КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Сердце сержанта [Константин Кириллович Лапин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Сердце сержанта

Константин Кириллович Лапин родился в 1914 году в Москве в семье служащего. По окончании средней школы пошел работать на стройку. Был десятником, техником-строителем, прорабом на строительстве, учился в вечернем строительном институте. Позднее работал инструктором физкультуры, грузчиком в батумском порту, репортером газеты «Советская Абхазия», радиокомментатором, актером.

Начало литературной деятельности К. Лапина — 1939 год, когда журнал «Смена» опубликовал его первый рассказ «Большая медведица».

В годы Великой Отечественной войны К. Лапин был военным корреспондентом. Вместе с частями Советской Армии он проделал путь от Ясной Поляны под Тулой до Кенигсберга. Награжден орденом Красной Звезды и тремя медалями.

После войны К. Лапин работает в «Литературной газете», активно сотрудничает на радио, в военной печати. Наиболее известны выступления писателя по морально-этическим вопросам.

За последние десять лет вышли в свет его сборники рассказов «Военный корреспондент», «Переправа», «Аленка», повести «Непростая история», «Что рассказало письмо», книги очерков «Строители мира», «Победа на Волге», публицистические сборники «В любовь надо верить», «Слово о матери», «О любви и дружбе».

Сборник «Сердце сержанта» рассказывает о великом сердце советского человека, которое до последнего удара бьется для своей Отчизны. Читатель узнает, как воевали и как работают, как любят и дружат замечательные люди, подлинные герои нашего времени.

СЕРДЦЕ СЕРЖАНТА

— Умер?

Маленькая, хрупкая на вид медсестра Поля тщетно пытается нащупать пульс сержанта, распластанного на операционном столе. Кожа обтянула бугры скул, руки застыли ладонями вверх, будто человек удивился чему-то, прежде чем умереть. Правая нога в разбухших окровавленных бинтах неестественно подогнута.

Хирург Акопян опускает пониже яркую лампу, свисающую с парусинового потолка палатки, оттягивает веко сержанта — показывается тусклый, невидящий зрачок.

— Умер? — повторяет вопрос девушка.

Акопян недовольно косится на нее: не любит этого слова медицина, хотя, кажется, пора бы привыкнуть к нему за долгие месяцы войны.

Пожилая медсестра умело и быстро снимает бинты. Осколок мины проделал настоящую брешь в бедре сержанта, в рваную рану влезет кулак. Если бы на поле боя лучше наложили жгут, раненый не истек бы кровью по дороге в медсанбат. Сердце остановилось, но это лишь остановка. Можно попробовать запустить мотор вручную. Такой богатырь! Надо помочь ему вернуться...

Хирург поворачивается к ассистенту, к сестрам, обступившим стол.

— Скальпель! — коротко бросает он. — Готовиться к переливанию. А вы, Поля, идите, идите! Помогайте Полуниной.

Девушка покорно бредет в угол палатки, где толстуха Маша Полунина, жарко дыша в висок раненого связиста, сидящего на табурете, разрезает ножницами окровавленный рукав его гимнастерки. Поля помогает ей снять рукав, как футляр. Оторванная выше локтя рука связиста держится на одном сухожилии.

— Отвернись, милый, не надо смотреть! — вполголоса говорит Маша связисту. — Ты-то чего, Полинка, побелела?

А Поля все еще там, у операционного стола, который закрыли от нее белые халаты.

— Аппарат для переливания! — слышит она.

Поля подается к столу своим хрупким телом, испуганно следит за движениями хирурга. Вот он вскрыл грудную клетку человека с остановившимся сердцем, вот рука в резиновой перчатке просунулась в глубокий разрез. Поля не может сдержать стона, словно ее сердце взяла чужая рука, пытаясь механическими сокращениями вернуть его к жизни. Только бы ожил, только бы жил...

— Кровь первой группы! — говорит ассистент.

Поля выходит из-за его плеча:

— Сурен Георгиевич, у меня первая.

Маша охает в своем углу: с ума сошла подружка — и так дохлая. Акопян, массируя сердце, скашивает глаз на пожилую медсестру, которая вынимает из корзины банки с консервированной кровью. В поле его зрения попадает маленькая фигурка в халате, туго перетянутом поясом. Худенькая, бледная — где там кровь?!

— Надо много крови, девочка! Понимаешь, очень много.

Близко разорвался снаряд, замигала лампа, беспомощно, словно глаз, в который попала песчинка. Что-то застучало, затопало по парусине, ветки сосен царапнули палатку снаружи. Но никто даже головы не поднял, только пожилая медсестра склонилась над своими драгоценными банками, как насадка над цыплятами.

— Ну, что там? — В голосе хирурга недовольство.

Поля, успевшая закатать рукав, протягивает тонкую белую руку.

— Сурен Георгиевич, я готова.

Раздумывать некогда, на учете каждое мгновение.

— Начинайте, — кивает Акопян ассистенту.

— Цитрат, быстро! — подхватывает тот команду; в голосе его теперь те же требовательные нотки, что у хирурга.

Поля ложится на топчан, придвинутый к самому столу. Аппарат готов к действию. Перед ассистентом контрольный клапан с тремя резиновыми отводами — в бутыль с цитратом, к безжизненному, словно высеченному из серого песчаника телу, к тонкой девичьей руке.

По знаку ассистента, следящего за движениями хирурга, пожилая медсестра наполняет шприц, поворачивает рычажок зажима. Живая теплая кровь бежит по трубкам.

Поля видит профиль сержанта: каменные бугры скул, заострившийся, как у трупа, нос. Нет, туда не надо смотреть! Лучше смотреть на Сурена Георгиевича. Когда он успевает подбривать свои щегольские усики?

Поля улыбается ему, во всяком случае ей кажется, что улыбается. Вот кому она верит без предела. И сейчас все зависит от него одного. Он так дорог Поле, что слезы умиления наполняют ее глаза. Девушка закрывает глаза, чтобы врач не истолковал иначе ее состояние.

«Раз, два, три... Раз, два, три...» — подсчитывает она что-то неясное, но крепко связанное с напряженным лицом Акопяна. А может быть, это он считает? Может быть, это только передается ей, потому что у них одно стремительное желание?.. Раз, два, три... Или это ведет свой отсчет кровь, по капле вытекающая из нее?

В углу стонет связист. Бедняга, ему приходится тяжело! Но там Маша, там и старшая сестра, они справятся. Ведь ей некогда, очень некогда. Надо помочь сержанту Иванову, Федору Иванову, «неприступному Феде» — так они с Машей прозвали его. Узнает ли он когда-нибудь, что именно она, Поля, оказалась рядом, когда в ней была самая большая нужда.

«Раз, два!.. Раз, два!» — она считает теперь до двух, так легче. Как бы она хотела помочь Феде, чтобы снова увидеть его скупую улыбку, пусть даже обращенную не к ней. Только не смерть! Смерть, не сметь! Где она слышала эти слова? Стихи, кажется...

Помочь бы ему преодолеть это страшное, последнее, после чего остается лишь ненасытная яма на опушке за медсанбатом. Вчера в нее опустили молоденького лейтенанта-артиллериста, и ни одна санитарка не сдержала слез. У него были такие пушистые ресницы и лицо нежное, как у мальчика...

А время остановилось. Опять разорвался снаряд. Этот упал далеко, парусина натянулась и снова отошла, словно палатка облегченно вздохнула. Раз! раз! раз! — тикают где-то часы. Нет, не часы. Это ее сердце с каждым ударом выталкивает тугую кровь в иглу.

Поля пробует открыть глаза. От лампы побежали круги, внутри они темные, а снаружи светлые — большой, поменьше, еще меньше... Круги расходятся в такт толчкам крови: раз! раз! раз!

Но вот разлетелись в стороны кустистые брови Акопяна, вытирает отпотевшие стекла очков ассистент, щуря на свету близорукие глаза; задвигались сестры вокруг стола... Что-то новое, радостное в их движениях.

— Накладывайте швы! — устало говорит хирург, доставая папиросу. — Оно снова бьется.

Поля не сразу понимает, о чем он говорит. Не каждому ведь дано узнать такое, почувствовать, как безвольный комок мышц вздрогнул, затрепетал в твоей ладони, словно птица, которая, отогревшись, старается выпростать крыло.

Акопян, слишком счастливый, чтобы в одиночку праздновать свою победу, наклоняется к Поле:

— Девочка, ты молодец! Ты спасла ему жизнь, слышишь?

— Слышу. — Ей кажется, что она громко говорит это, но бескровные губы выдавливают еле слышное: «ш-шш». Ей хочется спать, только спать.

— А спать не надо, спать будем позже, — мягко и настойчиво повторяет врач, присев на край топчана. Он берет тоненькую руку девушки, пальцы другой руки привычно ложатся на пульс сержанта. И ясно становится всем, что не иглы и резиновые трубки, а руки хирурга, умелые, чудесные руки, и есть тот удивительный аппарат, через который вместе с кровью жизнь вливалась в умирающего.

— Сурен Георгиевич, слабенькая она, может, хватит? — шепчет пожилая медсестра, глядя на девушку.

— Еще кубиков сто. Молодая, выдержит! Она у нас герой! — Он всматривается в Полино лицо, бледность которого стала почти прозрачной, переводит взгляд на потеплевшее, будто осветившееся изнутри лицо сержанта. — Ничего, они поделили поровну. Вместе и в госпиталь отправим, все восстановит. Снова как мед пчелиный будет. — Любимое присловье Акопяна говорит о том, что настроен врач отлично. — Что делать, если такой маленький человечек и такая большая война.

«Раз и-ии, раз и-иии!» — продолжается в сознании Поли какой-то счет. Так она считала, приучая Шарика прыгать за кусочком сахару. А пес ухитрялся подпрыгивать так высоко, что лизал ее в лицо. Раз, и дотянулся теплым языком до щеки...

Теплая рука хирурга пошлепывает ее по щеке. Акопян делает это не столько для того, чтобы подбодрить девушку, сколько для собственного успокоения.

— Довольно, выключить! — слышит Поля далекую-далекую команду и силится вспомнить, что она означает. — Эвакуировать с первой партией!..

Опять эвакуация... Куда же теперь?.. Шарика не забыть бы... Но он же с мамой, далеко, в Кузбассе... А кто сдергивает простыню? Кто несет ее по воздуху, мягко покачивая? Шумят вершины сосен, стучит медсанбатский движок... И что-то важное, самое главное, ускользает из сознания, растворяясь в глубоком сне.

Хирург Акопян, выйдя из палатки, чтобы глотнуть свежего воздуха, провожает глазами носилки с девушкой. Носилки вдвигают в санитарную машину; на нижних стеллажах лежит раненый сержант.

Затоптав папиросу, Сурен Георгиевич потуже натягивает на седеющие волосы белую шапочку — так автоматчик надвигает каску перед новой атакой. Нырнув под брезентовый полог палатки, он подходит к лежащему на операционном столе связисту, которым уже занялся его ассистент.

— Ну-с, что нас беспокоит, дорогой?

* * *
Фронтовой госпиталь разместился в здании школы, окруженной старым, тенистым садом. В саду и дальше, в орешнике за ручьем, было царство птиц.

А птицы этим летом что-то уж очень распелись. Они ночевали в листве трех старых кленов перед домом, на утренней заре их беспечный щебет заполнял весь мир. Начнет одна, самая ранняя птаха, может быть старшина или дежурный по певческой роте, к ней подладятся остальные, и — пошел звон! Это птахи перед вылетом рассказывали раненым свои сны.

Вечерами, когда птицы слетались к ночевью, выздоравливающие занимали посты для наблюдения: кто мог — спускался в сад, кто не мог — добирался до окна, а кто и этого не в силах был сделать — слушал, лежа на кровати.

Слетались птицы все разом и поднимали такую возню, что старые клены трепетали зелеными ладошками.

Это зрелище стало любимым развлечением раненых.

В тот день, когда сержант Федор Иванов первый раз спустился в сад, опираясь на непривычные еще костыли, случилось многое.

Утреннее радио передало тревожную сводку Совинформбюро. Только и без нее раненые знали: на фронте плохо. Еле слышная с вечера артиллерийская канонада в районе Великих Лук, напоминавшая забаву полусонных великанов, которые перекатывали бочки с камнями, за ночь приблизилась. Казалось, великаны проснулись и, сердясь, стали кидаться своими бочками.

Заговорили о новой эвакуации и называли такую дальнюю точку, что заныла привычная ко всему солдатская душа.

И вот на вечерней заре, на красном закате, когда люди ждали птиц, в небе тошнотно заныл мотор нерусского самолета, и белыми стайками, кувыркаясь, слетели на землю листки:

«Советские Бойцы и Официры!

Германские Солдаты несут на своих Штыках вам Свободу...»

Загрохотали зенитки, небо закурчавилось барашковыми дымками разрывов. А что может раненый человек? Только и может, что крикнуть, грозя небу костылем:

— Сволочь! Будет тебе капут, погоди!

Не успели прозвонить к ужину, как случилось еще одно событие: санитарка Маша, разыскав в госпитальном саду сержанта Федора Иванова, подвела к нему девушку с большими, казавшимися испуганными глазами. Она была такая хрупкая рядом с веселой толстухой, на которой любой халат выглядел слишком узким.

— Знакомься, герой! Вот она — спасительница твоя, даже родня по крови.

— Маша! — укоризненно шепнула девушка.

Лишь вчера ходячие раненые донесли, что видели указку «хоз-во Акопяна» в селе за лесом. Это сообщение взбудоражило Федора, он решил при первой возможности проведать своих спасителей. Но санитарки пришли сами, было от чего разволноваться.

Сержант хотел встать с садовой скамейки, уронил костыль. Чтобы удержаться, неловко ухватился за Полино плечо.

— Простите, пожалуйста!

— За что? Да вы сядьте, сядьте, прошу вас! — Она была взволнована не меньше сержанта.

— Не знаю, что и сказать вам... — начал он, с радостным удивлением разглядывая девушку. Так и есть, она, та самая маленькая медсестра, на которую он как-то цыкнул у лесной опушки, увидя ее с подругой возле замаскированного окопа наблюдателей. И толстуха та самая. Поодиночке он, может быть, и не признал бы их, все девчата одинаковы в солдатских гимнастерках, а вместе узнал сразу: они такие непохожие. Он крикнул им тогда что-то злое: нашли, дескать, бульвар, где шляться... Интересно, узнали они его?

— Ну, я пойду, пожалуй, пока меня снова не прогнали! — Маша многозначительно ухмыльнулась; сержанта бросило в пот от ее ухмылки. — Акопяныч с меня шкуру спустит, если к вечернему обходу опоздаю.

Федор опомнился лишь тогда, когда мощная фигура санитарки исчезла в конце аллеи.

— Ничего не понимаю... А разве вы, Поля, не с ней?.. То есть, я не гоню вас, — спохватился он. — Я очень рад, что вы со мной.

— Так и я ведь пока в больных хожу, силы восстанавливаю... Вон моя палата! — Она показала на белый домик за деревьями, где жил медперсонал госпиталя. — Женского отделения здесь нет.

Только сейчас сержант понял, что всю эту неделю его спасительница жила рядом с ним, буквально за стеной. И он не знал этого.

— Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, Поля!

— Спасибо!

Девушка опустилась на скамью. Каждый день она выглядывала своего сержанта и не видела его среди ходячих. Спрашивать у санитарок было совестно, еще подумают невесть что. И если бы не решительность Маши, навестившей ее сегодня, она бы не сидела здесь на скамейке с Федором. Но подружка ушла, и снова стало страшновато. И разговор не вяжется.

— Я еще не поблагодарил вас, Поля. Впрочем, разве за жизнь благодарят? Я вам всей жизнью своей обязан... — Он улыбнулся вдруг, отчего в резко очерченном его лице появилось что-то мальчишеское. — Лежу тут, думаю: вот подлечусь, вот выпишусь, стану искать вас. А вы — рядом... Чудеса!

Поля молча кивнула головой; она не могла ничего говорить, даже смотреть на него не могла.

— Все думал: что бы такое подарить вам при встрече? Нож?.. Офицерский пистолет «вальтер» у меня припрятан... Но ведь это все чепуха. За жизнь — жизнь и надо отдавать.

— Ну, что вы? — смутилась она.

— Да, да! Мне говорили, что если б не вы... Когда, может, секунды решали. — Федор взял ее руку. — Вон какие тоненькие, холодные пальчики. Это я отнял... Ведь раненому человеку что надо? Только выкарабкаться... Но это было бы непростительно жестоко, если б с вами случилось что... — У Федора даже голос прервался, когда он вспомнил рассказ госпитальной нянечки: он уже был вне опасности, а за ее жизнь врачи боролись еще двое суток. — Как вы сейчас себя чувствуете, Поля?

— Хорошо! Даже очень...

— Да, а как меня звать, вы знаете?

— Конечно, Федя.

Она улыбнулась: какой чудак! Рассказать бы ему, что все началось с их первой встречи у штабной землянки, когда она только прибыла в полк. Он-то ее и не заметил, наверное. Всегда такой недоступный, гордый. И красивый. Герой! Истребитель танков, А кто она? Недоучившаяся студентка педтехникума... Рядовая девчонка из санроты...

Рассказать бы, как она однажды уговорила Машу пойти искать его. Федина рота вела разведку боем, и он целых три дня не показывался в полку. Нельзя, невозможно было не пойти, не отыскать, не увидеть его... У нее чуть не оборвалось сердце, когда она увидела его на операционном столе. Ах, если бы не Акопян, зарыли бы и ее сердце в большой братской могиле в кустах за медсанбатом...

— Поля, расскажите о себе, — попросил Федор.

Заговорить — значит заплакать.

— Потом, — прошептала она.


А потом побежали, понеслись дни, заполненные счастьем. Оно стало большим, огромным, беспредельным. Оно бродило с ними по саду, спускалось к ручью, забиралось в орешник. Оно осталось с ними, когда им пришлось расстаться: поправившаяся девушка вернулась в медсанбат.

Федор уже бросил костыли, ковылял с палкой, на которой выжег увеличительным стеклом: «Поля». Рана заживала, он заметно окреп.

По вечерам Федор выходил на дорогу и занимал свой НП на пне. («Наблюдательный пенек», — шутила Поля). Когда вдали показывалась легкая быстрая фигурка, он нетерпеливо вскакивал, порываясь бежать навстречу.

— Сиди, сиди, не вставай! — кричала издали Поля. — Бегу, ты же видишь, бегу!

Он бросал палку, раскрывал навстречу ей руки. Тогда Поля убыстряла шаги.

— Нога! Ты забыл, что нельзя опираться на нее! — и спешила подставить, свое легкое плечо.

Он и сам не замечал, до чего привязался к Поле. Не так уж много дней прошло, зато каких дней! Ведь совсем рядом кипела война, человек чудом вышел из смерти. Две недели или две жизни прошли — кто скажет?

Как он мог жить до сих пор без Поли? С кем делился до нее своими радостями и бедами, мыслями и планами?

Вот она спрашивала:

— Кто тебе больше всех в «Войне и мире» понравился? Из мужчин.

— Андрей Болконский.

— И мне. А из женщин?

— Конечно Наташа. Только ты — лучше.

— Это ты лучше, чем Андрей.

В другой раз она принималась мечтать вслух, что станет делать, когда кончится война.

— Ты не будешь смеяться, Федя, если я скажу, о чем больше всего мечтаю?.. Вот вернусь домой, вымоюсь с ног до головы, надену на себя все, все гражданское, новое, шелковое. Тебе не представить, конечно, до чего можно истосковаться по такой чепухе... И учиться хочется!..

А иногда она задумывалась, словно уходила от него куда-то далеко.

— О чем? — допытывался он, стараясь заглянуть в ее глаза.

— Глупость просто... Все хочу спросить у тебя одну вещь, да не решаюсь.

— А ты спроси! — Он насторожился.

— Да ничего серьезного, так просто... Скажи, почему твою гимнастерку стирала Анька из штаба?

— Какая Анька? — искренне удивился он. — Понятия не имею, кому давал стирать белье наш старшина.

Поля не могла скрыть, как полегчало у нее на душе от этого простого объяснения.

Однажды она принесла за пазухой промаслившийся сверток.

— Вот, попробуй, пока не остыли. Маша взяла обед сухим пайком, все утро блины пекла...

— Скажи на милость, и верно, блины. — Он обрадовался, как ребенок, даже зажмурился от удовольствия, надкусывая блин. — Вкусно!.. В детдоме мы с ребятами, помню, рыжики пекли.

Девушка удивленно посмотрела на него: разве рыжики пекут?

— На костре... Проткнем веточкой — и в огонь. Тоже вку-усно! — протянул он мечтательно.

Куском марли Поля вытерла масло с его подбородка.

— Беспризорный ты мой! Больше не будешь таким... Мама моя тебе понравится. Бывало, чуть свет меня будит: вставай, дочка, поешь блинков горячих с маслицем да опять ложись. — Она вздохнула. — Перед самой войной мама второй раз замуж вышла... Она у меня молодая еще.

— Так вот почему ты здесь! Был бы жив родной отец — нипочем не отпустил бы на войну такую маленькую. — Он обнял ее за плечи, притянул к себе. — С другой стороны, не уйди ты на фронт — мы б не нашли друг друга. Может, я неживой был бы...

На ветке клена над их головами чирикнула пичужка. Горизонт осветили рыжие сполохи, послышался подземный гул разрыва. «Чирик», — пискнула пичуга, улетая.

— Пятисотку кинул, — вздохнула девушка.

— Клёст, — Федор проводил птицу глазами. — Мы в детдоме красили им носы лаком и на базаре продавали. За дроздов сходили...

— А дрозды что — дороже?

— Дрозд птица певчая.

Он не хотел думать и говорить о войне, но о ней напоминало все — и это усилившееся погромыхивание вдали, и клен со срезанной осколком верхушкой.

— Эх, попить бы после блинов твоих. — Он хотел спуститься к ручью, но Поля опередила.

— Сиди уж, принесу.

Она побежала к ручью под обрывом, замелькали солдатские кирзовые сапоги, из которых выглядывали аккуратные ножки в светлых чулках, с таким трудом добытых в ларьке военторга. Присев на бережку, Поля подобрала юбку повыше — здесь стесняться некого. Крепкие точеные коленки отразились в воде.

Поля огляделась: чем бы зачерпнуть воду? Маленькая смелая пичужка рядом с ней набрала полный клюв, чтобы лететь к гнезду, где ее, наверное, ждали птенцы.

Зачерпнув воду в пилотку, Поля стала взбираться по откосу. Вода вытекала тонкой струйкой, девушка так торопилась, что поскользнулась: чулок был безнадежно запачкан, зато вода, которую она несла Федору, уцелела.

Он с удовольствием пил, уткнув нос в пилотку.

— Сладко, — Федор даже причмокнул. — Еще бы, а?

Поля, стиравшая кусочком марли грязь с чулка, спохватилась:

— Я мигом...

Федор удержал ее:

— Шучу, не надо... Посиди минутку! — Он обнял девушку. — Что я буду делать в тот день, когда ты не придешь?

И этот день настал. Федор проглядел все глаза со своего НП, но вместо Поли из-за деревьев показалась толстуха Маша. Мрачно, настороженно наблюдал он за ее приближением. Что случилось с Полей?

— Эй, спишь, герой? — на ходу окликнула Маша.

— Где Поля?

— Не придет твоя Полинка сегодня. Просила передать, чтобы не огорчался! Плакать не будешь?

— А что с ней? Больна?

— С ней-то порядок. После вчерашней разведки боем много раненых, рук не хватает. Поля снова в операционной. Меня бы тоже Акопян не выпустил, если б не дела в госпитале. К вам тяжелых везут, с челюстными ранениями.

День он прожил в тяжелом раздумье, ночь плохо спал, видел тревожные сны. А утром, обманув бдительность сестер, ушел искать медсанбат.

Указки с красным крестом привели его на околицу села. Операционная помещалась в самой большой и чистой избе; окна ее были затянуты марлей. Федор хотел войти, но тут навстречу ему с крыльца спустился Акопян.

— Товарищ военврач второго ранга, разрешите обратиться.

Хирург повеселел, увидя Иванова.

— Обращайся, обращайся, дорогой бывший покойник!

— По личному делу, товарищ военврач... — уже тише сказал Федор.

Акопян вынул пачку «Беломора».

— Угощайся, сержант!

— Спасибо! Я по поводу Поли своей...

Брови военврача поползли вверх.

— Ты имеешь в виду мою Вострову?

— Да. Только мне она тоже не чужая. Она мне кровь свою отдала! Прошу разрешить ей бывать у меня, поскольку мне скоро на передовую...

— Та-ак! Значит, я починил твое сердце для того, чтобы ты его тут же потерял? Неосмотрительно, сержант! — Увидя, что лицо Иванова наливается краской, доктор похлопал его по плечу. — Шучу, шучу, дорогой! Когда сердце отстучало только два десятка лет — чего не случается. Стеша! — крикнул он медсестре, простирывавшей бинты в тазу. — Позовите Полину Вострову!

Поля вышла на крыльцо, удивление и радость были на ее лице.

— Федя! Сам пришел? Так далеко... — Она легко спорхнула по ступенькам, встала с Федором рядом.

Ее рука коснулась палки, на которую он опирался, а показалось, будто их руки сплелись.

— Так вот, товарищ Вострова, не знаю, что ответить нашему молодцу. Просит, понимаете, чтобы я разрешил вам...

— Разрешите! — шепнула Поля, не поднимая глаз.

Акопян даже руки поднял в комическом удивлении.

— Сдаюсь! Без боя сдаюсь... Я знал, что у вас кровь одна, но чтобы мысли были едины, да еще на расстоянии передавались — клянусь, не знал... Только, чур, уговор: после победы на свадьбу приглашайте! — Отозвав Федора в сторонку, он сказал серьезно: — А теперь слушай меня, мальчик. Не как пациент врача — как сын отца слушай. Если ты обидишь ее, если...

— Сурен Георгиевич! — взмолился Федор.

Не закончив фразы, немолодой врач пожал руку Иванова:

— Желаю счастья вам... обоим... от души!

* * *
И построили бы Федор и Поля свой дом, жили бы не расставаясь, если б выпало им счастье родиться лет на десять, а еще лучше — на пятнадцать, позже. Летали бы спутники вокруг их счастья, охраняя его, не на броню — на плуги шла бы магнитогорская сталь, звучали бы на молодежном фестивале «Подмосковные вечера»... Но иные песни не допела война.

То не сокол скрылся
В туче грозовой,
То на фронт уехал
Парень молодой.
Ты не плачь, сестрица,
Не печалься, мать!
Сокол — только птица,
Парню ж — воевать!
Воевал три года,
Трижды умирал,
Трижды встав из гроба,
Роту поднимал.
Ты не плачь, сестрица,
Не печалься, мать!
К вам из-за границы
Долго мне шагать.
Вот вернулся с фронта
Парень молодой,
Он не так уж молод,
Он уже седой...
Поседеют, посекутся кудри Федора, когда он снова встретит свою Полю. И Поля изменится к тому времени, но в одном будет неизменна — в любви своей. А встретятся они обязательно, ведь одной дорогой шли они к победе, одна кровь омывала их сердца...

МАШЕНЬКА БЕЛЕНЬКАЯ

Лесная дорога так размолота колесами повозок, автомашин, гусеницами танков, что снег на ней стал грязным, как замес песка с глиной.

Усталые, не спавшие за эти двое суток ни минуты, мы с капитаном Тихоновым в самом мрачном настроении возвращались в тылы полка, где оставили свою «эмку». Тяжело передвигать ноги в снежном месиве. А главное — не сделано дело. Полк прорыва, несмотря на отвагу воинов, несмотря на понесенные потери, сумел выполнить лишь часть своей задачи: занял только первую траншею на правом берегу замерзшего озера Свибло. Общее наступление откладывалось, надо возвращаться в редакцию.

Было около четырех часов зимнего дня, начало смеркаться. Мы прибавили шагу, но дорога бесконечно петляла среди заснеженных лесных зарослей, и казалось, конца ей не будет. Вот она вырвалась на огромную поляну и устремилась через нее напрямик к сломанному мостику, у которого возились саперы. Дальше синеватой стеной вставал бор.

Впереди на дороге мы разглядели группу солдат.

— Девчата, — сразу определил мой друг. — Догоним, что ли?

Мы ускорили шаг и через некоторое время нагнали девушек. Они были в валенках, в серых солдатских шинелях, в шапках-ушанках. Нетрудно было догадаться, что это санитарки какой-то медсанроты.

Две девушки, шедшие впереди, тащили за собой лодочку-волокушу, легкий каркас которой обтянут брезентом. Остальные толклись позади, стараясь свалить друг друга в лодочку; ледяная корка, покрывавшая ее дно, была в красных прожилках.

Взвизгнув, в лодку плюхнулась низенькая толстушка. Тотчас же девушки, тащившие волокушу, дернули к себе лямки что было сил, и санитарка выскользнула на дорогу в снег.

Почему так неуместно резвятся девушки? Отчего раскраснелись их лица?.. Не потому ли, что тяжелый день кончился для них благополучно, что там, на льду озера Свибло, уже окрещенного солдатами «озером Смерти», им было очень страшно, но, несмотря на это, они не оставили без помощи ни одного раненого? А теперь они возвращаются в свою санроту, где их ждет тепло, горячий чай, может быть, письма из дому...

Справа, за городом Пустошка, еще рвутся мины, но девушки даже не поворачивают головы в ту сторону.

— Хрриууж!.. Хрруужж! — словно исполинский рубанок, скребет небо немецкий десятиствольный миномет, прозванный в траншеях «ишаком» или «скрипуном». Саперы, несущие бревно к деревянному мостику, поврежденному тяжелым танком, испуганно втягивают головы в плечи, когда в чаще леса слышатся разрывы.

— Шапку держи, папаша, улетит! — кричит одна из санитарок.

Подруги ее безудержно хохочут.

Мы с Тихоновым переглянулись; на душе стало веселей при виде этой беззаботной молодости.

— Подвезите, девушки! — попросил мой товарищ, догоняя волокушу.

— Садитесь, мальчик! — Толстушка со щеками цвета свекольной синевы толкнула лодочку под ноги корреспонденту. — Карета подана!

Маленькая девушка с тонкой талией, туго перехваченной солдатским ремнем, незаметно подошла сзади и подтолкнула Тихонова. Падая, он повернулся боком, чтобы не угодить мимо волокуши, толстушка в этот миг дернула на себя лямки, и журналист распластался на снегу. Он успел схватиться за фотоаппарат и, лежа на спине, держал его над головой. Санитарки так и покатились со смеху.

— Ай да Машенька, ай да Беленькая! Молодец, Машка! — поздравляли девушку подруги.

А та смутилась, видно, не ожидала такого результата. Протянув руку беспомощному корреспонденту, Маша помогла ему встать и принялась отряхивать снег с его полушубка. Варежки у нее висели на шнурке из скрученного бинта, пропущенного в рукава, как у детей. И была она похожа на подростка, эта девчушка с мягкими льняными волосами, выбившимися из-под ушанки, с серыми веселыми глазами, с обветренными, в поперечных трещинках губами, которые лопались, когда она пыталась улыбнуться.

— Простите, пожалуйста, это все Тошка. Я не думала, что она выдернет волокушу.

— Разбойницы! — ворчал Тихонов, сдувая снег с футляра аппарата. — Если вы мне объектив сбили — держитесь! Это же мое оружие! Хотите, чтобы меня редактор съел?

Узнав, с кем сыграна шутка, девушка совсем смутилась и отошла в сторону. Санитарки окружили моего друга.

— Товарищ корреспондент, — извините, не знаем вашего звания (на наших новых полушубках не было погон) — сфотографируйте нас, пожалуйста! А то зацепит осколком, и никто не узнает, какие были героини в двадцать втором добровольческом полку.

Проверив объектив, капитан Тихонов укладывал аппарат в футляр.

— Таких, как вы, и пленка не выдержит. Ишь, какие толстые и смешливые! Тут обстрел, мины, скрипуны, а они хохочут.

— Нас никакой скрипун не берет, нас только смехун прошибает. Вы разве не знаете, что смех витамин «эс» содержит? Час смеха ведро моркови заменяет... — говорили санитарки, перебивая друг друга.

— Тише, девчата! — остановила их толстушка. — Вы, товарищ корреспондент, Машеньку Беленькую сфотографируйте. Она героиня у нас.

— Верно, Тоша! Машеньку надо увековечить. — Девчата подтолкнули вперед свою маленькую подругу.

— Еще неизвестно, хочу ли я сниматься, — оказала Маша. — Тем более, что они не пришлют снимка.

— Меня один фоторепортер еще под Сталинградом снял, — поддержала подругу высокая, с острым носом санитарка. — До сих пор снимок «проявляет».

Тихонов был задет за живое.

— Сделать снимок — штука нехитрая, хотя я и не фотограф. Из-за одних прекрасных глаз я не снимаю. Сколько раненых ты, Маша, вынесла сегодня с поля боя?

— Я за нее скажу, я тут старшая. — Толстушка говорила теперь совершенно серьезно. — Рядовой Мария Старцева в прошлых боях получила медаль «За отвагу», а сегодня наш подполковник поздравил ее со званием кавалера ордена Отечественной войны. Ну-ка, Маша, показывай руки! Да не стыдись, этим гордиться нужно.

Девушка смутилась, она не хотела вынимать руки из огромных варежек, но подруги заставили ее сделать это. Распухшие ладони санитарки были багрово-красны.

— Мария Старцева сегодня вынесла со льда «озера Смерти» девять солдат и из-под носа у фашистов вытащила тяжело раненного лейтенанта. Почти от того берега тащила его, а он раза в два крупней ее.

Я вспомнил маленькую фигурку на льду озера Свибло, за которой мы с Тихоновым наблюдали в бинокль из окопов боевого охранения. Отчаянный командир атакующего взвода одним из первых достиг западного берега. Здесь он остановился, чтобы подтянуть цепь стрелков. Поблизости разорвалась мина, офицер упал. Солдаты в белых маскировочных халатах пробежали дальше, они карабкались по крутому скату, широко размахивались, чтобы бросить гранату. К упавшему командиру подползла маленькая фигурка — подросток, показалось нам тогда — и, как муравей соломину, волоком потащила раненого назад, под прикрытие заросшего кустами островка посреди озера. Так вот кто это был! Ну что ж, для газеты Маша находка!

Тихонов заставил всех посторониться, а сам нацелился на девушку фотоаппаратом. Я тем временем записал краткие сведения о санитарке Старцевой и номер ее полевой почты. Сфотографировал Тихонов и остальных девчат, без особого, впрочем, старания: второй снимок газете не был нужен.

Палатки санроты находились в лесу за поляной, и мы проводили девушек до места. Мы с другом завернули к командиру санроты. Тот рассказал нам все, что знал о Марии Старцевой. Девушка ушла на фронт добровольцем, не закончив даже школы-десятилетки. Не могла она сидеть в классе и писать сочинение о Зое, которой было столько же лет, сколько и ей самой! Дома, в маленьком сибирском городке Прокопьевске, остались мать Маши, ее младшие брат и сестра. Гвардейский полк был ее вторым домом. Все в части — от полковника до ездового — звали ее «наша дочка», «гвардии Машенька», а чаще всего — «Машенька Беленькая».

Командир полка хотел оставить ее при штабе: жаль было девушку, боялся, что в другом месте ей будет тяжело. А Машенька рвалась в батальон, на передовую. «Не для того я приехала на фронт, чтобы отсиживаться в тылах», — говорила она. И в первом же бою девушка отличилась...

Все это хорошо ложилось в лирический очерк о девушке на войне, который мне давно хотелось написать.

— А почему, собственно, ты будешь писать очерк, а не я? — удивился Тихонов, когда я высказал ему свои соображения. Покинув палатку командира санроты, мы направлялись к землянке девушек. — Снимок-то у меня.

— Ну давай писать вместе.

Мой друг шел, сбивая на ходу варежкой снежные шапки с молоденьких елочек. Он ничего не ответил.

В землянке было тепло и уютно; ее стены и потолок обиты старыми простынями, над дверью — марлевая занавеска, выкрашенная порохом из трофейных сигнальных ракет, на стенах — открытки, портреты актеров, журнальные репродукции. Отстиранные до белизны гимнастерки девушек казались почти нарядными после их грубых шинелей. У толстушки Тоси голова была повязана полотенцем — она успела за это время вымыть волосы. Машенька сидела в углу у печки; короткая стрижка делала ее похожей на белокурого паренька.

Санитарки обрадовались нашему приходу: не знали, куда посадить нас, чем потчевать. «Неприкосновенные запасы» сахара пошли в ход. На плитке забурлил железный чайник.

Пока мы отогревались чаем, они рассказывали о своем житье-бытье. Артобстрел, бомбежки, пулеметный огонь — все это они переносили наравне с мужчинами, но у девушек были, кроме того, и свои собственные трудности, не предусмотренные никакими уставами.

Во время нашей беседы неподалеку от землянки разорвался снаряд. С потолка осыпалась земля, и в одном месте простыня обвисла под ее тяжестью. А девчата в этом ненадежном жилье чувствовали себя, точно в глубоком тылу; шальной снаряд не тревожил их. Тося посмотрела на потолок и, выражая общее мнение, сказала:

— Вот какое у нас перекрытие славное — ничто не берет его!

И тут же включилась в обсуждение нового кинофильма, который на днях показывали в большой брезентовой палатке полкового клуба.

— Не правда ли, Машенька похожа на героиню фильма? Вот достать бы фотографию этой киноактрисы да на стенку!

— Читайте нашу газету! — сказал Тихонов, вставая. — Там увидите фотографию живой героини, не из фильма.

Я бы с удовольствием посидел у гостеприимных девушек еще немного, но Тихонов был старшим по званию — приходилось подчиняться. И куда он так торопится? Можно подумать, что мы везем невесть какой срочный материал. Или он заметил, что пристальный взгляд Машеньки раза два останавливался на мне?

— Пишите нам, товарищи! — По молчаливому уговору между подругами Машенька выскочила на мороз проводить нас. — А еще лучше — сами приезжайте поскорей! И фото привозите, слышите?

Говорила она это нам обоим, но ее жестковатая теплая ладонь задержалась в моей руке, и мне показалось, что девушка обращается ко мне одному. Может быть, и Тихонов заметил это? Не сказав ни слова, он зашагал к машине, оставленной нами в овраге на опушке.

По дороге мы молчали. Слева, далеко позади нас, погромыхивала канонада. Где же это стреляют?..

Похоже было на то, что Тихонов теперь надолго ушел в свою скорлупу. Да, не зря в редакции его зовут «рак-отшельник». Я вернулся к разговору, который мы начали по дороге на передовую: когда появится советский Лев Толстой? Может быть, Наташа Ростова наших дней — такая же вот девушка, как эта Машенька. Она выносит раненых и мечтает о киногероях, не понимая, что сама она — героиня... Мой сосед молчал.

— Чего разливаешься? — насмешливо спросил вдруг он меня. — На твоем месте я лучше подумал бы о том разносе, который ждет нас в редакции из-за твоих девушек.

— Во-первых, о разносе нужно думать обоим. А во-вторых, почему девушки «мои»?

— Машенька явно на тебя глазела. Кстати, ты обратил внимание, какие странные у нее глаза. Поэт назвал бы их бездонными, а по-моему, они какие-то пустые, стеклянные.

Разумеется, он нарочно подзуживал меня. Я не отвечал. А Тихонова не легко было остановить, если уж он перешел на этот насмешливый тон.

— И чем она могла тебя пленить, не понимаю?.. Ты ж сам говорил, что не любишь блондинок. И вдруг — любовь с первого взгляда!

Меня подмывало сказать, что если б меня ждала дома жена и двое сыновей, как некоторых из нас, то я вообще не заглядывался бы на встречных девушек. Но это значит подлить масла в огонь. Я молча выслушивал его насмешки.

Вернувшись в редакцию, мы доложили ответственному секретарю о малоутешительных результатах поездки. Не знаю, зачем это понадобилось Тихонову, только он вдруг объявил, что я привез лирический очерк о девушке-санитарке.

— При чем тут девушки? Вас посылали за материалом о героях прорыва, а не о девушках! — Майор Хмелев раже очки протер, чтобы лучше разглядеть меня.

— Но ведь прорыв не получился.

— Да? Вы утверждаете? — Секретарь подал мне телеграмму, которая лежала перед ним. — Прочтите-ка это.

Я быстро пробежал глазами сообщение нашего корреспондента из армии, стоявшей на левом фланге фронта; тот сообщал о наметившемся успехе наступления. Так вот что означала дальняя канонада, которую мы слышали на обратном пути!

— Как только прояснилось положение в полку, — а оно, судя по вашим же словам, было ясно уже вчера ночью, — продолжал секретарь, — надо было мчаться к соседям. Для этого вам, между прочим, и машина была придана. Совсем не обязательно торчать столько времени в медсанроте!

Мы с Тихоновым недолго «торчали» в медсанроте, в этом пункте своего обвинения секретарь не прав, но он был прав по существу; мы смолчали.

— Немедленно выедете в действующую часть! А чтобы впредь вы привозили то, что нужно газете, будете ездить врозь.

В тот же вечер мы на попутных машинах (редакционную нам уже не дали) выехали в разные дивизии.

Недели через две, когда части фронта продвинулись вперед и редакция переехала на новое место, Тихонов в свободную минуту отпечатал фотографию санитарки. Маленький, на одну колонку, газетный портрет подвергся сильной ретуши и не мог, к сожалению, передать обаяния Машеньки Беленькой. Не много рассказала о санитарке и краткая подтекстовка к фото. Я хотел вместо сухой подписи дать в газету свое стихотворение — небольшую безделицу о девушке с сумкой Красного Креста на плече, встреченной мною на фронтовой дороге. Когда я прочитал стихи другу, он только пожал плечами.

— Ты же знаешь, что я понимаю в рифмах столько же, сколько некое домашнее животное в апельсинах. Покажи секретарю.

Майор Хмелев, бросив беглый взгляд на мое творение, вернул листок.

— Спрячьте и никогда никому не показывайте!

Стихи, кажется, действительно не получились. Но я послал их Машеньке вместе с вырезкой из газеты. Не мешало бы послать и фотографию, если б Тихонов не отказался наотрез печатать новый портрет девушки.

— Вот соберусь к ней сам — тогда и отпечатаю. В собственные ручки передам, не как-нибудь. — Не знаю, что он прочел на моем лице, только сразу переменил тон. — Шучу, шучу, старина! Мы с тобой поедем к ней вместе, ладно? И ты еще увидишь, с кем из нас она заговорит раньше, кому обрадуется больше...

Я не раз видел, что девушки засматриваются на моего друга. Товарищи говорили Тихонову, что он похож на Григория Мелехова из «Тихого Дона». Высокий, плечистый, тонкий в талии, со смуглым лицом, на котором выделялся крупный нос с горбинкой, он улыбался, слыша сравнение; я-то знал, что мечтой Саши было походить на самого автора романа, его земляка. И сейчас он улыбался, обнажая два ряда ослепительно белых зубов. Что-то не по душе была мне его уверенная улыбка.


Начались зимние бои. Все корреспонденты были на передовой. В часть, где служила Машенька, мне никак не удавалось попасть: ее полк стоял в резерве, принимая пополнение.

Вернувшись как-то в редакцию, я нашел письмо, адресованное мне. Почерк был незнакомый, почти детский. Писала Машенька.

Она, оказывается, запомнила встречу на фронтовой дороге и наш разговор в землянке. «Ведь не каждый день с поэтами приходится знакомиться». Присланные стихи понравились ей, она прочла их всем подругам — «пусть завидуют». А вырезку из газеты послала домой, «чтоб знали наших!». Машенька писала, что их «хозяйство» сейчас на отдыхе, не смогу ли я приехать к ней в гости. И фотограф пусть приезжает — девчата ждут снимков.

Я показал письмо Саше. Он посмеялся, найдя какие-то две ошибки.

— Мой сын скоро будет грамотнее писать, — сказал он.

Я решил больше не показывать ему писем Машеньки. Он просто завидует мне, вот в чем дело!

Написавдевушке, я с нетерпением ждал ответа и очень обрадовался, когда пришел сложенный уголком листок. Между нами завязалась переписка, такая обычная и такая нужная на войне. Нельзя на фронте не получать ни от кого писем — душа затоскует без теплого приветного слова.

Вначале я обращался к Машеньке, как к своей младшей сестренке. Она была смешная и наивная, все печалилась, что у нее нет настоящего друга. Многие в полку пытались ухаживать за ней, но она твердо решила выйти замуж только после победы. Кстати, не знаю ли я слов песенки: «Одержим победу, к тебе я приеду...»? Девушки вечерами любят петь, а слов этой песенки никто не знает.

Я раздобыл в нашем фронтовом ансамбле текст и послал ей. Свое ответное письмо она начала словами: «Одержим победу, к тебе я приеду!». И слово «тебе» было подчеркнуто двумя жирными чертами...

Началась весна, дороги развезло, наступление снова приостановилось. У корреспондентов теперь было больше времени, и мы выезжали в «свободный поиск», то есть в командировки без специального задания, на поиски интересного материала, который встретится в пути.

Я твердо решил съездить к Машеньке. В последнем письме она примерно обозначила свои координаты, написав о себе в третьем лице: «Маша Старцева ходит теперь в школу за Ершовским озером». Я нашел на карте озеро Ершовское и даже здание школы, помеченное квадратиком: здесь, очевидно, стояла их санрота. Приехать в редакцию Машенька не могла, хотя я усиленно приглашал ее, — полк зорко охранял свою любимую «дочку».

Собственно, я бы съездил к ней давно, но меня сдерживало слово, которое я дал Тихонову: побывать у Машеньки вместе. Хотелось также, чтобы он наконец отпечатал снимки для санитарок.

Однажды в солнечное воскресное утро я возвращался в редакцию из «свободного поиска». В сапогах хлюпала вода: я провалился по колени в кювет, помогая вытаскивать застрявший грузовик, на котором проделал часть обратного пути. С грустью думал я о том, что грязное белье не отдано в стирку, что придется сушить одежду на себе или одалживать белье у товарищей.

— Тебя с Тихоновым тут дожидается какая-то девчушка, — сказал первый же сотрудник газеты, встреченный мной на улице села Карузы, куда перебралась редакция. — Где это вы с такой пионерочкой познакомились?

«Машенька!» — догадался я сразу. Войдя в избу, половину которой занимали мы с Тихоновым, я не узнал нашего жилья. Нога мягко ступала по еловым веткам, на столике в пустой консервной банке белел букет подснежников; тонкий аромат цветов мешался с острым свежим запахом хвои. Чистое белье сохло за печкой. Что за чудеса?

— Стыдно, товарищ корреспондент! Вы тут со своим неряхой-фотографом до ушей грязью заросли. Три раза смывала пол горячей водой.

Маленькая санитарка с засученными по локоть рукавами новенькой гимнастерки стояла посреди комнаты, светлая прядка свешивалась на потный лоб; она поправила ее тыльной стороной руки.

— Машенька! Маша! Как это ты надумала?

— И не думала вовсе. Меня послали сопровождать в госпиталь раненого офицера, а ваша редакция рядом оказалась... Вы рады?

Я хотел обнять ее.

— А этого нельзя, товарищ лейтенант!.. Да, вы к своему начальнику сходите, вас тут искали.

В наш дом, стоявший на отшибе и в общем довольно редко посещаемый, в этот день было настоящее паломничество; под тем или иным предлогом заходили сотрудники, чтобы посмотреть на хорошенькую санитарку.

Машенька провела в Карузах весь день, мы ходили с ней на бугор к старой часовне и в дальний лес, я читал ей стихи — свои и чужие, все, что знал, — а она рассказывала о себе. Девушка перештопала мои и Сашкины носки, учила меня варить кулеш так, чтобы зернышко отделялось от зернышка: ей показалось неудобным идти в офицерскую столовую, и я взял обед на дом сухим пайком.

Она хотела уехать вечером, но мог ли я отпустить ее одну в такую темень и грязь? Однако нельзя было отлучаться из редакции: утром нужно сдать срочный материал для газеты. Я подумывал о том, чтобы устроить ее на ночлег у девчат-наборщиц, но Маша наотрез отказалась идти к незнакомым.

— Разве вы боитесь меня? — простодушно спросила она, устраивая себе постель на лавке. — А я вот нисколько не боюсь вас, с первого взгляда вам поверила. Вы большой и сильный такой, и добрый. Вы же не захотите обидеть меня.

Она рассказала о каком-то сержанте Викторе Смородине, который не давал ей проходу. Она даже ударила его как-то по лицу за то, что он назвал ее «дурехой-недотрогой». В последнем бою ему оторвало руку, и он так плакал, когда она делала ему перевязку, все просил у нее прощения.

— Простила?

— Конечно, как можно не простить, он же тяжелораненый.

Девушка легла не раздеваясь.

— Раздевайся, Машенька, а то не отдохнешь. Я работать сяду — статью к утру написать надо.

— О чем?

Я рассказал.

— Вы умный, начитанный, все знаете... — она вздохнула. — А я даже десятилетку не окончила. Если б не война, мы бы ни за что не встретились. Но после победы я обязательно кончу медицинский. Знаете, какая у меня здесь практика богатая!

— Ты всего добьешься в жизни, Машенька! Спи!

— Идите сюда, — шепнула она, — мне еще поговорить хочется. В кои веки встретились.

Я подсел к ней на лавку.

— Вы можете ответить мне, только честно, на один вопрос: у вас... есть кто-нибудь? Жена, или невеста, или девушка любимая в тылу?

— Не знаю, — сказал я честно.

Как объяснить ей, что та женщина, о которой я думал первые годы войны, сначала писала мне на фронт, и я посылал ей письма, полные тоски и тревоги. Потом ответы ее стали приходить реже, а в тех, что я получал, звучало что-то новое, непонятное мне. Скоро наша переписка вовсе прервалась... Она не была моей женой, не мог я назвать ее и невестой, но я думал о ней, особенно по ночам, когда не спалось, по-разному думал... Встретив Машеньку, я стал забывать ее.

— Скорее всего — никого нет.

— Вам никогда не придется стыдиться меня. — Неожиданно она притянула меня к себе, горячо зашептала: — Знаешь что, если хочешь... положи руку сюда! — И Маша сама положила мою руку себе на грудь. Лицо ее пылало, я еле разбирал, что она шепчет. — Если ты этого хочешь... если очень, очень хочешь и... не можешь так просто... тебе можно все, все...

Я поцеловал ее горячие обветренные губы, они стали сразу влажными, и моя отчаянная, веселая Машенька вдруг расплакалась. Ей так тоскливо без матери и малышей, так страшно порою... Она знает, что не увидит их больше.

И что это ей взбрело в голову? Я успокаивал девушку: все еще будет хорошо в ее жизни. Мне казалось в ту минуту, что Маша действительно моя младшая сестренка, которую нужно оберегать. От войны я ее не мог уберечь: это не зависело от меня, но кое-что было в моих силах...

Я и не заметил, как она уснула в моих объятиях, с росинками слез на щеках. Видно, намаялась за день. Высвободив руку, я встал с лавки. Спать не хотелось, я покурил немного, зажег свет и сел за статью. За работой я временами поглядывал на Машеньку. Во сне она была еще больше похожа на ребенка — раскрасневшаяся, с пухлым приоткрытым ртом.

На рассвете, переписав готовую статью, я разбудил Машу. Ей лучше всего уехать с первой машиной, на которой повезут газету. Так легче будет добраться до полка. Да и не увидит ее никто из наших.

Машенька минуту смотрела на меня широко раскрытыми, изумленными глазами, потом припала к моему плечу. Она была теплая со сна и такая родная.

— Ой, какой я сон страшный видела! Будто тебя ранило. Ты береги себя, пожалуйста! — А на ухо мне шептала: — Зачем ты меня вчера не послушался, глупый? Но все равно теперь я навсегда твоя! Только твоя! Мы скоро увидимся, да? Ты ведь сможешь выбраться ко мне, когда захочешь, не то что я — гвардии рядовой. Мы все еще в этой школе, у Ершовского озера. Мы с тобой на лодке поедем на остров, да?

Пока в редакционную полуторку грузили тюки с газетами, мы с Машенькой прошли вперед по шоссе. Вставало солнце, в кустах просыпались птицы, не верилось, что идет война. Но все напоминало о ней — и хвостатые немецкие мины в ручье, похожие на больших рыб, и дымный след самолета-разведчика в синем небе, и сонное бухание пушек вдали.

— Вот сюжет для картины: парень прощается с девушкой, уходящей на войну, — попробовал пошутить я.

— Все мы теперь на войне! — Машенька забралась в кузов нагнавшей нас машины. — Так когда ты приедешь ко мне?

— Я тебе напишу.

Днем меня вызвал редактор и строго спросил, где статья, которую я должен был сдать к утру. Узнав, что материал уже находится в секретариате, он помолчал, не зная, как перейти к главному. Я-то понимал, зачем он вызвал меня: слух о девушке, ночевавшей у меня, пронесся по редакции. И вот он задал вопрос: совместимо ли мое поведение со званием офицера и журналиста? Конечно, я, человек молодой, к тому же неженатый, могу поступать как хочу. Но в какое положение я поставил девушку — подумал ли я об этом?

— Невесту, товарищ полковник.

Слово «невеста», произнесенное вслух, прозвучало не очень убедительно. Полковник недоверчиво усмехнулся.

— А если невеста, чего прятал ее? Я бы тебя сам поздравил. Да ее тоже.

— Разрешите, товарищ полковник, я съезжу к ней и привезу сюда.

Но редактор решил, очевидно, что и так зашел слишком далеко.

— Не сейчас, жених! Если любовь до гроба — времени хватит. А пока займись письмами военкоров. В вашем отделе их что-то много скопилось. Журналисты в «вольных полетах», может, тоже невест ищут, а работа стоит. Жаль, Тихонова нет — я бы и его посадил ответы писать.


Всю неделю я готовил к печати военкоровские письма и отвечал авторам. Вспоминая Машеньку, я не мог заснуть по ночам. Дурак я, дурак, правильно она мне сказала в то утро... А какие сумасшедшие письма я ей слал с каждой почтой! И не находил себе места, не получая от нее ответа, хотя знал прекрасно, что почта идет долго. Хоть бы Сашка поскорее вернулся, где он там застрял?

И вот он приехал — еще более мрачный и молчаливый, чем обычно. Почему-то я был уверен, что он побывал у Машеньки. Полк, в котором она служила, проводил недавно разведку боем; это я знал из донесений нашего корреспондента по армии.

Как-то странно, исподлобья, как мне показалось, посмотрев на меня, Тихонов сказал глухим голосом:

— Мне надо поговорить с тобой, старина... Пройдемся...

Окрестные ручьи и болота разлились по весне озерами, лишь на буграх земля начала просыхать. Мы нашли сухой бугорок за околицей и, расстелив на земле шинели, сели под зеленой березкой. Тихонов молча заворачивал цигарку, табак сыпался у него меж пальцев, и он чертыхнулся вслух.

— Ну, отдал карточки? — спросил я, не в силах больше ждать.

— И да, и нет.

— Как тебя понимать, Саша?

И снова он как-то странно, исподлобья, посмотрел на меня.

— Убили твою Машеньку, вот что... За день до моего приезда.

Я понимал, что Саша говорит правду; такими вещами не шутят. Но смысл сказанного им медленно доходил до сознания. На участке, где стоял Машин полк, и боев настоящих не было...

Тошнотный комок подкатил к горлу, в голове стучало: убили, убили, убили...

Тихонов неторопливо рассказал, что он вовсе не собирался ехать к Машеньке — все вышло случайно. Ожидая попутную машину, он увидел на развилке дорог стрелку-указку знакомой медсанроты. Он решил заглянуть туда, тем более что фотографии были при нем.

От санитарки, встреченной на дороге, Саша узнал, что санрота размещается в здании сельской школы над озером. Но когда он спросил у девушки, знает ли она Машеньку Беленькую, губы ее вдруг задрожали, а лицо сморщилось, словно она собиралась заплакать. Ничего не сказав, только махнув рукой в направлении школы на бугре, санитарка убежала.

В медсанроте Саша узнал подробности гибели Марии Старцевой. В ночь перед его приездом один из батальонов полка, проводя разведку боем, выбил гитлеровцев из деревни за озером. С минуты на минуту фашисты могли перейти в контратаку. В риге на окраине деревни оставались тяжелораненые.

Маша Старцева уже ложилась спать, когда командир медсанроты вызвал добровольцев ехать за ранеными. Натягивая мокрые сапоги, девушка чуть не плакала: у нее была стерта нога. Но остаться в роте она отказалась наотрез. Накануне Машенька была в батальоне, в темноте она могла разыскать дорогу быстрее, нежели кто другой.

Вместе с верной подругой Тосей девушка добралась до деревни, за которой еще шла перестрелка. Раненые, лежавшие на соломе в углу риги, с тревогой прислушивались к стрельбе: в темноте они чувствовали себя покинутыми. Как они благодарили девушек, не забывших их в беде, как ловили и целовали руки, наскоро перевязывавшие их раны, заботливо подтыкавшие сено в телеге!

— Машенька, дочка! — узнали они свою любимицу. — Спасибо, доченька, не забыла...

Повозка уже подъезжала к лесу, когда противник открыл огонь из минометов по опушке. Ездовой стал нахлестывать лошадь, застонали раненые. Санитарки бежали, держась за края телеги, будто хотели прикрыть раненых своими телами. Недалеко от дороги разорвалась мина. Обе девушки упали на землю, но поднялась одна Тося: осколок попал Машеньке в живот.

— Потерпи, сестричка, все пройдет! — успокаивали раненые, когда Тося устроила подругу на телеге. — Залечат доктора...

— Не залеча-а-ат! — Девушка кусала губы, зажимая руками рану на животе, между пальцами вытекла черная струйка. — Я ж сама-а-ах!.. санитарка, знаю, что значит в живо-о-ох!.. — Ей было трудно говорить, но она торопилась все высказать. — Что они со мной сделали, по-ох-длые? Ты всем расскажи, Тося, как меня уби-и-и-ли! И маме напиши, и ему... в редакцию.

Маша умерла на операционном столе. Никто из подруг не плакал, они словно отупели. Лишь когда в палатку просунулся почтарь и спросил: «Кому передать письма для Марии Старцевой?» — они поняли вдруг, что их Машеньки нет, и заплакали...

Тихонов опоздал на похороны. Не слышал он ни залпа автоматов, который дали разведчики, ни почетного салюта дивизионных пушек.

Походным строем, с песней «Одержим победу» полк ушел на новый боевой рубеж; санитарки подхватили бившуюся в плаче на могильном холмике Тосю.

На деревянном памятнике, увенчанном звездочкой из жести, кто-то вывел химическим карандашом:

Гвардии рядовой Мария Старцева

(Машенька Беленькая)

1925—1944

Ниже к столбику была пришпилена фотография санитарки, вырезанная из фронтовой газеты. Бумага успела промокнуть от дождя, и казалось, плакали обветренные, в поперечных трещинках губы девушки.

— Вот когда пригодилась фотография Машеньки, — закончил свой невеселый рассказ Тихонов. — Я пристроил ее в изголовье. Все же дольше простоит, чем вырезка из газеты... Конечно, надо бы стеклянную рамку и лаком покрыть. Но найди его теперь — стекло. — Он вынул из нагрудного кармана записную книжку. — Адресок ее новый запишешь, старина? Триста метров на северо-запад от деревни Ершово, по большаку к Пустошке, на высотке перед лесом. Примета — отдельная береза.

Он хотел показать, что все для него трын-трава, но не получался у Саши сегодня насмешливый тон.

— Еще один адрес дали мне Машины подруги. Может быть, напишешь ее матери? Прокопьевск, Первый Трамвайный переулок, семь.

Время было возвращаться в редакцию. Тихонов поднялся, встряхнул шинель. Я сказал, что полежу еще.

— Долго не лежи, старина, земля сырая.

Он ушел.

Я лежал на спине, глядя, как в синеве качаются тонкие ветки березы. Набухшие почки были похожи на маленькие кулачки, сжимавшие зеленые флажки. Быть может, такая же березка над Машиной могилой выбросила зеленые флаги, приветствуя весну, а она не видит их. Березонька моя... «Белую березоньку подкосил снаряд, и подруги стройные слезы-сок струят... Сами собою слова складывались в строки, и от того, что я вслух повторял их, тупая боль, сжавшая сердце, понемножку отступала. «А бойцы-товарищи горьких слез не льют; зубы крепче стиснули и вперед идут... Но при чем тут стихи, для чего стихи, если Машеньки больше нет на земле? Нет и не будет.

Не знаю, сколько я пролежал так. Меня нашла Аня-посыльная, которую направил в эту сторону Тихонов.

— Вас майор Хмелев зовет, — сказала она.

— Очень хорошо, что вы пришли! — обрадовался ответственный секретарь. — Через два часа сдадите мне материал на полосу.

Тихонов успел рассказать ему о гибели Машеньки, и майор, посоветовавшись с редактором, решил отвести целую страницу очередного номера боевым подвигам фронтовых подруг; газета давно не писала о них. Саша заперся в лаборатории, печатая большой портрет санитарки, от меня требовался очерк о героине.

— Вот когда бы стихи пригодились, — задумчиво сказал секретарь, разглядывая макет номера.

Через полтора часа я уже диктовал машинистке очерк «Девушка на войне». Работа отвлекла от горьких дум. Показал я и стихи, сами собой сложившиеся у меня.

— Не без дешевых сентиментов, но с душой! — такую оценку дал им майор Хмелев, ставя пометку «в набор».

А полковник, прочитав стихи, пожал мне руку.

— Отличное стихотворение, даю в начале номера, под портретом Старцевой! — И, помолчав, добавил: — Вы простите меня за тот разговор... Любовь и верно до гроба... Война!

Мы с Сашей отослали этот номер газеты матери Машеньки в Прокопьевск. Тайком от друга я отправил Старцевым денежный перевод — небольшую сумму, оказавшуюся при мне: из писем девушки я знал, что она ухитрялась помогать меньшему брату и сестренке, посылая домой свою малую зарплату санитарки. А сделал я это тайно, потому что незадолго перед тем Тихонов высмеял мое предложение о денежной помощи Машиной семье, назвав его «частной благотворительностью».

Прасковья Петровна Старцев а по-матерински благодарила меня. Она чуть не ослепла от слез и горя, ответ писала под ее диктовку школьная подруга Машеньки, работавшая на Прокопьевском металлическом заводе. От себя эта девушка сообщила, что в их цехе создана комсомольско-молодежная бригада имени Марии Старцевой: они обязуются работать так, чтобы боевым товарищам Машеньки не пришлось краснеть за них.

Позже в адрес редакции пришло не одно письмо. Писали ученики школы, где училась Машенька, взявшие шефство над огородом Старцевых, писали девушки-трактористки и горняки шахты под Прокопьевском, бравшие на себя обязательства перевыполнить план. Несколько девушек-патриоток, добившись отправки на фронт, прибыли в часть, где служила Машенька, чтобы заменить подругу, павшую на боевом посту.

Но откуда столько людей узнали о маленькой Машеньке? Это ответственный секретарь газеты майор Хмелев переслал материал о героине секретарю Прокопьевского горкома ВЛКСМ. Очерк о Марии Старцевой был опубликован в местной печати, городское радио передало песню о Машеньке Беленькой. И скоро под рубрикой «По следам опубликованных материалов» наша газета могла сообщить, что решением Прокопьевского горисполкома Первый Трамвайный переулок, где родилась и выросла Мария Старцева, отныне носит ее имя, что о короткой славной жизни патриотки рассказывают учителя окрестных школ, что поставлен вопрос о сооружении памятника героям-прокопьевцам в городском молодежном парке...

— Смотри, что может сделать газета! — говорил Саша Тихонов, читая очередное письмо из тыла. — Это тебе не частная благотворительность.

Но не только газетный лист, обладающий чудесной силой убеждения, способствовал посмертной славе Машеньки. И не песня о санитарке была виной тому, хотя наш фронтовой композитор старшина Леонид Шохин написал задушевную музыку, в которой слышались и шелест веток под ветром и весенняя капель. Это Родина-мать не забыла свою дочь, навечно вписав ее имя в список бессмертных!

Кончилась война, разлетелись по стране друзья-корреспонденты, встречаясь отныне на новом «направлении главного удара» — стройках плотин, городов и заводов. Александр Тихонов вернулся на родной Дон, работал в районной газете, выпустил не одну книгу о подвигах героев Великой Отечественной войны. Сам Шолохов, его великий земляк, похвалил повесть молодого автора, посвященную рядовому солдату Антипову.

Мы с Тихоновым изредка переписывались. Была у нас мечта: в летний отпуск проехать на машине по местам, где проходила наша армия, посмотреть, как преобразилась родная земля, посетить могилы павших товарищей. Но трижды поездка откладывалась то по вине одного, то другого: всегда находилось какое-нибудь дело, казавшееся более важным.

Как-то я собрался в отпуск на Рижское взморье. За Ржевом по обе стороны пути потянулись заросшие травой окопы, в круглых воронках от бомб стояла темная болотная вода, ржавели обрывки колючей проволоки на покосившихся кольях у железнодорожной насыпи. Здесь когда-то прорывали оборону врага части славного 2-го Прибалтийского фронта.

Я курил, стоя у окна, вспоминал былые бои и людей, с которыми мне приходилось встречаться в этих местах. Перед самым рассветом поезд долго простоял на какой-то станции. «Пустошка», — прочел я на белой доске, прикрепленной к фасаду нового здания станции. Что-то словно подтолкнуло меня, я быстро собрал вещи и спрыгнул на ходу. Проснувшиеся соседи с удивлением смотрели мне вслед.

Сдав чемодан в камеру хранения, я вышел на укатанное до глянцевого блеска шоссе. Навстречу мчались колхозные грузовики с бидонами молока и ранними овощами. Высоко в небе прошел самолет, оставив после себя тонкий дымный росчерк. (А тогда не было вокзала, и по разбитой дороге безостановочно шли колонны машин со снарядами, и если из-за облаков вываливался самолет, то нужно было ждать разрыва бомбы.)

Заскрежетав тормозами, на шоссе остановился грузовик.

— Подвезти, браток? — предложил шофер с обожженным ветром лицом и гривой седеющих волос.

— Фронтовик? — спросил я, садясь с ним рядом.

— Вопрос... Далеко едете?

— В деревню Ершово.

— Небось лен смотреть? К нам нынче много обследователей из области ездит. Лен действительно на славу удался.

Он высадил меня посреди деревни Ершово. Бревна новых домов еще не успели потемнеть от дождя и времени. Из окон посматривали любопытные лица. Я вышел на западную околицу деревни.

Отсчитав триста шагов по шоссе, я свернул вправо к лесу. Еле заметная тропинка вела к опушке. Вот и высокая береза, под ней могила, укрытая шатром ветвей. Пробившийся сквозь редкую листву луч солнца осветил розовый камень памятника, золотую звездочку над ним. На мраморной доске была выбита надпись:

Гвардии рядовой Мария Старцева

(Машенька Беленькая)

1925—1944

Погибла смертью героя

в боях за освобождение

нашей социалистической Родины

В изголовье могилы в стеклянной банке стоял полузавядший букет садовых цветов. Несколько синих колокольчиков, сорванных, видно, совсем недавно, лежали на могиле. Но что меня поразило больше всего — это прекрасно исполненный фотопортрет Машеньки в рамке под стеклом. Со снимка улыбались ее припухшие от мороза губы в поперечных трещинках, белая тесемка бинта, на которой держались варежки, была пропущена в рукава шинели.

Краска на рамке совсем свежая, фотография не успела выгореть на солнце. В правом углу снимка была какая-то подпись, я присел на корточки, чтобы разглядеть ее. «Фотокружок школы имени М. Старцевой», — было написано черной тушью. Школьники сделали отличную копию со снимка, который мы в свое время послали им. Хорошо, что Саша тогда сохранил это фото...

ГЕРОЙ

Ей казалось, что в такой день лучше побыть одной, думая о Генке. Понимая, что́ с ней происходит, родные не очень настойчиво приглашали ее на демонстрацию и разошлись поодиночке, каждый к месту сбора своей организации. Ушли и соседи по квартире — муж и жена, нарядившие в новые платьица двух своих девочек-близнецов.

Что-то мешало ей, и она выключила репродуктор. Стал слышнее приемник в соседней квартире; она плотно прикрыла дверь на лестничную площадку. В окно долетали обрывки маршей — это на площади играл духовой оркестр. С громкой песней прошла по переулку колонна демонстрантов. Можно представить себе, что сегодня делается на улице... Она закрыла форточку. Пусть поют и веселятся! Видно, кроме нее, некому вспомнить Генку в этот веселый первомайский день.

Достав из нижнего ящика письменного стола сверток в газете, она развязала шпагат. На миг возникло сомнение: а надо ли? Но тут же отогнала его: надо, надо... Именно сегодня, когда же еще?

Вот оно, ее бесценное богатство: фотографии Генки, его письма и записки, пожелтевшая вырезка из газеты, два театральных билета с неоторванным «контролем» — след их давней полуребячьей размолвки... Все, что напоминало о нем, было дорого. Но как мучительно снова и снова перебирать это и вспоминать, вспоминать!..

С любительской фотографии, в левом нижнем углу которой отпечатался след большого пальца, серьезно, пожалуй, даже мрачно смотрел круглолицый мальчик в ковбойке, с пионерским галстуком на шее. Он был пострижен челочкой и запрятал волосы под кепку, но одна прядь все же выбилась из-под козырька. В напускной мрачности мальчика угадывалось желание выглядеть хоть немного старше своих лет. Но челка и пухлые, несформировавшиеся губы выдавали возраст.

Мужу не нравилась эта фотография, он хотел разорвать ее. «У тебя нет чувства юмора, Гена! — смеялась она, пряча снимок. — Вот посмотришь в старости, каким надутым пузырем ты был когда-то. А станешь знаменитым — я буду показывать тебе эту фотографию, чтобы не очень важничал».

«Станешь знаменитым...» Она почувствовала, что губы начинают дрожать, и отложила снимок в сторону. Может, довольно? Нет, она сдержится. Она научилась сдерживать себя.

А вот текст клятвы, подписанный тремя: Генкой, Николаем и Андреем. В пионерском лагере их прозвали «неразлучной троицей». Мальчики поклялись стать летчиками и, готовясь к этому, всеми способами испытывали свою храбрость и силу воли. Одним из таких испытаний были «лесные полеты».

Забравшись в гущу леса, друзья выбирали высокую ель, росшую особняком. Один из них — чаще это был худощавый Андрей — залезал на верхушку дерева и привязывал к ней длинную веревку. Втроем они тянули за веревку, пока не пригибали к самой земле верхушку ели. Тот, кому выпадал жребий первому отправиться «в полет», хватался руками за липкий игольчатый ствол поближе к макушке; двое других в это время продолжали прижимать коленями дерево к земле. По команде мальчишки отскакивали в стороны, и освобожденный ствол мгновенно выпрямлялся, поднимая ввысь живой груз. Отважный паритель болтал ногами в воздухе под ликующие вопли товарищей.

Они прекратили эту далеко не безобидную забаву, когда под тяжелым Генкой обломилась верхушка облюбованной им стройной ели. Мальчику не удалось во время стремительного падения ухватиться за какой-нибудь сучок, он только сорвал кожу на руках. Хорошо, что густой шатер пробитых им ветвей ослабил силу удара о землю.

Две недели Гена ходил с расцарапанным лицом и перевязанными руками. Пришлось объяснять свое поведение пионервожатому, давать торжественное обещание на совете отряда, что «лесные полеты» будут прекращены и что каждый из них вырастит по два дерева вместо одного обезглавленного.

Лишь Андрей, поступивший после школы в сельскохозяйственный институт, выполнил обещание насчет деревьев. Николай стал строителем, а упрямый Генка все-таки пошел в авиацию. Единственный из троих! Самый смелый!..

Вот еще фотография: Генка на брусьях. Лица не видно, голова опущена, ноги, тесно прижатые одна к другой, выброшены вверх, носки оттянуты по всем правилам. На районных юношеских соревнованиях по гимнастике Генка занял первое место. А перед тем его чуть не исключили из школы.

Преподаватель математики, старенький добрый Адольф Иванович, вызвал к доске ученика седьмого класса «В» Геннадия Боева и попросил его показать, как восстанавливают перпендикуляр к плоскости. Озорной Генка на виду у всего класса сделал перед доской стойку на одной руке и простоял так почти минуту.

Преподавателю также нельзя было отказать в находчивости:

— А ходить на руках умеете, Боев? Тогда попрошу показать мне и вашим товарищам, как выходят из класса вверх ногами. Этого мы тоже еще не видели.

О неслыханной выходке семиклассника Геннадия Боева узнала вся школа. Ее подруги и сама она, помнится, очень осуждали этого сорвиголову, учившегося в параллельном классе. На комсомольском бюро (он еще смеет называться комсомольцем, циркач эдакий!) она вместе с другими горячо требовала, чтобы Боева наказали построже. В школьной стенгазете появилась карикатура: парень весьма отталкивающей наружности стоит вверх ногами у доски. Пальцами ноги, высунувшимися из драного башмака, он держит мел и в этой неудобной позе решает задачку по математике. «Кто стоит на голове — спрашивайте в седьмом «В», — было подписано под рисунком.

На педагогическом совете, где обсуждался вопрос о Боеве, раздавались голоса: исключить из школы. Добрейший Адольф Иванович, взяв слово одним из последних, настоятельно советовал не прибегать к крайним мерам. Не лучше ли поручить Боеву, показавшему себя отличным спортсменом, организацию кружка акробатики?

И такой кружок был организован, Генка стал его бессменным старостой. С тех пор за ним прочно укрепилась кличка «Генка-акробат».

Настоящее свое призвание он нашел в школе планеризма. Старшеклассников с плохими отметками туда не принимали, и Генка стал учиться отлично — он ведь был способный парень, этот озорник.

Встречая теперь юношу в школьном коридоре или на вечерах самодеятельности, она не раз ловила на себе его взгляды — внимательные и, как ей казалось, осуждающие. Неужели до сих пор дуется за карикатуру, которую она рисовала вместе с подругами?.. При виде Генки ей хотелось особенно громко разговаривать, весело смеяться. «Нет, вы посмотрите только, какой важной цацей стал этот Боев! Акробат-планерист!..» А когда Генка не мог видеть ее, она следила, с кем он разговаривает, кому улыбается.

С другими девочками он тоже не дружил. Но разве это утешение? Она тогда еще не знала, что Генка вместе со своим верным другом Николаем тайно «провожали» ее до дома, держась как истые рыцари на почтительном расстоянии. А она-то, дура, видя позади себя или на другой стороне улочки какие-то фигуры, отчаянно трусила и почти бежала всю дорогу...

Вот вырезанный из молодежной газеты портрет улыбающегося планериста в заломленной на затылок пилотке. «Отличник учебы комсомолец Г. Боев». В летном комбинезоне и в пилотке он казался особенно мужественным и красивым. Она просто растерялась, когда однажды летом Генка в новенькой авиационной форме возник перед окном ее дома.

— Ты откуда свалился, акро... — начала она, но прикусила язык, настолько не вязалось школьное прозвище с его теперешним видом. — Как ты узнал мой адрес, Генка?

Тогда-то он и рассказал со смехом, как они с Николаем три зимы подряд провожали ее из школы. По одному этому смеху было видно, насколько он повзрослел.

В тот вечер она пошла с Генкой в Центральный парк культуры и отдыха. Девушки оборачивались взглянуть еще раз на загорелое волевое лицо ее спутника, на его подтянутую фигуру в летной форме, и в ее сердце впервые шевельнулась настоящая ревность.

В городке аттракционов они качались на подвесных лодочках, и Генка отворачивал лицо, когда порыв ветра подхватывал ее юбку; она никак не могла удержать ее коленями. Он остановил лодочку раньше положенного времени. «Смешно раскачиваться на детских качелях после того, как парил под облаками!» — напыщенно объяснил он. Лишь много времени спустя, когда они уже поженились, Генка признался, что кровь бросалась ему в голову при виде ее колен.

В ту пору Генка был увлечен каким-то летчиком Фоминым, который мог вывести свой истребитель из штопора над самой землей или расписаться в небе струей выхлопного газа. А заговорив о Чкалове, он даже снял пилотку, так почитал героя. Мечтой Генки было когда-нибудь хоть немножко походить на этих воздушных асов, он сетовал на то, что ему только восемнадцать лет: к боевой машине его пока не подпускали. Генка был прирожденным бойцом, он чувствовал это каждой клеткой тела. А она смеялась над его мальчишеским задором...

Сейчас уже и не вспомнить, в какой связи в тот вечер она упомянула имя Николая — единственного из школьных друзей, который не забывал ее. Тревога мелькнула в черных цыганских глазах Генки. Он ничего не сказал, но остальную часть вечера был молчалив и задумчив. У самого ее дома Генка неожиданно спросил в упор: любит ли она кого-нибудь?

— Разве я обязана давать тебе отчет?

— Нет, нет. Я не имею права спрашивать об этом. Но если ты уже... любишь кого-то, я не буду надоедать тебе больше. — Это он произнес еле слышно, но твердо.

— Возможно, да... А может быть, и нет... — Она говорила просто так, чтобы подразнить его.

Генка стал вдруг прощаться. Крепче обычного сжав ее руку, он с тоской посмотрел ей в глаза.

— А почему такая мировая скорбь? — спросила она иронически.

В его взгляде сверкнуло что-то, он вскинул руку к пилотке и зашагал в темноту.

Позже ей стало жаль его, она ругала себя и все размышляла, как исправить свою ошибку. Неделя прошла в ожидании воскресенья; слава богу, они договорились о встрече еще в начале вечера, до этой дурацкой размолвки. Допоздна просидела она в воскресный день дома, поджидая Генку, но он не приехал. И в следующее воскресенье тоже не появился...

Сначала она хотела извиниться перед ним за свое поддразнивание, потом передумала. Надо его наказать за это бесконечное ожидание... А еще позже почувствовала: она больше не может ни часа, ни минуты прожить без него, она должна знать, где он, что с ним, как он к ней относится

Было начало девятого, уже смеркалось. Измучившись от ожидания, она поехала к Генке. Адреса летной школы она не знала, лишь помнила название железнодорожной станции, оброненное им в разговоре.

Первый человек, который встретился ей на безлюдной, еле освещенной дачной платформе, был Генка.

— Ты?.. Ты? — изумленно повторял он, держа ее руки в своих и, видно, отказываясь верить своим глазам.

— Я приехала только сказать тебе... хотела видеть тебя, чтобы передать... — Но заготовленные фразы вылетели из головы; она расплакалась.

Как успокаивал ее Генка, как ругал себя! В пылу самобичевания он ударил рукой по бревенчатым перилам платформы так сильно, что ссадил ладонь, и ей пришлось перевязать ему руку платком.


Вместе они прожили совсем немного: Генку призвали в армию.

— Сама виновата! — ворчала ее мать. — Кто ж выходит за парня, который даже срочную службу не отслужил?

Генка писал ей через день — о своей любви, о полетах, о том, как он тоскует без нее, о боевых стрельбах, во время которых он с «первого захода» поразил какой-то «конус»... Вот они, эти письма, столько раз перечитанные, выученные почти наизусть! Как она горевала, что ее с Генкой так быстро разлучили! «Понимаю тебя, женка, сам порою готов, кажется, о стенку головой биться, но... читай газеты, смотри, что в мире происходит!» — писал он не раз.

Ей думалось, что она прекрасно понимает все. Газеты ежедневно сообщали о потопленных фашистскими пиратами в Атлантике судах, о бомбардировке чужих городов. Но далекими, не относящимися к ним двоим, к ней самой казались эти сообщения. Почти как гражданская война, историю которой она проходила в школе. Слово «война» было для нее тогда отвлеченным понятием, таким же, как «капитализм», «кризис», «безработица». Она не могла представить себе, что бомбы будут падать на ее родной город. Даже примерно не знала она, что такое война. Теперь знает. Слишком хорошо.

В августе тридцать девятого года на востоке страны японские самураи затеяли опасную провокацию. Некоторое время не приходили письма от Генки, она была уверена, что он воюет, и очень тревожилась за него. Но в ту пору ему еще не пришлось схватиться с противником: были летчики постарше, с боевым опытом. Когда он приехал домой на побывку, то почти по-детски расстраивался из-за этого.

А сколько она пережила суровой зимой сорокового года, когда залпы раздались ближе, на севере родины! Она знала, что неугомонный Генка подал командованию части несколько рапортов, прося направить его в район боевых действий. «Чего вы так спешите, товарищ Боев? — удивлялся командир части, старый воздушный боец. — На ваш век войн хватит!»

Для нее Генка уже тогда был героем. Андрей и Николай завидовали ему, побывавшему на переднем крае. Но сам он чувствовал себя обойденным: не только старшие товарищи, учившие его летать, — кое-кто из более удачливых его сверстников щеголяли блестевшими эмалью орденами боевого Красного Знамени на гимнастерках.

И настал навсегда памятный июнь сорок первого года.

— Вот теперь всем нам воевать, — непривычно сурово сказал Генка, прослушав сообщение по радио (он проводил отпуск дома). — Я был очень счастлив с тобой, женка, я счастлив, что ты у меня есть. Жаль, у нас сына нет: вместе бы провожали меня, вместе и встречали б. А может, лучше, что нет... Для тебя.

Ей казалось, что без ребенка действительно лучше. И в Средней Азии, куда эвакуировался ее институт, поначалу казалось, что с ребенком было бы намного трудней. Какая она была все-таки дура. Трусливая, жалкая дура! Он так хотел ребенка. А она слушалась свою мать, боялась жизни. «Не время заводить детей, раньше нужно окончить институт, устроить семейное гнездо...» Устроила!

Она не могла выносить одиночество эвакуации. Попасть бы на фронт, в полевой госпиталь. Там она будет ближе к Генке... Все было улажено, оставалось сесть в поезд, когда пришло то короткое, страшное письмо.

Нет, она не будет даже вынимать его из пачки, каждое слово официального извещения и без того навсегда врезалось в ее память... В первую минуту, пробежав бумажку глазами, она поняла лишь то, что гвардии лейтенант Геннадий Боев получил звание Героя Советского Союза. Ее глаза, несомненно, успели заметить два маленьких слова, затерявшихся среди других: «отдавшего жизнь», но сознание еще боролось, не позволяя вдуматься в страшный их смысл. И все же в этих словах заключалось главное. Она отгоняла от себя их, как наваждение: «Нет, нет! Только не это!», а губы уже шептали сами по себе:

— Генки нет! Нет Генки!

И сейчас, в это солнечное майское утро, она снова ходила по комнате, как тогда, в приемном покое тылового госпиталя, где работала сестрой, ходила, сжимая пальцы так, что ногти побелели, и повторяла два слова:

— Генки нет! Нет Генки!..

Тогда она еще не представляла себе до конца, что такое нет и никогда больше не будет. Ей казалось, что произошла какая-то ошибка, что скоро все разъяснится. Но в горле застрял комок — и не проглотить его; сердце придавил тяжелый камень — и не сдвинуть, не пошевелить его...

Она перестала бывать в госпитале, забросила лекции. Зачем все это, если Генки нет?

Она видела, как неслышной тенью ходит за ней мать, как шепчутся по углам родные и товарищи, пришедшие навестить ее. Не хотела, не могла она никого видеть. Она умерла бы тогда, если б не ждала чуда: вот-вот ошибка разъяснится, все еще будет хорошо! И сидела часами, глядя перед собой, прислушиваясь к чему-то.

...Из части, где служил Генка, приехал летчик, чтобы принять самолеты. Он нашел ее, рассказал, как дрался Боев в последний раз, как врезался он в строй вражеских бомбардировщиков, сбил головную машину и сам был подбит. У него был запас высоты, и он мог выброситься с парашютом, но не то Боева ранило, не то он принял другое решение, только направил свой горящий, теряющий управление истребитель в ближнюю машину врага.

— О такой смерти может помечтать каждый из нас! — закончил летчик; его мальчишеское возбужденное лицо не вязалось со словами, которые он произносил. Просто он был очень молод, Гена казался ему старым заслуженным асом. — Эскадрилья носит теперь имя Героя Советского Союза Геннадия Боева. Мы поклялись отомстить за него и уже сбили шесть «мессеров»...

Летчик хотел рассказать что-то еще, но, увидев ее лицо, осекся и стал прощаться. Закрыв за гостем дверь, она опустилась на чужой сундук в прихожей и уже не могла подняться сама. До этого часа она ждала чуда; в глубине души таилась тень надежды: а вдруг все-таки что-нибудь не так, вдруг ее Генка не умер, а только ранен, пусть даже тяжело. Ведь бывали же случаи... Да, случай бывали, но чудес нет.

И тогда внутри словно лопнула какая-то сдерживающая преграда, и слезы полились не переставая.

— Плачь, плачь, дочка! — говорила мать, укладывая ее в постель. — Выплачешься — легче будет, нельзя в себе горе носить...

Но, задыхаясь от рыданий, она знала, что никогда ей не выплакать боль до конца, не привыкнуть к мысли, что ее Генки, живого, веселого, отчаянного Генки нет больше на земле...


В передней позвонили. Бросив быстрый взгляд в зеркало, она провела ладонью под глазами и пошла открыть дверь. Вернулся сосед, забывший флажки для своих дочерей.

— Вы дома? — удивился он. — Марш, марш на улицу, затворница! Скоро самолеты полетят.

Сосед был оживлен, казалось, он принес в пустую квартиру частицу праздничного веселья.

— Жена не простит мне, если я вернусь без вас, собирайтесь скорее!

— Я приду, приду... Мне еще нужно переодеться.

— Мы будем ждать вас на бульваре. Всей семьей.

Она кивнула головой, и сосед ушел. К ним-то она не пойдет, бог с ним, с чужим счастьем! А пройтись действительно нужно. Думай не думай — легче не станет... Завернув снимки и письма в мятую газету, она спрятала пакет в ящик стола.

Свежий ветерок развевал флаги на домах, гремела радиомузыка, по тротуарам шли люди с цветами и бантами в петлицах. Посредине мостовой шагали отставшие демонстранты, у одного на плече была длинная палка со свернутым плакатом. Пешеходы вытеснили в этот день с мостовой машины, и переулок казался по-домашнему уютным, каким-то обжитым.

Улица Калинина была заставлена зелеными «тридцатьчетверками» и самоходками: они выстроились здесь с ночи, готовясь к военному параду на Красной площади. Водители, используя стоянку, проверяли моторы. Чьи-то ноги в форменных брюках, заправленных в начищенные до блеска сапоги, торчали из башни.

Арбатская площадь, переполненная народом, стала похожа на огромный клубный зал в разгаре веселого карнавала. На углах торговали с автокиосков, в разных концах площади одновременно играли духовые оркестры.

Она шла, наступая на смятые бумажные стаканчики от мороженого. Везде веселились люди. Посреди круга, образованного демонстрантами, плясала тоненькая девушка в пыльнике, навстречу ей вышел, стуча сапогами, дворник в фартуке докторской белизны.

Как она любила раньше праздничные демонстрации! И Генка любил.Всей школой они ходили на Красную площадь. Как-то озорной Генка прилепил плакатик «Ударьте меня!» к хлястику пальто величавого завуча... И вот Генки нет, а все идет по-прежнему, все танцуют и поют, и никто не вспомнит о нем в этот день...

На бульваре она увидела соседа с женой и дочками; девочки держали в руках флажки. Нет, она не станет подходить к ним. Начнутся расспросы, выражение сочувствия...

Боковой аллеей бульвара она вышла к Пушкинской площади. На том месте, где раньше стоял памятник, бегали дети с разноцветными воздушными шариками, привязанными к пуговицам пальто. Два малыша столкнулись на бегу, нитка, державшая один из шариков, лопнула, и тот улетел. Малыш, присев на корточки, искал шар на земле, заглянул даже под. скамью. Кто-то из взрослых показал ему красную точку в небе, уменьшавшуюся с каждой минутой, и ребенок громко заплакал... Сколько ему лет? Четыре, не больше. А ее сыну могло уже быть... Довольно об этом!

Площадь гудела людским говором, играла музыка. С улицы Горького доносились выхлопы работающих на малом газу танковых моторов. И все перекрыл голос маршала с трибуны Мавзолея, когда начался парад. Над площадью, над Москвой, над всем миром разносился уверенный спокойный голос:

— ...Великие жертвы советских людей, отдавших жизни за освобождение нашей социалистической Родины, за мир во всем мире, не прошли даром...

«Это о Генке!» — подумала она и подняла голову.

Загремел салют. Сначала залп слышался из репродукторов, потом, с опозданием, что-то лопалось в воздухе, словно эхо повторяло салют. Взревели танковые моторы, пущенные на полную мощь. Сизый едкий дым поднялся до верхних этажей зданий, зрители, стоявшие на балконах, скрылись в комнаты. И вот качнулся головной танк, стал скользить вниз по мостовой, словно корабль, сошедший со стапелей. За ним, в кильватерном строю, двинулась танковая бригада.

За гулом моторов не все заметили появление в воздухе самолетов. Казалось, они летят немного наискось, как-то бочком, словно их сносит ветром.

А вот быстрой тенью скользнул и сразу исчез за ближними домами крылатый треугольник, и только потом, через секунду, донесся томительный, свистящий звон распоротого воздуха. Демонстранты, точно сговорившись, замахали шапками, платками, букетами цветов; площадь ожила от взмахов, словно над толпой закружилась, не в силах взлететь, стайка разноцветных голубей.

И она смотрела вверх, только видела свое. Она вспоминала, как летела над Москвой, направляясь к Красной площади, эскадрилья учебных самолетов, и в одном из них — учлет Генка Боев. Он гордился, что участвует в воздушном параде, и она тоже была горда за него и говорила незнакомым людям, что ее муж тоже там, в небе над Москвой, только не могла показать, в какой именно машине... А сейчас в кабинах реактивных самолетов — молодые соколы, и никто из них не знает, что они летят по трассе Генки, погибшего за то, чтобы они могли летать...

Людская река хлынула в каменное ущелье улицы. Над головами демонстрантов поплыли портреты, лозунги, диаграммы с цифрами выполнения плана.

Она двинулась вслед потоку, натыкаясь на людей и обходя их. На углу было выставлено оцепление, милиционер объяснил ей, что дальше идти нельзя.

Встав на обочине тротуара, она всматривалась в лица идущих. Хорошо бы встретить какого-нибудь знакомого, можно было бы присоединиться к чужой колонне. Пожалуй, зря она отказалась идти с родными. Нельзя в такой день оставаться одной.

От площади Маяковского двигались все новые и новые организации. Разряженные, яркие, как игрушки вятских кустарей, ремесленницы из железнодорожного училища окликнули двух бравых, подтянутых суворовцев, шагавших в соседней колонне, и щеки будущих командиров заалели ярче, чем канты их парадных мундиров. Какие молодые и счастливые!.. А вот плывет над толпой орлиное лицо Чкалова... Под собственным портретом идет прославленный каменщик столицы в обнимку с товарищами: он под хмельком и что-то поет, не слушая музыку.

Но чье это лицо, до боли знакомое, качаясь, приближается к ней? Привидится ведь такое. Она вытерла глаза платком, но лицо не исчезло... Да ведь это ж ее Генка, он!.. Она раскрыла рот, словно хотела глубоко вздохнуть.

Да, Генка, ошибки нет! Родное Генкино лицо в заломленной на затылок пилотке широко улыбается ей с портрета, который несут двое юношей в форме летного училища. Впереди образовался затор, колонна остановилась, и лицо Генки повернулось к ней, словцо и он узнал жену. Теперь можно рассмотреть каждую ресничку, каждую складочку его лица.

Прижимая руки ко рту, она смотрела на мужа. Курсанты пели песню о смелом орленке, взлетевшем выше тучи, а она, не слыша ничего, повторяла только:

— Генка мой!.. Генка!..

Колонна снова двинулась, портрет поравнялся с ней и стал удаляться. С обратной стороны полотна виднелись потеки краски; из-за них черты лица исказились. Нет, она должна еще хоть раз посмотреть на него. Это ее муж, ее не могут не пропустить.

Милиционер, уже несколько минут наблюдавший за молодой заплаканной женщиной, пропустил ее сквозь оцепление. Курсанты, несшие портрет, посторонились, когда она зашагала рядом с ними. Коснувшись рукой древка, женщина прошептала:

— Это мой... мой... — но так и не могла закончить фразу.

Ничего и не надо было объяснять. Только идти вот так, в ногу со всеми, держа древко, согревшееся от руки товарища, который уступил ей свое место. Только знать, что Генку не забыли, что и он идет в общем строю, поднимаясь над колонной, как знамя.

ВСТРЕЧА В БИБЛИОТЕКЕ Рассказ в письмах

«Читателю абонементный № 789.

Товарищ читатель, нельзя же так! Если Вам хочется поспорить с автором произведения, покритиковать его работу, напишите ему. Адрес редакции, кажется, указан на обложке журнала. Поверьте, это будет куда остроумнее, да и целесообразнее, чем украшать страницы мнимо значительными междометиями и загадочными вопросительными знаками.

Надо бы пожаловаться на Вас заведующему залом, да ладно уж, пользуйтесь моей добротой. Только не скачите впредь по страницам, ибо «так скакать неопрятно — от вас по журналам пятна».

А.»
«Уважаемый товарищ А.!

Дежурная библиотекарша передала мне Вашу записку. Отвечаю тем же способом — через нее. Не могу принять усеченную цитату из Маяковского на свой счет, но основной Ваш упрек принимаю. Все дело в моей проклятой рассеянности. Я привык читать книгу с карандашом и обычно по прочтении, сделав нужные выписки, стираю пометки. На сей раз выписывать было решительно нечего, и я забыл стереть свои пометки на полях. Спасибо за то, что Вы проделали эту работу! Вы, очевидно, тоже студент и представляете себе, каково было бы лишиться права посещать библиотеку перед самой зачетной сессией. Библиотечные работники такие формалисты!..

Спорить с Кириченко и критиковать его сентиментальную повесть нет, признаться, ни времени, ни желания. Не верю я в эту маленькую Аню — санитарку по прозвищу «Мышка» (!). Не верю в ее трехгодичные поиски любимого, не верю в финальную встречу с ним — обожженным, не узнающим героиню — в госпитале. На войне все было проще и правдивей.

Если Вы проходили теорию литературы, то знаете, что все компоненты произведения, вся образная ткань его должны «работать» на главную идею вещи. Вяжется ли внешний образ этой Мышки с ее возвышенной любовью, с ее неслыханными подвигами?

Кажется, Горький говорил: «Красивые — смелы». Вы, конечно, любите образ Зои. Даже на фотографиях, сделанных ее палачами (помните снимки, найденные у эсэсовского офицера?), Зоя похожа на античную скульптуру. Кем может быть эта Аня-Мышка сейчас? Санитаркой в клинике, продавщицей в аптеке, мужней женой... А Зою, останься она жива, легко представить себе и депутатом, и крупным комсомольским работником, и редактором какого-нибудь журнала.

Но это я уже начинаю пересказывать некоторые положения своей неоконченной дипломной работы: «Женские образы в произведениях, посвященных Великой Отечественной войне». Работа над этой темой заставляет меня с жадностью хвататься за каждую новую книгу о войне и часто разочаровываться.

Вы «Сердце друга» Казакевича читали? Хотя его и пощипали профессиональные критики, меня он взял, как говорится, за живое. Трогает до сих пор тургеневская «Ася», гончаровский «Обрыв». Вот какой у меня «испорченный» вкус! Впрочем, такой уж он у большинства членов нашего университетского литературного кружка.

А обращаться в редакцию, как советуете Вы, — дело бесполезное. Если автор написал вещь, а журнал напечатал ее, то они будут отстаивать повесть с пеной у рта. Я еще не такой авторитетный критик, чтобы кто-то выслушивал замечания человека, любящего литературу и знающего ее настолько, насколько может знать ее

студент IV курса литфака МГУ Глеб Никитин».
«Читателю абонементный № 789.

Уважаемый тов. Никитин!

Ответьте только на один вопрос: Вы не верите в образ героини повести Кириченко потому, что он недостаточно художественно убедителен, неглубоко психологически выписан, или Вы в  п р и н ц и п е  не верите, что подобная девушка могла существовать? Я неспроста спрашиваю: таких девушек, как Аня-санитарка, немало было на войне. А вот насколько автору удалось сделать образ своей героини живым, убедительным — дело другое. В любом случае цель его благородна: возвеличить подвиг наших девушек, «фронтовых подруг», как их звали на войне. О них пока что так мало написано. Быть может, именно потому Кириченко и пришлось взяться за перо.

Жаль, очень жаль, что у Вас нет ни времени, ни желания вступить в настоящий литературный спор, разобрав повесть, как говорится, по косточкам. Хотя автор ее явно не Тургенев и даже не Казакевич, я берусь расправиться с Вами по всем пунктам, несмотря на то, что Вы без пяти минут литературовед.

Кстати, по имеющимся у меня сведениям, книжка журнала со столь не понравившейся Вам повестью все время на руках. Не исключено, что библиотека скоро организует обсуждение повести. Вот когда можно будет скрестить шпаги.

А.»
«А Вы, судя по всему, задиристый паренек, дорогой товарищ А., пожелавший остаться неизвестным, — уже и расправиться со мной грозитесь. До зачетной сессии Вам вряд ли это удастся, перенесем «расправу» на осень. Сейчас мне так некогда, что с трудом выкроил минуту даже для этой записки.

Г. Н.»
«Читателю абонементный № 789.

Уважаемый товарищ Никитин!

Во-первых, я не «задиристый паренек», как Вы изволили выразиться, а студентка-третьекурсница, возможно, что и задиристая. Во-вторых, у меня так же, как у Вас, началась экзаменационная сессия, причем я учусь и работаю, так что и мне не до переписки. В-третьих, приношу извинение, что отнимала у Вас столь драгоценное время своими вопросами.

Алла».
«Уважаемая Алла!

И как это я не догадался сразу, кто мне пишет?! Этот круглый почерк с завитушками, эта чисто женская непоследовательность: с одной стороны, обвиняет меня в порче книг, с другой — покрывает мой проступок; высмеивает мои критические способности и интересуется моим мнением о книге!

Теперь мне понятен Ваш особый интерес к повести. А меня, если говорить откровенно, Вы сами, Алла, интересуете гораздо больше, чем повесть. Дежурная библиотекарша, у которой я спросил о Вас, наотрез отказалась объяснять что-либо. Ваша инструкция?

Меня не интересует цвет Ваших глаз или волос, но свою фамилию Вы, может, все-таки назовете? Я ведь назвал себя. В каком Вы институте? Быть может, мой коллега — литературовед? В этом случае я был весьма неосторожен, разболтав тему своего диплома...

Шучу, шучу! Вы можете ничего не сообщать мне, я не любопытен, хотя наша переписка, не скрою, заинтересовала меня еще и вот с какой стороны: с точки зрения развития сюжета. Дело в том, что я сам немного пишу, печатал кое-что (больше в стенной печати института, хотя один мой опус был опубликован в молодежной газете). Пока что в наших письмах, как видите, налицо полное отсутствие литературной схемы, чего не скажешь о повести Кириченко. Но к сей вещи лучше не возвращаться, чтобы не начать снова ссориться. О вкусах не спорят! Напишите лучше о себе. Пожалуйста!

Ожидающий ответа Глеб Н.»
«Многоуважаемая Алла!

Уже позапрошлое мое письмо к Вам дежурная библиотекарша взяла весьма неохотно, заявив, что читальня — не главпочтамт. Более любезна была молоденькая дежурная на той неделе. Но и она краснела и оглядывалась по сторонам. Очевидно, мы с Вами, Алла, нарушаем правила этого строгого заведения. Может быть, придумаем другой способ пересылки писем? Будет грустно, если наша переписка оборвется.

Поначалу Ваши записки забавляли меня, потом начали интересовать. Теперь их просто не хватает. У меня есть друзья и знакомые, но ни от кого из них я не получаю таких интересных посланий.

Три дня я стараюсь занять место у самого стола выдачи книг, чтобы подкараулить читательницу, которой передадут мою записку. Увы, все тщетно!.. Вчера какая-то студентка окликнула подругу: «Алла!». Девушки поднялись наверх, я пошел за ними. «Меня зовут Глеб Никитин, Вам ничего не говорит это имя?» — спросил я у той, которую звали Аллой. Студентки смотрели на меня во все глаза. «И фамилия Кириченко ничего не говорит?» — продолжал я. Вместо ответа девушки переглянулись, удивленно пожав плечами. «Значит, ошибка, простите!» Уж не знаю, что они подумали о моих умственных способностях!

Но, откровенно говоря, я рад, что та Алла — не Вы. Она совсем не походила на образ, созданный моим воображением, — рыженькая, в очках. А какая Вы?

На носу ответственный экзамен, а я рисую на полях своей тетради девичий профиль и сочиняю стишки с такими райскими рифмами: «Алла, Алла доконала, до канала довела...

До канала Вы меня не доведете, это лишь поэтическое преувеличение, а вот засыпаться завтра по новейшей западной литературе я могу, это факт. И Вы будете виноваты в этом, Алла! Так что отвечайте. Я готов признать повесть Кириченко гениальным произведением, «чтоб только быть приятным вам». Вот до чего дошло!

Думающий о Вас (гораздо больше, чем нужно)
Глеб».
«Уважаемый тов. Никитин!

Завтра в 19 часов в малом зале состоится читательская конференция по повести А. Кириченко с участием автора. Ваше присутствие желательно.

Заведующий библиотекой».
«Так вот Вы какая, Алла Кириченко! Мог ли я думать, что маленькая девушка с задумчивыми серыми глазами, которую я так часто видел у стола выдачи книг, и есть мой неведомый корреспондент, студентка заочного факультета Библиотечного института, молодая писательница. Самое смешное то, что однажды я передал письмо для Вас... прямо Вам в руки. Помните?

Очевидно, мои пометки на полях журнала были первым читательским откликом на Вашу многолетнюю работу. Я не извиняюсь за свои нападки на библиотекарей, тут мне нет оправдания. Но как я осмелился писать Вам о своих «литературных опытах»?

Не удивляйтесь, что не выступил на обсуждении, — я просто растерялся, когда Вы во всеуслышание бросили вызов студенту литфака Глебу Никитину, имеющему свое мнение о повести, отличное от мнения большинства. Меня начали подталкивать мои товарищи, я растерялся окончательно и заявил под общий смех, что не готов к выступлению. Это не совсем верно: я пришел на конференцию во всеоружии, уверенный, что и Вы будете в зале. Но когда выяснилось, что Вы, краснеющая и в то же время бесстрашная, сидите за столом президиума, что Вы и есть та самая А. Кириченко...

Поверьте, Алла, я рад, что большинство выступавших оценили Вашу работу положительно. Особенно мне понравились горячая защита повести студентками-медичками и немногословное, зато подтвержденное лично ему известными фактами геройского поведения девушек на войне выступление подполковника со звездой Героя. Мои критические замечания по отдельным образам и неудачным оборотам речи остаются в силе, я могу изложить их Вам дополнительно. Но в целом прав не я, а Вы. Теперь, когда я воочию увидел прообраз Ани-санитарки, мне больше всего совестно, что я усомнился в самом существовании ее.

Придя домой с конференции, я раздобыл у соседа журнал и перечитал повесть. И как я не заметил при первом чтении искренность повествования, не заметил мягкую женственность героини! Что касается фигуры летчика, тут есть о чем поспорить. Но в любом случае я должен пересмотреть некоторые положения своей дипломной работы, чтобы впредь не попадать впросак. Нельзя судить о явлениях литературы лишь по литературным меркам — вот главный вывод для меня! Поверьте, это не запоздалое подхалимство. Вы заставили меня усомниться во вкусах признанных снобов и авторитетов из нашего литкружка. Большинство из них на фронте не были.

С нетерпением буду ждать второй части Вашей повести. Верю, что послевоенная судьба Ани-санитарки не менее интересна. Сейчас мне Ваша работа в библиотеке кажется просто романтичной.

А как я позавидовал человеку в черных очках, молча сидевшему в первом ряду во время обсуждения! Так значит, это и есть тот самый летчик, которого Вы разыскали в госпитале? Когда он положил свою большую руку на Ваше плечо и пошел за Вами через зал, а читатели аплодировали и пожимали Вам обоим руки, мне было так стыдно, так грустно. Если Ваш муж знает о нашей переписке, передайте ему самый горячий привет от меня.

Искренне уважающий Вас обоих
Глеб Никитин.
P. S. Если пожелаете ответить, пишите по адресу: Останкино, Студгородок, корпус 27-а, комната 106. Впрочем, Ваш ответ найдет меня лишь осенью: послезавтра я с группой старшекурсников отбываю в пеший туристский поход по Кавказу. Нелепо говорить об этом, но все последнее время я думаю: до чего славно было бы, если б Алла примкнула к нам...


«ОСТАНКИНО СТУДГОРОДОК КОРПУС 27-А

КОМНАТА 106 ГЛЕБУ НИКИТИНУ

УСПОКОЙТЕСЬ ГЕРОИНЯ ПОВЕСТИ МОЯ ФРОНТОВАЯ ПОДРУГА ОНА КОМАНДИРОВКЕ ЕЕ МУЖА ВЫ ВИДЕЛИ ЧИТАТЕЛЬСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ тчк ВАШ КАВКАЗСКИЙ МАРШРУТ БЕЗДАРЕН МОГУ ПРЕДЛОЖИТЬ БОЛЕЕ ИНТЕРЕСНЫЙ ВАРИАНТ СПУСТИТЬСЯ ЛОДКЕ РЕКЕ ВЕТЛУГЕ тчк НАШЕЙ КОМПАНИИ НЕ ХВАТАЕТ ЗАГРЕБНОГО ЕСЛИ ВЫ ВЛАДЕЕТЕ ВЕСЛОМ ЛУЧШЕ ЧЕМ ПЕРОМ И ХОТИТЕ ПРИМКНУТЬ К НАМ ТЕЛЕГРАФИРУЙТЕ СОГЛАСИЕ АДРЕСУ МОСКВА НОВАЯ УЛИЦА 87 КВАРТИРА 13 МНЕ тчк ТЕЛЕГРАММУ ПОСЫЛАЛИ ВСКЛАДЧИНУ ОТВЕТ ОПЛАЧЕН ДЕСЯТЬ СЛОВ

АЛЛА».
«СРОЧНАЯ МОСКВА НОВАЯ 87 КВАРТИРА 13

АЛЛЕ КИРИЧЕНКО

ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА ДА И ЕЩЕ ДЕСЯТЬ РАЗ ДА

ГЛЕБ».

ЕГО НЕВЕСТА

Водя растопыренными пальцами над белым освещенным прямоугольником, он громким шепотом сосчитал до десяти, затем проворно опустил бумагу в ванночку с проявителем. Больше всего Федор Зайцев любил эти удивительные мгновения, когда на фотобумаге сначала бледно, потом все ярче и контрастнее начинает вырисовываться чей-то силуэт, или курчавая крона дерева, или здание. Вот Борис — тот не любит «кухни» фотографии, ему бы только нащелкать побольше кадров. Не понимает он, что напечатать хороший снимок — целое искусство.

Один кадр — лицо девушки, снятое крупным планом, — заставил Федора придержать дыхание. Умные, со смешинкой глаза смотрели со снимка, улыбались полные губы. Своевольную прядку светлых волос ветер с маху бросил на лоб... Н-да, везет Борису! Недаром говорил, что свататься поедет только на родину...

— Ты, Боря, делаешь успехи в фотографии! — Федор ногой открыл дверь в комнату Клычкова, которая помещалась рядом с умывальной, на сегодня превращенной в фотолабораторию. На ладонях Федора провис газетный лист с прилепившимися к нему мокрыми снимками. — С твоего разрешения, один отпечаток я оставляю себе.

Лейтенант в расстегнутом кителе, читавший что-то за столом, поднялся навстречу ему.

— Ну-ка, ну-ка, показывай! Ого, сколько напек!

— Осторожней, медведь, за глянцевую сторону не берись, не просохли еще! — Федор бережно положил газету на кровать. — Ну, так можно взять кадрик? Я как раз лишний экземпляр напечатал.

— Зачем тебе чужое фото? — В голосе Бориса послышалась ревнивая нотка.

— Просто так... на память о твоих фотодостижениях... К слову сказать, никто не мешал мне оставить этот кадр и без разрешения.

— Ну и оставил бы. А если уж спрашивать, я тоже должен спросить разрешение — у Танечки. Субординации не знаешь! Где пленка?

— В ванной на веревке... Я пошутил, старина, я не коллекционирую портретов чужих невест.

Они собирались вечером в парк, но Борис не дописал очередное письмо Тане. Теперь он хотел послать и снимки, а их еще нужно сушить. Федор не стал его дожидаться.

По дороге техник-лейтенант Зайцев с горечью размышлял о неблагодарности друга. Он дал Борису на время отпуска свой «ФЭД», дал кассеты и запасные катушки пленки. Он проторчал все воскресенье в ванной комнате — и вот награда...

Привык, привык Борька, что все дается ему без труда! На лучшем счету он, к примеру, у командира части. А сколько раз Борис списывал у товарищей конспекты пропущенных им лекций по спецпредметам, ухитряясь порою получать отметки лучше, нежели сами владельцы конспектов! Правда, строевую службу он знает безукоризненно — этого у него не отнимешь. И никто не умеет так отдавать честь и так носить летную форму, как Борис Клычков.

Между деревьями парка гигантским кокошником белела дощатая эстрада для оркестра. Отрывистые, рявкающие звуки баса-геликона доносились раньше остальных труб, и казалось, бас гремит невпопад. Среди зелени мелькали светлые платья девушек.

Площадка для танцев была огорожена невысоким решетчатым заборчиком, выкрашенным синей клеевой краской, и освещена сильными лампами. Девушки шаркали ногами в такт музыке с безразлично-надменными лицами, что, очевидно, считалось высшим шиком. Коренастый матросик, состоящий, казалось, из одних плечей, лихо кружил свою высокую даму; погасшая папироска, о которой он совсем забыл, приклеилась к его нижней губе. Подружки в одинаковых костюмах — белая юбка и красная кофточка — сидели на скамейке как раз у того места, где остановился офицер.

Он поспешил уйти с освещенного пространства. Ни с кем ему не хотелось сегодня ни танцевать, ни разговаривать. Едва он прикрывал глаза, уставшие от печатания фотографий, как возникало улыбающееся лицо Борисовой невесты. И зачем его друг так подробно рассказывал историю своего знакомства с ней?..

* * *
Уже на третий день по приезде в родное сибирское село, насладившись покоем и домашними пельменями, удовлетворив любопытство родни рассказами о своей службе в авиации и дальновидными прогнозами международной политики, лейтенант Клычков заскучал. На селе было немало молодежи, но кого застанешь дома в пору сенокоса.

Ленивой походкой, похлестывая прутиком по зеркальному глянцу сапога, офицер пришел на покос в Сухой лог. Здесь он сфотографировал косцов, а потом, подзуженный девчатами, сам взялся за косу. С непривычки Клычков быстро устал и, пополдничав, прилег под кустом. На закате его разбудили веселые голоса односельчан, собиравшихся домой.

В тот же вечер в колхозном клубе, стоявшем на взгорке, представитель райкома ВЛКСМ должен был прочитать лекцию. «По окончании лекции танцы под аккордеон» — стояло в написанной от руки лиловыми чернилами афише.

«Танцы — не косьба, тут можно отличиться», — раздумывал припарадившийся Клычков, идя в клуб.

Была суббота, клуб до отказа наполнила молодежь. Пожилые колхозники, интересовавшиеся лекцией, разместились в передних рядах. С боковой скамьи, где сидел лейтенант, окруженный парнями, слышались взрывы смеха.

Тоненькая большеглазая девушка, выйдя на сцену, строго взглянула в сторону нарушителей тишины. Офицер встретился с ней глазами и вполголоса спросил у аккордеониста, кто эта «пигалица». Тот так и залился. Ну и чудак этот летчик, придумал, как назвать райкомовского лектора!

— Товарищи, кому не интересно слушать лекцию, пусть до начала танцев погуляют, благо погода на дворе хорошая, — говоря это, девушка смотрела на одного Клычкова.

— Отставить смешки! — скомандовал сам себе веселый лейтенант.

В зале стало тише.

— Наверное, не все присутствующие регулярно читают нашу областную комсомольскую газету, поэтому прослушайте содержание фельетона, опубликованного в ней на днях. — И девушка рассказала собравшимся историю некоей новоявленной «святой Ксении». Окрестные богомолки были весьма смущены, когда дружинники-комсомольцы раскрыли, что под видом «непорочной девы» выступает переодевавшийся в женскую одежду пожилой пропойца и лодырь.

От этой истории, рассмешившей слушателей, докладчица перешла к потерям при уборке хлеба из-за одних «престольных» праздников.

Клычков, поначалу скептически отнесшийся к лектору, залюбовался девушкой. Подумать только, какие активистки выросли в его районе!

После лекции парни попроворней вместе с заведующей клубом, полной высокой дивчиной, начали сдвигать скамейки к стенам. Лейтенант дождался, когда лектор райкома осталась одна.

— Примите мою персональную благодарность за хорошую, даже замечательную лекцию.

— Ну что вы! — Она смутилась. — Я так волновалась... Тема очень трудная... И вас боялась!

Последнее неожиданное признание словно приблизило девушку к нему. Они разговорились о том, о сем... Она собиралась сразу после лекции возвращаться домой в Батово (туда шла колхозная полуторка за запчастями), но подошедшие комсомольцы уговаривали ее остаться, а глаза Бориса смотрели так умоляюще...

Таня Павлова — так звали райкомовского лектора — протанцевала со своим новым знакомым весь вечер. Колхозные танцоры осудили манеру лейтенанта танцевать, держась прямо, не сгибая спины. А может, им просто было обидно, что лучшая девушка района танцует с заезжим офицером? Наконец Таня собралась в обратный путь.

— Вы пойдете в город так поздно? — удивился Клычков. — И одна?

Девушка насмешливо смотрела на него.

— А я нередко возвращаюсь из района за полночь. Это зимой страшно, когда волки к шоссе выходят.

Офицер попросил разрешения проводить ее. Выбитая ногами тропка белела при луне. По дороге девушка рассказывала о своей жизни, о матери-учительнице, о друзьях из районного Дома культуры — Таня Павлова руководила там самодеятельностью.

— Вы поете, Таня?

— Да. Я люблю петь. — И, не дожидаясь его просьбы, запела «Сормовскую лирическую». Голос у нее был несильный, но душевный. Борису нравилось, как она поет, как держит себя.

Жаль, что до города было всего девять километров — они так быстро кончились. Вот и ее домик на окраине, залитый лунным молоком.

— Боря, я схожу успокою маму. Тогда мы сможем посидеть немножко на крыльце. Хотите?

Хотел ли он этого? Борис был просто в восторге от ее находчивости.

Молодые люди проговорили до тех пор, пока небо на востоке не посветлело.

С того вечера Борис зачастил в районный центр. Ему нравилось сидеть где-нибудь в заднем ряду просторного зала Дома культуры, тайком пуская дым в окно, и слушать, как уверенно распоряжается на сцене Таня Павлова. Даже заносчивый, с буйной шевелюрой и модно подстриженными височками исполнитель роли героя-любовника (позже Борис встретил его в исполкомовской парикмахерской, где районный Фигаро брил какого-то командировочного) слушался девушку беспрекословно.

От внимания парикмахера не ушло, кому улыбается руководительница драмкружка. На одной из репетиций он категорически потребовал, чтобы помещение было «очищено от посторонних», иначе он не может сосредоточиться. И Борису пришлось курить уже на лавочке у входа в Дом культуры, слушая Танин голос через открытые окна.

Лейтенанту понравилась мать девушки, преподавательница литературы Вера Евстигнеевна, души не чаявшая в дочери. Рассказывая Борису о школьных годах Тани, она припомнила однажды, как та, получив пятерку за сочинение, вбежала в дом с криком: «О, счастье битвы!». Влюбленный офицер стал после этого звать девушку «Счастье битвы».

Вера Евстигнеевна с вниманием присматривалась к молодому человеку. Парень, кажется, не плохой и в Танюшку влюблен, это видно. Но почему в сердце матери нет веры в него?.. Не потому ли, что легковат он как-то, слишком наряден, что ли, в своей форме с иголочки, с неизменным хлыстиком в руках и фотоаппаратом через плечо... А может быть, внешний вид обманчив?

За день до концерта самодеятельности в село, где жил Борис, приехала на райкомовском «газике» взволнованная Таня. Она разыскала дом Клычковых. Лейтенант, поставив ногу на табуретку, наводил последний глянец на сапог — он как раз собирался к Тане.

— Я за тобой, Боря, выручай, вечер срывается! Наш главный герой-любовник забастовал, а я не хочу идти к нему на поклон. Мог бы ты сыграть помещика Смирнова в чеховском «Медведе»?

— «Двенадцать женщин я бросил, девять бросили меня», — зарокотал лейтенант, вспомнив манеру парикмахера. Сколько раз он слышал эту фразу, поджидая Таню у Дома культуры!

— Замечательно! И текст учить не надо!

Девушка усадила его в «газик», и уже по дороге, к удовольствию шофера, молодые люди приступили к репетиции. В этот вечер они задержались в Доме культуры допоздна. Борис никогда не играл на сцене, но дело вроде шло на лад.

Чувство это оказалось обманчивым. Перед началом спектакля лейтенант так разволновался, что пистолет, который он поднимал, повторяя за кулисами текст роли, ходуном ходил в его руках. А когда, выйдя на сцену, он увидел в первом ряду парикмахера, скрестившего руки на груди и с мефистофельской усмешкой глядевшего ему прямо в глаза, дебютант начисто забыл текст роли.

С грехом пополам он все же довел дело до конца. Впрочем, никто в публике, кроме разве парикмахера, назубок знавшего водевиль, не заметил тех накладок, которые он допустил. Зрители долго вызывали Клычкова и Таню, исполнявшую роль вдовы Поповой.

Из клуба они вышли последними.

— Как все-таки жизнь несправедлива! — сказал лейтенант со вздохом. — Я послезавтра уезжаю, а он остается.

— Кто? — не поняла девушка.

— Твой влюбленный Фигаро!

Она улыбнулась.

— Это, конечно, опасный для тебя соперник...

— Есть и еще более опасный соперник — время. Ведь раньше чем через год мы вряд ли увидимся... — Он хотел обнять девушку, но Таня отстранилась.

— Мы с тобой друзья, Боря, да?

«Черта лысого!» — подумал он, а вслух сказал:

— Друзья до гроба, дураки оба. Вот уже три недели прошло со дня нашего знакомства, а ты дичишься меня!

— Т о л ь к о  три недели, Боречка.

— Это три четверти моего отпуска.

— Твоего. Но я тоже работаю, и мой отпуск еще впереди.

— Ты приедешь ко мне, Таньча?! — Обрадованный, он снова хотел обнять ее, и снова девушка уклонилась.

— Мы успеем обо всем договориться, Боря. Время не только соперник, оно может быть и союзником. Спокойной ночи!

Войдя в комнату, девушка обняла мать, вернувшуюся из клуба раньше.

— Мне так хорошо игралось сегодня, мама! Легко и весело...

— Я рада за тебя, дочка! — Вера Евстигнеевна задумалась. — На сцене вы были отличной парой, это все заметили. А вот как в жизни все сложится? Ведь жизнь прожить — не спектакль сыграть!

Девушка смутилась.

— О чем ты, мама? Мы ни о чем таком не думали даже.

— А почему же ты говоришь «мы»?

Таня смутилась еще больше.

— Разве нельзя с человеком просто дружить?..

О дружбе говорила Таня, провожая Бориса Клычкова в часть. Но почему она тайком отворачивалась и смахивала платком слезинки? И почему у бравого офицера дрогнул голос, когда он спохватился вдруг, что ничего толком не сказано, не закреплено, а он уезжает от нее далеко и надолго?..

* * *
Недосказанное Борисом вслух при встречах, стало бурно выливаться на бумаге. Таня была сдержаннее, свои письма она подписывала: «Твой друг». Но когда девушка, выполняя просьбу Федора Зайцева, прислала ему свою фотографию с надписью «Другу моего друга», Борис категорически запротестовал.

«Нет, Таня, дружба хорошо, а счастье лучше, — заявил он в очередном письме. — Другом зовут того, кого не могут назвать любимым. Мне мало дружбы, мне нужна твоя любовь. Если ты любишь меня, считай это мое письмо официальным предложением. Я сделаю все, чтобы мы скорее встретились. Но это зависит теперь и от тебя».

Девушка впервые всерьез задумалась: как узнать, пришло ли большое чувство, на всю жизнь? Любит ли она Бориса так, чтобы прожить с ним век счастливо? И любит ли он по-настоящему?

— Ты ошпаришь себе руку, Татьяна! — вывел ее из раздумья голос матери. — Чашка давно полна.

Таня поспешно завернула кран самовара; она наливала чай.

— Ой, что-то у меня сегодня все из рук валится... Мне нужен твой совет, мама. Боря написал мне... сделал предложение.

— Какое предложение? — Мать не хотела показывать, что ей все понятно; так она хоть время протянет. Но Таня не заметила ее маневра.

— От моего ответа зависит его приезд. Если я отвечу «да», он постарается выхлопотать внеочередной отпуск, чтобы приехать за мной.

Вера Евстигнеевна считала себя подготовленной к тому, что однажды дочь скажет ей это, и все же Танины слова заставили материнское сердце сжаться. Значит, скоро девочка бросит дом, оставит ее. Муж — военный, следовательно, семейное гнездо придется вить там, где его служба... Обо всем этом успела подумать Вера Евстигнеевна, но вслух спросила только:

— А вы хорошо знаете друг друга, доченька?

— Мы переписываемся больше полугода.

— Это не так долго. И ведь в письмах не узнаешь до конца характер человека.

Таня задумалась:

— А как узнать, мама, когда полюбишь по-настоящему?

— Когда приходит настоящее, не задают вопросов. Так, наверное, и понимаешь, что это — настоящее... Я моложе тебя была, когда впервые увидела твоего отца. И ни о чем не спрашивала ни себя, ни свою мать. Я любила как дышат, не думая об этом. И Петр Владимирович — твой отец — говорил то же самое о своем состоянии. Мы были очень счастливы, хотя жили трудно, особенно вначале. И если б не война-разлучница... — Она всхлипнула. — Неужели и с тобой расстанусь?

Таня обняла мать, зашептала ласково, успокаивающе. Войны больше не будет, никогда не будет. И вовсе незачем расставаться, можно ведь придумать так, чтобы всем вместе жить.

Девушка написала Борису, что перед таким ответственным шагом, как женитьба, им надо непременно встретиться еще раз.

Какой восторженный ответ он прислал! Он понял из ее письма одно: она согласна, только хочет встретиться. Но разве сам он не хотел этого?

Борис Клычков подал рапорт командиру части, прося внеочередной отпуск «для устройства семейных дел». Пожилой майор, успевший за два года узнать характер Клычкова, положил рапорт в стол.

— До весны не выну его отсюда, товарищ лейтенант! — сказал он. — Если у вас с этой девушкой отношения настоящие, они только укрепятся за это время. А если нет — зачем вообще ехать?

Борис был обижен, он с возмущением жаловался товарищам на бессердечие командира, грозил, что подаст рапорт высшему начальству. Но тут произошло событие, смешавшее все его планы.

...Закончив занятия в семинаре руководителей колхозных драмкружков, съехавшихся в Батово со всего района, Таня решила посмотреть ледоход.

Маленькая речушка Петлянка, совсем пересыхавшая летом, взбухла и вышла из берегов. Зеленоватые в изломе льдины плыли по течению, с ходу налетали на окованные листовым железом быки. Мост вздрагивал от ударов, скрипели сваи.

Опершись локтями на перила, Таня смотрела, как мутная вода покрывает большую льдину, уткнувшуюся в один из быков. Девочкой она под мостом ловила решетом уклеек. Не хотелось бы сейчас очутиться в воде. При одной мысли об этом Таня вздрогнула.

От реки тянуло сыростью, как из погреба. Девушка продрогла. Высоким правым берегом она пошла к своему дому.

За излучиной на береговой кромке льда Таня увидела черную фигурку. Мальчуган лет шести — семи, присев на корточки, долбил железной пешней лед. Треугольная льдина прижалась к берегу несколько выше излучины реки и медленно поворачивалась, сносимая течением. Малыш решил подчалить ее.

«Что он делает?» — испугалась девушка.

— Стой! — крикнула она, прибавив шагу. И тут на ее глазах под мальчиком обломилась ледяная кромка. Без вскрика, без всплеска он ушел под воду.

— Помогите, тонет! — Таня сбежала к реке, прыгнула на ближнюю льдину. Став на колени, она схватила всплывшего ребенка за воротник пальто и потянула к себе. Холод обжег ноги. Девушка вдруг с ужасом поняла, что ей не вытянуть живой комок, ставший таким тяжелым. Она все больше погружалась в воду: — По-мо-ги-те-е-е!

По мосту застучали сапоги милиционера, возвращавшегося с дежурства. Две женщины, шедшие за водой, услышав крик, побросали пустые ведра и бросились к реке. Голося от страха, боясь подойти к воде близко, они протянули девушке коромысло. Таня схватилась одной рукой за коромысло, другой крепко держала плачущего малыша. Совместными усилиями удалось подтянуть льдину к берегу. Пожилая женщина, став на четвереньки, схватила посиневшего ребенка.

Освободившись от тяжести, льдина всплыла. Таня с трудом встала на ноги и хотела шагнуть на берег, но льдина, треснув посредине, разошлась. Девушка от испуга выпустила коромысло, которое протянула ей вторая женщина, и упала в воду. Ноги скользнули по дну реки, холод так сильно сжал тело, что она не могла даже кричать. И тут новая льдина, плывшая вдоль берега, острым концом больно толкнула ее в спину.

Запыхавшийся милиционер прыгнул в воду прямо в сапогах. Он вытащил на берег обессилевшую, теряющую сознание девушку. Здесь ее подхватили прибежавшие люди и бегом понесли к шоссе, где ехали машины.

* * *
Обеими руками отталкивалась Таня от белой ледяной громады, надвинувшейся на нее, но стена была недвижима. Стискивая зубы, девушка стонала от сознания своего бессилия.

— Успокойся, я здесь, я с тобой, доченька! — шептал над ухом знакомый голос, родные руки отводили скрюченные Танины пальцы от стены. — Все будет хорошо, Танюша...

«Мама!» — скорее догадалась, чем узнала девушка.

Она хотела приподняться и не смогла. Голова горела, тело не слушалось.

Вера Евстигнеевна беззвучно плакала, поправляя одеяло на горячем плече дочери. У Тани было двухстороннее воспаление легких. На спине от ушиба образовался кровоподтек, который все больше тревожил лечащего врача.

— Будем уповать на молодой организм, — говорил он, успокаивая себя..

На третий день больная почувствовала себя лучше; голова не болела, только во всем теле была слабость. Она обрадовалась, увидя у изголовья мать.

— Я знала, что ты здесь, мамочка, — прошептала она; собственный голос показался ей незнакомым. — Письма есть?

Вера Евстигнеевна знала, от кого ждет писем дочь.

— Одно пришло. Хочешь, я прочту его тебе?

— Положи на тумбочку, мама... Я потом... сама.

Устав от разговора, больная закрыла глаза. Вера Евстигнеевна на цыпочках вышла из палаты.

Таня попробовала привстать — и не смогла. На лбу выступил обильный пот. Она постучала ложечкой по стакану.

— Ну, очнулась, девка? — притворно сердито сказала пожилая медсестра, входя в палату. — Чего тебе?

— Доктора...

— Он попозже пойдет с обходом. А что у тебя?

— У меня... ноги не слушаются... — голос девушки дрожал.

— А ты сразу в пляс идти хочешь?! Эх, Павлова, Павлова! Когда тебя сюда принесли, я, грешным делом, подумала: «Не жилица ты!». Пенициллин и уход диво-дивное сотворили. Может, скоро и плясать пойдешь, а пока твое дело — лежать и не пищать.

Доктор объяснил больной: у нее сейчас временный паралич ног. Нет никаких оснований думать, что это невеселое состояние протянется долго. Если она будет умницей, то месяца через полтора — два ее выпишут из больницы.

— Полтора месяца! — ужаснулась Таня. — У меня в мае районный смотр художественной самодеятельности.

— К смотру, надо думать, поправитесь... Кстати, ваши товарищи из Дома культуры успели мне надоесть. С завтрашнего дня перевожу вас в общую палату. Если дадите слово не шевелиться, не расстраиваться и ни в коем случае не вставать, я, так и быть, разрешу посещения.

К больной началось настоящее паломничество. Таня знала, что ее любят друзья, но так приятно было воочию видеть их живое участие к ней, слушать рассказы о событиях в Доме культуры и в районе. Навестил ее и секретарь райкома комсомола, с которым до сих пор Таня встречалась лишь на собраниях. Он сказал, что райисполком ходатайствует о награждении Тани медалью «За спасение утопающих». А как плакала, целуя ее руки, молодая мать спасенного малыша! Подумать только, у мальчика даже насморка не было после опасного купания.

Лишь один человек, самый нужный, перестал интересоваться ею, хотя Таня написала ему, едва только смогла держать в руках карандаш. И каждый раз, когда в дверях палаты возникала фигура матери, во взгляде больной был безмолвный вопрос. Матери приходилось отмалчиваться или придумывать самые невероятные объяснения задержки с ответом.

— Уж не заболел ли Боря? — высказывала свои сомнения девушка. — Вчера я плохо видела его во сне.

Она потеряла аппетит, глаза ее запали, посещения друзей стали утомлять. Когда уходили подруги — веселые, пышущие здоровьем, жизнерадостные, — прикованной к постели Тане впору было криком кричать.

Боль была порою такой острой, что девушка теряла сознание. Однако все она переносила мужественно — без слов, без стона. Но стоило ей вспомнить о Борисе, как слезы подступали к глазам. Неужели разлюбил? Нет, она не могла об этом думать... Значит, с ним случилось что-то страшное. Но что?..

Доктор внимательно присматривался к Тане. Однажды он пригласил к себе в кабинет Веру Евстигнеевну.

— Состояние душевной депрессии у нашей больной усиливается, это мне очень не нравится. Что ее гнетет?

Учительница откровенно сказала, что она и раньше не очень-то верила в серьезность чувств молодого человека. А сейчас и того меньше...

— В любом случае, Вера Евстигнеевна, нужно написать ему,спросить обо всем напрямик. Если вам почему-либо неудобно сделать это, напишу я, дайте только адрес. В конце концов, я как лечащий врач не менее вас заинтересован в самочувствии своей пациентки.

Доктор написал в воинскую часть, и скоро на его имя пришло авиаписьмо. Техник-лейтенант Ф. Зайцев сообщал в нем, что Борис Клычков выполняет задание командования и находится в таких местах, откуда писать пока не может. Он жив и здоров. Воины летной части, узнав о подвиге Татьяны Павловой из «Боевого листка» (автор письма поместил о ней заметку с портретом, ведь она совершила настоящий подвиг — рискуя своей жизнью, спасла ребенка!), приветствуют ее и желают скорейшего и полного выздоровления. Если нужны какие-нибудь медикаменты, пусть доктор черкнет словечко: летчики из-под земли достанут все.

«Выше голову, Таня! — говорилось в короткой записке на имя больной. — Вспомните свое любимое выражение «счастье битвы», боритесь с болезнью, не поддавайтесь ей! Ешьте больше, слушайтесь врача, а наша товарищеская поддержка — всегда с вами».

Доктор оказался прав: дружеское, душевное письмо повлияло на больную самым благотворным образом. Впервые за последние дни щеки ее порозовели, лицо ожило, особенно глаза — в них даже былые смешинки пробегали.

Ее помнили, о ней думали! Правда, писал не сам Боря, но ведь этот Ф. Зайцев — его ближайший друг. Только почему, уезжая, Борис не известил ее? Не хотел, наверное, огорчать. Или это военная тайна... Где-то он теперь, когда вернется? Об этом мало говорится в письме, но по самому его тону видно: у Бори все в порядке!

За первым письмом пришло второе, третье. Будто и пустяк письмо. Листок исписанной бумажки. Но если этот листок прилетел из воинской части, где служит жених, если жених оказался таким заботливым... Сам не мог написать — не забыл попросить товарища. И товарищ какой хороший... Его письма стоили иных драгоценных лекарств.

Федор Зайцев не уставал расспрашивать Таню об ее самочувствии, передавал утешительные прогнозы военврача, у которого он консультировался о ходе ее болезни. Он всячески старался развеселить ее, словно она была малым ребенком.

Вот Федор написал, что перед его домом в скворечнике на березе живет веселое семейство. Скворчиха-мать и скворец-отец с утра до ночи летают по садам. Едва родители впархивают в свой домик с жуком или гусеницей в клюве, как из скворечника несется такой дружный писк, словно враз тронулись в путь-дорогу крохотные неподмазанные тележки. С каждым днем этот писк становится все громче, ожесточенней, будто колесики на тележках совсем разболтались, — скворчата подрастают.

Таню встревожило, что один не в меру бойкий птенец вывалился из скворечника. Скворушка ковылял между кустами, не умея еще летать, и Федор, чтобы спасти птенца от соседской кошки, принес его домой. Таня спрашивала в своих письмах: ест ли скворушка из рук и заметили ли пропажу родители? Она успокоилась, узнав, что подросший скворец, вспрыгнув на подоконник, бросился вниз головой и на этот раз не упал, а взлетел, радостно чиликая. «Вот и вам скоро уже летать!» — писал Федор.

Все чаще задумывалась девушка над письмами Зайцева, старалась представить себе его лицо, фигуру, характер... И тут же спохватывалась: а Борис?.. Но разве не сам Боря поручил своему лучшему другу вести переписку с ней?! И не о любви ведь пишет Федор. Просто он хороший человек. Вот и о скворцах заботится...

Но когда она доставала из тумбочки у кровати письмо Бориса, первое попавшееся, не выбирая, та, пробежав глазами страницу, откладывала в сторону. Борис писал о том, какая она красивая (посмотрел бы он на нее сейчас!), мечтал, как весело им будет жить вместе, а то он даже на танцы перестал ходить (о танцах ли ей думать?), грозил зацеловать ее, задушить в своих объятиях и так далее. До чего же не соответствовали тон и содержание его писем тому, что происходило с ней...

А Федор писал ей, как добрый друг, как старший заботливый брат. То он рассказывал случаи из жизни, когда люди с более тяжелой болезнью, чем у нее, поднимались с постели и скоро начинали играть в футбол, то писал о своей работе и мелких происшествиях в части, которые могли ее заинтересовать, то делился содержанием только что прочитанной хорошей книги и, раздобыв эту книгу, слал вслед письму бандеролью. Однажды она чуть не расплакалась, получив от него посылку с орехами, сластями и целлофановым пакетиком, в котором с удивлением обнаружила две пары чулок. Чулки не полагается принимать от незнакомого молодого человека, она и не возьмет их, но разве подарок не означал другое — веру в то, что она будет ходить.

Не удержавшись, Таня как-то вечером, когда никто не видел, натянула чулки, надела туфли и попыталась встать с постели. Увы, ничего не вышло: ноги еще не слушались, они словно не принадлежали ей.

— Южное солнышко, грязевые ванны и много, много фруктов — вот наши дальнейшие лекарства! — сказал доктор Вере Евстигнеевне. — Хорошо бы вам до первых дождей увезти ее.

Танины друзья начали хлопотать через райком ВЛКСМ о путевке в южный санаторий. Узнав об этом, Федор Зайцев прислал телеграмму, прося до его сигнала не предпринимать ничего. У него есть кое-какие деловые соображения на этот счет.

* * *
В конце дня, когда врачебный осмотр обычно не производился, в палату вошел сияющий доктор. За ним, стараясь ступать на носки, шел весьма смущенный молодой человек. Рукава халата были коротки ему, на плечах сквозь материю обрисовывались погоны.

— Ну-с, Павлова, принимайте моего помощника, врачевавшего вас по почте, — весело проговорил врач. — Этот чудак привез почти полугодовой запас пенициллина, а у нас самих его полно.

В палате было шесть больных, но вошедший смотрел только на девушку, лежавшую у окна.

— Таня, — сказал он, подходя. — Вы меня узнаете?

— Да, — ответила она. — Вы Федор Зайцев.

Доктор, вспомнив о каких-то неотложных делах, ушел. Молодой человек осторожно присел на стул у кровати Тани. С жалостью смотрел он на бледное, худое лицо с запавшими глазами. Не такой он знал ее по фотографиям. Таня задала гостю вопрос, как он доехал, не решаясь, очевидно, спросить о том, что больше всего мучало ее. Наконец, выдавила из себя:

— А он... вернулся?

Лейтенант сразу понял, о ком она опрашивает.

— Борис? И да, и нет... То есть Борис жив и здоров, — добавил гость поспешно. — И вообще... процветает.

Его неопределенный ответ, вернее тон, которым он говорил, заставил Таню насторожиться.

— Вы чего-то не договариваете, Федя. И в письмах ваших я это чувствовала... Что с Борисом? Только правду.

— Я сказал правду: он жив и здоров.

— А что значит «процветает»?

Говорить ли ей все? Доктор, с которым лейтенант поделился своими сомнениями, разрешил сказать правду. Сейчас девушка поправляется, небольшое волнение даже полезно.

— Мы обо всем еще поговорим, Таня... Времени много.

— Вы в отпуске?

— Да. Товарищи по части, узнав, что я еду к вам, собрали посылку.

Она казалась смущенной.

— Я еще за чулки вас не отругала. Вы возьмете их обратно, слышите?

Он заговорил о другом:

— Помните, я вам писал, Таня: о вашем подвиге у нас все в части знают. Два летчика, у которых на юге живут знакомые, уговаривали меня взять рекомендательные письма. Но это лишнее, поскольку недавно в Крым перебралась моя родная тетя. Я уже списался со старушкой, она с распростертыми объятиями примет вас.

— Вы мне все же не ответили, что означает слово «процветает»?

Федор оглянулся: больные на соседних койках занимались своими делами, а может быть, только делали вид, что занимаются ими. Он обрадовался, когда маленькая девчушка с повязкой на горле включила репродуктор. Шла передача для покорителей целинных земель. Теперь, когда лейтенант не беспокоился, что его услышат посторонние, он мог рассказать о своем бывшем друге.

Узнав из письма Тани о ее несчастье, Клычков поначалу очень расстроился, чуть не заплакал, хотел тут же добиваться у командования внеочередного отпуска, чтобы съездить к ней. Но время шло, а он все не ехал, командир, дескать, и слышать не хочет о новом отпуске. Потом-то выяснилось, что Клычков ничего не предпринимал для поездки. А когда пришло письмо лечащего врача, все в части с негодованием отвернулись от Бориса...

— Не надо, не рассказывайте больше! — взмолилась Таня.

— Хорошо, не буду! Узнайте только конец: мы осудили Клычкова. Ведь если он мог сегодня так отнестись к вам, то кто поручится, что завтра он не подведет своих боевых друзей, весь полк? Ему пришлось хлопотать о переводе в другую часть. Я не обманывал вас, когда писал о его отъезде.

Он замолчал, решив не говорить, что еще до отъезда Борис завел роман с пухленькой смешливой официанткой. Зачем Тане знать это?

Девушка глядела в окно. О чем она думала? О недолгом, зыбком счастье своем? О неверном женихе и несбывшихся девичьих мечтах?.. Глаза ее были сухи и голос тверд, когда она заговорила:

— Как это обидно все и... и гадко. Не потому, что разлюбил, нет. Он и не любил меня вовсе. Это я, наивная дурочка, приняла блестящую мишуру за золото. Не то обидно. Обидно за потерянную веру в человека, оказавшегося таким... таким... — Она никак не могла найти нужного слова. — Простите, Федор, теперь я хотела бы остаться одна. — Таня попыталась скрасить улыбкой свою бестактность.

Лейтенант поспешно поднялся.

— Могу я проведать вас перед отъездом?

— А вы уже уезжаете, так скоро? — встревожилась она. — Где вы остановились, кстати? — Видя, что он замялся — свой чемоданчик офицер оставил в кабинете главного врача, — Таня объявила тоном приказа: — Сейчас же зайдете в школу номер один, слышите? Спросите там Веру Евстигнеевну Павлову — это моя мама. У нас две комнаты, мама о вас знает. — Лейтенант был в дверях, когда Таня вспомнила: — Да, а как мои скворчики поживают?

— На юг собираются... За вами вслед.

Едва за гостем закрылась дверь, вся палата принялась шумно поздравлять Таню Павлову; офицер, на которого никто из больных, кажется, и не смотрел, тем не менее успел всем понравиться. Девушка молча выслушала поздравления. Ах, если бы ее соседки по палате знали все! Борис не любит ее и никогда не любил по-настоящему — теперь она поняла это. А что касается Федора... Что ж, он хороший человек, может каждому понравиться... Но для нее он чужой...

Молодой офицер, в тот вечер перешагнувший порог дома учительницы Павловой, сразу полюбился Вере Евстигнеевне. Вот и на вид вроде неказистый, и смущается больше, чем парню полагается, а какой душевный!

Федор рассказал о своей тете, живущей на юге. Он давно собирался проведать старушку, да все времени не было. Сейчас он едет к ней и мог бы сопровождать Таню. У тети свой домик, Тане будет у нее удобно, а курсовку для лечения легко достать на месте, он списался с тамошним санаторием.

Все это было давно продумано им, и говорил он просто и деловито, словно речь шла не о девушке, судя по всему нравящейся ему, а о меньшей его сестренке, судьбу которой они, старшие, должны устроить.

Всегда такая осторожная, даже подозрительная, любящая свою дочь больше жизни, Вера Евстигнеевна как-то сразу поверила в него. Впрочем так ли уж сразу? Сколько писем Федора она прочитала вместе с дочерью! Сколько раз вздыхала про себя, что Танин «жених» не такой...

Проговорив с гостем до полуночи, Вера Евстигнеевна уже не могла заснуть. Перед уроками она забежала в больницу.

— С югом, кажется, все устраивается, дочка. Если не достанем тебе путевку в санаторий, поедешь «диким» образом, вместе с Федей. Мужчина в дороге — большая подмога нам.

— При чем тут Федор, мама? — смутилась девушка. — Что ты говоришь?

Но как ни хмурила брови Таня, какие возражения ни приводила, доказывая, что принимать помощь Федора неловко, душа ее ликовала. Она поедет на юг, к морю и к солнцу, она снова будет ходить...

А через два дня товарищи Тани по Дому культуры и райкому комсомола провожали ее в дальнюю дорогу. Секретарь райкома и парикмахер, надевший ради такого торжественного случая черный костюм и галстук-бабочку, провели летучее «совещание»: как лучше перенести больную из легковой машины в вагон? Пока они совещались, Федор Зайцев подхватил девушку на руки и отнес ее в купе.

— Какой он у тебя сильный! — с завистью шепнула Тане ее закадычная подружка и тут же прикусила язык — так посмотрела на нее девушка.

* * *
Не сразу поверила в Федора, в будущее свое счастье Таня. Мучали сомнения и неверие, казалось, что Федор просто жалеет ее — покинутую и больную. Где было знать Тане, что молодой человек влюбился в нее с первой минуты, как только глаза девушки заглянули ему в душу с проявленной фотографии. Влюбился, но не решался признаться в этом даже себе — ведь она была чужой невестой... Вот и в свое окончательное выздоровление Таня не верила, считая, что врачи привычно утешают ее, как и других пациентов.

Жаркое солнце, грязевые ванны и заботливый уход сделали чудеса. Сначала тайком, держась за стены и мебель, ковыляла Таня по комнате, как бы заново учась ходить. Потом без посторонней помощи добралась до ванного зала. А там, окрыленная успехом, решилась и на большее — проделала прогулку по пешеходной тропе вдоль берега, присаживаясь по пути на лавочки. Домой она вернулась без сил, но ликующая: она еще будет танцевать!

«Это вы, Федя, вернули мне веру в жизнь, в себя, в людей, — писала она Зайцеву, уехавшему в свою часть. — Всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить вас!»

Но разве благодарят за любовь? Разве благодарят солнце за то, что оно светит?

* * *
В моих руках любительское фото, полученное недавно: невысокий молодой мужчина в военной форме держит на руках двух малышей, чем-то похожих на желторотых скворчат, рядом стоит худенькая улыбающаяся женщина. На обороте снимка написано, что фотография сделана в высокоторжественный день, когда Ивану Федоровичу и Петру Федоровичу Зайцевым исполнился ровно год. Письмо пришло из города на юге страны, куда перевелся офицер: его жене нужно тепло и солнце. Впрочем Татьяна Петровна Зайцева вполне здорова, боли прошли бесследно, она даже в волейбол играет «и совсем забыла о ногах» — говорится в сопроводительном письме.

Нет, не только заботливые врачи, южное солнце и грязевые ванны сотворили такое чудо! Это сделала большая настоящая любовь, родившаяся из верной дружбы.

ВОТ ОНА КАКАЯ, ЛЮБОВЬ!

Сержанту Махотину, только что вернувшемуся из отпуска, не спалось. Лежа на спине, он широко раскрытыми глазами уставился в потолок. По казарме разносилось здоровое, дружное дыхание двух десятков молодых людей. Дневальный Рачик Вартанян опять, наверное, решает в уме задачку по высшей математике — он мастер на это. До призыва Рачик учительствовал в маленьком горном селении и твердо решил поступить после армии в Ереванский педагогический институт.

Быть может, и Сергей после демобилизации поступит в техникум, а то и в институт. Почти три года, проведенные им в артиллерии, не простая штука: он стал классным специалистом. Если учесть, с какой новой совершенной техникой они имеют дело, то это немало, совсем немало. Но вот сумеет ли он все-таки построить свою личную жизнь?

«Человек — кузнец своего счастья!» — говорит пословица. Трудно досталось оно Сергею Махотину, и впереди еще немало трудного. Но кто оказал, что трудное счастье — меньшее счастье? Если беда случилась с его Сашенькой — это и его беда. Тем более что Сергей сам виноват во многом...


Наверное, лишь в очень юном возрасте бывает так: сидишь в одном классе с девочкой, ничем не выделяя ее из всех, но вдруг случается что-то, и ты смотришь на нее как бы другими глазами. Таким событием для семиклассника Сергея явился лыжный поход по окрестным колхозам в канун выборов в Верховный Совет Республики.

Физрук школы Роман Арсентьевич, худощавый, седой, не потерявший, несмотря на гражданский костюм, своей военной выправки, сделал в колхозном клубе краткое сообщение о кандидате, выдвинутом их районом. Затем начался концерт самодеятельности. Когда гибкая, как змейка, смуглолицая, отчего даже среди зимы она казалась загорелой, Саша Любимова исполнила молдавский танец, Сергей с изумлением уставился на нее из-за кулис: проучившись с Сашей семь лет подряд, он, оказывается, не разглядел, какая она.

Школьники остались ночевать в клубе. На сцене постелили солому; устраиваясь на ночлег, все смеялись и дурачились. Настоящий град насмешек посыпался на Сашу, когда она предложила Сергею, отправившемуся в поход в свитере и прорезиненной куртке с застежкой-«молнией», укрыться ее теплым пальто. Роман Арсентьевич еле остановил разошедшихся шутников. Отвлекая внимание от смущенной пары, он рассказал, как на фронте шинель заменяла солдату одеяло и подушку и даже носилки: в рукава шинели просовывали две жерди, полы подвязывали, и раненого несли в санроту.

Сергей так и не решился укрыться пальто девочки. Ему совсем не холодно, убеждал он Сашу. И долго не мог уснуть — куртка не грела. Проснувшись среди ночи, он обнаружил, что Саша лежит рядом с ним, сжавшись в комочек от холода: большая часть ее пальто покрывала его. Укутав девочку, он рассматривал вблизи ее густые пушистые ресницы, черные, почти сросшиеся на переносице брови, пятнышки родинок на щеках, нисколько не портившие смуглого лица...

Летом он совершенно случайно увидел совсем новую, неведомую ему до сих пор Сашеньку. С утра пораньше Сергей отправился купаться к реке Воронке. На берегу за кустами белела кучка белья. Кто это купается в такую рань, да еще на его любимом месте? Нырнув с обрыва, он, рассекая быстрыми саженками воду, поплыл к повороту. Посреди заводи чернела знакомая головка, узкие косы были уложены венчиком.

— А-а, вот кто это! — весело заорал он. — Ну, держись, Сашка, сейчас я тебя топить буду... — И еще быстрее поплыл к ней.

— Стой! Ко мне нельзя, Сережа! — В голосе девочки был испуг.

— Боишься, прическу испорчу? А на чужую территорию вторгаться не боишься?!

— Не смей, не плыви дальше!.. Хулиган! — Видя, что ей все равно не уплыть от него, Саша повернулась лицом к Сергею, черные глаза ее сверкали, голос был гневным. — Что я сказала тебе, дураку?

Сергей был уже так близко, что разглядел розовые груди, едва скрытые водой, округлые, как бы смазанные очертания белого тела. И то, что он увидел, смутило его больше ее слов. Набрав воздуха в легкие, он нырнул. Девочка взвизгнула: наверно, он хочет поднырнуть под нее. Но голова пловца показалась из воды далеко в прибрежной осоке.

Должно быть, она никогда не простит ему этой дерзости! Сергей боялся взглянуть на нее, встречаясь на улице. Под ситцевым платьем он, казалось, видел то, что было надежно укрыто от глаз других.

Саша первая подошла к нему, мир был восстановлен. Их дружба еще больше упрочилась, будто уйдя куда-то вглубь, сделавшись не видимой никому. Кое-что, правда, можно было понять по той горячности, с которой Саша порою защищала его перед учителями, по тем быстрым взглядам, которыми они обменивались на уроках.

После окончания школы их пути-дороги, казалось, разошлись навсегда. Сергей устроился учеником слесаря в ремонтно-механическую мастерскую колхоза: надо было помогать матери, растившей без мужа троих ребят. Саша поступила в районный педагогический техникум. Оттого ли, что ему иногда казалось, будто девушка теперь неровня ему, или оттого, что они могли встречаться лишь по воскресеньям, когда Саша приезжала из райцентра к своим родителям, только Сергей все больше отдалялся от нее. Он стал водить дружбу с девушками с молочной фермы — веселыми, беззаботными, любящими потанцевать и попеть, а встретится симпатичный парень — процеловаться с ним до рассвета где-нибудь за гумном. Но почему, танцуя с другими, Сергей думал о Сашеньке, почему он взрывался, когда кто-то позволял себе нелестное замечание по адресу «городской», «недотроги», почему был в душе уверен, что их пути в конце концов должны пересечься?


Девушка сама разыскала Сергея в ту осень, когда его призывали в армию. Она пришла к нему домой за каким-то учебником, словно нельзя было достать нужную книжку в районном центре.

— Значит, уезжаешь? — печально спросила Саша, когда он вышел проводить ее.

— Будто бы для тебя это так важно, — усмехнулся он. — Часто ли мы виделись, пока я дома был? Я вот подумал сейчас: в сущности, мы ни разу и не поцеловались с тобой.

— О чем ты, Сергей? — вспыхнула Саша.

— О том, что слышишь... Детский сад — вот как называются наши с тобой отношения. Другие девчата не такие.

— Ну и дружи с ними... с другими.

Он понимал, что обидел Сашу; стало жаль ее. Но хоть сейчас, напоследок, надо было высказать ей все, что он думал.

— Ладно, Сашок, не сердись. С другими и дружба другая.

Девушка подняла на него глаза, слезинка блеснула в них.

— Неужели ты ничего, ничего не понимаешь, Сережа? Пойми, боюсь я себя. Ты меня не знаешь, да и я себя знаю не до конца... Но мне кажется... если ты поцелуешь меня хоть раз по-настоящему, пропаду я. Мне в сто раз труднее будет, чем сейчас. — Она вздохнула. — Давай лучше отложим нашу любовь до твоего возвращения.

— Что ж это за любовь, если ее можно откладывать? Просто ты не любишь меня.

— Это ты меня не любишь, коли... погубить решил. — Ее голос был едва слышен. — Если б ты не уезжал, я бы... Ну, хочешь, я поклянусь всем самым дорогим для меня, что буду ждать тебя, одного тебя, только тебя. Сколько бы ни пришлось ждать — год, два, три...

Это было объяснение в любви, самое настоящее. Его переполняла радость от того, что Саша, гордая недотрога Сашенька, первая заговорила о любви. Но, испытав пленительное чувство превосходства над ней, он захотел еще большего.

— Любовь доказывают не словами, а поступками.

Саша сразу погрустнела, сникла как-то.

— А вот этого я не могу... Считай как хочешь... Значит, не люблю.

Явно противореча самой себе, она привстала на носки и поцеловала его в открытые от неожиданности губы — не поцеловала, обожгла поцелуем. И убежала в темноту.

Сергею не хотелось спать, он долго еще бродил по селу, улыбаясь своим мыслям. Из крайнего дома, где жила Зина Смородина — веселая, грудастая доярка с молочной фермы, вожак колхозных девчат, — донеслась лихая частушка, в которой рифмовалось «миленок» и «теленок». Сергей мог зайти туда, его бы приняли с распростертыми объятиями, но что-то удерживало его сегодня. Он почувствовал себя богаче, светлая радость переполняла его, не хотелось расплескать ее попусту...

На вокзале, не испугавшись того, что скажет подвыпившая Сергеева родня, Сашенька бросилась к нему на грудь, заплакала, зашептала жарко. Наверное, все-таки она дура, набитая дура. Сейчас она жалеет о том, что они не целовались по-настоящему, как он хотел. Но все еще будет хорошо, когда он вернется. Тогда они смогут быть вместе каждый день, каждую ночь, не боясь разлуки.

Невыспавшийся, с тяжелой после проводов головой, Сергей не совсем понимал, что она шепчет, только повторял сокрушенно:

— Эх, Сашка, Сашка! Не закрепили мы свою любовь...

— Чем? Бумажкой с печатью? Да разве это самая большая закрепка? Люби меня так, как я тебя, — и вся жизнь будет наша.

Когда он волочил на подножку тронувшегося вагона, она сунула ему в карман свою карточку. «Твоя навсегда Сашка» — было написано на обороте. Всю дорогу смотрел он на ее лицо, радуясь тому, что Саша едет с ним.


Далекий Забайкальский военный округ... Суровая, чужая природа, лесистые сопки, тайга, редкие селения. Первые дни, недели, месяцы военной службы — самые трудные после «гражданки».

Военный городок, куда прибыл Сергей Махотин, разбросал свои белые домики по опушке леса. Молодые солдаты знакомились друг с другом, с боевыми командирами, с невиданной доселе техникой, веря и еще не веря, что сами научатся ею управлять. После занятий на учебных полигонах они садились за учебники. Особенно трудно давалась Сергею математика, которая нужна в артиллерии как воздух.

По вечерам солдаты собирались в полковом клубе. Сергея увлекали и секция гимнастики, и драмколлектив. Первое время он с непривычки уставал так, что, вернувшись в казарму, засыпал, едва голова касалась подушки, даже на Сашино фото забывал взглянуть.

Сразу по приезде в часть Сергей написал матери, но ответ получил не из дому, а от Сашеньки: узнав адрес у его родни, девушка первая поздравила его с началом новой жизни, пожелала успехов в воинской службе. Написала она и о себе. В приписке Саша сожалела, что была суха с ним перед разлукой. «И все же это, видно, лучше для нас обоих, Сереженька! Ведь у нас с тобой есть главное — наша любовь, все остальное зависит от нас самих. Я не страшусь этих трех лет разлуки, ведь и мне учиться как раз три года». Внизу стояло: «Твоя.......»

Сергею понравился ее размашистый, почти мужской почерк, понравилось содержание письма и особенно приписка. Количество точек, как он сразу догадался, соответствовало числу букв в слове «невеста». И то, что она не написала прямо это слово, тоже нравилось ему.

Как-то он решил показать Сашино письмо своему новому дружку и соседу по койке Виктору Жукову, которого новобранцы еще в дороге, не сговариваясь, окрестили «Жуком». И не столько из-за сходства клички с фамилией, не столько даже за внешность — малорослый, юркий, чернявый солдатик действительно смахивал на жука, — сколько за характер бывшего киномеханика южного городка. Виктор без конца рассказывал невероятные истории, героем которых он якобы был на курорте. Да и здесь, в части, он показал себя таким пронырой и пролазой, что солдаты лишь качали головами, повторяя: «Ну и жук! Жук и есть...»

— Три года обещает ждать? — иронически переспросил Жук, возвращая письмо товарищу. — Блажен, кто верует...

— Ты моей Саши не знаешь, — обиделся Сергей. — Это такая девушка, такая девушка! — И замолчал, не найдя слов, достойных его невесты.

— Тю-ю! Для меня девушка, которая первая призналась в любви, не существует как личность. Это, братец ты мой, крепость, сдавшаяся без боя.

Сергей обиделся за свою подругу. Достав из чемодана фотографию Саши, он показал ее приятелю. Пусть скажет, только честно: встречались ли ему такие девушки — гордые и чистые, как утренняя роса?

Бросив мимолетный скучающий взгляд на портрет, Жук почему-то заметил лишь Сашины густые, почти сросшиеся брови и темный пушок на верхней губе.

— Подрисовать усы — совсем казак лихой!

Сергей обиделся еще больше, вырвал фотографию из рук насмешника.

— Глупый ты человек, Виктор! Может, фотография и неудачная, но я-то знаю, какая Сашенька в жизни. Таких больше и нет на свете. Отвечай: есть или нет?

— Трудно сказать... — уклонился Жук. — Как писал поэт: «Глаза влюбленных видят то, чего не видит уж никто...» Эх, Сереженька, жаль, я не взял в армию свою фототеку. Там такие кадры — закачаешься.

Где было знать Сергею, что главное украшение знаменитой «фототеки» составляли снимки кинозвезд, которые бывший механик вырезал из рекламных плакатов себе «на память».

Вроде бы ничего и не сказал многоопытный — вернее старающийся выглядеть этаким «тертым калачом» — Жук, но неприятный осадок в душе Сергея остался. И Саша на фотографии показалась ему хуже. Он припомнил некстати, что и в классе насмешники звали Сашу «цыганкой» и «девкой-чернавкой». Но разве за этой «чернавкой» не ухаживали лучшие парни их школы? И разве она, гордая Сашенька, не выбрала его изо всех?..

Однажды Витька-Жук, вернувшись из увольнения, сообщил приятелю свежие «разведданные»: километрах в шести от их части на берегу озера расположена рыболовецкая артель. Чисткой и вялением рыбы заняты девушки, среди них есть неплохие «экземпляры». Он уже присмотрел для себя одну веселую «чалдоночку», наверное, у нее найдется подружка и для Сергея.

— Ищи себе другого партнера, — равнодушно сказал Махотин.

— Ты что, в монахи постригся? Так знай: армия — не мужской монастырь... — И, злодейски подмигнув, Жук продолжал: — Думаешь, твоя казачка отказалась бы пойти на танцы, если б кто предложил?

— Заткнись! — рассердился Сергей. — Не знаю, что за девушки в рыбацкой артели, не видал твоих курортных знакомых, но наших сельских девчат ты не трогай. Тем более мою Сашеньку.

— Сашенька, Машенька, Пашенька — не все ль одно! — Жук хлопнул приятеля по плечу. — Брось ты колхозниц превращать в принцесс! Все они одинаковые, что сельские, что городские — черные и рыжие, полные и худые... А хочешь, сделаем проверку твоей непорочной деве? Увидишь, кто прав будет.

— Какую проверку? — не понял Сергей.

Жук преспокойно объяснил. Солдат, желающий «проверить» свою девушку, дает товарищу ее адрес. Тот, будто бы втайне от друга, пишет ей нежное письмо, жалуется на свое одиночество, предлагает дружбу и так далее. Если девушка «клюет», значит, она легкомысленна, ей нельзя ни в чем верить. Имея вещественное доказательство — ее письмо к другому, — солдат может всегда уличить «неверную».

Сергей решительно отказался от подобной «проверки».

— Боишься! — подвел итог Жук. — Суду все ясно.

— Не боюсь, а просто... просто не желаю.

— Так и щегол утверждал, когда кошка потащила его за хвост из клетки: не боюсь, а просто не желаю путешествовать... Я забыл тебе сказать: если девушка — настоящая подруга солдата, то она такую проборку сделает непрошеному ухажеру — пух и перья полетят!

Сергей и сам не мог понять, как это получилось, только в конце концов он дал Жуку Сашин адрес, оговорив, что прочитает письмо до отправки. Вероломный приятель на следующий день прочел ему письмо. Только не то, которое намеревался послать, а совсем, совсем другое, нисколько не похожее на оригинал. Что он написал в действительности, Сергей узнал много позже.

Сразу после нелепой «проверки» Саша замолчала, причем надолго. Витьке-Жуку она, разумеется, не ответила, иначе он не преминул бы похвастать своей «победой». Но Сергею от этого было не легче.


Лейтенант Самсонов не мог понять, что происходит с одним из его солдат. Развитый физически, начитанный, инициативный Сергей Махотин был за приборами, как говорится, царь и бог. Выделялся он и в другом: выступал на вечерах самодеятельности с чтением стихов Маяковского, репетировал главную роль в одноактной пьесе, которую ставил драмкружок. Но с некоторых пор на комсомольских собраниях или в клубной читальне лейтенант ловил остановившийся, какой-то отсутствующий взгляд солдата. Что его заботило?

Быть может, все дело в его непонятным образом завязавшейся дружбе с Виктором Жуковым, злостным нарушителем дисциплины, который дважды приходил из увольнения с опозданием и уже успел отсидеть на гауптвахте за самовольную отлучку? Хуже нет, когда в части заведется этакий нарушитель! И сам на плохом счету, и товарищей портит. Лейтенант своими ушами слышал, как Жуков, получив очередной нагоняй, хвастал перед друзьями:

— Ох, и наломал я вчера дров. Девчата — первый сорт! За таких не жаль и на «губе» посидеть...

А вся-то «ломка дров» заключалась в том, что подвыпившего Жука чуть не побили рыбаки за нахальное приставание к девушкам.

Лейтенант предпочел бы, чтобы Махотин дружил с Рачиком Вартаняном, лучшим математиком части, или с Соколовым, первым гимнастом. Но дружба — чувство избирательное, ведь почему-то выбираешь себе в друзья именно этого человека, а не другого, хотя объективно другой, быть может, и лучше.

Однажды лейтенант, проходя по двору казармы, заметил, с каким жадным нетерпением Махотин бросился к письмоносцу и как вытянулось лицо солдата, когда для него не оказалось письма.

— Не пишет? — скорее в шутку, нежели серьезно, спросил он парня, отошедшего в сторонку.

— Не пишет, товарищ лейтенант! — подтвердил расстроенный Махотин. — Ума не приложу, что случилось?

— Бывает... Я в офицерском училище три месяца не получал вестей от своей Зины. Чего только не передумал, чуть ли не похоронил ее. Мысленно, конечно. А она, видите ли, решила «проучить» меня за то, что я не поздравил ее с днем рождения. Так-то вот, Махотин! Напишет еще ваша девушка.

Сергей не представлял себе, чтобы жена Самсонова — умная, веселая, такая милая, что даже очки с сильными стеклами нисколько не портили ее, — могла когда-то наказать своего жениха. Зинаида Никитична преподавала литературу в школе-семилетке рыбачьего поселка, растила двух симпатичных, розовых и толстых дочек и при этом находила время забежать вечерком в клуб, чтобы разобрать с участниками драмкружка новую пьесу: режиссера в кружке не было. Махотин бывал и дома у Самсоновых, любовался тем, как весело и дружно живут супруги. У него не повернулся язык рассказать лейтенанту, что он легкомысленно поддался на провокацию Жука. Да и приятеля не хотелось подводить.

А время шло, писем от Саши все не было. Измучившись неизвестностью, Сергей решил посоветоваться с лейтенантом: как выхлопотать недельный отпуск по личным делам. Тут пришлось рассказать все.

— Об отпуске не может быть и речи, вы еще первогодок, Махотин. Что было бы с дисциплиной в армии, если б каждый солдат просился домой по таким, простите, несерьезным мотивам... Но можно попробовать действовать другим путем. Где учится ваша невеста, Махотин?

Называя техникум, где училась Саша Любимова, Сергей не думал, что лейтенант не только запомнит адрес, но и напишет в тот же вечер письмо, даже два письма: Саше и секретарю комсомольской организации техникума.

Недели через две, когда Махотин уже забыл о разговоре с лейтенантом, Самсонов показал ему подлинное письмо Виктора Жукова, которое вернула Саша. С ней, по просьбе Самсонова, переговорил секретарь комитета ВЛКСМ педтехникума.

Сергей читал письмо своего дружка и глазам не верил. Чего только не было на этих двух листках почтовой бумаги! И развязность, и ложь, и гнусные измышления. Не жалея черной краски, Жук расписал, как Махотин, получив письмо невесты, зачитал его вслух всему взводу, комментируя наиболее нежные места (для достоверности Жук точно воспроизвел приписку из письма Саши), как Сергей якобы пустил по рукам фотографию девушки, пририсовав ей на снимке усы, чтобы она была больше похожа на «лихого казака». Хвастаясь тем, что Саша всего лишь «крепость, сдавшаяся без боя», Сергей будто бы завел знакомство с некоей девицей из рыболовецкой артели, ходит в самовольные отлучки, за что уже отсидел на «губе»... Все это ужасно обидно наблюдать ему, Виктору Жукову, человеку одинокому и серьезному, хотя и не такому, может быть, красавцу, как Сергей. По всему по тому он предлагает девушке вступить с ним в переписку «на предмет настоящей дружбы», если, конечно, у нее нет дружка поближе...

Махотин даже зубами скрипнул, дочитав письмо. Стыдно было поднять глаза на лейтенанта. Только сейчас он представил себе, что должна была пережить Сашенька, проглотив такую пилюлю. Удивительно ли, что она замолчала.

— Как вы думаете поступить теперь, Махотин? — спросил лейтенант.

— Не знаю. Напишу ей сегодня же, но... прочтет ли она? Последние мои письма она возвращала нераспечатанными. Ну, а этому гаду, этому паразиту... — Кулаки солдата сжались, выдав его намерения.

— А вот этого я не слышал, рядовой Махотин! Приберегите свои эмоции до комсомольского собрания.


Комсомольское собрание в клубе части проходило необычно бурно. В начале чтения Жуковского письма раздавались смешки, но вскоре атмосфера раскалилась, послышались гневные реплики:

— Это уж подлость! Привлечь Жукова к ответу! Из комсомола его — и все!

Виктор Жуков, которому дали слово для объяснения, попытался прикинуться дурачком. Разве не сам Махотин сказал ему адрес своей девушки? Для чего? Не газету же ей просил выписать... А что касается уловки с двумя вариантами письма — так это ж элементарная военная хитрость, обходный маневр. Если б он написал все как есть, девушка не «клюнула» бы...

— Она и так не «клюнула», как вы изящно выражаетесь, Жуков, — оборвал его лейтенант. — А вот крови вы ей немало испортили. Ей и вашему излишне доверчивому другу Махотину, если, конечно, он продолжает считать вас своим другом.

— Волк в лесу ему товарищ! — буркнул Сергей с места.

Один за другим брали слово комсомольцы. Маленький ростом Васин, у которого дома осталась жена с ребенком, особенно разволновался, представив себе, что кто-то подобным образом «разыграл» бы его подругу жизни. Он критиковал Махотина за излишнюю доверчивость и предложил объявить бойкот Жуку.

Словом, собрание дружно ополчилось на Жукова. Под конец на него жалко было смотреть. Он уже не огрызался, не оправдывался, а сидел нахохлившись, словно петух, попавший под проливной дождь.

Обо всем этом узнала Саша из письма Самсонова, советовавшего ей простить своего друга.

Не сразу девушка забыла обиду, не скоро восстановилась нормальная переписка. Долго еще Саша остерегалась писать откровенно, боясь, что так или иначе ее письма могут стать известны посторонним людям. Таковы были последствия его «проверки».

Второй год службы на исходе. Сержантские лычки украсили плечи Сергея Махотина, его фотография не сходит с доски отличников части. А на душе сержанта бывает по-разному.

Нелегка ты, служба солдатская, и, быть может, самое тяжелое — долгая разлука с близкими людьми, с любимой. Время идет, человек растет, мужает, развивается и физически, и духовно. Ничто не стоит на месте, даже чувство любви. И нет-нет сердце начинают точить сомнения: а любит ли тебя, как раньше, твоя девушка? Любишь ли ты сам ее по-прежнему? Ведь не одна на свете девушка. Живут девчата и поближе, чем та, далекая...

Драмкружок, в котором занимался Сергей Махотин, ставил двухактную пьесу из жизни сельской молодежи. Поначалу солдаты думали сами играть женские роли, но, когда их часть взяла шефство над рыболовецкой артелью и девушки из поселка Озерный стали частыми гостями воинов, руководитель кружка с удовольствием передал эти роли им. Так появилась в кружке Варвара Лакшина — веселая, рослая, с большими сильными руками и не знающими устали в танцах ногами.

Виктор Жуков первым начал ухаживать за рыбачкой, но успеха не имел. Спасая свою репутацию сердцееда, кстати, давно подмоченную, он объявил товарищам, что девушка «не нравится» ему. «Гренадер в юбке», — назвал он Варю.

— Расскажи лучше, как она тебя в лужу посадила, — смеялись солдаты. — Когда ты вздумал провожать ее после репетиции, а она на коне ускакала.

— Не на коне — на велосипеде укатила. А он за ней петушком, петушком...

Солдатская молва придумала и не такие еще подробности жуковского провала.

Сергей Махотин репетировал с девушкой роль в пьесе. Как-то, дожидаясь своей очереди на выход, Варя спросила молчаливого партнера:

— Вы всегда такой мрачный или только со мной?

— Я мрачный? — удивился сержант. — Поверьте, Варя, к вам это не относится.

— И на том спасибо!

— Я не хотел обидеть вас... Моя девушка снова не пишет. Вот я и переживаю.

— А-аа! Только мне совсем неинтересно знать это. — Она надулась.

В этот вечер Варя не разрешила Махотину проводить ее после репетиции за ворота части. Сергей почувствовал себя обкраденным. Ему по душе пришлась эта сильная девушка, в одиночку выезжавшая на лодке в непогоду, не боящаяся выйти на театральные подмостки, на что решалась не всякая рыбачка.

С нетерпением ждал он следующей субботы, но Варя не пришла. Сергей по-настоящему расстроился, и дело было совсем не в том, что близилась премьера пьесы. «Уж не влюбился ли я в Варю Лакшину? — подумал он в страхе. — А как же Сашенька?»

В душе его происходило странное раздвоение. Обе девушки нравились ему, но здоровое, румяное, кровь с молоком, лицо Вари все решительнее вытесняло из памяти далекую смуглянку Сашеньку. Спохватившись, он написал подруге о своей жизни, об учебе, о драмкружке, куда приходят девушки из рыболовецкой артели. Поколебавшись немного, упомянул имя Варвары Лакшиной, партнерши по пьесе. Рука Сергея невольно дрогнула, когда он выводил это имя: надо ли писать о ней?.. Да, надо! Так честнее. В его жизни нет и не может быть ничего такого, что не должна знать Сашенька.

Саша ответила веселым письмом; она  т о ж е  неплохо проводит время, если он хочет знать. Стала увлекаться гимнастикой. Их тренер Владимир Николаевич находит у нее способности, а ведь он — мастер спорта, только что закончил инфизкульт, знает свое дело. Владимир Николаевич обещает подготовить ее к предстоящим областным соревнованиям.

Письмо Саши вогнало его в тоску. Как он мог забыть, что Сашенька живет в городе — пусть небольшом, но все же городе. Там столько интересных людей, не чета ему. А на соревнованиях в области она еще больше ребят встретит — гимнастов, мастеров спорта...

Варя Лакшина снова стала ходить на репетиции, Сергей поделился с ней своими сомнениями. Варя, помолчав, сказала, что не видит никаких оснований для беспокойства. Просто его девушка наговаривает на себя, желая позлить его. Она и сама бы сделала так, если б ее жених сообщил в письме о другой.

— Выходит, я зря писал ей о вас, Варя?

— Все зависит от того, умная ли она. И какие у вас отношения. Если серьезные — ничто не страшно. — Рыбачка вздохнула. — А нам с вами, Сережа, надо встречаться пореже. Скорее бы уж премьера...

— Разве мы с вами не друзья, Варя? — всполошился он. — Теперь, когда я написал о вас Сашеньке, мне нечего бояться.

— А вы не подумали о... о другой стороне? — уклончиво спросила она.

Они и впрямь стали встречаться реже. Многие заметили это, а Виктор Жуков, сделав свои «оргвыводы», уже проезжался насчет «рыбака», попавшего на крючок к «рыбке»...


Во всякой длительной переписке кроется опасность недоразумений. Вот один позволил себе в письме неосторожное признание, неловкую шутку или намек. Второй обиделся, ушел в себя, замолчал. И то, что лично можно уладить в пять минут, в разлуке нередко затягивается на долгие месяцы, принося обеим сторонам боль и разочарование.

Сергей необдуманно сообщил в письме о Варе Лакшиной, Саша умышленно написала о своем инструкторе Владимире Николаевиче. И две эти эпизодические фигуры, занимающие в жизни наших корреспондентов не такое уж большое место, увеличило расстояние и время, раздуло подозрение, превратив в поистине грозные личности. Любовью, как известно, не шутят, самая малая шутка может вырасти в серьезное недоразумение, особенно если она затянется.

Как-то Саша написала Сергею о знакомой девушке, три года ждавшей друга из армии. А он гулял там в свое удовольствие, вернулся домой чужим, словно его подменили, не захотел жениться на ней, простой сельской девушке, и жить в деревне. За три года она отвергла не одно хорошее предложение, все глаза по нем выплакала, сохла имучилась — и вот награда. Не ждет ли ее, Сашу, то же самое? И не лучше ли им расстаться заранее?

Сергей в ответ рассказал историю солдата из их части, который совсем недавно, в конце второго года службы, получил пощечину от своей невесты. «Прости и прощай! — написала она солдату. — Больше ждать не желаю, выхожу замуж!» Нет, если уж Саша заранее сомневается в нем, значит, у нее кто-то есть на примете. Не тот ли самый Владимир Николаевич, который прочит ее в чемпионки по гимнастике? Тогда пусть знает: свет не сошелся клином на одной. «Вся земля девчат полна» — поется в солдатской песне...

Эх, не о том бы ему писать! Лучше бы вспомнил он невесту Рачика Вартаняна, которая посылала своему жениху в далекое Забайкалье и учебники по высшей математике, и сушеные армянские травы: горцу, привыкшему к острой кавказской кухне, солдатские блюда казались пресными. Лучше бы подумал он о маленьком Васине, счастливом муже и отце, чей сын произнес уже первые слова: «па-па, ва-ва». Жена Васина утверждала в письме, будто малыш пытается объяснить, что его папа — военный.

Сергей пошел и дальше. Однажды в недобрую минуту, надумав пошутить, он написал Сашеньке, что решил проститься с нею. Да-да, проститься! Навсегда! Пусть она устраивает свою жизнь как хочет — с мастером спорта или без оного. А он займется «всерьез» Варварой Лакшиной...

Он ждал, что Саша отругает, или высмеет его, или расплачется от горя, а он позже утешит ее. Но она молчала... Встревоженный, он написал авиапочтой, объяснил, что предыдущее его письмо — шутка, неудачная, злая шутка. Она молчала. Сергей послал телеграмму с оплаченным ответом.

Он волен поступать как хочет, она дает ему полную свободу, ответила наконец Саша. Она уже не может, не имеет права считать себя его невестой. Да, она теперь не та гордая Сашка, которую он знал когда-то. И хотя он сам подтолкнул ее к этому, хотя ее жизнь разбита — она не винит его ни в чем. Она одна во всем виновата, потеряв на минуту рассудок, не поверив в него, пусть неверного, злого, но единственного, самого лучшего, навсегда для нее потерянного...

Мурашки побежали по спине Сергея, когда он дочитал письмо и увидел подпись: «Твоя несчастная Сашка». Прежние размолвки и недоразумения показались сущим вздором перед тем, что с ней произошло сейчас. Но что, что случилось с Сашей?

Не откладывая, он написал своему любимому дяде Николаю, колхозному механику, с которым не раз советовался по личным делам. Соврав, что ему все известно о Саше, Сергей интересовался подробностями. Что говорят о девушке на селе? И как в семье Махотиных относятся к случившемуся?

Дядя откликнулся «успокаивающим» письмом. Все девчата легкомысленны, писал он, не исключая самых образованных. Особенно же падки они на флотскую форму. На селе болтают, что этот чертов Сенька-мореход уже не одну девушку обманул. Сельские парни собирались его проучить, но морячок немедленно «отдал концы». Пусть дорогой племяш не беспокоится и поскорее забудет Сашку-чернавку, цыганскую кровь. Найдется для него невеста получше.

Почти одновременно пришла весточка от Зины Смородиной, знатной доярки и вожака сельской молодежи. Она сообщала деревенские новости, советовала Сергею после службы возвратиться в родное село, где ой как нужны механики. И в заключение просила не верить слухам, а пожалеть Сашку, с которой случилась беда. Все на селе знают, какая это серьезная и строгая девушка, никто никогда не замечал за ней ничего дурного, а сейчас она ходит как потерянная: глаза погасли, с лица почернела. Что решит Сергей — его личное дело, но пусть он поймет: девчатам тоже несладко живется одним...

Голова шла у Махотина кругом. Смутно припоминал он Сеню Голикова, прозванного в школе «Сенькой-мореходом»; с шестого класса он носил неизвестно где добытую флотскую фуражку. И этот Сенька, никогда не пользовавшийся вниманием Саши, встретился теперь на ее пути?!

Состояние Сергея Махотина заметили окружающие. Лейтенант Самсонов как-то задержал сержанта после политзанятий. Они поговорили об учебе, о событиях в Конго... Вроде бы невпопад Самсонов сказал, что если бы сержант теперь подал рапорт об отпуске — он бы поддержал его перед командованием. Разумеется, если в отпуске острая нужда.

Сергея точно живою водой окропили.

— Еще какая нужда, товарищ лейтенант! Когда я в тот раз, помните, год назад, к вам обращался, так это просто чепуха была. А сейчас, может, вопрос всей моей жизни решается! — И, не таясь больше, Махотин выложил все, что его мучало.

Самсонов задумчиво смотрел в окно, у которого они стояли.

— Н-да, как говорится, тяжелый случай. Но кто сказал вам, Махотин, что любовь — это сплошная радость и веселье? Любовь это и боль, и недоразумения, и горе порой. Думаешь, у нас с Зиной сразу все гладко шло? Ой, как еще не гладко! — Лейтенант на секунду замолчал, раздумывая, говорить или нет, потом решился. — Мы уже расписались с Зиной, я ее повез с родными знакомить, а те носы воротят: жена-то «бракованная», «слепая». Соседи еще хуже отзываются: «четырехглазая». Мне бы осадить их, высмеять, отругать, быть может, а я и сам распсиховался. — Он покачал головой, словно не веря, что когда-то был таким. — Хорошо, Зина у меня умная, всех на место поставила. А позже мои родные так ее полюбили — лучше и не надо! Вот какие дела!

Положив руку на плечо сержанта, он крепко надавил, словно хотел влить в молодого человека силы.

— Съездишь домой, Махотин, поговоришь со своей невестой, в глаза ей посмотришь — все сразу прояснится. Главное, что оба вы живы, здоровы и любите друг друга.


Сержанту Махотину, бывшему на хорошем счету у командования, удалось получить недельный отпуск для устройства личных дел. Ни разу Сергей не волновался так сильно, как в это летнее утро, подъезжая на рейсовом автобусе к родному селу. Никогда еще не рассматривал он с такой жадностью прохожих, не попадется ли на глаза тонкая фигурка Сашеньки.

Дома его встретили с радостью, собралась вся родня, зашли соседи и товарищи, проведавшие о приезде отпускника. За празднично накрытым столом шел общий, шумный, довольно бестолковый разговор. Словно по уговору, никто не заговаривал о Саше, а Сергей не опрашивал, хотя больше всего ему хотелось узнать именно о ней.

Выйдя на крыльцо покурить, он обрадовался вышедшей следом Зине Смородиной.

— Сашка вчера была, — шепнула она. — Узнала, что ты приезжаешь, и мигом обратно в город. И хочет тебя видеть, и боится... Я бы на твоем месте съездила к ней.

— Не знаю, Зина. Ничего еще не знаю.

А наутро он покатил в город.

И вот они стоят друг перед другом в пыльном скверике у педтехникума — взволнованный, кажущийся возмужалым в военной форме Сергей Махотин и тихая, похудевшая, с лихорадочно блестящими черными глазами Сашенька. Она еще смуглее и, пожалуй, не такая красивая, какой помнит ее Сергей, но сердце щемит от радости и боли, когда он взглядывает на нее. Разговор не клеится, хотя обоим нужно столько сказать друг другу.

— Да, ты здорово изменилась, Саша! — замечает он.

— И ты. Зачем ты, Сережа, приехал ко мне?

— Зачем? Затем, что... люблю тебя. — Последние слова он выдавливает с трудом.

Саша видит его усилие и по-своему истолковывает это.

— Не надо, Сережа, не неволь себя! Меня любить не за что, — твердо говорит она. — Но все равно я рада, что ты приехал, спасибо тебе! — Она трогает нашивку на его плече. — Как тебе идет военная форма, Сереженька. Красивый такой, сильный.

— Не обо мне речь, Саша... Я все, все знаю. Давай вместе решать: как дальше жить будем?

Гримаска искажает ее лицо.

— Так и будем жить, Сережа, как до сих пор жили: ты — сам по себе, я — сама по себе. Я ж теперь несвободная...

— Как? Разве он не?..

— Я ребенка жду, — еле слышно говорит она.

— И он, подлец... он мог бросить тебя?

Она вдруг становится прежней, гордой Сашей. Голос ее больше не дрожит.

— Нет, меня никто не бросал. Он... человек этот... письмо недавно прислал. Говорит, что в любую минуту, когда я захочу, женится на мне. Не то испугался, не то понял что-то... Только не бывать этому, не люблю я его. И не любила никогда, хотя тебе не понять этого... И вообще мне больше никто не нужен.

— И я? — не спросил — выдохнул он.

— Был нужен... Очень. Но с тобой я давно простилась, Сережа. — Она посмотрела ему в глаза. — А Варя твоя... она хорошая?

Какой далекой казалась ему отсюда Варя Лакшина! Как холодная звездочка на небе! Он не понимал, не верил, что мог хоть на минуту поставить ее рядом с Сашенькой. Даже сейчас, потерянная и несчастная, она была лучше всех на свете.

— Никто мне не нужен, кроме тебя, Саша! Никто.

Она погладила его щеку горячей сухой рукой.

— Я тебе очень, очень благодарна за все. За то, что приехал. За слова твои... Но я знаю, ты все равно не сможешь меня простить. И не надо! Я бы и сама, наверное, не простила...

Так они и расстались, не договорившись ни о чем.

Три дня гулял Сергей в родном селе, пел песни, танцевал с доярками, но не было покоя на его душе. Хотелось поскорее обратно, в свою часть, к боевым товарищам. Никогда не думал он, что так привыкнет к солдатской службе, к делу, которым занимался. А может, просто не мог быть близко от Саши и не с ней?

В день отъезда он попытался еще раз увидеть Сашу, но в общежитии не нашел ее. И в техникуме Саши не было. Студентки сказали, что не видели ее с утра. Уж не случилось ли чего?

Стоя на перроне в окружении родни, Сергей лихорадочно курил, поглядывая по сторонам. Он чувствовал, что не может уехать, не повидав Саши. Ничто уже не имело значения, кроме одного: он не может без нее.

Как хорошо, что он догадался дойти до конца перрона. За газетным киоском стояла его Саша — тихая, заплаканная, не верящая в то, что он отыщет ее, и больше всего на свете желающая этого.

— Что ж ты, дурочка, одна стоишь? Я везде искал тебя. Идем к вагону! — На ходу он поцеловал ее в глаза, полные слез. Когда они подошли к гурьбе провожающих, Сергей громко спросил: — Все знакомы с моей невестой? Прошу любить и жаловать!

Саша подняла на него глаза — искрящиеся, лучистые. Кажется, она хотела что-то сказать, но вдруг, закрыв лицо руками, убежала. Не желала она, чтобы люди видели ее радость, ее боль, ее любовь.

— Что это она у тебя такая... дикая? — добродушно спросила проводница у Сергея, едва поезд тронулся.

— Ребенка ждет... Сына...


Уставившись в потолок, Махотин вспоминал недавние проводы. Так и не успел он внушить Саше, чтобы берегла себя, не волновалась попусту. И верила в него. Если его родные будут против брака, они уедут в другой район, где никто их не знает. Саша вот-вот получит диплом учительницы, а он сможет работать механиком, учиться заочно. Квартиру они получат, особенно если будет ребенок. Словом, не пропадут!

Обо всем этом надо завтра написать Саше. Нет, не завтра — сегодня же, сейчас. Все равно ему, видно, не уснуть от дум. И от того, что он любит, что любят его. Разве это не главное?

ОТЕЦ

Не так давно я получил толстый пакет из С. от Анатолия Степановича Ломакина, моего старого фронтового знакомого.

Подробное, на двенадцати листках, исписанных с двух сторон размашистым наклонным почерком, письмо рассказывало о поездке Ломакина в район озера Селигер, где в конце сорок первого года погиб его сын Юрий. Деловитое, напоминающее по своему стилю боевое донесение, письмо обрадовало меня: старый воин, кажется, обрел если не покой, то хотя бы душевное равновесие. В пакет были вложены фотографии живописных окрестностей озера Селигер, деревни Залесье, где стояла во время войны рота Юрия Ломакина, братской могилы на околице. К письму была приложена сделанная от руки схема последнего боя, в котором сражалось отделение старшины Юрия Ломакина, с анализом боевых действий соседних подразделений.

Письмо Ломакина напомнило мне наше совместное невеселое путешествие в дни войны по следам погибшего сына Анатолия Степановича. В то время я не писал об этой поездке, слишком мало узнали мы и нашли. Но теперь, когда известны многие недостающие детали, когда образ отца, вставшего на место сына в строй, видится так живо и ясно, мне хочется рассказать о нем читателю.

1
В ту зиму редакция красноармейской газеты 2-го Прибалтийского фронта размещалась в деревне, через которую проходил большак на Великие Луки, незадолго перед этим освобожденные от врага. Изба, где мы жили с редакционным художником Федором Глебовым, стояла на высоком бугре у самой дороги, что имело свои плохие и свои хорошие стороны. Лютые ветры, гуляющие по бугру, выдували сквозь щели в рамах все тепло, сколько бы ни топила наша хозяйка. Зато мы раньше других в редакции знали новости: шоферы машин, с трудом одолевших подъем, прибегали к нам за водой, чтобы залить кипящий радиатор; заходили погреться путники.

Поздним декабрьским вечером 1943 года в дверь кто-то постучал. Федя пошел открыть. В клубах морозного воздуха возникла невысокая фигурка в запорошенной снегом плащ-палатке, накинутой поверх шинели.

— Входите быстрей! Избу выстудите...

Войдя в горницу, незнакомец ослабил завязки плащ-палатки и скинул ее; промерзший брезент не гнулся, и плащ-палатка осталась стоять колом у лавки. Пехотная, видавшая виды шинель вошедшего заиндевела на груди двумя полушариями, мелкий снежок забился под ремни, которыми туго, по-кавалерийски, был перетянут тонкий стан офицера. На жестких усах налипли сосульки, подбородок был красный, словно его натерли кирпичом. И хотя человек этот держался браво, с той железной выправкой, по которой всегда можно узнать кадрового русского офицера, видно было, что он долго ехал или шел, устал и промерз.

— Капитан Ломакин! — представился гость, приложив руку к шапке; голос у него был суховатый, но четкий. — Простите, что побеспокоил вас в такое позднее время. Вот мои верительные грамоты... — Капитан протянул свои документы. — Мне нужно попасть в... — он бросил взгляд на печку, с которой выглянула всклокоченная голова старухи хозяйки, и шепотом назвал деревню, где помещался отдел кадров фронта.

— Это километров семь отсюда, — сказал я. — Попутную машину сейчас не найти... Располагайтесь на отдых, места всем хватит! Федя, доставай-ка гостевой тюфяк!

— Мне ничего не нужно. Не беспокойтесь, пожалуйста!

Федор, не слушая гостя, снял со своей койки второй тюфяк, быстро устроил постель на лавке и, извинившись, лег спать; он недавно вернулся из части на открытой грузовой машине и никак не мог согреться.

— Пожалуй, действительно я останусь у вас, — согласился наконец капитан. — Когда ты седьмые сутки в пути, не спишь и не отдыхаешь как следует, невредно растянуться минуток эдак на пятьсот, до того как предстать пред ясные очи высокого начальства.

Шутил он в несколько старомодной манере, да и сам оказался немолод. Глубокие морщины у глаз говорили, что нашему гостю, пожалуй, под пятьдесят, не меньше. Но глаза блестели молодо, волевой подбородок и резкая складка у рта свидетельствовали о сильном, энергичном характере.

— Самоварчик вздуть, что ли? — подала с печи голос хозяйка.

— Спасибо, ничего не нужно! Пожалуйста, не беспокойтесь! — Капитан снова перешел на шепот. — В походе, да еще на морозе, я вообще избегаю потреблять лишнюю жидкость. А вот поужинать, как говорится, невредно. — Он вынул из вещмешка брусок сала, завернутый в чистую холстинку, расстелил ее вместо салфетки на столе, затем достал начатую буханку хлеба, банку консервов. — Не составите компанию?

— Благодарю вас, мы только что поужинали. В печи должна быть горячая картошка.

Услышав про картошку, старуха слезла с печи и, как ни отказывался капитан, заставила его взять несколько горячих запекшихся с одного бока картофелин.

— Роскошно живете! — капитан кивнул на электрическую лампочку.

— В редакции свой движок.

Узнав, что он находится на территории редакции фронтовой газеты, гость оживился, стал расспрашивать о новостях в литературе, похвалился своим приобретением — сборником «Родина», где напечатаны патриотические высказывания виднейших русских писателей. По той бережности, с которой он вынул из вещмешка книгу, обернутую газетой, и показал ее красный с золотым тиснением переплет, сразу можно было признать в нем книголюба.

О себе капитан Ломакин рассказал коротко, односложно. Такого-то числа выехал из С. В Москве хорошо, все спокойно. В Великих Луках их эшелон бомбили, пассажирам пришлось рассыпаться по полю; одна бомба угодила в госпитальный состав, стоявший на запасном пути, и капитан помогал санитарам вторично эвакуировать раненых. Словом, ничего особенного.

— Я вижу у вас тут новые журналы, — Ломакин показал на стол. — Разрешите посмотреть, если не усну сразу?

— Пожалуйста.

Капитан долго умывался над тазом, потом, сняв гимнастерку, внимательно осмотрел швы, поднося ткань к самой лампе. Увидев, что я наблюдаю за ним, он сконфузился:

— Простите! Привычка окопника.

Среди ночи я проснулся. Наш гость читал, держа щитком ладонь у глаз. В избе было холодно, он накинул шинель на плечи. И еще раз проснулся я перед самым рассветом. Капитан сидел в той же позе, только теперь он не читал, а что-то неторопливо переписывал в толстую тетрадь, поглядывая в журнал. Что меня удивило больше всего — это прозрачная капля, повисшая на мизинце его руки, прижатой ко лбу.

Видно почувствовав на себе взгляд, Ломакин отнял ладонь от глаз и, прищурившись, стал всматриваться в темноту. Его лицо, казалось, осунулось и постарело за эту ночь.

— Простите, я разбудил вас?

И голос у него был глуше, словно бы надтреснутый.

— Вы тут ни при чем, товарищ капитан. Это моя дурацкая привычка — курить среди ночи... Вы что переписываете?

— Поэму «Сын».

— Но зачем столько трудов, я бы вам журнал подарил. — Он молчал. — Понравилась поэма?

Ломакин положил автоматическую ручку на стол.

— О подобных явлениях не скажешь одним словом: понравилось, не понравилось. Я вот сидел, переписывал, а казалось, по строчкам жизнь свою пробегал... Мой сын будто ожил. Вот он в колыбели, вот его первые игрушки, рисунки «про войну»... Потом авиамодели, допризывная подготовка, уход в армию... И показалось мне, что это я написал, сам, о своем сыне... — Он смутился. — Не поймите меня, бога ради, в том смысле, что я сам так хорошо мог бы написать... Я пробовал... Не получилось... А вы автора поэмы знаете?

Я рассказал все, что знал о поэте, потерявшем в первый год войны своего единственного сына и сумевшем самую «боль свою призвать к оружию», как он писал в поэме.

— Да, да!.. Я был прав, совершенно прав, — задумчиво проговорил капитан. — Поэзия — удел избранных натур. Как сказал поэт: «Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп. Поверил я алгеброй гармонию...» А мы — солдаты, наша гармония Суворовым сложена: «Чем сподручней — тем и бей!». И совершенно правильно я сделал, что попросился в строй на свое место. Вернее, на Юркино опустевшее место. — Кончая разговор, он встал. — Где у вас тут колодец, а то я вчера всю воду извел?

— А спать когда будете? Вам же к начальству...

— Какой уж теперь сон. Хозяйка давно корову доить ушла. На месте отосплюсь ужо. О-ох! — Не удержавшись, он зевнул, извинился и стал приседать на месте, делая разминку.

Проснувшаяся внучка старухи хихикнула, увидев с печи, как посреди избы приседает незнакомый усатый дядька. Капитан дал ей большой кусок сахару, завернутый в бумагу.

Побрившись, он вымылся до пояса, надел свежее белье, почистил сапоги бархоткой, которая была припасена у него в сумке. За завтраком с нами сидел бравый, подтянутый офицер: ни тени усталости, ни следа бессонной ночи на его лице.

Было еще рано идти в секретариат. Федор Глебов, сидя на своей койке, рисовал капитана, взглядывая на него сбоку. Ломакин, уступив моей настойчивой просьбе, рассказывал о себе и своем сыне.

2
Двадцати лет Анатолий Ломакин, в то время молодой учитель, влюбленный в свой предмет — литературу, ловкий танцор и гимнаст, попал на войну. Было это в 1915 году. Отлично тренированный, умеющий управлять не только своим телом, но и нервами, не знавший ни страха, ни устали, он скоро прославился на своем участке фронта как удачливый разведчик. Рядовой, потом младший офицер, наконец, начальник команды конных разведчиков, кавалер трех орденов — таков боевой путь офицера. В последний год войны, сражаясь на русско-турецком фронте, Ломакин получил тяжелую контузию и несколько месяцев пролежал в госпитале. Вылечившись, он пошел добровольцем в Красную Армию, но последствия контузии давали о себе знать: Ломакин был вынужден демобилизоваться.

Вернувшись в родной город, лихой разведчик и кавалерист стал бухгалтером, женился, насадил фруктовые деревья на пустыре за своим домиком в нагорной части города. Он полюбил летними вечерами, наработавшись в саду, сидеть на каменной скамье, под старым орехом. Сыновья — их было трое, один к одному, как молодые дубки, — садились вокруг отца и, словно сказку, слушали его рассказы о ратных походах, боях и схватках.

Посторонний человек, пожалуй, не поверил бы ему: да полно, мог ли этот скромный, деликатный до застенчивости бухгалтер захватывать в ночном поиске «языка», отбиваться шашкой от наседавших турецких аскеров?.. Была у Анатолия Степановича почетная боевая шашка с зазубринами от чужих клинков, но сдал ее хозяин в 1918 году в комиссариат. Не сохранились и ордена: в голодный год жена сменяла их на пшено и ржаную муку.

Но разве Анатолий Степанович не крутил до сих пор «солнце» на турнике, не отставая от сыновей? Разве не открывал он со своими парнями купальный сезон в городе? Ломакины прекращали купанье лишь тогда, когда тонкая ледяная кромка покрывала воду.

Росли деревья в саду Ломакина, подрастали и сыновья. А каким красавцем становился первенец Юрий — статный, кареглазый, с русой головой! Он был первым среди своих братьев и товарищей, никто из них не прочел столько книг, сколько он, ничьи авиамодели не летали дальше, чем его. Зря не скажет слова, а дал слово — сдержит.

В 1939 году Юрия призвали в Красную Армию. В первые дни Великой Отечественной войны старшина Юрий Ломакин, отличник боевой подготовки, оставленный в кадрах полковой школы, подавал командованию рапорт за рапортом с просьбой отправить его в действующую армию. Отец знал об этом — сын писал ему обо всех своих намерениях — и в глубине души поддерживал его.

Анатолий Степанович и сам просился на передовую, особенно он стал ходатайствовать об отправке на Северо-Западный фронт, когда туда направили Юрия.

— Делайте свое дело! — неизменно отвечали ему в военкомате. — Хватит у нас и молодых. А понадобится старая гвардия — сами позовем.

Солнечной осенью сорок первого года Ломакины собрали сыну посылку: теплые носки и варежки, связанные женой Анатолия Степановича, яблоки с деревца, которое сажал Юрий (впервые оно начало плодоносить в этом году), домашнее печенье. Но дошла ли посылка — никто не знал: под самой Москвой начались тяжелые бои.

И пришел день, когда бывший кадровый офицер Ломакин оказался нужнее, чем бухгалтер Ломакин.

Командир арьергардного отряда саперов капитан Анатолий Степанович Ломакин испытал горечь отступления; он взрывал под носом у врага мосты, минировал дороги и переправы. Разрывы слышались за его спиной... Но скоро бои переместились: наши войска перешли в наступление.

Зимней лунной ночью верхом въезжал капитан Ломакин в родной освобожденный от врага С. Не так уж долго хозяин не был дома, а сколько перемен. Постарела от слез и горя жена Анатолия Степановича; гитлеровцы издевались над ней, увидя на стене фотографии сыновей в военной форме. В саду померзли яблоньки — их некому было укрыть в суровые холода. Но самая страшная весть пришла позже, когда восстановилась нормальная почтовая связь.

Вот оно, это извещение:

«Ваш сын, Ломакин Юрий Анатольевич, в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив мужество и геройство, пал смертью храбрых 25.XI.41 г. Похоронен в Калининской области, Осташковский район, юго-вост. дер. Залесье...

Трудно, невозможно было поверить, что Юрия, прекрасного, доброго юноши, который только что начал жить, нет больше на земле. Нестерпимо захотелось убедиться своими глазами в страшной правде, найти могилу, над которой выведено родное имя. Хотелось во весь голос прокричать о своем горе и скорби, поведать всей земле советской, какого сына она потеряла!..

Не был поэтом Анатолий Степанович, не шли из-под его пера стихи. Свои мысли и чувства он выразил в коротком, как выстрел, рапорте на имя Наркома обороны. Старый воин просил зачислить его в стрелковый, родной отныне полк, на место сына. Как раз в ту пору, получив известие о гибели сына, Анатолий Степанович вступил в кандидаты партии. В одном из последних своих писем Юрий сообщил отцу о том, что принят в ряды ВКП(б). И здесь место выбывшего занимал живой!

Третий по счету рапорт достиг цели: капитан Ломакин получил назначение в полк сына.

По дороге на северо-запад страны ему пришлось пережить тяжелое искушение. Поезд проезжал по тем местам, где проходил полк его сына; за окном бежали сосны и ели, которые кланялись Юрию; где-то совсем недалеко отсюда, за озером Селигер, была дорогая могила. Но Ломакин был офицером, в его планшете лежало предписание явиться такого-то числа туда-то. Задерживаться в пути не приходилось.

3
Ответственный секретарь редакции, которому я коротко рассказал историю нашего ночного посетителя, накинулся на меня: как я, газетчик, мог отпустить капитана из расположения части, не заставив его написать хоть несколько строк для газеты.

— Завтра мы как раз даем полосу о воинском долге, ваш капитан Ломакин — именно то, что нам нужно! Сейчас же берите машину и мчитесь в отдел кадров фронта, — может быть, вы еще застанете его там! — приказал он. — А нет — поедете вдогонку. Мне нужно письмо за его подписью. И портрет Ломакина.

— Портрет уже готов, — сказал я, вспомнив о зарисовке Глебова. — Федя сделал.

— Хорошо, на первый случай ограничимся подтекстовкой к рисунку, — секретарь повеселел. — А не махнуть ли вам вместе с капитаном в часть его сына? На фронте затишье, интересных событий в ближайшее время не предвидится, а там, может быть, встретите что-нибудь интересное для газеты... — Сняв трубку, он тут же договорился по телефону с редактором о моей командировке.

Капитана Ломакина я разыскал в отделе кадров фронта и не без труда упросил написать несколько слов привета молодым фронтовикам.

В конце следующего дня мы с Ломакиным добрались до нужной дивизии, занимавшей оборону на правом фланге фронта. Едва мы вошли в штабную землянку, молоденький писарь, уставившись на капитана, громким шепотом сообщил кому-то за перегородкой из плащ-палатки:

— Капитан Ломакин приехал... Который на место сына...

Анатолий Степанович заметил повышенный интерес к своей особе, но не сразу сообразил, в чем дело. Я-то понял: газета, доставлявшаяся на дальние участки фронта самолетом, обогнала нас. Попросив свежий номерок газеты у писарей, я не без торжества показал его капитану.

Увидев свой портрет, под которым была расширенная подпись, Ломакин густо покраснел, а когда мы вышли, сказал:

— Ну зачем это все? Я ж вам не для того рассказывал... Эх!

По дороге в полк, куда мы ехали в сопровождении связного верхом на лошадях, он все журил меня:

— Зря, зря весь этот шум вокруг меня, ей-богу! Право, совестно... И потом, голубчик, у вас там фактическая неточность. Орден Владимира не «с крестами и бантами», как пишете вы, а «с мечами и бантом»...

Дорога шла вдоль берега незамерзшей Ловати. По черной воде с шорохом двигалась ледяная шуга. Серые тучи низко стелились над землей, предвещая перемену погоды. Глухо бухали пушки.

Штаб полка помещался в отбитых немецких блиндажах, вырытых в стене откоса высокого правого берега. Пока Ломакин ходил представляться командиру полка, предупрежденному по телефону о нашем приезде, я разыскал землянку парторга.

Парторг полка майор Воронин, моложавый, черноволосый, с двумя боевыми орденами на гимнастерке, сидел на нарах, держась за щеку: у него отчаянно болел зуб.

Я рассказал майору о цели своего приезда.

— Надо в «Боевой путь полка» заглянуть... О-ох, до чего ж ноет! — Он сплюнул на пол, застланный сосновыми ветками. — Чехов сказал: ко всему может человек привыкнуть, кроме зубной боли.

Парторг снял с полки альбом в кожаном переплете. Здесь были схемы боев, фамилии и портреты героев полка. Имени Ломакина мы не нашли.

— Тяжелые бои были в ноябре сорок первого, сам понимаешь, какие потери мы несли, — сказал майор, словно извиняясь. — Постой-ка, постой... Он ведь комсомолец третьей роты был, этот Ломакин! — Парторг взял другую книгу, в красном сатиновом переплете. — Я тогда сам комсоргом был... Вот они — орелики мои: Бабашев, Гречкин, Куров, Литвинов, Ло... Тут неясно написано: не то «Ломакин», не то «Лопатин». — Он поднес книгу к лампе. — Скорее всего, «Ломакин». Сейчас мы подправим немножко, чтобы никаких сомнений не было. — Парторг вечной ручкой исправил неясно написанную букву.

Перелистал он также страницы своей весьма потрепанной записной книжки, и тут его поиски увенчались успехом. На одной из страниц майор нашел полустертую карандашную запись: «Ст-не Ломакину Ю. — довести ноябр. приказ до всех коме. роты». Рядом стояла галочка — выполнено.

Как ни мало говорила эта запись, капитан Ломакин, разыскав меня у парторга, долго изучал ее, повернув книжку к свету, чтобы скрыть от нас лицо. Успокоившись несколько, он переписал текст в свою тетрадь, потом принялся изучать схему продвижения подразделений в бою, в котором погиб его сын. Лишь исправленная свежими чернилами фамилия в истории комсомола полка, видно, смутила его: эту запись он не стал выписывать.

— Я вот смотрю, смотрю на вас, товарищ капитан, и сынка вашего припомнил, честное слово! — сказал парторг, приглядывавшийся к гостю. — Он повыше вас был и в теле пошире, а глаза голубые.

Капитан Ломакин, склонившийся над картой, ничего не ответил.

Майор продолжал:

— Эх, если б под Залесьем наши подразделения выполнили свою боевую задачу, как третья рота, — все по-другому было бы. К нам тогда молодежь пришла из пополнения, народ горячий, отважный, но необстрелянный. Третья рота фактически собой жертвовала, выполняя приказ командования.

Капитан поднял голову, глаза его смотрели строго, словно спрашивали: а это правда?

— Отсюда, с Селигера, — майор Воронин показал на карту, — мы и начали наступление. Сейчас — взгляните — почти к государственной границе вышли... Н-да! Там, под Москвой, ход всей войны определился.

— Спасибо! — Ломакин порывисто пожал его руку. — Спасибо, товарищ майор!

— За что, товарищ капитан?.. А в том бою под Селигером я сам чуть ноги не потерял, честное слово! Вконец поморозил их, пока лежал на снегу раненный. Так потом ныли, точно их кипятком ошпарило. О-ох-ты! — он схватился за щеку. — И все же меньше болели, чем этот зуб проклятый!

— А вы пробовали водкой полоскать? — спросил капитан. — Наберите полный рот шнапсу, подержите минут пяток, а потом выплюньте. Еще лучше — проглотить. Испытанный способ!

Майор испробовал этот способ раз, другой и скоро уснул. Устроился на верхних нарах и я. А капитан не ложился, он все листал историю части, перерисовывая схемы интересующих его операций в свою толстую тетрадь. Похоже было, что он и в эту ночь не уснет.

4
Наутро автоматчик проводил нас в роту, старшиной которой был когда-то Юрий Ломакин. За ночь сильно потеплело, валенки проваливались в талый снег, под ногами оставались черные вдавлины, быстро заполнявшиеся водой.

Удивительная все же выдержка была у моего спутника! Он не спал вторые сутки, устал, промок, и хоть бы что. Идет своим упругим, неторопким шагом, осматривается, изучая место, и, видно, запоминает все, что заметит. Вот он покачал головой при виде открытой позиции артиллеристов на опушке. В другом месте поправил соскользнувший с шеста провод связи.

На развилке дорог пришлось минут пятнадцать пролежать в мокром снегу, пока длился бестолковый вражеский артналет. Не очень-то приятно видеть близкие разрывы и чувствовать, как холодная влага добирается до белья.

— Зря полтонны металла выбросили! — только и сказал капитан, когда артналет кончился и мы снова зашагали вперед.

Увидев среди лесного полузамерзшего болота хижины, обложенные понизу дерном, Ломакин по-настоящему огорчился. Верхний снежный покров болота растаял, по желтому льду с вмерзшими сухими травинками растеклись рыжие лужи, ротные хижины казались островками среди разлива. Вода хлюпала под хворостом, которым был устлан пол командирского шалаша.

— Как в Венеции живем, только гондол нет! — пошутил чубатый красавец, командир роты Киселев, здороваясь с нами. — Сейчас митинг будете проводить или раньше пообедаете?

Ему уже, видно, позвонили из штаба полка.

— Какой митинг! — запротестовал Ломакин. — Я только пройду по постам, если разрешите...

Рота капитана Киселева занимала оборону вдоль лесной опушки, заросшей кустарником. Окопов здесь не рыли — их сразу бы заполнила болотная вода; бруствер был выложен из дерна и ледяных глыб. У бойниц по углам стояли дозорные: стволы пулеметов были обращены в сторону дальнего леска, где находились вражеские позиции. Одиночные винтовочные выстрелы гулко раздавались в лесу. Это был передний край фронта.

Капитан Ломакин присел у бойницы ручного пулеметчика, проверяя сектор обстрела. Заглянув в ящик с гранатами, он спросил пулеметчика, что стал бы тот делать, если б противник обошел его сзади. Солдат отвечал толково. Когда мы уходили, сзади послышался шепот:

— Инспектор?

— Та ни, це ж капитан, шо за сынка мстить!

— Ничего, бодрый папаша!

У капитана Киселева нас ждал обед.

— А жиденькая у вас оборона, особенно фланги, — заметил Ломакин командиру роты, садясь за стол.

— У противника и того нет, мы прощупали. Чует, собака, что прорывать в другой точке будем. — Киселев заулыбался вдруг, как школьник, вспомнивший веселую проказу. — Вчера мои орелики пулемет у гитлеровцев утащили вместе с ефрейтором. Как он плакал, бедняга! Я спрашиваю: «Чего плачешь, Ганс? Плохо тебе не будет, поедешь нах остен, арбейтен будешь!». А он мне отпускное свидетельство показывает: ему аккурат с сегодняшнего дня полагался отпуск рождественский...

— Значит, сегодня можно ждать их ответного визита, — сказал Ломакин.

— Жду уже. — Командир роты стал серьезен. — Вынес боевое охранение подальше, за кусты. Посты усиливаю на ночь.

Митинг все-таки состоялся. Солдаты третьей роты собрались у командирского шалаша. Анатолий Степанович видел розовые, еще не знавшие бритвы щеки молодых воинов и усы ветеранов, новенький овчинный полушубок франтоватого командира взвода и бывшие некогда белыми халаты разведчиков, надетые поверх ватников...

— Товарищи, боевые друзья мои, перед вами — старый солдат! — начал капитан. — Еще до Октябрьской революции, когда многих из вас на свете не было, я служил в полку, который насчитывал двести семьдесят пять лет существования. Мой дед сражался под знаменем этого полка во время героической обороны Севастополя. Двадцать пять знамен получил полк за боевые отличия. Со священным трепетом я, молодой в ту пору солдат, смотрел, когда их проносили перед строем... — Он помолчал, словно собираясь с силами. — Некоторые из вас, возможно, слышали, почему я прибыл именно в эту часть. Знамя вашего полка прославлено подвигами воинов в первые годы Великой Отечественной войны. На нем кровь героев, кровь моего сына... моя кровь. Так клянусь вам, боевые товарищи мои, что не посрамлю это святое знамя!

Он снял шапку. Некоторые из молодых солдат последовали было его примеру, но, увидя суровые лица ветеранов, стоявших навытяжку, поспешно надели шапки.

— Я очень любил своего сына... Те из вас, кто имеет своих детей, поймут меня без слов... Но, быть может, именно потому, что мой Юрий и его друзья защитили своей жизнью истоки нашей великой русской реки Волги, фашисты не прошли у Сталинграда, не прошли на юге, а сейчас изгнаны с большей части территории нашей Родины. И вот, дорогие друзья, что я хотел вам сказать: отныне полк сына — мой полк, рота, в которой он служил, — моя рота. Обещаю заботиться о вас, как командир и отец. Но будет нужно, я пошлю вас в огонь, как послал бы родного сына, если бы он был живой. — Голос его постепенно окреп, маленькая сухая ладонь сжалась в кулак, который он выбрасывал вперед во время своей речи. — И сам первый пойду в огонь, если будет нужно, если прикажет Родина!

Сердцем понимали солдаты, что не просто слова говорит этот немолодой капитан. Такой пойдет, не моргнув глазом, в огонь. И грозно прозвучало на лесной поляне приглушенное «ура», а станковый пулемет застучал на опушке, словно захлопал в стальные ладоши.

В полк мы вернулись поздно. Нас ждали. В большой клубной землянке выстроились вдоль стен солдаты. Парторг Воронин, у которого правая сторона лица совершенно раздулась от флюса, представил Ломакина. Под развернутым знаменем капитан дал клятву не посрамить своих боевых товарищей.

Анатолий Степанович хотел остаться в полку, но его вызывал к себе командир дивизии, которому капитан не успел представиться.

5
В дивизию мы возвращались в темноте. Справа белела Ловать, по которой теперь сплошным потоком шло «сало». Иногда шуршание и хруст заглушались громким плеском: это льдина, попав в затор, вставала на дыбы и шлепалась в воду. Капитан шагал молча, стараясь не сходить с утоптанной дорожки. Неожиданно он повернулся ко мне.

— Ну-с, что скажет представитель печати? Небось думаете: вот старый дурак, и сам покоя не знает, и другим не дает... — Он улыбался, говоря это. — И как я, кадровый вояка, мог ожидать, что найду боевых друзей Юры именно в том полку, в той роте, где он служил? Тем более, что сам он прибыл в часть незадолго до решающего боя.

Я молчал.

— Вы скажете: а майор Воронин? Майор — добрая душа, только... только не было у моего сына голубых глаз. Карие глаза у него... Не подумайте, что я осуждаю майора, нет! Разве упомнишь всех с сорок первого года? — Он быстро взглянул на меня, и тут я разглядел выражение его лица: то, что я принимал за улыбку, больше походило на гримасу боли. — Вы, возможно, рассмеетесь, окажете: совсем рехнулся старик! Но я вам сознаюсь, что́ я больше всего хотел узнать, едучи в полк. Мне хотелось узнать не много: получил ли сын ту посылочку, которую мы собирали с женой? У вас дети есть? Ах, даже жены нет... Тогда вам, конечно, труднее понять меня.

— Мне кажется, я вас очень понимаю, Анатолий Степанович!

Похоже было, он не слышал моих слов.

— Трудно идти в смертный бой! Еще трудней умирать. И как это важно, чтобы сердце солдата отогрелось перед боем! Чтобы он свой дом, к примеру, припомнил, своих родных. — Ломакин говорил медленно, с трудом подбирая слова. — Вот майор рассказывал: весь день они в снегу лежали. А в посылке как раз теплые вещи были: носки жена связала, варежки... И яблоки с Юркиного дерева были в ящике. Ведь это не покупные — это первые плоды с дерева, посаженного им. Понимаете? Попробовал ли он их? Понял ли, что бессмертен человек трудом своим — и мирным, и ратным. Вспомнил ли он отца с матерью? — Капитан закашлялся, вытер платком усы. — Ничего этого я никогда уже не узнаю... Вы простите меня великодушно за глупую болтовню. Старый офицер, кандидат партии — и вдруг такие загробные разговоры! Будто могут согреть носки от смертного холода, а яблоко — воскресить... — И снова на его губах была улыбка, как гримаса.

— Я вас очень, очень понимаю, Анатолий Степанович!

До чего ж обидно, что не получил капитан ответа на свои вопросы! Таким неприкаянным, одиноким и старым показался он мне в этот час в мокром прифронтовом лесу, куда мы вошли. Поднявшаяся над лесом луна освещала дорогу. Капель источила снег под деревьями. «Пожалуй, никакого очерка для газеты не получится», — раздумывал я.

— Да, не забыть доложить генералу о стыках рот, — неожиданно вспомнил капитан. — Обеспеченные фланги — великое дело!

Ему, видно, не хотелось, чтобы я думал, что он только расстроенный неудачными поисками отец. Прежде всего, он командир, для которого полк — главное.

Под бревенчатый шлагбаум, преградивший впереди нас дорогу, нырнула черная круглая, как шар, фигура. Письмоносец в ватной куртке, с сумкой на боку и автоматом через плечо шел в подразделения. Уже пройдя мимо нас, он вдруг вернулся и уставился на капитана с бесцеремонностью нестроевого солдата.

— Чи не вы сынка свово шукаете, товарищ капитан? Бачив я старшину Ломакина на озере том... на Селигере.

Капитан замер на месте, в его глазах, устремленных на письмоносца, во всей его напряженной позе было и недоверие и страстная надежда услышать что-то новое, очень важное. Облизав пересохшие губы, он спросил:

— А как же ты, братец, фамилию его запомнил?

— Та фамилию я, аккурат, забув. Хиба ж упомнишь усех, колы у мэнэ до ста отправлений у день! — Он не спеша вынул кисет с табаком, полез в карман за бумагой. — Учора у газете прочел за вас — сразу вспомнил. Я ж того старшину Ломакина по всему Овинцу шукав, усе плечо стер тем ящиком...

— Посылкой?.. А что, что было в ней, не помнишь?

— Шо? Та разве усе припомнишь, товарищ капитан? Носочки, чи платочки булы... И яблок он дал мне, сынок ваш. «Покуштуй, Кузя, из собственного сада, — говорит. — Батька, слышь, прислал...

По щекам капитана заструились слезы, он обнял растерявшегося письмоносца.

— Спасибо! Спасибо тебе, братец! Возьми вот на память, — и все совал письмоносцу какой-то ножик, портсигар... — Утешил ты меня, братец мой! Знал я: ничто на свете не пропадает.

— У мэнэ ни одно отправление не сгинуло! — похвалился письмоносец. — Ну, колы адресат, к примеру, списан в Могилевскую губернию — ото другэ дило! — Тут он сообразил, что сказал лишнее, и, бросив недокуренную цигарку, вытянулся перед Ломакиным. — Разрешите следовать дальше, товарищ капитан?

После этой встречи Анатолий Степанович весь как-то обмяк, в лице его появилось выражение умиротворенности и, пожалуй, усталости; до этого он был, как натянутая струна. Таким я и запомнил его, когда мы расстались. Мне нужно было возвращаться в редакцию с корреспонденцией о митинге в полку.

6
Перед началом наступления майор Ломакин — к этому времени он получил очередное повышение в звании — находился на НП батальона, который должен был прорывать оборону противника. Анатолию Степановичу не терпелось увидеть на деле, своими глазами, как будетосуществлен прорыв; в подготовке этого прорыва и он принимал участие как работник штаба полка. Свои знания и боевой опыт трех войн, свою любовь к солдату он устремил к одной цели: добиться наибольшего успеха с минимальными потерями.

Это был тот самый лес, где когда-то провели митинг, посвященный приходу Ломакина в часть сына. С опушки было хорошо видно, как поднялись из окопов боевого охранения стрелки, сидевшие там с ночи, как побежали они по снежному полю, как хоронились за бугорок или куст, чтобы разрядить в противника обойму. Среди белого поля начали вырастать грязно-черные столбы минных разрывов, относимые ветром в сторону. Были первые убитые и раненые.

Наша артиллерия перенесла огонь в глубь вражеской обороны, но наступающая цепь, выбившись из сил за время бега по снегу, залегла на склоне перед самыми траншеями врага.

Командир третьей роты капитан Киселев, руководивший боем из окопчика боевого охранения, крикнул связисту: «Тяни нитку за мной!» — и побежал вперед, размахивая пистолетом. Майор Ломакин поспешил вслед за ним по вспаханному снарядами полю. Он шел спорым своим шажком, придерживая рукой кобуру пистолета, и хотя Ломакин шел, а капитан бежал — расстояние между ними уменьшалось. Но тут Киселев, обернувшись, увидел его.

— Куда? Товарищ майор, нельзя вам! — крикнул он. — У меня своих офицеров довольно. Мне за вас отвечать...

Осколком разорвавшейся мины командира роты ранило в колено, он не мог идти дальше.

Где залегая под прикрытие сугроба, где ползя по-пластунски, где валясь в канавку, припорошенную снегом, Анатолий Степанович добрался до передних стрелков. Солдаты лежали в воронках от снарядов под бугром; наверху были фашистские траншеи. Появление майора было встречено удивлением и радостью.

— Отец пришел! Ломакин здесь. Отец с нами... — зашелестело по цепи.

А майор, вытерев лицо платком, сказал ближним солдатам:

— Ну, братцы-холмцы, отдохнули, пора и за дело. — Он привстал на одно колено. — Гранаты к бою! Ура-а! — Крикнув это, он выстрелил из пистолета и, упираясь в колено рукой, стал подниматься вверх по снежному склону.

С криком «ура», стреляя на ходу, побежали солдаты вперед, стараясь обогнать майора, закрыть его своим телом от летящих пуль. То, что он, немолодой уже человек, был среди них, то, что он был спокоен я уверен в исходе боя, прибавляло уверенности солдатам. И никто уже не кланялся пулям, не оборачивался, когда сзади с лязганьем рвалась мина.

За участие в разработке наступательной операции и личную храбрость в бою под Новоржевом майор Ломакин был награжден орденом Отечественной войны первой степени. Тогда же, в марте 1944 года, Анатолия Степановича приняли в члены ВКП(б). Об этом рассказывалось в заметке «Слово и дело отца», опубликованной во фронтовой газете.

Во время боев у реки Великой летом сорок четвертого года майор Ломакин надолго вышел из строя. Часть, в которой он служил, передвигалась на новое место. Из-за облаков то и дело выныривали «мессершмитты» и «фоккевульфы». Люди, ехавшие в штабном грузовике, видели, как от фюзеляжа бомбардировщика отделилась черная капелька, все больше увеличивавшаяся в размерах. К счастью, они успели соскочить на землю и рассыпаться по полю.

Майор Ломакин с трудом вылез из-под автоматчика охраны штаба, который, как показалось вначале офицеру, впопыхах свалился на него.

Но солдат уже оседал на землю: прикрывая своим телом командира, он получил смертельное ранение.

Ломакина тяжело контузило. Он надолго потерял слух, пришлось ложиться в госпиталь.

По сводкам Совинформбюро следил он за боевым путем родной Холмской дивизии, отмечая на своей полевой карте освобожденные ею города и селения. Как далеко ушли славные воины-холмцы от тех мест, где погиб его Юрий, где он сам сражался!

7
Демобилизовавшись, Анатолий Степанович поступил на работу в краевое отделение Когиза. Каждое лето в С. собиралась большая семья Ломакиных. Звенели голоса внуков в разросшемся саду, сыновья крутили «солнце» на турнике перед домом, и по-прежнему не отставал от них Анатолий Степанович.

Но что делать, если в сердце по-прежнему безраздельно царит первенец Юрий? Все напоминает отцу о старшем сыне. Не освободиться, видно, от горьких дум, пока не побывает он на родной могиле.

Один из своих отпусков Ломакин решил посвятить сыну.

Вдоль озер, лесными дорогами, где пешком, а где на попутных машинах добрался он до места. По этим дорогам шел когда-то в свой последний путь его Юрий. Только тогда была зима, озеро замерзло, белые шапки покрывали лапы елей. А сейчас краснели гроздья рябины, сосны отражались в зеркальной синеве Селигера...

В деревне Залесье Ломакин познакомился с председателем колхоза «Ясное утро» Дмитриевым — приветливым, трудолюбивым человеком, мастером на все руки. Председатель повел приезжего на могилу Юрия, вернее, к большой братской могиле советских воинов, павших в боях 1941 года.

Могила была огорожена ольховыми слежками, окрестные жители по мере своих сил ухаживали за ней, но видеть пробившийся кое-где бурьян было обидно отцу до слез. До вечера он прибирал могилу, колхозники помогли накатить на могильный холм большой, в несколько десятков пудов весом, камень-валун.

Пока Ломакин хлопотал у могилы, сзади подошла девушка, спросила:

— Вы отец Юры?.. Я его хорошо знала. Он жил у моей тетки в Заболотье.

Расспросив девушку, Анатолий Степанович направился в Заболотье, разыскал дом колхозницы Матрены Антоновой, на квартире которой его сын прожил почти полмесяца. Старая женщина не забыла Юрия. Да и как забыть, если Юрий участвовал в сборах ее сына, когда того призвали в армию, помогал по хозяйству. Добрый был паренек, душевный!

Из Заболотья подразделение, где служил Юрий, передислоцировалось ближе к передовой, в деревню со старинным русским названием Овинец. Это была небольшая деревенька, дворов в тридцать. Дома с высокими крышами, с резными наличниками, с деревянными петухами на крыльце. Лужайки перед домами поросли мелкой травой-муравой, почти к каждой избе сиротливо жались северные березки.

Ломакин отыскал кирпичный домик, о котором говорила ему тетка Матрена. Здесь жила семья Фоминых.

Молодая женщина, сидевшая у окна с девочкой на руках, внимательно оглядела пришельца.

— Вы, наверное, воевали в наших местах? — спросила она.

— Нет, я воевал дальше, на юге. А вот мой сын Юрий Ломакин...

— Юра, старшина? — перебила его женщина и крикнула в глубину дома: — Мама, посмотрите, кто к нам приехал! Папаша того паренька, который мне всегда сахар отдавал, говорил, что у него от сладкого зубы крошатся.

Подошла старуха, и обе женщины наперебой начали вспоминать Юру. Он частенько говорил о своем городе, семье, отце, мечтал, как вернется после победы домой, звал хозяев избы в гости, обещал и сам с батей приехать — поплавать вместе в Селигере, половить рыбку...

Больно и радостно было слушать отцу эти рассказы.

В ночь перед наступлением солдаты поужинали, выпили припасенные на этот случай сто граммов. От ужина Юрий отказался, только пожевал сухарь, а свою порцию водки отдал хозяину.

— Отец наказывал, — сказал Юрий серьезно, — в бой надо идти чистым.

Хозяева благословили воинов на ратный подвиг, на защиту древней новгородской земли, старуха осенила детей по русскому обычаю крестом. Хозяйская дочь проводила старшину до околицы.

Так и ушел он по заснеженной дороге в морозную ночь, ушел навсегда...

И вот что мучило старого воина все время — и на фронте, и дома, и сейчас, на месте былых боев: не погиб ли его сын исключительно по молодой горячности своей, не был ли он один в самую трудную минуту своей жизни, билось ли рядом с ним живое верное сердце?

Бой, как установил Анатолий Степанович, изучая историю полка, поначалу сложился не совсем удачно.

В 4.00 атакующие подразделения должны были занять исходные позиции у деревни Залесье, превращенной противником в опорный пункт, с нескольких сторон внезапно ударить по врагу. Но противник, освещавший ракетами местность перед собой, обнаружил взводы. Вдобавок молодые, необстрелянные солдаты жались друг к дружке, вместо того чтобы использовать каждый камень и канаву для маскировки. Лишь в 7.00, с трехчасовым опозданием, были заняты исходные позиции для атаки.

Только славная третья рота, старшиной которой был Юрий Ломакин, в точно назначенное время заняла позиции. Условленных сигналов от соседей не было, солдаты залегли на снегу. Старшина со своим другом младшим политруком Деминым решили показать пример воинам. Они поползли к дзоту, темневшему в конце снежной поляны: огонь вражеского пулемета, мешающего подняться для броска, можно подавить гранатой лишь с близкого расстояния.

Удальцы подползли к кустам метрах в тридцати от дзота. Но противник заметил движение на снегу, открыл по кустарнику настильный пулеметный огонь. Прошло пятнадцать минут, полчаса. «Будь что будет, не замерзать же тут!» — решил Юрий Ломакин. Отогрев во рту озябшие пальцы, он достал гранату, привстал, чтобы размахнуться. И тут ударил вражеский пулемет...

Быть может, Юрий Ломакин не совершил выдающегося подвига. То, что он сделал, была лишь попытка совершить героическое. Но разве проявление героизма не в том, чтобы найти в себе силу преодолеть границу, за которой может оборваться твоя жизнь, встать под пулеметным огнем, смело взглянуть в подкарауливающие тебя смертоносные дула? И этот внутренний подвиг Юрий Ломакин совершил.

Юрий не увидел, не узнал, что боевые товарищи, следуя его примеру, бросились вперед и подорвали вражеский дзот. К исходу второго дня кровопролитных боев вражеская оборона у Залесья была прорвана, полки пошли на запад.

Он стал одним из тех неизвестных героев, которым Родина возносит вечную славу, которых не забыл народ.

Заканчивая письмо, посвященное поездке на могилу сына, Анатолий Степанович Ломакин просил меня раздобыть книжные новинки об освоении целины и волжских новостройках. Он завязал дружбу с комсомольцами деревни Залесье и хотел отправить новым своим «землякам» посылку с литературой. «Пусть помнит молодежь, — писал он, — какие великие дела возможны в середине нашего столетия потому, что Юрий и его товарищи студеной зимой сорок первого года встали насмерть у истоков великой русской реки, не пропустили врага к Москве!»

ВОСЬМОЕ РАНЕНИЕ ИВАНА ПЛУЖНИКОВА

Лучше прийти с пустым рукавом,

Чем с пустой душой.

М. Луконин
Допев жалостную песню о молоденьком танкисте, сгоревшем в подбитой машине, человек с пустым рукавом перешел на заученную скороговорку:

— Папаш-шши и мамаш-шши, братишки и сестренки! Десять — двадцать копеек вас не разорят, а инвалиду пригодятся. Имею три тяжелых ранения, в том числе два легких... Спасибо, мамаша!.. Не на хлеб прошу — на сто грамм не хватает... Спасибо, браток!

Если песня предназначалась для чувствительных сердец, то развязная просьба о помощи адресовалась тем добрым людям, которые не осудят увечного за пристрастие к рюмочке. Мелочь, звеня, сыпалась в кепку. Подобно осенним листьям, падали мятые, грязно-желтые рублевки. Дойдя до конца вагона, однорукий привычным жестом ссыпал «выручку» в карман. Тут его поманил пассажир, до этого безразлично сидевший у крайнего окна за откидным столиком. Его редкие зачесанные назад волосы казались пепельными от ранней седины, черты лица были так резко очерчены, что шрам на щеке можно было принять за морщину, из-под рабочей куртки выбился воротничок отглаженной сорочки.

— И не стыдно? — спросил он однорукого.

— А что? — огрызнулся тот и кивнул на пустой рукав. — Имею полное право!

Опершись ладонями о скамейку, пассажир у окна одним движением повернулся на девяносто градусов, и стало видно, что у мужчины нет ног. Они отняты так высоко, как только можно было отнять.

— А чего ж другие не просят? — мужчина выдернул из кармана куртки заводской пропуск в серой твердой обложке. — Читай, паразит!

— Не волнуйся, Ваня! — немолодая полная женщина, сидевшая напротив, пересела к мужу. — Ты же знаешь, тебе нельзя волноваться!

— «Завод «Динамо» имени Кирова. Плужников И. С., электрообмотчик». — Пожав плечами, попрошайка вернул пропуск.

— Дальше, дальше читай! В каком году выдан — прочти. В сорок шестом. А сейчас какой? Пятьдесят девятый.

— Ну и что? Имеешь полное право просить.

Динамовец чуть не задохнулся:

— Шобы я, рабочий человек?.. И ты, ты взял бы у меня?

— А чего ж... Дашь — не откажусь.

Пальцы динамовца, вцепившиеся в край скамьи, побелели от напряжения.

Обнимая дергающиеся плечи мужа, женщина говорила ласково:

— Успокойся, Ваня! Ушел он, нет его. А у тебя давление поднимется, если будешь волноваться.

Однорукий уже пил свои сто граммов в станционном буфете, а мужчина у окна никак не мог успокоиться. Он то принимался ругать попрошайку, позорящего честное имя фронтовика, то клял людей, развращающих инвалидов милостыней.

Помнится, я под свежим впечатлением рассказал вагонную сценку в своей редакции. Заместитель редактора, внимательно слушавший меня, стал искать что-то в ящиках стола, а когда я закончил, протянул мне письмо.

— На ловца, как водится, и зверь бежит. Прочтите-ка, что пишет нам другой инвалид, — он посмотрел почтовый штамп на конверте, — из Краснодара. Подумайте, как лучше ответить ему.

К письму краснодарца я еще вернусь, а сейчас расскажу историю жизненного подвига Ивана Семеновича Плужникова. С ним я не только познакомился, но и крепко подружился за эти годы.

* * *
Сын донецкого сталевара Иван Плужников с четырнадцати лет связал себя с черной металлургией. Поначалу крепко сбитый паренек работал грузчиком в прокатном цехе Алчевского металлургического завода. Пробегая мимо прокатного стана, он каждый раз с восхищением засматривался на то, как бесформенный, белый от нестерпимого жара слиток, мотаясь взад и вперед по роликам, превращается под большим давлением в аккуратный рельс. Выучившись на вальцовщика, Иван Плужников и сам стал одним из повелителей этой умной, могучей машины.

Работа в горячем цехе, постоянное соседство с раскаленной сталью были по нраву ему. Металл не любит вялых, слабых духом людей. Бежал ведь из цеха, даже не дождавшись конца смены, пугливый деревенский родич Плужникова, приезжавший устраиваться на завод.

Когда началась Отечественная война, Иван Плужников попросился в артиллерию. Прирожденный металлист, он знал цену стали. Ему не терпелось, так сказать, удостовериться самолично, как его «продукция» помогает громить врага.

В первых же боях Плужников почувствовал себя, как в горячем цехе — тут уж и вовсе не зевай, успевай поворачиваться! Не любил Иван Плужников, рабочий человек, выбрасывать на воздух дорогие слитки.

Командир батареи скоро отметил старательного артиллериста, поставил его командиром орудия.

— Фашист может палить и в белый свет, припас у него не свой, со всей Европы скраденый, — поучал старшина Плужников молодых пушкарей. — А наша сталь рабочей кровью, по́том полита, наши отцы и жены в тылу у станков трудятся...

Как-то батарея стояла на опушке. Через дальнее поле на большой скорости проскакивали немецкие бронетранспортеры с пехотой; вражеская техника скапливалась в балке для атаки. Вот выскочила стальная коробка, ствол плужниковского орудия потянулся за ней, грянул выстрел... Промах! Еще выстрел — снова промах! Скрипнув зубами от досады, Плужников отстранил наводчика, нацелился сам. И снова промах.

На соседнем орудии наводчицей была девушка — довольно редкое явление в артиллерии. Она неторопливо покрутила рукоятку наводки, раздался выстрел, и стальная коробка кувыркнулась, поползли по пашне темные фигуры. После второго выстрела еще один бронетранспортер встал, будто уткнулся в черную стену дыма...

Не с той ли поры Плужников с большим уважением относился к боевым подругам, которые вместе с солдатами несли тяготы военной службы, к наводчицам и санитаркам, к врачам и госпитальным сестрам.

Ранения он воспринимал как неизбежные «аварии на производстве».

Первую свою рану — осколочную, от авиабомбы, — Плужников «не считает». Его ранило зимой сорок первого года, когда наша армия оставляла горящий Ростов — где уж тут в госпиталях отлеживаться. Тем более что осколок прошел сквозь левое легкое, как нож сквозь масло, не задев кости. И вторую рану, пулевую, полученную на Северном Донце, воин готов не засчитывать: вражеский свинец пробил мягкие ткани правой руки. Зато в третий раз ему не повезло.

Бой шел на окраине Сталинграда. Выбирая место для своего орудия, Плужников обходил развалины, где немецкие и наши позиции почти переплелись. За углом разрушенного здания, в темноте, он столкнулся лицом к лицу с гитлеровским автоматчиком. Немец начал стрелять первым. Плужников левой рукой успел отвести от своей груди дергающийся, изрыгающий огонь ствол; две пули прошили ему руку выше кисти. Тут же почти автоматически сработала правая рука воина, разрядив пистолет в живот врага. Подбежавшие на выстрелы бойцы не сразу разобрали, кто кого убил: потерявший сознание Плужников лежал на убитом гитлеровце.

Из госпиталя под Астраханью старшина попал в калмыцкую безводную степь. Под местечком Яшкуль танки с белыми крестами зашли в тыл нашей батарее. Орудие Плужникова подбило три танка, но снаряды кончались, один за другим выходили из строя люди. Раненые страдали от жажды: единственный колодец был далеко, на «ничейной» земле.

Командир конной тяги сержант Мороз подполз к старшине за распоряжением. И в эту минуту Плужникова словно поленом ударило по голове: разрывная пуля, пробив щеку возле уха, вышла через рот, выкрошив передние зубы и вырвав кусок губы.

Плужников очнулся от боли: кто-то волочил его по земле, плача и чертыхаясь. Это сержант Мороз тащил ослабевшего от потери крови старшину к санитарным повозкам в овраге. Плужников по дороге загребал ладонью редкий снежок и прикладывал к ране, чтобы унять жжение.

— Ты что ж это, Плужников, решил вконец извести медицину? — ахнули астраханские врачи, когда старшина снова оказался в их госпитале.

Воин не мог ответить: пуля перебила какой-то мускул лица, рот открывался лишь настолько, что удавалось кое-как просунуть ложку с жидкой пищей и мундштук с папиросой. Массаж, лечебные процедуры и заботливый уход сестер сделали свое, скоро раненый мог жевать сухарь. Иван Плужников до срока выписался из госпиталя.

Пятое свое ранение старшина получил, участвуя в ликвидации окруженной группировки противника под Спас-Деменском. Неподалеку от его батареи разорвался снаряд, выпущенный с гитлеровского бронепоезда; осколок перебил Плужникову кость бедра. Само по себе ранение не казалось ему тяжелым — случается и похуже. Но перелом кости сыграл свою зловещую роль, когда Плужникова ранило, уже на немецкой земле, в седьмой раз. (А шестое ранение он, вспоминая бои и походы, пропускает: стоит ли считать какой-то осколочек стали размером с вишневую косточку. Его вынул из хряща меж позвонками прославленный хирург Бурденко после войны.)

Шел сорок пятый год, советские части сжимали стальное кольцо вокруг Кенигсберга, круша «неприступные» пояса обороны один за другим. В воздухе все явственнее пахло весной и победой. Противник, прижатый к побережью, не жалел снарядов, чтобы остановить неудержимое продвижение русских. Шестиствольные минометы, прозванные «скрипунами», били по площади, наугад. Но и случайные разрывы вырывали из строя наступавших воинов.

Сбитый на землю воздушной волной, Плужников успел разглядеть метрах в двадцати от себя дымящуюся воронку, увидел красный закат над заливом, даже на часы успел взглянуть — шестнадцать ноль-ноль. Лишь своих ног, перебитых осколками, не разглядел.

Долго, очень долго не приходил в сознание тяжело раненный артиллерист. Давно окончилась война, а он этого не знал. Однажды сосед по койке, увидев приоткрытый глаз раненого, крикнул ему в ухо: «Победа, браток!». Плужников смог только сжать и разжать пальцы руки, показывая, что понял.

Левую ногу ампутировали выше колена. Позже пришлось лишиться и правой ноги: перебитая кость бедра не давала ране зажить. Когда Плужников смог разговаривать, он попросил соседа написать жене: жив, здоров, скоро-де выпишусь из госпиталя. В заявлении, адресованном начальнику финчасти полка, старшина просил переслать деньги, которые причитались ему за последние месяцы, жене и сыну.

Жена встревожилась, получив письмо, написанное чужой рукой. Она умоляла сказать правду: целы ли руки? Грустно усмехнувшись, Плужников сам сел за ответ: руки, слава богу, целы, а вот одной ноги нет... Письмо не было закончено; Плужникова снова повезли в операционную. Придя в себя, он ощупал культю второй ноги и шепнул соседу: — Допиши-ка письмо! Все пиши как есть...

Молчание жены было, очевидно, ответом. Травмированный, потрясенный человек не осуждал ее строго, он и сам не знал, как будет жить дальше, и надо ли вообще жить. Нестерпимо ныли раны, не давая сомкнуть глаз по ночам, током било в пальцы, когда он касался чего-либо левой перебитой рукой, на щеке перекатывался инородный желвак, мешая жевать, болела спина, если он резко поворачивался...

В госпиталь написали товарищи по части: Плужникова представили к шестой правительственной награде. Впрочем, и старые свои награды не успел получить воин. И разве медали на груди вернут ему потерянное здоровье?!

* * *
Пролечившись больше года в московском госпитале близ Абельмановской заставы, Иван Семенович Плужников получил пенсию, ему предложили переселиться в инвалидный дом.

— Мне не шестьдесят лет, чтобы на пенсию садиться! — горячился он в райсобесе. — И в том доме инвалидном делать мне нечего. Мне сорока еще нет, силы в руках не занимать...

В осенний день 1946 года по мокрому тротуару окраинной московской улицы катился инвалид. Именно катился на тележке с колесиками, упираясь деревянными палочками в асфальт; мотоколяску для инвалидов наша промышленность еще только осваивала. Плужников смотрел на мир с высоты укороченного роста, и видел он теперь то, на что раньше не обращал внимания. Вот впереди него по асфальту стучат каблучки, шов чулка перекрутился.

— Гражданочка, можно вас на минутку! — С грохотом подкатила тележка к женщине. — У вас, простите, такие симпатичные ножки, а чулок — не того, шовчик не на месте. Вы не серчайте, я один вам это сказал, зато другие не заметят непорядочка.

Поправив чулок, женщина, не глядя, сунула инвалиду трешницу. Кажется, именно в этот день Плужников напился до беспамятства. А когда очнулся на мокром тротуаре, в его кепке, свалившейся рядом, лежали медяки, серебро, отсыревшие бумажки. Плужников заплакал от обиды. Ему, потомственному сталевару, труженику войны, подают Христа ради, как какому-то попрошайке.

* * *
Замполит госпиталя, которого Плужников просил об устройстве на работу, был знаком с руководством соседнего завода «Динамо». Но тогдашний директор не пожелал тратить время на калеку.

— Куда его нам? На руках носить, что ли. Для инвалидов артели созданы, пусть корзинки плетет.

Работники парткома завода посоветовали замполиту обратиться к главному инженеру Черничкину. Выслушав необычную просьбу, тот решил познакомиться с инвалидом, не оставлявшим своего намерения попасть на «Динамо», и только на «Динамо».

Секретарь, увидев безногого посетителя, бросилась открывать дверь кабинета главного инженера. Плужников очень рассердился на нее за эту непрошеную помощь. Он распахнул дверь сам.

Поднявшись навстречу въехавшему в кабинет на тележке Плужникову, инженер почувствовал смущение: да его же и не видно из-за стола, этого упрямого просителя. Но железное пожатие руки бывшего металлиста, без посторонней помощи взобравшегося на стул, прямой взгляд серых глаз, привыкших не мигая смотреть в огонь, изменили его мнение.

— Значит, на здоровье не жалуетесь?

— Да я как вол здоровый!

— А если до станка не дотянетесь?

— Табуретку подставлю.

— Ну а если, скажем, пить захочешь! — чувство смущения и острой жалости сменилось доверием к Плужникову, инженер перешел на «ты».

— Так люди ж кругом. Попрошу — дадут. — И посетитель, освоившись, подмигнул начальству. — Бери, инженер, не пожалеешь!

Вызвав по телефону мастера, главный инженер представил ему нового «ученика».

И вот в цехе, где ремонтировали электрические моторы, появился новый рабочий. Сидя на высоком столике, он упрямо наматывал виток за витком, меняя перегоревшую обмотку электромотора «Урал». Когда ему трудно было дотянуться до верхнего ряда, на подмогу спешила девушка обмотчица Зина Макарова, работавшая рядом:

— Дядя Ваня, давайте помогу!

— С одним условием, Зинуша: у тебя заест — меня позовешь на помощь. Идет?

Мастер Борис Михайлович Костин, тоже бывший фронтовик, недавно вернувшийся на завод, и бригадир Максим Миронович Иванов, проработавший в цехе больше четверти века, не могли нахвалиться усердием и способностями ученика. Очень скоро Иван Семенович получил четвертый разряд, его все чаще ставили в пример молодым. Даже в перерыв, когда рабочие дымили папиросками у окна, Плужников, зажав сигарету в углу рта, продолжал трудиться.

— Не жадничай, Семеныч, всех денег не заработаешь. Иди курить!

— Так я ж курю, не видите!

К вечеру мотор бывал закончен, дневная норма выполнена.

* * *
Первое время Плужников приезжал на завод прямо из госпиталя. В сорок шестом году мало строили новых домов, с жильем в столице было тяжело, и председатель райисполкома подчас вынужден был попросту прятаться от назойливых просителей. Плужников ездил, ездил к нему на прием и однажды не выдержал, взорвался.

— Довольно меня завтраками кормить, — объявил он секретарю. — Подавай мне председателя!

— Его нет, он уехал... Он в Моссовете, — лепетала девушка.

— А за дверью кто разговаривает?

Иван Семенович не любит распространяться о драматических подробностях своего объяснения с председателем райисполкома. Только на следующий же день Плужникову прямо в цех привезли ордер на жилье.

Когда Плужников заболевал, сидел дома с больничным листом, из цеха звонили товарищи:

— Как здоровье, Семеныч? Нет, нет, с планом порядок, справляемся. А вот если хорошо себя чувствуешь и скучно тебе одному — приезжай! Девчата при тебе веселей работают.

И Плужников, забыв про свой недуг, ехал на завод, ставший ему вторым домом. Он знал, что цеховая молодежь любит в свободную минуту послушать его рассказы о войне, он видел, что его личный пример дисциплинирующее действует на вчерашних ремесленников.

Но хоть и работает он на большом заводе, хотя теперь у него своя комната, нет полного покоя на душе. Нередко, заболев, Иван Семенович остается один. Правда, навещают товарищи по цеху, заглядывает на стук сердобольная соседка. Но кто поможет инвалиду длинной бессонной ночью, когда он сидя качается и качается до рассвета, как живой огромный Ванька-Встанька. Неужели только вино поможет хоть немного забыться?..

Прикатив после одной из бессонных ночей в райсобес, Плужников объявил:

— Слухайте меня, товарищи собесы! Пенсию вы мне дали — спасибо за это! Трудоустроили — тоже спасибо, правда, тут я и сам себе помог. Крыша над головой есть, не жалуюсь! Но как дальше-то жить, дорогие товарищи женщины?.. Жену бы нашли мне, вот что!

— Да где ж я тебе ее найду, Иван Семенович? — улыбнулась пожилая заведующая, привыкшая к выходкам беспокойного инвалида. — Разве что самой пойти за тебя?

— Не-е, ты для меня старенька, не обижайся!..

Слышала этот разговор и сотрудница райсобеса Антонина Николаевна Козлова. Присмотревшись ближе к Плужникову, она по-женски, чуть ли не по-матерински — она была немного старше Ивана Семеновича — поняла и пожалела его. Человек отдал Родине все, что мог, жена и сын отказались от него, а он не сдается — живет, работает. Да, он нервничает, даже скандалит порой — в его положении это понятно. Зато как хорошо он рассказывает о войне: не хочешь — заслушаешься! И меньше всего о себе говорит, будто не сам он первый герой войны...

Сначала Антонина Николаевна пожалела инвалида, потом привязалась к нему и сама не заметила, как полюбила по-настоящему. Они поженились, несмотря на то что мать Антонины Николаевны, старуха своенравная и властолюбивая, пришла в ужас от такого союза.

Не только соседи по квартире и друзья по работе, не только сотрудники районной библиотеки, куда Антонина Николаевна приходила за книгами для мужа, — самый воздух, кажется, радовался их согласной жизни.

Антонина Николаевна нередко читала мужу вслух книги и газеты, с удовольствием отмечая, как все больше развивается вкус Ивана Семеновича. Новая книга или кинофильм, жизнь Китая и пуск Волжской ГЭС — все касалось его, до всего ему было дело.

По вечерам Антонина Николаевна гуляла с ним в сквере у дома. Зная былую «слабость» мужа, она первое время встречала Ивана Семеновича у ворот завода в день получки. Случалось, она уводила его от подгулявших дружков или приглашала веселую компанию к себе: пусть уж выпьют дома, под грибки и огурцы ее соления. И не спала по ночам, когда острая боль подбрасывала искалеченное тело мужа. На руках носила ослабевшего от высокой температуры больного, прижимая к себе, как большого ребенка...

Кто оценит до конца ежедневный подвиг жены — друга!

* * *
Шли годы. Тракторы бороздили целину, распахивали межзвездную целину неустанные спутники, жизнь становилась лучше. Улучшался и быт семьи Плужниковых. Уже не на тележке, упираясь палочками в асфальт, катил Иван Семенович по утрам на завод — трехколесная мотоколяска становилась в шеренгу машин, на которых приезжали динамовцы. Уже не в общей коммунальной, а в отдельной однокомнатной квартире жили супруги: Иван Семенович получил квартиру в новом заводском доме.

И вот, когда супруги Плужниковы отпраздновали десятилетие свадьбы, когда, кажется, оставалось только жить и радоваться жизни, Иван Семенович получил восьмое, самое тяжелое свое ранение.

В этот день, осенью 1958 года, он почувствовал себя худо: болела голова, в висках стучали молоты. Отпросившись у мастера, Плужников покатил в заводскую поликлинику. По дороге он раздумал идти туда: не подняться ему в таком состоянии на второй этаж, пусть лучше жена вызовет врача на дом. Как в тумане, разыскал Плужников свою мотоколяску, включил мотор, поехал...

Давно закончился рабочий день, обед на плите перестоял, а Ивана Семеновича все не было. Встревоженная жена позвонила на завод. Узнав, что муж отпросился с работы еще в середине дня, Антонина Николаевна совсем расстроилась: не случилось ли чего серьезного? Она позвонила в милицию, в «Скорую помощь», принялась обзванивать больницы и приемные покои.

Плужникова отыскали только на второй день в Люберецкой больнице. Приехав туда, Антонина Николаевна нашла мужа без сознания в приемном покое. Голова его была перебинтована, лицо рассечено. Оказав инвалиду, пострадавшему в автоаварии, первую помощь, врач, похоже, махнул на него рукой, не веря в его выздоровление. И то сказать, даже у здорового человека, попавшего в такую передрягу, немного шансов выкарабкаться, а тут инвалид...

— Да и ваш ли это муж, гражданка, не путаете ль вы? — усомнился дежурный врач. — По моим сведениям, это наш, люберецкий, житель.

— Боже, разве я могу своего Ивана Семеновича с кем-нибудь спутать?! Умоляю, скажите: чем ему можно помочь?

Немногим могла помочь мужу убитая горем, плачущая женщина. Но в тот же день в больницу вихрем влетела Галя Лапшина, страхделегат цеха, где десять лет проработал Плужников. Как она напустилась на всех! Почему с пострадавшего не сняли рабочую спецовку — выходит, они заранее отказываются лечить его? Да знают ли они, какой человек к ним попал? Им придется отвечать перед целым коллективом завода, если они не спасут, не поднимут их Семеныча!

— Может, вы еще потребуете, чтобы мы ему новые ноги приста... — Врач замолчал под взглядом двух пар женских глаз — полных слез и муки глаз жены и негодующих глаз Гали.

В конце вторых суток Плужников пришел в сознание. Он так и не вспомнил, как столкнулся с грузовиком, подмявшим под себя мотоколяску. Ему не сказали, что от страшного удара переломаны кости глазницы, правый глаз серьезно поврежден, а кровоизлияние в мозг может привести в его состоянии к полной катастрофе.

Но врачи, осматривающие инвалида, на израненном теле которого, казалось, нет здорового места, не знали того, что успели хорошо узнать товарищи Плужникова по цеху и Антонина Николаевна: его железную волю. Не мог, не имел права погибнуть в результате нелепой автокатастрофы боец, которого за четыре года войны не смогли убить тонны выпущенного по нему врагами металла.

А давление крови все поднималось, достигая критического. Нужно было долбить кость, вынимать слезовой мешочек. Перед очередной тяжелейшей операцией, при которой нельзя даже сделать обезболивание, врачи боялись: выдержат ли нервы инвалида, не сдаст ли сердце?

— Вы за меня не бойтесь, люди добрые! — успокаивал их Плужников. — Когда надо, я нервы в кулак зажму. И сердце у меня ко всему привычное, выдержит.

— Если ты мне поможешь, Иван Семенович, я тебя вылечу! — твердо обещала врач Надежда Васильевна Хлебникова. — Знай: есть человек, который очень, очень любит тебя!

— Жинка? — не понял Плужников.

— Антонина Николаевна сама по себе, а я — сама по себе!

Врач говорила это от всей души: за время лечения она полюбила своего пациента за неистребимую волю к жизни, за его всегдашний оптимизм, за веру в будущее.

* * *
И поднялся с постели, справился со своей восьмой, самой тяжелой раной несгибаемый русский человек Иван Плужников. Как прежде, сидит он во главе стола, попивая крепкий чай, который так умело заваривает его супруга. В дверь стучит соседка: не надо ли чего купить — она собралась в магазин. Антонина Николаевна, прихварывающая последние дни, благодарит: только что ушла мать, давно уже примирившаяся с зятем, она помогла по хозяйству. А до нее приходили пионеры-тимуровцы со двора; один сидел до тех пор, пока не выиграл у Ивана Семеновича решающую партию в шахматы, другой унес домой в качестве образца шкатулку, сделанную Плужниковым: мальчик хочет научиться мастерить их.

Не умеет и минуты сидеть без дела этот рабочий человек. Выкатит во двор на прогулку, а там девчата роют траншею для водопровода.

— Дайте подсоблю, молодки! А то силушка по жилушкам переливается, девать некуда!

Людям, проходящим по двору, кажется, что ломом орудует здоровый человек, по пояс ушедший в землю от усердия.

И все чаще среди работы Иван Семенович заводит любимую: «Среди долины ровные...» Он поет не то чтобы очень голосисто или умело, но так душевно, как умеют петь русские люди. Соседи открывают окна послушать пение, а на душе Антонины Николаевны соловьи заливаются: хорошо, что он снова поет, значит, совсем на поправку дело пошло.

...Вечерком я сижу в гостях у Плужниковых. За столом разговор заходит о хороших людях — как же много верных друзей у супругов! Тут и товарищи по цеху, помогавшие Антонине Николаевне в самое трудное время болезни Плужникова, и врачи, восстановившие его здоровье (кроме Надежды Васильевны Хлебниковой, чаще других упоминается окулист Мария Кузьминична Бадзыма), и медсестры, которых он зовет по имени: Зина, Тома, Маша, и соседи по дому.

— А этого как звать, Тоня, который благоустройством в нашем районе заправляет? — силится вспомнить Иван Семенович.

— Михаил Иванович Гусев, — подсказывает жена.

Плужников объясняет мне: в день вселения в новый дом он минут пять промучался, осваивая высокую ступеньку подъезда, — никак не удавалось поставить на нее колесики тележки. Какой-то человек, выходивший из подъезда, видел его муки. А на другой день пришли рабочие и сделали рядом со ступенькой наклонный асфальтовый въезд. Как выяснилось, их прислал управляющий районным трестом благоустройства Гусев, между прочим, тоже инвалид войны.

И тут я вспоминаю о письме инвалида из Краснодара, которое специально прихватил с собой, идя в гости к Плужниковым. Мне хочется узнать, как Иван Семенович, именно он, отзовется на письмо товарища по несчастью.

Уже с первых строк длинного письма видно, что автор его — больной, не очень удачливый, изверившийся в людях и в жизни человек. Он не верит, например, что кто-нибудь захочет «морочить себе мозги» каким-то инвалидом и вникать в «мораль» его жизни. А мораль у него тоже больная.

«В сорок втором мне оторвало противопехотной миной левую ногу — это начало всех моих несчастий, — пишет он. — На фронте не успел отличиться и добиться каких-либо наград: совесть не позволяла самому напрашиваться на них, а то были бы обязательно». («Я, выходит дело, напрашивался?! — заметил на это Плужников. — Да ведь, когда перед строем командир вручал мне первый орден, я даже «служу Советскому Союзу» не мог сказать, до того слезы душили. За что, думаю, именно меня награждают? Разве я не то же самое делал, что и другие?»)

Сейчас краснодарец работает охранником на производстве, получает пенсию по инвалидности, имеет семью — жену и детей. Друзей у него нет, вообще он не любит людей. Единственное, что он любит, — это классическую музыку, но купить радиолу с пластинками ему не на что: «Жена на дыбы встает, если я только заикнусь о подобной роскоши». «Если найдется человек, который подарит мне эту вещь, — писал он в заключение, — то я, в благодарность за это, могу отказаться от своей человеконенавистнической морали и принять в жизни его мораль...»

Дослушав до конца, Антонина Николаевна возмутилась:

— Да он просто попрошайка, как те, кто по вагонам ходит. Только те по мелочи собирают, а этому, видите ли, патефон подавай!

Помрачневший Плужников перебил жену:

— Ты постой, погоди, Тоня! Нелегко, видать, человеку живется, вот и пал духом. Может, и с женой ему не повезло, кто знает... А насчет людей он зря брешет, что все плохие. — Плужников тяжело вздохнул и проговорил почти про себя: — Эх-ма, кабы денег тьма, купил бы деревеньку...

Выйдя на лестницу проводить меня, Антонина Николаевна объясняет причину расстройства мужа. Оказывается, Иван Семенович очень переживает, что не работает весь этот год.

Еще она просит меня отговорить мужа писать письмо Никите Сергеевичу. Года три назад, во время очередного приступа «холодной» войны, Иван Семенович поговаривал, что в «случае чего» будет проситься на фронт пулеметчиком: в артиллерию его больше не возьмут. Теперь, когда краснозвездный вымпел лежит на лунной поверхности, он всерьез подумывает о межпланетном полете. Дескать, с техникой он знаком, сила еще есть, и если уж кому рисковать во славу родной науки, то лучше ему, чем молодому здоровому человеку.

— Чего надумал, а? — сокрушается Антонина Николаевна. — Вы уж поговорите с ним при случае, только чтобы он не знал, что это от меня идет. Храбрится, а здоровье уже не то, одна я знаю... Мне он так дорог, так дорог!

* * *
После того как я в газете и по радио рассказал о жизненном подвиге Ивана Семеновича Плужникова и его жены Антонины Николаевны, у них появилось много новых друзей. В своей статье я сообщил читателям адрес супругов: Москва, Динамовская ул., 10, кв. 17. Пусть тот, кто пожелает, черкнет весточку этим хорошим людям. Ведь доброе слово, как и доброе дело, никогда не пропадет.

Еще до того, как пришли первые письма читателей, к Плужниковым стали заходить соседи по дому, не знавшие прежде, что в соседнем подъезде живет такой замечательный человек. После уроков прибежали пионеры-тимуровцы близлежащей школы, не раз игравшие в шахматы с Иваном Семеновичем.

— Что ж вы, дядя Ваня, никогда не рассказывали, какой вы герой? — опросили они с прямолинейной наивностью своего возраста. — А то мы думали, вы под трамвай попали, и ноги вам отрезало...

И вот девушка-письмоносец принесла первые послания москвичей. На другой день пришло девять писем, затем — девятнадцать, тридцать два, пятьдесят пять... Около шестисот посланий пришло в адрес Плужниковых, шестьсот новых друзей приобрели Иван Семенович и его жена!

Рядовые советские люди приветствовали неизвестного им доселе героя нашего времени. «Преклоняю свою старую шахтерскую голову перед вашим подвигом, Иван Семенович!» — писал москвич А. Танкилевич. «Вы, Иван Семенович, один из тех, перед которыми все мы в неоплатном долгу, — писали мать и дочь Черепахины из Костромы. — Мы вас не утешаем и не жалеем — таких, как вы, бесконечно уважают. А вашей верной подруге, замечательной русской женщине Антонине Николаевне, всегда готовы помочь, чем сможем».

Героя приветствовали ветеран революции, бывший матрос «Авроры», ныне персональный пенсионер И. Ващук из Артемовска и школьница О. Хальфеева из Казани, группа инвалидов, отдыхающих в санатории под Миргородом, и коллектив механического цеха завода «Запорожсталь», солист радиокомитета В. Нечаев и писатели, приславшие свои книги с автографами. Супруги Остапенко из Бaтуми — и не одни они — приглашали Плужниковых к себе погостить. Школьники слали самодельные шкатулки, орехи, фрукты. Пришли приветы из Болгарии, Чехословакии, Китая...

В заключение стоит еще раз ненадолго вернуться к письму из Краснодара. Читая письма инвалидов, видишь, что нередко их жалобы справедливы и обоснованны. Может быть, и краснодарец стал Фомой неверующим после того, как его незаслуженно обидели, не помогли ему. Как же приятно и удивительно было получить новое его письмо. Инвалид из Краснодара благодарил за то, что его фамилия не была оглашена в печати. Ведь первое свое письмо он написал «под влиянием минуты», в «обличительском порыве, когда все кажется черным и мрачным». За то небольшое время, которое прошло с момента отправки письма, он получил от горсовета новую квартиру, дошла его очередь и на мотоколяску. Замечу, что это произошло до публикации статьи о Плужникове, где упоминался краснодарец.

* * *
У Ивана Семеновича и Антонины Николаевны Плужниковых сейчас много друзей, они не забывают поздравить супругов с праздником, забегают к ним на квартиру в свободный час. Но разве не точно такие же Плужниковы живут рядом с тобой, дорогой читатель, на твоей улице, в твоем доме? Инвалид войны и труда — твой товарищ, попавший в трудное положение. Не обижай его подачкой. Лучше поддержи добрым словом, помоги ему добрым делом. Это твой и мой святой долг!

style='spacing 9px;' src="/i/73/181373/img_17.jpg">

НЕТ, НЕ ОТЛЕТАЛСЯ!


1
Несколько лет назад мне пришлось знакомиться с работой литературного объединения при редакции евпаторийской газеты «Советская здравница». После рабочего дня в кабинете ответственного секретаря собрались местные поэты, очеркисты, прозаики — все больше молодые люди. Они читали свои произведения и тут же яростно терзали друг друга или так же неумеренно превозносили один другого.

Человек, читавший отрывки из своих фронтовых воспоминаний, резко отличался от большинства присутствующих. Было ему уже за сорок, энергичное худощавое лицо перерезал старый шрам, немножко тянувший вверх и в сторону верхнюю губу; так тянет ткань платья неудачный стежок. По всему было видно, что автор, похожий на мастерового человека в своей синей косоворотке, заправленной в темные брюки, многое в жизни видел и пережил.

А читал он, надо сказать, весьма неумело, словно задался целью испортить впечатление от интересного материала. Может быть, это происходило от естественного для начинающего смущения.

Большинство литкружковцев не были на фронте. Некоторые из них родились уже после войны. Воздушные баталии мало волновали их, фамилия дважды Героя Советского Союза Сафонова, чаще других упоминавшаяся во время чтения, ничего им не говорила.

А мне в этой редакционной комнате вспомнилось, что в первый год войны я слышал или читал, как Сафонова, знаменитого на Севере летчика, подбил немецкий ас, «король неба». Гитлеровец летал на машине совершенной конструкции, подаренной ему лично Герингом. Он, как правило, не вступал в бой, суливший неприятности, а предпочитал наносить последний смертельный удар если не из-за угла, то из-за облака. Не потому ли на его счету было около ста сбитых самолетов.

Вспомнив все это, я наклонился к ответственному секретарю редакции и спросил фамилию выступающего. «Это Герой Советского Союза Захар Артемович Сорокин!» — сказал он.

Выйдя на улицу вместе с Сорокиным, я поинтересовался: не помнит ли он, кто из советских летчиков сбил фашистского аса?

— Вы имеете в виду Мюллера? — оживился Сорокин. — С тех пор как погиб Борис Феоктистович Сафонов, мы, летчики-полярники, за этим Мюллером особенно охотились. Здорово летал, подлец, но от моей пятерки не ушел. — Он усмехнулся, отчего шрам пополз вверх. — Ух, и расстроился, гадюка, когда ему меня показали. Я тогда еще только заново ходить учился...

Я невольно перевел глаза на ноги своего спутника. По походке нельзя было предположить, что у него протезы. Пожалуй только спускаясь по лестнице, он ставил ногу особенно бережно, словно боялся поскользнуться.

В этот теплый вечер, сидя на лавочке в приморском сквере, я услышал историю Сорокина.

2
Детство героя и первые годы его сознательной жизни типичны для нашего современника — ровесника революции. Захар Сорокин родился в семье крестьянина-печника в селе Глубоком под Новосибирском. Первый самолет, довольно примитивный по нынешним понятиям моноплан, поразил воображение крестьянского паренька. И вот уже сделана модель планера в школьном авиакружке.

В 1934 году Захар Сорокин стал комсомольцем. Ученик ФЗУ в Тихорецке, куда переехала его семья, по призыву комсомола пошел в аэроклуб. Сначала он планерист, затем — учлет дорожно-транспортного аэроклуба. Несколько лет напряженной учебы, и Сорокин добивается свершения самых сокровенных своих желаний: он летчик-истребитель Военно-воздушных сил Черноморского флота.

В тот год из Испании возвращались обстрелянные воздушные бойцы, их летные куртки украшали новенькие боевые ордена. Они рассказывали захватывающие истории о встречах в небе над Мадридом с фашистскими стервятниками, о победах и поражениях... Молодые летчики, слушая ветеранов, понимали: в грядущих боях и им придется встретить в воздухе самолеты с паучьей свастикой.

В начале Отечественной войны сибиряка Захара Сорокина, привыкшего к суровому климату, направили на Север. Летчики день и ночь охраняли от нападений врага морские транспорты с оружием и продовольствием.

Сорокину повезло: он попал в эскадрилью знаменитого североморского аса Сафонова, чье имя наводило страх на врагов и любовно повторялось его соратниками...

Жаркий июль 1941 года. Первые воздушные бои в небе Заполярья. Захар Сорокин летит ведомым, прикрывая машину командира группы капитана Кухаренко. В азарте боя, видя, как правую плоскость самолета прошила пулеметная очередь пронесшегося рядом «мессершмитта», Сорокин забывает о своем ведущем и яростно атакует уходящего гитлеровца. На предельной скорости приблизившись к врагу, он ловит его в сетку прицела и расстреливает длинной очередью.

— Ура! Ура! — кричит он, видя, как «мессершмитт», дымя, идет вниз.

А на земле летчика ждет разочарование.

— Так не воюют, — строго говорит ему Сафонов. — Вы оставили своего командира без прикрытия, сами в одиночку вступили в бой. Хорошо еще, что так обошлось, могло быть хуже. — И вывод командира эскадрильи: — За то, что сбили самолет противника, благодарю, а за то, что нарушили устав, бросили в бою ведущего, — пять суток ареста...

У Сорокина было время подумать о своей ошибке. Бой — дело коллективное. Не из-за ошибок ли, подобных той, которую допустил он, часть в последние дни потеряла трех летчиков...

Первый бой многому научил Сорокина!

Быть может, именно благодаря этой суровой учебе, благодаря возросшему мастерству и чувству ответственности, Захару Сорокину удалось вскоре отличиться в беспримерном воздушном поединке, который золотыми буквами вписан в историю Отечественной войны.

Семерка советских «ястребков» смело вступила в бой с пятьюдесятью двумя самолетами противника — бомбардировщиками и истребителями. Внезапность атаки, отличная маневренность и товарищеская взаимовыручка привели к тому, что пять самолетов врага нашли в этот день гибель на скалистых сопках Заполярья. Все семь наших летчиков благополучно вернулись на аэродром.

— Командир полка слышал по радио, как фашисты кричали в эфир, что их окружила вся североморская авиация, — улыбаясь, сказал летчикам Сафонов, разбирая этот бой.

За отвагу в бою командиру эскадрильи Сафонову было присвоено звание Героя Советского Союза. Несколько его летчиков, в том числе Захар Сорокин, получили боевые ордена.

3
25 октября 1941 года, сбив вражеского «мессера», Сорокин почувствовал тупой удар в правое бедро: незамеченный им второй стервятник, вынырнув из облаков, настиг летчика пулеметной очередью.

Не сумев выпустить поврежденное шасси, Сорокин с трудом посадил подбитый, дрожащий, как в лихорадке, истребитель на лед озера. Отдышавшись, стал ощупывать раненую ногу. Вдруг послышался лай собаки. Что за наваждение? Сдвинув стеклянный фонарь кабины, летчик увидел громадного дога. Пес, надрываясь от ярости, старался допрыгнуть до него.

А, вот оно что! Гитлеровские летчики нередко брали в полет собак. В случае вынужденной посадки обученный пес мог пригодиться.

Летчик выстрелил. Дог завертелся на месте, царапая лапами снежный наст. Но где же хозяин собаки?

Высунувшись из кабины, Сорокин заметил подбегающего человека в немецкой летной форме с парабеллумом в руках. Советский пилот успел выстрелить первым; хватаясь за живот, враг повалился лицом в снег.

Сорокин спрыгнул на лед. У берега озера он разглядел силуэт самолета — того самого, который он подбил в бою. Но второго гитлеровского летчика, подкравшегося из-за подбитого советского «ястребка», заметил слишком поздно.

Взмахнув рукой, вражеский летчик рассек финкой лицо Сорокину. От нестерпимой боли тот упал, потеряв на миг сознание.

Очнувшись, Сорокин почувствовал, что гитлеровец, лежа на нем, старается просунуть пальцы под меховой воротник летной куртки. Если не пересилить противника, все будет кончено! Сорокин здоровой ногой что есть силы ударил его в низ живота. Гитлеровец свалился без чувств. Повернувшись на бок, Сорокин дотянулся до пистолета и разрядил его в поверженного врага.

С трудом взбираясь по склону сопки, летчик вспомнил о бортпайке — без пищи не добраться до своего аэродрома. Пришлось вернуться за продуктами. Впрочем, галеты он так и не смог есть: передние зубы у него были выбиты, десны кровоточили. Лишь шоколад, кусочек за кусочком, удавалось протолкнуть в узкую щель рта.

Сильный ветер дул в лицо, снежные заряды слепили глаза, мороз доходил до 40 градусов, но поначалу раненый не ощущал холода. Ему хотелось даже сбросить тяжелую куртку, стеснявшую движения.

Серая стена надвинулась на него — началась пурга. Потом вокруг снова посветлело. И опять снежная стена впереди. Раза два над головой слышался знакомый гул моторов. Сорокин знал: верные товарищи ищут его. Но кто заметит с воздуха одиноко бредущего пешехода — песчинку среди бескрайней снежной равнины?

Человек полуспал на ходу. Однажды сквозь дрему он увидел близко от себя худого, со свалявшейся шерстью зверя. Еще одна собака? Нет, волк, настоящий волк!.. Зверь не приближался, но и не отдалялся. Летчик выстрелил в него из ракетницы. После второй ракеты волк куда-то исчез и больше не появлялся.

На третьи сутки пути, переходя ручей, летчик провалился по колени в занесенную снегом полынью. Выбравшись, он не чувствовал ног, но упрямо продолжал брести вперед. Как он шел на отмороженных ногах, Сорокин не понимал. Он знал одно: остановиться, присесть хоть на минуту в снег — смерть. Стоило ли выдержать два таких боя, в воздухе и на земле, чтобы замерзнуть?..

Он сбился с пути. Лишь через пять суток пограничники подобрали на морском берегу ползущего на четвереньках, полузамерзшего, выбившегося из сил человека.

Когда Сорокина доставили в медсанбат, пальцы обеих ног были черными: начиналась гангрена. Пришлось срочно ампутировать ступни.

4
Долгие недели лечения в госпитале, состояние беспомощности и душевной депрессии... А потом упорные хлопоты, чтобы ему, инвалиду, разрешили вернуться в строй.

Министерство Военно-Морского Флота отправило летчика на медицинскую комиссию. Если признают годным — будет летать снова. И вот знаменательный документ, обрадовавший Захара Сорокина больше любой награды:

«В порядке индивидуальной оценки старший лейтенант Сорокин З. А. признан годным к летной работе на всех типах самолетов, имеющих тормозной рычаг на ручке управления».

Весною 1943 года Сорокин вернулся в осиротевший сафоновский полк: дважды Героя Советского Союза Бориса Феоктистовича Сафонова уже не было в живых.

Кажется, с этих пор Сорокин стал видеть во сне и наяву машину фашистского аса с бубновым тузом на хвосте. В одно апрельское утро его эскадрилья наконец встретила «туза» в воздухе. Командир эскадрильи Сорокин вместе с прикрывавшим его лейтенантом Бокием бросились в атаку. Противник был искусный, но победили ярость и упорство. Получив смертоносную очередь, враг стал пикировать на землю.

Гитлеровец оказался неплохим спортсменом: после посадки он умудрился пройти на лыжах почти сто километров, пока его не задержали пограничники.

Старший лейтенант сидел в кабине своего истребителя в боевой готовности «номер один», когда командир полка вызвал его полюбоваться подбитой «пташкой». Фашистский ас даже не посмотрел в сторону человека в летной форме, тяжело переставлявшего ноги в унтах.

— Объясните этому... Мюллеру, кто его сбил, — сказал командир переводчику-майору.

Выслушав переводчика, гитлеровец отрицательно затряс головой:

— Меня сбил американский ас!

В ту пору среди фашистов ходили легенды об иноземных асах, якобы служивших у русских.

Сорокин так рассердился, что шрам на его лице побагровел.

— Переведите этому паразиту, товарищ майор, что мы атаковали его на высоте семь тысяч метров, заставили снизиться, потом я зашел с левой полусферы, Бокий — справа...

Впервые Мюллер казался заинтересованным, он задал несколько вопросов, уточняя подробности. Переводчик не понадобился — Захар Сорокин руками показал немцу, как его сбили русские. Фашистский ас вынужден был признать, что его молодой противник знает этот бой как непосредственный участник, больше того — как победитель.

— А теперь сними унты, Сорокин, покажи ему свои ноги, — предложил командир.

У фашиста от изумления отвалилась нижняя губа, когда он увидел обрубки ступней...

Во время войны Захар Сорокин сбил 18 самолетов противника. Он был удостоен звания Героя Советского Союза, награжден орденом Ленина и тремя орденами боевого Красного Знамени. Отважный летчик получил и Британский крест за храбрость — его вручали лучшим из лучших наши тогдашние союзники по борьбе с гитлеризмом.

После победы Захар Артемович вернулся в Крым, поселился в том же маленьком домике в Евпатории, где его застала война. Первые годы он продолжал работать в авиации, передавая свой боевой опыт молодежи. Пришел день, грустный для боевого пилота день, когда его перевели в запас. Инвалид Отечественной войны Сорокин стал пенсионером.

Но коммунист Сорокин не мог сидеть без дела. Что-что, а технику он знал отлично! Захар Артемович стал работать на автобазе местного совнархоза, научился водить машину с управлением, переделанным на ручное.

5
Несколько лет назад Герой Советского Союза Михаил Васильевич Водопьянов, будучи в Крыму, узнал о Сорокине и встретился с ним. После их бесед Водопьянов написал очерк «Сибирский характер», рассказывающий о подвиге «северного Маресьева». Впервые после войны Захар Сорокин снова увидел свое имя в печати, и это взволновало его.

Прочитав очерк, жена проговорила:

— Послушай, Захар, ведь то же самое ты не раз мне рассказывал.

— Ну и что? То рассказывал, а то пером написано. Михаил Васильевич не только летчик, он еще и писатель, драматург. Я до войны в Доме офицеров видел его пьесу о покорителях полюса.

— Не боги горшки обжигают. С чего-то и Михаил Васильевич, наверно, начинал. Садись-ка, Захар, за работу! Не для газеты пиши — для меня пиши, для ребят наших, — настаивала жена. — Как Алеша любит твои рассказы! А ведь дети — лучшие ценители, самые строгие...

Захар Артемович и сам знал, что умеет неплохо рассказывать. Работая агитатором Евпаторийского горкома партии, он видел, как заслушиваются люди, особенно молодежь, его рассказами о войне, о воздушных схватках в небе Заполярья, о боевых друзьях-сафоновцах.

Непокорной казалась поначалу рука, привыкшая к штурвалу самолета. Но было свободное время, была горячая вера жены-друга, и было огромное желание поведать обо всем пережитом людям. Как недосягаемый образец перед ним лежал рассказ «В снегах» одного из старейших советских писателей — Сергеева-Ценского, написанный еще в 1941 году по простой газетной заметке, в которой сообщалось о подвиге лейтенанта Захара Сорокина. Откуда старик писатель знал все, о чем думал в бою летчик? Почему его рассказ волнует до сих пор?

Много было испорчено бумаги до той поры, как Сорокин решился зайти в редакцию «Советской здравницы». О том, как начинающий автор читал первые страницы своих фронтовых воспоминаний, я уже рассказал в начале очерка.

О жизни и подвигах Сорокина я написал в «Литературной газете».

Захар Артемович стал получать письма с разных концов страны. Рабочие, воины Советской Армии, школьники просили бывшего летчика рассказать подробнее, как он рос и жил, учился и воевал...

Поддержка читателей еще больше подстегнула Захара Сорокина. К сожалению, никаких записей и дневников в годы Отечественной войны он не вел — на это не хватало времени. Но в памяти навсегда сохранились образы боевых товарищей-однополчан — и тех, кто не дожил до светлого дня победы, и тех, кто занимается ныне мирным трудом или продолжает охранять границы Родины. В ночные часы, когда не шел сон, казалось, оживали павшие друзья, говоря: «Не забудь и нас, Захар, помяни дружеским словом!».

И вот в 1958 году вышла первая книжка фронтовых воспоминаний Захара Сорокина под знаменательным названием: «Нет, не отлетался!».

Два с лишним года назад Захар Артемович переехал на родину своей жены — в Москву. В канун годовщины Дня Победы ветерана Великой Отечественной войны видели телезрители Москвы. Весь Советский Союз, весь мир слышал в мае 1960 года его голос из зала имени Чайковского, где он выступал на общемосковском собрании в защиту мира.

Захара Сорокина узнали столичные студенты и текстильщики, труженики Урала и покорители целинных земель. Все чаще в газетах и журналах появлялись его статьи. Немало откликов в Англии вызвало выступление кавалера Британского креста за храбрость, Героя Советского Союза Сорокина в газете «Москоу ньюс» — он обратился с открытым письмом к своим бывшим коллегам по северному флоту — английским летчикам: «Где вы, мои друзья по оружию?».

Велика общественная нагрузка этого неутомимого человека, не считающего себя «отлетавшимся».

Захар Артемович — приятнейший собеседник, гостеприимный хозяин, счастливый муж и отец: у него трое детей. По цветущему виду этого сорокашестилетнего мужчины и не предположить, что он — инвалид. Но я сам видел градины пота, катившие по лицу Сорокина, когда он стоял на трибуне, заканчивая свое выступление перед студентами Московского текстильного института (он не умеет, да и не желает разговаривать с аудиторией сидя). Я помню, как Сорокин, поднявшись ко мне домой на пятый этаж, попросил разрешения снять башмаки и с облегчением вытянул под столом ноги: сквозь носки проступила кровь...

Писатель А. Макаренко еще задолго до войны задумывался над природой советского патриотизма, над истоками героизма наших людей. Он писал:

«Да, у нас есть Герои Советского Союза, но, посылая их на подвиг, наше правительство не устраивало им особого экзамена. Оно выбирало их из общей массы граждан. Завтра оно пошлет на подвиг миллионы людей и не будет сомневаться в том, что эти миллионы обнаружат такую же нравственную высоту. В уважении и любви к нашим героям меньше всего морального удивления. Мы любим их потому, что солидарны с ними, в их подвиге видим обязательный для нас практический образец и для нашего поведения».

Сам Захар Сорокин не находит ничего исключительного в своей судьбе. Разве не так же сражался, не тем же самым живет и дышит его боевой коллега Алексей Маресьев? Разве не стал Героем Социалистического Труда безногий комбайнер Прокофий Нектов? Разве не встал к станку искалеченный герой войны артиллерист Иван Плужников? Каждый из них мог бы по праву повторить счастливые слова Сорокина:

— Нет, не отлетался!


Оглавление

  • СЕРДЦЕ СЕРЖАНТА
  • МАШЕНЬКА БЕЛЕНЬКАЯ
  • ГЕРОЙ
  • ВСТРЕЧА В БИБЛИОТЕКЕ Рассказ в письмах
  • ЕГО НЕВЕСТА
  • ВОТ ОНА КАКАЯ, ЛЮБОВЬ!
  • ОТЕЦ
  • ВОСЬМОЕ РАНЕНИЕ ИВАНА ПЛУЖНИКОВА
  • НЕТ, НЕ ОТЛЕТАЛСЯ!