Маяковский,
А до него Кузмин.У Маяковского получался стих ошеломительно-броский,У Кузмина — утешительно-тихий, как при разговоре один на один.Наверное, мне приснилась эта фотография Маяковского в майке.Кто-то его обидел, “мучая перчатки замш”.А Кузмин написал: “…когда вы меня называете Майкель”,Так мечтательно, так непохоже на выпад или демарш.А потом тот же слог я увидел в руках поэтаВосьмидесятых годов, —Он фиалкового показался мне нежного цвета:Николаева — что за фамилия стертая, но ведь и Кузмин за себя постоятьне готов.И когда об акцентном стихе говорил я с Бродским,Он сказал, что на строфику стих не рассчитан такой:“Александр, понимаешь, поэтому вязким и плоскимМне он кажется”; я возражал: “Ты не прав, дорогой”.А как чудно он в интонационную укладывается теорию,А какая в длине его строк мне слышна затаенная грусть!Я как будто зашел на участок чужой, на чужую забрел территорию:Погуляю еще — и вернусь.2* * *Соседа узнаешь на лестничной площадке,Бухгалтершу — в ее бухгалтерском углу, —На улице они с тобой играют в прятки,Не узнаны тобой, укутаны во мглу,Здороваются… кто бы это был? В тревогеПромедлишь, с толку сбит системою зеркал.Проходят стороной, как греческие боги,В обиде на тебя, что ты их не узнал.Обида тем сильней, что ты — сама любезностьПри встрече с ними там, где быть они должны.Как важен антураж, как их меняет местность,Завесою какой от нас отделены,Какой глубокий сон, как много в нем печали,Всех словно по реке сплавляют, как плоты.Подумаешь: а как тебя они узнали?Приветливей, добрей, внимательней, чем ты?* * *Зевс-громовержец, Афина — умней ее нет, —Гера-ревнивица и Аполлон-кифаред,И вороватый Гермес, и Гефест, и другиеСпорили, бегали, прыгали, рано, чуть свет,Гневались, прятались, кутались в плащ, всеблагие.Под небосвод невзначай подставляли плечо,Пили, хитрили и мненье свое горячоВысказать на олимпийском спешили совете,В смертных влюблялись, дурачили их, что еще?Громко смеялись, что верно, то верно, как дети.Нравилось им наблюдать, как берут города,Брешь проломив, и вино, и в кувшине вода,Ветер попутный и спутник в дороге случайный…Плакать они не умели — вот в чем их беда,Вот их секрет, их изъян неприличный и тайный.* * *Тот, видимо, очень несчастлив,Кто жить бы еще раз хотел,Читать те же самые басни,В параграф вникать и раздел,Склоняться к толстовскому тому,Учить Архимедов закон.Но только теперь по-другомуВсе сложится, — думает он.И дай ему Бог побогачеСемью и поласковей мать,Почище дорожку на даче,Полегче житейскую кладь,Побольше ума и везенья,Поменьше неверных шагов,И с моря ему дуновенья,И легких ему облаков…* * *Смотрю с интересом на тех, кто в раюСебе забронировал место церковнойМолитвой, постом — и на бренность моюГлядит с затаенною жалостью ровной,Заранее зная, что встречи со мнойНе будет в краю незакатного света,Что я, как комета, летя стороной,Сгорю — и печалит их знание это.Не надо печалиться! Там — хорошо:Спасенье — и сразу за ним — ликованье.А я не люблю ликований. УжоМне! Пламя, свеченье, горенье, сгораньеДо угольной сажи, до серой золы.Но, может быть, кто-нибудь там, на мгновеньеЗабывшись, достанет, как из-под полы,Мое обгоревшее стихотворенье.* * *Через Неву я проезжал в автобусе,Ненастный день под вечер посветлел,Ни ливня больше не было, ни мороси,Была усталость; белые, как мел,Колонны Биржи мне казались знакамиСудьбы, надежды слабой, но живой,И я подумал, глядя на заплаканное,Но с кое-где сквозящей синевой:Голубизны расплывчатым сияниемВ разрывах туч блестит оно, слепя,Как человек, измученный страданиемИ приходящий медленно в себя,И этот блеск милей сплошной безоблачности,Лазури южной ласковей любой.Что ж удивляться нашей зачарованности?Мы ту же муку знаем за собой.
(обратно)
Борщевик
Кормашов Александр Васильевич родился в 1958 году в Вологодской области. Закончил педагогический институт. Автор трех стихотворных сборников. В “Новом мире” печатается впервые. Живет в Москве.Один человек