свой.
Но глуше, приглушенней заструитсяИз детства выпуск “Почты полевой”,Какая-нибудь песенка для часаПолночного терпимая, и впредьЛексического личного запасаУже недосчитаюсь я на треть.Под Новый год заткнем окошки ватой,Сын изорвет листки календаря.Полунемой, на память глуховатой,Захочется спросить Поводыря:Куда мы забрели с Тобой, отведавДобра и зла? И видеть, как сквознойПрозрачный лес уклончивых ответовНачнет преображаться предо мной.* * *Вот мои острова. Посмотри на карту.В полушарье среднем, во втором Урарту,В тридевятом Риме, в ничьей Элладе,На любых руинах, при любом раскладе,При любом распаде — железный остов.Потому что я и сама как остров.То есть твердь земная, кора, подкорка —А года и слезы — это так, обертка.Это я грядою легла островною.Разрослись континенты и стали мною.Посмотри, ведь это тебе нет местаНа моей земле, в широте зюйд-веста,В долготе ночей одиноких этих,В не рожденных нами великих детях.
(обратно)
Холст
Окончание. Начало см. “Новый мир”, № 3 с. г.Возвращался Охлопков поздно. Проходя мимо магазина, заметил за стеклом среди тканей фигуру с бледным лицом и белыми руками, остановился. Это был манекен в брюках с блестящим ремнем, в рубашке, одна рука приподнята, словно он пытается задержать идущего и что-то сообщить; за дни и ночи стояния за стеклом у него созрела речь. Позади Охлопкова светил фонарь. И он увидел свое отражение в витрине рядом с манекеном. Манекен был прям, бесстрастен, трезв. А Охлопков шатался перед ним, словно специально, в педагогических целях напоенный илот. “А! спартанец!” — сказал громко Охлопков и замолчал, ухмыляясь. Ему давно хотелось вот так прямо и громко что-нибудь сказать манекену. Но днем было неудобно, а сейчас в самый раз. И все-таки хотя он и был один и пьян, а ему стало неловко. Перед кем, спрашивается? Ну, во всяком случае, не перед этим чучелом. Он подошел ближе, чтобы получше разглядеть его... мм... лицо? или как это у манекенов называется? Твердый мужественно-римский подбородок, прямой греческий нос. Средней величины губы. Неясного цвета глаза. Брови. Светлые волосы. Смотрит в упор, но мимо. Охлопков потеребил мокрую от весенней измороси бородку, шмыгнул носом. И вдруг ясно понял, что ему надо: разбить лоб.Он повернул и пошел быстро дальше.Ему еще раз надо разбить лоб! Чтобы пространство открылось во всей наготе, неожиданности, свежести — вместилище форм, красок, линий, одну из которых надо вплести в запястье огненной жилой, чтоб по ней... по ней тек шершавый колючий ток, струилась черная кровь Первого Солнца. Вот и все. Пространство. В нем необходимо странствовать, блуждать... Заблуждаться! Он как будто выкрикивал это оставшемуся позади манекену. Лучше уж быть живым рабом заблуждений, чем свободным мертвецом истины! Вперед! на зов чистого пространства. К развоплощению, ибо плоть... уф, плоть тягостна.Выпитое тяжелой плитой качалось где-то в солнечном сплетении. Они перебрали, попав в гости к радиолюбителю, починявшему старую армейскую радиостанцию, Чекусову Боре. Охлопков с благоговением внимал языку эфирных знатоков — Зимборов на границе служил радистом. Наконец он улучил удобный момент и спросил, можно ли выйти на связь с Тибетом. Черноусый крутоплечий Чекусов в тельняшке, с наушниками, болтающимися на крепкой шее, посмотрел на Охлопкова с некоторым удивлением, будто только что увидел.— С антенной “Граунд плейн”, — внятно, медленно, лениво произнося слова, ответил он, — все возможно. На сороковом диапазоне. — Он подумал, погладил усы и добавил: — Да и в десятиметровом. — И быстро взглянул на Зимборова. — Если солнечный пик поймать, когда ионосфера в лучшей проводимости. Но... с кем там связываться? с злым хунвейбином? — спросил он и взглянул снова на Зимборова. — Они же оккупировали Тибет.— Мне жаль, — сказал Охлопков.— И мне, — сказал Чекусов. — Строили бы китайский рай за своей стеной.— Да, — сказал Охлопков, — теперь Тибет подвергнется индустриализации.— Ну, это, допустим, неплохо, — возразил Чекусов. — А то ведь у них там каменный век? Ни телевидения, ни железных дорог?Однокомнатная квартирка была похожа на телерадиомастерскую — вся завалена коробками с деталями, инструментами, кинескопами, динамиками, магнитофонами; старыми колонками, проводами; посредине стоял стол с гнездами, розетками, лампочками, проводами, тумблерами, клеммами — явно самодельный, приспособленный для каких-то исследований.— Я не против железных дорог, — сказал Охлопков. — Но лучше бы в Тибете их не было.Чекусов смотрел на него с любопытством.— Ты... луддист?— Он
