Сигнал надежды [Михаил Григорьевич Львовский] (fb2) читать онлайн

Михаил Григорьевич Львовский (1919–1994) Сигнал надежды

Из нотной тетради Тани Ищенко

ПЕСЕНКА О КРАСНОЙ ЧЕРТЕ,

отделяющей операционные от подсобных помещений.

Врач, конечно, богу не чета,

Он не всемогущий, не всесильный;

Но недаром красная черта

Строго охраняет мир стерильный.

Прежде чем её переступить.

Долго совершает омовенье

Тот, кто должен скромно сотворить

Истинное чудо — исцеленье.

Врач — он не бог,

Сделал, что мог…

Секунды бегут. Продолжается шок…

Ну, где же, где ж ты,

Сигнал надежды —

Благодарного сердца толчок?

Побывав за красною чертой,

Где секунды тянутся так долго,

Не гордись душевной чистотой,

Здесь её зовут служебным долгом;

Без неё ворвётся к нам беда,

Без неё со смертью как бороться?

Пропускает красная черта

Только Доброту и Благородство!

Врач — он не бог. Сделал, что мог…

Секунды бегут. Продолжается шок…

Ну где же, где ж ты,

Сигнал надежды —

Благодарного сердца толчок?

В полутьме длинного больничного коридора свет лампы с металлическим абажуром, падавший на крышку столика дежурной сестры, казался далёким, недосягаемым, а путь к нему бесконечно трудным.

Человек в сером байковом халате пробирался к зыбкому, как бы сквозь туман пробивающемуся свету, часто останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Правой рукой он по временам опирался о стену. Левая была прибинтована к туловищу.

В провинциальных городах, стараясь создать в лечебных учреждениях уютную, небольничную обстановку, иногда хватают через край. Человек в байковом халате ковылял по больничному коридору мимо тропических пальм и прабабушкиных фикусов, золочёных, резного дерева диванчиков и кресел, обитых старинным гобеленом.

На одном из диванчиков в неудобной позе похрапывала санитарка — очень пожилая женщина.

За каких-нибудь четыре шага до лампы с металлическим абажуром больному пришлось опуститься в старинное кресло. Капельки пота заблестели на бледном лице, покрытом глубокими морщинами. Человек стал клониться куда-то вбок, пока его ухо не прислонилось к листику фикуса.

Он вздрогнул от холодного, щекочущего прикосновения, а потом уставился на фикус. И вдруг только что изнемогавший от слабости человек вырвал с корнем тощий фикус из зелёного ящика и одной здоровой рукой сломал его пополам. Потом начал обрывать ветки и листья. Разделавшись с фикусом, человек в сером халате ринулся к столику дежурной сестры — надо успеть, пока она где-то ходит! — и выдвинул ящик с картотекой.

— Больной, в вашей карточке только назначения лечащего врача. Диагноза там нет. Истории болезней мы храним в ординаторской.

Не успел! Перед человеком с прибинтованной к туловищу рукой возникла Танечка, неземное существо, созданное для белого крахмального халата, от одного вида которой становилось легче даже тем, кто уже не мог дышать без кислородной подушки! (О том, сколько терпения и точного расчёта понадобилось для аккуратных вытачек в талии, можно только догадываться.)

От металла в голосе неземного существа больной едва не потерял сознание.

— Почему вы решили, что я…

— Не вы первый, не вы последний.

Оказывается, для дежурной сестры это обычная история.

— Вы сломали фикус? — спросила Таня.

— Я, — ответил больной.

— Зачем?

— Потому что ненавижу ложь! Пальмочки понаставили! Фикусы! Будьте, как дома!

— Тише, больной!

— А за каждой дверью — смерть!

— Тише! Вы ненавидите, а другим нравится. — В первый раз в жизни Таня наплевала на медицинскую этику. — Здесь… одна женщина от саркомы умерла. Она до последнего дня умоляла, чтобы ей разрешили поливать этот фикус.

Больной не заметил какой-то особой горечи в Таниных словах.

— А может быть, и у меня саркома!

В этом его возгласе страх странным образом слился с надеждой восстановить попранное мужское достоинство в том случае, если Тане известен таинственный и страшный диагноз, запертый в неприступной ординаторской.

— Нет у вас ничего, — разочаровала больного Таня.

— Так вы и скажете правду. Эту женщину тоже небось обманывали…

— Нет, — ответила Таня. — Она всё про себя знала.

Больной в байковом халате задохнулся.

— А вас утром переведут в отделение для выздоравливающих. Сделают лёгкую повязку. Если бы получше себя вели, давно бы туда перебрались. Вот карточка. Можете убедиться.

— Танечка… — всхлипнул больной. Карточка дрожала в его руках. — А что у меня было?

— Обыкновенный жировик. Липома. Правда, в трудно доступном месте. Давила на нерв — отсюда все явления. Вам же профессор объяснил.

— Танечка, миленькая!

— Идите в палату, больной, вы еле на ногах держитесь.

— Ерунда! Я сейчас могу сплясать «цыганочку».

Человек в байковом халате как будто сразу помолодел.

Пристально глядя Тане в глаза, он здоровой рукой хлопнул себя по колену, потом по груди, а ноги в шлёпанцах уже приготовились к чечётке. При этом больной начал напевать томительный «выход» цыганской венгерки.

Санитарка заворочалась на своём диванчике.

— Тише, Аннушку разбудите, — сказала Таня.

— А почему она спит на работе, — весело продолжал больной, — и вы за неё по палатам бегаете… Эх, чавэ́ла!

— Потому что она сорок лет в больнице. Набегалась.

Больной недооценил Таниной злости. Шлёпанцы попытались изобразить чечётку.

— Хáди, милая!

— Хватит! За фикус придётся отвечать!

— Отвечу, Танечка, отвечу! — ликовал больной. — Я вам оранжерею из Москвы пришлю! Зимний сад! Да я в Москве…

— Знаю, товарищ Карташов, — резко перебила его Таня. — Вот в Москве бы и оперировались.

— Я доверяю только профессору Корнильеву!

— Тише! Три часа ночи. А я бы вам конструкторское бюро не доверила. Интеллигентный человек, а ведёте себя…

— Почему вы со мной так грубо разговариваете?

— Потому что терпеть не могу трусов.

— Ах вот оно что… — Больной сразу забыл про чечётку, помолчал, а потом как-то странно хмыкнул. — Представьте, я тоже, — сказал он и пошёл в свою палату.

Его уже не покачивало. И если бы не рука, прибинтованная к туловищу, можно было бы подумать, что он вполне здоров и даже молод. У двери в палату больной замедлил шаг и повернулся к Тане:

— А ведь я в вас, чуть-чуть не влюбился, сестрица. По-настоящему. На старости лет. Воздушное создание! Зефир!.. Вам бы штрафбатом командовать…

Таня растерянно смотрела на захлопнувшуюся дверь. Ей показалось, что, перед тем как войти в палату, больной снова сгорбился, сник.

Наутро возле зелёного ящика, в котором ещё вчера произрастал прабабушкин фикус, Таня рассказала профессору Корнильеву о ночном происшествии.

— С корнем! — добродушно удивился профессор. — Ну и здоров… А насчёт пальмочек и диванчиков он абсолютно прав. Этажом ниже — всё это уместно, не возражаю, а отсюда убрать, убрать немедленно! У нас ведь если затеют разумное, остановиться не могут. Эдак мне завтра на скальпель бантик нацепят… Кстати, Танюша, этот, как вы его назвали… патологический трус в Великую Отечественную был лётчиком-истребителем. Я его, голубчика, раз пять сшивал…

В служебном гардеробе больницы Танина сменщица Маша Старикова вертелась перед зеркалом. Маше тоже хотелось, чтобы белый халат не умалял её природных достоинств. Для этого широченную казённую хламиду Маша туго обворачивала вокруг своей не такой уж тоненькой фигуры, не принимая во внимание раскрошившиеся пуговицы, а рассчитывая только на скрученный жгутом пояс. Этот распространённый способ имеет свои преимущества. Никаких хлопот, а в результате — этакая пикантная лихость. Белая шапочка должна сидеть на голове не так, как у Тани — аккуратно, ни одного волоска наружу, а по возможности небрежнее, чтобы поминутно запихивать под неё непокорные прядки, существование которых Маша не намерена была ни от кого скрывать.

С бутылкой кефира, булкой и пинг-понговской ракеткой, болтавшимися в целлофановом пакете, Маша помчалась по широкой старинной лестнице на четвёртый этаж.

«Здравствуйте, доброе утро, здравствуйте, салют, привет, привет…» — и она уже на площадке третьего этажа.

А с четвёртого санитары и санитарки тащат кто Ящик с фикусом, кто с пальмой, а кто диванчик.

— Что за новости? — удивилась Маша. — Уже при мне, помню, наверх таскали.

— А теперь вниз, — мрачно ответила ей Аннушка. — В первый раз, что ли? Или ты вчера родилась?

А на площадке трое больных подозрительно шушукаются и на Машу поглядывают. Знает Маша эти штучки, эти заискивающие взгляды. И среди троих старый хрыч с вырезанной липомой.

— Маша, — говорит, — это я на третий этаж переезжаю. Со всей обстановкой.

— Ах так, — улыбается Маша, — поздравляю с новосельем! — И поправляет выбившуюся из-под шапочки прядку.

— Отметить надо, а бутылки нет.

Маша протягивает свою бутылку с кефиром, потому что знает, к чему дело клонится.

— Пожалуйста.

— Обижаете, Маша!

— У меня порожняк есть, — прохрипел один из троих, показав из-под халата горлышко зеленоватой бутылки. И этим испортил всё.

Маша девушка сердобольная, может быть, и пожалела бы мужиков, но «порожняк» — это уже слишком.

— Вы с ума сошли!

Она вспорхнула на четвёртый этаж.

— Из-за тебя! — с досадой сказал хрипатому бывший лётчик-истребитель. — Я бы ей культурно на пять звёздочек дал.

— А я коньяк не пью, — ответил хрипатый, — у меня от него аллергия.

Таню клонило в сон, она поглядывала на часы и старалась как можно шире раскрыть глаза, чтобы не слиплись веки.

— Прости, Танечка, — защебетала Маша, хлопая ящиками стола. В один швырнула ракетку, в другом нашла гранёный стакан. — Знаешь, почему я опоздала?

— Потому же, почему всегда.

— Злючка… У нас опять перемены?

Маша пыталась выбить кефир из бутылки.

— Угу.

— Слушай, всюду блат! Этого с липомой в любой московской больнице могли соперировать. Нет, подавай ему самого Корнильева! Небось на третьем этаже отдельную палату предоставят, а там кровати в коридоре стоят. Из шестнадцатой жив?

— Жив.

Маша жевала булку, запивая её кефиром.

— Ну вот, опять на мою голову. Думала, может, его этой ночью вынесут, так нет, обязательно всё на моё дежурство приходится… Хочешь кефиру? Меня корнильевский тип попросил поллитровку купить. Представляешь, до чего обнаглел?!

— А ты? — насторожилась Таня.

— За кого ты меня принимаешь?

Перед тем как спуститься в служебный гардероб, Таня вошла в кабинет профессора Корнильева.

— Что-нибудь в шестнадцатой? — с тревогой спросил профессор, оторвавшись от рентгеновского снимка.

— Всё по-прежнему, — ответила Таня. — Я хотела спросить… Николай Александрович, ваш лётчик-истребитель пьёт?

— В каком смысле?

— В обыкновенном. Пьющий он или нет?

— Что вы, Танечка! Свои боевые сто грамм на фронте — это бывало. А так чтобы всерьёз — никогда.

После смены Таня обычно заходила в гастроном.

— Сто граммов масла, крупы манной полкило, сырок с изюмом, печенье «Школьное»…

Кассирша называла цены, щёлкал кассовый аппарат.

— И ещё… пол-литра «Столичной».

Таня произнесла последние слова с трудом. Кассирша была знакомая. Но та ко всему привыкла, а поэтому равнодушно бросила на блюдечко чеки, назвав общую цену Таниных покупок.

На полу отдельной палаты, которую, как предсказывала Маша, отвели бывшему лётчику-истребителю, валялся поднос и разбитые вдребезги тарелки. Больничный обед на вощёном паркете — не приятное зрелище. Выздоравливающий лежал на кровати, отвернувшись к стене. Возле него стоял профессор Корнильев. Молоденькая санитарка всхлипывала у двери.

— Бунтарь-одиночка! Ты и со мной разговаривать не хочешь? — спросил выздоравливающего профессор.

— Он в меня тарелкой запустил, — наябедничала санитарка.

— Я тебя в нервное отделение переведу! Допрыгаешься! — строго сказал Корнильев бывшему лётчику.

Выздоравливающий молчал.

— Его в психушку надо, — всхлипнула санитарка.

— А вы пойдите и умойтесь холодной водой, — приказал девушке профессор.

Санитарка вышла.

— Зачем ты её обидел? Хорошая девушка, — сказал профессор выздоравливающему. И опять не дождался ответа. — Может, тебе наша стряпня надоела? Так я же всё время старался, и до сих пор всё, что приносил, не встречало возражений. Постой… Ты, наверно, уже всё слопал? — Профессор заглянул в тумбочку. — Понятно. Решил объявить голодовку. Хотя бы предъявил требования.

Профессор пытался шутить и поэтому произносил несвойственные ему слова:

— Сейчас, Толя, самое время трескать за обе щеки. Иначе загнёшься. Тебе что, жизнь надоела?.

Корнильев задал этот вопрос между прочим, но выздоравливающий как будто ждал, когда его спросят о самом главном.

— Надоела, — сказал он. — А тебе нет?

— Вот оно что… — удивился Корнильев. — Представь себе, не надоела.

— Счастливец. А я сам себе противен. Сам себя не устраиваю. Ну что это за жизнь пошла? Твоя хорошая девушка только что пыталась накормить меня с ложечки. Всем больным приносят передачи. Сидят эдакие длинноногие красавицы с трогательными кулёчками в руках и смотрят влюблёнными глазами на своих хилых балбесов. А мне такой же старый хрен, как я, украдкой суёт в тумбочку яблоки и сухую колбасу, которую, кстати, не положено…

— Мне, конечно, до длинноногой красавицы далеко, — согласился профессор, поглаживая себя по лысине.

— Откуда их столько набралось? — с тоской спросил выздоравливающий. — В наше время таких не было.

Корнильев помолчал, посопел, а потом неожиданно предложил:

— Толя, а может, я тебя самолётом в Москву отправлю? Я холостяк, от меня, кроме этого полена, — Корнильев потряс обрубком сухой колбасы, — ничего не дождёшься. А там всё-таки жена; дети…

— Они у меня вот где! — бывший лётчик провёл ребром ладони по горлу. — Да и не в этом дело… Трусом я стал. Молодёжи завидую. Старость, Николай Александрович, старость.

— Понятно… Анатолий Егорович, а если вы ненароком узнаете, что я у вас не липому, а что-нибудь эдакое весьма-весьма неприятное вырезал, как вы к этому отнесётесь? — серьёзно спросил своего друга профессор.

— Что?! — вскрикнул выздоравливающий.

— Старости он испугался! — заорал Николай Александрович. — Жить ему, видите ли, надоело! А глаза сразу сумасшедшие. Я вот тебя сейчас в общую палату переведу и нянчиться с тобой перестану! И начнёшь ты жить да радоваться.

— Я там всех перегрызу.

— Дурак, кому нам завидовать? Ты вспомни наших девчонок. Напряги, напряги память.

— Ну… напряг… — уныло ответил Анатолий Егорович после паузы.

— И что?

Выздоравливающий промолчал, но по его лицу можно было понять, что в глубине памяти ничего утешительного ему обнаружить не удалось.

— Ты, значит, моложе меня, — заявил профессор, — и твоя злость хороший признак. Я уже давно не злюсь.

— Коль, а откуда вы эту Татьяну — воздушное создание — откопали? — робко спросил своего друга Анатолий Егорович.

— Понравилась? — улыбнулся профессор. — Ещё бы! Отличная сестра по уходу. Это я её открыл. У неё мама болела. Таня тогда ещё школьницей была. Полгода по ночам сидела у её постели и за другими больными ухаживала. Тут я и заприметил её. Тем более осталась одна с сестрёнкой на руках. Деваться некуда.

— А чем мама болела? — насторожился выздоравливающий.

— Чем болела — неважно. Но ты сломал её любимый фикус.

Профессор распахнул дверь в коридор.

— Люся! — крикнул он. — Анатолий Егорович просит перевести его в общую палату. Кажется, в четвёртой есть место.

После ночной смены надо отсыпаться днём. Сквозь закрытые деревянные жалюзи свет пробивается узкими лучами, падающими на Танину кровать яркими чёткими полосами. Таня спит беспокойно, то и дело ворочается.

Танина сестрёнка, девочка лет восьми, на цыпочках ходит по комнате. Она разгружает её хозяйственную сумку, накрывает на стол. Обнаружив бутылку «Столичной», долго её рассматривает, не зная, как поступить, а потом решает, что раз сестра купила эдакую невидаль, её следует поставить в центре стола. Ненадёжно прислонённую к стене гитару девочка осторожно вешает на гвоздик.

Когда звенит будильник, Таня долго не может сообразить, ночь сейчас или день. Она быстро, с привычной готовностью к немедленному действию, садится на кровати, а глаза бессмысленные. Открыты, но ещё спят. Постепенно Таня понимает, что никакого немедленного действия от неё не требуется, глаза просыпаются и, встретившись со взглядом сестрёнки, теплеют. Но, увидев на столе «Столичную», Таня спохватывается и быстро прячет бутылку в сумку.

— Светка, какой сегодня день?

— Четверг, — отвечает сестрёнка.

— Почему я на пять будильник поставила?

— Тебе к Неониле Николаевне…

— Правильно. Что бы я без тебя делала!

Сёстры чаёвничают в своей маленькой комнатке старого деревянного дома на окраине города. Окно распахнуто, и ранняя южная осень заглядывает в него ещё жаркими, но уже не испепеляющими лучами.

— Я от Серёжи Лаврова опять письмо получила, — говорит Света.

— Ну и что же он тебе пишет? — спрашивает Таня, подчёркивая слово «тебе».

— Что всегда. Не вышла ли ты замуж, — подчёркивает Света слово «ты».

— Покажи письмо, — просит Таня.

— Зачем?

— Может, ты не всё разобрала. — В Танином голосе звучат виноватые нотки, как будто она нарушила какой-то давний уговор.

— А он вот такими печатными буквами… — показывает Света, какими огромными буквами пишет Серёжа Лавров. И это означает: «Нас не проведёшь!»

— Про себя что-нибудь сообщает?

— Про себя он нарисовал пароходик.

— Когда сочинишь ответ, я ошибки проверю. А то ты в прошлый раз в одно слово написала: «нивышла». Красней за тебя.

— Сама бы и написала без ошибок, — обиделась Света.

— Что?

— Что надо.

Таня не выдерживает:

— Дай письмо.

— На. Только, чур, не реветь!

Слёзы сами потекли из Таниных глаз, едва она увидела Серёжкины печатные буквы.

— Начинается! — сказала Света. — Что Серёже про нас написать?

«Надо взять себя в руки», — подумала Таня и сказала:

— Про нас нарисуй самолётик.

…Неонила Николаевна жила неподалёку. Тоже в ветхом деревянном доме с застеклённой террасой.

Таня ловко расправилась с ампулой. Взметнулась вверх тоненькая струйка из серебристой иглы. А когда девушка прижала ваткой место укола на тощей руке Неонилы Николаевны и, как всегда, спросила: «Не больно?» — старушка, отрицательно покачав, головой, сказала:

— У тебя золотые ручки. И всё-таки я тебе никогда не прощу, что ты забросила музыку.

— А я не забросила, Неонила Николаевна.

— Знаю, слыхала, — вздохнула старушка. — Бренчание под гитару: «Арлекино, Арлекино…» — это же самообман!

Таня опустила голову.

— Помнишь, как вы во Дворце пионеров называли свою старую учительницу пения?

— Неистовой Неонилой, — не поднимая головы, ответила Таня.

— Я такой же и осталась. Какой у вас был дуэт с Серёжей Лавровым! Истинно божественное сладкоголосие, как говорили в старину. Но он хотя бы успешно закончил что-то там научное, бог ему судья. А ты? С твоей одухотворённостью…

— Неонила Николаевна, — робко сказала Таня, — я музыку пытаюсь сама сочинять.

— Сочинять? — изумилась бывшая учительница пения.

Сначала её глаза были полны недоверия, а потом постепенно в них вспыхнула радостная надежда.

— А что? Это может внезапно, как молния, озарить душу. И в глубокой провинции вдруг засверкает самородок! Покажи, сейчас же покажи мне что-нибудь!

Сухонькая, с красными пятнами на щеках, Неонила Николаевна всегда была порывистой и чересчур суматошной. Годы не принесли ей успокоения.

— Я боюсь, — призналась Таня.

— Меня? Да я же всё пойму! — горячилась Неонила Николаевна, волоча Таню к пианино, которое всю тёплую пору стояло на застеклённой террасе. Почти насильно она усадила девушку на круглую вращающуюся скамейку, а сама устроилась в качалке возле стола, покрытого потёртой клеёнкой.

— Это песни, — сказала Таня.

Неонила Николаевна кивнула.

— Даже не знаю, какую сыграть… — всё ещё трусила Таня. Вытащив из сумки потрёпанную нотную тетрадку, она поставила её на пюпитр и начала перелистывать страницы.

— Какую сама считаешь лучшей. Песни — это хорошо. Их писали Шуман, Шуберт и даже Бетховен. Давай, давай, не стесняйся.

— Боюсь, — опять сказала Таня, перебирая клавиши.

— Чего? Я уже по твоим первым аккордам чувствую, что хорошо. Ну!

— Это не мои аккорды, — сказала Таня. — Это аккорды Шуберта.

— Ну давай, давай, не ломайся.

— Разве что эту…

Постепенно из шубертовских аккордов как бы выплыл слегка наивный аккомпанемент Таниной песни.

Лицо Неонилы Николаевны засияло от восторга. Ей очень хотелось, чтобы заблестел в провинции самородок.

Наконец Таня запела, как всегда чисто и трогательно:

Некоторое время Неонила Николаевна продолжала подбадривать Таню восторженным выражением лица. Но это продолжалось недолго. Восторженное выражение превратилось в маску, и, позабыв снять её, Неонила Николаевна сказала:

— Довольно, Танечка. Это, родненькая, не сочинение музыки, а совсем, совсем другое. Стихи не моя область, поэтому молчу. Но когда-то то, что ты делаешь, называлось: подобрать мотивчик. Нет, чудес не бывает, моя милая. Из искусства не уходят. Даже те, кому не повезло. Некоторые, например, становятся обыкновенными учительницами пения и никогда — слышишь? — никогда об этом не жалеют.

Самородок обнаружить не удалось, и Неонила Николаевна, казалось, была искренне огорчена.

Таня слушала свою бывшую учительницу с горьким удивлением. Горько было оттого, что неистовой Неониле не понравилась песня. Удивление вызвала странная, необычная резкость тона, с которым был вынесен приговор.

Таня очень любила свою бывшую учительницу и сейчас проклинала только себя.

Но когда старушка сказала ей: «Ты могла бы стать избранницей судьбы, а гробишь свою жизнь на это, — неистовая Неонила постучала пальцем по коробочке со шприцем. — А на это способна любая. Тысячи, десятки тысяч», — девушка не выдержала. Хлопнула крышка пианино.

— До свидания, Неонила Николаевна.

— Танечка…

Но Таня уже бежала к калитке. Её потрёпанная нотная тетрадка осталась на пианино.

С аккуратным свёртком в руках Таня вошла в шумное помещение, где шёл приём передач для больных. В приёмные дни это единственный способ разнообразить больничную кухню. Родственники больных писали записки, умоляли непреклонных санитарок передать что-либо непредусмотренное специальным предписанием. Разговор в этих случаях был коротким: «Нет, и всё!»

По временам санитарки возвращались с ответами от больных и выкликали их родственников.

— Сорокина! Получите из тридцать второй.

— Солдатенко! Возьмите обратно сумку. Я вашей жене всё в тумбочку поставила. Она как раз уснула, так что письма не ждите.

— Консервы — нельзя!

— Колбасу — нельзя!

— Арбуз — нельзя!

В укромном уголке Таня написала на своём свёртке «Карташову А. Е. 3-й этаж…».

— Люся! В какой у вас палате Карташов?

— В четвёртой, — ответила молоденькая санитарка. — А зачем он тебе?

— Передачу принесла.

— Карташову? Ты что, спятила? Он вторые сутки ничего в рот не берёт. Его, наверное, скоро в психушку отправят.

У Тани ёкнуло сердце.

— Люсь…

— А почему сама не отнесёшь?

— Так надо.

— Что у тебя там? — Люся пощупала свёрток, встряхнула его и, услышав бульканье, посмотрела Тане в глаза.

— Рехнулась, да? Он тарелками швыряется, а ты ему… И не подумаю. Хочешь — сама неси. Твоё дело. А я в ваши игры не играю.

— Консервы — нельзя!

— Колбасу — нельзя!

— Опять арбуз? Граждане, кто с арбузами, зря не стойте!

Первое, что увидела Таня, когда обошла хирургический корпус, чтобы попасть к служебному входу, был огромный арбуз, покачивающийся на верёвочке, которую ловко втаскивал больной в окно третьего этажа. Больные хирургического отделения прилипли к окнам. Внизу стояли их родственники и друзья. Переговаривались жестами. На верёвочках взвивались вверх хозяйственные сумки, и то, что не удалось передать законным путём, быстро попадало по назначению незаконным. Таня усмехнулась. Незаконный путь был известен всем. Сколько раз его пытались закрыть, но безуспешно. После снятия очередного специального надзора опять начинали взвиваться вверх хозяйственные сумки.

— Вира, вира помалу!

Незаконный путь для Тани был абсолютно неприемлем. Да и не увидела она Карташова ни в одном из окон, сколько ни вглядывалась.

В кабинете профессора Корнильева, развалившись в кресле и вытянув ноги, сидел невропатолог Глеб Афанасьевич Спиридонов. Он был молод, но довольно удачлив и поэтому разговаривал с любым собеседником слегка снисходительно, даже если считал нужным ему польстить.

— У вашего Карташова, Николай Александрович, только обычные постоперационные явления. Физиотерапия быстро их снимет, и он будет абсолютно здоров. Вы — кудесник!

— Не надо, Глеб Афанасьевич, — поморщился Корнильев. — Когда я заведовал всей больницей, меня почему-то никто не мог обыграть в шахматы. А теперь, когда оставил себе только хирургию, легко обштопывают отоларингологи, дерматологи, офтальмологи… Только у себя в отделении я по-прежнему чемпион. Как вы оцениваете общее состояние Карташова?

— Со стороны нервной системы всё в абсолютной норме. Все рефлексы как в учебнике. Мой диагноз — плохое настроение. У всякого, знаете ли, бывает. А тут вполне понятный страх перед операцией. Всё окончилось благополучно, и в результате — парадоксальная реакция, срыв.

— Плохое настроение для Карташова — это болезнь. И её надо лечить. По-моему, у него депрессивный невроз, — ответил Корнильев.

— Я дал ему свои таблетки, но ваш Карташов их тут же демонстративно выбросил. На мой взгляд, Николай Александрович, вы зря беспокоитесь. Невроз! Да я сам от телефонных звонков чуть не падаю со стула.

— Сапожник без сапог. А у меня с фронта язва двенадцатиперстной. Никак не избавлюсь.

— Вот-вот. На Западе некоторые учёные утверждают, что в наш век всё человечество страдает неврозом и надо лечить род человеческий.

— Реакционеры?

— Кто?

— Эти учёные.

— Разумеется.

— А может быть, они правы?

— Скажите это на ближайшей конференции. Я посмотрю, что с вами сделают.

— Психиатра Карташов к себе на пушечный выстрел не подпустит… — задумчиво произнёс Корнильев, не обратив внимания на последние слова невропатолога.

— А ему тут делать нечего.

— Какая тема вашей диссертации, Глеб Афанасьевич?

— Я всё по пирамидальным путям ударяю.

— Ну что ж, ударяйте, — согласился Корнильев.

Неожиданно зазвенел телефон, и невропатолог так подскочил в кресле, что Николай Александрович рассмеялся. И была в его смехе явная укоризна. А невропатолог вынул платок и вытер пот со лба.

В коридоре реанимационного отделения за столиком дежурной сестры сидела старая санитарка Аннушка.

— Где Маша? — спросила её Таня.

— Сейчас будет. Отлучилась на минутку.

— А вы двое суток подряд отдежурили?

— Все молодые болеют, — ответила Аннушка, — а для меня, старухи, не в тягость.

Появилась запыхавшаяся, раскрасневшаяся Маша с ракеткой в руке. На Машином лице и халате Таня заметила следы сажи, и ей всё стало ясно.

— Опять в котельной резалась в пинг-понг?

— А где ещё, если нас гоняют отовсюду?

Маша спрятала выбившуюся из-под шапочки прядку волос и принялась ликвидировать следы пребывания в котельной.

Таня хотела сказать ей что-то резкое, но сдержалась.

— Ладно. Постараюсь, чтобы вас и туда не пускали. И пригрозила Маше: — Переведут опять в санитарки — локти кусать будешь.

— Я? Да меня в любой момент в кафе «Лира» официанткой возьмут. А могу в гастроном продавщицей пойти. Как сыр в масле кататься буду, не то что здесь.

— Николай Александрович у себя? — прервала Таня обычную Машину болтовню.

— Угу. Он сегодня в Ростов летит. Там две операции. А потом в Армавир. В шестнадцатой — тьфу-тьфу — полный порядок! Шеф сказал: «Вне опасности». Вот бы никогда не подумала.

— Маша, — попросила свою сменщицу Таня, — задержись на несколько минут. Буквально. Я мигом.

Она сняла свой белоснежный халат, и оказалось, что под ним всё самое красивое и модное, что Таня надевала в особо торжественных случаях.

Маша сделала большие глаза, а Таня набросила халат на плечи, оглядела себя в зеркале и с аккуратным свёртком в руках выскочила на лестничную площадку.

Карташов лежал в палате, в которой вместе с ним обитало ещё четверо выздоравливающих молодых ребят. Может быть, профессор Корнильев определил его именно в эту палату не без умысла. Все ребята запаслись транзисторами. На одном из подоконников работал портативный цветной телевизор с отключённым звуком. Одетые в домашние брюки, свитера, куртки, чтобы можно было погулять по огромному больничному саду, сходить к парикмахеру, во всеоружии встретить друзей и подружек, если представится случай, эти ребята считали дни до выписки. Только бывший лётчик-истребитель не расстался со своим серым халатом. Небритый, с заметно отросшей бородой, он лежал на кровати, устремив глубоко запавшие глаза в потолок. На его тумбочке скопились тарелки с нетронутой снедью. Это волновало молодых выздоравливающих.

— Дед, сырники ты в самом деле не хочешь?

Карташов молчал.

— А рулет картофельный с мясом? Слушай, дед, я тогда тебе помогу…

— Ты уже вчера тефтели помог. А мне пять килограммов нагнать надо до нормы. Не трожь сырники.

— Сырники вес не дают. Бери рулет… Дед, а как насчёт колбасы? У кого острый нож есть? Она твёрдая как камень. Её тоненько-тоненько резать надо. Чтобы просвечивала.

— Не всю, не всю, черти! Оставьте хозяину половину. А вдруг он оклемается! Хозяин, тебе сколько лет?

— Не тревожь человека. Надо такт иметь. Его колбасу жрёшь и про годы спрашиваешь.

— Что я, неграмотный? У женщины я бы не спросил. А деду свои годы скрывать нечего. Правильно я говорю, дед?

— Всё равно, когда человеку под шестьдесят…

В разгар пира вошла Таня. Аккуратного свёртка не было в её руках.

Ребята сразу притихли. Потом кто-то сказал:

— Ого, кто к нам пришёл!

И все зашумели:

— Здравствуйте, Танечка!

— Присаживайтесь!

— Будьте как дома!

— А гитара где?

— «Арлекино, Арлекино…»

Но Таня сказала:

— С гитарой всё! Никаких «Арлекино»! Кончаю с этим делом, мальчики…

Раздалось негодующее «У-у-у…».

— А вообще я не к вам пришла, — продолжала Таня.

Опять все умолкли.

— А к кому?

— К Анатолию Егоровичу. — И, бросив белоснежный халат на спинку кровати, на которой лежал человек с измождённым небритым лицом, Таня присела на его неопрятно выглядевшую постель.

Бывший лётчик перевёл свой взгляд с потолка на Таню.

— Здравствуйте, — сказала Таня. — А я за вами.

Изумлённый взгляд Анатолия Егоровича скользнул по Таниному наряду для особых случаев. Юбка у особого наряда была «мини». Таню, вероятно, смутил взгляд бывшего лётчика, который отметил это обстоятельство, но она не изменила позы, чтобы прикрыть колени.

— Зачем я вам? — спросил Таню Анатолий Егорович. — Опять какие-нибудь анализы?

— Нет. Мы с вами кое о чём не договорили.

— О чём?

— Ну что я вам при всех объяснять буду? Это касается лично нас.

Анатолий Егорович испытующе посмотрел на Таню. Девушка выдержала этот взгляд.

— Хорошо. Я сейчас выйду, — сказал бывший лётчик.

В коридоре, по которому бродили выздоравливающие, Таня попыталась опустить пониже свою мини-юбку, но потом передумала и оставила всё по-прежнему. Только опять накинула халат на плечи. Прошлась под сенью тропических пальм и фикусов, присела на резной диванчик, стоявший напротив двери в четвёртую палату. Положила ногу на ногу. Оценила, как это выглядит. Решила, что слишком, и, найдя приемлемую для себя позу, застыла в ожидании.

Анатолий Егорович появился в сером, отлично сшитом костюме. Лицо его было чисто выбрито. Согнутая в локте рука — на аккуратной повязке.

— Ну-с… где же мы с вами будем беседовать? Здесь?

— Сейчас узнаете, — сказала Таня.

Старинное здание хирургического корпуса напоминало букву «П». Застеклённые лоджии когда-то позволяли переходить из одного строения в другое, но теперь превратились в чуланчики, где можно было увидеть отслужившую свой печальный срок каталку для перевозки больных, поблёскивающие потускневшим никелем стерилизаторы и фантастической формы сосуды с множеством отростков и змеящихся резиновых шлангов, всегда готовые подсунуть насторожённому воображению с десяток ужасающих предположений о том, для чего эти шланги могли бы пригодиться.

— Весёленькое местечко! — сказал Анатолий Егорович, когда Таня привела его в один из таких чуланчиков.

— Не обращайте внимания! — сказала Таня. — Сейчас вы про всё это забудете.

— Вы уверены? — засомневался Анатолий Егорович.

— Вполне! — Таня вытащила из какого-то стерилизатора аккуратный свёрток и начала его разворачивать.

Перед удивлённым взором бывшего лётчика сначала возникла бутылка «Столичной», потом банка пастеризованных огурцов, булка и две мензурки. Для сервировки «стола» Таня воспользовалась марлевой салфеткой. Для вылавливания огурцов из банки она припасла пинцет.

— Что это? — спросил Анатолий Егорович.

— Передача, — победоносно ответила Таня. — Я знаю, вы Машу просили, а она отказалась.

— Маша поступила, как ей долг велит, а вы…

— Что я? — спросила Таня и, вынув из стерилизатора пачку «Шипки», закурила.

— Вы…

— Ну-ну, договаривайте…

Анатолий Егорович с трудом подавил в себе возмущение.

— Я не пью, Таня. В рот не беру после фронта, — сказал он спокойно.

— Вы думаете, что я принесла бы вам поллитровку, если бы этого не знала?

Анатолий Егорович растерялся.

— Ничего не понимаю.

— Я всегда говорю: больница немного похожа на фронт.

— Поэтому вы курите?

— Поэтому.

— Ясно. Знаете, в чём вы ошибаетесь? На фронте другой страх. Он снаружи. Я могу с ним бороться. Он хочет прошить меня разрывными пулями. А я увёртываюсь. Там у меня у самого в руках пулемёт. Я этот страх расстрелять могу. Убьют — сгоряча не замечу.

— А в больнице?

— Тут страх внутри. И сам я с ним разделаться не могу. Маюсь. Гадаю на кофейной гуще. Не с кем драться, понимаете? Наоборот, все меня спасти хотят, а я же знаю, у вас не всегда получается. Как говорится — медицина бессильна. Так что собирайте свои манатки. Спасибо за внимание.

Бывший лётчик хотел эффектно покинуть чуланчик, но Таня — хитрая девушка.

— Анатолий Егорович…

— Ну?

— Вы сказали, что чуть-чуть в меня не влюбились.

— Чуть-чуть не считается.

— Считается, Я с первого класса по десятый всё время чуть-чуть не влюблялась в одного мальчика.

— А почему чуть-чуть?

— Потому что он был без ума от другой девочки — Клавы.

— Дурак.

— По-моему, тоже.

— Теперь вы, наверное, замужем за другим?

— Нет. Теперь, когда та девочка вышла замуж не за него, а за другого, он от меня без ума.

— А вы?

— Колеблюсь. Боюсь, что он Клаву не забыл.

— Карусель какая-то. Но интересно.

— Ещё бы. Вы даже себе представить не можете, до какой степени!

— Со стороны. А вам должно быть очень мучительно.

— Мне иногда удаётся — со стороны. Иначе бы не выдержала.

— Зачем же вам моё «чуть-чуть», когда я стар и к тому же женат? У меня внуки.

— Пригодится.

— Вы странная девушка.

— Обыкновенная. Если бы этого «чуть-чуть» совсем не существовало, из дома выходить скукота одна.

— Ах вот вы какая! А не боитесь, что я вдруг не на шутку? Потеряв голову?

— Нет. Вы друг профессора Корнильева, а он не дружит с идиотами.

— Вы думаете, будто о жизни знаете что-то лучше меня?

— Уверена. Вот вы же побрились и костюм надели. Теперь вам есть захочется.

— Потому что вы мне два раза улыбнулись?

— Нет, потому что вы побрились.

Анатолий Егорович смотрел сквозь давно не мытые стёкла лоджии, и ему видны были окна хирургического корпуса, откуда спускались вниз верёвочки, а потом взвивались вверх с привязанными к ним хозяйственными сумками. И вдруг распахнулось ещё одно окно.

Возникшая в нём девушка показала пареньку, топтавшемуся внизу, небольшой свёрток и жестом объяснила: «Это тебе». Паренёк отрицательно покачал головой, но девушка повелительно повторила жест: «Тебе!» — и, привязав свёрток к верёвке, быстро спустила его вниз. Анатолий Егорович давно уже держал Таню за руку: смотрите, мол, смотрите. И Таня смотрела. Как только паренёк отвязал свёрток от верёвки, девушка захлопнула окно и исчезла.

— Понятно? — спросил Таню Анатолий Егорович.

— Нет, — ответила Таня.

— Ах непонятно? Тогда идите сюда.

Анатолий Егорович потащил Таню к другой стороне застеклённой лоджии, и Таня увидела, как из-за угла старинного корпуса появился паренёк со свёртком. Оглядевшись по сторонам, он разорвал несколько слоёв бумажных салфеток, под которыми обнаружился бутерброд. Паренёк начал жевать его, трескать за обе щеки, как недавно сказал профессор Корнильев.

— Это вам не «чуть-чуть», — сказал Анатолий Егорович. — Она ему больничные тефтели послала! Ничего так не хочу в жизни, как оказаться на его месте. Наверно, они студенты. Поженились против воли родителей. Бедствуют, но счастливы. Мне этого уже не пережить никогда.

Таня сидела за столиком дежурной сестры. Она была очень огорчена, и Маша её утешала:

— Подумаешь, хлопнул дверью! Да ты ему скажи, кто эта зануда, которая мужа больничным пайком кормит, и всё в порядке. Я их хорошо знаю. Никакие они не студенты.

— А кто? — спросила Таня.

— Подрядились на стройках работать, чтобы квартиру по десятипроцентке получить. Получили недавно. Купили чешский гарнитур. А теперь она в больнице — кирпичей натаскалась, а он — сама видела. Скажи своему хрычу, чтоб за них не беспокоился. У таких через год автомобиль будет, если с голода не помрут. А хочешь, я сама скажу.

— Ни в коем случае! — испугалась Таня.

Анатолий Егорович сидел на кровати, рассматривая своё лицо в карманное зеркальце. Потом сказал решительно:

— Ребята, у кого тут острый нож был? Что-то жрать охота.

— Пассажир Сергей Павлович Лавров! Подойдите к кассе номер пять. Пассажир Сергей Павлович Лавров, подойдите к кассе номер пять, — разносился по зданию московского аэропорта голос из репродуктора.

Молодой человек с небольшим чемоданчиком в руках услышал этот голос ещё за стеклянной дверью огромного вестибюля аэропорта и, маневрируя между кресел, лотков и грузовых тележек, стремительно ринулся к кассе номер пять.

Группа пассажиров во главе с девушкой в форме Аэрофлота ожидала опаздывающего пассажира у выхода на лётное поле и, увидев мечущегося у кассы молодого человека, облегчённо вздохнула.

По дороге к самолёту пассажиры недружелюбно поглядывали на Лаврова, и только один улыбнулся ему.

— Двадцатый век на пятки наступает. Зашиваемся, а? — спросил он у Сергея. Это был невропатолог больницы, в которой работала Таня, Глеб Афанасьевич Спиридонов.

— Не говорите, — ответил Сергей. — В кои веки вырвался в родные места, и то двое суток дали. Правда, плюс суббота и воскресенье.

— Ну, вы богач. Сейчас это делая вечность. Меня по поводу предстоящей диссертации отпустили на сутки.

В самолёте Сергей и Глеб Афанасьевич устроили дела так, чтобы сидеть рядом.

— У вас, Серёжа… простите, что я вас так называю… несколько романтический взгляд на нашу профессию, — как всегда снисходительно болтал невропатолог со своим собеседником. — Клятва Гиппократа, исцеление человеческих недугов — это всё красивый фасад. На самом деле как везде — свои ручейки и пригорки. Даже хуже. Интриги, косность, цинизм.

— Но ваш профессор Корнильев, например… — пытался возразить Сергей.

— А что Корнильев? Мастодонт. Ископаемое. Со своей допотопной поговорочкой: «Живите и радуйтесь». Таких, как он, почти не осталось. Да и он сдаёт. Всё-таки возраст.

— Допустим. Но средний медицинский персонал, — клонил Сергей к тому, что его особенно интересовало. — Ведь перед сёстрами, санитарками нельзя не преклоняться. Зарплата, прямо скажем, грошовая, а они так преданы…

Тон Глеба Афанасьевича перестал быть спокойно-снисходительным. Его, как говорится, прорвало.

— Средний медицинский персонал, Серёжа, — наша трагедия! Кто идёт в эти самые сёстры? Вдумайтесь. И зачем? Вы бы, например, пошли? То-то и оно. Я заведую нервным отделением. Всякие там успокаивающие всегда под рукой. Очень между нами: был такой случай. Купила одна сестрица бутылку самого дешёвого вина… Только помните, между нами! Туда две моих таблетки — и полный кайф! В смысле моральных устоев и говорить нечего!

— Ну почему же… — усомнился Сергей, но в голосе его чувствовалась тревога.

— Нет, я лично не такой циник, как вам кажется. Поэтому делаю скидку. Одна из тысячи пошла в сёстры по призванию. Она, конечно, другое дело. Перед такой преклоняйтесь… Вы кто по профессии?

— Математик.

— А какой профиль?

— Логика… Вы не знаете такую сестру из хирургического отделения, Тусю… То есть Таню Ищенко?

— Татьяна Ищенко… Ищенко, Ищенко… Простите, у вас личный интерес?Тогда вам исключительно повезло. Одна из тысячи.

— Я лечу, чтобы забрать её от вас.

— Правильно делаете. Забирайте, пока не поздно, не то и она погибнет.

Самолёт слегка тряхнуло. Невропатолог вздрогнул и покрылся холодным потом.

— Что с вами? — спросил Сергей.

— Ничего. Нервишки. Переживёте с моё, посмотрим, что с вами будет. Вам до диссертации далеко?

— Я её вместе с дипломом защитил, — ответил Сергей.

Танина сестрёнка Светлана делала уроки в небольшой комнате с деревянными жалюзи в окнах и гитарой, пылившейся на стене, когда кто-то постучал в дверь.

— Войдите, — сказала Света.

В дверях появился Сергей Лавров. По тому, что в руках у него не было чемоданчика, а в одежде произошли перемены — поздняя московская осень совсем не то, что в южных городах, — можно было догадаться, что Сергей явился сюда, уже побывав в родительском доме.

— Здравствуй, Светка! — тихо сказал Сергей.

— Здравствуйте, — ответила девочка. — Вы кто?

— Серёжа Лавров.

Светка задумалась, а — потом убеждённо сказала:

— Врёте!

— Почему? — опешил Сергей.

— Лавров приехать не может. Он может только письма писать.

— А вот я взял и приехал!

— У Лаврова нос другой, — объявила Света. — И подбородок.

— Честное слово, это мой нос! — поклялся Сергей.

Света выдвинула ящик стола. Здесь так, чтобы в любой момент её можно было увидеть, хранилась фотография десятиклассника Серёжки Лаврова рядом с аккуратной пачкой его писем. Девочка тщательно и в то же время стараясь, чтобы Сергей ни о чём не догадался, произвела то, что в детективных романах называется идентификацией личности.

— Может, и твой, — согласилась Света, сразу переходя на «ты».

— А где Таня?

— В больнице.

— Дежурство?

— Нет.

— А что?

— Ты не поймёшь.

— Пойму.

— Чаю хочешь?

— Это обязательно?

— Таня говорит, что да. Долг гостеприимства. Это быстро. Чай у меня в термосе.

— Наливай, — согласился Серёжа. — Так что же там стряслось? — спросил он рассеянно, потому что оглядывался по сторонам.

— Был у Тани больной, ветеринар, — вдохновенно принялась рассказывать Света. — В шестнадцатой палате лежал. Все думали — умрёт, а Таня с Машей его выходили. Ведь они постовые сёстры по уходу.

— Что значит «постовые»?

— Значит — на посту, — продолжала Света, занятая хозяйством. — Перевели больного в отделение для выздоравливающих, — Света открыла холодильник. — Больной совсем уже стал поправляться, а потом съел сырок из тумбочки. Вот такой, — Света вытащила из холодильника сырок в серебристой фольге и показала его Серёже. — Съел — и умер. Девочка начала разворачивать сырок. — С изюмом! Будешь?

— Нет, — испуганно отказался Сергей.

— А я съем, — спокойно продолжала Света. — Сегодня похороны. Люську — Танину подругу — могут выгнать из больницы, потому что должна проверять тумбочки. У профессора Корнильева обострение язвы, а Таня…

Но Серёжа уже ничего не слушал. Он уставился на злополучную бутылку «Столичной», стоявшую на полке распахнутой дверцы холодильника.

— Что это? — спросил он у Светы; девочке не понравилось, что Серёжа её не дослушал.

— «Столичная», — ответила она холодно. — Налить с дорожки?

, Сергей обалдел.

— Это у вас тоже долг гостеприимства? И часто у вас бывают гости?

— Угу, — ответила Света, прихлёбывая чай из блюдца и внимательно наблюдая за Сергеем.

На холодильнике стоял тёмный флакон с таблетками. Серёжа схватил его и стал рассматривать на свет. Флакон был без этикетки.

— Дай сюда, — сказала Света про тёмный флакон. Ей почему-то всё больше не нравилось Серёжино поведение.

— Зачем? — Сергей спрятал флакон за спину.

— Надо. Холодильник закрой.

Сергей с опаской протянул девочке флакон. Светлана вытащила из него таблетку, привычным движением бросила её в рот и запила чаем.

Сергей смотрел на девочку с ужасом.

— Что ты сделала? — спросил он её.

— Ничего. Приняла аскорбинку. А может, вы всё-таки не Лавров? — снова перешла на «вы» Света.

— Лавров, Лавров, — думая о своём, ответил Сергей и провёл пальцем по пыльной гитаре. — Так… — протянул он. — Всё равно Таньку надо спасать! Я побежал!

— Куда?

— К Неониле Николаевне. Мы что-нибудь вместе придумаем.

— К этой ехидне? — удивилась Света.

— Что ты! Наша Неонила — святая женщина, — ответил Сергей и выскочил из комнаты.

— Нет, вы всё-таки не Лавров! — крикнула Света ему вслед.

На пороге застеклённой террасы деревянного дома, в котором жила бывшая Танина учительница пения, появилась медицинская сестра Маша.

— Скороходова Неонила Николаевна здесь живёт?

— Это я, — ответила неистовая Неонила.

— Пришла кордиомин делать. Из первой городской.

— Наконец-то! Вас Танечка попросила?

— У вас спирт есть? — Маша начала располагать всё необходимое для укола на столе с потёртой клеёнкой.

— Спирт? Откуда же он у меня?

— Эфир?

— Ещё чего!

— Ну йод, в крайнем случае одеколон.

— Йод, наверное, найдётся.

— Ватки там кусочек прихватите или бинтик.

— Господи! — донеслось из комнаты на террасу.

Маша долго ковырялась с ампулой, а Неонила Николаевна стояла рядом. Йод — в одной руке, вата — в другой.

— Ампулы какие-то стали выпускать из пуленепробиваемого стекла… Закатайте-ка рукав. Вату дайте мне. Вот так. Шприц стерилизованный, его на стол положить не могу. Откройте йод. Хорошо, — свободной рукой Маша прижала ватку к флакону. — А теперь взболтните! Прекрасно! Можете его закрыть. — Маша намазала йодом тощую руку неистовой Неонилы и ткнула в неё иглой.

Неонила вскрикнула.

— Ну-ну, — сказала Маша. — Не притворяйтесь. Это совсем не больно. Я в иной день по двадцать инъекций делаю. Если каждый будет орать благим матом, никаких нервов не хватит. Руки у вас — кожа да кости, колоть некуда… Завтра в семь часов утра.

— А как там Танечка поживает? — осторожно осведомилась бывшая учительница пения.

— Что ей сделается, — ответила Маша. — Живёт не тужит, чего и вам желает.

— Як ней очень привыкла…

— У нас все сёстры одинаковые. Не нравится — ходили бы в поликлинику.

— Ноги болят.

— Не обращайте внимания. Жизнь — это движение.

Оставшись одна, Неонила Николаевна подула на то место, куда был сделан укол, и опустила рукав. Потом подошла к пианино и проиграла несколько тактов Таниной песни, поглядывая в потрёпанную нотную тетрадку.

Прислушавшись к наивной и трогательной мелодии, неистовая Неонила села на стульчик-вертушку и заиграла всерьёз. Даже стала напевать слова. Звучали они, произносимые старческим голосом, слегка смешно и не менее грустно.

Как видно, песня нравилась Неониле всё больше и больше. В это время и появился в дверях Сергей Лавров.

— Неонила Николаевна!

— Серёженька!

Неистовая Неонила бросилась на шею своему бывшему ученику.

…Таня и Люся смотрели сквозь давно не мытые стёкла лоджии на то, как взвиваются вверх к окнам хирургического корпуса хозяйственные сумки. Сейчас это не казалось смешным.

В заплаканных Люсиных глазах обиду и отчаяние сменила ярость.

— Я бы со всеми ними не знаю что сотворила!

— А я о другом думаю, — ответила Таня. — Ветеринар, грамотный человек, а что такое сырок из тумбочки после полостной операции, не знал.

— Знал! Я не только двадцать раз в тумбочке шарила, я ещё объяснила всё.

— Ещё хуже. Не поверил. Подумал: «Раз ничего не болит, я уже здоров». Это и есть самое страшное… Не бойся, Люська, обойдётся. У каждой могло случиться.

— О чём ты, Таня? Александр Николаевич четыре часа операцию делал! Спас! Да пусть бы меня засудили, только бы этого сырка не было… — Опять девушку начали душить слёзы.

— Всё, Люся, всё! Не в парикмахерской работаем… Я пошла, а ты не засиживайся тут. Возьми мою пудреницу. И чтобы ни одной слезинки!

Таня ушла.

Анатолий Егорович сидел один в своей четвёртой палате. На подоконнике работал портативный цветной телевизор, и бывший лётчик, приглушив звук, наслаждался фигурным катанием. Выглядел он очень хорошо. Повязки не было и в помине. По временам бывший лётчик с удовольствием сжимал в кулак пальцы левой руки и радовался, что это у него получается.

Ему захотелось усилить громкость, и, когда он слегка повернул одну из ручек телевизора, на фоне мелодии «Бессаме мучо» раздался голос комментатора:

— Сабине семнадцать лет. Двадцать один год её партнёру.

Ещё несколько секунд, но уже совсем другими глазами смотрел Анатолий Егорович на великолепную пару танцующих фигуристов, а потом выключил звук и увидел себя в те далёкие времена, когда ему было столько же лет, сколько партнёру прекрасной Сабины. И короткую очередь «мессершмитта», и тонкий дымок в хвостовой части фюзеляжа неожиданно клюнувшего «Яка». Дымок быстро превратился в чёрный хвост, когда «Як» нырнул в облака, а на родном аэродроме, куда Карташов всё-таки довёл свой самолёт, этот чёрный дым жирными клубами повис над посадочной площадкой. Анатолий Егорович увидел всё это под музыку «Бессаме мучо», которая гремела в его ушах. А перед тем как видению исчезнуть, голос телекомментатора произнёс:

— Сабине семнадцать лет. Двадцать один год её партнёру.

В палату номер четыре вошла Таня.

— Александр Егорович, а я за вами. Гулять, гулять, гулять.

— Прекрасная пара, — сказал Тане бывший лётчик-истребитель, кивнув на экран телевизора. — У меня тоже в детстве были коньки, фирмы «Нурмис». Я их верёвками привязывал к валенкам.

В коридоре, где среди прочих сидели хилые балбесы и их длинноногие подружки с трогательными кулёчками, Таня привычно взяла Александра Егоровича под руку. Карташову поминутно приходилось раскланиваться не только с балбесами, но и с их подружками. Карташов и Таня шли не спеша. Чувствовалось, что так было уже не раз и оба привыкли к встречным улыбкам и почтительному шушуканью за их спинами.

В гардеробе Таня и Карташов надели плащи. Дождя на улице не было, но вот-вот мог начаться.

— Прекрасно! — сказал Анатолий Егорович, когда они шли по широкой асфальтовой аллее больничного сада. — А в Москве давно уже минусовая температура. Вы знаете, что я в понедельник выписываюсь?

— Знаю, — ответила Таня.

— Представьте, стосковался по дому.

— Это естественно.

— Я буду скучать без вас.

— Я тоже.

— Как же быть?

— Никак. Скучать, если скучается.

— Тоже правильно. Иначе жить не интересно, да? Я способный ученик?

— Смышлёный.

— Вы знаете, я с вами за всю свою жизнь выговорился. С вами и с соседями по палате. Они теперь про меня знают то, что ни сыновьям, ни внукам неизвестно. Обо всём выспросили! Ваша работа?

— Нет. Вы прожили такую жизнь…

— А почему мои собственные дети никогда ни о чём не спросят? Ну вот, опять вы у этого места остановились… Почему мы здесь всегда обратно поворачиваем?

Перед Карташовым и Таней, как по линейке, стеной выстроились тополя. Но была в этой стене лазейка — небольшая, выложенная кирпичом, дорожка. Карташов прошёл по этой дорожке несколько шагов.

— Анатолий Егорович! — крикнула ему вслед Таня. — Вернитесь!

— Почему?

— Дождь начинается…

— Подумаешь, две капли!

За стеной из тополей звучали голоса. Карташов сразу узнал среди них Машин.

— Славик, твоя подача. Ноль — два.

А потом сухой характерный стук пинг-понговского мячика.

— Там в пинг-понг играют. Идите сюда, Танюша!

Маша резалась в пинг-понг с каким-то длинноволосым малым. По обыкновению, больничный халат-хламида был обёрнут вокруг её не слишком тоненькой фигуры. Волосы выбились из-под белой шапочки и мокрыми прядками прилепились к потному лбу.

Карташов смотрел на лихую игру с удовольствием.

— Пойдёмте отсюда, Анатолий Егорович, — тянула его за руку Таня.

— Сейчас, сейчас.

— А вот этот ты возьмёшь? — спросила Маша Славика, послав ему кручёный…

И вдруг где-то совсем близко раздались звуки духового оркестра. Это был траурный марш Шопена. Карташов огляделся по сторонам. Стол для пинг-понга стоял На пустой площадке для автомобилей. Рядом шла асфальтовая дорога. Один её конец упирался в здание с распахнутыми дверями, над которыми можно было прочесть: «Корпус № 19», другой скрещивался с уличной мостовой. Площадок для автомобилей было несколько, и некоторые из них не пустовали. Карташов сразу понял, что за автобусы, украшенные чёрным крепом, стояли на этих площадках. Из распахнутых дверей корпуса № 19 выползала траурная процессия. Дождь начал усиливаться, а Маша и Славик, не обращая внимания ни на крупные тяжёлые капли, ни на приближавшуюся процессию, продолжали игру.

Карташов молча пошёл по той кирпичной дорожке, которая вела к лазейке в стене из тополей.

— Я вас догоню, Анатолий Егорович! — крикнула ему вслед Таня.

Траурная процессия вот-вот должна была пройти мимо стола для пинг-понга.

— Перемена подачи, — сказала Маша.

Таня вырвала из её рук ракетку и швырнула в кучу осенних листьев.

— Сегодня же из больницы вылетишь! — крикнула она и пошла к стене из тополей.

— Таня, Танечка! Не говори Николаю Александровичу! Умоляю! — причитала Маша, едва поспевая за Таней.

— Пойдёшь в кафе «Лира» работать или в гастроном!

— Ни за что! Таня, я больше не буду! Никогда, слышишь, никогда! Клянусь! Дура я, дура! Не скажешь, Танечка?!

— Не скажу! Отвяжись, — ответила Таня.

Дождь лил вовсю. Таня и Анатолий Егорович стояли под каким-то чугунным навесом.

— Вы сегодня в ночь заступаете? — спросил девушку Карташов.

— В ночь.

— А Маша?

— У неё отгул. Но она пришла Люсю подменить.

— Санитарку?

— Да.

— Понятно. Теперь моя очередь вас утешать? Я могу. Вообще, Танечка, вы забудьте о том, каким меня впервые увидели.

— Каким? Мне кажется, что вы всегда были таким, как надо.

— Но всё-таки побоялись, что меня девятнадцатый корпус испугает? Птенчик! Уберечь меня хотела от неприятных впечатлений. А то я мало в жизни нагляделся. Да я вас ещё спасу двадцать раз. Есть у вас враги? Покажите пальцем, и увидите, что с ними будет.

— Поцеловать вас?

— Не надо. Я не за плату, я так. По доброте душевной.

Накрывшись плащом, к чугунному навесу бежала парочка. Когда она достигла цели и девушка принялась стряхивать с плаща дождинки, оказалось, что это Люся и Сергей Лавров.

— Вот, — сказала Люся. — Это та самая Таня Ищенко, которую вы искали, а я пошла дежурство сдавать… Таня, твоя пудреница… — И снова накрывшись плащом, девушка убежала.

— Здравствуй, Таня, — сказал Сергей.

— Здравствуй, Серёжа, — ответила Таня. — Познакомься: Анатолий Егорович Карташов… Ты надолго?

— До понедельника.

Им было очень трудно разговаривать.

— И Анатолий Егорович в понедельник выписывается. Значит, вместе в Москву поедете… Как мама и папа?

— Живы-здоровы… Мне надо с тобой о многом поговорить.

— Поговорим. Сегодня я, к сожалению, дежурю, но у нас ещё будет время… Анатолий Егорович, у вас последняя процедура. Мы опаздываем… До свидания, Серёжа.

Таня взяла Карташова под руку, и под проливным дождём они направились к хирургическому корпусу. А Серёжа остался под навесом. Он был без плаща.

В гардеробе Карташов спросил Таню:

— Он?

— Он, — спокойно ответила девушка.

— Сабине семнадцать лет, двадцать один год её партнёру, — ни к селу ни к городу произнёс Анатолий Егорович засевшую в памяти фразу.

— Что? — переспросила Таня.

— У меня сегодня нет никаких процедур, кроме телевизора. Не надо жертв. Отнесите Серёже мой плащ.

Под чугунным навесом Серёжа и Таня, накрывшись плащом бывшего лётчика-истребителя, застыли в долгом поцелуе.

…Профессор Корнильев вёл приём больных в своём кабинете. В коридоре у двери образовалась небольшая очередь. Санитарка Аннушка сорок лет проработала в больнице, и профессор предпочитал, чтобы во время таких приёмов ассистировала именно она, а не кто-нибудь из молоденьких сестёр. У него были свои соображения по этому поводу, тем более что особой квалификации для того, чтобы вызвать очередного больного, отнести истории болезней в ординаторскую, не требовалось. «Писаниной», которую обычно поручают сестре, профессор занимался сам.

Николай Александрович в последний раз осмотрел своего друга, бывшего лётчика-истребителя, и остался очень доволен его состоянием.

— Всё, Толя, молодец! Глаза мне твои особенно нравятся.

— А какие у меня глаза? — надевая пиджак, спросил Корнильева Анатолий Егорович.

— Какие доктор прописал… У вас, Глеб Афанасьевич, имеются претензии? — обратился профессор, к развалившемуся в кресле невропатологу; тот отрицательно покачал головой.

— Славно. А пожелания?

— Витамины.

— Не встречает возражений.

— Пусть нервы побережёт.

— А как? — спросил невропатолога Карташов.

— В критическую минуту скажите себе несколько раз очень твёрдо: «Я спокоен, я спокоен, я спокоен».

— И от этого, Толя, ты сразу полезешь на стену. Или задушишь кого-нибудь, — сказал Корнильев. — Как мне нужен настоящий психотерапевт! Знаете, кто его сейчас заменяет? Аннушка!

— Я? — удивилась санитарка.

— В очереди я заметил первичного больного. У меня на столе рентген его желчного пузыря… Аннушка, что вы ему нашёптывали, когда я в кабинет шёл?

Аннушка не ответила.

— Она этому первичному сказала, — продолжал Корнильев, — что он сто тысяч выиграл, потому что во всём мире нет лучшего специалиста именно по желчнокаменной болезни, чем ваш покорный слуга. Это вам не «Я спокоен, я спокоен, я спокоен…».

— Николай Александрович, там в коридоре Маша сидит. Можно, я её к вам вне очереди пущу? — попросила профессора смутившаяся Аннушка.

— А что с ней?

— Она вам сама скажет.

— Сейчас я закончу, и пусть войдёт.

Аннушка была смущена не на шутку и поспешила с глаз долой, за ширму. Слышно было, как она захлопотала там, занявшись явно несвоевременными делами.

— Да, Аннушка — золото, — вздохнул невропатолог. — Днём с огнём не сыщешь.

— А меня спасла Таня Ищенко! — заявил Карташов.

— От чего? — со снисходительной улыбкой спросил его Глеб Афанасьевич. — У вас, как проницательно отметил Николай Александрович, помолодели глаза. Но такой способ омоложения известен с древних времён. Общение с молодёжью. В нём есть своего рода донорство. Вас не смущает это обстоятельство?

— Глеб Афанасьевич… — с затаённой яростью начал Корнильев, — вы молодой человек, а я от каждой встречи с вами на год старею.

— Таня — девушка, и там… особые отношения.

— Между людьми всегда особые отношения. На то они и люди! — закричал Корнильев.

За ширмой что-то загремело. Все повернули к ней головы.

— Это я кушетку подвинула… — Аннушка вышла из-за ширмы. — Глеб Афанасьевич, вы не замечали такого: у иной кудельки или, как нынче носят, «сосон» — хоть открытки печатай, а девка она не настоящая, потому что не наша, не сестричка в душе. А другая — пусть на заводе работает или в ателье ворочает утюгами — всё одно наша, сестричка, и значит, девка настоящая. С мужем у неё, конечно, одно, с кем другим — совсем иное. Неужели не замечали? А ведь та, у кого в душе того нет, отчего у мужиков глаза молодеют, на что она мужу сдалась? И вообще все хорошие люди — доноры. Каждый у каждого в долгу. На том свете расплатимся.

— Ну, Николай Александрович, вы себе кадры подобрали! Начинаю уважать человечество! — развёл руками невропатолог.

— Спохватились! — ответил профессор. — Чаще всего не уважают человечество те, кто о нём по себе судит.

— Здравствуйте, Николай Александрович! — сказала Маша, когда Аннушка ввела её в кабинет профессора.

— Ну-с… на что жалуемся, Маша?

— Назначьте мне диету для похудения! — выпалила девушка. — В пинг-понг я играть бросила, кефир у меня уже из ушей течёт. Располнею — в дверь пролезать не буду.

— Я же не диетолог, Маша.

— Вы всё лучше других знаете.

— Дело, в общем, простое. Ограничьте себя в употреблении мучного, сахара, жиров…

— А может, мне за Славика замуж выйти?

— Он кто?

— Вы его не знаете.

— Немедленно выходите. За месяц тростиночкой станете.

— Правда?

— Ручаюсь!

— Спасибо, Николай Александрович!

Ночью окна хирургического корпуса слабо светились. Со двора можно было определить, где на каждом из этажей находится столик дежурной сестры. Одно из окон светилось ярче других.

Длинноволосый Славик сидел на скамейке и смотрел на окна хирургического корпуса. Когда к нему подошёл Сергей Лавров, Славик сначала испугался, а потом успокоился.

— Я думал, сторож, — сказал он. — Гоняет, паразит!

— А ты что тут делаешь? — спросил Сергей.

— А ты? У меня… моя девушка заступила на дежурство. На прошлой неделе нас тут трое таких сидело. А сейчас похолодало, думал, один я, дурак, остался. Оказывается — два.

— В чём смысл, не понимаю — торчать тут без толку?

— Тогда зачем пришёл?

Сергей промолчал. Славик вздохнул. А потом объяснил:

— Раньше для меня был полный смысл. В котельную водила. Сечёшь? Вход со двора. Ясно? Там лафа. Тепло, да ещё и стол стоял для пинг-понга. А теперь только один раз к окну подошла. Твоя знает, что ты здесь?

— Нет. А твоя?

— Куда я от неё денусь!

— Домой.

— А чего сам не идёшь?

— Я сейчас пойду.

— Ну иди.

— Посижу ещё немного и пойду.

— Сигаретку оставь.

— Не курю.

Натренированный слух Славика уловил звук приближающихся шагов.

— Сторож! — сказал он. — Ну скажи, что ему здесь охранять? Боится, что я искусственную почку уведу?

Но это был не сторож, а Таня.

— Серёжа! — Таня остановилась неподалёку от скамейки.

Сергей бросился к Тане. Она отступила в темноту, за уже осыпающиеся каштаны.

— Не будь дураком. Ты же не Славик, — шептала Таня, пытаясь увернуться от Серёжиных поцелуев.

— Славик! — твердил Сергей. — Чем я хуже? Я — Славик!

— Перестань!

— А ты поедешь со мной в Москву? Мне квартиру дали двухкомнатную. В новом районе, за Тёплым Станом.

— Это где?

— Так трудно объяснить.

— Далеко от Красной площади?

— Близко… Откуда ты узнала, что я здесь?

— Маша показала в окно… Иди домой, Серёжа. Холодно. Мама с папой волнуются. Завтра ты придёшь к нам в гости, и мы всё обсудим. Со Светкой.

— Я не могу уйти.

— Ну что же зря сидеть?

— Не зря. Ты — рядом!

— Дай мне слово, что ты сейчас пойдёшь домой!

— А ты меня поцелуй. Сама.

— Вот так?

— Танька!

— Домой!

— Иду!

Серёжа отпустил Таню и, не оглядываясь, побежал к проходной.

Убедившись, что Сергей ушёл, Таня окликнула Славика и молча протянула ему пачку сигарет.

— Ну, Машка, — обрадовался Славик, — ну, человек! Всё понимает!

Таня убежала. Славик с наслаждением закурил. Когда он, потеряв бдительность, сделал несколько затяжек, на скамейку рядом с ним опустился Сергей. Славик вздрогнул.

— Опять напугал. Думал, сторож. Закуривай, брат, не стесняйся. Мне Маша целую пачку прислала. Гляди — «Столичные», не что-нибудь!

— Я не курю, — ответил Сергей, поёживаясь. Потом поднял воротник куртки и засунул руки в карманы. Видно, он собирался просидеть на скамейке под окнами хирургического корпуса не один час.

В маленькой комнатке деревянного дома на окраине города шли приготовления к встрече Сергея Лаврова.

Таня поставила на стол дымящийся самовар. Светка расставляла на белоснежной скатерти блюдечки для варенья.

— Небось там, в Москве, Серёжка забыл, что такое настоящий самовар, — сказала Таня.

— Откуда ты его откопала? — кивнула Светка на сверкающее медное чудо.

— Бабушкин. Она только из самовара пила. Ты помнишь бабушку?

— Помню. Если ты за Серёжу замуж выйдешь, кто он мне будет? Тесть?

— Что ты! Тесть — это отец жены.

— Сват?

— Какая тебе разница?

— А если бы я не знала, кто мне бабушка?

Этот довод заставил Таню задуматься.

•— Подожди, я сейчас в словаре посмотрю. — Она взяла в руки толстенный том. — Во-первых, сват — это родитель одного из супругов по отношению к родителям другого супруга. Моя мама была бы Серёжиным папе и маме сватья, а во-вторых, знаешь, кто тебе будет Сергей, если я выйду за него замуж?

— Кто?

— Как ни странно — зять.

— Не может быть.

— Чёрным по белому. Зять — муж дочери или сестры. Ты мне кто? Сестра. Значит, Серёжка тебе — зять.

— А я ему? Зятиха?

— Не знаю.

— Зятиха — мне не нравится. И потом, по-моему, он всё-таки не Лавров.

— Ну что ты заладила! Взбредёт же в голову!

— Я не говорю, что он совсем не Лавров. Немножко он, конечно, Лавров…

— Чушь какая!

В дверь постучали. Сёстры примолкли. Стук повторился.

— Войдите, — еле слышно сказала Таня.

— Войдите! — громко крикнула Света.

В дверях появился Сергей, нагружённый кульками и с оттопыренными карманами плаща.

— Здравствуйте, девочки! Разгружайте меня скорей, а то упаду. Танька, честное слово, не виноват. Это всё мама напихала. Ты же знаешь, как к тебе относятся мои старики. Отец сказал: «Таня — твой последний шанс стать человеком». В двадцать два года диссертация, переведённая на десять языков, — для него не доказательство.

Сёстры разгружали Серёжу.

— Пирожки с капустой! — вскрикнула Таня. — Тётя Рита такими пирожками нас в детстве угощала, когда мы с Клавой приходили к тебе в гости.

Тётя Рита — это кто? Свекровь? — тихо спросила сестру Светка.

— Отстань! — прошипела Таня.

— А Клава? — не унималась Света.

— Что Светка спросила? — поинтересовался Сергей.

— Она спросила, кто такая Клава, — подчёркнуто чётко ответила Таня. — Садимся за стол?

— Клава, — сказал Сергей, усаживаясь поближе к самовару, — это моё далёкое прошлое… Самовар вы здорово придумали. А как вам мамин хворост? Попробуй, Светка!

Света попробовала это полузабытое мучное изделие:

— Таня не хуже делает. И вообще она хорошая хозяйка. Умеет борщ варить, баклажанную икру, котлеты, рыбу в маринаде. Вы всегда пальчики облизывать будете.

— Света! — одёрнула её Таня.

— Ей на это времени не хватит, — сказал Сергей. — Таня должна усиленно заниматься музыкой. Неонила Николаевна уверена — слышишь, Таня? — она уверена, что ты избранница судьбы.

— Ты уже говорил. Но я не хочу быть её избранницей. Ведь судьба, говорят, слепая. Наткнётся на кого-нибудь и вознесёт. А другие — не хуже — сидят и дрожат от нетерпения: «Меня, меня!» Противно!

— Да, ты, оказывается, стала философом! — удивился Сергей.

— А ты думал, что к дурочке приехал? И вообще я не собираюсь бросать медицину. Объясняла?

— Хорошо. Пока переменим пластинку, — согласился Сергей. — Я тоже давно не одержимый максималист. Как видишь, ни словом не обмолвился об Анатолии Егоровиче. Даже за плащ большое спасибо передал.

— Умница. Если б обмолвился, то был бы не максималист, а просто дурак.

— Какое варенье! — воскликнул Сергей.

— У нас ещё сливовое есть! — похвастала Света.

— А теперь о самом главном, — сказал Сергей. — Сколько тебе нужно на сборы? Клава, как я слышал, уже давно вышла замуж.

За столом стало очень тихо. Светка, прихлёбывая чай из блюдца, смотрела то на Таню, то на Сергея.

Наконец Таня сказала:

— Ну и что? Поэтому и ты торопишься жениться?

— Брось, Танька… — Сергей закашлялся. — Если бы из-за этого… — он опять закашлялся. — Я бы сейчас не кашлял. Ведь до утра со Славиком просидел на скамейке.

Таня молчала.

— Светка, ну у тебя сестрица! — Сергей взял гитару со стены, тронул струны. — Расстроена! Сколько времени не прикасалась? А завтра у вас отборочный концерт фестиваля песни. Мне Неонила сказала.

— Таня больше не будет петь, — объявила Света.

— Глупо. Не обижай Неонилу, Таня! Она обещала сама аккомпанировать. Зимой тебя посылают в Москву на всесоюзный. И там всё само собой устроится.

— Не знаю, Серёжа, не знаю… — ответила Таня задумчиво.

— Почему? — взмолился Сергей.

— Я узнавала… Оказывается, Тёплый Стан — это очень далеко от Красной площади.

…— Выступает медицинская сестра Первой городской больницы Татьяна Ищенко! — объявил ведущий отборочного концерта, проходившего в местном клубе Союза медработников.

Таня появилась в своём наряде для особых случаев с гитарой в руках. Раздались оглушительные аплодисменты.

— «Арлекино»! — кричали из зала.

— «Белый танец»!

— «Клён ты мой опавший»!

— «Идёт солдат по городу»!

Таня посмотрела на Неонилу Николаевну, сидевшую за роялем. Старушку трудно было узнать — так она приободрилась. Неистовая Неонила дала «ля», чтобы Таня подстроила гитару, и при этом подмигнула девушке.

— Я спою вам песню, которую сочинила сама, — объявила Таня. — Она называется «По неведомой тропинке». — И кивнула Неониле.

Можно было ожидать чего угодно, но только не того, что произошло. Как заправский джазмен, бывшая учительница пения ударила по клавишам, и у рояля с гитарой начался сложный и острый дуэт в быстром танцевальном ритме.

Что она выделывала, эта Неонила Николаевна под ритмичное щёлканье Таниной гитары! А по временам они менялись ролями. Аккомпанемент переходил к Неониле, а солировала гитара.

Наконец Таня запела так, как полагается петь бездумные лихие танцевальные песни. И то, что стихи, на первый взгляд, не вязались с мелодией и манерой исполнения, придавало им особую остроту.

Уже со второго куплета зрители начали хлопать в такт песне. А последний рефрен: «То ли вправо, то ли влево, то ли даст обратный ход» — подхватил весь зал.

Сначала Сергей смотрел на сцену восторженно, а потом в глазах его появилась растерянность. А в глазах Анатолия Егоровича, сидевшего рядом с ним, кроме восторга, не было ничего. Он азартно хлопал в такт песне вместе со всеми.

В Москву Сергей Лавров летел в одном самолёте с Карташовым.

— Вы занимаетесь математической логикой? — спросил Сергея бывший лётчик-истребитель, продолжая, очевидно, долго длившийся разговор.

— Да, — мрачно ответил Сергей. — И не очень люблю болтать об этом с неспециалистами. Мы ведь о совсем другом говорили.

— Простите. Я не о каких-нибудь тонкостях. Просто вы горячитесь по поводу Тани — «да» или «нет»? Но это вам не кибернетика, где уж если «нет», то «да» невозможно.

— Начинается. Вот этих дилетантских рассуждений я и боялся.

— По роду своей работы я слегка знаком с основами комбинаторной логики, теорией многозначных логик. Мне не обойтись без алгоритмов и рекурсивных функций.

Сергей насторожился.

— Вам так повезло в жизни. Вас очень любит изумительная девушка. Я знаю, что говорю. Вообще когда речь идёт об эмоциях, между «да» и «нет» — огромная шкала.

— Ну вот, Танюша, — сказал профессор Корнильев, вызвав девушку к себе в кабинет. — С завтрашнего дня я решил стажировать вас на операционную сестру. Готовьтесь, голубушка! У нас завтра резекция желудка.

Таня молча кивнула, потому что от радости не могла сказать ни слова.

И тут в кабинет заведующего хирургическим отделением ворвался разъярённый Глеб Афанасьевич.

— Николай Александрович! Вы должны меня поддержать. Эта трагедия со средним медицинским персоналом превращается в фарс! Постовой сестре по уходу в такой больнице; как наша, инструкцией предусмотрено максимум сорок больных. А у меня их шестьдесят. Сестра разрывается! Больные не дозовутся! Я главному; «Дайте ещё один пост». А он: «Где я персонал возьму?» Я говорю: «Ищите!» А он: «Помогите искать!» Ничего себе постановочка!

— Успокойтесь, Глеб Афанасьевич! — пожалел невропатолога Корнильев.

— Как я могу успокоиться, когда творится такое…

— А вы скажите себе несколько раз очень твёрдо: «Я спокоен, я спокоен, я спокоен…»

Невропатолог застонал сквозь зубы и рухнул в кресло.

В южный город пришла зима. Таня в пальто, которое в Москве называют осенним, мёрзла в троллейбусе. А троллейбус, миновав центральную улицу города, выехал в совсем пустынные места. Остались позади последние окраинные строения, и он оказался, как говорится, в чистом поле. Таня посмотрела в диспансерную карточку, которая была у неё в руках. Там было написано: «Долгина Зинаида Петровна. Улица Новая, дом 20, корпус 3, квартира 58».

Наконец, как мираж в пустыне, впереди возникли белые корпуса многоэтажных зданий.

— Улица Новая. Следующая «Универсам», — прозвучал в троллейбусе искажённый динамиком голос.

Дверь квартиры 58 резко отличалась от соседних. Она была обита бордовым импортным дерматином. Сверкающие обивочные гвозди с медными шляпками образовали затейливый узор. Яркий коврик перед дверью, крючок для сумок, глазок, кнопка звонка — всё здесь заставляло задуматься о способе, с помощью которого можно было раздобыть эдакую роскошь. Из-за двери доносилось собачье рычание и резкие голоса, спорящие о чём-то.

Сравнив эту выдающуюся дверь с рядовыми, ничем не примечательными, Таня нажала кнопку звонка. Один за другим прозвучали три чистых музыкальных тона. Голоса за дверью смолкли, а потом женский спросил:

— Кто там?

— Из Первой городской больницы. По поводу диспансерного осмотра.

Дверь открылась, и в хозяйке дома Таня сразу узнала ту девушку, которая ранней осенью спустила на верёвочке свёрток из окна хирургического отделения. Тот, кто когда-то за обе щеки трескал бутерброд с больничными тефтелями, держал на поводке хорошо ухоженную собаку. Всё вокруг соответствовало входной двери. Отличные, со вкусом подобранные и аккуратно приклеенные обои, великолепно отциклёванный и покрытый лаком пол.

— Зинаида Петровна?

— Да.

— Вам столько открыток послали, а вы ни разу не откликнулись. После такого заболевания надо обязательно некоторое время показываться Николаю Александровичу.

— Он меня, спасибо ему сердечное, окончательно вылечил.

— Доктору лучше знать, Зинаида Петровна. Раз вызывает — надо.

Собака заскулила.

Забывший про больничные тефтели, слегка располневший парень погладил её успокаивающе и рявкнул жене:

— Значит, ты с Гулькой выходить отказываешься?

— У меня стирка, Феденька, — виновато ответила жена. — Я же вся распарилась.

— А это что? — Феденька ткнул пальцем в аккуратный листок, висевший на стене. Чертёжным шрифтом на листке было изображено какое-то расписание.

Таня прочитала заголовок: «Прогулки с Гулькой». Под ним два имени — «Федя» и «Зина». Против каждого имени — число. Миновавшие дни месяца отмечались галочкой.

— Мне не трудно, — продолжал Феденька. — Но ты пойми. Так мы в жизни ничего не добьёмся, если железно не соблюдать.

— А чего вы хотите добиться? — спросила Таня.

— Чего все добиваются, — ответил располневший парень. — Мы с Зиной знаете сколько по общежитиям намаялись! Вспомнить страшно. Всё на людях, всё на людях. А теперь у нас дом! И ещё не то будет!

— Когда маялись, ты меня любил, — всхлипнула Зинаида Петровна.

— И сейчас люблю! — опять рявкнул Федя.

— Тогда ты на меня так не орал, — хныкала Зина. — А когда минутка не на людях была — счастье невозможное, вспоминаю — плáчу!

— Ладно, Зин! Неудобно всё-таки при посторонних… Вы из диспансерного отделения? — спросил Федя Таню.

— Нет. Я операционная сестра. А вашу карточку взяла специально.

— Почему?

— Захотелось на вас посмотреть.

— За что удостоились?.. Не скули, Гуленька. Сейчас, сейчас я тебя выведу, раз наша мамка нас не жалеет.

— Удостоились потому, что я видела, как ваша жена из окна хирургического корпуса на верёвочке маленький такой свёрточек опускала, — сказала Таня.

Стало очень тихо. Только Гулька слегка поскуливала.

— Вы продолжаете работать на строительстве? — спросила Таня кое-что припомнившего Федю.

— Нет, я в ремонтконторе. Наряды оформляю, подбираю ремонтные бригады. Квартиру получили, теперь пожить хочется. Насладиться плодами своих рук.

— Обои кто клеил? — спросила Таня, поглаживая ладонью по стене.

— Зинуля! — впервые ласковым голосом ответил Федя. — Разве бы мы пустили кого постороннего? Я сам линолеум отодрал и паркет положил. Циклевал сам. А в ванную загляните! Как плитки уложены! Кто, кроме меня, во всём городе так сумеет?

— Никто, — согласилась Таня. — Значит, теперь наслаждаетесь?

— Угу, — после паузы мрачно ответил Федя.

— Вижу! — вздохнула Таня.

— А что, разве мы плохо живём, Зин? Всё у нас есть…

Зина заплакала.

— Правильно, — сказала Таня, — только зря талант губите. Такие мастера редкость. Ишь как обои приклеены! Это же суметь надо. Зачем только кирпичи было таскать. Не женское дело…

— Тогда казалось — всё нипочём, — объяснила Зина.

— Зинуля, — сказал Федя, — я пойду с Гулей. А то ей надо.

— Иди, Феденька!

— До свидания! — попрощался с Таней бывший строитель и вышел с рванувшейся на поводке собакой.

— Вот и сидим мы здесь по разным углам! — уныло призналась Зина. — Он всё: «Стремиться надо, стремиться», а к чему, непонятно.

— Так вы зайдёте к Николаю Александровичу?

Таня собралась уходить.

— Ну зайду, а что он мне скажет? На что мне здоровье, если любовь не вернёшь?

— Первое, что он вам скажет: «Рожайте, голубушка, у вас все условия», — ответила Таня.

— Рожать? Когда наконец-то пожить можно в своё удовольствие?

— Рожают, Зинаида Петровна, в своё удовольствие. И обои клеют вот так, как эти, то же самое.

— А у самой-то дитё есть? — доверительно спросила девушку Зинаида Петровна.

— Будет, — ответила Таня. — За меня не беспокойтесь.

В том же осеннем пальто, но уже не в троллейбусе, а в огромном автобусе с табличкой «Заказной» ехала Таня по улицам Москвы. Рядом с ней сидела Светка. Куда же её денешь?

— А это Выставка достижений народного хозяйства, — прохрипел динамик. — Перед вами знаменитая скульптура Мухиной.

— Точь-в-точь, — подтвердила Светка, сидевшая с путеводителем в руках. — Видишь, я же не спорю. Что верно, то верно.

Автобус подъехал к подъезду одной из гостиниц, каких много в районе ВДНХ.

— Обедаем, отдыхаем, а ровно в шесть сбор у автобуса. Предупреждаю — ждать никого не будем. Начало концерта ровно в семь тридцать… Фестивальные значки все получили?

— Все! — ответил нестройный хор пассажиров.

— У меня их три, — похвастала Светка. — И показала сестре три бронзовые бляхи с надписью «Фестиваль песни». Медицинская эмблема на них ухитрилась слиться со скрипичным ключом.

…Закулисные комнаты Дворца культуры медработников наполнились звуками настраиваемых инструментов. Звуки эти доносились в комнату, где встречали членов жюри. Здесь был накрыт стол. Бутылки с лимонадом, блюда с бутербродами, пирожными и яблоками. Обычный ассортимент для подобных случаев.

Члены жюри собирались медленно, и поэтому хозяева, стараясь быть гостеприимными, всё же торопили события.

— Возьмите бутербродик, Иван Петрович. А то опаздываем, — предложил главный из хозяев председателю жюри — знаменитому композитору; к лацкану пиджака композитора очень красивая девушка в это время прикалывала значок фестиваля.

Председатель жюри хотел казаться скромным и остроумным. Он думал, что ему это удаётся, — привык председательствовать.

— Вы тоже поёте? — спросил председатель красивую девушку.

— Нет, — смутилась она.

— Слава богу! Такая красавица, и вдруг бы всё рухнуло.

— Вре-мя! Вре-мя! — доносился из зала «скандёж» нетерпеливых любителей песни.

— Видите, что делается! А там ещё телевидение. Им два сюжета снять, и они сразу уедут, — волновался главный из хозяев. — Слегка закусим и начнём помаленьку. Остальные члены жюри потом подойдут.

— Закусим после! — ответил председатель. — А сейчас бы неплохо программу.

— Пожалуйста! — другая девушка, ещё более ослепительной красоты, протянула композитору яркий пригласительный билет.

Председатель неумело сыграл испуг:

— А вы не поёте?

— Нет.

— Преклоняюсь! — Иван Петрович прижал руку к груди и свесил голову — это он так шутил. — Как прекрасно когда-то было! Домашнее музицирование. Пели чистенько. Нотки знали. А теперь одни слухачи с гитарами. И все на сцену хотят! У вас сколько бит-групп?

— Восемь, — ответил главный из хозяев.

— А солистов с нормальными, не козлиными голосами?

— Шесть.

— Вот видите!

— Иван! Ты же сам когда-то статью написал в защиту инструментально-вокальных коллективов, — заметил другой знаменитый композитор в затасканной кожаной куртке, к которой одна из красавиц прикалывала значок фестиваля.

Знаменитые композиторы представляли два противоположных направления в манере одеваться для публичных выступлений. Иван Петрович надел строгий костюм с бабочкой, а его коллега демонстрировал пренебрежение к подобным условностям. Он и пепел сигареты стряхивал куда попало из тех же соображений.

— Каюсь! — твёрдо сказал Иван Петрович. — Сейчас бы я их всех разогнал! — Он заглянул в программу, напечатанную на билете. — Так! Первое место можно определить заранее. Лидия Броневицкая — акушерка из Москвы. Давно профессионалка. Даже в Италию ездила. Ну-с, наверное, больше никого не дождёмся. Можем идти.

— На костёр! — сострил другой знаменитый композитор.

Все гостеприимно захихикали.

— Вре-мя! Вре-мя! — неистовствовали зрители.

— Певиц вперёд, — командовал председатель. — Они наше украшение… Постойте! А это что такое? — Иван Петрович ткнул пальцем в программу концерта. — Татьяна Ищенко, «Марш милосердия». Странное название… Её кто-нибудь слушал?

— Ищенко прошла три тура блестяще, — заступилась за Таню одна из красавиц.

— В Краснодарскомкрае? А нам за неё здесь отвечать. Текст и музыка исполнительницы. Ничего себе! Музыка не беда. Всегда можно кому надо заморочить голову. А текст кто-нибудь знает?

— Я проглядела, — сказала другая красавица. — Вполне грамотно.

— А вы кто?

— Секретарь комсомольской организации Дворца культуры.

— Тогда пошли!

— На заклание! — сострил другой знаменитый композитор.

Никто не хихикнул.

…Зал громом аплодисментов встретил появление жюри. Композиторы, певцы и певицы раскланивались во все стороны. Потом они заняли места за длинным столом, стоявшим в центре зала. На освещённой авансцене перед занавесом появились фанфаристы. Очень чисто зазвучали их медные трубы. Откуда-то сверху опустился вымпел фестиваля.

От чистого звука труб лица членов жюри преобразились. Иван Петрович застыл, вслушиваясь в сложные переливы фанфарного сигнала.

— Неплохо, — прошептал композитор в затасканной куртке.

Иван Петрович только шикнул в ответ.

А в одном из задних рядов, стиснутый со всех сторон страстными поклонниками песни, сидел Сергей Лавров. Он с удивлением разглядывал зал, набитый до предела. Любители песни сидели на подоконниках и стояли в проходах. Раскрылся занавес, и грянул мощный эстрадный оркестр.

— Увертюра, — прочёл в билете Иван Петрович. — Дом культуры медработников Свердловска. — А я-то на неё внимания не обратил.

— Ты послушай, послушай, какая скрипка! — восхищался другой композитор. — А тромбон?

Председатель опять шикнул на своего коллегу. Всё-таки у него были некоторые привилегии.

В одной из закулисных комнат маялась Таня Ищенко.

— Ты слышишь, Светка, какой оркестр? А тут я со своей гитарой… Хоть бы Неонилу сюда! У меня уже голос пропал. — Таня покашляла.

В комнату вошла полная, высокая женщина в концертном платье. За ней семенила другая, с нотами в руках.

— Здравствуйте, — сказала женщина Тане. — Ещё одна девушка с гитарой? Вы кто?

— Операционная сестра. А вы?

— Контральто, — ответила женщина. — Прекрасно. Здесь есть рояль. Мы вам не помешаем?

— Нет, нет.

— Моя фамилия Броневицкая. Сегодня покушаюсь на Кармен.

Прозвучало несколько тактов вступления, и тихое, глубокое контральто ошеломило Таню.

— Пойдём, Светка, поищем стакан воды.

В зрительный зал дали неполный свет. Занавес был закрыт. Очевидно, на сцене шла подготовка к следующему номеру.

— Так-то, братцы, — сказал председатель жюри, — ходили по клубам, снисходительно улыбаясь, присуждали призы и как-то не заметили, что самодеятельность давно совсем не та, что прежде. Даже бит-группы уже не те.

— А как этот дерматолог из Кутаиси тебя спел? — восторгался композитор в кожаной куртке. — Даже не верится, что он ещё экзему лечит… Что у них там? — Композитор кивнул на закрытый занавес.

— Рояль передвигают. Сейчас первая премия — Лидия Броневицкая.

Наконец, раскрылся занавес, и ведущий объявил:

— Ария из оперы Бизе «Кармен». Исполняет неоднократный лауреат всесоюзных и международных конкурсов, победительница на фестивале в Венеции…

В комнате жюри одна из местных ослепительных красавиц угощала Таню минеральной водой.

— Вы напрасно волнуетесь. Лидия Броневицкая почти профессионалка. Это же учитывается. Она небось давно забыла, как младенцев принимают.

— А вы кто по профессии? — спросила девушку Таня.

— Я — стоматолог, — ответила красавица.

— У вас в кресле небось мужики не пищат — стесняются.

— Не пищат, — улыбнувшись, согласилась девушка.

В зале гремели аплодисменты. Это не давали покинуть сцену Лидии Броневицкой. Ей подносили букеты. Вспыхивали блицы фотокорреспондентов.

— По правилам фестиваля, исполнители не бисируют, — пришлось объявить ведущему.

У телекамер операторы развинчивали разъёмы кабелей.

— Всё! Броневицкая у нас в кармане. Можем сматывать удочки.

И тут ведущий объявил:

— Татьяна Ищенко. Город Синегорск.

На сцене появилась Таня с гитарой в руках. Зал затих.

— «Марш милосердия», — объявил ведущий. — Стихи и музыка исполнительницы.

Одна из певиц — членов жюри — прошептала:

— Броневицкой надо было бы кончать, растяпы.

Когда Таня подошла к микрофону, он неожиданно зафонил.

В зале раздался смех. За кулисами Светка кусала пальцы. Лицо Сергея Лаврова исказила мучительная гримаса.

— Ничего, и в Колонном зале бывает, — сказал председатель жюри. — А девчушка симпатичная.

Таня слегка отодвинулась от микрофона, тот притих: но только девушка попыталась снова приблизиться к нему, микрофон зафонил ещё громче.

Таня проделала этот опыт несколько раз, чем совсем доконала зрителей. Зал хохотал неудержимо.

— Бедная девочка! — пожалела Таню знаменитая певица.

Таня увидела, что Сергей с трудом прокладывает себе дорогу к выходу из зала, и совсем пала духом. Но тут к ней подоспел ведущий. Он взял девушку за руку и повёл её к другому микрофону. Таня шла за ведущим послушно, как школьница в первый раз в первый класс.

У другого микрофона Таня недоверчиво повторила свой опыт. Микрофон молчал. Раздались ободрительные аплодисменты и смех. Сергей остановился у двери между двумя аплодирующими девицами.

И тут Таня преобразилась. Она решительно взяла микрофон в руки и перенесла его к самому краю авансцены. Зазвучали маршевые аккорды. Как всегда, у Тани вступление было «развёрнутое». А когда девушка запела, всем почудилось, что мелодия Таниной песни чем-то неуловимо напоминает те полузабытые, что мы слышали от наших отцов и дедов.

После того как Таня спела первый куплет песни, к роялю подсел какой-то бородач в костюме бит-ансамбля. На третьем куплете за ударной установкой уже сидел ещё один малый в таком же костюме. Танина мелодия была несложной, и этим поднаторевшим ребятам с ходу справиться с аккомпанементом не составляло никакого труда. Последние куплеты Таня пела уже в сопровождении ансамбля. Особенно старался трубач. Он-то и выдал под финал эдакий тревожный сигнальчик, от которого всегда щемит сердце у тех, кто пережил войну.

Гром аплодисментов был посильнее, чем тот, которым встречали жюри. Несколько раз Таня выходила на сцену раскланиваться. Попытались закрыть занавес, но в зале раздался грозный ропот, свист, топот ног, и занавес послушно раскрылся.

Теперь зал вместе с жюри аплодировал стоя. И тогда ведущему пришлось, в нарушение правил фестиваля, снова взять Таню за руку и подвести её к микрофону.

— Скорее включайте камеры, она бисировать будет! — закричал один из телеоператоров.

В комнате для жюри председатель сурово сказал:

— Я думаю, всё ясно. Первая премия — Татьяна Ищенко, вторая — Броневицкая, третья — дерматолог из Кутаиси, Габриэлян. Не потому что моя песня. Действительно здорово исполнил. — Председатель был задумчив, даже угрюм. — Голосуем. Татьяна Ищенко — первое место… Единогласно! Броневицкая… Вот ведь какой казус: в Италии — первое, а у нас — второе.

— Там удивлялись, как хорошо поёт акушерка. В Ла Скала её же не пригласили, — вставил композитор в кожаной куртке.

— Верно. Значит, голосуем. Второе место — Броневицкая… Единогласно. Габриэлян — третье место… Единогласно!.. Пошли! — Председатель жюри встал. За ним поднялись остальные. Уже на ходу председатель предложил: — Ансамблям «Ритм» и «Хорошее настроение» — поощрительные призы. У Броневицкой будет инфаркт.

Жюри выстроилось на сцене. Председатель глянул на щит, где были отражены результаты голосования зрителей. Результаты точно совпадали с решением жюри.

— Товарищи! — сказал в микрофон председатель. — Прежде всего жюри отмечает очень высокий уровень музыкальной культуры всех участников сегодняшнего концерта. «Музыка — народная потребность», — утверждал Бетховен. И вы её удовлетворяете. Это совсем не похоже на то, что мы называем хобби, а нечто совсем иное. А что? Об этом следует задуматься нам всем. В том числе и в первую очередь музыкантам-профессионалам.

— Ишь как запел! — тихо сказал знаменитой певице композитор в кожаной куртке.

— Рад вам сообщить, — продолжал председатель, — что решение жюри полностью совпадает с голосованием, которое вы провели здесь, пока мы заседали. Первая премия — Татьяна Ищенко!

Таня появилась на сцене, сопровождаемая бурной овацией.

Последовала процедура вручения диплома и фестивального сувенира.

— Вторая премия — Лидия Броневицкая!

Та же процедура.

Броневицкая держалась с достоинством. Её не хватил инфаркт. Как бы случайно оказавшись поближе к микрофону, она сказала во всеуслышание:

— Танюша, я покушаюсь на вашу песню. — И поцеловала Таню.

— Она покушается! — вполголоса возмутилась знаменитая певица. — Эту песню буду петь я!

— Не потянешь, Галя! — пока гремели аплодисменты, грустно сказал председатель. — Тут ведь главное не в песне…

Всё-таки председатель был хорошим музыкантом и знал толк в своём деле.

С гитарой на ремне Таня шла по закулисному коридору и тащила за руку Светку. Фоторепортёрские блицы преследовали её всю дорогу.

Знаменитые певицы набросились на Таню, когда она вошла в комнату с роялем:

— У вас много песен?

— А ноты есть?

— Клавир или только мелодии?

— Вас кто-нибудь обрабатывал?

— Где вы учились пению?

— Вот, — сказала Таня, вытащив из портфеля, лежавшего на рояле, помятую нотную тетрадку. — Всё, что у меня есть.

Певицы тут же начали бегло проигрывать Танины мелодии, ахать и охать, поправляя друг друга.

— У вас только один экземпляр?

— Как бы переписать?

— Оставьте себе. Я всё наизусть помню.

— Тань! Я спать хочу… — захныкала Светка.

— Сейчас, миленькая, сейчас…

Укрытая пледом, Светка спала на тахте в квартире Сергея Лаврова.

— У тебя хорошо. А главное, тепло. Я в Москве промёрзла, — сказала Таня, поёживаясь в глубоком кресле.

— Сейчас я и тебе плед дам, — сказал Сергей, — а то ты совсем скисла от волнения… Вот так. Плечи, главное. Плечи и спину. Теперь стакан чайку — и всё в порядке.

— Эту лампу я бы на твоём месте в тот угол поставила.

— Непременно. А телевизор куда?

— Телевизор к той стене.

— Умница. Всё так и будет.

— Шторы, на мой вкус, чересчур пёстрые.

— Сменим их к чёртовой бабушке!

На кухне засвистел чайник.

— Я мигом, — сказал Сергей и скрылся.

Таня сильно закашляла. Приложила ладонь ко лбу и безнадёжно махнула рукой.

Появился Сергей с подносом, на котором стояли чашки, чайник, блюдца с печеньем и конфетами.

— Это было изумительно, Таня! Неонила права. У неё безошибочное чутьё. Ты рада?

— На седьмом небе.

— Нет, я серьёзно.

— Серёженька, милый, конечно, рада. Но только мне не верится, что всё это было.

— Я свидетель. И ты знаешь, со мной рядом две девки плакали.

— Наверное, тоже сестрички.

— Слушай, а ведь у тебя температура, — сказал Сергей, пощупав Танин лоб.

— Угу! — сказала Таня, прихлёбывая чай и грея руки о чашку. — Ещё мне не верится, что я в Москве и в твоей квартире.

— Она теперь и твоя. Перед тобой открывается такая дорога! Ты станешь серьёзным композитором. И прекрасной камерной певицей.

— Из медицины не уходят, Серёжа.

— А Броневицкая?

— Она в ней, наверно, и не была.

— Ну хорошо. Ты операционная сестра. А что в перспективе?

— Хорошая операционная сестра.

— Дальше?

— Отличная!

— И всё?

— Ты не имеешь представления, что такое отличная операционная сестра. Ей цены нет. А потом я могу стать хирургом.

— Будь кем хочешь, только выходи за меня замуж.

— Другой разговор. Знаешь, когда я за тебя замуж выйду?

— Когда?

— Когда буду уверена, что ты любишь меня так же, как я тебя.

— А как ты меня любишь?

— Так, что мне всё равно, есть у тебя эта квартира или её нет. Защитил ты диссертацию или работаешь сантехником, как Машин Славик. Если бы я сегодня провалилась, что бы ты делал?

— Утешал тебя.

— Как?

— Сказал бы, что ерунда, что у тебя есть другие достоинства.

— А я бы от этих слов в окно выбросилась. Ты должен был бы мне сказать, что все кретины и не способны понять, как я гениальна. Ведь если бы тебя завалили на защите, я про твоих оппонентов думала бы именно так. А ты, когда микрофон зафонил и все засмеялись, стал пробираться к выходу. Почему? Видела я, Серёженька, видела!

— Я не мог этот смех вынести!

— И хотел оставить меня одну? А если б ты стоял у микрофона, я бы на сцену полезла!

— О чём мы говорим, Таня? Бред какой-то! Давай лучше будем тебя лечить!

— Нет, Серёженька, нет, миленький, нет, мой хороший… Лечиться я буду в Синегорске.

Бывший лётчик-истребитель Анатолий Егорович Карташов в своей московской квартире смотрел телевизор. Его пятилетний внук расхаживал по комнате с пластмассовой игрушечной саблей в руке.

— Выполняя многочисленные просьбы наших зрителей, мы снова включили в нашу программу песню «Марш милосердия». Исполняет автор — Татьяна Ищенко, медицинская сестра из города Синегорска.

Внук бывшего лётчика в это время с криком «ура» вступил в рукопашную с диванной подушкой.

— Тихо, Петя! — прикрикнул на внука Анатолий Егорович.

— Ты что внуку рта не даёшь раскрыть? — вошла в комнату жена Карташова. — Ведь он тебя любить не будет.

— Тихо! — прикрикнул и на жену Анатолий Егорович. — Видишь эту девушку? Она меня спасла в Синегорске.

На экране телевизора Таня Ищенко кивнула ансамблю. Зазвучали маршевые аккорды. И опять Таня долго не вступала.

Под аккомпанемент ансамбля «работала» её виртуозная гитара.

— Знаем мы, как они спасают! Вместо того чтобы с внуком поиграть, он девиц в телевизоре рассматривает. Постыдился бы на старости лет. И ничего в ней особенного. Только что молоденькая.

— Тише!

— Я, когда мне столько же было, получше выглядела… Да посмотри хотя бы на Петеньку! Другие бы на такого внука не нарадовались!

— Тише!

Жена Карташова запричитала:

— Не настоящим отцом был: всё дела, дела, и дед не настоящий. Другие бы на твоём месте…

И вдруг пятилетний Петя крикнул:

— Деда! Бери мою саблю! Руби ей голову!

На миг жена Карташова лишилась речи. А потом зарыдала:

— Вот она, детская благодарность! Я с Петенькой днём и ночью вожусь, и кормлю, и пою, а он, кровожадный, за тебя заступается…

Сергей Лавров тоже смотрел телевизор. Но не у себя дома, а в витрине радиомагазина. Звука не было слышно, и Сергей просто заглядывал Тане в глаза. Шёл крупный снег. Никто, кроме него, не останавливался у витрины.

Таня допела последний куплет своей песни на экране телевизора в маленькой комнате деревянного дома на окраине города. Трубач постарался и при бисировании ещё эффектнее выдал свой щемящий сигнальчик. Загремели аплодисменты. Операторы начали показывать зрительный зал.

— Всё! Выключи, Люся! — послышался хриплый Танин голос. И экран погас.

Девушка лежала в кровати. Её пришли навестить Маша и Люся.

— А кто за меня дежурит?

— Новенькая.

— И как?

— Перемелется — мука будет, — ответила Маша неопределённо.

— Я твою песню всё время пою. Здорово, Таня! Не преувеличиваю, — сказала Люся.

— Светка, покажи им, где что, чаю попьём… Девки, я скоро встану? Надоело.

— А кто лёгкие в последний раз слушал?

— Николай Александрович. Сказал, что уже порядок, но велел ещё полежать. Я сама себе тетрациклин вкалывала. Светка мне ставит банки.

— Неужели научилась?

— А что, я хуже вас? — обиделась Света. — Только один раз маленько обожгла.

Маша предложила:

— А давай я тебе сейчас по-настоящему поставлю!

— Ты к Неониле ходишь? — забеспокоилась Таня.

— Хожу. Говорит — золотые ручки! Сейчас я тебе по одному старинному способу такие банки вкачу! Где спирт?

— Кончился, — сказала Света. — У нас другое есть. — И она вытащила из холодильника начатую бутылку «Столичной».

— Пойдёт, — сказала Маша.

Тем временем Люся уже приготовила всё необходимое для предстоящей процедуры.

— Значит, так. Берёшь в руку сразу четыре, — колдовала Маша, — и одна за другой — хлоп, хлоп, хлоп!

— Ого! — удовлетворённо вздохнула Таня.

— А мне Серёжа Лавров письмо прислал! — объявила во всеуслышание Светка.

— Опять печатными буквами, а про себя пароходик? — спросила Люся, которая была посвящена в тайну затянувшейся переписки.

— Никакими не печатными и никаких пароходиков! — ответила Света. — Он пишет, что не может без нас жить…

1977 г.