожители — те же люди (пусть бессмертные, пусть наделенные какими-либо мистическими умениями), то мириться с их всевластием нет никакого резона. А если дела обстоят по-другому? Как, к примеру, вписывается в предложенную схему бескорыстный и, в общем-то, незлобивый Хануман — существо явно неземного происхождения? Нет, друзья, и в литературе, и в мироздании все несколько сложнее.

Александр РОЙФЕ

Критика

Рецензии

Лев Вершинин Сельва не любит чужих

Москва: ЭКСМО, 1999. — 544 с.

(Серия «Абсолютное оружие»). 13 000 экз. (n)


Одесский историк, писатель и поэт Лев Вершинин любит играть в политику. Как в жизни, так и на страницах своих книг. Практически в каждом романе его герои стоят перед выбором, решая проблему цели и средств. Понятно, что при политическом подходе цели, как правило, побеждают — ведь идея «сильной руки» всячески культивируется автором.

Двадцать четвертый век. На Земле медленно умирает президент Галактической Федерации — человек, положивший все силы на ее создание, пусть и не всегда достойными средствами. А за еще не освободившийся престол уже начинается закулисная борьба. Центром борьбы становится заштатная планетка Валькирия — единственная подходящая для строительства «прыжкового» космопорта, главного фактора, способного удержать пошатнувшееся единство Федерации.

Все смешалось на Валькирии: дикари, бандиты, строители, десантные войска, неуступчивые первопоселенцы… И вот в эту «кашу» после катастрофы учебного звездолета попадает космодесантник-стажер Дмитрий Коршанский, внук президента Федерации. Поначалу наивный мальчишка-курсант практически становится негласным вождем спасшего его племени дгаа и вынужден начать политические игры.

Сюжетно роман разбит ка множество параллельных историй. Каждая из них отличается не только героями и местом действия, но и речевыми характеристиками. Вершинину хорошо удалось стилистически разделить сюжетные линии. Тщательно выписанные обряды и религия народа дгаа, украинизированный текст при описании культуры поселенцев-унсов, достоверность нравов, царящих как в притонах бандитов, так и в коридорах власти — все это придает особый колорит роману. Поначалу вязкое повествование медленно, но верно затягивает и не позволяет оторваться от текста.

Однако финал оставляет двойственное ощущение: судя по всему, не все сюжетные линии завершены и нам придется ждать продолжения…

Илья Североморцев

Владимир Ильин Пожелайте мне неудачи

Москва: ЭКСМО, 1998. — 576 с.

(Серия «Абсолютное оружие»). 13 000 экз. (п)


Первый роман, психологический детектив «Пожелайте мне неудачи», посвящен хорошо разработанной в мировой фантастике теме — связи личности и мироздания. У Ильина речь идет о более локальном взаимодействии — в рамках отдельно взятой «шестой части суши». Уже много лет спецотдел ГБ осуществляет сверхсекретный проект «Опека». Огромные средства и силы брошены на единственную задачу — поддерживать хорошее настроение и душевное равновесие у ничем не примечательного инженера по технике безопасности одного из столичных НИИ. Дело в том, что от его самочувствия давно уже мистически зависит положение дел в нашей стране — смерть генсеков, падения самолетов, всевозможные катастрофы: все это случалось, когда у подопечного портилось настроение. Вот и пытаются органы сохранять стабильность страны, делая «все для человека, все ради человека». И теперь мы знаем этого человека! Любопытно «наблюдать за наблюдающими» — сотрудниками Нулевого отдела. Интересно анализировать их чувства, их отношение к подопечному, следить, как герой пытается вырваться из череды сплошного везения, как искусственно насаждаемые дружба и любовь превращаются в Дружбу и Любовь… Второе произведение, вошедшее в книгу, роман (по всем канонам больше похожий на повесть) «Такой славный убийца». Действие происходит в будущем, благополучном и гуманном. Все серьезные проблемы решают хардеры — специально подготовленные люди с перестроенными телом и психикой. Молодой хардер получает первое задание — найти и уничтожить в маленьком городке киборга-убийцу, способного принимать любую внешность, этакого Терминатора-2. Действие развивается по законам стандартного боевика, но часто прерывается многословными раздумьями главного героя-хардера. Экзистенциальная развязка романа-повести несколько сглаживает впечатление от затянутого повествования.

Вообще, многословность и затянутость характерна для обоих произведений — возникает стойкое ощущение, что сокращение оных в полтора-два раза не нанесло бы им никакого ущерба. Тем не менее следует отметить, что в нашей НФ появился автор, достойный внимания. Нестандартные выходы из стандартных завязок, этическое осмысление героями происходящего — повод обратить внимание на будущие публикации писателя.

Илья Североморцев

Роберт Фреза Русский батальон: Война на окраине Империи

Москва: «Центрполиграф», 1999). - 487 с.

Пер. с англ. Ю.В. Бехтина, А.С. Хромовой — (Серия «Крестоносцы космоса»). 15 000 экз. (n)


Видимо, мы имеем дело с новой, не так давно появившейся разновидностью военной фантастики — «армейским реализмом». На смену военно-патриотическим романам «под Хайнлайна» и антивоенно-сатирическим памфлетам «под Гаррисона» явились нарочито бесстрастные описания подробностей армейского быта со всеми его «непарадными» сторонами. Да и война, как правило, происходит на дальнем краю обитаемых миров.

Впрочем, не стоит думать, что на смену героям и шутам фантастической классики ныне пришел здоровый военный прагматизм, уверенный в себе, как Рэмбо, и тупой, как армейский сапог. Напротив, у адептов нового направления, кажется, лишь армия осталась последним местом, где может найти себе убежище разочарованный романтик, бегущий от мира, который недостаточно хорош, чтобы в нем жить, но все же не настолько плох, чтобы не иметь права на существование. По крайней мере в батальоне подполковника Антона Верещагина собралась именно такая компания.

Герои романа не страдают ни излишним нигилизмом, ни чрезмерной восторженностью в отношении властей. Тем более, что великая земная Империя японской нации («Восемь углов Галактики под одной крышей»?) восторга у русских, финнов или ирландцев отнюдь не вызывает. Как, впрочем, и ненависти — после глобальной катастрофы, смешавшей расы и народы, национализм волей-неволей оказался пережитком.

В результате глупости армейского командования, озабоченного своей карьерой и своими темными делишками, расхлебывать кашу приходится подполковнику Антону Верещагину и его русско-финскому батальону.

Армейскую службу, военную технику и тактику боевых операций автор описывает с нескрываемой симпатией, порой переходящей в мальчишеский восторг. Чего стоят хотя бы настойчивые перечисления калибров пулеметов и автоматических пушек, принципов функционирования летательных аппаратов или тактики мотопехотного взвода в бою на пересеченной местности. Но, к сожалению, в массе этих подробностей постепенно теряется сам сюжет. Хитросплетение интриг превращается в неразборчивую мешанину, многочисленные герои безнадежно «растворяются в толпе». Скупой язык не дает автору ни малейшей возможности раскрыть внутренний мир своих персонажей иначе, чем краткой информацией об их биографии или упоминанием нетрадиционного хобби. Правда, подлецы и мерзавцы у автора долго и не живут…

Владислав Гончаров

Леонид Кудрявцев Охота на Квака

Москва: ACT, 1999. — 416 с. (Серия «Звездный лабиринт»). 11 000 экз. (п)


Несколько лет назад Леонид Кудрявцев сошел с созданной им Дороги Миров и бросил свой талант в горнило эскапистского чтива — повести о черных магах Талант неистово верещал, сучил лапками, пытаясь уберечь от пламени наиболее уязвимые места, но тщетно: огонь был повсюду. И все же таланту повезло — дверца в топку была едва прикрыта, и он сумел вырваться наружу, изрядно подпаленный, но вполне пригодный к употреблению. Сам же обладатель таланта — писатель, творец миров, виртуозный игрок словами отошел на второй план, а на авансцене появился прагматичный литератор, автор фэнтезийных сериалов.

Мужчина в пиджаке, присутствующий на обложке, — это некто Ессутил Квак, в обычной жизни коммивояжер, любящий пропустить в виртуальном баре «Кровавая Мэри» рюмочку-другую с виртуальными гномами Хоббином и Лоббином, неспешно поговорить о том о сем, например, как постигнуть законы жизни, стать мудрее и чище, гоняясь за неуловимым кротом. И у этого милейшего, тишайшего человека вдруг украли тело, и превратился он из полноправного посетителя кибера номер 12 в совершенно бесправную бродячую программу, которую все, кому не лень, пытаются всячески обидеть и стереть.

Но не тут-то было! Ессутил Квак в одночасье становится параноидальным монстром, поставившим на уши весь киберспейс. Квак с помощью друзей — бродячих программ, журналистки Глории, обладающей потрясающей фигурой, а также нескольких роялей в кустах (один только проникатель, раздвигающий информацию, чего стоит) — естественно, становится победителем. «Стремительные погони и смертельные поединки, совершенно невероятные встречи и совершенно непредсказуемые ситуации!» — на этот раз аннотация к книге не лжет, но… более в романе нет ничего. НИЧЕГО. Хотя необходимо отметить, что сделан, бесспорно, шаг вперед после двух шагов назад: талант стряхнул со своей шерстки тлеющие угольки и зализывает ожоги. А за Черной стеной народ владетельного Ангро Майнью ждет Второго пришествия своего Создателя. Подождем и мы.

Андрей Синицын

Юрий Брайдер, Николай Чадович Щепки плахи, осколки секиры

Москва: ЭКСМО-Пресс, 1999. — 528 с. (Серия «Абсолютное оружие»). 15 000 экз. (п)


Сочетание нестабильной политико-экономической обстановки и унылой окружающей среды располагает к эскапизму, в чем бы он не выражался — в увлечениях компьютерными играми, душераздирающими телесериалами или блужданиях по Интернету. На уровне фантастики тяга к эскапизму оборачивается появлением многотомных эпопей с узнаваемыми героями, странствующими по странам, мирам и эпохам и попадающими из переделки в переделку. Плутовской роман возрождается, рядясь, как это и положено плуту, в самые неожиданные одежды-обложки — не исключение и цикл Брайдера и Чадовича, очередной (и, возможно, не последней) частью которого и стала эта книга.

Линейное повествование сериала можно раскручивать практически бесконечно — что и происходит в данном случае. Герои попадают из переделки в переделку, без особого напряжения выпутываются из них, часто с помощью «бога из машины» (в данном случае эту роль порою выполняет загадочный Артем, ни с того ни с сего появляясь в самых неожиданных местах, порою — чудесное целительное растение бдолах, а порою даже зверь Барсик, вовремя реализующий свои склонности к людоедству).

Одним из обязательных условий подобного повествования являются часто сменяющиеся декорации — в данном случае чуть не астрономического размаха катаклизмы — и обилие проходных персонажей, с легкостью возникающих из небытия и с такой же легкостью проваливающихся обратно, попутно принимая активное участие в судьбе центральных персонажей — вроде злодея Басурманова или самогонщицы Анны Петровны, ставшей черной королевой Анаун. Разношерстная «ватага» Брайдера и Чадовича, помещенная в популярный ныне в фантастике искусственный пространственно-временной континуум, странствует по весьма условной вселенной, порою поддерживая истощенные силы собачьим гранулированным кормом, отстреливаясь пистолетами от арбалетов и наоборот, а походя спасает от темных сил страны и народы. Иногда кажется, что очередное головоломное приключение понадобилось авторам для того, чтобы заставить своих героев обменяться юмористически-назидательными репликами. Отсюда и все недостатки цикла, вполне, впрочем, закономерные для эпопей такого рода — калейдоскоп приключений порою начинает утомлять, приколы начинают повторяться (вроде трансформации внешности, раз за разом постигающей несчастных героев), плюс постепенная потеря интереса к судьбе центральных персонажей, обусловленная самой структурой плутовского повествования, заведомо не предполагающего сочувствия к главным героям. Да и с какой стати им сочувствовать, если в мире Брайдера и Чадовича легко воскресает даже мертвый?

Мария Галина

Хроника

Курсор

Совместный проект москвича Сергея Лукьяненко и николаевца Владимира «Вохи» Васильева носит название «Дневной дозор». Как заявили соавторы, книга будет посвящена «антиподам» Ночного дозора, деятельность которого была освещена С.Лукьяненко в повести «Инквизитор» («Если» № 9, 1998 г.), а затем еще в двух произведениях. Три повести, которые и составят книгу, предполагается написать в оригинальном режиме — по одному произведению самостоятельно, и одно — совместно.


Пелевин на экране. Двадцатиминутный фильм по мотивам рассказа В. Пелевина «Синий фонарь» снимается на учебной киностудии ВГИКа. Ульяна Шилкина, ученица известного режиссера Владимира Хотиненко, вдохновилась одним из ранних произведений Пелевина, написанным в ключе «детской страшилки». Предполагается экранизировать четыре «эпизода»; один будет игровым, второй — кукольным, а третий и четвертый — рисованными.


Названы лауреаты «Небьюлы». Торжественная церемония вручения этой престижной премии состоялась в Питтсбурге. ДжоХолдеман, как и предполагалось, получил «Небьюлу» за роман «Вечный мир». Лучшая повесть — «Гадание на костях» Шейлы Финч. Короткая повесть — «Пропавшие девочки» Джейн Йолен. Рассказ — «13 троп к водопою» Брюса Холланда Роджерса.


Расписали крышу под робота студенты Массачусетского технологического института (Кембридж). Огромный купол здания был обложен разноцветными панелями и светильниками таким образом, что стал похож на знаменитого малыша R2-D2 из «Звездных войн». Вся пикантность в том, что это безобразие было обнаружено охраной за день до премьеры первого эпизода Лукасовского фильма. В утешение охране оставили инструкции по разборке этой хитрой конструкции.


Неприятно изумились читатели вкладыша «КЛФ» в «Книжном обозрении», обнаружив существенное его «усыхание» в объеме. Но, как заявил бессменный редактор и ведущий «КЛФ» Александр Ройфе, есть надежда, что осенью единственная пока регулярная фантастическая газета будет восстановлена в прежнем виде.


Наши видеопираты, как всегда, впереди, даже если дело касается Марса! Известный фильм «Вспомнить все» вызвал к жизни проект телесериала под названием «Вспомнить все: 2070». Более 75 стран приобрели права на показ сериала. Однако российские видеопираты успели выкинуть кассеты с пилотным фильмом под названием «Вспомнить все: 2». Доверчивые покупатели будут разочарованы — это ни в коей мере не является продолжением известного боевика со Шварценеггером, который пока еще снимается и выйдет только в 2000 г. «Двойка» посвящена приключениям двух детективов в мире будущего.

Агентство F-пресс


АБС-премия вручалась 21 июня 1999 года в Центре современной литературы и книги в Санкт-Петербурге. Этот день выбран не случайно — он приходится как раз на середину временного отрезка между днями рождения Аркадия и Бориса Стругацких. Премии вручались по двум номинациям — за лучшее художественное и за лучшее критико-публицистическое произведения года. Список претендентов явился итогом работы 17 писателей и критиков, приглашенных Б.Стругацким в состав жюри. Затем лично Борисом Натановичем были отобраны финалисты, по кандидатурам которых жюри провело тайное голосование. Лауреатами стали Евгений Лукин («Зона справедливости») и Всеволод Ревич («Перекресток утопий» — посмертно). В финал «АБС-премии» вышли также художественные произведения Владимира Михайлова («Вариант „И“), Михаила Успенского («Кого за смертью посылать»), Василия Щепетнева («Седьмая часть тьмы»), а по номинации критика и публицистика — Эдуард Геворкян («Вежливый отказ…») и Сергей Переслегин («Предисловия и послесловия» к собранию сочинений «Миры братьев Стругацких»).

Начало церемониала награждения возвестил выстрел из пушечки, которую окрестили «скорчером», и запуск в питерское небо воздушных шариков. На вопрос вашего корреспондента, не являются ли эти улетающие вдаль шары символом легковесности жанра и тщеты писательских надежд, Борис Стругацкий ответил в том смысле, что, напротив, это обозначает стремление человека ввысь, к небу и за его пределы.

Наш корр.

От редакции

Уважаемые читатели!

Вы, конечно, обратит внимание, что внешний вид нашего журнала изменился: формат стал больше, а сам журнал, соответственно, чуть тоньше. Дело в том, что до известных экономических событий прошлого года «Если» печатался в Греции, а затем в Словакии. Именно поэтому макет журнала отвечал европейским полиграфическим стандартам. А поскольку у российских типографий иные параметры, то это вызвано необходимость изменения нашего формата.

Редакция

Библиография

Personalia

БЕЙЛИ, Баррингтон

(См. биобиблиографическую справку в «Если» N9 10, 1993 г.)

«Баррингтон Джон Бейли — один из тех немногочисленных авторов, которым удается наводить философские мосты между поклонниками традиционной „космической оперы“ и редакторами и читателями более поздних поколений, чьи литературные вкусы отличаются большей требовательностью. Он смог добиться этого, творчески используя традиционные приемы и технику и соединяя их со значительно более усложненным литературным стилем и конструкциями скорее интеллектуальными, нежели просто сюжетными».

Дон Д’Амасса


ВАСИЛЬЕВ Владимир Николаевич

Родился в 1967 году в Николаеве. По образованию — специалист по вычислительной технике. Первая НФ-публикация, рассказ «Двойники», вышла в областной газете «Ленинское племя» в 1987 году. Ныне Васильев — один из самых популярных писателей новой генерации российских фантастов. Автор более десяти книг: «Без страха и упрека», «Клинки», «Знак воина», «Абордаж в киберспейсе» и других; одна из них, под названием «Космический рыцарь», переведена на болгарский язык. Многие произведения Васильева написаны на стыке НФ и фэнтези. Любимые писатели — Е.Пауэрс, С.Шапризо, В.Конецкий, Е.Рейт, А.Сапковский. Васильев известен также как поэт и композитор; в 1997 году вышел мультимедийный звуковой диск с песнями автора. Рассказ, опубликованный в «Если», тематически связан с известным романом автора «Охота на дикие грузовики».


КЭМПБЕЛЛ-младший, Джон Вуд

(CAMPBELL Jr., John Wood)

«Его умопомрачительное „энергетическое оружие“, сотрясающее всю Вселенную, приносило победу земным звездным армадам в битвах, по масштабам не уступавшим баталиям самого известного автора „космических опер“ Эдварда Смита. Как и Смит, в своем искусстве будоражить мысль и повелевать грандиозными космическими силами Кэмпбелл был неотразимым литературным Гудини».

Сэм Московнц. «Искатели завтрашнего дня».


МЕЙНАР, Ив

(MEYNARD, Yves)

Американский писатель-фантаст Ив Мейнар родился в 1944 году и в настоящее время проживает в канадском городе Монреале. Печатать научную фантастику он начал в конце 80-х годов, опубликовав с тех пор несколько десятков рассказов в журналах и антологиях. Мейнар является членом Ассоциации американских писателей-фантастов.


РАДОВ Егор

Радов Георгий Георгиевич родился в 1962 году в Москве. В 1984 году окончил Литературный институт им. Горького. Прозаик. Печататься начал с 15 лет. Первая публикация — юмористический рассказ «Эрудит» в журнале «Юность».

Творчество последнего десятилетия приобрело широкую известность в кругах рейверской молодежи. Роман «Змеесос» (1992) стал культовой вещью, переведен в Финляндии. Кроме того, получили популярность роман «Якутия» (1993) и сборник рассказов «Искусство — это кайф» (1994). Егор Радов всегда тяготел к фантастике, хотя чисто фантастических произведений до сей поры не писал, считая, что фантастике не хватает литературы, а литературе — фантастики. Любимая книга на все времена — «Приключения Гулливера» Любимый фантаст — Филип Дик.


РИД, Роберт

(См. биобиблиографическую справку в «Если» № 12, 1996 г.)

Американский фантаст Пол Ди Филиппо писал о Роберте Риде так:

«Редко кому из молодых авторов удается одинаково успешно начинать свою карьеру сразу в нескольких направлениях, не повторяясь и не соблазняясь скользкой дорожкой сериалов. Рид пишет свой первый роман на скрещении твердой science fiction и почти мистических рассуждений о психологии личности, об эго и подсознании; второй — в духе виртуозного киберпанка; третий — в традициях доброй старой „социальной“ фантастики; четвертый — на перекрестке развлекательной фэнтези и вполне серьезной философии на тему „параллельных миров“; пятый — на территории „мейнстрима“. Чем-то он нас побалует в следующий раз?»


СИНЯКИН Сергей Николаевич

Родился в 1953 году в Новгородской области. С 1965 года живет в Волгограде. По образованию юрист, работал начальником отдела по расследованию убийств городского управления внутренних дел. Ныне — в отставке. В 1990 году в Волгограде вышел сборник фантастических повестей «Трансгалай», в 1991 году там же — сборник «Лебеди Кассиды». Любимые писатели — А. и Б.Стругацкие, С.Лем, Г.Маркес, Х.Л.Борхес, М.Салтыков-Щедрин.


ТАРТЛДАВ, Гарри

(См. биобиблиографическую справку в «Если» № 2, 1996 г.)

Американский критик М.Хамм в очерке, посвященном творчеству Гарри Тартлдава, писал:

«Будучи историком по образованию, специалистом по Византии, Тартлдав опубликовал много научных работ и переводов. Что касается его литературного творчества, то оно распадается в массе своей на три категории- твердая научная фантастика, альтернативная история и фэнтези. Причем, и его фантастика, и альтернативная история обычно строятся на одной и той же предпосылке: Тартлдаву интересно проследить, какой эффект в долгой исторической перспективе будет иметь конкретное вмешательство в ход истории или конкретное изменение какого-либо из параметров привычной окружающей среды… Во всех своих трех ипостасях Гарри Тартлдав исправно снабжает читателя равномерными дозами как развлечений, так и идей».

Подготовил Михаил АНДРЕЕВ

Примечания

1

На самом деле это гравюра неизвестного художника из поздней перепечатки трактата Космы Индикоплова «Христианская топография». Эта гравюра репродуцирована в журнале перед повестью С. Синякина.

(обратно)

2

Розеттский камень — базальтовая плита с параллельным текстом 196 г. до н. э. на греческом и древнеегипетском языках. Найдена в 1799 году. Помогла Ф. Шампольону начать дешифровку древнеегипетских иероглифов (Прим. перев.)

(обратно)

3

Знаменитая фраза командира экипажа «Аполлон-13». вынужденного вернуться на Землю из-за технических неполадок (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

4

В канун праздника Тет — вьетнамского Нового года — американские войска предприняли крупномасштабное наступление, которое привело к очень большим потерям с их стороны.

(обратно)

5

Одноименный рассказ Ларри Нивена.

(обратно)

6

Рассказ Артура Кларка «Звезда»

(обратно)

7

В повести изменены названия реальных НФ-журналов тех лет. Под «Astonishing» подразумевается «Astounding Science Fiction», «Galactic» — аналог «Galaxy», a «Strangeness and Science Fantasy» и вовсе вымышленное название.

(обратно)

8

Одноименный рассказ Роберта Хайнлайна.

(обратно)

9

Рассказ Сэмюэла Дилэни.

(обратно)

10

Бак Роджерс — один из классических героев американской НФ, напитан звездолета в XXV веке.

(обратно)

11

Рассказы Ларри Нивена.

(обратно)

12

Вероятно, рассказ с таким названием — авторский вымысел, поскольку в списке лауреатов премии «Хьюго» он не значится.

(обратно)

13

В некоторых рецензиях название фильма переводится как «Призрачная угроза». (Прим авт.)

(обратно)

14

Статья «Неизвестный Лукас», «Если» № 5, 1999 г. (Прим. ред.)

(обратно)

Оглавление

  • Проза
  •   Егор Радов Дневник клона
  • Факты
  • Проза
  •   Владимир Васильев Грем из Большого Киева
  •   Сергей Синякин Монах на краю земли
  • Публицистика
  •   Евгений Лукин Декрет об отмене истории
  • Проза
  •   Ив Мейнар Близкий далекий космос
  •   Баррингтон Бейли Подземные путешественники
  • Факты
  • Проза
  •   Роберт Рид Уроки творения
  •   Джон Кэмпбелл Плащ Эсира
  • Литературный портрет
  •   Вл. Гаков Соавтор всех авторов
  • Проза
  •   Гарри Тартлдав Самое надежное средство
  • Видеодром
  •   Адепты жанра
  •     Андрей Щербак-Жуков Оппонент Эйзенштейна
  •   Сериал
  •     Константин Дауров Квантовые скачки американской кинопропаганды
  •   Рецензии
  •     Скорость света (Light speed)
  •     Факультет (The faculty)
  •     Матрица (The matrix)
  •   Посткриптум
  •     Евгений Зуенко Мечтают ли продюсеры о непротиворечивых вселенных?
  • Крупный план
  •   Александр Ройфе Ошибка Прометея
  • Критика
  •   Рецензии
  •     Лев Вершинин Сельва не любит чужих
  •     Владимир Ильин Пожелайте мне неудачи
  •     Роберт Фреза Русский батальон: Война на окраине Империи
  •     Леонид Кудрявцев Охота на Квака
  •     Юрий Брайдер, Николай Чадович Щепки плахи, осколки секиры
  • Хроника
  •   Курсор
  • От редакции
  • Библиография
  •   Personalia
  • *** Примечания ***