—
Русских пленных в Мурманск возил, которыхНа заклание Сталину Черчилль отдал.В сорок пятом о гибели судна внезапноИз немецкого радио мать узнала,Но подбитое судно уже назавтраДотянуло все-таки до причала.Алексей Нахимовский, это имяПолучивший от крейсера, ставшего домом,Много сотен миль в пароходном дымеПропахал по этим полям ледовым.И ему довелось подорваться на минеВ октябре сорок пятого, после победы.Все механики флотские и донынеСвоего старейшего любят “деда”.Боевой офицер Анатолий Лившиц,Что войну курсантом безусым встретилИ в своей стране оказался лишнимВ пятьдесят печально известном третьем.Много раз, по команде отдав швартовы,Уходил он от мурманского причала,Жизнь свою за отчизну отдать готовый,Что его не слишком-то привечала.Смотрит Яковлев в воду Евграф Евлогьич,От поморов ведущий свой корень древний.В сорок третьем пришел он, подобно многим,В школу юнг из голодной своей деревни.Он горящий брезент с бензиновых бочекПод бомбежкой сбрасывал молчаливо,Не своим спасением озабочен,А желанием танкер спасти от взрыва.А профессор Дремлюг Валентин Валентиныч,Сорок пять моряков от гибели спасший,Не пошел в этот рейс — врачи запретили:Обветшалое сердце уже не пашет.Он грустит в ленинградской своей квартире —И ему войну вспоминать непросто,Бывший штурман Дремлюг Валентин Валентиныч,Человек большой небольшого роста.Нас качает медленною волнойНад могилой конвоя PQ-17.Мысли странные овладевают мною,В чем, боюсь пока что себе признаться.День горит перед нами полярный летний,Полыхая бледною синевою.Рядом немец стоит девяностолетний,Что топил когда-то суда конвоя.Бывший оберст люфтваффе Хайо Херман —Глаз арийских сияние голубое,Что в атаке был неизменно первымИ последним всегда выходил из боя.В тридцать пятом, начав с легиона “Кондор”,Он сражался в Испании, храбрый воин,В сорок первом бомбил Ленинград и ЛондонИ полярные атаковал конвои.Сетка жилок старческих возле глазаНапряженно пульсирует — не до шуток.Он в военном небе горел три раза,Всякий раз выбрасываясь с парашютом.Выдвиженец Геринга Хайо ХерманНе скупился своей и чужою кровью.Бог недаром дал ему крепкие нервы,Долголетие редкое и здоровье.Мне припомнится год сорок первый жуткий,Вой сирен за оконною хлипкой рамой.В комнатушке питерской над буржуйкойЯ дрожу от холода рядом с мамой,И на дом наш бомба летит со свистом,От которой, возможно, сейчас умру я.Я стою над мерцанием серебристымИ себе говорю по-немецки: “Руе”.Он недаром свой крест заслужил Железный,Пробивая бомбами наши крыши.Я стою с ним рядом над темной безднойИ себе повторяю по-русски: “Тише”,Вспоминая о людях, им обреченных.В сорок пятом, в Австрии арестован,Десять лет доходил он голодный в зонах,Бороздя их от Воркуты до Ростова.Он валялся на нарах, худой и слабый,В пересылках от Липецка до Урала,И совали куски ему русские бабы,У которых война мужей отобрала.Жить на свете немного ему осталось,Подгибаются ноги, слезятся веки.Он вернулся сюда, одолевши старость,Чтоб оплакать друзей, молодых навеки.Разгоняет волну налетевший ветер,За кормою чайки кружатся в гаме.Он вернулся сюда через полстолетья,Чтоб обняться с выжившими врагами.И жена возражала ему, и дети,Но упрямо, сквозь время и расстоянье,Он вернулся в суровые воды эти,Совершив нелегкое покаянье.Ветераны надели свои медали,Становясь моложе в мундирах чистых,Лишь ему надеть ордена не дали,Потому что заслужены при нацистах.Низко тучи несутся над головою,А внизу под нами, во тьме кромешной,Проплывают неспешно суда конвояС самолетами сбитыми вперемешку.И собравшие свой невеселый кворум,В сотый раз пересчитывая потери,Старики запевают нестройным хором“Розамунду”, “Катюшу” и “Типерери”.Мы на грунте погибшее ищем судно,Доверяя архивным местам и датам,Но отдельно лежащее судно трудноОбнаружить по этим координатам.Потому что, сколько бы ни искали,На какие бы цели ни попадали,Это дно от Норд-Капа и до Усть-КарыСплошь усеяно сгинувшими судами.Потому что мертвым на дне не больно.Продолжается жизнь, остальное — ложь все,И венки на корме — как глубинные бомбы:Их куда ни