лудильщик любимой темы, — объяснил Зимборов.
— А, понимаю, — откликнулся Чекусов. — Как писатель-деревенщик или поэт в трехкомнатной квартире с телефоном-газом-телевизором-унитазом, кропающий о позывах своей деревенской души?— Не луддит и не поэт, — сказал Охлопков, — а сторож-пожарник в одном лице.— В кинотеатре? — переспросил Чекусов. — Ну, наверное, все кино пересмотрел. Вот в Тибет теперь тоже доставят хунвейбины киноустановку, фильмы крутить будут про Мао, Ильича Владимира, он же у них еще в законе? или уже глаза выкололи, Толь?— Чего?— Ну как там с марксизмом-ленинизмом у них, у косоглазых друзей?Зимборов пожал плечами.— У кого же консультироваться? — спросил Чекусов.Зимборов отмахнулся.— Что-что? Тебя это уже не колышет? Ты отошел от дел? перестал думать о судьбах родины? — на китайском направлении? Отслужил — и забыл? Из сердца вон хунвейбина?— Остыл, — сказал Зимборов.Чекусов подергал ус, с преувеличенным изумлением таращась на Зимборова.— Что я тебе, вечный сержант-пограничник? — проворчал Зимборов.— Но странно! — воскликнул Чекусов.— Ничего странного. Все разные, и там не сплошь злобные мураши со стальными ртами, — ответил Зимборов. — Вот недавно в “Фото” напечатали работы Брессона. Среди прочего портрет монаха у монастырской стены в Пекине, такой странный человек с морщинистым улыбающимся лицом, с птичьим лицом... Птицы поют, но не улыбаются. А как бы это могло выглядеть? Брессон показал как. И кулаки разжимаются.Чекусов предостерегающе вскинул руку.— Товарищ! стареешь!Зимборов добродушно похлопал себя по толстым щекам.— А по-моему, просто толстею.Охлопков предложил выпить за Тибет — чтоб его освободили! Но Зимборов ответил, что лично он пьет за Козельск, где живет его бабушка, семь недель татары не могли его взять.Помолчали. Охлопков спросил, кивая на железный зеленый ящик с тумблерами и окошечками, с кем вообще можно установить связь. Чекусов не хотел отвечать.— На Туркмению выйти можно? — спросил Охлопков.Чекусов недружелюбно и с легким удивлением посмотрел на него.— Или с камчадалом?— Да хоть с папой римским! — не выдержал Чекусов.— И с Таити?— У тебя что, родственники там?— Там Гоген похоронен.— Кладбище — не моя епархия. Связь с умершими — это не ко мне, я столы не верчу.— Я предлагаю послать сообщение живым, — возразил Охлопков. — Можно куда-нибудь поближе. На Крит. В Глинске весна тчк Дождь тчк Пьем ваше здоровье водку. И дать какую-нибудь музыку. Жаль, под рукой записей Вика нет, его группы “Иван Сусанин”, песни “Бараба-а-ны молчания”... Правда, никто не поймет, что это про сумасшедший дом... — Охлопков осекся, поймав тревожно-изучающий взгляд Чекусова.— Вот когда у тебя будет своя станция, тогда ты все это и передашь, — сердито сказал он.— Но... хотя бы сводку погоды можно? — виновато спросил Охлопков.— Можно, — ответил Чекусов. — Но не сейчас.— А, не пришло время связи? Сеанса связи, — поправился Охлопков.Зимборов усмехнулся и сказал, что сеанс еще не скоро наступит, если вообще когда-нибудь наступит.Чекусов вскинулся:— Все уже почти на мази!Далее последовала непереводимая игра слов: эмиттер, коллектор, вход УЗЧ, схема АРУ — и не хватает лишь какой-то детали, а также антенны типа “Граунд плейн”, но если Зимборов принесвещь,то процесс приближения выхода в эфир уже начался. Зимборов полез в свою суму, Чекусов принял безразличный скучающий вид, но глаза его хищно протрезвели, когда на спецстоле оказался старый “ВЭФ”. Он взял приемник, включил. Толик предупредил, что без батареек все равно не заработает. Тогда Чекусов подключил его к сети. “ВЭФ” зажурчал, послышался голос комментатора, пресекся, прервался музыкой, затем наплыло нечто бесформенное, нечто вроде космического наэлектризованного облака, тут же преобразовалось в свистящий и гудящий стадион, внезапно наступила тишина, как будто эфирный путник куда-то исчез, ударился лбом обо что-то и рассеялся, но вот что-то зашелестело, послышался шорох, — из молчания, пустоты вновь сгущался звучащий, хрипящий, клокочущий мир, вдруг чисто и высоко запела женщина где-то скорее всего в Болгарии или Югославии.— Хорошо, — сказал Чекусов, выключая приемник.А жаль, Охлопкову представлялись горы, старые белые церкви, пыльные дороги, уставшие от зноя сады. Эфир, чистое пространство звука. В начале был звук. Звук шипящей, как бомба, первоточки, в которой все было свернуто, то есть в котором, в звуке, были свернуты все планеты, туманности, Луна, Солнце, море, горы, облака, деревья, цветы, воды, рыбы, птицы, крепостные стены, колонны, зеркала, бумага, бутылки...— Хорошо, — сказал Чекусов. Или он это уже говорил? Возможно, повторил.Толстощекое лицо Зимборова тоже приняло
