КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Любить [Жан-Филипп Туссен] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Жан-Филипп Туссен Любить

Зима

I

~~~
Я обзавелся пузырьком с соляной кислотой и постоянно носил его при себе с мыслью в один прекрасный день выплеснуть содержимое кому-нибудь в рожу. Надо будет просто открыть флакончик, флакончик дымчатого стекла из-под перекиси водорода, прицелиться, чтоб в глаза, и дать деру. Странно, но я чувствовал себя умиротворенным, с тех пор как раздобыл эту склянку с едкой янтарной жидкостью, придававшей пикантность моему времяпрепровождению, а мыслям — остроту. Только вот Мари беспокоилась — возможно, не без оснований, — как бы кислота в конечном итоге не угодила в мои собственные глаза и не отравила взгляд. Или в рожу ей, в ее заплаканное уже много недель лицо. Не думаю, отвечал я, отнекиваясь с милой улыбкой. Не думаю, Мари, и, не спуская с нее глаз, поглаживал горлышко и бока флакончика в кармане куртки.


Плакать Мари начала, когда мы еще даже не поцеловались. Это было в такси семь с лишним лет назад, она сидела в сумрачном салоне рядом со мной, и по ее зареванному лицу пробегали неясные тени набережной Сены и желтые и белые отсветы фар проносившихся навстречу автомобилей. Мы тогда еще ни разу не поцеловались, я еще не взял ее за руку, ни словом не обмолвился о любви — а разве я когда-нибудь говорил ей о любви? — я смотрел, как она плачет, взволнованный этим и растерянный.


Та же сцена повторилась несколько недель назад в Токио, только теперь мы расставались, расставались навсегда. Такси везло нас в отель «Синдзюку», где мы остановились утром того же дня, ехали молча, Мари беззвучно рыдала, она икала и тихо-тихо всхлипывала у меня на плече, беспорядочными отрывистыми движениями утирая слезы тыльной стороной ладони, тяжелые слезы печали, уродовавшие ее и оставлявшие на лице подтеки черной туши, между тем как семь лет назад, в нашу первую встречу, по щекам ее невесомо струились чистые, легкие, словно пена, слезы радости. Печка в такси шпарила вовсю, Мари стало жарко до дурноты, и она принялась раздеваться, с усилием стягивая с себя длинное черное кожаное пальто, изворачиваясь на заднем сиденье, корча недовольные гримасы, точно злилась на меня за причиняемые неудобства, тогда как я, черт побери, был уж никак не виноват, что в салоне такая парильня, ей уместнее было бы пожаловаться водителю, чья фотография с именем и фамилией красовалась на видном месте на панели управления. Мари, оттолкнув меня, положила пальто между нами, затем сняла свитер, свернула трубочкой. Она осталась теперь в помятой белой блузке, выпроставшейся кое-где из-под брючного ремня и распахнутой на груди так, что виден был черный бюстгальтер. Мы всю дорогу ехали молча, зато по радио непрестанно звучали в полумраке загадочные и жизнерадостные японские песни.


Такси остановилось у дверей отеля. Семь лет назад в Париже я предложил Мари выпить по рюмочке, если еще найдется открытая забегаловка поблизости от Бастилии, на улице Лапп, Рокетт, Амло или, может, Па-де-ля-Мюль, не важно. Мы долго блуждали в потемках по всему кварталу от кафе к кафе, с одной улицы на другую и очутились в итоге на Сене, на острове Сен-Луи. Той ночью мы поцеловались не сразу. Нет, не сразу. Кому же не приятно продлить сладостные минуты, предшествующие первому поцелую, когда два существа, которых влечет друг к другу, уже решили, каждый про себя, что поцелуются, уже их глаза это знают, улыбки угадывают, губы и руки предчувствуют, но они, эти двое, все оттягивают дивное мгновение?


В Токио мы немедленно отправились в номер, прошли, не говоря ни слова, через огромный пустой холл, где сверкали хрустальные люстры, трио ослепительных люстр, тихо шатнувшихся на наших глазах в ту самую минуту, когда мы входили в отель, они качнулись, как соборные колокола, и отряхнулись у нас над головами с тихим звяканьем хрусталя, сопровождавшим неудержимый отчаянный ропот мировой материи, сотрясший пол и стены, а потом, когда миновала волна, дрогнул свет на потолке, и на мгновение отель погрузился во тьму, после чего все еще качающиеся люстры зажглись одна за другой и стали успокаиваться, подрагивая тысячами постепенно замирающих пластинок из прозрачного стекла. Стойка администрации пустовала, не было никого и в лифте, неспешно поднимавшем нас под своды атриума, где в прозрачной кабине мы ехали рядом и молчали, Мари стояла вся в слезах, держа на руке черное кожаное пальто и свитер, и все глядела на люстры, никак не желавшие угомониться после легкого землетрясения, такого слабого, что мне подумалось, уж не в наших ли сердцах оно произошло. Бесконечный беззвучный коридор на этаже, бежевый ковер, оставленный перед одной из дверей сервировочный столик с беспорядочными остатками ужина и небрежно брошенной на грязную тарелку салфеткой. Мари шла впереди меня, устало поникшие плечи, обессиленная рука, скользящая по коридорной стене. Я догнал ее у самого номера, вставил магнитную карту в замок, открыл дверь. В каждый из этих двух вечеров — тогда в Париже и теперь в Токио — мы занимались любовью, в первом случае — в первый раз, во втором — в последний.


Да, но сколько раз мы занимались любовью в последний раз? Не знаю. Часто. Часто… Я закрыл за собой дверь и смотрел, как Мари с черным кожаным пальто и свитером на руке идет по комнате, пошатываясь от усталости, в белой, выбившейся из брюк блузке — эта растерзанная блузка не будет давать мне покоя, пока Мари ее не снимет, и тогда останется только лицо Мари, крепко сжатое моими руками, ее горячие виски у меня под ладонями, — я смотрел, как она, засыпая на ходу, проливает медленные неутолимые слезы, и думал, что сегодня ночью мы все-таки займемся любовью и это будет душераздирающе. Мы не включили свет, ни верхний, ни на тумбочке, и в широкое окно гостиничного номера нам открылся вид на сверкающий в ночи административный район Синдзюку и на расположенный совсем близко, так близко, что пропорции деформировались до неузнаваемости, левый бок гигантского здания Токийской мэрии архитектора Кэндзо Тангэ. Внизу, в нескольких метрах от окна, тенью лежалая плоская крыша, сплошь утыканная вертикальными стойками неоновых ламп, невозмутимо мигавших во тьме, подобно сигнальным огням самолета, и размытые отблески красноватым, черным, лиловым пунктиром вливались в комнату, окрашивая стены застенчивым румянцем, от которого слезы на щеках Мари загорались инфракрасными лучами, превращаясь в прозрачную абстракцию. Она шла вдоль широкого окна, в темноте угадывались ее заплаканные глаза, незапятнанной белизны полурасстегнутая блузка мерцала через равные промежутки времени небывалым сангинным светом, приглушаемым пульсирующими вспышками неоновых ламп на крышах. Я шагнул к ней и тоже стал смотреть на густой раскидистый сноп величественных башен и офисных зданий, высившихся перед нами во мраке и с высоты своих этажей, казалось, лично досматривавших отведенный им административный участок тишины и ночи, меж тем как мой взгляд медленно скользил с Сумитомо Билдинг на Мицуи Билдинг, Сентер Билдинг и отель «Кэйо Плаза». Почему ты не хочешь меня поцеловать? — тихо спросила Мари, уставившись вдаль с каким-то упрямым выражением на лице. Я продолжал смотреть в окно и ничего не отвечал. Потом ответил нейтральным и на удивление спокойным тоном, дескать, никогда не говорил ей, что не хочу ее целовать. Тогда почему ты меня не целуешь? — сказала она, подойдя ближе и положив руку мне на плечо. Я напрягся, по возможности ласково отвел ее руку и снова стал всматриваться в ночной город. Потом произнес тем же спокойным, чуть ли не безучастным протокольным голосом: я также не говорил, что хочу тебя поцеловать. (Этот поцелуй запоздал, Мари, теперь уже слишком поздно.) Стоя перед окном, она устремила на меня долгий взгляд. Пойдем спать, Мари, сказал я, пойдем спать, уже поздно, — дрожь усталости и раздражения пробежала по ее плечу. Я хотел еще что-то добавить, но сдержался, промолчал и нежно взял ее за локоть, она же резко отдернула руку. Сказала: ты меня больше не любишь.


Семь лет назад она объяснила мне, что никогда ни с кем не испытывала такого чувства, такого волнения, такого прилива нежной и теплой грусти, какие охватили ее от простого и, казалось бы, ничего не значащего движения моей руки, когда во время ужина я медленно-медленно, осторожно-осторожно, но вместе с тем в нарушение всяких приличий, поскольку мы были едва знакомы и только однажды встречались ранее, соединил наши бокалы и, чуть наклонив свой, сблизил их округлые бока, неслышно звякнул краешками, словно бы начав чокаться, но так и не чокнувшись, то есть поступил, как объяснила мне она сама, предельно предприимчиво, деликатно и выразительно, проявив одновременно ум, нежность и стиль. В ответ она улыбнулась, а позднее призналась, что полюбила меня именно в эту минуту. Мне удалось передать ей ощущение красоты и сообразности жизни, которые она так остро переживала в моем присутствии, передать не словами, не взглядом и не поступками, а лишь одним изящным движением тихонько — метафорой деликатности — потянувшейся к ней руки, отчего она вдруг почувствовала себя в полнейшем согласии с миром и смогла несколько часов спустя сказать с такой же дерзостью, такой же наивно-нагловатой непосредственностью: жизнь прекрасна, любовь моя.


Мари сняла блузку, уронила ее к ногам перед окном гостиничного номера и полуобнаженная, в одном тонюсеньком черном кружевном бюстгальтере, который мне так нравился, подошла к кровати и зажгла лампу на тумбочке. Только теперь я увидел, в каком невообразимом беспорядке мы оставили номер, уходя на ужин: при тусклом, приглушенном абажуром свете настольной лампы покоились на ковре десятки открытых чемоданов, около ста сорока килограммов багажа — ровно столько Мари зарегистрировала, когда мы вылетали из аэропорта Руасси, восемьдесят килограммов лишнего веса, которые она не моргнув глазом оплатила у стойки авиакомпании, — раскиданного по комнате: восемь набитых железных чемоданов, четыре совершенно одинаковых сундука с образцами платьев ее последней коллекции плюс набор особых, из ивовых и стальных прутьев, корзин, предназначенных для перевозки произведений искусства, там поместились экспериментальные туалеты из титана и из кевлара, созданные ею для выставки современного искусства, которую ей предстояло в ближайший уик-энд открыть в галерее «Контемпорари арт спейс», это район Синагава. Мари была художницей и модельером, несколько лет назад она создала в Токио собственную марку «Аллонз-и аллонз-о». Я смотрел на нее, она лежала на кровати лицом вниз среди платьев, смяв их своим телом, и выдохшаяся ткань спадала на пол ленивыми каскадами, а Мари, любовь моя, плакала, уткнувшись лицом в матерчатые воланы, путавшиеся с ее волосами. Не так давно у нее умер отец, совершенно разные слезы переполняли ее сердце и уже много недель непрестанно изливались в беспорядочный поток наших жизней, слезы грусти и любви, горя и удивления. Вокруг нее, словно на подиуме, красовались платья; чопорно застывшие в своих прозрачных чехлах, нарядные, высокомерные, декольтированные, соблазнительные и броские, пурпурные, бледно-багряные, они висели на дверцах шкафа и на импровизированных плечиках, теснились рядком на двух переносных стойках, которые Мари расставила в гостиничном номере, уподобив его артистической уборной, или просто лежали, аккуратно расправленные, на стульях и подлокотниках кресел. В полумраке комнаты я смотрел на кольцом обступившие полуобнаженную фигуру Мари бесплотные платья, где затененные, где отливающие огнем, и в моей усталой голове — я чувствовал себя бесконечно усталым, сломленным перепадом во времени — рисовался флакончик с соляной кислотой, спрятанный у меня в несессере.


Укладывая вещи перед отъездом, я долго раздумывал, как провезти пузырек с кислотой в Японию. О том, чтобы держать его в кармане, не могло быть, разумеется, и речи, обнаружили бы при посадке или на таможенном контроле, и я не сумел бы объяснить его происхождение и свойства, откуда он у меня и как я собирался его употребить. С другой стороны, я боялся класть его в чемодан, дабы не пришлось потом созерцать осколки стекла и одежду, разъеденную кислотой. В конце концов я, плюнув на все, — невинное обличье пузырька с перекисью, несомненно, служило ему наилучшей маскировкой, — поместил его в одно из трех отделений несессера под отстегивающийся ремешок, где он оказался между флаконом одеколона и пачкой бритвенных лезвий. В моем несессере уже не раз находили приют самые разнородные предметы: зубная паста и щипчики для ногтей, мед и пряности, деньги в конвертах из крафт-бумаги, не говоря уже о комплектах непроявленных фотопленок, компактных черных с синим кассетах «Ilford FP-4» и черно-зеленых «Ilford HP-5», которые требовалось более или менее тайно вывезти из той или иной страны. Вот и пузырек с соляной кислотой благополучно добрался из Парижа в Токио, не вызвав ни у кого подозрений.


В тот день, когда Мари предложила мне отправиться с ней в Японию, я понял, что она готова в полукругосветном путешествии сжечь последние запасы нашей любви. Не проще ли было бы, коль все равно нам суждено расстаться, воспользоваться ее давно запланированной командировкой для установления дистанции между нами? Можно ли считать совместную поездку наилучшим выходом, наилучшим способом порвать отношения? В определенной степени — да: близость нас друг от друга отталкивала, расстояние соединило бы. Наши чувства были так хрупки и раздерганны, что только разлука могла нас сблизить, а тесное соприкосновение, напротив, расширяло образовавшуюся пропасть. Отдавала ли она себе в этом отчет, когда предлагала мне лететь с ней в Токио, позвала ли она меня специально для того, чтобы спровоцировать разрыв, — не знаю, не думаю. Подозреваю, правда, что, приглашая меня сопровождать ее в Японию, она втихую лелеяла по крайней мере две задние, то есть, бесчестные, мысли, полагая, во-первых, что я не смогу принять приглашения (по целому ряду причин, в особенности по одной, о которой не хочется говорить), а главное, отлично сознавая разницу наших статусов во время этой поездки, когда она будет осыпана почестями, загружена встречами и работой, окружена свитой из сотрудников, представителей принимающей стороны, ассистентов, я же окажусь никем, ее тенью, сопровождающим лицом, ее кортежем и эскортом.


Чуть оторвав голову от подушки, Мари устало перевернулась в шевелящемся море платьев, всколыхнувшемся и сморщившемся под тяжестью ее полуобнаженного тела, и тихим, слегка заспанным голосом попросила пить, воды или шампанского. Всего-навсего воды или шампанского — она, любовь моя, всегда отличалась изысканной бесхитростностью вкуса; так, после первой нашей с ней ночи, когда я встал приготовить завтрак и спросил ее, хочет она чаю или кофе, она долго колебалась и в результате пробормотала, надув губы: и того и другого. Мари разулась и осталась в одних довольно широких черных брюках с расстегнутой верхней пуговицей, под которой проглядывали прозрачные черные трусики. Глаза она держала закрытыми, но явно неплотно, и непрочно сомкнутые веки не полностью отгораживали ее от мира, свет по-прежнему мешал ей, она протянула руку к тумбочке, где нащупала сиреневые шелковые очки японских авиалиний, которые нам выдали в самолете от солнца. Не открывая глаз, она приладила матерчатые очки и откинулась назад, будто актриса в роли неизвестного мне загадочного горестного персонажа, эдакая Офелия на смертном одре из поникшей пепельного цвета ткани. Она лежала, утопая в расслабляющей мягкости мятого платья: черный бюстгальтер со сползшей бретелькой, расстегнутые брюки, прозрачные трусики под ними и небрежно надетые шелковые сиреневые очки японских авиалиний.


За окном неоновые лампы без устали резали ночь длинными пульсирующими лучами, они проникали в комнату, мешались с бледно-золотистым светом настольной лампы. Я взял фужер для шампанского, доверху наполнил его минеральной водой и подсел к Мари на постель, расчистив себе местечко среди беспорядочно набросанных на простыни платьев и пеньюаров. Когда садился, взгляд мой упал на ее расстегнутую ширинку, черные прозрачные трусики виднелись теперь почти целиком, а под ними угадывалась густая темная масса волос на лобке. Почувствовав, что я тут, рядом, Мари протянула расслабленную руку, приняла у меня фужер и, не снимая шелковых очков, отпила глоток, после чего медленно опустилась на подушку с фужером в руке; пенка крохотных пузырьков дрожала в уголках губ, откуда вода поначалу стекала тоненькой струйкой, а затем — поскольку Мари пила и пила — полилась ручьем по щекам, по подбородку на шею и плечи. Допив все до конца, она вытянула руку в сторону, чтобы поставить фужер на тумбочку, но он опрокинулся на ковер, а Мари сразу же завладела моей ладонью, властно, уверенно и точно направила ее в свои трусы и зажала добычу ногами. На секунду опешив, оторопев на мгновение, я ощутил под подушечкой пальца наэлектризованную, необыкновенно живую, подвижную и влажную внутренность ее вульвы.


Подпитываемое чередой любовных жестов, во мне разрасталось и крепло древнейшее из желаний. Мари приподняла бедра, чтобы помочь мне стянуть с нее брюки, и я долго целовал обнаженный живот вокруг пупка над невидимым шовчиком трусов, разделяющим белую-белую кожу и тонкую прозрачную черную «лайкру». Потом она протянула руку, помогая мне спустить трусы с одного бока, а затем снова оторвала бедра от постели, чтобы снять их совсем, тогда только нетерпение ее угасло, и она постепенно перестала двигаться и елозить. Она лежала на спине, утонув головой в подушке, с шелковыми сиреневыми очками японских авиалиний на глазах: в чертах ее лица, с той минуты как мой язык проник ей в промежность, читалось своего рода умиротворение; успокоившись, она тихонечко постанывала и в такт движению моего языка ритмично колыхала бедрами, едва заметно.


Я медленно скользнул губами вверх по ее телу, задержавшись на животе и на груди, миновав тонкую кружевную границу все еще застегнутого на спине бюстгальтера, чашечки которого я аккуратнейшим образом опустил, и высвобожденная из кружевного плена грудь упала ко мне в руки, податливо трепеща под пальцами. Помаленьку я добрался до лица, поглаживая ладонями грудь и обнаженные плечи. Я почувствовал, как мой рот инстинктивно тянется к ее рту в предвкушении поцелуя, но в ту самую секунду, когда я собирался прижаться губами к ее губам, обнаружил, что ее рот закрыт, скован упорным немым отчаянием, губы, нисколько не ищущие моих, поджаты и стиснуты желанием исключительно сексуального наслаждения. Я замер, оторвался от ее лица, не поняв толком его выражения из-за скрытых глаз, и тут заметил, как из-под тоненькой черной каемки шелковых сиреневых очков японских авиалиний выползла слезинка, едва оформившаяся, застывшая в нерешительности и трагически дрожавшая — слезинка, которой не хватило сил скатиться по щеке, и она, трепыхнувшись у кромки ткани, лопнула в полнейшей тишине, бухнув в моем сознании разрывом снаряда.


Мне бы припасть к ее лицу, выпить слезинку на щеке, подобрать ее языком. Мне бы броситься целовать Мари — щеки, лоб, виски, сорвать матерчатые очки и посмотреть ей в глаза хотя бы одну секунду, обменяться с ней взглядами, чтобы понять друг друга, слиться с ней в отчаянии, усугубляемом обостренностью наших чувств, мне бы разжать ей губы языком в доказательство безудержности нереализованного порыва, влекшего меня к ней, и мы бы забылись, затерялись в объятиях, мокрых, соленых, липких от поцелуев, пота, слюны и слез. Но я ничего этого не сделал, не поцеловал ее, в ту ночь я не поцеловал ее ни разу — я никогда не умел выражать свои чувства. Посмотрел, как исчезает слезинка на ее щеке, закрыл глаза и подумал, что, возможно, я ее и в самом деле уже не люблю.


Было поздно, часа, наверное, три ночи, мы совокуплялись, мы медленно совокуплялись в темноте, все так же рассекаемой длинными красными отсветами и черными тенями, оставлявшими мимолетные следы на стене. Голова Мари склонилась набок, волосы разметались в хаосе простыней, пеньюаров и платьев, оплетавших нас со всех сторон, но лицо — лицо было далеко от наших объятий, отброшено в угол подушки, а с плотно сжатых губ не сходило все то же чудовищное выражение немого отчаяния. Я держал в своих объятиях обнаженное, теплое, хрупкое тело на постели гостиничного номера, где по потолку расползались эфемерные нити красных неоновых лучей, я слышал, как она стонет в темноте в такт моему движению в ней, но не чувствовал ее рук, нет, она меня не обнимала. Она как будто старательно избегала любого лишнего контакта с моей кожей, любого ненужного соприкосновения, любого соединения наших тел, кроме сексуального. Казалось, в наших ласках участвует только ее вульва, ее горячее влагалище, внутрь которого я проник, шевелившееся почти независимо от нее, упорно, жадно и ожесточенно; плотно сдвинутые ноги, словно тисками, сжимали мой член, она исступленно терлась о мой лобок в поисках удовлетворения, которое пыталась урвать со все нарастающей агрессивностью. У меня возникло ощущение, что она использует мое тело для мастурбации, трет об меня свое отчаяние, стремясь забыться в каком-то губительном экстазе, жгучем, одиноком, болезненном, как продолжительный ожог, и трагическом, как огонь разрыва, пожирающий нас, и она почти наверняка ровно то же самое ощущала по отношению ко мне, поскольку я, как и она, — с того времени как наши объятия превратились в схватку двух параллельных удовольствий, вовсе не устремленных к одной точке, но разнонаправленных, антагонистичных, словно бы мы желали отнять друг у друга радость, а не разделить ее, — предался онанизму с ней. И пока продолжался этот поединок и наслаждение нарастало и разливалось в нас, подобно кислоте, я чувствовал, как подспудно крепнет ярость наших ласк.


Кончи мы в ту минуту, мы бы, вполне вероятно, успокоили наши воспаленные от нервного напряжения и накопившейся с начала путешествия невероятной усталости чувства и, обнявшись на широкой постели, заснули бы мертвым сном. Желание крепло, радость подступала, мы любили, мы стонали, сжав губы и обнимая друг друга в темноте гостиничного номера, как вдруг я услышал за спиной едва различимый щелчок, и в ту же секунду мрак озарился голубоватым аквариумным свечением, бесшумным и беспокойным. Безо всякого внешнего вмешательства, в тишине, ощутить которую было тем более удивительно, что ей ничто не предшествовало и ничто за ней не последовало, у нас сам собой включился телевизор. И не какая-нибудь определенная программа, нет, из ящика не исходило ни музыки, ни звука, лишь неподвижная снегообразная картинка да на голубом фоне надпись, извещавшая сквозь непрерывный едва уловимый стрекот: You have a fax. Please contact the central desk.[1] Мари в своих шелковых очках не заметила электронного вторжения и продолжала двигаться, прижавшись ко мне в голубоватом сумраке комнаты. Я же, несмотря на острейшее желание, был совершенно уничтожен этим происшествием, я обалдело уставился на безмолвное телевизионное послание, не в состоянии ни секунды более продолжать процесс. Прервавшись и пролежав несколько мгновений неподвижно, взмыленный, в поту, я отодвинулся и тихо произнес абсурднейшую фразу: мы получили факс. Факс? Мне показалось, она меня не услышала или не поняла, не захотела понять, сочтя остановку оскорблением, изощренной попыткой лишить ее удовольствия, украсть у нее радость. Лежа на спине, она разразилась беззвучными рыданиями, из-под шелковых очков слезы засочились во все стороны, не только вниз, на скулы и щеки, что естественно, но и вверх, на лоб, смешиваясь с каплями пота у основания волос. Я пробовал сказать какие-то слова, объясниться, взять Мари за руку, погладить по щеке, но мои старания ее утешить не вызывали ничего, кроме раздражения, ей претило любое мое прикосновение к ее коже. В припадке ярости она отпихивала меня ногами и руками и кричала, чтобы я убирался вон. Ты мне противен, повторяла она, ты мне противен.


Стоя в ванной комнате, я разглядывал свой обнаженный силуэт в неосвещенном зеркале. Лампы не зажигал, два несхожих источника света оспаривали друг у друга право рассеять мрак голубоватое излучение телевизионного экрана в комнате, откуда доносились приглушенные рыдания Мари, и золотистая полоска напольного светильника в платяном шкафу, автоматически включившегося, когда я проходил по коридору. В большом зеркале над умывальником я лишь угадывал черты и контуры своего лица. Затемненное стекло отражало ванну за моей спиной, мятый банный халат, брошенный на край, свалка полотенец на полу и сложенные пополам на серебристых вешалках полотенца неиспользованные. На полочке у умывальника, рядом с бесчисленными косметическими принадлежностями Мари — флакончиками, тюбиками, пудреницами, помадами, карандашами, румянами, тушью для ресниц, отчетливо виднелся мой открытый несессер, открыл я его только что. В темноте на моем лице выделялись только глаза, напряженные неподвижные глаза, глядящие на меня в упор. Я смотрел на себя в зеркало и вспоминал автопортрет Роберта Мэпплторпа, где из тьмы потусторонних глубин выплывает на передний план фотографии трость из дорогого дерева с махоньким резным набалдашником слоновой кости в форме черепа, которому вторит эхом выступающее из глубокого темного фона лицо фотографа, подернутое вуалью смерти. Во взгляде — спокойствие и хладнокровный вызов. Окутанный полумраком ванной комнаты, я стоял, обнаженный, лицом к себе самому и держал в руке пузырек с соляной кислотой.


Мало-помалу угроза приняла конкретные очертания.


За спиной у меня, за распахнутой дверью, угадывались в полутьме раздвижные дверцы платяного шкафа и часть коридора, ведущая в комнату. Мари, должно быть, уснула в своей влажной от слез шелковой повязке на глазах, голая, лежа по диагонали на широкой кровати в тусклом голубоватом свете все еще включенного телевизора. Я отчетливо представлял себе путь, отделявший меня от нее, несколько шагов по коридору вдоль платяного шкафа, угол стены, выход в комнату, расставленные на полу деревянные ящики, раскрытые чемоданы, застывший кортеж коллекционных платьев, черных, немощных, принявших в сумерках человеческие формы, перекошенных и истерзанных, висящих на виселицах дорожных вешалок на фоне широкого окна с видом Токио. Из комнаты не долетало ни вздоха, ни всхлипывания, ни шорохов. Я не слышал ни звука, и мне стало страшно… Мы оба не спали уже столько часов, столько, что всякие временные и пространственные ориентиры растворились в недосыпе, эмоциональной неразберихе и разбалансированности чувств. В Токио уже, поди, перевалило за три часа ночи, а прибыли мы в Японию накануне утром, около восьми по японскому времени, вылетев из Парижа тоже утром и проведя длинную ночь в самолете, где мы если и подремали, то час или два, не более, — итого, мы промыкались без сна около сорока восьми часов или, может, всего тридцати шести, не важно, в эти сложные и бесполезные вычисления я пустился лишь для того, чтобы сосредоточить мысли хоть на чем-нибудь объективно данном и не позволить завладеть мной поднимавшейся во мне жажде разрушения. Мне хотелось пойти к Мари, поцеловать ее, утешить, обнять понежней и, воспользовавшись властной силой признаний, которых не делаешь никогда или делаешь мысленно, сказать ей, что я ее люблю, любил всегда, но теперь пора спать, это просто необходимо, и только сон может нас сейчас успокоить. Уже очень поздно, Мари, очень поздно, спи, прошептал я, робко взяв ее за руку. Она вздрогнула, будто ее внезапно разбудили. Проговорила тихо: убирайся вон, высвободила руку, отпихнула меня локтем, повторила: убирайся, дай поспать. И тут перед глазами у меня внезапно возникли тройки, три тройки, мигавшие в темноте на циферблате радиобудильника: 3.33 a. m.,[2] три прочерченные тонким красным пунктиром жидкокристаллические цифры 3, глядевшие на меня с тумбочки. Где я? Что это за зловещий сиреневый полумрак, озаряемый красно-черными отсветами какого-то гнусного фонаря? Неужто я в комнате? Да. Я сидел рядом с ней, держа в руках открытый пузырек соляной кислоты. Он-то и распространял зловонный терпкий запах.


Закрыв за собой дверь номера, я очутился один в пустом коридоре шестнадцатого этажа. На этаже ни звука, кроме монотонного жужжания кондиционера да какого-то гула вдалеке, возможно, работал вентилятор в котельной за одной из служебных дверей. Перед уходом я наспех натянул брюки и футболку, но остался в белых пластиковых гостиничных тапочках на босу ногу. В голове у меня была какая-то путаница, я повернул, по всей видимости, не в ту сторону и, как мне показалось, несколько раз обошел этаж по кругу, прежде чем попал на лестничную клетку. Здесь я нажал кнопки сразу всех лифтов и через некоторое время заметил, как загорелась оранжевая лампочка, и тут же отрывисто и пронзительно прозвучал на пустынной площадке сигнал, возвестивший о неминуемом приближении кабины. Передо мной раскрылись двери лифта. Я машинально шагнул внутрь, нажал наобум верхний этаж В полной тишине кабина поползла вверх, я стоял не двигаясь, слушая, как бьется мое сердце, и чувствуя легкое покалывание в висках.


Кошмарные картины мешались у меня в голове, молниями вспыхивали в сознании фрагменты давешних видений, зарницы галлюцинаций, разрываемые красными лучами и черными тенями: я стою обнаженный в темной ванной и яростно, с силой выплескиваю соляную кислоту в рожу зеркала, чтобы не видеть больше собственных глаз, или я, уже более спокойный (что само по себе тревожно), с пузырьком соляной кислоты в руке гляжу на обнаженное тело Мари, лежащее на кровати в голубоватом полумраке, вижу перед собой ее голые ноги, лобок, лицо в шелковых очках, слышу ровное дыхание ее спящей груди и все это время борюсь с собой, а потом, отвернувшись от нее, размашистым движением с диким воплем выливаю на широкое окно комнаты струю из моего пузырька, кислота бурлит, шипит, дымится вокруг образовавшегося кратера, и липкая кашица расплавленного, вздувшегося стекла сползает по окну подтеками черноватого сиропа.


Приехав на двадцать седьмой этаж, я ткнулся в несколько наглухо закрытых дверей. Свет здесь выключили на ночь, горели лишь указывающие аварийный выход фосфоресцирующие зеленые буквы в прозрачных футлярчиках: «EXIT, EXIT, EXIT». Я услышал, как за моей спиной сомкнулись двери лифта. Двинулся направо по темному-претемному коридору, утыканному там-сям ночниками, излучавшими рассеянный белесый свет, отчего все вокруг становилось призрачным и лунным. Дойдя до конца коридора, я уперся в застекленную двустворчатую дверь с позолоченным обрамлением, увенчанным морскими гербами и синеватой табличкой, на которой прочитывалась потухшая неоновая надпись «Health Club».[3] Попробовал открыть дверь, она не поддалась; изучив, однако, наличники повнимательней, обнаружил, что шпингалеты, скрепляющие створки, — один наверху с полукруглой задвижкой, вставляющейся в паз, другой такой же внизу — привинчены снаружи, а не изнутри. Итак, для того чтобы приотворить дверь и проскользнуть в помещение за ней, надо было всего-навсего вытащить стерженьки из лунок Входя, я с опаской оглянулся: вдруг уже заметили постороннее присутствие на этаже, — затем быстро пересек безлюдный холл и бесшумно юркнул в пустой гимнастический зал, где мои глаза начали понемногу привыкать к темноте, прошел несколько шагов среди гантелей и всяких сердечно-сосудистых приборов, тренажеров, имитирующих греблю, и дорожек для бега на месте, мимо шеренги бесколесных медицинских велосипедов, чьи подвижные рамы — вертикальные конструкции странной формы — походили на металлических птиц со сломанными или ампутированными крыльями. На темных стенах висели повсюду большие зеркала, продолговатые триптихи, бесконечно умножавшие мой неузнаваемый силуэт. Постояв в нерешительности, я вернулся назад и стал подниматься по маленькой, с фаянсовыми перилами внутренней лестнице, пахнущей мылом и хлоркой. Куда ведет лестница, я не знал, взбирался себе не спеша по ступеням, держась за перила, как вдруг передо мной театральной декорацией из теней и дрожащих светящихся точек открылся за окнами бассейна ночной Токио.


По хмурой, недвижной воде бассейна время от времени пробегали блики, мимолетные отсветы. Застывшая во мраке, она напоминала расплавленный свинец, ртуть или лаву и, казалось, лежала здесь, на высоте двухсот метров над уровнем моря, испокон веков, лишь изредка вздрагивая едва заметной рябью, точно кожа от холода. В воздухе — ни малейшего дуновения, в бассейне — ни единого всплеска. Вдоль широких окон расположились белые ажурные пластмассовые шезлонги, другие, еще не развернутые, ожидали своей очереди в углу рядом со сложенными пляжными креслами, зонтиками, спасательными кругами и штабелями пенопластовых досок. Тут было жарко, как в парилке, воздух полнился ароматами моющих средств, я улавливал запахи андропогона, аммиака, цитрусовых. По углам бассейна проступали в темноте массивы зелени — островки тропической растительности, фонтанообразные букеты бамбука, тянувшие вверх по оконному стеклу деревянистые стебли, гигантские папоротники, распластавшие свои вайи так широко, что они, плавно изгибаясь, ложились на пол. И ни звука вокруг. Я шел вдоль воды, скользя глазами по разборной застекленной крыше, сквозь которую, зарешеченное стальными рамами, проглядывало звездное небо. Обойдя бассейн, я беззвучно приблизился к огромному, во всю стену, окну и стал молча рассматривать лежащий передо мной спящий город.


Когда ночью смотришь на землю сверху, в ней видится что-то от ее первозданного облика, она как будто на время обретает согласие с дикой нецивилизованной вселенной, уподобляясь необитаемым планетам, кометам и звездам, затерянным в бесконечности космических пространств, и именно таким предстал мне через застекленную стенку бассейна Токио, город, уснувший в центре мироздания: таинственное свечение неоновых ламп, фонарей, вывесок, сияние улиц и автострад, мостов, железных дорог и сети переплетенных эстакад, драгоценные камни и браслеты огоньков, гирлянды и ломаные линии золотистых светящихся точек, далеких и близких, порой совсем крошечных, горящих постоянно или пульсирующих, красные сигналы воздушных маяков, подмигивающих на верхушках антенн и по углам крыш. Я смотрел на раскинувшийся за стеклом огромный город, и мне казалось, я вижу Землю целиком в ее исконной обнаженности, вижу округлый изгиб ее поверхности, словно гляжу на нее из космоса, открывая для себя окутанный мглою рельеф, — лишь на короткое мгновение я осознал свое присутствие на Земле, и в том странном головокружительном состоянии метафизической неуравновешенности, в каком я находился, это мимолетное интуитивное ощущение заставило меня совершенно явственно представить себя во вселенной.


За ближайшими освещенными фасадами тенью в ночи очертился профиль района Синдзюку. Слева виднелись обширные горизонтальные плоскости, почти утонувшие во тьме, и огромная дыра черной невнятной, непроглядной зелени вокруг императорского дворца в самом центре города, а дальше, над Симбаси и Гиндзой, призывно пенились волны Токийского залива и Тихого океана, сумрачные воды которого терялись за гранью видимости и воображения. Я стоял в темноте перед остекленной стеной бассейна на двадцать седьмом этаже отеля и с вершины этого возвышающегося над городом отвесного откоса высотой в двести метров, с края мыса, нависшего над бездной, смотрел на простирающийся далеко, насколько хватало глаз, Токио, развернувший передо мной все свое бескрайнее городское пространство. В эту минуту меня кольнуло предчувствие, что земля содрогнется снова, как несколькими часами раньше, когда мы входили в гостиницу, и я подумал, что давешний толчок, подобно другим доступным нашему восприятию подземным толчкам, следует не без оснований считать предвестником нового, более ощутимого толчка, а он в свою очередь будет угрожать настоящим землетрясением, как знать, может, даже и очень сильным, сильнейшим, тем самым big one, которого ожидали в Токио специалисты, сравнимым с землетрясением 1923 года или 1995-го в Канзае, а то и более мощным, невиданным по своей разрушительной силе, немыслимым, лежащим за пределами воображения, учитывая степень урбанизации современного Токио. И вот, обозревая с высоты необозримую панораму города, я стал всей душой призывать это грандиозное землетрясение, в каком-то небывалом чувственном восторге я желал, чтобы оно произошло сейчас, на моих глазах, в эту самую секунду, смело бы все, оставило бы от Токио только пепел, руины и отчаяние, уничтожило бы город и мою усталость, время и угасшую любовь.


Сумрак окутывал бассейн, лишь поблескивали в темноте серебристые изогнутые перила лесенки, ведущей к воде. Я прошел еще несколько шагов, снял футболку, рассеянно положил ее на ручку шезлонга. Расстегнул брюки, спустил их до колен, затем, задрав одну ногу, позволил им соскользнуть на пол и, приподняв вторую, высвободился из них совсем. Скинув тапки, стал совершенно голый спускаться по лестнице, ощущая подошвами ног теплую, влажную, ребристую резину ступенек. На нижней ступеньке я сел, голый, в темноте, посидел минутку, тихонько погрузился в воду — и при соприкосновении тела с теплой водой треволнения, напряжение и усталость, накопленные со времени отъезда из Парижа, вмиг отлетели от меня.


Умиротворенный, я медленно плыл в темном бассейне и смотрел то на воду, гладь которой не тревожили мои плавные беззвучные гребки, то на огромное ночное небо, обступившее бассейн со всех сторон, благо стеклянные стены и потолок открывали взгляду безграничные перспективы. Создавалось ощущение, будто я плыву где-то в центре вселенной среди неведомых галактик, расположенных так близко, что их можно пощупать. Обнаженный в ночи мира, я неторопливо вытягивал руки перед собой и скользил вперед без шума и всплесков, словно бы плыл со звездами по Млечному Пути, который здесь, в Азии, так и называют — Небесной Рекой. Мое тело со всех сторон ласкала вода, теплая, тяжелая, маслянистая, чувственная. Ум мой расслабился, я мягко рассекал воду руками, разрезал на две волны и смотрел, как они, играя серебристыми искорками, удаляются, покачиваясь, к краям бассейна. Ровно дыша, я словно бы плыл в небесной невесомости, и думы мои растворялись в гармонии мироздания. Я наконец освободился от себя, все мысли исходили теперь из ласкавшей меня воды, изливались из нее; неуловимые и очевидные, как она сама, они текли по воле текучего времени, струились беспредметно, опьяняясь самим своим движением, регулярным, тихим, ритмичным, как бессознательная пульсация крови, и я думал, нет, неверно, я не думал, я составлял единое целое с бесконечностью мысли, я сам был биением мысли, течением времени.

~~~
После бассейна я направился в наш номер. Длинный-длинный коридор шестнадцатого этажа, бежевый ковер, запертые двери в ряд и только позолоченные номера комнат как ориентиры, да и те почти одинаковые: 1614, 1615, 1616, 1617, 1618, 1619. Остановившись перед нашей дверью, я уже собрался открыть ее и пойти к Мари, но спохватился, развернулся и спустился вниз за дожидавшимся нас факсом. Выйдя из лифта, я пересек холл, немного стесняясь своего вида, контрастировавшего с роскошью отеля (простая черная футболка, мятая и влажная, пластиковые шлепанцы на босу ногу). Шел, наверное, уже пятый час утра, гостиница спала, спал и тихий просторный мраморный холл. Лишь за одной из стоек администрации спиной ко мне сидел, углубившись в чтение какого-то документа, дежурный в черном костюме. Другие стойки пустовали, одиноко торчал столик диспетчера лимузин-сервиса, не видно было портье, ни души на крыльце под козырьком, очертания которого угадывались в ночи за двумя рядами раздвигающихся стеклянных дверей. Подойдя к дежурному ближе, я решительным и нисколько не соответствующим моему небрежному туалету голосом объяснил по-английски, что ко мне в номер поступило сообщение о факсе. Room 1619, сказал я сухо и добавил: де Монтальт.


Мари носила фамилию де Монтальт, Мари де Монтальт, или, если угодно, Мария Магдалина Маргарита де Монтальт (она могла бы подписывать свои коллекции М.М.М.М. — завуалированный намек на фирму доктора Энджеса Килликрэнки[4]). Мари — это ее имя, Маргарита — имя ее бабушки, де Монтальт — фамилия отца (а Магдалина — уж не знаю откуда, но в самую точку, не существовало на свете второго человека с подобным врожденным даром слезливости, человека, умевшего так талантливо лить слезы). Когда мы познакомились, она представлялась как Мари де Монтальт, иногда просто Монтальт, без благородной приставки, друзья и коллеги прозвали ее Мамо, что я, к открытию ее первых выставок, преобразил в Мома. Потом я отверг Мома ради Мари, просто Мари (вместо всего).


Дежурный все не возвращался (just a moment, please,[5] сказал он, исчезая в недрах смежного помещеньица), а я стоял и ждал у стойки в мокрых шлепанцах на босу ногу. В чем дело? Почему его так долго нет? Факс найти не может? Или произошла ошибка и не было нам никакого факса? Возможно ли это? Тогда почему я выбежал из номера среди ночи? А что пузырек с соляной кислотой? Где он сейчас? В голове роились тревожные мысли, сердце учащенно билось. Регистратор вернулся, вышколенным жестом при невозмутимом лице пролистал книгу записей в черном кожаном переплете и, указав рукой мне за спину, сказал, что факс уже забрали. Забрали? Я обернулся и увидел Мари совсем рядом, всего в нескольких метрах. Мари была в холле. Сначала я увидел только ее ноги, тело скрывала колонна, эти высоко скрещенные ноги я узнал сразу, бледно-розовые кожаные гостиничные, должно быть, шлепанцы сидели на них с отстраненной, ироничной и утонченной элегантностью (один качался в неустойчивом равновесии на кончике пальцев, другой уже упал на пол). Я с опаской шагнул в ее сторону, не зная, как она меня встретит. Она полулежала неподвижно на изящном черном кожаном канапе, голова и волосы откинуты назад, рука безжизненно свисает, касаясь пола, а одета была — и это поразило меня больше всего — в одно из платьев собственной коллекции: цвета звездной ночи темно-синий шелк, стразы, атлас, узорчатая шерсть, органза — и напялила она его небрежно, как попало, не завязала на плече, не посадила на место в талии (я еще никогда не видел, чтобы она носила коллекционные платья, и ничего хорошего это не предвещало). Под хрустальной люстрой ее кожа без макияжа сверкала белизной, солнечные очки закрывали глаза, она неторопливо курила сигарету. Ты здесь? — спросил я, подходя ближе.В глазах ее промелькнула насмешка, да еще с оттенком презрительного превосходства, ее взгляд, казалось, говорил мне, что от меня решительно ничего нельзя скрыть (она и вправду была здесь), но что ей — или я неправильно интерпретировал ее улыбку, выискивая недоброжелательство там, где не таилось ничего, кроме добродушной усмешки, — ей начхать на мою проницательность, что ей эта моя дерьмовая проницательность глубоко безразлична. Сейчас она ждала от меня вовсе не доказательств моего интеллекта и тем более не объяснений по поводу драматического эпизода в номере, не словесных уловок, не оправданий, не умозаключений, — она ждала, что я ее поцелую, просто поцелую, и интеллект тут совсем ни при чем.


Мари сидела в коллекционном платье — темно-синий, цвета звездной ночи шелк, стразы, атлас, узорчатая шерсть, органза — и в небрежно наброшенном на плечи черном кожаном пальто и все смотрела на меня напряженным неподвижным взглядом. Она молчала и курила, окутанная мутным мечтательно-меланхолическим облачком дыма, беспечно слетавшего с ее губ и уплывавшего к потолку. Ты волновалась? — спросил я. Она ответила не сразу, но потом все-таки кивнула, едва заметно, неохотно, почти не шевельнув головой, лишь волосы чуточку дрогнули. Где ты был? — поинтересовалась она и на мои объяснения, что я поднялся на верхний этаж отеля и купался в бассейне, ответила загадочной улыбкой. А немного погодя произнесла: да, я знаю, я тебя видела. Видела? — удивился я. Она рассказала, что тоже встала и спустилась вниз за факсом, а не найдя меня в холле, отправилась искать на улицу. Я слушал и не понимал, куда она клонит. Выйдя на улицу, она подняла голову, осмотрела отель снаружи, поискала глазами наш номер на шестнадцатом этаже — нигде не горело ни огонька, все спали. Она двинулась дальше в ночь, сама не зная куда, брела наугад по проезжей части в своем коллекционном платье, время от времени оборачиваясь на удаляющийся фасад гостиницы, и тут ее внимание привлекла застекленная ротонда на верхнем этаже, ей даже показалось, что там промелькнула какая-то фигура. Она не придала этому значения, но на обратном пути снова подняла голову и увидела меня, отчетливо увидела меня за стеклом, нисколько не сомневаясь, что недвижный силуэт в ночи среди подсвеченных небоскребов — это я. Ты все выдумала, сказал я. Нет, я ничего не выдумала, ответила она. Это ты все выдумываешь.


Она улыбнулась. Такой улыбки, загадочной, волнующей, с безуминкой, я не видал у нее прежде. Пошли отсюда, сказала она и резко встала, не могу больше в этой гостинице. Идем, повторила она, подхватив меня под руку, и увлекла к выходу. Я упирался, пытался втолковать ей, что мы не одеты для прогулки и надо бы подняться, взять теплые вещи, но она не стала ничего слушать и потащила меня к выходу, накинув мне на плечи свое длинное кожаное пальто. На, неженка, коли тебе так холодно, сказала она, остановилась, смерила меня взглядом и одарила чарующей, наивной и вызывающей улыбкой обольстительницы. В глазах ее сверкнула искорка живой радости, и я вдруг словно опять увидел перед собой непредсказуемую, своенравную, убийственную и несравненную Мари.


Мы вышли через стеклянные раздвижные двери, автоматически открывшиеся при нашем приближении, и оказались на пустом крыльце, где ночь обдала нас прохладой. Метрах в десяти стояло такси, мы оглянулись по сторонам, рассчитывая в душе, что такси подъедет к нам, но оно не тронулось с места (по той простой причине, что водитель спал, мы поняли это через несколько секунд, разглядев в темноте вытянувшуюся на откинутом назад сиденье фигуру). Быстрым шагом мы спустились по дорожке за территорию отеля, перебежали, взявшись за руки, улицу, переступили через низенький парапет на другой стороне, где нам пришлось, царапая щиколотки, продираться сквозь карликовую рощу. На бегу я втиснулся в слишком маленькое для меня пальто и обнял Мари за плечи, чтобы ей было теплей (рукав пальто задрался у меня чуть ли не до локтя и давил под мышкой). Мари прижалась ко мне, склонив голову мне на грудь, из нас получилось одно двуглавое тело. Мы рысцой спустились по ступенькам металлической лестницы, которую сравню со шлюзом, ибо она разделяла два уровня городской застройки, и оказались на пустынном призрачном проспекте, освещенном строем фонарей, прочерчивающих точками белую линию в ночи. Не доходя до светящегося белыми и золотыми огнями отеля «Кэйо Плаза», мы свернули в темную улочку, отдаляясь понемногу от Синдзюку с его высотными отелями и офисными зданиями, и попали в менее фешенебельный квартал, где работали магазины и ресторанчики, горели фонари, угадывались в темноте внутренние дворики, красовались иероглифы на вывесках, купались в бело-розовом неоне бордели и стриптиз-бары. Перед входом в один из них стояла группка — рыжая дылда с бледными губами в необъятном розовом непромокаемом плаще и мини-юбке и два тощих шушукающихся господина в тройках, а чуть в стороне, возле урны, о чем-то задумался старый, тощий и лысый человек-реклама с пачкой брошюр в руках. Чем дальше мы углублялись в этот квартал, тем он становился оживленней: бары, неон, медленно ползущие вдоль пустынных тротуаров автомобили, запахи супа и тако-яки,[6] секс-шопы, подвальчики, перед которыми несли вахту зазывалы и вышибалы, приземистые, в двубортных пиджаках или толстые, с косами, как на гравюрах, в раздутых черных пуховых куртках. Наш внешний вид не привлекал внимания, наша экстравагантность растворялась в ночи и в экстравагантности антуража, свое коллекционное платье за двадцать тысяч долларов, совсем безыскусное, будто нарисованное двумя карандашными штрихами — обнаженная спина, темный шелковый фюзеляж, сборки пропеллером на животе, — Мари носила с поразительной простотой; на носу у нее были черные очки, на ногах розовые гостиничные шлепанцы, я же шел втиснутый в кожаное пальто в четыре раза меньшее нужного мне размера, с рукавами по локоть, в пластиковых тапочках на босу ногу, мокрых, побуревших и скособоченных. На улице холодало, температура чуть выше нуля, пальцы у нас окоченели, изо рта валил пар, я ощущал, как Мари дрожит всем телом, кожа на голых до плеч руках покрылась мурашками. Мне голодно, сказала она. Голодно или холодно? — переспросил я. Голодно, повторила она, голодно и холодно (и добавила: пошли поедим).


Красноватый свет, создававший впечатление тепла и уюта, заманил нас в один из ресторанчиков, где подавали суп в любое время суток; мы вошли в крохотный, битком набитый и не больно-то опрятный зал с большими деревянными столами, где почти все места были заняты. Вдоль стойки бара — грубые табуреты в ряд, на них спиной к нам — четыре согбенные фигуры, перед каждым — миска, в руках палочки, все четверо шумно чавкали, поглощая лапшу, удоны или рамены, уж не знаю, не спросил как-то, что они там едят (а вот Мари заинтересовалась и, простодушно указав на их миски, пожелала то же самое). В углублении, отгороженном занавеской, стряпала старуха, она что-то обжаривала в котелке с выпуклым днищем, сосредоточенно, точными скупыми движениями встряхивала котелок и резко опрокидывала в кипящее варево, бурлившее в кастрюлях на газовой плите, распространяя по залу крепкий запах сои и подрумяненной свинины. Подошедшему к нам старику в сандалиях на деревянной подошве, услужливому, молчаливому и равнодушному, мы заказали суп, который я выбрал наугад, ткнув пальцем в самые аппетитные из иероглифов. Старик расстелил перед нами махонькую белую тепловатую на ощупь салфетку в мятом целлофане, налил каждому по стакану воды из графина и удалился. Мари сняла и положила на стол темные очки и смотрела на меня красными от бессонницы, потускневшими и усталыми глазами, похожими на догорающие на исходе ночи звезды, она мило улыбалась и выглядела здесь, в этой забегаловке, куда более счастливой, нежели в золоте и роскоши всех дворцов на свете, мишурная пышность которых была лишь слабым отблеском ее, Мари, сияния.


Мари сидела у стенки напротив меня и ела суп бесшумно, по-европейски, а не по-японски, когда миску берут в руку, палочками подцепляют слой макарон и с громким чмоканьем втягивают их на одном дыхании. Нет, она скорее уж их выуживала, и было больно смотреть (или, может, приятно, кому что нравится), как она, держа в каждой руке по палочке, вяло водит ими в супе, будто забывший нотную грамоту и оттого растерянный дирижер. Не справившись с партитурой, она совсем сникла и отодвинула от себя миску. Мои сигареты, кажется, у тебя, сказала она, в пальто; потом, не дожидаясь ответа, перегнулась через стол и, обвив меня руками, стала шарить в карманах собственного надетого на меня пальто и извлекать на стол разные предметы: большой, сложенный пополам белый конверт, вероятно, с факсом, комочки смятых, мокрых от слез носовых платков, губную помаду в золотом цилиндрике, свернутые трубочкой две или три купюры по десять тысяч йен и покалеченную пачку «Кэмел», откуда она вытащила хлипкую надломанную сигарету, кончик которой напоминал нос «Конкорда». Это факс? — спросил я, указывая на лежащий на столе сложенный пополам конверт. Можно? Она кивнула и зажгла сигарету. Я не спеша приоткрыл конверт, откуда выскользнули две страницы с текстом на фирменных бланках модельного дома «Аллонз-и аллонз-о» с его стилизованным логотипом, где китайскими тенями изображена парочка в рискованных весьма позах. Взял странички в руки, проглядел: цифры, сметы, уточненная программа пребывания в Токио, даты выставок, показов — словом, рутина, а отправили факс из Парижа в девятнадцать двадцать, то есть в нормальное для факса время (отозвавшееся на нас, получателях, катастрофой).


Сидя напротив меня, Мари, чуть живая от усталости, зажгла новую сигарету от бычка докуренной; она сидела с обнаженными руками, пальцами крутила на столе бутылочку сои и объясняла мне, как беспокоится по поводу выставки современного искусства, которую ей предстоит открыть в ближайший уик-энд в Синагаве. Утром, когда мы прилетели в Токио, нас никто не встречал — досадное недоразумение произошло из-за того, что Мари многократно и до последней минуты переносила время отлета. Мы оказались одни в багажном зале аэропорта Нарита, где нам предстояло собрать воедино сто сорок килограммов багажа: чемоданы, сундучки, цилиндры с фотографиями и шляпные коробки — все это мы отлавливали на движущейся по кругу ленте и складывали на три или четыре тележки, то и дело поглядывая, не подоспела ли так в итоге и не появившаяся подмога. До гостиницы нам тоже пришлось добираться самостоятельно на двух такси, я в одном, она в другом, что и стало символом нашего пребывания в Токио: два автомобиля, медленно ползущих один за другим под бледным сероватым солнцем утренних пробок по эстакадам вдоль Токийского залива. Когда дотащились наконец до отеля, Мари, вне себя от негодования и совершенно обессиленная, с пачкой факсов и электронных посланий в руках принялась названивать устроителям поездки, а те рассыпались в извинениях, но сваливали ответственность друг на друга, так как организация визита с японской стороны получилась трехглавой: «Аллонз-и аллонз-о», «Контемпорари арт спейс» по части выставок и еще «Спайрал», занимавшаяся демонстрацией мод (не считая девицы от французского посольства, прилепившейся кокетливой «мушкой» на нерадивом лице триумвирата). В конце концов Мари послала всех подальше и заявила, что собирается спать и просит не беспокоить ее до следующего утра (а вот оно и наступает, следующее утро, как раз сейчас, любовь моя).


И, несмотря на непомерную усталость, во мне вдруг зародилась надежда, что сегодня утром в Токио не настанет день, не настанет больше никогда, что время остановится сию секунду, прямо тут, в ресторанчике, где мы так хорошо сидим, наслаждаясь теплом под иллюзорной защитой ночи, тогда как наступление дня принесет с собой доказательство того, что время течет, безвозвратное, разрушительное время, прокатившееся по нашей любви. Рассвет между тем близился, я повернулся к окну и обнаружил, что на улице идет снег, едва различимые снежинки летели наискось и, уносимые ветром, исчезали в темноте. Со своего столика мы видели лишь кургузый обрубок улицы в деревянной оконной раме и тонувшее во мраке здание, оплетенное какими-то загадочными проводами, по его фасаду тянулась вертикальная колонка света, состоящая из семи или восьми зажженных один над другим фонарей, что означает наличие бара на каждом этаже. Я смотрел, как на улице тихо падает снег, легкий, неосязаемый, оседает на неоновых лампах и бумажных фонариках, на крышах машин и фарфоровых стаканчиках, которыми крепятся провода к телеграфным столбам. Попадая в освещенное фонарем пространство, хлопья кружились мгновение в световом луче, словно облако сахарной пудры, рассеянное дыханием невидимого божества. В этом снеге мне рисовался образ времени, я не мог остановить его ход, я ощущал свое полнейшее, совершенное бессилие перед ним, и вот тут-то у меня и возникло предчувствие, что с концом ночи кончится наша любовь.


Из ресторана мы вышли на блестящие черные тротуары, усыпанные инеем и подтаявшим снегом. Пластиковые сандалии слабо защищали мои босые ноги от сырости, и, переходя улицы, я то и дело ощущал ледяные брызги талого снега на щиколотках и ступнях. Мари в своем шелковом платье с обнаженными плечами и руками вышагивала впереди меня по темной улочке. Она не выглядела особенно замерзшей, но все же я предпочел догнать ее и отдать пальто, я снял его и аккуратно накинул ей на плечи, стараясь укутать их получше. Снег, прекратившийся было на время, пошел снова, сначала робко, разрозненными хлопьями, неприятной ледяной изморозью, а потом повалил так густо, что в один миг запорошил тротуары тонкой пленкой кристаллической пудры. Мы укрылись под деревянным козырьком какой-то лавчонки и смотрели, как пушистые хлопья летят мимо нас во мгле. Иногда, бросая вызов стихии, я отважно выбирался на середину проезжей части, задирал голову и стоял неподвижно, опутанный занавесом белого пуха, в немой истоме спадавшим на мостовую; я подолгу вглядывался в небо, начинавшее постепенно избавляться от ночи и окрашиваться сероватым светом дня, которому грузные снежные облака придавали желтоватый оттенок. За истекшие сутки я вымотался так, что уже не ощущал ни холода, ни усталости. С заиндевелым лицом, шлепая по мокрому снегу красными от стужи ногами в утлых сандалиях, я доплелся до ближайшего угла и остановился перед пристроившимся тут в полумраке автоматом с напитками. Рассеянным взглядом обвел выставленные в витрине баночки с холодным и горячим пойлом, всяческими разновидностями кофе и чая и, достав из кармана несколько монет, спросил Мари, не хочет ли она чего-нибудь выпить. Хочу, ответила она, не высовываясь из-под навеса. Я смотрел на нее со стороны и видел, как она красива этой снежной ночью в шелковом платье цвета ночи звездной, осененная рыжеватыми лучами висящего рядом фонаря. Под деревянным козырьком опустевшей лавки с закрытыми ставнями она стояла, устремив глаза в пустоту, и печально глядела прямо перед собой, волосы у нее были мокрые, на лице застыли следы растаявших снежинок. Я опустил монеты в прорезь автомата и вернулся к ней, осторожно ступая по тротуару с двумя пластмассовыми стаканами обжигающего капуччино в руках.


Было часов пять утра или чуть больше, мы пили капуччино под деревянным козырьком ремесленной лавчонки и смотрели, как падает на мостовую снег. Несмотря на отчаянный холод, я чувствовал себя на удивление хорошо, а Мари, прихлебывая капуччино маленькими осторожными глоточками, чтобы не обжечь губы, подняла на меня глаза и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ и робко приблизил стакан к ее стакану, приглашая чокнуться, она удивилась, на секунду замерла в недоумении, видимо сочтя мой жест неуместной выходкой, исполненной нежданной трепетной нежности, строго посмотрела мне в лицо, обвела меня изучающим взглядом, а потом уронила голову мне на плечо и чокнулась женственно и самозабвенно, коснувшись моего стакана деликатно, ласково, влюбленно, с благодарностью и гораздо более серьезно, чем подобает в такой ситуации.


Мы двинулись дальше, не обращая внимания на снег, бесшумно ложившийся нам на плечи и на руки. Мы хотели вернуться в гостиницу, но, миновав несколько перекрестков, обратной дороги так и не нашли. Побрели по темным улочкам наугад, пока не заметили на противоположном тротуаре освещенную «стекляшку» — небольшой супермаркет, открытый двадцать четыре часа, и светившуюся в темноте бело-голубую вывеску «Лоусона». Завернули туда погреться, нырнув из синеватого мрака ночи во вневременную белизну неоновых светильников. Я окинул рассеянным взором двух единственных клиентов в магазине, молодого человека в оранжевой водолазке и нелепой шапчонке, листавшего глянцевый журнал у газетной стойки, и трудягу неопределенных лет в мокрых ботинках и с влажным лбом, этот недоверчиво посматривал на полупустые полки замороженных продуктов, время от времени ухватывал ту или иную закусь в целлофановой упаковке, нити черных водорослей или пластиночки резаных грибов, подносил пластмассовый лоток к глазам, приподнимал очки, что-то изучал на этикетке, то ли дату, то ли место изготовления, потом клал лоток туда, откуда взял. Мари остановилась в кондитерском отделе и апатично обозрела пакетики с пирожными и печеньем, пошла дальше от секции к секции, задержавшись перед полками с растворимыми супами и разноцветными кульками макаронных изделий. Надев солнечные очки, чтобы защитить глаза от слишком яркого света, держа на руке мокрое пальто и позевывая, она бродила между прилавков под равнодушными взглядами кассирш, с угрюмым видом наблюдавших, как беспечная фигурка в потрясающем туалете цвета звездной ночи фланирует по пустынным аллеям супермаркета.


Когда мы вышли из магазина, рассвет еще не брезжил, квартал если и просыпался, то неспешно, едва заметными штрихами: тут зажглась лампочка за деревянными жалюзи на первом этаже, там обутый в традиционные гэта старик унес к себе в лавочку съемные ставни. По середине проезжей части ползла под снегом мусороуборочная машина, озаряя верхушки фасадов продолговатыми ржавыми отсветами оранжевой мигалки. Купив в супермаркете прозрачный зонтик и белые шерстяные теннисные носки (три пары в упаковке, все с одинаковыми красными и синими каемочками) и надев каждый по паре, мы немного согрелись и поплелись наобум, прижавшись друг к другу под хлипким прозрачным зонтиком (зато ноги в тепле).


В конце концов мы выбрели на большую и уже очень оживленную улицу, где в свете ночных фонарей, которому падающий снег придавал сказочный вид, буксовали автомобили, исполняя в тумане балет фар и габаритных огней. Одинокие такси, окрашенные в кислотные цвета, ядовито-зеленый и оранжевый с металлическим блеском, степенно плыли в супе из грязи и талого снега, тихо хлюпавшего под шинами. При каждом нажатии на тормоз на машинах сзади зажигались огоньки, отбрасывая драматические красные отсветы. Повсюду на монотонной серости еще подернутых мглой фасадов сияли, сплетаясь, неоновые вывески, наскакивали друг на друга бегущие строки, вернее столбцы, где среди загадочных иероглифов попадались и знакомые буквы; так, гигантская реклама, укрепленная на боку нависающей над улицей металлической лестницы, привлекала взор захватывающим душу наказом: ЖИТЬ. Многие магазины и кафе уже открылись, по тротуару текла поспешающая толпа, она, казалось, лилась неукротимым, нескончаемым потоком, колыхаясь капюшонами, у кого темными, у кого прозрачными, куртками, плащами и зонтами. Растворившись в толпе, мы плыли по течению под нашим хлипким прозрачным зонтиком, и несуразность наших нарядов в эдакий снегопад — я в футболке, а Мари в коллекционном платье, бледно-розовых кожаных шлепанцах да еще с недавних пор в толстых теннисных носках — привлекла лишь несколько брошенных украдкой взглядов.


Далее произошел незначительный инцидент, который мог бы остаться вовсе без последствий, однако, учитывая нашу безмерную усталость, спровоцировал кризис, короткий, но исключительно острый. Я шагнул к краю тротуара, чтобы в потоке машин отловить такси (даже если мы находились всего в нескольких минутах ходьбы от гостиницы, я предпочитал поскорее закончить прогулку), и одно из них, мгновенно повинуясь моему жесту, покинуло центральный ряд и подкатило к нам, автоматически распахнув заднюю дверцу. Держа раскрытый зонтик снаружи, я просунул голову в кабину — что было несомненной ошибкой, лучше бы я сразу сел — и сообщил водителю название гостиницы, два или три раза повторив адрес, указанный на имевшейся у меня визитной карточке: 2–7–2, Ниси-Синдзюку, Синдзюку-ку. Водитель, невозмутимый за своей прозрачной загородкой, оценил меня с одного взгляда — акцент, рожа, костюм — и, беспомощно улыбнувшись, дал отворот без суда и следствия, дверца сама собой захлопнулась перед самым моим носом, автомобиль тронулся в туман, оставив меня на тротуаре сетовать на мое невезение.


В бессильной ярости я попытался остановить другое такси, махнув рукой так неуверенно и робко, что шофер меня наверняка не заметил, и тут Мари, маячившая у меня за спиной, обхватив плечи руками, вся продрогшая, уставшая ждать, раздраженная моей нерадивостью, бросила язвительно, что, если я буду останавливать только занятые такси, мы никогда не доедем до отеля, а я обернулся и велел ей заткнуться. Она ничего не ответила. Замерла, съежившись, и впилась в меня испепеляющим взглядом потревоженного хищника. Я вернулся к ней, хлюпая пластиковыми сандалиями, в которые из-за толстых носков ноги мои не влезали целиком, пятки свисали наружу, и с каждым шагом я все глубже погружался в снег. Несколько минут мы шли молча, но при первых же словах Мари — в чем-то меня упрекавшей или на что-то жаловавшейся, не помню, не важно, мне сам звук ее голоса сделался вдруг несносен — я ускорил шаг, бросив ее одну посреди улицы. Зонтик хотя бы оставь, крикнула она, когда я уже маневрировал в толпе. Я вернулся к ней и протянул зонтик, наверное, слишком резко, или, может, она его неудачно взяла, не знаю, только он упал к нам под ноги ручкой вверх.


Подними, сказала она. Я молчал. Она повторила: подними. Я смотрел на нее в упор, прямо в глаза, недобрым взглядом. И не шевелился. Мы стояли на тротуаре с двух сторон от лежащего вверх тормашками зонтика, мимо проходили люди, смотрели на нас с недоумением и шли себе дальше, некоторые еще оборачивались напоследок. Я не двигался. Я чувствовал, как у меня пульсирует кровь в висках, мне хотелось ее ударить. Мы оба словно окаменели, а в нескольких метрах от нас лениво капал растаявший снег с полотняного козырька над входом в кафе. Люди за столиками все видели, смотрели на нас через стекло, я чувствовал на себе их взгляды. Но мы не двигались. Поднять зонтик после всего было немыслимо ни для нее, ни для меня. Собравшись с духом, я развернулся и молча зашагал прочь. Мари поплелась следом, и мы продолжили суровый переход, оставив раскрытый прозрачный зонтик лежать ручкой вверх в снегу.


Мы шли в толпе рядом и, как могло показаться, вместе, в одинаковых белых шерстяных носках, с одинаковыми глупыми красными и синими каемками, но каждый мусолил про себя свои собственные злые мысли и на свой лад пережевывал инцидент. Шли молча — мы больше не разговаривали между собой. Время от времени я украдкой на нее поглядывал. Не важно, кто был виноват, скорее всего, никто. Мы любили друг друга, но не могли больше друг друга выносить. С нашей любовью случилось вот что: в целом мы давали друг другу больше хорошего, нежели плохого, но это немногое плохое сделалось нестерпимым.


Мы остановились на мосту, я смотрел, как занимается день. Занимался день, и я думал о том, что нашей любви пришел конец, я словно бы видел, как она тает у меня на глазах, отступает вместе с ночью со скоростью времени, заметной лишь тогда, когда ее замеряешь. Наблюдая за неуловимыми изменениями свето-цветовой гаммы на голубоватых стеклах башен в Синдзюку, я обнаружил поразительную вещь: переход от ночи ко дню осуществлялся не в свете, а в цвете. Темень не рассеялась, но из густо-синей ночной превратилась в тускло-серую гризайль снежного утра, и все огни, которые я видел вдалеке, — освещенные небоскребы на подступах к вокзалу, лучи фар на улицах и бетонных ограждениях автострад, шары фонарей, разноцветный неон магазинов, белые полоски света в окнах зданий — все еще горели в ночи, ставшей днем.


Мари молчала, мы оба замерли, словно прикованные к металлическому пешеходному мосту над железной дорогой, ведущей к вокзалу Синдзюку. Внизу беспорядочно сплетались электропровода, кабели высокого напряжения, цепные крепления, стальные сходни, нависавшие над путями. Под нами с регулярными интервалами проносились ярко освещенные, набитые пассажирами поезда метро, их появлению предшествовал грохот, сотрясавший мост, иногда проезжал товарный состав, потом в бледном свете дня снова молнией пролетала белая электричка. Перед вокзалом Синдзюку, видневшимся вдали, тысячи и тысячи людей толпились под снегом у входа в главное здание, целое море зонтиков, гонимых течениями в противоположные стороны: один поток вливался в вокзал, другой извергался наружу, в то время как поперек им подспудно формировались более мелкие струйки из отдельных граждан, протискивающихся наперекор остальным к кассам или входу в метро. За вокзалом поднимался островок высоких стальных конструкций, отелей, магазинов с плоскими крышами, утыканными антеннами, с фасадами, увешанными поверху гигантскими экранами, с которых изливалась реклама размытых на исходе ночи тонов. Мы пошли дальше, все так же молча, и, не дойдя до конца моста, я повернулся к Мари, тихо хлюпавшей по лужам со мною рядом под непрестанно сеющейся на город снежной изморосью, мне хотелось сделать какое-то движение ей навстречу, тронуть ее за плечо, взять за руку, но тут я почувствовал, как в голове у меня что-то пошатнулось, и стал вдруг слышен нарастающий грохот невидимого поезда, он мчался, сотрясая все на своем пути, гремя металлической решеткой парапета, подрагивающего в снопах голубоватых искр и огненных вспышек, вылетевших на моих глазах из коробки трансформатора под нами, трансформатора, взорвавшегося в клубах черного дыма, поваливших на рельсы, где пытался экстренно затормозить на полном ходу состав, а обернувшись на секунду, я увидел, как на середине моста под ходуном ходящими фонарями прохожих качнуло всех в одну сторону, будто на палубе судна, приподнятого огромной мощной короткой волной, причем некоторые, теряя равновесие, ускоряли шаг, словно бы в погоне за зонтиком, другие приседали на корточки, а большинство остановилось, застыло, точно парализованное, защищая голову рукой, портфелем, кейсом. И на этом все. Ничего другого не последовало. А еще каких-нибудь тридцать секунд или минуту спустя, минуту испуга и сосредоточенного ожидания, за которую не произошло ничего, никто не шевельнулся, каждый ушел в себя, валялись там-сям портфели, а люди, скрюченные, бледные, мокрые от снега, ждали, приготовясь съежиться еще больше, опасаясь худшего, повторного толчка, возможно куда более сильного — земля сотрясалась уже второй раз за несколько часов, ее могло тряхнуть снова в любую секунду, угроза отнюдь не миновала, — спустя минуту все постепенно разогнулись и разошлись, рассеялись по мосту, и только где-то далеко в сероватом утре незримо лаяла собака.


Мари сдавленно вскрикнула и бросилась ко мне, дрожа всем телом.


Мы прошли несколько шагов как потерянные, в мокрой одежде, покривившихся тапочках, в одинаковых белых шерстяных носках, и укрылись в углублении, своего рода полукруглой нише на мосту, откуда металлическая аварийная лестница почти вертикально спускалась к железнодорожным путям. Мари плакала. Она плакала у меня на груди, содрогаясь от рыданий, прижимаясь ко мне изо всех сил с трясущимися руками и влажным от слез и снега лицом. Неописуемый испуг, усталость, нервное истощение, дикое напряжение всех чувств в течение этой ночи выплеснулись в необоримую потребность в утешении, жгучую жажду телесного единения и расслабления. Мари плакала и льнула ко мне, в мокром платье, с мокрыми волосами, тянулась губами к моим губам и спрашивала, дрожа, почему я не хочу ее поцеловать, а я успокаивал ее, держа в своих объятиях, гладя по волосам и плечам, и отвечал тихим голосом, что никогда не говорил, будто не хочу ее поцеловать, никогда. Но я ее не целовал, не склонялся к ней для поцелуя, не ласкал, не утирал слез, и между нами повторился диалог, уже состоявшийся несколькими часами раньше в гостинице, тот же вопрос и тот же ответ, и с той же горячностью и безысходностью в голосе Мари воскликнула, подняв ко мне лицо: так почему тогда ты меня не целуешь? А я не ответил, не знал, что отвечать, я прекрасно помнил, что сказал тогда в гостинице, но сейчас, после пережитого нами шока, не смел произнести, что не хочу ее целовать и не целовать тоже не хочу, она бы взбрыкнула, возмутилась, стукнула бы меня, расцарапала бы лицо. Ко мне в объятия ее бросило отчаяние, она искала тепла моего тела, а не моей изысканной диалектики, ей начхать было на словеса и умозаключения, она ждала сердечного порыва, ласки рук и языка, жаждала почувствовать меня всего. Разве я этого не понял? Одному Богу известно, как меня тянуло ее поцеловать — сейчас, когда мы расставались навсегда, куда больше, чем когда я поцеловал ее впервые. Она жалась ко мне все сильней, и я догадался, что оставшееся неутоленным желание, наше неполное соединение этой ночью, прерванное, незавершенное, требовало выхода — только так она могла избавиться от накопившегося напряжения. Чтобы преодолеть усталость, расслабиться, успокоить нервы, ей надо было испытать оргазм немедленно, кончить прямо сейчас, и у меня в эту минуту возникло ощущение, что я держу в объятиях незнакомую женщину, виснущую на мне, мокрую от вожделения и слез, обвивающую меня ногами в недоброй решимости получить наслаждение, страстность ее желания пугала меня, я чувствовал, как она ищет мои губы, отрывисто дыша мне в ухо, как она стонет, словно мы уже совокупляемся на глазах у толпы, идущей мимо нас по мосту. Земля содрогнулась под нами, и вот Мари, не обращая внимания на прохожих, похотливо терлась об меня, лихорадочно задирала мою футболку и массировала живот, припирая меня к парапету, потом она схватила мою руку, направила себе под платье, повела вверх по ноге, и на меня пахнуло жаром ее плоти, я почувствовал в льнущем ко мне дрожащем, окоченелом и мокром от снега теле обжигающее тепло, почувствовал огненную близость ее истекающего желанием влагалища, просунул руку ей в трусы, ощущая влагу наэлектризованной вульвы, сокращавшейся у меня под ладонью, занимался день, и я хотел ее теперь очень сильно, я вжимался в нее в свете зарождающегося дня, ласкал ее промежность, мял ягодицы. Над Токио занимался день, и я засунул палец ей в задний проход.

II

~~~
Мы так устали и расклеились физически, что, вернувшись в гостиницу (как сейчас помню это возвращение, мы торопливо пересекли холл, уже жужжащий деловыми людьми, и устремились к лифтам, раскрасневшиеся от холода, оба в одинаковых белых теннисных носках, Мари в измятом и разодранном на бедре платье), в чем были повалились на кровать. Уже рассвело, и в комнате воцарилась отвратительная серость утра после бессонной ночи. Мари пустила горячую воду и, лежа с открытыми глазами на постели, ждала, когда наполнится ванна, не имея сил шевельнуться или вымолвить слово. Когда же ванна наполнилась, мы, ничего не соображая от усталости, едва не шагнули в нее вдвоем, но после короткой размолвки, шутливой и комичной, отразившейся на кафеле балетом нежных сомнамбулических жестов, разделились: Мари заняла ванну, а я влез под душ. Закрыв глаза и запрокинув голову, я лил теплую воду на свое измученное, одеревенелое от холода тело, тело спасшегося после кораблекрушения, постепенно обретающее нормальную температуру. Задрав голову, я стоял голый под струей воды в душевой кабинке с запотевшими стенками и видел Мари, лежащую в ванне, обнаженную, неподвижную, с облепившей лицо белой банной варежкой, над которой поднимались, мгновенно рассеиваясь, завитки пара. Волосы ей прикрывал прозрачный чепчик с оборками, похожий на распаренную цветную капусту, руками она в замедленном темпе почти бессознательно пошлепывала по воде.


В девять часов — точнее в 8.57 a. m., как показывал тонкими пунктирными жидкокристаллическими цифрами радиобудильник, — зазвонил в полумраке телефон.


Тяжелые драпировки на окнах были плотно сдвинуты, мы спали глубоким сном каждый на своей половине кровати. Мари в шелковых очках японских авиалиний, с потным лбом, в толстом матросском свитере, который натянула поверх ночной рубашки, чтобы аккумулировать побольше тепла, перевернулась под одеялом — вот и вся реакция. Телефон трезвонил настойчиво и агрессивно. В конце концов я снял трубку и, помешкав несколько секунд, в течение которых пытался уяснить себе, где я нахожусь, тихо процедил «да». Японский голос, чуть возбужденный, срывающийся от волнения, произнес витиеватую фразу, разбухшую от вежливых формул, из которой следовало, что он — Ямада Кэндзи и что в девять часов, как и было условлено, он ждет нас у стойки администрации в обществе господ Маруямы, Танаки, Кавабаты и Мориты. Что на это ответить? Я не ответил ничего и лишь окинул взглядом обступившие нас платья Мари, пристроившиеся на тенях вешалок в темной комнате с задернутыми шторами. На другом конце провода я угадал нерешительность, шушуканье — они вроде как совещались. Минуточку, пожалуйста, произнес мой собеседник. Я по-прежнему молчал. Я еще не изрек ни слова (кроме «да») и, так ни слова и не сказав, обессиленной рукой повесил трубку.


Не успел я заснуть — а разбудить Мари, чтобы сообщить ей о звонке, я даже и не попытался, — как в 9.04 a. m. телефон зазвонил снова. Прерывистый звонок сотрясал темноту, аппарат стоял возле кровати с моей стороны, и через несколько секунд Мари со стоном, похожим на мольбу, придвинулась ко мне, прижалась и протянула руку в пустоту, в направлении тумбочки. Довершил движение за нее я, снял трубку и вложил ей в руку. Она оказалась еще большей минималисткой, чем я, поскольку не сказала ни «да», ни «алло», вообще ничего не сказала, обозначив свое присутствие лишь легким полувздохом. Потом, все так же молча, вялым жестом сдвинула шелковые очки японских авиалиний на лоб, я увидел ее заспанное лицо, она слушала, и глаза ее оживлялись по мере того, как она вникала в суть разговора, мы с ней заговорщически переглянулись, она раза два поддакнула, буркнула устало, что сейчас идет. И повесила трубку. После чего еще некоторое время провалялась в прострации (а может, и чуть не уснула). Затем встала и босиком, в толстом матросском свитере, из-под которого торчала снизу каемка белой ночной рубашки, пошла приоткрыла драпировки, вернулась, позевывая, ко мне и взяла толстую кожаную папку со списком телефонов гостиничных служб. В задумчивости присела на край кровати, нажала две цифры на телефонном аппарате и четким голосом произнесла по-английски, что ей нужно спустить в холл кое-какой багаж. Она бродила по комнате с очками японских авиалиний на лбу, осматривая сундуки, проверяя этикетки, закрывая те, что были открыты. Одно за другим сняла платья с дорожных стоек, на минуту, словно бы транзитом, кинула их на кровать, подняла крышку чемодана и стала укладывать в него свои изделия. На ручке кресла валялось платье цвета звездной ночи, безжизненное и бескровное, увядшее, разорванное на бедре и словно угасшее в сероватом свете дня.


Мы находились в Токио уже сутки, час в час, и, глядя на Мари, собирающую сундуки и чемоданы, чтобы спустить их в холл, я вспомнил, как переволновался накануне, проходя таможенный контроль, когда тамошние служащие остановили нас для досмотра багажа, как я отчаянно испугался, что они обнаружат в моих вещах соляную кислоту. Сердце мое начинало колотиться всякий раз, когда таможенник, тыкая в очередной чемодан на наших тележках, просил его открыть. А в этом ящике что? — спросил он без слов, жестом. A dress,[7] ответила Мари. Please open,[8] настаивал он. It is a dress,[9] возразила Мари слегка раздраженным тоном. Please open, повторил служащий с неизменной вежливостью, но чуть более твердо. Отстегнув четыре крючка по бокам, Мари приподняла плетеную крышку стоявшего перед таможенниками сундучка с таким же примерно энтузиазмом, как если бы открывала гроб, в котором репатриировали тело друга, погибшего за границей в автомобильной катастрофе. Внутри сундучок, впрочем, и в самом деле походил на гроб, где на ложе из капока[10] и поролона, противоударных прокладок и уголков покоилась прозрачная фигура из трубочек, обезглавленная и обезноженная. Это виртуальное тело, выпотрошенное и бесполое, возлежало на мягких подушках, томное и расслабленное, одетое в новейшее платье из розовых неоновых ламп, закрученных винтом; платье сужалось в талии, расширялось на груди, спиралью поднимаясь вдоль несуществующего стана к зияющему декольте, из которого торчала упакованная в пластик целая сеть проводов со штепселями. A dress? — сказал таможенник. A dress, тихо ответила Мари. A sort of dress,[11] признала она уже не столь решительно, утратив под взглядом чиновника уверенность в универсальности слов, понятий и вещей.


Явились носильщики, Мари впустила их, они были одеты в фирменные гостиничные ливреи, черные с золотыми пуговицами, а маленькая черная шапочка на голове делала их похожими на морских пехотинцев. Мари, сама в матросском свитере, словно бы мы плыли в каюте люкс прогулочного теплохода (за раскручивающейся на моих глазах нереальной сценой я наблюдал, все еще лежа в постели), провела их по номеру и показала чемоданы, которые требовалось нести вниз, и те немногие, которые следовало оставить. Носильщики взялись за дело, с кровати я видел, как они с подчеркнутой осторожностью, крадучись, снуют по комнате, всякий раз пропуская слоняющуюся туда-сюда и заполняющую сундучки Мари, как они предвидят траекторию ее перемещений, как бесшумно поднимают коробки и чемоданы, выносят в коридор и складывают на большие золотистые тележки. В конце концов я встал, нетвердой поступью двинулся через комнату навстречу носильщикам, добрался до ванной. Своего лица в зеркале я не узнал, красные распухшие веки, махонькие, едва открывающиеся глазки с выражением удивленным и отсутствующим, ни симпатии в них, ни умиления, а чуть ли не озлобленность, пересохшие, потрескавшиеся губы в коросте, обложенный неворочающийся язык, небритые щеки, жесткие серые и черные волоски там-сям на шее. Я смотрел на это лицо в зеркале, лицо старое и между тем мое: до чего же непривычно применять по отношению к себе слово «старость» или по крайней мере — я ведь еще не старик, через несколько месяцев мне стукнет сорок, — наблюдать, как твоя физиономия со всей очевидностью утрачивает безусловные признаки молодости.


Когда носильщики забрали последние чемоданы, Мари захлопнула за ними дверь, сняла свитер и ночную рубашку, бросила на кровать и совершенно голая подошла к окну взглянуть сквозь стекло на тонувший в серой дымке город. В Токио шел дождь, густой, беспросветный туман заволакивал небо, виднелись только плоские крыши да антенны, несколько капель дождя одиноко ползли по стеклу. Пока Мари приводила себя в порядок, я в трусах готовил в комнате чай. Стоя босиком, я задумчиво лил кипяток на пакетик чая в чашке на подносе из мини-бара. Держа чашку чуть дрожащими пальцами, я отхлебнул глоточек обжигающего чая — безусловно, единственное, что я мог сейчас выпить. Десять минут спустя — телефон позвонил за это время всего один раз, и я сам ответил, что мы спускаемся, — в комнату вошла Мари. Одетая и накрашенная. Лицо оставалось осунувшимся, но вся она совершенно преобразилась, серые брюки сидели безупречно, черная водолазка, сапожки из шевро на шнурках. В одной руке она держала черное кожаное пальто, в другой — толстенный еженедельник, губы чуть подкрашены, солнечные очки, не те, что ночью, а более темные и узкие. Я сидел в трусах на краешке кровати и листал обнаруженную мною на тумбочке Библию на английском в синем кожаном переплете. Не то чтобы читал, а так, переворачивал страницы, смотрел на заголовки посланий. Рассеянно захлопнув томик (ясности в голове не было никакой), я оставил его на разобранной постели, пошел оделся, прихватив из несессера пузырек с соляной кислотой, накинул длинное черно-серое пальто. Мы вышли из номера и сели в лифт; в узкой кабинке из прозрачного стекла, погружавшей нас в сердце гостиничного атриума, мы стояли рядом, и я глядел на неподвижные люстры в холле, три люстры, изготовленные с размахом, метра три-четыре в диаметре и восемь-десять в высоту; формой они напоминали бутылочки ликера или водки, солонки баккара, легкие графины для вина, отливающие всеми цветами радуги, узенькие в горлышке, а потом расширяющиеся и расширяющиеся по мере того, как мы опускались все ниже, почти круглые в основании, пышные, женственные и, несмотря на строгость линий, словно бы растекающиеся, да, да, именно, растекающиеся — больше всего они, пожалуй, походили на огромные капли воды или на слезы, любовь моя, три гигантские слезы сверкающего света, подвешенные над холлом отеля в облаке блесток и перламутра.


В центре большого мраморного холла, рядом с чемоданами, уложенными на нескольких золотистых тележках, нас ожидала группа из пяти человек в безукоризненных костюмах, в очках, солнечных или обычных, с зонтиками и атташе-кейсами. Один из них (Ямада Кэндзи, единственный, кого Мари знала, поскольку он руководил в Токио бутиком «Аллонз-и аллонз-о») сделал несколько шагов нам навстречу с улыбкой, жизнерадостность которой удваивалась нашим сорокаминутным опозданием — в Японии это целая вечность. Подойдя к Мари, он поприветствовал ее и первым делом спросил, успела ли она отдохнуть после тяжелого перелета, приспособилась ли к разнице во времени, на что Мари, хорошо владевшая секретом утрированных театральных жестов, демонстративно сняла посреди мраморного холла солнечные очки и откровенно, без стеснения, без утайки, выставила для обозрения свое лицо в ослепительном сиянии люстр, словно бросая всем сразу: ах, вот что вас интересует? ну так нате, смотрите! — как если бы она похвалялась чудовищным шрамом, гнойной раной, герпесом. Четверо мужчин, сопровождавших Ямаду Кэндзи, тоже смотрели на бледную, усталую, освещенную люстрами Мари, не зная, что сказать и как реагировать. Ямада Кэндзи, похоже, был весьмаогорчен, что так некстати вылез со своим вопросом, он стоял понурив голову, остальные же, обступив Мари неподвижным полукругом, сдержанно улыбались, машинально покачивая головой от растерянности и сочувствия. Застыв в надменном величии, Мари подставляла себя уколам взглядов. Я тоже смотрел на Мари и должен признать, что жертвенная бледность осунувшихся черт делала ее лицо в ярком свете люстр поразительно красивым.


Как только Мари снова надела очки, беседа вернулась в размеренное и нудное русло профессиональных встреч, Ямада Кэндзи представил нам своих спутников, господа эти поочередно кланялись и доставали визитные карточки из кармана, бумажника или специальной коробочки, а Мари принимала их вежливо и вместе с тем непринужденно, приподнимая солнечные очки, когда читала имена на визитках. Из них только имя Кавабата в сочетании с внешностью персонажа — розовые волосы торчком а-ля Энди Уорхол и облегающие черные кожаные брюки, — казалось, заинтересовало ее на минуту. Рядом с этим самым Кавабатой, лицом влиятельным, а то, может, даже и директором или замдиректора «Контемпорари арт спейс» в Синагаве, невозмутимо посасывавшим сигариллу и держащим в руке загадочный твердый полотняный кейс с блестящей цветной монограммой, стоял сотрудник того же музея, финансист господин Морита, личность более тусклая: опущенные плечи, маленькие круглые очки и золотой зуб, сверкавший в глубине рта, когда его обладатель позволял себе лаконичную реплику. Двое других были молодыми людьми из «Спайрал», судя по всему — мелкими служащими или стажерами, оба очень юные и очень серьезные, даже церемонные, в неловких костюмах-тройках, не то чтобы слишком больших, но слишком старообразных для них. Сам я оставался в тени Мари и лишь сдержанно поприветствовал всех, опустив глаза.


Ямада Кэндзи предложил устроиться в тихом уголке, где бы нам подали кофе, а он изложил бы программу на текущий день. Вся группа неторопливо двинулась через холл, естественным образом разбившись на подгруппы, Ямада Кэндзи обхаживал Мари, она шагала рядом с кожаным Кавабатой и его ультраплоским портфельчиком, стоившим, должно быть, гораздо больше долларов, чем мог вместить, и задавала влиятельному лицу множество вопросов, которые ему добросовестно переводили. Я же шествовал позади с двумя одетыми с иголочки молодыми людьми из «Спайрал», улыбавшимися мне молча (по-английски, так сказать, самый спокойный вид беседы). По пути к нам присоединилась молодая особа из французского посольства (отлучившаяся, как видно, в туалет в ту самую минуту, когда мы спустились в холл), она держалась рядом со мной, предоставив Мари общаться с коллегами и руководством синагавского музея. Это была элегантная дамочка в длинном чистошерстяном пальто, игриво щебетавшая о вещах бессодержательных, снабжая их несущественными подробностями, словно бы ей поручили сопровождать господина Тэтчера во время официального визита его супруги. Черные брюки, кремовая блузка, шелковый шарф, глаза что угли (ничего светлого, кроме волос); пока мы шли через холл, она слегка кокетничала со мной, касалась, смеясь, моего локтя и снова изрекала какую-нибудь пространную фразу, поднимая при случае одну из невинных черных бровей и демонстрируя тем самым, как она удивлена, поражена моими ответами, которых я, собственно, не произносил, она их сама заранее угадывала. Ей было лет двадцать семь — двадцать восемь, но казалось, дипломатическими тропами она ходила уже вдвое дольше, ее неколебимая уверенность и чарующие улыбки обескураживали. Я уныло глядел на нее и водил рукой по своему колючему небритому подбородку, меня раздражал ее фальшивый голос с легким сюсюканьем (франсюсское пасёльство). А куда это вы уходили, когда мы спустились? — спросил я.


Мы расселись на черных кожаных диванах и креслах в холле на бельэтаже, и нам подали кофе — не счесть уже, сколько чая и кофе мы выпили со времени прибытия в Токио. На низеньком столике лежало множество документов, толстенные скоросшиватели алюминиевого цвета, прозрачные пластиковые папочки, свернутый в рулон план музея в Синагаве, фотографии, подшивки бумаг, а кроме того, подарки — шарфик, перламутровые палочки для еды, палочки ладана, — которые Мари развернула с угрюмой учтивостью, не выказав ни радости, ни удивления, и отодвинула в сторонку вместе с мятой упаковкой. Ямада Кэндзи вручил нам программу на текущий день, я смотрел на нее в каком-то коматозном тумане, окутавшем мой мозг. Мы находились сейчас на стадии знакомства (9.00–10.00: знакомство в отеле). Далее предусматривались посещение залов музея в Синагаве для подготовки экспозиции, встреча с журналистами из журнала «Кат», обед в национальном ресторане, фотосъемка для обложки журнала мод, визит в «Спайрал», прием, ужин. Так вот, я изучал это расписание безо всякого энтузиазма и даже с некоторым ужасом, когда сидевший рядом со мной господин Морита, отложив свою программу на стол, заговорил об утреннем землетрясении. При упоминании о землетрясении (эта тема, как ни одна другая, затрагивала каждого лично) в разговор включились все, от молчаливого Кавабаты, произнесшего по-японски безапелляционную сентенцию, которую нам не перевели, до юнцов с иголочки, преодолевших робость, дабы внести в дискуссию посильную лепту. Тот, что помладше (хотя, казалось бы, куда еще младше), будучи столь же сведущим, сколь и сдержанным, принялся объяснять нам на каком-то эзотерическом английском, что, по данным некой радиостанции, в деревне на полуострове Идзу, где находился эпицентр землетрясения, один человек скончался сегодня утром от сердечного приступа. На что непредсказуемый Кавабата, резко выпрямившись в кресле, — он оперся о спинку, а руки сложил перед носом, будто готовился нырнуть, — отозвался новой категоричной тирадой на японском, тогда как до сих пор все из вежливости старались говорить по-французски или по-английски, и в дальнейшем разговор продолжился уже по-японски, каждый прибавлял какую-нибудь подробность, вспоминал тот или иной эпизод, изображал, как падали предметы, как все качалось и какая была паника. По словам Ямады Кэндзи — он единственный все-таки нам что-то время от времени переводил, — было два толчка, один слабый, горизонтальный, едва ощутимый, около часа ночи и другой, гораздо более сильный, на рассвете, нанесший городу урон, кое-где случились перебои с электричеством, оползни, задержки поездов, на улицу сыпались стекла, падали крыши и обломки кондиционеров. В обоих случаях эпицентр зафиксирован в районе полуострова Идзу. Специалисты утверждали, хотя, понятно, прогнозировать тут бесполезно, что риск повторения крупного землетрясения в ближайшие дни невелик. Открывая кейс и убирая туда нерозданные программки, Ямада Кэндзи высказал предположение, что первого слабого толчка около часа ночи мы не почувствовали, поскольку, вероятно, уже спали, и надеялся, что второй, намного более сильный толчок, если и разбудил нас — чего он, Кэндзи, опасался, — то по крайней мере не создал с первого дня превратного представления о его стране. Не так ли? Он смотрел на Мари. Потом и остальные, как-то незаметно смолкнув, уставились на Мари. Что произошло, никто не понял, но, так или иначе, все повернулись к Мари. Мари сидела на диване неподвижно, очень прямо, держала в руке сегодняшнее расписание, а из-под ее солнечных очков медленно текли слезы.


Слезы текли по щекам Мари безостановочно, неукротимые, как природное явление, как морской прилив или моросящий дождь, она не пыталась их остановить, демонстрировала их, не позируя, но и не стесняясь. Я смотрел, как она плачет, и сердце мое сжималось, ибо я знал, что слезы ее вызваны упоминанием о землетрясении, потому что землетрясение это неразрывно связалось для нас с концом нашей любви.


Мари встала, извинилась перед Ямадой Кэндзи и на глазах у всех участников встречи, пытавшихся понять, что с ней случилось, готовых вмешаться, прийти на помощь, оказать поддержку, надавила мне на плечо, коротко, но твердо и вместе с тем умоляюще и попросила пойти с ней. Мы спустились с бельэтажа; куда мы идем, я не знал, просто следовал за ней по пятам, а она, похоже, искала удобное для разговора место. В конце концов она свернула к выходу и едва миновала раздвижные двери, как портье в зеленой с серым накидке и котелке, поприветствовав ее, предложил подогнать такси. Она не удостоила его ответом и остановилась чуть поодаль, поджидая меня под навесом крыльца. Накрапывал дождик, небо было серым, прямо перед собой мы видели широкую пустынную улицу, от нее вела к гостинице аллея. Проплывали в тумане автомобили с зажженными подфарниками, проезжали такси, проходили редкие пешеходы. Мари все утро не снимала длинного черного кожаного пальто, теперь она подняла воротник и курила на крыльце с молчаливой серьезностью. Я стоял возле нее и смотрел вдаль, голова у меня была мутной и в носу щипало. Она все курила и курила — думала. После долгого молчания она повернулась ко мне и сдавленным голосом, с трудом выговаривая слова, сказала, что согласна расстаться. Я ничего не ответил, только поглядел на нее. Потом засунул руки в карманы пальто и вздрогнул, коснувшись пальцами пузырька с соляной кислотой. Но сейчас я не могу, продолжила она, сейчас это слишком тяжело. Не сейчас, сказала она, не сейчас, схватила меня за локоть, провела рукой по рукаву, вороша шерстяную ткань, и для убедительности с силой сжала мне плечо. Не сейчас, сказала она, не в эти дни, в эти дни ты мне нужен.


Из дверей отеля робко высунулся Ямада Кэндзи, поискал нас глазами, а заметив, осторожно двинулся в нашу сторону с виноватой улыбкой на лице. Мы прервали разговор, на несколько секунд воцарилось замешательство, Ямада Кэндзи в это время стоял на одном месте и теребил в руках программку. Потом он довольно неловко повел беседу, поинтересовавшись у Мари, какие пункты в сегодняшнем расписании ее не устраивают или огорчают. Мари взглянула на него в недоумении и, быстро обернувшись ко мне, улыбнулась сквозь слезы. Нет, нет, все отлично продумано, сказала она с улыбкой и шмыгнула носом.


В такси, катившем по направлению к «Контемпорари арт спейс» в Синагаве, я взял Мари за руку, легонько сжал, почувствовал кожей тепло ее пальцев. В салоне установилась какая-то гнетущая атмосфера, дождь хлестал в окна, щетки равномерно шастали туда-сюда по ветровому стеклу. Никто не произносил ни слова. Ямада Кэндзи сидел впереди рядом с водителем, он назвал адрес музея и погрузился в созерцание разграфленных в клеточку розовых карточек у себя на коленях. Представительница французской дипломатии вдумчиво глядела в окно, она тоже молчала, слезы Мари ее озадачили.


До входа в музей надо было пройти метров сто пешком вдоль ограды из нетесаного камня. Такси высадило нас наверху, у начала тропы, на пустынной стоянке какого-то отеля. Наша группа, собравшись в полном составе (прочие подъехали на другом такси), тронулась в путь под мелким дождичком по дорожке, умощенной неровными и скользкими камнями, змеившейся между деревьев в сторону озера. Мы продвигались черепашьим шагом под прикрытием двух огромных, хорошо заметных в тумане зонтиков, ярко-голубого и ядовито-зеленого, их с неловкой услужливостью держали двое юных сотрудников «Спайрал», семенивших по бокам от нас, вытянув руки над нашими головами. Притаившийся за широкими металлическими воротами с электронным управлением (красный глазок лазера, камера видеонаблюдения), этот Музей современного искусства не вписывался в окружающий как бы сельский пейзаж с большими деревьями, озерами, замшелыми тропинками, кустарником и даже птичьим щебетаньем и лягушачьим кваканьем вдали. Красовавшееся посреди аккуратного парка продолговатое, обтекаемой формы белое строение, покрытое волнистыми алюминиевыми пластинами, походило на авиационный ангар или лабораторию высоких технологий. Дверь из полупрозрачного стекла вела в холл черного мрамора, где мы прождали несколько минут, прежде чем были приняты директором — бороденка соль с перцем, рябенький в тон к ней пиджак и поразительные кричащие белые «пумы» со стилизованным изображением на каждой ноге упомянутого хищника, который только и ждет случая, чтобы спрыгнуть с его пяток Через не замеченную мною поначалу дверь директор провел нас в служебные помещения музея и пригласил в свою личную гостиную, смежную с комнатой наблюдения, где виднелись в полумраке ряды мониторов. Мы расселись на диванах вокруг низкого черного полированного стола, и тотчас откуда-то сзади возникла юная служительница с подносом, на котором принесла нам зеленый чай. Она поставила перед каждым по чашке и безмолвно исчезла. Никто из пришедших с нами не говорил ни слова, не улыбался. Их пыл остудили слезы Мари, и только вальяжно скрестивший ноги директор выглядел на своем канапе расслабленным и даже веселым. First time in Japan?[12] — зычным голосом спросил он у Мари. Ответа не последовало. Мари сидела не двигаясь, в солнечных очках с очень черными стеклами, и упрямо смотрела перед собой, словно бы вопрос адресовался не ей, непонятно даже, слышала ли она его. Нет, произнесла она наконец по-французски безо всякого над собой усилия. Присутствующих снова обдало холодом, все заерзали, но вопросов больше никто не задавал, беседа закруглилась. Я хотела бы осмотреть залы, сказала Мари.


По огромному пустому выставочному залу Мари шла одна, на несколько метров впереди всех, в длинном черном кожаном пальто, в поднятых на лоб солнечных очках, с еженедельником в руке. В определенном смысле она добилась чего хотела, окружила себя тишиной и почтением, необходимыми ей для сосредоточенной работы, добилась слезами и сухостью тона, а не улыбкой превосходства, какой она обычно осаживала собеседников (улыбка, понятно, действовала эффективнее, но использовать ее сегодня Мари недоставало сил или, может, гибкости), и результат был налицо, все держались настороже, никто не осмеливался к ней подступиться или заговорить, она погрузилась в свои мысли, как если бы находилась в музее одна. Мы следовали за ней на расстоянии, разговаривали вполголоса, скованные и пустотой просторных залов, где гулко отдавались наши шаги по паркету, и исходящими от Мари силой, решительностью и тишиной. Выставочные помещения музея общей площадью около трехсот метров состояли из четырех залов (A, B, C, D) различной формы: два прямоугольных, один пятиугольный и еще один восьмиугольный, самый маленький занимал шестьдесят квадратных метров, самый большой — сто десять. Белые совершенно пустые, ошарашивающие своей обнаженностью залы купались в каком-то туманном свете, проникавшем через узкие отверстия в крыше, сквозь которые проглядывало бурное, серое, в теснящихся дождевых тучах небо. Слабость естественного освещения восполнялась искусственным: замысловатые приспособления в виде ряда подвижных прозрачных цилиндров, укрепленные на верхней части карниза, излучали теплый янтарный свет, какой бывает у национальных японских фонарей.


Мари остановилась в центре самого большого зала. Вынула листочек из еженедельника и, используя последний как пюпитр, одна среди белых стен (только я приблизился к ней на несколько шагов, прочие же, потоптавшись на пороге, развернулись и оставили ее работать), принялась чертить общий план музея, прямоугольники залов и еще непонятные мне квадратики и стрелочки. Время от времени она поднимала голову, что-то обдумывала, вглядывалась в голые стены, словно бы черпая из них вдохновение, и дополняла свой эскиз, проводила стрелки, писала слова заглавными буквами и подчеркивала где однократно, а где двойной линией. Я вышел из зала и в холле догнал нашу группу. Директор пригласил нас подняться на второй этаж, по стеклянному переходу над холлом мы добрались до не поддающейся описанию комнаты, где хранилось необъятное и невидимое собрание выставочных каталогов и художественных журналов, упрятанных в продолговатые японские ящички из белого дерева, которые директор устало вытаскивал один за другим, объясняя нам попутно, что в них лежит. Я глядел, как он движениями ленивого фокусника открывает и закрывает ящики, и думал о другом (я устал, меня познабливало).


Мы вернулись в гостиную, с которой начали свой визит, кто-то сел выпить еще чаю и поговорить, кто-то остался стоять, задумчиво листая каталоги. Я расхаживал туда-сюда, разглядывал афиши выставок, потом сунул нос в комнату видеонаблюдения, где спиной ко мне сидел за компьютером молодой человек В темном помещении светились лишь сигнальные лампочки и пульты управления, оно напоминало студию миксажа или мультимедийного монтажа, на экранах полутора десятков камер застыли сероватые черно-белые картинки. Приглядевшись, я разобрался, что верхний ряд экранов соотносится с камерами, охватывающими ближние подступы к музею, две из них, установленные на воротах, снимали туманный, словно заснеженный вид спускающейся к озеру тропы, две другие помещались возле входной двери, одна — объективом к сникшему от дождя парку, другая — в черный мраморный холл, последняя фиксировала лишенные жизни кадры, какие нередко получаются при съемках с высокой точки, когда в персонажах нам чудятся будущие жертвы и потенциальные покойники.


Следующий ряд экранов поражал строгостью изображения, на всех восьми мониторах светилась ярко-белая, гипнотизирующе монохромная на первый взгляд картинка, на которой при ближайшем рассмотрении угадывались линии углов и плинтусов и распознавались в одноцветных квадратах разноплановые виды пустых выставочных залов музея. Я неотрывно смотрел на белый, слегка искрящийся ряд и вдруг увидел Мари — одинокий силуэт, медленно движущийся передо мной по экрану. В черном пальто на белом фоне она плыла, словно в невесомости, с монитора на монитор, исчезнув с одного, выныривала на другом. Иногда она на секунду появлялась на двух экранах сразу, а в следующую секунду оказывалось, что ее нет ни на одном, она пропадала, и я немедленно ощущал что-то похожее на боль, я скучал по Мари, мне ее не хватало, хотелось увидеть ее снова. И тогда она возникала в кадре, останавливалась посреди зала. Я вошел в комнату, приблизился к экрану вплотную, уставившись на его электронное сияние с расстояния в несколько сантиметров, и увидел, как Мари повернулась в мою сторону, безразлично посмотрела на камеру наблюдения, взгляды наши на мгновение встретились, но она этого не знала, не заметила, и я словно бы визуально убедился, что между нами все кончено.


Из зала наблюдения я вышел шатаясь, кружилась голова. Щипало веки от того, что я так долго смотрел на экран в упор, в глазах стояло белое свечение; я подошел к представительнице французского посольства, попросил вызвать мне такси. Вероятно, у меня был бледный вид, и она поинтересовалась, хорошо ли я себя чувствую, а я ответил — нет, дескать, чувствую себя плохо, устал, разница во времени, предпочитаю вернуться в гостиницу и отдохнуть, после чего плюхнулся в кресло и сидел не шевелясь, пропотев насквозь в толстом черно-сером пальто. Окружающие поглядывали на меня украдкой. Наша юная француженка вернулась, сообщила, что такси вызвали и оно сейчас прибудет, спросила, не проводить ли меня. Я слабо кивнул в том смысле, что это было бы очень мило с ее стороны. Мы вместе вышли из музея и под проливным дождем поднялись по тропинке к паркингу. Паркинг был пуст, ничего, кроме громадных луж, взбаламученных потоками дождя и порывами ветра. Такси же нерешительно кружило под ливнем чуть в стороне. Моя сопровождающая в длинном мокром пальто решительно направилась к нему, размахивая руками, а когда оно остановилось под деревом и я уселся, что-то сказала водителю по-японски. Машина тронулась, и, обернувшись, я увидел в затуманенное заднее стекло одинокую женскую фигуру под дождем. Я еще не знал тогда, что вижу ее в последний раз.


В гостинице я сразу же поднялся в свой номер на шестнадцатом этаже. Комнату в наше отсутствие прибрали; освобожденная от ста сорока килограммов багажа, она обрела заурядный гостиничный вид. Кровати были заправлены, шторы раздвинуты, через окно лился тусклый серый полумрак. Разбросанные на полу вещи теперь были аккуратно сложены, белые носки с красной и голубой каемочкой, которые мы побросали комочками на ковер, были подняты и почтительно разложены на туалетном столике. Жарища в номере стояла невыносимая, я выключил отопление, хотел открыть окно, но створки оказались закупоренными наглухо. Дозволялось лишь чуть опустить стекло и получить щелку в два-три сантиметра; попытался взломать запор — не вышло. В изнеможении я завалился на кровать. Пальто не снял, варился в собственном соку, меня знобило, заложило нос, я хлюпал и то и дело вставал и шел сморкаться в ванную. Когда надоело ходить взад-вперед, прихватил рулон туалетной бумаги и положил его на тумбочку. Я сморкался беспрерывно, на постели рядом со мной образовалась целая коллекция мятых клочков туалетной бумаги, горка скомканных шариков выросла на полу. Так я провел все утро. Пробовал закрыть глаза и уснуть, но не мог, сказывалось перевозбуждение. Неподвижно лежа на спине, скрестив ноги и засунув руки в карманы пальто, я смотрел в потолок и не видел перед собой никакой перспективы. Что я делаю в Токио? Ничего. Зачем я здесь? Чтобы расстаться. Но расставание, как я начинал понимать, это не действие, а состояние, не агония, а траур.

~~~
После полудня я вышел из номера, неся в руке дорожную сумку с минимумом содержимого: две рубашки, несколько футболок, несессер. Спустившись в холл, пошел менять деньги. Заполнил бланк перед окошечком обменного пункта, предъявил кредитную карту и получил двести тысяч йен наличными пачкой из двадцати новеньких, гладких десятитысячных банкнот в плотном конверте, точно соответствующем размеру купюр. Достав банкноты из конверта, я их пересчитал, перебирая пальцами мягкие, приятные на ощупь бумажки, и разбил пачку на три части: две купюры оставил под рукой, восемь заложил между страничками паспорта, а еще десять убрал обратно в конверт. Тут же в холле присел на корточки, открыл сумку и заткнул согнутый пополам конверт в одно из отделений несессера. Из отеля я вышел под дождь, отшагал минут десять по серым улицам, спустился по ступенькам ко входу в метро, удаленному на порядочное расстояние от самой станции «Синдзюку». Я отмерял километры и километры по движущимся дорожкам подземных коридоров. Вблизи вокзала толпа сделалась гуще, а я все шел и шел бесконечными сырыми переходами. Тут было подлинное царство бомжей, они сидели вдоль стен на одеялах или просто на картонках, в импровизированных палатках и на старых матрасах, замаранных жирными пятнами и подтеками мочи, на полу валялись ничьи кастрюли, веревки, сохли брюки, под ноги катились пустые банки, стояли стопки судков из-под готовых обедов «бентос», неподвижно лежали собаки в намордниках, от влажной шерсти которых поднимался пар, омерзительный запах тоннелей метро и мокрых животных ударял в нос неожиданным воспоминанием о Париже.


Перед тем как углубиться в переходы, я внимательно изучил план метро, и нашел для себя несколько возможных маршрутов, я мог поехать на электричке по линии Яманотэ, спускающейся к югу и снова поднимающейся на север, и таким образом сделать круг, а мог сесть на метро по линии Маруноути, обозначенной на схеме тонкой карминовой лентой. Мне, в общем-то, было все равно, я шел наобум вслед за толпой по извилистым тоннелям, поглядывая на таблички с указателями. Первой мне попалась на глаза алая лента линии Маруноути, я разматывал ее от стрелки к стрелке по коридорам и эскалаторам, пока не попал на платформу. Проехав стоя в перегретом вагоне (там было так жарко, что я даже снял пальто и повесил его на руку) около четверти часа, я сошел на станции «Токио». Поднялся по эскалаторам и очутился на огромном, не меньшем, чем Синдзюку, вокзале, где почувствовал себя совершенно потерянным среди соединенных стеклянными лифтами многоэтажных торговых рядов. Меня лихорадило, болела голова, а я все шел и шел лабиринтами подземной галереи с турагентствами и крупными магазинами, большими книжными лавками и крошечными парикмахерскими, узнаваемыми по красно-синим витым стеклянным сифонам, тут были кафе, бары, десятки ресторанов, вывешенные меню, выставленные в витринах блюда, слепленные из цветного воска и похожие на кукольные обед или суши. Поднявшись по нескольким эскалаторам, я двинулся дальше вместе с людским потоком в поисках зала отправления Синкансэнов.[13] А еще минут через пять благодаря четко поставленной информации я уже держал в руках билет на поезд.


Синкансэн, длинная белая обтекаемая птица, отошел от токийского вокзала и медленно катил по виадуку в самом центре города; я устроился около окна в вагоне с незабронированными местами и смотрел на освещенные окна офисных зданий, проплывавших мимо на одном уровне с поездом в серой хмури дождливого дня, мы ехали вдоль построенного полукругом Международного форума, дуга которого в точности совпадала с изгибом железнодорожных путей. Трескучий голос приветствовал нас в громкоговоритель на японском и английском и объявлял названия остановок: Нагоя, Киото, Син-Осака, Син-Кобэ. Рядом со мной никто не сел, и я положил на соседнее место сумку и пальто. В ближайшем ко мне ряду из трех кресел расположился одинокий мужчина в белой рубашке и галстуке; сняв ботинки, он читал газету. Поезд постепенно набирал скорость, из центра Токио мы выехали в окутанные туманом пригороды, по окнам хлестали потоки дождя. Вдоль полотна дороги тянулись индустриальные зоны, тесные ряды серых домов, утыканные антеннами крыши. Я смотрел на них и ни о чем не думал, пассивно наблюдая за сжатием наружного пространства и времени, отчего создавалось впечатление, будто за окном поезда летит не пейзаж, а само время.


Я не завтракал, а потому, рассеянно проследив за передвижениями по вагону девушек в светло-зеленых халатах, механическими, нечеловеческими голосами предлагавших обеды, напитки, ванильное мороженое в крохотных стаканчиках, зеленый чай или «бентос» в подарочной упаковке, специфическим образом демонстрируя продукт на вытянутой руке, будто раздавали программки, остановил одну из этих продавщиц и купил поднос с обедом. Купил, не выбирая, и испытал разочарование, когда, развернув подарочную упаковку, обнаружил под ней палочки, соевый соус в махонькой пластмассовой рыбке с крошечной пробочкой и рядом восемь одинаковых прямоугольничков риса, завернутых в сливовые листья. Съев один из рулетиков, я продолжать не стал. Скрестил руки на груди, закрыл глаза и попробовал заснуть. Неподвижно сидя в кресле, я вяло, сквозь дрему, пытался ответить на вопрос: зачем я еду в Киото?


Стемнело очень рано, часов в пять пополудни, ночь нагрянула разом, безо всякого перехода. Из освещенного поезда трудно стало различать пейзажи за стеклом — тонули в темноте обширные рисовые поля, абрисы гор, белые точки населенных пунктов. Перед остановкой в Нагое состав замедлил ход, мы ехали теперь по прямому как стрела виадуку, а внизу лежал город, витрины в огнях, крикливые мигающие неоновые вывески пачинко,[14] фасады отелей, пестрящая в ночи реклама. Поезд становился на нагойском вокзале. На платформе находились человек сто школьников в застегнутых по самый ворот черных гимназических мундирах и школьниц в серых юбочках, синих пиджачках с красными галстуками и белых гольфах на крепких ногах, группками по трое-четверо они направлялись к выходам. Я смотрел в окно, прильнув лбом к стеклу, и вдруг одна из девочек помахала мне ладошкой. Ее жест застал меня врасплох, вывел из оцепенения, я было собрался помахать ей в ответ, но она уже скрылась из виду исчезла, и нерасцветшая улыбка благодарности застыла у меня на губах; платформа опустела, лицо мое снова сделалось жестким, бесстрастным, отстраненным и усталым.


Поезд прибыл в Киото, я вышел на перрон, огляделся в нерешительности. Поднялся по эскалатору и покинул здание вокзала с дорожной сумкой в руке. На улице было темно. Куда податься, я не знал. В турбюро идти не хотелось, я брел наугад. Достал из кармана пальто записную книжку, убедился, что у меня есть с собой телефон Бернара. Стал искать автомат, который работал бы за деньги, наконец нашел один, правда в кабинке с неудобными, открывавшимися внутрь дверьми, протиснулся в створки, захлопнувшиеся за моей спиной, положил записную книжку на металлическую полочку для телефонных справочников и набрал номер Бернара. На другом конце провода раздались далекие раскаты звонков, и вскоре я услышал, как сняли трубку. Голос Бернара я узнал сразу, он всегда разговаривал тихо, степенно, бархатистым шепотом, что придавало его речам убедительность, если вам удавалось их расслышать. Узнав, что я в Киото, он, похоже, не слишком удивился. Я ожидал, он спросит, со мной ли Мари, но нет, он не упомянул о Мари, может, из деликатности, а может, из безразличия, просто спросил, в каком отеле я остановился. Я сказал, что только приехал и еще не определился, тогда он пригласил меня поужинать, даже переночевать, если хочу, и вообще пожить у него несколько дней. Я поблагодарил смущенно (ты уверен, что я тебя не побеспокою, на что он только поинтересовался с улыбкой в голосе, не простужен ли я).


Я сел в такси и, говоря в нос (возможно, это наконец придало моей речи японский акцент), назвал водителю не адрес Бернара, а ближайшую к его дому станцию метро. Такси высадило меня в указанном месте, и я остался стоять на тротуаре с дорожной сумкой в руке. Было темно, накрапывал дождик. Станция имела несколько выходов, а Бернар не уточнил, у какого из них мы встречаемся, но я смутно помнил этот квартал, поскольку уже бывал здесь несколькими годами раньше, и предчувствовал, что Бернар появится в улочке, видневшейся справа от бело-голубого фонаря у выхода из метро. И он возник как бы в продолжение моей мысли на углу под зонтиком, осмотрелся степенно, обвел глазами окрестность. Увидев меня, перешел разделявшую нас улицу и поздоровался тихим ровным голосом. По пути к дому он предложил зайти в магазин купить что-нибудь на ужин. Пока он выбирал отбивные в отделе замороженных продуктов в полуподвальном этаже, мы перекинулись несколькими словами (все-таки не виделись три года), он спросил, что я буду пить, и добавил тихо? с отбивными, пожалуй, красное. Да, пожалуй, сказал я. Пожалуй. Он взял бутылку красного бордо «Медок», и стал дальше наполнять корзину всяческими товарами, в том числе и на завтрашний завтрак кофе, — нарезанный грубый хлеб, апельсиновый джем. Я высказал одно-единственное пожелание — купить грибы, во множестве представленные на лотках в вакуумной упаковке, букеты крохотных шляпок и крупных раскидистых, похожих на лисички. Захотелось вдруг грибов. Вот.


Бернар жил в традиционном деревянном двухэтажном японском доме. Миновав внешний дворик, где, прислоненный к стене в тени зеленого бордюра, скучал велосипед, вы попадали в просторную кухню с бетонированным полом, соединенную с главной комнатой. Мы разулись и, не снимая пальто, поднялись на две ступеньки, пригнув голову, чтобы вписаться в проем раздвижной перегородки, отделяющей кухню от гостиной, и, не разогнувшись до конца, пошли в носках по татами. Бернар показал мне мою комнату, большую и совершенно пустую, я поставил сумку у стены, и мы вернулись в кухню выпить аперитив, обуваясь и разуваясь всякий раз при проходе символического пограничного поста между кухней и гостиной. Зимой в кухне стоял ледяной холод, ветер гулял в ней во все стороны, и прогреть ее было невозможно; я сел на приставленный к углу стола раскладной стул, по-прежнему не снимая пальто, поднес ладони к теплу, шедшему от красноватой решетки обогревателя, работавшего от газового баллончика, Бернар зажег его, когда мы пришли. Он налил себе пастис, а мне растворил эффералган, закусывали мы фисташками и устрицами, которые Бернар из прозрачной пластиковой упаковки вывалил все разом в красную с черным обливную миску. Неловко манипулируя скользкими палочками, я отлавливал спрессовавшиеся на дне миски клейкие, серые, с нефритовым и перламутровым отливом податливые устрицы без раковин и отправлял их в рот, свежие, йодистые, великолепные на вкус. Периодически я откладывал палочки и запивал морской деликатес глоточком эффералгана. Стоя ко мне спиной, Бернар, одетый в свитер на молнии, готовил отбивные на старой газовой плите, помещавшейся рядом с раковиной, над которой висела полочка с туалетными принадлежностями — зубными щетками, лосьонами, аэрозолями, пеной для бритья. Перевернув отбивные и оставив грибы томиться на медленном огне, Бернар достал приборы, принес тарелки и хлеб, я помогал ему расставить все это на столе, передвинул початую пластиковую бутылку чая улунг,[15] переместил пачку старых газет на ступеньки возле себя. Мы сели ужинать. Бернар поставил на стол сковородку и две мисочки с грибами, разложил по тарелкам отбивные, подцепляя их зубчиком вилки (мне — одну, у меня не было аппетита). Открыл бутылку «Медока», налил — как отмерил — каждому по полстакана и спросил характерным своим шепотком, ощутил ли я утреннее землетрясение; ведь в Токио, говорят, тряхануло как следует, добавил он, ставя бутылку на стол. Я не ответил. Перестал есть, отложил вилку. Мне было нехорошо. Упоминание о землетрясении неожиданно всколыхнуло во мне бурю беспорядочных эмоций, и, хотя вопрос Бернара не содержал ни малейшей бестактности — и вообще ничего личного, собственно, и вопросом-то это не назовешь, — я почувствовал, что в глазах у меня помутнело, извинился, встал и вышел в сад подышать воздухом.


Если бы Бернар сразу — при встрече или сейчас, за ужином — спросил меня о Мари, я бы, наверное, просто ответил, что у нее дела в Токио, тем бы все и ограничилось и больше бы мы о ней не говорили (а стань он допытываться, я бы, скорее всего, уклонился от ответа). Но поскольку он ничего не спрашивал, а мысли мои с самого утра были заняты одной Мари, я не выдержал и, вернувшись в кухню, сам завел о ней разговор. Произнося имя Мари с тем тайным сладострастием, какое испытываешь, упоминая публично о любимом человеке (голос мой при этом звучал совершенно естественно, отстраненно, я только сказал, что она осталась в Токио готовить выставку), я почувствовал легкое головокружение, как если бы сознательно бросался навстречу опасности, хотя знал доподлинно, что ничем не рискую, поскольку душераздирающий конец нашей истории был известен мне одному.


Я спросил у Бернара, могу ли я отправить факс, и Бернар, отложив нож и вилку, шмыгнул в гостиную за бумагой и пишущими принадлежностями (разувался и обувался он всякий раз с естественной ловкостью и бессознательной непринужденностью в движениях). В кухню он возвратился с лукавой улыбкой и протянул мне стопочку бумаги и кисточку (в шутку, на случай, если мне вздумается выписать факс тушью). Я тоже улыбнулся и взялся за кисть. Почему бы нет. Сдвинув тарелку на край стола и вооружившись кисточкой, я начал неуклюже вырисовывать текст толстыми черными буквами. Когда закончил, Бернар повел меня на второй этаж отправлять факс, снова пришлось снимать ботинки, и я, не обладая его сноровкой, тяжело опустился на ступеньки и стал сидя один за друг им развязывать шнурки, потом поднялся в неуклюжем развороте и пошлепал за ним в носках по узкой скользкой лестнице. Наверху он проводил меня в залитый теплым медным светом кабинет. Телефон стоял в углу на полу, Бернар в двух словах объяснил мне, как с ним обращаться, и спустился вниз. Я в последний раз перечитал послание, выписанные тушью размашистые черные буквы распластались на бумаге, как вороны — вестники беды: Мари, я в Киото у Бернара. Не жди меня. Потом я взял на письменном столе ручку, поставил подпись, подчеркнул номер комнаты — Room 1619 — наверху страницы. Затем набрал номер отеля и отправил факс. А глядя на исчезающий в аппарате листок, подумал, что если Мари сейчас нет в отеле, то по возвращении она увидит на голубом экране телевизора в пустой комнате печально памятную светящуюся надпись: You have a fax. Please contact the central desk.


Я осторожно спустился по лестнице в гостиную, где Бернар пил кофе, входя, тихонько раздвинул и потом закрыл за собой фусума.[16] В гостиной было тепло, все щели заделаны, раздвижные стенки закрыты со всех сторон. Мы сидели на полу на электроодеяле возле низкого столика, заваленного газетами и безделушками, я снял пальто, комом положил его на циновку. Бернар стал на колени, открыл встроенный шкаф и достал оттуда старую бутылку виски, налил себе, предложил и мне, я согласился выпить капельку — от насморка. Он убрал бутылку на место, выбрал CD, подул на него, перед тем как сунуть в плеер. Мы сидели в носках (Бернар по-турецки, а я — вытянув ноги и держа стакан в руке) и прихлебывали виски. Открыв свежий номер «Джэпэн таймс», я молча листал его, разложив рядом с собой на татами (на последней странице помещалась фотография борца Мусашимару в суперневыигрышном для него, черт побери, положении). Посасывая виски, Бернар сообщил мне, что завтра должен уйти очень рано (он читал лекции в университете где-то в отдаленном районе, и у него была первая пара в девять часов), а вернется, возможно, только поздно вечером. Затем он стал давать мне указания по дому, мы встали, прошли через темную спальню и попали в ванную, где он положил на табурет полотенце и банную варежку для меня, затем прошествовали в дальний конец коридора и осмотрели туалет без сиденья в национальном — хочется сказать турецком, если бы не очевидность того, что он японский, — стиле. Бернар, понятно, оставил бы мне и ключи от дома, да только в них не было надобности, по его словам, никто здесь дверей не запирает (а заперев, я рисковал не войти обратно). Телефон, как я уже видел, находится в кабинете на втором этаже, продолжал он, пока мы возвращались назад по темному коридору с окнами во внутренний дворик, велосипед также в моем распоряжении (никаких специальных инструкций насчет велосипеда, принцип действия тебе, я полагаю, известен, сказал он лукаво — сразу видно, педагог — и, не оборачиваясь, добавил с насмешливой серьезностью: в Японии ездят по левой стороне).


На другой день я проснулся в полной тишине. Я лежал на футоне[17] в пустой незнакомой комнате с отделкой выцветших естественных — рис да солома — тонов, дышал с трудом, заложило полость носа и придаточные пазухи. Воздух в комнате был ледяной и влажный, вставать я не торопился. Лежал на спине и слушал, как идет дождь, несильный, но на удивление шумный, звук сто усиливался резонансом вогнутых поверхностей, капли отскакивали от черепицы в несмолкающем шепоте брызг, падали с желобов и веток. Время от времени я улавливал даже взрыв одной-единственной капли на выпуклости камня. Комната выходила в протянувшийся вдоль всего дома застекленный коридор, а тот — во внутренний дворик; со своего места я видел мох, какие-то кусты и узенькую полоску хмурого неба над голубой черепицей крыши и форме пагоды. Дворик утопал в тяжелом низком тумане, неподвижно висевшем в сыром сером воздухе. Я свесился с кровати, взял часы, стрелки показывали четверть двенадцатого, мне это ни о чем не говорило, с равным успехом могло быть и восемь часов, и три, я ничего не ждал ни в какое время.


Весь день я не выходил из дома. Встав, я в трусах и майке робко обследовал второй этаж (заглянул в спальню Бернара убедиться, что там никого нет, задержался в кабинете, рассеянно водя пальцем по валявшимся на столе бумагам), потом бесшумно спустился вниз и сварил себе кофе, полистал старые журналы, сидя в гостиной на циновке и накинув на плечи одеяло. Периодически я чихал, отрывал клочок бумажного полотенца, сморкался. Я чувствовал себя паршиво, меня знобило, руки и ноги были ватными. В конце концов я снова нырнул в постель.


Проходил час за часом. Дождь кончился, я заснул, проснулся, может, снова заснул, не знаю. Я не делал ничего, лежал с горячим лбом и пустой головой и потел. Наслаждался своей немочью. Часами нежился под толстым футоном, подоткнув его со всех сторон, проникаясь его мягкостью и теплотой, смакуя слабость, нежелание двигаться, иногда вставал, брел, пошатываясь, на кухню, наливал себе чаю и пил горячим в постели, разгоняя озноб. Ел яблоко тонюсенькими ломтиками, счищая кожуру бессильной рукой и складывая ее в блюдце рядом с кроватью, ходил в туалет и видел свой член сморщенным, жалким, словно бы он тоже болел; потом я шлепал озябшими ногами по коридору, быстренько ложился и заворачивался в одеяло, чтобы согреться. Неизбежное охлаждение я воспринимал как позволительную роскошь, как эксперимент. В тот день я не одевался, не брился, мечтал, лежа в постели и глядя в потолок, сворачивался клубочком под одеялом, дремал несколько минут, растворял шипучие лекарства и, морщась, выпивал; я старался извлечь из своего хворого организма неизвестные мне ранее наслаждения, хотя, по правде говоря, в области чувственных радостей по-прежнему предпочитал нежное прикосновение воды или женскую ласку, ставя их куда выше утонченной изысканности насморка и температуры, которыми тщетно пытался усладить свое тело.


Пустые часы влачились медленно, тягуче, время словно бы затормозилось, в моей жизни больше ничего не происходило. Существование без Мари было подобно внезапному затишью после непрерывного девятидневного шторма. Каждое мгновение с Мари было острым, беспокойным, драматическим. Я постоянно ощущал гипнотическую силу ее притяжения, ее ауру, наэлектризованность воздуха ее присутствием, насыщенность пространства вокруг нее. Теперь все это пропало, остались дневной покой, усталость, скука, тянучка часов.


В доме периодически звонил телефон, я не подходил. Первое время, когда на втором этаже раздавалось треньканье, я нервничал, делал над собой усилие, чтобы не снимать трубку, тягостное чувство нарастало по мере того, как он звонил и звонил в пустоту, ну а потом я привык, мне сделалось безразлично, пусть себе трезвонит сколько нравится.


Так продолжалось почти двое суток, в первый день я вообще не видел Бернара, во второй мы пересеклись мельком в середине дня. Я как раз очнулся от тридцатишестичасового сна, прерываемого короткими вылазками на кухню, и, полагая, что я по-прежнему один в доме, вышел из комнаты позавтракать, небрежно заправляя мошонку в поникшие трусы (поистине, я человек действия). Яркое солнце проникало в кухню, заливало пол, я инстинктивно приложил руку козырьком ко лбу, защищая глаза, и тут увидел возле умывальника Бернара, обнаженного по пояс, в бежевых брюках и с белым полотенцем на шее, на щеках белая пена, в сандалиях, он тщательно брился над раковинойперед крошечным зеркальцем на полочке рядом со стиральной машиной. Бернар тихо поприветствовал меня по-японски, не оборачиваясь и сосредоточенно скребя себе верхнюю губу, а поскольку я продолжал молча стоять на пороге, он добавил по-французски, что собирается уйти и ужинать дома не будет. Вот видишь, солнце, сказал он. Давно? — спросил я. Он прервался. Обернулся и посмотрел на меня долгим взглядом, с бритвой в руке, полотенцем на шее и пеной на лице, одна щека белая, другая нет. Присев на ступеньки в трусах и босиком, я поглаживал пальцами волоски на икре. С утра, ответил он и задумчиво продолжил бриться (не знаю, дошло ли до него, что я с позавчерашнего дня не выходил из дома).


Когда я вышел на улицу первый раз, я поминутно оглядывался, боялся заблудиться на обратном пути, старался расставить какие-нибудь зримые вехи, примечал тут телеграфные столбы, там стройку, огороженный парапетом участок поперечной улицы, уходящей за поворот, вывеску магазина «Тошиба». Прикрыв за собой калитку, я долго стоял на тротуаре перед домом, ничем не отличавшимся от соседних, не имевшим никакого внешнего опознавательного знака, ни фамилии на дверях, ни номера, ни звонка, ни ящика для писем. С непривычки я не различал нюансов и видел повсюду одинаковые фасады из темного дерева, исполосованного вертикальными рейками, одинаковые раздвижные двери, одинаковые окна с бамбуковыми ставнями и голубую черепицу крыш. Единственной приметой, какую я в конце концов обнаружил, оказалась соседская машина, маленькая белая «тойота», припаркованная перед домом, колесами на тротуаре, но, разумеется, я понимал — когда, хорошенько запомнив местоположение автомобиля по отношению к дому Бернара, удалялся по улице, — что это ориентир эфемерный, чрезвычайно подвижный, временный, непостоянный.


Я побрел дальше, спустился метро, проехал несколько остановок, вышел. Я сам не знал, куда иду, Бернар дал мне план города, но я в него едва заглядывал, я смутно предполагал отыскать следы прошлого, найти гостиницу, где мы с Мари жили несколькими годами раньше, но отклонялся в сторону, сворачивал на поперечные улицы, плутал, возвращался назад, останавливался передохнуть, снова петлял, погруженный в свои мысли. В потрясающем зимнем освещении, засунув руки в карманы, я шагал широким проспектом по направлению к реке. Вдыхал чистый морозный воздух и чувствовал себя исцелившимся и отдохнувшим. Я шел наугад, без цели, терялся в пешеходных пробках на перекрестке Каварамачи, фланировал по торговым галереям, сунулся в магазин принадлежностей для каллиграфии, загляделся на твердые палочки туши, черные, со столбиками золотых иероглифов по бокам, посмотрел драгоценные кисти из волос уж не знаю кого и стоившие черт знает сколько. Я шатался по рынкам и глазел, замирая перед бочками солений в витрине, подумывал, не купить ли нарезанного гигантскими ломтями тунца, сисо,[18] овощей, плавающих в маринаде немыслимых тонов, имбирь — в ярко-розовом, дайкон[19] — в желтом, баклажаны — в фиолетовом.


У меня не было определенной цели. Иногда я останавливался на перекрестке, смотрел план и следовал дальше по длинному серому загибающемуся бульвару — Хигасияма, как я полагал, — шумному, загазованному, запруженному грузовиками и автобусами, еле ползущими, с оранжевыми пятнами над передним стеклом рядом с номером, каким-то загадочным иероглифом и обозначением направления: вокзал Киото, Гинкакудзи. Так я дошел до старого канала, двинулся по берегу и тут разглядел вдали и узнал красновато-оранжевый силуэт храма Хэйандзи, его портал среди деревьев, узнал и разволновался. В жизни не видел я подобного оттенка красного цвета, не поддающегося определению, ни розового, ни оранжевого, а размытого красного, выдохшегося, будто молоком разбавленного — точно багрянец заката иными летними вечерами, когда круглое тусклое солнце, отбрасывая последние оранжеватые лучи, сползает по бледно-голубому молочному небу и медленно погружается в море. В двух шагах отсюда находилась гостиница, где мы поселились с Мари, тогда мы проходили здесь каждый день, каждое утро поднимались на оранжевато-красный мост через канал. Я перешел его в тускнеющем дневном свете, чувствуя, как накатывают на меня тени прошлого; местность делалась мне все более знакомой, вот и Музей современного искусства, вот скамейка, где мы фотографировались. В Париже где-то лежала сделанная Бернаром фотография: я с Мари на этой скамейке, и еще фотография, где мы втроем стоим на оранжево-красном мостике — нас снял незнакомый молодой человек, Бернар тогда дал ему свой аппарат и бегом вернулся к нам; как сейчас, вижу нас всех вместе, тесно прижавшихся друг к другу, Бернар прямой, как буква «i», я немного чопорный и напряженный (с улыбкой судмедэксперта, какая бывает у меня на фотографиях), и Мари посередине, задорная, своенравная, лицо ее дышит уверенностью и счастьем, глаза задумчивые, Мари стоит рядом со мной, чуть склонив голову ко мне на плечо.


Когда я подошел к гостинице, уже смеркалось. Вдоль улицы узенькой полоской тянулся парк, за ним угадывались какие-то тени, доносились нечленораздельные крики, и вдруг зажглись за оградой мощные прожекторы стадиона, высветив в сумерках бейсбольную площадку, на которую вмиг хлынули сотни юношей, быстренько разделившихся на группы, одни разминались на синтетической лужайке — в ярком электрическом свете ненатуральность зелени била в глаза, — другие уже вяло перебрасывались мячами, лупили по ним битами, отставив одну ногу в сторону, все в бейсболках и бело-синих костюмах, «Янки» или «Доджерс». Я постоял, посмотрел на них сквозь решетку, побрел дальше в полумраке — фонари на улице еще не зажглись, эти последние метры я прошел в свете сумерек, а над широкой улицей вдали прочертились в небе драматические розовые и черные шлейфы. Уложенная плитами дорожка вилась по мшистому саду до самой гостиницы, вход в которую освещал один-единственный каменный фонарь. Засунув руки в карманы пальто, я остановился на полпути в тени деревьев. Я смотрел на безмолвный фасад, пытаясь уловить какой-нибудь знак из прошлого, звук ли, запах или отличительную деталь, на несколько минут я замер, напряг все чувства, а потом развернулся и зашагал прочь: делать мне здесь было нечего.


Возвратившись на берег канала, я прошел мимо храма Хэйандзи, уже окутанного приглушившей оранжевато-красный цвет портала темнотой. Постоял на эспланаде, направился к дверям Музея современного искусства. Музей был закрыт. Я прижался лбом к стеклу, заглянул внутрь, в залах первого этажа мало что можно было рассмотреть, там готовили экспозицию, поверху тянулись леса, на полу лежали чехлы, огромные деревянные ящики стояли вдоль стен, а по центру — маленькие железные. Перешел на другую сторону улицы, где высилось похожее на библиотеку или университет каменное здание главного киотского художественного музея, двери его были закрыты, зарешечены, но я в музей и не стремился, я нашел телефонную кабинку и позвонил Мари в Токио. Я уже не в первый раз пытался дозвониться ей в отель, звонил от Бернара, но так и не застал, попадал на дежурного администратора, тот соединял меня с номером, и далее телефон бесконечно долго гудел в пустоте.


Вот и сейчас, после короткого обмена репликами с дежурным по-английски, раздались длинные безответные гудки, я уже собрался повесить трубку, когда услышал, что на другом конце провода трубку сняли. За сим ничего не последовало, никто не ответил, но я чувствовал, что там кто-то есть, я слышал дыхание. Мари, сказал я тихо. Она ответила не сразу. Потом пролепетала шепотом, что она спит, это было даже не членораздельной фразой, а невнятной жалобой сквозь сон. Из кабинки я видел пустую автобусную остановку. Стемнело, мимо меня в направлении храма Хэйандзи проходили люди. Узнав мой голос, Мари спросила нежно, который час, я поднес руку к глазам, посмотрел в потемках на часы, сказал — без двадцати шесть. Без двадцати шесть, повторила она. Похоже, эта цифра ей ничего не прояснила, а, наоборот, привела в замешательство, усилив легкую путаницу, царившую, вероятно, у нее в голове, как если бы она не могла определить, шесть вечера или шесть утра, потом постепенно все стало на свои места, и она объяснила, что Ямада Кэндзи должен зайти за ней в семь и повести ужинать. Я отдыхала, добавила она, и я наконец узнал ее голос, тембр, насмешливую интонацию с характерным налетом чувственности. Да, это была Мари, я ощущал ее присутствие, слышал дыхание. Я стоял в кабинке и не шевелился, ничего не говорил, слушал молча, а она тихим голосом рассказывала. У нее все в порядке, говорила она, очень занята, вся в работе, выматывается за день, но подготовка выставки уже закончена, она не слишком обо мне скучает, для дела, может, даже и лучше, что меня нет рядом. Да, полагаю, сейчас мне лучше одной, сказала она. Она произносила все это одинаково ровным, нежным и слегка заспанным голосом, а я подумал, что чувствую, в сущности, то же самое, что сейчас мне лучше побыть одному, так будет спокойнее, и оставалось мне только преклониться перед прозорливостью ее суждений, хотя я и предпочел бы прийти к тем же заключениям самостоятельно, ибо с жестоким выводом легче смириться, когда делаешь его сам.


Вообще-то я не очень люблю болтать по телефону, но в этот вечер, как ни странно, мне не хотелось вешать трубку, хотелось продолжать разговор, растягивать его до бесконечности, следовать его завитками и меандрами, не говоря ни о чем особенно, с наслаждением убаюкиваясь самим голосом Мари, и мы еще долго обменивались отдельными тихо брошенными в темноту словами, я — стоя в телефонной кабинке и иногда поднимая глаза на пустынную эспланаду перед Музеем современного искусства, а Мари — лежа в номере, где она наверняка не зажигала свет, может, даже и настольной лампочки не зажгла, и только горел, надо думать, белый лучик сигнального ночника (на случай землетрясения). Она лежала одна в постели и все мне что-то рассказывала. Я закрыл глаза и тут услышал из глубины трубки, как ее заспанный голос пробормотал, что она совсем голая. Ты знаешь, я лежу совсем голая, прошептала она на одном дыхании.


Я ничего не ответил, я стоял в телефонной кабинке, прекрасно представляя себе, как Мари лежит голая под простыней в душной комнате, где, должно быть, пахнет увядшими цветами — а цветами ее осыпали с самого приезда, — сваленными там-сям, на стульях, на полу, некоторые даже нераспакованные, и, среди прочих, роскошный букет орхидей, встречавший нас в номере, когда мы только прилетели, с воткнутой в него визитной карточкой, достав которую Мари прочла имя Ямады Кэндзи (и прокляла его, двумя пальцами садистки сложив карточку пополам, чтобы наказать его за невстречу в аэропорту). Вода в вазе, скорее всего, уже стухла, орхидеи сморщились и увяли, тысячи мельчайших пурпурных и фиолетовых зернышек осыпались на ковер, покрыв его тонюсенькой сеточкой пыльцы, клубившейся, когда Мари наступала на нее ногой, эфемерным облачком пыли.


Я по-прежнему молчал в кабинке автомата, а Мари объясняла мне, что в номере у нее то слишком жарко, то чудовищный холод и она давно уже не пытается совладать с регулирующим температуру в комнате капризным термостатом, а лишь одевается и раздевается в зависимости от его причуд и неполадок, просыпается, дрожа, потому что отопление отключено и ей не удается его включить, и тогда открывает все шкафы, извлекает оттуда одеяла и пуховые перины и наваливает все на кровать, окоченев в три часа ночи, натягивает свитер, шарф, носки и так ложится, а в другие дни комната превращается в настоящую парильню, и приходится снимать с себя одежду уже на пороге, расстегивать блузку, не успев даже положить сумку на стол, принимать душ, ходить по ковру босиком в белом махровом халате с вензелем гостиницы, но вскоре все равно грудь начинает блестеть от пота, в горячем, насыщенном влагой воздухе ляжки и подмышки становятся мокрыми, окно открыть невозможно; упарившись, она в конце концов снимает халат, как безумная мечется нагишом по комнате, вдыхая насыщенный запах увядших цветов и мертвых орхидей. Подходит к окну, затягиваясь сигаретой, горящий кончик которой краснеет в темноте, и стоит, не двигаясь, глядя на мигающие в ночи огни города. Она стоит обнаженная перед широким окном на шестнадцатом этаже гостиницы, подставляя тело драматически пульсирующим красным отсветам и трассирующим электрическим вспышкам, и перечитывает факс, который я ей послал, потом садится за стол писать ответ на белом гостиничном бланке, пишет мне возле широкого окна, из которого виден весь город, любовное письмо. Я написала тебе письмо, любовь моя, сказала она.


Из кабинки я вышел в полном смятении, сердце мое разрывалось, я был бесконечно счастлив и бесконечно несчастен одновременно. За пять минут общения с Мари я переставал понимать, кто я есть, она кружила мне голову, брала меня за руку и заверчивала с большой скоростью, так что у меня все плыло перед глазами, чувства зашкаливали и разлаживались, я терял всяческие ориентиры, в ледяном воздухе я шел, сам не зная куда, глядя на черную блестящую воду канала, и меня раздирали противоречивые порывы, неукротимые, иррациональные. Присев на скамейку в аллее, тянувшейся вдоль берега, я достал из кармана пальто соляную кислоту и рассеянно покрутил пузырек в руках. Я старался противостоять остроте чувств, влекших меня к Мари, но было уже, совершенно очевидно, поздно, ее чары уже оказали свое действие, и я знал, что меня снова закрутит спираль драм и страданий, иными словами — страсти.


В тот же вечер я вернулся в Токио (зашел к Бернару за вещами, оставил ему на видном месте посреди кухонного стола записочку).


Стояла чистая, ясная ночь. Такси катило в направлении вокзала по тянущейся в темноте вдоль стен Императорского дворца длинной прямой унылой улице без единого магазина. Я сидел сзади, положив сумку рядом с собой на сиденье, и не думал ни о чем. Водитель высадил меня у вокзала, перед входом в зал Синкансэнов, я купил билет до Токио. Пройдя контроль, я поднял голову к табло, где бежали чередой надписи на японском и английском, электронные буквы сменяли друг друга методом наплыва, указывая номера поездов и время отхода, — так я узнал, что поезд на Токио отправляется через четыре минуты с третьей платформы. Я заторопился, побежал по эскалатору и оказался на платформе практически одновременно с поездом, прибывшим из Хакаты. Он был переполнен, я шагал вдоль вагонов, наклонялся к маленьким окошечкам на белых выпуклых боках Синкансэна и не видел внутри ни одного свободного места. Шел дальше от хвоста к голове состава, но, заметив, что перрон начинает пустеть и поезд, следовательно, вот-вот тронется, спешно прыгнул в вагон. Синкансэн медленно удалялся от вокзала, я стоял у двери и, прильнув к окну, смотрел на уплывающие назад во тьму холмы Киото.


Место нашлось только в вагоне для курящих, где мне через несколько минут сделалось дурно, меня мутило, я вспотел и ощущал себя грязным и тошнотворным. Поднявшись, я отправился в туалет, заперся и не успел еще склониться над унитазом, как грудь моя напряглась и я почувствовал острый рвотный позыв. Думал, вывернет наизнанку, но из моего горла не вышло ничего, кроме тоненькой струйки слюны, которую я поймал языком. Ноги мои ослабли, я тяжело опустился на пол, путаясь в полах длинного черно-серого пальто, и остался сидеть в полуобморочном состоянии, с потным лбом, устремив в пустоту глаза, в уголках которых непроизвольно выступили слезы. Я хотел, чтобы меня стошнило, но ничего не получалось, в конце концов я засунул палец в горло, чтобы вызвать рвоту, и медленно, болезненно, с усилием выдавил из себя несколько капель желчи. Внутри у меня все болело, казалось, я умираю; прикасаясь к холодному металлическому краю унитаза, я реально, физически ощущал близость смерти, я чувствовал, как силы покидают меня, но если тело мое сдавало и готово уже было рухнуть на пол к подножию унитазной чаши, то дух не считался с плотской немочью, и я, подобно оркестру, невозмутимо продолжающему играть на тонущем корабле, мысленно запел, тихо-тихо, медленно, неритмично, бессмысленно повторяя душераздирающим внутренним шепотом одну и ту же фразу старой битловской песни: «All you need is love — love — love is all you need»,[20] а вот дальше продвинуться не мог, так как ощущал новый спазм в горле и извергал наружу несколько капель чего-то очень кислого. Однако я не отступал и, стоя в туалете на коленях, упорно продолжал петь, торжествуя душой. В беззвучно несущемся к Токио со скоростью триста километров в час поезде мои слипающиеся, едва шевелящиеся губы приоткрывались, и я бормотал над унитазом, жалобно и победно: «All you need is love — love — love is all you need».


В Токио я прибыл поздно вечером, что-то около половины десятого. Вблизи вокзала Синкансэн замедлил ход, за окном поплыли освещенные тысячами огней гостиниц и мигающих в ночи рекламных щитов районы Симбаси и Гиндза. Сойдя с поезда, я бросился искать телефон. Нашел прямо на перроне, позвонил Мари в отель. Сквозь вокзальный гам трудно было что-либо разобрать, мимо проходили люди, громкоговорители на платформе громыхали объявлениями, я закрыл глаза, чтобы сосредоточиться на голосе Мари, когда она снимет трубку, но тщетно я прислушивался к далеким слабым гудкам: Мари не было в номере. Я медленно повесил трубку, спустился по лестнице, вышел в город. Побрел наугад по улицам Токио, потом поймал такси. Водитель подрулил к тротуару несколькими метрами дальше, и я увидел, как автоматически открылась дверца автомобиля. Я побежал, сел на заднее сиденье. Синагава, сказал я, «Контемпорари арт спейс» в Синагаве.


Таксист высадил меня у паркинга гостиницы рядом с музеем, дальше проезда не было. Стояла светлая ночь, в небе висел тонкий серпик луны, я пошел к главному входу в музей по спускавшейся к озеру аллее. Позвонил в ворота. Кругом было темно, в аллее ни огонька, никакой вывески на воротах, только светились во мраке два красных глазка камер наружного наблюдения, отбрасывающих тени на кронштейны. В переговорном устройстве раздалось потрескивание, затем послышался японский голос с помехами — похоже, что-то спрашивал. Я не ответил, только сделал шаг в темноте, выставив лицо в поле зрения одной из камер. Через несколько минут ворота тихонько приоткрылись, и в них возник молодой человек, придерживающий створку рукой. Не оставив ему времени для вопросов, сомнений и пререканий, я протиснулся в ворота, взял их штурмом и вступил на территорию музея, фигура моя в длинном черно-сером пальто выглядела внушительной, походка — волевой, я быстро и решительно двинулся по лужайке к зданию, слыша, как молодой человек щелкнул замком и поспешил за мной по дорожке, объясняя, что музей закрыт (it is closed, It is closed,[21] повторял он встревоженным голосом).


Я прямиком направился в зал наблюдения, откуда несколько дней назад в последний раз видел Мари. Теперь все экраны были одинаково черны, но по-прежнему завораживали своим однотонным мерцанием, и, вглядываясь в них, я стал постепенно различать формы и очертания предметов в помещениях музея. Там, где в прошлый раз только белели пустые стены и зияли незаполненные пространства, угадывались теперь экспонаты выставки, которую подготовила Мари, фотографии на стенах и силуэты манекенов. Я стоял и старался получше рассмотреть залы, разобраться, где какой, и вдруг мое внимание привлекла движущаяся фигура на экранах верхнего ряда, она широким шагом пересекала сумеречные квадраты мониторов и направлялась ко мне. Уже через секунду фигура лишилась своей электронной виртуальности и воплотилась на пороге — это был молодой человек, открывший мне ворота музея. Он на мгновение замер, посмотрел на меня робким и в то же время нехорошим, подозрительным взглядом, и я почувствовал, что добром это не кончится, что спокойствие его напускное, сейчас он ринется вперед, схватит меня и выдворит вон, а потому, едва только он шевельнулся, едва сделал первый шаг, я резким движением вытащил из кармана пальто пузырек с соляной кислотой и угрожающе потряс им, чтобы удержать парня на расстоянии. Я действовал хладнокровно, взгляд мой был сосредоточен и жёсток. Он опешил, застыл, не понимая, вероятно, что у меня в руке. Дрожащими пальцами я отвинтил пробку, и в ту же секунду вырвавшееся из флакона ядовитое облачко резануло мне по глазам, шибануло в нос. Флакон я держал на вытянутой руке, оберегая себя от едкого запаха и смертоносных паров, а парень побледнел, закашлялся — драло, видать, горло и язык, — попятился меленькими шажками, оставаясь лицом ко мне, прикрываясь руками, как щитом, и улыбаясь странной улыбкой, словно бы говорил мне, что все хорошо, не надо волноваться, он уходит.


Из зала наблюдений я направился в выставочные помещения с пузырьком в руке. Взгляд мой был безумен, я шел по ночному музею, прогуливался по выставке с открытым пузырьком соляной кислоты, держа его перед собой в вытянутой руке, как свечу, подальше от рта и носа, чтобы не обжечь дыхательные пути; я медленно продвигался в потемках залов среди молчаливых творений Мари, поднося к ним пламя моей свечи, точно хотел осветить их и выявить смысл этих фотографий большого — четыре на шесть метров — формата, запечатлевших лица очень крупным планом, в их числе лицо Мари, увеличенные черты лица Мари. Я пробирался между манекенами, опутанными погашенными неоновыми лампами и электрическими проводами, темные человекоподобные силуэты застыли в напряженных позах, они стояли на металлических подставках, некоторые с поднятой рукой, как окаменевшие статуи. Вытаращив лихорадочно блестящие глаза и пронзая темноту взглядом, я ходил из зала в зал со своей бессильной свечой в руке и чувствовал, как душа Мари блуждает вместе со мной по музею, я чувствовал, что Мари здесь, рядом, ощущал ее присутствие. И тут вдруг услышал шаги в соседнем зале. Я не видел ни зги, моя жалкая свеча ровным счетом ничего не освещала, находился я в самом дальнем конце музея, и только один-единственный проникавший через крышу слабый лучик луны бросал белесый блик на пол смежного зала. Мне сделалось жутко. Шаги приближались. Мари, сказал я.


Мари была тут. Это нельзя назвать в полном смысле слова галлюцинацией, поскольку напрочь отсутствовал зрительный ряд, все совершилось мысленно, мгновенной вспышкой в сознании, охватившем всю сцену разом, не вычленяя предполагаемых деталей, — молниеносное движение руки, нечто расплывчатое, падающее на пол, чудовищный запах дыма и обгорелой плоти, крики, топот ног по паркету, — сцену, так и оставшуюся в плену неразрешимости бесконечных возможностей искусства и жизни, сцену, которая из вероятной (худшая из вероятностей) могла в любую минуту стать реальной. Мари, сказал я тихо, Мари. Меня била дрожь. Мне было страшно. Я сделал шаг вперед. Никого. Хотел закрыть пузырек с соляной кислотой, но не нашел пробки, руки у меня тряслись, я развернулся и увидел свет. Он горел в мраморном холле, яркий белый верхний свет. Промелькнула фигура молодого человека, он спрятался за перегородкой, притаился и следил за мной. Я, не оглядываясь, прошел мимо него к выходу и быстро зашагал прочь. Побежал по спускавшейся к озеру извилистой дорожке, ледяной ночной воздух хлестал меня по щекам. Впереди я видел легкую рябь на поверхности чуть освещенной луной недвижной воды. Я по-прежнему сжимал в руке пузырек с соляной кислотой и совершенно не представлял, куда идти дальше. Осмотрелся, поискал глазами, где бы укрыться. Потом свернул с дорожки и чуть углубился в лесок, раскрашенный пятнышками лунного света, шел, пригибая голову под ветками и осторожно ступая между толстыми сероватыми корнями, чтобы не споткнуться. Оглянувшись еще раз на оставшиеся открытыми музейные ворота, я увидел, как из них вышел тот самый молодой человек, а с ним двое в полицейской форме. Я прижался к дереву, затаил дыхание. У ног моих, крохотный и хрупкий, белел на земле одинокий цветок. Я смотрел на него, в нежном лунном свете чуть переливались белые с сиреневым тонкие лепестки. Что это за цветок, я не знал, лесной какой-то, фиалка, может, или незабудка, и вот, усталый, надломленный, истерзанный, я решил покончить с этой историей и выплеснул соляную кислоту на цветок, тот сжался, сморщился, съежился в зловонном облачке дыма. И не осталось ничего, кроме лунки, дымящейся в бледном свете, и ощущения, что я породил катастрофу, пусть и очень, очень маленькую.

Примечания

1

Для вас есть факс. Свяжитесь, пожалуйста, с администратором (англ).

(обратно)

2

После полуночи (англ. a. m. — after midnight).

(обратно)

3

«Клуб здоровья» (англ.).

(обратно)

4

Энджес Килликрэнки — персонаж романа С. Беккета «Мерфи».

(обратно)

5

Минуточку, пожалуйста (англ).

(обратно)

6

Тако-яки — шашлычок из осьминога.

(обратно)

7

Платье (англ).

(обратно)

8

Откройте, пожалуйста (англ).

(обратно)

9

Это платье (англ.).

(обратно)

10

Капок — волокно, получаемое из плодов тропических деревьев семейства бамбаксовых или хлопчатого дерева.

(обратно)

11

Такое платье (англ.).

(обратно)

12

Первый раз в Японии? (англ.)

(обратно)

13

Синкансэн — знаменитый скоростной поезд, пущенный в Японии в 1964 году.

(обратно)

14

Пачинко — игровые автоматы, где запускается шарик, который должен попасть в одну из многочисленных целей.

(обратно)

15

Улунг — сорт черного китайского чая.

(обратно)

16

Фусума — тонкая деревянная рама с натянутой на нее расписанной бумагой. В традиционной японской архитектуре их используют как перегородки между комнатами.

(обратно)

17

Футон — мягкий матрас, набитый натуральным хлопком.

(обратно)

18

Сисо — пряная трава.

(обратно)

19

Дайкон — японская редька.

(обратно)

20

«Единственное, что тебе нужно, — это любовь — любовь — любовь — вот единственное, что тебе нужно» (англ.).

(обратно)

21

Закрыто, закрыто (англ).

(обратно)

Оглавление

  • I
  • II
  • *** Примечания ***