Выстрел на окраине [Николай Михайлович Почивалин] (fb2) читать онлайн

Выстрел на окраине

ДЕЛО МАКСИМА ГРЕЧКО

Первая любовь майора Чугаева

Чугаев читал протоколы допросов, расспрашивал сотрудников райотдела, выслушивал ответы — все было, как в обычной командировке, но мысль о том, что он в Заломовске, не покидала его ни на минуту. Вначале она, эта мысль, жила в сознании каким-то вторым планом, не мешая работе; потом, незаметно, исподволь накапливая нетерпение, начала заявлять о себе все требовательнее, и майор уже дважды ловил себя на том, что смотрит в окно. Там, дробясь в квадратах тяжелой бурой, решетки, синело февральское небо.

Приехал Чугаев вчера поздно ночью. С вокзала до гостиницы его довезли в машине; утром так же, в машине, хотя Чугаев и не просил об этом, доставили в райотдел. Так что Заломовска майор еще и не видел.

Прислушиваясь к ровному, очень уж самоуверенному голосу капитана Савина, Чугаев ждал, пока тот кончит, досадуя, что время тянется так медленно: до обеденного перерыва, как и до конца доклада Савина, было далеко...

В двенадцатом часу, обнаружив, что в пачке «Беломора» осталась единственная папироса, Чугаев решительно поднялся из-за стола. Конечно, за папиросами можно было попросить сходить, но нетерпение уже восторжествовало. Эх, товарищи, товарищи, попадите вы в родной город через двадцать лет, в город, где вы родились, выросли, откуда ушли в жизнь и в который, по нелепой случайности, вопреки постоянному стремлению, не могли заглянуть до сих пор, а потом уж судите взрослого дядю за его почти детскую нетерпеливость!

Чугаев вышел на крыльцо и довольно засмеялся: вот он, Заломовск!

Приземистый деревянный городок, с редкими двухэтажными особняками, голыми ветлами по сторонам, неторопливо сбегал уютными улочками к Заломовке. Внизу, по синему льду, носились ребятишки, сверкая на солнце маленькими молниями... Когда-то, лет эдак тридцать пять назад, мотался там и десятилетний Яшка Чугаев. Только подвязывал он к валенкам не коньки, а деревянные колодки с толстыми проволочными «подрезами».

Вот ведь — ни одной тут родной души не осталось, а тревожит! Майор все смотрел и смотрел, не обращая внимания на то, что младшие чины непочтительно поталкивали его — прилипшего к крыльцу штатского гражданина в коричневом пальто и в каракулевом «гоголе» на крупной голове.

Второй день стояла оттепель, и хотя за ней неизбежно должны были прийти морозы и метели — редки и недолги улыбки зимы в середине февраля, — впечатление было такое, что это весна. Раздвинулся и трепетно заголубел горизонт; хрустальные пестики капель радостно наколачивали в синие чашечки выбоин; теплый воздух свеже пахнул арбузной корочкой. Оттепель ввела в заблуждение даже старых рыжих воробьев, и они, уверовав в тепло, с ликующим криком вились под застрехами районного отдела милиции.

Ах, черт возьми, и правда ведь — весна скоро! Чугаев сбежал с крыльца, пошел по деревянному, влажно дымящемуся настилу. Узкие веки майора почти прикрылись, но в щелочках прорезей глаза смотрели остро, пытливо и возбужденно.

Мимо прошла статная дивчина в черной овчинной бекешке и белом, с кистями, вязаном платке, стрельнула от хорошего настроения смешливыми глазами. «Уж не Маруся ли Казанская!» — подумал Чугаев, круто оборачиваясь. Почувствовав на себе пристальный взгляд, девушка тоже оглянулась — снова плутовато стрельнули глаза, — и, простодушно кокетничая, ленивой развалочкой поплыла дальше.

Полные одутловатые щеки Чугаева порозовели. С веселым изумлением, в которое просочилась и капелька горечи, майор упрекнул себя: «Умен, нечего сказать! Этой самой Марусе Казанской теперь, самое малое, лет сорок — узнал!..»

— Яша!.. Яков Васильевич! — окликнули справа.

Чугаеву показалось, что он ослышался. Заступившая дорогу женщина в поношенной котиковой дошке и дымчатом пуховом платке смотрела на него в упор требовательным, беспокоящим взглядом.

— Не узнаешь, да? — с мягкой хрипотцой спросила женщина, и по этой хрипотце, по глазам, в которых, кроме улыбки, угадывался теперь еще и упрек, Чугаев — нет, еще не узнал! — волнуясь, почувствовал что-то очень близкое и дорогое. Чудодейственно отодвинув в сторону и синий февральский полдень, и эту немолодую, с напряженной затянувшейся улыбкой женщину, память выхватила из прошлого незабываемый облик. Нежные очертания слегка выдавшихся скул, упругие пунцовые губы и, по краешкам их, — лукавые мягкие складочки... В ту же секунду, вернувшись к действительности, Чугаев как бы наложил этот вызванный из прошлого облик на лицо стоящей перед ним женщины и почти с отчаянием убедился, что ничего из этого не получилось. Скулы выдались больше, чем нужно, острые морщинки прорезали увядшую кожу; не совпадали с тем свежим пунцовым бантиком и жестковатые губы, а складочки возле них, утратив былое лукавство, несли выражение горечи.

— Даша!

— Узнал, наконец!

В больших карих глазах вспыхнула чудесная улыбка и тут же погасла, но теперь, уже восстановленное прошлым, сходство не исчезло.

— Изменилась ты! — не скрывая изумления и боли, сказал Чугаев, захватив руку в колючей шерстяной варежке.

Не отнимая руки, Даша покачала головой.

— А ты думаешь, ты не изменился? — И с острым интересом оглядела Чугаева. — Ну, как живешь? Счастлив?

— Да как тебе сказать? — не сразу нашелся Чугаев. Ему никогда не приходило в голову определять, счастлив он или нет. — В первый раз ведь живем, в новинку. Не жалуюсь. — Чугаев пожал плечами. — Так оно...

— Не забыл свою поговорку? — засмеялась Даша, стараясь избежать очень уж пристального, словно изучающего его взгляда. — И чего она тебе далась?

— Удобно, — пошутил Чугаев. — Пока ее говоришь — с мыслями соберешься. Особенно хорошо, когда вопросы нелегкие задают, вроде тебя вот. — Черные глаза Чугаева снова оглядели женщину. — А ты как? Работаешь где?

— Работаю в райкоме, инструктором. А живу?.. — Даша теперь уже спокойно встретила взгляд Чугаева, горькие складочки у губ обозначились резче. — Как видишь вот: встретил — не узнал. Постарела сильно, сама чувствую...

— Ну что ты!.. Это я просто так — столько не виделись!

— Зачем ты, я же знаю, — спокойно продолжала Даша. — Мне не повезло. Муж на фронте погиб. Осталась с сыном... Теперь уже большой, после десятилетки техникум кончает...

Даша вздохнула; лицо ее, следуя за движением мысли, неуловимо изменило выражение. Карие глаза, еще минуту назад полные улыбки, потом — горечи, смотрели сейчас озабоченно.

— Я ведь к тебе, Яков Васильевич, по делу. Услышала, что ты приехал, вот и пошла.

— А без дела, значит, нельзя? И Яков Васильевич сразу?

— Катя у нас пропала, — не обратив внимания на шутливый упрек, продолжала Даша. — Вот мне Пазухин, секретарь наш, и посоветовал к тебе сходить.

— Это какая же Катя? — Чугаев был еще полон прошлым и, не придав никакого значения словам о пропаже, заинтересовался только именем.

— Забыл? Сестренка моя.

— Катя... Катя... — Припоминая, Чугаев прищурился, потом засмеялся, поднял на метр от земли руку. — Вспомнил! Вот такая особа с белыми косичками!

— Сказал! — невольно улыбнулась и Даша. — С той поры двадцать лет прошло, повыше нас с тобой была.

— Почему была?

— Говорю тебе — пропала.

— Ну, как пропала?

— Уехала с мужем — и конец. Четыре года ни слуху ни духу. Сколько уж запросов посылала, сюда в милицию заявляла — все без толку.

— К кому здесь обращалась?

— К капитану Савину.

— Знаю. — По лицу Чугаева скользнула недовольная гримаса. — Вот что, Даша, подожди минутку: возьму папирос, и пойдем, расскажешь все по порядку.

— Ладно.

Чугаев добежал до магазина и, пока платил в кассу, получал папиросы и шел назад, заново переживал впечатления взволновавшей его встречи. «Прошла бы мимо — не узнал, очень постарела! Жена куда моложе выглядит... А ведь какая была! Через нее, пожалуй, из Заломовска и уехал... Как бы, интересно, сложилась жизнь, согласись она тогда выйти замуж?..»

Чугаев в самом деле никогда не задумывался, счастливый он человек или нет. Да и времени задумываться над этим не было: работа, работа, работа... Он — начальник уголовного розыска, жена — судья, вечно занятая, с озабоченным суховатым лицом, энергичными жестами и повелительными интонациями в голосе: «Яков, брось папиросу!..» Может быть, особой любви и не было, так — уважение, привычка? В редкие минуты, обычно ночью, перед сном, когда бог весть по какой причине начинаешь перебирать собственную жизнь, вдруг, словно наяву, всплывало из прошлого милое лицо с чуть выдавшимися скулами и блестящими карими глазами. А вот встретил — и не узнал... В-такие редкие минуты, случалось, жалел — может быть, не больше, чем жалеют об ушедшей молодости; но каждый раз, подумав о том, что с другой женой нажил бы и других детей и не было бы у него Ленки, Чугаев поспешно отмахивался от досужих мыслей. Нет, хорошо, что все так, как есть, а не иначе! Семнадцатилетняя красавица-дочь была гордостью и слабостью Чугаева...

— Не долго я? — Чугаев на ходу подхватил Дашу под руку. — Пошли, пошли.

В маленьком кабинетике с зарешеченным окном Чугаев помог Даше раздеться, невольно отметил, что без пальто, в синем шерстяном платье, она выглядела значительно лучше: тело было моложе лица. Чугаев в этом отношении являл собой полную противоположность: лицо изменилось мало, а фигура заметно раздалась. Чугаев снял шапку, Даша ахнула:

— Зачем обрился? Кудрявый какой был!

— Сама, говоришь, стареешь, а другие, думаешь, нет? — засмеялся Чугаев. — Кудри, Даша, около ушей остались, а посредине лысина, с добрую тарелку. Моложусь!

— А что же не в форме?

— Видно, чувствовал, что тебя встречу, — снова пошутил Чугаев. — Помню ведь, как тебе не понравилось, что я милиционером стал.

— Злопамятный ты, Яков Васильевич, — покраснела Даша. — А мне не до шуток... Нет у меня больше сестры!

— Ну вот, сразу и в панику! Выводы будем делать потом. А сейчас давай по порядку.

— Ладно, — послушно согласилась Даша и, вздохнув, начала сдержанно рассказывать: — В войну тут у нас госпиталь был, Катя в нем сестрой работала...

— В каком это году?

— Работала-то она там с сорок второго, а вот про что рассказываю, — так это уже через два года было, в сорок четвертом.

— Так, так, продолжай, — делая быструю пометку в блокноте, кивнул Чугаев.

— Лежал у нее в палате лейтенант один, авиатехник. Фамилия его Гречко, Максим Михалыч... Не знаю уж, как они там познакомились, только начала я замечать: как Катя с дежурства придет, так о нем и рассказывает. Вот, говорит, немолодой уже, а совсем один, семья под бомбежкой в Чернигове погибла — сам-то он с Украины был. А какой, говорит, человек хороший!.. Я сначала значения не придала: Катя, бывало, и раньше про раненых своих рассказывала, близко все к сердцу принимала. А тут, вижу, все о нем да о нем. Потом начал этот Гречко к нам заходить. В госпитале тогда не строго было, а он выздоравливал уже, в руку был ранен... Ну, познакомились. Мне, признаться, сразу не по душе он пришелся. Бывает так: не ляжет сердце к человеку — и конец. Да ведь не во мне дело, а совета в таких случаях не спрашивают. Намекала: мало, мол, знаешь его, старше он тебя намного, и время еще такое — война, кто знает, что с ним завтра будет. Останешься, мол, вот, как я, — горемыкой...

Даша коротко вздохнула.

— Не послушала. Люблю — и все! Что ж тут сделаешь?.. После госпиталя дали ему неделю отпуска, расписались они, потом на фронт проводили. Тогда вот, перед самым отъездом, мы и сфотографировались. Показать?

— Покажи.

Даша вынула из сумочки фотокарточку, молча положила на стол.

Первой слева на простенькой, уже потускневшей фотографии была запечатлена рослая симпатичная девушка в белой кофточке, с ямочками на щеках. Лицо у девушки было простодушно-счастливым, на высокой груди лежали тяжелые светлые косы. Рядом стоял наголо остриженный лейтенант, чуть приметно усмехающийся широко расставленными глазами. На вид ему было лет тридцать, не больше, но продольные складки на большом костистом лбу подсказывали, что, возможно, был он и значительно старше. Офицерские погоны с одним просветом сползли наперед.

Впрочем, все эти детали мало пока занимали майора Чугаева, и если он все-таки отметил их, то просто по привычке, мельком. Симпатичная девушка с ямочками на щеках даже и отдаленно не напоминала десятилетнюю Катю, которую Чугаев когда-то знал; не вызывал, по началу Дашиного рассказа, особого внимания и подстриженный под машинку лейтенант Гречко. Чугаев с гораздо большим интересом задержался на лице самой Даши, стоявшей на фотографии крайней справа. Да, здесь она была похожа на прежнюю Дашу — уже не на молоденькую девушку, но еще и не на эту женщину, что внимательно и терпеливо смотрела сейчас озабоченными и грустными глазами на майора Чугаева.

— Так оно!.. Ну, рассказывай дальше.

Даша хотела забрать карточку, Чугаев придержал.

— Пусть полежит. Проводили вы его, значит, на фронт...

— Да, — кивнула Даша. — Проводили мы его в сентябре, а в сорок пятом, как раз в день Победы, Катя родила. Девочку. Олей назвали... Тут я, по совести сказать, повинилась перед собой: вот, думаю, чуть не отговорила, а может, это ее счастье и есть. Война кончилась, дочь родилась, лейтенант ее жив-здоров. Письма пишет, когда, бывает, денег немного пришлет.

— По аттестату? — уточнил Чугаев.

— Нет, аттестат не высылал, с нас хватало, все не больно хорошо жили, сам-то бы, мол, был цел, и то ладно! — Вспомнив что-то, Даша усмехнулась. — Ну, вот, Катя моя повеселела, начала поговаривать, что уедет с мужем на Украину — писал он вроде, что скоро демобилизуется. Жалко мне тогда, помню, стало: сколько лет ведь так — без отца, без матери, вдвоем. Вроде дочки она мне была... А тут что-то лейтенант замолчал — месяц письма нету, второй. Это уж сорок шестой шел, весна — с Японией воевать кончили, о похоронах и думать забыли. Что-то не так, выходит. Написала Катя в часть одно письмо, другое — молчат. Я писала — тоже молчат. Потом уж, когда в Москву написали, ответили: часть эта, в которой он служил, давно расформирована. Гречко демобилизован. Спасибо, внимательные люди попались: посоветовали обратиться в Управление гражданского воздушного флота. В общем, чтоб время не тянуть, скажу тебе: нашли. Служит в Ташкенте, на аэродроме...

— Так оно! — понимающе кивнул Чугаев, давно уже начавший догадываться, что перед ним развертывается обычная гнусненькая история опытного неплательщика алиментов.

— Да, так вот, — подтвердила Даша. — Сестренка поначалу, конечно, не верила: ошибка, мол, недоразумение, а потом убедилась. Он, правда, и тут не сразу ответил. Когда Катя к начальнику аэропорта обратилась, вот тогда он письмо и прислал. Да уж лучше бы не писал — читать стыдно было!

— А что?

— Да что в таких случаях пишут? Мне иногда и теперь приходится в райкоме такими делами заниматься. Позор! Судила бы я таких по самым строгим законам, без жалости: не ломай жизнь людям! — На щеках Даши выступил гневный румянец. — Так, не письмо — лепет какой-то, не разберешь, где правда, где ложь. Пишет, попал в Ашхабаде под землетрясение, ранен, чуть не при смерти был. Выходила его какая-то женщина, и вот он за это в благодарность у нее и остался. Клятву, слышь, ей дал! И слова-то все жалкие такие: прости, дороги наши разошлись, а в конце просит дочку поцеловать...

Переживая давние события, Даша разволновалась, концом пухового платка вытерла губы.

— Про дочку вспомнил!.. Ну, Катя, конечно, в слезы, а потом как отрезала: не надо нам такого отца, проживу! Поспорили мы с ней тогда здорово: я говорю — подавай в суд, а она ни в какую. Гордая. Не надо мне от такого ничего, и все тут! Я уж ее и так и эдак уговаривала: вот так, мол, подлецов и плодят — одна спустит, другая, — люди-то совесть и теряют. Да и потом, говорю, с чего это отказываться: не тебе, не мне — ребенку своему должен! Уговорила, в общем... Ну, присудили ему алименты. Три раза переводы пришли, потом опять нет. Катя опять на дыбы — не буду искать! А я опять заставила. Подали розыск. И что бы ты думал: перелетел он из Ташкента в Алма-Ату. Только там его нашли, два раза деньги взыскали — в Свердловск удрал. Так вот до пятьдесят первого года и петлял, как заяц!..

Дверь открылась, вошедший в кабинет упитанный человек в хорошо пригнанном форменном кителе уверенно, только для порядка, осведомился:

— Разрешите, товарищ майор?

И, не дожидаясь ответа, кивнул умолкнувшей женщине:

— Привет, Дарья Анисимовна! Наверное, рассказываете о своем деле? Ответа пока на мой запрос нет.

— Давайте, товарищ Савин, попозже, — сдержанно сказал Чугаев. — Я позвоню.

Капитан удивленно двинул крупными плечами, вышел.

— Продолжай, Даша.

— Я уж, наверно, заговорила тебя. Может, сейчас некогда?

— Ничего, давай уж до конца.

— Конец скоро, — вздохнула Даша. — Петлял, говорю, петлял, как заяц, а в пятьдесят первом году объявился. Сам приехал.

— В Заломовск?

— Да, сюда... А тут к этому времени в Катиной судьбе изменение намечалось. Чего же — молодая еще, двадцать пять ей тогда было. В бобылки с этих лет грешно записываться. Она в ту пору в больнице работала — госпиталь закрыли. Познакомилась с механиком из МТС, хороший такой парень. И то, что у Кати дочка, — не останавливало, с дочкой брал. Неделю бы еще — и свадьбу сыграли б, а тут он, Гречко этот самый, и заявись. Прости, мол, ошибся, не могу без дочки, без тебя. Опять всякие жалкие слова — мне-то со стороны видно, чувствую это, а Катя словно помешалась. Плачет! И он, Максим, с мокрыми глазами ходит, от дочки ни на шаг. Ну, и малышка: папа, папа! Шестой годик шел, понимала!.. Поплакала моя Катя, сбегала к Алексею, это жених ее, попрощалась. Не могу, говорит, дочку лишать отца, какой ни есть, а отец!.. Начали они собираться в отъезд, опять его перевели, в Иркутск теперь. Да торопит: быстрей, быстрей! Как раз в декабре это было. Холода, помню, стояли, да и ехать не куда-нибудь, а в Сибирь, в зиму. Сам он в Иркутске еще не был, с квартирой ничего не известно, я и посоветовала: Олю, говорю, оставьте. Поезжайте, устраивайтесь, а как все наладится, так за дочкой и приедете. Да и вещей сколько набрали — куда сейчас с ребенком! По правде сказать, жаль мне было девочку отдавать. Привыкла, на руках у меня и выросла, свой-то уж большой был мальчишка. А эта такая ласковая. Пусть, думаю, пока они там обживаются да устраиваются, у меня побудет... Ну, уговорила. Тут я незадолго три тысячи по займу выиграла, дала их Кате — пальто велела собрать, у нее старое было. Вот так. Проводила, все будто честь по чести, на вокзале только Катя плакать начала. То меня целует, то дочку, а сама плачет!..

Волнуясь, Даша сняла платок и тут же снова накинула его на плечи.

— Уехали они, значит, в декабре, под Новый год, а пятнадцатого января Максим за дочкой приехал.

— Один?

— Один. Привез от Кати письмо, так, из тетрадочки вырвано, несколько строчек. Пишет: Даша, собери Оленьку, одень потеплей... Прочитала я, помню, и сомнение какое-то взяло. Почерк ее, а чего-то не так. Пятна еще на бумаге, как от воды. Плакала, что ли, спрашиваю? Максим рассердился: что за глупости! В планшетку, говорит, снег, наверно, попал. Успокаивает: пока, говорит, на частной квартире, но обещают казенную, Кате в аэропорту работу дают — в общем, все в порядке. Я-то думала, хоть переночует ночь, а он торопится. Трое суток, говорит, только отпуска дали. Прямо с ночным поездом до Москвы, а там на самолет и — до Иркутска... Начала я собирать, два чемодана получилось, а он сердится: куда столько? Отбирает что только поновее. Игрушки начала класть — тоже не велит: своих, говорит, накупим. Потом, как собирались, еще один раз поссорились. Хотела я Олю в новую шубку одеть, только что летом цигейковую ей купили, хорошенькая такая, очень уж ей к лицу, а он по-своему решил: положи, говорит, в чемодан, пусть в старой едет, чего по вагонам тереть. И тут послушалась, по его сделала!..

— Письмо Кати сохранилось? — поинтересовался Чугаев.

— То-то и беда, что нет. Понимаешь, как странно получилось. Пришла я с вокзала, часа так в два ночи, легла, а уснуть не могу. Оленьку все жалко было, а тут она еще спать хотела, капризничала — ночь ведь. Потом встала, хотела еще раз письмо прочитать, а его нет.

— У кого оно было?

— Как прочитала, на комод положила. Так и лежало там. А тут смотрю — нет. Сначала думала, со сборами сама куда и задевала, а теперь вот и капли не сомневаюсь: он взял!..

— Так, а дальше? — с возросшим интересом спросил Чугаев.

— Дальше? — голос у Даши дрогнул. — Дальше ничего не было. Почти пять лет прошло — и ни одного письма.

— Да ты сама-то не писала разве? — спросил Чугаев, слегка постукивая карандашом по столу.

Даша с упреком посмотрела на Чугаева.

— Как же не писала! Сначала ждала адреса. Максим говорил, квартиру дают, обещал сообщить. Потом пришла от него открытка: доехали, мол, хорошо, не тревожься, приветы от Кати и Оли передавал. И замолчали. Ждала-ждала, раз написала, другой — молчат. Сначала, по глупости, подумала — обиделись на что. Потом, знаешь как — завертелась, свои хлопоты, работа. Под Новый год дала телеграмму — не ответили. Тут уж я немного рассерчала: не хотите, мол, — не надо! Еще так год прошел. Потом болела я долго, в больнице лежала, на курорт ездила...

— А что такое?

— Да так, с сердцем плохо было... Тут сын подрос, с ним беспокойство. Знаешь ведь, как в жизни — крутишься, месяц за месяцем и летит. В позапрошлом году, как немножко в себя пришла, не выдержала, написала в Иркутский аэропорт. Ответили: техник Гречко не работает с пятьдесят первого года, настоящий адрес неизвестен. Тут еще больше обида взяла: вот, мол, даже адреса не сообщили! А в прошлом году, в сентябре, Леня — это сын мой — видел Гречко...

— Где? — живо спросил Чугаев.

— В Витебске. Он строительный техникум кончает, на практику туда ездил. А вернулся, говорит: знаешь, мама, я дядю Максима видел. Случайно встретил, на почте. Торопился, говорит, на самолет. Леня сказал ему: мы, мол, обижаемся, что не пишете. Он вроде еще удивился: Катя, говорит, писала вам недавно, не знаю, почему не получили. Живем, говорит, хорошо, Катя работает, Оля в школу ходит...

— Ну, так чего ж ты затревожилась? — Испытывая чувство облегчения, Чугаев размял папиросу, вынул спичку. — На письма твоя сестра ленивая, вся беда в этом.

— Если б только в этом!

— А что еще? — Чугаев улыбнулся, зажег спичку.

— Оля с января у меня живет. В детдоме недавно нашли...

Чугаев позабыл о спичке, замотал обожженными пальцами и сердито крикнул заглянувшему в дверь капитану Савину:

— Занят!

Даша тихо плакала.

Оля находит тетку

Задачка не получалась.

Минуту-другую девочка покусывала кончик ручки, задумчиво глядя поверх тетрадки серыми, широко расставленными глазами, потом решительно перечеркнула столбик цифр. Ага, вот так, кажется!..

Но решить задачу она не успела.

Дверь в комнату распахнулась, худенькая девушка в коричневом форменном платье и черном фартуке подскочила к подружке, звонко чмокнула ее в пухлую щеку.

— Оленька, моя мама нашлась!

Глаза Шуры Звонковой сияли, на смуглых щеках пламенел румянец.

Оля машинально вытерла мокрую щеку, удивленно спросила:

— Какая мама?

— Моя! Понимаешь — моя мама! — ликовала Шура, размахивая телеграфным бланком. — Вот! Сергей Сергеевич сейчас получил. «Целую свою доченьку, свою звездочку. Выезжаю десятого. Мама». Завтра здесь будет! Ой, Оленька!..

Десятилетняя Оля молча, без улыбки, смотрела на раскрасневшуюся подружку, ее серые пристальные глаза отражали какую-то непривычно-напряженную работу мысли и памяти.

— А у меня тоже мама была, — негромко, словно про себя, сказала девочка.

— Надо искать, Оленька, искать! — горячо говорила Шура. — Я всегда знала, что мама меня найдет! Хотя никто не верил! И ты найдешь!

Шура находилась в том щедро-счастливом настроении, когда хочется, чтобы счастливыми были и все вокруг. В детском доме старшие воспитанницы по установившейся традиции шефствовали над младшими, но за последние полгода шестнадцатилетняя Шура Звонкова привязалась к Оле больше, чем того требовало такое шефство. Полная счастливого восторга, Шура была готова немедленно что-то делать, чтобы радостью засветилось и задумчивое личико ее подружки.

— Вот! Ты раньше где жила?

Шумная радость старшей подружки как-то странно подействовала на девочку. В ее маленькой душе что-то сдвинулось, что-то смутное и беспокойное поднялось, но что это — она не понимала и сама. Пока все эти неясные чувства вылились у нее в одно определенное — удивление.

— Раньше? Не знаю.

— А что у тебя в документах написано?

— В каких?

— На каждого, кто живет в детдоме, есть документ, — с убежденностью старшей пояснила Шура. — Там должно быть написано, откуда ты, чья. — И молниеносно решила: — Идем к Сергею Сергеевичу!

Шура потянула за руку смущенную такой быстротой Олю из комнаты. Через секунду легкие каблучки, одни — частые, стремительные, другие — помедленнее, словно упирающиеся, простучали вниз по лестнице и разом смолкли у двери с табличкой «Директор». Звонкова проворно оправила фартук, с решительностью человека, которому сегодня все дозволено, смело постучала.

— Да, да, — глуховато донеслось из-за дверей.

Девочки очутились в небольшом кабинете, увешанном вышивками и рисунками. Сидящий за письменным столом седоусый человек в защитном костюме отодвинул в сторону счеты, взглянул на воспитанниц добродушными, в мелких морщинках, глазами.

— Сияешь, Шуренок? И не жалко от нас уезжать?

— Ой, что вы, Сергей Сергеевич, еще как жалко! — вырвалось у Шуры. Сказано это было с такой искренностью, что на глазах у девушки выступили слезинки. Впрочем, радость была сильнее всех иных чувств, слезы тут же высохли. Звонкова засмеялась и, спохватившись, выдвинула Олю. — Сергей Сергеевич, я вот насчет Оли Глечко.

— А что с Олей? Оля, я вижу, жива-здорова. — Морщинки у глаз директора, словно лучики, сошлись опять. — Уроки еще не выучила — это тоже вижу. Правда, Оля?

— Сергей Сергеевич, посмотрите ее документы. Может, и у нее мама найдется!

— Вот оно что! — Мелкие добрые морщинки отпрянули от глаз, унося улыбку; ставшие строгими голубые глаза пожилого человека быстро и пытливо оглядели напряженно молчавшую Олю Глечко, с явной укоризной задержались на Звонковой. — Нарушаешь ты наш уговор, Шуренок!

Шура покраснела: час тому назад Сергей Сергеевич действительно просил ее не беспокоить ребятишек рассказами о матери.

Директор поднялся из-за стола и, припадая на левую ногу, подошел к канцелярскому шкафу.

— Ну, ладно, раз пришли — давайте поглядим, — скрывая неудовольствие, добродушно бурчал он.

Стараясь восстановить напрасно смущенное душевное равновесие девочки, директор шутил, перебирая личные дела воспитанников, и пытался припомнить, что он знал о прошлом Оли Глечко. Кажется — ничего. В этом детдоме Сергей Сергеевич директорствовал первый год и, естественно, не мог сразу запомнить биографии своих ста тридцати подопечных, какими бы коротенькими они ни были. Крохотным оказалось и «личное дело» Оли Глечко — оно уместилось в обычном почтовом конверте.

Заметив напряженный взгляд девочки, директор поспешно запустил пальцы в конверт, сел за стол.

— Ну, вот и твои документы...

В конверте оказалась справка с наклеенной фотокарточкой пятилетней Оли и направление областного детского распределителя.

— Так: фамилия твоя Глечко — правильно, выходит; маму твою звали Катей, отца — Максимом...

— Катя... — как эхо, прозвучал тихий ломкий голос девочки. Маленькая ее память трещала под напором немыслимо далеких, неясных и тревожных видений — ничего определенного они не воссоздавали, но причиняли почти физически ощущаемую боль: сердчишко колотилось сильно и часто.

— Жила ты раньше в Заломовске, — продолжал меж тем директор и, пораженный, ахнул: — Ах, шут возьми — в нашей области, восемьдесят километров! Погоди, погоди!..

Сергей Сергеевич торопливо просмотрел направление распределителя — там ясно было сказано, что в Заломовске родителей девочки не обнаружено, — и разочарованно крякнул.

Из замешательства директора вывел звонок.

— А ну, бегом обедать!

Стараясь не смотреть на разочарованную Олю Глечко, Сергей Сергеевич сунул конверт в ящик письменного стола, подвинул к себе счеты...

Девочки, грустно опустив головы, вышли.

На следующий день в детском доме произошло два события. Отличница 3-го класса «А» Оля Глечко получила двойку по арифметике. Когда она, уткнувшись в подушку, горько всхлипывала на своей кровати, приехала мать Шуры Звонковой. Первое событие, не такое уж значительное, потрясло только Олю Глечко; второе, необычное и редкое, взбудоражило весь детский дом.

Полная женщина в форменном платье железнодорожницы, ни на шаг не отпуская от себя Шуру, ходила вслед за прихрамывающим Сергеем Сергеевичем, смотрела на всех ничего не видящими мокрыми лучистыми глазами. Порываясь приласкать каждого, кто попадался ей на пути, старшая Звонкова снова и снова рассказывала о том, как она в войну потеряла дочь и теперь нашла ее. Шура, смеясь, напоминала, что она уже говорила об этом. Мать счастливо и растерянно махала рукой...

В детдоме царило праздничное оживление; вечером должен был состояться концерт, но в это оживление невольно врывались и грустные нотки. Нет-нет да и вздыхал кто-нибудь из старших воспитанников, знающих, что ему-то уж нечего надеяться на встречу с родными. Один из малышей, недавно оставшийся без матери, с ревом забился в свою комнату. В довершение ко всему расстроилась и сама виновница переполоха. Шура попыталась вывести из спальни безутешно плакавшую Олю, но девочка заплакала еще горше, начала сопротивляться, колотить ногами — у нее сделался нервный припадок.

Звонковы уехали, в детском доме внешне снова воцарились спокойствие и порядок, но директор и воспитатели понимали, что недавние события надолго потревожили умы и души воспитанников. Резко увеличился спрос на конверты и бумагу — с ведома, а чаще всего тайком, детишки, полные неистребимой веры в чудо, слали письма по самым фантастическим адресам. Излечить эту травму могли только время и забота.

Под особым наблюдением оказалась Оля Глечко.

Двоек у нее больше не было, училась она по-прежнему хорошо, но девочка стала скрытной, беспокойной и однажды ночью основательно перепугала дежурную воспитательницу.

Позевывая, воспитательница проходила по коридору, как вдруг до ее слуха донеслось какое-то бормотание. Недоумевая, женщина заглянула в спальню девочек и вздрогнула. Залитая голубоватым лунным светом Оля в ночной рубашке сидела на кровати и тихонько, зовуще повторяла:

— Мама... мама.

Воспитательница включила свет, подбежала. Девочка уткнулась ей в грудь и, сонная, затихая, всхлипнула.

Выслушивая подобные сообщения, директор хмурился и, досадуя на Шуру Звонкову, на собственную поспешность, с которой он отнесся к просьбе показать документы, с еще большим нетерпением ждал ответа на свое письмо.

В войну Сергей Сергеевич лишился семьи — жены и сына, и после этого, человек и без того добрый и отзывчивый, он не мог спокойно относиться ко всему, что касалось детей. Немногочисленные документы Оли Глечко никаких сомнений не оставляли, но сразу же после памятного визита девочек Сергей Сергеевич на всякий случай обратился в Заломовскую милицию.

Ответ пришел через полмесяца — коротенькая бумажка, извещавшая о том, что за десять последних лет заявлений о пропаже детей в райотдел милиции не поступало и что согласно данным паспортного стола жителей с фамилией Глечко в городе не значилось ни раньше, ни теперь, на ноябрь 1955 года. Бумажка была заверена аккуратной, четкой подписью капитана милиции О. Савина.

Сергей Сергеевич помрачнел, решил было сам отправиться в Заломовск, но заболел завуч. От поездки пришлось отказаться, и, поразмыслив, директор обратился с подробным письмом в Заломовский райком партии. Он верил, что в райкоме отнесутся к такому письму с необходимым вниманием и заставят милицию продолжить поиски. Сергея Сергеевича не оставляла мысль о том, что возможны всякие недоразумения и случайности.

Обращение в райком вызвало неожиданный по быстроте и форме результат.

Письмо было послано накануне нового, 1956 года, а в первых числах января в кабинет директора детдома вошла немолодая женщина в потертой котиковой дошке и в заиндевевшем от мороза пуховом платке.

— Я инструктор Заломовского райкома Уразова, — назвалась она еще в дверях. — Приехала по поводу вашего письма...

— Очень рад, — поднялся директор.

— Скажите, у вас есть карточка этой девочки? — взволнованно спросила Уразова.

— И карточка есть, и сам оригинал тут, — пошутил Сергей Сергеевич. — На выбор.

— Покажите карточку!

Сергей Сергеевич наконец заметил, что женщина взволнована, и, не понимая еще почему, достал конверт.

— Пожалуйста. Здесь она, правда, маленькая. А побольше — в зале, на Доске почета. Она у нас отличница...

Не слушая, Уразова нетерпеливо взяла справку с наклеенной фотографией пятилетней Оли, взглянула, сдавленным голосом сказала:

— Она!

Женщина опустилась на стул, ее раскрасневшееся от мороза лицо побледнело.

— Дочь?! — радостно дернулся в своем кресле директор.

— Что?.. Нет, племянница. Дочка моей сестры!

Уразовой стало жарко; обрывая петли, она расстегнула доху.

— Как она к вам попала? Давно она здесь?..

— Да вот в этой справке написано. С декабря...

Уразова уже не слушала. Прижав левую руку к часто вздымающейся груди, она читала; маленький квадратный листок в ее правой руке дрожал.

Справка за № 1238 была выдана детской комнатой отделения милиции Курского вокзала города Москвы.

Деловитым, лаконичным языком в ней сообщалось, что девочка была найдена 12 декабря 1951 года спящей у билетных касс Курского вокзала. Вещей у нее не было, заявлений о ее пропаже не поступало. Имя и фамилия девочки, возраст, имена родителей и место жительства записаны с ее слов.

С наклеенной фотокарточки на Уразову смотрели испуганные глазенки племянницы. Беличий воротничок старого пальтишка был почему-то поднят...

— Подлец! — Уразова побледнела. — Родную дочь бросить!

— Вы успокойтесь, успокойтесь, — засуетился Сергей Сергеевич, наливая в стакан воды. — Что случилось? Кто ее бросил?

Позванивая зубами о край стакана, Уразова взволнованно и поначалу бессвязно начала рассказывать. Добрейший Сергей Сергеевич крякал, возмущенно топорщил прокуренные седые усы.

— Почему же все-таки — Глечко? — немного успокоившись, спросила Уразова. Вопрос этот, занимавший ее всю дорогу, пробился даже сквозь сумятицу чувств, поднявшуюся в душе женщины.

Впервые за последний час хмурое лицо Сергея Сергеевича обмякло в мудрой стариковской усмешке.

— А я, Дарья Анисимовна, сразу понял, как только вы его фамилию назвали. Говорите, Оле и пяти тогда еще не было? А ребятишки в этом возрасте вместо «р» часто «л» выговаривают. Вот вместо Гречко Глечко и появилась...

Через полчаса в кабинет директора вызвали Олю.

Девочка поздоровалась, мельком взглянула на сидящую в стороне незнакомую женщину с покрасневшими, заплаканными глазами и выжидающе остановилась. Уразова, до боли сцепив руки, разглядывала аккуратно одетую девочку с льняными, как у матери, косичками.

— Садись, Оля, — бодро сказал Сергей Сергеевич. — Ну, как у тебя сегодня с арифметикой?

— Спрашивали. Пять поставили.

— О, молодец, молодец!

Сергей Сергеевич неловко вертел в руках какую-то фотокарточку и, наконец, решившись, протянул девочке.

— Ну-ка вот, посмотри!

Оля недоуменно посмотрела — на карточке была изображена маленькая девочка в трусиках, рядом с ней стояла белая собачонка. Оля хотела спросить, зачем ей это показывают, взглянула снова, быстрее и заинтересованнее, в ее глазах что-то мелькнуло, настойчиво забилось, и вот уже они засияли осмысленно и изумленно.

— Белка!

— А это кто? — показал Сергей Сергеевич на девочку. Голос у него внезапно сорвался.

Уразова, не шевелясь, сидела в углу, кусала прыгающие губы.

— Я! — как хорошо выученный урок, ответила Оля.

Директор взял другую фотографию и молча показал обкуренным желтым пальцем на девушку в белой кофточке, с ямочками на щеках.

Веселые, изумленные искорки, еще секунду назад прыгавшие в серых глазах девочки, погасли, заполняемые какой-то недетской обидой, свежие щеки начали медленно покрываться бледностью.

— Мама...

Желтый длинный палец, не давая передышки, передвинулся — потрясенный взгляд девочки послушно, словно за магнитом, последовал за ним.

— Папа...

Память тяжело, безжалостно рушила забытье, возвращала прошлое, заставляла маленькое сердце стучать сильно и больно.

— А это?

От напряжения в глазах девочки выступили слезинки, и сквозь их горячий туман третье лицо на фотографии — скуластое и доброе — показалось самым родным.

— Тетя Даша!

По-крестьянски вытирая мокрые щеки тыльной стороной ладони, шмыгая носом, Уразова подалась вперед.

— Оленька, а ты меня не узнаешь?

Девочка оглянулась, серые, уже высохшие глаза секунду-другую смотрели на Уразову пытливо и недоуменно, потом засветились.

— Тетя Даша!

Уразова прижала к себе теплое тельце, смеясь и плача, приговаривала:

— Оленька! Золотце мое!.. Вот и увиделись!.. Поедем домой... И Белка тебя ждет!..

Припадая на больную ногу сильнее, чем обычно, Сергей Сергеевич, взволнованно улыбаясь, прошелся по кабинету и вздрогнул. В тишине, нарушаемой только всхлипыванием Уразовой, голос девочки прозвучал просветленно и радостно:

— Тетя Даша, а мама дома?

Адрес становится известным

Удивительное дело: с этим высоким сутулящимся капитаном, час назад явившимся в райком, Уразова чувствовала себя проще и спокойнее, чем с хорошо знакомым Чугаевым, Видимо, при разговоре с Чугаевым невольно примешивалось прошлое, каким бы далеким оно теперь ни было. Внимательный он — два дня только, как уехал, а вот уже специально прислал человека. Обещал еще: такого, говорил, пришлю, что из-под земли разыщет. Интересно, этот самый или нет? Очень уж деликатный, молчаливый, трудно, верно, ему на такой беспокойной работе...

— Раздевайтесь, проходите, — приглашала Дарья Анисимовна. — Замерзли? Больно уж вы легко одеты. Вам бы под шинель жилет надевать, не бережет вас хозяйка.

Овдовевший год тому назад капитан Бухалов смущенно кашлянул.

— Ничего, привык, — глуховатым голосом отозвался он, стараясь понезаметнее повесить шинель прямо за воротник: вешалка оказалась оторванной, недоглядел вчера.

— Опять завернуло, два дня только оттепель и постояла, — провожая гостя в комнату, говорила Уразова. — Присаживайтесь, отогревайтесь. Вот свежие газеты, альбом, если интересуетесь. Там и фотографии эти есть. А я сейчас...

— А где ваша племянница?

— Оля-то? Она у меня во вторую смену, в школе. Вы садитесь, садитесь.

Тихонько постукивая под столом задубевшими на морозе сапогами, Бухалов неторопливо перекладывал тяжелые картонные страницы альбома, безошибочно задерживал взгляд на фотографиях Екатерины Уразовой, Оли и Максима Гречко. Впрочем, Максим Гречко был изображен только на одной, общей, фотографии. Больше всего было карточек Кати, видимо, большой любительницы фотографироваться. Простодушное открытое лицо с ямочками на щеках... На многочисленных карточках с возрастом менялось только выражение глаз да округлее, женственнее становились очертания.

В окне, подернутом тонким морозным узором, синели ранние сумерки. За ссутулившейся спиной капитана, неслышно ступая мягкими валенками, ходила хозяйка. Стукнули о пол дрова, затрещала сдираемая с поленьев береста, горласто загудел в печке огонь.

Уразова включила свет, положила на этажерку катушку с иголкой, подсела к столу.

— Вот я и управилась.

— Да, да, — несколько растерянно кивнул Бухалов и, словно одним взмахом рыжеватых ресниц отогнав нахлынувшие мысли, приступил к делу. — Скажите, как девочка себя чувствует?

— Да так, ничего... Не нравится мне только — серьезная очень. Маленькая такой хохотушкой была, а сейчас куда что делось. Вчера вот говорит: тетя Даша, я понимаю, что мамы нет. А могилку ее найдут?.. — Женщина сухо хрустнула пальцами. — Забудется, повеселеет немного, а потом опять задумается. Учится, правда, хорошо...

— Ничего она вам такого не рассказывала, что могло бы нам помочь?

Уразова задумчиво покачала головой.

— Нет. Сейчас-то я вообще стараюсь отвлечь, чтоб не думалось. А когда только привезла, сама все вспомнить хотела.

— А что вспомнила?

— Помню, говорит, что ехали — с отцом это, — потом где-то сидели, народу много было. А потом, говорит, какой-то дядя отвел в большую комнату, игрушки дали. А дальше опять ничего не помнит. Да и где там — малышка... Вы с ней говорить будете?

— Нет-нет, зачем же!

— Вот за это спасибо вам! — с облегчением вздохнула Уразова. — Не хочется лишний раз тревожить.

— Конечно, конечно! — Бухалов отодвинул альбом в сторону, прямо посмотрел на Уразову. — Ну, что же, Дарья Анисимовна. Как вы сами понимаете, сделать мы пока еще ничего не успели. Послали запросы, будем ждать.

— Его, пожалуй, найдете...

Уразова не договорила. Бухалов понял, что́ она имеет в виду, промолчал. Да и что он мог сказать? Легкодумно бросать бодрые, неисполнимые обещания или говорить банальные, ничего не значащие пустые слова было не в манере капитана. Сказать, что и он не верит в счастливый исход, Бухалов не имел права. Тем более, что вопросы, которые он должен был задать сейчас, недвусмысленно допускали возможность самого вероятного исхода этой тяжелой истории.

— Да... — Бухалов побарабанил по столу длинными, обросшими рыжими волосками пальцами, потрогал золоченый срез альбома. — Дарья Анисимовна, вот что я вас попрошу... Вы понимаете, возможно всякое... Припомните, были ли у вашей сестры какие-нибудь особые приметы? Характерные... Это — если вдруг понадобится... для опознания.

Одно дело — самому предполагать все самое худшее в тайной, до последнего живущей надежде на случай; другое — когда такие худшие предположения высказывает человек, с которым связана эта последняя надежда, да еще с добавлением страшных разъяснений!

Уразова побледнела.

— Характерные?.. Да нет, ничего такого не было... Молодая, здоровая... Хотя, вот: пониже правого уха — родинка. С горошину. И у Оли еще на этом месте родинка. — Губы Уразовой покривились. — По приметам, говорят, к счастью...

Бухалов снова заинтересовался альбомом, раздумывая меж тем, стоит ли объяснять взволнованной женщине некоторые преждевременные подробности. Например, то, что ввиду возможной давности совершения преступления, труп (если, конечно, он был) мог давно разложиться и такие приметы, как родинка, практически не имели значения...

Бухалов спросил, во что Катя была одета в день отъезда.

Уразоварассказала.

— Еще один вопрос, Дарья Анисимовна.

— Да, пожалуйста.

— Вы только не удивляйтесь. Нам приходится предусматривать самые возможные варианты... если даже некоторые из них кажутся и нелепыми. Вы не допускаете, что Гречко мог оставить ребенка по сговору с женой?

— С Катей? Да что вы!..

В глазах женщины было написано такое изумление, негодование, что Бухалов внутренне подосадовал на майора Чугаева, педантично настоявшего на разработке и такой версии.

— Почему вы думаете, что нет?

— Да вы что! — снова возмутилась Уразова. — Не может этого быть!

«Правильно — не может!» — подмывало сказать и Бухалова, но вместо этого он рассудительно спросил:

— А пообоснованней?

— Это уж как хотите: обоснованно или необоснованно, а тут и говорить нечего! — В голосе Уразовой звучала обида. — Да разве мать — вы подумайте: мать! — на такое пойдет?! Она и поехала с ним ради дочки, чтобы у нее отец был. Разве сам-то он ей нужен был? Дрянь такая!..

— Вот это уже нечто существенное.

— Еще бы не существенно! Не заявись он тогда — жила бы Катя сейчас с Алексеем. Человек-то ведь какой! И Оля бы давно за отца считала!..

— Чугаев мне рассказывал, — подтвердил Бухалов.

— Я ведь прошлый раз Якову Васильевичу не все сказала. Потом уж вспомнила.

— А что такое?

— Письмо он раз с дороги прислал. Наверно, здесь, в Заломовске, с поезда и бросил.

— Сохранилось?

— Да, стала как-то перебирать все, смотрю — письмо. Сейчас покажу.

Уразова достала с этажерки помятый конверт, подала Бухалову.

Штемпель на конверте действительно был местный, отчетливо можно было прочесть дату: 13 мая 1947 года. На страничке, вырванной из блокнота, карандашом было написано:

«Катя, здравствуй!

Пишу с дороги, сейчас проедем Заломовск, и брошу письмо. Еду с одним капитаном в командировку. Остановиться не могу. Скоро обещают освободить, тогда приеду за вами. Обо мне не беспокойся. Поцелуй за меня Оленьку.

Твой Максим».

Почерк был торопливый, ломаный — похоже, что человек писал на ходу, наспех.

— Вот какой занятой! — кивнула Уразова. — С поезда до поезда остановиться не мог!

— Вы мне разрешите взять письмо?

— Берите, конечно.

— Ну, что же, Дарья Анисимовна, — поднялся Бухалов. — Спасибо за помощь.

Уразова проворно встала.

— Может, чаю попьете? Вы же есть, наверно, хотите?

— Нет-нет, спасибо, — энергично запротестовал капитан. — Мне еще кое-куда зайти надо. Да, вот еще что, Дарья Анисимович: если понадобится, вы сможете к нам приехать?

— Конечно.

— Ну, и отлично.

Бухалов надел шапку, протянул руку за шинелью и смущенно покраснел: оборванная вешалка была пришита и прочно держала синюю, с красной окантовкой, шинель на крючке.

— Зря от чаю отказываетесь, — улыбалась Уразова.

— Спасибо вам! — вложив в благодарность двойной смысл, кивнул Бухалов.

Хлопнула дверь, в теплую комнату вплыло белое холодное облачко.

 

Полковник стоял с Бухаловым у окна и, короткими кивками отвечая на приветствия входящих офицеров, укоризненно говорил:

— Вы, Сергей Петрович, могли бы и не приходить. С Лебедем вопрос решен. Я же вам вчера еще сказал.

Бухалов огорченно махнул рукой.

— Как это все не вовремя!

— А разве болезнь когда-нибудь вовремя? — Глаза полковника заголубели и тут же, пригасив улыбку, озабоченно остановились на осунувшемся лице капитана. — Температура как?

— Держится, — коротко вздохнул Бухалов.

— Кто лечит?

— Мартынцева.

— Знаю, хороший врач. Сашку моего лечила. Да, Сергей Петрович, может, что нужно? Машину, еще что... С деньгами как?

— Нет-нет, пока ничего не надо.

— Ох, и церемонный же вы!

Торопливо с коричневой папкой под мышкой вошел майор Чугаев, в кабинете запахло одеколоном.

— Прошу извинить, на три минуты опоздал.

— Все собрались? — Проходя за стол, полковник быстро оглядел собравшихся, качнул коротко остриженной головой. — Давайте, Яков Васильевич.

Чугаев раскрыл папку, крепко потер розовый после недавнего бритья подбородок.

— Суть дела, по-моему, излагать не стоит. Мы с Бухаловым начинали, капитан Лебедь и лейтенант Меженцев подробно проинформированы...

— Да, конечно, — подтвердил полковник.

— Начну тогда с немногого, что удалось выяснить.

Майор скользнул взглядом по лежащей перед ним раскрытой папке и, словно этого для него было достаточно, заговорил деловито и собранно.

— Ответы получены на все запросы. Управление гражданского воздушного флота сообщило, что Гречко в кадрах не числится. Ответ Иркутского аэропорта: техник Гречко самовольно оставил работу в ноябре 1951 года — иными словами, до того, как приехал за женой. Черниговская милиция сообщила, что родители Гречко местонахождения сына Максима Гречко не знают, но дали адрес его старшего брата, проживающего в Ленинграде. По нашему телеграфному запросу ленинградская милиция установила через Архипа Гречко, что его брат Максим живет в Уфе, работает на механическом заводе. Старший Гречко никаких подозрений не вызывает. Член партии, мастер электролампового завода. Последний раз встречался с братом у родителей перед войной. Переписываются редко. В декабре прошлого года Максим Гречко просил брата прислать денег, жаловался, что плохо живет. Брат выслал пятьсот рублей.

— Сообщение из Уфы? — спросил полковник.

— Уфа подтвердила, что Гречко работает на заводе, дала точный адрес. Важная деталь...

Внимательно слушая доклад Чугаева, полковник по привычке оглядывал сидящих перед ним офицеров и каждый раз незаметно задерживал сочувственный взгляд на усталом лице капитана Бухалова. Умница, талантливый работник, а как человеку не везет! Год назад умерла жена, теперь сын слег... Стареет мужик, залысины все выше ползут, а на пять лет моложе...

— Важная деталь, — продолжал меж тем майор. — Гречко проживает с женой Анной Георгиевной Утиной. Вторая версия, таким образом, о том, что Гречко бросил дочь по сговору с Екатериной Уразовой и продолжает жить с ней, отпадает...

— В нее почти никто не верил, — закрыв лицо рукой, негромко добавил Бухалов.

Офицеры и полковник заулыбались: деликатнейший во всех случаях жизни капитан, стоило ему уверовать в свою версию, становился на редкость нетерпимым ко всем другим. На этой почве обычно и происходили в уголовном розыске веселые препирательства, не выходившие, однако, за пределы шуток. Более того, в какой-то степени такие столкновения различных взглядов способствовали установлению истины.

— Верно, в нее никто не верил с самого начала! — охотно подтвердил Чугаев. — В том числе и автор этой отпавшей версии... Остается первая, основная, версия: Гречко, чтобы отделаться от алиментов, убил Уразову, а затем бросил дочь, рассчитывая, что в таком возрасте она ничего не расскажет.

— Давайте план мероприятий, — кивнул полковник.

— В Уфу выезжают капитан Лебедь и лейтенант Meженцев. — Узкие черные глаза Чугаева поочередно оглядели обоих офицеров. — Вместе с ними едет Уразова. На тот случай, если Гречко будет отпираться.

— Уразова приехала?

— Должна быть с дневным, звонила.

— Так, дальше.

— Санкция на арест получена — по совокупности статей 158 и 156^[1]: неуплата алиментов и оставление в беспомощном состоянии.

— Понятно. — Голубые глаза полковника мельком остановились на молодом чернобровом лице Горы Меженцева, изучающе и требовательно задержались на Лебеде. — Задача ясна?

Лейтенант Меженцев с трудом подавил желание выскочить с ответом и промолчал: спрашивали старшего.

Сорокалетний крепыш со спокойными собранными движениями четко поднялся, уверенно встретил пристальный взгляд.

— Так точно, товарищ полковник!

— Хорошо, садитесь. Какие вопросы?

— Пожелание. — Капитан Бухалов отнял от лица руку, и стало ясно, что он, обеспокоенный семейными делами, не упустил ни одного слова из доклада. — Обыск на квартире Гречко нужно провести одновременно с задержанием.

— Ясно, — кивнул Лебедь.

— Товарищ майор, — заглянул в кабинет дежурный, — к вам гражданка Уразова из Заломовска...

— Сейчас иду, — кивнул Чугаев.

— Ну что ж, товарищи...

Полковник поднялся, сухощавый, подтянутый, в тонком синем кителе с университетским ромбиком, сухо пристукнул по столу костяшками пальцев.

— Все как будто в порядке. Помните: действовать в контакте с уфимскими товарищами, смотреть по обстановке. Все.

Офицеры вышли. Полковник, потирая коротко остриженные, тронутые сединой виски, прошелся по кабинету, что-то вспомнил, поднял телефонную трубку.

— Леля, ты?.. Слушай, у нас остались апельсины?.. Сходи, пожалуйста, в санчасть. У Бухалова сынишка лежит, воспаление легких... Пожалуйста...

 

Уфа встретила приезжих веселым звоном трамваев, скатывающихся откуда-то с гор, и радужными мартовскими лужицами. Впрочем, никто из них толком разглядеть шумный пестрый город, залитый первым весенним солнцем, и не успел. Для капитана Лебедя и лейтенанта Меженцева сутки пролетели в работе, для Уразовой — в нервном напряжении.

И вот первая встреча.

Гречко неторопливо положил на вешалку шапку, снял калоши, на секунду замешкался, размышляя, снять ли и шинель, и ограничился тем, что лишь расстегнул ее. Шинель на нем была черная, с форменными пуговицами, сохранившаяся, должно быть, с тех пор, когда он служил в гражданской авиации. «Считает, что ненадолго», — отметил про себя капитан Лебедь, переглядываясь с черноволосым лейтенантом-башкиром.

Как и на фотографии, Гречко был острижен под машинку. Костистый, изрезанный продольными морщинами лоб казался от этого еще больше. Острый подбородок был покрыт седоватой щетинкой.

Гречко сел. Его серые широко расставленные глаза спокойно встретили внимательный взгляд капитана милиции.

— Гречко, Максим Михайлович?

— Так точно.

Резво, словно наверстывая за долгое молчание, зазвонил телефон. Лейтенант-башкир проворно передал трубку Лебедю.

— Да. — Капитан плотно прижал трубку к уху. Он давно уже ждал этого звонка.

— Товарищ капитан, докладывает Меженцев. — Провода четко доносили молодой, звучный голос лейтенанта. — Обыск ничего существенного не дал. Никаких вещественных улик. Самое интересное: с Утиной Гречко зарегистрирован с сентября сорок первого года, когда он тут в госпитале лежал...

— Ладно, приезжайте, — сдержанно распорядился Лебедь, покосившись на Гречко. Тот с равнодушным любопытством разглядывал пустоватую, залитую солнцем комнату.

— Он у вас? — не терпелось Меженцеву.

— Да.

Лебедь положил трубку и, сохраняя на лице выражение деловой озабоченности, кивнул Гречко.

— Продолжим. Год рождения?

— Девятьсот тринадцатый.

— Партийность?

— Беспартийный. — В голосе Гречко прозвучали нетерпеливые нотки. — Зачем все это?

— Придет время — узнаете.

— У меня рабочий день.

— Ничего.

В серых глубоко посаженных глазах Гречко мелькнуло удивление. Лебедь уловил это и в свою очередь удивился тоже: «Не догадывается или умеет держаться?..» Гречко пожал плечами и все так же спокойно, чуточку скучающим тоном ответил на все последующие вопросы: место рождения, имя и фамилия жены, домашний адрес. Все это было названо правильно, Лебедь с удовольствием заполнил первую страницу и дал подписаться.

— Вот здесь, внизу.

Бегло, но внимательно Гречко просмотрел запись, расписался. Понимая, что сейчас должно последовать объяснение, зачем его сюда вызвали, он с явным любопытством ждал.

Лебедь отодвинул, наконец, пластмассовое пресс-папье в сторону.

— В Заломовске бывали?

Гречко оказался под наблюдением двух пар глаз — цепких, пристальных, откровенно подстерегающих, — но ни один мускул на его крупном продолговатом лице не дрогнул.

— Нет, никогда не был.

Не ожидая другого ответа, Лебедь удовлетворенно кивнул, и тут Гречко выдал себя: не размыкая тонких длинных губ, незаметно, почти бесшумно, перевел дух. С точки зрения криминалистики это, конечно, пустяк, нюанс — такое неуловимое движение не зафиксируешь, не подошьешь к делу, но для ведущего следствие — важная поддержка.

— А в госпитале вы там не лежали?

Длинные костлявые пальцы Гречко, спокойно разминавшие папиросу, только на какую-то долю секунды остановились и снова спокойно продолжали начатую работу.

— Нет, не лежал.

Черноволосый лейтенант башкир смотрел на Гречко не отрываясь, натянутый, как струна; капитан Лебедь, выслушав очередной ответ, непринужденно покачивал головой, произносил коротенькое «угу» и просто, без нажима, словно в обычной беседе, задавал следующий вопрос:

— Уразову Екатерину не знали?

— Понятия не имею.

— А дочери Ольги у вас не было?

— Нет.

— Ну что же, давайте запишем.

Капитан перевернул страницу протокола, посмотрел на свет перо и осторожно снял с кончика какую-то пушинку. Как оперативника, Лебедя отличали удивительная терпеливость, методичность. Сейчас, словно утрируя свои же качества, капитан вслух повторял свои вопросы и ответы Гречко, нарочито медленно, отставляя буковку от буковки, записывал. В уголовном розыске такую манеру допроса называли «убивать терпением». Многие осуждали ее, но во всех случаях, когда оперативники, теряя выдержку, готовы были сдать путаное, затянувшееся дело в архив, на помощь приходило долготерпение Лебедя. Кое-кто из сослуживцев поспешно объяснял методичность капитана его ограниченностью, недалекостью; впечатление такое, должно быть, усиливалось еще и простодушным «боксерским» видом капитана, его пышущим здоровьем лицом, в котором все было добротно и прочно. И только крупный, с горбинкой нос и лукавые искорки, время от времени мелькавшие в светлых, неопределенного цвета глазах, нарушали это цельное, но поверхностное впечатление ограниченной безмятежности. Лучше всех в отделе знал Лебедя капитан Бухалов, и не случайно всегда, когда он почему-либо не мог принять участия в операции сам, старшим по его рекомендации назначался медлительный Лебедь.

Гречко так и не закурил папиросу, оставив ее в неподвижной, словно застывшей руке. Продолговатое лицо его по-прежнему сохраняло непроницаемое выражение безразличия и скуки, и только взбухшая у надбровья синяя жила, выдавая чудовищное напряжение, тяжело и редко пульсировала.

— «Дочери Ольги нет», — записал капитан. — Пожалуйста, подпишите.

Гречко молча погрузился в чтение, Лебедь внимательно посмотрел на лейтенанта, едва приметно наклонил голову. Одернув гимнастерку, тот вышел.

Заполненную крупным разборчивым почерком страничку Гречко читал долго, далеко отставив бумагу, и по его неподвижному взгляду нельзя было понять, действительно ли он читает или, продлевая передышку, собирается с мыслями.

— Что-то непонятно? — спросил Лебедь.

— Понятно.

Гречко, наконец, расписался, вернул протокол, безучастно сложил на животе руки.

— Можно? — заглянула в дверь Уразова.

Не снимая с живота сложенных рук, Гречко медленно, только головой, повернулся на этот взволнованный женский голос и вздрогнул.

Не спуская глаз с черной поникшей спины, Уразова пересекла кабинет, зашла спереди, стараясь заглянуть в лицо Гречко.

— Здравствуй, Максим.

Не поднимая головы, Гречко ответил тусклым, бесцветным голосом:

— Здравствуй, Даша.

Он тут же страдальчески сморщился, потер живот.

— Разрешите выйти. Желудком мучаюсь.

Лебедь сделал знак присевшему в стороне лейтенанту.

Все так же ни на кого не глядя, Гречко поднялся. Уразова, не опомнившаяся еще от первой встречи, проводила его изумленным взглядом, резко повернулась к капитану:

— Не убежит?

— Что вы!.. А ведь узнал — сразу!

— Еще бы!

— Сначала от всего отказался. В Заломовске не был, Екатерину не знал, дочери не было. Ничего не было.

Уразова растерянно опустилась на стул.

— Да как же так?

— Обыкновенно, Дарья Анисимовна, — усмехнулся капитан. — Не прост!

В кабинет поспешно вошел лейтенант Меженцев, на ходу сдернул шапку.

— Обыск безрезультатный, вот протокол. Ни карточек, ни писем, ни вещей. — Лейтенант досадливо махнул рукой. — Ничего! Жену допросил — вот. Расписались в сорок первом году, он тут в госпитале лежал, а она санитаркой работала...

— Как с Катей, — сокрушенно вставила Уразова.

— Да, точно, — подтвердил Меженцев. — Бывал он тут больше наездами, а постоянно второй год живет. Бабина здоровая, визгливая. Сказал ей — жену, мол, с дочкой бросил, — кричит: какая еще жена, я ему жена! Плохая, говорит, баба, если с ребенком мужика удержать не смогла. Грозится, жаловаться собирается!

— Ладно, потом, — остановил Лебедь. — Идут вон, кажется.

Вошел Гречко; сопровождавший его лейтенант-башкир плотно прикрыл дверь.

Гора Меженцев бросил на Гречко взгляд, другой и с откровенным удивлением пожал плечами: стоило такого «красавца» удерживать!

Эта же мысль, очевидно, пришла в голову и Лебедю, сделавшему какое-то неопределенное движение, и Уразовой, в глазах которой отчетливо угадывались и презрение, и такое же, как у лейтенанта Меженцева, удивление. Что могло привлечь в этом неприятном, жалком человеке красивую и чистую Катю?

В самом деле, Максим Гречко выглядел сейчас далеко не привлекательно. Понуро опущенные плечи, обросший редкой седой щетиной подбородок, глубоко запавшие избегающие людей глаза... Казалось, что теперь, после перерыва, все его сопротивление сломлено. Да и какой смысл мог быть в дальнейшем запирательстве?

— Ну, что теперь скажете, Гречко? — возобновил допрос капитан.

— Мне нечего говорить, — нехотя разжал бледные губы Гречко.

— Как же нечего?! — изумленно, с болью вырвалось у Уразовой. — А где Катя?

Гречко покачал головой.

— Не знаю.

— А кто же знает? Ведь ты ее от меня увез. Куда ты ее дел?

— Никуда я ее не девал.

— Да что же это такое?! — Взывая к помощи, Уразова обескураженно оглядела посуровевшего Лебедя, бледного от ненависти Меженцева, взволнованного, с алыми скулами лейтенанта-башкира. — Скажи, куда дел Катю? Мне от тебя ничего больше не надо! Ради своей дочери скажи!..

В окаменевшем лице Гречко шевельнулся какой-то мускул — только на мгновение, — и снова холодный, неодушевленный слепок с человеческого лица, не мигая, смотрел в угол комнаты.

— Дочь твоя каждый день меня спрашивает: где мать? Где ее могила? — Бледная, с резко обозначившимися скулами Уразова наступала на Гречко, голос ее звенел. — Ведь я знаю, что Кати нет живой! Куда ты ее дел?..

Конечно, такие прямые обращения к допрашиваемому, в обход ведущего допрос, являлись нарушением процессуальных норм и, в частности, очной ставки, но какой следователь, если он — человек прежде всего, подумает об этом? Не думал об этом и молчавший капитан, тем более что, движимая лучшими человеческими чувствами, Уразова задавала Гречко те же вопросы, которые, не присутствуй она здесь, задавал бы сейчас он, капитан милиции Лебедь.

— Вы будете отвечать, Гречко?

— Сейчас не буду... Везите. — В тусклых, глубоко запавших глазах Гречко впервые мелькнуло что-то похожее на любопытство. — Вы же меня арестуете?

— Задержим, — подтвердил Лебедь. — Вот санкция.

— Жену предупредить можно?

— Ее предупредили.

— Так, — словно поставив крест на прошлом, вздохнул Гречко. — Везите.

Третий допрос Гречко

— Ладно, ладно! — строго говорил в трубку капитан Бухалов, но рыжеватые брови на его посвежевшем, чуточку смущенном лице мягко ползли от переносья. Побегай, смотри только, ноги не промочи. Опять заболеешь... Ладно, ладно!..

— Не сидится парню? — улыбнулся Меженцев.

— Бунтует! — Все еще не снимая руки с телефонной трубки, Бухалов усмехнулся и, словно извинившись за минутное промедление, пояснил сидящему напротив Леониду Уразову: — Сын...

Не обратив внимания на телефонный разговор, Уразов не понял и объяснения. Полный впечатлений от только что состоявшейся беседы, впервые за свою девятнадцатилетнюю жизнь находящийся в милиции, он машинально поигрывал замком «молнии», перерезавшей коричневую кожаную куртку. Сын Дарьи Анисимовны очень походил на мать — те же выдавшиеся скулы, карие глаза. От отца, должно быть, он унаследовал только черные густые волосы да крупные, мужественного рисунка губы. Лицо молодого человека было полно ожидания, захватившие его мысли не мешали ему время от времени бросать на дверь нетерпеливый взгляд.

— Давайте, Гора, — кивнул Бухалов лейтенанту. — Пусть ведут.

Леонид Уразов до отказа задернул «молнию», сцепил пальцы.

Вошел Гречко. На секунду его глаза встретились с устремленными на него глазами юноши и без всякого выражения ушли в сторону.

Скулы у Леонида вспыхнули.

— Когда входят, — здороваются!

— С гражданином начальником я уже виделся, а вас не знаю.

Леонид стиснул зубы. Бухалов коротко предложил Гречко садиться, мельком оглядел его. Ни тени замешательства, неловкости — впечатление такое, словно Уразова не знает на самом деле.

За десять дней, прошедшие после ареста, Максим Гречко внешне изменился: начал отпускать бороду. Редкая, окладистая, почти вся седая, она заметно старила его. На предыдущем допросе Гора Меженцев по молодости не удержался, кольнул: «Что, Гречко, — разжалобить хотите?» Бухалов сделал лейтенанту замечание это его не касалось, но в душе с таким объяснением согласился. По определенным дням в тюрьме арестованных стригут и бреют; борода, кроме того, не шла Гречко, удлиняя его и без того продолговатое лицо, но зато, как и всякая седина, она придавала некоторое благообразие.

Гречко сел на указанный ему стул, против Леонида, прикрыл, словно от солнца, глаза рукой.

— Сейчас проведем очную ставку, — объявил Бухалов. — Я буду спрашивать, вторая сторона выслушивает ответы первой, но не перебивает. Вопросы друг к другу задаются через меня... Вопрос к вам, Гречко: знаете вы сидящего перед вами гражданина?

Гречко отнял руку от лица и ответил раньше, чем успел всмотреться:

— Нет. Понятия не имею.

Леонид с трудом сдерживал негодование.

— Так, — записал Бухалов. — А вы, Уразов, знаете этого человека?

— Еще бы не знать! — вспыхнул юноша. — Сколько ни закрывайся!

— Мне нечего закрываться, — отозвался Гречко.

— Этот человек — муж моей тетки, Екатерины Анисимовны Уразовой. — Леонид перевел дух. — Зовут его, если он забыл, Гречко Максим Михайлович!

— Гречко, теперь вы узнаете своего племянника?

— Нет, не узнаю.

— Память отшибло! — не удержался от колкости Меженцев.

Бухалов метнул в сторону лейтенанта укоризненный взгляд. Гречко объяснил:

— Память у меня не отшибло, а не узнал потому, что давно не видел.

Леонид сделал какое-то резкое, негодующее движение. Капитан дружелюбно посоветовал:

— Спокойнее... Скажите, Гречко, когда вы в последний раз видели Леонида Уразова?

— В сорок пятом году, когда был в Заломовске, — как хорошо памятное или заученное, быстро сказал Гречко. — Тогда ему лет семь-восемь было, мальчик. — Гречко с хорошо наигранным любопытством посмотрел на побледневшего Леонида. — Откуда ж его теперь узнать? Теперь вот вижу, в обличье что-то знакомое, а так не узнаешь — взрослый человек...

— А в пятьдесят первом за Катей приезжал — не видел? — возмутился Уразов. — А в прошлом году — не видел?!

— Нет, не видел.

Глуховатый, сдержанный голос капитана удержал Леонида от гневного выкрика.

— Уразов, расскажите подробно, при каких обстоятельствах вы встречались с Гречко в последний раз.

Юноша заговорил, стараясь не смотреть на своего бывшего родственника.

— В последний раз я встретил Гречко в сентябре прошлого года в Витебске...

Тонкие синеватые губы Гречко тронула улыбка.

— Не был я там.

— В Витебске я проходил практику, — не обратив внимания на реплику, продолжал Леонид. — Вместе со своим товарищем Николаем Серебряковым пошел как-то на почту — перевод из дому получить, смотрю, он стоит. Увидел меня — в сторону. — Леонид зло улыбнулся. — Я-то тогда думал; не заметил, не узнал. За рукав схватил! Дядя Максим, говорю, здравствуйте! Он еще вроде удивился: «А, ты! Ну, как живете?» Я ему сразу говорю: мама, мол, обижается — не пишете. «Как, говорит, не пишем, Катя недавно писала. Все, говорит, живы-здоровы, Катя работает, Оля в школу ходит...» И все, помню, планшетку вертит, по сторонам глядит. Торопится, объясняет: с рейсовым самолетом прилетел и сейчас опять улетает. — Леонид вскинул на Гречко полные презрения глаза. — Забыл?

Гречко покачал головой.

— Не был я в Витебске. Обознались вы.

— Продолжайте, — снова вовремя вмешался Бухалов.

— Чего ж продолжать — все! — с горечью сказал Леонид. — Убежал, торопился больно! Товарищ посмеялся еще: ну, родня, говорит, — хоть бы пива выпили!

— Гречко, вы подтверждаете такую встречу?

— Нет.

— Знакомлю вас со свидетельским показанием техника вагонного депо Николая Серебрякова. — Бухалов достал из папки заранее приготовленный лист, отчетливо прочитал запись, подтверждающую все то, о чем рассказывал сейчас Уразов. — Гречко, вы продолжаете настаивать на своем ответе?

— Да.

— Ну, что же — подписывайте протокол... Так. Теперь вы, Уразов.

Юноша расписался.

— Я могу идти?

— Да, конечно. Зайдите в бухгалтерию, получите деньги за проезд и гостиницу. — Капитан кивнул Меженцеву: — Гора, проводите, пожалуйста.

Леонид Уразов попрощался, уже в дверях остановился, посмотрел на Гречко.

— Мать велела спросить: куда ты дел Катю?

— Я ей говорил, — пожал плечами Гречко. — Никуда я ее не девал.

Хлопнула дверь, Гречко погладил бороду, попросил разрешения закурить.

Теперь, когда он сидел вполоборота, положив ногу на ногу, и задумчиво, уйдя в себя, сосал папиросу, Бухалов некоторое время беспрепятственно наблюдал за ним. Капитан знал уже о четырех женах Гречко. Чем же этот угрюмый человек, носатый и тонкогубый, привлекал их? Неужели ни одна из них не разглядела в нем негодяя? А в том, что перед ним сидел негодяй и, больше того, — преступник, Бухалов не сомневался. В папке, лежащей перед капитаном, были собраны полученные из самых разных мест справки и документы, касающиеся Гречко; уже по ним, далеко еще не полным и разрозненным, Бухалов довольно отчетливо воссоздавал тот путь, по которому человек скатывался к преступлению.

— Ну, что же, Гречко, — нарушил затянувшееся молчание Бухалов, — давайте побеседуем.

Гречко аккуратно придавил в пепельнице окурок, с готовностью взглянул на капитана.

— Слушаюсь, гражданин начальник.

— Вы по-прежнему настаиваете на своих показаниях?

— Да.

— Ну что же, попробуем разобраться. — Капитан достал из папки несколько исписанных страничек. — Вот запись вашего первого допроса.

— Я и так помню, что говорил.

— Ничего, давайте припомним вместе. Итак, вы объясняли, что в декабре пятьдесят первого года вы уехали вместе со своей женой Екатериной Уразовой в Иркутск. Так?

— Да.

— Далее вы показываете: «...В Иркутске мы поселились на частной квартире, но прожили всего дня два-три. Вечером я пришел с работы и увидел, что на квартире находится моя прежняя жена Любовь Грачева. Ката плакала, собирала вещи. Я попытался объяснить ей, что с Грачевой я давно не живу и жить не буду, но она не стала слушать. «Раз ты такой, сказала она, я уеду; мне тут встретился знакомый капитан, получше тебя! А дочку сам воспитывай, я с ней намучилась, теперь твоя очередь...» Все правильно, Гречко?

— Я от своих слов не Сказывался, зачем это?

— В Уфе вы говорили другое, — напомнил Бухалов.

— Не хотел... сразу.

— Пойдем дальше. — Бухалов перебросил страницу. — «Катя написала сестре письмо, в котором просила собрать дочку, и ушла, забрав свои вещи. Больше я ее не видел. Я поругался с Грачевой, но она сказала, что любит меня, никуда не уйдет, и согласилась, чтобы я взял дочь на воспитание». Так?

— Так.

— «Я уволился, потому что Грачева заболела туберкулезом и плохо себя чувствовала в Сибири, и вместе с ней уехал в Москву. Здесь она осталась у тетки, а я поехал за дочерью в Заломовск. Мы решили отвезти ее к моим родителям в Чернигов. Приехал я ночью. Сестре Кати, Дарье Уразовой, ничего не рассказал, а только передал письмо. Она собрала вещи в один чемоданчик, и этой же ночью мы уехали в Москву». Так?

— Так.

— «В Москве Любовь Грачева попыталась уговорить меня бросить дочь, я отказался, сказал, что она может ехать, куда хочет, одна. Она как будто смирилась, но это оказалось только для виду. На Курском вокзале, когда мы стояли в очереди за билетами, Грачева позвала меня поужинать в ресторан. Олю мы оставили под присмотром старушки, с которой познакомились тут же, в очереди. Ехала она тоже в Чернигов, звали ее Анастасией Филипповной. В ресторане я выпил, Грачева уговорила меня выпить еще. Я захмелел, поссорился с соседями за столиком и попал в милицию. Очнулся я только утром, побежал на вокзал, но дочери там уже не было. Обращался в железнодорожную милицию, но там тоже никто не видел ее. Когда я пришел на квартиру к тетке Грачевой, жена была там. Она сказала, что, когда меня забрали вчера в милицию, она ходила за мной, а когда пришла на вокзал, Оли уже там не было. Грачева и ее тетка начали меня уговаривать, чтобы я не тревожился, что девочку, наверно, увезла старушка, которой она очень понравилась. С горя я снова выпил, а утром с Грачевой уехали...»

Бухалов отложил последний лист протокола, с тяжелым изумлением посмотрел на сидящего против него человека.

— Так, Гречко?..

Что-то в голосе капитана — в его интонации, приглушенном тембре — показалось Гречко необычным; он не смог в этот раз отделаться коротеньким «так», хмуро наклонил голову.

— В этом виноват... Перед дочкой виноват. — Глаза Гречко встретились на секунду с задумчивыми глазами капитана, поспешно вильнули в сторону. — За это буду отвечать. А больше ни в чем не виноват...

— Гречко, почему вы не можете смотреть прямо? — тихо спросил Бухалов.

Гречко, как от удара, вздрогнул; жила на виске взбухла и, словно синий червь, извиваясь, поползла по костистому лбу вверх.

— Привычка...

Окно, выходившее на улицу, было задернуто белой шторой, легкая ткань прильнула к самому стеклу. По ту сторону окна шумел весенний город, на белой шторе поминутно мелькали быстрые бесформенные тени машин и прохожих, а здесь, в кабинете, царила стойкая густая тишина. Один из сидящих — седобородый, в синей куртке — безучастно смотрел в угол, второй — сутуловатый человек с большими залысинами и серебряными погонами на плечах — разглядывал первого. «Вот, — размышлял Бухалов, — уже пожилой, нестрашный, даже жалкий, а скольким людям испортил жизнь? И все она, эта постыднейшая и нелепейшая терпимость, с которой мы прощаем мелкие проступки, не задумываемся, что порой это равносильно поощрению. Пьет человек — с кем не бывает; бросил одну жену — это его личное дело; и, привыкнув к мелким подлостям, к безнаказанности, слабый или подлый беспрепятственно катится к своему последнему рубежу — к преступлению...»

— Гречко, — вернулся к допросу Бухалов, — вы не догадываетесь, почему после первого допроса мы десять дней не тревожили вас?

— Нет. — На секунду глаза Гречко оживились, но он тут же постарался придать лицу обычное выражение равнодушия, инертности.

— Хорошо, я объясню вам: мы проверяли ваши показания. — Капитан постучал рукой по папке. — Вот здесь вся ваша жизнь за последние десять лет. Может быть, без некоторых деталей...

— Ну и что же? — сдержанно спросил Гречко.

— А вот что. — Негромкий, глуховатый голос Бухалова зазвучал резче. — Все эти документы свидетельствуют об одном: ваши показания — ложь.

Гречко вяло пожал плечами.

— Не знаю.

— И это ложь. Знаете.

Бухалов достал из папки лист, разгладил рукой.

— Начнем по порядку. Прежде всего: вы явно поспешили объявить свою первую жену Оксану Бложко и вашего сына погибшими под бомбежкой...

— Я не знал, — угрюмо перебил Гречко.

— Не знали, а уверили Екатерину Уразову. Сиротой прикидывались.

— Она жила с немцами! Я не мог с ней жить...

— Это вы говорили своей уфимской жене, Анне Утиной. И тоже обманули ее. — Залысины у Бухалова покраснели. — Как вы осмелились так оболгать человека? Ведь она женой вашей была, мать вашего ребенка!

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Знаете, Гречко! Вот официальная справка: вместе с сыном Оксана Бложко эвакуировалась из Чернигова и всю войну жила в Гурьеве.

— Я не знал об этом.

— Но вы знали, что после войны она вернулась в Чернигов и сразу же навестила ваших родителей. Знали?

Гречко молча смотрел в угол.

— Знали, Гречко!.. Очень большой ошибкой вашей первой жены было то, что она отказалась взыскать с вас алименты. И не из-за денег, нет! Она оставила вас безнаказанным — вот что плохо.

— Это не имеет отношения к делу.

— Прямого — да, — согласился Бухалов. — Но это учит нас, как относиться к вашим показаниям: без доверия.

— Ваше дело.

— Иначе нельзя, Гречко. Вы увиливаете от честного ответа, нагромождаете одну выдумку на другую.

— Я правду сказал.

— Нет, не правду. — Бухалов достал из папки телеграфный бланк. — Вы показывали, что увезли Екатерину Уразову в декабре пятьдесят первого года в Иркутск. Так?

— Да.

— Нелогично, Гречко. Вот ответ начальника Иркутского аэропорта: вы самовольно оставили работу в ноябре пятьдесят первого года. Зачем же вам было после этого везти туда Уразову?

Гречко молчал.

— И много других нелогичностей, — продолжал Бухалов. — Вы уверяете, что Уразова оставила на вас дочь. Но ведь плохо верится, что за столько лет она не поинтересовалась, как ее дочь живет. Простите меня, так могли сделать вы, а не она.

— Она не знала, где я жил.

— Но она знала, где живут ваши родители. — Капитан тщетно ждал ответа. — Наконец, еще одна нелогичность: не правда ли, странно, что Уразова ни разу не написала своей сестре в Заломовск? А ведь они очень дружно жили. Правда?

— Не знаю.

— Наконец, последнее. Вы утверждаете, что разыскивали дочь после того, как вернулись утром из милиции.

— Да.

— Не искали, Гречко. Вот справка детской комнаты Курского вокзала: в течение трех суток девочку никто не спрашивал. А расчет ваш понятен: ребенок в таком возрасте мог не сказать, чей он.

Бухалов размял уставшие плечи, минуту, отдыхая, смотрел на белую штору, на которой мелькали быстрые расплывчатые пятна.

— Знаете, Гречко, — неожиданно доверительно сказал он, — я работаю в милиции более десяти лет, перевидал всяких людей и хочу вам честно сказать: вы — просто трус.

Гречко усмехнулся.

— Да, трус, — убежденно повторил Бухалов. — Трусите, поэтому и придумываете. Могу сказать заранее: как только от вашего первого показания не останется камня на камне, вы попытаетесь придумать что-либо другое.

— Я не придумываю. Вызовите сюда Грачеву.

— А стоит ли? По вашему настоянию мы устроили вам очную ставку с Уразовым — не в вашу пользу.

— Я настаиваю.

— Ладно. — Бухалов прошелся по кабинету, остановился возле Гречко. Тот, забыв спросить разрешения, закуривал. — Грачеву мы вызовем. Израсходуем еще немало государственных средств, потеряем несколько дней. А что толку? Мы знаем о вас больше, нежели вы предполагаете, но пока — учтите, только пока! — мы не знаем, где Екатерина Уразова. Вот этим вы и пользуетесь. И знаете что: лучше бы вам самому сказать, где она, а не ждать, когда мы это узнаем без вашей помощи!.. Подумайте.

Гречко пускал дым колечками, молчал.

На утомленном лице капитана Бухалова выразилась искренняя досада; он пожал плечами, приоткрыл дверь.

— Уведите.

«Эта женщина клевещет!»

Худенькая, еще молодая женщина с простым лицом, на котором выделялись только большие темные глаза да торопливо подкрашенные губы, рассказывала ровным, бесстрастным тоном, каким говорят обычно об очень далеком и отболевшем. Иногда машинально она одергивала жакет или поправляла уложенные на затылке узлом косы, затем ее тонкие длинные пальцы снова неподвижно замирали на коленях.

— С Максимом Гречко я познакомилась в сентябре сорок четвертого года в Рузаевке, на вокзале. Я ждала поезд, сидела в транзитном зале, вечером. Он подсел, разговорились. Сказал, что только из госпиталя, едет в свою часть. Поинтересовался, куда я еду. Я объяснила, что еду в командировку, живу в Саратове, сама эвакуированная из Москвы. Гречко рассказал, что у него семья погибла на Украине под бомбежкой, никого близких не осталось. Потом пришел поезд, Гречко помог мне сесть и попросил мой адрес. Я дала — мне жалко было, что человек одинокий. Вскоре он прислал письмо. Писал, что каждый день вспоминает меня, и жить теперь ему веселее. Я ответила, и мы начали часто переписываться...

По лицу Грачевой прошла легкая краска, ей словно стало стыдно того, о чем нужно было рассказывать.

— В марте сорок шестого года Гречко приехал в Москву. Я к этому времени вернулась из эвакуации и жила с теткой. Тете он не понравился. Она сказала, что не верит ему. Я тогда обиделась на нее и не послушалась. Мы расписались...

— Не помните, какие документы предъявил он в загсе? — поинтересовался Бухалов.

— Помню. Удостоверение личности. На нем и штамп поставили.

— Продолжайте.

— На следующий год Гречко вызвал меня в город, где он служил в авиационном полку техником-лейтенантом. Жили мы под городом, в небольшом селе, на частной квартире. — Грачева горько вздохнула. — Тут я и узнала другого Гречко, не такого, как в письмах... Пил, часто не приходил ночевать. Говорил, что ночует у товарищей в общежитии. А потом я узнала, что он ходил к одной женщине...

— К командиру полка вы не обращались?

— Нет.

— Почему?

— Считала, что неудобно. Да и побаивалась... Говорю вам, что совсем другого человека узнала. Неаккуратный такой, грубый, все товарищи по полку сторонились его. Другие как-то все к коллективу, к семье, а он — все в сторону... Неприятности пошли, хозяйка от квартиры отказала: начал он с ее дочкой погуливать. Ну, конечно, скандалы, попреки... А тут я еще письмо у него нашла, от Уразовой. Пишет: «Когда ты заберешь нас с дочкой, стыдно мне перед людьми...» Опять неприятность была. Я плакала. Гречко свое твердил: глупости, выбрось из головы!..

— Зачем же вы все это терпели? — невольно вырвалось у Бухалова.

Женщина растерянно развела руками.

— Куда же деваться было?.. Тетки стыдно... Слово дал. И у него тут неприятности были.

— Какие?

— Уволили его в сорок седьмом году из армии. Ему хотелось, чтобы, как других, демобилизовали с деньгами. А его по другой статье уволили: пьянки, скандалы эти, взыскания — все к одному. За недостойное поведение, одним словом. В Москву хлопотать ездил.

— Нашел сердобольных?

— Выхлопотал. Статью изменили, получил назначение в гражданский флот. В Ташкент поехали... По дороге-то он мне Заломовск и показал. Из окна. «Вот в том, говорит, белом доме я в госпитале лежал». Я еще спросила: и письмо отсюда было? Нахмурился: отсюда, говорит. На станции походил и, сдается мне, письмо в почтовый ящик бросил...

Бухалов кивнул, раскрыл папку.

— Письмо это сохранилось. Вот, можете прочесть.

Грачева с любопытством взяла узкий листок, брови ее удивленно дрогнули.

Хорошо знакомым почерком было написано:

«Пишу с дороги, сейчас проедем Заломовск, и брошу письмо. Еду с одним капитаном в командировку...»

— Когда это он писал?

— По штемпелю — тринадцатого мая сорок седьмого года, — не глядя на конверт, ответил Бухалов.

— Правильно. — Грачева густо покраснела. — Выходит, я этим капитаном и была. Негодяй!..

— В этом немножко виноваты и вы! — упрекнул Бухалов. — Нельзя прощать все подряд.

— Ой, да если б только это! — Внешнее спокойствие, наконец, оставило женщину, давняя боль и обида прорвались, смяли бесстрастный тон. — Мало ли я ему простила! Ведь он мне всю жизнь изуродовал!.. В Ташкент пришел от Уразовой исполнительный лист, дочка у него оказалась. Смирилась! Заставил сделать аборт, чуть жива осталась. Простила!.. Сколько лет жили — все кое-как, тряпки одной, и той не купил. Стыдно говорить — обносилась совсем. Спасибо, когда тетя что присылала. И это ладно!.. Я ему больше простила. В сорок девятом году туберкулез у меня открылся, так он бросил меня одну и уехал.

— Куда уехал?

— Откуда же я знаю! Не искала. Хоть и трудно мне тогда пришлось, а все-таки легче стало. — В голосе женщины зазвучали запоздалые слезы. — По крайней мере, не поганит каждый день, не кричит, пьяного да грязного не принимаю!.. Уродина!..

— Вы успокойтесь, пожалуйста, — неловко засуетился Бухалов. — Все это прошло. Вот воды выпейте!

Грачева отвернулась, вытерла глаза, долго молчала.

И снова ее голос зазвучал ровно и бесстрастно.

— У тетки я жила до июля пятьдесят второго года. Успокоилась, работа у меня хорошая была, и здоровье налаживаться начало. А тут он, на беду мою, снова приехал. — Грачева покачала головой. — Уж чего тут только не было: клялся, божился! И ничего этого не будет, и ошибся, и простить себе не может! — Темные большие глаза женщины недоуменно и виновато остановились на капитане. — Опять ведь поверила!..

Непроизвольно лицо Бухалова выдало досаду. Грачева заметила, поняла, заговорила, оправдываясь:

— Со стороны-то сейчас и я вижу: глупо. А ведь тогда как: и перед теткой неудобно, и у самой на душе бог знает что! Ни жена, ни вдова, тридцатый год шел — одна. Ну, и поверила. Может, не столько поверила, сколько хотелось верить!..

Грачева продолжала рассказывать — снова это были обиды и терпение женское, границ которому, кажется, нет. Бухалов слушал, сочувственно покачивал головой, и в его воображении невольно возникал облик смиренного, с окладистой седой бородой человека, на поношенном лице которого бегали тусклые, воровато настороженные глаза. Неизвестны были детство и юность этого человека, но вся его последующая жизнь отчетливо представлялась цепью малых и больших подлостей, обмана, прощаемых людьми то по простоте душевной, то по деликатности человеческой, то, чаще всего, по неистребимой доброте женской. И все эти лучшие человеческие добродетели неосмотрительно дарились существу мелкому, себялюбивому, жестокому. Мало строгости, но много доброты и терпения — лучшая питательная среда для подлости, а от нее до преступления — рукой подать.

— Уговаривала поехать к его старикам, в Чернигов, — рассказывала Грачева. — Он еще до нашего первого разрыва обещал меня свозить к ним. Вот и вспомнила. Думаю, съездим, познакомлюсь, с людьми я как-то быстро схожусь — ну, и ближе как-то станем. Остепенится, может, старики подействуют. Да ведь и нехорошо это: сколько лет жили, а родных его не знаю. Словно ненастоящая я жена какая! Думаю так и снова за свое: поедем да поедем! Лето, и деньги тут у него были, не знаю уж откуда. Нет, как отрезал!

— Почему?

— Не захотел. «В Чернигове, говорит, делать мне нечего». Как нечего, а старики, спрашиваю? Молчит. Поссорился, что ли, спрашиваю? Сердиться начал. «Не твое, говорит, дело, и больше мне обэтом не напоминай». Да что, говорю, дом-то у тебя заклятый какой? Чуть было опять до разрыва не дошло, кричать начал.

— Сердился? — заинтересовался Бухалов.

— Чуть не побил, — подтвердила Грачева.

— А в Чернигов так и не поехали? — следуя за какой-то своей мыслью, уточнил Бухалов.

— Нет. Поехали в Челябинск...

Бухалов сделал в блокноте пометку, кивнул.

— Продолжайте. Вы начали о Челябинске.

— Приехали в Челябинск, тут он снова отличился. Работал на аэродроме. И спился там с каким-то сторожем. Удумали ведь что! Аэродром был за городом, небольшой, учебный, а недалеко село. Вот как коровы забредут на аэродром, так они с этим сторожем загонят их, пока колхозники выкуп не принесут. Я-то ничего не знала, смотрю только — попивать стал, погуливать, деньги откуда-то берет. А тут их и накрыли! Судить хотели, да не знаю уж, как выкрутился, умеет он это — разжалобить. Дали ему тогда выговор, строгий ли, — не помню уж. Ну, и опять скандал, а тут я еще письмо у него нашла от какой-то Анны, из Уфы. По письму выходило — еще одна жена домой ждет...

— Была и такая, — коротко подтвердил Бухалов.

— Вот, вот... Ну, тут уж мы поговорили, как следует! И кончилось тем, что я опять уехала. Отреза, правда, недосчиталась — так уж не удивилась даже.

— А что такое?

— Когда мы сошлись, тетя мне подарила на платье шерсти. Вроде приданого у меня было. Платье заказать хотела. А тут, как стала уезжать, начала перекладывать чемодан, смотрю — нет. На самом еще дне лежал. Сказала ему, так чуть жизни не лишилась.

— Бил?

— Не успел. Сказала ему: ты, говорю, вдобавок еще и вор. Побелел, табуреткой замахнулся. Спасибо, хозяйка вошла. Я сразу из дверей... Вот так наша жизнь с Гречко и кончилась — как сон дурной!..

Бухалов записал показания Грачевой и сейчас бегло просматривал их. Всякий устный рассказ характерен тем, что отдельные моменты в нем переданы подробней, с деталями, другие — вскользь, мимоходом, третьи, иногда очень важные для следствия, — опущены вовсе. Теперь же, когда показания были изложены на бумаге, пробелы эти стали заметнее.

— Скажите, Любовь Николаевна, — уточнял капитан, — приезжали ли вы к Гречко в январе пятьдесят второго года? В Иркутск.

— В январе? — Глаза Грачевой на секунду сузились, затем снова ясно остановились на Бухалове. — Нет, конечно. После разрыва он приехал ко мне в Москву в июле. В Иркутске я с ним не была. Он там один жил, это уж после Ташкента. А я из Ташкента уехала.

— Вы это хорошо помните?

— Конечно.

— А не смогли бы вы это чем-нибудь подтвердить?

— Подтвердить? — Грачева на мгновение растерялась, но тут же облегченно закивала, щелкнула запором сумочки. — Конечно, могу! Хорошо еще, послушалась товарищей из московской милиции. Посоветовали все документы взять. Вот! — Грачева торопливо перелистала трудовую книжку, положила перед Бухаловым. — С пятидесятого года по июль пятьдесят второго я работала воспитателем в общежитии ФЗО, уволилась в июле. Это когда он за мной приехал.

Бухалов посмотрел запись, удовлетворенно кивнул.

— Отлично!.. И еще вопрос, Любовь Николаевна. Вы Уразову Екатерину никогда не видели?

— Что вы, откуда же?

— А скажите, был ли у вас с Гречко разговор о том, чтобы взять его дочь Ольгу на воспитание?

— Нет, никогда. Знаю, что он платил сначала по исполнительному листу, а потом перестал. Сказал еще, что Уразова отказалась от алиментов.

— Когда это было?

— Да вот как вместе снова жить начали, в пятьдесят втором году. — Заподозрив, наконец, что-то неладное, Грачева спросила: — Что-нибудь плохое случилось?

— Возможно, — неопределенно ответил капитан. — Проверяем. А спрашиваю вас об этом вот почему. Гречко показал, что, когда он в январе пятьдесят второго года привез в Иркутск Уразову, приехали вы...

— Я? — Глаза Грачевой от удивления округлились.

— Да, вы. И когда он вернулся с работы, вы были на квартире, а Уразова уже уехала. Оставила записку...

Пораженная Грачева всплеснула руками.

— Ах, подлец!..

— И с тех пор Уразову никто больше не видел.

Грачева побледнела, поняв, какое подозрение висело над ней; бледность, казалось, проступила даже сквозь губную помаду: на белом лице ярко и неестественно краснели карминные полоски губ с серыми, незакрашенными уголками.

— Убил! Он убил ее!..

— Почему вы так думаете?

— Жестокий, страшный! Когда у него вычитали алименты, из себя выходил. Убил, убил!..

Стакан с водой в руках Грачевой приплясывал, грудь ее вздымалась.

Бухалов испытывал некоторое замешательство. Женщина была взволнована, потрясена, но дело не ждало, и, вместо того чтоб успокоить ее, капитан должен был подвергнуть Грачеву новому испытанию.

— Любовь Николаевна, — неуверенно начал он, — как вы посмотрите, если мы проведем сейчас с Гречко очную ставку?

Грачева уже несколько пришла в себя и, к явному удовольствию Бухалова, отнеслась к предложению если не спокойно, то, во всяком случае, мужественно и трезво. Только мгновение поколебавшись, Грачева просто сказала:

— Делайте все, что нужно. Может, хоть другим жизнь не поломает!..

В первую секунду, когда в сопровождении конвойного в комнату вошел седобородый, остриженный под машинку человек в синей куртке, Грачева не узнала его. Но вот ее взгляд встретился с широко расставленными ухмыляющимися глазами, привычно, словно раздевая, оглядывающими ее с ног до головы. Грачева побледнела от ненависти, быстро, словно закрываясь, скрестила на груди руки.

Сквозь звон в ушах дошел до нее голос капитана:

— Скажите, Гречко, вы знаете эту женщину?..

 

Два часа спустя капитан Бухалов поднялся на второй этаж, вошел в кабинет начальника уголовного розыска.

Что-то докладывавший лейтенант Меженцев оборвал фразу на полуслове. Майор Чугаев, рисующий на листке замысловатые фигурки, поднял крупную бритую голову, выжидающе посмотрел на капитана.

— Так оно!.. Ну, как, Петрович?

— Провел очную ставку.

— И что?

— Стоит на своем. — Бухалов задумчиво усмехнулся. — Раскричался: «Эта женщина клевещет!»

— Так и говорит?

— Не говорит — кричит. — Капитан устало опустился на стул. — Нового ничего?

Чугаев покачал головой.

— Нет. Главное управление милиции снова подтвердило: неопознанных трупов нет.

Сразу же после задержания, одновременно с другими оперативными мерами, отдел уголовного розыска запросил Москву, были проверены картотеки неопознанных трупов в Чернигове, Иркутске, Челябинске и в других городах, где жил или бывал Гречко. Всесоюзный розыск не дал пока никаких результатов: ни живой, ни мертвой Екатерины Уразовой не находилось. Гречко можно было сколько угодно уличать в деталях, но какими бы важными они ни были, его нельзя уличить в главном — в убийстве.

— А может, жива? — нарушил молчание Меженцев и, загораясь, начал неудержимо фантазировать: — Что-нибудь случилось: память отбило, травма... Эх, вот бы объявить по московскому радио: всем, всем! Каждый, кто знает, где находится Уразова, кто видел ее, — немедленно сообщить нам!.. Почему так нельзя?

Бухалов усмехнулся; майор Чугаев, привыкший уже к самым неожиданным предложениям лейтенанта, промолчал, искоса наблюдая за капитаном. Тот раздумывал.

— Давай, Гора, заканчивай, — кивнул Чугаев.

Меженцев быстро закончил прерванный доклад, ушел.

Майор распахнул окно, за которым зеленели крохотные листочки липы, и, круто повернувшись, спросил:

— Ну, выкладывай, Петрович. Что придумал?

Находка в Чернигове

Капитан Лебедь сидел в маленькой кухоньке, положив руки на выскобленный ножом стол, и терпеливо пытался вызвать хозяйку на разговор. Повязанная белым платочком старушка смотрела на него слезящимися глазами, опасливо твердила:

— Не знаю я тебя, сынок, очи не бачуть...

— Поговорить надо, Глафира Емельяновна. Я специально приехал.

— Сроду с милицией не говорила, — упрямо тянула старушка, по-украински мягко выговаривая отдельные слова. — Подождал бы, пока чоловик мой с больницы придет. Отпустят в субботу...

— Дело не терпит, Глафира Емельяновна, — уговаривал капитан. — Речь ведь о вашем сыне идет.

По морщинистому лицу старушки потекли слезы. Она вытирала их концом белого платка, горестно всхлипывала.

— Ох, сынку, сынку, молодшенький мой!.. Очи у меня с горя повыело. Еще как Оксану бросил, чуяло мое сердце — лихо будет!..

— Долго они вместе жили? — ухватился, наконец, капитан.

— Где там долго! Года три до войны только. И то один раз она уходить хотела.

— Почему?

Старушка тяжело вздохнула.

— На стороне какую-то нашел. Поплакала я уж и не знай сколько, вот очи-то и не бачуть... А уж такая хорошая, и внучек Боренька... Старый говорил недавно — карточку ее пропечатали. В самой Верховной Раде сидит, депутат!

— Так что же: она его оставила или он?

— Он. — Старушка сурово поджала губы. — Мы в войну под врагом жили, а Оксана сховалась. На море-Каспии с Боренькой жила. А как фашиста прогнали, так она и возвернулась. И сказала: у Максимушки, говорит, новая жена. Вот тогда в Киев и уехала. А потом-то уж и Максим с Катенькой приехал...

Разговор, кажется, начал завязываться, Лебедь повеселел.

— В каком году это было?

— В каком? — Старушка задумчиво терла высохшую щеку концом платка. — Сейчас у нас пятьдесят шестой. В прошлом году Архип приезжал, старший это мой; два года никого не было... Потом старый к нему в Ленинград ездил... Вот, значит, в пятьдесят втором Максим-то приезжал...

— В каком месяце, помните?

— Помню, как же. Сразу после Нового года. Заваруха еще в погоде была. Как осенью — тепло, туман...

— Вы тогда Катю в первый раз видели?

— Первый. И побачить-то не успела: пожила дня два-три и уехала. Ласковая такая, молоденькая совсем.

— И больше вы ее не видели?

— Нет, не довелось. — Старушка вздохнула. — Архип говорил, Максим с другой опять живет, ту уж вовсе не бачила...

— Он вам не пишет?

— Нет, сынок. — Больные, плохо видящие глаза старушки снова наполнились слезами. — Малый был — кохала, кохала, а большой стал — мать позабыл!..

— Занят, наверно, — великодушно солгал капитан.

— А скильки на это надо? — старушка вытянула руку, показала кончик коричневого сморщенного пальца. — Вот скильки!..

Женские слезы, особенно такие — материнские, старческие, — всегда приводили капитана Лебедя, человека здорового и уравновешенного, в замешательство. В душе он даже подосадовал на Бухалова, выдвинувшего мысль о поездке в Чернигов. Майся вот теперь!

— Глафира Емельяновна. — Лебедь поспешно перевел разговор на другое. — А вы помните, как они приехали? Утром, вечером? Что говорили? Катя вам понравилась?

— Хорошая она, ласковая. — Приговаривая, старушка медленно покачивала головой. — Вошли, помню, под вечер, темнело уж. Я как Максимушку услыхала, так и обмерла. Скильки годов ведь прошло! Стою, очи-то застлало, и слышу голос, такой веселый да приятный: «Здравствуйте, мамо. Вот нежданно-негаданно и познакомились...» Катя это!

Капитан Лебедь превратился в слух и внимание.

— Почему неожиданно?

— Сначала-то они в Сибирь куда-то собирались, да с дороги уж к нам заворотили. — Переживая далекое, старушка заволновалась. — Двенадцать годков не бачила! На фронт как уходил — молоденький был, парубок. А тут постарел, сумрачный такой. Да уж так мне его жалко стало! Максимушка, говорю, ты ли это?..

Влажные глаза старушки были устремлены куда-то в сторону, мимо капитана; почти незрячие, сейчас они безошибочно видели все, что оставалось там, в прошлом.

— Сели вечерять, Максим горилки выпил, мы с Катенькой маленько пригубили. Плакала я все...

— Разволновались, — поддакивая, поторапливал Лебедь. — А потом что?

— Потом-то? Спать легли...

Простодушный ответ старушки заставил капитана невольно улыбнуться.

— Про дочку она вам рассказывала?

— Как же, как же, — Оленька! — Глубокие морщины на лице Глафиры Емельяновны посветлели и снова, темнея, обозначились резче. — Максим еще за ней собирался. Катя и письмо написала. Да, видно, что-то передумала. Сама уехала, не попрощалась даже.

— Так уж и не попрощалась?

— То-то и дело, что нет, — горестно вздохнула старушка. — Пришла из церкви, а ее уж нету. Максимушка, спрашиваю, что это Катеньки не бачу? «Уехала», — говорит. Батюшки, куда, спрашиваю? «Домой». Зачем? «Сестра у нее, говорит, заболела, телеграмму прислала. Завтра, говорит, и я поеду, на работу пора...»

Теперь капитан слушал, не перебивая, не торопя.

— Уж так мне стало жалко! Батьку, думала, дождутся, а тут вон как! И самой-то жалко: на дорогу бы ей чего собрала. Некогда, видно, больно — вещички какие, и то позабыла.

— Какие вещи?

— Да я уж толком и не помню. — Глафира Емельяновна задумалась. — Женское все, лифчик там...

— Они у вас? — не выдержал ровного тона капитан.

— Да мне-то к чему? Максим подобрал.

— Долго он потом жил?

Старушка огорченно махнула рукой.

— Где долго! На другой день и уехал. Уж как просила, чтоб батьку подождал! «Не могу», — говорит. Со службой, что ли, у него там неладно — пасмурный такой. «Прощайте, говорит, мамо, неизвестно, когда теперь повстречаемся». — Конец платка снова скользнул по морщинистому лицу. — Так и вышло. Скильки вот годков опять — не едет, не пишет. Жив, знаю, а болит сердце у матери, болит, сынок!..

Дверь скрипнула. В золотом потоке света, упавшем в комнату, показалась полненькая в красном сарафанчике девочка. Увидев незнакомого человека, да еще милиционера, она смутилась, потом осмелела, бойко стрельнула темными вишневыми глазами:

— Тетя Глаша, хлиба покупаты?

— Купи, доня, купи, — повернувшись на скрип и просветлев, закивала старушка.

Дверь снова скрипнула, золотой клин на полу исчез, а с ним словно потемнело и лицо Глафиры Емельяновны.

— Своих внучат не довелось покохать, так на чужих радуюсь...

— Глафира Емельяновна, — возобновил Лебедь прерванный разговор, — а по дому сын вам ничего не помогал? Может, красил что, белил?

Старушка покачала головой.

— Нет, сынок. Что греха таить: никогда у него к дому душа не лежала. Не привык. Что и начнет — бросит...

Глафира Емельяновна горько вздохнула; не привыкший к случайным удачам, капитан прикидывал, как и с чего надо будет начинать обыск, сколько человек потребуется; как, наконец, объяснить доверчивой старушке, в чем дело. При знакомстве он сказал, что Гречко задержан за неуплату алиментов, но стоит матери на минуту задуматься, и она поймет, что вопросы незваного гостя вызваны чем-то более серьезным.

— В этот раз — тоже. Взялся было погребок в саду рыть, да не закончил, забросил...

Внимательно разглядывающий кухню капитан Лебедь замер, его крупные сильные руки, лежащие на столе, прижались к шершавым выскобленным доскам.

— Так...

Лебедь поднялся из-за стола, взволнованно прошелся из угла в угол. Хромовые сапоги его поскрипывали, и старушка, сама того не замечая, водила вслед за его шагами головой.

— Глафира Емельяновна, покажите мне ваш сад.

— Побачь, сынок, побачь, — закивала старушка. — Красота — дивная!

Вслед за хозяйкой капитан вышел в сенцы, миновал маленький дворик, предупредительно откинул заплетенную лозой калитку.

Буйно цвела знаменитая черниговская черешня. Словно на смотринах, выстроились ровными рядами коричневые деревья, сомкнувшие вверху свои белые могучие кроны. Пахучий холодок вливался в грудь; тугие завитки бело-розовых соцветий облепили ветки, кружили, словно бабочки, в воздухе, белым пухом лежали на земле — так пышно и щедро, что ходить здесь казалось невозможным. Цвела и благоухала прекрасная земля Украины!..

Осторожными движениями отводя в сторону белые ветви, Глафира Емельяновна вела капитана по саду, ее старое лицо полно было какой-то строгой материнской ласки и задумчивости.

— Тут бревнышки, не упади, — предупредила она. — Максим тут погребок и хотел ладить...

Лебедь вздрогнул — не подозревая, мать сама подталкивала Максима Гречко к ответу! Они стояли на полянке, окруженной цветущими деревьями; далеко сквозь коричневые стволы проглядывал высокий плетеный тын.

— Сынок, — негромко окликнула старушка. — Лихо у меня на сердце. Скажи: зачем ты ко мне пришел?

Лебедь бережно взял Глафиру Емельяновну под руку, взволнованно сказал:

— Пойдемте, мамо...

 

Бухалов не ошибся. Припертый к стене очными ставками, документами, подтверждениями свидетелей — всем тем собранным фактическим материалом, который полностью опровергал первоначальные объяснения, — Гречко отказался от своих показаний и дал новые. Внешне они выглядели довольно правдоподобно, чувствовалось, что Гречко долго и тщательно обдумывал их, но каждая строка протокола отдавала такой откровенной наглостью, цинизмом, что Бухалов стискивал зубы, залысины его краснели.

По-прежнему признавая себя виновным в том, что он бросил дочку (глагол, впрочем, употреблялся другой — потерял), Гречко показывал:

«В январе 1952 года я приехал в Заломовск за своей женой, Екатериной Уразовой. Вначале мы хотели забрать с собой дочь Олю, но сестра Кати, Дарья Уразова, уговорила нас приехать за дочкой после того, как мы устроимся с квартирой. Так мы и сделали. Выехали мы с поездом Харьков — Владивосток в город Иркутск. Службу в Иркутском аэропорту я действительно оставил самовольно, так как начальник аэропорта отказал мне в отпуске, чтобы съездить за семьей, а жить больше без семьи я не мог. В Иркутске я хотел поступить на механический завод, где зарплата была больше.

В нашем купе было четверо пассажиров: я с женой и двое мужчин средних лет, по виду нерусской национальности, похожие на якутов. Один из них, Иван, хорошо говорил по-русски, а второй не умел совсем. Между собой они говорили по-своему.

Мы проехали с ними ночь и день, а вечером они поставили пол-литра водки и пригласили выпить вместе. Мы вместе поужинали, выпили, выпила немного и Катя. Потом выпили еще поллитровку, и я лег спать на верхней полке.

Проснулся я ночью и услышал, что на нижней полке возятся. Я включил свет и застал Катю с Иваном. Я закричал. Катя и Иван убежали из купе. Я оделся, слез и стал думать, что теперь делать.

Потом пришла Катя, заплакала и сказала: «Я не знаю, как это получилось. Ты теперь со мной жить не будешь. Раз так вышло, я поеду с Иваном, он берет меня замуж».

Потом пришел Иван и тоже сказал, что он возьмет Катю в жены.

Катя очень плакала, я дал ей слово никому об этом не говорить, а дочку забрать себе. Катя написала записку сестре Даше, просила собрать Олю. С Катей мы договорились, что раз в год она будет писать мне «до востребования» в Чернигов и спрашивать, как живет дочка.

В Челябинске я сошел с поезда, а Катя с Иваном поехали дальше. В Челябинске я узнал, что можно хорошо устроиться на работу. Прожил несколько дней в гостинице и поехал в Заломовск за дочерью. Дочку я решил отвезти пока в Чернигов к своим родителям.

В Заломовск я приехал ночью и сразу решил уехать. Мне было тяжело обманывать Дашу, а правду сказать не мог, так как дал Кате слово не позорить ее. Даше я передал записку. Она спросила, почему на записке пятна, не плакала ли Катя. Я ответил, что это глупости, в планшетку, наверно, попал снег.

Даша собрала Олю, мы выехали в Москву. И тут я ее потерял, как рассказывал об этом. Это моя вина, и я буду отвечать.

В 1955 году я был проездом в Чернигове, но у родителей не был. Зашел на почту и получил письмо «до востребования» от Кати. Она писала, что живет хорошо, родила сына, но очень скучает по Оле и часто плачет. Просила написать, как она себя чувствует, веселая ли и вспоминает ли маму. На конверте был указан обратный адрес — какое-то село в Якутии. Фамилия у Кати была уже двойная: первая своя, а вторая — нерусская. Адрес я не запомнил, а конверт потом порвал, так как начал жить с Грачевой и боялся, что она начнет ревновать.

В заключение могу добавить: когда я отбуду наказание за то, что потерял дочь, я возьму ее на воспитание, так как глубоко осознал свою вину. Настаиваю, чтобы мне разрешили свидание с дочерью...»

— Да!..

Бухалов возмущенно крякнул, обхватил руками голову.

Никакая грязная выдумка, даже такая непотребная, как эта, не могла поколебать его веры в человека: отребье не в счет. Бухалов ни на секунду не допустил мысли о том, что Гречко говорит правду, — для этого капитан слишком хорошо изучил его, тут внешнее правдоподобие значения не имеет. Все крайне просто: петляя, Гречко выдвигал новые варианты, обязательная проверка их требовала длительного времени, отодвигала неизбежное — расплату. Прием сам по себе шаблонен; за многие годы работы в милиции Бухалов привык ко всяким неожиданностям, к отступлениям от общепринятых норм, вел дела позапутаннее и посложнее, но никогда, пожалуй, на душе у него не было так скверно и неуютно, как сейчас. И неожиданно, отозвавшись уколом в сердце, пришла мысль: почему его жена — милая, хорошая женщина Ася, человек большой души, умерла совсем молодой, а вот такая гадина, которой ничего не стоит прикончить человека, дышит воздухом, нагличает и, чего доброго, еще останется жить?..

Из глубокой задумчивости капитана вывел телефонный звонок.

— Петрович, ты? — звучал в трубке голос Чугаева. — Зайди.

Майор был один. Заложив руки за спину, он ходил по своему просторному кабинету из угла в угол, недовольно щурился.

— Ты что такой угрюмый? — встретил он вопросом Бухалова. — Не с сыном опять что?

Вместо ответа капитан молча подал последние показания Гречко, прислонился к подоконнику.

Чугаев на ходу просмотрел первую страницу и, замедляя шаг, перекинул ее. По мере чтения густая гневная краска заливала его полные одутловатые щеки.

— Мерзость какая!

Майор швырнул аккуратно сколотые странички на зеленое сукно стола, с размаху сел на стул так, что тот скрипнул.

— Можешь на эту дребедень наплевать! Так оно! — Чугаев раскрыл папку, покосился на капитана. — На, читай — сообщение от Лебедя.

Оцепенение у Бухалова как рукой сняло; одним большим шагом он перемахнул от окна до майора, помчался взглядом по четким машинописным строчкам.

«В саду родителей Гречко, — ярко пестрели буквы, — под двухметровым слоем земли, обнаружен труп женщины. Мягкие ткани не сохранились совершенно. Полностью сохранился волосяной покров — две светлые косы. Из одежды сохранилась вискозная красная блузка, несколько измененная по цвету шерстяная кофточка. Обувь истлела. Череп на затылке пробит, след удара прямой, ровный...

Бухалов, словно ему стало душно, расстегнул воротник кителя, шумно вздохнул.

«Заключения экспертов, — бежали четкие строки, — скелет женский; удар по голове нанесен острым орудием (топором); время убийства, по состоянию трупа, одежды и волосяного покрова, — от трех до пяти лет назад. Экспертом-дантистом осмотрены зубы убитой: из тридцати двух зубов протезированным оказался только правый клык нижней челюсти (металлическая коронка).

Путем совмещения прижизненного снимка Екатерины Уразовой со снимком черепа повторная экспертиза установила: совпадение особенностей строения лба, совпадение пропорций лица и соответствие возрастных данных свидетельствуют о сходстве сравниваемых объектов...»

— Дочитал? — Чугаев взял из рук Бухалова сообщение, положил перед собой. — Прав ты был, Петрович.

— В таких случаях всегда легче ошибиться...

Сутулясь, Бухалов тяжело поднялся, подошел к окну. Минуту он бездумно смотрел сквозь позолоченное солнцем стекло на улицу, не оборачиваясь, глухо сказал:

— Вот еще на одно дело... постарели.

— На одно дело стали опытнее! — тотчас же прозвучал за его спиной голос Чугаева. — И нетерпимее!

Последняя глава этой повести

— Старушку пришлось положить в больницу: с сердцем плохо. Сына прокляла! — Капитан Лебедь, хотя дело было и закончено, развел руками скорее виновато, нежели облегченно. — Вот и все.

— Так оно, — кивнул Чугаев, но в этот раз присказка майора прозвучала неопределенно и одиноко: за ней ничего не последовало.

Бухалов хмурил добрые рыжеватые брови, маячил, как неприкаянный, по кабинету. Все эти дни, после первых известий из Чернигова и возвращения Лебедя, он не мог отделаться от скверного настроения. Чем больше времени и труда капитан отдавал очередному делу, тем ближе принимал он его к сердцу и тем непосредственнее, как нечто личное, воспринимались его последствия.

Дарья Анисимовна Уразова сидела слева от Чугаева. Она была в черном, еще более старившем ее платье, и было немного странно видеть в жаркий майский полдень, при открытых окнах, этот суровый, до самого горла, глухой темный ворот. По лицу женщины бежали слезы, она не замечала их, тихо, казалось, без всякого волнения, рассказывала:

— Это она еще в девятом классе училась. Орехи грызла — и сломала. Тогда и коронку поставили. Наш же, заломовский, и ставил, Архипов...

Выделяясь белыми пятнами, на зеленом сукне стола лежало несколько фотографий. Никто не смотрел на них. Казалось, положили их случайно и, положив, забыли.

Виды на фотографиях резко менялись: черешни в цвету — на первой; тут же, у черешен, яма и стоящие вокруг нее офицеры милиции — на второй; мрачные пустые глазницы и зияющий оскал черепа — на третьей. На последней фотографии, словно воскрешая и одевая живой трепетной плотью все эти скорбные останки, щедро и доверчиво улыбалась молодая симпатичная женщина с веселыми ямочками на щеках....

— Арестованного! — распорядился Чугаев.

Стукнул сапогами и замер справа от дверей конвойный; вслед за ним неторопливо вошел Гречко.

За три месяца борода его стала еще окладистее и белее, но щеки округлились. Выглядел Гречко лучше, чем при задержании. Находясь под следствием, он не работал, надежда на безнаказанность переросла у него в уверенность, и единственное, что его сейчас несколько смущало, — восемь пар глаз, скрестившихся на нем. «Как зенитки!» — Гречко чуть приметно усмехнулся, спокойно поклонился сначала всем, потом, по-родственному, — Уразовой.

— Подойдите к столу! — резко приказал Чугаев.

Все еще ничего не подозревая, слегка только обеспокоенный тоном майора, Гречко подошел к столу, хотел что-то спросить, да так и оставил рот открытым. Еще секунду назад розовое, его лицо посерело. На землистых щеках белая борода выглядела теперь фальшивой, плохо приклеенной.

В тишине прозвучал неестественно ровный голос Уразовой:

— Дочка отказалась приехать к тебе... Гречко!

ПИК БЕРЕТ СЛЕД

1

Антон, сняв гимнастерку и майку, умывался, докрасна растирая полотенцем бронзовое мускулистое тело, расчесывал у зеркала влажные темные волосы. Сияя счастливыми глазами, мать неотступно следовала за ним — подавала мыло, полотенце, расческу.

— Мама, сядьте, отдохните. Я сам, — ласково и благодарно говорил Антон.

— Стосковалась, сынок, — оправдывалась мать, словно невзначай касаясь то руки, то смуглого плеча сына. — Три года, сынок, — для матери они век целый. Все одна да одна, спасибо хоть когда Тоня зайдет...

Антон затянул ремень так, что трудно стало дышать.

— Заходит... значит?

— Редкий день когда не зайдет. Приболела я малость недавно, так она со мной две ночи и ночевала...

Проворно, без суеты накрывая на стол, мать пытливо посмотрела на Антона:

— Ты ненароком там кого не приглядел?

— Что вы, мама! — горячо вспыхнул Антон.

— Ну и слава богу, свадьбу, значит, сыграем!

Оправившись, наконец, от смущения, Антон рассмеялся.

— Так уж и свадьба сразу! На ноги еще, мама, надо встать, с работой устроиться. — Антон снова засмеялся. — А то и свадьбу не на что делать!

— Уж не хуже, чем у людей, сыграем! — с веселым гонорком сказала мать. — Я разве сложа руки сидела? И на свадьбу, и на обзаведение хватит. С сада все; в прошлый год одних яблок уродило — и соседей всех обдарила, и насушила, и на базар хватило. Поешь вот — сходи в сад-то: в цвету весь, как невеста, стоит!.. Кушай, сынок, кушай!

Антон с аппетитом ел яйца всмятку, свои любимые вареники с творогом и по-мальчишески светло улыбался.

— Мама, вы сами-то ешьте.

— Да я уж одной радостью сыта! — Мать спохватывалась, начинала крутить в стакане ложечкой и тут же снова позабывала о ней. — Так что ты, сынок, не тревожься. Пока отдыхаешь — свадьбу и сыграем. Чего тянуть? Тоня-то вроде меня стосковалась, молчит, а я-то уж вижу. Увидишь вот — и не узнаешь: ну, скажи, как вишенка стала! Счастье это тебе, сынок! Пока я в силе — внучат выхожу, пустой дом-то без маленького!

Сердце у Антона бухало сильно и радостно.

Тоня, Тоня! Теперь она близко, рядом — в одном городе, через несколько домов отсюда. За три года службы в армии мысленно тысячу раз проделывал он этот коротенький путь — переходил улицу, добегал до угла и, замирая, дергал деревянную рукоятку старого проволочного звонка...

Не слушая никаких уговоров, мать за чем-то убежала в магазин. Антон прошелся по дому, с теплым чувством узнавая каждую вещицу, задумчиво постоял у фотографий, висящих на стене. С одной из них смотрел совсем еще молодой человек, очень похожий на теперешнего Антона, — отец, погибший в 1943 году на фронте, на другой — девушка с чуть раскосыми нежными глазами доверчиво прижалась к скуластому большеглазому лейтенанту — сестра Лиза, год назад вышедшая замуж за офицера-дальневосточника... Да, все в родном доме оставалось прежним: и до блеска намытые крашеные полы, и еле угадываемый сладковатый запах сушеных трав, и карточки на стене.

Антон вышел во двор, откинул калитку в сад и в восхищении остановился — на коричневых стволах вишен и яблонь висели бело-розовые облака, в синем настоянном на цвету воздухе дрожали янтарные пчелы. Антон двинулся в эту бело-розовую кипень, блаженно улыбаясь и вытянув вперед руки. Чуть щекоча легкими, почти неуловимыми прикосновениями, в ладони падала пахучие лепестки. Чудо какое-то!..

Во дворе Антон несколько минут поиграл тяжелым колуном, развалив три сучкастые плахи, постоял у пустой конуры и понял, кого не хватало в доме, — Дружка.

Вернувшаяся из магазина мать увидела стоящего у конуры Антона, подтвердила:

— Подох наш Дружок, Антоша. Старый уж был — слышал плохо, облез весь. В последний день вынесла ему поесть, лизнул руку, а есть не стал. Глаза такие жалостливые и вроде виноватые — скажи, все ведь понимал! А ночью заполз под крыльцо и помер...

Мать говорила о собаке, старом и верном друге их дома, с искренней жалостью, как говорят только об очень близком существе, и Антон не удивлялся этому. Все последние годы рыжий добродушный пес из самой неродовитой породы дворняжек с радостным лаем встречал Антона, и преданные собачьи глаза светились природным умом.

— Щенка надо хорошего раздобыть, — сказал Антон. — Эх, мама, каких я в армии собак у связистов видал — умницы!

— Ты, сынок, собирайся, — ласково напомнила мать. — Тоня скоро с завода пойдет, вот и встретишь. Да долго-то не пропадай, приходите, вместе посидим — я ведь тоже еще на тебя не нагляделась!..

До угла Антон не дошел, а добежал и только у самого дома, задохнувшись, секунду помешкал.

Тесовая крашеная калитка была приоткрыта.

Антон заглянул во двор, заросший пахучим «гусиным хлебом», заулыбался. На крыльце, обхватив руками острые колени, сидел Василий Маркелович, Тонин отец. Легкий ветерок шевелил его седые волосы, изрезанное глубокими морщинами лицо было задумчиво-спокойным. Вот он посмотрел в сторону скрипнувшей калитки, прищурился — у него болели глаза — и добродушно кивнул:

— А, служивый! С прибытием, Антон, с прибытием!

Василий Маркелович крепко пожал руку Антона — руки старого слесаря не утратили еще былой силы, — пригласил в дом.

— Заходи, заходи! Тоня с минуты на минуту будет.

— А она где ходит? — нетерпеливо спросил Антон.

— Дорога тут одна — по Вазерской. Сходи встреть, коли так...

Впрочем, последних слов Антон уже не слышал. Он быстро шел по улице, невольно вытягивая голову, чтобы еще издали, за квартал, увидать Тоню, и едва не пробежал мимо нее.

— Антон!

— Тоня!..

Черные глаза Тони сияли так неудержимо, что Антон зажмурился и засмеялся.

Они схватились за руки и забыли разнять их. Прохожие с улыбкой обходили стройную девушку в белой кофточке и восторженно глядящего на нее бравого симпатичного солдата.

И весь остаток дня полетел кувырком.

Пили чай у Тони, ходили к Антону, бродили по городу, сбежали сначала из кино, потом — с танцплощадки и снова кружили по тихим ночным улицам, прижимаясь друг к другу, украдкой целуясь, торопливо и бессвязно рассказывая друг другу все, что накопилось за эти годы!

Во втором часу ночи, когда восток нежно и таинственно заголубел, они остановились возле дома Антона. Через ограду, прямо на улицу, свешивались цветущие ветви яблонь.

— Смотри, Антон, прелесть какая! — Тоня дотронулась до белой ветки, погладила ее рукой.

— Идем в сад, — предложил Антон. И не успела Тоня возразить, как он уже перемахнул через забор, открыл калитку.

Глубоким покоем, целомудренно чистым дыханием встретил их сад. Белая кофточка Тони исчезла, словно растворилась в яблоневом цвету. Не хотелось ни говорить, ни двигаться — так невыразимо хорошо было здесь.

— Вот и наша жизнь, Тоня, такой будет! — взволнованно сказал Антон. — Как сад!

Он обнял Тоню и, впервые не таясь, приник к ее губам, пахнущим яблоневым холодком.

 

А еще полтора месяца спустя, держа на коротком поводке рослую молодую овчарку, Антон стоял на перроне вокзала и с чрезмерной бодростью говорил матери и Тоне:

— Ничего, год быстро пройдет. Потом уж — никуда!

— Не мог другой работы найти! — несердито выговаривала мать, вытирая концом платка глаза. — Сдалась тебе эта образина, зверь и есть! Разве у нас Дружок такой был!..

Широкогрудый, чепрачной масти Пик бросал по сторонам умный, подозрительный взгляд, принюхивался к острым вокзальным запахам.

Короткая двадцатидвухлетняя жизнь Антона Петрова дала неожиданный вираж, который он не мог предвидеть ни в армии, дослуживая последний год, ни, тем более, вернувшись домой и женившись на Тоне. В райкоме партии, куда Антон пришел стать на партийный учет, с ним долго беседовали, и вот в результате он, начинающий работник милиции, едет вместе с овчаркой на юг страны в годичную школу служебно-розыскного собаководства.

Послышался гудок. На милых глазах Тони навернулись слезы.

— Ну вот! — влюбленно смотрел на нее Антон. — На три года уезжал — не плакала, а тут плачешь!

— Еще бы! — светлой жалобно улыбалась Тоня. — Тогда ты чужой был, а теперь — свой!..

Пик сидел у ног Антона и, словно запоминая, ловил узкими торчащими ушами грохот приближающегося поезда.

2

Лейтенант Петров сидит в комнате дежурного по управлению, листает книжку и машинально прислушивается: не раздастся ли в тишине короткий беспокойный звонок — происшествие! Тогда тишина ненадолго всколыхнется, торопливо пробегут оперативники, зашумит у подъезда мотор, и вместе со всеми в машину легко и привычно вскочит и Пик.

Но пока все спокойно. Телефонные аппараты на столе дежурного молчат, сам дежурный — излишне полный майор Гольцев — сосредоточенно крутит длинную «козью ножку», в которую вставит потом сигарету «Памир».

Мысли снова возвращаются к недавнему происшествию. Почему Пик не взял след? Ну ладно, шел дождь, рукоятка ножа была протерта бензином — все это так. И все-таки чувство промаха, сознание того, что сделал не все, беспокоит до сих пор. Старший инструктор Афанасьев, непосредственный начальник Петрова, часто повторяет: возможности хорошей розыскной собаки безграничны, нужно только умело их использовать. И Антон понимает, что это — не просто фраза.

В школе служебно-розыскного собаководства Антон Петров узнал о собаках много такого, что он раньше не мог и предполагать. Старый ласковый Дружок, о котором, как о собственном детстве, Антон вспоминал еще и теперь, был только бесхитростным домашним псом, умеющим лаять на чужих да, подпрыгнув, лизать своего юного хозяина красным шершавым языком. Породистая же собака, прошедшая хорошую школу, — верный и умный помощник человека во всей его жизни.

Собака сопутствует человеку с древнейших времен; когда-то, в далекие века, собакам-воинам ставили даже памятники и надгробья. И хотя теперь таких пышных похорон собаке не устраивают, она все так же умело и преданно служит человеку. Собаки охраняют тысячные стада овец в степных и горных районах страны, бдительно стерегут государственную границу, находят преступников, доставляют почту, мчат по снегам тундры легкие нарты, выносят детей из пожаров, мастерски работают водолазами. Это — в мирное время. А в годы Великой Отечественной войны сотни хорошо обученных служебных собак стали отважными воинами, и жаль, что люди мало знают об их подвигах! Под грохот орудий санитарные собаки выносили с поля боя раненых, тянули телефонные кабели, подносили боеприпасы, продовольствие, медикаменты. Но и это не все. Как настоящие, только бессловесные бойцы, они ходили в разведку, нападали на вражеских солдат, взрывали мосты, послушные короткому приказу пославшего их человека, падали под гусеницы фашистских танков со связками гранат. Падали, выполняли последний долг и погибали, как безыменные герои. И пусть не ставят ныне собаке памятников, не отдают ей заслуженную последнюю воинскую почесть гремящим салютом, но на параде Победы в Москве в одном из подразделений у ноги каждого пехотинца через Красную площадь прошла и боевая служебная собака!..

Антон хочет, чтобы таким же верным помощником стал и его Пик, и добьется этого! За год учебы в школе Пик возмужал, прошел хорошую выучку и по всем статьям получил самую высокую оценку. Вынослив, подозрителен, в меру злобен, безукоризненный нюх, и все это — при отличном экстерьере. Нет, в каждом неудачном поиске винить нужно только себя, а не Пика!

Невысокого мнения о Пике была одна, кажется, Тоня. Вспомнив недавний эпизод, Антон невольно улыбнулся.

Вскоре после возвращения из школы Антон показал ей собаку. Когда он уезжал, Пик был восьмимесячным щенком, очень крупным для своего возраста, но все-таки щенком; теперь у ног Антона спокойно сидела рослая овчарка, не признающая никого, кроме своего хозяина. Тоня попыталась погладить Пика — он злобно ощетинился.

— Пик, ты что это! — начала стыдить Тоня. — Ну, познакомимся?

Антон сразу же остановил ее: с собакой разговаривать не полагается, она должна знать всего лишь несколько команд, вызывающих по условным рефлексам определенные действия, и принимать эти команды только от своего проводника. Посторонние разговоры рассеивают внимание собаки, отвлекают ее и категорически запрещены.

— Ты как на уроке, Антон! — засмеялась Тоня, но в душе, кажется, не согласилась с тем, что подозрительным Пик должен быть даже к ней. — Не Пик, а условный рефлекс!

С тех пор Тоня так и звала собаку — Рефлексом. Вечерами, когда Антон возвращался с работы, Тоня шутливо осведомлялась:

— Ну как твой Рефлекс?

Но если Тоня, ласково подтрунивая над мужем, все понимала, то мать, узнав как-то от невестки о повадках собаки, возмутилась: никаких рефлексов она не признавала.

Заставив Антона и Тоню долго смеяться, она неодобрительно говорила:

— Не знаю, сынок, что у тебя там за чудо, только что уж это за собака, что своих не признает? Наш Дружок, бывало, почитай, всю улицу знал, увидит кого — так хвостом и наколачивает, даром что неученый...

Подумав о Тоне, Антон снова улыбнулся, но теперь это была другая улыбка — мягкая и теплая. Сидящий напротив майор Гольцев, вставляя в самодельный мундштук очередную сигарету, с удивлением посмотрел на Петрова: держит в руках раскрытую книгу «Служебная собака», а сам о чем-то размечтался!..

Массивная, обитая клеенкой дверь кабинета открылась. Петров быстро поднялся.

— Здравия желаю, товарищ полковник!

— Здравствуйте, лейтенант, — приветливо кивнул вышедший из кабинета человек в хорошо отутюженном сером костюме с университетским ромбиком на пиджаке. Внимательные голубые глаза полковника удовлетворенно окинули невысокого подтянутого лейтенанта. — Как дежурство?

— Скучно, товарищ полковник! — искренне пожаловался Антон. — Никаких происшествий.

Глаза полковника весело заголубели.

— Радоваться надо, Петров, а вы недовольны. Если тихо у нас — значит, спокойно в городе. По-моему, это очень хорошо! Как, товарищ майор?

— Так точно, товарищ полковник! — проворно встал Гольцев.

— Вот, лейтенант, слышали, что старый служака говорит? — усмехнулся полковник и тут же, уже серьезно, с горчинкой, добавил: — Работы вам еще хватит, Петров. К сожалению, разная человеческая дрянь еще не перевелась!..

Антон сконфуженно промолчал. К полковнику он относился с большим уважением и мысленно всегда ставил его себе в пример. Это человек! Внимательный, подтянутый — даже штатский костюм, который он иногда носит, не может скрыть завидной выправки. Виски только сединой тронулись, а так — совсем еще молодой человек; говорят, что он занимается гимнастикой и здорово ходит на лыжах.

Антону здесь есть у кого поучиться. Взять хотя бы майора Чугаева — пришел в милицию по комсомольской путевке рядовым милиционером, а теперь начальник уголовного розыска. Двадцать пять лет отслужил — чего только не перевидал! И в него стреляли, и он стрелял, Красную Звезду получил; вспомнит что из своей практики — заслушаешься... Или вот капитан Бухалов. По виду совсем неприметный человек, только что высокий да сутулый, а прозвали грозой преступников. Самое сложное дело распутает, и все молчком, покашливая, — он словно в стороне, а дело само по себе решилось. Услышит о каком происшествии, потрет залысину и вспомнит: похоже, говорит, на почерк Сеньки Чижа. И, смотришь, через неделю-другую берут уже этого Чижа с поличным. Недаром к Бухалову все молодые оперативники льнут: вроде института он для них!

Резко зазвонил телефон. Задумавшийся Антон вздрогнул, невольно подался вперед. Может быть, это смешно, но Антону казалось, что по каким-то неуловимым признакам он умеет отличать обычный звонок от того единственного, который тревожно извещает о происшествии.

Ну, конечно! Майор Гольцев раскрыл журнал и, повторяя, торопливо записывал:

— Так, так: Почтовая, сорок, квартира три! Есть, сейчас выедем.

И, заканчивая запись, уже положив трубку, озабоченно кивнул:

— Ограбление квартиры!

Гремя сапогами, Антон скатился по узкой винтовой лестнице, побежал в питомник. Спустя пять минут, вместе с Пиком он уже сидел в покрытом брезентом «газике». Устроившийся рядом с шофером лейтенант Меженцев, поминутно поворачиваясь к Петрову, азартно доказывал:

— Точный расчет! Дом коммунальный, все на работе — вот и срезали! Ничего, найдем, похлеще распутывали!

Пожилая женщина с мягким расстроенным лицом показывала Меженцеву и Петрову распахнутый шифоньер с разбросанной одеждой, комод свыдвинутыми и перерытыми ящиками, возбужденно рассказывала:

— Прихожу это я на обед, за дверь взялась — батюшки ты мои! — открыта. Я в комнату, а тут все вверх дном!..

— Какие вещи похищены?

— Сразу в таком содоме разве разберешь! Из шкафа-то костюм мужнин взяли, юбку мою шерстяную. Остальное будто все цело, только мешалку сделали! Да еще часы вот с гвоздика пропали. Их-то жальче всего: именные, министр подарил! Сам-то у меня машинистом на дороге работает, а тут, как на грех, третий день в больнице: аппендицит ему резали. Вот он часы-то на гвоздике и оставил. Расстроится теперь — барахло-то наживное, а это — подарок.

— Найдем, мамаша! — уверенно пообещал Меженцев.

Слушая хозяйку, он оглядел дверной замок — никаких повреждений, вор действовал отмычкой.

Антон Петров меж тем подошел к окну и почувствовал, как Пик заволновался — черная густая шерсть на загривке взъерошилась, нервная дрожь, поднимая щетинку волос, побежала вдоль хребта. Ошибки быть не могло — Пик почувствовал чужой запах.

Антон внимательно оглядел раму: наклеенная по пазам белая бумага почти по всей линии лопнула, на подоконнике лежали сухие куски замазки. Очевидно, вор хотел уйти другим путем и пытался открыть окно.

— Батюшки ты мои, а я и не заметила! — всплеснула руками хозяйка. — Вся моя клейка пропала, гляди-ка ты!

Выяснилось еще одно важное обстоятельство, о котором поначалу хозяйка забыла рассказать.

Оказывается, две девочки, живущие в этом же доме, видели утром, как в подъезд входили двое мужчин. Один из них без пальто, в пиджаке и свитере. На щеке у этого мужчины был шрам, или, как сказали девочки, «большая оспа». Вот этот, с «оспой», еще шугнул их — не крутитесь под ногами! Обо всем этом девочки сказали тете Маше, когда женщина, обнаружив кражу, выскочила во двор.

Это уже было драгоценной находкой — примета, по крайней мере одного жулика, надежная.

Лейтенант Меженцев пошел с хозяйкой повидать девочек. Антон, с трудом удерживающий Пика, отпустил, наконец, поводок, коротко скомандовал:

— След!

Впрочем, Пик не нуждался уже в понукании. Плотно прижав уши к затылку, он ринулся из комнаты в коридор, вывел на лестничную клетку, взлетел на три ступеньки вверх по лестнице, ведущей на второй этаж (вор, должно быть, кого-то испугался и пережидал), и тут же устремился во двор. Здесь он пробежал у самой стены, почти касаясь ее боком, невольно повторив осторожную повадку жулика, и уверенно выбежал на улицу.

За воротами Петрова нагнал Меженцев и, пристраиваясь к его крупному частому шагу, довольно подтвердил:

— Точно! Один со шрамом на левой щеке!

С ночи подморозило, день выдался холодный, серый, по бокам тротуара нетронуто лежал мелкий сухой иней. Пик уверенно бежал по асфальту, наклонив голову, неутомимо ловя вздрагивающими ноздрями чужой, одному ему ведомый запах. Возбуждаясь все больше, собака пошла крупными ровными скачками. Удлинившему поводок Антону и следовавшему за ним Меженцеву пришлось бежать.

Квартал, второй, третий. Прохожие предупредительно уступали дорогу, с любопытством оглядывались на рослую овчарку и молча бегущих за ней двух офицеров милиции.

С Почтовой Пик свернул на Чапаевскую, пробежал квартал и вдруг, тревожно фыркая, закружился на месте: здесь Чапаевскую пересекала центральная магистраль города — Ленинская, до блеска накатанная троллейбусами, автобусами, автомобилями. В острой смеси запахов бензина, гари, сотен пешеходов потерялся, исчез запах одного-единственного человека. Пик стоял на самом перекрестке, словно перед крутым обрывом, опасаясь неверного шага. Подняв голову, он нетерпеливо и жадно втягивал воздух, используя свою последнюю возможность — «верхнее чутье», но в этот раз не помогало и оно.

— Потерял? — огорченно спросил Меженцев, вытирая влажный лоб.

Антон растерянно топтался на месте, оглядывался, потом решился — пересек Ленинскую и на противоположном углу снова отпустил поводок.

— След! След!

Пик метнулся влево, затем вправо, описал полукруг — шерсть на загривке поднялась, собака резко рванула поводок.

— Все! — облегченно крикнул Антон.

Пик пробежал несколько домов и сразу же за кинотеатром уверенно, словно он много раз бывал здесь, свернул во двор.

Здоровый рыжий пес с лаем бросился на Пика. Тот мгновенно остановился, предостерегающе лязгнул зубами.

— Альма, назад! Альма! — закричала женщина, убирающая с натянутой веревки стираное белье.

Теперь на первый план выдвинулся Меженцев. Пока Антон отводил в сторону Пика, начавшего уже заинтересованно обнюхиваться с рыжей Альмой — инстинкт иногда сильнее всякой выучки, — лейтенант Меженцев поздоровался с женщиной, начал расспрашивать, кто живет во дворе.

— Скажите, а вот такого жильца нет: высокий, ходит в пиджаке и сером свитере, а вот здесь у него на лице большой шрам?

— Как же, как же, есть! — узнала женщина. — Митясов вроде его фамилия. Из заключения он недавно. Пустила его соседка на квартиру, да и сама не рада. Пьет все время и дружков таких же водит. Сейчас, поди, спит: я утром на базар шла, он мне в воротах встретился — ну, скажи, в дымину пьяный. Это с утра-то пораньше! Вон в этом флигельке живет.

Меженцев энергично крутнул рукой — пошли!

Пик, уже поборовший минутную любовную вспышку, летел к флигелю, стоящему в глубине двора.

В сенях офицеров встретила пожилая женщина. Когда ее спросили, дома ли жилец, она горько вздохнула:

— Дрыхнет, наказанье господнее! Замаялась я с ним!

Митясов снимал отдельную угловую комнату. Меженцев открыл дверь. В лицо ударил тяжелый, муторный запах водочного перегара. Антон, пропустив вперед Меженцева, на секунду замешкался в дверях, ослабил, поводок. Пик рванулся, одним прыжком перемахнул комнату и, кляцнув клыками, рванул спящего на голой койке человека за штанину.

Человек приподнял красные, опухшие веки, вскочил, испуганно и зло закричал:

— Убери собаку! Убери, говорю!..

Антон сказал коротенькое «фу», и Пик, ворча, отошел в сторону, послушно встал у левой ноги хозяина.

— Вы Митясов? — коротко спросил Меженцев.

Все еще испуганно косясь на возбужденную овчарку, Митясов буркнул:

— Ну, я. Дальше что?

— Покажите паспорт.

— Пожалуйста. — Митясов порылся под подушкой, протянул новенький зеленый паспорт.

Меженцев бегло проглядел его, положил на стол.

— Давно из заключения?

— Без году неделя. Месяц.

— Работаете?

— Нет.

— Почему?

Митясов, наконец, оправился от испуга, мутными с похмелья глазами посмотрел на лейтенанта, почесался.

— Работы подходящей нет.

— Где успели напиться?

— В Доме колхозника, — с видимым удовольствием отозвался Митясов.

— Там водку не продают.

— Ну, значит, в другом месте, — невозмутимо согласился Митясов.

— На какие деньги пьете?

— Были, — уклончиво ответил Митясов, снова начиная почесываться.

Внимательно слушая ответы Митясова, Петров пристально всматривался в его опухшее безбровое лицо с расплывшимся на левой щеке шрамом, невольно задавался вопросом: как, каким путем докатывается человек до подобного скотства?

— Куда дели вещи, украденные сегодня на Почтовой? — резко спросил Меженцев.

— Это еще доказать нужно.

Меженцев кивнул на Пика:

— Доказал вон!

Митясов уже без всякой опаски посмотрел на овчарку, равнодушно пожал плечами.

— Это не человек — зверь. Она любого схватить может. Ты докажи!

— Ладно, докажем, — пообещал Меженцев. — Одевайтесь.

Митясов потянул висящий на спинке кровати пиджак. Из кармана, тускло блеснув, выскользнули часы.

Меженцев подхватил их на лету, упрекнул:

— Осторожно надо с вещью, тем более — чужой.

Митясов дернулся — Пик злобно заворчал. Меженцев, словно не заметив порывистого движения Митясова, спокойно читал надпись на крышке:

— «Машинисту И. Г. Колобову — за долголетнюю безупречную службу». Так, сточить не успел?

— Ладно, чего там. — Митясов вяло зевнул. — Веди.

— Может, сразу назовешь сообщника?

— Веди, там погляжу.

Высыпавшие во двор обитатели соседних домов удовлетворенными взглядами провожали маленькую выразительную процессию. Впереди, нахмурив красивые черные брови, ни на кого не глядя, шел молодцеватый лейтенант в синей шинели; за ним, надвинув на. самые глаза кепку, — Митясов; замыкал шествие скромный молодой человек в форменной фуражке и ватнике, на поводу у которого бежала рослая овчарка, не спускающая настороженного взгляда с узкой спины задержанного.

3

Питомник расположен во дворе управления милиции. Огороженная глухим забором просторная площадка похожа одновременно и на зверинец и на спортивный городок.

Слева, вплотную одна к другой, стоят шесть клеток с зарешеченными проволокой дверьми — вольеры. В них на свежем воздухе собаки отдыхают и едят, переговариваются на своем собачьем языке с соседями. Спят собаки во втором, крытом, отделении, куда ведет просторная лазейка. Там, за этой лазейкой, два помещения: одно легкое, летнее, второе — утепленное, зимнее.

Справа невысокий деревянный бум, двухметровый дощатый барьер, круто прислоненные к стене лестницы. Площадка подметена, снег утоптан множеством лап. Здесь под наблюдением своих проводников, как заправские спортсмены, служебные собаки тренируются.

Пик стремительно вылетел из клетки и, радуясь встрече с хозяином, с размаху вскинул на плечи Антона сильные лапы. Пик, конечно, не знал, что всякие «нежности» со служебной собакой запрещены, что ему предписаны только служебные функции, и смотрел на Антона преданным осмысленным взглядом. «А сахару принес?» — помимо всего спрашивали умные черные глаза.

— Пик, фу! — укоризненно сказал Антон.

Пик мгновенно убрал лапы, сел, ожидая дальнейших указаний.

Касаясь жесткой лоснящейся шерсти, Антон подвел Пика к буму, повелительно выбросил руку.

— Вперед!

Ощупывая когтями холодное скользкое дерево, Пик уверенно поднялся по наклонной, вышел на ровный брус.

— Сидеть!

Пик удобно уселся, поджав задние ноги, готовый, немедленно перебросить тяжесть тела на передние. Но проводник подал другую команду:

— Лежать!

Собака послушно вытянула передние лапы.

Команды следовали одна за другой.

Разбежавшись, Пик взлетел в воздух, повис передними лапами на барьере, уперся задними и перемахнул препятствие.

— Привет, лейтенант! — сказал вошедший в питомник старший инструктор Афанасьев, сухощавый, немолодой человек с сосредоточенным лицом и неулыбчивыми серыми глазами. Впрочем, сейчас на тонких губах старшего лейтенанта блуждала легкая улыбка. Это было так неожиданно, что Антон, поздоровавшись, поинтересовался:

— Андрей Николаевич, случилось что?

— А? Да нет, ничего. — Афанасьев взглянул на Петрова, словно прикидывая, поймет ли он, и опять удивил незнакомой мягкой усмешкой. — Понимаешь, встреча у меня сейчас какая была!.. Работал я проводником с Арсом, до тебя еще, ты его не знаешь. Восемь лет работал. А полтора года назад выбраковали мы его — слышать плохо стал, поизносился. Продали в универмаг. Кража у них там была, вот они собаку и попросили. На ночь оставляют. Слух у него неважный, а нюх — дай бог каждой медалистке! Жалко, конечно, было — привык я к нему, как ни говори. По телефону когда спросишь, как он там, а смотреть — ни разу не посмотрел. Зря это — собаку тревожить, пусть уж к новому скорее привыкает. Долго, говорят, скучала... Ну, вот. А сейчас иду мимо универмага, только это с угла повернул — собачища как на плечи прыгнет и лижет, и лижет! Арс! Тот-то, кто вел его, перепугался: первый раз это у него, чтобы собака к кому то бросилась. Народ смотрит, а я, знаешь, сухарь сухарем вроде, а тут расстроился. Арс, говорю, Арс!..

— Еще бы! — поддакнул Антон. — Вот мой Пик...

— Пик молодой, — перебил Афанасьев, — а это ведь столько времени прошло! Верное, брат, сердце у собаки — друг! Ты про собаку путешественника Седова читал?

— Нет, — смутился Антон.

— Обязательно почитай — полезно знать. Был у него в собачьей упряжке вожак — Фрам, любимец его. Так вот, когда Седова похоронили на острове Рудольфа, Фрам этот остался на могиле хозяина, не пошел со всеми. Представляешь: безлюдный обледенелый берег, могила и рядом собака, сама на смерть осталась. Не каждый человек на такое отважится!..

И, словно устыдившись своей растроганности, будничным, суховатым тоном Афанасьев осведомился:

— Ну, как тут у нас — все в порядке? Андрианыч ушел?

— Насмешил ныне Андрианыч, — улыбаясь, вспомнил Антон.

— Что так?

— Подошел я к питомнику, слышу, кто-то разговаривает. Я еще удивился — рано больно. Приоткрыл дверку, смотрю: ходит старый, прибирает в клетках и командует. Все наши команды усвоил: стоять, лежать, на место, вперед. Даже покрикивает. Командует, да так это серьезно, а собаки — ноль внимания. Ну, старик и рассердился, ворчит, слышу: ходи за вами, ироды, а вы без всякого уважения.

— Петров! — громко крикнули за забором. — К майору!

Чугаев пригласил стоящего навытяжку лейтенанта сесть; секунду-другую его узкие глаза оценивающе а упор разглядывали Антона.

— Так оно... Как настроение?

— Отличное, товарищ майор!

— Дело такое. В Рязановской школе похищен сейф, в нем полторы тысячи — месячная зарплата всех учителей. Поезд через сорок минут. Поедете один, на месте вас ждет капитан Савин — из райотдела. Помогите ему. Задача: найти не только преступника, но и деньги. Размотать их еще не успели — кража произведена ночью. И, судя по тому, что в деревне никто из чужих не ночевал, — местными. Вопросы есть?

— Нет, товарищ майор!

Через два с половиной часа Антон и Пик спрыгнули со скорого поезда на маленькой, выбеленной снегами станции. Здесь их уже ждали. Горбоносый старик в тулупе уверенно подошел к Антону, поздоровался.

— Выходит, паря, за тобой я — по собаке признал. Эх, добрый песик!

Старик пошевелил огромной рукавицей, намереваясь погладить Пика. Тот злобно заворчал.

— Гляди-ка! — поразился старик, предусмотрительно пряча рукавицу за спину. — Всякая живность меня признает, а этот нет! И ученый?

— Ученый, дедушка, — подтвердил Антон. — Год учился.

— Видал! — еще больше удивился старик. — Я полгода в школу ходил, а он год. Песик-то поученее меня, выходит!

Приговаривая таким образом, старик привел Антона к лошади, помог надеть тулуп и, когда Антон и Пик уселись в санки, легко не по годам вспрыгнул на облучок.

Добрый конь взял с места крупной рысью. Через несколько минут маленькая станция исчезла за сугробами. Шел первый час, редкое январское солнце вызолотило снега так, что больно было смотреть.

— Сколько до вашей Рязановки?

— Чего тут — пустяк один, — повернулся старик. — Верст пять не будет, мигом домчим. На машине оно бы, конечно, побыстрее, да куда ей, машине, по такому снегу!

— А есть машины?

— Сказал, паря! А как же? И грузные имеются и легкая одна — все, как положено, не хуже, чем у людей!

— Что ж там у вас произошло?

Старик привязал вожжи к передку и, готовясь к обстоятельному разговору, повернулся.

— Сам, паря, слыхал, наверно: кассу в школе забрали. Сказывают, почти две тысячи, как одна копеечка!

— Ну, и что в народе говорят?

— Да ведь по-разному болтают — кто в лес, кто по дрова.

— А по-вашему?

— Да что тебе до меня? — Старик пытливо посмотрел на Антона. — По-моему, паря, выходит так, что кто-то из своих и взял.

— Это почему же?

— И спрашивать тут нечего! — Седые, заиндевевшие брови старика насупились. — Сам подумай: мужик на такое дело не пойдет. Мужик свою копейку трудно добывает. Оттого он и на чужую не позарится. А больше, выходит, кому? Чужих в деревне нет, ищи, значит, на месте, в школе то есть.

— А кто из школы мог? — допытывался Антон.

— Экой ты, паря, настырный! — добродушно засмеялся старик, показывая беззубые, как у ребенка, десны. — Ты вон какую механизму везешь, — показал он варежкой на Пика, — тебе и козырь в руки!

Старик проверил, не отвязались ли вожжи, и, когда снова повернулся, улыбки на его морщинистом, красном от холода лице как не бывало. Из-под лохматых бровей серые глаза смотрели умно и доброжелательно.

— Это хорошо, паря, что ты с человеком говоришь. А то заявился к нам поутру капитан из района, так мужчина из себя видный, а сразу ошибся. В школе походил, в правлении посидел, а с народом — ни здравствуй, ни прощай. Зря! Он, народ-то, смотришь, и присоветует что, сказать не всегда сумеет, а все подскажет. Ежели ты сам с сердцем, — поймешь.

— Верно, отец! — горячо отозвался Антон.

— То-то и есть, что верно! — подтвердил старик. — Было у меня одно сомнение, пошел я к энтому капитану, а он меня сразу в тычки: гражданин, посторонним здесь делать нечего! Ну, нечего, так нечего, хрен с тобой. Повернулся я да и ушел.

И просто, не ожидая расспросов, старик поделился своими соображениями:

— Я, паря, в деревне каждого знаю, даром что деревня большая. Покажи мне какого голопузого — враз скажу: чей, когда рожден. Любопытно мне, что из человека образуется, по какой он дорожке пойдет. И вот как на духу скажу тебе: чистый у нас народ! Чтоб там какое баловство дурное — это ни-ни! Как себя помню — один только раз кобылу у нас и свели, да и то не свои — цыгане. А я, мало ли, много ли, восьмой десяток расходую... Ну вот, из пришлых-то у нас одни учителя и живут. Люди — дай бог каждому, есть которые чуть ли не с революции живут, этих мы от своих и не делим. Вот ты и скажи: народ они образованный, ласковый, робят наших учат — так неужто кто из мужиков обидит их? Да ни в жизнь!.. Ты, паря, приговорку такую слыхал, что в доброе стадо шелудивая овца иногда забредет?.. Вот, по моему разумению, и у нас такая завелась. Учителем один, руками махать учит, физрук называется. Есть у нас еще один — физик, так тот больно хороший мужик! А этот по корню вроде тоже физик, а цена не та! Живет он у нас второй год, на глазах мельтешит побольше другого, а уважения ему такого нет. С бабами больно нехорош — двух девок попортил, а у самого, слышь, где-то дите имеется, по листу платит. И опять — выпивает сильно. Пить-то, не совру, и у нас пьют. В праздник гуляют так, что земля стонет! Так ведь время знают. А этот — ну, скажи, каждый божий день тепленький!..

Согревая руки, старик похлопал рукавицами, доверительно заглянул внимательно слушающему Антону в глаза.

— К нему, паря, у меня подозрение и есть. — И, заметив, что седок, кажется, разочарован, добавил, по своему понятию, веский аргумент: — А тут еще стакнулся он с Сенькой Еремеевым, пустой такой парень, ни себе ни людям. Приехал из Бекетовки к двоюродному брату да вот уж вторую неделю и гостит. Про братенника-то плохого слова не скажешь — работник! А Сенька никчемный, пустой цвет. Зеленый еще, а, слыхать, уж в отсидке за что-то побывал. Вот я тебя, паря, и спрашиваю: какая такая дружба промеж них может быть? Каждый вечер вместе, вечор я их тоже рядком на улице видал — оба под мухой... Ну вот, гляди, и прибыли — Рязановка эта самая наша и есть!

— Спасибо, отец, — горячо поблагодарил Антон.

— За что, паря, спасибо? Не за что! Мне поболе твоего охота, чтобы такое дело на нашей деревне не висло, стыдно это! — Старик лукаво поглядел на Антона, дернул заиндевевшей бровью. — Я, может, затем и поехал, так-то ноне не мой черед... Стой, Гнедко!

На крыльце школы Антона встретил представительный крупнолицый человек в черном, с опушкой, полушубке и в белых бурках.

— Долго, лейтенант, — протянул он прохладную крупную руку. — Капитан Савин. Пойдем.

В длинном теплом коридоре было тихо, в классах шли занятия. Для Антона, живо еще помнившего школьные годы, это была заповедная тишина, и он внутренне досадовал, слушая сопровождаемый острым поскрипыванием бурок громкий, уверенный голос капитана.

— Предполагаю, что кража произведена не местными гражданами. Преподаватель Погодин показал, что поздно вечером он видел отъехавшую от школы подводу, запряженную парой. В район я уже сообщил.

— Это не физрук?

— Точно. — Савин обернулся. — Ты что, знаешь его?

— Нет, слышал, — уклончиво ответил Антон, сразу же вспомнив своего кучера.

— Активный парень. — Капитан явно собирался сказать еще что-то, но промолчал.

— Какие еще доказательства насчет проезжих?

— Видимых следов нет. — Савин иронически усмехнулся. — А за невидимыми ты и явился сюда.

В небольшой учительской было пусто, только у самого окна, за выдвинутым особняком столом, неподвижно сидел маленький горбатый старик в очках. Он, казалось, застыл в каком-то оцепенении. Покрасневшие глаза смотрели сквозь обтянутые стальным ободком стекла тупо, не мигая.

— Кассир Махонин, — кивнул капитан. — Приехал из банка поздно, положил деньги в сейф, в присутствии директора, а утром сейфа не оказалось. На этом вот стуле стоял... Окно было открыто, одно звено выдавлено. Снег под окном весь затоптан: до меня тут все село побывало. Ну, что еще? Да вот посмотри, если интересуешься, протокол — там все записано.

Горбун-кассир сидел все так же неподвижно, ошеломленный свалившейся на него бедой. Антон просмотрел протоколы опроса и легко выделил все, что так или иначе относилось к подсказанной ему стариком-кучером версии: начинать надо было с какого-либо одного предположения.

А факты убеждали, что первоначальное предположение могло оказаться верным. Сторожиха показывала, что преподаватель физкультуры Погодин приходил вечером в школу — чего-то возился у себя с лыжами, ненадолго заходил в учительскую; что он там делал, она не знала — мыла в это время в коридоре полы. Затем Погодин ушел домой, часов так в десять, еще извинился: «Прости, тетя Паша, беспокою тебя». Часов в двенадцать сторожиха закрыла школу, сбегала на часок домой — жила она тут же, во дворе школы. Вернувшись, легла в коридоре подремать — тут всегда теплее; под утро зашла в учительскую затопить печь и перепугалась: нижнее стекло в окне было выдавлено, в учительской гулял холодище.

Не отрицал своего прихода в школу и Погодин. Свои показания он и начал с этого: проверив крепления лыж (утром у него два часа подряд занятия на воздухе), Погодин ушел домой. На квартире, по его словам, у него сидел знакомый Еремеев; они вместе поужинали, поговорили — Еремеев очень интересуется лыжным спортом. Потом Погодин пошел проводить его. Было это часов в двенадцать. Оба они видели, как от школы промчалась пара. Кто сидел в санях, Погодин, конечно, не разглядел: темно было. Плохого он ничего тогда не заподозрил, что и считает своей ошибкой.

Прозвенел звонок, учительская начала заполняться. Первой вошла подвижная пожилая женщина в темном шерстяном платье — директор школы.

Она крепко пожала маленькой сухой рукой руку Антона, удрученно и просяще посмотрела на него.

— Помогите, пожалуйста, на вас вся надежда теперь! Позор на мою седую голову — никогда такого не было!

Педагоги входили, с любопытством рассматривали скучающего Пика, негромко переговаривались. Кто-то невесело пошутил:

— Улетела наша зарплата!

Последним, задержавшись с ребятами, в учительскую вошел Погодин. Антон сразу узнал его по лыжным брюкам и красному свитеру. Молодой светловолосый человек с тонкими подбритыми бровями еще в дверях весела спросил:

— Что нового, товарищ капитан?

— Ничего, — хмуро покачал головой Савин.

Увидев незнакомого лейтенанта, Погодин поздоровался, бросил на Пика быстрый любопытный взгляд.

— Восточно-европейская?

— Да, — кивнул Антон.

— Солидная. Килограммов сорок весит?

— Сорок пять, — коротко подтвердил Антон, незаметно присматриваясь к Погодину.

— Далеконько вам придется побегать, — улыбнулся Погодин, намекая на умчавшихся ночью похитителей.

— Попробуем, — неопределенно пообещал Антон и с интересом посмотрел на Пика. Раздувая ноздри, собака принюхивалась. Проследив за черным собачьим носом, Антон сразу понял, в чем дело: разговаривая, Погодин подошел почти вплотную; от его ног исходил неприятный острый запах — должно быть, ноги у него сильно потели.

Звонок возвестил конец перемены, учительская снова опустела.

— Действуй, лейтенант, — недовольно поднялся Савин. — Время идет.

Осмотр учительской, вернее, того угла, где стоял небольшой сейф, ничего не дал. Пик вел себя совершенно инертно, и понятно почему: с утра угол учительской успели осмотреть десятки людей. Теми же праздно любопытствующими был плотно утрамбован и снег под окном. Интересным оказалось только одно наблюдение: мелкие осколки выдавленного стекла нашлись не в учительской, а снаружи, под окном. Сам собой напрашивался вывод о том, что стекло было вышиблено не с улицы, а из учительской. Факт этот укрепил намерения Антона.

Оставшись наедине с капитаном, Антон изложил план действий, коротко повторил рассказ своего возницы Матвея Кузьмича. Антон ожидал, что Савин поднимет его на смех. К его удивлению, капитан признался:

— Была и у меня такая мысль, да что-то непохоже. Хотя... — Савин решительно взмахнул рукой. — Действуй, лейтенант. Официальный повод — расспросить хозяйку квартиры о посещении Еремеева. По пути зайдем в сельсовет, возьмем с собой председателя. Пошли!..

Председатель сельсовета, рослый человек в матросском бушлате, не утративший еще морской, слегка покачивающейся походки, вывел Савина и Петрова переулком к крепкому пятистеннику, уверенно нашел вертушок калитки.

— Встречай гостей, Марь Петровна! — шутливо объявил он хозяйке.

— Милости просим, гостям завсегда рады! — гостеприимно и певуче отозвалась полная краснощекая женщина. — И пироги нынче стряпала — поотведайте!

— Товарищи побеседовать, — пояснил председатель. Антон, почувствовавший вдруг, что он голоден, незаметно проглотил слюну.

В комнате было прибрано, русская печь дышала теплом и вкусным запахом печеного.

— Давайте пройдем в ту комнату, — показал Савин на дверь.

— Мы с мужиком-то здесь живем, — замялась хозяйка, — а ту учителю сдаем.

— Не надолго, Марь Петровна, — успокоил председатель, — Сюда войти кто может, а товарищам потолковать надо. Дело такое...

В комнате Погодина стояла кровать, застланная зеленым одеялом, на стене, прикрытые сползшей газетой, висели на плечиках два хороших костюма. Непритязательную холостяцкую обстановку дополняли стол у окна, полочка с запыленными книжками и веером прибитые над нею к стене фотографии четырех молодых женщин.

Савин сел. Под столом что-то упало и зазвенело.

— Фу, черт! — ругнулся капитан, отодвигая буркой две пустые поллитровки.

— Попивает, — объяснила хозяйка. — Слаб насчет этого.

Пока капитан и председатель расспрашивали хозяйку о Еремееве, незаметно сводя разговор на учителя. Антон оглядел комнату, отпустил на поводке начавшего проявлять беспокойство Пика.

— След! След! — негромко приказал Антон.

Пик ткнул носом в войлочный туфель — знакомый раздражающий запах потных ног бил в ноздри — и резко потянул к дверям.

Антон вскочил; вслед за ним, ничего не объяснив недоумевающей хозяйке, выбежали и его спутники.

Пик вывел на улицу, покружил у колодца и потянул вдоль плетня на зады. «Зачем?» — на бегу раздумывал Антон.

Позади дома — там, где неогороженная усадьба сливалась с молочно-белыми полями, уходящими к горизонту, стояла ветхая уборная. Пик уверенно добежал да нее, вильнул в сторону и замер. Антон ударил в снег концом сапога, выбросил темный сверток. Это был синий, в оранжевую полоску носок, словно подавившийся затисканными в него пачками денег.

— Хитро! — поразился председатель сельсовета.

— Чей это носок? — спросил Антон подоспевшую хозяйку, показывая ей находку.

— Его, квартиранта, — сразу же узнала хозяйка. — Вон и пятку я штопала.

Антон молча отогнул края носка, показал плотные пачки денег.

— Ох, ты! — испугалась женщина. — Да кого ж это я в дом пустила? Батюшки!

— Твоей вины тут нет, Марь Петровна, — хмуро сказал председатель. — В душу к каждому не влезешь!

Назад возвращались молча и быстро. У школы стояла группа людей, в которой еще издали Антон разглядел Матвея Кузьмича, как-то странно отощавшего без тулупа, и Погодина, в черном пиджаке, с краснеющим на груди треугольником свитера. Кивнув на приближающихся, физрук что-то сказал. Стоящие вокруг него люди засмеялись.

Когда трое с собакой были уже вблизи, Погодин неожиданно забеспокоился. То ли он почувствовал что-то недоброе для себя в сосредоточенных лицах приближающихся, то ли смутную тревогу снова вызвало эта четвероногое чудовище, еще там, в учительской, заставившее Погодина вспотеть, когда Пик неожиданно стал принюхиваться к его ногам, то ли, наконец, что-то подсказала интуиция. Размышлять, во всяком случае, было некогда, и, повинуясь первому порыву, слегка побледневший физрук постарался оказаться за чужими спинами.

Но было уже поздно.

Послушный короткой команде «ищи», Пик легко, как игла, проскользнул между отшатнувшихся людей и рванул за ногу, издававшую все тот же возбуждающий, противный запах пота.

— Укусит! — закричал Погодин. На его бледном лице жалко и беспомощно прыгали подбритые брови. — Это не я!.. Я скажу!

— Гражданин, пройдемте! — сказал капитан. В его крупной руке предостерегающе закачался пистолет.

В учительскую ввалились едва ли не все, кто стал свидетелем необычного для Рязановки события.

Тщетно старающаяся ободрить старика-кассира директор школы выжидательно поднялась. Маленький горбун, ничего не видя и не слыша, остался сидеть за своим столом.

Капитан вытащил из носка пачки денег, кучкой подвинул их под нос кассира.

— Считайте.

И, оглянувшись, ткнул пальцем в понуро стоящего Погодина:

— Вот он.

Директорша ахнула, схватилась за спинку стула.

— Как же так?.. Федор Андреевич? Так опозорить весь коллектив!..

— По пьянке... подбили... — жалко бормотал Погодин, не смея поднять головы.

Целую минуту, не веря, кассир неподвижно смотрел на деньги, потом из-под очков у него брызнули слезы; худыми прыгающими пальцами он начал пересчитывать пачки.

Всем, даже невозмутимому капитану, стало как-то не по себе; в тишине слышался только легкий шелест кредиток.

— Тысяча! — Кассир вскочил из-за стола, оказавшись, к удивлению Антона, не таким уж маленьким, с ненавистью посмотрел на Погодина. — А где остальные? Куда дел остальные? Пра-хвост!

— У Еремеева...

— В Бекетовку ушел, позвонили уже, — успокоил председатель. — Возьмут!

— Граждане, прошу не расходиться! — громко объявил капитан. — Подпишите протокол.

Поскрипывая бурками, Савин снял полушубок, плотно уселся за стол и принялся священнодействовать над бумагой.

— Второй раз приходится видеть собаку в деле, — негромко заговорил за спиной капитана председатель сельсовета. — С поличным возьмут — крутится, отпирается, а как с собакой — сразу признается! С чего это? — И, помолчав, сам же объяснил: — Психология.

— Во, во, паря! — согласно закивал старик-кучер, показывая младенческий беззубый рот. — У него, у пса-то, этой психологии полный рот, схватит — так сразу скажешь!

В учительской грохнул хохот. Пик, не догадываясь, что речь идет о нем, невозмутимо размалывал влажными клыками кусок сахару.

4

Окно было открыто, с улицы в кабинет струился тонкий медвяный запах цветущей липы. «Рано она в этом году зацвела», — размышлял Антон, поглядывая со второго этажа вниз, — туда, где в зеленой листве и золотом мареве шумел город.

Майор Чугаев оглядел собравшихся, поднялся. Бритоголовый, в синей тенниске, обтянувшей его плотную, начавшую полнеть фигуру, он больше походил сейчас на благодушного дачника, нежели на офицера милиции. Но та же шелковая тенниска как бы подчеркивала прямые, квадратные плечи человека, привыкшего носить погоны.

— Так оно, — негромко начал майор. — Пригласил я вас вот зачем. В течение последнего месяца за городом, в районе Дубков, произошли три ограбления. Опрос потерпевших показал, что во всех случаях действовало одно и то же лицо. «Работает» всегда одинаково: высматривает одиночку, выходит из кустов на дорогу, финку показывает и преспокойно берет, что есть — часы или деньги... Оперативные меры пока ничего не дали. Ставили засаду и, наверно, чем-то себя выдали... О приметах говорят неопределенно, совпадает одно: высокий, пахнет от него махрой, фуражку надвигает на глаза. Немного, в общем...

Чугаев пытливо оглядел слушавших его офицеров и двух старшин из отделения, едва заметно усмехнулся.

— Но грабитель выдал себя. Мы обратили внимание на такое обстоятельство. Во всех трех случаях ограбленными оказались жительницы Марьевки и Алферовки. А из Зеленого Лога, который поближе к городу, — никого. Девчат же из Зеленого Лога в городе работает не меньше, а то и побольше, чем из Марьевки и Алферовки. Почему это, спрашивается? Конечно, потому, что бандит опасается быть узнанным. Напрашивалась мысль, что сам он из этого села. Мы проверили такое предположение и не ошиблись. Лейтенант Меженцев, расскажите товарищам. Можете сидеть.

Меженцев все-таки встал, заботливо одернул новый, идущий к его смуглому лицу белый китель.

— В Зеленом Логе я прожил два дня. Прочитал по поручению горкома комсомола лекцию, познакомился с молодежью. Хорошие есть ребята! Они и подсказали, что у одной из колхозниц, Архиповой Пелагеи, скрывается ее племянник Алексей Лазкин. В прошлом году он был осужден за кражу кожтоваров из артели «Новый быт». Сегодня выяснилось, что Лазкин бежал из заключения, но разыскивали его почему-то в Саратове...

Лейтенант старался говорить сдержанно, не торопясь, и, слушая его, Антон улыбался. Гора даже начал немного сутулиться, так, самую малость, — под капитана Бухалова!

— Из ребят его случайно видели только двое, — продолжал лейтенант Меженцев. — Он им пригрозил финкой, чтоб молчали. Председатель сельсовета пробовал говорить с Пелагеей Архиповой — замечено было, что она несколько раз покупала в магазине водку, а сама живет с дочкой. Плачет, божится, что ничего не знает. Чувствуется, что боится. Племянник, наверно, и ей пригрозил. Ребята подсказали, что ночует Лазкин в саду, в смородине. Примерный план я сделал. Сад большой, хуже всего, что он не огорожен и слился с соседними садами — один сад получается. Но взять, конечно, можно!.. Все как будто, товарищ майор.

— Я продолжу, — кивнул Чугаев. — Пока мы все это выясняли, Лазкин отличился снова. Вчера вечером, все в тех же Дубках, он остановил одну деваху, тоже алферовскую. Денег у нее не было, он попытался изнасиловать. Спасло ее только то, что Лазкин был пьяным. Девахе этой, кстати сказать, семнадцать лет, а оказалась похрабрее иных взрослых — поцарапала ему физиономию и убежала. Это было вчера, а сегодня полковник разнес меня в пух и прах и сказал, что мы даром едим народный хлеб. Так оно!

Майор пристукнул ладонью по столу, выждал паузу.

— Насчет хлеба, правда, полковник не говорил, но ничего это не меняет. Терпеть дальше такой истории нельзя. Сегодня будем брать Лазкина. Все присутствующие здесь включены в опергруппу. Возглавить ее приказано мне. Сейчас шестнадцать двадцать. До часа ночи можете отдыхать. Сбор здесь в час тридцать. В два выезжаем. Оружие брать непременно. Если есть вопросы — давайте, если нет, — по домам...

В кабинете остался один Чугаев — отдыхать ему было еще некогда.

Каждый из сотрудников уголовного розыска вел какое-либо одно, максимум два дела, начальник же отвечал за все дела. Летом обычно происшествий бывает больше, а за всякий случай спрашивают — дай бог!..

Майор прошелся по кабинету, сделал несколько резких движений руками, чтобы взбодриться, и снова уселся за письменный стол. Минуту, отдыхая, он сидел неподвижно, потом раскрыл толстую серую папку — дело об ограблении сберегательной кассы...

Не сразу ушел домой и лейтенант Петров, хотя ему и не терпелось повидать жену: у Тони шли последние дни декретного отпуска.

Антон зашел в питомник взглянуть перед предстоящей операцией на Пика, столкнулся у клеток с младшим лейтенантом Маркиным. Открытое простодушное лицо Маркина, с детскими пухлыми губами, было встревоженным.

— Артур не ест, Антон Семенович!

Антону нравился этот паренек, недавно приехавший из школы, и он, помня, как трудно на первых порах новичку, в меру своих возможностей старался помогать ему.

— Ничего страшного, Сергей. Переутомился. Полежит, отдохнет, а вечером поест. Не тревожься, это у всех бывает. Нос у него как?

— Нос-то холодный.

— Ну и все. Если нос холодный и влажный — значит, собака здорова. А вот если горячий и сухой, тогда уж лечи. Да и не мог он заболеть — прививки недавно делали.

— Досталось ему вчера! — Сквозь озабоченность в голосе ясноглазого паренька с тонкой ребячьей шеей отчетливо звучала откровенная гордость. — Классно работал!

Вчера вместе со своим питомцем Артуром Маркин принял первое боевое крещение — нашел воров, обобравших в одном из пригородных сел промтоварный магазин. Антон от души поздравил товарища и еще раз посоветовал не тревожиться.

— Может, его побаловать чем? — неуверенно спросил Маркин.

— Вот это уж нет! — решительно возразил Антон. — Никаких баловств, да еще в неурочное время. Собака должна знать часы своей кормежки. Это закон!

— Да это так, — согласился Маркин, но на его простодушном лице было написано такое огорчение, что Антон рассмеялся.

Проводник, если он не абсолютно черствый человек (а такому вообще незачем работать в собаководстве), привязывается к своей собаке, как к разумному существу. И чем моложе, неопытнее и непосредственнее проводник, тем труднее ему удержаться от дружеских знаков внимания к своей собаке. А опыт подсказывает, что добрые намерения в собаководстве оборачиваются во зло. Побалуй сегодня собаку вкусным — завтра она не возьмет своей пищи; накорми ее сегодня в неурочное время — завтра весь ее режим, а с ним и работоспособность полетят насмарку. Нет, добрые намерения выражать надо по-другому: удачный поиск — дай своему четвероногому помощнику кусок сахару, пусть запомнит; захотел ободрить — дотронься до жесткой блестящей шерсти рукой. Собака поймет и оценит твою ласку. Но во всех остальных отношениях — строгость, требовательность и никаких послаблений! Так будет лучше и для проводника, и для собаки, и, в конечном итоге, для дела, которому они оба служат.

Пик чувствовал себя великолепно и, терпеливо ожидая, пока хозяин кончит разговаривать, сидел в вольере, высунув красный, с лиловой родинкой язык. Жарко!

Как только Антон подошел к клетке, Пик вскочил на ноги; его черные глаза светились любопытством и нетерпением. «Идем на работу?» — казалось, спрашивали они, и Антону, который только что сам говорил Маркину, как вредно рассеивать внимание собаки незнакомыми словами, хотелось ответить: «Нет, Пик, пока отдыхай, поедем ночью». В глубине души, по молодости, Антон верил, что Пик великолепно поймет его...

 

...В два часа утра крытый брезентом «ГАЗ-69» отошел от белого трехэтажного здания управления милиции, начал подниматься по Международной в гору. Постовой милиционер проводил знакомую машину понимающим взглядом, хотел козырнуть и не успел: машина была уже далеко.

Непривычно выглядел город в этот ранний час. Пустые улицы, казавшиеся без прохожих шире, чем они были на самом деле, темные квадраты зашторенных окон, цепочки горящих фонарей и редеющая с каждой минутой ночная темень: восток играл уже нежными, переливающимися голубовато-зелеными красками.

Впрочем, видеть все это могли только шофер и старательно борющийся с дремотой Чугаев: он так и не успел отдохнуть. Позади, в машине, было темно; за спиной майора часто и аппетитно позевывал Меженцев. «Прогулял», — думал Антон.

Антон сидел в самом углу и старался не шевелиться. Устроившийся в ногах Пик положил ему на колени теплую голову и, казалось, спал; изредка, при толчках, его холодный нос касался руки Антона. Но Пик, конечно, не спал: на поворотах, когда машину заносило, он, удерживая равновесие, привставал. Антон коленями чувствовал его сильное, напружинившееся тело.

Напротив сидели старшины Семенчук и Филатов. Оба курили — поочередно разгораясь, малиновые огоньки освещали их спокойные, сосредоточенные лица. Ехали молча, хотя никто разговаривать не запрещал.

Город остался позади, пахнуло свежестью. Машина шла дубовой рощей — теми самыми Дубками, в которых до сих пор безнаказанно бесчинствовал Алексей Лазкин. Потом роща кончилась, в машине сразу посветлело: навстречу бежали поля, залитые синим, неживым светом. В низинах клубился лиловый туман, и сейчас, в редкие по безмолвию минуты, в природе это было единственным движением.

За спиной Чугаева раздался сочный зевок.

— Прогулял, лейтенант?

— Прогулял, товарищ майор! — чистосердечно признался Меженцев.

— Неплохой из тебя оперативник получается, один только недостаток — не женат... Скоро приедем?

Меженцев наклонился, посмотрел через синее стекло.

— Сейчас будем спускаться в низину, там и Зеленый Лог.

В машине словно ветерок прошел: все задвигались, поправляя ремни и кобуры. Антон, как всегда волнуясь перед операцией, погладил Пика и снова порадовался: треугольные уши собаки стояли торчком, настороженно: чуткая овчарка мгновенно уловила перемену в настроении людей.

С выключенным мотором машина бесшумно скатилась под гору, проскочила первые дома и остановилась.

Вел группу лейтенант Меженцев. Головки сапог, теряя блеск, покрывались росой, темнели. Село еще спало, только у одного плетня, отвернувшись, сосредоточенно стоял бессонный дед в нижнем белье. Увидев посторонних, дед стыдливо поддернул кальсоны, мелкой рысцой затрусил в избу. Словно посмеявшись над ним, во дворе коротко и звонко кукарекнул петух.

Меженцев свернул в проулок. Здесь, обрезанные узкой полосой дороги, начинались сады, сбегающие вниз, к речке. Минута — и по короткому кивку Чугаева, разомкнувшись, группа исчезла в густой влажной зелени.

Антон шел посредине, держа на длинном поводке Пика. Овчарка бежала спокойно, озабоченная, кажется, только тем, чтобы в уши не попала роса, — каждый раз, ныряя меж мокрых кустов смородины, Пик плотно прижимал уши, встряхивая головой. Слева, бесшумно раздвигая гибкие ветви, шел Чугаев, по еле колеблющимся кустам наблюдавший за движением группы.

Антон перешагнул через трухлявые жерди, остатки былого забора, шевельнул поводком.

— Ищи!

Сад здесь был запущен еще больше, чем вначале: яблони, вишни, разросшаяся смородина — все это смешалось, переплелось. Сплошные заросли! Пробираться стало труднее, но шаг пришлось ускорить: Пик втянул ноздрями воздух, забеспокоился, натянул поводок. Справа мелькнуло немолодое напряженное лицо старшины Филатова. Одной рукой он раздвигал ветви, вторую держал на кобуре. «Тоже волнуется», — отметил про себя Антон.

Пик резко рванулся. Антон прибавил поводок и побежал. Под ногами гулко, как выстрел, треснул сухой сук.

Впереди, за несколько метров от Антона, кто-то с шумом вскочил. Впечатление было такое, словно изкустов взлетела огромная тяжелая птица.

— Стой! — загремел голос Чугаева. — Стой!

Еще секунду назад полный безмолвия сад ожил, наполнился голосами, топотом ног. Не обращая внимания на хлещущие по лицу ветви, Антон догнал Пика, отстегнул поводок.

— Пик, фасс!

Огромным скачком Пик перемахнул куст смородины, исчез в зеленой чаще.

С минуту в саду только хлопали ветви да гудели шаги бегущих людей. Затем кто-то громко и отчаянно взвизгнул.

Антон, а за ним Чугаев выскочили на поляну и остановились.

Под яблоней, испуганно косясь на собаку, смирно, точно связанный, лежал здоровый босоногий парень с разодранной штаниной. Пик сидел рядом. Черная блестящая шерсть на его спине дыбилась. Антон взял Пика за ошейник, успокаивая, погладил теплую собачью голову с торчащими треугольниками ушей. Позади, часто дыша, встали Меженцев и старшины.

— Так оно! — удовлетворенно констатировал Чугаев. — Ну, вставай, Алексей Лазкин.

— Я не Лазкин, — тяжело поднимаясь с земли, буркнул парень. Его вывороченные наружу мясистые «заячьи» губы покривились в нагловатой и трусливой усмешке.

— Кто же ты тогда, скажи нам?

Парень покопался в кармане штанов и, покосившись на заворчавшего Пика, протянул потрепанный паспорт. Чугаев мельком посмотрел паспорт.

— Саженов? — Майор внимательно оглядел высокого, здорового парня, с запутавшимся в волосах куриным пухом и помятым с похмелья лицом. — По росту ты, пожалуй, Двухсаженов, а по фамилии — нет. Липа, грубая работа!

— Как знаете, — пожал плечами парень.

— Оружие есть?

— Какое оружие? Спал я, никого не трогал...

— Выбросил, значит? Финка ведь у тебя есть.

— Никакой финки нет! За что берете?

— Сам знаешь — за Дубки. — Чугаев оглянулся на Петрова. — Антон Семенович, пошли собачку поискать.

Антон отпустил Пика, коротко приказал:

— Аппорт!^[2]

Пик убежал. Лазкин, не скрывая любопытства, искоса следил за мелькающей в кустах овчаркой. Потом собака исчезла — напряженное ожидание на лице Лазкина спало, он, морщась, переступил с ноги на ногу.

— Пошто кусать даете?

— А ты не бегай, — невозмутимо ответил Чугаев. — Зачем бежал?

В кустах раздался шорох. Пик вынырнул из смородины и выпустил из зубов, у ног Антона, длинный самодельный нож.

— Видишь, Лазкин, — упрекнул Чугаев, — а ты говорил — нет.

— Не Лазкин я, — упрямо повторил тот.

— Не Лазкин, так не Лазкин, — сговорчиво согласился Чугаев. — Идем поглядим на твое логово. Идем, идем, — теперь уж слушайся!

В кустах смородины Лазкин действительно устроил себе настоящее логово. На расстеленном полушубке лежала смятая подушка в ситцевой красной наволочке, чуть поодаль — сапоги. Под кустом валялась пустая поллитровка.

— Удобно, товарищ майор, — в холодочке! — сказал Меженцев.

Лейтенант поднял подушку — под ней оказались дамские часы и несколько смятых десятирублевок.

— И часы и деньги, конечно, твои? — с насмешливой уверенностью спросил Чугаев.

Лазкин понял насмешку, передернул плечами.

— Чего там — веди. Все одно убегу!

— Ну и дурак! — горячо вырвалось у Меженцева.

Чугаев хотел одернуть лейтенанта — оскорблять задержанного не разрешается, но вместо этого поддакнул:

— Правильно, что дурак! Не надоело тебе как волку жить? Прятаться, людей бояться? А ведь ты еще молодой. Отбудь честно наказание и живи, как все люди, — солнцу вот радуйся! Семью заведи!

Лазкин угрюмо молчал.

— Пошли к Архиповой, потом в сельский Совет, — посуровел Чугаев. — Проведем опознание.

— Тетку не трогайте, — глухо сказал Лазкин. — Неволил я ее...

— Честных людей не трогаем! — отрезал Чугаев. — Не тебе о них беспокоиться!

В селе скрипели калитки, мычали коровы — начинался обычный день, полный знакомых и радостных звуков пробуждающейся жизни. Лазкин шел посредине, косил по сторонам тоскливыми глазами.

...Зеленый «ГАЗ-69» погудел и въехал в распахнувшиеся ворота. Антон выпрыгнул из машины, отвел Пика в питомник. Когда он вернулся, у машины стоял полковник, окруженный офицерами, и что-то оживленно рассказывал.

— Вот он! — шагнул навстречу полковник, увидев Петрова. — Поздравляю, лейтенант!

— Спасибо, товарищ полковник, — смутился Антон. — Пик хорошо работал!

Глаза полковника заголубели.

— Да я не о Пике, лейтенант. С дочкой вас поздравляю! Утром сегодня...

Но Антон уже не слышал. Он выскочил в ворота, перебежал в недозволенном месте улицу, едва не сбив с ног постового милиционера.

— Гражданин, — начал было милиционер и, пораженный, умолк: нарушителем правил уличного движения оказался... офицер милиции!

— Прости, друг! — крикнул на бегу Антон. — Дочь родилась!

Обескураженное лицо постового прояснилось, он лихо вскинул руку к козырьку.

ТИХИЙ УЧАСТОК

Корреспондент оказался на редкость любопытным. Интересовало его буквально все: какая у него, у Лобова, зарплата, сколько за год было происшествий, кто выдает санкцию на обыск, как кормят задержанных в КПЗ^[3]. И это — не говоря о главном: худому длинноносому человеку, поверх очков разглядывавшему Лобова цепкими зелеными глазами, нужно было порекомендовать лучшего участкового уполномоченного, о котором он собирался написать для своей газеты очерк.

В кабинет непрерывно входили, капитану Лобову приходилось прерываться, выслушивать сотрудников, отвечать и давать указания. Лобов невольно хмурился. Хотя корреспондент и явился по рекомендации начальника областного управления (полковник позвонил лично), на все-таки — человек посторонний, а милиция — это не кондитерская фабрика!

Когда в кабинет зашел заместитель Лобова капитан Заречный, Лобов шумно обрадовался.

— Вот кстати, Алексей Федорович! Знакомься — товарищ из газеты. Как раз по твоей части — интересуется работой участкового. Пригласи товарища к себе, побеседуйте по душам. В общем, погостеприимнее!

Зазвонил телефон, потом привели двух задержанных карманников — день начальника райотдела крутился своим чередом, — и Лобов вспомнил о корреспонденте только под вечер, столкнувшись с Заречным на крыльце.

— На ком же вы остановились?

— И не подумаешь, — пожал плечами Заречный, — на Александрове.

— На Александрове? — Лобов был поражен. — Да что ж о нем писать? Участок — тихий, сам — и того тише. Не понимаю!

— Да я тоже удивился. Предлагал ему Богорудько — у того и участок боевой, и сам мужик подходящий — отказался. Тут как раз зашел Александров — поговорил с ним, узнал, что на участке особых происшествий нет, и ухватился. Вот, говорит, с ним и займусь.

— Странно, — недоумевал Лобов, мысленно представив себе младшего лейтенанта, выделявшегося среди остальных участковых разве только своей скромностью. Подумав, философски заключил: — Ладно, ему виднее. И без него дела хватает!..

А в это время корреспондент областной газеты Албеков, заложив за спину длинные руки, неторопливо шел с младшим лейтенантом Александровым по одной из окраинных улиц и с интересом слушал. Молодой симпатичный парень в белом офицерском кителе рассказывал о родном городе Албекова такие вещи, о которых тот, старожил, немолодой человек и, в довершение ко всему, журналист, к стыду своему, не знал.

— Строятся, — показывал Александров на квадратные срубы, желтеющие среди густых ветел. — Ну, скажи, как грибы растут! А раньше-то ведь тут болото было — топь и топь! Солдатские огороды называлось.

— Почему ж солдатские?

— В насмешку, должно быть. Известно, какие у солдата были огороды!

— Остроумно.

— А вот там, на горе, местность называлась Каюковкой. Тоже мой участок. Старики по старой памяти и сейчас так зовут.

— Откуда же такое название?

— Место больно неспокойное было. Это уж не город считался, баловали там сильно. Как кто, бывало, зайдет туда, так и каюк — конец!

— А теперь как?

— Теперь? — Александров даже не сразу понял вопрос и переспросил: — А что теперь? Тихо, спокойно. Теперь за эту Каюковку город еще на пять километров ушел. Да ведь это когда и было — до революции, вон когда!

Это «до революции» прозвучало в устах младшего лейтенанта примерно так же, как «при царе Горохе», и Албеков невольно улыбнулся. Хотя что же: Александрову двадцать восемь, ему, Албекову, сорок, но и для него то время — как страницы учебника! А ведь живут еще тысячи людей, которые родились при царизме, боролись с ним, делали революцию.

Несколько минут, задумавшись, Албеков шел молча, изредка поглядывая на своего спутника. Смуглолицый крепыш привычно мерял дорогу ровным упругим шагом, то и дело здоровался, поднося руку к форменной, с красным околышем фуражке, и тогда взбухающая горка мускулов плотно натягивала узкий рукав парусинового кителя. По обеим сторонам зеленеющей лужайками улицы на лавочках и крылечках, отдыхая, сидели женщины и мужчины, и все они приветливо кивали младшему лейтенанту.

— Ты что, Николай, всех их, что ли, знаешь? — заинтересовался Албеков.

По лицу Александрова прошла добродушная улыбка.

— Ну, всех — не всех, а знать, конечно, должен. — Карие, еще не утратившие юношеского блеска глаза участкового глянули на Албекова. — Три года здесь хожу, как же не знать? Паспортный режим, санитарное состояние, происшествие какое — все моя работа. Разве тут не узнаешь? В нашей работе ведь самое главное — предупредить преступление, чтобы его и не было. Глядишь, конечно!

— Как же тут углядишь? — усомнился Албеков. — Иду вот я с тобой — откуда ты знаешь, что у меня в голове?

— Один, конечно, тут ничего не сделаешь, — согласился младший лейтенант и, когда Албеков собирался уже торжествовать, пояснил: — А с народом узнаешь. Человек-то ведь не один живет — с людьми, а они все видят — и плохое и хорошее. А если человек знает, что плохое затевается, разве он не скажет? Контакт, конечно, с населением держать надо, без этого нельзя.

— Это что — насчет бригадмильцев?

— И они, да и не только они. — Поравнявшись с парнем, бережно и неумело нянчившим завернутого в легкое одеяльце ребенка, Александров по-дружески поздоровался: — Привет, Алексей! Ну, как сын?

— Сила! — Молодой отец осторожно откинул кружевное покрывало, с гордостью показал темноволосого малыша. — Растет!

— Хорош мужик! — похвалил участковый. — А жена?

— Ничего, поправилась. — Круто срезанные скулы молодого человека заалели. — Зашел бы, что ли, к нам когда?

— Зайду, Алексей, обязательно зайду. Ну, будь здоров!

Отойдя несколько шагов, Александров, продолжая разговор, пытливо посмотрел на Албекова.

— Вот вы о себе, к примеру, сказали. Я вас и спрошу: узнали вы, что вашего соседа обворовать хотят, — предупредите вы его?

— Ну что за вопрос! — Албеков пожал плечами.

— И каждый так, — удовлетворенно заключил участковый. — Если, конечно, понимает. А не понимает — беседуешь с ним, примеры приводишь, — все равно ведь поймет, что для его же пользы.

— Хм! Теоретически это верно, а на практике? Ты конкретно расскажи: были случаи, когда преступления предотвращались?

— Мало ли! — просто ответил Александров. — За что же мы зарплату получаем? Да вот хотя бы Алексей этот, что с ребенком. Не подскажи ребята — убийцей мог бы стать.

— Ну да! — Албеков даже остановился.

— Свободно, — подтвердил участковый. — Сами посудите. Парень он горячий, а по характеру скрытный. Это уж хуже всего — все в себе держит. А случай такой вышел. Приглянулась ему одна деваха — к слову сказать, красивая девушка, уехала недавно. Ну вот. Приглянулась, полюбил, а открыться прямо не может — робел, что ли, хотя и парень-то не робкий, скрытный только. А девушка эта или не замечала ничего, или он ей не по душе был, не знаю уж, только начала встречаться с другим парнем. Начал он ее провожать — парень-то этот не тут жил, в центре. А с Алексеем этим она в соседстве — ну, он и увидел. А тут еще от матери услыхал, что замуж она выходит. — Александров почему-то огорченно вздохнул. — Любил, видно, крепко, вот с горя-то у него в голове и потемнело. Сам-то я ничего тогда не заметил. Ну, встречаемся — поздороваемся, да и разойдемся, Знаю, на заводе работает, не балованный — я за ним особо и не присматривал. А тут мне один его дружок и говорит: так и так, Николай, недоброе Алексей задумал, беде быть! И что ты думаешь? Решил он с горя с дороги того убрать! Ну, тут уж, конечно, я раз к нему зашел, другой, и так и эдак подхожу — молчит. А тут еще ребята подсказывают: Алексей на заводе финку выточил. Совсем я забеспокоился. Взял и пошел к этой девахе. Поговорил с ней по душам, расспросил, как живет, скоро ли, мол, свадьба? А она так вся и светится. Все, говорит, порешили, и мама согласилась. В субботу свадьба. И меня, конечно, зовет... Ну, вижу, дело здесь решенное, тоже любовь. Пошел с Алексеем напрямки говорить... Пришел затемно. Сидит он на лавочке, курит. Я тоже сел, закурил, напрямую и говорю: у твоих соседей свадьба скоро. А он зубами как заскрипит! Схватил меня за руку. «Знаю ведь, говорит, зачем ты ходишь! Только поздно! Пропащий я, Николай, человек — нет мне без нее жизни! Что, говорит, ни делай — кончу я его!» Тут уж я ему и наговорил!..

Заново переживая события минувших дней, Александров снял и тут же снова надел фуражку, видимо не замечая этого. Лицо его зарумянилось.

— Какая же это, говорю, к черту, любовь? Несчастной ее на всю жизнь сделать хочешь? Или думаешь, что после этого она тебя полюбит? Кого — бандита? А о своей жизни подумал? Как начал его, как начал! Сидит он на лавочке, голову все ниже да ниже. Потом сорвался да бегом домой. Я было за ним, а он назад бежит, нож в руках. «Вот, — говорит, — Николай, приготовил!» Да об коленку его, пополам — только сталь брызнула!..

Александров машинально с кем-то поздоровался, вытер вспотевший лоб.

— А потом что? — нетерпеливо спросил Албеков, забывший в эту минуту и где он, и зачем второй час ходит с младшим лейтенантом. Сейчас его интересовал не очерк, а дальнейшая судьба горячего, шального парня, который едва не стал преступником.

— Ну, что потом? — Участковый уже говорил спокойно. — Сами видели. Помучился — прошло, через год женился, теперь вот сын. Живут дружно. Жена-то, правда, после родов приболела, так теперь, говорит, поправилась.

— Молодец ты, лейтенант! — с несвойственной ему горячностью воскликнул Албеков.

— Да я-то причем? — пожал плечами уполномоченный. — Говорю, ребята подсказали.

Начало смеркаться, перспектива улицы нежно засинела. Где-то, пробуя голоса, вздохнула гармошка. Албеков только сейчас заметил, какой здесь чистый воздух — без душка бензина и пресного запаха пыли, которыми дышат люди в центре города. Сады за домами, ветлы и тополя перед окнами — могучая вентиляция.

— Легко тут дышится, Николай.

— Плохие ли места? — сдержанно отозвался участковый.

Размышляя каждый о своем, Александров и Албеков перешли деревянный мостик. Отсюда улица поднималась в гору. Прямо на них, неся в вытянутых руках ведра с водой, шел юноша в лыжных брюках. Майка плотно облегала его тонкую в талии фигуру, вырисовывая атлетически развитую грудь.

— Привет, Николай Ефремыч! — еще издали, улыбаясь, поздоровался он и, поставив ведра, крепко тряхнул руку участкового. Теперь, когда юноша стоял рядом, было заметно, что его лицо чем-то взволновано, хотя он все еще и улыбался.

— Здорово, Андрей! Ну, как жизнь?

Только секунду поколебавшись — ровно столько, сколько нужно было, чтоб взглянуть на стоящего с участковым незнакомого человека, — юноша взволнованно сказал:

— Мать вернулась!

— Ну-у? — почему-то удивился Александров. — Освободили? Я и не заметил, как срок прошел. Ну, и что она?

Даже в сумерках было видно, как лицо юноши залилось горячей краской.

— Пришла, в ноги упала. Плачет. Простите, говорит. На всю жизнь зареклась! — Голос юноши дрогнул, осекся. — И сам расстроился. Мать ведь!

— Ну, правильно, чего тут. Ты с ней теперь помягче, старое не поминай.

— Что вы, Николай Ефремыч, разве я не понимаю!.. Сидит сейчас с Галькой, плачут обе...

— Ну, иди тогда, иди. Я на днях зайду — ее теперь поддержать надо, соседей предупредить, чтоб язычки придержали. Иди, иди!

Объяснять эту сцену участковый, видимо, не собирался. Албеков иронически хмыкнул, предложил:

— Давай вот на бревнышках посидим — не могу на ходу курить.

— Можно.

Спутники — один невысокий, плотный, подтянутый, второй длинный, в просторном, как балахон, пиджаке — сели, прикурили от одной спички, прислушались: гармонь где-то за углом осмелела, четко приговаривала веселую полечку.

— Теперь рассказывай, — попросил Албеков.

— Да рассказывать вроде не о чем, — нехотя отозвался Александров. — Сидела у него мать, теперь выпустили. Так, пустяки...

— За пустяки, выходит, человека посадили?

— Как это за пустяки? — запротестовал участковый. — За зря не посадят. Вина была!

 

Когда Николай Александров, только что назначенный участковым, принимал от своего предшественника дела, тот, человек пожилой, усталый и равнодушный, с сожалением смотрел на младшего лейтенанта.

— Хлебнешь ты тут, парень, — сочувственно говорил он. — Участок беспокойный, окраина. То драка, то порежут кого — редкий день без этого обойдется. Тьфу, хоть дожить спокойно!

Уходящий на пенсию седоусый лейтенант говорил о своей недавней работе с таким раздражением и нелюбовью, что Александрову стало не по себе. Хуже всего, что это унылое брюзжание действовало на настроение. «Справлюсь ли? — мелькала тревожная мысль. — Человек вон вдвое старше, опытный, и то ничего поделать не мог, а я?..» В двухгодичной милицейской школе, которую Александров закончил с отличием, все было просто и понятно. А тут — жизнь! Слушая торопливые, маловразумительные наставления лейтенанта, Александров хмурился, но в душе одновременно с сомнением в собственных силах нарастало и чувство неприязни: зачем только держали такого в милиции!

Обходя с новым участковым свой бывший участок, лейтенант бегло рассказывал, что за люди живут здесь, и по его словам получалось, что чуть ли не все тут спекулянты, жулики или хулиганы. Тогда еще, три года назад, такая огульная рекомендация вызвала у Александрова чувство внутреннего протеста и недоверия. Используя свободный вечерний час, люди чинили крыши, подсыпали завалинки, тесали бревна, складывая их в срубы. Многие, оставив на минуту топор или лопату, приветливо здоровались с лейтенантом, а он говорил о них с таким пренебрежением, всех оптом зачисляя в жулики. Не бывает так!

На Подгорной улице лейтенант кивком показал Александрову на обветшалый, покосившийся дом, из окон которого слышалась пьяная песня, и сморщился, как от зубной боли.

— Сюда вообще лучше не заходи. Шинок.

— Какой шинок? — удивился Александров, невольно оглянувшись.

— Ну какой — самый обыкновенный. — Лейтенант брезгливо дернул плечами. — Осталась баба без мужа — на фронте погиб. Работала на велосипедном заводе, потом бросила. Спуталась с какой-то шантрапой, пьяная каждый божий день, а у самой двое ребятишек. И не молодая уже. Тьфу!..

Бывший участковый был прав: участок на самом деле, оказался беспокойным. Не проходило дня, чтобы где-нибудь не подрались, не поскандалили, чтобы не звякнули выбитые кирпичом окна. Мелкие, сами по себе незначительные, но частые происшествия эти отнимали время, не давали сосредоточиться на главном. Младший лейтенант, как добрая гончая, носился по участку, составлял протоколы, искал хулиганов, водил их в милицию. За неделю Александров осунулся, сшитый перед выпуском из школы синий китель становился с каждым днем все просторнее, и жена только качала головой.

Нет, такая суета больше Александрова не устраивала! Надо было хоть как-то познакомиться с населением, проверить, как соблюдается паспортный режим, — сейчас это и было самым главным.

Первый же обход привел младшего лейтенанта в ужас. Паспорта у многих были просрочены, у нескольких утеряны. Многочисленная родня, разобраться в которой, казалось, не было никакой возможности, — какие-то свояки и троюродные братья, — по многу месяцев жила «в гостях» без прописки. Участковый уполномоченный ходил из дома в дом, разъяснял, убеждал, спорил, недобро поминал удалившегося на покой седоусого лейтенанта.

В конце концов все наладилось, хотя и пришлось немало повозиться. Просроченные паспорта были обменены, прописки продлены, потерявшие паспорта заплатили положенные штрафы, получили новые документы и, наказанные рублем, с большим уважением начали относиться к зеленой книжице с тисненным поверху гербом. Словно ветром сдуло и зажившихся в гостях «свояков»: не в пример своему предшественнику, новый участковый был человеком настойчивым и, перепробовав все меры убеждения, составлял административные протоколы. Пренебрегать такими протоколами было уже рискованно — дело пахло штрафом, а то и судом.

Количество происшествий на участке резко убавилось, но совсем они не прекратились. Теперь Александров все отчетливее понимал, что один он много не наработает. Надо было обзаводиться помощниками. А дело это тоже не такое уж легкое: бытует среди немногих людей настороженное, недоверчивое отношение к милиции, иные считают участие в работе бригадмила для себя зазорным; наконец, кое-кто попросту и потрухивает: рука у хулигана на отместку скорая!

Первым откликнулся механик часового завода Маркелов, человек уже немолодой, коммунист. Александров правильно решил, с кого начать.

Маркелов внимательно выслушал младшего лейтенанта, заговорил неторопливо, подбирая слова:

— Начал ты, Николай, верно. Без народа ничего не сделаешь. А народ у нас тут стоящий, правильный. Мастеровые, кадровые рабочие. Хулиганят часто — опять надо посмотреть: почему, кто? Чужаков вот ты повышибал — тише стало? Тише. Теперь прикинь — кто озорует? Ребята. И опять неудивительно. Себя возьми, меня возьми — а мы не озоровали? Озоровали. Вот тут подход нужен: к одному — с лаской, к другому — со строгостью, а с иным и вовсе твердо надо. А этот, который до тебя был, ничего и понимать не хотел. От людей в сторонке, ко всем у него один подход: посажу да посажу!

Какой-то мускул на строгом, неулыбчивом лице Маркелова дрогнул.

— Посадить никого не посадил, а порядку не навел.

И только после этого, так же рассудительно, ответил на поставленный вопрос:

— Помогать, Николай, буду. Сразу только скажу: повязку уж эту носить не стану — не по годам мне. А во всем остальном можешь положиться. И сам буду помогать, и сыну велю — на комсомол тебе надо опору держать.

Так участковый уполномоченный обзавелся надежными помощниками, потом их прибавилось, и легче стало вести с хулиганами планомерную борьбу. У нескольких ребят отобрали финки и самодельные ножи. Тех, кто обзавелся ими по глупости, пристыдили, других, повзрослее, строго предупредили; одного, упорно не сдававшего финку и пригрозившего бригадмильцам расправой, доставили в милицию и передали дело в суд.

Хулиганства не стало. Какой-нибудь скандал на свадьбе казался теперь здесь чрезвычайным происшествием. Участок младшего лейтенанта Александрова, еще недавно считавшийся в райотделе милиции беспокойным, перешел в раздел тихих, а с этим поубавилось внимание и к участковому уполномоченному. Бывает еще в жизни так, что хороший работник остается в тени, трудолюбие и успехи его принимаются как нечто само собой разумеющееся, а забота и помощь целиком отдаются нерадивому или просто умеющему быть на глазах.

Теперь, когда на участке не звенели по ночам выбиваемые стекла и не висел в воздухе пьяный мат, Александров вплотную занялся отдельными семьями, взятыми на заметку. Первой среди них была семья Анны Силантьевой — той самой, к которой предшественник Александрова не советовал и заходить.

Первое посещение Силантьевых, еще во время проверки паспортов, произвело на младшего лейтенанта тягостное впечатление.

Покосившийся набок дом, казалось, вот-вот грохнется наземь от топота: плясали так разухабисто, что стекла в рамах звенели. На крыльце, зажав руками уши, сидел парнишка лет шестнадцати-семнадцати. На коленях у него лежала раскрытая книжка.

— Уроки учишь?

Паренек вздрогнул, поднял на участкового потемневшие от обиды глаза.

— Выучишь тут!..

Александров вошел в дом. При его появлении топот оборвался, на распаренных лицах плясавших застыли бессмысленные улыбки.

Дородная лет сорока, женщина с возбужденным, красным лицом надвинулась на участкового массивной бесформенной грудью, обдала жаром потного тела и сивушным духом.

— А, начальничек! Проходите, проходите! Прежний-то меня за версту обходил, может, вы поласковей будете!

Хмельные глаза хозяйки смотрели вызывающе и чуть-чуть испуганно.

Александров представился, попросил показать паспорт и домовую книгу. И то и другое у Силантьевой оказалось в порядке.

— А это гости мои, друзья-товарищи, — кивнула Силантьева на двух мужчин и женщину.

Первые минуты смущения прошли. Толстогубый мужчина с начесанными на лоб волосами лил водку в покачивающийся в руках стакан, пьяно твердил:

— Друг, выпей!.. Ну, выпей!

— Они с нами брезгают, — хихикала худая, вся какая-то помятая и взъерошенная женщина. — Мы необразованные!

От водки Александров отказался, предупредил, что завтра зайдет поговорить.

— Милости прошу! — хмельно заиграла настороженными глазами Силантьева. — Хорошему человеку завсегда рада!

Александров вышел. За плотно прикрытой дверью грохнул хохот.

«Обо мне, — по-мальчишески покраснел уполномоченный. — Ну и компания!»

Паренек все так же сидел на крыльце; услышав за спиной шаги, он посторонился.

Участковый присел рядом, посмотрел учебник — «Холодная обработка металлов».

— В техникуме учишься?

— В ремесленном, — избегая взгляда, коротко ответил паренек.

— Трудно так уроки учить, — посочувствовал Александров.

Паренек молчал.

— И часто у вас так?

— А вам что? — Паренек вскинул серые, как у матери, колючие глаза, губы у него дрогнули.

— Да ты не сердись, — мягко сказал Александров. — Я ведь по-хорошему. Хочу завтра поговорить с твоей матерью, чтобы она поменьше гостей водила. Ты учиться должен.

— Послушает она вас! — Паренек отвернулся, но голос его звучал уже не враждебно, а по-ребячьи горько.

— Послушает! — уверенно пообещал Александров. — Тебя как звать-то?

— Андреем.

— Пойдем-ка, Андрей, проводи меня до уголка. Все равно много сейчас не научишь.

По дороге, проникшись к младшему лейтенанту доверием — должно быть, давно не говорили с ним так просто и дружелюбно, — Андрей, сначала сдержанно, а потом с чувством облегчения, рассказал о своей короткой, с самого детства омраченной жизни. Отец погиб в 1944 году; за год до этого он приезжал в отпуск, а когда пришла похоронная, на руках матери, кроме четырехлетнего Андрея, осталась еще трехмесячная сестренка. Мать часто плакала, да и потом, много лет спустя, стоило только подросшему сыну спросить про отца, как глаза у нее тотчас становились мокрыми. Жили нелегко, но хорошо, дружно. Мать работала на заводе, прибегала домой соскучившаяся, ласковая.

А с прошлого года, когда Андрей пошел в ремесленное училище и по-хозяйски начал советоваться с матерью, как лучше поправить дом, все изменилось. Начала захаживать тетя Оля — та, что была у них сейчас в гостях. Она убеждала мать, что та губит свою жизнь. О чем-то перешептываясь, женщины смеялись. Мать вдруг бросила работу, все чаще и чаще стал заходить толстогубый, всегда с водкой и закуской, и оставался ночевать. Сестренка еще ничего не понимала — от нее откупались конфетой, а с Андреем было труднее. Сначала его просто выпроваживали к какой-то тетке, а потом, когда он однажды поскандалил и наговорил грубостей, прибили и выгнали на улицу. Толстогубый начал приводить своих дружков. Андрей люто возненавидел его и, когда тот появлялся, уходил ночевать к товарищам. Мать не возражала. Втянутая в пьяную компанию, она забывала даже спросить, ел ли Андрей, где он ночует, как учится, — ее словно подменили.

— Сам-то я бы ушел в общежитие, да сестренку жалко! — просто закончил свой рассказ Андрей. На его не тронутой еще пушком скуле катался маленький сухой желвачок.

— На что же вы живете? — осторожно поинтересовался Александров.

— Не знаю, — простосердечно признался Андрей. — Когда, бывает, всего полно, а когда на одной картошке сидим. Картошка-то своя...

На следующее утро Александров снова зашел к Силантьевым. В доме царил порядок. Пол с редкими островками сохранившейся краски был вымыт; на столе под нежарким сентябрьским солнцем сухо сверкала старенькая клеенка. От вчерашнего разгула в комнате сохранился только запах табачного дыма да кисловатый терпкий дух хмельного.

Силантьева в пестром халате лежала на кровати, прижимая ко лбу мокрое полотенце. Она проворно поднялась, поморщилась, чуточку виновато объяснила:

— Перебрала вчера немного... Голову ломит.

Разговаривала она спокойно, непринужденно, но ее зоркие глаза смотрели на участкового пытливо, выжидающе, казалось, спрашивая: «Ну, а сегодня тебе что надо?..»

— Напрасно вы, Анна Сергеевна, работу бросили, — осторожно говорил Александров. — Трудно так жить.

— На детей получаю, платят. Дом свой, огород — тоже.

— Все-таки это немного.

— Мне хватает, — сухо ответила Силантьева. — А с работы ушла — здоровье у меня плохое.

— Вот видите, — все так же мягко продолжал Александров, — здоровье плохое, а вы пьете. И детям пример худой.

Бледное после гулянки лицо Силантьевой потемнело.

— Детям до этого дела нет. Вырастут — пускай живут, как знают. А гуляю — так, может, с горя. Кому какое дело?

— Да ведь как сказать, Анна Сергеевна. Вы считаете, что это никого не касается, а если вот на мой взгляд — касается. Вы гуляете, а детям уроки учить негде. Сын с книжкой на крыльце сидит.

— Нажаловался уже? — В голосе Силантьевой прозвучали неприязненные нотки.

— Он не жаловался — я сам видел. А ведь парень большой, понимает все.

— Не знаю, что вам от меня надо, — вспыхнула Силантьева, — но только я вот что скажу: поздно меня учить! Сама ученая!

— Да я не учу, Анна Сергеевна, — попытался Александров вернуть разговор в спокойный тон.

Но Силантьева уже не слушала его.

— Поздно, начальник. Ты меня спросил, сколько я выплакала, как одна осталась? — В голосе женщины звучали теперь и боль, и слезы, и — все явственнее — какое-то озлобленное торжество. — Тогда бы и приходил жизни-то учить! А теперь — сама! У бабы век короткий. Вот и пользуюсь, день — да мой!..

Дверь скрипнула, в комнату вошла худенькая большеглазая девочка с авоськой, набитой пустыми бутылками.

— Мам, не берут, — сказала она ломким виноватым голоском и, увидев милиционера, испуганно умолкла.

— Ладно! — отмахнулась Силантьева и, прижав к себе дочку, словно щитом отгородившись, зло посмотрела на участкового. — С детьми сама разберусь. Мой грех — мой и ответ. Вот так, начальник!..

В этот же день, вечером, во время обхода, Александров встретил на улице Андрея, приветливо поздоровался и остановился. Паренек сумрачно кивнул, но разговаривать не стал.

— Пойду. Увидит — опять начнет ругаться, что жалуюсь.

Участковый понял, что беседа с Силантьевой ничего не дала, но отступать не собирался. И дело тут было не столько в самой Силантьевой, сколько в ее детях. Ради них он обязан был действовать — заставить Силантьеву лучше выполнять свой долг матери. Не оставляло в покое и сомнение: на что Силантьева живет, устраивает пьянки? Ее шумное, разгульное окружение невольно наводило на подозрение.

Ответили на этот вопрос соседи, некоторые уклончиво, намеками, другие прямо: спекулирует.

Александров начал следить за домом Силантьевой, часто заходил. Хотя каждый раз он придумывал какой-нибудь предлог, Силантьева встречала его сузившимися, откровенно ненавидящими глазами.

— Ну что ходишь? Что нюхаешь? Убила, что ли, кого?

Если при таком разговоре приходилось бывать Андрею, мальчишка бледнел, сжимал кулаки и поспешно уходил на улицу. Были минуты, когда участковому казалось, что паренек вот-вот поднимет руку на мать, и, опасаясь этого, Николай немедленно заговаривал о каком-нибудь пустяке. Состояние Андрея Александров понимал: в нем мучительно боролись остатки сыновней привязанности и жгучий стыд, протест.

Занимаясь на участке множеством других дел, младший лейтенант каждую свободную минуту мысленно возвращался к Силантьевой, с недоумением размышлял: как же так — ведь он хочет ей и ее детям только добра, а она видит в нем своего лютого врага. Почему это, в чем его ошибка?

Силантьева и впрямь платила участковому уполномоченному лютой ненавистью. Если вначале она как-то присмирела или, по крайней мере, делала вид, что присмирела, то теперь, словно наверстывая, закуролесила снова. По средам и субботам, точно по расписанию, ветхий домик на Подгорной ходил ходуном. А если Александров заходил в воскресенье утром, Силантьева, с вызовом поглядывая на него, кричала:

— Семен, вставай, власть пришла!

Ситцевая занавеска, загораживающая кровать, отодвигалась; трогая опухшее, небритое лицо, сожитель растягивал толстые, словно резиновые, губы, нагловато ухмылялся:

— Мое почтеньице!

Прикрыли силантьевский «шинок» зимой.

Выйдя однажды после такого бесплодного разговора от Силантьевых, Александров столкнулся на улице с Маркеловым. Тот вел из детсада внучку. Не желая стоять на месте, девочка тянула деда за руку; механик, перекинувшись с расстроенным участковым несколькими фразами, распрощался и, уже отойдя, посоветовал:

— Слышь, Николай, ты во вторник наведайся...

«Почему во вторник?» — поскрипывая сапогами по синему вечернему снегу, раздумывал младший лейтенант и вдруг засмеялся, хлопнул себя по лбу. Не мог до такого пустяка додуматься! Во вторник у Александрова был выходной день, когда он на участке не появлялся. Вот оно что!

В первый же вторник, в десятом часу, участковый нагрянул к Силантьевой и едва только переступил порог, как понял: попалась!

Силантьева метнулась на середину комнаты с простыней, но сделать ничего не успела. На полу, алея сырыми бумажными свертками, лежали десятки палочек дрожжей.

— Ну что ж, Анна Сергеевна, — спокойно сказал Александров, — складывайте свое хозяйство в мешок и пойдемте в магазин.

— Нечего мне там делать! — стараясь не встречаться взглядом с участковым, буркнула Силантьева. Полное, обычно краснощекое лицо ее заметно побледнело.

— Как нечего? Сдадите дрожжи, потом уж разговаривать будем.

В ближайшем магазине у Силантьевой приняли по счету двести палочек дрожжей.

Написанный Александровым рапорт и протокол оказали сотрудникам ОБХСС^[4] большую помощь. В отделе давно уже интересовались положением дел на дрожжевом заводе. Оказалось, что там действовала хорошо организованная группа, занимавшаяся хищением крупных партий дрожжей. Возглавлял ее экспедитор завода Семен Авдеев, орудовавший в тесном контакте с работницей бухгалтерии Макаровой — той самой тетей Олей, которая соблазнила легкой жизнью свою давнюю знакомую, мать Андрея. Силантьева принимала на дому ворованные дрожжи, через подставных лиц, а иногда и сама сбывала их на рынках; четвертый участник группы — сонный, невзрачный человечек, которого Александров видел у Силантьевой только один раз, — реализовал дрожжи в близлежащих районах и соседних городах. У всех у них были свои помощники — всего на скамью подсудимых село девять человек, и самое мягкое наказание понесла из них Силантьева. Суд учел, что у нее двое детей.

Вечером после суда Александров отправился проведать ребят. Теперь они оставались совершенно одни.

Десятилетняя Галинка лежала на кровати, уткнувшись в подушку, и безутешно плакала. Бледный, с запекшимися губами Андрей ходил из угла в угол.

— Трудно, Андрей, понимаю, — сказал Александров, — но духом не падай. Ты теперь — старший. И мать вернется — будет работать.

— Не нужна нам такая мать! — со слезами в голосе крикнул паренек. — Проживем!

Александров промолчал, чувствуя, что утешать сейчас бесполезно. Мать всегда остается матерью, и младший лейтенант верил, что, повзрослев, Андрей поймет это и сам.

 

— Вот так, — закончил Александров свой рассказ, в котором, правда, многие детали были опущены, а роль самого участкового значительно убавлена.

Сумерки сгустились, над городом бесшумно плыла теплая звездная ночь. Минуту Албеков и Александров сидели молча, прислушиваясь к звонкому девичьему голосу, который раздавался где-то за углом:

— Да! — неопределенно крякнул Албеков, разжигая давно погасшую папиросу. — А как ребята жили?

— Ну, как жили? — В темноте белый рукав кителя сделал какое-то энергичное движение. — Ничего жили! Галинке школа помогла — одели, обули. Училище, райком комсомола, соседи — все помогали.

— Походил, значит?

— Так не я один. А с весны вообще легче стало: Андрей на работу пошел. Ссуду ему дали, дом поправил — вот пойдем, увидите. Или уж находились, домой?

— А тебе еще долго ходить?

— Как положено, до двенадцати. — Александров поднялся, смахнул что-то с брюк. — Встретиться еще кое с кем надо.

— Пойдем, и я уж до конца.

— И зачем это вам надо — ходить со мной? — поинтересовался младший лейтенант, ожидая, пока Албеков встанет.

Очки корреспондента блеснули.

— Надо, Николай. Напишу я, брат, очерк и назову его, знаешь как? — «Тихий участок».

— Это о моем участке? — Александров улыбнулся. — А что, это верно: участок тихий.

— Вот-вот, — засмеялся Албеков и с видимым удовольствием повторил: — «Тихий участок!»

ПАСПОРТ № 200195

— Очень хорошо! — оживленнее, чем обычно, говорил в трубку Чугаев. — Ждем! Он положил трубку и тут же поднял другую — внутреннего телефона.

— Товарищ полковник! Докладывает Чугаев: только что звонил Климов. — Майор покосился на Меженцева, подмигнул. — «Артист» задержан!.. — Да, да, утром будут... Михаил Аркадьевич, надо бы этой паспортистке объявить благодарность... Есть!.. Есть!

— Так оно, Гора! — через минуту с видимым удовлетворением говорил Чугаев лейтенанту Меженцеву. — Как бы преступник ни петлял, в конце концов он обязательно попадется. Вот чего преступник не учитывает!

— Товарищ майор, что это за «артист»?

Черные глаза Меженцева светились таким вдохновенным любопытством, что Чугаев подмигнул снова.

— Что, интересно? На сцене, конечно, этот артист никогда не играл.

1

В окошечко стучали негромко, но настойчиво.

Откидывая задвижку, паспортистка Светлана Лельская готовилась сухо сообщить неурочному клиенту, что прием документов окончен, а часы работы паспортного стола указаны снаружи на объявлении, и — осеклась. Навстречу ей в узком окошечке сияла такая обезоруживающая лучезарная улыбка, что девушка смутилась.

— Простите великодушно! — блестел сахарными зубами незнакомец. — Когда можно сдать документы на прописку?

В комнате запахло крепким одеколоном; карие с поволокой глаза молодого человека смотрели на девушку почтительно и восторженно. В свои двадцать лет Светлана привыкла уже к таким взглядам, равнодушно отворачивалась, но тут было что-то другое...

— С девяти до часу, ежедневно, — ответила Светлана и, чувствуя, что неудержимо краснеет, добавила: — Можно и сейчас...

— Нет, нет, я только узнать! Спасибо большое! — продолжал играть обворожительной улыбкой незнакомец, и девушка, досадуя на себя, также невольно улыбаясь, не могла решиться закрыть спасительное окошечко.

Молодой человек оглянулся — на секунду окошко оказалось заслоненным тонкой синей шерстью костюма, — потом наклонился, быстро зашептал:

— Девушка, милая! Я здесь один, как перст, только из Москвы. Не сочтите за навязчивость — сходим вместе в кино?

— Что вы! — вспыхнула Светлана; она, кажется, не подавала никаких поводов для такого скоропалительного ухаживания.

— А что такого? — настойчиво шептал молодой человек. — Папа и мама не заругают: в восемь вы будете дома. Поверьте — я от чистого сердца!

— Нет, нет! — наотрез отказалась девушка и испуганно вздрогнула: за дверьми послышались шаги.

— Я буду ждать на углу. А это — вам!

Молодой человек вынул из петлицы пиджака красную гвоздику, положил на край окна.

Светлана бросила цветок на колени, поспешно захлопнула окошечко.

— С кем ты тут беседуешь? — спросила старшая паспортистка Игумнова, немолодая женщина в синем форменном платье.

— Я? Ни с кем, Мария Афанасьевна. Пела, должно быть...

Игумнова улыбнулась: опустив голову, раскрасневшаяся Светлана внимательно разглядывала синий печатный бланк и не замечала, что держит его перевернутым.

«Кто он такой? — взволнованно раздумывала девушка. — Конечно, нездешний! Хотя он и сам сказал — из Москвы. Ни в какое кино она, конечно, не пойдет, это уж слишком!.. А какой любезный — сразу чувствуется, что человек из столицы. Собственно говоря, почему бы и не сходить? Ничего особенного нет. Ну, ну, это глупости!.. Кто же все-таки он? Инженер? Ученый? Артист?.. Вот, вот, это скорее всего — артист!» Недавно в их город приезжал на гастроли областной театр, и Светлана видела одного артиста, похожего на этого. В длинном черном пиджаке и узких светлых брюках, как и этот, красивый, надушенный, он что-то громко говорил идущей рядом с ним некрасивой, скромно одетой женщине. «Артисты», — услышала Светлана от прохожих. А вечером она увидела их обоих на сцене. Правда, в спектакле с ними произошло какое-то непонятное превращение. Худая некрасивая женщина оказалась заслуженной артисткой республики и играла так, что Светлана плакала. А красивый молодой человек стал словно меньше и молча ходил по сцене с деревянной шпагой. Светлана узнала его только под самый конец, когда артисты вышли поклониться, — он стоял к зрителям ближе всех... «Все это, впрочем, глупости, — думала девушка, — артист или не артист, в кино я, во всяком случае, не пойду. Интересно только: неужели и правда будет ждать?»

Под каким-то предлогом Светлана задержалась на работе и вышла из здания только тогда, когда фигура старшей паспортистки промелькнула в окне.

Чувствуя, как у нее колотится сердце, Светлана вышла на улицу и вздрогнула. Незнакомец стоял на углу, и Светлане достаточно было одного взгляда, чтобы разглядеть его, теперь — полностью. Среднего роста, с черными словно завитыми волосами, уложенными упругими завитками, в синем костюме и красной крепдешиновой рубашке с белым галстуком, он не был похож ни на одного из тех молодых людей, которые безуспешно добивались внимания Светланы. Конечно, артист!

Заметив Светлану, молодой человек быстро пошел навстречу, еще издали сияя своей располагающей улыбкой.

— Вы умница! — просто и благодарно кивнул он девушке. — А я уже билеты взял.

Светлана хотела сказать, что она торопится иникуда не пойдет, но не успела. Молодой человек захватил уже и мягко пожал ее руку.

— Ну вот — давайте познакомимся. Я — Давид Войцеховский.

Смущенной Светлане не оставалось ничего другого, как назваться самой.

— Чудесное имя! — воскликнул Войцеховский. — Очень вам подходит: вы на самом деле какая-то светлая, лучистая. Света!

Сказано это было так искренне, что Светлана не нашлась, что ответить, потупилась.

— Пойдемте, Света, пойдемте, — увлекал ее Войцеховский, едва касаясь рукой локтя девушки. — Картина, говорят, интересная — «Разные судьбы». В Москве я не успел посмотреть. Вместе и посмотрим.

Картина действительно оказалась хорошей, и уже вскоре Светлана перестала раскаиваться в том, что согласилась пойти. Хорошее впечатление произвело на нее и то, что ее неожиданный знакомый вел себя безукоризненно. Знакомые ребята тем Светлану и отталкивали, что стоило только оказаться с ними наедине или вот так же, в кино, как они пытались обниматься. Войцеховский не мешал смотреть. Наклонившись и обдавая запахом одеколона, вставлял уместную шутку, хвалил музыку фильма, которая понравилась и Светлане.

Сеанс закончился засветло. Войцеховский предложил было Светлане поужинать в ресторане — девушка отказалась. Как это бывает в маленьких городках, единственный ресторанчик в Пореченске пользовался незавидной репутацией, местные жители обходили его стороной. Войцеховский ненадолго погрустнел — было видно, что ему не хочется так быстро обрывать начавшееся знакомство, потом, что-то придумав, весело тряхнул головой.

— Света, давайте покатаемся в такси. — И, предупреждая отказ, успокоил: — Недолго, полчасика. Вы мне свой город покажете. Ну, ладно?

— Только недолго, — не сумела отказать Светлана.

Через несколько минут они уже ехали в старенькой «Победе». Войцеховский, не обращая внимания на ухмыляющегося шофера, полушутя-полусерьезно говорил:

— Если я, Света, когда-нибудь увезу вас в Москву, я буду возить вас только в «зимах». Скорость, комфорт, и навстречу — огни Садового кольца! Ах, Света, Света, жизнь все-таки — роскошная штука!..

Никогда не бывавшая в Москве Светлана зачарованно слушала своего спутника. В ее живом воображении возникали яркие нарядные улицы, вереницы автомобилей, какие-то необыкновенные люди. Вся ее небольшая, двадцатилетняя жизнь в маленьком зеленом городке представилась вдруг скучной и незначительной.

Войцеховский, поняв состояние девушки, принялся успокаивать ее. Мельком поглядывая через стекло на белые домики, утонувшие в зелени садов, он похвалил:

— Знаете, Света, а мне нравится ваш город. Есть в нем что-то такое тихое, патриархальное. Нет, я, праве, доволен, что приехал сюда. — И, как бы между прочим, пояснил: — Хочу здесь поработать над книгой.

— Вы — писатель? — догадалась, наконец, Светлана.

— Пишу.

— Симонова, наверно, знаете? — назвала Светлана своего любимого поэта.

— Костю? — снисходительно улыбнулся Войцеховский. — «Жди меня, и я вернусь...» Ах, Светочка, вы просто очаровательны!

Теперь Светлана прониклась к своему необычному знакомому еще большим уважением и доверием. Девушка стала разговорчивее и, осмелев, не отводила взгляда, когда карие, с поволокой, глаза останавливались на ее свежем лице. Светлане нравилось в Войцеховском все: и этот, с едва приметной горбинкой, нос, и черные брови, и благородно-матового оттенка лицо, на котором так красиво выделялись яркие, словно у девушки, тронутые мягкой улыбкой губы.

Через час, исколесив весь город, старенькая «Победа» остановилась у небольшого дома с палисадником. На глазах у изумленных старушек, сидевших на лавочке, из машины вышла раскрасневшаяся и счастливая Светка Лельская. Черноволосый красавчик помахал девушке рукой; обдав старушек синим дымком, «Победа» укатила.

— Заневестилась девка, — подхватили новую тему старушки. — И жениха под стать нашла — кровь с молоком!..

Весь следующий день Светлана не находила себе места. День тянулся ужасно медленно: поминутно поглядывая на часы, девушка то бледнела, то краснела, ужасно все путала, чего с ней никогда не бывало, и старалась избегать сочувственного, понимающего взгляда старшей паспортистки.

В три часа, как было условлено, в фанерную дверцу постучали.

Светлана вспыхнула, проворно вскочила, стараясь загородить окошечко. Старшая паспортистка догадливо сняла телефонную трубку, оживленно начала что-то рассказывать знакомой.

— Добрый день, Света! — дружески улыбался Войцеховский, заглядывая в окошко. — Как самочувствие?

— Хорошее! — радостно засмеялась Светлана, принимая пучок гвоздик. — Ну, где ваш паспорт?

— О, вы сразу за дело! — пошутил Войцеховский. — Вот, пожалуйста. И не будьте, Светочка, очень строгой: понимаете — торопился и забыл выписаться. Надеюсь, такой пустяк вас не затруднит?

Помимо воли в Светлане заговорила паспортистка, ее пушистые бровки озабоченно нахмурились.

— Что с вами делать — ладно!

Светлана бегло проглядела московский штамп прописки, не удержалась — заглянула в «особые отметки» (лист был чистым — правда, что холостой!), невольно задержала взгляд на фотокарточке — красивое молодое лицо, открытый взгляд, на обрезанном белым уголком плече — четкий фиолетовый ободок печати. Но что это? Чтобы подавить невольный возглас удивления, девушка больно прикусила губу, секунду-другую, боясь выдать себя, не смела поднять головы.

— Ладно, — взглянула, наконец, Светлана на Войцеховского спокойными, улыбающимися глазами. — Все сделаю.

— Когда можно зайти?

— Когда? — Жилка на виске у Светланы билась так сильно, что причиняла ей почти физическую боль, но девушка продолжала улыбаться. — Завтра... в это же время.

— Чудесно! — кивнул Войцеховский и, словно отделяя служебное от личного, понизил голос: — А сегодня увидимся?

— Сегодня нет... мама болеет.

Лицо Войцеховского стало озабоченным.

— Надеюсь, не серьезно?

— Нет, нет, что-то так!..

— Тогда до завтра, — грустно поблестел глазами Войцеховский. — До свидания, милая!

Светлана нашла еще в себе силы приветливо кивнуть к только после этого, закрыв окошечко, подавленно опустилась на стул.

Фотография Войцеховского была наклеена на чужой паспорт!

2

Когда через три часа нарочный из Пореченска доставил паспорт в уголовный розыск, Чугаев поначалу усомнился. Паспорт как паспорт. Потом уж пригляделся — точно, подделка! Да ведь как чисто сделано, в одном только месте буковка чуть пошире. Золотой глаз у девушки!

Чугаев внимательно разглядывал наклеенную в паспорте фотографию. Определенно она кого-то напоминала.

Нос с еле заметной горбинкой, выразительные глаза, большой лоб, густые волосы, — только, пожалуй, без этих парикмахерских завитков.

Чугаев достав из стола картонную коробку с копиями фотографий — коллекцию эту майор держал у себя помимо служебной, — быстро, словно тасуя, принялся рассматривать карточки. Перед глазами замелькали десятки лиц — мужские и женские, пожилые и юные, хмурые и веселые. Ну, конечно! С узенького глянцевого листка знакомо и спокойно смотрел симпатичный молодой человек с выразительными глазами и большим лбом. «Перманента» здесь у него действительно не было: черные волосы зачесаны назад. На фотокарточке в паспорте Давид Войцеховский выглядел артистичнее. Да, теперь насчет Войцеховского. Чугаев перевернул найденную карточку — на обороте, почерком майора, было написано: «Михаил Либензон» и поставлен большой знак вопроса. Так оно!..

Чугаев позвонил в райотдел милиции, потом на квартиру капитана Лобова.

— Максимыч, ты?.. Добрый вечер — Чугаев... Слушай, кто у тебя тогда Либензона прозевал?

— Либензона? Какого? — Лобов, очевидно, вспомнил, трубка энергично крякнула. — Федюнин!..

И поняв, что вопрос этот не праздный, заволновался:

— А что — нашли? Взяли?..

— Не взяли, на, кажется, возьмем, — довольно сказал Чугаев. — Вот что, Максимыч, пошли за этим Федюниным, и давайте быстренько ко мне.

Через полчаса в кабинете начальника уголовного розыска состоялось самое короткое, какое только можно представить, совещание.

Майор Чугаев и капитан Лобов сидели, младший лейтенант Федюнин, с круглым добродушным лицом, стоя, разглядывал под ярким светом люстры фотокарточки Давида Войцеховского и Михаила Либензона.

— Он, — твердо сказал младший лейтенант, и его светлые, мало приметные брови хмуро сдвинулись.

— Не забыл? — засмеялся Чугаев.

— Разве забудешь, товарищ майор! — смущенно отозвался Федюнин. Он выразительно хлопнул себя по затылку. — Вот он у меня где!

— Тогда все, — поднялся Чугаев.

Несколько минут спустя начальник Приреченского городского отдела милиции подполковник Климов получил предписание задержать Войцеховского-Либензона, а в Москву был послан телеграфный запрос о владельце паспорта № 200195, выданного в Краснопресненском районе столицы.

Ответ на телеграмму пришел на следующий день в два часа. Паспорт № 200195 на имя Войцеховского Давида Моисеевича, как сообщала Москва, был утерян владельцем полгода назад. Инженеру Войцеховскому, и поныне проживающему в Краснопресненском районе, выдан новый паспорт.

Таким образом, получалось, что по земле одновременно ходили двое Войцеховских, у которых в паспорте совпадало буквально все: имя, отчество, год, месяц, число и место рождения. Разница была только в одном: один был честным советским человеком, однажды проявившим беспечность, второй — ловким аферистом, воспользовавшимся этой беспечностью и доставившим год назад немало хлопот работникам милиции.

...Ровно за год до описываемых событий, погожим августовским утром, в подъезд четырехэтажного дома торопливо вошел молодой, хорошо одетый человек в мягкой коричневой шляпе. Он быстро взбежал на второй этаж, надавил кнопку электрического звонка.

Дверь открылась. Полная женщина, поправляя на груди халат, удивленно посмотрела на незнакомого тяжело дышащего человека.

— Это квартира Гершмана?

— Да. Но он уже на работе.

Молодой человек взволнованно облизал яркие, как у девушки, губы, быстро заговорил по-еврейски.

— Простите, — чуть улыбнувшись, перебила хозяйка, — я плохо понимаю...

— Люди забывают родной язык! — мимоходом, с горечью пробормотал молодой человек. — Нас никто не слышит?

— Нет, там только дети. — Хозяйка начала беспокоиться. — Да что такое?

— Я от Моисея Робертовича, — пояснил молодой человек, прикрывая дверь. — У него неприятность...

Женщина побледнела.

— Я едва вырвался, — торопливо объяснил молодой человек. — Пришли из ОБХСС! Моисей Робертович просил передать — деньги и самые ценные вещи отнесите родственникам...

— Какой ужас! — прижав руки к груди, потрясенно охнула хозяйка.

— Только самое ценное! — продолжал наставлять молодой человек. — И лучше, если отнесете не к близким родственникам. Не теряйте времени, возможен обыск. А теперь извините — бегу, надо еще предупредить!..

Через несколько минут немолодая полная женщина с белым, как мел, лицом и ярко накрашенными губами сбежала по лестнице, выскочила на улицу. В левой руке она несла увесистый саквояж.

— Гражданка, подождите! — остановил ее властный голос.

Женщина вздрогнула, испуганно вскинула голову.

Против нее стоял высокий человек в черном костюме и светлой кепке. Его серые глаза отливали холодным стальным блеском.

— В чем дело? — По бледному лицу женщины пошли бурые пятна.

— Отойдем в сторону, — приказал человек и, когда женщина послушно сошла с тротуара, сдержанно опросил: — Куда вы направляетесь?

— Я? — Женщина судорожно вдохнула воздух, сказала первое, что ей пришло в голову: — На поезд... тороплюсь!

— Предъявите ваш паспорт.

Женщина пошарила в карманах светлого габардинового пальто, растерянно произнесла:

— У меня нет паспорта. Дома...

Мужественное, суровое лицо человека дрогнуло от невольной улыбки.

— Как же так? Собираетесь куда-то ехать и не берете паспорт. Странно, правда?

Дрожащая женщина не успела ничего ответить. Прямо на них, сумрачно надвинув на глаза мягкую коричневую шляпу, шел предупредивший ее об опасности молодой человек. За ним, выразительно держа руку в кармане пиджака, — коренастый мужчина с угрюмым, зловещим лицом.

— Задержал, — коротко кивнул он высокому.

— Так, — медленно сказал тот, останавливая на вконец растерявшейся женщине холодные стальные глаза. — Запираться бесполезно. — Небрежным жестом вынул он из внутреннего кармана пиджака красную книжечку. — Я сотрудник ОБХСС. У вашего мужа крупная растрата на базе. Мы предполагали, что он постарается предупредить вас, и, как видите, — не ошиблись. А у вас паспорт имеется, молодой человек?

— Пожалуйста, — испуганно и суетливо подал тот паспорт.

— Вот видите, гражданка, — даже у него паспорт с собой. Придется нам с вами пройти в отделение. Сейчас сходите возьмите паспорт. Чемоданчик можете оставить своему знакомому. — Старший усмехнулся. — Ему-то, надеюсь, доверяете?

— Ради бога! — Женщина умоляюще посмотрела на молодого человека, вложив в этот взгляд все, что творилось у нее в душе: страх, надежду, запоздалую благодарность, сочувствие. — Какой ужас!..

Обескураженный молодой человек, всем своим видом выражая отчаяние и готовность служить жене начальника, бережно принял саквояж, незаметно — успокаивающе — кивнул.

Когда задыхающаяся от бега и волнения женщина прибежала на место, прижимая к бурно вздымавшейся груди зеленую книжку, на углу никого не было. Женщина пометалась по улице и, вдруг все поняв, схватилась за сердце.

Через тридцать минут бледная, с некрасиво прыгающими губами, она влетела в просторный кабинет управляющего межобластной базой текстильторга, отчаянно крикнула выскочившему из-за стола лысоватому человеку в очках:

— Моисей, нас обокрали!

— Позор! — кричал через минуту возмущенный управляющий, бегая по своему просторному кабинету. — За кого ты меня считаешь? За тридцать лет я когда принес в дом ворованную копейку? Скажи — принес? Почему ж ты тогда поверила?!

Пока в районном отделе милиции супруги рассказывали о хищении трехсот рублей, золотых часов и отреза шерсти, купленного в подарок сыну, на другом конце города, во второй раз за этот день, разыгрывалась дерзко задуманная афера.

Двое мужчин — высокий, с волевым, мужественным лицом и приземистый, длиннорукий, с угрюмым, неприятным выражением тусклых глаз — неторопливо прохаживались от угла до угла; молодой человек в коричневой шляпе, стол на лестничной площадке, с силой нажимал кнопку звонка.

— У нас открыто, — распахнула дверь пожилая женщина с седыми пышными волосами. — Вам кого?

— Это квартира Глейзарова?

— Проходите, — гостеприимно пригласила хозяйка. — Я — жена Глейзарова.

— Я от Иосифа Яковлевича! — быстро сообщил молодой человек и уверенно перешел на еврейский язык.

Не перебивая, хозяйка мужественно выслушала страшную новость — ОБХСС, недостача, собрать и отнести к знакомым ценные вещи — и ответила на прекрасном еврейском языке:

— Спасибо, благородный юноша!

Невольно восхищаясь выдержкой женщины, молодой человек попрощался, выбежал из квартиры.

Прислушавшись к затихающим шагам, женщина прошла во вторую комнату, где стоял телефонный аппарат...

Высокий мужчина с волевым, мужественным лицом начинал нервничать — вторая жертва медлила спасать свои богатства. Прошмыгнувший мимо молодой человек в коричневой шляпе успокаивающе кивнул, повернул за угол.

В ту же минуту сердце высокого радостно дрогнуло: на улице показалась седовласая женщина с огромным чемоданом, таким тяжелым, что ей то и дело приходилось перебрасывать его с руки на руку. «Дура!» — невольно усмехнулся человек, двинувшись навстречу.

— Гражданка, подождите.

— Пожалуйста. — Женщина довольно охотно поставила тяжелый чемодан на землю. — В чем дело?

— Куда вы направляетесь?

— Туда, куда надо, — невозмутимо ответила женщина.

— Предъявите паспорт.

— А кто вы такой?

— Я? — человек в черном костюме холодно улыбнулся. — Сейчас узнаете!

Сцена, за исключением некоторых деталей — у женщины, например, паспорт оказался с собой, — повторилась. Когда из-за угла вышли молодой человек в шляпе, искусно изображавший отчаяние, и невысокий угрюмый мужчина, державший руку в кармане, «сотрудник», остановивший женщину, предупредил:

— Запираться бесполезно. Я — из ОБХСС, — помахал он красной книжечкой.

— Покажите! — раздался за его спиной негромкий спокойный голос.

Мужчина круто обернулся, дернулся и, мгновенно оценив обстановку, примиряюще пожал плечами. Бежать было бесполезно: увлекшись спором с несговорчивой женщиной, аферисты не заметили, как их окружили.

— Это недоразумение! — волновался молодой человек в коричневой шляпе. — Вот мой паспорт!

Худощавый мужчина в ковбойке бегло просмотрел паспорт на имя Михаила Либензона, спокойно положил его в свой карман.

— Хорошо, в отделении разберемся.

— Роза, что ты там наложила в чемодан? — пробился, наконец, к своей жене Глейзаров, пожилой человек в белой тужурке.

— Что положила? — засмеялась женщина. — Все, что потяжелее, даже два кирпича. Неси теперь сам, все руки отмотала!

Женщина отыскала взглядом Либензона. Ее большие, когда-то, должно быть, изумительно красивые глаза потемнели от возмущения.

— Мой муж, молодой человек, — советский инженер, а не коммерсант!

— Бывают ошибки, мадам! — развел руками Либензон.

Третий участник аферы вел себя совершенно безучастно. Он стоял посредине, вытянув непропорционально длинные руки вдоль коротенького туловища, равнодушно смотрел в землю и, когда подошла машина, не дожидаясь распоряжения, первый полез в синий крытый кузов.

В отделении задержанных провели в дежурную комнату. Худощавый человек в ковбойке коротко кивнул сидевшему за столом младшему лейтенанту:

— Я сейчас.

Либензон снял шляпу, вытер тонким батистовым платком лоб, непринужденно расчесал густые черные волосы.

— Жарко, — кивнул он дежурному.

— Печет, — словоохотливо поддержал круглолицый младший лейтенант, невольно выделив этого молодого симпатичного человека и сочувственно осведомился: — Что, задержали?

— Да я в роли свидетеля. — Либензон повесил на спинку стула коричневый в полоску пиджак, неодобрительно покосился на своих коллег. — Привязались на улице, спасибо, милиция выручила!

— Бывает, — окончательно утвердился в своем сочувствии дежурный. Он выразительно пошлепал себя под круглым подбородком. — Под этим делом, наверно? Напьются и безобразничают.

— Конечно, — брезгливо поморщился Либензон, незаметно моргая высокому. Он наклонился к дежурному, доверительно понизил голос: — Куда тут на минутку можно?

— Как выйдете — налево, — охотно пояснил дежурный. — Во дворе.

— Пиджак я оставлю, ничего? — заботливо спросил Либензон.

— Конечно, чего тут, — успокоил младший лейтенант. — Я же здесь!

Поглаживая влажную шелковую тенниску, Либензон вышел; высокий и длиннорукий не шелохнулись.

Капитан Заречный, худощавый человек в клетчатой ковбойке, вошел в дежурную комнату, хотел что-то сказать и изменился в лице: на стуле Либензона висел только коричневый пиджак.

— Где третий, Федюнин?!

— Сейчас придет, товарищ капитан, — спокойно объяснил дежурный. — Вышел...

— Разиня! — уже из дверей крикнул Заречный.

В отделении тревожно захлопали двери, часто застучали сапоги.

Через полчаса в райотдел приехал майор Чугаев. Он прошел в комнату, куда поместили двух оставшихся преступников, теперь уже тщательно охраняемых, еще в дверях весело окликнул:

— А, старый знакомый! Здорово, Захаров.

Высокий человек в черном костюме нерешительно поднялся, вглядываясь в лицо опознавшего его человека. Серые холодные глаза оживились.

— Здравия желаю, гражданин начальник! Опять свиделись.

— Свиделись, Захаров, — засмеялся Чугаев. — Чего ж это ты так разменялся? Бывало, вооруженный грабеж, а теперь мелкое мошенничество? Не узнаю, Захаров!

— Что делать, гражданин начальник, — улыбнулся Захаров. — Пятый десяток, в мои годы лучше сто шестьдесят девятая, чем пятьдесят девятая — три...^[5]

— А «завязать» не пора?

— Да, может, уже и пора, что-то часто срываться стал.

— Ну, в Саратове, положим, вы неплохо сработали, — подмигнул Чугаев.

— Уже знаете? — не очень удивился Захаров. — Да, там чисто прошло.

— Ты садись, Захаров, — разрешил Чугаев. — Разговор у нас долгий будет. Посоветуй вот, как Либензона взять. Промазали тут ребята.

— Мишу-то? — в голосе Захарова звучало почтительное восхищение. — Не возьмете, гражданин начальник. Это — артист!..

— Возьмем, — пообещал Чугаев.

На допросе Захаров подробно рассказал, как он после очередного освобождения из заключения познакомился в Новосибирске с Либензоном и тот соблазнил его верным заработком.

— Никого не грабим, — вдохновенно убеждал Либензон. — Доверчивые граждане отдают ценности добровольно, из рук в руки. Статья сто шестьдесят девятая — максимум три года, пустяк!

Затем в их компанию влился Перепелица — маленький угрюмый человечек. Механика аферы была необычайно проста: прибывая в город, Либензон под предлогом устройства на работу обходил несколько баз и трестов, узнавал фамилии и домашние адреса сотрудников. Все остальное совершалось быстро, напористо, и, обобрав двух, самое большее — трех человек, преступники немедленно уезжали в другой город.

Выждав некоторое время, Захаров сообщил даже адрес квартиры, где они остановились. Действовал Захаров наверняка: когда милиция приехала, комната на окраине была уже пуста: хозяйка дома показала, что Миша, как его все звали, заехал на такси, пробыл на квартире считанные минуты и уехал, пообещав вернуться вечером. Посредине комнаты валялись два раскрытых чемодана и саквояж с отрезом. Все, за исключением денег, было цело.

Не дали никаких результатов и другие оперативные меры — осмотр вокзала, аэропорта, автовокзала; ничего утешительного не принесли и запросы, посланные вместе с фотографиями Либензона в города, где он мог укрыться у своих родственников или знакомых. Обходительный молодой человек с манерами джентльмена и повадками крупного жулика канул словно в воду...

3

Остальное произошло так.

В назначенный день и час, держа наготове букет красных гвоздик, Давид Войцеховский, или, как теперь уже известно, Михаил Либензон, постучал в фанерное окошечко. В прохладной комнатке для посетителей никого не было.

Окошечко открылось, но вместо голубоглазой Светланы в него выглянула немолодая женщина в синей форменной одежде.

— Слушаю вас.

— Простите, мне бы Свету. Мы с ней договорились.

— И зачем же вам нужно Свету? — спросил кто-то позади.

Либензон быстро обернулся — за его спиной стояли два офицера милиции.

— О времена! — патетически воскликнул Либензон и любезно поклонился. — Пойдемте, молодые люди.

ВЫСТРЕЛ НА ОКРАИНЕ

1

Молодая женщина в платье из льняного полотна оглянулась и, на мгновение задержав на Бухалове карие глаза, поздоровалась.

— Вы, наверно, новенький? — Женщина говорила мягко, чуть-чуть припевая, как говорят обычно украинцы. — Со всеми товарищами из управления познакомилась, а вас первый раз вижу.

— В отпуске был, — коротко ответил Бухалов, вертя в руках соломенную шляпу.

— Вот оно что! — кивнула женщина. — Ну, давайте знакомиться. Я — ваша новая библиотекарша, зовут меня Лидия Николаевна Приходько.

— Бухалов, — назвался капитан, неловко пожимая прохладную руку женщины.

— Слышала о вас, — внимательно посмотрела библиотекарь. — И много хорошего.

— Ну, что там, — смутился Бухалов. Белые залысины на его лбу порозовели.

Помогая этому высокому сутулому человеку в сером просторном костюме преодолеть смущение, библиотекарь склонилась над абонементом, отыскала карточку.

— За вами ничего нет?.. Да, все сдано. Что ж вы хотели почитать?

— Если можно, последние номера журналов «Новый мир», «Знамя»...

— Пожалуйста.

Легкой скользящей походкой библиотекарша подошла к стеллажам, округлыми точными движениями рук сняла с полок несколько журналов. Обычно крайне стеснительный с женщинами Бухалов следил за ней не отрываясь, испытывая непонятное смутное волнение.

— Записать? — вернулась Приходько к столу.

— Да, пожалуйста, — торопливо проговорил Бухалов, мучительно раздумывая, что бы сказать еще. К его удивлению, коротких обычных слов сейчас было мало.

Лидия Николаевна присела, склонилась над формуляром. Испытывая все то же смутное беспокойство и удивление, Бухалов украдкой, теперь вблизи, разглядывал ее. Темные густые волосы, надвое разделенные ровным молочным пробором, матовое, тронутое легким загаром лицо с короткими остро торчащими бровками, открытые по локоть смуглые руки; полотняное платье как-то выразительно подчеркивало строгую чистоту лица и рук молодой женщины. Слева, на спокойно поднимаемом грудью кармашке, алела вышитая вишенка, наивная и трогательная... Бухалов внезапно понял: новая библиотекарша была похожа на покойную жену Асю. Такая же легкая скользящая походка девочки, короткие острые брови. Ася была, пожалуй, только старше. Капитан поспешно отвел взгляд, тихонько вздохнул.

В просторной комнате было прохладно, тихо и, как всегда казалось Бухалову, торжественно. Ощущение этой торжественности вызывали книги, множество книг, молчаливо взывающих к тишине и размышлению. В прогале между стеллажами из окна лился солнечный свет, в его золотом потоке дрожали пылинки. Бухалов с минуту задумчиво смотрел на дрожащий поток и неожиданно чихнул.

— Будьте здоровы! — Приходько подняла голову, улыбнулась. — Расписывайтесь.

— Спасибо, — Бухалов покраснел.

Он расписался в формуляре, сложил стопкой журналы.

— Где же вы отдыхали? — поинтересовалась Лидия Николаевна.

— В Крым ездил, с сыном...

— Ну вот, — улыбнулась библиотекарша. — А жена дома сиди?

Бухалов смешался, негромко крякнул.

— Жены нет... умерла.

Брови Лидии Николаевны испуганно взлетели.

— Простите, пожалуйста! — Ее большие карие глаза смотрели виновато и огорченно. — Не знала я...

И, стараясь загладить невольную неловкость, причинившую человеку боль, грустно покачала головой.

— У меня тоже такая история — муж погиб...

Легкий укол, вызванный неосторожным вопросом библиотекарши, сменился у Бухалова внятным чувством сожаления.

— Тоже... болел?

— Нет. — Приходько, опустив голову, машинально чертила что-то карандашом. — Погиб под Киевом, во время одной операции. Он офицер милиции был...

Общность судеб сближает. Между Бухаловым и молодой женщиной протянулись незримые нити взаимного сочувствия и доверия; еще не зная друг друга, они уже не были и совершенно чужими людьми. Так бывает в жизни: иногда можно прожить с человеком рядом многие годы, и он останется далеким; другой же, каким-то движением или словом приоткрывший на миг свою душу, — становится близким за одно мгновение. Потом могут пройти годы, можно никогда больше не встретиться с этим человеком, но хорошее, светлое чувство общности надолго, если не навсегда, останется в памяти. Нечто подобное и произошло сейчас между Бухаловым и Приходько — для обоих незаметно и неосознанно, лишенное какой-либо интимности, но оттого не менее искреннее и значительное. Оно, это внезапно возникшее чувство, несколько дольше удерживало Бухалова, смущенно вертевшего соломенную шляпу, у стола библиотекарши, заставляло слегка удивленную Лидию Николаевну спрашивать этого высокого сутулого человека и в свою очередь говорить о таких вещах, о каких обычно легче думается наедине.

— Трудно к этому привыкнуть, правда?

— Да... нелегко.

— А у вас сын большой?

— Девять лет.

— А у меня дочь — шесть лет. С кем же вы его оставляете?

— Один. Он у меня парень самостоятельный! — По тонким губам Бухалова пробежала мягкая улыбка. — Иногда сестра заходит.

— Мне легче, — посочувствовала Приходько. — У меня мама — с бабушкой весь день.

— Вы украинка?

— Нет, — улыбнулась Лидия Николаевна. — Муж украинец был. А что — разве заметно?

— Говор у вас мягкий, с пид Полтавы так говорят.

— Привычка, долго на Украине жила. А как похоронила — переехала к маме...

Улыбка в карих глазах женщины погасла, по ее чистому симпатичному лицу прошло легкое облачко да так и застыло каким-то неуловимым выражением недоумения и горечи.

Бухалов, чутко уловивший перемену в ее настроении, взял со стола журналы, торопливо попрощался.

— Заходите.

— Спасибо.

Чувствуя на себе задумчивый взгляд, Бухалов вышел, сутулясь больше обычного, с легкой досадой подумал, что новый серый костюм излишне просторен и сидит мешковато. Вообще, хотя капитану по роду своей службы надевать штатское приходилось нередко, в форме он всегда чувствовал себя увереннее и проще — привычка, приобретенная за двенадцать лет работы в милиции. В форме он даже сутулился меньше: сама строго пригнанная одежда выпрямляет и сдерживает. Не то что этот пиджак: застегнул — жарко, расстегнул — длинные полы разлетаются надвое, словно хвастают: смотрите, мол, какая под нами дорогая шелковая рубаха!..

На улице было очень тепло. Шли те самые изумительные августовские дни, солнечные и тихие, когда еще ярка зелень деревьев, но в ней уже нет-нет да и мелькнет, бесшумно опускаясь на землю, лимонный лист клена; когда в девственной голубизне воздуха, словно первая седина, серебряно вспыхивает на солнце невесомая паутинка...

Бухалов шел медленно, одновременно и любуясь этой предвечерней августовской благодатью, и прислушиваясь к тому светлому и грустному чувству, которое навеял на него разговор в библиотеке. Пожалуй, впервые за последние годы он не торопился домой; хотя Бухалов и девятилетний Генка великолепно находили общий язык, отлично понимали друг друга, платя взаимной привязанностью, — бывали минуты, когда взрослому хотелось побыть со своими мыслями наедине.

Давно, очень давно никто не говорил с Бухаловым так просто и дружественно, как эта библиотекарша, чем-то напомнившая ему покойную жену. С товарищами по работе не столько замкнутый, сколько стеснительный и деликатный, Бухалов своими очень личными настроениями не делился, да и не умеют мужчины говорить на такие темы. Единственная женщина, имевшая доступ в его дом, — сестра Паша была старше его и, озабоченная своими семейными делами, житейскими неполадками и мелочами, в редкие приходы успевала только кое-что подштопать да починить. Надкусывая нитку, она по-бабьи жалостливо вздыхала, глядя на брата, принималась уговаривать: жениться надо!.. Иногда Бухалов и сам думал о том, что плохо это — в тридцать шесть лет оставаться одиноким. Но те же тридцать шесть лет, стоило на минуту задуматься, оборачивались необычайной сложностью: это в его-то годы обзаводиться какими-то знакомствами, еще чего доброго бегать на свидания?! Подумав так, Бухалов каждый раз еще решительнее гнал прочь всякую мысль о попытке второй раз устроить свою личную судьбу.

Конечно, горькими шутками о комизме свиданий в его годы Бухалов обманывал себя. Причины, по которым он не разрешал себе никаких знакомств, были проще и значительнее. Прежде всего — Генка. Как отнесся бы сын к появлению новой матери, не ранит ли это его маленькое великодушное сердчишко, и так уже однажды подвергшееся недетскому испытанию? Ответов на такие вопросы не было, эксперименты тут недопустимы. И второе, не менее сложное, тонкое и болезненное: а вдруг ошибешься, а вдруг и нет на свете второй такой, какой была его Ася?..

Генка, загорелый, как цыганенок, в одних трусишках, встретил отца упреком:

— Опаздываешь, пап. Ждал, ждал, даже есть перехотелось!

В последнее время Бухалов заметил у сына новую черточку: Генка не мчался, как раньше, встречать его в дверях или на лестнице, если видел из окна, а оставался сидеть на месте — полный нетерпения и радости, но сдержанный. Рос, должно быть, сын.

— Раздевайся, пап, скорей! — Генка, еще секунду назад сидевший с книгой, как пружинка, вскочил, сдернул со стола газету. — Вот у нас что!

На столе стояла тарелка с неочищенной селедкой и блюдо, доверху наполненное нарезанными помидорами.

— Да куда столько? — удивился Бухалов.

— Съедим! — успокоил сын, вывертывая стриженую голову из-под руки отца. — Я съем. Больше ничего сегодня нет.

Последний год все кулинарные обязанности Генка решительно взял на себя, и поэтому чаще всего отец с сыном ели кефир, колбасу с помидорами или яичницу. Глазунья привлекала Генку не столько даже вкусом, сколько быстротой приготовления. Ужин заканчивался чаем с батонами. Скромное, часто повторяющееся меню вполне устраивало обоих. Раза два, правда, Генка пытался варить каши, но с этим получалось хуже: то сбегало молоко, противно чадившее на плитке, то пригорала крупа. Обедали оба в столовой управления. Иногда по выходным Бухалов отправлялся с Генкой на пироги к сестре, но быстро там уставал: у Паши было шестеро детей, и с утра до вечера в доме у нее стоял веселый галдеж шестерых мал-мала меньше племянников, к возне которых незамедлительно подключался и Генка. Он чувствовал себя здесь своим человеком: когда отец уезжал в командировку, Генка на несколько дней перебирался к тетке.

Наблюдая, как отец раздевается, Генка блестел синими, как у покойной матери, глазами, убежденно говорил:

— Тебе, пап, в форме красивее. Правда?

— Правда, — усмехнулся Бухалов. О собственной внешности он был очень невысокого мнения, и слово «красивее», примененное к нему, вызвало усмешку. Раздеваясь, Бухалов посмотрел на себя в зеркало; будничное лицо, без особых, как говорят криминалисты, примет, разве вот залысины все больше становятся. Глаза серые, небольшие, брови рыжеватые — да, тут даже форма, к которой Генка питает что-то вроде слабости, и та не украсит! За что все-таки любила его Ася? Сама ведь она красивая была... Генка вот на нее похож: тоненький, быстрый. Хорошо, что не в отца выдался, красивым парнем будет!..

Бухалов остался в трусах и майке — высокий, собранный, с хорошо развитой, несмотря на сутулость, грудью и сильными, тронутыми загаром руками. Весело шлепнул сына.

— Приступаем, сынок!

Генка часто и ловко тыкал вилкой, нанизывая сразу по нескольку красных присыпанных перцем ломтиков, завидно хрустел репчатым луком.

— Сейчас бы, пап, винограду с хлебом, потом компоту — да?

— Здорово! — поддакивал, чуть-чуть подтрунивая, отец.

Весь свой месячный отпуск Бухалов провел с Генкой в Крыму, в небольшом зеленом сельце, расположенном на берегу моря. На базаре там появился ранний виноград, и Генка перестал признавать какую-либо другую еду. Ел он виноград в неимоверных количествах, с хлебом и без хлеба, а потом, накупавшись и нажарившись на солнце у моря, тянул отца в маленькую чайную, где подавали холодный густой компот, или, как его там называли по-украински, взвар. С тех пор все самое вкуснее в понятии сына начиналось, с винограда и компота.

Закончив ужин чаем, отец с сыном перемыли и убрали посуду, насухо вытерли клеенку, подмели пол. За чистотой в комнате оба они следили ревностно и очень удивлялись, когда Паша, сестра одному и тетка второму, являясь раз в неделю, качала головой и начинала убираться. Она находила сор и пыль в таких местах, которые никогда не попадали в поле зрения обоих Бухаловых: за диваном, под столом, на подоконниках; потом, подоткнув подол юбки, Паша шлепала мокрой тряпкой, и в комнате начинало пахнуть чистыми мокрыми полами — совсем так, как пахло ежедневно два года назад, когда в квартире звучал веселый родной голос...

Раньше Бухаловы занимали две комнаты. Год спустя после смерти жены капитан отдал бывшую спальню соседям. Под любыми предлогами Генка отказывался заходить туда, и Бухалов понимал почему. Здесь скончалась Ася, и, очевидно, тяжелая картина навсегда врезалась в цепкую память ребенка — сложенные на груди руки и холодное восковое лицо матери...

Вечер шел своим чередом. Набегавшись на улице, Генка явился домой, сыграл с отцом в шашки и, отчаянно зевая, лег спать. Бухалов посидел за книгами еще час и тоже лег.

В темноте ровно и четко постукивал будильник, время от времени за окном гулко запевали провода.

Подложив руки под голову, Бухалов попытался вызвать настроение, навеянное разговором в библиотеке, и не смог. В памяти на секунду возникло лицо молодой женщины с виноватыми карими глазами и тут же исчезло, отодвинутое привычными мыслями о работе.

...После возвращения из отпуска прошло три дня. Бухалову передали дело по ограблению сберкассы, порядком поднапутанное предшественником, и оно упорно не давалось. Бухалов горячо любил свою нелегкую работу и в душе считал ее сродни труду хирурга. Хирург — ножом, а он — властью закона отсекали от здорового организма человека и общества все нездоровое, вредное, мешающее жить. На какое-то мгновение в слипшихся ресницах запестрело белое пятно, обозначающее, должно быть, халат хирурга; потом пятно пожелтело, превратилось в пляж. На горячий зернистый песок, качаясь, набежала зеленая черноморская волна...

Разбудил Бухалова короткий телефонный звонок. Светящиеся стрелки будильника показывали четверть, второго.

Бухалов поднял трубку, негромко отозвался.

— Да...

— Сергей Петрович, ты? — зазвучал в трубке сдержанный голос майора Чугаева. — Прости, что потревожил. Приходи. Убит участковый Александров.

2

В прохладном ночном воздухе выстрел ударил упруго и хлестко. Вслед за ним в разбуженной тишине окраины захлебнулся отчаянный женский крик.

Сторож, дежуривший у магазина, сорвал с плеча берданку и, припадая на правую ногу, побежал за угол. Часто и сипло дыша, старик вогнал в ствол единственный патрон, прибавил шагу.

На повороте его едва не сбили с ног. Женщина, смутно белея голыми плечами и грудью, в одной сорочке, налетев на человека с ружьем, взвизгнула, отскочила в сторону.

— Стой, дурья голова! — закричал сторож. — На подмогу бег!.. Стой, говорю!

— Дедушка, ой, дедушка! — вызванивала зубами женщина. — Милиционера убили!

Старик охнул.

— Елки зеленые! Александров Колька! Только мужик домой прошел! Где?

— Там... за углом! — дрожала молодая женщина. — Раздевали меня, он выскочил, закричал, а они убили... Все с наганами!..

— Срамоту прикрой! — Сторож проворно снял с себя старенький брезентовый плащ, заставил женщину одеться. — Пойдем. Постоишь у магазина, я сбегаю позвоню.

— Я домой!.. — послушно шла рядом женщина. — Мне рядом! Ой, страх какой!..

— Не болтай зря! — прикрикнул сторож. — Садись вот на лавку и жди, я с водокачки позвоню — рядом тут. Орудию на́ держи.

Старик сунул женщине берданку, припустился бегом. Вернулся он минут через пять, задыхаясь и сплевывая, еще издали крикнул:

— Я это!

Держа ружье, как палку, женщина сидела на лавочке у магазина, нервно стучала зубами.

— Да не трясись ты! — грубовато успокоил сторож, отбирая берданку. — Их уж и след простыл. Тебе-то что — тряпье наживное, а человека нет. Сколь их было?

— Не знаю, дедушка, перепутала все! Мне бы домой, я тут близко живу!

— Пустое говоришь! Приедут, допрос снимут — тогда пойдешь. Мне, что ль, говорить — я одни твои дрожалки и видел! Ах, елки зеленые!.. Сама-то откуда шла?

— Из театра, дедушка, — беспокойно шуршала плащом женщина. — До Обуховской доехала на такси, а дальше дороги нет. Пешком пошла...

— Театр! — сердито передразнил старик. — Сидела бы дома и ладно бы было! Что сняли-то?

— Пальто, часы, платье — все! — всхлипнула женщина. — Лакировки с ног — и те сняли.

— Ай босая? — удивился старик, только сейчас заметив, что женщина разута. — Ну, стервецы! И ведь все одно тюрьмы не минуют.

Издали, вырастая в размерах, замаячила золотая точка, отчетливо донесся шум мотора.

— Едут!

Сторож проворно соскочил с лавки, выбежал на дорогу, размахивая рукой.

— Стой, стой, здеся!

Не заглушая мотора, крытый автобус остановился. Из кабины выпрыгнул Чугаев.

— Что, отец?

— Здеся она, говорю, грабленая-то! — Сторож энергично замахал рукой. — Девка, сюда давай, сюда!

Начальник уголовного розыска, коротко переговорив со сторожем, оставил с ним одного из сотрудников.

Машина тронулась дальше. Сидящая рядом с Чугаевым женщина мелко дрожала, вся подавшись вперед, невпопад отвечала на вопросы. Ощупывая лучами фар выбоины, машина свернула за угол, осторожно перебралась через ветхий мостик.

Женщина откинулась на теплую спинку сиденья, судорожно выдохнула:

— Вот!..

Александров лежал чуть в стороне от дороги, раскинув руки. В полуметре от него козырьком вниз, словно заботливо отложенная, лежала фуражка с красным околышем.

— Точно — Александров! — взволнованно сказал начальник райотдела капитан Лобов, за несколько шагов узнавший спокойное крупное лицо убитого. — Лучший участковый. На своем участке порядок навел, а на чужом погиб.

Участники опергруппы стояли в стороне, слушали сбивчивый рассказ женщины

Пожилой доктор опустился на корточки, потрогал холодную руку, расстегнул влажную, побуревшую на левой стороне груди гимнастерку. Минуту-другую стекляшки его пенсне озабоченно поблескивали в ярком свете фар, затем судмедэксперт тяжело поднялся.

— Огнестрельная рана в области сердца... Мгновенная смерть.

Майор Чугаев сдернул с бритой головы фуражку, коротко окликнул:

— Маркин, — собаку.

Стоявший позади младший лейтенант Маркин тронул поводок, срывающимся юношеским голосом скомандовал:

— Артур, след!

Серая овчарка, потыкивая носом, обошла большой круг, там, где, по словам потерпевшей, ее встретили грабители, злобно зарычала. Отпустив натянутый поводок, младший лейтенант бросился за собакой. Вслед за ним побежали двое сотрудников райотдела. Собака вела в сторону, противоположную той, откуда приехала опергруппа; в тишине, удаляясь, стучали сапоги милиционеров.

— Петрова нет, — пожалел Чугаев, глядя им вслед. — Молодой этот...

— Маркин у нас прошлый раз хорошо сработал, — с надеждой в голосе заступился капитан Лобов. — И собака хорошая.

— Все это напоминает историю со сберкассой, — негромко сказал Бухалов. — Вооруженная группа.

— Очень возможно, — кивнул Чугаев, наблюдая, как работник научно-технического отдела фотографирует место происшествия и труп Александрова.

Женщина зябко куталась в брезентовый плащ сторожа, вздрагивала.

— За что? За что? — потрясенно спрашивала она. — Ну, взяли вещи, раздели. А за что человека?

— Пройдите в машину, сядьте, — мягко сказал капитан Бухалов; ожидая, пока кончится фотографирование, капитан стоял в стороне, тихонько покашливал и раздумывал над тем, что рассказала потерпевшая. Только сейчас, при свете фар, он заметил, что женщина была в одних чулках, безтуфель.

— Тепло, — равнодушно отозвалась она. — Это изнутри колотит...

Последний раз вспыхнул рефлектор. Можно было приступать к осмотру.

Чугаев, капитан Лобов и Бухалов подошли к трупу, внимательно оглядели его. Ладонь левой руки у Александрова была в крови: он, должно быть, схватился за грудь, последним инстинктивным движением прикрывая рану, и, упав на спину, бессильно откинул руку.

Пальцы на правой руке были сведены, точно пытались схватить что-то. Офицеры тотчас поняли и этот выразительный предсмертный жест — кобура на ремне была открыта, из нее торчал наполовину вынутый тяжелый «ТТ». Пока все это совпадало с показаниями потерпевшей: возвращаясь с участка, Александров услышал крик женщины, выбежал из-за угла и, расстегивая на бегу кобуру, крикнул: «Стой!» Вынуть пистолет он не успел: грохнул выстрел, Александров упал навзничь. Закрыв глаза, женщина пронзительно закричала, а когда немного опомнилась, вокруг никого не было...

— Квартиру просил сменить, — удрученно вздохнул капитан Лобов, оглядываясь на труп. — Вот и сменил...

— Квартиру нужно помочь сменить, — жестковато отозвался Чугаев. — Осталась семья!

Машина развернулась, полоса света сдвинулась влево, только самой кромкой касаясь трупа Александрова. Освещенным теперь было то место, где действовали грабители. Работник НТО снимал наиболее сохранившиеся следы, хотя на твердой почве они были почти неразличимы; Бухалов, двигаясь в потоке света по прямой от машины, внимательно осматривал дорогу. Он нагнулся, что-то поднял, понюхал, быстро подошел к Чугаеву.

— Вот.

На его узкой длинной ладони лежала короткая медная гильза, едва заметно прикопченная по краям.

— Калибр девять миллиметров. «Парабеллум».

— Да, «парабеллум», — подтвердил Чугаев. — Утром запросите официальную справку экспертизы.

Начинало светать. В смеси желтого электрического света и серого предрассветного воздуха молодое лицо женщины казалось зеленым, измученным.

— Не помню я, сколько их было, — виновато и устало говорила она. — Вроде четверо... Молодые все. Тот, что стрелял, в шляпе был, — это вот помню...

— Вспомните, Афанасьева, — торопливо допытывался Чугаев, — оружие у всех было?

— Трое на меня наставили, потом один стрельнул. — Женщина нервно зевала, виновато повторяла: — Не помню я...

Меж тем младший лейтенант Маркин, намотав на руку конец тонкого кожаного поводка, бежал за Артуром. Овчарка уверенно шла по следу, сердце у Маркина колотилось часто и взволнованно: найду! найду!.. Позади топали сапоги сопровождавших милиционеров.

Артур круто срезал угол, выбежал на асфальт, раздраженно завертелся на месте. По улице проходила троллейбусная трасса, темная от росы.

— След, след! — настойчиво твердил младший лейтенант.

Артур не двигался, и, словно поясняя, в чем дело, мимо, осыпая синие искры, прошла пустая дежурная машина. В зеркальном квадрате окна мелькнула фигура мирно дремавшей кондукторши.

— Все! — горько сказал Маркин подоспевшим милиционерам, слизывая с дрогнувших губ едкий соленый пот.

3

Четвертую ночь Генка ночевал у тетки. Шатаясь от усталости, Бухалов приходил домой на рассвете и, едва успев снять гимнастерку и сапоги, забывался тяжелым, каменным сном. В восемь утра настойчиво трещал будильник, капитан с трудом раздирал красные, словно свинцом налитые, веки, вскакивал, подставлял голову под кран. Ледяная вода возвращала способность мыслить и действовать. Спустя четверть часа Бухалов уже шел в Красногвардейский райотдел милиции.

Бухалов позвонил домой, предупредил Генку, что задержится, и вышел из управления.

Город, начинающий трудовой день, жил обычной жизнью. Торопились прохожие, ни на минуту не закрывались двери магазинов, переполненные троллейбусы осыпали на поворотах синие искры. Все было, как всегда, и только одним человеком на земле стало меньше. Не дряхлым старцем, завершившим долгий жизненный путь, а молодым, полным сил человеком!

Проходя по улицам, Бухалов не мог отделаться от мысли, что, возможно, в этом людском потоке идет сейчас и убийца Александрова. Против желания капитан незаметно и пристально вглядывался в мелькающие лица, понимая умом никчемность такого занятия. Впрочем, привычка наблюдать жила уже в нем подсознательно и совершенно автоматически фиксировала все, что в какой-то мере выделялось из обычного. Вот парень воровато отвел раскосые глаза в сторону — должно быть, не совсем чиста у него совесть. Вот ярко накрашенная особа смерила капитана открыто недружелюбным взглядом. Откуда, почему иные люди с явной неприязнью смотрят на милицейскую форму? И пусть их ничтожно мало, таких людей, пусть их становится с каждым днем меньше, но пока они есть, в душе у каждого, кто носит синюю с красной окантовкой форму, вместе с гордостью за свою нужную, трудную профессию таится и капелька горечи.

В небольшой комнате, прокуренной и душной, капитан Бухалов вел днем допросы; ночью, обхватив руками голову, вчитывался в десятки протоколов и показаний, выслушивал многочисленные и в большинстве своем малоутешительные сообщения переданных в его распоряжение работников. Оперативный центр по делу Александрова — Афанасьевой, как оно официально именовалось, по указанию начальства был перенесен в райотдел; Бухалов, как, впрочем, и большинство других сотрудников, высиживал здесь по двадцати часов в сутки.

Как это бывает в практике милиции, в наиболее напряженные периоды на оперативную группу работал едва ли не весь аппарат райотдела и уголовного розыска областного управления. Энергичных, безотлагательных мер требовало не только расследование убийства Александрова и ограбления Афанасьевой, хотя и сами по себе эти факты были чрезвычайного характера, но и другие, еще более веские соображения. Вооруженные огнестрельным оружием убийцы и грабители оставались на свободе, а это означало, что в любой момент можно было ожидать нового тяжкого преступления. Вот почему капитан Бухалов и его товарищи работали, забывая об отдыхе, о всех своих личных делах и порой — о еде. Три вечера подряд, когда тысячи горожан выходили на улицы подышать свежим воздухом, пройтись, посмотреть кинокартину или просто полюбоваться, как догорает малиновый августовский закат, в маленьком кабинете Бухалова раздавался телефонный звонок, и майор Чугаев, выслушав малоутешительный доклад, выразительно крякал.

Бухалов задумчиво опускал трубку, просил ввести очередного задержанного. В эту самую минуту за несколько кварталов от райотдела Чугаев входил в кабинет полковника, встречая прямой, требовательный взгляд голубых глаз. Доклад начальника уголовного розыска был еще короче, чем у Бухалова, еще суше, еще неутешительнее. Затем Чугаев уходил, глаза полковника утрачивали выражение спокойствия, становились озабоченными. Бухалов отвечал перед майором Чугаевым, Чугаев — перед полковником, полковник, внешне всегда казавшийся невозмутимым и предельно спокойным, знал, что такое ответственность перед всей областью.

За эти дни и ночи милиция проделала большую работу. В то же утро, когда опергруппа вернулась с места происшествия, были опрошены все кондукторы троллейбусов и автобусов, находившихся ночью на трассе. Милиционеры обходили все рынки, комиссионные и скупочные магазины города в надежде, что или сами или через подставных лиц преступники попытаются сбыть краденые вещи. Подняты и пересмотрены были все дела, связанные с применением оружия за последние годы, в расчете на то, что какая-либо аналогия наведет на след.

В работу были вовлечены постовые, участковые уполномоченные, бригады содействия милиции. Однако те, кого так упорно искали, продолжали оставаться на свободе — в этом была какая-то злая ирония случая.

Сегодня Бухалов чувствовал себя особенно скверно. В ушах все еще звучал прощальный салют, отданный на кладбище покойному Александрову; кропотливая, утомительная работа пока что ничего не дала. К двум часам ночи голова гудела, как колокол. Нужно было встряхнуться, собраться с мыслями.

Капитан убрал со стола бумаги, поднялся, расправляя затекшие плечи, и вышел.

В длинном узком коридоре под потолком тускло желтела пыльная лампочка, из-за неплотно прикрытых дверей доносился богатырский храп. Кто бы это? Сотрудники были отпущены час назад. Кто-то, видно, не нашел сил добраться до дому.

Бухалов заглянул в дальнюю комнату. На клеенчатом диване, не чувствуя бьющего прямо в лицо света, похрапывал лейтенант Пильщиков. Сморило парня, молодой еще...

Капитан хотел было выключить свет, но, тут же забыв о своем намерении, недовольно нахмурился. Ящик письменного стола не закрыт, в щели виднелись бумаги. Хотя ни одна посторонняя душа не могла попасть в комнату, это было недопустимой халатностью.

Бухалов подсел к столу, собираясь задвинуть ящик, и вздрогнул.

На дне ящика, между бумаг, валялась небольшая медная гильза, как две капли воды похожая на ту, что хранилась у Бухалова, — главное вещественное доказательство!

Бухалов положил гильзу на стол, зажмурил и снова открыл глаза. Сомнений не было: калибр 9 миллиметров, гильза от «парабеллума»!

Вернувшись в свой кабинет, капитан быстро открыл сейф, достал из бумажного пакетика гильзу и сравнил ее со второй, только что обнаруженной. На столе, тускло поблескивая под ярким электрическим светом, лежали тронутые зеленцой медные двойняшки. Для того чтобы убедиться в этом, не надо даже быть экспертом.

Еще ничего не решив, испытывая только смутное волнение и по нему, по этому волнению, интуитивно чувствуя, что начинается какой-то новый этап дознания, Бухалов позвонил Чугаеву.

— Сейчас буду, — коротко отозвался майор.

Лейтенант Пильщиков, когда Чугаев энергично встряхнул его, долго не мог уразуметь, чего от него хотят. Подавляя неудержимую зевоту, он моргал белесыми ресницами, сонно тянул:

— Да кто ее знает... Не помню.

Майор прикрикнул. Пильщиков, сгоняя сонную одурь, вскочил, мучительно наморщил лоб.

— Не помню, товарищ майор! — виновато развел он руками.

— Не вспомнишь — сядешь! — жестко пообещал Чугаев.

Лоб у лейтенанта покрылся испариной.

— Разрешите выйти, может, на улице вспомню. — Пильщиков растерянно улыбнулся. — Очумел совсем?

— Идите.

Бухалов посмотрел вслед лейтенанту, посочувствовал:

— Намотался парень. Вот и позабыл все.

— Он сейчас и мать родную забудет, — добродушно засмеялся Чугаев и, заслышав в коридоре торопливые шаги, согнал улыбку.

— Вспомнил, товарищ майор! — влетел Пильщиков. — Все вспомнил!

— Ну, говори, говори.

— Дней десять назад, утром, шел я на работу, — возбужденно рассказывал лейтенант, — знакомый инженер окликнул, на дизельном работает. Шварев. Говорит, ночью его ограбить хотели. Пришел он откуда-то, а квартира изнутри заперта. Пока он с дверью сладил, те из окна выпрыгнули в сад, а из сада-то в окно и выстрелили. Один выстрел дали. Утром гильзу эту он нашел и мне отдал. И вроде одного-то еще узнал...

— Протокол есть?

— То-то и беда, что не успел, — чистосердечно признался Пильщиков. — В тот самый день поехал в командировку, а как вернулся, к вам прикомандировали...

— Разиня! — резко перебил Чугаев. — Утром напишите о своем проступке рапорт.

— Есть, — вспыхнув, вытянулся Пильщиков.

— Квартиру Шварева знаете?

— Так точно! Знаю.

Майор Чугаев снял телефонную трубку, вызвал дежурную машину.

— Все. Поехали.

Крытый «ГАЗ-69», выхватывая золотыми щупальцами фар серую ленту асфальта, мчался по пустой трассе на предельной скорости. Промелькнуло ярко освещенное троллейбусное депо, остались позади приземистые домики окраины. Задрав нос, машина влетела на переброшенный через железнодорожные пути бетонный мост, проскочила его и снова оказалась в черте большого благоустроенного города — начинался заводской район.

— Прямо... Теперь влево, — коротко подсказывал шоферу Пильщиков и показал на деревянный, стоявший на отшибе особнячок. — Здесь. Машину загонишь за угол.

Вслед за Пильщиковым Чугаев и Бухалов поднялись на крыльцо, лейтенант отыскал белую пуговку звонка.

Некоторое время за дверьми не раздавалось ни одного звука, потом послышалось мягкое шлепанье, сонный голос недовольно спросил:

— Кто там?

— Андрей Андреевич, я это — Пильщиков. Срочное дело.

— Семен Николаич? — на всякий случай переспросили из-за двери. — Вы?

— Я, Андрей Андреевич, я!

Звучно повернулся ключ. Далеко уже не молодой человек в пижаме и роговых очках поздоровался с Пильщиковым, бросил удивленный, чуточку настороженный взгляд на стоящих за ним незнакомых людей.

— Товарищи из областного управления, — пояснил лейтенант.

Почти одновременно Чугаев и Бухалов вынули удостоверения. Инженер Шварев спокойно, стариковским движением отмахнулся:

— Не надо, не надо! Я Семена Николаевича хорошо знаю, этого достаточно. Простите только, что встречаю в таком виде...

Шварев покосился на свою мятую пижаму.

— Впрочем, вы и гости такие — ранние.

— Это вы нас извините, — развел руками Чугаев, проникаясь к инженеру чувством симпатии. — Визит неурочный, но дело не терпит.

— Что вы, что вы! — успокоил Шварев, вводя необычных гостей в небольшой коридор, оклеенный синими обоями, и указывая на дверь. — Прошу сюда.

Инженер щелкнул выключателем, сильный электрический свет, смягченный зеленым шелком абажура, залил просторную, хорошо обставленную гостиную. Чугаеву было достаточно одного взгляда, в который сразу попали и белоснежная скатерть на столе с граненой, фиолетового стекла цветочницей посредине, и рояль, холодно сверкавший черным полированным деревом, чтобы понять: в этой квартире нет и, возможно, никогда не было детей. Впрочем, в ошибочности последнего предположения майор убедился почти тут же: на стене висел отлично выполненный углем портрет молодой женщины, чертами лица походившей на инженера Шварева.

— Дочка, — перехватив быстрый взгляд плотного бритоголового человека с узкими внимательными глазами, пояснил хозяин и очень искренне, с откровенностью пожилых людей, добавил: — Четыре года одни со старухой. Геолог, дедушкой вот недавно стал.

Бухалову вспомнился Генка, четвертую ночь ночующий у тетки; не к месту и не ко времени, изумив, в голову пришла мысль: неужели когда-нибудь и Генка станет взрослым, уедет, оставив отцу только портрет на стене?

— Присаживайтесь, — распоряжался хозяин, — а я на секунду отлучусь жену предупредить.

Вернувшись, Шварев плотно прикрыл за собой дверь, удобно устроился в глубоком кресле.

— Ну-с, я к вашим услугам.

— Андрей Андреевич, — приступил Пильщиков к делу, — мы к вам насчет того выстрела.

— Догадываюсь, — кивнул инженер. Стекла его очков лукаво блеснули. — Долгонько что-то, правда. Я, грешным делом, ждал-ждал да сам кое-какие меры принял. Ружьишко купил: на самооборону, так сказать, перешел...

Лейтенант бросил на Чугаева красноречиво-умоляющий взгляд, торопливым шепотом начал оправдываться:

— Понимаете, в командировке был, завертелся...

Выручая Пильщикова из затруднительного положения, Чугаев коротко попросил:

— Расскажите нам по порядку, товарищ Шварев.

— Извольте, — охотно согласился инженер, поправляя тонкими нервными пальцами роговые дужки очков. — Так-с!.. Произошел этот весьма пренеприятный инцидент третьего августа. Жена моя в ту пору лежала в больнице — подхватила где-то дизентерию. — Шварев снисходительно пожал плечами. — Сезонная болезнь... Да. Сам я работаю главным конструктором, работенки, как вы понимаете, хватает, ну, и пришлось мне повертеться волчком. В семь вечера в больницу, оттуда прямо на завод — до часу, до двух, — проворачиваем одно любопытнейшее дельце!.. Ну, вот. А в тот вечер у меня что-то разболелась голова, я взял и ушел пораньше, часов эдак в одиннадцать. Пешочком прошелся. Дошел до дома, открыл входную дверь, только повесил в коридоре шляпу — слышу, в гостиной, вот здесь, кто-то ходит, голоса какие-то. Я к двери — дернул, а она закрыта изнутри. Там, слышу, переполох, рамы захлопали... Ну, тут уж я рванул как следует. Дверь, как видите, двухстворчатая, ненадежная! Только я это влетел сюда, а из сада выстрел, окно брызнуло. Я свет выключил, к окну — а там, за садиком, на улице фонарь, видно все. И представляете — такая картина: трое здоровенных парней перепрыгивают через забор, а последний — тот, который, должно быть, стрелял, — только что карабкается. Его-то я и узнал — Юрий Заикин, на нашем же заводе работает...

Шварев изумленно развел руками, поочередно оглядел своих слушателей.

— Поразило это меня! Такой смышленый, исполнительный парень, токарь. Ничего не понимаю!

— Как вы его узнали? — спросил Чугаев.

— Да я ночью, как кошка, вижу! — засмеялся Шварев. — А тут и примета характерная: шляпу этот парень носит, да очень уж неумело. Он здесь недалеко живет, вот я по праздному любопытству своему и приметил. В этой самой шляпе он и был.

— Что у вас похитили?

— Да ничего существенного. Вещи у нас, как видите, не очень мобильные, в сумке не унесешь. Так, перевернули все вверх дном, а забрать успели одну только шкатулку — в углу на столике стояла. Шкатулка забавная, палехская. Ну, они, вероятно, и думали, что там бог весть что! А жена в ней старые квитанции держит, для удобства, чтоб не искать...

— Где вы нашли гильзу? — негромко перебил Бухалов.

— Гильзу? — Инженер, кажется, придавал ей значения меньше всего. — А-а! Это вот так произошло. Утром я пошел в свой садик. Негодники эти три куста георгинов повалили. Начал я их подвязывать, вижу — патрончик лежит. Когда в милицию собрался, с собой его захватил, а тут, — инженер кивнул на Пильщикова, — Семена Николаича встретил. Рассказал ему и патрончик этот отдал...

Круглое лицо лейтенанта пошло пятнами. Чугаев едва заметно усмехнулся.

— Вы знаете, где живет Заикин?

— Знаю, на Спартаковской. Я еще на работу мимо хожу. Правда, в последнее время на глаза он мне что-то не попадается. На заводе иной раз вижу, а так — нет. Хотя и немудрено: чаще всего ездить приходится.

— Как, по-вашему, — догадывается он, что вы его узнали?

— По-моему? — Шварев на секунду задумался, уверенно качнул головой. — Нет. В цехе, когда встречу, здоровается, как всегда, — спокойно, приветливо. Говорю вам — очень симпатичный по виду паренек. Если б сам не видел, никогда бы не поверил!

Инженер посмотрел на светлые квадраты окон, встал, выключил электричество. Гостиную залил приятный голубой свет: на улице давно уже было утро.

Чугаев и Бухалов выяснили все интересующие их обстоятельства, договорились со Шваревым о времени, когда ему удобнее прийти в милицию дать официальные показания, и распрощались.

На крыльце, задержав руку лейтенанта Пильщикова, инженер на правах старого знакомого добродушно выговаривал:

— Вы что же это, батенька, на стадионе не показываетесь? Наши с московскими состязаются — разве такое часто увидишь?

Лейтенант что-то смущенно пробормотал, досадуя в душе, что страсть к футболу свела его с этим инженером, из-за которого теперь предстояла основательная нахлобучка. В глазах Пильщикова собственная оплошность приобретала все большие размеры. Теперь было ясно, что, не прояви он такой дурацкой беспечности, следствие давно бы уже шло по верному пути.

— Так оно, — посмотрел Чугаев на часы. — Четыре сорок. Сейчас в управление, взять ордер на обыск, — и назад. Тебе, Петрович, надо переодеться.

Бухалов молча кивнул.

— А мне, товарищ майор? — спросил Пильщиков.

— Вам? — Чугаев удивленно оглянулся. — Вы, кажется, где-то здесь живёте?

— Да, недалеко, — заметно повеселел Пильщиков.

— Вот и идите отдыхать. В девять явитесь на работу, доложите Лобову.

— Товарищ майор! — воскликнул ошеломленный лейтенант.

Но майор Чугаев больше ничего не хотел слышать. Направляясь к машине, он с наслаждением вдыхал свежий утренний воздух, трогал рукой влажную зеленую листву.

Через минуту «ГАЗ-69» вылетел из-за угла и обдал застывшего на месте лейтенанта горьковатым душком бензина.

4

Обыск в квартире Юрия Заикина ничего существенного не дал: ни краденых вещей, ни оружия обнаружено не было. Из личных вещей Заикина изъяли только зеленую велюровую шляпу, примятую сверху как-то вызывающе нелепо, — у инженера Шварева, в самом деле, оказалась цепкая зрительная память.

Оставив лейтенанта Меженцева и понятых подписывать протокол, Чугаев с Бухаловым вышли на улицу. Здесь, у калитки, их догнала мать Заикина, статная сорокалетняя женщина в повязанном по-крестьянски белом платочке.

— Товарищ начальник, да что ж это такое? — Высокая, обтянутая синей кофтой, грудь женщины бурно вздымалась, в голосе слышались близкие слезы. — Что он такое натворил?

— Пока ничего сказать не могу, — хмуро отозвался Чугаев. — Выясним — узнаете.

— Да, может, он ни в чем не виноват? Оговорили худые люди!

Майор с участием посмотрел на потрясенную женщину, честно сказал:

— Не думаю.

Серые большие глаза женщины наполнились слезами, губы задрожали.

— Пока идите, подпишите протокол, — как можно мягче посоветовал Чугаев и с минуту с молчаливым сочувствием смотрел ей вслед.

— Да, — вздохнул он, — сколько лет работаю, а к этому никогда не привыкнешь!

Капитан Бухалов, машинально расстегивавший и застегивавший пуговицы поношенного пиджака, молча наклонил голову. Он был полностью согласен с Чугаевым. Никогда, ни в едином случае не посочувствовал Бухалов преступнику, но всегда болезненно остро думал о его матери, желавшей своему сыну только счастья и скорбно потрясенной, когда оказывается, что сын искал к этому счастью нечестных дорог. Сейчас капитан был только рад, если б его уверенность в виновности Юрия Заикина оказалась грубейшим заблуждением.

— Так оно, — кивнул Чугаев. — Поедем брать Заикина.

И уже обычным, будничным тоном добавил:

— Есть у меня, Петрович, небольшой план. Пойдем, в машине расскажу.

 

...Отводя глаза в сторону, начальник цеха сказал:

— Заикин, отнеси в охрану списки. Птицыну отдашь.

— Сейчас, Пал Палыч, — кивнул Заикин.

Начальник цеха ушел, Заикин выключил станок, обтер руки ветошью.

— Юрка, ты куда? — поинтересовался работавший за соседним станком парень.

— Да тут, в одно место, — небрежно откликнулся Заикин. Он снял с руки маленькие квадратные часики, протянул их соседу. — Лешка, положи пока. Приду — возьму. Там чего-то поднести надо, не побить бы.

— Давай. — Смуглолицый взял часы, мельком взглянул на них. — Ого, опять новые! А те куда дел?

— Поменял.

Захватив свернутые в трубку списки, он неторопливо прошел по просторному, заполненному ровным гудением моторов цеху.

Теплое утреннее солнце заливало асфальтированный двор. Легкий ветерок покачивал в клумбе пышные астры. С веселым звоном разбивались о каменный барьер фонтана упругие струйки воды.

Поравнявшись с клумбой, Заикин придержал шаг, развернул бумажную трубочку. На трех листах шел длинный перечень работников цеха. Список начинался с самого Пал Палыча. Заикин облегченно вздохнул, засвистел, толкнул на ходу бежавшую с деталями девушку в синей спецовке.

— Да ну тебя! — незлобиво огрызнулась девушка и загляделась вслед пареньку в темной шелковой безрукавке.

Белый оштукатуренный домик военизированной охраны находился у самых ворот. Заикин вошел в маленький кабинет и, ожидая, пока начальник охраны, белоусый, в защитной гимнастерке, Птицын кончит разговаривать по телефону, с независимым видом прислонился к стене.

На вытертом диване, занявшем почти половину кабинета, сидели двое: бритоголовый человек с полным, одутловатым лицом и узкими, словно сонными, глазами, и худой, длинный, как жердь, мужчина с большими залысинами. Заикин вспомнил: час тому назад эти двое ходили вместе с начальником по цеху. Ребята предполагали — комиссия. Бритоголовый, похоже, — главный: посолиднее, в хорошем костюме, коричневые сандалеты. У этого, с залысинами, пиджак поношенный, и держится он больно уж просто: согнулся, вертит в руках соломенную шляпу.

— Что у тебя? — кончил, наконец, телефонный разговор Птицын.

— Пал Палыч списки велел передать, — шагнул к столу Заикин.

— Давай.

Начальник охраны протянул руку, с нескрываемым любопытством посмотрел на молодого токаря.

Заикин повернулся, собираясь уйти, и невольно отступил назад.

Закрывая проход, в дверях стоял бритоголовый. Его узкие и, оказывается, вовсе не сонные глаза смотрели в упор.

— Юрий Заикин?

— Да, — отозвался токарь, чувствуя, как под этим спокойным, цепким взглядом по спине у него поползли холодные мурашки.

— Вы задержаны.

Бритоголовый сказал это негромко, без всякой угрозы, в руках у него ничего не было, и, тем не менее, Заикин сразу же понял, что ни бежать, ни сопротивляться смысла нет. Засыпался!

Бухалов начал допрос сразу же, как только приехали в милицию, не давая задержанному, как говорится, опомниться. Перед ним сидел восемнадцатилетний хлопец, не успевший еще, хотя бы в силу своего возраста, задубеть, стать матерым преступником. У тех на всякий жизненный случай, про запас, всегда имеются довольно убедительные увертки, доказательства и даже ответные наскоки. У таких, как Заикин, только что вставших на скользкую дорожку, такого профессионального «опыта» нет. Не успев ничего придумать, они страстно от всего отпираются, дают первые же пришедшие в голову и чаще всего путаные показания. Такие оговорки и путаница для ведущего дознание — благодатная почва. Они, как бумеранг, возвращаются к тому, кто его метнул. Припертый своими же показаниями, продиктованными инстинктивным желанием любой ценой избежать ответственности и при умелом сопоставлении исключающими одно другое, начинающий преступник падает духом, становится более откровенным. Иные, послабее, при первом же таком натиске сразу и признаются.

Как поведет себя Юрий Заикин, сказать пока было трудно.

Шел первый этап допроса: Бухалов разрешал задержанному отвечать на вопросы, как тому заблагорассудится, а сам только тщательно все записывал, не реагируя внешне даже тогда, когда Заикин говорил очевидную неправду.

Сейчас, со стороны, допрос походил на спокойную, даже дружескую беседу. Бухалов негромко спрашивал, Заикин быстро, горячо и порою с явной искренностью отвечал, вдруг спохватывался, поправлялся и, передохнув, следил, как его ответы ровными чернильными строчками ложатся на бумагу. И опять: негромкий вопрос, быстрый ответ, легкое шуршание пера.

«Э, да ты не такой уж простачок! — бежали мысли Бухалова. — Говори, говори — ты и так столько напутал, что потом сам ахнешь! Вот опять врешь, я же знаю это! Надо будет к этому вопросу вернуться, снова напомнить... Мальчишка, я же старше тебя, кого ты обманываешь? Разжалобить хочешь? Не выйдет! Мне жаль твою мать, которая вынянчила тебя, а тебя — нет. Совершил преступление — наберись мужества признаться... И тогда я не буду ловить тебя на слове. Это ты меня сделал охотником... Вот опять неправда, опять просчет!.. А лицо еще хорошее, чистое... Кто тебя толкнул на это? Конечно, толкнули! Каково теперь матери?.. А это что-то новое... и опять невпопад.»

«Что он знает? — лихорадочно метались мысли Юрия Заикина. — На чем засыпался?.. Ничего он не знает! Ох, знает, знает! Только что? За душу тянет, вокруг да около. Когда же прямо? Неужели меня отсюда не выпустят? А как же мать?! А может, все-таки, ничего?»

В паузах, когда Заикин что-нибудь вспоминал или, наоборот, пускался в длинные рассуждения, Бухалов внимательно разглядывал его.

Юрий Заикин очень был похож на мать, но унаследованные от нее черты приобрели на лице юноши более завершенное, мужественное выражение. Лучше всего у паренька были глаза — серые, большие, выдававшие по молодости все, что творилось в душе: напряженное раздумье, недолгое облегчение, скрытый страх, откровенную растерянность. Такие глаза, не умеющие лгать, бывают у детей и девушек.

Разглядывая урывками это молодое красивое лицо полумальчика-полумужчины, Бухалов все более убеждался в том, что и тогда, когда Заикин стрелял в окно инженера Шварева, и тогда, когда он убил Александрова, направляла его чья-то другая, более опытная и жестокая рука. Теперь, когда капитан побывал на дому у Заикина, на заводе и достаточно уж послушал его самого, он знал о допрашиваемом гораздо больше, чем тот мог предполагать. Знал, например, Бухалов и то, что, начав работать после окончания ФЗО на заводе, почувствовав некоторую самостоятельность, Юрий Заикин приходил иногда домой подвыпившим, а иной раз и вовсе не являлся, оставаясь ночевать у приятелей. В иных семьях случается так, что с первым полученным заработком с сына, особенно если он остается в доме единственным мужчиной, как это было у Заикиных, снимается и родительская опека. Отсюда, с этих первых выпивок и ночевок у дружков, и началось то скольжение вниз, которое в конечном результате привело симпатичного, неумело выкручивающегося паренька в отделение милиции. И за что — страшно подумать! За самое тяжкое из возможных преступлений: убийство.

В последнее время в кино и литературе, за которой Бухалов следил внимательно, замелькал стандартный образ молодого шалопая из хорошо обеспеченной семьи, скатывающегося до уголовного преступления или предательства. К этим бумажным злодеям капитан относился насмешливо и подолгу сохранял чувство досады на породивших их писателей и сценаристов. Вся эта литературщина шла от незнания описываемой или запечатляемой на киноленту жизни. Встать на путь преступления может молодой человек и из очень обеспеченной, и из очень скромной семьи, но в обоих случаях одинаково — тогда, когда заботу о нем сводят к еде и новым брюкам и забывают о главном — о его душе! Пример Юрия Заикина лишний раз убеждал Бухалова в его выводах.

— Так, ладно. — Капитан дослушал Заикина и снова внимательно посмотрел на него. — Теперь, Юрий, скажи: где ты был ночью в субботу?

— Дома! — слишком быстро для того чтобы подумать и вспомнить, выпалил Заикин. Это был единственный заранее подготовленный ответ.

— Ты не подумал. — Бухалов спокойно покачал головой, мысленно уже подготовив следующие вопросы. — В субботу дома ты не ночевал.

— Ночевал! — все еще полный решимости отпираться, уверил Заикин.

— Нет. Это сказала твоя мать. — Бухалов пристально посмотрел на Заикина. — Она-то, наверно, знает.

Заикин побледнел.

— Вы дома были?!

— Был.

Бухалов не любил, когда к нему во время допроса кто-нибудь входил — это невольно сбивало с мысли, — и сейчас, заслышав, как скрипнула дверь, недовольно оглянулся. Оказывается, это Чугаев.

Майор шепнул Бухалову на ухо несколько слов, незаметно передал маленький сверток, чувствуя на себе обеспокоенный взгляд Заикина. «Бритоголовый сказал что-то насчет меня!» — тревожно решил Заикин, еще не успевший прийти в себя после первого прямого вопроса капитана.

Он не ошибся.

В двенадцать часов дня, заканчивая свою смену, токарь Алексей Завьялов окликнул проходившего мимо начальника цеха.

— Пал Палыч, куда вы Юрку Заикина послали?

— Куда надо, туда и послал, — невразумительно буркнул старик. — А тебе-то что?

— Часы он мне свои оставил. Куда их?

— Какие часы? — остановился тот.

— Какие, обыкновенные. — Завьялов вынул из кармана квадратные дамские часики. — Вот.

Пал Палыч проявил вдруг к часам непонятный интерес и уж вовсе неожиданно для токаря опустил их в карман своего парусинового пиджака.

— Пускай у меня будут. — Видя, что парень нерешительно мнется, он сердито хмыкнул: — Ты что же, не веришь мне, что ли?

— Да мне что, — равнодушно отмахнулся токарь. — Сами тогда и отдадите.

Запыхавшийся начальник цеха вбежал в свою застекленную конторку и поднял телефонную трубку.

Спустя полчаса изящные квадратные часики на металлической браслетке лежали у Чугаева на столе. Афанасьева, вызванная для опознания задержанного Заикина, узнала свои часы еще издали, едва только вошла в кабинет майора...

Получив веское вещественное доказательство, капитан Бухалов обменялся с присевшим в стороне Чугаевым быстрым взглядом — майор еле заметно кивнул — и на ходу перестроил план допроса.

— Вот что, Юра, — чуть помедлив, сказал Бухалов, — нам известно, что ты совершил очень тяжелое преступление. — Капитан видел, что лицо юноши снова покрывается бледностью, и негромко, отчетливо продолжал: — Я не буду тебя обманывать: за такое преступление ждет и очень тяжелое наказание. Единственно, чем ты можешь облегчить свою участь, — рассказать только правду...

Потрясенный Заикин молчал: в душе у него происходила мучительная борьба. Бухалов, ускоряя эту борьбу, тихонько постучал худыми пальцами по листам опроса.

— То, что ты здесь говорил, — все выдумки, я легко это докажу тебе.

И видя, что Заикин все еще колеблется, вынул из ящика бумажный сверток.

— Вот смотри. — Делая вид, что он не заметил, как Заикин вздрогнул и потянулся к столу, капитан развернул сверток, положил на стол квадратные часы с металлической браслеткой. — Видишь? Женщина, которую вы ограбили, узнала их. Хочешь, мы ее сейчас позовем?

— Не надо! — глухо крикнул Заикин, роняя голову на стол.

Закрывшись руками, он делал какие-то судорожные глотательные движения, в горле у него булькало. Некоторое время в маленькой комнате, куда не доходил ни один посторонний звук, слышались только это бульканье и жужжание одинокой мухи.

— Я не хотел его убивать! — подняв голову, с отчаяньем выкрикнул Заикин. — Не хотел! Понимаете — не хотел!

Глаза у него были красными, но сухими.

— Где оружие?

— Это не мой пистолет! Я отдал его!

— Кому?

Заикин задрожал и, бледнея, в страхе посмотрел на Бухалова.

— Он убьет меня!

— Ну, этого можешь не бояться, — пообещал Бухалов. — Итак — кто он?

Обуреваемый сомнениями и страхом, Заикин не сказал, а выдохнул:

— Заремба...

Бухалов и Чугаев быстро переглянулись — незнакомая фамилия ничего не говорила им.

— Где он работает?

— На электростанции.

— Живет где?

— На Фрунзе, недалеко от моста...

— Номер дома?

— Пятнадцать...

Свалив с себя основную тяжесть, Заикин отвечал теперь прямо, не раздумывая, словно даже поторапливая Бухалова. Капитан хорошо знал и этот психологический нюанс, спешил воспользоваться настроением допрашиваемого: вслед за тем неизбежно наступает реакция, и тогда утомительно приходится вытягивать из впавшего в оцепенение человека слово за словом, а то и просто откладывать допрос.

— Кто еще был с вами?

— Трое. Я знаю только, как их звать, а по фамилии не знаю. Дружки его. И где живут, не знаю... У Зарембы сходились.

— Заремба — старший?

— Старший...

Бухалов и Чугаев снова обменялись взглядом; майор вышел.

— Так, — распрямив на секунду плечи, капитан ободряюще посмотрел на осунувшегося и как-то сразу поникшего Заикина. — Теперь, Юра, давай по порядку. Где и как ты познакомился с Зарембой?

5

К четырем часам дня в отделении воцарилась такая глубокая тишина, что посторонний, окажись у него нужда зайти, мог бы подумать, что заявился он в выходной день. Не хлопали, как обычно, двери кабинетов, не доносились из-за них приглушенные, а то и громкие голоса.

Однако тишина, царившая в милиции, означала, как это ни странно, разгар работы, только работа эта была вынесена сейчас за стены райотдела. Участковые уполномоченные разошлись по своим участкам, в стеклянных колпаках на оживленных перекрестках сидели регулировщики, где-то в разных концах города работали две оперативные группы уголовного розыска. Одна из них проводила обыск на квартире Зарембы, вторая, меньшая, возглавляемая Чугаевым, задерживала самого Зарембу. Он, как выяснили, находился на электростанции.

Передав Заикина работнику следственного отдела, Бухалов сходил в буфет перекусить и сейчас, поджидая возвращения майора, сидел в отведенном ему кабинетике. Кабинет принадлежал заместителю начальника райотдела капитану Заречному, худому веселому украинцу, проводившему отпуск где-то на Суре. Говорят, что по вещам можно определить характер человека. Если это так, — Заречный был очень нетребователен к удобствам: стол, два стула, старый диван и ничего больше. Бухалов слышал, что веселый украинец поставил на Суре палатку, установил в ней радиоприемник и живет, как цивилизованный дикарь, общаясь только с рыбами и комарами...

Стараясь отвлечься, чтобы дать отдохнуть и телу и голове, утомленный непрерывной работой и вынужденной бессонницей, Бухалов пытался думать о пустяках и не мог. Занимавшие его все эти дни мысли получили сегодня мощный толчок и, вопреки старанию, властно теснили все другие. Было досадно, что он, заядлый «оперативник», не смог выехать на задержание: срочно нужно было выяснить все, что касалось остальных соучастников группы Зарембы, Заикин назвал их имена, клички, рассказал о приметах. Фамилий и мест их работы он, к сожалению, не знал и, судя по всему, не обманывал. Поняв, что дальнейшее запирательство бесполезно, паренек рассказал и о самом Зарембе. Почти не представляя себе этого Зарембу внешне, Бухалов отчетливо постиг его сущность: умный, опытный и хладнокровный преступник. Недаром каждый раз, заговаривая о нем, Заикин вздрагивал, озирался.

В компании Зарембы Юрий Заикин оказался поначалу случайно, а потом, попав в руки жестокого и умного главаря, не нашел сил самостоятельно выбраться, увязал все больше и больше. Выбраться, трижды приняв участие в грабежах, означало добровольно сесть в тюрьму. На это не хватало мужества, да и нелегко уже было отказаться от соблазна разгульных пирушек, легких денег, сомнительных знакомств с поклонницами Зарембы. Мать, не находя ничего предосудительного в ночных отлучках сына, молчала. В ушах все настойчивее звучал насмешливый голос Зарембы: «Что, Телок, — скуксился?..» и Заикин продолжал жить нелегкой в его годы двойной жизнью — заботливого сына, приносящего домой весь свой очень неплохой заработок способного токаря, и — преступника, заучившего наставления «старшего» о том, что жизнь одна и надо ее поинтереснее прожить!

В один из майских вечеров вместе со своим приятелем по ФЗО Заикин отправился в парк. В восемнадцать лет всегда тянет делать то, что еще недавно было недозволено, а теперь, самостоятельным людям, — можно. Ребята зашли в летний ресторан, заказали вина и салат из помидоров — на большее денег у них не хватало. Вино оказалось крепким, ребята захмелели, громко разговаривали, смеялись.

Сидящие за соседним, уставленным закусками и графинами, столиком парни начали подтрунивать. Один из них, с плешиной на виске, отчетливо произнес самое обидное для взрослого восемнадцатилетнего человека слово: сопляк!

Захмелевший больше своего приятеля Заикин побледнел, с ненавистью посмотрел ухмыляющемуся парню прямо в глаза:

— Клейменый!

Ухмылка медленно сползла с лица парня, он прищурился.

— Может, выйдем?

— А что, выйдем! — вскинулся Заикин.

Вскочил было и приятель Заикина. Оставшиеся сидеть за столиком парни многозначительно предупредили:

— Сиди, не лезь!

Наблюдавший всю эту сцену похожий на цыгана молодой человек, сидевший в самом углу с двумя веселыми девицами, легко поднялся и, прикуривая на ходу длинную папиросу, направился к выходу. Приятель Заикина и стерегущие его парни не обратили на стройного человека в синем пиджаке и белых брюках никакого внимания.

Дрожавший от возбуждения Заикин и вразвалочку шедший впереди «плешивый» завернули за пустую, с погашенными огнями музыкальную раковину; парень, словно собираясь почесать щеку, поднес руку к лицу и неожиданно, крякнув, резким коротким ударом в ухо сбил Заикина с ног.

— Лихо! — сказал похожий на цыгана молодой человек, вышедший из-за кустов.

Он легко, словно играя, бросил ошеломленного парня через подножку, могучим рывком за шиворот поставил Заикина на ноги, не оглядываясь, бросил:

— Иди за мной, телок!

И Юрий Заикин, словно побитый молодой пес, нашедший хозяина, сплевывая и всхлипывая, послушно пошел следом.

Прозвище «Телок» так потом и пристало к нему, как Юрий яростно ни сопротивлялся. Вскоре, правда, примелькавшись, оно словно бы утратило свое обидное первоначальное значение и стало звучать так же привычно и просто, как, допустим, и Юрка...

Велев ждать его у ворот — сказано все это было спокойным и властным голосом, — неожиданный защитник Заикина вернулся в ресторан. Несколько минут спустя Юрий сидел уже в такси между двумя привалившимися к нему девицами, от которых пахло вином и духами; занявший место рядом с шофером черноволосый не обращал внимания на возню и хихиканье за спиной, негромко напевал.

Исщипанный и зацелованный мокрыми липкими губами, Заикин выскочил из машины у своего дома; вышедший попрощаться с ним молодой человек энергично стиснул Юрию руку:

— Ну, будем знакомы — Федор Заремба!..

На следующий день, после работы, Юрий отправился на улицу Фрунзе.

Открывшая ему глухая старушка с тусклыми, ничего не выражающими глазами ввела его в полутемный коридор, молча ткнула пальцем в прикрытую дверь. Заикин нетерпеливо открыл ее, оказался в просторной светлой комнате. Сидевший спиной к нему Заремба что-то быстро убрал со стола, недовольно оглянулся:

— Когда входишь, нужно опрашивать разрешения.

И, заметив, как паренек смутился, озадаченный таким приемом, подобрел:

— Ладно, входи, присаживайся. Ну, как после вчерашнего?

Начался непринужденный разговор; подбадриваемый улыбчивыми черными глазами, Заикин в первые же пять минут доверчиво выложил всю свою коротенькую биографию, основными вехами которой были смерть отца на фронте, школа ФЗО и работа на заводе. В свою очередь он кое-что узнал и о Зарембе. Правда, это кое-что, если говорить всерьез, свелось к одному — Федор Заремба работал слесарем на электростанции. Сообщенная небрежным тоном весть эта поразила Заикина. В его представлении высокий красивый Заремба, одетый вчера с иголочки, а сегодня прохаживающийся в шелковой пижаме, мог быть кем угодно, но только не слесарем. Все знакомые заводские ребята одевались чисто, но скромнее, без какого-то выделяющего Зарембу щегольства, ни у кого из них не было и пижам. Удивление это подогревалось тем, что непривычно для Заикина выглядела и комната, в которой он сидел на гнутом венском стуле. В углу стоял дорогой радиоприемник, на полу лежал хороший пушистый ковер, кровать, словно у девушки, была занавешена легким прозрачным пологом. Обстановку дополняли письменный стол у окна, две картины в рамках и этажерка с книгами. Юрий и сам неплохо зарабатывал, всю жизнь работала его мать, а прежде — и отец-токарь, но жили они куда проще. Невольно возник вопрос: на что же так живет Заремба, если он в самом деле работает слесарем на электростанции? Но вместо того чтобы спросить об этом, Заикин коротко восхитился:

— Красиво живешь!

Тогда-то он и услышал фразу, которой впоследствии не раз глушил укоры собственной совести.

— Э, парень! — повел черными цыганскими глазами Заремба. Уметь надо. Жизнь коротенькая, как распашонка, и прожить ее нужно поинтереснее! — Заремба усмехнулся: — Читал «Как закалялась сталь»?

Заикин хорошо помнил эту книгу, когда-то поразившую его воображение, смутно помнил и крылатые слова Павки Корчагина.

— Там по-другому, не так.

— По-другому, а смысл один, — снисходительно пояснил Заремба. — На аккордеоне играешь?

— Нет!

Заремба вынес из-за полога аккордеон, ослепивший перламутром, склонил на плечо голову и заиграл что-то красивое и протяжное.

Юрий смотрел на своего нового приятеля преданными и восхищенными глазами — вот какой человек!

С этого дня Заикин зачастил на улицу Фрунзе, проделывая длинный путь с одного конца города на другой. Впрочем, ради дружбы с Федором, который был старше его на восемь лет, Юрий был готов на все, что угодно, не подозревая, конечно, что его новый приятель как раз и воспитывает в нем такую готовность. Заремба относился к нему приветливо, чуть-чуть иронически-снисходительно отвечая на его восторженную привязанность и неизменно сохраняя между собой и пареньком известную дистанцию. Во всяком случае, через полмесяца почти ежедневных встреч Юрий знал о Зарембе так же мало, как и в день их первого знакомства на дому.

Впрочем, это было не совсем так. Заикин знал уже, что каждый раз открывавшая ему глухая старушка была теткой Федора; жила она в соседней каморке и, открыв дверь, сразу же исчезала в темном углу коридора. Юрию иногда она казалась выжившей из ума: ни единого слова, тусклые глаза, оживлявшиеся лишь тогда, когда племянник в редких случаях обращался к ней. Не замечая никого, кто приходил к нему, в том числе и Заикина, словно они были бестелесными тенями, которым по нелепой необходимости, приходилось открывать, глухая, встречаясь взглядом с Федором, начинала как-то смешно, словно овечка, светиться. Кажется, она боготворила его. Юрий, не зная этого слова, по-мальчишески чутко угадывал это и полностью одобрял.

Изредка Заикин заставал у Зарембы его товарищей; обычно с его приходом они уходили. Что́ связывало Федора с ними, Юрий не знал. Он пытался выяснить, кто они такие. Заремба невозмутимо отвечал:

— Тебе-то что? Такие же, как ты, как их звать — знаешь, а еще чего?

Имена их Юрий знал и, хотя ни один из них не сделал, даже не сказал ему ничего плохого, тем не менее, недолюбливал их всех троих — возможно, к этому примешивалась мальчишеская ревность. Особенно не нравился Заикину Белыш — безбровый парень, с поразительной легкостью добавлявший к каждому сказанному слову грязное ругательство. Заремба сам никогда не ругался, часто одергивал Белыша и этим располагал к себе Заикина еще больше.

После нескольких посещений Юрий убедился, наконец, что Заремба действительно работает слесарем. Раза два он приходил раньше, чем успевал вернуться с работы Федор, и принимался ждать его, листая приключенческие книжки, которыми была заполнена этажерка. Приходил Федор, снимал синюю, с масляными пятнами, спецовку, уносил ее куда-то в темень коридора, шумно умывался и входил в комнату переоблаченный в шелковую пижаму, попахивающий холодком тройного одеколона.

Так, несмотря на кажущуюся близость, Заремба продолжал оставаться в глазах Заикина необыкновенным, загадочным человеком; последовавшие за этим события только утвердили такое впечатление.

Однажды Юрия просто не впустили к Зарембе.

Стоя на крыльце и загораживая собою проход, тетка, словно заводная кукла, качала головой; потом, так же молча, вроде не знала ни одного слова, захлопнула дверь.

Заикин послал глухой вдогонку сердитый взгляд, и тут ему почудилось, что занавеска на окне Федора дрогнула. Или показалось?.. Мучаясь обидной подозрительностью и ревностью, понося в душе Белыша и двух его дружков, отнимавших у него Зарембу, Юрий ушел.

На следующий день Федор встретил его, как обычно, приветливо. На вопрос, где вчера был, отмахнулся — занят, конечно! — и весело хлопнул паренька по плечу:

— Телок, гуляем сегодня!

В ту ночь Юрий Заикин впервые не ночевал дома.

Гуляли сначала в ресторане аэропорта; после двенадцати, набрав вина и закусок, догуливали на квартире. Были только Заремба с Заикиным и двое девчат, уже знакомых по первой встрече. Белыш и его компания, к удовольствию Заикина, гуляли где-то отдельно. Об этом он услышал от Зарембы, когда тот, чокаясь, бросил несколько слов захмелевшей Нинке. Вторую девушку звали Люсей. Кивнув на нее, Федор бесцеремонно сказал:

— Это твоя.

Впрочем, никакого смущения Заикин уже не чувствовал. Пили много, часто, от вина и вызывающих прикосновений Люськи он быстро захмелел, поминутно вскакивал и пытался плясать.

Много пил и Заремба, но, кажется, совершенно не пьянел. Побледнев, уронив на аккордеон голову, он играл грустные вальсы, ноздри его тонкого, с хищной горбинкой носа нервно раздувались.

Закончилась попойка внезапно и необычно.

Отшвырнув всхлипнувший аккордеон, Заремба легко, словно он и не пил вовсе, встал, громко стукнул в ладоши.

— Шабаш!

Еще через секунду на ковер полетели подушка и одеяло, свет погас, и Заикин, уже плохо соображая, что он делает, очутился в жарких объятиях вздрагивающей Люськи...

Утром, когда Заремба разбудил его, в комнате никого, кроме них двоих, не было, стол был прибран, а сам Заремба, свежевыбритый, одетый в рабочий костюм, толкал его ногой.

— Вставай, восьмой час...

Голова у Заикина раскалывалась от боли, ныло тело, нехорошо было в пересохшем рту.

— Голова болит?

— Болит, — не глядя, отозвался Заикин.

— Выпей рюмку и — на работу. Сегодня не приходи. — Федор внимательно посмотрел на него. — Понял?

— Понял.

Заремба вынул из ящика стола пачку денег, протянул ее Заикину.

— На — на похмелье.

— Зачем? — удивился Юрий. — Не надо.

— Бери, выиграл я. Потом сосчитаемся.

И, видя, что Юрий колеблется, даже больше того — отказывается, прикрикнул:

— Ну? Кому говорят?

Добавив впоследствии к этим деньгам часть зарплаты, Заикин купил себе новый костюм и зеленую велюровую шляпу. Мать посмеялась над шляпой, но обновы одобрила; Юрий слышал, как вечером мать с гордостью говорила соседке:

— Заженихался мой, похоже. Большак!

Ничего в отношениях Заикина и Зарембы после памятной пирушки не изменилось. Все так же, почти каждый вечер, Юрий приходил к Федору, играли в шашки или читали новую приключенческую повесть, в одиннадцатом часу хозяин напоминал:

— Иди, пора...

Ни Белыша с его дружками, ни девчат Заикин с тех пор не встречал. О первых он, конечно, не жалел, напротив — радовался, что их нет, о девчатах, вернее о Люське, заливаясь горячей краской, вспоминал часто и охотно...

Вскоре Заремба удивил своего нового друга снова.

На стук никто не вышел. Юрий, досадуя, хотел уже уйти, когда занавеска в окне отодвинулась и выглянувший Федор кивнул ему.

— Тетка ушла в церковь, — пояснил он, впуская Заикина и снова закрывая изнутри дверь на тяжелый железный засов.

Юрий вошел в комнату, взглянул на стол и ахнул:

— Пистолет?

На покрытом бумагой столе воронено отливал пистолет, рядом лежала отвертка, тряпочка, чуть поодаль стояла бутылка с маслом.

— Нравится? — с любопытством наблюдая за Юрием, спросил вошедший следом Заремба.

Заикин зачарованно смотрел на оружие.

— Подержи, — разрешил Заремба.

Юрий нерешительно взял пистолет в руки и, освоившись, повертел им.

— Эх, вот бы пальнуть!

— За это пять лет дают, — усмехнулся Федор и остался доволен, что такое сообщение не произвело на Телка решительно никакого впечатления. Впрочем, он и не ждал иного: мальчишки всегда тянутся к оружию.

Отобрав пистолет, Заремба вскинул его на ладони, шутя наставил на Заикина.

— Проболтаешься — вот!

Красивое цыганское лицо его смеялось, но черные сузившиеся глаза смотрели холодно и беспощадно.

— Ну, что ты, разве не понимаю! — возмутился Юрий, невольно ежась под этим слишком долго застывшим взглядом.

Через несколько минут друзья непринужденно болтали, смазанный «парабеллум» (Заремба показал даже, как им пользоваться) давно уже лежал в столе, но мгновенно испытанный холодок не растаял. С этой минуты и навсегда вместе с почитанием в душе Заикина жило и чувство страха: рука у такого не дрогнет!

— Девчат бы, что ли, позвал когда, — набрался смелости Юрий.

— Что — потянуло? — засмеялся Заремба, не сводя глаз с запылавшего лица приятеля. — Ладно, позовем. Ты завтра когда работаешь?

— Завтра в ночную, не смогу.

— Вот и хорошо, — обрадовался Заремба. — У меня отгул. Приходи утром, посидим.

Простив в душе неуклюжую шутку с пистолетом, Юрий подарил своего старшего друга благодарным взглядом.

Утром Заикин застал у Зарембы Белыша с его свитой. Голоса их, к своей досаде, Юрий узнал еще за дверьми; они сразу замолчали, когда он вошел, и встретили его любопытными взглядами. Смутило Заикина и то, что так же пристально, словно оценивая, смотрел на него и Федор.

— Чего уставились? — попытался скрыть свое смущение Юрий.

— Как дела? — осведомился Заремба. — Настроение хорошее?

— Хорошее. А что?

Подмигнув товарищам, Заремба вынул из пиджака пистолет, протянул ему.

— На, держи.

Повинуясь первому порыву, Заикин, бездумно протянул руку и, словно ожегшись, отдернул ее назад.

— Зачем?

— Держи, держи! — Заремба почти насильно всунул ему пистолет в руки. — Он же тебе нравился.

— Ну и что? — глуповато спросил Заикин.

— А вот что — пойдешь с нами.

— Куда?

— Брать сберкассу, — четко, словно хлестнув по лицу, сказал Заремба, не спуская с Заикина холодно блестевших глаз.

— Зачем? — хрипло спросил Юрий, чувствуя, что щека у него задергалась, и уже смутно начиная понимать, что означает эта встреча, разговоры и приготовления. — Никуда я не пойду!

— Да? — Заремба побледнел, приблизился вплотную. — Посмотрите на него — он не пойдет! — Тонкие ноздри Зарембы раздувались от презрения. — Сопляк! А деньги у меня брать — можешь? А жрать и пить — задаром? А с Люськой спать — тоже задаром?!

Компания засмеялась, на жирном бабьем лице Белыша противно и страшно тряслись красные, лишенные растительности надбровья.

Заремба вытер клетчатым платком вспотевший лоб, коротким жестом руки, как дирижер в оркестре, унял смех.

— Хватит. — И спокойно кивнул потрясенному пареньку: — Долги надо отрабатывать, Телок. Да не трясись. Ни стрелять, ни убивать не собираемся. От тебя требуется чепуха: войдем, наставишь пистолет — и стой. Остальное — наше дело. — Не ожидая ответа, Заремба посмотрел на часы, коротко распорядился: — Пошли.

И Заикин пошел.

Заремба оказался прав: все получилось просто и, как потом вспоминал Юрий, нестрашно. Он стоял в маленьком помещении окраинной сберкассы, держа в руке ходуном ходивший «парабеллум», и смотрел сквозь прорези чулочной маски широко раскрытыми, ничего не видящими глазами в окно. Словно сквозь вату, доходили до его слуха спокойные команды Зарембы, сдавленное дыхание смертельно перепуганных женщин, шлепанье пачек и, вслед за этим, потрясенный старушечий голос:

— Сынки, да что же вы делаете?!

Затем Федор больно толкнул его в бок — сними маску, дурак! — они вышли, забежали за угол, сели в поджидавшую их «Победу». За рулем сидел Белыш.

Через несколько кварталов поодиночке начали выпрыгивать из машины; вторым, предварительно вернув по требованию Зарембы «парабеллум», выпрыгнул Заикин.

— Через неделю — у меня! — предупредил Федор.

Несколько дней после этого Заикин провел в каком-то оцепенении, ненадолго выпадая из него только тогда, когда на работе или в автобусе заговаривали о нашумевшем в городе ограблении сберегательной кассы. Слухи ходили самые фантастические: кто говорил, что взяли двадцать тысяч, кто — сто. Рассказывали, что напало десять грабителей и у одного из них был автомат... Юрий слушал все эти россказни с болезненным любопытством, и порой ему казалось, что ко всему этому он не имел никакого отношения, так — кошмарный сон!

Потом, как это всегда бывает, слухи утихли, интерес горожан к ограблению сберкассы охладел; прямых следов, очевидно, не было, и немного успокоившийся Заикин, поклявшись в душе никогда больше не участвовать в подобных делах, отправился к Зарембе.

Не слушая возражений, Заремба вручил ему тысячу рублей, деловито, как заправский бухгалтер, объяснил, что остальные удержаны за долги. Юрий попытался заявить ему о своем решении, твердом и окончательном, — Заремба отмахнулся, потом, затемно, явились девчата, и все полетело кувырком.

На радостях, не обращая внимания на укоризненные взгляды Зарембы, Юрий подарил ласкающейся Люське всю свою долю. К этому подталкивало и смутное желание поскорей отделаться от награбленных денег. Позже, захмелев и чувствуя на себе обещающий Люськин взгляд, он рассказал о главном конструкторе завода, хвастливо предложил:

— Вот бы кого пощупать!

Люська прижалась к нему горячим плечом, Заремба, ободряюще кивнув, знакомо и волнующе хлопнул в ладони:

— Шабаш!

Проспавшись и вспомнив, что́ он с пьяных глаз нагородил вчера, Юрий пришел в ужас. Проходя по цеху, главный конструктор всегда по-соседски кивал ему:

— Ну, как живем, новатор-ударник?

И хотя он обращался так ко всем молодым рабочим (слова «новатор-ударник» были у него чем-то вроде поговорки), Заикин в душе всегда гордился тем, что такой человек отличает и помнит его. Главный конструктор пользовался на заводе большим уважением. Юрий слышал, с каким участием старые рабочие расспрашивали его о здоровье жены, отвезенной недавно в больницу... И теперь привести к нему Зарембу, Белыша, всю эту шайку? Нет, все, что угодно, только не это!

Заикин вздохнул с облегчением только тогда, когда решил, что Федор не обратил внимания на его рассказ или просто забыл.

Но Заремба, оказывается, ничего не забывал.

В начале августа, отложив как-то незаконченную партию в шашки, Федор вздохнул:

— Да, Телок, промахнулись мы со сберкассой — мало взяли. Опять на мели... Даже девчат пригласить не на что.

И, словно только сейчас вспомнив, поинтересовался:

— Чего ты там про инженера рассказывал?

Заикин отказывался, спорил, не выдержав, даже всхлипнул, но Заремба был неумолим.

Налет закончился неудачно; выпрыгнув из окна последним, Заикин, из-за какого-то внезапного озорства, выстрелил в окно; дома взбешенный Заремба едва не избил его.

— Дурак! — кричал Федор, бегая из угла в угол. — Олух! Заруби на своем идиотском носу, что стрелять надо только в крайнем случае! Когда засыпались! Понял?!

Заикин понял. Такой крайний случай вскоре выдался, и, решив только испугать выскочившего из-за угла милиционера, он выстрелил. Выстрел оказался роковым...

Бухалов, перебрав в памяти пестрые события дня, незаметно задремал, но даже сквозь сон почувствовал, что в кабинет вошли.

— Сморило, Петрович? — Полное, слегка только осунувшееся лицо майора Чугаева дышало энергией. — Ну, все — Зарембу взяли. С обыском хуже — оружия нет.

— Ничего, — кивнул Бухалов, поднимаясь с дивана и разминая сомлевшие плечи, — задремал он сидя. — Заикин рассказал много интересного. Не выкрутится.

Офицеры негромко переговорили, узкие глаза Чугаева хитровато блеснули:

— Петрович, допрос начну я, потом под каким-нибудь предлогом выйду. Мыслишка одна!.. Да, слушай — ты хоть поел?

— Ага.

— Тогда давай начинать.

Заремба, войдя в кабинет, бросил быстрый взгляд на усталого сутулого человека с белыми залысинами, вежливо поздоровался.

— Ну, как — отдышались? — показав на стул, спросил Чугаев.

— Да я не запыхался, — спокойно сказал Заремба.

— Тем лучше, — добродушно отозвался Чугаев. Преступники, прошедшие когда-нибудь через руки майора, говорили о его допросах, что он мягко стелет, да жестко спать. — Ну, вы, конечно, знаете, за что вас взяли?

— Скажите — узнаю, — спокойно встретил Заремба прямой взгляд арестовавшего его человека.

Держался он уверенно, с достоинством и внешне производил самое выгодное впечатление. Черные, густыми прядями закинутые назад волосы открывали широкий умный лоб; выразительные, обведенные синеватыми белками жуково-черные зрачки, острый нервный подбородок и сильная, в меру длинная шея, белеющая в вырезе темной косоворотки.

— Так оно. — Чугаев подвинул к себе лист бумаги, повертел в руках ручку и тут же положил ее на место. — Ладно, я скажу вам...

Худощавое, тронутое загаром лицо Зарембы осталось непроницаемо спокойным.

— Вы обвиняетесь в ограблении сберкассы, в налете на квартиру инженера Шварева, в ограблении женщины, наконец, — майор не спускал с Зарембы взгляда, — наконец, в незаконном хранении оружия.

В лице Зарембы, кажется, что-то дрогнуло; нет — это просто от легкой усмешки.

— А вы нашли его?

— Оружие? — очень натурально удивился Чугаев. — Еще бы: спрятал на самом видном месте, да не найти!

— И что же вы нашли? — невозмутимо поинтересовался Заремба; ироническая улыбка продолжала блуждать на его губах.

— Хотя бы самое главное — «парабеллум».

Легкую улыбку с губ Зарембы сдуло, как ветром; черные раскрылья бровей столкнулись на переносье и тут же разошлись снова.

— Нашли, выходит... Ну, что же — промахнулся.

— Итак, признаете вы себя виновным?

— Смотря в чем.

— Не хитрите, Заремба. Я вам уже перечислил, мало — могу добавить: в ограблениях и убийстве офицера.

— Я не убивал.

— Правильно, стреляли не вы. — Майор раскрыл карты. — Стрелял Заикин, но оружие выдавали вы.

— Слягавил?

— Не слягавил, а честно признался, — сдержанно поправил Чугаев. — У Заикина, Заремба, осталось еще немного совести. От вас мы требуем одно: укажите адреса своих сообщников...

Заремба молчал.

— Белыша, Федора и Андрея, — уточнил майор.

— С этим успеется.

— Дело хозяйское, — не стал настаивать Чугаев. — Хотите отвечать вдвоем с Заикиным, — пожалуйста.

Майор обмакнул в чернильницу ручку и, словно давая понять, что только что состоявшийся разговор был еще не допросом, сухо предупредил:

— Начнем по порядку. Фамилия, имя, отчество...

Бухалов, знавший замысел майора, с интересом ожидал дальнейшего хода событий; внутренне весь напрягшись, внешне он оставался все таким же равнодушным.

Записав анкетные данные, Чугаев перевернул страничку, не меняя сухо делового тона, спросил:

— Куда прятали оружие?

— Вы же знаете, — буркнул Заремба.

— Мы все знаем, — холодно ответил Чугаев, — но сейчас спрашиваю я, а показания даете вы.

— На крыльце, под коньком.

— Марки оружия?

— «Парабеллум», два нагана и два «ТТ».

— «Пять стволов», — записывая, повторил Чугаев, ничем не выдав своего удовлетворения. Капитан Бухалов расцепил крепко сжатые руки, свободно откинулся на спинку дивана.

Зазвонил телефон; майор отложил ручку, взял трубку, плотно прикрыв левой рукой мембрану.

— Завод? Завод? — звал сердитый мужской голос.

— Да, я, — недовольно отозвался Чугаев. — Иду.

Он поднялся, поправляя галстук, кивнул Бухалову.

— Продолжай, Сергей Петрович.

Вернулся майор Чугаев, когда в кабинете уже ярко горело электричество, а за окнами густо темнели бархатные августовские сумерки. На бледном помятом лице задержанного резко чернели брови; слева от капитана на столе лежал скомканный, темный от пота носовой платок.

Чугаев присел на диван, просмотрел заполненные листы и, выждав минуту, укоризненно сказал:

— Что ж вы, Заремба, упускаете важные детали? Про пистолеты сказали, а о патронах не записано?

Время от времени беспокоившая Зарембу мысль о том, что он сам проговорился об оружии, теперь исчезла.

— Забыл, — угрюмо буркнул он.

— И еще, Заремба, — без тени былого добродушия сказал Чугаев. — Вот здесь написано, что вы снова отказались назвать сообщников. Зря!

Майор небрежным жестом положил листы допроса на стол, жестко сузил глаза.

— После обыска мы оставили на вашей квартире засаду. Могу сообщить вам: час назад арестован Лукьян Молебнов, или, по-вашему, — Белыш. Запираться глупо.

— Пишите. — Заремба вогнал в пепельницу недокуренную папиросу и впервые опустил голову.

ГЛАВНАЯ УЛИКА

1

Лейтенант Петров вышел из питомника во двор и в первую минуту не узнал Меженцева.

В замасленной куртке из «чертовой кожи» и таких же брюках, вправленных в кирзовые голенища, Гора Меженцев повертел в руках новую серую кепку, решительно бросил ее на землю и начал топтать пыльными тяжелыми сапогами.

— Горка, ты что дуришь? — удивился Антон.

— Обзаведусь, как ты, дочкой — остепенюсь! — Меженцев невозмутимо приплясывал на месте. — Кепка, друг, больно новая, не подходит.

— На операцию? — уразумел Антон.

— Коллега, вы проницательны!

— Ладно ты, — добродушно отмахнулся Антон. — А чего не в новой? Шоферы — ребята фасонистые.

Меженцев поднял кепку, выбил ее о сапог, секунду с искренним огорчением смотрел на дело рук и ног своих.

— Почему не в новой? — На серьезном, все еще чуточку огорченном лице Меженцева смеялись одни только глаза. — Я где, друг, работаю? В совхозе. Совхоз где? В районе.

— Ну и что?

— А то! — Лейтенант подмигнул. — У нас «налево» много не насшибаешь. По отделениям мотаюсь, народ свой — с кого брать? Вот и выходит: если я себе такую кепочку справил, то ношу ее после работы, вечерком. А если на работу надеваю, должна она у меня постарее быть. Я человек семейный, хотя еще и бездетный. Понятно?

Лихо, чуть набекрень, приладив побуревшую мятую кепку, Меженцев двинул Антона под бок.

— Понятно, — засмеялся Антон. — Слушай, Гора, а из нас никого не берут?

— Что? — преувеличенно изумился Меженцев. — Вас?! С дрессированными собачками на арену цирка?

— Да ну тебя! — невольно нахмурился Антон; он прощал все шутки, кроме тех, что задевали его профессию. А в милиции, нечего греха таить, охотники позубоскалить насчет розыскных собак и их проводников были.

— Антон, шучу! — хлопнул Меженцев по плечу приятеля. — Ты, да я, да Пик с тобой! Привет!

Антон покачал вслед головой: нет, Горка всегда остается Горкой, даром что недавно женился.

В кабинете Чугаева собрались Бухалов, капитан Лебедь, лейтенант Меженцев и младший лейтенант Пильщиков. Нет, это не оговорка: оплошность с гильзой от «парабеллума» стоила ему одной звездочки; каждый раз, когда, по старой памяти, его называли лейтенантом, Пильщиков краснел и бледнел. Болезненно переживая понижение в звании, младший лейтенант напрашивался теперь на самые ответственные операции в тайной надежде вернуть слетевшую с погон звездочку быстрее, нежели обычной выслугой.

— Так оно, — оглядел собравшихся Чугаев. — Ну, что же, можно начинать смотрины.

Он вышел и почти тут же вернулся с полковником.

Офицеры по привычке вытянулись.

— Вольно, вы теперь люди штатские. — Необычный вид офицеров, которые всегда являлись к нему подтянутыми, аккуратными, невольно смешил. — Хороши!

Заулыбались и офицеры — участники несколько необычной оперативной группы.

Первым в маленькой шеренге — не по росту, не по званию, а по выпавшей ему роли шофера — стоял Меженцев. Из-под замасленного воротника куртки выглядывал краешек голубой рубашки, на черной копне волос ухарски сидела мятая, неопределенного цвета кепчонка.

— Ничего, — внимательно оглядел «шофера» полковник и, скользнув взглядом по туловищу, приказал: — Руки!

Словно первоклассник перед уроком, лейтенант быстро показал ладони — темные, со следами несмытого машинного масла, металла, мазута.

— Сойдет.

Полковник остановился перед Бухаловым, в восхищении покачал головой.

— Силен, Сергей Петрович!

— Мировой бухгалтер! — похвалил и Чугаев. — Похлеще нашего Сухорукова!

Определив не только внешность, но, кажется, и характер своей роли, высокий сутулый Бухалов смотрел на полковника деловито, не улыбаясь, всем своим видом и суховатым выражением лица являя образец строгого бухгалтера, самую малость смущенного бесцеремонным разглядыванием. Он был в парусиновой, плотно надвинутой фуражке, опрятном поношенном пиджаке с острыми, слегка загнутыми лацканами, в синих диагоналевых галифе и старых, зато безукоризненно начищенных хромовых сапогах. Вышитая украинская рубашка под пиджаком перехвачена тонким пояском, в руках — толстый потрепанный портфель.

— Да, такой за государственную копеечку постоит! — улыбнулся полковник. — А сапоги, Сергей Петрович, не очень блестят? Вы же из района ехали?

— Человек я в летах, аккуратный, — с достоинством отозвался Бухалов. — Езжу в кабинке: при деньгах.

— Ну, ну, — согласился полковник и, перейдя к капитану Лебедю, похвалил: — Колоритная фигура!

— Это чевой-то? — осведомился капитан под общий смех.

Капитан Лебедь, а с этой минуты — грузчик, стоял в старых армейских галифе и тапочках. Его небритое, тронутое щетинкой лицо с хищноватым, с горбинкой, носом и хитрыми быстрыми глазами выражало такую неукротимую готовность подработать и схватить на «сто грамм», что удержаться от смеха, в самом деле, было нелегко.

— А вы что-то уж очень хмурый, Пильщиков, — заметил полковник последнему участнику опергруппы. — Повеселее надо, из района в большой город приехали.

Младшему лейтенанту в спокойном доброжелательном замечании полковника почудился какой-то намек, он густо покраснел.

— Слушаюсь.

Видом Пильщикова полковник остался вполне удовлетворенным: простые сапоги, старая рубаха, ватник под мышкой.

— Ну, что ж, — кивнул полковник Чугаеву. — Вроде все в порядке.

— Как будто да.

— Повторяю, товарищи. — Полковник обвел взглядом стоящих у стены офицеров. — Если этот Семенов под каким-либо предлогом откажется ехать, — брать на месте, у бани. Тянуть дальше нельзя. Группы наблюдения высланы, поддерживайте контакт... Ну, и, как говорят, — ни пуха ни пера!

— К этому еще добавляют, Михаил Аркадьевич, — подмигнул Чугаев.

— А-а, — засмеялся полковник и уже в дверях послушно развел руками. — Ладно, ради успеха чего не сделаешь: иду к черту!

— Мировой мужик. — кивнул Меженцев.

— Это еще что? — круто обернулся Чугаев.

— А что? — играя в простодушие, спросил лейтенант. — Мы по-простецки, по-шоферски!

2

Случилось это незадолго до отъезда капитана Бухалова в отпуск.

В одиннадцатом часу ночи в милицию позвонили из скорой помощи; профессионально спокойный голос сообщил, что к ним только что доставлен раненый шофер Истомин.

— Машину угнали, — невозмутимо добавил дежурный врач.

Спустя полчаса, облаченный в белый короткий халат, Бухалов сидел в небольшой комнате с марлевыми занавесками на окнах; сидевший против него узкоплечий, все еще испуганный Истомин, с трудом двигая забинтованными челюстями, с возмущением рассказывал о бандитском нападении.

Четыре дня тому назад шофер нефтеразведки Истомин получил по наряду на Горьковском автозаводе грузовую машину «ГАЗ-51», начертил мелом на ее новеньких бортах магическое слово «перегон», избавлявшее от объяснений с автоинспекторами, и тронулся в путь.

Запруженную бесшумно мчавшимися автомобилями Москву, с ее светофорами, регулировщиками и постовыми на каждом углу, скромный неискушенный шофер из районного городка брал, что называется, приступом и с облегчением вздохнул только на самой окраине. Здесь, вдалеке от шумных магистралей столицы, по которым, казалось, не только что проехать, а пройти-то мудрено, Истомин снова обрел присущее ему спокойствие. В голубом, похожем на дачный вокзальчик ларьке он купил жене и детишкам гостинцы — связку крохотных сушек, и две коробки монпансье, а затем уверенно вывел машину на знакомую автостраду.

До дома оставалось девятьсот с небольшим километров. Время от времени, по своему выбору, Истомин подсаживал кого-либо в кабину, чаще всего девчат, весело зубоскалил, на ночь останавливался где-нибудь переночевать, а с рассветом трогался дальше.

Административный центр своей области Истомин проехал вечером, когда город зажег уже огни. Теперь до дома оставалось сто двадцать километров, самое многое — четыре часа езды, и останавливаться на ночлег не было никакого смысла. Послушный «ГАЗ-51» проскочил домики окраины. Повеселевший Истомин замурлыкал свою излюбленную шоферскую:

Машина мягко бежала по асфальту, фары выхватывали из синевы узкую ленту дороги и подступившие к ней с обеих сторон темные стволы деревьев. Поднявшись с обочины, коренастый человек в клетчатой рубашке и черном картузе шагнул на дорогу, поднял руку. «Запоздал, видать», — сочувственно подумал Истомин, останавливая машину.

— Куда? — выглянул он из кабины.

— Подбрось, парень, — попросил коренастый. — До Селища мне, что сто́ит — заплачу.

До Селища, маленького городка, расположенного на самой трассе, было километров пятьдесят. Лишняя рублевка после хлопотной командировки не мешала.

— Садись.

Коренастый грузно плюхнулся на мягкое сиденье, захлопнул дверцу.

— Перегон? — с еле заметным акцентом спросил пассажир.

— Точно! — охотно отозвался Истомин, приглядываясь к соседу: лицо загорелое, скуластое, здоровая короткая шея. Татарин вроде. — Сам-то не шофер?

— Нет.

Дорога пошла как струнка; впереди не светился ни один огонек встречной машины, и Истомин прибавил скорость. Татарин, как назвал его про себя Истомин, достал папиросу, размял ее и, высунувшись из кабины, оглянулся назад. Как и впереди, дорога позади непроницаемо синела, вдалеке растекалось сияние города.

— Что глядишь? — поинтересовался Истомин.

— Так просто...

Вспомнив о папиросе, пассажир полез в карман, но вместо спичек вынул наган. Истомин не успел даже ничего подумать, как хлесткое упругое пламя резануло его по щеке, грохнул выстрел. В ту же секунду цепкие железные руки сгребли Истомина, как перышко, выбросили на темную дорогу.

Оглушенный выстрелом, Истомин упал; мимо просвистели шины, резко хлопнула закрываемая дверка кабины.

В следующее мгновение Истомин был уже на ногах. Не чувствуя сгоряча ни острой боли в коленке, ни текущей по щекам крови, он бросился за грабителем. Но машина была уже далеко, малиновый бортовой огонек насмешливо мигнул и скрылся за пригорком.

Припадая на левую ногу, Истомин пробежал еще несколько шагов и остановился, яростно размахивая кулаком, сплевывая соленую кровь и бессильно всхлипывая...

Вскоре его подобрало возвращавшееся в город такси. Зажимая грязным окровавленным платком простреленные щеки, Истомин требовал, чтоб водитель немедленно гнал машину вдогонку за бандитом; молодой, порядком напуганный, но не потерявший самообладания шофер упрямо вел «Победу» в город, настойчиво урезонивал:

— Подумай ты, голова садовая! Навстречу он не попался — свернул, значит. А куда? На каждом километре по десять съездов, вот и ищи! Сам-то в кровище, тебя в больницу надо, а оттуда позвонят. Без тебя найдут!

Доставленный в скорую помощь Истомин потребовал, чтобы немедленно позвонили в милицию, что тут же и сделали.

— Дешево еще отделался, — говорил врач, провожая Бухалова. — В щеки, мягкая ткань. Чуть бы повыше или ниже — и дело хуже... Повезло, через пять дней петь будет.

Осмотр места происшествия ночью и — повторный — утром, с участием потерпевшего, ничего не дал. В пяти километрах от города в кювете была найдена кепка Истомина, на асфальтовой кромке сохранилось пятно засохшей крови. Но все это были только свидетельства преступления, но не следы преступника; широкая лента шоссе с выступившей от зноя смолкой, отполированная сотнями шин, не сохранила ничего, что могло бы подтолкнуть следствие.

Возникли две версии: машина похищена для того, чтобы с ее помощью совершить какое-либо крупное хищение или продать ее по частям, многие из которых очень дефицитны. На первой версии настаивали работники автоинспекции, приводившие как основной довод трехгодичной давности случай, когда на похищенной легковой машине преступники увезли украденные из магазина товары. Такой вариант поддерживало и большинство работников уголовного розыска.

Вторую версию выдвинул Бухалов и, несмотря на ее кажущуюся громоздкость, а в глазах иных — и нелепость, не спешил отказываться от нее. Расчет простой, доказывал капитан: автопарк в области непрерывно пополняется, запасных деталей, особенно в селах, не хватает, и человек опытный, хорошо знающий машину, — а грабитель, несомненно, и был таким человеком, — сумеет выручить на продаже одних только деталей кругленькую сумму. Бухалов был убежден даже в большем: заметая следы, преступник постарается не предпринимать никаких действий как можно дольше, в ближайшее время и ждать нечего.

Прошел день, два, три, четыре... Грузовой автомобиль «ГАЗ-51» как в воду канул. Преступлений, связанных с применением автомашины, в области не произошло. Молчали и управления милиции соседних областей, немедленно извещенные о похищенной машине и приметах угнавшего ее человека. Авторы первой версии заколебались. Еще через два дня версия эта отпала совершенно: в двадцати километрах от города, в лесу, были обнаружены новый кузов, рама и тронутые первой ржавчиной диски от колес. Сообщили об этом ребятишки, собиравшие грибы. Выехавшей на место опергруппе не повезло и в этот раз: прошедшие дожди смыли следы людей, спокойно разобравших на глухой поляне машину и бросивших все, что не представляло особенной ценности. Оперативники, работники НТО и автоинспекции тщательно исследовали всю местность вокруг, стараясь обнаружить следы подводы или, вероятнее всего, другой автомашины, на которой был увезен мотор и детали переставшего существовать как единое целое автомобиля «ГАЗ-51». Проселочная дорога, смоченная дождями, а затем снова исполосованная машинами, была нема.

Ничего не смогли сообщить и жители близлежащего села Липовки. Человека, имеющего такие приметы, как грабитель, в селе не оказалось; два молодых шофера, работавших в колхозе, были вне всяких подозрений, а кроме них никто в селе на машине никогда не работал.

Версия капитана Бухалова, также пока не оснащенная никакими прямыми фактами, по логике обстоятельств становилась наиболее убедительной. Было ясно, что грабитель притаился и выжидает, пока вся эта история потеряет новизну, а с ней и напористый поиск. Чем дальше уходит факт преступления, тем меньше возможностей раскрыть его.

Уезжая в отпуск, Бухалов передал дело капитану Лебедю. У Чугаева и Бухалова была вначале мысль поручить дело лейтенанту Меженцеву, но после короткого обсуждения они решили воздержаться. По молодости и натуре своей лейтенант был слишком кипучим, дело же обещало стать затяжным, требующим терпения и выдержки. Малейшая неосторожность и горячность могли в таких условиях оказаться на руку преступнику. Капитан Лебедь, не обладавший буйной фантазией, владел другими, незаменимыми в подобных случаях качествами: завидной терпеливостью и настойчивостью. Это было как раз то, что требовалось.

На вокзале, крепко пожимая руку пришедшему проводить его Меженцеву, Бухалов откровенно сказал:

— Не печальтесь, Гора. Для интереса дела — так лучше. — И, заметив, что его юный друг явно огорчен, уверенно пообещал: — Знаете, сдается мне, что и вам и мне придется еще принять в этой истории участие. Поверьте на слово!

Сосредоточив в своих руках все нити дознания, капитан Лебедь повел дело спокойно и методически последовательно, незаметно, исподволь, углубляя давно уже начатую работу. Сотрудники автоинспекции и райотделов милиции, проверяя в районах автохозяйства колхозов и предприятий, расспрашивали шоферов, не покупали ли они или не предлагали ли им купить частным образом каких-либо запасных деталей. Все шоферы, на которых можно было положиться, руководители сельских учреждений и предприятий, имевших автотранспорт, были предупреждены: при малейшем подозрении, не предпринимая никаких самостоятельных шагов, звонить в любое время дня и ночи!

Особо тщательная проверка была проведена в двух татарских селах. Подвергшийся нападению Истомин уверял, что грабитель по еле заметному акценту и чертам лица походил на татарина. Глубокая проверка ничего не дала: в расположенных на отшибе от железнодорожной и автомобильной дорог селах жизнь каждого протекала на глазах своих соседей. Народ здесь жил дружный, работящий; шоферами в обоих колхозах работали молодые ребята-комсомольцы.

К возвращению Бухалова дело внешне не подвинулось. Однако, как это всегда бывает рано или поздно, кропотливая, незаметная работа оказалась не напрасной.

За день до убийства участкового Александрова в милицию пришел шофер совхоза «Завет» Николай Филин. Выслушавший его дежурный по управлению майор Гольцев немедленно позвонил Бухалову.

— Вот я насчет чего, — рассказывал кареглазый парень в поношенном комбинезоне. — Приехал я вчера в город с нашим экспедитором. В «Сельхозснаб». Пока он там бегал, оформлял, я малость перекусить зашел. В чайную, за базаром сразу. Машину, известно, тут же поставил, под окном, чтоб видать было. Только я это сел, подходит незнакомый гражданин, спрашивает: «Не занято?» Нет, говорю, пожалуйста. Сел он, заказал стопку водки, еще чего-то. Не молодой уж, здоровый такой. — Филин усмехнулся. — Шея — ну, как у бугая!

— А говорит как? С акцентом? — поинтересовался Бухалов.

Припоминая, Филин на минуту задумался, покачал головой.

— Нет, чисто говорит. Ничего такого не заметно.

— Продолжайте, продолжайте.

— Ну вот... Я, стало быть, щи свои хлебаю, он эту стопку выпил, закусил. Потом спрашивает: «Твоя, что ли, машина?» Моя, говорю... «Козел, смеется, драный, а не машина!» — Филин смущенно кашлянул. — Тут я, правда, осерчал на него. Сам ты, говорю, козел! Знаешь, какие у нас в районе дороги? Гражданин-то этот ничего не ответил, закусывает. А как закусил, спрашивает: «Запасных частей не надо?» Как, говорю, не надо, видал ты, спрашиваю, шофера, которому что-нибудь не надо? «А тебе, говорит, что надо?» Да уж и не знаю чего, говорю, — все бы надо: от мотора до болта последнего; твоя, мол, правда, — потрепалась машина, сколько лет без капиталки... «Продать, говорит, могу». А что? «Да все, говорит, что твоя душа любезная пожелает, весь запас, только с завода привез...»

Перечисляя такое богатство, шофер оживился.

— Тут уж я, конечно, уцепился! Может, говорю, «единичка» есть? Вкладыш это, по-нашему. «С собой, говорит, нет, а вообще — все есть». Давай, говорю, может, сойдемся! Где тебя искать? Нынче же, как только приеду, пойду к завгару. Все нам надо. Давай, говорю, мужик! А он, вижу, не больно торопится, спокойненько так: «Узнай, говорит, узнай. Насчет цены, говорит, сойдемся, мне только чтоб наличными, сам понимаешь — не магазин, дружку с завода надо послать...» Спрашиваю: адрес свой дай, где тебя искать-то? «А ты, дескать, как договоришься, письмо мне напиши». А куда? «Да все сюда же, говорит, в город, на главную почту, до востребования Семенову...»

Честные глаза шофера смотрели с нескрываемой досадой.

— Ну вот. Приехал я в совхоз, побежал к завгару, думал, обрадуется, а он мне другое. Тут, говорит, Николай, плохим, похоже, пахнет: предупреждали меня об одном деле. — Филин развел руками. — Вот к вам сюда с утра и послал...

Бухалов попросил шофера подождать, а когда вернулся, сразу же отпустил его.

— Большое спасибо, товарищ Филин, — пожимая шоферу руку, говорил капитан. — Передайте нашу благодарность и завгару. К вам у меня две просьбы: о нашем разговоре помалкивайте и вторая — постарайтесь в ближайшее время в город сами не ездить. Пусть другие товарищи поездят. С начальством вашим мы договоримся. Всего доброго.

Под диктовку Бухалова капитан Лебедь, славившийся в уголовном розыске своим крупным, как у первоклассника, почерком написал неведомому Семенову письмо. Директор совхоза, говорилось в этом письме, согласился купить мотор и другие запасные части, и, пока есть деньги, пусть он, Семенов, известит, когда и где можно встретиться.

Капитан Лебедь заклеил конверт, указал обратный адрес совхоза и фамилию Филина, поднялся было, чтобы отнести письмо на почту.

— Нет, — засмеялся Бухалов. — Вот это и есть дешевка! Возьмите машину, отвезите письмо в совхоз. Штемпель должен быть того отделения, где живет Филин. А с начальником отделения договоритесь, чтобы он сразу же нас известил об ответе.

Ответ пришел через неделю — в самый разгар следствия по делу Зарембы. Отупевший от бессонных ночей Бухалов не сразу даже понял, о чем докладывает ему прибежавший в самое неурочное время капитан Лебедь; потом с остро вспыхнувшим любопытством прочитал ответ Семенова.

Коротенькое письмо было написано на страничке, вырванной из ученической тетради, крупным натужным почерком малограмотного человека. Впрочем, автор письма снова выказывал себя человеком неглупым и осторожным. Семенов просил написать, кто приедет, сколько будет с шофером человек, кто передаст деньги.

Очередной допрос пришлось прервать; вместе с капитаном Лебедем Бухалов отправился в майору Чугаеву, а от него — к полковнику. На коротеньком оперативном совещании было принято решение: за «покупкой» отправятся лейтенант Меженцев, умеющий водить машину, Бухалов — в роли бухгалтера и «грузчик» — капитан Лебедь. Уже впоследствии, накануне операции, группа была пополнена еще одним «грузчиком» — только что пониженным в звании младшим лейтенантом Пильщиковым.

В посланном Семенову ответе от имени все того же Филина сообщалось, что приедут бухгалтер, грузчик и шофер Горка Климов; сам Филин, указывалось далее, получил отпуск и собирается с женой к родне на Кубань. «Возился ты, друг, долго! — сочинял Лебедь, вошедший во вкус необычной переписки. — Ну, ничего, Горка парень толковый, и что нужно взять, знает не хуже меня. Следующее письмо теперь пиши ему, тоже по этому адресу. А вернусь с Кубани — за тобой магарыч!»

О получении второго письма начальник совхозного отделения связи известил только через полторы недели. К этому времени дело Зарембы было передано в прокуратуру, и отдохнувшего капитана Бухалова такая задержка начинала уже основательно тревожить.

Семенов, наконец, назначил день встречи — 10 сентября. Незнакомый ему Горка Климов должен подъехать к двум часам дня к центральной городской бане, остановиться, выйти из кабины и ждать. Семенов, одетый в ватник, сапоги и черную фуражку, подойдет к нему и спросит, сколько времени. В ответ шофер должен показать письмо Семенова.

Сегодня было 10 сентября, операция началась.

3

— Гора, а вообще-то вы машину водили? — спросил Бухалов.

Щеки Меженцева порозовели.

— Как же! Когда на курсах учился, ездил. А что, разве заметно что?

— Виляет уж очень.

— Отвык, Сергей Петрович, — признался Меженцев и тут же с присущей ему уверенностью успокоил: —Ничего, рука окрепнет, еще как пойдет!

Словно доказывая это, Гора лихо завернул за угол; слева, в конце квартала, показалось белое, увенчанное старомодной башенкой здание центральной городской бани. Позади, над плоскими крышами основного корпуса и пристроек, густо дымила огромная каменная труба, смоляной дым сносило к реке.

Бухалов вынул из карманчика галифе часы, далеко, как старый человек, отставил их.

— Ну что же, для людей из района мы очень аккуратны. Без четверти два — на пятнадцать минут раньше. Ого! Видите — Гольцев?

Почти у самой бани стояла коричневая «Победа» с раскрытым капотом. Молодой, похожий на мальчишку, шофер возился в моторе; рядом, наблюдая за его работой, стоял, заложив руки за спину, майор Гольцев. В белом кителе и брюках, в соломенной шляпе, полный и недовольный, он очень походил на раздосадованного начальника, теряющего терпение при виде медлительности своего шофера.

— Эй, друг! — укоризненно крикнул Меженцев. — Встал неладно.

Молодой паренек продолжал работать, не поднимая головы; рассерженный «начальник» хмуро бросил:

— Давай, давай, проезжай!

Обогнув «Победу», Меженцев остановил машину, вылез из кабины. Выпрыгнули из кузова и грузчики. Бухгалтер, скрестив на толстом портфеле руки, оставался сидеть на месте.

У бани никого не было. Из мужского отделения, зажав под мышкой растерзанный березовый веник, вышел распаренный старик и медленно побрел в гору.

— Не разбредайтесь, — предупредил Меженцев грузчиков.

— Я попить, — кивнул Лебедь на колонку.

Пильщиков лениво направился к «Победе», понаблюдал за шофером и воровато шмыгнул в раскрытую дверь буфета — роль свою он исполнял безукоризненно.

Меженцев, как было условлено, не отходил от машины, гадая, откуда появится Семенов: из-за угла, спереди, или сзади, из города.

Коренастый краснолицый человек в фуражке, одетый, несмотря на жаркий сентябрьский полдень, в ватник, вышел из бани. Быстро оглядев улицу, он направился прямо к Меженцеву.

— Сколько время, парень?

Улыбаясь, Меженцев вынул из нагрудного кармана тужурки конверт, надписанный крупным почерком.

— Вот. А времени-то два, точно.

— Ну, здравствуй. — Человек сунул Меженцеву жилистую крепкую руку.

Он бесцеремонно разглядывал шофера, точно просверливая его узкими, как буравчики, глазами. Кажется, с усилием, но на самом деле необычайно проворно повернул, кивнув на машину, короткую бычью шею:

— Твоя?

— Моя, — коротко отозвался Меженцев, продолжая улыбаться и, в свою очередь, разглядывая Семенова. На вид ему было лет сорок, не больше, и то такое впечатление создавали только морщины на загорелом темном лбу и резкие складки у мясистых губ. Человек, казалось, был налит тяжелой медвежьей силой. Пожалуй, и правда на татарина чем-то смахивает...

— Колькина? — быстро спросил Семенов.

— Нет, — так же быстро ответил Меженцев, помня, что машину Филина Семенов видел у чайной. — Та совсем встала, вся надёжа теперь на тебя.

— Тоже плохая, — ответил Семенов.

— Говорю, вся надёжа на тебя, — повторил Меженцев. — Замучились совсем.

Не отвечая на прямой намек, Семенов покосился на вышедшего из буфета Пильщикова.

— С тобой?

— Со мной, — подтвердил Меженцев и кивнул в сторону колонки. — Вон еще один.

Лебедь, отогнув железную рукоятку, нагнувшись, ловил вытянутыми губами упругую, искрившуюся на солнце струю воды.

— Давай мал-мал погуляем, — предложил Семенов и, не дожидаясь согласия, тяжелой развалкой направился к реке.

Оперативным планом такой вариант не предусматривался. Меженцев обменялся с Бухаловым, все так же неподвижно сидевшим в кабинке, быстрым взглядом, догнал Семенова.

— Иди к машине, — кивнул он Лебедю. — Поедем скоро.

Широкоплечий грузчик в выгоревших галифе, смешно обтянувших кривоватые ноги и заканчивающихся на тонких щиколотках бурыми тесемками, с простодушным удовольствием вытирал грязным платком мокрую шею. Лицо у него было довольное и немного глуповатое.

Семенов окинул его равнодушным взглядом, промолчал.

На берегу было довольно людно. Дорожа последними жаркими деньками, бронзовые ребятишки с визгом плюхались с самодельной вышки в золотисто-зеленую дремотную воду; на песке, закрыв голову развернутой газетой, тучный человек, не успевший загореть за лето, тщетно подставлял солнцу свое рыхлое дебелое тело; выше, почти у дороги, сидя на жесткой подсушенной траве, два рыбака перебирали свой небогатый улов (это были старшины Семенчук и Филатов); чуть в сторонке, наблюдая за ними, стоял лейтенант Богорудько в синих брюках, куртке от пижамы и с авоськой в руках.

Место для разговора было неудачным. Семенов кивнул в сторону пешеходного моста:

— Походим.

— Пошли, — невозмутимо согласился Меженцев.

Рыбаки, прикрыв серебряных язьков зелеными лопухами, начали раздеваться; лейтенант Богорудько вскинул авоську с бельем, неторопливо пошел к бане. Поравнявшись с машиной, он негромко сказал:

— Все в порядке — ходят, разговаривают...

— Зачем четыре приехало? — недовольно спрашивал в это время Семенов. — Писал же — трое?

— А я что? — удивился Меженцев. — Директор послал, велел, чтоб скорее.

Ответ звучал убедительно, недовольное выражение на темно-красном лице Семенова смягчилось.

— Деньги привезли?

— А как же, покупать да без денег? Видел у бухгалтера портфель?

— Сколько?

— Вот это уж не знаю: он у нас жила, слова не выдавишь! — ответил Меженцев, кажется больше одобряя, нежели осуждая хозяйственного бухгалтера. — Слыхал только, как директор на него кричал: десять тысяч, говорит, выброшу, в тюрьму сяду, а машины у меня пойдут!

— Якши, — удовлетворенно вырвалось у Семенова. — Хорошо, значит.

Последние подозрения или обычная в его положении осторожность полностью рассеялись, татарин (теперь в этом не было никакого сомнения) доверительно взял Меженцева за пуговицу куртки.

— Так, парень, делать будем. Приезжай сюда в шесть, тогда поедем.

— Ну вот! — возмутился Меженцев. — Чего ты голову-то крутишь?

— Надо так, — внушительно сказал Семенов. — Туда надо приехать темно. Понял?

Мозг Меженцева бешено работал. «Что это? Разгадал? Выдали себя чем-то?.. Или еще одна проверка? Брать сейчас, вот тут же? Но как? Машина за углом, «рыбаки», правда, следят, но пока они подбегут, может быть поздно. И что это дает? Главная улика — машина!»

Выгадывая время и с трудом подавляя желание выхватить пистолет, Меженцев сердито говорил:

— Мудришь ты больно! Ехали, ехали — и на тебе!

— Смотри, дело хозяйский, — пожал плечами Семенов. — Товар есть, купец найдется.

— Да не мели ты! — совсем разозлился Меженцев. — Столько людей с работы сорвал, и зря, что ли? Чепуху городишь, Семенов!

— Не Семенов я, — впервые улыбнулся татарин. — Валиев.

— А мне все едино, кто ты! — наступал Меженцев. — Мне мотор надо, детали надо! Чего тянешь?

— Ай, горячий какой! — крутил головой Валиев. — Слушай, что говорят. Там темно надо быть, понял? Приезжай в шесть — поедем.

— Тьфу, шут с тобой! — сдался, наконец, Меженцев. — Всыпет нам директор!

— Не всыпет, — успокоил Валиев. — Мотор привезешь, кардан привезешь — спасибо скажет.

— Далеко хоть ехать-то?

— Пустяк один, двадцать километров не будет.

— Ладно, не подводи только, — окончательно смирился Меженцев. — День ведь потеряли!

— Валиев не пес — брехать не будет.

Не оглядываясь, тяжелой, неторопливой походкой Валиев двинулся к мосту; Меженцев минуту посмотрел на его покачивающуюся спину, повернул за угол.

Разморенные зноем грузчики перебрались в тень, на лавочку, и дружно курили. Коричневой «Победы» уже не было. Бухгалтер, не покидая своего хозяйского места, сидел в кабине со скучающим выражением на выбритом равнодушном лице. Поравнявшись с Богорудько, с независимым видом прохаживающимся по тротуару и поглядывающим на дверь женского отделения, Меженцев, не останавливаясь, обронил:

— Выезд в шесть, отсюда...

Грузчики, завидев шофера, вскочили с лавочки. Лейтенант коротко распорядился:

— Садись, поехали.

Взревел мотор. Бухалов нетерпеливо спросил:

— Ну, что там? Куда едем?

— Сейчас, сейчас!

Разворачиваясь в узкой улице, Меженцев больше всего опасался, чтобы не въехать на тротуар. Нет, благополучно! Ведя машину на самой малой скорости, он коротко доложил обстановку, бросил на капитана выжидательный взгляд.

— По-моему, правильно?

Продумывая неожиданно изменившиеся обстоятельства, Бухалов некоторое время молчал, машинально поглядывая в ветровое стекло и беспокоя своим молчанием лейтенанта, потом утвердительно кивнул:

— Правильно.

Гора облегченно вздохнул, повеселел, прибавил скорость.

— Давайте влево, к парку — распорядился Бухалов. — Не исключено, что это все-таки еще одна проверка. Машину поставим кому-нибудь во двор, сами будем ждать в парке.

— Правильно, мы же не здешние, — понял Меженцев.

Спустя полчаса, без особого труда договорившись с хозяйкой, Меженцев загнал машину в просторный двор. Офицеры отправились в сквер.

Расположившись в укромном тенистом уголке, под густой старой липой, Бухалов бросил на землю тяжелый коричневый портфель, набитый бумагами, снял пиджак, с наслаждением вытянулся на густой прохладной траве. Он коротко рассказал офицерам об изменениях в плане, послал Лебедя позвонить из автомата полковнику.

— Попросите позвонить домой, — добавил капитан. — Пусть предупредят сына, что я задержусь.

Лебедь вскоре вернулся, сел рядом с товарищами.

— План одобрен, — негромко доложил он. — Все остальные инструкции остаются без изменений. Домой позвонят.

Не ожидая другого ответа и, тем не менее, почувствовав себя как-то увереннее, капитан удовлетворенно кивнул, прикрыл ресницы.

— Сергей Петрович, а поесть? — окликнул его Меженцев, выкладывая на расстеленную газету хлеб, яйца, помидоры, темные соленые огурцы — все, как у приезжих!

— Не хочу, — не размыкая век, отозвался Бухалов.

Начав закусывать ради пущей убедительности, молодые здоровые люди увлеклись, с завидным аппетитом уничтожили всю снедь.

— Теперь бы еще пивка! — мечтательно сказал Лебедь.

— А я кружечку успел, — признался Пильщиков. — В буфете.

— Эх, и не мог сказать!

— По плану не положено, — засмеялся младший лейтенант.

— Тш, — предупредил Меженцев, показывая на Бухалова.

Удобно, как на подушку, положив на портфель голову, капитан лежал, раскинув руки. Грудь его мерно вздымалась и опускалась. Широкий рукав вышитой украинской рубашки на левой руке завернулся, открыв смуглое, поросшее рыжеватыми волосками запястье. По пальцу трудолюбиво взбирался маленький муравей... Офицеры заговорили тише.

Но Бухалов не спал. Пользуясь часами вынужденного отдыха, он лежал, расслабив все мышцы и наблюдая, как в неплотно прикрытых ресницах голубеет высокое небо. Старое, как мир, и вечно изумительное зрелище. Жаль только, что в суете, в спешке люди смотрят вверх только тогда, когда собирается дождь или очень уж низко пролетает самолет, — первозданная же голубизна эта заслуживает внимания сама по себе! Потом без всяких ассоциаций мысли перенеслись в библиотеку, где за столом сидит неизменно спокойная молодая женщина в полотняном платье с вышитой на груди наивной вишенкой... После первого знакомства Бухалов заходил в библиотеку еще два раза и оба раза уходил оттуда непривычно взволнованным: странное чувство внезапной близости, навеянное первой встречей, осталось, оказывается...

— Надо бы завтра сходить, — вывел его из задумчивости голос Меженцева.

Капитан прислушался — речь шла о деле Зарембы, назначенном на завтра к слушанию в суде.

— Случайно нашли, из-за этого же случая мне и попало, — горько сказал Пильщиков.

— Нет, не случайно. — Бухалов приподнялся на локте, посмотрел на младшего лейтенанта спокойными несонными глазами. — Гильза, Пильщиков, к вам попала не случайно: ее принесли в милицию! А забыли вы ее — да, случайно, по нелепой случайности...

В аллее послышались детские голоса, в укромный тенистый уголок влетел и шлепнулся рядом с офицерами красный мячик. Это было так неожиданно, что все вздрогнули.

Почти следом, из-за густых кустов подстриженной акации выбежала девочка с белым бантом на маковке. Голубые ее глазенки брызнули веселым изумлением.

— Ой, тут дяденьки!

Она подхватила свой мячик и ускакала, как козочка.

Начатая было беседа оборвалась — в суровый мужской разговор ворвалась сама жизнь, юная и прекрасная; офицеры смотрели вслед попрыгунье с невольными улыбками. Над головами ласково шумела старая липа.

4

Массивная стрелка на электрических часах у бани перевалила за цифру 6; минутная, изнурительно медленно отсчитывая время, надолго застывала, а потом, точно поддразнивая, подскакивала и падала все ниже и ниже.

Валиева не было.

Засунув в карманы куртки стиснутые кулаки, Меженцев нетерпеливо прохаживался возле машины, стараясь не смотреть на товарищей. Ему казалось, что и Бухалов, неподвижно застывший в кабине, и Пильщиков с Лебедем, притихшие в кузове, наконец, четверо других работников уголовного розыска, возымевших вдруг одинаковое желание помыться в один и тот же день и сидящие сейчас на лавочке с чемоданчиками и авоськами, — казалось, что все они провожают каждый его шаг укоризненными взглядами. Да, черт подери, что он мог в таких условиях сделать, сами же потом одобрили!..

Лейтенант не выдержал, подошел к Бухалову.

— Что делать?

— Ждать, — невозмутимо ответил капитан. — Ждать и быть спокойным.

От негодования Меженцев передернул плечами: ничего себе, железный он, что ли! И невольный холодок сомнения пробежал по спине: неужели упустили?

Когда, наконец, Валиев неожиданно показался из-за угла, у Меженцева от волнения лоб покрылся испариной.

— Прости, друг, мал-мал опоздал, — тяжело дыша, извинился татарин.

— Ну и ну! — только и нашелся сразу повеселевший Гора.

Не теряя времени, Валиев открыл кабинку, кивнул Бухалову.

— Давай, начальник, наверх — дорогу буду показывать.

Понимая справедливость такого требования, строгий бухгалтер не удержал все же недовольной мины, нехотя вылез. Отказавшись от помощи грузчиков и не выпуская из рук драгоценный портфель, он ловко перебрался через борт; наблюдавший за ним Валиев одобрил: этот копейку из рук не уронит!

На улицах посинело. За городом горизонт раздался — ненадолго посветлело, но началась роща, сумерки стали гуще и уже не рассеивались.

Офицеры стояли в кузове, загораживая спинами заднее окошечко, и больше помалкивали: из кабины торчал локоть Валиева, и хотя было договорено, что Меженцев будет отвлекать его беседой, — осторожность необходима.

В полукилометре от того места, где был выброшен Истомин, машина свернула вправо. Бухалов трижды мигнул карманным фонариком: позади, то смутно угадываемый, то совсем теряемый из виду, шел «ГАЗ-69», в котором ехали майор Чугаев и капитан Лобов. Три вспышки фонарика, снабженного красным стеклом, означали: «Следуйте за нами, все в порядке», одна быстрая и короткая должна была предупреждать об осторожности. Для того чтобы преждевременно не выдать себя, «ГАЗ-69» шел с погашенными фарами, вызывая заслуженную брань водителей встречных машин.

Переезд с асфальтированной трассы на проселочную дорогу сказался сразу: машину начало подкидывать на ухабах, стоявшие в кузове офицеры поминутно хватались друг за друга. Положение осложнялось еще и тем, что машина шла теперь словно на ощупь, без огней — осторожный провожатый, должно быть, запрещал включать фары, из кабины доносились громкие спорящие голоса.

Тревожась за Меженцева, справится ли он в таких условиях со своими шоферскими обязанностями, Бухалов напряженно всматривался назад. Мотор газика слышался совсем близко.

Машину резко бросило вниз. Бухалов схватился за край левого задравшегося борта, коротко, предостерегающе мигнул фонариком.

Но было уже поздно.

«ГАЗ-69» едва не налетел на съехавшую в овражек старую полуторку и, полоснув зажженными фарами, промчался мимо.

— Секретарь райкома, — спокойно прозвучал в напряженной тишине гортанный голос Валиева. Он уже выскочил из кабины, деловито разглядывал, как лучше выбраться. — Давай слезай, толкать будем..

Напряжение спало; натужно заревел мотор, повеселевшие грузчики вместе с бухгалтером и татарином навалились на дрожащий кузов.

— Pa-бота, будь она проклята! — спустя несколько минут, когда машину снова начало подбрасывать на ухабах, ожесточенно ругался Меженцев. — Ни тебе покоя, ни заработка, мотаешься, как черт! Умные люди, вроде тебя вот, не гнутся. Положишь десятку в карман — и гуляй!

— Не завидуй, — недовольно сказал Валиев. — У каждого своя беда.

Наверху, облокотившись на покатую кабину, офицеры пристально всматривались в загадочно темневший лесок и петлявшую между деревьями дорогу. Было неясно, ушла ли машина Чугаева вперед или, наоборот, съехав с дороги, осталась снова позади. Непредвиденная встреча в овражке еще раз подтвердила общеизвестное правило: меняющаяся обстановка вносит свои поправки даже в самый безукоризненный оперативный план. Почти лежа на кабине, Лебедь и Пильщиков зажигали спички, без нужды часто прикуривая. Отвернувшись от них и прикрывая полой пиджака фонарик, Бухалов посылал назад короткие сигналы.

Лес кончился, дорога пошла поровнее. Машина въехала в какое-то село, остановилась у белевшего тесовым навесом колодца.

Валиев пошел через улицу; офицеры повыпрыгивали из кузова, обступили Меженцева.

— Ждать велел, — пожал плечами лейтенант. — Дальше поедем.

Огней в домах не было, но село еще не спало. Под гармонику где-то приплясывали, донесся игривый девичий смех, прямо по дороге, покачиваясь, шли двое подвыпивших. Неприятное чувство настороженности, которое всегда поначалу охватывает человека ночью в незнакомом месте, сразу исчезло.

Подгулявшая пара меж тем поравнялась с офицерами. Один визгливым бабьим голосом пытался затянуть «Шумел камыш», второй, останавливая его, захлебывался счастливым пьяным смехом:

— Митька, ну, брось!.. Брось!

Офицеры посторонились; незадачливый певец, раскачивая плохо державшейся на плечах головой, ткнулся Бухалову в грудь.

— Закурить есть?

Это был Чугаев, а его «компаньон» — капитан Лобов. Продолжая покачиваться, майор быстрым шепотом предостерег:

— Если приведет нескольких человек — не ездить. Могут завезти в лес и попытаются ограбить. Он знает, что у вас деньги. Тогда брать на месте. Мы недалеко. В общем, действовать по обстановке. Мы — в Горяевке...

И, пьяно мотнувшись, повис у Лобова на плечах.

— Сенька, гуляем!

Окно в доме напротив засветилось, хлопнула калитка. Валиев вернулся в сопровождении молодого парня, скупо распорядился:

— Садись.

— Может, еще кого взять? — недовольно спросил бухгалтер. — Проваландаемся всю ночь!

— Не надо, начальник, — успокоил Валиев. — Нас двое, вас четверо: сразу накидаем.

— Далеко еще?

— Теперь рядом.

Считая объяснение законченным, Валиев хлопнул дверцей кабины, белая рубашка парня в одно мгновение перенеслась в кузов.

В темноте исчезла крайняя изба, потянуло свежестью.

Пильщиков и Лебедь пытались разговаривать с новым попутчиком, знающим, кажется, только два слова «да» и «нет»; Бухалов, держа на коленях портфель, вновь обретший свою условную ценность, сидел на запасном скате, вглядывался в темень. Напряженный слух улавливал далекий шумок мотора...

Машина внезапно остановилась, мигнув красным бортовым огоньком; в тишине громко прозвучал голос Валиева:

— Стой тут. Погляжу, как ехать.

Он взял вправо от дороги, уменьшаясь с каждым шагом, через минуту исчез совершенно.

— Доехали, что ли? — спросил Лебедь.

— Свернем — и все, — ломающимся баском отозвался парень.

Послышались тяжелые шаги. Вынырнувший из темноты Валиев крикнул:

— Давай за мной.

Машина свернула, осторожно, точно ощупывая почву, пошла под уклон. Воспользоваться фонариком было невозможно, но предупредить Чугаева о повороте необходимо во что бы то ни стало. Бухалов чиркнул спичкой, золотистый огонек затрепетал у папироски. Парень прикрикнул:

— Не балуй!

— Курить, что ли, нельзя? — буркнул капитан.

— Здесь не надо. — Ломающийся басок прозвучал твердо.

Машина круто наклонилась — люди в кузове скатились к самой кабине, — потом, отбросив всех назад, так же круто начала подниматься вверх. Лебедь ушиб колено и азартно чертыхался. Остальные, чтобы не вывалиться, крепко держались за борта.

Подъем кончился, машина уткнулась в опушку леска, остановилась.

Парень спрыгнул, вслед за ним повыпрыгивали и офицеры.

— Тут ждите, — отрывисто сказал Валиев. — Сейчас принесем. Огонь не зажигать.

Фигуры татарина и рослого молчаливого парня смутно мелькнули между деревьями, исчезли — темный лес словно поглотил их.

Ночь была тихая, теплая, кротко мерцали крупные сентябрьские звезды. Некоторое время, удаляясь, доносился сухой хруст валежника, потом умолк и этот последний звук...

Офицеры зашли за машину, прислушались. За оврагом, то затихая, то снова явственнее, урчал мотор. Было похоже, что машина то уходила, то снова возвращалась, кружила на месте.

— Досада! — огорченно вырвалось у Бухалова. — Ну-ка, попробуем!

Прикрываясь обступившими его товарищами, он несколько раз мигнул фонариком и, до предела напрягая слух, закрыл глаза. Сигнализация, предпринятая с явным риском, ничего не дала: звук мотора удалялся и наконец затих вовсе.

— Ну, что делать! — философски спокойно констатировал Бухалов. — Значит, так: подождем, пока принесут все, что есть, потом действуем. Валиева берем мы с Пильщиковым, парень — ваш. Будьте осторожны: у Валиева пистолет, может, есть оружие и у того. Начинаем по моему сигналу, как условились. Ну, все!

— Идут! — возбужденно предупредил Меженцев.

Донесся треск сучьев, на опушке показалось странное темное чудовище, в котором не сразу можно было узнать согнувшихся под тяжестью Валиева и парня. Хрипло дыша, они дошли до машины, осторожно опустили на землю тускло отливавший алюминиевой краской мотор.

— С ума сойти! — искренне поразился Меженцев. — Триста килограммов!

— Здоровый, черт! — вытирая рукавом рубашки лоб, согласился тяжело дышащий татарин.

Парень стоял в сторонке, ровно и глубоко дыша.

— Хлопцы, а ну в кузов! — захлопотал Меженцев.

— Погоди, — остановил его отдышавшийся Валиев. — Давай про цену толковать.

— Сколько? — выдвинулся вперед со своим портфелем Бухалов.

— Моя цена — четыре тысячи, — объявил Валиев.

— Две, — твердо сказал бухгалтер.

— Шутишь, начальник, — засмеялся татарин. — Смотри какой: ночью видно — совсем новый!

— Две.

— Ай, какой жадный! Давай без торговли — три.

— Две.

— Даром совсем хочешь? — Валиев начал сердиться. — Зачем зря говоришь!

— Директор больше не разрешит, — пояснил бухгалтер сознательно, в надежде, что их все-таки найдут, оттягивая время. — Не могу больше.

— Директор понимает, Горка говорил! — кипятился Валиев. — Ты не понимаешь!

— Ну, давай за две с половиной, — пошел на компромисс Меженцев.

— А вас я просил бы не вмешиваться! — раздраженно оборвал бухгалтер. — За финансовую сторону отвечаю я.

— Да ведь, Сергей Петрович, — начал оправдываться шофер, — во как мотор надо, позарез!

Вступились грузчики, начавшие уговаривать Валиева; немного побурчав, тот сдался, махнул рукой:

— Аллах с тобой, бери!

Валиев и не принимавший участия в торговле парень ушли снова. Офицеры, тихонько посмеиваясь, взялись за мотор и тут же про шутки забыли: словно свинцом налитый мотор они едва-едва подняли вчетвером.

— Повозимся мы с ними! — пообещал Бухалов. — Двое ведь дотащили.

За три приема Валиев со своим молчаливым помощником принесли передний и задний мосты, коробку скоростей, хвостовик, кардан и радиатор. О цене после первой стычки договаривались теперь быстрее; бухгалтер, по примеру продающего ставший сговорчивее, запротестовал только против покупки радиатора.

— Хватит, и так все купили!

— Сергей Петрович! — заволновался шофер. — Да вы что! У Егоркина какой радиатор? Дыра, одни запайки! Надо, надо!

— Ладно, — устало согласился бухгалтер и похлопал себя по шее. — Вот у меня где ваши мосты да радиаторы — до первой ревизии!

Начали подсчитывать — куплено всего оказалось на 6500 рублей. Бухалов считал быстро, на лету: 2500 — мотор, 1500 — мосты, 600 — коробка скоростей... Валиев, сильное тело которого издавало острый запах крепкого пота, подсчитывал медленнее, повторял по нескольку раз сумму, ворчал, что продешевил, и, наконец, выторговав литр на магарыч, успокоился.

— Давай деньги.

Наступал решающий момент операции. Офицеры внутренне подобрались. Меженцев и Лебедь оказались за спиной парня, позади Валиева встал Пильщиков.

— Свет бы надо зажечь, — предложил Бухалов.

Валиев не согласился.

— Пачки давай, увидим.

Бухалов поставил ногу на подножку автомашины, положил на колено портфель и, взмахнув пистолетом, крикнул условную фразу:

— Стой! Уголовный розыск!

Первым, могучим рывком сбив Лебедя с ног, бросился к лесу парень. Валиев коротким ударом сапога свалил Пильщикова, побежал под гору. Бухалов тут же настиг его, прыгнул на спину, обхватив спереди руки так, чтобы тот не смог вынуть пистолет. Татарин резко, словно надломившись, согнулся, норовя бросить капитана через голову. Бухалов вовремя уперся ему коленом в хребет. Подбежавший Пильщиков попытался схватить Валиева спереди, но тот отбросил его яростным пинком...

Недалеко успел убежать и парень. Он сделал только несколько огромных скачков и, подмятый навалившимся на него Меженцевым, грохнулся. Он тут же перевернулся на спину, пытаясь прижать лейтенанта к земле. Меженцев, выворачивая ему руки, на мгновение снова оказался наверху и тут же, придавленный горячим сильным телом, едва не задохнулся. Через секунду к слившимся и перекатывающимся по земле телам подскочил капитан Лебедь.

Некоторое время в темноте слышались только ожесточенная возня, прерывистое дыхание, приглушенные возгласы. Нащупавший в брюках у Валиева пистолет Бухалов не мог ослабить своих напряженных объятий, продолжал висеть на татарине сзади. Пильщиков, отбиваясь от ударов сапогами, пытался подвалить Валиева спереди. Судорожно шаря кистью правой, зажатой Бухаловым, руки, татарин как-то достал пистолет, нажал спуск. Грохнул выстрел, Пильщиков вскрикнул.

«Сейчас отпустит, и тогда...» — Бухалов не успел додумать, как Валиев, споткнувшись о Пильщикова, упавшего ему в ноги и рванувшего на себя пахнувшие дегтем сапоги, упал. Он тут же вскочил на четвереньки, но, сбитый Бухаловым, упал снова.

— Ремень! — крикнул запаленно дышавший Бухалов. Пильщиков снял с себя поясной ремень, стиснул зубы и принялся скручивать Валиеву ноги.

— Снимай мой! — хрипло командовал Бухалов.

Через минуту все было кончено. Связанный по рукам и ногам Валиев лежал на земле, зло дергался и, мешая русские и татарские ругательства, грозился:

— Знал бы — как кутят, перебил! Купцы!..

Подбежал Меженцев и, увидев, что здесь все в порядке, бросился к машине. Два ярких снопа прорезали ночь, скользнули по бугру. Откуда-то снизу в ответ раздалось два револьверных выстрела.

Крытый «ГАЗ-69» влетел на бугор, как птица, и не успел еще затормозить, как из него выпрыгнули Чугаев и Лобов.

В центре освещенного фарами круга лежал Пильщиков с разодранной до паха правой штаниной. Склонившийся над ним Бухалов перебинтовывал ногу. На белом накладываемом выше колена бинте тут же проступали влажные темные пятна.

— Это что?

— Ранен, — коротко откликнулся Бухалов, продолжая перевязку.

— Как так?! — резко спросил Чугаев и, заметив в стороне двух связанных, лежавших, точно кули, людей, обмяк, повеселевшим заботливым голосом спросил:

— Ну что? Сильно болит?

— Ничего, товарищ майор, — улыбнулся вымученной улыбкой Пильщиков. — В мякоть, ерунда...

Рана была неопасной, Пильщиков говорил правду. Но он много потерял крови, голова у него кружилась.

— Лушков, заводи машину и гони в санчасть, — скомандовал Чугаев. — Из чего стрелял?

Капитан Лебедь протянул майору пистолет. Чугаев подкинул на ладони увесистый «ТТ», хмыкнул.

— Занятно! — Майор тут же забыл о пистолете, с живейшим интересом спросил: — Как же мы вас потеряли?

Кончивший перевязку Бухалов выпрямился.

— Это уж вам видней. Фонариком нельзя было пользоваться, спички жгли.

Увидишь за километр спичку, — усмехнулся Чугаев. — Ну, ладно, на разборе выясним. Давайте трогать, половина одиннадцатого.

Машины осторожно спустились под уклон, перебрались через небольшой овражек и прибавили скорость. Обратный путь занял меньше времени.

Проехали сонную Горяевку, где начался последний этап операции и куда завтра же предстояло выехать снова; промелькнул лесок — теперь, при свете, он не казался таким таинственным; под шинами мягко зашуршала лента автострады. «Газик» с Пильщиковым вырвался вперед и скоро исчез из виду.

Теперь, когда операция была закончена и навстречу бежали веселые огни города, мысли вернулись к привычным, будничным делам и заботам. «Как там Генка? — размышлял Бухалов. — Надо бы к тетке проводить, не знал, что так задержусь. А еще в милицию нужно...»

На углу улицы Чкалова Чугаев постучал в кабину, кивнул Бухалову:

— Слезай, Петрович. Мальчишка, наверно, заждался. Мы уж тут сами...

Поднявшись на второй этаж, Бухалов отряхнул на площадке пыльную одежду, вошел в коридор. Дверь в комнату была почему-то не запертой. Бухалов тихонько открыл ее и остановился. За столом, освещенным настольной лампой, сидела женщина, в затемненном углу на диване спокойно спал Генка.

— Ой, да вас не узнать! — удивленно оглянулась Лидия Николаевна, в первое мгновение действительно не узнавшая Бухалова в его необычном наряде. Она проворно поднялась, захлопывая книгу, улыбнулась. — Удивлены приходом поздней гостьи?

— Нет, что вы! Добрый вечер, — смущенно пробормотал Бухалов.

— Я была у полковника, когда ему капитан Лебедь звонил. Вот он и попросил навестить вашего сына, — все еще улыбаясь, просто объяснила Приходько. Она сняла со спинки стула белый плащ, надела его. — Мы тут с ним подружились, пообещала записать его в библиотеку. Ну, я побежала.

— Я провожу вас, — спохватился Бухалов.

— Не надо, мне близко. — Карие глаза молодой женщины смотрели дружелюбно.

Не слушая, Бухалов вышел следом, неуверенно поддержал Приходько за локоть.

— Осторожно, у нас тут темно.

Город еще не спал. Прошумел ярко освещенный троллейбус; под руку с двумя молодыми людьми прошла девушка; из репродуктора лилась знакомая песня:

Прислушиваясь к песне и с невольной улыбкой посматривая на своего чуточку смешного молчаливого провожатого, неловко и без всякой необходимости поддерживающего ее под локоть, Лидия Николаевна серьезно сказала:

— А знаете, это ведь к вам очень подходит — песня вот.

— Почему? — не понял Бухалов.

— Как почему? Вы со своими товарищами для того и работаете, чтоб люди спали спокойно. Разве не правда?

Бухалов промолчал, мысленно повторяя давно знакомые слова песни, вдруг наполнившиеся для него новым смыслом. Лидия Николаевна осторожным движением высвободила локоть из руки капитана, кивнула.

— Мне сюда, спокойной ночи.

— Спасибо вам! — с запозданием, горячо поблагодарил Бухалов.

— Ну, что там, — помахала рукой Приходько.

Твердые быстрые каблуки ее туфель простучали по асфальту и стихли за углом.

 

1957—1958 гг.

Примечания

1

Статьи уголовного кодекса.

(обратно)

2

Аппорт — принести (вещь).

(обратно)

3

КПЗ — камера предварительного заключения.

(обратно)

4

ОБХСС — отдел борьбы с хищениями социалистической собственности.

(обратно)

5

Статьи уголовного кодекса.

(обратно)

Оглавление

ДЕЛО МАКСИМА ГРЕЧКО

  Первая любовь майора Чугаева

  Оля находит тетку

  Адрес становится известным

  Третий допрос Гречко

  «Эта женщина клевещет!»

  Находка в Чернигове

  Последняя глава этой повести

ПИК БЕРЕТ СЛЕД

  1

  2

  3

  4

ТИХИЙ УЧАСТОК

ПАСПОРТ № 200195

  1

  2

  3

ВЫСТРЕЛ НА ОКРАИНЕ

  1

  2

  3

  4

  5

ГЛАВНАЯ УЛИКА

  1

  2

  3

  4

*** Примечания ***