Хуже не бывает [Кэрри Фишер] (fb2) читать онлайн

Кэрри Фишер Хуже не бывает

Книга основана на реальных событиях.

* * *

Моей дочери Билли и ее отцу Брайану.

* * *

На поле

я отсутствие

поля,

как и

везде.

Где бы я ни был,

я воплощенье утрат.

Перемещаясь,

я раздвигаю

воздух,

и всегда он

приходит в движенье,

чтобы сомкнуться

за мной.

Нечто движет

каждым из нас.

Мною —

цельность вещей.

– Марк Стрэнд «Цельность вещей».

Тебе не выпустить огня.

И в том нельзя помочь,

Что занялось само собой,

то будет тлеть всю ночь.

Потока не унять тебе,

не уложить под спуд.

Ветра найдут его и весь

По полу разнесут.

– Эмили Дикинсон. Часть первая: Жизнь, CXXXIII

Ты помнишь, как ты убегала,

А я в ногах валялся, умоляя

Не покидать меня, иначе я ума лишусь?

Ну вот,

Ты все ж оставила меня, и тогда

Дни мои стали хуже, хуже,

Я, как видишь, тоже,

Плох совсем. Свихнулся. Вон

За мной пришли, чтобы забрать ха-ха

За мной пришли, чтобы забрать хо-хо хи-хи ха-ха

В веселый дом,

Где жизнь всегда прекрасна…

– Доктор Дементо

Благодарности (часть I)

Клэнси Аймислунд – за упорядоченность, веселье, разум, за все прилагательные, и за все, кроме голубых штанов, – их я купила сама.

Маме – которая не только родила меня, без нее вся моя ДНК развалилась бы, а вокруг наступил бы хаос. Что бы я делала без тебя? И где? Давай как-нибудь пройдемся по магазинам.

Моему брату Тодду – с которым мы всегда будем повязаны. Помнишь, как Дебби забеременела и мы появились? Хорошее было времечко.

Сьюзан Глюк – настоящей Сьюзан, с настоящей мамой Дорис – моему агенту, которая избавила меня от новоявленной напасти и вернула в прекрасный мир.

Я того не стою (меня зовут Лиза).

Бетси Рапопорт – моему редактору, моей надежде и опоре. Вы избавили меня от кошмара. Спасибо, что спасли не только меня, но и большую часть книги.

Киму Пэйнтеру – за перевод, объяснения, ловлю блох и доработку напильником.

Миссис Гуммер – моему возвышенному кинематографическому альтер эго.

Крейгу Биерко – моему возвышенному альтер эго, но только в смысле роста.

Хелен – за записки, чай и состязание в материнстве.

Трейси и Джонни – спасибо вам обоим за – кхе-кхе (черт) – постоянную – кхе-кхе (зараза) – поддержку. Без вас – кхе-кхе (вот блин) – этот постоянный кашель был бы просто – кхе-кхе (япона мать) – невыносим.

И, наконец, Дэвиду Розенталю – моей новоявленной напасти, которого я почти прощаю, когда сплю. Избавьте меня от…

Кто там?

Он ушел… к другому

У Сьюзан Вейл возникла проблема, о которой совсем не хотелось думать: у нее ребенок от мужчины, который забыл сообщить, что он гей.

Он ей ничего не сказал, а она не заметила.

Должно быть, он решил не упоминать об этом, надеясь, что она спасет его. Сделает из него нормального «семейного» мужчину, с женой, ребенком и приличной работой на киностудии. А разве она не хотела спастись от того же? От одиночества? От бездетности? От печальной и никчемной, по мнению окружающих, жизни?

Так что, объединив тайные надежды на спасение, они завели ребенка и заключили пакт, наполнивший их жизнь смыслом.

Сьюзан не считала, что у нее тяжелый, властный характер. Хотя она была кормильцем семьи, с ярко выраженным мужским началом. Она всегда носила строгие, сшитые на заказ маленькие черные костюмы. Впрочем, Лиланд Франклин не нуждался в покровительстве мужика в юбке. Он вовсе не был женоподобен, отнюдь.

Беременность Сьюзан нарушила их пакт и превратила ее в настоящую женщину – очень ранимую женщину, так что Лиланду пришлось стать тем, кем он не мог быть: настоящим, уверенным в себе мужчиной… во всяком случае, уверенным в своей ориентации.

Оглядываясь назад, Сьюзан понимала, что должна была сразу догадаться, учитывая пристрастие Лиланда к бидермейеровской^[1] мебели и тщательному уходу за своей внешностью… Должна была сообразить, когда он принялся посещать спортзал, совершенствуя тело, которое, как теперь она знала, совершенствовалось не для нее.

Их союз распался, не выдержав напряжения, их попытка стать нормальными потерпела крах. Когда их дочери Хани было три года, Лиланд оставил Сьюзан ради мужчины, хотя сперва говорил совсем о другом. Он сказал, что уходит, потому что Сьюзан чокнутая. Не дает ему спать по ночам. Не желает лечить маниакально-депрессивный психоз и говорит, говорит… говорит все время. Возможно, это она уговорила его расстаться с ней. Дала повод для расставания, сама того не желая.

Когда Лиланд ушел – сразу же после того, как это случилось, и страсти еще кипели, а поток боли и вины нес ее к Мысу Страха, – поздно вечером во время краткого, крайне нервозного телефонного разговора он заявил Сьюзан, будто она виновата в том, что он стал голубым: «Это все твой чертов кодеин!» На что Сьюзан со слезами ответила: «Ах, прости, я не прочитала ту часть инструкции на этикетке! Я думала, там идет речь о тяжелом транспорте, а не о гомосексуализме! Значит, я запросто могу водить тракторы и экскаваторы!» Затем бросила трубку и заплакала.

Когда его следы остыли, Сьюзан обнаружила, что осталась одна, с ребенком, злостью и пылающей в груди острой, слепящей, грызущей болью.

Оказалось, что Лиланд оставил ее с болезненной раной любви к нему, боль переполняла ее, и Сьюзан лелеяла это чувство. Злость прошла, а любовь стала лишь глубже, снова и снова ранила ее.

Неожиданно для себя она стала вспоминать о нем с нежностью. Она чувствовала себя уязвимой. Она страстно желала возвращения Лиланда, бережно охранявшего ее сумрачные границы, оберегавшего от темных инстинктов. Всегда защищая от того, что стояло между ней и ее лучшим «я», он стал для нее оплотом стабильности и безопасности. Пока она тратила силы и средства на то, чтобы очаровать всех, с кем встречалась, стремясь развеселить их, понравиться, влюбить в себя, Лиланд был занят не менее важным делом, но она этого не понимала. Он создавал пространство, помогая его обитателям чувствовать себя уютно и непринужденно. Он старался разузнать о каждом, посол доброй воли, стремящийся убедиться, что на борту его корабля все готово к плаванию. Он являл собой воплощенное чудо заботы, внимания и контроля. Сьюзан так и не смогла понять, как ему это удавалось, и лишь годы спустя осознала, что это его заслуга, но она всегда восхищалась этим его умением. Таков был дар Лиланда: он умел обходиться с людьми, помогал облегчить их ношу, делал их жизнь светлее. Сьюзан могла польстить вам, заставить смеяться и полюбить ее, Лиланд – подоткнуть одеяло на ночь и принести утром кофе в постель.

Сьюзан стремилась произвести на вас хорошее впечатление. «Вы слышали, какие шутки она отпускала насчет своего отца? «Не судите по одежке!» Лиланд же хотел, чтобы вам было хорошо, уютно с ним. Разумеется, вы уходили, сохранив несколько приятных воспоминаний о Сьюзан. Но, проведя один вечер с Лиландом, вам хотелось остаться с ним навсегда, быть окруженным его заботой, общаться с ним и следовать его советам.

Лиланд заботился о ней, но она не понимала, как воздействует на нее эта тайная магия. Она не осознавала, что нуждается в заботе, точно хрупкий экзотический цветок. Она всегда была независимой, разве нет? Лиланд готов был сделать для нее все, невзирая на то, что она не замечала той заботы, которую он неустанно выказывал. Он разглаживал ее нахмуренный лоб и собирал обломки всякий раз, когда она расклеивалась и плакала. Брат Милосердия, всегда бережный и осторожный, он присматривал за ней, пока она спала, чтобы убедиться, что она в тепле и безопасности. Он знал, что она привыкла рассчитывать на его поддержку во время не столь уж редких падений. Никто больше так не заботился о ней. Как она допустила, чтобы это случилось? Что заставило его нарушить привычный ход вещей, и почему она не может с этим справиться?

Пока он пытался удержать ее от падений и ошибок, Сьюзан продолжала порхать и щебетать, ни на секунду не останавливаясь, не замечая заклятий, которые он накладывал на ее жизнь, на ее безумные поступки. Тем не менее Сьюзан сумела ненадолго приостановиться, чтобы завести ребенка, отдав дань тому, что в их союзе с Лиландом напоминало о взаимной заботе и доверии – доверии, которое, как она позже осознала, было максимально близко к понятию любви.

В последующие три года она небрежно принимала его поддержку и мчалась вперед, не обращая внимания на его растущее недовольство. Либо принимала это недовольство за что-то другое и раздраженно отмахивалась. Она не оставила ему другого выбора, кроме как следовать своей природе.

Сьюзан любила его небрежно, с оттенком высокомерия, не догадываясь, что где-то в глубине ее души проросший цветок изо всех сил тянулся к теплу и уюту его далекого солнца, крепла необъяснимая тайная привязанность, настраиваясь на него, ведомая его светом. Лиланд давал ей что-то живительное, что-то, без чего она не могла обходиться так же, как без кислорода. И лишь теперь она сообразила, как ей этого не хватает.

О, это ужасно!

Каким-то образом перехитрив ее датчики, Лиланд ускользнул в темный мир, к которому она его нечаянно подтолкнула. Сперва он постепенно переложил на нее ответственность за Хани, а затем оставил ее, опьяненную любовью, глубину которой она до сей поры не осознавала, и на цыпочках вышел за дверь, отправившись на поиски чего-то более нормального и подходящего для себя.

Нужда. Ужасная нужда, со сморщенным, перекошенным от сожаления и запоздалой любви лицом, теперь таращилась на нее из мрака; очнувшись, Сьюзан поняла, что раньше не представляла, какой облик может принять ее реальная жизнь. Ах! Искалеченная утратой, она горевала по отцу Хани. «Вернись! – хотелось ей умолять его. – Верни мне меня – ту меня, что была рядом с тобой, – я стану хорошей, обещаю! Ты даже можешь встречаться с мужчинами! Я буду смотреть на это по-другому, как у них, в Европе! Я сделаю все, что ты скажешь! Только останься: пожалуйста… только останься со мной… помоги мне дышать!»

Но было слишком поздно.

Она знала: однажды сбежав, он уже не вернется. Уход дался ему нелегко, ведь ему пришлось покинуть своего единственного ребенка, свою самую большую радость.

Нет, он ушел и не собирается возвращаться, он оставил ее с этой огромной любовью, которая становилась все больше и больше, словно зоб, растущий от унижения, отверженности и отчаяния.

Она просто должна пережить этот худший из вариантов человеческого бытия, подождать, пока не затянутся раны самобичевания и одиночества. После ухода Лиланда, мать Сьюзан, Дорис, была очень заботлива. Она взбила подушки и приготовила дочери бутерброды.

– Ты вся в меня, дорогая. Мы не способны удержать мужчин, – прозаично сказала Дорис, присев на краешек кровати и убирая волосы с нахмуренного лба дочери. Дорис Манн была киноиконой пятидесятых, три распавшихся брака принесли ей публичное унижение, банкротство и еще раз банкротство. – Лучше думай об этом так: в нашей семье перебывали все типы мужчин. Конокрады, алкоголики, люди-оркестры и певцы, но это наш первый гомосексуалист!

Произнося эту торжественную речь, она поднимала брови, кривила губы в фирменной усмешке и бурно жестикулировала.

По крайней мере, эта ситуация пошла на пользу фигуре Сьюзан. «Диета Исчезнувшего Папочки». Помните, какой толстой она стала, когда вынашивала Хани? И как потом она не могла похудеть, что бы ни делала? Слои жира цеплялись за нее, словно перепутанные жильцы в темном доме с привидениями.

Наверное, после ухода Лиланда по нему скучали и около двадцати фунтов ее веса, потому что и они потихоньку ушли от нее. Может, тоже бросили ее ради мужчины. И теперь где-то бродит внезапно растолстевший парень с преданно прильнувшим к нему ее бывшим жиром. Тем летом Сьюзан стала будто тефлоновой. Все отваливалось и отскакивало от нее, и она чувствовала себя все более одинокой. Вещи терялись в доме – и не только то, что постоянно теряется, вроде стаканов, ручек и фотоаппаратов. Пропадали книги, плейер и, наконец, собака. Ее так и не нашли. Бум! – и в один прекрасный день она исчезла.

Она что-то не то сказала? А может, все дело в неудачной прическе или макияже? Почему она превратилась в тупик, из которого оказалось так легко сбежать? И как приятелю Лиланда, Нику, удалось стать человеком, который заполучил этого прекрасного мужчину, сбежавшего от нее?

Хани исполнилось четыре, пять, затем шесть. А Сьюзан жевала и пережевывала, снова и снова обдумывала случившееся. Будто могла что-то исправить.

Друзья перестали обращать на нее внимание.

– Жалостью к себе ты уничтожила все очарование и романтику, чушь все это, я тебе говорю, – заявила как-то Люси, лучшая подруга Сьюзан.

– Да отвали ты на хрен, – уныло ответила та, не отрывая взгляда от экрана телевизора, стоявшего в ногах кровати.

– Покажи мне этот хрен, и я на него отвалю, – ответила Люси.

Люси была не единственной, кому надоело выслушивать нытье Сьюзан, просто она не стала молчать. Всем хотелось вернуть жизнерадостную, беспроблемную версию своей подруги. И в конце концов прежняя Сьюзан вернулась, действительно вернулась.

Разумеется, для этого нужно было найти кого-то или что-то, способное отвлечь ее. Какое-то Занятие. Кого-то или что-то, что направило бы ее к новой цели: задания, аккуратно приколотые к доске для объявлений. Планы. Выполнить одно поручение и переключиться на следующее. Мчаться, точно ветер, к чему-то новому. Поворотные пункты, мосты, которые нужно пересечь, этапы, которые нужно пройти. Разумеется, попадались и драконы, которых нужно было убить, и новые вопросы, которые следовало решить, и так далее, до тех пор, пока она не убежит от прошлого и найдет выход из тупика.

И снова униженные и оскорбленные

– Контракт на три фильма за ваши мысли. – Вот что сказал ей Лиланд, когда они познакомились на одной из бестолковых голливудских тусовок, куда затащила ее Люси.

Она обернулась и посмотрела на него:

– Не слишком ли высока цена? Обычно дают не больше цента.

Он пожал плечами:

– Сочетание инфляции, моей должностной инструкции и, как я могу предположить, широты вашего мышления.

Вот как она узнала, что он директор студии. Иногда она мечтала о такой работе. Работе, которая удерживала бы ее между жестким графиком и обязанностями, как давно забытый друг. Офис, выстроенный для того, чтобы оберегать ее от нее самой, позволяющий ей быть той, кем она хотела и кем могла бы стать при соответствующих условиях. Четыре стены – «Оставайся на своем месте», работа определена, как школьная одежда на завтра. Никаких домыслов, все четко, как в армии, правила, высеченные на скрижалях. Ты знаешь, куда идти, как действовать и кем быть. Она научилась бы пить кофе и ждать перерывов, ходить на корпоративные вечеринки, жаловаться на загруженность и ксерокопировать свою задницу. Она могла бы стать одним из тех тружеников, чья жизнь вертится вокруг работы.

Но вместо этого она всю жизнь выполняла так называемую «гламурную» работу. Она безвольно присоединилась к семейному бизнесу, став частью легендарного культа. Еще ребенком она приходила к матери на съемочную площадку и, стоя рядом с няней и младшим братом Томасом, круглыми глазами смотрела, как Дорис танцует, поет или мечется по площадке, облаченная в парики и роскошную одежду, кричит на красивого мужчину, а странные люди под названием «группа» все как один следят за каждым жестом ее красивой матери. Сьюзан все это казалось игрой – пение, состаривающий грим, прыгающие с высоты каскадеры, городишки Дикого Запада, силуэты Нью-Йорка, и ее ухоженная мать, падающая лицом в грязь. Кто-то кричит «Снято!», и все начинают глупо смеяться, а затем все начинается снова. И всеобщее внимание, растянувшееся на мили во все стороны, прикованное к действию в свете прожекторов перед камерами. И это – работа?

Нет, не может быть… это больше походит на странные каникулы – детские игры на спортивной площадке с одноклассниками из какой-то далекой, беззаботной страны.

К тому времени, когда Сьюзан стала подростком, кинокарьера ее матери была во всех смыслах и значениях закончена, и Дорис перебралась в ночные клубы, пела на Востоке и в казино от Лас-Вегаса до озера Тахо. Детей она возила с собой. В довершение к унижению и оскорблению (Сьюзан была унижена, ее брат оскорблен) их заставили участвовать в представлении. Томас аккомпанировал Сьюзан на гитаре, а она пела, дрожа (о, ужас) от страха перед сценой. С тех пор она так или иначе оставалась публичной фигурой. Киноактриса по воле случая (друг пригласил на прослушивание на маленькую роль в большом фильме), потом телеактриса (не то чтобы ей этого хотелось, но почему бы нет)? А затем Сьюзан стала ведущей ток-шоу на кабельном канале, на ее шоу никто не обращал особого внимания, так что она могла спрашивать гостей, о чем хотела, и вести себя как угодно.

Сьюзан согласилась делать ток-шоу на кабельном канале так же, как «играть в кино», а затем столь же легко бросила – хотя ей казалось, что выпасть из этого круга куда сложнее, чем в него попасть. Она и не выпала, просто теперь стала скорее туристом, чем аборигеном. А это даже весело, хорошенько поразмыслив (что бывало нечасто), решила она. Как так вышло, что она стала зрителем в вымышленном царстве Голливуда? Дочь людей, работа которых заключалась в том, чтобы изображать людей – самих себя в ночных клубах или других – в кино, Сьюзан как-то услышала – и поверила в это, – что если долго носить маску, она становится твоим лицом. Поэтому Сьюзан была порождением людей, притворяющихся, что они притворяются, а стало быть, она – ребенок не существующей в реальности пары, которая при этом изображает, будто ничем не отличается от остальных. Выглядело все это абсурдно.

Сьюзан думала, что следует принять закон, запрещающий паре знаменитостей размножаться. Она считала, что у детей, рожденных от дважды именитого союза, очень высок риск отсроченного «синдрома детской смерти». Иногда он настигает их, когда им уже за тридцать, они страдают алкоголизмом и одержимы собой (при отсутствии подлинного ощущения «я»).

Главная проблема рожденных в шоу-бизнесе – если уж ты в нем с малых лет, то едва ли сумеешь выбраться. Ближе всего подобраться к выходу Сьюзан могла, став наблюдателем. Зевакой, который таращится на вечный праздник жизни, каким шоу-бизнес кажется со стороны. Вот почему она взялась за эту работу «подальше от центра» и начала брать интервью у тех, кем была большую часть своей жизни.

Держаться подальше от центра стало лейтмотивом жизни Сьюзан. Салат к главному блюду, тень, плетущаяся в хвосте захватывающих событий, дочь своей матери, девушка в том фильме или подруга той знаменитости. И роль ведущей ток-шоу не выбивалась из правил. Кабельный канал вполне согласовывался с ее салатными путями, салатная диета рядом с телевизионным пиршеством. В этом царстве закусок она могла разговаривать со светилами не в качестве охотника за знаменитостями, но как одна из посвященных. Продавец гамбургеров рядом с роскошной забегаловкой «восходящей звезды». | Почему шоу начали снимать у нее дома, она уже не помнила. Хорошо было то, что не приходилось вставать с утра пораньше. Плохо то, что Хани это не нравилось. Ей не нравились прожекторы в гостиной и съемочная группа, вламывающаяся в переднюю дверь и наводняющая патио, где они ели пиццу, пили содовую и громко разговаривали. Ей не нравились звукооператоры, устанавливающие микрофоны в кухне, продюсеры и режиссеры с их мониторами, проверяющие освещение, ракурс и уровень звука. И провода – провода повсюду. И ей очень не нравилось, что нужно вести себя тихо и не путаться под ногами. А на подъездной дорожке стоял генератор и фургон костюмеров, так что она не могла вывести свой велосипед.

Сьюзан пыталась назначать интервью на то время, когда Хани была у отца, но это не всегда удавалось. Поэтому приходилось составлять расписание Кэтлин, няне-ирландке, и на время съемок отправлять их с Хани в магазин «Все за 99 центов» или в «Чак И. Чиз». Хотя магазин был на первом месте. Больше всего на свете Хани любила распродажи.

Разумеется, ее не интересовал никто из приглашенных Сьюзан на ток-шоу, Хани называла шоу «мамочка трещит без умолку». Большую часть жизни Хани окружали знаменитости, и хотя ей нравилось искусство, или, в большинстве случаев, те творения, что сделали этих людей знаменитыми, она совершенно не интересовалась ими за пределами экрана. Встречи с ними были обыденными, привычными. Настоящими звездами для Хани являлись «Геймбой», коробки с играми и диски, на которые она копила деньги, выполняя повседневную работу, припрятывая карманные деньги и облагая данью взрослых – штрафовала их за бранные слова. Она требовала один доллар за каждое «твою мать», «дерьмо» и «задница» и пятьдесят центов за «проклятие», «черт побери» и слова на букву «ц», которые казались ей грязными, хоть она и не знала их значения. Благодаря отчаянной брани Сьюзан и съемочной группы, Хани уже почти накопила на новый «Геймбой» с увеличительным экраном.

Сьюзан нравилось думать, что ее ток-шоу – это анти-ток-шоу; сперва ей хотелось снимать его в ванной или в спальне. Но в итоге выбор пал на гостиную: так Сьюзан могла уверить аудиторию, что они находятся среди настоящих профессионалов шоу-бизнеса. Так ведь? Шоу якобы снимали на хорошо освещенной площадке, где стояли два кресла. Она не могла за это поручиться, потому что никогда его не смотрела. Она не желала смотреть на себя в таком виде – тем более в таком виде. Она приглашала гостя войти, всю дорогу извиняясь: «Я понятия не имею, почему они заставили нас сюда прийти. Думают, что так мы будем выглядеть естественней? Посмотрите! Это я, суперзвезда ведет меня в мою собственную гостиную!» Затем усаживалась в кресло, поджав под себя босые ноги, и поворачивалась к знакомому лицу – она видела его в фильмах, или знала лично, или и то, и другое – глупо ухмылялась и произносила: «Приве-е-ет», – а продюсер кричал «Снято!» откуда-то из-за камеры. После этого члены съемочной группы подбирались к Сьюзан и знаменитости и принимались укладывать им волосы, припудривать или прилаживать микрофоны до тех пор, пока все не были удовлетворены результатом, в то время как Сьюзан и знаменитость болтали с агентами или друг с другом, курили или потягивали напитки. Наконец шоу начиналось, и Сьюзан принималась расспрашивать, как они узнали «о птичках и пчелках». «У вас в роду были сумасшедшие? Алкоголики? Как вы объясняете своим детям, что такое секс? Вы можете мне рассказать? Спасибо, что пришли».

Она была трудовой пчелкой в странном эксцентричном рое, она взяла интервью для шоу даже у матери – Королевы Пчел. Разумеется, Дорис была освещена лучше, чем Сьюзан, она настояла на выгодном освещении и затенении, для этого понадобился специальный человек, невидимый в кадре, которому пришлось держать под ее подбородком отражающую свет пластину, пока у него не начали дрожать руки. «Но нам удалось достигнуть этого неуловимого сияния – этому трюку я научилась у дублерши Гарбо: тс-ссс!»

Сьюзан все это устраивало, главным образом потому, что она получала бесплатную одежду, ей не приходилось заниматься этим особо часто, но она была при деле, которое отвлекало ее. К тому же съемочная группа была славная, пусть и денег платили не так чтобы много. Эта работа, а также выступления, которые она вела, и случайные, разовые подработки в кино позволяли ей покрывать расходы, которые включали няню, занятия Хани и штрафы за «нехорошие слова».

Но Сьюзан терпеть не могла пропускать экскурсии в «Таргет» или «Росс», это было ужасно – все самое интересное вечно доставалось Кэтлин; И в первую очередь она ненавидела неизбежное зло в виде няни. О, она понимала, что это роскошь, даже необходимость для работающих мамочек. И дело не в Кэтлин, которая была просто очаровательна. Проблема была в детском опыте общения с нянями самой Сьюзан. У нее всегда были няни, длинная, белая вереница нянь, всегда во всем белом – от накрахмаленных воротничков до скрипучих туфель. Иногда даже волосы и зубы у них были в тон.

Мало что изменилось с тех пор, как Сьюзан была ребенком, разве что униформа исчезла. Няни по-прежнему все улаживали, организовывали всевозможные занятия, которые готовили ребенка к голливудской жизни. Время делилось на уроки – кошмарные уроки – пианино, коньки, теннис, живопись, плавание, французский, компьютер. Няни повсюду сопровождали армию избалованных всезнаек, не отставая ни на шаг. Родители оставались за бортом – зачем нужны родители в наши дни? Сьюзан никогда толком не понимала, к чему готовят Хани все эти уроки. К титулу Мисс Америка? Американского идола? Должность, где понадобятся спортивная, музыкальная подготовка и французский язык? И все это дерьмо насчет того, что позже она скажет спасибо – сказала ли она сама спасибо Дорис? К тому же Сьюзан считала, что это случилось слишком поздно.

Ее милая, забавная Хани. На кого она похожа. Ну, она светловолосая, как отец, определенно. Да и личико у нее бледное. Но глаза не похожи на бледные, цвета пасхальных яиц, глаза Лиланда. Нет, у Хани глаза яркие, золотисто-карие, идеально подходят для того, чтобы смотреть в упор и докапываться до сути. Лишь при ярком дневном свете в этих темных глазах можно заметить зеленовато-ореховый оттенок. Она унаследовала чуть старомодную, изысканную учтивость Дорис, которую безмерно радовало это сходство: «Я говорила тебе – она вся в меня, к тому же у нее мои способности к спорту. Ты видела, как она играет в тетербол?^[2] На днях она чуть не обыграла меня, и даже не говорите мне про бадминтон…» Хотя Сьюзан и не собиралась ничего говорить об этом странном виде спорта. «А вот сложение у нее в точности твое», – продолжила Дорис, щедро выделяя Сьюзан кусок генетического пирога Хани. И это было правдой, фигура у Хани такая же, как у матери, когда та была ребенком, разумеется. Маленькая, крепкая, пропорциональная, с длинными тонкими ногами, она ставила их носками внутрь при быстром беге, что придавало ей странный, диковатый вид и делало похожей на безумного профессора.

Хани любила все игры на воздухе, от плавания и катания на велосипеде до этих странных спортивных игр со своей колоритной киношной бабушкой. Она была деловитой маленькой девочкой шести лет, жадной до развлечений. А еще она заботилась о друзьях.

– Мамочка, мне кажется, у Ханны заниженная самооценка.

Сьюзан попыталась сохранить спокойное лицо.

– И что, по-твоему, это значит? – спросила она.

Хани, нахмурилась и задумалась.

– Она говорит, что не любит себя, потому что она толстая. Она не верит, что все равно нравится мне. – Хани выглядела очень серьезной. – Думаю, ей нужно сходить к психоаналитику.

Она требовательно смотрела на мать, ожидая что та скажет.

Сьюзан осторожно улыбнулась, поскольку не была уверена, что Хани понимает, что такое психоаналитик. Хотя она наверняка знает, что они нужны, чтобы направлять тебя, помогать собраться, если ты расклеился. Хани знала Норму, психоаналитика Сьюзан, и провела немало времени в ее приемной, сперва попивая питательную смесь или ползая по полу, затем крутясь в ее кресле или царапая каракули в ее блокноте. Конечно, Сьюзан не так уж часто брала дочь с собой, просто от случая к случаю, чтобы показать Норме, как растет девочка. Это в приемной у Нормы она узнала, что такое психоанализ? Сьюзан погладила сосредоточенное личико дочери.

– Психоанализ – это очень дорого; детка. Я не думаю, что семья Ханны может сейчас себе это позволить.

Хани на миг уставилась перед собой, затем посмотрела на маму.

– Я могу дать на это денег, – серьезно сказала она. – Чтобы помочь ей. У меня ведь есть почти двести долларов, ты помнишь? Осталось с Рождества.

Заботливая Хани. Внимательная, приглядывающая за всеми, желающая, чтобы все всегда было на своем месте и работало как надо. Помощница Хани, дочь Брата Милосердия. А еще нетерпеливая Хани, которая требует, чтобы все было, как она хочет, и прямо сейчас. Она не так уж отличалась от большинства детей, просто была чуть серьезнее. Она хотела, чтобы у мамочки все было в полном порядке, а раз это возможно, значит, все должно быть в порядке со всем и вся вокруг. Так должно быть, и нужно все для этого сделать, а иначе – нечестно.

Может, именно поэтому отец стал ее героем, ее незыблемой опорой в океане неопределенности. Лиланд мог сказать: «Все будет хорошо», – и она этому верила. А если так говорила Сьюзан, то эти слова означали либо что она хотела, чтобы это было правдой, либо что она сожалела о чем-то. Но не папа. Он обеспечивал ей безопасную гавань, на него она всегда могла положиться. Возможно, благодаря отцу, ее мама стала терпимее.

Сперва Хани хотела стать ветеринаром, но потом передумала – «потому что зверушки умирают, и я к этому никогда не привыкну». После чего потрясла всех заявлением, что хочет стать «неврологом и специализироваться на шизофрении». Над этим долго смеялись и никак не могли остановиться. «Слишком взрослые слова для такой маленькой девочки», – сказала няня Кэтлин. Сьюзан с грустью поняла, что знает, откуда взялись эти взрослые слова.

– Дружок, как ты думаешь, что такое шизофрения? Объясни мне.

Хани посмотрела на мать, как на идиотку:

– Это когда ты слышишь вещи, которых нет на самом деле, и думаешь, что все люди на тебя злятся. Я смотрела передачу по телевизору. Очень хорошая передача.

Сьюзан не могла не оценить иронию выбора малолетней дочери. Но довольно скоро Хани нашла новое увлечение: она решила стать комиком. Сьюзан хотелось сказать: «Возможно, все комики на самом деле и есть неврологи, специализирующиеся на шизофрении», – но вместо этого она произнесла:

– Что ж, отлично, но если ты хочешь стать комиком, тебе придется стать писателем.

Хани нахмурилась и задумчиво закусила губу.

– Не беспокойся, – заверила ее Сьюзан. – У тебя уже достаточно материала на годы вперед. – Она встала перед своей серьезной дочерью, которая смотрела на нее круглыми, как блюдца, глазами, и выпалила: – Твой отец – голубой, мать – наркоманка с маниакально-депрессивным психозом, бабушка отбивает чечетку, чтобы заработать на жизнь, а дедушка зажигает по полной.

Хани с сомнением посмотрела на мать, а затем рассмеялась забавным горловым смехом, сузив большие глаза и показав крошечные молочные зубы. Сьюзан несколько секунд смотрела, как она смеется, затем обняла ее и поцеловала в макушку.

– А то, что ты видишь в этом смешное, Кроха, спасет тебе жизнь.

Смерть продюсера

Похороны Джека Берроуза обещали стать весьма изысканным мероприятием. На них должен собраться весь Голливуд. Все, кого Джек знал, с кем работал, все, кто был сейчас на слуху.

Кончина Джека была внезапной, несмотря на то что скорую смерть ему предрекали долгие годы. Невозможно столько времени употреблять наркотики и при этом выходить сухим из воды, как Хантер Томпсон или Дин Брэдбери. Но Дин был кинозвездой – иконой – обычные правила, казалось, не распространялись на него. А Хантер просто «проводил исследования» для своих книг. Все это знали.

Сьюзан вспомнила, как Джек поделился с ней, что однажды ночью, под двенадцатью таблетками мескалина, ему открылся смысл жизни. «Но он улетучился прежде, чем я успел записать». Он рассказал ей об этом, вдыхая опиум с фольги, которую держал перед носом. Затем откинулся на подушки своего красного дивана, уставившись остекленевшими глазами в пространство, и молчал больше часа. Но в этом был какой-то смысл, верно? По крайней мере, вот одна из причин, по которым Сьюзан это делала, предпочитая находиться где угодно, только не здесь, даже если это «где угодно» на самом деле – нигде.

– Подруга, – прошептал он сто лет спустя, выдохнув облако экзотически пахнущего дыма, – я балдею.

Пахучий дым кружился вокруг него, Джек улыбнулся, зрачки у него были сужены, веки полуприкрыты, он погрузился в сон, в утешительное, уютное забвение. Добровольный плен, желание снова ускользнуть от реальности, хитроумный художник, разукрашивающий свой призрачный побег, вдыхающий все краски до тех пор, пока не перенасытится этой безумной радугой и не забудет о сером мире вокруг него, задыхаясь от им же самим нарисованного заката.

Но то было много лет назад. Последний раз Сьюзан видела Джека чуть больше полугода назад в Лос-Анджелесе, на премьере его последнего фильма «Вспоминая завтра». Под руку с Хелен Кестлер он шел сквозь толпу приглашенных, кончик его носа был испачкан в белом порошке. Она хотела намекнуть ему о предательской пудре, но решила, что не стоит. Кто она такая – борец против наркотиков? Дуэнья? К тому же она не выносила Хелен Кестлер, которая желала, чтобы ее почитали не просто умной, нет, этого было недостаточно, она хотела, чтобы ее считали мудрой. Это утомляло. Сьюзан тогда еще подумала, что Хелен очень подходит Джеку, наверняка они от заката до рассвета перемывают косточки Голливуду. Но хотелось ли ей услышать эти разговоры?

Свет погас, и фильм начался. Действие разворачивалось вокруг черной дыры, которая должна взорваться, уничтожив нашу галактику, а пятеро ученых спасают мир.

«Вспоминая завтра» собрал в прокате больше двухсот миллионов долларов (несмотря на то что Стивен Хокинг^[3] назвал фильм примитивным, лживым и вводящим в заблуждение). Затем он вышел в прокат за океаном, и никто не сомневался, что там пойдет столь же хорошо… если не лучше. Но полторы недели спустя ассистентка Джека, Мардж, пришла к нему домой, подготовить его к отлету на премьеру в Японии, и нашла его мертвым, наряженным в кружевное женское белье, он лежал в позе зародыша возле унитаза, среди экскрементов, блевотины и рыболовных журналов. Разумеется, газеты и журналы писали, что она нашла его «в постели», но сайт «Дымящийся пистолет» бодро выдал куда менее лицеприятный отчет.

– По крайней мере, он ушел с достоинством, – невозмутимо сказала Люси Сьюзан по телефону. – Не думаю, что это могло произойти как-то иначе.

И вот задыхающаяся, располневшая Люси – очень сильно располневшая, поскольку была на седьмом месяце беременности и ждала близнецов, – протиснулась мимо Сьюзан, придерживающей дверь для своей прекрасной подруги, которая пыталась отдышаться после подъема. Ее лицо покрылось потом, Люси была уже на последнем триместре. Она пришла посидеть с Хани, своей крестницей, поскольку Сьюзан собиралась пойти на похороны Джека.

– У меня чуть инфаркт не случился, пока я взбиралась на этот ваш ужасный холм.

Люси смогла выговорить это только после того как отдышалась, дотопала до спальни Сьюзан и расположилась на кровати подруги.

В свои сорок с лишним лет, на последних месяцах беременности, Люси была, что вполне объяснимо, весьма раздражительна. Но несмотря на избыточный вес – воду, околоплодную жидкость и прочее – каким-то образом ее прекрасное лицо осталось нетронутым. Все лишние килограммы осели на груди и талии, в то время как лицо с высокими скулами и фарфоровой кожей выглядело безмятежно независимым от деятельности, кипящей ниже, – фабрика по производству детей под присмотром очаровательной королевы.

Сьюзан села на краю кровати и положила руку на возвышающийся живот Люси, пытаясь сквозь модную одежду для беременных почувствовать признаки жизни. Живот Люси слегка напрягся, и где-то в глубине Сьюзан уловила чудо – движение ребенка.

Сьюзан готовилась к поминальной службе, а Люси, сидя на краю кровати, с мрачным видом нажимала кнопки пульта от «ТиВо»,^[4] ее беспокойные голубые глаза сосредоточились на мелькающих на телеэкране картинках.

– Ну скажи, как мы раньше жили без «ТиВо»? – Люси отбросила волосы с лица, чтобы получше рассмотреть список фильмов на экране. – Эх, плохо, что Джек умер и не увидит, что они еще придумают.

Сьюзан перестала красить глаза и уничижительно посмотрела на Люси, уперев руку в бок и наградив подругу, как она надеялась, испепеляющим взглядом.

– Черт, я все это уже видела, – пожаловалась Люси. – О, перестань, если это годится для Элвиса и Ленни Брюса,^[5] почему оно недостаточно хорошо для Джека Берроуза? Дайте мне…

Сьюзан прервала ее, раздраженно покачав головой.

– Они умерли на унитазе, а Джек – рядом с ним. Есть разница.

– Ой, да ладно! Ну давай еще поспорим об этом. Да мы будем рассказывать об этом внукам. Может, мы и не доживем до них, но, по крайней мере…

– Заткнись и помоги мне выбрать что надеть.

– Брось, Сьюзан, да в твоем гардеробе все годится для похорон. – Люси легкомысленно помахала рукой. – Надевай, что угодно. У тебя все одинаково унылое и респектабельное.

Люси была права. Сьюзан нужно было просто надеть то, что она носила каждый день: черную юбку и жакет, какую-нибудь блузку и практичные туфли на низком широком каблуке, с которого она точно не упадет. Единственным отличием на сей раз были модные бифокальные очки, на которые она тратила кучу денег в магазинах по всему городу, и, поносив какое-то время, непременно теряла.

– Черт, о чем я думаю? – простонала Сьюзан. – Это же безумие. Ведь там может оказаться Лиланд. Со своим ужасно вежливым, безупречным Ником. Посмотрите, как у нас все замечательно! Все: «О, привет, послушай, эта несчастная здесь! Не смогла распознать педика! Давай, надо быть повежливей с бедняжкой – улыбнись!» О, господи, мать твою, Иисусе! Забудем об этом.

Люси с презрением посмотрела на подругу:

– Ага, правильно, давай. Спрячься в доме, как перепуганная старая дева. Пусть он победит. Боже, Сью, прошло уже три с лишним года.

– Погоди-ка! Во-первых, я не знала, что для грусти есть срок давности. К тому же я забыла, что это было соревнование, но в любом случае он его выиграл. Во-вторых, я не могу быть старой девой, потому что у старых дев не бывает детей. И в-третьих, давай, добей меня!

Люси округлила глаза, скрестила руки на груди и раздраженно уставилась на Сьюзан:

– Ты должна пойти! Ради всех пидорских вдов! Ты должна показать этим ренегатам, из какого теста ты сделана!

Сьюзан внимательно посмотрела на Люси.

– Пидорская вдова? Мне не хочется, чтобы меня называли…

– Заткнись и одевайся, наконец! Если у тебя нет других причин туда идти, по крайней мере, когда вернешься, сможешь развлечь меня. Подумай, ты уже сто лет не делала ничего интересного.

– О, понимаю: ради тебя. Я-то думала, что речь идет о всякой чуши вроде самоуважения, но если это ради твоего развлечения, то я готова.

Хани сидела в своей комнате и смотрела мультфильм «Ким Всемогущая», который Сьюзан нехотя одобряла, но не из-за культивируемого образа сильной женщины. Скорее ей нравилось оригинальное название мультфильма. Тем не менее, услышав голос крестной, Хани бросилась в спальню матери – честно говоря, больше ради того, чтобы проверить, как обстоят дела с беременностью, а не ради самой Люси. Люси пообещала Хани, что она будет крестной малышей. «Нужно смотреть в лицо фактам. Ты – единственная из нас, кто еще будет самостоятельно передвигаться к тому времени, когда они закончат среднюю школу».

Хани помедлила в дверях, рассматривая выдающуюся возвышенность на теле крестной.

– Вот она! – прогудела Люси, лежа на кровати. – Иди сюда, обними свою толстую старую крестную.

Хани послушно прижалась к Люси, подчинившись ее неловким объятиям.

– И если у тебя выйдет поболтать с крестниками, может, ты их уговоришь поторапливаться и выбираться оттуда?

Хани взволнованно посмотрела на Люси.

– А они нас слышат? – поинтересовалась она.

Сьюзан притянула Хани к себе, сев на кровать возле распухших ног Люси.

– Если бы я думала, что ты можешь что-то понимать, я бы еще тогда начала учить тебя французскому, одной проблемой было бы меньше.

Хани терпеть не могла уроки французского, которые мать заставляла ее посещать, и сердито ответила:

– Я бы тоже хотела, чтобы ты научила меня французскому, когда я была у тебя в животе. Тогда вместо каких-то вонючих уроков по средам я могла бы играть.

– Так ее, Хани-Банни! – подбодрила Люси. Сьюзан мрачно посмотрела на подругу:

– Спасибо за поддержку. Когда ты наконец извлечешь этих детишек на свет божий, не рассчитывай, что я поддержу тебя, если им придет в голову с помощью пирсинга приделать задницу ко лбу.

Хани торжествующе протянула руку.

– Ты сказала слово на «з», с тебя доллар.

Сьюзан вздохнула, взяла с кресла сумочку, с трудом отыскала красный бумажник. Вытащила пятидолларовую купюру и протянула Хани.

– Это за слово на «з». А это за четыре других – дерьмо, дерьмо, дерьмо, дерьмо.

Когда они прощались на дорожке возле дома, Люси вдруг замерла и, открыв рот, встревоженно посмотрела на Сьюзан:

– Боже мой! А ведь теперь ты, считай, спала с покойником! – воскликнула она с преувеличенным испугом и сочувствием.

Люси имела в виду тот печальный факт, что у Сьюзан и в самом деле когда-то были некие отношения с Джеком. Не любовные – скорее их объединяла любовь к наркотикам, разговорам и одержимость собой. Наверное, это можно назвать любовью по-голливудски. Романом по-голливудски.

– Мне так жаль: я могу что-то для тебя сделать? – спросила Люси. – Может, «ТиВо» в этом поможет? Например, записать для тебя этих ребят, пока они молодые и живые, чтобы возвращать их, когда и как ты пожелаешь, и им не понадобится вся эта долбаная виагра, а к тому же…

– Знаешь, на самом деле одно хорошо в «ТиВо». – Сьюзан скользнула за руль машины и вставила ключ в зажигание. – Теперь, после полной потери памяти, я могу прокручивать все снова и снова, подпитывая утраченные воспоминания. На днях я забыла, что значит «кульминация».

Люси захлопнула дверцу машины.

– Поезжай и, ради всего святого, не размножайся. Это мое дело.

Сьюзан включила радио, завела машину и выехала с дорожки, окунувшись в солнечный свет и дорожные пробки – две вещи в Лос-Анджелесе, давным-давно уже записанные на «ТиВо», и теперь их прокручивали снова и снова.

Проезжая в тускнеющем свете по бульвару Сан-сет, она обнаружила, что не в силах забыть слова Люси. Неужто она и в самом деле уже сто лет не занималась ничем интересным? Неужели она стала трусливой и малодушной, и у нее нет за душой ни одногокошмарного случая, которым можно было бы блеснуть перед напившейся, жадной до сплетен аудиторией? Ничего интересного, о чем можно вспомнить, после чего нужно приходить в себя?

Она и в самом деле давно уже ни с кем не встречалась. Воздух вокруг нее, некогда разряженный, теперь уплотнился. И этот тяжелеющий воздух окружал ее, как туман, отпугивая мужчин. Толпами. Новейшее удачное изобретение. Первым были сигареты, затем стикерсы, затем Интернет. Последнее новшество – не встречаться с ней. Все мужчины мира день за днем не встречались с ней.

Но оно и к лучшему, разве нет? Лучше для Хани, поскольку менее интересная жизнь – это более зрелая жизнь. Предсказуемость, надежность, ты приходишь к этому, когда появляются дети, верно? Большой, мягкий шар жизни без острых углов и сюрпризов. Немного веселья там и тут, но ничего чрезмерно яркого и будоражащего.

Сьюзан рассеянно кивнула сама себе, отбивая пальцами ритм звучащего по радио рэпа:

Точно, без вопросов. Предсказуемость и надежность необходимы, чтобы создать безопасный мир для Хани.

И все же…

Если ее жизнь скучна, что она сможет предложить Хани? Что она получит в наследство? О чем Хани напишет книгу – свой эмоциональный, пулитцероносный отчет о жизни с эмпатическим психопатом? Как Хани сможет об этом написать, если богатый внутренний мир и эксцентричность Сьюзан находятся под бдительной охраной круглых глаз маленьких таблеток, которые она принимала, чтобы превратить красочную версию себя в бесцветную, бледнейшую из теней? Кем будет считать ее Хани – всего лишь жалкой копией кого-то живого, ныне превратившегося в собственную тень?

Сьюзан отогнала тревожные мысли прочь. Она промчалась вдоль Уилшира на восток и аккуратно повернула направо, проехав мимо Академии киноискусств и наук. (Что это за науки, между прочим? У них там есть булькающие мензурки? Периодическая таблица элементов? Могут ли микроскопы и препарирование как-то повлиять на новые спецэффекты? Что они имеют в виду?) Сквозь затемненные окна на фасаде внушительного здания из стекла и стали блеснула вспышка камеры.

Зачем на похоронах пресса? Пресса на премьере фильма – это еще понятно. Это реклама. Они продают фильм, продавая фотографии знаменитостей, снявшихся в нем, и их присутствие на премьере. Но здесь-то что продавать? Смерть? «Скоро на экранах! Скорее, чем вы можете себе представить!»

Реклама финала. Конца сюжета. Конца жизни.

Ну вообще-то, может, в этом и есть что-то забавное: я побывал на похоронах, верно? А как лучше всего запомнить событие – заполучить фотографию, которую потом сможешь продемонстрировать? Одну из тех, о которых будешь говорить: «О, помните тот день? Когда мы хоронили не Цезаря, но славили Джека Берроуза». Твое фото сохранится в твоей памяти, кодаковское мгновение из Голливуда: кодаковской столицы кодаковского мира.

Ей следовало бы знать. Смерть могущественного голливудского продюсера – не просто похороны, это событие – унылая премьера вознесения Джека в лучший мир. Где мертвые агенты станут уверять его, что он достиг неуловимой нирваны: места, переполненного умершими шлюхами и дилерами, может, там даже найдутся сговорчивые фармацевты. И уж наверняка припаркованный «порше» и «Гольфстрим G-VI» на приколе.

Сьюзан прошла сквозь надвигающиеся сумерки и миновала дверь, попытавшись проскользнуть мимо организаторов этой сюрреалистической мемориальной фотосъемки, этой подготовки к оплакиванию закончившейся земной тусовки Джека, стенаниям по поводу того, что еще одна привилегированная жизнь пошла прахом.

Она задержала дыхание и, опустив глаза, чтобы избежать контакта с фоторейнджерами, прокралась через холл, подальше от вспышек, в помещение, обычно служившее просмотровым залом, которое сейчас превратилось в отправной пункт этой загробной вечеринки. Но едва Сьюзан решила, что ей удалось ускользнуть, и, поставив ногу на первую ступеньку, устремилась прочь от приятелей-плакальщиков и папарацци, как чьи-то пальцы крепко схватили ее, прервав подъем.

– Сьюзан, это Мардж. Ассистентка Джека, – произнес настойчивый голос за ее спиной.

Мардж, которая нашла Джека в туалете, сейчас сжимала руку Сьюзан, возможно, той же рукой, которой набирала номер «скорой помощи» в ту роковую ночь (наверняка лишь после того, как очистила дом Джека от нелегальных веществ и запрятала там, где их никогда не обнаружат). Эти руки заботились о нуждах Джека при жизни, а также, без сомнения, и после смерти, которые приводили в порядок его тело, подготавливали достойное место упокоения – насколько это возможно в его запущенной уборной.

Сьюзан застыла на месте, пойманная в силки четкого графика, составленного этой женщиной, и робко повернулась к Мардж.

– Привет, я как раз собиралась подняться в… – Она замолчала, придумывая оправдание, но затем сдалась, беспомощно пожала плечами и произнесла, виновато уставившись в пол: – Жаль, что так вышло с Джеком.

Мардж стояла с философским видом, точно прислушиваясь к какой-то прекрасной, доносящейся издалека музыке, приятной, спокойной мелодии, которую, к несчастью, Сьюзан услышать не дано.

– Да, конечно… хотела бы я сказать, что я была потрясена. – Затем, одарив Сьюзан печальным, сочувствующим взглядом, Мардж резко перешла к бизнесу, шоу-бизнесу. В данном случае – стремясь как можно эффектнее обставить уход Джека. – Мы просим всех сфотографироваться с семьей… – Выжидающе и настороженно сложив руки перед собой, она кивком указала место дислокации обездоленной семьи.

Мардж была коренастой женщиной средних лет с широким, гладким, невыразительным лицом, нервными голубыми глазами и короткими светлыми волосами. Было похоже, что она сделала неудачную пластическую операцию, и ее лицо приобрело неестественный лоск. Но больше всего в глаза бросались ее губы. Или то, что когда-то было губами, а теперь разрослось до немыслимых размеров. Сьюзан никогда не могла понять, зачем многие женщины «раздувают себе губы», как она это называла. Хотят казаться моложе? Сексуальнее? С этим распухшим, словно покусанным пчелами ртом? Чаще всего это выглядело так, будто их рты не имеют ничего общего с остальным лицом. Их губы гуляли сами по себе, продолжая расти, в то время как остальные черты крались позади, трусливо озираясь. Обычно это делалось с помощью коллагена или более стойкого силикона, но теперь появилась новая субстанция для увеличения губ – можно было впрыснуть жир, откачанный из собственных задниц. Да, женщины собирали жир со своих ягодиц и хирургическим путем вставляли его в губы, так что, целуя их, ты получаешь несколько больше, чем рассчитывал. Два в одном флаконе.

Сьюзан стало любопытно, перетащила ли Мардж на губы свою задницу или использовала традиционные коллаген и силикон. Но тут ей пришло в голову, что лицо, наверное, выдает ее мысли, поскольку она уставилась на мрачную Мардж с некоторым отвращением – будто почувствовала запах ягодиц от ее блестящих губ.

Заставив себя поднять глаза, она увидела, что гладкие щеки Мардж стали ярко-розовыми и краска уже подбирается ко лбу.

– …Так что следуйте, пожалуйста, за мной. Думаю, они как раз заканчивают с Дином.

Мардж быстро пошла вперед, выставив перед собой руку, точно подгоняя Сьюзан. Они шли мимо маленьких соболезнующих созвездий – скопления агентов, менеджеров, исполнительных директоров, продюсеров, режиссеров и актеров, собравшихся отдать последнюю дань любимому дорогому покойному Джеку Берроузу, которого едва ли уважали как человека, но ценили как умного, успешного, невообразимо богатого продюсера.

Вечеринка по мрачному поводу, в честь того, кто изо всех сил наслаждался жизнью, пока она не закончилась, в то время как остальные продолжали веселиться без него.

Покорно следуя к месту сбора за Мардж и ее раздутыми губами, Сьюзан с некоторым волнением заметила вечно возбужденного Дина Брэдбери, стоявшего рядом с женщиной, которую она сочла родственницей Джека. Возможно, это была его единокровная сестра или трижды троюродная кузина от второго брака двоюродного дяди по матери.

Вспышки защелкали и засверкали, Дин взмолился, отступая с линии огня фотографов, прикрыл глаза одной рукой и вежливо помахал другой, прощаясь. Проходя мимо Сьюзан, он окинул ее проницательным взглядом блестящих лукавых глаз.

– Пытаемся малость оживить похороны, – пробормотал он, приглушив свой рычащий голос его знаменитая улыбка на миллион долларов сполна оплачивала восхищение публики.

Затем Дин скрылся в безопасной гавани среди столпов шоу-бизнеса, сомкнувшихся вокруг своего старейшего и, вероятно, любимейшего блудного сына, и направился наверх, в безопасность, прочь от любопытных глаз, которые долгие годы нацеливали на него свои алчные камеры.

Мардж подвела Сьюзан к женщине, которую только что покинул Дин, та уже поджидала очередного плакальщика, солдата на посту, принявшего ее сторону. Вместе они будут важно улыбаться на последней странице профсоюзной газеты.

Сьюзан знала некоторых фотографов со времен хождений по красной ковровой дорожке и извечного желания поскорее нырнуть в дверь на пути к чему-то или от чего-то, и это привело ее в смятение. Сперва маленькая девочка, сопровождающая мать, затем девушка, которая играла в кино, затем обдолбанная, затем замужняя, затем трезвая, затем одинокая – каждая фаза ее жизни зафиксирована фотокамерами. Зафиксирована и опубликована. Хроника девушки, превращающейся в женщину, превращающейся в зрелую даму. Дочь, жена, мать, никто. Актриса, пидорская вдова, ведущая ток-шоу – камеры всегда сопровождали Сьюзан, фиксируя ее борьбу и примирение с жизнью, с которой зачастую было так сложно смириться.

Она жила в мире иллюзорного бизнеса. Она была знаменитостью, и этот мир не оставлял ее, как неуловимый экзотический запах: аромат, поднимающийся на подобных мероприятиях. Слава всегда немного напоминала Сьюзан опиаты. Всегда казалось, что ее слишком много или слишком мало, но избавиться от нее окончательно не удастся никогда.

Единственная составляющая славы, которая была ей понятна, то, что делало ее ценным, – талант. Она считала, что ты играешь, пишешь, поешь или ведешь ток-шоу просто так, потому что тебе нравится это делать. Все остальное – побочные эффекты. Ты становишься предметом изучения и исследования, даешь автографы, позируешь для фотографий – вот за эти вещи тебе и платят. Фотокадры и звуки, которые ты отдаешь по первому требованию, вот за них-то на самом деле и выплачивают арендную плату.

Иногда Сьюзан казалось, что люди видят в ней лишь совокупность тех вещей, которые она сделала, чтобы добраться до своей нынешней реинкарнации. Они, наверное, не могли воспринимать ее такой, как она себя ощущала. Но, поразмыслив, она пришла к выводу, что, видимо, лишь немногие понимают, кто они «на самом деле». Для некоторых это может быть долгий путь от самого сокровенного «я» до публичной личности, для других такой дистанции вовсе не существует. Последним гораздо легче преподносить подлинных себя журналистам или ведущим ток-шоу и не бояться, что когда они вернутся домой, шкаф окажется пуст. Другие считали невозможными близкие отношения с кем-то конкретным, приберегая их для работы, где во имя рекламы открывали доступ к тому, что называли своей душой.

Сама Сьюзан сдалась без борьбы, отдав на потребу телерадиоканалам и печати всю свою уже не личную жизнь. Она истратила последний доллар, и теперь оставалось только фотографировать банк. Сьюзан, девушка, которая постоянно отказывалась от любых прав на себя в пользу захватчиков, все еще желающих урвать кусок.

Эта мысль повергла ее в уныние, так что она явно выглядела расстроенной, приветствуя Карен, сестру Джека Берроуза, которая немедленно взяла ее за руку и развернула к вспышкам и людям с камерами, как несчастного Санта-Клауса, забывшего спросить у малыша, что тот хочет на Рождество.

– Карен, посмотрите сюда!

– Мисс Берроуз, повернитесь налево!

– Сьюзан, смотрите прямо!

– Улыбнитесь!

– Ну, давайте еще разок!

– Так-так, неплохо, мисс Вейл!

– Карен, Сью, последний раз!

– Мне жаль, что так вышло с Джеком, – произнесла Сьюзан сквозь стиснутые зубы, натужно улыбаясь. – Он был таким… – Она соображала, что сказать о Джеке хорошего, не связанного с поставленными им боевиками, чтобы утешить его сестру, но в голову ничего не приходило. Когда Сьюзан наконец почти придумала слова, Карен отмахнулась от нее:

– Спасибо. О, между прочим, Мардж дала вам программку? – От нее сильно пахло духами и алкоголем, слегка пошатнувшись, она вцепилась в Сьюзан, чтобы не упасть.

Сьюзан поддерживала Карен за локоть, пока та не собралась с силами.

– Вы хорошо себя чувствуете? – Она заметила испарину на лбу возле темных волос и вокруг темных глаз Карен.

– Да, – пробормотала та.

Вглядываясь в лицо этой женщины, Сьюзан вдруг подумала, что Джек никогда не упоминал о сестре. И в его доме она не видела ничего, похожего на семейные снимки – сувениры из прежней жизни, – сделанные до того, как он прославился. Там были только фотографии Джека в обнимку с той или иной знаменитостью, Джека с «Золотым глобусом», или верхом на арабском жеребце, или в одной из этих смертоубийственных спортивных машин, или гордо демонстрирующего огромную пойманную рыбу. Но ни следа выгоревшей фотографии нежной матери или двух детишек в старомодной одежде, взбирающихся на дерево. Нет, эта сестра стала первой уликой того, что у Джека была жизнь до Голливуда, где у него все шло прекрасно, кроме жизни, и вот он мертв. И явилась его прошлая жизнь, немного потрепанная, но не так уж сильно отличающаяся от него – настигла его из прошлого, которое он оставил позади. И теперь рядом со Сьюзан стоит его единственная наследница, которая приехала, чтобы заполучить деньги, которые он скопил, работая в бездушном мире развлекательного бизнеса.

Подумав об этом, Сьюзан уже не испытывала особой жалости к Карен, хотя нельзя было сказать, что та чувствует себя прекрасно.

Она прочла листочки, которые ей вручила Мардж. Такого я еще не видела, подумала она Похороны по списку, как сказала бы бабушка. Мардж указала ей на просторную просмотровую комнату этажом выше – здесь она смотрела «Вспоминая завтра» – с бордовыми бархатными портьерами и обитыми креслами, под председательством большой золотой статуи «Оскара» с его пустым, отполированным лицом, мечом в руках и военной выправкой.

Затем, словно по какому-то черному волшебству, толпа киношников-плакальщиков рассыпалась, и Сьюзан увидела Лиланда, оживленно беседующего с мрачными типами в модельных костюмах. Коллеги по работе, как предположила Сьюзан. Сьюзан вообще много чего предполагала. Это гораздо проще, чем собирать факты. Коллеги со студии, или агенты, или адвокаты, или менеджеры, входящие в главный список или просто работавшие на него. Но кто бы они ни были, для Сьюзан это не имело значения, потому что, увидев Лиланда, она смотрела только на него и привлекательного мужчину рядом с ним. Мужчину, на которого Лиланд ее променял, если такое вообще возможно. Как она и боялась, они тоже пришли. Их окружала жадная до сплетен аудитория, жаждущая увидеть, как они будут обмениваться любезностями, ведь они должны показать, что заметили друг друга, даже после всего случившегося их связывала Хани. Кто может вытерпеть весь этот абсурд и разгорающееся пламя горечи и ярости? Ну, многие, вообще-то, но Сьюзан точно не из их числа. В итоге она обнаружила, что злость делает человека неповоротливым, и если держаться за нее, то вскоре придется бросить все развлечения ради поддержания злости. Истрать на это все силы, и тогда, может быть, ничего не останется для источника огорчений. Как тебе будет угодно. Она упорно старалась превратить бурлящую злость против Лиланда в тихо кипящую боль. Ей понравилось, как года два назад кто-то в «Анонимных алкоголиках» сказал: «Обидеться – это все равно что выпить яду и ждать, что от него умрет другой».

Сьюзан выпила слишком много диетической колы, в ней накопилось достаточно желчи, чтобы послать всех подальше, и она пообещала себе, что этого так не оставит. Когда все исчезло – мужчины, наркотики, весь физический мир, – Сьюзан осталась только диетическая содовая: верная, надежная, легкая, прохладная и, похоже, способная разъедать столы и расщеплять зубы.

Очень неплохо для нее. Никто не посмеет сказать, что она не стоит одной ногой в удивительном, бодрящем мире непримиримого саморазрушения.

Хреново было то, что до сих пор, глядя на Лиланда, она находила его привлекательным. Что-то в ней помимо воли реагировало на него. Она называла это «телячий рефлекс»: когда твое тело чего-то хочет, неважно, что ты ему говоришь. Оно живет отдельно от тебя, сгорая от желания, поскольку, несмотря ни на что, Сьюзан всегда помнила – их сексуальная жизнь была прекрасна. И это было важно. Что-то да значило.

Брови Лиланда дружелюбно поднялись, когда он увидел ее. Он провел рукой по своей сияющей, гладкой, как всегда очень коротко постриженной голове.

– Привет, Бан! – воскликнул он, приближаясь и целуя ее в подставленную холодную щеку. «Бан» – сокращенно от «Банни». Сьюзан бросила на него настороженный взгляд.

– О, кажется, это отец Хани. – Она отвернулась от его теплого, привычного, сладкого кукурузного запаха и жалящего поцелуя. – И мачеха Хани тоже здесь. – Она слегка кивнула стоявшему рядом с Лиландом, ухмыляющемуся, по-мальчишески привлекательному очкарику Нику. – Ну, прямо семейный сбор.

– Привет, Сьюзан, – поздоровался Ник, показав превосходные сверкающие зубы. – Рад тебя видеть. Отлично выглядишь. Распрощалась с лишним весом?

– Ты имеешь в виду Лиланда? Или не считая его?

Они натужно рассмеялись. Лиланд снова провел рукой по гладкой голове, перевел дыхание, бросил взгляд на любовника, затем опять посмотрел на Сьюзан.

– Бан… – с трудом проговорил он, и Сьюзан поняла, что он собирается сделать, что он сделает все, чтобы рассеять напряжение, собравшееся вокруг них. Ей всегда нравилась его забота о людях, и она привыкла быть в числе этих людей. Одной из тех, о ком заботился Лиланд. Ах, быть окруженной его заботой и оставаться беззаботной. Какое же это блаженство!

Ну все, это последний раз, когда она послушала Люси. Отличная идея, нечего сказать, от всего этого она почувствовала себя не в своей тарелке и даже слегка больной. И к тому же Сьюзан просто ненавидела, когда Ник делал ей комплименты. Это должно означать, что между ними все прекрасно/ Этот лощеный менеджер обучен уговаривать людей ставить подписи. Так ему удалось подписать Лиланда, и что теперь? Настал ее черед? На хрен все это. К тому же она потеряла ручку. Нужно кое-что посерьезнее улыбок и комплиментов насчет веса, чтобы заставить ее забыть, какую роль он во всем этом сыграл. Как бы то ни было, она до сих пор пытается выбросить из памяти, кем она была, почему стала такой и почему все еще такой остается.

– Ты тоже прекрасно выглядишь, Ник, как обычно. Мне кажется, что в такие вот серьезные моменты странным образом проявляется лучшее, что в нас есть, верно? – Сьюзан закрутила ручки сумочки вокруг руки и украдкой посмотрела в сторону, намечая пути к отступлению.

– Ты знакома с Джимом Роджерсом и Оуэном Бирнбаумом, верно? – произнес Лиланд, пока Сьюзан поспешно планировала бегство так, чтобы это не выглядело слишком малодушно, – она просто турист, прогуливающийся по живописному похоронному пейзажу. Не обнаружив никого и ничего, способного ее спасти, она вернулась к его вопросу.

– О, да, привет, Оуэн… Джим.

Не видя ничего перед собой, она улыбнулась сквозь них, в энный раз думая о том, что Лиланд здесь с кем-то, все по парам, все устроены в жизни, а она одна. Печальная одинокая фигура, которой Ник великодушно отвешивает комплименты, а прочие – жалеют, если вообще замечают. Ник, человек, который делит постель с последним мужчиной, с которым спала Сьюзан, в то время как Сьюзан спит в одиночестве. Четыре года. Четыре: года?

– О боже, – нечаянно вслух простонала она ее глаза расширились от осознания этого печального факта.

– Что случилось? – спросил Лиланд, заботливо коснувшись ее руки, всегда готовый прийти ей на помощь, несмотря на то что причина ее страданий отчасти заключалась в нем самом.

Она снова посмотрела на него и помотала головой, отгоняя безрадостное видение, которое только что вызвала.

– О, ничего, я просто вспомнила, что собиралась встретиться кое с кем и уже сильно опаздываю. – Она одарила Ника и остальных улыбкой, затем опять повернулась к Лиланду. – Значит, увидимся утром в субботу, под часами. Не забудь захватить гвоздику. – И, заговорщицки придвинувшись к нему, закончила: – Здесь повсюду шпионы, никому не доверяй. – После чего, развернувшись, направилась прочь, бросив через плечо: – Пока, мальчики, Ник.

Вот тогда она и решила. Так не может продолжаться. Лиланд не останется последним человеком, с которым она спала, так-то. Она-то не стала для него последней. Это просто неприлично. Как только она найдет мужчину, в чьей гетеросексуальности будет абсолютно уверена, то исправит это упущение. Последний человек, с которым она будет близка, не свалит от нее вот так запросто, это точно. И не будет тем, кто теперь предпочитает мужчин. А возможно, и всегда предпочитал. Может, он смотрел на нее, а перед глазами у него все время мелькали почти раздетые мужчины с мускулистыми руками и крепкими, поджарыми телами. Мускулистые мужчины вели в его мечтах домашнее хозяйство, отжимались и приседали, «кубики» на их животах блестели от капель пота.

Ей нужен кто-то, кого можно поместить между Лиландом и ее оставшейся жизнью. Кто-то, кто принес клятву верности женскому флагу. Сигнал о начале чего-то нового. Она сдаст свой значок Пограничному контролю. Она больше не будет Таможенным Агентом, который застрял на задворках гетеросексуального мира, штампуя мужские задницы, пересекающие границу многоцветного Гей-королевства. Долой!

Надо найти кого-нибудь сегодня же. На похоронах. И никаких отсрочек, она должна доказать себе, что прошлое осталось в прошлом. С сегодняшнего дня она будет встречаться только с натуралами. Она тщательно изучила сексуальный ландшафт в поисках самого прямого, самого высокого дерева. Толпа медленно расступилась, дым и разговоры рассеялись, и Сьюзан улыбнулась, увидев устремленные на нее понимающие глаза Дина Брэдбери. Ну, разумеется, она знала его. Знала и его, и о нем уже сто лет. Разве о нем не ходит дурная слава? Всякий, кто попадал в сексуальный мир Голливуда, непременно делал остановку в доме Дина, или, как изящно выразился ее друг Крейг: – «Дин кого хочешь затрахает». Гедонист и коллекционер всевозможных удовольствий. Ценитель противоположного пола – а это означало, что он полностью соответствует критериям Сьюзан. Она осторожно проследовала за Дином вдоль прохода, точно непутевая невеста, и села в кресло рядом с ним.

От Дина пахло большими деньгами, первобытной силой и марихуаной. Опьяняющая смесь. Сьюзан вдохнула исходящий от него запах пота и наркотиков и улыбнулась. Дин был настоящим голливудским плохим парнем, который, похоже, не выдыхал воздух без перегара года эдак с 1968-го. Сьюзан поерзала на сиденье и придвинулась к Дину, старательно изображая развязность и доступность – то, что можно было бы назвать «давай займемся сексом прямо сейчас». Поведение, которое никогда, никогда не было для нее нормой, но теперь могло помочь в медицинских целях. Отчаянные времена требовали отчаянных мер, Сьюзан должна довести дело до конца. Она дала Дину это понять. Странное дело, она сделала свой лучший заход, а он лишь взглянул на нее, подняв брови. Она снова многозначительно посмотрела на него и, кажется, это сработало. Остальное уже частности, Бог там, где хватает места для Него, а Дин не поглотил все доступное пространство.

– Эй, – прошептала она, глядя на «Оскара» – огромный приз, стоящий перед ними. – Ты часто здесь бываешь?

– Только когда мрут продюсеры, – пробормотал он, не глядя на нее.

Сьюзан с трудом подавила смех, поскольку огни уже начали тускнеть, и устроилась поудобнее в ожидании шоу «Прощание с Джеком». Приятное ощущение – сидеть рядом с большой звездой. Она может расслабиться и позволить Дину оправдать свою репутацию. Следовать за его звездой. Избранная избранным. Они – великие, а стало быть, и я тоже.

Дин стал звездой с того дня, как зрители впервые, затаив дыхание, смотрели на него в фильме «Двое в зарослях» – низкобюджетном триллере об удачливых детективах, работавших под прикрытием во время массовых убийств детей-цветов в Хейт-Эшбери в конце шестидесятых. «Когда свободная любовь заканчивается смертью» – гласила реклама фильма, да и сам фильм был немногим лучше этой рекламы, но одно в нем было замечательно – Дин.

Особенно когда в конце он оказывается убийцей, но все равно нравится вам. Он обладал шармом, неуловимой притягательностью, перед которой невозможно устоять, это и сделало его звездой. И, подобно персонажу, которого он сыграл в своем первом фильме, Дин был смертельно неотразим для дам, хотя в жизни ему не приходилось силой лишать своих жертв пульса, когда он, насытившись, заканчивал свое пиршество, если такое вообще возможно (а в случае с настоящим Дином этого не бывало).

– Я вижу, вы в команде участников, – снова прошептала Сьюзан, придвинувшись к нему и заглядывая в программку, в которой был указан каждый выступающий, сколько времени должна занять его речь вплоть до секунды и отрывок из фильма. Дин представлял фрагмент одного из фильмов Джека в конце вечера. Сразу после того, как Мег Райан^[6] прочтет письмо от Салмана Рушди^[7] и перед тем, как Кэндис Берген^[8] представит отрывок из «Эти руки».

– Пока он был жив, я мог говорить о нем только за его спиной – это воодушевляет, – тихо произнес Дин, губы у него едва шевелились, взгляд был прикован к освещенной прожектором кафедре перед бордовым бархатным занавесом. Ну да, а теперь ты можешь говорить за всем его телом, подумала Сьюзан.

Эд Бегли-младший^[9] появился из-за занавеса и направился к свету, постучал по микрофону, стоящему перед его светловолосой головой. Подался вперед, прочистил горло.

– Всем добрый вечер. Я удостоен сомнительной чести стать ведущим этого вечера.

Помолчав, он посмотрел на море лиц, выжидающе уставившихся на него, как подсолнухи, тянущиеся к солнцу.

– Сомнительной для вас, потому что я не знаю, что делаю, но это честь для меня – отдать дань памяти великому человеку. – Он откинул со лба желтые волосы и облизнул губы. – Но я никогда толком не знаю, что делаю, так что сегодняшний вечер не исключение. Но если серьезно, друзья…

Люди вокруг засмеялись. Дин поднял брови, но ничего не сказал. Эд продолжил, его лицо казалось даже бледнее обычного на фоне яркого задника.

– А теперь я открою этот вечер, представив вам очень близкого друга и коллегу Джека – гиганта индустрии, не только потому, что он высок ростом, но и потому, что свершения этого человека даже выше его самого, затмевают собой все, за исключением его жены, которая предпочитает прямой свет. Она – одна из немногих женщин, которые становятся от этого лишь привлекательнее. Хотя ты в этом не нуждаешься, Рената. Рената Энгельсон. Разве можно быть еще прекраснее, леди и джентльмены? И зачем ты растрачиваешь себя на Карла? Ведь у этого человека не хватает на тебя времени между написанием сценариев и съемками. Не хочу хвастать, но я работаю не слишком много, а значит, смогу уделять тебе больше внимания, чем Карл. Ну же, соглашайся! Зачем тратить время на простого оскароносного сценариста и режиссера, когда ты можешь заполучить стареющего актера-альбиноса с электромобилем и пустыми карманами? Трагедия в том, что, по слухам, этот парень играет в своем последнем эпосе! В чем дело, Карл? Ты не смог дозвониться до моего агента?

Собравшиеся радостно засмеялись, а нахмурившаяся Сьюзан снова наклонилась к Дину.

– Прошу прощения, они собираются перечислять все регалии всех присутствующих на похоронах?

Дин облокотился на подлокотники, сложил руки перед собой и прошептал, прикрывая пальцами рот:

– Не знаю, но в такой ситуации меня эти чествования очень успокаивают.

Сьюзан покачала головой и откинулась на спинку, пытаясь заставить себя слушать, но сюрреалистический абсурд происходящего потряс ее Карл Вебер принялся рассказывать невероятна длинную историю про Джека и рыбную ловлю на муху. Сьюзан ерзала на сиденье, мечтая о диетической коле. Ей было сложно представить, что у Джека хватало терпения на то, чтобы удить рыбу на муху. Тихое сидение на берегу с удочкой как-то не сочеталось с неумеренным употреблением наркотиков. Хотя, может, пока она спала под воздействием перкодана,^[10] уже создали наркотики, помогающие развлекаться на природе. Сьюзан понравилась эта мысль. «Специально для рыболовов» – гласит этикетка на бутылочке со снадобьем. Эта мысль поддерживала ее на протяжении пятнадцатиминутного рыболовецкого монолога Карла.

– Он украл весь мой лучший материал, – пробормотал Дин через десять тысяч жизней, которые прошли перед ней. Сьюзан съехала вниз в кресле и прикрыла рот рукой, чтобы не рассмеяться вслух.

Не то чтобы он сказал что-то очень забавное – забавной была сама Сьюзан, изображающая застенчивую хихикающую девочку-подростка, повизгивающую и хлопающую ресницами, а все потому, что она не слишком-то умела кокетничать.

– Ты тоже увлекаешься рыбной ловлей?

Дин серьезно кивнул, ухмыльнулся под скрещенными руками.

– Это крутое дерьмо, подруга, послушай только.

На сцене Карл продолжал монотонно бубнить.

– Великая река простиралась вокруг… и, как мы знаем, Джек любил эту реку. Солнечный свет на волнах, часы идут, как процессия муравьев, вознося нас к чистой первозданной природе, туда, где он мог быть просто человеком, удящим рыбу. Рыбак среди рыбаков. Человек среди людей.

– Послушай, я сам собирался загнуть про муравьев, этот парень мне ничего не оставил, – Дин поймал ее лукавый взгляд.

– Мы сидели там, и Джек вылавливал одну рыбу за другой, в то время как мне досталась дырка от бублика, и тут я вдруг заметил, что он проделывает…

Сьюзан снова пришлось прикрыть рот. Она чувствовала себя восьмиклассницей, изо всех сил старающейся не рассмеяться на школьном собрании.

– Это из-за меня или ты считаешь похороны чем-то вроде афродизиака?

– Не афродизиак, а англодизиак, – резко поправила она. – Мы ведь белые, не забывай.

Теперь она его точно заполучила, наверняка заполучила. Он кивнул и одарил ее широчайшей ухмылкой. Вот тогда Сьюзан это и поняла. Она еще не забыла, как флиртовать с привлекательными мужчинами. А Дин был сертифицированный, подлинный, хорошо себя зарекомендовавший мужик, никто не мог этого отрицать. Он получил ее сигналы, ее передатчик еще не заржавел.

Хорошо одетая женщина обернулась, неодобрительно посмотрела и уже была готова шикнуть на них, но тут узнала Дина, и на ее лице отразилось удивление, граничащее с радостью. Наклонившись вперед и придвинувшись поближе к своей подруге, она зашептала ей что-то на ухо, несомненно, сообщая, что за ними сидит большая звезда.

– Теперь я вам нравлюсь, верно? – сказала Сьюзан, радостно сияя.

Дин кивнул.

– О, да, англодизиак: это здорово.

– На голове у него была одна из этих крошечных шляп, которая отлично смотрелась на нем, я-то в ней походил на мистера Магу.^[11] Джек насаживал приманку и резким движением руки забрасывал удочку снова и снова…

Сьюзан не знала, как сумела это пережить. Она мечтала сбежать поскорее с Дином, и наконец-то получить прививку против целибата. Но если она выдержала почти четыре года, то сможет вытерпеть кучу отрывков из фильмов и лицемерные восхваления человека, которого ненавидели почти все, за исключением нескольких наркодилеров и шлюх, И в любом случае секс никогда не играл в ее жизни большой роли. Наконец на сцену поднялся Дин:

– Прощай, мой старый соратник и плохой парень Джек. Ты один из немногих, кто был настолько любезен, что на твоем фоне даже я выглядел бойскаутом. – Он сделал паузу, ожидая взрыва смеха. – Ну, хорошо, может, и не мальчиком, но как насчет скаута? Знаете, в такой дурацкой форме с фонариком?

Аудитория зашлась смехом, а радостная от предвкушения Сьюзан смотрела на происходящее с последних рядов, поджидая Дина, пока тот восхвалял человека, которого едва выносил.

– Хорошо, предлагаю вам сделку – можете думать что хотите, если позволите мне выбраться отсюда, по рукам? Но прежде, чем уйти, я хотел бы представить фрагмент из фильма этого энергичного, уникального, обладавшего живым воображением человека, даже если подчас это воображение мрачное и кровожадное, как у меня. Эй, ребята, все по-настоящему великие иногда нуждаются в перерывах, понимаете, о чем я? – Дин изобразил фирменную порочную ухмылку и поднял свои знаменитые брови, показав на экран. – А теперь, без лишней болтовни, мы ее уже достаточно наслушались, фрагмент из фильма под названием «Шагая вниз по темной дорожке», который мы с Джеком делали в 1910 году.

Свет погас, и аудитория неистово зааплодировала.

– Хочешь уйти отсюда? – пробормотала Сьюзан, когда Дин присоединился к ней.

– Точно, Сьюзи Кью. Хочешь поехать ко мне?

Сьюзан пожала плечами, она чувствовала себя легкомысленной, безвольной и слегка подавленной.

– Почему бы нет?

Так что перед лицом Бога, Лиланда, Ника и всех остальных Сьюзан ушла с этим печально известным Пиноккио – настоящим распутником.

Не то чтобы Дина Брэдбери было так уж легко снять, но в тот вечер кое-что сработало в ее пользу. Первое – Сьюзан неплохо выглядела, и второе – добралась до него раньше других и объявила свою программу. И последнее, а возможно, и главное: она знала, и Дин знал, что она знает, где достать кое-какие из нравящихся ему наркотиков. Она намеренно использовала слово кое-какие, потому что ни у кого в целом мире не нашлось бы ассортимента препаратов, который полностью удовлетворил бы Дина.

– Давай сперва заедем к моему другу Майклу, Я хочу раздобыть небольшой сюрприз для тебя, – намекнула Сьюзан. Она не собиралась принимать участие в этом, но не могла же она отправиться к Дину с пустыми руками, верно?

Дин поднял брови.

– Ты хочешь захватить сюрприз для меня, Сьюзи? Ты собираешься…

Сьюзан нахмурилась.

– Я не собираюсь ничего принимать, увы, я просто хотела предложить тебе эти сокровища, а затем, рыдая, наблюдать и сопереживать.

Дин протянул руку, коснулся ее лица.

– Как же я не распознал бескорыстный жест истинного друга?

Майкл был счастлив оказать Дину услугу. У Майкла обнаружили СПИД, вот почему он располагал любимым на тот момент наркотиком Дина – маринолом.^[12] Марихуана в капсулах, которую выдавали по рецепту. Сьюзан была уверена, что Дину это понравится, для нее это было важно, потому что она хотела нравиться людям, а Дин – это больше, чем просто люди.

Она проследовала за Дином к его дому и украдкой из ванной позвонила Люси.

– Ты можешь остаться на ночь с Хани?

– Почему? Кто это? Ты должна мне сказать! Я держу в заложниках твою дочь! Между колен! – Люси с трудом сдерживала возбуждение.

– Подробности позже, – прошептала Сьюзан. – Мне нужно идти.

– Но я твоя лучшая подруга! – завопила Люси в умолкшую трубку.

Сьюзан получила ночь, полную хриплых сексуальных эскапад. Долгую ночь под звездами, как небесными, так и кинематографическими, ночь, наполненную плотоядными сексуальными разговорами Дина. Обычно Сьюзан не получала от этого удовольствия, но в данном случае сделала великодушное исключение – в конце концов, разве это не подтверждает неизменную и несомненную сексуальность Дина? Разве не это присуще настоящим гетеросексуалам? Такие подчас малоприятные вещи, как сальности, громкая отрыжка и поднятое сиденье унитаза.

– О, да, детка, тебе это нравится, верно? Расскажи мне, как тебе это нравится…

Вспоминая случившееся позже, с налитыми кровью глазами, она подумала, что боги свиданий, наверное, сжалились над ней и бросили ей эту знаменитую кость, которую она с благодарностью приняла. Сьюзан была с этим самым крутым на свете старым добрым парнем, правда, уже староватым но это не имело значения. Важно, что связь с Дином могла стать знаком для других, и дело пошло бы на лад. Обычное дело, обычное для шоу-бизнеса. Больше никаких экзотических крушений и сюрпризов. Она сможет вернуться к тем безмятежным дням, когда тебя бросают ради другой женщины, или потому что ты слишком эгоцентрична, или по десятку любых других ожидаемых причин. Возможно, теперь в ее жизни начнется новая глава, и она сможет перевернуть страницу, оставить затяжную боль в прошлом и столкнуться лицом к лицу с неизвестным будущим – со светом в глазах, надеждой в сердце и презервативом в бумажнике.

Сьюзан была бы рада продолжить отношения с Дином. Это сделало бы всю ее жизнь проще: ее жизнь в воображении, да. Она станет «миссис Дин Брэдбери». Миссис. «Я с ним, вот с кем».

Единственная проблема заключалась в том, что Дин был неспособен на большее. Логично, думаете вы, раз он больше, чем жизнь, значит, и его малая часть – это довольно много, верно? Так и должно быть, да? Но у Дина не бывало «отношений». У него был секс с кем-то на какое-то время, а затем он сваливал. Ему нравилась новизна, нравилось менять женщин одну за другой, шагать легко и быстро, уходить прежде, чем старая любовь протухала и начинала вонять. Он оставлял своих возлюбленных с прозвищем, анекдотом и странным печальным статусом подвида, опыленного Дином Брэдбери. Некое растение: женский род – deangenuspenus celebritoriumus.

– Ты рад, что мы подождали? – спросила она на следующее утро, когда Дин собирался на занятия по гольфу.

Он молча посмотрел через плечо в озорно улыбнулся:

– На тот момент нет.

И ушел, оставив Сьюзан среди скользких последствий.

Лежа между невообразимо дорогих простыней, Сьюзан принялась обдумывать, как она будет рассказывать об этом недоверчивой Люси. Она мечтала, как придет домой и поделится с Люси своим богатством, подарит ей блестящую монету радостного чувства, бурлящего за улыбкой. Разрежь ее сейчас, и из нее польется музыка, и песня будет исключительно о прекрасном. Значит, она не делала ничего интересного уже сто лет, да? Ей хотелось увидеть лицо Люси, когда она расскажет, что ее почти четырехлетний период сексуального воздержания закончился настоящим аншлагом.

Река тревоги

Хани привыкла большую часть времени жить с матерью, а оставшееся время проводить с отцом. И постепенно, казалось, забыла, что они втроем жили под одной крышей, никогда не подавала вида, что скучает по той, прежней жизни.

Протянувшись между ними, словно полоска сверкающих огней, она освещала тропинку между жизнью Лиланда и Сьюзан – постепенно исчезающая пуповина, которая все еще связывала их. И они держались за этот милый спасательный трос в надежде, что их спасут лучшие времена.

Лучшие для всех троих – и для Хани, и для ее родителей. Она прочно стояла между ними, ее бледные маленькие ладошки тянулись к обоим, призывая их встретиться в центре мира, где она ждала их, где она была всегда. Их мир, который Лиланд и Сьюзан создали вместе, когда сотворили ее. Разве Хани не была целым миром для них обоих?

– Я сегодня ночую у тебя или у папы? – спрашивала она. И как же Сьюзан ненавидела, когда Хани отправлялась к нему. Унося свои крепенькие ножки и горловой смех, сгребая свои сокровища: фрисби, одеяло и книгу с рассказами – в шесть лет она уже была жадным читателем – в голубой рюкзачок и слагая их к ногам Лиланда. Она круглыми глазами смотрела «Карапузов» вместе с Лиландом и его аккуратным дружком, хихикала, лежа на полу его стильного дома, на его мягком белом ворсистом ковре, перед его большим плазменным телевизором.

Разумеется, у Лиланда и Ника должен быть самый новый, самый большой, самый плоский телевизор, и, конечно же, Хани он должен нравиться. Так что Сьюзан была рада, когда кабельный канал, на котором она работала, презентовал ей плазменный телевизор – тайный нелепый расклад, характерный для Беверли-Хиллс: ты можешь получить все, если поддерживаешь отношения с Джонсами, поскольку они вошли в семью Рокфеллеров.

И хотя Сьюзан напоминала себе постоянно, что дело не в «вещах», в глубине души она не могла в это поверить, поскольку росла среди подкупов и утешений, даруемых вещами, – особенно если любовь все время задерживалась в пути. Еще ребенком она выучила важный жизненный урок. Золи не хватает любви – эй, забей! Зато есть подарки! Временами эти приношения становились вполне приемлемой альтернативой любви и теплоты; а даже если и нет, что можно с этим поделать? Лучше смириться – бывают трагедии куда покруче этой, так что не хнычь. Может, подарки на самом деле и не были заменой, но Сьюзан знала, что в крайних случаях они могут стать таковой. Они помогают переждать, пока не проявятся лучшие человеческие качества. То, что они не были тем, что тебе нужно, еще не означало, что они ничего не стоят. Так что, если Лиланд мог дать Хани плазменный телевизор, значит, Сьюзан должна была радоваться, что способна предоставить Хани то же самое.

Но вскоре она обнаружила, что телевизор – весьма затратный подарок. Специальные кабели и подключение обошлись ей в двести долларов. Пятьсот долларов на необходимую гидравлику, из которой он выступал над креплениями, как Эстер Уильямс^[13] из мерцающего бассейна. Каким-то образом она нашла в себе силы отказаться выложить три с половиной тысячи за специальные колонки. А затем узнала о потрясающем пульте.

– Извините, что?

Ей рассказали, что существуют особые потрясающие, навороченные пульты. Разумеется, она видела такой в гостиной Лиланда и в гостиных прочего состоятельного народа. Да, они были великолепны настолько, насколько могут быть пулы ты, но Сьюзан не слишком задумывалась об этом. Пока не услышала, что эта переключалка стоит тысячу триста долларов.

– Господи: за что? – спросила она человека, подключавшего ее плазменный телевизор. – Он что, еще и еду готовит? Может определить твой вес? Нет, я не собиралась платить лишнее за пульт, который все это делает, но все же за тринадцать сотен баксов он должен уметь исцелять болезни.

Она сидела у себя в гостиной со Стэном, мастером, которыйустанавливает плазменные телевизоры в домах богатых и знаменитых. Он ставил систему у Лиланда и прочих. У Дина Брэдбери, Джека Берроуза, Карла Вебера, у всех.

Стэн выглядел смущенным. Возможно, не стоило так с ним говорить, но Сьюзан это мало заботило. Да кто он такой? Просто лишь мерзкий спекулянт дорогущими пультами. Здоровенный светловолосый мужик, сложенный, как футбольный защитник, обмотанный поясом с инструментами, он стоял перед ней вспотевший, с красным лицом.

– Вообще-то, пульт в гостиной у мистера Франклина совершенно другой, – произнес он, откашлявшись. – Тот, о котором я говорил, за тысячу триста долларов, плюс установка… – Стэн замолчал и посмотрел в потолок, чтобы получить еще один неприлично большой счет. – Скажем, четыреста долларов. Значит, такой обойдется… – он поскреб мощную шею грязной загребущей рукой.

– Примерно в тысячу семьсот баксов, – раздраженно перебила его Сьюзан. – Вы мне говорили, что у Лиланда пульт за две тысячи долларов.

Стэн посмотрел на нее так, словно она сделала величайшую в истории человечества ошибку. И, будучи человеком сострадательным, пожалел ее.

– Вообще-то… у Лиланда пульты за две тысячи во всех комнатах. В спальне, на кухне, в комнате Хани, в гостевом домике, в офисе…

Сьюзан непонимающе посмотрела на него.

– Погодите минутку! У Хани есть один из этих здоровенных пультов, которым можно вызвать Аллаха, Будду и кого угодно? Пульт из Мекки?

Проблеск понимания озарил красное лицо Стэна, его широченные плечи облегченно расслабились.

– А, вы имеете в виду большой пульт в его гостиной! – Он мягко рассмеялся, будто говорил со слабоумной или с аутичным ребенком. – О, это совсем другое дело. Эти стоят пять тысяч. Они как «роллс-ройсы» среди телевизионных игрушек.

Сьюзан окружала тишина, внутри и снаружи. Когда она заговорила, голос донесся откуда-то издалека, где не было нужды в деньгах и материальные вещи не имели никакого значения.

– У Лиланда пульт за пять тысяч долларов, вот это вещь.

Стэн улыбнулся от облегчения, наконец-то он нашел причину возникшего недоразумения.

– Но я говорю не о них. Этот другой. Понимаете, этот один из наиболее доступных.

Сьюзан кивнула.

– Вы имеете в виду эти штучки по две тысячи долларов, я понимаю.

– Вам заказать такой?

В итоге этот пульт избавил ее от одержимости желанием потягаться с Лиландом на денежном поприще, чтобы завоевать любовь Хани. Безумный заклад, который, как ей казалось, она должна внести за место в сердце дочери. Наконец Сьюзан удалось прогнать мысль, что она должна обзавестись пультом за пять тысяч долларов, чтобы кто-нибудь полюбил ее, и поскорей! Пульт, который вогнал ее в маниакальную депрессию. Пульт, превративший Лиланда в гея. Он нашел телестанции, до которых не добраться никакому другому пульту, преодолел часовые пояса и наткнулся на шоу, оказавшееся именно тем, что ей сейчас было нужно. Он обнаружил Сьюзан на телевидении в тот момент, когда она там появилась, и сменил канал, когда она ушла.

Но пока Хани пребывала в Бель-Эйр, в похожем на миниатюрный дворец доме Лиланда, с бассейном, где вода не хлорируется, потому что его очищают бесшумные приспособления, невидимые глазу и безвредные для кожи, Сьюзан стояла, застыв в дверях, уставившись в даль, и в отчаянии заламывала руки, думая о том, что происходит там прямо сейчас. Она не в силах это остановить – или повторить.

Вот сейчас они готовят барбекю – какие-нибудь гамбургеры, ребрышки и кукурузу. И кто-нибудь наверняка вырядился в здоровенный поварской колпак. О, там, должно быть, собрались нормальные, семейные родственники Лиланда – с детьми и собаками, и с очаровательным акцентом, они забавляются с водяными пистолетами, бегают, смеются, играют в салочки в высокой, прохладной, идеально подстриженной траве, ухоженный двор за два с половиной миллиона долларов – лучшее место для таких забав. Ужасно весело.

В доме Лиланда у Хани были нормальные дедушка и бабушка, у Сьюзан – только Дорис (Тони вечно отсутствовал). Дорис с ее слезливыми историями о пляжных домах, потерянных из-за мужей («он был игрок»). Насколько поняла Сьюзан, эти сказки на ночь были идеей Дорис. Она спросила Хани, о чем они с Буббе говорят перед сном. Буббе – «бабушка» на идише. Дорис не была еврейкой, но побывала замужем за несколькими евреями, что дало ей право использовать в непростых ситуациях кое-что из их культуры. И давайте уж говорить напрямую, слово «бабуля» Дорис давалось непросто. Так она стала Буббе, Буббе она и осталась. И Хани ответила Сьюзан: «Она сказала, что не переживает из-за дома в Палм-Спрингс, но в пляжном домике была такая прекрасная черепица или что-то еще. А потом она заплакала».

Но могла ли Сьюзан запросто дать Хани то, что давал ей Лиланд? О горе ей – буль-буль-булъ, она была безутешна. Она ненавидела бесконечные игры с Хани в монополию – боже, только не это. Если я еще хоть раз увижу этот маленький защитный шлем и собаку, то отправлюсь прямиком в тюрьму. Не делай этот ход, не собирай двести долларов. А плавание – посмотрите на меня в купальнике, в таком-то возрасте, после рождения ребенка и трехсот тысяч десертов. Вы шутите? Совсем не то, что с Лиландом и его друзьями – все эти бегуны и йоги только рады забросить визжащую Хани в глубокий угол бассейна. Разве ее дочери захочется возвращаться в Дом на Сучьей Горе? В этот Кеннеблядьпорт?

Что же удивительного в том, что Сьюзан ощущала угрозу? А может, все дело в ее раздражительности и чувстве соперничества? Ох, на хрен все это.

Но что хорошего в том, чтобы мучить себя подобными сценами, которые столь старательно воспроизводила подлая часть ее сознания, снова и снова подогревая горечь, оставшуюся после всей этой скверной истории с Лиландом. Нет. Хоть Сьюзан и злилась на мужчину, который оставил ее ради Ника, она не могла обижаться на отца Хани. Не могла обижаться ни на кого, кто доставлял Хани столько радости. Разумеется, она все еще оплакивала свой неудачный брак с таким прекрасным семьянином, как Лиланд. Нет! Ей следовало выйти за кого-то, кто был бы худшим родителем для Хани, тогда бы Сьюзан была более популярной, Хани полагалась бы на нее и к ней бы она бежала, когда ее одолевали маленькие житейские горести, ища укрытие в безопасной гавани теплых, надежных рук Сьюзан, а не Лиланда.

Так нечестно. Сьюзан не была счастлива в детстве, так, как, по ее мнению, должны быть счастливы дети, а теперь ей казалось, что Хани не позволит матери порадоваться ее детству, как она позволяла это отцу.

Так что, когда эмоциональную атмосферу Сьюзан затягивали тучи, ее начинало штормить от жалости к себе. Но тяжелее всего ей приходилось, когда дело касалось Хани. Любит ли Хани ее на самом деле? Ну, она не могла отрицать, что дочь нежно к ней относится, подчас находит ее занятной, часто просит Сьюзан посидеть с ней, пока она не заснет, иногда даже хочет, чтобы мама ей спела или почитала и всегда, всегда говорит, что любит ее, когда желает ей спокойной ночи или прощается по телефону.

Но по мере того, как нарастала волна беспокойства, Сьюзан стала видеть это в ином свете. И от жалости к себе ей начало казаться, что она пятое колесо в семейной телеге, родитель, мимо которого можно пробежать по пути к более приятному отцовскому обществу. Неповоротливое создание с кривыми руками, когда дело доходит до изящного рукоделия, способного привязать любимого человека. Со своего запачканного насеста Сьюзан смотрела на заявления Хани о любви в конце телефонной беседы как на удобный способ избежать вечных неловких разговоров с матерью. Иногда Хани предлагала ей сделку: «Хочешь поговорить с папой?» Если это не срабатывало, высказанная любовь становилась ее билетом к свободе, давая понять, что короткий разговор по телефону официально закончен. Для Хани это предложение любви было боеприпасом, который может пробить выход из обязательного, ритуального общения с матерью. Она коротко отвечала на вопросы, она терпела их, поскольку чувствовала, что должна. «Хорошо, мамочка, я люблю тебя, пока!» И, произнеся это заклинание, исчезала, забирая свои магические чары.

– Почему они называют это «голубой»? – как-то вечером недоуменно спросила Хани, лежа рядом с матерью в сумраке своей комнаты. Сьюзан лежала очень тихо, размышляя над вопросом дочери, им обеим было интересно, как она ответит.

– Ну, я вообще-то не знаю, – осторожно начала она, погладив прекрасные волосы дочери, разметавшиеся по подушке, и почесав ее спинку сквозь маленькую розовую ночнушку, отороченную кружевом. – По-другому это называется гомосексуал, – рискнула Сьюзан. – А слово гомо означает «такой же», понимаешь, когда двое мужчин любят друг друга или две женщины. Они любят друг друга точно так же, как мужчина и женщина. Если же люди противоположного пола, то это называется – гетеро, так что, если мужчина и женщина любят друг друга, они называются гетеросексуалы. Вот почему…

– Мам, – произнесла Хани, прерывая робкий экскурс в любовь нового тысячелетия. Сьюзан сделала вдох – первый с того момента, как бесконечные секунды назад начала свое объяснение.

– Да, детка? – Она задумалась, достаточно ли наболтала, чтобы подготовить своего ребенка к этой гребаной жизни, и сделала мысленную пометку стребовать с Лиланда солидную сумму за то, что он вынудил ее выдать эту информацию. Если да, то она разработала метод. «Гомо» – значит «такой же». А «домо» – «спасибо» по-японски, а Дамбо – симпатичный слоненок, а додо – это птицы, которые кричат «уи-уи-уи!» На это она не подписывалась. Нет! Это уже слишком. Это довесок к разговорам о мужчинах, уходящих к мужчинам. Дополнительный приз. Бесплатный сыр в мышеловке. – Да, детка? – повторила она, смирившись и прекрасно понимая, что портит лучшую часть жизни своей дочери.

– Не хочу про это слушать, пока мне не исполнится семь.

Сьюзан улыбнулась этому невероятно трогательному ответу.

– Может, нам обеим стоит подождать, – сказала она.

Хани немного отодвинулась от матери и устроилась поудобнее, засыпая.

– Споешь мне что-нибудь?

Сьюзан улыбнулась:

– Конечно, колокольчик, что тебе спеть?

Хани на минутку задумалась:

– Песенку про дрозда.

Поцеловав дочь в затылок, Сьюзан вдохнула ее привычный ночной запах – смесь шампуня и свежей шелестящей завершенности. Хани всегда была собой, полной вопросов, уравновешенной, противоречивой и недоверчивой, задумчивой, восприимчивой и забавной. А также – хорошим солдатом, заботящимся о своей команде, осторожным и старающимся никого не обидеть. Маленькая Хани любительница зверушек, первая среди равных, способная ученица и баскетболистка. Хани, которая знала все тексты песен из «Лучших сорока», которая смотрела «Уилл и Грейс»!^[14] и «Фактор страха», по причинам, которые она, должно быть, даже не понимала. Хани-Аттила – лучшая девочка на свете, Сьюзан готова сразиться за это с кем угодно.

«Забудь свои заботы и печали, я иду к тебе, прощай, прощай, черный дрозд. Туда, где кто-то ждет меня, милая, родная, это она…»^[15]

Как избавиться от чудовища в сердце и разочарования в Лиланде? Как не думать о том, что можешь потерять Хани из-за ее отца, когда уже потеряла его? Сьюзан казалось, что единственный способ – не думать об этих увлекательных и ужасных вещах, а значит, нужно найти что-то новое, о чем можно подумать. Что-то или кого-то. Или и то, и другое. Что бы это ни было.

Она начала с Дина и грязных сплетен о нем» пришло время довести дело до конца. Она должна воспользоваться полученным импульсом, и прожить оставшуюся жизнь как нормальный человек, способный выявить других абсолютно нормальных людей.

Так что Сьюзан начала поиски в доступном ей мире больших и лучших вещей, о которых можно думать. Новой Полярной звезды, по которой можно проложить свой неуверенный куре.

Фригг, жена Одина

Когда-то Сьюзан любила слова больше людей, но обнаружила, что слишком часто они приходят, как плохо подобранная команда. Ей нравилось, когда слова лились потоком, их личные истории, их всеобъемлющее значение, их смысл, меняющийся со временем. В отличие от людей слова будут всегда или до тех пор, пока есть книги или языки, заклинающие их, тогда как люди, в конечном счете, увядают и исчезают против своей воли.

Как-то раз, пока Сьюзан ждала, когда у дочери закончится урок музыки, она случайно наткнулась на строчку в книге: «Рисовать – значит пригласить линию на прогулку».^[16] Она представила себе, как держит за руку последнюю букву последнего слова очень содержательного предложения и, нежно сжимая эту руку, прогуливается с этой последней буквой этого слова этой фразы по миру, всегда оставаясь (как и должна) в конце того или другого предложения, готовая в итоге броситься в холодный бассейн, где вообще нет слов.

Больше всего ее восхищала история названий дней недели: она обнаружила, что их нарекли в честь скандинавских богов, которых эти занудные священники именовали языческими. Понедельник – лунный день, вторник – в честь бога с несчастливым клинком, Тюра. Среда – одна часть ее любимой пары – Одина. И для преданной жены Одина, Фригг, пятница. Между ними стоял четверг, названный в честь Тора, кто о нем не слышал? Тор – громовержец, повелитель Олимпа? (Или что там у них в Скандинавии было, повелитель чего-то высокого. Бог, правящий землями, которые он орошал дождем.) Довольно популярный там мужчина и единственный бог, у которого хватило смелости встать между Одином и его застенчивой невестой Фригг.

Один и Фригг: счастливы, счастливы.

По крайней мере, раз или два в неделю.

Вскоре после того, как прах Джека был развеян над нудистским пляжем где-то на Карибах, а свидание на одну ночь с Дином Брэдбери отошло в прошлое, Сьюзан познакомилась с парнем, очень высоким парнем. Красивым и светловолосым. Мать-сербка назвала его Майклом, но Сьюзан никогда его так не называла. Нет, он слишком походил на вечное третье колесо Одина и Фригг, бога, еженедельно встающего между ними. Так что она прозвала его Тором. Тор – величественный Чудо-Бог, младше ее на много-много лет.

К Сьюзан его привел влюбленный в него тренер Кип, который нашел его в спортзале, в прохладной тени силового тренажера. Захватив его между тренировками, Кип притащил свой желанный приз в дом Сьюзан. Нет, он не собирался предлагать его в качестве трофея. Возможно, представляя его своим почти знаменитым клиентам, Кип стремился произвести на него впечатление, надеясь, что впечатленный Тор влюбится в него. Так что Тора познакомили со Сьюзан, композиторшей Меган Кэмпбелл и даже с Роджером Нельсоном, королем рекламы. Не слишком солидный список, но, возможно, достаточный для того, чтобы преодолеть преграды, мешающие Кипу с Тором счастливо жить вместе – одной из таких преград было упорное отрицание Тором того, что он гей. Кип полагал, что с этим можно поспорить, отчасти потому, что люди не всегда на самом деле такие, как о себе говорят. Кроме того, если он и натурал, может быть, Кипу удастся его обратить ласковыми уговорами – обменять гетеросексуальные дорожные чеки на новенькие гей-фунты. Валюту, которую Кип сможет щедрой рукой истратить на себя. Так или иначе, это была тайная фантазия Кипа, но она так и осталась фантазией, потому что хоть Тору нравились ухаживания, но обращаться он не собирался.

Тора вырастили на родине дедушка с бабушкой, пожилые люди, которые научили его хорошим манерам, молиться и сидеть прямо. Вежливый, добрый, воспитанный на ценностях прошлого, в один прекрасный день Тор повзрослел и решил зажить своей жизнью. Поцеловав в сухую щеку отвернувшуюся от него бабушку и крепко пожав руку деду, Тор отплыл в Америку в поисках той, которая будет любить его и удерживать рядом с собой привычным для него способом. Этот милый, симпатичный, похожий на статую бог намеревался найти свою судьбу, стать коллекционной редкостью, перед которой не устоит ни одна женщина.

Сперва Сьюзан и вообразить не могла, что станет этой судьбой: быть вместе с кем-то столь молодым, собранным и привлекательным. И высоким. Тору даже приходилось нагибаться, проходя в двери ее дома. Что ей делать с таким человеком? Куда его пристроить, и о чем с ним говорить? А самое главное – что подумают ее друзья, когда увидят их, и насколько глупо она будет при этом выглядеть по шкале от одного до сорока?

Кроме того, чем он занимался, пока болтался с Кипом – маленьким, смешным геем, столь явно влюбленным в него? Что все это значило? Сьюзан подумала, что это подозрительно, если вспомнить Лиланда. Даже более чем подозрительно, и это чертовски пугало. Не хватало ей еще одного парня с сомнительной сексуальной ориентацией. Как и почему они находят ее? Где, господи, где этому конец?

Нет. Это непристойно, это никогда не кончится. Лучше всего оставить его там, где нашла.

А еще: посмотрите на него – такой очаровательный, хорошенький, милый. Как не вгрызться в него, ведь он такой сладкий и нетронутый – свежевыпеченный, залитый сливками, с нугой в серединке парень. Искушение слишком велико.

Но нет. Это было бы неправильно.

Это юное телесное создание смотрело на новый мир свежими глазами, в то время как Сьюзан жила, замкнувшись в безвоздушном пространстве своего разума – полная его противоположность. Он никогда не станет ценить ее за то, кто она есть, – хотя, как знать. Он лишь может восхищаться тем, что она отличается от него – сообразительное создание которое не пьет достаточно воды и мало занимается спортом. Так уж ли это плохо?

Решиться помог ее друг Маркус. Увидев в журнале фотографию Тора, только что приехавшего из Сербии, Маркус позвонил фотографу, чтобы узнать, столь же хороша модель в натуре. Удовлетворенный полученной информацией, он послал за Тором, чтобы посмотреть на него самому. Маркус мог себе позволить – привилегия человека, входящего в список «Форбс» самых богатых и влиятельных – вызвать кого угодно в свое роскошное поместье одним звонком ассистента с хорошо подвешенным языком.

Тор приехал в джинсах, майке и ковбойских сапогах, в которых казался еще выше. Он сидел за столом Маркуса и ел с ним пиццу. А может, что-то вроде слипшейся пасты. «В любом случае в ней было много углеводов, это уж точно, – рассказывал он впоследствии Сьюзан, описывая вечер, проведенный с ее влиятельным другом. – Поэтому я сказал ему, что с ним будет от такой еды и что салаты вкуснее, полезнее и здоровее».

Потом они отправились в кинозал Маркуса и посмотрели фильм, который еще не вышел на экраны. Затем Тор вежливо поблагодарил Маркуса за гостеприимство, пожелал ему спокойной ночи и потопал в своих ковбойских сапогах вниз по дорожке, нарушил спокойствие подстриженной садовой изгороди и под бдительным надзором скрытых камер вышел на улицу, в реальный мир.

– Ты должна переспать с ним, милая, – твердо сказал ей Маркус после этого. – Он потрясающе выглядит. Не дури. Почему бы и нет? Мужчины его не интересуют, иначе я бы непременно с ним переспал, без вопросов. Я тебе говорю, он натурал Он хорошо воспитанный мальчик, из… откуда он там? Из Боснии или еще какой-то адской дыры.

– Из Сербии. – Сьюзан сосредоточенно изучала левую кисть, словно ответ на вопрос, стоит ли связываться с Тором, был у нее под кожей.

– Да какая разница? В любом случае ты сглупишь, если не сделаешь этого. Это абсурд – беспокоиться из-за того, педик он или нет. Говорю тебе – нет, я точно знаю. Так что трахни его. Не теряй времени даром.

– О, перестань. – Сьюзан вздохнула, закрыв глаза. Возможно, Маркус прав. Он говорил убедительно. Даже более чем убедительно. Было что-то заразительное в его убежденности.

– Хватит об этом. Я хочу, чтобы ты позвонила ему, пригласила к себе и трахнула. И не звони мне, пока этого не сделаешь. В следующий раз я хочу от тебя услышать, как это было, и соответствует ли размер его рук размерам всего остального.

Но как, ради всего святого, отмахнуться от ее вполне понятных комплексов в отношении возможной связи с этим роскошным ребенком? Решение нашлось простое, хотя, разумеется, угрожающее дополнительными сложностями и хаосом.

Это может сделать Лукреция. Пусть она добивается его, а Сьюзан постоит в сторонке.

Лукрецию назвали, разумеется, в честь Лукреции Борджиа. Она жила в конце пятнадцатого века во Флоренции – безнравственная аристократка, которая, по слухам, спала с отцом и братом, возможно, даже родила ребенка от одного из них, и вполне вероятно, кого-то отравила. О, она отрывалась на полную катушку, эта Лукреция.

Лукреция выпускалась только в крайних случаях. Хотя от самой Лукреции можно было ждать каких угодно крайних случаев, это было ее естественное состояние, когда она приходила в движение. Освободившись из медикаментозной клетки, Лукреция успешно вызывала разнообразные дополнительные неприятности, создавая все новые проблемы и разрушая мир Сьюзан.

То, что Сьюзан не могла и не хотела делать, делала за нее Лукреция. Она была лишена морали, сомнений или угрызений совести и бралась за дело с необузданным ликованием. Невозможно предугадать, что случится, если выпустить Лукрецию в ничего не подозревающий мир. Особенно когда речь шла о мужчинах, магазинах, путешествиях, внезапных приступах великодушия или наркотиках.

Лукреция всегда получала то, что хотела, и сносила любую преграду, которая осмеливалась появиться на ее пути. Она была королевой, а мужчины – подданными, к тому же не слишком интересными.

– Давай, давай, говори… о чем это ты бормочешь? А, неважно, голову ему долой, она настолько пустая, что может уплыть куда-нибудь.

Так что там, где Сьюзан была нерешительной и неуверенной, Лукреция – искрометной, восторженной и так далее. Ничто и никто не мог ее удержать, и она… ну… о том, что случалось дальше, Сьюзан говорила неохотно. Но правда была в том что после Лукреция сжигала за собой мосты, приходилось отправляться за таблетками – требовалось изрядное подкрепление. Продолжай, пока все не скроются из виду. Кавалерия приходила и уходила, оставляя ее тело и все, чем она была – нет, превращая в кого-то другого – так следовало бы записать.

Стоило ли вызывать Лукрецию только ради того, чтобы покончить со своей гетеросексуальной нерешительностью? Это был один из тех случаев, когда Сьюзан забыла правильный ответ и задумалась, не стоит ли принять тот ответ, который ей больше нравился.

Ей придется всего лишь отложить в сторону несколько таблеток, когда она будет принимать утреннюю дозу лекарств, а затем забыть про одну или две из тех пяти, которые надо принимать на ночь. Довольно простая ошибка в расчетах. Любой дурак справится. Таким образом она сможет избежать визита алчной, взрывной Лукреции, но при этом обретет некоторые преимущества и черты характера своего более шикарного и распутного «я» – «я» свободного от ограничений, навязанных современной психиатрией. А если придет не Лукреция, а ее более темная сущность – создание, у которого нет имени, и которому нет дела до ее сексуальной жизни и жизни вообще, что ж, тогда она просто вернется к своей обычной дозе, как будто ничего не случилось. И ничего ведь не случится, верно? Сьюзан будет о-очень осторожна и осмотрительна, совсем не так, как прежде.

Решено. Она выпустит Лукрецию, убавит звук и выключит приглушенную песню, что звучит в ее душе в критических ситуациях, от которых потом волосы встают дыбом. И как только Лукреция заполучит Тора, она сразу вернется к обычной дозе лекарств, а Хани останется в счастливом неведении. Миссия выполнена, никто не заметил ничего неподобающего.

Это был прекрасный, надежный план.

Так что Сьюзан припрятала несколько таблеток и позволила Тору пригласить ее в кино. Он проводил ее до дома, и она предложила ему войти. Включила музыку, подала ему по его просьбе воды. «Очень важно поддерживать правильный водный баланс», – серьезно сообщил он. Затем немного поболтала с этим высоким и отважным во всем, кроме разговоров, мальчиком. Вскоре она оказалась распластанной под ним, будто на нее свалилась огромная теплая секвойя, обвив своими крепкими ветвями. Тор поцеловал Сьюзан, его тело вдавилось в нее, и внезапно черно-белые кадры начали переплавляться в цветные.

Сьюзан зарылась поглубже в восхитительное тепло его шеи, туда, где, если все пойдет как надо, она сможет перезимовать.

Охххх…

Ритм пришел откуда-то из глубины, и теперь подгонял их к сказочной планете, на которой его большая рука нашла ее маленькую, они дрейфовали где-то далеко-далеко от кошерного, все происходящее казалось чудесным и неправильным.

Наконец она отодвинула свои губы от его рта чтобы отдышаться и получше рассмотреть этого большого, мускулистого мальчика. Истинного сэра Ланселота. Рыцаря с нежным взором, маленького ребенка, заключенного в безупречное тренированное тело.

– Я буду предлагать тебе семь раз, – сказал он вдруг, обняв ее за плечи и слегка отодвинув от себя, чтобы видеть ее лицо.

Сьюзан недоуменно нахмурилась:

– О чем ты говоришь?

Прядь волос упала на лоб этому мальчику, который выглядел так, словно до сих пор читает комиксы, гоняет на велосипеде и разбивает коленки.

– Я собираюсь семь раз просить тебя выйти за меня, – твердо повторил он с легким восточноевропейским акцентом. – Но это все. Ты или скажешь «да» к тому времени, или это будет последний раз. Больше я тебя просить не буду.

Сьюзан прищурилась и внимательно посмотрела на него, убрав волосы с его зеленых, Огромных, Как Блюдца, глаз, ясного безмятежного рыцарского лба и благородных бровей.

– И я. собираюсь найти твои длинные штанишки и помочь тебе по хозяйству. Мы будем есть печенье с молоком, когда закончим и…

Сьюзан провела указательным пальцем по его безупречно прямому носу.

– Если дело в разнице в возрасте, значит, ты не должна больше об этом говорить. – Он оттолкнул ее, нахмурившись. – Возраст не имеет значения. Это лишь цифры, а что они такое? Просто маленькие штучки, которые имеют смысл только в математике.

Увы, подумала Сьюзан, цифры имеют значение. Они приближают тебя к концу существования, делают дряхлым, тебя становится меньше, в то время как они растут. Она открыла было рот, но Тор не дал ей заговорить.

– В любом случае это глупость, понимаешь? – продолжил он. – Ты выглядишь лучше многих женщин моего возраста. И твой возраст делает тебя очень интересной. У тебя столько жизненного опыта, а мне это очень интересно. Чем дольше живешь, тем мудрее становишься. С годами обретаешь мудрость – так учат там, откуда я родом, и то, что я говорю тебе, – правда. Ты меня понимаешь?

Сьюзан поняла, что она радостно улыбается, поскольку его английский становился слабее с каждой фразой.

– В моей стране у того, кто живет дольше, появляются морщины, – сказала она, коснувшись его щеки и продолжая нежно улыбаться. – Это я тебе говорю.

Он нахмурился и отодвинулся от нее с мрачным, разочарованным видом.

– Ты смеешься надо мной.

– Нет, не смеюсь. – Она прижалась к нему чтобы заверить в этом. – Правда! Вовсе не смеюсь. Я в самом деле считаю, что это очень мило. Мне нравится думать о том, как ты жил на ферме с бабушкой и дедушкой. Мне это очень нравится, это так трогательно.

Она представила себе, как они работают на сенокосе, разгоряченные от восточноевропейского солнца. Дедушка с бабушкой заботятся о своем любимом Торе, а их маленький подрастающий бог благовоспитанно резвится на ферме.

Поняв, что она на самом деле не насмехается над ним, Тор облегченно вздохнул и вернулся к роли молодого поклонника, ухаживая за Сьюзан на ломаном английском – неофициальном языке любви нового тысячелетия.

Вот так Сьюзан ввязалась в эту странную, тревожную историю с Тором. Его переезд к ней был обставлен со всей осторожностью, чтобы Хани считала, будто он – гость, который спит в запасной спальне. Но считала она его гостем или нет, Хани, казалось, полюбила Тора с первого взгляда, за всю свою коротенькую жизнь она не видела никого, подобного ему.

– Он похож на Супермена, – потихоньку с благоговением сказала она матери. – Но он даже больше. Он – Суперсупермен, да, мамочка?

А Тор поднимал Хани на свои монументальные плечи, все выше, выше, прямо в небо у себя над головой. И кружил ее, а потом бросал на кровать, визжащую и смеющуюся.

– Еще! – упрашивала она его после каждого полета, молотя руками и ногами в воздухе, спутанные волосы падали на ее довольное личико. – Хор, еще! Пожалуйста?! Еще разок! Мама, скажи ему!

Теперь Сьюзан могла вступить в то нездоровое соревнование, которое происходило у нее в переполненной голове. Хани здесь, рядом, в бассейне, на руках у Тора, неудержимо, радостно хихикающая, солнце ярко светит над ними, точно даруя долгожданное благословение.

– Смотри, мам! Тор меня научил! – Хани ныряла с бортика бассейна, сложив ручки над головой будто в молитве, и с довольным видом выныривала из голубой, не потревоженной воды. – Ты видела, мам? – радостно вопрошала она и, не дожидаясь ответа Сьюзан, отыскивала взглядом своего большого славного товарища по играм. – Ты видел, Тор? – спросила она, отбрасывая волосы рукой. – Я все правильно сделала, да?

Тор с минуту молча смотрел на нее, чтобы поддразнить, понимая, какую благодарную аудиторию заполучил в лице этой милой маленькой девочки. Потом встал, прорычал, нырнул к ней, подняв тучу брызг, схватил Хани своей огромной ручищей, поднял высоко над головой и держал, пока она с довольным видом не начала протестующе болтать ногами. А затем бросил ее с размаху в глубокую часть бассейна. Она плюхнулась со шлепком и брызгами, вынырнула, откашливаясь, сплевывая, смеясь и притворяясь рассерженной. Сьюзан, глядя на все это, думала: я дала ей это. Я могу сделать ее счастливой, ясно?

По выходным они ходили на дамбу на пляже, гуляли часами и втроем играли в «скиболл» – да, даже Сьюзан! Они собирали билеты, и Хани получала призы: тряпичных голубых змей или больших желтых уродливых собак с черными языками и круглыми глазами. Тор выигрывал во всех силовых играх, сбивая бутылки, забрасывая мячи и так ловко управляясь с колотушкой, что мяч взлетал на верхушку колонны. Как вы понимаете, Тор бил по этой штуковине изо всех сил, так что звонил колокольчик на самом верху. А потом он вручал Хани самого большого призового медвежонка, какого только можно было выиграть на всем белом свете. Этот принц дамбы поднимал Хани и ее с трудом завоеванную добычу на плечи, и в сопровождении матери и в облаке сахарной ваты она ехала на спине своего героя до машины.

Они были детьми Сьюзан: Тор и Хани, сильный Тор и не по годам развитая Хани со вздернутым носом и одинокой веснушкой на левом веке. Хани, которая спала с приоткрытым ртом, ее дыхание было теплым и сладким, как погожий летний день.

И в постели Сьюзан оказался еще один ребенок. Ее сын Тор, совершенный образчик, становящийся все безупречнее с каждым днем. Глядя на его тело, Сьюзан не переставала удивляться тому, какие свободные пастбища простираются в его голове, ей никогда не доводилось так долго общаться с человеком, столь явно необразованным. Не то чтобы Сьюзан была особо образованной, далеко нет, но она всегда понимала необходимость образования. Тогда как Тор, возможно, слишком устававший от упражнений, совершенствующих тело, казалось, был лишен врожденной любознательности и стремления к знаниям. О, он пытался. В самом деле – он очень хотел порадовать ее. И Сьюзан старательно притворялась, что ей все равно, когда книги, которые она ему навязывала, так и оставались неоткрытыми, их притягательность для него не существовала.

Как-то раз ночью он посмотрел на нее большими, несчастными глазами.

– Ты думаешь, что я глупый, верно?

– Нет! – сказала она высоким голосом, на целую октаву выше для пущей выразительности. – Как ты можешь такое говорить. Ты вовсе не глупый.

Но хоть она и говорила встревоженно-искренне, они оба точно знали, что это не так. Не совсем так.

– Может, ты и не такой образованный, как я, – добавила она извиняющимся тоном. – Но почему ты должен быть или хотеть стать таким? Мои знания часто делали меня несчастной. К тому же, господи: я не так хороша собой, как ты, и не так молода, мы просто разные.

Возможно, это и звучало разумно с определенной точки зрения, но для достижения этой точки приходилось прилагать непомерные усилия. И все же они как-то двигались вперед. Сьюзан и Тор. Тор и Хани. Хани и Сьюзан.

И все же положение дел стало совершенно невыносимым из-за общения Тора с ее друзьями. Точнее, попыток общения. Как Сьюзан и боялась, это был настоящий кошмар. Хотя они были очень милы с ним – радуясь тому, что она теперь не одна, пусть даже с этим мальчишкой, – но в итоге она поняла, что не может больше так жить, поскольку боится того, что о ней подумают. Как сказала ей Люси: «Мне кажется, это какая-то тупая шутка для блондинок, я все жду, чем же оно обернется».

Сея страхи по поводу того, как она выглядит рядом с Тором в глазах друзей, поливая их своим смущением, она смотрела, как они растут. Она понимала, что выглядит нелепо. Средних лет женщина рядом со слишком молодым парнем из далекой страны. Норма Десмонд и Уильям Холден.^[17] «Если леди покупает джентльмена, то я выбираю викунью». Потому что, господи, да, и это тоже. Она покупала ему одежду, так же как и книги. Пусть уж лучше что-то носит, если не хочет читать.

Последней каплей стала вечеринка. Она разговаривала с Дани Кэмпбелл, знаменитой голливудской лесбиянкой, в то время как ее хорошенькая подружка болтала в сторонке с Тором.

– Что он делает для тебя? – с некоторым интересом спросила Дани, качнув белокурой головой в сторону Тора.

Сьюзан в замешательстве покраснела и на доли? секунды растерялась, не зная, что сказать. Затем, подняв брови и, старательно изображая беззаботность, отправилась в плавание на яхте по пьесе Ноэля Коуарда:^[18]

– Ну, наверное, то же самое, что твоя девушка для тебя.

Дани удивилась, но затем оценила шутку.

– Неплохо, – сказала она, поднимая бокал. – Я и не знала, что тебя привлекают накачанные голубоватые мальчики.

Сьюзан застонала и опустила голову, уверившись в худшем: вот что все о ней думают. Думают и смеются за ее старой, глупой, совращающей малолеток спиной.

– Господи, не говори так… ты заставляешь меня выглядеть как… я не знаю…

– Шер? – сияя, подсказала Дани.

Сьюзан закрыла глаза, отгораживаясь от этой мрачной перспективы, мечтая оказаться далеко-далеко, где чужое мнение не настигнет ее.

Вот так это было. Сьюзан едва могла смотреть на Тора, не думая о Питере Аллене или Барри Манилоу.^[19] Нет, этого не будет. Она не сможет сохранить его. Она должна отослать его обратно в детский бассейн. Обменять на кого-то более подходящего, более степенного и зрелого, с брюшком и рецептом на виагру. И хотя Хани будет скучать по своему Суперсупермену, Сьюзан очень быстро все уладит, и ей больше не придется терпеть скрытое раздражение Лиланда из-за рассказов Хани о Торе Великолепном. Это нужно сделать, и поскорее. Но когда: ну, не прямо сейчас, а когда станет ясно, как. Боже, у нее не было ни малейшего представления.

Сьюзан всегда терпеть не могла конфликтов. О, Тор это переживет, несомненно. Он молод, и женщины в возрасте будут счастливы попасть в ловушку простодушия галантного Галахада. Забрать этого рыцаря домой и приберечь его для себя. С ее стороны нечестно столь долго лишать рынок его услуг.

Так что, после долгих и тягостных раздумий и ожидания поддержки запаздывающей Лукреции, Сьюзан решительно построила себя и промаршировала в комнаты, где Тор и Хани смотрели канал Диснея, ее маленькие ножки сплелись с его огромными ногами, левая ручка сжимала рукав его узкой белой майки. Они не заметили ее, стоящую в дверях, глядящую на них с отчаянием, поскольку радостно уставились на телеэкран.

– Хватай его, тупая голова! – кричал Тор на своем экспрессивном, забавном английском, его ясные глаза увлеченно следили за красочными персонажами мультика.

– Да, ты, балда! Скорей! – поддерживала его Хани, хватаясь за его руку своей маленькой ладошкой. – Давай, давай, давай! – вопила она, подпрыгивая и глядя на экран, по которому, высунув язык, бегала маленькая голубая собачка. Ее пытался схватить рычащий краснолицый собаколов, который следовал за ней по пятам.

Прижав руки к лицу, Сьюзан развернулась и вышла в коридор незамеченной.

– Боже, что я наделала? – слабо простонала она.

И, пробежав через гостевую ванную, она оказалась в своей маленькой красной норе. Сев в мягкое кресло, Сьюзан набрала номер своего друга Крейга Уэстерли. Крейг умный, если кто и может придумать выход из этой ситуации, так это он.

Сьюзан и Крейг были старыми друзьями. Он был высоким – очень высоким, – поэтому частенько заявлял Сьюзан, что у него «мыслей больше, чем у нее». С высокими скулами, темными живыми глазами и франтоватой улыбкой, он явно вытянул призовой билет в лотерее ДНК.

Но странно, Крейгу каким-то образом удавалось погасить свою тысячеваттную внешность. Через минуту после того, как вы решили, что от него можно отмахнуться, как от очередной смазливой мордашки, вдруг обнаруживалось, что вас подвели к более необычному заключению. Его эффектная внешность терялась на нем. Как можно было потерять такую вещь, давно и бесповоротно? Как вышло, что Крейг стал чокнутым духовным собратом Вуди Аллена или Филипа Сеймура Хоффмана,^[20] превратившись в существо, которому привычнее изобретать компьютерные программы или побеждать на научных выставках, чем снимать девушек?

Много лет назад Сьюзан осознала, что Крейг подорвал свою внешность бесконечными хитрыми отступлениями, его безжалостное вышучивание было мольбой – он умолял вас простить ему его привлекательность, забыть о ней, перескочить через декоративную стену этого глупого мяса, чтобы добраться до сочной сердцевины интеллекта, прячущегося за генетической удачей.

Сьюзан и сама знала кое-что об этой склонности, поскольку обитала или, по крайней мере, снимала угол в номерах «Толстухи Бетти», жующей жвачку, язвительной, вечно одинокой подружки-спутницы для блондинки вроде Рене Зельвегер или Гвинет Пэлтроу.

Сьюзан и Крейг, непривлекательные красавцы, полные решимости сделать всех подобными себе, хотят они того или нет. Боже, как она надеялась, что он дома и у него найдется свободный месяц, чтобы наладить всю ее жизнь. Она облегченно выдохнула, когда он взял трубку после третьего гудка. Шепча и все время поглядывая через плечо, опасаясь, что глупая диснеевская, магия перестанет работать и войдет один из ее невинных, Сьюзан умоляла Крейга:

– Я хочу попросить тебя об огромном одолжении. Очень большом.

– Да, и что это? Как я могу помочь, не прилагая особых усилий? Хм? Расскажи своей тетушке Крейги.

От стыда и отчаяния она закрыла глаза рукой.

– Ты можешь придумать, как мне порвать с Тором?

Сьюзан нетерпеливо ждала, когда Крейг перестанет смеяться.

– Я серьезно! Я не могу этого сделать, не могу! Я не знаю, как. И к тому же… я не хочу этого, ясно?

– Ладно… Успокойся, милая, уж мы пораскинем мозгами. Вряд ли это так уж сложно. Тебе просто придется делать то, что я скажу, всю оставшуюся жизнь.

Сьюзан закрыла глаза и отважилась на очередной вздох облегчения.

– Клянусь, я сделаю все, что ты хочешь. Что угодно. Я разожгу огонь твоему эго, я сожгу воспоминания о твоих похождениях и Лизу Файн, которая не пригласила тебя, когда для тебя это было действительно важно, я даже привезу тебя из Нью-Йорка…

– Я понял, подруга, я понял. Умерь патетический тон и не волнуйся. Я все улажу.

Сьюзан выпрямилась, готовая к любым неожиданностям, стараясь предугадать все, что может случиться в этой ситуации. Теперь ей, возможно, удастся повернуть руль и свернуть направо.

– Но веди себя хорошо, ладно?

Он рассмеялся:

– Что-нибудь еще? Не желаете картошки-фри на гарнир?

Она уныло улыбнулась, опустив глаза и устало глядя на руки, лежащие на коленях, будто рыба, вытащенная из воды.

– Только счет.

Крейг привык вытаскивать подругу из передряг. Она была его последней каплей, впрочем эти капли никогда не были последними: всего лишь еще один пункт в долгой череде необдуманных просьб и звонков. Снова наркотики, снова неудачные отношения – и всегда рядом был Крейг потому что… ну, сложно даже вспомнить. И не потому, что они выросли вместе. Как он выяснил (а он любил собирать информацию по обрывкам), она росла практически одна. Они не болтались вместе по кафетериям, не бывали в одних и тех же детских лагерях, на студенческих гулянках, спортивных площадках, свиданиях, каникулах или в детском саду. Но он всегда был для нее опорой, когда ей не на кого было опереться. А сейчас она нуждалась в ком-то. Крейг вздохнул, задумался на секунду и повесил трубку.

Разумеется, Сьюзан не могла заставить себя спросить Крейга, как он это сделал, она не вынесла бы этого. Проявила полное малодушие. Она не только заставила Крейга избавить ее от Тора, но, что еще хуже, не сумела объяснить Хани его исчезновение. Этого она больше всего боялась и, как следствие, более всего стыдилась.

– Ему пришлось вернуться в Сербию, детка. – Она посадила Хани к себе на колени, осторожно касаясь ее золотистых волос.

– Но почему он не сказал мне «до свидания»? – недоуменно спросила Хани высоким, обиженным голосом. Голосом, дававшим Сьюзан понять, что она спускается в Материнский Ад.

О, нет, она теперь обречена на вечное проклятие, проклята за то, что играла сердцами двух чистых доверчивых детей. Об искуплении не может быть и речи. Теперь она не просто заслужила любое зло, которое обрушится на нее в будущем, но и смотрела на него, как на безумную кармическую епитимью, необходимую, чтобы уничтожить эти огромные черные метки.

Она крепко прижала к себе Хани, шепча:

– Он хотел, детка, но ты спала. А ему пришлось уехать внезапно, потому что его дедушка заболел, поэтому он попросил меня передать тебе, что скоро вернется, скучает по тебе и…

Хани вырывалась из рук матери, едва сдерживая поток слез. Ей даже в голову не приходило, что она может лишиться этого большого веселого мальчика-мужчины. Она не привыкла к утратам, и вот теперь, впервые в ее жизни, кто-то ушел с ее орбиты.

– Мама, я не могу дышать, – заявила она тонким голосом и отодвинулась от нее, увеличивая растущую уверенность Сьюзан, что она нанесла своему ребенку непоправимый вред. Она поклялась накопить денег для психотерапии, терапии, в которой Хани теперь нуждалась по вине своей матери. Черт, возможно, ей нужно было давно начать копить деньги – еще когда Хани была вутробе, и теперь бы накопительный фонд Сьюзан увеличился достаточно, чтобы хватило на всю эту хрень.

Сьюзан взяла Хани за плечи и посмотрела прямо в милое, расстроенное лицо дочери.

– Но знаешь что? Он оставил тебе прощальный подарок. – Сьюзан с надеждой улыбнулась. Есть ли конец тому злу, что она творит? Очевидно нет. – Подожди здесь, я принесу его!

– Оно живое? – с надеждой спросила Хани все еще тихонько всхлипывая, пока Сьюзан поспешно спускалась в холл.

– Детка, у тебя четыре собаки, две птички морская свинка и толстая рыба, на которых ты едва обращаешь внимание, – прокричала Сьюзан через плечо, доставая пакет из-под своей кровати. – Так что нет, оно не живое. Ты все еще хочешь это, или мне отдать его бездомным детям из приюта?

Сьюзан ненадолго засомневалась, что ответит дочь.

– Хочу! Хочу! – взволнованно завизжала та.

Сьюзан вручила Хани длинную запакованную коробку и тревожно смотрела, как ее ребенок нетерпеливо срывает обертку со спрятанного под ней сокровища.

– Что это? – светло-карие глаза Хани засияли при виде подарка.

– А на что это похоже, детка? – Сьюзан протянула руку и убрала завиток волос с обрадованного лица Хани.

И, помогая дочери вставлять батарейки в нового робота, одного из тех, что стреляют короткими стрелами с присосками, Сьюзан пообещала себе, что больше никогда не солжет дочери. С этого момента она станет лучшей матерью на свете. Она будет рано вставать, готовить ей завтрак и отвозить в школу, она купит будильник, который сумеет освоить, научится сидеть на полу и играть в игры, которые любит Хани. Совершенно новая Сьюзан. Мать-Земля. Да, начиная с завтрашнего дня она окунется в это как… так… словно прыгнет е обрыва, а приземлится уже кто-то другой. Некто надежный и домашний, даже нормальный. И если ты будешь так на это смотреть, то сможешь стать таким же, как другие. Завтра.

Новое здравомыслие

Сьюзан вдруг поняла, что должна и может очень хорошо готовить для Хани. Разумеется, на первый взгляд это казалось не сочетаемым – она и что-то потенциально огнеопасное, забава, во время которой можно сжечь себя, отравить других или даже устроить грандиозный взрыв. Тем не менее она вспомнила, как режиссерша Шарлотта Миглер, известная кулинарка, однажды сказала ей: «Да брось, если ты умеешь читать, значит, умеешь готовить». В то время Сьюзан не задумывалась над этим замечанием, единственное, что ей хотелось ответить Шарлотте: «Моя мать читает «Нэшнл Инкуайер»,^[21] что же, по-твоему, она может по нему приготовить?»

Но Сьюзан умела читать – и не только «Инкуайер», который сама жадно изучала украдкой в затемненной комнате, точно вор, подальше от надоедливых глаз, но стала бы отрицать этот факт с презрительным фырканьем, если бы кто-то имел наглость спросить – она может читать, что угодно. Она всегда была превосходным читателем. Спросите кого угодно! Книги стали ее первым наркотиком. Так почему бы не прочесть кулинарные книги? И, раз уж она возьмется за них, почему бы не испробовать какие-нибудь рецепты оттуда? Лучшим в ее новом хобби было то, что никто от нее такого не ожидал. Это совершенно не соответствовало ее характеру и, следовательно, вызвало шок, когда она вылетела к людям с левого края поля с криком: «Суп готов, все сюда! Обедать!» И почему она не подумала об этом раньше? Оказывается, она способна устроить пир, достойный короля, а главное, ее маленькой принцессы. И разве путь к сердцу мужчины лежит не через желудок?

Она им всем покажет. Она сделает то, на что не отваживаются даже самые признанные повара. Отойди-ка, Бетти Крокер! Найджелла Лосон, посторонись! Вскоре стол у нее будет ломиться от самых разнообразных, изысканных, замысловатых блюд, и все будут удивляться, как ей удался такой запеченный сладкий картофель, такое восхитительное ризотто, а вы когда-нибудь пробовали такой потрясающий яблочно-пекановый пирог?

Первая сложность была в том, что еда готовилась невероятно долго, а Хани хотела спать.

– Мам, я уста-а-ала, – хныкала она, ее несчастные глаза сонно моргали, поскольку время уже близилось к полуночи.

– Но все уже почти готово, крошка, – обещала Сьюзан, сжимая ее руку. – Это твое любимое… банановый хлеб – и никаких орехов.

Хани зевала во весь рот.

– Пожалуйста, мам, можно я съем его на завтрак?

Покрытая сахарной пудрой Сьюзан помахала деревянной ложкой и через силу засмеялась.

– Да, пышечка, я дам тебе его с собой на обед.

Еще большая сложность состояла в том, что, как выяснилось, Хани не нравились запеченный сладкий картофель, яблочно-пекановый пирог, заварной крем «Лоррейн» и суфле из шпината. Она хотела простую, обычную еду, которая не позволяла раскрыться новому потрясающему таланту Сьюзан.

– Почему ты не можешь сделать просто макароны с сыром, – спрашивала Хани. – Или пиццу? Пицца лучше гадкого суфле.

Сьюзан вздыхала.

– Но, кнопка, ты ела пиццу у Эмили на обед. Вот что я придумала. Я сделаю картофельные оладьи. Это будет здорово! С домашним яблочным соусом и…

Но Хани сморщила нос и выпалила:

– Мне не нравится такая еда, мамочка. Извини. Можно мне вместо этого арахисового масла с желе?

Расстроенная Сьюзан застыла на месте с деревянной ложкой в руке, как суперпородистый терьер, получивший приз на Вестминстерской выставке собак лишь затем, чтобы оказаться в приюте для бездомных животных.

Вечер выдался тихий, бриз шевелил ветви деревьев во дворе дома Сьюзан. Кактусы цвели бесстыдно-оранжевым цветом, запах жасмина наполнял по ночам аллею. В гостиной Дорис пыталась научить сопротивляющуюся внучку джиттербагу.

– А теперь кавалер берет тебя за другую руку и вот так раскручивает. Но на тебе должно быть красивое платье с пышной юбкой, которая будет так вот развеваться. Смотри! Па-бам!

Раздался звонок у ворот. Сняв трубку, Сьюзан набрала магический код и впустила Люси в свой мир, место ее изгнания, не так уж близко от моря. Через минуту со скрипом открылась раздвижная дверь, и вперевалку вошла краснолицая Люси, грузная и запыхавшаяся. Дорис явно была не рада вторжению, помешавшему ее занятиям с внучкой. Но, не будучи склонной к конфликтам и грубости – особенно по отношению к коллеге, блондинке-актрисе, – она лишь мягко улыбнулась и встала, протянув руку:

– Привет, милая, не знаю, помните ли вы меня? Я – Дорис Манн, мать Сьюзан.

Люси со странным выражением лица уставилась на Дорис, прислонившись к дверному косяку. Наконец она сказала:

– Да, мы встречались всего лишь три тысячи раз, как поживаете?

Глаза обеих женщин засверкали, каждая защищала свою территорию. Дорис поджала губы, затем растянула их в улыбке.

– Ну, знаете, беременные иногда…

Но Хани подошла к Люси, которая наклонилась, насколько смогла, и подхватила ее своими сильными, полноводными руками.

– А как поживает самая прекрасная крестница на свете?

Хани выгнулась и рассмеялась, запутавшись в завитых белокурых локонах Люси.

– А когда появятся маленькие? – спросила Хани.

– Скоро, – Люси покачала головой, – но не слишком скоро, детка, не слишком скоро. – Она посмотрела по сторонам: – А где же наша полоумная мамочка?

Дорис, присев на кожаную кушетку, деликатно прочистила горло и кивнула в сторону.

– Сьюзан на кухне: готовит. – Это прозвучало скорее как «Сьюзан на кухне: бреет голову». Дорис всегда вела себя так, словно страстью к кулинарии Сьюзан предавала все семейные ценности.

Люси отпустила Хани, притворившись обеспокоенной.

– Боже, что же вы мне не сказали? Лучше я Пойду и попытаюсь что-нибудь сделать. Господи Иисусе. Я надеюсь, это не… Это не… Мы ведь говорим не о гурманской кухне, правда? Иначе… ох, это уже слишком серьезно. Хани, дай мне телефон, мы позвоним в «Обед один-один».

Сьюзан, подслушав из кухни их разговор, раздраженно поджала губы. Учила ли Дорис Сьюзан джиттербагу? Да никогда в жизни. Хотела ли Сьюзан этого, нужно ли ей это было? Дело не в этом. Дело… дело в том… Так в чем же? Ну, скорее всего, дело в том, что Сьюзан хотелось иметь возможность учиться джиттербагу, но было ли у ее матери на это время тогда? Нет. А почему у нее теперь есть время на это? Да потому, что Сьюзан занимается этой гребаной готовкой! О, нет, не спорьте со мной я просто горничная, которая горбатится на кухне пока вы все наслаждаетесь жизнью. Если она услышит от Дорис еще хоть слово по поводу ее готовки, то запустит в нее поварешкой.

Что ж, может, ей и не вполне удавалось сохранять свежеприобретенное здравомыслие, но она хотя бы старалась. Возможно, все они правы. Может, нужно было просто полагаться на свои силы, что на деле сводилось к разговорам о странном наборе вещей, таких, как старое кино, биографии композиторов и ювелирные изделия. Если бы она придерживалась этого курса, вместо того, чтобы совершенствоваться в ведении домашнего хозяйства, наверно, она никогда бы не ввязалась в этот бардак.

А еще она немало знала о древней Норвегии.

Сьюзан вытерла руки посудным полотенцем и вздохнула.

– Хани, пора сдать.

Хани поцеловала Дорис и Люси и, пожелав им спокойной ночи, направилась в холл.

Сьюзан поставила свою диетическую колу да раздутый живот Люси.

– Я только уложу Хани.

Погладив дочь по спине, она спела ей несколько любимых песен из «Порги и Бесс», «Вестсайдской истории» и «Звуков музыки».

«Я люблю тебя, Порги, не дай ему меня забрать, спаси меня от рук его горячих».

– Странное это дело, – сказала она Люси после того, как включила ночник в комнате Хани, поцеловала дочь в макушку и на цыпочках вышла из комнаты. – Укладывать спать своего ребенка. Будто я оскорбляю ее: ты идиотка! Даже заснуть сама не можешь!

– А то, что ты поешь ей эту песню, не странно? – сухо ответила Люси, глотнув чаю со льдом.

Но укладывание Хани в постель было лишь последним из унижений ребенка за день. Утром Хани с Лиландом уезжали на две недели, повидать бабушку и дедушку, прабабушку и прадедушку, любимых кузенов и прочих в Джексоне, штат Миссисипи, откуда родом семья Лиланда. Хани любила бывать в уютном, неспешном мирке своей обширной семьи. Любила это место, наполненное шумом и гамом, место, где никогда не запирали двери, обедали, когда бог на душу положит, и ездили в кинотеатры под открытым небом. Теплая, утешающая родственная поддержка в удобном кожаном кресле, дремлющая или смотрящая телевизор, до тех пор пока не позовут: «Ужин готов!»

Предки Сьюзан тоже происходили из подобного местечка, такой же исконно-американский мир кичливых флагов – НЕ НРАВИТСЯ – ПРОВАЛИВАЙ! Всего в нескольких часах езды от родового гнезда Лиланда. Но шоу-бизнес сгладил акцент ее матери и даже матери ее матери. Он изгнал из обеих женщин провинциальность – или похоронил ее под вульгарным блеском голливудской мишуры. Голливуд забрал все, что осталось от обширной семьи Сьюзан, оставив только родителей, брата и отца, который давным-давно с какой-то очередной женщиной. О, у нее были кузены и даже несколько разбросанных бог знает где дядюшек и тетушек, но большинство жили далеко, Сьюзан толком не знала их и никогда не встречалась с ними. Возможно, они побаивались «голливудской штучки» или считали, что их никто не ждет, или что перед ними будут задирать нос. А может, все сразу. В результате Лиланд поддерживал свой род, а Сьюзан сделала ставку на блеск и славу. Неудивительно, что Хани куда больше нравилась та родня, и неважно, сколько представлений давала Дорис, и сколько уроков танца она могла преподать внучке.

В ту ночь Сьюзан приснилось, что она катается с Хани на лыжах и готовится еще раз съехать со склона вместе с дочерью. Но Хани больше не желает кататься. Она хочет съехать вниз на подъемнике или фуникулере. «Пожалуйста, детка, – упрашивает Сьюзан дочь на заснеженной вершине. – Еще разок, – умоляет она. – Ну пожалуйста… я обещаю! Последний раз». Но ее девочка непреклонна, так что в конце концов Сьюзан неохотно спускается на подъемнике ниже, ниже, ниже, медленно, медленно, медленно, с тоской оглядываясь на прекрасную гладкую трассу, от которой пришлось отказаться.

Ох, подумала она, вспомнив утром сон.

А как же. Вот так-то.

Еще один раз. Последняя дорожка.

Еще одна дорожка наркотика. И ее дочь решительно не пустила свою мать.

Возможно, это объясняет, почему Сьюзан не вернулась к лекарствам после того, как отпала необходимость в Лукреции и отношениях с Тором. Почему она не затолкала ее обратно в клетку с помощью нескольких хороших таблеток в день, как предписано? Отчасти потому, что Сьюзан забыла, как это хорошо – знать, что можешь делать практически все. Она понимала, что это не совсем правда – да какая, на хрен, разница, – но оно казалось правдой, а это главное. И да, чувства и факты – не одно и то же, но что забавного в фактах, если они не провозглашают тебя королем? И какая оригинальная уловка для вечеринок – не принимать ничего и при этом балдеть.

И, кроме того, она никогда не воспринимала свой диагноз всерьез. Она в самом деле полагала, что у нее просто есть небольшие странности – все это не серьезнее, чем быть Девой по гороскопу, бэби-бумером или принадлежать к той или иной национальности. Это никогда не было вопросом первостепенной важности. Это Не Большая Проблема. Она не могла потрогать или увидеть это, и даже если ощущала, со временем оно всегда проходило. К чему зацикливаться? Лучше посмеяться и обратить все в шутку. Маниакальная депрессия – что это значит? Всего лишь «дурное настроение»? И удобный повод лишний раз принять лекарство или тема для занятного анекдота за обедом, просто одна из ее особенностей – ни больше ни меньше.

И уж точно это не психическое расстройство. Ни хрена подобного. Ничего ужасного и пугающего, так что забудьте об этом. Душевнобольные не могут работать и, разумеется, преуспевать. Тех, кого поразила душевная болезнь, помещают в госпиталь, или они живут в приютах, напичканные лекарствами, под наблюдением, а Сьюзан живет за воротами, в доме с бассейном и гостевым домиком с двумя спальнями. У нее много друзей и хорошая работа. Разве это похоже на историю душевнобольного? Не смешите меня. А если и так, тогда vive la maladie de votre tête^[22] или как там говорят.

Первый психиатр, к которому она в итоге обратилась, сказал, что у нее, наверное, нечто под названием «гипомания», которая, как он объяснил, является умеренной формой маниакальной депрессии – более легкое расстройство второго типа, не такое тяжелое, как первого. Это звучало так, словно либо в соответствующем настроении вы прострелите себе руку, либо ничего не случится. Эти слова ровным счетом ничего не значили. Нелепость какая-то, решила Сьюзан и с усмешкой посмотрела на доктора. Все врачи стремятся поставить тебе диагноз, подумала она, причислить тебя к категории, наклеить этикетку или бирку. Сьюзан знала, что если позволит поместить себя в категорию, значит, может случиться так, что она уже никогда из нее не выберется, приговоренная прожить жизнь, будто запатентованный псих. Вы помещаете вещи в категории тогда, когда другие, более привлекательные, респектабельные места не желают их принимать. Пусть доктор думает, что хочет; а ей лучше забыть об этом.

Разумеется, после случайной передозировки несколько лет спустя этот вопрос вернулся. Но Сьюзан знала, что куда важнее излечить ее алкоголизм. И когда она принимала обезболивающие или галлюциногены в состоянии алкогольного опьянения, то полностью соответствовала этому определению. Вот это проблема. Зачем осложнять ее чем-то еще? У нее и без того хватает неприятностей из-за неумеренного употребления различных веществ, ей ни к чему другие отвлекающие вопросы, которые могут помешать ей изжить эту пагубную привычку.

Но после года, проведенного под знаком трезвости, Сьюзан стала замечать, что у нее все чаще случаются раздражающие вспышки – вспышки, которые, казалось, лишь усиливались со временем, досаждая ей с непредсказуемыми интервалами и перепадами. Это были то нескончаемые слезы, то дикие нервные срывы, она чувствовала себя слишком маленьким корабликом, неспособным укрыться от этих штормов. После очередного приступа раздражительности, превосходившего остальные, она пребывала в замешательстве, не зная, как оправдаться. Подчас ею овладевала ярость, и она не понимала, кто в этом виноват. Все это сильно ее беспокоило, поэтому она решила вернуться к докторам, которые некогда нацепили на нее эти малоприятные ярлыки. Может быть, теперь она чуть иначе воспримет их слова.

Может быть.

Но наравне с этими неуправляемыми приступами у нее бывали прекрасные периоды – периоды слишком чудесные, чтобы хоть ненадолго остановиться ради еды или сна, слишком замечательные, чтобы оскорблять их такими низменными реалиями, как слова. Стоит облечь что-то в слова – и тебе уже не о чем говорить. Дать чувству имя? Как? Не ты владеешь чувствами, они владеют тобой. Слишком сильные, чтобы не замечать их эти чувства наполняли ее энергией, толкали на поиск людей, мест или вещей, волнующий подъем заканчивался выплеском возбуждения. Сьюзан была не в состоянии надолго задержаться на одном месте, одной теме или одном человеке. Если это и есть маниакальная депрессия, значит, эта банковская ошибка в ее пользу. Так давайте же веселиться! Это не воспринималось как скачки с препятствиями, скорее казалось преимуществом, вносящим изюминку. Душевная болезнь? Почему? Она никогда не чувствовала себя лучше. Если это недомогание, значит, оно возникло из-за приступов обычной скуки, которые иногда случались в ее захватывающей жизни.

Но когда Лукреция покидала Сьюзан, то просыпалось чудовище, у которого не было имени – это она готова была признать, как некое заболевание, и тогда зло поражало каждую клетку ее тела. Это темное чудовище погружало ее в депрессию и высасывало свет из ее вселенной. Темное, крадущееся зло – состояние, которому не было названия, она вызывала это создание на поверхность из его адского логова.

Она не вписывалась в этот ландшафт и едва помнила, что была там. Почему она должна думать о чем-то столь болезненном и мрачном? Когда она как-то раз очнулась в такой ужасный тревожный день и обнаружила себя в этом мраке, за пределами охраняемых границ, она поняла, что ей, возможно, никогда не удастся выбраться. Как она могла забыть и, что важнее, могла ли она… нет, она уже не сумеет избежать этой жестокой, твердой хватки.

Так что Сьюзан отправилась к доктору, волоча за собой мертвый груз той радости, что умерла внутри ее. И, показав на демона, поселившегося в ней, она умоляла доктора взмахнуть исцеляющей рукой и изгнать его как можно скорее. Вернуть ее на путь удовольствий.

Сперва Сьюзан отправилась к доктору Маллигану, и он посадил ее на литий, от которого она растолстела, а ее кожа покрылась пятнами. Может, она и почувствовала себя лучше, но выглядела как дерьмо – какое же это улучшение? После нескольких месяцев этой постыдной пытки она бросила его и была готова удрать как можно дальше, даже если для этого придется покинуть страну. Она согласилась на тупую работу в Австралии, а когда у нее закончились эти мерзкие соли, в конечном счете отправившие ее дальше, чем она когда-либо была, все завершилось бестолковым путешествием по Китаю. Он казался таким близким на глобусе, всего лишь в нескольких дюймах. Сьюзан отправилась вместе со своим терпеливым братом, записывавшим на видео ее головокружительный подъем и полное падение в Шанхае. После этого она обратилась к доктору Вотерстоуну, который лечил ее разными антидепрессантами и новейшим стабилизатором настроения. Когда и это не сработало, она направилась к доктору Векслеру, за ним последовали доктор Коршак, доктор Лим и доктор Голдштейн. Каждый из них был вооружен своим списком лекарств, предназначенных для того, чтобы справиться с ее взлетами и падениями и привести в норму.

Сьюзан весело подумала: что же это за болезнь симптомами которой являются рост расходов, злоупотребление алкоголем и наркотиками и сексуальная распущенность? Это совсем не походило на симптомы – скорее обычный отпуск в Лас-Вегасе. Симптомы – это заложенный нос, воспаленное горло и жар. Самонадеянность и сообразительность не были симптомами, они были целью. Личностные особенности того, кто умеет этому радоваться и преуспевает в выбранной профессии, – здесь нечего исцелять, превращая человека в заурядного участника бега в мешках.

Те особенности, что диагностировали и пытались излечить доктора, были ее любимыми чертами характера. Она доверяла им выполнение не слишком грязной работы. Импульсивность делала ее особенной и отделяла от остальных. Уверенность в том, что грядут лучшие времена, романтические интерлюдии, безудержное остроумие и запредельные приключения – и это нужно лечить? Лучше вступить с ними в союз, придерживаться этой линии, ложиться с этим в постель, посылать записки с благодарностями и наслаждаться, пока оно длится, приберегите ваши лекарства для тех, у кого настоящие болезни, вроде пневмонии.

Стоит лишь пригласить Лукрецию на бал, и уже ничто не удержит эту злую аристократку от танцев, от которых убыстряется пульс. Она стремилась получить все, что хотела, и даже больше, а ее действия становились все менее и менее здравыми. Сьюзан устроила честные состязания порядку и спокойствию. Стоявшие у власти республиканцы получили свою долю уныния – теперь пришло время дать стартовый выстрел незалеченным демократам, и поддержать народ Сьюзан.

Совпадения двадцать первого века

Сьюзан весь день проходила по магазинам по двум причинам. Главная – в город на две недели собирался приехать Крейг, чтобы наблюдать за постановкой «Не беспокойся», приключенческого фильма о сновидениях – по крайней мере, Крейг так о нем рассказывал. Другая причина – магазины переполнены вещами, и Лукреция жаждала их купить. Ей нужен наряд, чтобы отправиться на сегодняшний ужин, и маленькие шуточные подарки, которые она спрячет в комнате Крейга, а ему придется их отыскивать. У него на это уйдет не один день, если ей повезет, – мятные конфетки под подушку, слабительное «Пердием» рядом с кроватью, шпанскую мушку в холодильник, презервативы самого большого размера повсюду, порножурналы под простыни (лучше всего с лошадьми, кормящими женщинами и латексом), карликовая надувная женщина со всеми рабочими отверстиями. Все чтобы ее гость чувствовал себя как дома.

Наряд для ужина был немного вызывающим. Не то чтоб у нее не было симпатичных черных платьев, но Лукреции хотелось новенького – чего-нибудь, что говорило бы само за себя, и предпочтительнее в форме монолога, растянувшегося на две тысячи, две, две, две. Одежда, которая открывает рот и не закрывает его до тех пор, пока все не начинают раздевать тебя полными вожделения глазами. Так что Сьюзан купила то, что с трудом могла себе позволить, и с песней в гулко бьющемся сердце поспешила домой, чтобы приготовиться к предстоящему удивительному дню.

Она никак не могла привыкнуть, что у Крейга на студии есть титул. Не «герцог» или «царь», конечно, но «вице-президент по кинопроизводству». Его титул звучал так, словно его избрали на должность: «Вице-президент Уэстерли». Означало ли это, что он может стать президентом огромной страны кинопроизводства, если ныне правящий президент умрет? Ну, в каком-то смысле да. Только смерть в этом случае означала, что тебя похоронят на одном из многочисленных кладбищ под названием «Независимое Кинопроизводство» или «Полный Провал». И тогда королю и королеве студии придется произвести смотр претендентов и поместить на трон лучшего из кандидатов. Сумасбродная смесь бизнеса и самодержавия. Сьюзан как-то слышала определение «Пленочная власть». Ей представлялось, как кто-то кричит: «Долой с плеч эти студийные головы!» – и вероломных субъектов, впавших в немилость, изгоняют в отдаленные земли, населенные скверными агентами, неправильными телефонами и низкими бюджетами.

Сьюзан познакомилась с Крейгом в тот досадный период жизни, когда люди в массе своей начали становиться моложе ее – что бы это ни была за масса – и как раз перед тем, когда она поняла, что уже не может носить одежду без рукавов, поскольку рискует выставить напоказ тщательно скрываемый плечевой целлюлит.

Ее пригласили подключиться к какому-то элитному сайту, на котором люди со всего мира обмениваются смешными комментариями. Комедийный Ватикан, где группа клоунов-кардиналов могла ежедневно отчаянно состязаться онлайн, чтобы выяснить, кто из них станет коронованным Папой.

Сьюзан была настроена скептически. «Круглый стол» звучало как электронная мышиная возня, еще один способ впустую потратить время, у нее их и без того хватало. Из-за всех этих мероприятий, в которых она участвовала, программа «ЦЕЛАЯ ЖИЗНЬ»/«Биографии», которыми ей приходилось заниматься, если в них шла речь о ком-нибудь из ее старых или стареющих друзей, плюс обеды с агентами, адвокатами или продюсерами, с которыми она работала или хотела работать, – у нее едва хватало времени, чтобы растрачивать жизнь так, как ей хотелось. То есть часами смотреть «Судебный канал», «Судебные материалы» и «Американское правосудие». Ее очень утешали мрачные истории Билла Кертиса, в деталях рассказывающего о каком-нибудь ужасном преступлении, и как следователи докапываются до сути, все очень подробно, а в финале – свобода и правосудие для всех, пусть даже на то, чтобы доказать это, уйдет огромное количество времени и пленки.

В конце концов Сьюзан решила отметиться в «Круглом столе», ради извечного поиска членов группы остроумных и забавных. Но довольно скоро она обнаружила, что часами торчит перед компьютером, пытаясь придумать остроумные, приятные ответы людям, которых она по большей часта не знает. Ей удалось соскочить, но не раньше, чем внимание электронного глаза привлек некто, называвший себя «Большая Шишка» или «Святой Ларс Трахнет Тебя». Этого персонажа она полюбила навеки в тот день, когда он написал: «Да, у меня хорошая голова на плечах, что, между прочим, означает, что у меня нет шеи».

Однажды Сьюзан написала в «Круглый стол», что ее матери (которой постоянно снились финансовые рекомендации относительно двух детей) приснилось, что дочь может получить налоговые льготы, сменив управляющих. Сьюзан предположила – сны вовсе не пророческие, как считала мать, на самом деле они скорее сексуальные по своей природе: «Давняя эротическая фантазия матери – спустить все мои деньги». Крейг предложил ей встретиться в привате, «пообжиматься и накуриться». Там и выяснилось, что у «Мамаши Уэстерли» тоже случаются тщательно продуманные ночные видения относительно его личной и профессиональной жизни, и она также убеждала его следовать руководству, содержащемуся в этих ночных мечтаниях. Он рассказал Сьюзан, что недавно даже ходил на групповую терапию вместе с матерью.

После этого они стали друзьями, товарищами по несчастью, которые мучаются с чокнутыми родителями, к тому же они работали в разных углах «Бизнес-Шоу», Крейг за кадром, а Сьюзан по обе стороны фантастического мира. Каждый все время пытался опередить другого на одно очко в состязании «чья жизнь безумнее». Чаще выигрывала она, но иногда и ему удавалось зажечь небо своими попытками.

Узнав, что он директор студии, Сьюзан долго не могла в это поверить. Тем же самым занимался Лиланд – но Лиланд больше подходил для такой работы, тогда как Крейг, ну… Крейг казался подходящим для чего угодно, только не для четкого графика, «бонусов в конце года», ассистента, письменного стола и личной парковки. Он обладал таким же, как у нее, ненасытным аппетитом к абсурду и склонностью к висельному юмору, хотя оттачивал его в Нью-Рошели, а она – в западном Лос-Анджелесе. Тем не менее они, казалось, пришли в один и тот же пункт назначения почти одновременно, без испарины и почти не запыхавшись.

Ее дружба с Крейгом осложнялась тем, что хотя большинство руководителей студий жило в Лос-Анджелесе, Крейг упрямо сидел в Нью-Йорке, приглядывая за офисами «Мирамакса» на Восточном побережье.

– Как ты мог так поступить со мной? – постоянно жаловалась она. – Почему ты не можешь стать парчовым воротничком и жить рядом?

– Ты лишаешь меня дара речи, знаешь это? ai ответил он во время одного из бесконечных телефонных разговоров. – Я хочу его вернуть.

– Это мое любимое занятие, – выпалила Сьюзан в ответ. – Я с радостью верну его тебе, если ты будешь вести себя хорошо и переедешь сюда.

И вот он это сделал, по крайней мере, на две недели. Сьюзан определила Крейга в дальнюю комнату гостевого домика, радостно предвкушая, как он будет обнаруживать сокровища, которые она там припрятала.

Тем вечером она отправилась на ужин в роскошный дом Теда Дебеккера, президента одной из телекомпаний. Тед всегда приглашал кого-нибудь из работников компании – сценаристов, продюсеров, даже актеров. Вместе с любовниками, супругами и прочими. Он умел развлекать гостей – однажды у него выступал телепат, в другой раз на заднем дворе давал представление «Цирк дю Солей», пел и играл Руфус Уэйнрайт.^[23] Он и его жена Эмили всегда подавали отличную еду, и если не было живых выступлений, то показывали фильмы, так что Сьюзан редко отказывалась от приглашений.

Дом Дебеккеров располагался на вершине холма, посреди лужаек и садов, из больших эркеров громадной гостиной открывался вид на простиравшийся внизу, окутанный смогом город. Великолепный средиземноморский дом, обставленный мягкой мебелью и французским антиквариатом. На Сьюзан дом всегда производил впечатление свежеотполированного, словно его отдраили и начистили ради визита президента или съемок для «Архитектурного обозрения».

У дверей Сьюзан встретил молодой слуга. Она не знала, как называется его должность. Как вы назовете свежий продукт от «Лиги Плюща», в брюках цвета хаки и рабочей рубашке, который открывает дверь и предлагает взять у вас пальто? Когда Сьюзан впервые пришла на ужин, она по ошибке приняла его за гостя или друга дома – он был не похож на наемного работника. Но когда он предложил принести ей выпить, проводив ее в гостиную, она пересмотрела первое впечатление. Теперь она поняла, что это новая версия молодого помощника магната – «беспомощника», как Сьюзан их называла. «Диетическая помощь: работники с одной калорией», не приправленная подобострастием. Ныне мы все равны, никаких формальностей. Могущественные люди нанимали других, чтобы те давали им возможность оставаться настолько равными, насколько им хотелось, помогая сохранять равновесие и указывать людям их место. В начале вечера Сьюзан удерживала собравшихся в заложниках, завладев разговором и выплескивая истории и информацию, которые не могла удержать в себе.

– На другой день мне сказали одну из тех вещей, что можно услышать только в Лос-Анджелесе, хотя в это время я была в каком-то другом месте. Так вот, эта цыпочка заявила мне: «Если хочешь узнать, что ты думаешь о своей жизни, посмотри, что висит у тебя на стенах спальни». Для меня это не было новостью, потому что у меня в спальне висит фотография с конкурса по бросанию карликов, какие-то несуразные карапузы – маленькие мальчики, наряженные девочками, и пара кошек в платьях. Если это то, что я думаю о своей жизни, то что же это значит? – Не дожидаясь ответа от обращенных к ней лиц, она продолжила: – А еще мне сообщили, что если у тебя красный бумажник, значит, ты много зарабатываешь. Теперь даже я понимаю, как это глупо. Но я пошла и купила красный бумажник, просто на всякий случай. В конце концов, может мне кто-нибудь не объяснять, что со мной творится? – Она замолчала и перевела дух. – И вообще, это чьи-то чужие заморочки. Вы свидетели.

Она сидела слева от Теда, во главе стола, в то время как Эмили распоряжалась на другом конце. Справа от нее сидел молодой человек, продюсер очень популярного реалити-шоу.

– В духе «Зверинца»,^[24] меня вдохновил этот фильм. Мне очень нравится Тим Мэтисон, я считаю его богом, – экспрессивно сказал молодой продюсер, доверительно наклонившись к Сьюзан. – Как бы то ни было, мы хотели, чтобы это походило на студенческий дом или безумное общежитие, что-то в этом роде, понимаете. Вот так мы с партнером подали это Теду, – хвастливо закончил он и торжествующе посмотрел на нее. – И voila! История готова! – Он отпил глоток вина из бокала и поставил его обратно на льняную салфетку перед собой. – Рейтинг был высокий. Рекламодатели счастливы, так что… Ну, тем не менее… – Он протянул руку: – Между прочим, я – Харви Мецкер.

Она пожала его ладонь;

– Сьюзан Вейл.

Он склонил голову набок:

– Я знаю. Я большой поклонник вашего ток-шоу. Особенно мне понравилось интервью с вашей матерью, я ее обожаю. Когда я был подростком, мне хотелось быть ею. Отца это не радовало, а мать прекрасно меня понимала.

Сьюзан это не привело в восторг, и она придвинулась поближе, к Харви, решив отвлечь его.

– Не то чтобы мне хотелось сменить тему, но я решила доверить вам один секрет. Если я этого не сделаю, меня разорвет на части, и тогда вам придется сдавать костюм в химчистку, да и волосы перепачкаются, и на случай…

– Пожалуйста! – взмолился Харви. – Убрать орудия! Так уж вышло, что я обожаю секреты и терпеть не могу взрывы. – У него заблестели глаза, и он наклонился к Сьюзан: – Продолжайте.

– Ну, дело в том… я обладаю сверхсилой, – заговорщицки прошептала она.

Харви изобразил удивление.

– Не может быть! – сдавленно прошептал он. – Как интересно! – Он сложил руки и выжидающе посмотрел на нее. – Я весь обратился в слух. Даже моя задница превратилась в ухо.

Сьюзан наклонилась еще ближе и продолжила театральным шепотом:

– Я превращаю мужчин в геев.

Харви откинулся на спинку стула, словно в шоке.

– Нет… – выдохнул он; его глаза расширились от удивления, он прижал руку к груди, ожидая продолжения.

Она кивнула с серьезным видом:

– Уверяю вас, это не та сверхсила, которая способна на многое. Но когда происходит это… – Она щелкнула пальцами. – Я становлюсь чем-то вроде снайпера. Иногда, когда мне скучно, я просто езжу по окрестностям и практикуюсь в гей-превращениях.

Харви снова потянулся за вином, поднес бокал к губам и с задумчивым видом отпил.

– Знаете, мне кажется, у меня найдется для вас работа.

– В самом деле? – Сьюзан немного обеспокоилась, что рискует потерять контроль над своей шуткой. – Ах, ну да, у меня есть подозрение, что я знаю, какую из моих попыток вы видели. – Она мрачно посмотрела на стол, вертя салфетку по кругу указательным пальцем.

– Взгляд – это немало, – сказал Харви, жуя салат. – Сначала мы присматриваемся друг к другу. Плюс то, что мы слышим от других, и все остальное – это полная тарелка еды, если вы понимаете, о чем я.

– Какой же он маленький, этот современный мир, – заметила Сьюзан. Теперь она смотрела будто сквозь него. – Где еще, кроме как в крошечном анклаве Голливуда, на другом краю конца века, женщина может случайно оказаться за столом рядом с мужчиной, который был любовником ее бывшего мужа? – И не дожидаясь ответа, она повернулась к ничего не подозревающей публике и громко объявила: – Все слышали? Здесь Харви, который встречался с моим бывшим мужем Лиландом. Это совпадение?

Люди наградили ее напряженными взглядами разной степени интенсивности. По крайней мере, так она это восприняла.

– Совпадение двадцать первого века, вот что это, – добавила она. – Бассейны, кинозвезды.

Повисло недолгое молчание, затем Тед спросил:

– Я этого не знал. Когда вы с Лиландом были вместе?

Но прежде чем Харви успел ответить, встряла Сьюзан:

– Кого из нас ты спрашиваешь?

Несколько человек рассмеялись.

– Мы встретились на свидании вслепую, – начал Харви. – Я хотел ему понравиться и пригласил его в Институт Брайля в Вентуре. – Он округлил глаза. – К сожалению, ему это не показалось забавным, и все пошло под откос.

Сьюзан хлопнула его по плечу.

– У меня с Лиландом тоже все пошло под откос, – бодро сказала она. – Еще одно совпадение! И с какого откоса ты свалился? С Беверли-Хиллс?

– И сколько вы, парни, встречались? – с набитым ртом встряла с другого конца стола второстепенная телезвезда.

– Господи, я не думал, что это будет групповое обсуждение, – простонал Харви, схватившись за голову.

– Но все-таки, сколько? – повторила Сьюзан глядя на него с самым жизнерадостным видом, на какой только была способна.

Харви сосредоточенно нахмурился, барабаня пальцами по столу:

– Хм-м. Ну не знаю… Месяца два, кажется. По крайней мере, до Рождества, когда он уплыл на своей яхте, и я… – Он вдруг замолчал и посмотрел вокруг. – Вот и все. Это все, что я могу вам рассказать. – Он отбросил темную челку с мальчишеского лица. – Это становится слишком похоже на дневное ток-шоу.

Сьюзан рассмеялась, но в глазах ее смеха не было.

– Прошу прощения. Мы должны прерваться на заставку.

– И мы еще вернемся, – добавил Харви.

– Ох… боюсь, нам снова придется прерваться. – Сьюзан повернулась к Теду в отчаянной надежде, что он придет на выручку.

Марк Фогель, сценарист и продюсер популярного сериала, действие которого разворачивалось в редакции газеты в Вашингтоне, прибыл на вечеринку как раз к десерту.

– Извините, извините, извините, извините, все эти вечные изменения в последнюю минуту в завтрашнем сценарии. – Он беспомощно пожал плечами. Ему приходилось нелегко, но он должен довести дело до конца – как прима-балерина должна дотанцевать партию Жизели.

Очки с толстыми стеклами, скрывая его красивую актерскую внешность, подчеркивали более чем не актерский ум. Марк исподволь и безо всяких усилий отвлек вечеринку от частично удавшейся опеки Сьюзан и взял в свои собственные умелые, перепачканные чернилами руки.

– Что я пропустил? – спросил он, подгребая к себе печенье и усаживаясь рядом с хозяйкой, на чьей с готовностью подставленной щеке запечатлел поцелуй. – Все уже закончилось? Или только начинается? – Затем, откусив печенье, он посмотрел по сторонам, интересуясь, у кого хватит духа и таланта ответить.

Сьюзан охотно бросилась в драку – а кто мог ее остановить? Да и была ли драка?

– Как вы, несомненно, догадались, до вашего прихода мы говорили только о вас. Наш хозяин только закончил рассказ о вашем детстве, когда вы еще не были таким мудрецом, но уже выказывали явные признаки истинного гения. Кажется, когда вы появились, мы как раз дошли до вашего образования. – Сьюзан внимательно смотрела на него, произнося все это, отчасти желая, чтобы он оценил ее блистательное остроумие, но в то же время надеясь, что он не поймет, что она этого хочет. – Еще были несколько тостов, одна песня и немного шума, – беспечно добавила она, разбрасывая вилкой салат, чтобы продемонстрировать своему кавалеру отношение почти ко всему на свете, будь то еда или мужчины.

Сценарист посмотрел на нее со снисходительным интересом.

– Превосходно, – высказался он, кивая и жуя. – Или, как говаривали рыцари Круглого стола, «неплохая вышла драчка». – Затем он перевел взгляд на хозяина. – Где ты прятал эту штучку, Дебеккер, скрывал от меня, а?

– Вы не знакомы? – Тед удивился, подняв брови так высоко, насколько смог. – Я поражен. – Он показал рукой сперва на нее, потом на него: – Марк Фогель, познакомьтесь, это Сьюзан Вейл.

Теперь настала очередь Марка поднимать брови.

– А, актриса из старых глупых фильмов. Сьюзан нахмурилась.

– Боюсь, ныне в отставке. Теперь я стригу газоны и иногда веду ток-шоу на задворках кабельного телевидения.

– Все кабельное телевидение – задворки, – напомнил ей Марк, помахав рукой и продолжая жевать.

– Разумеется, оно получает жесткую «фи»-классификацию, – сказала Сьюзан. – Тем не менее нужно как-то сводить концы с концами, раз уж я не могу спрятать их в воду.

Марк молча внимательно посмотрел на нее, слегка прищурившись.

– Забавно, – заключил он, затем показал на французские двери, слегка склонив красивую голову: – Сигарету?

Сьюзан кивнула, они поднялись и направились на веранду, чтобы удовлетворить свою склонность к неполиткорректному нынче пороку.

– Полагаю, это конец для всех оставшихся, леди и джентльмены, – рассмеялся Тед. – Думаю, я никогда не чувствовал себя настолько лишним с… со дня свадьбы.

– Не лишним, Дебеккер, – заверил его Марк, – а очень нужным всем нам, верно, ребята?

Остальные гости забормотали, соглашаясь, по крайней мере, так решила Сьюзан, поэтому теперь можно было сосредоточиться на начатой работе. Она решила влюбить в себя Марка, эта любовь наладит всю ее жизнь, он станет тем мужчиной, которого, как она была уверена, не существует в природе. Тем, кто сможет войти в ее жизнь и не будет отвергнут ею, и волшебным образом даст ей почувствовать себя уважаемой и остроумной. А еще стройной.

– Мне кажется, эта шутка ниже вас, – сказала Сьюзан, когда Марк поднес зажигалку к ее сигарете. – Я хочу сказать, что сейчас споткнулась о какую-то непродуманную ремарку, которая, кажется, была вашей.

Марк молча кивнул, прикуривая.

– Послушайте, мы уже забыли, верно? Считайте это водоразделом, вроде этой гребаной двери.

Дым вырвался из его рта большим, благодарным облачком, запоздалый беглец из алчных темных легких.

Возможно, причина в том, что Сьюзан еще не отошла от удачного опыта с Дином Брэдбери, поэтому столь самоуверенно повела себя с Марком в тот вечер, а может, в том, что она сократила дозу вызывающих нерешительность лекарств. Она не просто заставит Лиланда сожалеть, что он ее бросил, она заставит его раскаиваться. Он будет вечно каяться, просыпаться каждый день с раскаянием, поселится на улице Вечного Сожаления.

Вообразите себе потрясение и ужас Сьюзан, когда, несмотря на легендарный статус подающего надежды кокаиниста и бабника «а-ля Дин Брэдбери», Марк не слишком вежливо дал отпор ее не слишком искусному соблазнению.

Значит, это правда. Ее нейтрализовала современная медицина. Они забрали у нее все лучшее. Когда-то, до лечения, она произвела бы впечатление на такого, как Марк Фогель, наверняка. Но они обесцветили ее некогда яркое оперение, остудили яростный поток, владевший ею, и превратили ее в нечто заурядное. Просто еще одно «когда-то» симпатичное личико. Ее скотч обратился в молоко, даже хуже, в соевое молоко. Ее шелк стал хлопком, бриллианты – кристаллами циркона. Вся магия исчезла. Белый кролик сбежал. Теперь, когда она говорила: «Ничто не заставит меня засучить рукава», – она действительно подразумевала ничто.

Бросьте, ну какой может быть вред от одного, самого последнего побега? В самомделе, какой? Особенно если она пообещает держаться подальше от Хани. Она просто не может себе позволить потерять все, терять мужчину за мужчиной. Еще один танец в свете прожекторов, в центре крута, где все возможно. На хрен Марка Фогеля – или не на хрен – она ему еще покажет, и скоро. Она всем им покажет. И себе. Она устроит последнюю большую прогулку, воспользовавшись резвой походкой Лукреции, а затем станет лучшей женщиной, готовой ко всему, кроме того, чтобы проспать остаток достойной скучной жизни.

Неправильная математика

На следующее утро Сьюзан окончательно перестала принимать лекарства. Лечение затормозило ее, так что она сможет сдерживать себя, пока не начнет расплескиваться. Но один день обернулся двумя, затем тремя, и прежде, чем она это поняла, прошла неделя, вернее, она прожила неделю, промчалась сквозь нее, не оглядываясь назад.

Но затем порядок вещей нарушился. Понедельник наступил после четверга, ночь больше не сменяла день – или Сьюзан просто так казалось. Хорошее время безнадежно перемешалось с плохим, но пока время еще существовало, были места, куда она отправлялась и где с ней что-то приключалось. Вскоре приключаться стала только она одна. События струились единым потоком, как пролитые с крутого холма краски, а она бежала за ними и сквозь них, и все было чудесно. Ей было любопытно – если эти события завершатся, завершится ли она вместе с ними? А если она пообещает хорошо выглядеть, быть послушной и отправиться туда, куда отправляются те, кто хочет вернуть ощущение, что все нормально, все хорошо?

Сьюзан верила, что можно сделать все, даже найти потерянный рассудок, если знаешь, где его искать. А если ты его найдешь, значит, сможешь освободить и даже наставить на путь истинный – разве это невозможно? Если ты хочешь что-то сделать, но ничего не выходит, значит, надо просто подождать, и все непременно получится. Вот как она считала. Считать с меньшим размахом в ее случае было бы неправильно.

Она стала говорить по телефону по восемь часов в день.

– Я сложная клетка, – кричала она в трубку. Телефонный провод обмотался вокруг ее ног и рук. – Я сложная клетка, которой, чтобы питаться, нужны другие сложные клетки. Если я получу свой обед, то смогу справиться с простейшей диетой из менее привлекательных созданий. – Она снова и снова выстраивала слова в ряды, повинуясь собственному ритму, слова, в которых все сказано верно.

– Добеги до конца моей личности, – кричала она брату Тимоти во время одного из этих марафонских звонков. А затем смеялась, смеялась, как беременная счастливой, смеющейся двойней.

– Я не люблю менять тему, но… – начал Тимоти.

– Я тебя опережаю, – категорически заявила Сьюзан. – На самом деле я жду тебя в конце предложения, которое ты только начал, и не хочу прерывать, но это может плохо кончиться. Ты можешь позаимствовать запятую или восклицательный знак. Запиши на счет. Кроме того, ты практически член семьи. Я знаю, что на тебя можно положиться.

В тот вечер, когда Крейг вернулся домой с работы, Сьюзан и Хани поджидали его в кустах возле гаража. Когда он выключил мотор взятого на прокат «мустанга» и открыл дверцу, Сьюзан завопила:

– Давай!

И он получил сильную струю воды из шланга, который с довольным видом держала Хани. Сьюзан стояла позади дочери возле крана, сложившись пополам и задыхаясь от беззвучного смеха, ее глаза стали мокрыми от слез. Крейг с достоинством посмотрел на Хани и Сьюзан и затем спокойно сказал:

– Вы пропустили одно место, вот тут, у меня за ухом.

Хани посмотрела на мать, спрашивая разрешения, а затем старательно нацелила шланг на голову Крейга. Он рассерженно схватил ее, она выронила шланг и попыталась удрать, но Крейг перебросил ее через плечо. Затем он отыскал шланг и наставил его сперва на маленького ребенка, а потом на большого, крича:

– Получите! Нравится? А? Весело, правда? Ой, ребятки, вот теперь мы позабавились, верно?

Промокшая и довольная Хани барахталась в огромных руках Крейга:

– Не-е-ет! – Отпусти меня! Мама, на помощь! Сьюзан подбежала и схватила Крейга за ногу.

– Гражданский арест! Гражданский арест!

Появись в этот момент кто-нибудь, он бы увидел высокого мужчину – выше шести футов, – облаченного в элегантный костюм и промокшего до нитки, который тащит очень мокрую, визжащую шестилетнюю девочку и отмахивается от столь же мокрой взрослой женщины, вцепившейся зубами в его руку.

Позже вечером Крейгу пришлось самому укладывать перевозбужденную маленькую девочку и петь ей столь необходимую колыбельную. Сьюзан была не в состоянии это сделать, поскольку не могла дать другим то, чего не ощущала сама, – невозмутимость, покой и, конечно же, сон. Она слишком боялась что-то пропустить, ведь повсюду все время что-то случается. По всему цивилизованному миру и даже в тех мирах, которые находятся где-то еще, все время что-то случалось, с постоянством, поражавшим озадаченный мозг Сьюзан.

Когда Крейг выбрался из комнаты Хани, он обнаружил Сьюзан на кухне. Она красила пасхальные яйца для школьного ланча Хани.

– Ну как, она заснула? – бодро спросила Сьюзан, отрывая взгляд от чашки с синей краской.

Крейг несколько секунд внимательно изучал ее.

– Ну что ж, думаю, теперь самое время поговорить о твоем лечении.

Сьюзан нахмурилась:

– Я знала, что ты собираешься сказать нечто в этом роде. Почему ты просто не порадуешься тому, что Хани наконец может повеселиться со мной, а? Как насчет этой наполовину пустой, наполовину полной штуки с дерьмом?

– То, что ты играешь с ребенком, замечательно, но давай хотя бы на секунду вернемся к твоему лечению.

Сьюзан внимательно посмотрела на коробку с красящимся пасхальным яйцом.

– Ты где-нибудь видишь такие маленькие проволочные штучки, знаешь, которыми держат яйцо?

Крейг вздохнул.

– Полагаю, тебя совсем не беспокоит, что до Пасхи еще очень далеко.

Сьюзан присела на корточки и, наклонившись вперед, подобрала что-то с пола.

– Вот она! – Она помахала медной держалкой для яиц, затем посмотрела на своего нахмурившегося друга. – К твоему сведению, да, мне наплевать, что до Пасхи еще далеко, потому что, помимо всего прочего, я собираюсь сделать покупки к Рождеству.

Сьюзан соскользнула на пол, наклонила голову и закрыла глаза. Она была неописуемо счастлива. Прижав колени к груди, она радостно мурлыкала. Хорошо, что у нее выросли ноги, она может бежать к лучшему, до тех пор, пока лучшее… ну разве может быть лучше, чем сейчас, а? У нее было ощущение, что в любой момент ее может тормознуть полиция спокойствия, независимо от того, будет она сидеть за рулем или идти пешком. Иными словами, она сводила себя с ума и стремилась добраться до самого края безумия. Безумие прекрасными кулаками выстукивало блаженный ритм под ее веками.

Высокочастотный цветок чувств

Крейг с трудом пробился на поверхность глубокого, крепкого сна и открыл глаза, еще не вполне проснувшись. Комната была погружена во мрак, он поднял голову и посмотрел на прикроватный столик: электронные часы показывали два тридцать семь ночи. Взбив подушку, он уронил на нее голову, приготовившись снова погрузиться в глубокое море сна, которое вынесет его вниз по течению к утру нового дня.

И вот тогда он снова услышал это.

Громкий удар – где-то что-то билось обо что-то с глухим стуком, и все это сопровождалось странным лязгом. Встревоженный Крейг подскочил и открыл глаза. Он спустил ноги с кровати, схватил с кресла халат и направился к двери. Затем остановился, задумавшись, что делать дальше. Он был крупным мужчиной, но отнюдь не воинственным по натуре. С колотящимся сердцем он оглядел темную комнату в поисках подходящего оружия и остановился на акустической гитаре, которую нашел в шкафу, плюс длинная веревка, на случай, если придется связать незваного гостя, пока не приедет полиция. Крейг осторожно вышел из гостевого домика и направился к дому, откуда доносились зловещие звуки.

Приблизившись к дому, он помедлил, пытаясь отдышаться. Шум стал еще более странным и громким. «Бух!» – затем низкое бормотание и скрежет чего-то тяжелого. Сделав глубокий вдох и покрепче ухватив грозную гитару, Крейг выскочил из-за угла, готовый защитить свою хозяйку и подругу от неминуемой смерти.

– Ну-ка прекрати и подними руки, чтобы я их видел… – Поняв, что перед ним Сьюзан, он смолк.

Она стояла в белой ночной рубашке, тапочках и с молотком в руке, ее лицо блестело от пота. Вокруг нее лежала большая куча кирпичей, останки того, что было ее тихим испано-калифорнийским патио. Но теперь от выложенного плиткой дворика, окружавшего фонтан, осталась лишь куча грязи и обломков черепицы, а в центре этой строительной площадки стояла торжествующая Сьюзан, держа в одной руке молоток, а другой возбужденно махая Крейгу.

– О, я рада, что ты встал! – задыхаясь, заявила она вместо приветствия. – Теперь ты мне поможешь. Хотя я уже почти…

– Какого хрена ты тут делаешь, психопатка несчастная? – разъяренно заорал он. – Ты считаешь, это прикольно или что? – Он осторожно пробирался к ней через груду камней. – Сейчас, мать твою, три часа ночи, ты ведь знаешь это? Для тебя это имеет значение? Я думал, что… на тебя напал убийца или еще что… Ой! – Крейг не договорил, выронил гитару и схватился за ногу, ударившись о кучу битой плитки.

– О, нет, перестань. Я занялась этим потому, что не могла заснуть, и мне всегда хотелось убрать эту плитку, ты знаешь. Она так неприятно выглядит. Кому захочется ходить по горячему бетону? Тебе вот наверняка нет, верно? За все время, что ты был…

– Заткнись! – заорал Крейг с красным лицом, садясь в грязь и все еще держась за ушибленную ногу. – Сейчас с тобой в самом деле что-то неладно, да? Нельзя из-за какой-то глупой прихоти перестраивать патио посреди ночи. – Его лицо стало строгим и суровым. – Глупой шумной прихоти, – уточнил он, возвращаясь к изучению покрасневшей, распухшей ноги.

– Это не прихоть, – надулась Сьюзан, вытирая мокрое лицо рукавом ночной рубашки. – Я давно хотела это сделать и просто…

Крейг встал, протянув руку.

– Отдай мне молоток, – приказал он. – Сейчас же!

Нахмурившись, Сьюзан наклонила голову и отвернулась от него.

– Но…

– Просто отдай мне его!

Она протянула молоток, не глядя в его налитые яростью глаза.

– А теперь иди в свою комнату. – Он показал в сторону спальни Сьюзан перепачканным в глине молотком.

Когда она покорно протопала мимо, недовольно поджав губы, Крейг добавил:

– Никогда не думал, что скажу такое, но из-за тебя я превращаюсь в свою мать. Вот что ты со мной делаешь. Ты это понимаешь? Из-за твоих дурацких закидонов я превращаюсь в визгливую, обрюзгшую климактеричку!

Сьюзан мрачно посмотрела на него, прежде чем скрыться в доме, подальше от его гнева.

– Я даже сказал «закидоны», слово, которое использует она, не я. Единственное, что в этом хорошего, – теперь я смогу ходить на групповую терапию сам с собой. И тебе об этом стоит подумать.

Но Сьюзан уже скрылась за дверью, с грохотом захлопнув ее. Вздохнув, Крейг еще раз посмотрел на пораненную ногу и действующую на нервы кучу черепицы. Затем, подобрав гитару, осторожно захромал через препятствия и последовал за Сьюзан в ее спальню.

Он вошел в ванную, обыскал полки и шкафчики, вернулся в спальню и протянул ей раскрытую ладонь с пастельным созвездием лекарств.

– Господи Иисусе, какой же ты зануда, – раздраженно сказала она, сгребая таблетки, и с негодующим видом бросилась в ванную.

– Куда ты пошла?! – заорал он.

– Принять эти дерьмовые таблетки, так что оставь меня в покое! – закричала она в ответ, хлопнув дверью.

Сьюзан с отчаянно бьющимся сердцем шарила по полкам, высыпая содержимое флаконов в руку и заменяя таблетки, которые дал ей Крейг, на аспирин и витамины. Она едва успела засунуть настоящее лекарство под подушку кресла, как в дверях появился Крейг. Он ничего не заметил.

– Что ты делаешь? – с подозрением спросил он, наклонился вперед и, прищурившись, посмотрел на нее.

Сьюзан изобразила на лице мягкое удивление, надеясь, что он не увидит, как она покраснела и запыхалась.

– Я хотела налить воды, запить таблетки. С тобой все хорошо, папочка?

Она быстро подошла к раковине и наполнила водой грязный стаканчик из-под зубных щеток, забрызгав и себя, и раковину.

– Извини меня за то, что я не хочу, чтобы с тобой случилось что-то плохое. – Крейг стоял, скрестив руки, а она поспешно пыталась проглотить подмененные таблетки.

– Мания – это вовсе не плохо, ты знаешь, – произнесла она не совсем внятно из-за таблеток во рту.

– О, разумеется, для тебя это прекрасно, но как насчет окружающих, которых ты калечишь своей бодростью? – Он вздохнул. – Послушай, я хочу, чтобы ты мне пообещала встретиться завтра утром с Мишкиным. Я действительно за тебя волнуюсь.

– Хорошо, хорошо, обещаю. Ты меня сразил. Завтра же поеду, – ответила Сьюзан лишь для того, чтобы убрать этого гиганта-лесоруба из поля зрения.

– Хорошо, и если ты обещаешь, я хочу попросить еще кое о чем.

Сьюзан уставилась на него, будто пытаясь прожечь дыру в этом сосредоточии практичных желаний, сделать их бессильными, ничтожными, ненужными…

– Хорошо, что?

– Я хочу, чтобы ты пообещала мне аккуратно принимать все эти долбаные таблетки.

Сьюзан вдруг переполнили опустошение и скука.

– Хорошо. Так я могу идти? Или я должна подписать какие-то нотариально заверенные документы?

Крейт раздраженно пожал плечами.

– Отлично, считай меня плохим парнем, а себя непонятой личностью, какая, на хрен, разница, я иду спать. Желаю прекрасного вечера. – Он еще раз покачал головой и захромал обратно в гостевой домик.

У нее была веская причина отказаться от лекарств. По крайней мере, веская для нее. Сьюзан отчасти понимала, что большинству людей ее логика покажется неубедительной, но ее-то она убеждала, а остальное не имело значения. Все это время она взращивала в душе семечко своего иного сверх-я, прислушиваясь к высокочастотному цветку чувства, расцветающему в ней. Головокружительное, сверкающее, высокооктановое возбуждение нарастало в ее организме и насыщало углекислотой бегущую по венам кровь.

Кто сможет осудить ее за то, что она лелеяла это безгрешное чувство? Это ощущение, что, где бы она ни оказалась, все будет прекрасно?

Дойдя до верхушки своих легких, она установила там ярко раскрашенный флаг, застолбив территорию, на которой она будет неукротимым, полновластным королем. Ее волшебное настроение вселяло в нее уверенность. Оно неустанно работало на ее благо и благо окружающих, даже не вспотев и не запыхавшись.

Она прошлась на цыпочках в армейских ботинках, ожидая, когда пробудится ее лучшая часть, и когда это случилось, когда она открыла каждую частицу себя в то неугомонное утро, то поняла, что готова встретить сияющий рассвет нового удачного дня.

Переменчивая погода

На следующее утро решительный Крейг почти силой затолкал ее в машину, и Сьюзан обнаружила себя в офисе своего психофармаколога в Сенчури-Сити.

Возможно, доктор Мишкин и обратил бы внимание на ее экстатическое состояние, но едва ли ему удалось заметить, что, куда бы она ни шла, весь свет был направлен прямо на нее, не оставляя ей шансов на побег. Сьюзан едва могла усидеть на месте, корчась от солнечного света, хаос наслаждения бурлил в ней, и она едва замечала, что происходит вокруг. Она настолько погрузилась в эту внутреннюю деятельность, что не удивилась, если бы глаза ее заполыхали огнем, если бы каждое слово, которое она произносила, запульсировало проницательным фосфорическим блеском. Все вокруг казалось наэлектризованным, приветливым и покрытым серебристым цинком.

Значит, это правда. Она теперь повсюду, она неслась к далеким холмам на скорости счастья, убегая прочь от тоски этих хорошо знакомых ей мест.

В открытую дверь крошечной приемной доктора Мишкина вошел худощавый пожилой мужчина с печальными голубыми глазами и уныло прошаркал к единственному дивану. Медленно развернувшись, сел. Казалось, он отягощен невыносимой ношей, закутан в убивающую жизнь тоску, его кожа и волосы были серыми от печали.

Сьюзан знала, что невежливо пялиться на людей, но не могла отвести глаз, поскольку за почти два года, что она посещала Мишкина, случилось невозможное – она столкнулась с кем-то у него в приемной. Несомненно, отчасти потому, что до сегодняшнего дня она сознательно опаздывала на приемы, надеясь провести поменьше времени в этом унижающем ее кабинете доброго доктора, разгоняющего с помощью синтетической обезьяны тоску в бракованных головах. Она, сама не понимая почему, была зачарована этой печальной тенью человека, ей стало любопытно, каков же его диагноз. Покажи мне свой диагноз, и я покажу тебе свой.

Сьюзан улыбнулась без видимой причины, затем отвела взгляд, не желая, чтобы этот явно нездоровый человек подумал, будто она смеется над ним. Все, что ему нужно, подумала она, это почуять носом, как она невероятно счастлива. Нет. Совершенно очевидно, что этот человек в жестких тисках депрессии. Но, интересно, он просто депрессивен или маниакально-депрессивен? Сьюзан поняла, что ей необходимо это узнать. А может, и больше… нужно с ним поговорить.

– На какое время вам назначено? – сокрушенным голосом спросил ее человек, голосом, который, возможно, давно не видел дневного света.

– На двенадцать пятнадцать, – бодро ответила Сьюзан, в то же время стараясь, чтобы ему не пришлось ей завидовать. – Но не пропускайте меня вперед. Думаю, я все равно опоздала. Но все же он сильно задерживается, вам не кажется? – продолжила она. – Отправился запаковывать кого-нибудь в смирительную рубашку или уговаривать слезть с крыши. Что-нибудь в этом роде.

Мужчина посмотрел на нее своими несчастными глазами.

– Да, полагаю, что так и есть. – Он отвел взгляд и уставился на ковер.

Сьюзан вдруг подумала, что ей, наверное, не стоило упоминать о психиатрических клиниках или самоубийствах, возможно, для него это слишком болезненные темы, учитывая его плачевное состояние. Дерьмо! Как бесчувственно с ее стороны. Она должна как можно скорее уладить эту проблему, скорость теперь стала ее главным достоинством. Она не могла допустить, чтобы этот парень вышиб себе мозги прямо у нее на глазах.

– Так почему вы здесь? – Она осторожно положила ладонь на его руку, предпринимая попытку сменить тему и исцелить его с помощью своего образа жизни. Но он продолжал смотреть в пол, и на какой-то ужасный миг Сьюзан подумала, что он не снизойдет до ответа. Его ноги, казалось, прилипли к полу, руки отчаянно вцепились в колени. Теперь она заметила, что рубашка у него помята и выбилась из брюк и, похоже, он не брился уже несколько дней, от чего его унылое лицо приобрело серый, заброшенный вид: «Смоки – самый печальный парень на свете».

– Мое лекарство перестало действовать, – почти шепотом ответил он, словно сказать это чуть громче означало сделать еще один шаг во тьму.

– А что за лекарство? – она как можно ниже наклонила голову, чтобы заглянуть ему в лицо, поскольку его глаза по-прежнему были прикованы к полу.

– Серзон, – резко ответил он, точно сам вкус этого слова был горьким и ему хотелось побыстрей сбросить его с языка.

– О, я когда-то его принимала. Поначалу, однако, отлично действует, верно? А потом весь эффект насмарку, как Вторая мировая война для немцев. Вы знаете, я обнаружила, что определенные антидепрессанты действуют на меня почти как кокаин, по крайней мере, поначалу. А затем, спустя какое-то время, все проходит, а ведь я им об этом говорила. Дерьмо, мне иногда кажется, эти парни понятия не имеют, чем они тут занимаются. Вы знаете, здесь наберите номер, сюда засуньте таблетку – и БУМ! Ничего не меняется. – Что-то в его встревоженном лице подсказало ей, что лучше сменить тему, чтобы не касаться его теперешнего кризиса. – О, разумеется, я уверена, что у вас все по-другому. И в любом случае они наверняка проделали большую работу со мной, просто я этого не понимаю, потому что это я, вот в чем все дело. – Она направила на него свои солнечные лучи, пытаясь вернуть его к жизни своим светом.

Он посмотрел на нее отчаянными глазами.

– Это факт, – согласился он.

– Ага, – кивнула Сьюзан. – Неоспоримый факт. Я знаю наверняка. – Она улыбнулась и быстро наклонилась к нему. – Знаете, что я обычно говорю о маниакальной депрессии? Это просто переменчивая погода, вот и все, погода настроения. – Она задумчиво поджала губы, нахмурилась и посмотрела в сторону. – Как я к этому пришла?

Он посмотрел на нее, слегка приоткрыв рот от удивления, а Сьюзан просияла и снова обратила к нему сверкающий взгляд.

– О, да! Я могу сказать, что факты моей биографии остались прежними, просто фантазии, которые у меня были на этот счет, изменились, фантазии и были погодой, понимаете? Но сейчас мы говорим о фактах. Или это я говорю. Я не слишком много болтаю? Только скажите, и я заткнусь. Вообще-то, может, и нет, но я могу попытаться, а это уже кое-что, верно? – Она бессмысленно ухмыльнулась ему, надеясь, что он достаточно в себе, чтобы она ему чуть-чуть понравилась. У них ведь может быть столько общего.

Он кивнул, слушая ее из сумрака, который его окутывал, словно ожидал спасения. Охота на призраков в разбомбленных руинах его жизни.

– А теперь вы скажите что-нибудь, – сказала она, легонько толкнув его. – Ну скажите же что-нибудь, а то я буду думать, что слишком много болтаю.

Он поморгал несколько секунд, облизнул губы, задумался.

– А что я должен сказать?

– Не знаю, расскажите, какой у вас диагноз. у меня, например, маниакальная депрессия, или психоз, или что-то вроде. Ну, а что с вами?

Потерев руки о штаны, он застенчиво отвернулся.

– Ох, вы знаете, у меня депрессия. – Он помолчал, потом снова заговорил. – Да. Вот это она и написала. Сильная, глубокая депрессия.

Сьюзан наконец заметила, что у него южный акцент, придававший напевность его голосу, который иначе был бы монотонным и безжизненным, точно старый воск на всеми забытом полу.

– Но у моего отца была маниакальная депрессия, – прибавил он, глядя на нее. – Ага, вот так-то.

Он кивнул, глядя куда-то в сторону и одновременно в свое черно-белое сознание, пытаясь вызвать хоть какие-то красочные воспоминания из далекого прошлого. Сьюзан придвинулась поближе к нему, ее глаза засияли от возбуждения.

– О, приятель, мне очень жаль. Какой облом для вас, получить в наследство это дерьмовое расстройство.

– Точно, – подтвердил серый человек. – Так и вышло.

– А каким он был, ваш отец? Когда впадал в маниакальную депрессию? Это было серьезно?

В уголках его рта появился слабый намек на улыбку, кажется, это было приятное для него видение.

– О, да, это было забавно. Он был забавный. У нас бывали хорошие времена, у нас с папой, когда он становился таким. Папу все любили, за исключением мамочки, разумеется, когда он пускался в загул, как он это называл…

Она прервала его:

– Расскажите мне, что он делал? Пожалуйста, Я люблю такие истории, кстати, меня зовут Сьюзан.

– Рад познакомиться, Сьюзан. Меня зовут Хойт. Хойт Джексон, я из Мемфиса, штат Теннесси. – Он протянул мертвенно-бледную, костлявую руку, Сьюзан быстро пожала ее.

– Хорошо, Хойт, расскажите мне.

– О папе?

Сьюзан нетерпеливо кивнула, повернувшись к нему лицом.

– Ну, он покупал мне всякую всячину. Как-то раз даже купил мне машину с прицепом. Я думал, мама его поколотит, но вместо этого она просто заперла его на ночь в подвале.

– Ого, потрясающе. А он мог себе все это позволить?

– О, ну да, да. Мог.

– В самом деле? А кем он работал?

– Наша семья занималась строительным бизнесом.

– Я спрашиваю потому, что когда жила в Нью-Йорке, у меня был друг, который в приступе маниакального расстройства купил своему лифтеру мебели на тридцать тысяч долларов, хотя на самом деле не мог себе этого позволить. Даже если ему нравился лифтер, уверена, тот был отличным парнем и все такое, очевидно, что это совершенно неподходящий подарок для кого бы то ни было, как вы считаете?

– Да, я согласен. Тридцать тысяч долларов? Это же целая куча денег.

– Я знаю. И вот из-за него – из-за этого парня, который купил мебель, – я не поверила, когда мне впервые сказали, что у меня маниакальная депрессия. Я ведь совсем не похожа на Джои. Этот парень мог влезть на крышу и выпить духи, надев хасидские пейсы, купленные в магазине для фокусников. А еще он пытался забраться в телевизор, но, разумеется, только если ему нравился фильм. А еще он говорил, например: «Если ты видишь, что тьма входит в тебя, выпусти свет». И мне хотелось сказать – да ладно. Это было безумие, или психоз, называйте как угодно. А у меня просто перепады настроения. Вот что я сказала, когда оказалась в постели после вспышки беспокойства или чего-то в этом роде. «Раз сейчас начался спад, значит, потом будет подъем». Не слишком оригинально, но знаете, у меня все время менялось настроение. Может, это происходило слишком часто, но, черт возьми, по крайней мере, я не пью духи и не пытаюсь влезть в телевизор. – Сьюзан выпрямилась, радуясь, что рассказала такую хорошую историю. Покачивая ногой, она посмотрела на красную лампочку, которую включила, когда вошла, – это был сигнал Мишкину, что его дожидается пациент.

– Вы не думаете, что Мишкин забыл о нас? Мы здесь уже целую вечность сидим.

Хойт побледнел.

– Господи, надеюсь, что нет. Мне назначено, я вам говорил. Мне нужна помощь.

Он заерзал на сиденье, его глаза пульсировали от ужаса, будто его преследовали какие-то незримые существа, лоб блестел от пота.

– Да, нелегко вам придется, когда вы туда войдете, – сочувственно сказала она. – Когда попадаешь в этот кабинет впервые, кажется, что ты предаешь нечто высшее. Или не высшее, по-разному.

– Это точно, черт побери, я с удовольствием избавился бы от этой чертовщины, и поскорее.

Сьюзан долго не могла отсмеяться. Человек в депрессии, сумевший пошутить – великое дело. Каждый, кто «знаком с этим расстройством», вам подтвердит. Всякий раз, когда она впадала в депрессию – а временами даже могла об этом думать, – юмор первым приходил на выручку, с его помощью ей удавалось вымыть голову, почистить зубы или снова выйти из дома. Все тянуло ко дну, казалось таким тяжелым и безнадежным. Но Хойт смог пошутить, а шутка означала надежду, разве нет? Должно быть так.

Зардевшийся Хойт уставился на свои колени, возможно, сейчас он был чуть-чуть доволен собой. После того как смех Сьюзан стих, ее сияющие глаза жадно расширились, электрическое сияние так и полыхало над ее головой.

– Эй, у меня идея, – заявила она, ее переполняло сверхъестественное вдохновение. Заговорщицки улыбнувшись, она огляделась по сторонам, чтобы удостовериться, что их никто не подслушивает и, коснувшись его руки, изложила свой скромный маниакальный план.

Круглосуточная скорая помощь

– Нет, ты не можешь его оставить, – твердо сказал Крейг, глядя сверху вниз на Сьюзан, как на идиотку.

Сьюзан привезла с собой несчастного Хойта и поместила, несмотря на его слабые вежливые протесты, в маленькой комнате рядом с Крейгом.

Вряд ли она могла взять на себя заботу о Хойте в плане пропитания и уборки. Ну, хорошо, с уборкой она справится, поскольку сама этим не занималась, на то были другие. Но она могла его развеселить, например, сказать: «Пойдем смотреть кино!» Она могла позаботиться о нем, обеспечив ему общество, утешение, дружбу и цифровую телефонную линию.

По крайней мере, таковы были ее доводы. Сьюзан не могла вспомнить, как ей удалось его убедить, но была невообразимо рада, что у нее получилось.

Но по каким-то неведомым причинам Крейг не купился на ее логику.

– Ради бога, он не бездомная зверушка, он безработный актер-южанин в глубокой депрессии, у него есть дом, ему есть куда пойти. К тому же не тебе придется жить с ним, а мне, и смотреть на то, как он живет в комнате рядом со мной в твоем обожаемом гостевом домике у моря – где я остаюсь только для того, как оказалось, чтобы удерживать тебя от дальнейшего саморазрушения. Мне, разумеется, очень жаль, что для него настали плохие времена, но дела не пойдут на лад, если ты будешь продолжать заниматься ерундой. Уж не знаю, что ты там делаешь с лекарствами вместо того, чтобы принимать их, но это явно связано с твоими круглосуточными обязанностями премьер-министра и Святой матери Страны гребаных лунатиков. Я же сказал, мы чертовски заняты. Под «мы» я подразумеваю себя и свои яйца.

Сьюзан посмотрела на него большими, печальными, почти умоляющими, безумными глазами.

– Но…

– Нет! Ты что, совсем спятила? – Затем, вспомнив, с кем он разговаривает, Крейг отмахнулся от своих слов. – Ладно, проехали. Но даже сумасшедшие иногда ведут себя разумно, хотя бы ради разнообразия.

Когда Сьюзан, что было нетипично для нее, не нашлась, что ответить, Крейг раздраженно продолжил:

– Послушай, отвлекись на минутку от этой темы, хотя мы еще не закончили. Ты виделась с Мишкиным или просто совершила набег на его приемную?

– Разумеется, я видела его, – решительно солгала она. – Где, по-твоему, я раздобыла Хойта? В «Печальном кафе»? Мишкин сильно опоздал, его срочно вызвали к шизофренику или что-то в этом роде.

Звучит вполне правдоподобно, сказала она себе. Шизофреникам наверняка все время требуется срочная помощь, верно? Со всеми этими голосами и галлюцинациями им нужна круглосуточная скорая помощь.

Сьюзан остановилась, заглядевшись на порхающих над апельсиновыми цветками колибри. Наконец, раздраженно вздохнув, Крейг грубо постучал ей по плечу.

– Земля Анны Николь Смит?

Сьюзан, испуганно вздрогнув, посмотрела на него. О чем они говорили? Едва ли о чем-то интересном, раз она уже забыла. Нет, эти отношения себя исчерпали. Крейг пытается контролировать ее, а это невыносимо, она всего лишь хочет вернуться в ждущий ее с распростертыми объятиями мир, где в конце концов сможет прибиться к самому благодарному пляжу.

– Извини, – пробормотала она. – Я просто задумалась. Ты мне напомнишь, что нужно избавиться от азалий на холме? Знаешь, я до смерти ненавижу эти дерьмовые азалии. Их цветы похожи…

Крейг перебил ее:

– Разговоры об азалиях всегда очень увлекательны, но, может, мы лучше вернемся к тому, что сказал Мишкин? Мне интересно, что он сделал, узнав, что ты послала на хрен свое лечение?

– Ну, ты знаешь. – Она нахмурилась и посмотрела в сторону, мечтая, чтобы он перестал уже задавать вопросы. Сьюзан ненавидела обманывать, у нее это плохо получалось, она предпочитала делать то, что выставляло ее в более лестном свете, – например, водить машину с музыкой, включенной на всю катушку, сигналить и махать рукой смущенным незнакомцам, мимо которых проезжала.

– Нет, не знаю. Потому и спрашиваю.

– Дай мне закончить, хорошо? – Она провела рукой по волосам, давно уже нуждающимся в мытье, но у Сьюзан не было времени на такие мирские заботы, как личная гигиена. Она больше не связывала себя с телом – она жила в своем сознании, капсула яркого света полыхала внутри ее. Задачи, связанные с поддержанием плоти, мешали движению вперед, задерживая прибытие в следующий пункт. – По-моему, его не слишком встревожило, что я немного взбудоражена, – высказалась она, надеясь, что это успокоит Крейга, и она сможет вернуться в свой счастливый головокружительный мир.

Но тот лишь недоверчиво округлил глаза.

– Немного? – Он посмотрел на нее с высоты своего роста, скрестив руки, словно сдерживая раздражение.

– Я могу закончить?

Крейг молча посмотрел на нее, так что она продолжила врать:

– Он прописал мне сериквел и увеличил утреннюю дозу депакота и нейронтина.

Она не принимала нейронтин уже много лет, но вряд ли Крейг об этом знал. Кроме того, ее лжи, кажется, поверили, так что никто и не узнает. На сей раз она должна выкрутиться. Сьюзан сообразила, что если засыплет его названиями лекарств, это на время собьет его с толку, а позже она уберет его со своей перенаселенной спины.

– Теперь вы счастливы, мистер Суровый Надзиратель, наводящий тень на мой плетень?

Он подозрительно прищурился, то ли пытаясь понять ее, то ли изучая, а может, и то и другое. Она не могла сказать наверняка.

– И ты собираешься их принимать, верно. Мне не нужно беспокоиться, что…

– В последний раз повторяю – да, ты, ворчливый сын акулы! – заорала она, повернувшись к нему спиной и выходя из комнаты. Она устала от этого противоборства и мечтала убежать через холмы, с попутным ветром в спину, свободная. – Теперь я могу идти? Класс отпущен или будут еще какие-то указания? – Она развернулась и направилась к выходу из комнаты и из его жизни, навсегда – по крайней мере, в ее ближайшем будущем, сияющем так ярко.

– Эй, ты куда? Надеюсь, ты скажешь этому мистеру Печальному Соломенному Пугалу, которого ты притащила, что он не может здесь остаться?

Но Сьюзан исчезла, сбежала от его неодобрения. Будь Крейг настоящим другом, он бы радовался тому, что она счастлива. Она не просто помогла человеку, она обрела нового друга. И к тому же это не его, на хрен, дело, чем она занимается.

– Я отправляюсь на отдых в Швейцарию, – бросила она через плечо по дороге к гостевому домику, ее пристанищу на небесах, новому дому милого, склонного к суициду Хойта, ее единственного истинного друга и опоры. Он один ценит ее за то, что она особенная. Она сейчас пойдет к нему увидит все лучшее о себе в его глазах, а все непонимающие и запрещающие пусть барахтаются в ее магическом болоте. Она поднимет и его, и свою самооценку и, возродившись на этих лунных лучах, распространит свое сияние по всему звездному ночному небу.

Крейг только теперь сообразил, что совершил большую ошибку, приехав сюда. По крайней мере, это было ошибкой для него. Но кто еще позаботится о Сьюзан? Уж точно не Дорис; Сьюзан слишком хорошо знала, как одурачить или обойти ее. Отчасти потому, что Сьюзан была хитра, но основная причина заключалась в том, что Дорис не понимала всю тяжесть состояния, что подчас завладевало ее примерной дочерью. И уж, конечно, ни ее родители, ни «МГМ», девочки-скауты Америки, не подготовили Дорис к подобному. Так что именно Крейгу придется позаботиться об этой дурочке. Но кто же позаботится о самом Крейге?

Они пересекут этот мост, и Сьюзан подожжет его.

Хойт будет рад ее помощи, если он в состояний испытывать хоть что-то близкое к радости. Он и без того был почти признателен ей за то, что очутился в обществе человека, который не пытается лечить его и не беспокоится о нем. Его друзья в конце концов сдались, после того как он долго и упорно избегал их. Сперва он лежал на кровати в своей прекрасной квартире, затем под ней, отказываясь есть, мыться, просто лежал, глядя, как луч света ползет по стене.

Спустя какое-то время он решил, что ему нужно повеситься на шнурках от ботинок и избавиться от всего этого, иначе случится ужасное. И когда болтливая леди предложила забрать его к себе домой из офиса Мишкина, ему показалось, что он получил второй шанс во второй половине жизни: шанс на жизнь, как у других людей. Поэтому, не заглядывая в зубы дареному коню, он сказал себе, что это настолько близко к удаче, насколько возможно, почти счастье.

Никаких побрякушек

Лиланд и Хани не собирались возвращаться до… какого числа? Надо уточнить, когда они возвращаются и какой день недели сейчас, сказала она себе, но не нашла чистого места в голове, чтобы оставить для себя записку. Она отделалась от этой мысли, поскольку чувствовала, что все будет хорошо, а может, еще лучше. Лучшие времена отстукивали четкий ровный ритм в чудесной гармонии с ее счастливым сердцем, и ей было хорошо.

Она улыбалась и пела, прогуливаясь по дорожке возле дома: «Что меня ждет, как знать? Что готовит мне новый день, я узнаю, когда он приде-е-ет!»

– Пошлите за шерпами!^[25] – кричала она Хойту несколько часов спустя по телефону из машины, направляясь на поиски очередного большого приключения. – Я на Эвересте, ветер играет в моих волосах!

Она пронеслась через Лорел-Каньон – окна открыты, музыка ревет, – легкомысленная и разгоряченная, страстно стремящаяся к чему-то.

– А я-то думал, куда ты пропала, – произнес Хойт на другом конце провода. – Я тебя повсюду искал. Что ты делаешь?

Сьюзан рассмеялась и повернула на бульвар Сансет. Деревья и дома проплывали мимо, другие автомобили могли помешать ее стремительно мчащейся машине, но ничто не могло помешать ей самой.

– Знаешь, говорят, если перестанешь пытаться завести отношения, то сразу же кого-нибудь найдешь. – Она не стала дожидаться ответа. – Это неправда – многие люди перестают искать, и знаешь, что тогда происходит? А ничего! Эй! Хочешь, я приеду и заберу тебя? В смысле, ты чем-то сейчас занят или нет? Твоя карточка на пляски Святого Витта заполнена?

– Не-а, – ответил Хойт, – я свободен, как…

– Помощи не жди, страх впереди! – И, нажав на акселератор, Сьюзан обогнала ехавшие впереди машины, стараясь двигаться в ритме гитарного соло, звучавшего у нее в голове.

Через десять минут Хойт уже сидел рядом с ней, изучая ее с пассажирского сиденья, в то время как она стучала по рулю, не замолкая ни на минуту.

– Хочешь, расскажу, какая я крутая? – И снова, не дожидаясь ответа, продолжила: – Да, на свете много прекрасных женщин, и некоторые из них даже умны, но разве кому-нибудь из них могло прийти в голову лечить зубы исключительно ради того, чтобы получить морфин? Я так не думаю! – Сьюзан, ухмыльнувшись, похлопала по рулю.

Музыка струилась из радио, она закрыла глаза, вдыхая ее.

– Мы едем в какое-то определенное место? – в итоге спросил Хойт.

– Извини, но это государственная тайна. – Она помотала головой в такт четкому ритму песни, пронизывающему все ее поры.

– Угу. Я не хочу тебя обидеть, ничего такого, но не могла бы ты ехать чуть помедленнее, потому что, понимаешь, хоть я и в таком ужасном… Смотри вперед! – Хойт вцепился руками в приборную панель, чтобы не упасть.

– Я его видела, – ответила Сьюзан так, словно Хойт был просто психом и слишком нервно реагировал на вполне невинные забавы.

– Видела его? – воскликнул Хойт, все еще держась обеими руками за приборную панель. – Да похоже, что ты метила в него, если мне позволено будет сказать!

Сьюзан округлила глаза и снисходительно улыбнулась. Замедлив ход, она въехала на автостоянку и припарковалась. Потом выключила зажигание и вздохнула, Хойт безучастно посмотрел по сторонам, а затем повернулся к Сьюзан:

– Мы приехали куда собирались?

Улыбнувшись самой загадочной из своих улыбок, она открыла дверцу машины.

– Конечно, – многозначительно сказала она. – Пошли.

Салон татуировок «Летающая свинья» находился в 9000-м квартале бульвара Сансет, рядом с «Табачным магазином Теда» и музыкальным магазином «Крутящийся диск», где продавались пластинки на 78, 45 и 33 1/3 оборота. Они даже кичились наличием отдела восьмидорожечных кассет и редкими записями живых концертов далекого прошлого. «Табачный магазин Теда» специализировался на сигарах и экзотических сигаретах – иностранных, коллекционных и с различными травами. А между ними угнездилась «Летающая свинья», один из пяти местных тату– и пирсинг-салонов.

Сьюзан сидела в задней комнате «Летающей свиньи», ее правая нога находилась в руках лысого татуировщика. Сверкая лысиной, он колдовал над творением, вызванным к жизни его умелой рукой. Его большое мускулистое тело было покрыто многоцветными картинками, каждый дюйм кожи, за исключением красноватого, загорелого лица, был забит татуировками. Хойт сидел с другой стороны, держа в руках журнал «Роллинг Стоун», но не читал его, а просто сидел с отсутствующим видом, окутанный клубами сигаретного дыма и тяжелой металлической музыкой, загипнотизированный низким, непрерывным жужжанием иглы, вводящей чернила в щиколотку Сьюзан – гвоздика, затерявшаяся в море голубых роз.

Притопывая другой ногой в такт музыке, Сьюзан отгоняла мух, лениво летавших в теплом спертом воздухе салона. Стоявший рядом вентилятор вертел туда-сюда своей пустой белой, головой, первоклассный механизм, высокомерно озирающий сцену, наполнял ее слабым шипением перегоняемого воздуха. Стены и даже потолок были залеплены образцами чернильных творений: скелеты и черти на лошадях, четырехлистный клевер, карты Ирландии, корабли, плывущие по бушующим морям, китайские иероглифы, обнаженные женщины с четырьмя тузами, разбитые сердца, сочащиеся кровью, или сердца, улетающие в небеса на ангельских крыльях.

Сьюзан решила разместить у себя на лодыжке ни больше ни меньше, как маленькую солнечную систему. Она отказалась от идеи наколоть портрет Хани, поскольку у нее не было с собой хорошей фотографии, заслуживающей того, чтобы быть навеки запечатленной в альбоме ее кожного покрова. Кроме того, парень, специализировавшийся на портретах, до следующей недели проходил курс реабилитации вместе с женой, так что пришлось ограничиться маленькой солнечной системой.

Для выполнения своего проекта она выбрала бывшего зэка Тони, хотя нельзя сказать, что у нее был широкий выбор. Отчасти дело было в том, что Сьюзан не просто хотела потрясающую татуировку – она хотела ее прямо сейчас. «Сейчас» было, возможно, самой существенной частью проблемы. В салоне оказалось только два работающих «художника»: отсидевший Тони и Большая Птица, а Большая Птица был скорее экспертом по части пирсинга, шрамирования и, самое главное, бритья голов; потому что, понимаете ли, он их не просто брил, он создавал на них рисунки и узоры – например, Джерри Гарсиа,^[26] въезжающий в рай на крылатом мотоцикле, Саддам Хусейн, низвергающийся в ад, и свиньи, порхающие вокруг кончика иглы.

– Поэтому салон так называется? – вежливо поинтересовался Хойт, когда Тони закончил довольно пространные объяснения. Вместо ответа Тони тупо посмотрел на него, затем наполнил иглу красными чернилами и продолжил рисовать Сатурн.

Сьюзан обнаружила, что тату-салон очень спокойное место. На нее снизошло умиротворение от жужжания иглы Тони и новой музыки, которую только что поставил Большая Птица. На сей раз это были «Блэк Кроуз», «Блэк Саббат», «Мегадэд» и под конец «Грейтфул Дэд».

– Любая команда, в названии которой есть слово «черный» или «смерть», – безо всякой нужды объяснил Большая Птица, продолжая прокалывать нос молодому человеку.

– А как насчет Циллы Блэк? – кротко спросил Хойт со своего насеста возле двери. – Или Ширли Темпл Блэк?^{title="">[27]}

– Это группы такие? – Тони окунул иглу в крошечный пластиковый цилиндр с красными чернилами и вернулся к лодыжке Сьюзан, на которой начал набивать звезды.

Сьюзан с Хойтом переглянулись и заулыбались. Эти татуировщики вообще хоть что-нибудь знают?

– Цилла Блэк – английская певица, а Ширли Темпл…

– Я про нее слышал! – торжествующе оборвал их Большая Птица. – Она пьянчуга!

Сьюзан заерзала, закусив нижнюю губу.

– Ох, – печально произнесла она, будто решила сдаться и отложить свои грандиозные планы на потом.

– Я вам сделал больно? – удивленно спросил Тони, словно боль не была обычным явлением в его работе.

– Немножко, – робко призналась она. – Может, сделаем малюсенький перерыв?

Тони выпрямился, и тут стали видны рисунки на его бугрящихся мускулами руках: пирамиды на закате, стадо быков, над которым летит бомбардировщик, чье-то имя, которое Сьюзан не разобрала (впрочем, ничего удивительного), и Граф Чокула, распростерший свои зловещие широченные рукава. Затем он встал, потянулся, отчего рисунки на миг исказились, и зевнул.

– Конечно, давайте. У меня все равно шея затекла.

Сьюзан наклонилась вперед, чтобы получше рассмотреть творение Тони на ее щиколотке. Насколько она поняла, он обвел весь рисунок странной неровной голубой линией – возможно, чтобы создать эффект атмосферы или открытого космоса, она не была уверена, а также сомневалась, что сам Тони видит разницу. Внутри этого голубого виднелся набросок двух звезд, Сатурна и чего-то, очень похожего, если она не ошибалась… на турецкий флаг. В целом это творение походило на патриотичный солнечный синяк, но патриотичен он был по отношению к стране на Ближнем Востоке.

– Ну как успехи? – спросил Хойт, подходя к ней. Он выглядел чуть менее печальным, чем был, когда она нашла его. Таков девиз скаутов, верно? Старайся сделать все вокруг менее печальным, а если получится, то вытатуируй турецкий флаг.

– Отлично, – прощебетала она. – Видишь?

Она Подняла ногу с рисунком и вытянула ее вперед.

– Угу, – сказал он. – Да, с татуировкой все в порядке. Мама надрала бы мне задницу, если бы я такое себе сотворил. Уж поверь мне.

Сьюзан иронично улыбнулась. Иногда он разговаривал как персонаж из старого сериала, вроде «Шоу Энди Гриффита».^[28]

– Ну тогда хорошо, что ты себе такое не сделал.

Она сосредоточенно рылась в сумочке в поисках сигарет, когда в дверь вошла девушка с короткими малиновыми волосами и пирсингом на подбородке. С широким бледным лицом и густо накрашенными голубыми глазами, под цвет ярко-голубого гвоздика в проколотом подбородке, она походила на некрасивую большеголовую куклу или на близкого друга семейки Адамс. Или семейки Осборн.

– Сколько стоит проколоть язык? – высоким гнусавым голосом спросила девушка, положив руки на прилавок. Все пальцы у нее были унизаны серебряными кольцами, ногти накрашены черным лаком. На ней была черная, в тон ногтям, короткая юбка, открывающая живот, драная черная рубашка, черные носки и черные кроссовки на высокой платформе.

Сьюзан застонала при упоминании пирсинга языка и, подойдя к девушке, тронула ее за руку.

– Не прокалывай язык. Пожалуйста. Какого хрена ты это делаешь?

Девушка открыла рот, чтобы ответить, но Сьюзан не дала ей сказать.

– И не надо говорить, что этого хочет твой парень, потому что тогда я убью не только тебя, но и его, в первую очередь… хотя в этом и нет смысла.

Девушка попятилась, пытаясь спастись бегством, но Сьюзан удержала ее, решив довести дело до конца.

– Если это для того, о чем я думаю, и если у тебя пока не слишком хорошо получается, то никакие побрякушки тут не помогут.

Девушка огляделась в поисках поддержки, но никто из трех присутствующих мужчин, казалось, не знал, что делать.

– А что, если ты разойдешься с этим парнем? Кому достанется этот гвоздь, ему или тебе? Мой тебе совет, отдай ему, тебе ведь не захочется ходить с этой маленькой штучкой в языке, провонявшей пенисом парня, с которым ты рассталась?

Хойт подошел и тронул Сьюзан за плечо, пытаясь отвлечь ее от этого неистового крестового похода, но она уже разгорячилась и вовсю кипела.

– Если ты не уверена, что хорошо делаешь минет, то маленький золотой шарик на языке тебе не поможет. Либо ты хорошо сосешь, либо нет, лучше поучись, вместо того чтоб буравить в себе дырки, словно ты мишень для дартса.

– Сьюзан! – Хойт схватил ее за руку и потащил к себе, пытаясь заставить ее замолчать. – Может, юной леди нравится носить украшения во рту.

Сьюзан хмуро посмотрела на него.

– Не сходи с ума.

Затем она повернулась к бледнолицей девушке, которая стала еще бледнее.

– Ну так как? – спросила она ее тоном, который обычно приберегают для идиотов. – Ну? Тебе хочется носить во рту кольцо, которое когда-нибудь станет вонять, как хрен твоего бывшего парня?

Девушка захлопала глазами, потрясенная яростным напором Сьюзан. Она была смущена, губы у нее подрагивали, а глаза расширились. Внезапно, воспользовавшись моментом, она бросилась прочь из салона на свободу, в теплое убежище нелюбопытного дня.

– О, ты здорово помогаешь бизнесу, – возмутился Большая Птица. – И какого хрена все это значит?

– Не беспокойтесь, – нервно заверил его Хойт. – Мы заплатим вам за пирсинг языка, который она хотела сделать. Сколько это стоит? – Он вытащил из заднего кармана бумажник, открыл его и принялся отсчитывать купюры.

– Черт, я заплачу за десять пирсингов, которые вы не сделаете, – выпалила Сьюзан. – И пока вы не успели наделать лишних дырок в этих пустых головах, почему бы вам просто не снабжать девчонок инструкциями, как надо давать в рот?

Хойт вытащил из бумажника пятидесяти долларовую купюру и протянул Большой Птице, тот, кивнув, засунул ее в карман.

– Спасибо, – сказал Большая Птица. – Так где я могу получить эти инструкции, о которых вы толкуете? Для начала я не прочь дать такую своей подружке. А там как знать? Они могут оказаться отличным вкладом, а, приятель? – Большая Птица посмотрел на Тони, но Тони смотрел на Сьюзан.

– Никто не получит брошюру, если вы сделаете ей пирсинг языка. Если у вас нет… – Но она не успела закончить, Хойт поволок упирающуюся Сьюзан к двери. Она ударила его по руке. – Эй дай мне хотя бы надеть туфли! – захныкала она вырываясь. – И моя татуировка еще не закончена и я должна заплатить Тони, к тому же почему…

Но Хойт уже отделил один мир от другого. Вытащив Сьюзан из мира татуировок, проколотых языков и бывших зэков, он спас Тони и Большую Птицу от мира поступков, совершаемых на такой скорости, что не успеваешь задуматься о последствиях.

Они мчались на запад по бульвару Сансет, прочь от «Летающей свиньи» и всех, кто там работал. Хойт сгорбился за рулем, а Сьюзан на пассажирском месте неохотно прислушивалась к голосу разума, как это неоднократно бывало прежде. Почему все начинают с ней вот так разговаривать? Будто она ребенок-дебил? Она уставилась в окно, пытаясь отгородиться от той чепухи, что он ей говорил. Бесполезная попытка остановить берсерка.

– Ты хорошо себя чувствуешь? Я хочу сказать… – начал Хойт, его лицо посерело от беспокойства, он на несколько секунд отвлекся от забитой машинами улицы и с тревогой посмотрел на Сьюзан. И этот человек собирался спасти его – как она сможет это сделать, если зашла уже так далеко вкривь и вкось?

– Ой, да не брюзжи ты, как старуха, – легкомысленно сказала она. – Ну же, признайся, ведь было весело.

Сьюзан вжалась в сиденье, скрестив руки перед собой, точно отгораживаясь от всех и вся подавляющей логики, и прикрыла глаза, подставляя лицо солнцу. Как можно бранить ее в такой день?

– Кроме того, мы заплатили за пирсинг, – недовольно заныла она. – Мы переплатили, если хочешь знать мое мнение.

Она сняла несуществующую пушинку с рукава и нахмурилась. Цвет светофора сменился, и Хойт повез ее к безопасному миру ее дома на холме, где она сможет подготовиться к дальнейшим приключениям.

– Ладно, но ты в самом деле хорошо себя чувствуешь?

– Что ты имеешь в виду? – спросила она, откинувшись на спинку сиденья, ангельски невинная, ее глаза смотрели вперед, на дорогу. – Я прекрасно себя чувствую, а ты этого не видишь, потому что твое восприятие задолбано депрессией. Если бы ты не был таким грустным, ты бы тоже отлично повеселился. – Она широко улыбнулась, но он продолжал встревоженно смотреть на нее, возможно, надеясь, что ее сияние рассеет тревогу и осветит день.

Разумеется, она знала, что ее доводы сомнительны, ну и что? Его точка зрения лишь гарантировала больше тревог и забот, а что в этом хорошего?

Она загадочно улыбнулась Хойту, посылая ему волны доброжелательности и любви, и когда убедилась, что он получил хотя бы часть ее энергии, то наклонилась и прибавила громкость радио, пытаясь заглушить звук этого малоприятного обмена.

Подготовка к засаде

Оставив Хойта и не задумываясь о том, когда они снова встретятся, Сьюзан вернулась на счастливую планету, с которой была родом. Избавившись от него, она испытала облегчение, хоть и желала, чтобы он предложил остаться с ней сегодня и навсегда. Она не понимала, как он может ей противиться. Как вообще кто-то может ей противостоять. Но это уже не имело значения. Лодыжка немного пульсировала в том месте, где была незаконченная татуировка. Сьюзан боролась с желанием почесать ее, погромче включив радио и заглушая зуд воодушевляющими звуками рок-н-ролла. Сьюзан не собиралась стричься. Она в самом деле не планировала это делать, просто так вышло. Что-то вроде подготовки к засаде.

Она вспомнила, что давно уже не принимала ванну – ванна это так скучно, так обычно, так je ne sais:^[29] не по-куала-лумпурски. У Сьюзан были дела поважнее. Государственной неважности! А теперь хорошие парни устроят вечеринку! И какая это будет вечеринка! Они такое замутят. О, нет, ничего необычного, но все будет вертеться и крутиться, и тебе непременно захочется туда попасть, а когда это случится – то, что произойдет, будет зависеть от тебя. И ты окажешься далеко-далеко, дальше, чем Тимбукту и Мадагаскар. Твоя волна докатится до Луны. Она вся состояла из идей, разговоров и движения, теперь, когда лекарственная пелена спала, открыв все лучшее, что Сьюзан ощущала в себе. Лучшее, что становилось все лучше и лучше с каждым днем, требуя все меньше и меньше сна, поскольку теперь она могла заряжаться от солнца, цвета и радости.

Теперь ей казалось, что она понимает, к чему стремился ее отец, глотая спиды. Пытаясь прожить две жизни за половину одной – будто пламя, вырвавшееся из-под контроля, выжигающее дорожку везде, где бы ты ни шел, глаза сверкают, мозг – разбушевавшийся ад интуиции, идей и грандиозных планов.

Едва ли от нее можно было ждать, что она будет заниматься гигиеной – ведь в этом нет ничего возвышенного. Это удел низких, заурядных женщин. À она перешла из разряда низких в высокооктановые и суперкрутые. Лучше просто убрать эти сбивающие с истинного пути темные локоны, открыть путь ее расцветающему, необычному мозгу. Так что, объехав Западный Голливуд и проехавшись по Мелроуз, она искала подходящее местечко, где кто-нибудь в мгновение ока откромсает ее волосы. Она махала прохожим, мчась на полной скорости и болтая с дружелюбным радио. Наконец она остановилась возле парикмахерского салона «Голова набекрень», выбрав его скорее за название, чем за внешний вид. На самом деле выглядел он довольно убого, угнездившись между книжным магазином для взрослых и пончиковой. Сьюзан нашла место для парковки, уверенная, что его приберегли для нее парковочные божества, и через несколько секунд уже была в салоне.

– Есть здесь кто-нибудь, кто может подстричь меня прямо сейчас? – спросила она, жеманно склонив голову к плечу, как робкая, застенчивая девушка, мечтающая о свадьбе.

– Вы записывались? – лениво спросила девушка за конторкой, жуя жвачку и рассеянно царапая что-то ручкой на бумаге.

– Нет, но на табличке в окне написано «Добро пожаловать», вот я и пожаловала. Я ведь могу пожаловать, хоть мне и не на что пожаловаться…

– Рубен, – позвала девушка, повернувшись к залу и прервав экскурс Сьюзан в преисподнюю переполненной головы.

Из глубины салона, отодвинув занавеску из бус, вышел маленький смуглый человек в ермолке и синтетическом рабочем халате. Он неспешно подошел к Сьюзан с задумчивым, почти торжественным выражением на бородатом лице.

– Да, Аника? – Он вытер руки маленьким полотенцем.

– Эта леди хочет подстричься. Как ты думаешь, у нас есть время, пока не придет твой следующий клиент?

Рубен серьезно кивнул, глядя на Сьюзан черными глазами.

– Думаю, да. Миссис Финкельман записана на два часа, но она обычно опаздывает. Следуйте за мной, пожалуйста.

Сьюзан поблагодарила приемщицу и последовала за Рубеном в маленький салон, мимо других стилистов, к раковине. Взяв с полки голубой халат, он молча протянул его Сьюзан, словно это была древняя молитвенная шаль или другое священное облачение, которое подготовит ее к грядущему ритуалу.

– Наденьте это, Маша вымоет вам голову. Затем она вас проводит к моему креслу, где я буду вас ждать.

Когда Маша закончила, она отвела Сьюзан к креслу Рубена, где он стоял и ждал, как обещал.

– Что я могу для вас сделать? – Он стоял с расческой в руках, глядя на отражение Сьюзан в зеркале и ожидая ее указаний, убийца локонов, готовый исполнить ее распоряжения.

– Я хочу отрезать волосы, – объяснила она. – Слишком жарко.

Рубен ждал, что она еще скажет, но поскольку она молчала, спросил:

– Да, но в каком стиле?

Сьюзан пожала плечами.

– Что-нибудь такое, чтобы я могла просто вымыть голову и больше ничего не делать, – она снова пожала плечами. – А еще лучше вообще не мыть и ничего не делать, – и улыбнулась лучшей из своих улыбок.

Рубен нахмурился, поджав губы.

– Но у вас такие прекрасные длинные…

– Неважно, я от них устала. Я больше не хочу их носить.

Рубен глубоко вздохнул.

– Ну что ж, хорошо, как скажете. – Он произнес это так печально, словно признавался в постыдном поступке.

Зажав длинную прядь ее мокрых волос между пальцами и подняв до уровня своих серьезных темных глаз, он принялся щелкать ножницами.

Вскоре волосы Сьюзан лежали на полу вокруг нее.

Как и в случае с Тони и татуировкой, она не смотрела, что он делает и как она изменяется, а внимательно слушала Рубена, рассказывающего о своей судьбе.

– Я не могу жить в Лос-Анджелесе и не быть ортодоксом. – Он наклонился, сосредоточенно стараясь поровнее срезать волосы над ухом Сьюзан, а она прислушивалась к завораживающему чуть слышному металлическому щелканью ножниц и прикосновениям его маленьких, старательных рук. – Я понял, что изучение Торы, посещение храма и празднование Шаббата привносят в мою жизнь порядок и смысл, и я должен передать это наследие детям и привить им чувство благодарности и уважения, которое они смогут пронести через эту хаотичную жизнь.

Сьюзан молча слушала. Это казалось очень важным, она вслушивалась в каждое слово, ведь было ясно – сам бог привел ее к Рубену, чтобы она получила это божественное послание. Любые другие объяснения бесполезны. Разумеется, бог послал ей этот настойчивый зуд в голове – зуд, который требовал немедленного почесывания. И он привел ее в эту духовную парикмахерскую. Это ключ к ее безрассудной жизни, к религии давно потерянного отца! Послание столь очевидно! И она решила обратиться в иудаизм.

Голос Рубена гипнотизировал, заполняя пространство в мозгу, где раньше можно было найти только саму Сьюзан. Он воплощал собой мир покоя, молитв и зажженных свечей, мир, следующий слову божьему – все это казалось ей таким чудесным. Таким… таким ритуальным и узаконенным. Возможно, именно это успокоит дикую штучку внутри ее. Штучку, которую она холила и лелеяла, окружала заботой и даже больше, но… что-то маленькое и тихое глубоко внутри чувствовало, что в конце всего этого безумного счастья ее может поджидать опасность… и, похоже, не было способа узнать, к чему все может привести, и это ее тревожило сильнее всего, и затем… если она правильно помнила, это могло обернуться довольно пугающими последствиями, загнать ее туда, где нет места эмоциям. Лишь размытое нечто, несущееся вперед, чертовы торпеды, пленников не брать, но и только. Так что, возможно, если она перейдет в иудаизм, то о ней позаботятся. Бог будет охранять ее, и, как одна из богом избранного народа, она войдет в мир единомышленников, проживет разумную и здоровую жизнь. Разумная, здоровая личность, которая хмурится, размышляя о вопросах тысячелетней давности, от начала ее потерянного племени – о, это бремя понимания способно сокрушить достойнейших. Она теперь может почесать подбородок, как новоявленный мыслитель. И она уже прониклась ненавистью к тем, кто взрывает себя в Израиле, убивая невинных израильтян, к тому же эти типы ей просто не нравились; разве это не начало, нет?

Слушая, как Рубен рассказывает об изучении Торы спокойным голосом, перемежаемым щелк-щелк-щелканьем умелых ножниц, Сьюзан чувствовала, как становится все меньше с каждым предложением, ее тело сжимается под ритмом его слов, а душа увеличивается от волнения. Она ощущала непосредственную близость веры этого человека, ее опьянял покой, который она слышала в его умиротворяющем, голосе, ей хотелось следовать за этим голосом до конца всех слов, поселиться здесь, пока он говорит. Да, она решила идти по стезе добродетели к спасению и святости. Закрыв глаза, она почувствовала теплый ветерок, овевающий ее через открытую дверь. И сразу же поняла, что этот ветерок есть дыхание бога, посланное в парикмахерскую, чтобы наставить ее на путь истинный. Судьба привела ее к Рубену, чтобы она услышала слово Божие, и, услышав, задыхалась, взволнованная и обрезанная, готовая войти в мирный Рубенов рай на земле.

Да.

Она станет еврейкой, и все будет прекрасно. Двадцать минут спустя Сьюзан вышла из парикмахерской «Голова набекрень» с телефоном Рубена, именем и телефоном его раввина, записанным аккуратным почерком на бланке, с датой встречи с ним и его семьей в доме собраний вечером в пятницу, и приглашением на завтрак у него дома после Дней Трепета.^[30] Вооруженная этой информацией и новой, очень короткой стрижкой, она шагала по улице, чувствуя себя решительной, твердой, причесанной и духовной. Уже собираясь переходить улицу к своей машине, она заметила магазин косметики с выставленными в витрине броскими коробками флуоресцентной краски для волос.

Через минуту Сьюзан стояла у кассы с семью баллончиками сверкающего лака для волос, расставленными перед ней на прилавке, тремя серебряными и четырьмя золотыми. Она уже собиралась заплатить за свой приз, как где-то в глубине сумочки зазвонил телефон. Поспешно сунув руку в недра сумочки, она принялась остервенело его искать.

– Я найду его! – громко пропела она, продолжая перебирать содержимое сумки. – А если это вас, может, есть кто-нибудь, с кем вы не хотите говорить? – весело спросила она мужчину за прилавком.

– Извините? – у него был сильный акцент и озадаченное выражение на широком темном лице. – Я не понимаю.

– А, неважно! – Схватив телефон, Сьюзан поднесла его к уху. – «Магазин красоты Рона», – прокричала она в трубку. – Если вы красивы, у нас есть для вас предложение!

Затем, поняв, что ни с кем на свете не хочет говорить, быстро выключила телефон и швырнула его обратно в сумочку.

Дорога за гранью мира

Крейг собирался провести романтический уикенд с Ангеликой Меллон (для друзей – Ангел). Ангелика была подругой Лиланда, с которой Крейг познакомился, когда она помогала перевозить Хани из дома Лиланда к Сьюзан. Сьюзан не знала точно, к какой ветви семейства Меллон принадлежит Ангелика, но то, что она вообще принадлежала к этой семье, для многих было более чем достаточно. Вначале Сьюзан раздражало уравнение Ангелика/Крейг, она считала Ангелику претендентом на трон, с которого Сьюзан только что свергли. В глазах Сьюзан это превращало Ангелику в очередную мачеху Хани. Тогда это место еще не было занято приятелем Лиланда, Ником.

Было и другое состязание, ее собственного изобретения, состязание, в котором она неизбежно проигрывала, рассматривая Ангелику как очередную призовую суку в воображаемом собачьем питомнике Хани и Лиланда. Как она могла соперничать с этой улыбающейся наследницей, этой альфа-сучкой, элитой Восточного побережья с родословной и связями? Ее корона оказалась под угрозой; Лиланд не имеет права на близкую подругу; это нарушало все молчаливые договоренности между ними, все непроизнесенные клятвы, особенно ту, согласно которой она оставалась единственной и неповторимой женщиной в его жизни, женщиной, которую просто заменил мужчина. Это обстоятельство всегда утешало ее.

Но теперь эта модная выскочка повсюду, где раньше была только Сьюзан, ее отпечатки теперь видны не только на Лиланде и Хани, но и на Крейге. Сьюзан боялась, что скоро она заполонит все. Тающая, липкая наследница! Убирайся! О, это было так ужасно. Так отвратительно, что нет слов. Как они могли обойтись с ней с таким неуважением? И особенно Крейг? Поддержать выбор Лиланда! Изменник!

– Ты ублюдок! Ты первоклассное дерьмо! – визжала Сьюзан, обнаружив его предательство. – Как ты мог предать меня!

Крейг, скрестив руки на груди, насмешливо посмотрел на нее.

– Когда ты перестанешь нести чушь? Уверяю тебя, я здесь не для того, чтобы это выслушивать. Может, к тому времени ты уже отрастишь волосы после армейской стрижки. Эй, раз уж он решил сотворить из тебя Писклю Фромм,^[31] зря он не отрезал заодно часть той чепухи, которая портит твои мозги, заставляя тебя считать, что наши встречи с Ангеликой имеют какое-то отношение к твоему бывшему голубому мужу.

– В самом деле? – язвительно начала она. – Ты не понимаешь, почему мне кажется странным, что ты встречаешься с подругой Лиланда? И не просто с подругой, но с его любовницей на тот случай, если у его любовника будут срочные дела государственной важности? Быть ему премьер-министром Su Casa Mi Casa,^[32] y него столько обязанностей. Представительских обязанностей, вот так-то.

Крейг устало покачал головой. Сьюзан смотрела в окно, как садовник с помощью самой шумной машины на свете сдувает листья в аккуратные, послушные кучки, выдувает их из всех углов, медленно, с рычанием вычищая двор.

– Из-за тебя и этого садового орудия пытки у меня разболелась голова. Знаешь, что самое забавное? Я собиралась сказать, что не знаю, что хуже но поняла, что ты определенно дашь ему фору. По крайней мере, после этого ужасного грохота двор станет чистым, а от твоего идиотского дерьма ничего не изменится.

– Ну, почему же ничего, всего лишь мое ощущение, что всякий раз, когда я рядом с тобой, мне начинает казаться, будто твоя фамилия идет впереди титров фильма моей жизни, а я занят то ли в эпизоде, то ли в массовке. Каким-то образом ты стала Люси, а я Этель.^[33] Посмотри на меня! Я в одном шаге от того, чтобы носить тюрбан, женский халат и называть тебя «подружкой». – Крейг направился к входной двери, на миг застыл от ужасного многодецибельного шума пылесоса для листьев, затем драматически обернулся. – Нет, в последний раз повторяю, ты не можешь участвовать в шоу Рикки!

И, демонстративно развернувшись, он направился прочь из дома.

– Куда это ты собрался? – Сьюзан не ожидала такой вспышки гнева, отповедь Крейга подействовала на нее как кислота, которая гурмански разъедала ее хорошее мнение о себе.

– Я направляюсь в свою уютную лачугу, готовиться к выходным. Мне это позволено? – прокричал он через плечо и зашагал прочь от нее по кирпичной дорожке к гостевому домику. Сьюзан расстроилась, обнаружив, что перегнула палку, и, возможно, в самом деле была совершенно не права. Но даже если она и не права, это не имело значения. Ничто сейчас не имело значения, кроме того, что она пошатнула основы дружеских чувств, которые совсем недавно были между ними. Дружбы, что вознесла ее на высокий уровень неодиночества.

– Хорошо, послушай, я прошу прощения, что так глупо и назойливо себя вела! – крикнула она вслед ему.

Крейг замер на полушаге, держась за дверную ручку и слегка подняв одну ногу.

– Ты можешь повторить? Я едва слышу тебя из-за визга этой машинки и…

Сьюзан прервала его по-детски непосредственно:

– Хорошо. Я прошу прощения за то, что вела себя как последняя задница.

Крейг кивнул, выслушав ее с закрытыми глазами. Через секунду он открыл их и улыбнулся.

– Обалдеть, спасибо. Советую тебе повторять мне эти слова дважды в день до скончания времен. – Он открыл дверь. – Мы с Ангеликой вернемся в воскресенье днем. Самое позднее – в воскресенье вечером. Я беру с собой мобильник на случай, если тебе взбредет в голову мне позвонить. Но только при крайней необходимости, если вдруг одна из твоих голов или обе внезапно загорятся И еще, пока я в отъезде, не будешь ли ты так любезна избавить меня от этого парня, Хойта? Он не только вгоняет меня в депрессию, но еще курит сигары, а сегодня утром попросил меня его обнять. Это сводит меня с ума. Я всю жду, что обнаружу его труп с головой в духовке, воняющий на всю кухню.

Сьюзан улыбнулась.

– Хорошо, Чарли-Вонючка. Я завтра же позабочусь об этом, – сказала она вслед Крейгу. Но он исчез в своей комнате, захлопнув за собой дверь-ширму. Сьюзан подождала минутку, на случай вызова на бис, но никто не появился, тогда она развернулась и направилась к машине.

Что в ней было заурядного, так это восхищение незаурядным. Ее нервы потеряли окончания. Они продолжали двигаться все дальше, просачиваясь в будущее, выполняя странную работу и интуитивно постигая, как лучше всего справиться с данной ситуацией или даже с ситуацией, которая не завершилась бы столь удачно взаимными уступками.

Сьюзан казалось, что она превратилась в лавину нарастающей, несокрушимой силы, и все вокруг вливалось в этот поток, усиливая его мощь. Ей казалось, что целый мир жадно борется за ее внимание, борется и побеждает, наполняя ее удовлетворением, не отказывая ей ни в чем. Короче говоря, она была счастлива, что она здесь.

Да, ее эксперимент без лекарств оказался весьма успешным. Она медленно зашагала к ждущей ее машине, предчувствуя неизбежные овации.

– Добрый вечер, леди и джентльмены, и добро пожаловать в «Зал Версаль». Давайте поаплодируем Дорис Манн! Порадуйте Тони Миллера! Сложите вместе ваши ладони – и пропади все пропадом – ваш брак! Ваши карточные домики! Ваш холодный потребительский лоск, пусть все летит к черту, потому что, детка, я чищу плиту! Вы в ней с головой! Плавание! Продажа! Эге-гей, принц! До свидания, вы прекрасные слушатели! Спасибо, Детройт!

Затем Сьюзан сообразила, что если намерена разговаривать сама с собой, лучше подождать, пока она не окажется вне пределов слышимости. Этот город опасен для нее. Болтливая девушка может попасть в беду. Захлопнув дверцу машины, она вставила ключ в зажигание, завела мотор и выехала с дорожки. Включив радио на всю катушку, она направилась к… ну, это неважно. Она была полна энергии и готова ко всему, движущая сила вновь сконцентрировалась в ее сильных руках, удерживая ее, щедрая дочь, скорее домой, успеть к жатве. Дом и страстное желание всего-всего-всего.

Оксиконтин

Остановившись у винного магазина купить сигарет, Сьюзан обнаружила, что рядом с ней у прилавка стоит Тони, татуировщик из «Летающей свиньи». Он дал продавцу двадцатидолларовую купюру, расплачиваясь за бутылку граппы, и ждал сдачи.

Он сунул бутылку под мышку и направился к выходу, чуть не сбив Сьюзан с ног.

– Ох, простите. – Он остановился и пристально посмотрел на нее. – Скажите, вы не та чокнутая цыпочка из салона? – Он нахмурился. – Которая напугала девчонку, хотевшую… – Тони кивнул, сам ответив на свой вопрос. – Да, это вы. Волосы у вас другие, вот в чем дело, верно? – Он улыбнулся, и Сьюзан впервые заметила, насколько он гетеросексуален. Этот парень не был геем, как Лиланд, и не походил на любителя престарелых дамочек, как Тор, – нет, он был честным плохим парнем с татуировками, любовью к оружию и надзирающим офицером. Пусть даже Тони и бывший зэк, но, по крайней мере, давайте скажем прямо, он никогда не был ничьей сукой даже в тюрьме. Он был еще натуральнее, чем записной бабник Дин Брэдбери.

– Эй, мне очень жаль, что вы потеряли клиента и все такое. Это просто…

– Да о чем там жалеть? Было весело. – Тони положил сдачу в карман и со смехом покачал головой. Несколько мотоциклистов пронеслись по бульвару. – «Никакие побрякушки не спасут тебя». Прикольно, подруга. – Он понимающе кивнул. – А ты крутая цыпочка.

Сьюзан покраснела. Она заплатила продавцу за две пачки сигарет, затем снова повернулась к Тон и застенчиво улыбнулась.

– Так вы не разозлились?

Тони отмел это абсурдное предположение взмахом большой руки.

– Да вы поймите, – хмыкнул он. – Наш основной бизнес – татуировки. То есть Большая Птица хочет, чтобы мы больше занимались пирсингом, но хрена с два он этого дождется.

Когда они вместе выходили из винного магазина, Сьюзан заметила, какие у Тони светло-голубые глаза и как гармонируют с ними татуировки на голове. Выходя из ярко освещенного магазина в темную ночь, они наступили на коврик у двери, и зазвенел колокольчик, оповещающий продавца о приходе и уходе покупателей. Но Сьюзан предпочла по-своему объяснить звон колокольчика: это знак для нее – остаться с Тони. Соединить их судьбы, пусть на краткий миг, и посмотреть, что из этого выйдет.

Стоя на тротуаре перед магазином, Тони задумчиво оглядел улицу.

– Знаешь, если ты не занята, мы могли бы закончить твое тату. – Он спокойно посмотрел на нее, переложив пакет с граппой из одной руки в другую. – Предпочитаю всегда доводить дело до конца, понимаешь, о чем я?

Сьюзан кивнула. Она прекрасно понимала.

Разве она не пыталась довести дело до конца с Лиландом? И разве он не помешал этому? Зато сейчас она рядом с тем, кто столь же честен, как она. Татуировщик, который предпочитает доводить дело до конца.

– Ты хочешь сказать, сейчас? – Открыв пачку, она встряхнула ее и вытащила сигарету. Когда она собиралась прикурить, Тони взял из ее рук спички, зажег одну и поднес к сигарете, с небрежностью Пауля Хенрейда.^[34]

– Сейчас. – Он бросил спичку на землю и выжидающе посмотрел на Сьюзан. – Что скажешь?

Она пожала плечами:

– А где мы это можем сделать? В салоне?

Он задумчиво поскреб щетину на подбородке:

– Да где угодно, на самом деле. У меня или у тебя. Или в салоне. Без разницы.

Сьюзан направилась к бордюру.

– Тогда поехали к тебе.

Он кивнул и пошел за ней. Они замолчали – низко над ними пролетел вертолет.

– Мой фургон тут рядом.

Сьюзан довольно улыбалась, сидя на высоком драном кожаном сиденье оранжевого фургона Тони; наконец-то она нашла простого, настоящего человека. Незамысловатого, непритязательного, отсидевшего татуировщика, желающего хорошо провести время, как и она сама. Ее тревоги позади. Тони завел машину и повернулся к ней.

– Ты не против, если мы сперва заедем к моему дилеру, а? Он достал для меня немного оксиконтина и…

– Конечно.

Тони разогнал двигатель.

– За окси? – Он посмотрел на нее, насмешливо подняв брови.

– За окси, – повторила она с улыбкой. Фургон Тони с ревом помчался по темной улице.

Говард не походил ни на одного из знакомых дилеров Сьюзан. Но у нее и не было возможности часто встречаться с дилерами во время последнего тура по наркотическому кругу. Вместо этого она проделала множество ненужных стоматологических операций, совершая набеги на аптечки дантистов, либо находились друзья, которые покупали ей таблетки пастельных цветов на ужасном черном рынке. Она вернулась к наркотикам, когда ушел Лиланд, считая, что никто не осудит ее за потребность притушить яркую искру боли. Разумеется, они должны были понять, что это вынужденная мера в ожидании лучших времен. Она просто сделала то, что делают любые отвергнутые разумные существа, разве нет?

Хотя на самом деле они осуждали ее. Но, что гораздо важнее, она сама себя осуждала. Безжалостно осуждала из-за Хани. Из-за Хани все изменилось. Это не обсуждалось, нельзя подвергать ребенка опасности, оставляя его с подавленной, а подчас и невменяемой матерью. Нет. Она должна была принять это, как мужчину, ради которого Лиланд бросил ее. И после очередного раунда борьбы с собой Сьюзан сдалась, обратилась к Анонимным алкоголикам и снова стала трезвенницей, найдя еще одного опекуна и высиживая миллионы встреч неделю за неделей, опять обрела убежище между этих двух «А», испуганно натягивая их на себя. На сей раз она не уйдет. Больше никаких каруселей вокруг выпивки, яркий жесткий солнечный свет трезвости прожигал ее. Где благословенное исцеление химического дождя, орошающего вонючий нескончаемый парад жизни? Он бы остудил этот горячий трезвый марш, затенил дешевый блеск солнечного, но не радостного дня без наркотиков.

Но теперь она мечтала выбраться через люк, помеченный «Аварийный Маниакальный Выход». И, разумеется, путь к этому выходу – перестать принимать лекарства, отправиться к Говарду и так продолжать до утра. Раз уж вы выплеснули воду из купели, значит, теперь можете притащить на борт самых разнообразных младенцев – таких, например, как малыши Говарда. Так что материнский инстинкт у нее есть, просто высшего порядка.

– Я никогда не пробовала оксиконтин, – прокричала она Тони сквозь шум радио, ее рука свешивалась из окна, отстукивая ритм по боку фургона. Прохладный ветер дул в лицо; все было чудесно. Она свободна… Ее последнее, величайшее приключение наконец-то началось, она готовилась к нему неделями, сама не подозревая этого.

– Правда? О, тебе понравится. Ну, если ты любишь опиаты.

Они мчались на запад по бульвару Олимпик к Санта-Монике, обгоняя машины, спортивные желто-лиловые флаги «Лейкерс»^[35] гордо развевались в окнах.

– Если я люблю опиаты? – спросила Сьюзан, заранее зная ответ. – Я люблю опиаты! – радостно сообщила она, когда они проезжали по бульвару, оставив позади все автосалоны и фаст-фуды. – Вперед, «Лейкерс»! – весело завопила она, когда они обогнали грузовик на светофоре. Водитель грузовика странно посмотрел на нее, затем уставился прямо перед собой. – Что это с ним? – спросила Сьюзан. Тони пожал плечами, сделав разворот в тот миг, когда сигнал светофора сменился.

– Некоторые люди просто задницы. – Он включил радио на всю катушку. – На хрен их! – завопил он, сворачивая на 14-й улице, но его едва было слышно за насмешливым голосом Эминема.

Они остановились возле ветхого одноэтажного дома, спрятанного за высокими кустами в конце высохшей коричневой лужайки. В большом живописном окне виднелись занавески, а в кресле на веранде сидел бледный человек и курил.

– Он не похож на дилера. Он похож на… – Сьюзан с трудом удержалась, чтобы не сказать – на ботаника или чокнутого профессора. – На математического гения или что-то в этом роде.

Тони рассмеялся, почесав темную щетину на подбородке, и поднялся по ступенькам на веранду, где ждал Говард.

– Ты слышал, приятель? Моя подруга думает, что ты похож на чокнутого математика.

Сьюзан покраснела и стукнула Тони по мускулистой руке, скрытой под черной кожаной курткой.

– Я не сказала «чокнутого», я сказала – «гениального».

Не дай бог оскорбить этого предусмотрительного, славного маленького дилера, который вежливо улыбнулся ей и сдвинул очки без оправы на кончик большого носа. Затем он встал, открыл дверь и вошел в скудно обставленную гостиную. Сьюзан и Тони молча проследовали за ним, словно по негласному уговору, и направились к коричневому кожаному дивану, на который он указал.

– Не знаю, как насчет математики, а вот планировать я умею, – сказал Говард, доставая марихуану и сигаретную бумагу из гладкой деревянной коробки с надписью «А ЗАТЕМ НЕЧТО» на крышке. Он с педантичной осторожностью свернул косяк на кофейном столике, а Тони загоготал, сильно хлопнув Сьюзан по спине.

– Дошло? Он умеет планировать! – Тони стащил ее на коврик рядом с собой, откуда они наблюдали, как Говард скручивает идеальный косяк. Сьюзан слабо улыбнулась, смутно припомнив, что в какой-то иной вселенной, где она вдруг оказалась, траву иногда называют «планом». Она чувствовала, что должна присоединиться к вечеринке, любой ценой, ради духа товарищества и обещанной дегустации нового наркотика.

Раскурив косяк, Говард глубоко затянулся, а затем, как гостеприимный до кончиков ногтей хозяин, предложил остро пахнущую папиросу гостям. Сьюзан вспомнила майку, которую она недавно видела во время загула по магазинам, выбирая «Афро Блеск» и взрослые подгузники для гостевого домика: «ОТВЕДИ МЕНЯ К СВОЕМУ ДИЛЕРУ».

Она покачала головой.

– Это заставляет меня задуматься о смерти, – извиняющимся голосом объяснила она, пожав плечами. – Знаете, о ее неотвратимости. Я научилась любить ее, но она одурманивает меня. Не трава, смерть. Но, тем не менее, спасибо.

Тони осторожно взял косяк из пальцев Говарда и аккуратно поднес его к губам.

– Фигня, – Говард выдохнул это слово вместе с дымом, слегка закашлявшись. Затем встал и подошел к столу в углу комнаты, открыл ящик, вытащил конверт и высыпал его содержимое на стол.

Тони наклонился вперед, выдохнул дым и посмотрел на сокровище, лежавшее перед ним.

– Ах, – восхищенно провозгласил он, его голубые глаза сияли. – То, что доктор прописал.

– В буквальном смысле этого слова, – добавила Сьюзан. Тут одна из желтых таблеток покатилась к краю стола. Говард наклонился вперед и прихлопнул своенравную таблетку костлявой, пропахшей травой ладонью. – Ну-ка, сидеть, зараза, – ласково укорил он таблетку, изящно подцепил ее большим и указательным пальцами и поднял, чтобы показать гостям.

– У тебя найдется, чем их растолочь? – деловито спросил Тони. Говард рассеянно взял круглое хрустальное пресс-папье с красными буквами, складывающимися в слово «МАТЬ», и с громким шлепком опустил его на одну из маленьких золотистых таблеток, разложенных на столе в ожидании уничтожения. Сьюзан виновато отвела взгляд от пресс-папье, будто дальнейшая дискредитация слова могла каким-то образом повлиять на нее Она не знала, как, но что бы это ни было, ей не хотелось иметь с ним ничего общего. Хотя где-то глубоко в душе она знала, что так ее называли в другой жизни – титул, который она заработала родив Хани. Ее все еще маленькую девочку с мягкими волосами и нежной кожей. Она ведь до сих пор произносила «ганбургер» вместо «гамбургер» и «жрунал» вместо «журнал». Она поздно пошла, потому что у нее такие же смешные трехшарнирные бедра, как у Сьюзан, но заговорила рано, унаследовав ее трехшарнирную манеру болтать. Или это был другой ребенок? Или, может, это была она сама? Ей не хотелось думать об этом. Она взяла отпуск у той жизни. Сейчас она не мать. Она позволила этим мыслям ускользнуть, прежде чем они успели выбрать товар.

Как бы то ни было, это не главное. Не может такого быть, так ведь? Она была всем для всех. Она была ничем ни для кого. Она была незавершенным творением, а это требовало совсем немного усилий. Она не могла быть кем-то для других людей, ей нужна свобода, чтобы стать тем, кем она собиралась: живым переменчивым созданием, способным погрузиться в музыку, скользнуть по струнам и оседлать их, держась за металлический звук так, будто стала частью его, подгоняя мощеный, горячий рок-н-ролльный бег.

Она избрана, уже не личность, но гражданин, где бы она ни была, к чему бы ни прикоснулась, кто бы ни попал в поле ее зрения. «Что это? Можно взять немного?» Брать еще, еще, еще все и вся, было для нее лакомством. «А теперь что?» – противоположность «сейчас». Движение только вперед и вверх. «Посмотри на это!» Будем здесь и там, чтобы «скоро» стало новым «сейчас» (и быстро).

Так что поездка до Тихуаны вышла приятной по многим причинам, первая и главная, возможно, была связана с приемом трех таблеток оксиконтина. Насколько она поняла, если принять их как предписано, то они на целый день снимают сильную боль. Но если их измельчить и вдохнуть через долларовую купюру, то по непонятным причинам ловишь кайф, это походило на морфий, простой и чистый. Как и от него, возникало ощущение блаженства, состояние, которое усиливало удовольствие от любой поездки или от чего угодно. Разумеется, она читала репортажи о том, как целые города подсаживаются на него, и знала, что его называют оксисмертин из-за тех, для кого употребление закончилось трагически. Но то были другие люди, беспечные, ведомые иной звездой, живущие по другим правилам, обреченные на печальную участь. И в любом случае подобная информация быстро терялась в пространстве головы Сьюзан, поскольку ее разум был переполнен более легкомысленными и приятными вещами.

Вторая причина, почему поездка получилась приятной, заключалась в отсутствии других машин на дороге. Ведь не так уж много людей путешествует в два часа ночи, так что их путь был почти чистым до самой границы. Тони вел фургон по серому, извивающемуся шоссе, увозящему их все дальше и дальше вниз по реке, к шумному убежищу, где должно быть спрятано сокровище – Оксиконтин. То самое неодолимо влекущее сокровище за которым едут Тони и Сьюзан.

Радио громко играло попурри из любимых групп Тони: «Грейтфул Дэд», «Аэросмит» и «Баттхол Серфере». Сьюзан высунула голову в окно, закрыла глаза и положила босую ногу на колени Тони, отстукивая ритм песен, в то время как ее другая нога лежала на правой руке Тони. Она чувствовала себя так, точно ее жизнь наконец-то обрела цель и смысл. Тони вел машину и курил одну сигарету за другой, а Сьюзан вдыхала океанский бриз, между новенькими пляжными домиками в стороне от шоссе иногда можно было различить волны.

Она говорила почти всю дорогу, пока они выезжали из Лос-Анджелеса на восток через Помону, и продолжала, когда свернули к югу от Лонг-Бич, Вестминстера, Ирвина и Сан-Хуан-Капистрано. Тони молча курил, его глаза с тяжелыми веками были прикованы к дороге.

– Дело в том, что коллаген это ненадолго, ты знаешь? То есть это здорово, но очень дорого. Представляешь, в один прекрасный день до меня дошло, что я плачу аренду за свое лицо. Ну, может, тогда мне бы стоило его купить, верно? Если сложить все эти выплаты, тогда получится, что я потратила больше денег, чем ушло бы на подтяжку лица, понимаешь? Но ведь подтяжки делают толькостарухи, верно? Или мой полоумный отец. Он делал себе подтяжки. Ты можешь в это поверить? Он их столько сделал, что стал похож на китайца. Впрочем, это даже удобно, ведь ему нравится встречаться с азиатками. Встречаться или жениться, по-разному бывает. И сплошь классные женщины ему попадаются, вот ведь как. Я не шучу, он в самом деле сделал столько подтяжек, что лишился бачков, они попросту съехали на затылок. Серьезно, он стал будто полированный, понимаешь, словно после того, как почистил зубы, заодно и отутюжил лицо, хотя от моего отца всякого можно ожидать. Знаешь, что он сделал, когда я последний раз его видела? Ну, он уже давным-давно не слишком хорошо слышит. Когда говоришь с ним, то всякий раз возникает ощущение, что ты общаешься по связи корабль – берег, и связь при этом не слишком хорошая, он всю дорогу повторяет: «Да? Сьюзан? Что?» В итоге ему поставили диагноз: глухота, нужен слуховой аппарат. Знаешь, есть такие жутко дорогие, крохотные, которые вставляются в уши? Ну, не важно. Так вот, как-то раз он снял эти штуки на ночь и положил в коробочку для пилюль рядом с кроватью, чтобы потом не искать, куда он их засунул. А разные таблетки он поедает горстями, так что утром, опля, ну ты понял. Он их съел. Бульк, и восьми тысяч долларов как не бывало. Да на эти деньги можно купить полтора механических аппарата или заплатить за четыре месяца аренды лица. Так или иначе, последний раз мы видели его, я и Хани, как раз на следующий день после этого случая. Когда он рассказал нам, что случилось, мы принялись кричать ему в желудок и в задницу, но он нас не слышал. Впрочем, как обычно. Хани это ужасно понравилось. Она едва ли понимает, кто он такой, потому что дедушка из него никудышный. Рассеянный, в плохом смысле. Ну, знаешь – его никогда не дозовешься. Он и отцом был таким же. Вот почему я всегда хотела чтобы у Хани был хороший отец и, ну, понимаешь… настоящие отношения с ним. Потому что у меня такого никогда не было, а мне ужасно не хватало. То есть я притворялась, что мне все равно но на самом деле так и было. Он неплохой человек, решила я. Просто у него эмоциональное расстройство внимания, то есть, когда ты с ним, он без ума от тебя, ты для него самый лучший человек на всем белом свете, и ты веришь ему, потому что он сам в этом уверен. Но стоит ему отойти на минутку в сторону и засмотреться на понравившийся пиджак – БУМ! Ты для него уже даже не воспоминание. Ты просто стерта из памяти. Тебя никогда не существовало. В общем, у Хани все по-другому, у нее прекрасные отношения с Лиландом, так моего бывшего зовут. Он стал геем, я тебе уже говорила об этом, верно?

Внезапное молчание Сьюзан заставило Тони вздрогнуть. Она его о чем-то спросила или ее бесконечная болтовня наконец-то иссякла? Он посмотрел на нее, округлив затуманенные химией глаза, и выдавил, моргая:

– А?

Сьюзан рассмеялась, высунувшись в окно:

– Ты меня не слушаешь, верно, глыба? Глыба?

Тони не успел стряхнуть пепел в окно, и искра попала ему на ногу.

– Дерьмо, – пробормотал он, раздраженно стряхивая грязь, а затем вышвырнув то, что осталось от сигареты, на дорогу. – Черт, я слушаю. Я просто пропустил вопрос, потому что загляделся на уродскую нефтяную перегонку вон там. – Он показал на побережье. Сьюзан всмотрелась в темноту и увидела похожее на фабрику сооружение, два здания рядом, увенчанные цилиндрическими башнями.

– Похоже на сиськи, – произнесла Сьюзан, затем увидела знак на склоне. – Смотри-ка! Да это же атомная электростанция Сан-Онофре. Я ее называю «Атомные Соски У Моря». Это, должно быть, груди Матери-Земли – ее изобильные груди, наполненные смертоносным, раскаленным молоком, которым она вскармливает порочную нацию.

Поскольку возразить ему было нечего. Тони серьезно кивнул, прикурил очередную сигарету от зажигалки «Зиппо» и с щелчком закрыл ее.

– Бля, это и в самом деле похоже на сиськи. – Он глубоко затянулся и снова принялся тискать ногу Сьюзан, высказав все свои соображения на данный момент.

– Так о чем я говорила? – спохватилась она. – Ах да, об отцах. У Хани прекрасный отец, но голубой, а у меня натурал и совсем никудышный. Я тебе рассказывала, как позвонила ему, когда была под кислотой? Да когда бы я могла тебе рассказать? В прошлом году, когда мы не были знакомы, или в позапрошлом? Ну, тем не менее сперва я позвонила отчиму, с которым не разговаривала эдак четыре тысячи лет – никогда не догадаешься, почему – главным образом потому, что он украл деньги у моей матери и трахал шлюх, уверяя нас, что это маникюрши, их приводил в дом его парикмахер. Разумеется, они были маникюршами, если кутикула – это еще одно название для члена. Мой брат Тимоти пытался заснять моего отчима Сиднея в действии, установив камеру под юбкой у куклы в его комнате – будем надеяться, не для того, чтобы тоже сделать маникюр. Но речь не о Сиднее, я упомянула отчима только потому, что ему я позвонила первому. Я была под кислотой и сказала, что сожалею, что не разговаривала с ним, потому что мне-то он на самом деле не сделал ничего плохого. Это правда, между прочим, но, возможно, лишь потому, что он был слишком занят моей матерью. Но я даже рада, что позвонила ему, ведь вскоре после этого он умер, совершенно нелепо, какой-то парень ударил его по руке, образовался тромб и попал в сердце или что-то вроде того. Ну так вот, затем я позвонила отцу, кажется, у меня случился приступ «позвони под кислотой всем своим папочкам» и бла-бла-бла. Должна сказать, это лишь одна из двенадцати сотен тысяч бессмыслиц, которые творишь под кислотой. «Ты должен приехать жить ко мне в Нью-Йорк». В то время я жила в маленькой квартирке в Нью-Йорке, мне было двадцать один или около того. И вот – бум! Шестнадцать часов спустя, когда я очнулась от двухминутного сна после ночи тысячи звонков тысячам отцов, заверещал дверной звонок и – voila! A вот и он. Истинный, единственный и неповторимый, явившийся-незапылившийся отец, в комплекте с чемоданом, но без бакенбард, воспылавший наконец-то родственными чувствами к своей давно и умышленно потерянной дочери, готовый переехать ко мне. Здесь я должна поведать о своей семье. Ты готов? – Не дожидаясь ответа и не переводя дыхания, Сьюзан продолжила: – Яблочко от яблони недалеко падает. Это главное. Яблочко от яблони недалеко падает, но моя подруга Люси сказала, что это звучит слишком странно. Она считает, что «яблочко от яблони далеко не трахается».

Сьюзан помолчала немного, глядя по сторонам, словно искала какую-то потерянную вещь, хотя не могла вспомнить, что же она потеряла.

– Солнце встает? Посмотри, там, над горой… небо светлеет. Мне всегда это казалось забавным – с одной стороны солнце, а с другой – луна. Некоторые говорят, что это символ плодородия. О, посмотри! Вон указатель, видишь? Сан-Диего, шестьдесят две мили. Это хорошо, потому что мне, кажется, нужно в туалет. Да и съесть бы чего-нибудь. Я не то чтобы голодна, просто… Ты когда-нибудь бывал в Эскондидо?

Тони затянулся сигаретой и помотал головой:

– Не-а.

– Я тоже. И сейчас мы там не побывали! Ты свидетель.

Сьюзан внезапно заметила другой указатель, промелькнувший за окном.

– Ой, гляди! Зоопарк! Я забыла о нем! И океанариум! У них там столько всякого дерьма, я совершенно о нем забыла! Папа однажды водил меня туда, уже взрослую, а может, я его водила. Да, так оно и было. Я взяла его с собой, когда возила Хани, мне хотелось, чтобы она поняла, что такое дедушка. Понимаешь, ну хоть какой-то, он уже постарел, и она должна была познакомиться с дедушкой, который у нее где-то есть, верно? Я хотела подарить ей инсталляцию для ее семейного музея. О, между прочим, вот почему я хотела ребенка от Лиланда. Я знала, что он будет хорошим отцом, а я не слишком-то уверена в своих способностях мамочки. Вот какая забавная штука, я знала, что Лиланд будет прекрасным отцом, но иногда это беспокоило меня. Понимаешь, это означало, что он сможет дать ей все то прекрасное и нормальное, что не смогу я. И у меня самой этого никогда не было, никакой отцовской заботы, воспитания. Не то что воспитания, вообще ничего. И подчас я почти… нет, не ревновала, ведь я хотела, чтобы у нее было все самое лучшее, даже если сама не смогу ей этого дать, но я задумывалась, почему же у меня этого не было? Это оказалось так здорово. Понимаешь? Теперь-то я знаю, что всегда считала, что была лишена чего-то, и, как оказалось, чего-то очень важного. Время от времени у меня появлялись телепапочки. Но и сейчас, когда вижу Лиланда с ней и эту радость, дерьмо! У меня никогда такого не было! Но я начинаю ненавидеть себя, когда понимаю, что делаю что-то из эгоизма и жалости к себе. Хлюп, хлюп, хлюп! Я! Я! Я! Ух, это так пошло. Тем не менее вот какая занятная штука, я всегда знала, что буду неправильным родителем, даже когда она была совсем маленькой. Даже ее няня иногда со мной так обращается, будто это она мать или жена Лиланда, а я сумасшедшая тетушка, которую терпят лишь потому, что ей осталось жить полгода. – Сьюзан ненадолго замолчала, нахмурившись. – Эх! Какая отвратительная мысль. Откуда она взялась? Больше ничего такого, умоляю! – вскричала она, словно заклиная внутреннего чревовещателя, несущего ответственность за львиную долю ее болтовни.

Небо становилось все ярче, чайки кричали, пролетая над поселками, которые покрывали холмы, как ячейки рыболовной сети.

Ветер, дувший ей в лицо через открытое окно, становился теплее, и Сьюзан улыбнулась восходящему солнцу. Солнце обещало помочь ее бедам, присматривать за ней и направлять ее. Она откинулась на спинку сиденья, закрыв глаза от удовольствия и наслаждаясь безмятежностью, которая охватывает тебя на большой скорости. Блаженство, прорывающее звуковой барьер и набирающее скорость вместе с прочими удобствами «форда-мустанга».

Тони прикурил еще одну сигарету, когда они въехали в центр Сан-Диего.

– Эй, у тебя есть бумага и ручка? Изредка, когда я чувствую себя так, как сейчас, я что-нибудь записываю. И ты только подумай, если я буду писать, значит, тебе не придется меня слушать. По крайней мере, пока мы не доедем до границы. Тогда я, может, пошлю срочную телеграмму своему конгрессмену и всем моим друзьям. Хорошая сделка, а?

Бумаги у Тони не было, а в единственной ручке закончились чернила, поэтому они съехали с шоссе, остановились возле заправочной станции заправить фургон, а Тони захотелось «оросить фарфоровую лужайку», как он выразился. В магазине Сьюзан купила шесть банок диетической колы, три пачки сверхлегкого «Мальборо», блокнот и две шариковые ручки, а Тони приобрел «Визин», «Ред Булл» и четыре большие шоколадки.

Вернувшись в фургон, Сьюзан разорвала упаковку блокнота и швырнула ее на заднее сиденье.

– Это будет моя последняя воля и завещание. По крайней мере, предпоследняя. И не столько воля, сколько вольна ли она или не вольна, воля и готовность высказать то, что у меня в голове. Найди, что скрывается в моей голове, если хочешь, а если нет, то прикрой меня, я отправляюсь. Ныряю! Ныряю!

С этими словами она склонилась над блокнот том и принялась что-то ожесточенно царапать.

Сьюзан оторвалась от блокнота, потому что Тони свернул с шоссе к большому указателю с надписью «МЕКСИКОУЧ».

– Где мы? – Она опустила ручку и высунулась в окно, изучая новое окружение.

– Не будучи здесь, мы все-таки здесь. – И, повернув на стоянку, Тони взял у ворот билет.

– Но это ведь не пограничный пункт, верно?

Они медленно ехали по переполненной стоянке в поисках свободного места.

– Мы оставим машину здесь и поедем на автобусе, иначе какой-нибудь козел может спереть фургон. – Тони припарковался и выключил двигатель. – Если нам понадобятся колеса, мы всегда можем взять такси.

Впервые с момента встречи она услышала от Тони столько слов.

– Хорошо! – улыбнулась она. – Не нужно на меня кричать. Я здесь.

Тони выглядел смущенным:

– Да я и не…

– Я пошутила! – Сьюзан жаждала окунуться в следующую главу своей жизни. И еще одну, и еще. – Пошли! Смотри, там автобус! Пойдем скорей! – Не закрыв дверцу машины, она выпрыгнула под утреннее солнце и поскакала к отправляющемуся автобусу, который отвезет ее в Мексику, на Оксиконтинент и дальше.

Крутой холм страсти

Друг Крейга, Чарли, предложил ему свозить Ангелику в «Две пальмы»,^[36] рассказав, что это «чудесное, очаровательное место, куда стоит пригласить того, к кому питаешь сильные чувства… где ты сможешь трахать ее до тех пор, пока у нее кровь из ушей не пойдет. Пока из сисек дерьмо не полезет. Пока ее сиськи не начнут умолять тебя остановиться, но ее задница будет повторять: «О, ради бога, продолжай!» Или это ее жопа… Нет, я почти уверен, что задница…»

Крейг покачал головой и с печальной улыбкой посмотрел на Чарли.

– Умеешь ты обращаться со словами, друг мой, – вздохнул он. – К тому же ты много весишь, что делает твои аргументы весомее. К счастью, ты не мой брат, хотя в данном случае это скорее прискорбно, потому что если бы ты им был, я бы попросил тебя одолжить мне машину. Напомни, что ты непременно должен произнести тост на моей свадьбе.

Но совету Чарли он внял, сообразив, что Чарли – состоятельная телезвезда и уж наверняка знает места, подходящие для романтического бегства. Кроме того, он может помочь ему снять «Укромные апартаменты» Багси Сигела,^[37] с джакузи на открытом воздухе и дыркой от пули в ванной.

Крейг с Ангеликой выехали утром, чтобы избежать пробок, а также жары, насколько их вообще возможно избежать летом в калифорнийской пустыне. И они хотели пораньше добраться до горячих источников, о которых были наслышаны. Поплавать вместе в теплой воде в крошечных купальных костюмах, а может, даже получить парный массаж.

– Не так круто, как звучит, – извиняющимся тоном объяснил Чарли Крейгу. – Но в то же время весьма необычно, если правильно разыграть карты.

Так что, предвкушая бурные выходные, Ангелика и Крейг сели в его автомобиль с откидным верхом. Сумки аккуратно уложены в багажник Каштановые волосы Ангелики всю дорогу развевались в стиле Одри Хепберн из-под оранжевого шарфа от «Эрме», большие очки от «Гуччи» затеняли ее светло-голубые глаза.

Они смеялись и болтали всю дорогу до Сан– Бернардино, музыкальный сборник Крейга служил прекрасным сопровождением к обоюдному гештальту. Они пользовались любой возможностью дотронуться друг до друга. Он мог коснуться ее плеча или руки, или она, согнувшись от смеха, касалась его руки, ноги, волос, так что когда они доехали до Пустынных горячих источников, теплое, скрытое желание охватило обоих. Пока они регистрировались в отеле, она прижималась к нему, ее рука украдкой поглаживала его широкую спину, когда он наклонился расписаться в регистрационной книге.

– Не знаю… мы хотим сегодня ужинать в ресторане? – Крейг повторил вопрос портье. Взгляд у него был одновременно мягким и порочным, его рука многозначительно скользнула по плечу и спине Ангелики.

Прижавшись к нему, Ангелика прошептала:

– Если это не эвфемизм – нет.

Она уткнулась лбом ему в шею, он влюбленно улыбнулся.

Они отправились за коридорным Уолтером в номер, следуя друг за другом, точно ласкающаяся анаконда, хихикая и шепчась, как жизнерадостные подростки, забывшие об окружении, о жаре, обо всем на свете, кроме друг друга и своих срочных змеиных планов. Маленькие водяные змейки.

Уолтер добросовестно показывал им обстановку номера, объяснял, где находятся ванная, шкаф, мини-бар и телевизор, Крейг, состроив честную, заинтересованную физиономию, вроде как с восторгом ловил каждое слово.

– В самом деле? Никогда бы не догадался! Ну, это совсем не похоже на мини-бар, мой друг.

Ангелика изо всех сил старалась не рассмеяться, голова кружилась от желания, они задыхались и падали с крутого холма страсти к неизбежной близости любви. И, пока Уолтер объяснял, как пользоваться джакузи, Крейг, продолжая изображать крайнюю степень заинтересованности, просунул руку в брюки Ангелики, под ее тонкое белье: скоро он туда доберется.

Идолы ложные и истинные

Сьюзан не верила своим глазам, обнаружив, что Тихуана – совершеннейший Третий мир, несмотря на ее близость к Первому миру.

– Если это Третий мир, – она огляделась по сторонам, когда они выбрались из терминала «Мексикоуч», – тогда где же Второй? Не то чтобы я хотела туда отправиться, но мне почему-то кажется, что мы что-то пропустили, а значит, мы небрежные путешественники.

Они сразу же нашли аптеку и купили не только оксиконтин, но даже несколько маленьких лиловых таблеток морфия.

Волоча ее за локоть мимо сувенирных лавок торгующих цветастыми одеялами, майками, статуэтками Человека-Паука, Барта Симпсона и Иисуса – ложными и истинными идолами, – Тони сказал:

– Второй мир – это там, где мы можем войти в наркотическую дверь и имеем на это право. В двух кварталах от зеркала.

Тони потер нос, мимо них по бульвару промчались машины, рыча и громыхая моторами.

Сьюзан серьезно кивнула.

– Не дай сбить себя с толку второй звезде и иди на рассвет. Это прямой путь к безумию. Лежа на спине и сияя в темной безлунной ночи где-то высоко в наших головах.

Они шли мимо бесчисленных баров, бесчисленных магазинов и совсем бесчисленных аптек. Сьюзан стало казаться, что здесь есть только круговорот этих трех видов заведений: ты шляешься по барам со стриптизом и разной выпивкой, где иногда подают еду, затем ходишь по магазинам, торгующим фигурками из «Дня мертвецов», маракасами, вышитыми блузками, цветастыми юбками и детскими столиками, а затем наступает черед аптек. Аптеки были повсюду, в них продавались любые антибиотики, виагра, рогаин^[38] и, что самое главное, куча кодеиносодержащих обезболивающих, без рецепта, по силе воздействия – от слабых до смертоубийственных.

Эти контролируемые вещества теперь бесконтрольно правили ею. С их помощью она могла регулировать взлеты и падения внутри. Она выходила сухой из воды и разбрызгивала ее с видом «победитель получает все». Бобы Джека, тридцать джиннов в бутылке, гедонистический коктейль: они были для нее всем и даже больше. Но иметь возможность просто войти и заказать их, нет, это неправильно, так не должно быть, по правилам, нужно найти зарытое в земле сокровище, украсть золотого гуся, отыскать неуловимый Священный Грааль. Неписаные правила гласили, что за горшок с золотом на другом конце радуги надо заплатить некую цену – фунт плоти, душу, своего первенца. Все, кто что-то собой представлял, страстно желали хоть на время стать кем-то другим, хотя и знали правду. Это главный закон наркомана. Или ты принимаешь его, как истину, близко к сердцу, или тебя ждет ранняя смерть, иного не дано.

Доступность наркотиков в Тихуане бросала вызов всему, что Сьюзан знала о поисках входа в измененное состояние. А если этот вход перестает быть тайным, то где же беззаконное волнение, поиски, настойчивость?

Сьюзан покачала головой, удивляясь.

– Поверить не могу, – ее глаза были расширены, даже слегка вытаращены, зрачки сузились до величины игольного ушка, а затем и вовсе перестали быть зрачками, превратившись в пустые точки. – Если бы я знала об этом годы назад, то была бы уже мертва. По-моему, это совершенно неправильно – сделать так, что все это дерьмо так легко можно купить. Если это легко, ну, это неправильно, как… мировая война или не знаю что. Выбери цифру.

– Семь.

Тони всмотрелся в темный дверной проем сомнительного бара, мимо которого они проходили. Сьюзан заглянула внутрь, но не заметила ничего, что могло бы привлечь внимание ее налитых кровью глаз, в которых все двоилось.

– Что? – спросила она его без особого интереса.

Он пожал плечами.

– Ничего. Просто показалось, что я увидел парня, с которым встречался здесь раньше. – Он вынул сигарету и прикурил ее от «Зиппо». – Неважно.

Сьюзан медленно кивнула, отчасти соглашаясь, отчасти в такт своему медленному к югу от границы родившись заново родившись морфий свободна от заботы мира закрой глаза на мир вокруг твои проблемы, это тебя не беспокоит, ты уверена и необычайно свободна быть или не быть тобой или собой, мне снится сон, я грежу о тебе, детка, это не для меня, и если это не для меня, тогда где ты можешь быть, потеряться…

Они шли вниз по улице, где аптекари были еще сговорчивее – или где Тони знал одного парня, который знал одного парня, у которого был друг.

Сьюзан все это ужасно нравилось. Она чувствовала себя причастной, такой крутой, окруженной заботой и в то же время неприкаянной. Она не только сделала татуировку, она стала закадычным другом-наркоманом татуировщика. Разумеется, она понимала, что что-то тут не так, и этот факт слегка пощипывал ее где-то на краю раздувшегося, замедленного сознания. Пощипывало – маленькая девочка. Маленькая девочка, которая говорит: «Тебе папочка нравится больше меня!» Ну, разумеется, посмотрите на нее – какой у нее оставался выбор?

– Нет! – вдруг громко закричала Сьюзан.

Тони замедлил шаг и повернул к ней свою лысую голову.

– В чем дело, малышка? – спросил он без интереса.

Сьюзан застенчиво улыбнулась и покачала головой…

– Ничего, просто я так избавляюсь от плохих мыслей, бросаю шар, чтобы они рассеялись. Не беспокойся, ничего серьезного. – Она улыбнулась своей лучшей улыбкой. – Как ты.

Она выпускала энергию через ступни в глубь земли, сквозь песок и глину обильной струей, сквозь все слои до самого ядра кипящей неукротимой обжигающей магмы, этого хранилища страсти, доисторической, иной. Мудрецы и все великие сопрано, басы, альты и теноры, вот откуда они происходили; арии были освобождены из гигантских печей и прокрались в тишину ничего не подозревающего оперного мира.

Ей пришло в голову, что в какой-то момент она закрыла глаза и преодолела еще одну границу: грубый поцелуй, со вкусом пива и десяти тысяч сигарет. Поцелуй, она это понимала, ожидаемый, но получен он был не тогда, когда нужно. Это случилось слишком поздно и слишком рано – и только в этом смысле вовремя. Она стояла, как хороший солдат, столкнувшийся с незваной армией, пытаясь превратить это в святое причастие оксиконтина, которым сей неортодоксальный священник совсем недавно благословил ее, подняв в небеса своего великолепия. Как она могла не обнять этого мужчину, который так много для нее сделал, так мало ее понимая? Если она неспособна обнять его в порыве страсти, тогда, может быть, хотя бы в знак благодарности?

Но только поцелуй. Он не может рассчитывать на большее. Только не после того, как они притупили в себе все чувства. К тому же они сейчас на улице, среди бела дня. А это отнюдь не афродизиак.

Вдруг она вспомнила, как сказала Дину Брэдбери: «Англодизиак. Мы ведь белые, не забывай?. И рассмеялась: верная смерть для любого сексуального порыва.

Он грубо вырвался.

– Что тут смешного?

Сьюзан попыталась унять хихиканье, и ей это удалось.

– Ничего. К тебе это не имеет никакого отношения. Просто вспомнила, как сказала тому парню… Вообще-то это был Дин Брэдбери. Мы были на похоронах, и он сказал о чем-то, что это не «афродизиак», а я выдала: «Англодизиак. Мы ведь белые, не забывай».

Она ждала реакции Тони, но реакции не последовало, он казался жутко раздраженным. Это именно оно? Раздражение? Она не привыкла раздражать людей или… Дерьмо, может, все приходили в бешенство, а она не замечала? Может, она все разрушила, ничего не понимая, и только теперь до нее дошло?

Черт, она должна уладить это, и поскорее. Pronto, как сказали бы ее приятели-мексиканцы. Так ведь? Чертовски pronto, начать с этого вонючего зэка и все разрулить.

– Послушай, извини, я просто…

И тут случилось немыслимое. Настолько немыслимое, что сперва она даже не поняла, что это произошло с ней: Тони ударил ее. Сильно ударил ее по лицу.

Нет, она такого даже вообразить не могла. У нее на это не хватало воображения. Кроме того, ну, она больше не могла ни о чем думать. Он вышиб разум из ее головы. А еще она была несколько напугана и под наркотиками, которые приняла, не думая и не заботясь ни о чем.

– Господи, мать твою, я не думал, что нет другого способа заставить тебя, на хрен, заткнуться. Девки вроде тебя… – Тони замолк на несколько секунд, не зная, что сказать. Он прикурил сигарету, затем заметил, что глаза у нее мокрые. – О, мать твою, не хрен здесь ныть, поняла? Я тебя еле заткнул. И если бы я этого не сделал, ты бы опять начала молоть чушь, рассказывать мне всякое дерьмо.

Он помолчал и затянулся «Мальборо», Его налитые кровью глаза были бесчувственными и жестокими, голос стал на октаву выше, он пытался передразнить обдолбанную Сьюзан:

– Ах, посмотрите, какая я печальная и простая, хоть и большая знаменитость с кучей бабок. Посмотрите, как я притворяюсь, что не считаю себя лучше. – Он с досадой отшвырнул недокуренную сигарету и снова заговорил нормальным голосом. – Словно я какой-то тупой уебок, который не знает, что такое зэк. Детка, уясни-ка одну вещь, а? Я зэк, так что…

Сердце у Сьюзан начало биться сильнее и быстрее от оскорблений Тони, она с ужасом смотрела в его разъяренное лицо. Как ей убежать от него? Куда идти, и к кому она может пойти? Ее мобильник здесь не работал, она потратила все деньги на наркотики, отдав их этому мужчине, который так внезапно и необъяснимо возненавидел ее.

Она должна бежать от этого непредсказуемого дважды отсидевшего мужчины прямо сейчас, нет времени ни на что, бежать, бежать, бежать! Прочь от наркотиков и этого зловещего южного Оксиконтинента, сцены последнего представления Лукреции и Ватерлоо Сьюзан – бежать, держаться подальше, спрятаться, спрятаться, спрятаться!

– Ты меня слушаешь, тупая зануда?

Сьюзан моргнула. Она все больше раздражала его, она должна его успокоить. Она с готовностью кивнула:

– Да, слушаю.

Он с подозрением посмотрел на нее.

– И что я только что сказал?

Сьюзан похолодела.

– Ты, ну… понимаешь, ты не можешь так поступить, ты заставляешь меня нервничать…

Тут он схватил ее за плечи и начал трясти, она вырвалась и бросилась бежать – вдоль по улице, куда угодно, лишь бы подальше от него.

Заклятье зелья, которое она проглотила, разрушено. Туман рассеялся, и все вернулось на круги своя, только стало хуже, в десять раз хуже. Так что она продолжала бежать, не разбирая дороги. Не могла заставить себя оглянуться. Если она обернется, то может притянуть его своим перепуганным взглядом. А этого нельзя делать. Лучше просто бежать-бежать-бежать.

Она свернула на главную улицу, здесь было больше людей, сновавших туда-сюда по тротуарам, и машин, мчащихся по дороге. Перекрестки, и мотоциклы, и уличные торговцы, и жара; солнце высоко в небе нещадно жгло бредущих под ним. Оно тоже злилось на нее – оно на стороне Тони, все против нее. Сьюзан все бежала, затем осмелилась обернуться – потому что должна была это сделать, верно? – и врезалась в пожилую женщину, которая вскрикнула от боли.

– Извините, я вас не заметила и…

Женщина закричала на нее по-испански. Сьюзан подняла глаза, Тони направлялся к ней. Со слезящимися глазами, истекая потом, она снова бросилась бежать, на сей раз свернув с улицы, петляя между машин и – о! едва уворачиваясь от мотоциклов. Она пробежала одну улицу, повернула за угол и выбежала на другую. Бежала до тех пор, пока не начала задыхаться и вся взмокла. Она перебежала на другую сторону улицы и, пытаясь увернуться от человека, кормившего осла, врезалась в бетонный блок и разодрала колено.

– На хрен все, – прохрипела она, ее грудь поднималась и опускалась, пытаясь дышать. – На хрен… меня.

На колене выступили капли крови, превращаясь в круги и растекаясь по ноге. Колено сразу же намокло, Сьюзан заплакала вместе с ним – заплакала большими крокодильими слезами от чувства вины, жалости к себе, от усталости и… чего-то еще. Чего-то, не связанного с ободранной коленкой, кровотечением и жарой. Что же это было? О, нет, нет… рот переполнился слюной, а это могло означать только одно – о да, наркотики, все эти опиаты, от которых твой рот наполняется мокротой, и ты должен…

Сьюзан принялась искать туалет, кроличью нору, в которой можно скрыться, где Тони не найдет ее и где…

Дерьмо. Ее прошиб холодный пот. В конце улицы виднелось какое-то заведение, похожее на бар. Зажав рот рукой и оглядываясь через плечо, Сьюзан настолько быстро, насколько сумела, захромала к этому оазису, в котором она могла бы укрыться, выблевать свои несчастные кишки и решить, что ей делать дальше в этом мире небольшого выбора.

Вбежав в темный дверной проем, Сьюзан принялась отчаянно озираться в поисках дамской уборной. Заметив человека, сидевшего возле стойки, она закричала:

– La chamber de la toiletta?

Безразлично посмотрев на нее, он показал на дверь в глубине бара, к которой Сьюзан рванула, зажимая рот рукой.

Как только она пересекла порог слабо освещенной комнаты с желтым кафелем, то почувствовала, как все, съеденное утром, вулканической волной вытесняет на пол и на стены кодеин. Но это был еще не конец, нет. Она со стоном рухнула на пол, и остатки всего, что она когда-либо съела, потоком хлынули из нее по грязному туалету. Ее лицо блестело от пота, она прижалась лбом к унитазу, закрыв глаза, чувствуя себя хуже, чем когда-либо в жизни. А если она умрет в Тихуане, с головой в унитазе и коленями в блевотине, и органы ее разлетятся по всему туалету? Ей казалось, что она извергла что-то очень нужное, печень, почку или легкое. Как там Люси называет тошноту? Гавкать на муравьев? Нет, как-то иначе. Люси называет ее «смех над землей». Это уже совсем не похоже на смех. Она попала в ловушку последствий необдуманно принятого приглашения, ненавидимая, преследуемая. Теперь ей придется расплачиваться за все, пока она не прогорит и не влезет в долги. Как ей вообще могло прийти в голову такое? Чем она думала? О, разумеется, она бывала в этом аду и прежде – в разных туалетах, под разными версиями одного и того же наркотика, с разными версиями тех же спутников, с похожими результатами. Почему же она посчитала это хорошей мыслью?

– Потому что я задница, – прохрипела она в заблеванный унитаз. – Оно выглядело гораздо лучше, когда входило внутрь, должна я вам сказать. – Вытерев рот и лицо сомнительной туалетной бумагой, Сьюзан тяжело вздохнула и оглядела лежащие перед ней руины. – Отлично, – сообщила она незримой аудитории, которая сейчас отннюдь не аплодировала. – Я просто мастер, это уж без сомнения. – Она принялась отчищать туалет и саму себя, плитку за плиткой, руку за рукой, туфлю за туфлей. – Я никогда больше такого не сделаю, ладно? Это нелепо. Я нелепа. Если бы я могла, я бы себя отшлепала.

Печально качая головой, она намочила бумажные полотенца и вытерла пол. Плеснула водой в лицо. По крайней мере, теперь нет нужды спускаться в ад, она уже в нем и останется здесь на какое-то время. Глубоко дыша, она с закрытыми глазами вцепилась в раковину, понимая, что осталось что-то, что она не может вытошнить, глупо было принимать оксиконтин. И не только принимать его, но и ехать в Тихуану с незнакомцем, чьей единственной положительной чертой было… ну, он, несомненно, был натуралом. Но этого недостаточно для того, чтобы построить отношения. Всего лишь несколько часов назад все казалось таким забавным. Какая шутка! Отправиться в Мексику по минутной маниакальной прихоти с татуировщиком, который полжизни провел в тюрьме, дважды отсидев за попытку убийства. Может быть, гетеросексуальность и не самое важное в этой жизни.

От жалости к себе ее остекленевшие глаза наполнились слезами, она швырнула очередную грязную бумагу в мусорную корзину, уже переполненную.

– Лучшее, что когда-либо во мне было, это Хани но и она ушла. И хорошо… представь себе… – Сьюзан остановилась на середине фразы, замерев от ужаса.

Хани! Она забыла о Хани. Она почти не думала о ней с того момента, как они с Лиландом уехали на Миссисипи. Когда же это было? Она хоть раз ей звонила? Нет. Но это только к лучшему, если бы Лиланд услышал, какой у нее голос, он бы подумал о самом худшем, возможно, он даже… о, боже.

Если бы Лиланд узнал, что она натворила и чем продолжает заниматься, он бы забрал Хани. Он должен был ее забрать. Сьюзан знала, что она никудышная мать.

– Я ни на что не гожусь, – печально сказала она и сползла на пол, всхлипывая, как ребенок, которым уже не была или не могла быть.

Она мечтала убраться подальше от этого непрошеного изобилия волшебных бобов, чувствуя, что оно в любой момент может поглотить ее. Бобы съедят Джека, таблетки проглотят ее, и на сей раз заведут далеко-далеко туда, откуда она не вернется. А что удержит ее от того, чтобы проглотить столько бобов, чтобы окончательно уйти? Ответ – ничего. Употребляя все это, она всегда рассчитывала, что с ее контрабандой произойдет то же, что и всегда, она постепенно истончится, а потом иссякнет.

Вот так-то. А поставка не прекратится, значит, она сама должна будет прекратить ее. Когда желудок успокоился и Сьюзан добрела туда, где смогла выпрямиться, она зачесала волосы назад, нашла ближайший платный телефон и, убедившись, что Тони нет поблизости, послала Крейгу сигнал бедствия.

Назойливый Уолтер наконец-то оставил Крейга и Ангелику наедине, и они набросились друг на друга, мечтая о празднике плоти, пышном банкете на один укус. Теплая извивающаяся добыча, прижимаясь сильнее, сильнее, сильнее – падение с холма в теплый день, в единственную музыку, которую ты хочешь услышать, музыку человека рядом с тобой, под тобой, над тобой, дышащего, стонущего, готового ко всему, что происходит и еще произойдет. Подгоняя события. Мы все еще там? Мы все еще там? Когда же мы… когда же мы… и тогда, да… о, господи, да, о, боже мой, нет! Стой! О, нет, не останавливайся! О…

И тут в заднем кармане только что сброшенных джинсов Крейга зазвонил мобильник. Как раз в тот момент, когда он с закрытыми глазами проводил губами по внутренней стороне бедер Ангелики, подбираясь к тому месту, где они кончаются и начинается настоящее дело.

Ангелика закусила губу, она лежала, не дыша, уткнувшись лицом в плечо, шея напряжена, одна рука в его волосах, другая под головой, и вот в этом положении их застиг телефон. Они замерли, застыв в воздухе, размышляя, как этот звонок может повлиять на развитие событий. И может ли, или он вплетется в надвигающееся возбуждение, или растворится в продолжении действа? Не может ли он, господи, пожалуйста, не может ли он подождать… Крейг приподнялся на локте и вздохнул.

– Это случайно не ты застонала от удовольствия, нет?

Ангелика разочарованно вздохнула и покачала головой:

– Нет, хотя это могло случиться.

Телефон, прозвонив четыре или пять раз, замолчал, мягко вернув их в надвигающуюся тишину. Немного помедлив, Крейг сказал:

– Я ужасно голоден. Ты случайно не знаешь, нет ли здесь чего-нибудь такого, чем я мог бы закусить, а? Необязательно… О, подожди! Кажется, здесь кое-что есть! Вот здорово! Извини, я сейчас.

И когда он наклонился над этой не столь уж грешной закуской, рискованно нависнув над ее сердцевиной, телефон снова принялся надоедливо зудеть.

Крейг ударил кулаком по кровати.

– Заткнись! – раздраженно бросил он назойливому аппарату, вычитая из предварительных ласк три, два и ничего. – Какого хрена! – Оторвавшись от ног Ангелики, он сел на кровати. – Я ее убью на хрен: убью! Если только она уже не убила себя – в этом случае я не пойду на ее похороны. – Схватив джинсы, Крейг раздраженно вытащил телефон и открыл его. – Что? – заорал он. – Лучше, чтобы все было охренительно прекрасно!

Солнце медленно, неохотно уходило за горизонт, оставляя визитку в виде розового цветка раскинувшегося над границей городского неба. Автобусы ползли на юг и на север. Развернув серебряный «мустанг» на парковке «Мексикоуч», Крейг огляделся, пытаясь выяснить, где может прятаться Сьюзан.

– Это она? – Ангелика скосила глаза из-под темных солнцезащитных очков, посмотрев в сторону скамейки под деревом.

Разумеется, это была она, сидела, положив голову на руки, съежившись, будто во сне. Словно некая разрушительная сила наконец обрела покой.

– Да, она, – пробормотал он, разворачивая машину и подъезжая, на краткий миг вообразив, как сбивает Сьюзан. Не в силах реализовать свою фантазию, он сделал лучшее, что сумел, – подъехал как можно ближе, чтобы не задеть ее, и резко нажал на гудок. Сьюзан подскочила с болезненным стоном и на подгибающихся ногах побрела к машине.

Ангелика хмуро глянула на него:

– Это не слишком-то по-доброму.

Крейг посмотрел на нее круглыми от удивления глазами:

– Сигналить? Во многих странах гудки расцениваются как дань благодарности Богине Боли и Пения. – И напряженно продолжил: – После того, как мне пришлось прервать отдых и проехать сотни миль, чтобы вытащить ее из выгребной ямы, в которой ей самое место…

Сьюзан постучала в окно.

– Крейг? – жалобно начала она. – Я…

– Подожди! – Он бросил на нее злобный взгляд, затем повернулся к Ангелике: – Я спас ее от судьбы, которой она не только заслуживает, но и которую сама выбрала…

– Это был и мой отдых, знаешь ли, – перебила его Ангелика. – На тот случай, если ты забыл, я тоже там была! – Губы Ангелики были поджаты, глаза сузились, она будто хотела вобрать себя в себя, чтобы оказаться подальше от него. Бросив на него короткий взгляд и не сказав ни слова, она резко отвернулась, кончики ее блестящих волос скользнули по его лицу. Ангелика открыла дверцу машины, вытянула наружу длинные ноги, встала и захлопнула за собой дверь. Сьюзан в смущении молча посмотрела на нее, выцарапывая остатки опиатного зуда из носа и подбородка. Крейг изо всех сил ударил рукой по рулю.

– Теперь видишь, что ты натворила? – спросил он Сьюзан, глядя на нее сквозь стекло в сгущающихся сумерках. Но прежде, чем она ответила, к ней подошла Ангелика и, схватив за руку, увела от него.

– Давай зайдем в туалет, – произнесла она. – Мне нужно пописать, прежде чем мы поедем обратно. – И, потащив Сьюзан в туалет, многозначительно добавила: – И отдохнуть от него.

Крейг был в ярости, но как еще Сьюзан могла добраться до дома из Тихуаны? Разве он не велел звонить ему в случае крайней необходимости? А что это, как не крайняя необходимость – оказаться брошенной за границей, не имея возможности попасть домой (не то чтобы она в самом деле была брошена, но чувствовала себя брошенной, а за долгую поездку можно будет придумать историю посимпатичнее и почище). В любом случае что ей оставалось делать после того, как она потратила все деньги на оксиконтин и выблевала внутренности? Позвонить матери? Своему агенту? Вызвать лимузин? Пусть Крейг бесится, он это переживет. В конечном счете. Она могла на это рассчитывать, ведь раньше она заботилась о нем.

Сьюзан мало что помнила о возвращении в Лос-Анджелес – в приступе малодушия она вынюхала в туалете оставшиеся три таблетки оксиконтина. Ей хотелось отгородиться от ощущений настолько, насколько это возможно с помощью таблеток.

Но никакой оксиконтин не мог сгладить остроту чувств, когда она вспоминала о Хани – нож, который она воткнула в себя в том грязном туалете и вонзала все глубже и глубже.

Получится ли у нее выпутаться на этот раз? Вдруг она навечно застряла в сетях? Может, стоило позволить Лиланду забрать Хани, он растил бы ее правильно, не так, как она. А если вдруг у нее вспыхнет материнский инстинкт, она может ухаживать за растениями, животными или усыновить ребенка из голодающей страны – ребенка, который будет благодарен уже за то, что выжил, и который едва ли заметит, какой плохой из нее родитель. Он будет слишком занят едой.

Возможно, с ее стороны было эгоизмом заводить ребенка. Она вспомнила, что когда-то подумывала о втором малыше. Лиланд тогда уже ушел к Ники, но Сьюзан хотелось понять, сумеет ли она завести еще одного ребенка. Может, они заботились бы друг о друге. Черт, возможно, дети смогли бы позаботиться о ней. И доктор – почему он так сказал? – его специальностью была маниакальная депрессия и репродуцирование, – доктор сказал ей с явной неприязнью: «У вас уже есть ребенок, почему вы хотите рожать еще одного, рискуя наградить его охапкой эмоциональных расстройств?» Точно ружье, стреляющее в будущее. У Хани не было следов этих безумных пуль, так что давайте кинем кости и попытаемся заделать еще одного маленького! И отправимся в Техас!

Сидя на заднем сиденье серебристого «мустанга» Крейга, мчащегося вдоль побережья на север, в Лос-Анджелес, Сьюзан бурлила, пыхтела и размышляла о своем эмоциональном расстройстве, прочь от Аламо, капризная Мариет,^[39] всех одурачила, но ей уже не стать хорошей матерью.

В этот раз она зашла слишком далеко… и уже далеко не впервые. Если она справится с этим, то пообещает никогда больше так не делать. Нет. Она больше никогда не станет отрезать волосы, делать татуировки, покупать лак с блестками и обращаться в иудаизм. С этого момента она будет делать лишь правильные вещи, как только вспомнит, что это такое; она станет такой же органически скучной, как все взрослые.

С такими мыслями – мыслями, метавшимися от ненависти к себе до смущения, жгучей вины и обратно, Сьюзан пролежала на заднем сиденье всю дорогу доЛос-Анджелеса – развлекательной столицы мира, где круглый год светит солнце. Закрыв глаза и вполуха слушая перебранку Крейта с Ангеликой, она свернулась клубком вокруг ритма их разговора, укрылась одеялом слов и, слушая гул дороги под собой, убежала в мир сна, подальше от того, что натворила.

Около полуночи они подъехали к дому Сьюзан. В ту ночь ей приснилось, что она смотрит в небо и видит, как вдруг начинается звездопад.

– Пожалуйста, пусть Хани будет здоровой и счастливой, – загадывает она, глядя на падающую звезду. – И пусть мое шоу станет знаменитым.

А звезды падают – сверкающие полоски электричества, метеоритный дождь надежды. Кусочки, оторвавшиеся от небесных тел, совершали свой короткий путь по ночному небу, а спящая Сьюзан с удивлением смотрела на них.

Она проснулась на заднем сиденье машины. Крейгу и Ангелике пришлось оставить ее там, они не смогли разбудить ее и не пожелали тащить в постель. От неудобной позы у нее затекло все тело. И, проснувшись, задумалась над своим сном и расстроилась, что так мало загадала. Так много звезд в глубине ее сознания, на которые можно возложить надежды, и так мало надежд, за которые на самом деле можно ухватиться.

Когда она была моложе, ей хотелось многого – детей, мужчин, успеха, похудеть – и необязательно в таком порядке. А теперь все это не казалось срочным. Сьюзан нравилось жить в стране грядущих надежд, там у нее был небольшой шанс в ближайшем будущем обзавестись парой. Возможно, она уже в том возрасте, когда надежды должны перерасти в благодарность и принятие. Если это так, то почему ей не сообщили? Она обрадовалась, что во сне львиная доля ее желаний и устремлений была отдана Хани. Но пожелать успеха своему шоу? Как трогательно. Она могла лишь надеяться, что в юнгианских терминах это означало что-то сексуальное – может быть, даже ее страх смерти. Разве ток-шоу не похоже на маленькую смерть? В том смысле, что ты занимаешься этим, не забираясь слишком далеко?

Едва ли ей удастся завести еще детей, для этого у нее теперь слишком незавидное положение. Она должна радоваться, что у нее один ребенок – и какой. Ей придется довольствоваться тем, что есть. В Китае женщины голодают, чтобы завести больше одного разрешенного ребенка. А вдруг это просто еще одна отговорка, вроде той, что для полного счастья нужно избавиться от прыща или сбросить пять фунтов? Поможет ли второй ребенок ей наконец угомониться и обрести счастье? Проведя всю жизнь в погоне за незримым и недостижимым идеалом, поймет ли она в итоге, что если научится ценить что имеет, то получит возможность стать почти счастливой? Станет ли будущая Сьюзан – скажем, в шестьдесят – с тоской оглядываться в прошлое и думать, какой глупой была, когда растрачивала время на пустые мечты о молодости и упругих руках, груди поменьше и коже поглаже, и понимая, что средний возраст был кекуоком^[40] по сравнению с жизнью сгорбленной, мучающейся артритом, покрытой пятнами старой дамы, в которую она, скорее всего, превратится? Возможно, она закончит дни как Норма Десмонд для бедных, глядя повторы своих шоу по ночному каналу, только без дворецкого и молодого мужчины, пишущего для нее «Саломею» в комнате над гаражом. Где же ее Уильям Холден? Тор. Может, надо было выйти за него замуж. Кто будет кормить ее, возить ее. кресло-каталку, навещать ее в доме престарелых для бывших работников телевидения, когда она надоест Хани? Кто напомнит ей имена друзей, когда она их забудет, кто будет давать ей лекарства, говорить погромче, когда она начнет глохнуть, и закажет ей новый слуховой аппарат, когда она проглотит старый?

Голова наизнанку

Следующие несколько дней Сьюзан спала, лишь изредка просыпаясь. Бодрствуя, она старалась принять всевозможные важные решения насчет своей жизни, как ей стать хорошей матерью – нет, зачеркиваем – самой лучшей матерью для Хани. Она была отчаянно напугана, она должна на что-то решиться, прежде чем нечто решительное будет сделано. Разве это не правильно? Ей с трудом удавалось сосредоточиться на чем-то. Но она должна попытаться, должна остановиться, пока не поздно.

Хани заслуживала лучшего. Все заслуживали. Все кроме нее. И сквозь лихорадочные самообвинения в ее горячечной голове, перекрывая прочие звуки, донесся настойчивый, непрекращающийся звон. Когда ей удалось нащупать телефон и приложить трубку к уху, там раздался настороженный голос Лиланда.

Она сказала, что заболела, и разве это отчасти не было правдой? Она была больна и всегда будет, просто это не та болезнь, о которой она ему сказала. Нет, она солгала, чтобы защитить отношения с Хани. Ложь ради того, чтобы все шло так, будто ничего не случилось. Возможно, со временем все в это поверят. Все, кроме раздраженного Крейга, но, может, и он в конце концов все забудет.

По крайней мере, именно такой отчаянный постманиакальный план сложился в голове Сьюзан, когда она стояла и ждала Лиланда, который должен был привезти Хани после поездки на Миссисипи и «простуды» ее матери. Сьюзан нервно приглаживала волосы, глядя, как Хани выбирается из большой черной спортивной машины отца и идет по кирпичной дорожке. Она встретила их с Лиландом на полпути и подхватила Хани на руки.

– Где твои волосы? – спросила Хани у матери, которая наклонила голову, застенчиво улыбаясь.

– Я потеряла их в борьбе, – ответила Сьюзан. – Я стала другим человеком.

– Мне не нравится. Когда они отрастут? – Хани осторожно потрогала ее голову.

– А по-моему, хорошо смотрится, – высказался как всегда вежливый Лиланд. – К тому же их легко укладывать, да и куда приятнее по такой жаре, верно?

Хани вырвалась из рук матери и направилась в дом.

– Хочу посмотреть на собак…

– Что, даже не поцелуешь меня? – Лиланд подхватил убегающую дочь. Хани повернулась к отцу, поцеловала его, а затем влетела в переднюю дверь. – Как ты себя чувствуешь? – с некоторым беспокойством спросил Лиланд.

Сьюзан смущенно посмотрела на него и встревожилась.

– О чем ты? Я здорова.

Она усилием воли придала лицу абсолютно невинное выражение.

– Стрижка, татуировка…

Сердце у Сьюзан подпрыгнуло. Она не думала, что он заметит татуировку, он такой подозрительный! Он все понял! Что теперь будет!

Где-то в глубине дома залаяли собаки, радуясь появлению Хани.

Лиланд вздохнул.

– Ну, дашь мне знать, если что-то… – Он пожал плечами. – Просто чтобы убедиться, что с тобой все хорошо.

Сьюзан с готовностью кивнула:

– Конечно. Ни о чем не беспокойся.

Но ее маленькое путешествие в Тихуану привлекло к ней безумие, будто у нее выросли две сильных руки. Руки, которые схватили безумие и принялись очень медленно и осторожно притягивать его к ней, чтобы обмотать петлей вокруг шеи и подвесить ее. Это может случиться через день, два, три, четыре, пять: никто не знает, сколько дней, просто они придут и утащат ее, вот и все, вот и все, никак не остановить то, что уже мчится полным ходом, то, что должно случиться. Все, что она может сделать, это спуститься и встретить безумие, когда оно придет, иди спрятаться от него (словно это его остановит), как большой разумный ребенок, под кроватью.

Сьюзан уложила Хани в постель, спела ей колыбельные из длинного списка, начиная с «Я люблю тебя, Порги», «Удивительная милость», «Как ты хороша сегодня», «Повезет в другой раз». Допев «песню про дрозда», она заметила, что Хани заснула и посапывает во сне, ухватившись за ее большой палец, тихо свернувшись в клубочек, вопросительный знак в ответе сну.

Сьюзан тихонько приподнялась на локте, вытащила палец из кулачка дочери, а затем очень плавно, медленно поднялась и на цыпочках вышла из темной комнаты.

– Ты куда? – донесся сонный голос Хани. Сьюзан застыла в дверях.

– Я только схожу в ванную, детка, – шепотом заверила она дочь, которая откинула голову на подушку и поуютнее устроилась под одеялом.

– Хорошо, – удовлетворенно пробормотала Хани. – Ты вернешься?

– Конечно, сплюшка. Через минуту.

Сьюзан всегда так говорила, хотя возвращалась редко, и Хани отлично это знала. Но все же ей приятно было думать, что они засыпают вместе.

– Хорошо, – произнес тихий голосок, – я люблю тебя, мамочка.

Хани б ыла абсолютно невозмутима. Эта способность не унывать помогала ей спокойно переплывать любые бурные моря, которые встречались в ее короткой жизни. Она помогла ей пережить развод родителей и их отчуждение, она вела ее сквозь мутный поток перепадов настроения матери.

Хотя Хани почти наверняка заметила опасность, витающую вокруг матери. Дети инстинктивно чувствуют такие вещи. Точно так же, как животные предчувствуют землетрясения, как собаки лают в тишине перед началом подземных толчков.

Хани чувствовала в поведении матери что-то необычное и болезненное, нечто бродило глубоко в ней, как странный запах, принесенный сильным ветром, это заставило ее получше присмотреться к Сьюзан, более внимательным, настороженным взглядом. Сьюзан понимала, что Хани нуждается, чтобы ее заверили в чем-то, в чем она больше не могла ее заверить. Несмотря на отчаянные попытки, она сделала это своими руками – потеряла свое положение. Может, она смогла бы заполучить ее обратно, если бы знала, где искать… Но в то же время она смотрела на свою маленькую девочку, глядящую на нее, и надеялась, что со стороны все выглядит не так плохо, как изнутри. Хани моргала в почти полной темноте, глядя, как мать пытается сделать невозможное. Отгородившись, чтобы не обжечь маленькие пальчики, Хани облокотилась на покрывало, посмотрев на Сьюзан с таким видом, будто пыталась определить, что же так тревожно звучит в ней.

– Мамочка?

– Да, пончик?

Но Хани просто смотрела на нее, морща лоб. А Сьюзан ждала, когда дочь скажет что-нибудь, уничтожит ее невзорвавшейся миной.

– Что такое, дружочек?

Но это особенное, взволнованное выражение уже исчезло с личика Хани. Не навсегда, лишь на время.

– Ничего, – ответила она. – Я забыла, что хотела сказать.

Вскоре после ее визита к югу от границы избыток радости, который переполнял Сьюзан, начал таять, и на его месте пустило корни нечто тревожное, нечто, тайком укравшее ее душу. В остальном все было прекрасно. Но путь, что так недавно открылся ей и, казалось, продолжался до горизонта, теперь закрылся и обрушился на нее, оставив ее в тревожном сумраке. Темная безлунная ночь наступила в ее голове. Она слышала шумы, происхождение которых не могла объяснить, даже не понимала, действительно ли она что-то слышала, вокруг нее бушевали суровые мрачные шторма, затрудняя движение в любом направлении. Но ей это казалось нормальным, здесь, в ее новом жилище – рядом с невозможным, на той стороне, где никогда не показывается солнце.

Когда они вернулись из Тихуаны, Крейг отказывался говорить с ней, лишь повторял на все лады: «Иди к доктору». Он бодро произносил: «Иди к доктору», точно приветствуя ее. Или напевал: «Иди к доктору», как в опере, жестикулируя под музыкальный аккомпанемент. Затем началось: «Ты звонила доктору? Может, лучше я позвоню доктору вместо тебя, идиотка». «Если ты не позвонишь доктору, я съезжаю».

Но через несколько дней рутины, хотя едва ли можно было назвать рутиной несколько дней секса с Ангеликой – на самом деле не просто секса, между ними постепенно росло подлинное чувство, несмотря на крюк через Тихуану, – Крейг сосредоточился на счастливом предвкушении страстной влюбленности, которая может просто подняться и уйти, если он посмотрит в другую сторону.

Так что его испытующий взор больше не преследовал Сьюзан, к тому же она уменьшилась до нечеловеческих размеров. С каждым днем от нее оставалась лишь половина той личности, что была днем ранее, она съеживалась все сильнее и сильнее, падая все ниже и ниже в самооценке. Каждый день она теряла еще один интерес, еще одну способность, еще одну тему для разговора, мазки накладывались постепенно, скоро эта краска покроет ее целиком, залепит последний угол, и она превратится в безмолвную, застывшую нарисованную даму – смотрящую из рамы на прежнюю жизнь.

Она все уменьшалась, стала меньше говорить, чувствуя, что не может поделиться ничем стоящим, она утратила силу, слова и мудрость, но главным образом – энергию, необходимую, чтобы говорить то, что люди хотят услышать. Из нее выкачали сок, нужный для того, чтобы плавно двигаться в мире среди других.

Просыпаясь на неправильной стороне жизни, головы, всего на свете, Сьюзан с каждым днем оставалась в постели все дольше и дольше, редко поднимаясь до того времени, когда уже было пора забирать Хани из лагеря. Отвозила ее няня, которая теперь выполняла все больше и больше материнских обязанностей: тех обязанностей, с которыми Сьюзан до сих пор справлялась, что давало ей право считать себя хорошей мамой. Но Кэтлин перенимала все больше материнских черт, все больше и больше входила в роль матери, до тех пор, пока не стала играть не только обычные дневные представления, но и вечерние тоже, дублируя подлинную, столь желанную, хоть и банальную роль.

Сьюзан всегда не хватало многогранности, ей никогда не удавалось играть за пределами своих границ, но теперь даже это казалось чрезмерным испытанием для ее дарований и доводило ее до полного истощения, она могла лишь наблюдать, как мир движется вокруг нее на разных скоростях, с разными импульсами. В другое время она бы заметила или удивилась этому, но теперь иного порядка вещей не существовало, Сьюзан просто лежала на боку, глядя, как свет меняется от светлого до темно-серого. Свет из окна и телевизор светили на нее до тех пор, пока она не подскакивала в ужасе – два часа. Ей приходилось вставать, надевать туфли, какую-то одежду и брести по дорожке мимо гостевого домика, откуда, из иных миров, за ее усилиями могли наблюдать встревоженный Крейг или Хойт. Она погружалась все глубже и глубже в безрадостные симптомы переменчивого настроения, проползая отравленным путем к выходу, к застывшей на месте машине.

Она ехала по бульвару Сансет, затем на запад, к лагерю Хани рядом с пляжем в Санта-Монике, едва замечая ревущее радио, в помятой одежде и с болезненным лицом. Сьюзан должна была забрать свою девочку и постараться сделать все, чтобы прогнать беспокойство с полного надежды личика дочери.

– Тебе сегодня получше, мамочка? – Глаза Хани были полны почти неприкрытой мольбы. Пожалуйста, пусть тебе будет лучше, пусть все будет хорошо.

– Да, – всегда отвечала Сьюзан, улыбка растягивала ее хмурое лицо. Лучшее, на что она была способна в этих ужасных условиях.

Но Хани невозможно было одурачить. Настороженно глядя, она спрашивала:

– Что сказал доктор?

Но Сьюзан не могла ответить, ее горло сжималось от противоречивых чувств. Ужасная печаль охватила ее, когда она поняла, что заставляет беспокоиться дочь, эту рано повзрослевшую сестру милосердия. Как она могла так поступить с ней.

Ответ прост: разве Сьюзан самой не пришлось выступать в роли такого маленького компаньона? О, у нее не было медицинского образования, как у Хани, но у нее были обязанности: знать, в какой пакет нужно дышать матери, и что сказать, когда вызываешь доктора. Но это было кекуоком по сравнению с превращением ее шестилетней девочки в «Сестру Хани, Дочь Психопатки Сьюзан и Брата Милосердия». Это тянет на жестокое обращение с детьми, и сразу после того, как она выберется из этой адской дыры, в которую сама себя загнала, ее бросят в тюрьму, выставив в еще более дурном свете. Разумеется, она не хотела выплескивать бушующие в голове ураганы на своего ребенка, подхлестывая ее развитие в каком-то кривом направлении. Она в очередной раз вознесла безмолвную молитву, чтобы Хани не унаследовала ни капли ее грошового ДНК.

Поскольку мать не ответила, Хани сделала еще одну попытку, легкая тревога звучала в ее голосе, колокольчик, привлекающий внимание матери.

– Ты говорила с доктором, мама? Ты сказала, что собираешься поговорить с ним.

Сьюзан поспешно вытерла влагу под глазами и уставилась на дорогу.

– Я оставила ему сообщение, – выговорила она, направляя свое четырехколесное чудовище к дому, в укрытие.

– Ты должна еще раз ему позвонить, – серьезно сказала ей Хани.

Сьюзан перестала дышать, пытаясь разорвать растущий в ней пузырь эмоций. Ее захлестнул этот страшный поток, переполняя глаза и горло, горяча лицо, она кивнула, с трудом сдерживая рыдания. Если Хани поймет, что мама плачет, это еще сильнее ранит ее душу.

В наступающей тишине Сьюзан пообещала себе превратиться в доктора Мишкина, чтобы уберечь свое дитя от тревоги и отчаяния.

– Тебе грустно, мамочка?

Вот так-то. Все, что до сих пор оставалось под контролем, вырвалось наружу, заструилось по лицу Сьюзан, по ее рукаву и по юной жизни Хани. Сьюзан засмеялась, всхлипывая.

– Помнишь, что я говорила тебе, детка? Про сломанный вентиль?

Округлив глаза, Хани осторожно произнесла:

– Да, – словно все зависело от того, как она ответит на вопрос.

– Сейчас вентиль в моей голове работает слишком быстро – «ш-ш-ш-ш», и тебе хочется сделать «ш-ш-цып», потому что я так много говорю, а если он начинает работать медленнее, то получается «кап, кап, кап», и что тогда происходит?

Прошло несколько секунд, прежде чем Хани сообразила, что ей задали вопрос, поскольку она слушала не только ушами, а всем своим существом, прислушивалась, пыталась понять, насколько плохо матери – осталось ли что-то, за что могут зацепиться ее крошечные, бело-розовые надежды.

– Помнишь? – Сьюзан снова вытерла мокрое лицо одеждой.

– Когда он начинает «кап, кап, кап», ты остаешься в постели.

Сьюзан рассмеялась, икая от рыданий.

__ Да, – улыбнулась она и кивнула. – Это моя погода, помнишь? К тебе это не имеет никакого отношения, ты ведь это понимаешь, верно?

Хани вздохнула с некоторым раздражением:

– Да, мамочка, но когда ты собираешься чинить кран?

Сьюзан остановилась на красный свет. В самом деле, когда? Она вытащила мобильник и включила его.

– Сейчас. – Набрав номер Мишкина, она услышала гудок. – Сейчас, – повторила она. Свет сменился на зеленый, и, нажав акселератор, Сьюзан отправилась домой.

Доктор Мишкин молча изучал ее поверх очков без оправы, держа на коленях ее историю болезни. Одна рука прижата к губам, другая – на ручке кожаного кресла.

Сьюзан с жалким видом сидела напротив на кожаной кушетке, отчаянно желая уйти. Покинуть его кабинет. Освободиться раз и навсегда, навеки исчезнуть. Она сидела перед этими людьми вот уже больше двадцати лет, и не осталось ни малейшей надежды, что это когда-нибудь закончится. У нее не будет выпускного, который навсегда освободит ее от терапии.

А если она просто уйдет? Выйдет в эту тяжелую дверь и никогда не вернется? Ведь она не осуждена на это. Она оплачивает огромные счета, а это значит, что она ходит сюда добровольно, так ведь? Как и в случае с арендой лица и коллагеном, психиатры были домовладельцами, у которых она арендовала здравый рассудок.

Но ответ был «нет» – она не может остановиться. Она должна оставаться под наблюдением. Большой Брат зачищает толпу, своевременно ликвидируя безумие. А сейчас здесь развелась изрядная грязь, требующая уборки.

– И что мне с вами делать? – спросил Мишкин, устраиваясь поудобнее в кресле. Он скрестил ноги и снова положил ее историю болезни на колени.

«Набить из меня чучело и поставить на каминную полку», – хотела она ответить, но вместо этого выдавила робкое:

– Не знаю.

Сьюзан впилась ногтями в ладони, ей был ненавистен звук гнусавого голоса доктора, она избегала его взгляда, с интересом изучая названия книг на полке: «Сознание, настроение и безумие», «Исследование биполярных расстройств», «Женщины и безумие».

– Мы здесь для того, чтобы это выяснить.

Она дошла до «Смерть и умирание», «Человек, который принял жену за шляпу», «Эго и подсознание».

Мишкин вздохнул, встал и подошел к столу.

– Я собираюсь прописать вам новые лекарства.

Он взял блокнот для рецептов и принялся что-то в нем царапать.

– Мне нужно знать, сколько дней вы не принимали депакот и паксил и сколько дней принимали оксиконтин.

Он писал и говорил, не глядя на нее, задумчиво поджав губы.

– Я вам говорила, – раздраженно ответила Сьюзан, уставившись окно. – Один день.

Внизу по двору ходили взад-вперед врачи и, как она предполагала, пациенты.

– И еще вечером до того, кажется. Так что… не знаю… может, двенадцать таблеток оксиконтина? Приняла, а может, и нет. Потому что меня стошнило.

Она с надеждой посмотрела на доктора, а он покачал головой и поправил очки на своем носу.

– Почему я должен вам верить? Вы всегда говорили, что можете солгать в этом вопросе.

– Я лгу до тех пор, пока не скажу правду, – напомнила она, словно это было общеизвестно, словно об этом знал весь мир, но доктор почему-то забыл. – И я ненавижу лгать. У меня плохо получается, поэтому я посредственная актриса.

Она уставилась на свои обгрызенные ногти, будто пыталась прочесть на них какой-то сложный текст. Мишкин снова пристально посмотрел на нее, она беспокойно заерзала под его всезнающим испытующим взглядом, ей снова захотелось, чтобы эта затянувшаяся встреча закончилась.

– Вы же понимаете, что мне следовало бы сообщить Лиланду о вашем рецидиве. – Он сказал это серьезно, слегка приподняв брови, то ли расслабившись, то ли для пущего эффекта.

Сьюзан вся обратилась во внимание, ее спина выпрямилась, глаза наполнились горячими слезами – от этой угрозы выплеснулись на поверхность все подавленные эмоции, она пришла в ужас от возможных последствий разоблачения. Последствий, которые могли отнять у нее Хани. И, что еще хуже, последствий, которых она более чем заслуживала. Она понимала это и знала об этом с самого начала, и ненавидела себя за это. А теперь возненавидела и Мишкина.

– Клянусь, я буду хорошей, – застонала она, наклонившись вперед. – Пожалуйста, если вы расскажете Лиланду, он заберет Хани, и тогда…

– Я сказал, что мне бы следовало. – Мишкин устроился поудобнее в кресле. – Я не сказал, что сделаю это. Все зависит от вас и от того, как вы себя поведете. Если вы станете вести себя благоразумно и будете принимать лекарства, тогда вам не о чем беспокоиться, верно?

Теперь делать то, что доктор прописал, для нее не просто приказ, это должно стать ее религией. Господь, бог наш, властью своего лечения пошлет святое войско и очистит ее от грехов, что укоренились в ней, избавит от грядущих разрушений, аминь. Она станет новой певицей госпелов – только петь не будет.

Собрав остаток покорности, все тайные резервы послушания, она выполнит новые предписания и вернется к порядку, дюйм за дюймом, настроение за настроением, день за днем, делая все возможное, чтобы обрести спасение, она будет ходить к Мишкину, мыть голову и посещать Анонимных алкоголиков.

Ее план – она должна работать как хорошо смазанная машина. Машина в идеальном состоянии.

Злобные цыплята

Она знала, что должно случиться что-то ужасное. Ошибка исключена. Такое, от чего тускнеют цвета, покрывается грязью все, к чему ты прикасаешься, то, что доводит до истощения и лишает жизненных сил. Возможно, это просто заслуженная взбучка. Взбучка, которая уничтожит ее. Слишком поздно говорить кому-то, что теперь она будет хорошей, – ее обещания запоздали. Злобные цыплята нашли свой насест. Все, что ей оставалось, – постараться принять это, как мужчина. Вот только какой?

Когда сон стал ускользать от нее, час за часом, час за часом, она запаниковала. Она рассказала Мишкину о новой проблеме, а он спросил, собирается ли она приглашать на ток-шоу Шэрон Стоун.

– Она кажется неглупой женщиной, – задумчиво произнес он. – По крайней мере, для актрисы. Мне кажется, с ней получилось бы хорошее интервью.

– Да, наверно, послушайте… Я в самом деле… Я не могу спать. А если не высплюсь, то едва ли смогу понять, насколько мне плохо. И от этого мне становится еще хуже, словно я убиваю себя. Нет, я не хочу сделать такое, но как ужасно это будет для… Знаете, сегодня утром я подумала, если бы у меня был рак или я погибла бы в автокатастрофе, то больше ничего такого не чувствовала бы, К тому же это случилось бы не по моей вице.

Мишкин выписал новое лекарство.

– Оно безвредное и не вызывает привычки. Я прописываю его многим пациентам с биполярными расстройствами в периоды спада, и результаты всегда хорошие.

Днем из аптеки прислали с курьером лекарство Сьюзан расписалась за него и алчно разорвала белую бумажную упаковку. Она приняла две новые таблетки в восемь вечера – решила, что это в самый раз, поскольку за последние три дня спала всего семь часов. Затем легла в постель и стала ждать, когда сладкий бальзам сна унесет ее далеко-далеко от беспокойного мира.

Через полтора часа вместо сна ее охватило странное чувство. Какой-то новый ужас – ощущение настолько странное, что сперва она даже не восприняла его как плохое. Оно просто было Другим. Потусторонним и к тому же… возможно, совсем не с той планеты, на которой она хотела оказаться. Засада образовалась вокруг нее так незаметно, что сперва она даже не заметила угрозы. Затем возникло ощущение, что даже воздух вдруг невзлюбил ее, она лежала на спине, натянув одеяло до подбородка, сканируя взглядом потолок в поисках возможных путей отступления, холодная рука медленно сжимала ее сердце. Сьюзан резко вдохнула. По привычке, для практики. Просто чтобы понять.

Дотянувшись до таблеток, лежавших на прикроватном столике, она прочитала этикетку на бутылочке, разыскивая причину своих ощущении. И она нашлась!

На этикетке было написано, что она может принять четыре таблетки перед сном. Почему ей не сказали, что с этого и надо начинать? Она же приняла только две! Вот в чем дело! Вытряхнув на ладонь еще две таблетки, она жадно запила их соком.

В целях безопасности, хотя она уже знала, что поздно искать безопасности, Сьюзан позвонила Мишкину, чтобы выяснить, сработает ли это последнее заклинание. Трубку взяла секретарша.

– Извините, он уехал из города.

Уехал из города? Разве он не знает, что она приговорена к смерти?

– Да, но он оставил номер телефона?

– Нет, к сожалению. Но он может сам позвонить. Хотите оставить сообщение?

Сьюзан сидела, раскачиваясь-раскачиваясь-раскачиваясь, сна ни в одном глазу.

– Но, может быть, его кто-то замещает? Любой другой врач, на случай…

– Сожалею, мисс. У доктора Мишкина нет замены. А теперь, если вы назовете мне ваше имя и телефон…

Сьюзан повесила трубку. Что же дальше? Что делать? Кто подхватит ее, если она упадет? Хойт, вдруг подумала она. Вот зачем он здесь! Он станет заменой Мишкину! Вместе с Хойтом они смогут спасти ее, ради Хани! Да, вот как она поступит с тем, что от нее осталось, если еще что-то можно сделать.

Хойт вполне серьезно воспринял новую работу в качестве ангела-хранителя. Он будет присматривать за Сьюзан, пребывающей в новом для нее состоянии праведности. От ее праведности зависели другие. Следуйте за мной, праведные. Вот она, живое напоминание всем не следовать ее примеру Но Хойт не позволит Сьюзан пасть на его глазах; по крайней мере, если сможет. Он достаточно долго пребывал в плачевном положении, а теперь ее смена. Он нечаянно передал ей эстафету, как и опасался, и это заставило его преисполниться ответственности. Если он заразил ее своей болезнью, своей печалью, ему ничего не оставалось, кроме как засучить фланелевые рукава и спасать ее.

Он никогда не простит Мишкина за то, что тот дал ей новые подозрительные таблетки и исчез. Нет уж. Мама учила его быть преданным, добрым, порядочным и выбирать себе таких же друзей. А если у его друзей есть враги, значит, они должны стать твоими врагами. А если они больны, храни им верность. И принимай душ и чисти зубы – этого он не делал уже довольно давно, он нес дежурство возле нее на случай, если вдруг понадобится ей. Она нуждалась в нем, да, вот так обстояли дела, поэтому он приготовился и собрался с силами. И стал ждать. Потому что она была напутана и печальна, к тому же ему все равно было нечего делать. Но когда-нибудь все пойдет как надо, и он снова начнет. Заниматься делом. Но сейчас она важнее.

Крейг сидел на кровати и писал письмо на ноутбуке, сигарета свисала из уголка рта, пальцы стучали по клавишам. Мелкие мошки вьются вокруг лампы на прикроватном столике, на улице тихо. Вдалеке слышен шум машин, проезжающих вверх и вниз по холму, едущих куда-то через каньон в горячей душной ночи.

Он был настолько занят своим делом, что не заметил Хойта, появившегося в темноте в дверях веранды.

– Вам лучше поспешить, – низким голосом сказал Хойт, и Крейг подпрыгнул, уронив сигарету на клавиатуру и рассыпав пепел.

– Господи, Хойт! Не делай так больше, хорошо? Или ты хочешь, чтобы я заработал инфаркт?

Подобрав тлеющий окурок, он стряхнул пепел с клавиатуры.

– Что такое? Что на сей раз случилось?

Подняв взгляд, Крейг увидел в полумраке испуганное лицо Хойта.

– Что?! – повторил он. – Что стряслось?

– Она не дышит, – сказал Хойт.

Она вдруг оказалась внутри всего этого. Внутри чего-то плохого, готового выплеснуться наружу. Это нечто держало ее и тащило куда-то своими дикими путями. Но она не могла сказать, что ввергло ее в это состояние. Ее просто затянуло туда, она стала частью этого, заложенной собственностью без права выкупа. Она могла коснуться стен, таких гладких и скользких, что никогда не выбраться.

Лекарство, которое ей дал Мишкин, выключило звук, пытаясь усыпить ее. Но Сьюзан лишь продолжала двигаться с ним в никуда, все быстрее и быстрее.

Крейг рывком открыл дверь, Хойт едва успел отскочить в сторону.

– Что ты сделал? Ты позвонил в «скорую»? Ты хоть что-нибудь сделал?

Крейг помчался к дому, Хойт шел за ним, его слабый гром следовал за Крейговой вспышкой молнии.

– Что она приняла? Где этот идиот, ее доктор? Какой телефон у этого доктора Звездотраха?

– Я позвонил, но они сказали…

Они дошли до спальни Сьюзан прежде, чем Хойт успел договорить.

Она лежала на кровати, неподвижная, как керамическая статуэтка, актриса, навеки забывшая свою реплику.

– О, твою мать! Твою мать. Твою мать.

Крейг подошел, прижался ухом к ее рту, убедился, что она действительно не дышит, затем поднял ее за плечи и прижал к себе, ее голова безвольно откинулась назад.

– Сьюзан!!! – тряс он ее. – Очнись, мать твою! Это Крейг!

Но если она и слышала его, то не подала никакого знака, и тогда Крейг действительно испугался. Он посмотрел на Хойта.

– Что он сказал? Этот доктор Задница?

– Он ничего не сказал, потому что его там не было.

– Что значит «его там не было»? Как можно куда-то свалить, если лечишь людей, склонных к самоубийству? А что… ты звонил еще куда? Другому доктору?

Хойт покачал головой:

– Нет, они сказали, у него нет замены.

Крейг сделал глубокий вдох, обдумывая оставшиеся возможности.

– Звони в Службу спасения, – тихо произнес он.

– Да, сэр, – ответил Хойт и отправился выполнять свой долг, радуясь, что кто-то взял на себя все заботы.

Крейг присел, пальцами открыл рот Сьюзан.

– Что ж, попробуем.

Он зажал ей нос и наклонился. Накрыл ее рот своим, глубоко вдыхая в нее воздух, затем отодвинулся, посмотреть, реагирует ли она.

– Ну, давай же, – умолял он, затем снова принялся делать искусственное дыхание. – Дыши, – шептал Крейг, вдувая воздух в ее рот, в ее легкие, где тот неожиданно расцвел, как цветок.

Сьюзан слабо застонала.

– Да! – завопил он. – Слава богу!

Хойт появился в дверях.

– Они едут, – объявил он.

– Хороший мальчик, – сказал Крейг. – Помоги мне поднять ее, мы ее поддержим, пока они не появятся.

Хойт серьезно кивнул и направился получать свою половину их беспомощной хозяйки. Подхватив ее под руки, они принялись таскать Сьюзан взад-вперед по комнате.

Готовы, на старт, вперед, безумцы

Ее привезли на кресле-каталке в отделение госпиталя «Синайские кедры», которое поглотило ее вместе с прочими, оказавшимися далеко на западе от здоровья. Они стремились вернуть ее туда она находилась, прежде чем ушла далеко, пытаясь исцелить ее, уничтожить то, что уводило ее прочь отсюда. Все дальше и дальше, до тех пор, пока она не перестала понимать, кто и где она. Она понимала лишь, что не понимает, что случилось с ней это было пугающе, непривычно и захватывающе И так будет продолжаться, пока она не разгадает остальное.

Крейг поехал на «скорой помощи» вместе со Сьюзан, медики продолжали наблюдать за ее состоянием, а водитель гнал вперед. Хойт ехал следом на машине Сьюзан. Когда они добрались до госпиталя, солнце уже начало подниматься, проливая свет на темное нечто, завладевшее ею. Она была темной отметиной на прекрасном счете дня.

В палате с нее стащили ночную рубашку и переодели в больничную сорочку, одну из этих голубых штуковин с завязками на спине, хит больничной моды. Медсестры воткнули в нее затычку, чтобы не дать болезни вырваться из нее. Никогда не знаешь, когда тебе это потребуется. Всегда разумнее закупорить болезнь внутри, на случай, если пойдет дождь. Медсестры сгрудились вокруг нее с капельницами и прочими орудиями экзорцизма, ожидая, что нечто вырвется из ее груди, проступит на коже, когда войдет священник.

Меры приняты, клапаны задраены, шторм начался. Поддерживаемая подушкой для милой, милой жизни, Сьюзан ждала чего-то, например, смерти.

Что-то прорвалось сквозь ее сознание, и это было нормально, потому что ее самой там не было. Телевизор мрачно пялился на нее огромным немигающим глазом. Сьюзан уставилась на него, этот квадратный иллюминатор над ее кроватью, окно с незамутненным видом в другой мир, мир, на который она смотрела, пока он не начал смотреть на нее в ответ.

Теперь уже не было никакого порядка. Просто что-то случалось, затем прекращалось. События отказывались быть понятными, сопротивляясь привычной предписанной гравитации. У нее забрали то, что она считала подарком. Такие мелочи, как сон, упорядоченные мысли и молчание были потеряны для нее, казалось, навсегда.

Даже сидя, съежившись, в окопе, побежденная и едва дышащая, Сьюзан понимала, что ничто не спасет ее от надвигающейся атаки. Случившееся отправило ее под дулом ружья из дома на эту кровать, где она сейчас лежала и с колотящимся сердцем ждала, чем закончится весь этот ужас.

Пришел доктор, темноволосый человек с невыразительным лицом, вооруженный знаниями о здоровье и стетоскопом.

– Ей нужен продолжительный отдых под медицинским наблюдением.

Понимая, что во время этого отдыха она не сможет загорать или посылать миленькие открытки, Сьюзан встревоженно приподнялась на перекрутившихся простынях, лицо у нее было перекошено от страха.

– Я не могу спать, – пожаловалась она с верхушки своих легких, где жила уже многие годы. – Если вы отберете у меня все… вы не можете! Умоляю! Пожалуйста! – Она была напугана.

Доктор посмотрел на нее, слабая тень эмоций отразилась на его безжизненном лице.

– Что такое одна ночь без сна?

Они часто говорят такие вещи, доктора. Ее друг, доктор Арни, выдал определение – «малая» хирургия – это чья-то чужая хирургия, одна ночь без сна – это прекрасно, если это не твоя ночь и не твой сон. Затем этот доктор, этот похититель сна, проверил свои записи, похлопал ее по ноге и ушел.

Бывают ситуации, в которых ты начинаешь торговаться. Торговаться с богом или с кем угодно, кого ты считаешь ответственным за это: главами студий или здравомыслия, сочувственно кивающими головами, гарантирующими тебе место в будущем, где ты окажешься в безопасности.

«Если я переживу это, я обещаю никогда…»

«Если я переживу это, я всегда буду…»

Но Сьюзан не могла думать о чем-то, что можно было остановить или начать, что могло бы уберечь ее от этого опасного пути.

Когда она поняла, что не собирается терять еще одну ночь сна? Возможно, когда начала вползать во вторую ночь. К тому времени она понимала лишь одно: ей становилось все хуже и хуже. Точно гравитация утратила к ней интерес, она перестала падать и теперь поднималась все выше и выше, карабкаясь по стропилам к худшему времени своей жизни.

Удалось ли кому-нибудь вернуться из того места, в котором она оказалась? Сьюзан пыталась с помощью слов открыть себе путь, спуститься в мир, который покинула. Осваивая алфавит для того, чтобы составлять слова, складывать их в предложения и произносить с пониманием. Как знать? Может, она могла бы уехать на быстро движущемся абзаце, который доставил бы ее в безопасное место. Слова были столицами государства здравомыслия, частью бизнеса, в котором она когда-то имела долю. Актерство, ток-шоу. Болтовня шоу-бизнеса. Слова были домом. Возможно, она думала, что, проговорив дорожку в это несчастье, смогла бы теперь выболтать себе путь обратно, через груды слов, которые она оставила за собой, раскидывая их, как Гензель и Гретель хлебные крошки. Она смогла бы отыскать обратный путь через каждую мысль и отброшенный абзац, найти тропу к спасению.

Но ее здравый рассудок молчал, здравый смысл исчез. Темные птицы кружили, вереща, заполняли ночное небо. Загрязнение, искажение, что-то здесь не так.

Сьюзан чувствовала себя так, словно ее много лет назад забросили в центр личности, и с тех пор она пытается доползти до края. Она расползалась во всех направлениях, как нечто текучее. Случалось все же, что она заканчивалась и начиналось что-то еще. Что-то, что не было ею, но она становилась одним из ингредиентов. Забавная штука – провести всю жизнь, думая, что ты либо сумасшедшая либо вот-вот сойдешь с ума. А когда ей наконец сказали об этом, она подумала: да бросьте. Это абсурд Хоть она и боялась, что это правда, но ощущение было несколько иного рода. Приятное. Ощущение что она скорее в своем уме, чем нет. «Слишком хитро для тебя», – говорили тихие голоса. Чьи голоса? Что хитро? Что это было? Кто это сказал?

Почему во время психотического срыва она смотрела «Си-эн-эн»? Ну, возможно, она предпочитала любые новости, кроме новостей о себе. К. тому же это была реальность. Больше всего ее привлекало, что там всегда рассказывали о катастрофах позначительнее той, в которую попала она. Хотя Сьюзан не слишком любила реальность. Скорее наоборот. Но это была альтернативная реальность, не имеющая к ней никакого отношения. Таков был ее уговор с ними. Их новости, так сильно отличающиеся от ее новостей. К несчастью, на деле эту договоренность все время нарушали.

Каждый день она оптимистично устремлялась к новому отчему дому, прочь от убийц – бегущие ноги, пропотевшая одежда, вся целиком, но ей никак не удавалось добежать. Слишком далеко, ей приходилось разворачиваться и возвращаться туда, где с ней происходило черт знает что. Она не принадлежала к счастливому племени людей, заявляющих: «Меня это не волнует». Ее это волновало каждый гребаный день. Никаких звонков. Сьюзан слишком занята просиранием всего, что у нее было. Больше она не могла волноваться.

Сьюзан обнаружила, что терять рассудок – это плохо. Так же плохо, как умирать. Как она представляла себе смерть, по крайней мере.

Но когда твой разум полностью утрачен – это отлично. Жизнь после здравого смысла – своего рода рай после долгого нисхождения в ад. Но когда все только начиналось, когда Сьюзан начала терять разум… Попросту говоря, это было ужасно. Ничего хорошего. Она думала, что если заснет, то умрет, а если не заснет – тоже умрет. Невелика разница при таком раскладе. А затем случилось следующее: ей не удавалось заснуть, и она умирала именно так, а не иначе. Бодрствование без рекламных пауз превращает бессонницу в подобие смерти. Это было настолько близко к смерти, насколько она могла подойти, если не считать двух незапланированных передозировок.

Говорят, то, что нас не убивает, делает нас сильнее, значит, то, что убивает, должно сделать еще сильнее. Ты будешь светиться в темноте после того, как придет нечто и убьет тебя, таковы были мысли Сьюзан или что-то похожее на мысли. Может, поэтому людей приходится хоронить. Чтобы погасить их свет.

Люси пришла навестить ее. Она была полна лихорадочного оптимизма и уверяла Сьюзан, что ей не о чем беспокоиться, все под контролем нужно всего лишь сосредоточиться на выздоровлении. Но в глазах Люси отражался ее мир, мир в котором – Сьюзан это понимала – она, Сьюзан не являет собой историю успеха. И куда бы Сьюзан ни направлялась, в этот мир ей не попасть Ты изгнан, и если уж ты сюда попал, то сбежать практически невозможно. Она пыталась сделать последние приготовления. Завершить дела, позвонить адвокату, агенту, урегулировать список дел. Печальнейшие голливудские проводы почти покойника. Но оказалось, что некоторые сложные вопросы требуют куда больше здравого смысла, чем тот, которым она сейчас не располагала. Сейчас главное – отразить опасность продолжающейся бессонницы. Сьюзан пришлось умолять дать ей снотворное, верных шерпов, которые помогут ей спуститься с этого ужасного Эвереста бессонницы. Выпрашивание снотворного превратилось для Сьюзан в работу на полную ставку. Ее призыв. Мольбу о помощи.

На улице сейчас темно. Но в голове Сьюзан яркий солнечный свет. Где же снотворное, мать вашу? Наверняка его уже выписали. Неужели так долго получить его в аптеке внизу?

– Разве вы не можете принести его побыстрее, мы ведь в больнице? – умоляла Сьюзан. – Разве пребывание здесь не дает никаких преимуществ?

Пришла Норма. Ее постоянный непсихофармакологический психоаналитик. Села возле кровати. Осталась дежурить, пока не доставят долгожданное лекарство. Она вытеснила остальных из мира Сьюзан в коридор. Битком набитый мир по другую сторону двери. Брат Сьюзан Томас, Лиланд, Крейг, Хойт, Люси… и кто там был еще. Сьюзан слышала их. По крайней мере, слышала что-то. Она слышала, что снотворное все не несут.

Когда лекарство наконец принесли, оно оказалось налитым в маленький пластиковый стаканчик. Красная жидкость. Кровь лучших времен, которые грядут. Хлоралгидрат. Сьюзан жадно выпила его, поморщившись, когда оно обожгло внутренности. Это был эликсир, о котором она мечтала. Он даст ей забвение. Толстое красное покрывало окутает ее, вернет в мир снов. Но действие обжигающего красного лекарства нахлынуло и ушло быстро, как ртуть. Нечто неправильное в ней оказалось сильнее химического раствора. Это была всего лишь слеза в глазу ее бушующего океана. Сьюзан моргнула и смахнула ее. Перехитрила и обошла, размолов его между серым и белым веществом, как пылинку. Штука, живущая в ней, проглотила его и лишь улыбнулась, продолжив свое дело. Теперь ее ничто не остановит, она сгорит ночью.

Норма позвала дежуривших за порогом, но вскоре снова выгнала их.Осталась только медсестра Анта и телевизор. Сьюзан сказала Анте, что когда она была маленькой, ее воспитывали чернокожие женщины. А поскольку она была слишком мала, чтобы дотянуться до зеркала, то думала, что такая же черная, как они. И до сих пор так считает, заверила она Анту. Она рассказывала ей об этом всю ночь. В итоге Анта велела ей замолчать и закрыть глаза. Сьюзан, надувшись, подчинилась. Она думала, что у нее есть выбор? Считала это хорошей идеей? Они молча сидели вместе в темноте, лишь их дыхание нарушало тишину ночи, невысказанные мысли Сьюзан раздулись до гигантских размеров.

Наконец Анта заговорила.

– Я чувствую ваши мысли, мисси. Не думайте что я ничего не заметила.

Сьюзан улыбнулась. Пузырь молчания прорвался, и теперь она снова могла говорить. Она хотела, чтобы Анта слушала и слышала, как она читает свой бесконечный мысленный манускрипт. Так что она говорила всю ночь и все утро с медсестрой, которая с закрытым очками каменным лицом грузно сидела на стуле, терпеливо пережидая. Полоска света, пробившаяся сквозь занавеску, поведала, что начался новый день. Новый день в аду.

Ее бывший и прошлый – верно и то, и другое – Лиланд спокойно сидел возле постели, ожидая указаний. Бдительный и встревоженный, он ждал своего выхода на сцену. Когда Сьюзан встретилась с Лиландом в тот первый вечер, разве она не увидела в нем свой последний и главный контакт на случай экстренной помощи? Мужчина, который однажды заполнит бесчисленные страница истории болезни, и когда в итоге придет к тому, что, как он надеялся, еще не было концом, будет сидеть у постели Сьюзан и плакать? И вот он здесь.

Лиланд сидел возле ее кровати, его присутствие должно было удержать ее. Только это не сработало, она не могла оставаться в одном месте. Она расплескивалась по окрестностям.

Почему Лиланд здесь? Прозвучал сигнал тревоги? Почему она не слышала? Значит, дела действительно настолько плохи, как она и подозревала. Кто-то позвонил, и Лиланда вызвали, выдернув из безопасного укрытия его стола. Все эти встречи подождут до тех пор, пока он в точности не выяснит, что же, черт возьми, случилось и случилось ли вообще. Сьюзан хотелось зарыться в безупречность и безопасность его костюма от «Прада». Лиланд был одет для успеха, она – для дренажных трубок. Просто посмотрите на них, оцените их положение: каждый на своем пути, снаряженный так что это, в конечном счете, подействует на ничего не подозревающую Хани.

– Где она? – Сьюзан заплакала при этом мужчине, сидящем возле ее кровати.

– С ней все хорошо, она у твоей мамы.

Что-то действительно было сказано, или ей все пригрезилось? Ее жизнь стала такой нереальной; все дело в безумии или в ней самой? Это ее положение или ее окружение? Или ты не можешь разделить их – ты не можешь разделить ничего? Имеет ли здесь значение подобная математика? А цифры? Кто считает нити этих простыней из египетского хлопка? И совпадают ли они с итогом? С тем, что ты услышал в день окончательного расчета? Ну, один счет непременно придет – день расчета Благодарного Мертвеца, ты узнаешь, что должен быть хорошим и послушным, ведь лишь тогда ты сможешь услышать ужасный тихий голосок, шепчущий: «Лучше достать чековую книжку… пришла пора расплаты».

Лиланд не ожидал увидеть ее в таком виде. Он и сам толком не знал, чего ожидал.

Хотя нет, знал.

Он ожидал, что увидит ее обдолбанной. Он был разгневан, в машине по дороге сюда он репетировал: «Как ты могла снова такое устроить, ты, дрянь!» и прочие старые добрые вещи вроде – «а как же Хани» и «как ты можешь быть такой безответственной». Он собирался учинить ей допрос, выяснить что она натворила, пока они с Хани были на Миссисипи. На сей раз он был не намерен уступать и делать глупости. Он ей этого не спустит.

Но посмотрите на нее – дело явно не в наркотиках. Он понял – никаких наркотиков. Но что бы это ни было, оно завело Сьюзан очень далеко. Он не понимал. Он никогда не видел ничего подобного и в первый момент даже не знал, что делать.

А если она останется такой? Что он скажет Хани? Она и так уже напугана. Сьюзан позвонила ей один раз, прежде чем он успел ей помешать, да и как он смог бы это сделать, и, господи, как же его работа? Кто позаботится о Сьюзан? Она выглядела такой пугающей, и такой напуганной, и такой далекой, он до чертиков боялся, что она не вернется. И вот она пытается что-то ему сказать.

Встав на колени в центре кровати, Сьюзан показала на пустой стул.

– Она здесь, она разрешила мне сказать тебе кое-что. Она – это она, и она – это я, ты должен выслушать. Она может прийти и забрать меня в любую минуту, поэтому то, что я тебе сейчас скажу, очень важно. Я больше не могу сама позаботиться о Хани, ты должен мне помочь.

– Я помогу тебе всем, чем смогу, милая, но постарайся успокоиться, пока лекарства не подействуют.

Но помощь запоздала. Она уходила прочь, к новым горизонтам, и Лиланд был абсолютно беспомощен. Он вышел в холл, позвонил в офис и отменил дневные встречи, пытаясь отделаться от растущей уверенности, что Сьюзан умирает. Он мог бы отменить какие угодно встречи, но это ничего не меняло. Вот о чем думал он, и об этом же думали другие – хотя никто не произносил это вслух. Люси так думала, и Крейг, и даже оптимист Томас.

Лиланд позвонил своему ассистенту. Как я объясню все это Хани? – снова подумал он. Кто-то сказал что-то в трубку, но голос доносился словно издалека, с другого края света. Когда ассистент сказал «алло» во второй раз, он нажал отбой и заплакал.

Лиланд снова появился. У него на щеках слезы? Это уже настоящий бред. Сьюзан хотелось сказать ему, чтобы он не беспокоился, ей не нравилось, что из-за нее у тех, кого она любит, такие печальные, испуганные лица. Но она ничего не сказала, потому что была слишком далеко и не могла спать. Сны, что не сходили с ее языка, и повсюду, и продолжались за порогом.

Они попытались перевести ее в психиатрическую клинику «Тенистые аллеи» в Пасадене, но там не нашлось места. У Сьюзан не было выбора, кроме как оставаться пришпиленной к матрасу в больнице «Синайские кедры», ожидая перемещения – или это было понижение? – на следующий полустанок болезни. (Никто не начинает с психиатрической клиники. А если да – ну что же, значит, они сумасшедшие.) Держась за стойку капельницы, она ходила вокруг кровати, взбалтывая гладкую белую поверхность впереди, потому что теперь она была рядом с собой. Извлекая глыбы, смешивая секретные ингредиенты. Все время впереди себя и в следующей девушке. Выстреливая стрелы слов в какое-то странное будущее, в которое она мчалась на полной скорости.

Когда ее друг Милтон начал терять зрение, он сказал: «Хорошо бы вещи перестали меняться, тогда я знал бы, к чему привыкать».

Так и с ней теперь. Если бы только вещи перестали меняться, она бы знала, к какой версии будущего ей придется привыкнуть.

Но кем и где она была прежде… было ли ей там хорошо?

Все стало казаться куда гостеприимнее, когда ей пришлось уходить.

Взмах рукой, было…

Твоя пометка…

Завести моторы…

Проверить зажигание…

Вот оно.

Готовы, на старт, вперед, безумцы.

За гранью безумия на побережье

Теперь, когда Сьюзан утратила рассудок, все пошло гораздо легче. Города за окном – в будущем, дикие пляжи – в прошлом. И свет, исходивший от ее головы, теплый и золотой. Ей было хорошо, действительно хорошо, а после плохого периода это более чем приветствовалось, даже было поводом для праздника. Так что, ликуя в свете прожекторов, она надеялась, что теперь ее ждет передышка.

Но вскоре началось другое – все передачи по телевизору были о ней, что в обычных обстоятельствах она сочла бы авангардом. Глядя репортаж об одиннадцатилетних близнецах, утонувших в Алабаме, Сьюзан поняла, что эти две девочки на самом деле – она. Ого. Она никогда за собой такого не замечала. Она не только была всеми и везде, теперь она стала всем на «Си-эн-эн». Позже доктор сказал, причина в том, что она потеряла способность проводить различия, различать границы между ней и всем остальным.

– Это в самом деле было? Я знаю, это что-то означает.

Она вспомнила, что когда была маленькой и мать занималась где-то важными делами, а Сьюзан хотелось, чтобы мама была с ней, она пыталась дать о себе знать и выкрикнула первое слово: «Привет!» И этот «привет» притянул мать к ней. Теперь она поняла, что между словами, которые произносят люди, существует тайная зона времени. Ее охватили радость и умиротворение. За каменной стеной она обнаружила клад времени. Полчища спрятавшихся часов, которые коротают время, порождают избыток исторических событий, поджидающих ее. Удивительное дело – там было так много всего. Закрыв глаза, Сьюзан улыбалась громадному простору времени, раскинувшемуся перед ней. О, то была богатая жила. Ей хотелось дотянуться и почувствовать обратную сторону времени, которую она нащупала ладонью. Она принялась за дело в этих свеженайденных часах, глядя в спокойную, вневременную голубизну далекого неба.

Потерянный рассудок – мирная штука. Возможно, терять его не стоит, но так получилось. Вернее, это Сьюзан была здесь, на другой стороне привычного порядка вещей. Обыкновенное больше не интересовало ее. Все осталось далеко позади. Ее доисторические темные времена. А теперь настал золотой век. Который окрашивал все вокруг в рассветные тона.

Если бы ей пришлось потерять чей-то рассудок, она бы решила, что это должен быть ее рассудок. По крайней мере, тогда она точно знала бы, что потеряно. И как знать? Возможно, у нее был бы шанс заполучить обратно лучшие куски.

Она стала путешествовать в будущее и прошлое, обнаружив, что добираться туда очень легко. Настоящее с недавних пор не принимало ее, и она отважилась обратиться к другой стороне, чтобы посмотреть, что ей могут предложить. Будто она сошла с ума, послала несколько открыток и отправилась дальше. Прошла через безумие и оказалась на побережье. Налево от второй звезды и прямо в пяти днях пути отсюда. А может, в шести, она точно не знала, но когда вы туда доберетесь, вам нужно просто спросить.

Да, она в самом деле сошла с ума, но это не слишком занимало ее. Вокруг все время что-то происходило, но ее это не интересовало. Что делать, если ты обнаружил себя в конце безумия и испытал все, что оно может предложить? Ты видел все его образы, стрелял по нему залпами, пробовал его прекрасную кухню. Что же ты потерял в таком случае? Конечно, не разум, так что ты можешь отправляться за ним.

Сьюзан всего лишь хотела найти порядок в мире. Возможно, она предала здравый смысл, и за это ее вышвырнули вон. Ну, что ж, в таком случае придется обустраиваться здесь, потому что отсюда ей уже некуда идти. Сьюзан только что перевоплотилась. Вот так-то. Ей больше некем и нечем быть.

Когда на тебя обрушивается худшее, это не так уж страшно. А если и так, она ведь выжила, а это уже кое-что. Странное дело, это все еще она, просто иная. Теперь она стала столицей этого государства: Сьюзан, Иная. Население – Я! Главное, что ожидание закончено.

Ей хотелось касаться людей. Чувствовать их протянутые руки. Гладкую кожу тех, кто звал ее. Она испытывала потребность в родстве, в утешении. Ей хотелось держаться за руки. Тянуться к знакомым рукам, как к спасательному тросу, который втащит ее в безопасное укрытие.

В твоей жизни случаются истории, с которыми ты удачно справляешься. Но, увы, сейчас не тот случай. Сьюзан повезло, что она не утонула в этой сказке. Но на каком корабле она плывет по волнам? Есть ли другие пассажиры на борту? Чтобы ответить на эти вопросы, она должна выбраться из кровати, но после шестидневной бессонницы и обилия успокаивающих препаратов это очень сложно сделать.

Врачи приходили и уходили, пытаясь забрать ее бессонницу, ее безумие. Но она вцепилась в них, как в одеяло, крепко прижимая к себе. Если бы теперь она могла потерять рассудок, который ей больше не принадлежал! Но удивительное дело, ей это не удавалось. Она ужасно запуталась в душном недружелюбном черепе, который некогда был ее собственностью. И что же, интересно, она должна понять? И не уйдет ли следом ее способность удивляться, забрав с собой последнее, что у нее осталось?

А может, это рассудок потерял ее. Вполне возможно. Ушел вперед, оставив ее позади. Несчастный хвост кометы, дважды рассказанная повесть о двух городах – из одного пришла она, а в другой ушли ее мысли. В рамке ее сознания не осталось привычных картинок.

Единственная игра, в которую она могла играть – ожидание. Ждать, пока все закончится, поскольку теперь она была скорее игрушкой, нежели игроком. Она могла нырнуть в это с головой и подождать, пока все не закончится. Еще она могла бы потерять разум, который когда-то принадлежал ей, это ведь не зыбучий песок, она может сбежать из него.

В болезни и в аду все продолжается до тех пор, пока ты способен терпеть. А потом еще немного» И кому бы не захотелось потерять то, во что теперь превратился ее рассудок?

Мест нет

Ее брату Томасу все же удалось уговорить доктора из «Тенистых аллей» обследовать Сьюзан и убедиться, что она достаточно сумасшедшая и он может взять ее под свою опеку, хотя их клиника и без того переполнена. Тогда зачем он приехал? На случай, если вдруг окажется, что она сумасшедшая и достаточно худая, и ее можно втиснуть между других пациентов? Никто ничего не знал, кроме того, что главному врачу «Тенистых аллей» нужно на нее посмотреть. Так что Томас привез высокого худого мужчину без подбородка, с редеющими рыжими волосами. Он встал в ногах кровати Сьюзан, и она радостно улыбнулась ему из своего временного тайного убежища.

– Наконец кто-то объяснит нам, как нужно сосать член. – Сьюзан весело уставилась на то место, где у доктора должен был быть подбородок.

– Ох, понимаете, она не то хотела сказать, – пробормотал Томас доктору, который кивал с отсутствующим видом. – Вы же видите, она не симулянтка. Она не может ни заснуть, ни замолчать больше пяти дней, и если это…

– Комедийные сериалы будущего будут идти всего лишь четырнадцать минут, и Анте они не понравятся, – сообщила им Сьюзан.

Томас многозначительно посмотрел на доктора.

– Брось, Томас, – сказала она. – Ты сказал парню, что мы собираемся отправиться в Европу на корабле, а Лиланд за все платит? Ты, я, и Анта тоже поедет. О, между прочим, я узнала, сколько будут стоить машины в будущем. Я говорила тебе, что вижу сквозь стены, верно? Ну, вот так это и было, а еще женщины из четырех разных племен собираются встретиться за обедом в Южной Америке: азиатка, индианка, черная и белая…

Наконец-то прекрасные, потрясающие новости. Результаты готовы, и хвала господу, она это сделала! Да, Сьюзан признали годной для психиатрической клиники! Она блестяще прошла тест! Это были бы чудесные новости, если бы там, где она теперь оказалась, новости могли до нее дойти. Но, к несчастью, она пребывала в новом времени, которое только что обнаружила, поэтому новостям придется подождать.

Куда уходит безумие, когда оно не занято тобой? Восстанавливает силы перед следующим раундом? Откуда оно приходит? Можно ли услышать колокольчик, возвещающий об уходе рассудка? Безумие сгруппировалось и вышло на старт, готовясь наброситься на тебя? Здравый смысл владеет тобой – какая-то разновидность здравого смысла, во всяком случае. А теперь балом правит безумие. Оно заполняет твою бальную карточку. И ты превращаешься в сумасшедшую, составив безумию компанию.

Стоял солнечный, жаркий день, лишь изредка налетал легчайший ветерок. Томас и Лиланд готовились везти Сьюзан в «Тенистые аллеи», где она будет не рыбой, вытащенной из воды, но безумной среди безумцев. Последним психом в корзине!

– Великий день для психоза! – кричала она полицейскому, который приехал сопровождать ее из закрытой палаты «Синайских кедров» до машины Томаса. Волосы облепили ее череп, отчаявшись, что их когда-нибудь вымоют. – Прекрасный день для селедки! – радостно провозгласила она, к нарастающему ужасу Томаса. Его сестра вела себя как настоящий псих. Но, по крайней мере, у нее не было ножа.

– Гитлеровская погода! – она прижалась к Лиланду, ее дух был неукротим, но плоть ослабла. – Так говорят в Германии, когда… Эй! А когда у нас День голубых? Сейчас было бы неплохо устроить, верно? Я горжусь, что ты голубой! Я смогу отпраздновать? Или это будет на следующей неделе? В какой день тебе положено гордиться, если у тебя ребенок от голубого? А как быть, если у тебя маниакальный психоз и ребенок от голубого, который работает на студии?

Она толкнула Лиланда в плечо, он пошатнулся, лицо Томаса стало еще тревожнее. Он потянулся к этой новой версии сестры.

– Сьюзан…

Но Лиланд перебил его, покачав головой.

– Все нормально, с ней все нормально. Я держу ее, – он пожал плечами и слегка улыбнулся Томасу. – Послушай, зачем расстраиваться из-за того, что она чудит? Какого хрена? Посмотри на это с другой стороны – по крайней мере, у нее хорошее настроение, верно?

– У меня миллион настроений! – весело заявила Сьюзан.

В сопровождении Лиланда, Томаса, Анты, полицейского и капельницы Сьюзан направилась к ее следующему месту преступления. Ею завладели новые слова, такие, как пидор и ниггер. Слова, которые она никогда не произносила в своей реальной жизни. «Ты не туда полез, пидор». «Это так же ясно, как и то, что ты ниггер». Они забеспокоились, что еще она успеет наговорить по пути к парковке. Когда два черных санитара подошли к перекрестку безумия Сьюзан, Томас замер, задыхаясь, а Лиланд мечтал, чтобы она перестала выкрикивать оскорбления, и они без лишних проблем добрались до машины.

Двери госпиталя широко распахнулись. Сьюзан была бодра и даже оптимистична. Она на улице! Ее старый добрый друг Улица! С машинами и солнечным светом. Она может установить декорации по своему выбору. Время шло по часам Сьюзан, половина после ее улыбки или четверть после небольшого ранения. Дорога открыта, все отступили, пропуская ее королевскую процессию. Здания почтительно освещали путь Сьюзан, приветствовали ее как героя, ведь она это заслужила. Машины чествовали ее, коронуя королевой всех улиц, и небо над ними смотрело на нее с благоговением и восхищением, раскинув над ней закат, полный сокровищ, сверкающих под небесным балдахином. Все вокруг принадлежало ей, уличные огни подмигивали, пальмы склонялись в мольбе, а колесница стремительно несла ее.

– Смотрите на меня, я – Сандра Божественная.

Но этот ложный идол стал истинным, как совершенная партия бельканто, как истина Христианского мира, как Тамми, пожалуйста, Тамми, скажи мне правду.

Разумеется, худшее осталось позади. Сьюзан оставила его в госпитале, заперла в прошлом. Она вышла победительницей из горящего здания, прошла сквозь бурный поток и стала героиней. Она выжила и проехала через город, ведь так? Кто еще на такое способен? Солнечный свет был слишком ярким, вот почему они держали перед ней бумаги. Чтобы подать знак. Ей. Той, что косилась на бумаги. Той, что взяла ручку в левую руку и написала на обороте страницы крупным корявым детским почерком «Стыд». Той, что отправлялась в долгий путь, со всеми своими украшениями. Теперь вы узнали ее? И, что самое важное, почему у нее нет с собой камеры? Потому что цвета… цвета были изумительные. Но некоторые были настолько яркими, что причиняли ей боль.

Слишком бледный, чтобы им красить

«Тенистые аллеи» – больница с решетками на окнах и осколками стекла на подоконниках. Украшения, придуманные для того, чтобы помешать необдуманному уходу. Там было несколько корпусов, каждый из которых отведен под возвращение определенных обломков здравого смысла. Главный корпус – огромное белое здание на вершине большого холма, выстроенное в стиле шейкеров.^[41] Музыкальная комната и комната отдыха в передней части западного крыла, большой коридор вел в огромную столовую. В восточном крыле располагались кабинеты и библиотека, как для постоянных обитателей, так и для временных. Сьюзан очень надеялась, что обрела свой последний приют. Разве нет?

По крайней мере, сейчас это был сонный приют. Собрав остатки сил, она плыла сквозь густой сироп препаратов, которыми ее потчевали. Потребовалось все искусство врачей, чтобы победить ту штуку, которая требовала, чтобы Сьюзан продолжала бодрствовать, но в итоге они с этим справились – она заснула, и надолго. Но в моменты бодрствования она пребывала в мрачном ступоре. Их было так много, что она перестала считать. Но теперь, медленно опускаясь в подводный мир, она почувствовала себя лучше.

Ничего особо не изменилось, но так определенно было лучше. Это всего лишь «обратная сторона» возвращения. Затянутое до предела, приготовленное для смерти и бессонницы, это тугое кольцо можно лишь ослабить, но разорвать его нельзя. Сьюзан ждала, съежившись, непонимающая, настороженная, что еще от нее потребуется. Если придется идти дальше.

Когда же наконец она перестала слышать расстроенный звук внутри, то посмотрела вокруг взглядом, не замутненным видениями. Ей пришло на ум, что эта напасть могла отправиться на поиски другого хозяина. Собиралась ли она ограбить ее и уйти или просто выскользнула в магазин за сигаретами, чтобы затем вернуться и отомстить?

Она подумала, что лучше не питать надежд, но вдруг ей удастся получить удовольствие, пусть и небольшое, на этом новом этапе. Так что она рискнула спуститься с кровати, ставшей ее болотом и кроссвордом, – один непривычный шаг, одно осторожное движение в занятый своими делами мир, который не ждет ее.

И когда преграды на ее пути исчезли, Сьюзан осмелилась выбраться из комнаты в холл. Пройдясь по освещенному, укрытому ночью коридору, протянувшемуся в обе стороны, она пошла на раздражающий шум в конце туннеля.

Сьюзан, как знатока шумов, привыкшего к их символике, привлек неблагозвучный напев, манящий к жизни, брызжущий из этого открытого источника, льющийся на ее чувства, звук за звуком.

Дойдя до порога, она узрела пещеру сокровищ, переполненную диванами, креслами и столами. Посреди пещеры ухмылялся, подмигивая живым, ярким глазом, ее старый добрый друг – телевизор.

О, она широко улыбнулась. Старый друг, возможно, один из самых старых, с которым она выросла, глядя в него и из него, – как она скучала по нему, по его постоянному, неизменному, обнадеживающему взгляду. Ты понятия не имеешь, через что мне пришлось пройти! Ей не было нужды говорить ему это, присаживаясь поболтать. Никогда БОЛЬШЕ не бросай меня!

Она наполнила карманы своего обанкротившегося рассудка его бьющим через край содержимым и устроилась в ожидании обильной, долгожданной пищи.

Человек, сидевший в одном из кресел, уже наслаждался банкетом мелькающих образов. Взглянув на нее, он снова повернулся к экрану, чтобы вобрать жадными глазами сверкающий луч. О, чужак, покинувший чужую страну, – разумеется, телевидение было символом лучших времен, передаваемых электрическими импульсами, они лежали мертвым грузом где-то впереди, так что она могла уйти с дороги и устроиться поудобнее в легком кресле. Вот она я, ты меня помнишь? – могла бы сказать ему Сьюзан, если бы слова были необходимы. Телевизор был очень рад видеть ее, он пригласил друзей поприветствовать ее, привел Дина Мартина и Монтгомери Клифта. Удивительные образы для больной головы Сьюзан, которая жадно впитывала их глазами.

Понимающе кивая, Сьюзан сообразила, что смотрит «Молодых львов»^[42] – планета, которую она исследовала раньше, но возвращение на нее было весьма приятно, после того, где ей довелось побывать.

Она беззвучно сказала вновь обретенному телевизору, что готова идти, и, когда он открыл дверь, она начала танцевать под привычные звуки старого кино. Его сильные руки подхватили ее, история Второй мировой войны уносила ее в танце прочь от последних демонов, которые высосали из нее весь разум. Озарив солнечным светом невинного времени ее благодарное лицо, кино остановилось на миг, чтобы подобрать пассажира, и двинулось дальше, унося Сьюзан с собой.

Она оказалась в концентрационном лагере, освобождала евреев вместе с командой (блуза, брюки-капри, кожаные ремни). В кабинете коменданта она вместе со всеми просила разрешения провести Пасхальную службу для выживших, желая присоединиться к их столь долго находившейся под запретом молитве, отчаянно нуждаясь в Боге – Боге, который послал спасителей – американских актеров: Дина Мартина, Монтгомери Клифта и Сьюзан, вместе с остальным подразделением, слишком многочисленным, чтобы назвать всех поименно. Французский мэр, сотрудничавший с нацистами, получил по заслугам, а Сьюзан спокойно двинулась дальше, чтобы не разрушить заклинание, благодаря которому оказалась здесь, в алфавитном порядке…

И посреди этого безмолвия она начала получать тайные послания от сценаристов фильма, которые должна была доставить еврейскому народу по всему миру, она – Сьюзан Вейл.

Сперва едва различимые, конечно же, – а как иначе сохранить их в тайне? – они мастерски проскальзывали между кадрами фильма, в строчках диалогов, в деталях, выглядывали из-за плеч героев; красочные послания, шепчущие глубоко скрытое, черно-белое небрежное приветствие, погружали Сьюзан в их смысл своими вневременными поцелуями.

Греясь в лучах этой медленно восходящей радости, Сьюзан вдруг поняла, что избрана из всех людей на земле, удостоена священной миссии и, закрыв счастливые глаза, она почувствовала, как тихий гул этого благословения медленно охлаждает ее пылающий мозг. Она была окружена прохладой целлулоида и постепенно начала понимать этот диалог, определенные слова предназначались ей и только ей.

Сьюзан рискнула выйти обратно в хрупкую тишину пустого коридора, на цыпочках, как по канату. Под висящей над ней тусклой, флуоресцентной дымкой она обмотала вокруг себя больничное одеяние, точно исчезающий плащ-невидимку, и осторожно двинулась вперед, стараясь не нарушить тишину.

Напротив, по-видимому, была ординаторская. Отверженная. Слово медленно выплыло из тумана, слово, которое она искала. Возможно, это она и есть. Вот кем она стала. Что-то в этом роде, так или иначе. Она потеряла много слов за последнее время и… вещей, которые ушли вместе с ними. Были ли они абстрактны? Могут ли существительные быть абстракцией? А люди? Она должна перестать шутить с вещами, верно? Она была такой беззаботной, а это что-то да значило. Беззаботной. Беззаботной. Не приходи. Не приходи. Может быть. Она растеряла слова в огромной преисподней беззаботности. Еще до «Тенистых аллей» она теряла слова, хотя и не так много, как сейчас, когда она утратила целые акры слов, пропали целые страницы в словарях. Так много, что у нее уже не осталось языка, чтобы заняться их поисками. Однажды она на несколько дней потеряла слово гондола, а в другой раз исчезло «противоречие», а однажды даже roman à clef.^[43] О, кто знает, как много потеряно в сгибах этой безумной истории, украдено таблетками?

Озера таблеток выпадали в осадок в ее ногах, замедляя ее шаг, пока она удалялась от своей пещеры, склепа вдали от дома.

Она плыла по коридорам трехэтажного карцера, не засыпающий бродяга, отягощенная клеем, которым склеили ее врачи. Глядя по сторонам, возмещая потери, украдкой восстанавливаясь, Сьюзан слегка недоумевала, всегда ли ее руки были так далеки от тела, они свисали, будто плавники.

В другом конце коридора она обнаружила детскую комнату для рисования. Класс прикладного искусства для учеников начальной школы. Длинный стол с пластиковыми стульями по обеим сторонам, рисунки и коллажи, разноцветные, ребяческие, были приколоты к стене, веселые радуги с фигурками-палочками, изображавшими людей возле домов с цветами, возле мостиков над ручьями. Оптимистичные, невинные и непропорциональные. У нее был ребенок, верно? Сьюзан пошла дальше, прочесывая коридоры в поисках других отверженных, заплутавших в этом безмолвном стерильном пространстве.

По длинному коридору она вышла в атриум со стеклянной крышей и стеклянными дверями, ведущими наружу. Вокруг стола под зонтиком стояло несколько шезлонгов. Все было абсолютно белым: белый бетонный пол, белые кресла, белый стол. Белый – цвет капитуляции, невест, снега, святых мощей, шляпы героя, призраков, рабства, побелки, слона, коня, Бетти, Барри,^[44] луны, лунного – лунатика. Лунатический белый мир – слишком бледный, чтобы раскрасить дом.

Снаружи стоял пожилой человек в больничной одежде и тряпичных тапочках. Он затягивался окурком, посасывал его, словно соломинку с чем-то необыкновенно вкусным – клубничным коктейлем! Его красные обветренные ноги торчали из шлепанцев, высохшие бурые пальцы выискивали сигаретные окурки в белом пространстве. Дымящиеся ноги, явно нуждающиеся в управлении гневом, направились к Сьюзан, мужчина открыл стеклянную дверь и впустил поток теплого воздуха.

– У вас есть сигареты? – Он стоял под кругом безразличного безоблачного голубого неба и крепко сжимал в пальцах потухший окурок, ожидая ответа, крайне важного для него.

– Извините, нет. – Голос Сьюзан, задумчиво-спокойный, заглушённый лекарствами, донесся из ее медлительной, вывешенной на просушку головы.

– Я бы вам заплатил. – Расстроенный ее ответом, он потянулся к ней. – Я должен получить деньги от дочери из Аризоны, очень скоро, и как только получу, я вам отдам, клянусь.

Сьюзан отпрянула, словно его нервозность мерзко и заразно пахла.

– Честное слово, у меня нет сигарет. Извините.

Сьюзан хотела сбежать. Она уже собиралась развернуться и уйти, но тут кто-то положил руку ей на плечо. Она испуганно вздрогнула и обернулась.

– Норман, вам нужно принять лекарства. Джули ищет вас.

Прохладный целительный голос; голос, успокаивающий тревогу, возвращающий раздраженного Нормана в его стойло. Норман испуганно отскочил.

– Я ничего не сделал! Я просто хотел попросить сигарету!

Коренастая светловолосая женщина с большими карими глазами, плоским носом и тонкогубым ртом с кривыми зубами пристально посмотрела на него.

– Никто и не говорит, что вы что-то сделали, Норман. После того, как вы примете лекарство я уверена, мы найдем для вас еще одну сигарету хорошо?

Недоверчиво кивнув, он зашаркал мимо них протирая бумажные подошвы тапочек, и скрылся из виду.

– Увидимся позже, Норман, – раздался звонкий голос медсестры, подгоняя его своим вибрато.

Глядя, как его массивная фигура исчезает за углом, Сьюзан понадеялась, что он не заразный Начиная с ног и выше.

– Я Джоан, одна из медсестер.

Точно их тут было двое или больше.

Сьюзан взяла руку Джоан и пожала ее, с восторгом глядя на соединенные руки. Ее и Джоан Пациент и сестра приветствуют друг друга.

– Я Сьюзан.

И еще…

Сзади к ним подошел второй безумный завоеватель, рыжеватый мужчина лет двадцати пяти, с длинным всклокоченным «конским хвостом» и клочком волос в ямке под нижней губой, его голова склонилась набок, будто он прислушивался к далекой радиостанции, передающей прогноз погоды. Его карие глаза были кроткими и сонными, увидев Сьюзан и Джоан, он утер нос рукавом фланелевой рубашки и подошел, осторожно перебирая босыми ногами.

– Эллиот, поздоровайся со Сьюзан, она поживет с нами немножко.

Можно подумать, она приехала в гости из другого штата, на каникулы. Она столько слышала о здешней еде и пейзажах, что не могла не приехать. Возможно, Эллиота тоже соблазнили красоты этого туристического аттракциона. Высокий, неуклюжий парень смотрел на нее с каким-то удивлением и глупо ухмылялся нижней частью лица.

– Привет, добро пожаловать в «Трясущиеся мозги», Сьюзан, – сказал он, криво ухмыльнувшись.

В Эллиоте чувствовалась взрослая усталость, в сочетании с мальчишеской мягкостью и мальчишеской рабочей рубашкой. Хотя, судя по росту, он явно взрослый мужчина, но глаза у него были отсутствующими и напуганными, как у ребенка. В нем было что-то скрытное. Сьюзан хотелось спросить его о воспоминаниях. О чем он вспоминал, когда за ним пришли. Но она не могла заставить свой рот сделать то, что хотел ее мозг. На самом ли деле он выглядит как ребенок? Или Сьюзан просто хочется так думать? И способна ли она вообще думать? Оценивать окружающих, смешивать их, сопоставлять и обменивать на друзей. Но ведь это пугало в мешке, правда? У нее нет друзей, чтобы их смешивать и сравнивать (и калечить). Может, этот мальчик/мужчина мужчина/мальчик сумеет стать ее доверенным лицом? Когда-то она могла обращать все в шутку, все вопросы и ответы, что сопутствуют дружбе… Но для этого требуется различное снаряжение, и лучше при этом не быть накачанной лекарствами.

А еще может возникнуть настоящая любовь. Если Сьюзан что-то и понимала в те времена, когда еще была способна понимать, так это что романтические комедии процветали на почве пикантных свиданий: чем пикантнее свидание, тем романтичнее, а нет ничего пикантнее, чем встреча в заключении: «Их рассудок расстроен, но сердца уцелели, две родственные души случайно встретились над манжетой шоковой терапии…» Вдруг Эллиот – ее родственная душа – ее судьба – в конце концов, разве Натали Вуд не познакомилась со своим мужем-доктором в психушке? Хотя она и состояла в связи с Уорреном Битти, замужем она была за врачом.^[45] И Дэвид и Лиза,^[46] о, должны быть и другие. Люди ведь все время знакомятся друг с другом в Интернете. Ну а здесь, пусть это не электронная сеть, если не считать электрошокового лечения, но тоже своего рода чат, в который попадаешь, если у тебя проводка не в порядке. Когда люди будут спрашивать, где они с Эллиотом познакомились, она ответит: «В «Тенистых аллеях», психиатрической клинике. Это Мекка для больных психически, но здравых эмоционально».

Сьюзан не могла думать сейчас – голова начинала болеть от напряжения, – но пообещала себе вернуться к этому позже, как к упражнению, к способу определить, насколько далеко она от края.

Но втайне она надеялась, что, несмотря на все определения и головную боль, она в самом деле оказалась в этом безумном бункере для того, чтобы украдкой отыскать любовь своей жизни. У нее были довольно странные и чрезвычайно секретные доводы:

А. Его не будет нервировать, что у нее маниакальный психоз, поскольку у него тоже есть проблемы… а если и будет нервировать, значит, скорее всего, ему нужно сменить лекарство.

Б. Велика вероятность, что он окажется натуралом, потому что, по мнению Сьюзан, невозможно быть одновременно геем и сумасшедшим – ты не можешь быть сумасшедшим, потому что ты гей или… ну, логика в этой области у нее явно хромала. Кто еще мог, оказавшись в психушке, сразу начать поиски любви своей жизни? Как там говорят? «Если вам достался лимон, сделайте из него лимонад, а если псих – отправляйтесь с ним на свидание»?

Сьюзан посмотрела на Эллиота. Что он сказал? Определенно, ей стоит слушать повнимательнее, если они собираются пожениться.

– «Тенистые аллеи», «Трясущиеся мозги»… дошло? – пояснил Эллиот. Он протянул к ней открытые ладони, точно предлагая мир. Сьюзан закрыла глаза, облегченно улыбнувшись.

– Дошло.

Теперь она была уверена, что они поженятся, на лужайке перед клиникой, все в белом, накачанные лекарствами. «Берешь ли ты, Эллиот, Сьюзан со всеми ее успокоительными и антидепрессантами и обещаешь ли ты любить, уважать и заботиться о ней до тех пор, пока вы продолжаете посещать психиатров?»

Оказалось, что у Эллиота тоже был психотический срыв. Очень похожий на тот, который приключился со Сьюзан, по крайней мере, ей хотелось так думать. Его нашли голым на второй букве «Л» на надписи «ГОЛЛИВУД» на вершине Маунт-Ли, он выл и лаял на луну. Дойдя до конца слов, он избавился от покрова языка и погрузился в теплые, дикие воды чистого звука. Эллиот выл до тех пор, пока его не нашли. Его завернули в одеяло, чтобы прикрыть наготу, и отправили в заключение, где его жажда сна оставалась неутоленной целых восемь дней.

Может, они пробили один и тот же билет, чтобы встретиться друг с другом? Трудно сказать, что движет теми, кто не находится в психиатрических клиниках, гораздо проще понять побуждения тех кто там находится. Сьюзан чувствовала, что благодаря психотическому срыву, у них с Эллиотом было гораздо больше общего, чем у большинства известных ей женатых пар.

На сеансах групповой терапии, когда кто-нибудь говорил и говорил о своих чувствах – чувствах по поводу доктора, лекарств или о своей неудовлетворенности, – Сьюзан с Эллиотом переглядывались, их губы кривились в легкой улыбке превосходства, а брови иронично приподнимались.

Будто они были лучше других и попали сюда по ошибке: сбой компьютера.

– Кто все эти люди? – невысказанный вопрос между ними. – Как они оказались среди них?

Они стремились философски относиться к нынешнему окружению, делая для этого все возможное, пока те, кто отвечал за их сбившийся курс, пытались его отладить. А тем временем, блуждая среди этих потерянных душ, они будут находить утешение в глазах друг друга.

Она брела по коридору в комнату встреч. Все обитатели отделения должны были принимать в них участие; даже если они на это неспособны, явка строго обязательна. Так что пациенты закрытого отделения медленно, с трудом шли в комнату встреч, где их ждала Хелен, улыбчивая медсестра в сером хлопковом свитере и удобных туфлях.

Все были в пижамах или больничном одеянии.

Халаты и тапочки, носки и майки – удобная одежда – предпочтительная одежда для лунатиков, которые находятся под заклятием злой ведьмы и послушно ожидают правильного лечения, поцелуя истинной любви. Рон, медбрат, обходил комнаты и стучал в двери, чтобы убедиться, что эти чертовы неудачники собрались в общей комнате на утреннюю встречу, которая возвещала начало нового дня.

Заняв место в углу возле окна, Сьюзан с полузакрытыми глазами наблюдала за происходящим. Хелен уже была на месте, ее блокнот покоился на сдвинутых коленях. Она постоянно поглядывала на часы. Глубокие морщины залегли по бокам ее носа, ярко-розового рта и челюстей, складки как у Хауди-Дуди^[47] приподнимались, раздвигая ее губы и обнажая зубы в приветственной улыбке.

– Всем доброе утро. Если кто-то со мной еще незнаком, меня зовут Хелен. – Она помолчала и окинула взглядом безумную группу. – Ну, как вы себя сегодня чувствуете? – Медсестра надела очки без оправы, висевшие у нее на шее на цепочке, и уткнулась в блокнот.

Бледный худой мужчина со щеками, которые усеивали воспаленные красные прыщи, сидевший рядом со Сьюзан, округлил глаза и скривил лицо в глупой усмешке:

– Что значит, как мы себя чувствуем? Если бы хорошо себя, чувствовали, разве оказались бы здесь?

Хелен аккуратно скрестила ноги и жизнерадостно посмотрела на блондина.

– Кажется, вам сегодня получше, Марк, – произнесла она оживленным манерным голосом. – Как ваши порезы? Доктор Кидд уже снял швы?

Лицо Марка потемнело; натянув рукава на запястья, он спрятал руки между коленей.

– С ними все в порядке, и спасибо, что спросили об этом перед новичками. – Он мрачно уставился в окно и, не глядя в ее сторону, поинтересовался: – А как ваша задница?

Хелен продолжала невозмутимо улыбаться, но глаза ее сузились и похолодели. Через секунду она взъерошила волосы и уставилась в блокнот.

– Вы можете идти к себе в комнату.

Марк посмотрел на нее.

– Я? – Он указал на себя.

Надменно вздернув подбородок, Хелен кивнула.

– Мне придется обсудить этот инцидент с доктором Киддом, как вы понимаете.

Марк уже поднялся на ноги.

– Да ради бога, делайте, что хотите.

Он выскочил из комнаты, не оглянувшись. Хелен еще раз сверилась с блокнотом, затем посмотрела на Сьюзан.

– Ах да, у нас сегодня появились новенькие. Знаете что? Почему бы нам всем не представиться по очереди, а затем Сьюзан расскажет о себе. Начиная… давайте начнем с вас, Ронда?

Сьюзан пришло в голову, что вот уже много лет ей приходится сидеть в подобных кружках, в Анонимных алкоголиках, реабилитационных центрах, представляться алкоголикам, наркоманам и прочим формам нездорового бытия, но здесь перед ней была новая группа людей. Депрессивных и маниакально-депрессивных, а если ей повезет, то и шизофреников. Шизоаффективных по крайней мере. Это уже немало. Первый класс психических расстройств. По-настоящему крутые. С другой стороны, здесь находятся и твои обсессивно-компульсивные коллеги, булимики и социопаты. Надо полагать, что в таком месте сыщутся и такие отклонения, о которых Сьюзан никогда не слышала. Дисфазики, сисфазики, аутисты – львы, тигры и медведи. Но шизофреники – лидеры хит-парада. Очень важные персоны, вожаки в игре, в которой они вынуждены участвовать, игре, в которой Сьюзан не желает признавать поражения.

С их стороны жестоко вот так сразу заставлять ее заниматься прикладным искусством. В самом деле, если ты не в состоянии собрать коллаж, это деморализует. Наверняка есть немало вещей, с которыми Сьюзан сейчас не справиться, но нужно ли ей об этом напоминать?

– И что мы тут делаем? – проревела миссис Ховард, преподаватель рукоделия, и заглянула через плечо Сьюзан, проверяя, насколько та продвинулась в работе. Сьюзан испуганно, словно ее застали за чем-то постыдным, подняла взгляд на учительницу, которая жизнерадостно смотрела на нее.

Она не могла вырезать картинки и создать из них что-то осмысленное. Почему-то изображения машин и людей не имели для нее смысла, особенно если на них были буквы. Она не могла расшифровать эти картинки или придать им какую-то форму, поэтому просто беспорядочно наклеивала их.

– Я, кажется, не могу… – начала она, затем откашлялась. – В смысле… – Сьюзан посмотрела на журнал и нахмурилась. Почему она не может справиться с такой простейшей задачей? Задачей, с которой дети справляются, не задумываясь?

– Может, вам вырезать вот эту лодку? – предложила миссис Ховард и, склонившись над Сьюзан, указала на фотографию в журнале перед ней. Сьюзан почувствовала резкий запах духов преподавательницы. Она тупо кивнула, пытаясь сосредоточиться на предмете, на который указывала миссис Ховард.

– Я ее не заметила. – Она осторожно взяла журнал и недоверчиво уставилась на глянцевые картинки, миссис Ховард похлопала ее по плечу и выпрямилась.

– Ну теперь-то вы ее видите, так что вырезайте, хорошо?

Сьюзан снова кивнула и защелкала тупыми детскими ножницами, которыми не могла себя зарезать, задумавшись над сложной задачей.

Она посмотрела на Ронду, перед которой, видимо, лежал отличный коллаж. Мирового класса, совершенный, меняющий жизнь и новаторский,в то время как Сьюзан боролась с идеей «лодки». Нет. Не «лодки». Другого мира. Это не… а, на хрен это.

Но Ронда была героиней Сьюзан. Непокорная Ронда, которая позвонила своему психиатру и будничным тоном сказала, что собирается убить себя, словно мимоходом сообщала, где ее искать, если ему вдруг понадобится машина. Но врач Ронды не слишком радостно воспринял весть о ее грядущем местопребывании.

– Вы обещали, что предупредите меня, если надумаете покончить с собой, – сказал он, выбранив ее за забывчивость.

– А я вас и предупредила, – парировала Ронда, бросила трубку и выстрелила себе в голову. У Ронды были темные короткие волосы и темные глаза. Из-за полноты было сложно понять, сколько ей лет. У нее была внешность борца-любителя, толстые руки и ноги и мощная аура, усиленная недавней попыткой самоубийства, оставившей солидный шрам поперек лба, который вызвал бы вспышку интереса на вечеринке среди нормальных людей, но здесь никто о нем даже не спрашивал. У Ронды была бледная кожа и пять черных родинок под глазами – три под левым и две под правым, широкое лицо с плоским носом, разъехавшимся в стороны, и короткие волосы, торчащие над проколотыми ушами.

Ронда потерпела неудачу в самоубийстве, но зато теперь преуспела в создании коллажей. Сьюзан печально посмотрела на свою работу, завидуя дерзкому дарованию Ронды. Может, будь она более склонна к суициду, у нее обнаружился бы талант к изготовлению коллажей. Дерьмо.

Ронда заметила, что Сьюзан с тоской смотрит на свое творение, и заговорщицки наклонилась к ней.

– Эй, не расстраивайся ты так из-за этого дерьма. Это всего лишь мудацкий коллаж в психбольнице, я тебя умоляю! Они, поди, накачали тебя лекарствами так, что ты едва можешь держать зубную щетку. На хрен это дерьмо. Не парься.

Она с грозным видом направилась к двери важно неся тяжелое тело, пугая врачей и медсестер.

Сьюзан с жадностью слушала Ронду, которая убеждала ее, что не нужно обращать внимание на это дерьмо. Возможно, ее талант в прикладном искусстве не столь уж важен по сравнению с неспособностью быть посредником в сделке между расстройством и лекарствами, которые ей дали, чтобы приручить его. Она не должна, не могла быть прежней, так какой же смысл ломать и без того исковерканную жизнь? Какой смысл так жестоко обходиться с собой? Она поступала так не потому, что в этом есть какой-то смысл, и не потому, что считала это удачной идеей. Она никогда не понимала, почему так сурово обходится с собой – и если не знала этого даже тогда, то сейчас тем более не могла ни черта понять. На хрен все это. Лучше забыть об этом на какое-то время. Пусть все пройдет. Это дерьмо можно обдумать, когда настанут лучшие времена. Она надеялась, что у нее еще будут лучшие времена, что она не истратила последний купон на светлое будущее.

Она не знала, сколько времени это продолжалось. По земному времени, наверное, прошло около недели, но в мире сновидений выяснить это невозможно. Сьюзан сдали на хранение в неспешное, безвременное место, где нет часов и дней. Она принимала лекарства, которые ей давали, ела еду, поставленную перед ней, и даже иногда спала. И это продолжалось до тех пор, пока однажды она не обнаружила, что сидит в атриуме на белой мебели, греясь на солнце. Прикрыв глаза руками и прищурившись, она смотрела в голубое небо и в тот день почувствовала прикосновение разума. Нечто теплое. И, глядя по сторонам, она постепенно начала понимать, где она есть, а где ее нет. Посмотрев вниз, на свои тапочки, она растянула рот в улыбке и коротко рассмеялась.

– Что смешного? – спросила Ронда, ее приятельница-соседка. Она лежала рядом на пластиковом шезлонге, греясь на солнце, которое пробивалось сквозь открытую крышу над их головами.

– Ну, например… я в психушке, – с некоторым удивлением заявила Сьюзан.

Ронда рассмеялась глубоким гортанным смехом, сцепив руки за темной головой и повернув лицо к целительному солнцу.

– До тебя это только сейчас дошло? – Она глубоко затянулась сигаретой. – А ты думала, где находишься? В «Беверли-Центре»?

Дотянувшись до пачки, которую протянула ей Ронда, Сьюзан взяла сигарету и медленно засунула ее в рот. Затем припомнила кое-что.

– А у тебя есть…

– Она на стене, – сказала Ронда, показывая на нечто вроде электрической розетки. – Поднимаешь эту штуку, прижимаешь к ней сигарету и прикуриваешь.

Сьюзан поднялась и неторопливо направилась к странной штуковине.

– Зачем…

– Чтобы мы не сожгли себя. Полагаю, ты заметила, что зеркало над раковиной в ванной не стеклянное, а из дерьмового алюминия. Чтобы не вводить в искушение любителей порезаться. Хотя это просто смешно, лампочки-то электрические они не могут никуда убрать, так что если ты действительно хочешь себя изувечить… – Ронда пожала плечами и махнула рукой. – Они здесь полные идиоты, это просто невероятно. – Она сделала последнюю затяжку и бросила окурок на землю.

– А ты это делала? – Сьюзан прикурила сигарету и медленно села на свое место.

– Только чтобы их позлить. Эту задницу Хелен, например. Вообще-то я предпочла бы порезать ее, но не всегда удается получить, что хочешь. Поэтому лучшее, что можно сделать, – устроить бардак в ее драгоценном отделении. Это одно из моих хобби. Когда становится слишком тошно или скучно…

Она пожала плечами и снова замолчала. Они сидели в тишине. Сьюзан задумчиво курила. Ронда некоторое время пристально смотрела на нее.

– Ты стала какая-то рассеянная.

Сьюзан задумчиво кивнула, уставившись на стеклянную дверь. К ним направлялся Норман, шаркая унылыми ногами. На его помятой пижаме осталось всего две пуговицы, возможно, остальные сгорели.

– Можно стрельнуть сигарету?

– Отвали, Норман, – грубо ответила Ронда. – Я тебе сегодня уже три штуки дала, хватит меня разорять.

Он выглядел встревоженным.

– Моя дочь отправила посылку…

– Да-да, я знаю. В конце недели. Так ты говорил и на прошлой неделе, и на позапрошлой, хватит с меня этого дерьма. Иди попрошайничай у других. Мой лимит ты уже исчерпал. Кыш отсюда, дедуля. Проваливай.

Норман стоял и тоскливо смотрел, как Сьюзан затягивается, его большие печальные глаза следили за каждым ее движением.

– Дай ему одну, а? А то он так и будет тут стоять и смотреть на нас.

Ронда вздохнула, раздраженно покачав головой.

– Ни за что. Он всегда так делает, разве ты не понимаешь? Он будет пытать тебя до тех пор, пока у тебя не кончится терпение и ты не дашь ему сигарету, только чтобы отделаться от него.

Ронда сурово посмотрела на Нормана, который жалко съежился под ее взглядом, но не тронулся с места. Она поджала губы и со вздохом протянула ему сигарету. Норман схватил свое сокровище и бросился к стене, чтобы прикурить, глубоко затянулся и выдохнул дым, сильно закашлявшись.

– Почему он здесь? – прошептала Сьюзан.

Ронда фыркнула.

– Помимо того, чтобы действовать мне на нервы? Его уволили. Понимаешь, он детектив. Разгребатель дерьма.

Сьюзан наклонилась вперед, обратившись во внимание.

– Тихо, он может услышать тебя, – шепотом напомнила она новой подруге.

– Да брось. Посмотри на него! Он ничего не замечает, кроме гребаной сигареты.

Норман, казалось, погрузился в никотиновый транс, забыв о мире вокруг, умирающий от жажды раб в дымном оазисе посреди безумной пустыни.

– Но это так печально.

– Посмотрим, что ты скажешь, когда он начнет донимать тебя по сто раз на дню. Мы зовем его «Халявщик и Ползучий Членосос, Надоедливый Мудак». По крайней мере, я. Или просто – «Отвали». Он зануда.

Как и следовало ожидать, к концу недели Сьюзан уже не выносила Нормана.

– Я бы сказала, что он меня сводит с ума, но слишком много чести для него. Как называется, когда сумасшедший сходит с ума? – Сьюзан шла с Рондой и Эллиотом на очередной бесконечный сеанс групповой терапии под руководством кошмарной Хелен.

– Ну, далеко он все равно не уйдет, – медленно протянула Ронда. Они прошли мимо пустого кафетерия, свернули за угол, и на сцене появилась Хелен. Она вышла из ординаторской и заперла за собой дверь. Надменно посмотрела на их троицу, словно член королевской фамилии, снизошедший до безумных подданных – прямых потомков безумного короля Георга, – и это не привело ее в восторг.

– Занятия группы начинаются в комнате «Б», поторапливайтесь, ребята, – сказала она. – Надеюсь, вы помните наше правило – пациенты не должны прикасаться друг к другу.

Она быстро зашагала вперед, звеня ключами. Эллиот раздраженно покачал головой, а Ронда сделала круглые глаза и нахмурилась.

– Что это с ней? – вслух поинтересовалась Сьюзан.

– Я тебе скажу, – ответила Ронда. – Она – задница! А так с ней все в порядке. Ну, знаешь, для взбесившейся лесбиянки. Да пошла она. Она просто большая рыба в маленькой психушке. Здесь только две вещи воняют, как она. И вторая – ее подружка.

Сьюзан поплелась за ней в комнату «Б».

– Знаешь, если бы это была не я, то сказала бы, что ты не должна так много держать в себе, ты можешь заболеть раком. Не то чтобы в этом был какой-то смысл, но если не скажу я, кто еще скажет?

По ветру президента

Так в чем же подвох? Они заново собрали ее, да, но Сьюзан не припоминала, чтобы она была такой большой до того, как развалилась на части. Или это все клей, который понадобился, чтобы собрать ее Шалтая с Болтаем? Она обнаружила, что цена за возвращение из безумия в здравомыслие уплачена с довольно жирной пошлиной. Иными словами, чтобы выздороветь после срыва, тебе придется пройти через ожирение. Похоже, это главное правило психиатрической клиники, все надоевшие лекарства напоминали Сьюзан, как люди, пожимая плечами, говорят: «Эй, ты же хотел работать в шоу-бизнесе».

Только здесь говорили: «Эй, ты же хотела снова стать нормальной». Но Сьюзан хотелось закричать: «Погодите-ка минутку, не стоит спешить с этой «нормой», я пока еще ничего не решила. Ясно? Это непростое решение!»

О, разумеется, лекарства вернули ей упорядоченный мир, мир без тайных посланий, в старых фильмах с Брандо, мир, сквозь который она шла; необремененная исходящим от нее золотым светом, бодрая и с ясной головой. Но ловушка была в том, что, изменив Сьюзан, лекарства сделали ее толстой. По-настоящему толстой. Лекарства отлично справились с самым разрекламированным побочным эффектом, согласно «Справочнику психиатра»: «значительное увеличение веса». Было ли это связано со стремлением притянуть ее в этот мир и удержать от парения над ним на высоте, зарезервированной для потерянных душ?

Груди у Сьюзан стали точь-в-точь как у матери. Настоящая баржа, которая удобно пришвартовалась в гавани прямо под трясущимся подбородком, огромные мешки, полные лекарств и сладостей, съеденных с тех пор, как ей исполнилось четырнадцать. И несколько засахаренных яблок, о которых она просто подумывала. Она могла поклясться, что сохраняла весь этот жир для Уитни Хьюстон, Лары Флинн Бойл, Калисты Флокхарт, Нэнси Рейган^[48] и еще нескольких вешалок, которые десятилетиями не могли удержать при себе плоть.

Кто может сказать, что она сейчас, если не медленно опускающаяся под грузом сисек, оказавшаяся в заключении порнозвезда?

Когда Сьюзан пробыла взаперти несколько недель и преуспела в изготовлении безобразных коллажей, ее сочли достаточно здравой и готовой присоединиться к популяции «Трясущихся мозгов». Так что она теперь могла свободно изучать обитателей, которые составляли местный высший свет. Состоятельные шизофреники, депрессивные наследники и наследницы оцепенело скитались по коридорам. Пациенты, провалившие экзамен в школе жизни и не получившие аттестата.

Несколько беловолосых женщин в бесформенных платьях, опираясь на медсестер, бродили по территории, медленно прохаживались по парку. Они существовали в замкнутом пространстве «Тенистых аллей», глядя на растущие в изобилии деревья и цветы, наблюдая, как меняются времена года, как приходят и уходят обитатели. Серьезные пациенты жили наверху, там же, по слухам, поправляли здоровье знаменитые писатели. Некоторые говорили, что там находятся обитые войлоком палаты; комнаты с холодными компрессами и снова вошедшей в моду шоковой терапией.

Мистер Кэссиди был элегантным седовласым джентльменом в чистом, без единого пятнышка, белом теннисном костюме. Очень ухоженный, аккуратный и подтянутый, он все время кружил и кружил упругой походкой по дорожкам вокруг газонов. Но импозантный вид – это все, что у него осталось, поскольку однажды ночью лампочка у него в мозгу перегорела, и вернуть его рассудок так и не удалось. Похитители оставили ему тело, забрав все остальное, чтобы поразвлечься с ним где-то в другом месте.

Дочь мистера Кэссиди навещала его каждый день. Он сидел рядом с ней, уставившись куда-то вдаль, держал ее за руки, она причесывала ему волосы и целовала его, а он смотрел на нее, ожидая намека, вовлекающего его в действие, но ничего не случалось, и дочь уходила, говоря: «До завтра, папочка. Роджер и дети передают тебе привет». И, посмотрев, как она уходит по дорожке, мистер Кэссиди снова принимался патрулировать территорию, как всегда, с отсутствующими, смеющимися глазами.

Ели все по очереди. Анорексики и булимики сидели за столом, который называли «Я уже съел», «Спасибо, мне хватит» или «Поварское мучение», присоединяясь к основной популяции, когда их вес переваливал за восемьдесят фунтов. Групповые приемы пиши непременно проходили под наблюдением. Сестры и врачи следили за каждой вилкой и ложкой, отправленной в сопротивляющийся рот. Жевание и глотание проходили под надзором, и все посещения туалета контролировались, чтобы не допустить рвоты или использования украденных слабительных. Это был сложный процесс – что-то вроде церемониала, установленного вокруг принятия и усвоения пищи. Все, что было на тарелке, отправлялось в рот и оставалось там до тех пор, пока от него уже нельзя было избавиться.

Разумеется, Сьюзан булимия представлялась перспективным – хотя и сомнительным – диетическим планом, возможно, таким образом ей удалось бы разобраться с ужасной объемистой грудью.

К чему Сьюзан никак не могла привыкнуть, так это к присутствию среди них президента одной маленькой страны. Маленький коренастый человечек с серым лицом и большими печальными глазами, которые казались. еще больше за толстыми стеклами квадратных очков в золотой оправе. Но больше всего ее поразило его дыхание. Это было ужасно – настолько невыносимо, что, впервые столкнувшись с ним, она в страхе попятилась, стремясь оказаться как можно дальше от него. Его дыхание отравляло все, что он говорил, будто слова болели и умирали внутри его, вырываясь наружу с прокисшим радиоактивным воздухом, светящиеся от ядовитых выхлопов – подтекст, который подчеркивал все, что он пытался утаить.

– Подруга, старайся не попадать по ветру с Президентом, – предупредила она Ронду тем утром, когда он прибыл в клинику. Уже после того, как он ушел из маленькой кухни самообслуживания, где они пили утреннюю порцию кофе с поджаренными рогаликами.

– Господи! Что это? Думаешь, в нем что-то сгнило?

– Разве что надежды на светлое будущее и стабильную экономику его страны – вот и все, – ответила Сьюзан. – А ты знаешь, когда такие надежды дают дуба…

– Ты собираешься доедать это? Если нет… – Ронда показала на рогалик Сьюзан, намазанный ярко-красным желе.

– Забирай. – Она подтолкнула рогалик к Рон-де. – Мне он точно ни к чему. Три недели на этих лекарствах, и я уже официально толстая.

Ронда пожала плечами:

– А я и раньше была толстой, так что какая, на хрен, разница.

Сьюзан освободили из закрытого отделения третьего этажа через день после Эллиота и Ронды. Освобождена за примерное поведение, хотелось ей думать. Проходя через лужайку следом за внушительной баррикадой своего нового пышного бюста, она изучила грандиозные формы, до которых разрослась с помощью современной медицины, и вздохнула. По крайней мере, она сейчас не в Голливуде, психиатрическая клиника, возможно, единственное место, где не страшно выглядеть дерьмово. Но, свернув за угол веранды корпуса биполярных расстройств, она увидела самого красивого мужчину на свете. Он стоял, облокотившись на перила, курил и смотрел в никуда. Он был красивее Тора и Крейга вместе взятых, а затем шутливо поделенных, как турецкая тянучка. Густые пряди черных волос спадали на высокий лоб, точеные скулы и лазурно-голубые глаза напомнили Сьюзан о кумирах сороковых – Эрроле Флинне или Тайроне Пауэре. Такую внешность называют сногсшибательной, а актеры с такими лицами – все пятеро – всегда играли головорезов, шпионов или несчастных королей, лихо заламывающих корону набекрень. Актеры, которые устраивали дикие вечеринки, а в гардеробах у них было полно костюмов из прекрасного итальянского шелка. Мужчины с такими лицами не проходят реабилитацию – если только на спор, либо если преследуют девицу, попавшую в беду или страдающую душевным расстройством. Но, может, это как раз тот самый случай, подумала Сьюзан, заметив рядом с ним прекрасную блондинку. Совершенные люди. Пара, посланная, чтобы напомнить ей, кто она есть и кем никогда не будет. Она неполноценная, толстая, и не только по сравнению с прежней собой, но и с другими, которых слишком много, всех не упомнишь, ошметок раздавленной на дороге зверушки, приставший к твоему ботинку.

Или, может, агенты Барби и Кена поместили их здесь, среди настоящих сумасшедших, чтобы подготовить к роли, которую им предстоит сыграть. Кен будет изображать маниакально-депрессивный психоз. А Барби что-то вроде «Прерванной жизни».^[49] Попавшие в психушку, потерявшиеся в море других нервных, красивых людей, сумасшедшие девушки с идеальным макияжем сталкиваются в тайных подземных катакомбах под зданием клиники. Где пациенты встречаются без надзора, кричат и плачутся друг другу из-за разбитых сердец. Роются в своих историях болезни, словно они тут всем заправляют, носят короткие ночнушки и модные спортивные прически, в то время как задрюченные санитары, появляясь из ниоткуда, машут метлами. Где же эти парни в «Тенистых аллеях»? И где тут подземные катакомбы?

Сьюзан могла бы довольствоваться ролью толстой подружки героини, которая кончает с собой, чтобы поведать миру об ужасах, творящихся в стенах учреждения, переполненного стройными, привлекательными, ухоженными людьми.

Сьюзан видела множество фильмов, где действие разворачивается в психиатрической клинике. Фильмы были ее справочником, ее путеводителем по экзотическим мирам, другого доступа к которым у нее не было. И несмотря на то что Сьюзан играла в некоторых из этих картин и знала, как они переделывают реальность, подгоняя ее под требования драматургии, она по-прежнему искала в них мудрости и руководства к действию.

Но теперь она понимала, что если дело доходит до изображения мира психиатрической клиники, фильмы зачастую ставят на колени в угоду клише. В фильме ты приходишь в больницу, и тебя ведут к пожилому мудрому доктору с акцентом, большим носом или пышной шевелюрой. Этот мудрец проведет тебя через ужасы твоей болезни, поможет справиться с демонами прошлого и даст тебе ясное и спокойное понимание. И хотя добрый доктор не собирался привязываться к тебе, в конечном счете он непременно вознаградит тебя с трудом завоеванной дружбой и вселит в тебя уверенность, что пусть, черт возьми, совершенство и недостижимо, но дела непременно пойдут на лад.

Но только не в мире «Тенистых аллей». Здесь тебя держат, пока действует твоя страховка, твоя комната не понадобится кому-то другому или кто-нибудь не продаст твою историю в таблоиды. В любом из этих случаев тебя выставят вон без церемоний. Ты попадаешь в больницу, разбитый, находишь себе подобных, столь же разбитых пациентов, и в их компании свысока посматриваешь на Других, более жалких обитателей здешних стен, тех, которые летают еще ниже, чем ты и твои низкопавшие сообщники, вот так-то. И не будет никакой славной бойкой толстой соседки, которая покончит с собой, чем заставит тебя поверить в серьезность положения. Нет. Ничего такого не случится. Не здесь, по крайней мере, хотя и здесь есть свои клише. Все возможно, если ты отдашь достаточно или если немного повезет.

Может быть, такие вещи случаются на других планетах, с прекрасными, умными обычными прерванными людьми. Возможно, там. Но не здесь Стыдливо склонив круглое лицо, Сьюзан украдкой посмотрела на Кена и Барби, а затем отправилась в свою комнату в биполярном корпусе, резиденцию Королевских Заноз в Заднице. Поместье перепадов настроения. Ее новую альма-матер, ее безумный женский клуб, ее меблированные комнаты до тех пор, пока не удастся выбраться отсюда.

В тот вечер встречу назначили на девять часов, они должны были обсудить прошедший день, познакомиться с новенькими, выявить проблемы и разобраться с нарушениями. Сьюзан официально представили Кену, которого на самом деле звали Николас Сент-Джон. Он был пилотом «Американ Эйрлайнс» и героиновым наркоманом с маниакальной депрессией. Но он лишь фыркнул и непринужденно заверил их, что вовсе не торчок, но рад с ними познакомиться.

Барби звали Дилан, ей было семнадцать, она оказалась здесь по настоянию родителей. Она уверяла, что упечь сюда следовало их, а не ее, да, может, она и принимала наркотики, но это не повод отправлять ее в психушку. Кен-Николас неотрывно смотрел, как Барби-Дилан надувает губки и показывает белоснежные зубы. Сьюзан решила, что эти двое могли бы стать лучшей рекламой «Гэп», если вдруг «Гэп» решит использовать моделей-психов. А еще они отлично смотрелись бы на развороте журналов для взрослых. Безумный «Плейбой». Прерванная «Плейгерл».

Президента звали Карлос и, хотя ему очень понравилось это место с «проблемами» и, наверное, здесь «очень много помощь», для него все было «утомительно. Так много повторения. Встречи, встречи, встречи. Митинги. Мы только и ходим на встречи. Вот чем я обычно заниматься в своей профессиональной жизни дома!» Кое-кто сочувственно закивал, в то время как остальные смотрели на деревья за окнами.

Следующей заговорила Марта Шаттлуорт, полная женщина с тонкими седыми волосами и блестящим красным лицом. Она настаивала, чтобы все обращались к ней «Шлюха-монахиня». К сожалению, не удалось выяснить, почему она так себя называла, поскольку ее страховка не покрывала пребывание в клинике и на следующее утро она уехала.

– Что хорошего можно сделать за полдня? Разве это кому-нибудь поможет? – Для пущей убедительности Сьюзан выставила вперед груди.

– Хренотень какая-то, – согласилась Ронда, качая головой. – Вот задницы, – добавила она, не имея в виду никого конкретно и всех сразу.

Джоан, врач, ведущая собрание, объяснила, что в этой ситуации она бессильна:

– «Тенистые аллеи» нуждаются в деньгах, как и любой другой бизнес. Кто будет платить персоналу, если пациентов станут принимать бесплатно?

В конце встречи собравшиеся приуныли. Все ссутулились, скрестив руки и ноги и уставившись в никуда. Еще один пустой вечер в их жизни. Спать в голых комнатах, не курить в помещении и не прикасаться друг к другу.

Но вскоре выяснилось, что Барби и Кен вовсю и неоднократно нарушали это правило. Они установили новый рекорд по скорости, поскольку пробыли здесь меньше двух суток. Джоан не знала, где и как они умудрились это сделать, но это следовало прекратить. Она сурово выбранила их на очередном групповом собрании.

Воцарилось молчание, лишь электрические лампочки жужжали под потолком. Джоан смотрела на нарушителей, поджав губы и слегка приподняв брови.

– Мы не хотим, чтобы после выписки вы сюда вернулись. Вот почему мы не поощряем любые действия, которые не можем проконтролировать. Такие, например, как сексуальные отношения, ведь они могут отрицательно сказаться на вашем лечении. Последствия могут быть непредсказуемыми и пагубными, если такое случится не в том месте и не с тем человеком.

– И что же нам делать, если мы застукаем их трахающимися как кролики? Облить их водой? – спросила Ронда, покачивая ногой.

Президент посмотрел на нее, с трудом сдерживая раздражение:

– Если вы перестанете делать подобные заявления, возможно, мы закончим и пообедаем.

– Послушайте, ваше превосходительство…

– Все, думаю, на сегодня достаточно, – объявила Джоан. – Я порекомендовала бы вам, если вы вдруг увидите Николаса и Дилан вместе, сообщить об этом мне или кому-нибудь из персонала. Если поблизости не будет никого из сотрудников, мы просим вас побыть с ними и удержать их от неподобающих или потенциально…

– Ладно, мы поняли, Джоан, – раздраженно перебила ее Ронда. – Не нужно все разжевывать, понимаете? Мы психи, а не дураки, по крайней мере, большинство. Извините. За исключением Лизы, этого оскорбления роду человеческому. В остальном…

Нескладная женщина лет тридцати встала и с угрожающим видом направилась к Ронде.

– Ты заткнешь свою жирную пасть или мне сделать это за тебя?

– Лиза, сядьте. Ронда, буду вам признательна, если вы перестанете провоцировать окружающих. А теперь, пожалуйста…

Но Лиза не собиралась садиться. Ронда скрестила руки и невозмутимо посмотрела на нее:

– Хочешь получить, сучка? Ну давай, иди сюда. Вперед.

Лиза двинулась на Ронду, ситуация накалилась. Это было самое интересное событие за последние несколько дней, и все обрадовались возможности ненадолго отвлечься от повседневной рутины кратких осмотров, встреч с психиатрами и бесконечных собраний, следующих одно за другим.

Лиза бросилась на Ронду.

– Ты, наглая мексикашка, хватит…

Но к огорчению тех, кто надеялся полюбоваться разборкой в психушке – в том числе Эллиот и Сьюзан, которые, разумеется, поставили на Ронду, – Джоан встряла между двумя женщинами. В обед Лизу отправили в закрытое отделение, чтобы она «успокоилась и обо всем подумала».

Лиза была занудой, которую все ненавидели. Такая обязательно найдется в каждом классе, а во время любой турпоездки их непременно окажется две, если не больше, а по опыту Сьюзан – и на каждой съемочной площадке. Самозваная оперная певица и фанатичка, Лиза обладала сомнительной способностью докапываться до всех и каждого и играть на нервах. Как многие люди с маниями, она воображала, что говорит исключительно мудрости, достойные быть увековеченными, и ее расстроенный рассудок постоянно выдавал огромные порции бреда. Такая сила и энергия обычно сопутствует интеллекту, только в ее случае эти качества существовали отдельно.

– Скажите мне, что я не такая, – умоляла Сьюзан Ронду и Эллиота в тот вечер.

Ронда закатила глаза:

– Умоляю, ну не могут же у тебя быть все скверные черты характера разом. Это проблема Лизы, заведи свою!

– Но я зациклена на себе, и иногда мне жаль…

Ронда зажала подруге рот.

– Дай мне либриума или метедрина, а после этого заткнись на хрен.

Сьюзан кивнула, а Ронда продолжила:

– Отлично. Мне удалось сплавить Лизу в изолятор, кого мы еще ненавидим?

Сьюзан подумала, что метод – «трое – уже толпа» – для слежки за Барби и Кеном довольно нелеп. Помимо всего, это заставляло ее чувствовать себя престарелой школьной учительницей, дуэньей, нанятой, чтобы не дать молодежи обделывать грязные делишки на школьном балу, и следить за дистанцией между студентами, тискающимися на танцполе.

Выяснилось, что Кен вовсе не был пилотом коммерческой авиалинии. Он потихоньку подошел к Сьюзан и рассказал о себе, словно все это время она только и ждала, чтобы он поведал ей о своей настоящей работе, иначе она не заснет всю ночь.

– На самом деле я не работал на «Американ Эйрлайнс», – заговорщицки прошептал он, от него повеяло запахом вечеринок, на которых Сьюзан бывала много жизней тому назад. Теплое, дымное дыхание парней, которые прижимались к тебе, потея от возбуждения. – Я возил контрабандой героин из Южной Америки во Флориду.

Сьюзан задумчиво кивнула, вдыхая его запах.

– Ну, это совсем другое, – сказала она. – Но мне кажется, вряд ли они обеспечивают хорошую страховку.

Кен рассмеялся, откинув голову назад, его изящный профиль выделялся на фоне белых казенных стен, адамово яблоко походило на спелый запретный плод.

– Да кому, на хрен, нужна страховка? – сказал он. – За перевозку нескольких килограммов я получил столько, что мог бы купить целое крыло госпиталя, если бы захотел.

Сьюзан улыбнулась, представив больницу с раскинутыми крыльями, купленную, оплаченную и готовую для полета Кена к здоровью.

Люди появлялись и исчезали очень быстро в зависимости от их страховки и кредитоспособности. На место Шлюхи-монахини из ниоткуда появился неприметный мужчина. Эллиот сказал Сьюзан, что его зовут Боб, а диагноз у него «ситуативная депрессия».

– И что это значит? – недоверчиво спросила она. – Что он попал в ситуацию, которая выбила его из колеи, или…

– Это значит, что он впал в депрессию, потому что от него ушла жена, и попытался передознуться.

Сьюзан все еще недоумевала.

– Они действительно называют это «ситуативной»?

Эллиот кивнул:

– В противоположность клинической. То, что ты называешь переменчивой погодой. Можно сказать, что у нас «нестабильная неситуативная печаль».

– Да брось! – Она засмеялась. – Не может быть!

Он пожал плечами.

– Может. Мы должны переименовать нашу болезнь. «Расстройство настроения» – это так скучно. Мы должны переименовать ее, ведь люди дают названия звездам, растениям, животным и прочему.

– Только это больше похоже на название губной помады, цвет которой никому не нравится. – Сьюзан наклонилась и положила голову ему на плечо, вдыхая темный запах беспокойного мышления. – По крайней мере на своих губах.

– Кто твой идеал? – Эллиот играл свою любимую роль из нынешнего фильма их жизни.

– Идеал женщины? – с готовностью подхватила Сьюзан.

– Все равно.

– Тогда это ты, Лиза.

– О, Дэвид… в самом деле?

Эллиот поднес руку к ее лицу. Она подняла на него смеющиеся глаза и прижалась щекой к его теплой ладони.

Откуда-то из глубины холла донесся властный предостерегающий голос Хелен:

– Не дотрагиваться!

Сьюзан отпрянула от Эллиота и, закатив глаза, посмотрела на него. Он с улыбкой вздохнул.

– Не знаю, как тебя, но меня она вгоняет в ужасную ситуативную депрессию.

– Эй, одни это получают, а другим приходится нести.

Они покинули Биполярный Дворец и направились через лужайку к столовой. Освещенные окна приветливо сияли в сгущающихся сумерках. Пристанище для путешественников, попавших в засаду.

– Я рассказывала тебе о своей теории? Может, я подхватила психическое расстройство от унитазного сиденья? Или от комнаты с заниженной самооценкой? Ясное дело, я всегда знала, что оно очень заразно, но теперь подумываю, что надо передать его другим. На Рождество. Отличный подарок.

Эллиот с отсутствующим видом кивнул, вдыхая сумеречный воздух.

– Мне кажется, сегодня на ужин паста. Хочешь, найдем Ронду и поедим рядом с булимиками, поприкалываемся?

Врачи в «Тенистых аллеях» сказали ей, что она всю жизнь принимала неправильные лекарства.

– Как это? – недоверчиво спросила она. – Что это значит? Никто ничего не соображает? И что за дерьмо я принимала все это время?

– Вам не должны были назначать антидепрессанты, – объяснили ей. – Они не подходят людям с маниакальными расстройствами, они лишь обостряют манию и дестабилизируют психику.

Но у этих неправильных препаратов была и хорошая сторона: ей назначали неправильное лечение, а значит, у нее есть оправдание и право на карточку, открывающую двери тюрьмы. Значит, это не ее вина: в это состояние ее ввергла проклятая химия! Она невиновна, безумна и оправдана. Или нет?

Она в это не верила. Это не всерьез. Возможно, она просто слабый, дурной человек без принципов и характера, и у нее вовсе нет маниакальной депрессии. Садовая разновидность неудачника, эгоистичная и никому не нужная. Может, ее диагноз – ложь, которой ее пытаются утешить, чтобы она себя не возненавидела. Ну, она им покажет. Она возненавидит себя еще сильнее.

В один прекрасный день неожиданно позвонил ее отец, Тони. Хотя его звонок всегда был неожиданностью.

– Эй, привет, крошка. Как поживает моя девочка?

Сьюзан была потрясена, услышав его голос. И, как всегда, маленькая девочка внутри ее втайне разволновалась, но, как обычно, она не желала этого признавать.

– Привет, пап, мне кажется, у меня все нормально для человека, попавшего в психушку.

Тони рассмеялся своим смехом дамского угодника.

– Но ты ведь скоро оттуда выйдешь, верно? И не говори, что тебя там плохо лечат.

Сьюзан по-детски захихикала и состроила рожицу.

– По сравнению с чем? С другими психушками, в которых я не была?

Тони начал напевать:

– Схожу с ума, я схожу с ума без тебя, я схожу с ума от тоски… Сьюзи, я, наверно, в следующие выходные буду в ваших краях по делам. Как ты думаешь, разрешат старику навестить тебя?

– Конечно, разрешат, – сказала она. – Когда ты приедешь?

И туг она сделала то, чего не делала даже в два года. Тогда, если он обещал прийти в гости – или если ей говорили, что блистательный папочка скоро ее заберет, – маленькая, но мудрая Сьюзан пожимала плечами и отвечала: «Может быть». И, кивнув, отворачивалась.

Но что сделала сейчас выросшая безумная Сьюзан?

(Правильно.) Поверила ему.

Она прождала весь день, как дура, нарядилась и накрасилась, ждала, смотрела на часы и звонила в отель, где, по его словам, он собирался остановиться, звонила не один раз, а два, три или даже четыре. Она доиграла до конца всю пьесу «Дочка и ужасный папа», пока не сообразила, что делает. При всем своем с трудом обретенном осознании и снисходительном понимании она сбросила со счетов свои странные отношения с отцом, его расстройство внимания, и, поскольку он был недоступен, свой пунктик насчет мужчин под названием «мне не терпится не получить то, что хочу».

Но когда он так и не приехал, ее преисполненная здравым смыслом голова не смогла защитить ее от очередного сокрушительного удара, очередной сердечной боли.

Вечером Сьюзан позвонила с платного телефона Томасу. Она сидела, сгорбившись на жестком сиденье и невидящим взором смотрела на резкий свет лампы.

– Угадай, кто сегодня не появился… долго придется гадать.

Брат рассмеялся:

– Ох, опять он, да? Какой сюрприз. Обычно он такой милый.

И снова невыносимо нудная групповая терапия, на которой Лиза бубнила о своих настроениях и лечении, не упуская ни одной подробности, обо всех чувствах, которые она испытала за несколько недель, проведенных в «Тенистых аллеях»: лекарства не помогали, ею пренебрегали в угоду другим, более здоровым пациентам. Мать была с ней холодна, а отец был слабаком. И еще она очень скучает по своей собаке.

– Это бесчеловечно, – простонала Ронда после собрания. – Кто-то должен пристрелить ее из жалости ко мне.

Сьюзан похлопала Ронду по спине:

– Расслабься, детка.

– Да куда уж дальше расслабляться, если ты в психушке?

– Не прикасаться, девочки! – донесся до них звенящий голос Хелен, она направлялась в свой кабинет, ключи на поясе позвякивали при ходьбе. – Помните, здесь мы должны соблюдать дистанцию. – Она отперла кабинет и открыла дверь, толкнув ее плечом, поскольку прижимала к груди стопку папок.

– А почему нельзя прикасаться? – удивилась Сьюзан. – Не понимаю. Извините.

– Эй, не смотри на меня, – сказал Эллиот, пожав плечами.

– Почему, это тоже против больничных правил? – спросила Сьюзан.

Эллиот ухмыльнулся:

– Ты ненормальная.

Сьюзан ухмыльнулась в ответ:

– Ты думаешь?

Хелен высунула свою темную голову из-за двери.

– Говорите потише, ребята. Это больница, так что ведите себя соответственно.

– Сука, – злобно процедила Ронда сквозь зубы.

– А знаете, что здесь хорошо? – тихо сказала Сьюзан. – В смысле лучше, чем ничего.

Они выжидающе посмотрели на нее.

– Ну, так ты скажешь нам что? – раздраженно спросила Ронда.

Где-то вдалеке послышался вой сирены «скорой помощи».

– Я скажу вам позже, потому что это мой рейс.

Родной дом разрушения

Похоже, что все ее знакомые собирались в то воскресенье заявиться в «Тенистые аллеи». Дорис собиралась «заскочить попозже», после ухода Крейга, она все еще немного злилась на него. Но это были пустяки по сравнению с тем, в какую ярость ее приводил этот ужасный доктор Мишкин. Он ее еще не знает, нет. Она сперва выяснит у своего адвоката, как нужно вести дело, прежде чем подать в суд, вручить повестку или что там еще.

– Дать человеку странные новые лекарства, а потом бесследно исчезнуть из города, так что невозможно и следов отыскать! Это отвратительно! Отвратительно! Ну, я не собираюсь больше об этом говорить, потому что это меня слишком расстраивает.

Сьюзан понравилось это «невозможно отыскать», словно если бы он оставил карту, где его найти, то ему можно было бы простить большую часть прегрешений. Но проступок Крейга другое дело, крайне запутанное, записанное в тайной хартии верности и порядка, сияющей во мраке. Видимо, Крейг нарушил статью 9, параграф 3, абзац 7: во время лекарственного кризиса Сьюзан он велел Хойту звонить в Службу спасения, а это была ошибка, которую мог сделать только тот, у кого водянка мозга или у кого в семье никогда не было знаменитостей.

Она разругалась с Крейгом из-за его опрометчивого поступка. Да, она благодарна ему за то, что он подоспел вовремя. «Мы все должны благодарить бога за то, что все обошлось, но у меня есть маленькое замечание. Если такое повторится – боже упаси, конечно, но у любого из нас могут возникнуть неприятности со здоровьем, у меня вот на прошлой неделе приключилось целых две, спросите Дональда. Снова эта история со сломанной пяткой. Но не в этом дело – мы не звоним в Службу спасения, мы звоним семье. Вы звоните мне. А я звоню Джерри, он практически доктор, то есть он, вообще-то, медбрат, но может обо всем позаботиться». Глаза Дорис сузились, она размышляла над чудовищным проступком Крейга и проблемами, которые возникнут, если пресса пронюхает об этой истории. Она собиралась на сей раз великодушно забыть о случившемся – ради дочери, – но нельзя допустить, чтобы это повторилось.

Люси тоже пообещала заехать, но в последнюю минуту перезвонила и сказала, что передумала и вместо этого поедет рожать.

– Ты готова на все, лишь бы не навещать меня в этой клинике. Если бы я лежала в какой-нибудь модной восточной психушке, ты бы мигом примчалась и разродилась прямо там.

Люси вздохнула.

– Послушай, я всего лишь хочу насладиться последними бездетными минутами перед эпидуральной анестезией. Но знай: я люблю тебя и хочу, чтобы ты делала все, что скажут эти придурки, чтобы они выпустили тебя, пока ты на своих сиськоувеличительных лекарствах, и тогда мы сможем завалиться в ночной клуб… Ох, мне пора, пришел доктор. Я позвоню после того, как вытащат близнецов из бочки, которая когда-то была моей талией. Пока!

В окно Сьюзан увидела, как подъехали Крейг с Ангеликой и Хойтом на прицепе. Она глубоко вдохнула и отбросила с лица немытые волосы. Она не слишком радовалась людям из прошлой жизни, той, которая в каком-то смысле и свела ее с ума, хотя за рулем сидела она сама. Но рано или поздно ей придется увидеться с ними, а точнее, и раньше, и позже, и даже в промежутках. Так что она спустилась по лестнице и направилась к дружелюбной радостной группе, полная решимости сделать вид, что все хорошо. Выйдя на веранду, она поздоровалась с ними.

– Всем привет. – Сьюзан застенчиво улыбнулась, не придумав удачную приветственную шутку. Она же не обязана вечно шутить, но ей почему-то казалось, что обязана. И другим наверняка тоже, господи, теперь ей придется все время шутить, потому что она толстая. Толстые люди обязаны быть забавными. Теперь она больше не милая сообразительная девочка. Она превратится в чокнутую толстушку, которая откалывает шуточки, потому что все толстушки так себя ведут.

Хойт просиял и, поднявшись на две ступеньки, заключил ее в медвежьи объятия.

– Вот она, отрада для несчастных глаз! – Он приподнял ее и немного покружил.

Сьюзан выдохнула, взволнованно улыбнулась, стыдливо пригладила волосы и отступила назад.

– Осторожнее, – предупредила она. – Если медсестры увидят, что мы касаемся друг друга, у меня будут неприятности. – Или здоровым людям можно к ней прикасаться? – Вообще, это психам не разрешается прикасаться друг к другу, думаю, это из-за невезения или…

– Быстро! Прячься! – завопил Крейг на всю округу, широким шагом направляясь к ней. Схватив Сьюзан за голову, он стиснул ее руками. – Исцелись! – молился он, возведя глаза к небесам в поисках поддержки, но ему пришлось положиться на Хелен, поскольку ее голова появилась в окне над ними. – Исцели это несчастное дитя, господи, я умоляю тебя, – закрыв глаза, он внезапно отпустил ее, будто его ударила молния, и воздел к небесам дрожащие руки. – Хвала Иисусу, она здорова, садимся в машину и уезжаем отсюда. С этой девушкой не случилось ничего такого, чего не исправит хороший сэндвич.

Хоть убейте, Сьюзан не могла придумать ответ. Она застыла, глядя на Крейга, который своими набожными руками делал пассы над ее головой.

– Кто-нибудь видел Лизу? – обратилась к ним Хелен, на время освободив Сьюзан от тщетных попыток придумать достойный ответ.

– Нет, слава богу. – Сьюзан покачала головой, благодарная за то, что от нее отвлекли внимание. – Надеюсь, она не придет.

– Отправь ее ко мне, если увидишь, – скомандовала Хелен, прежде чем исчезнуть за окном, оставив ее с друзьями, которым она так и не знала, что сказать.

– Не обращай на него внимания, – сказала Ангелика, поцеловав Сьюзан. – Я так и делаю. – Ангелика взяла ее под руку и убрала прядку волос со лба Сьюзан. – Отлично выглядишь.

Сьюзан скептически посмотрела на нее.

– Вот уж нет. Я выгляжу ужасно. Здесь вовсе не курорт.

– Перестань, – мягко сказала Ангелика. – Просто прими комплимент, хорошо? В любом случае замечательно, что в твоем взгляде появилась жизнь.

– Это не ее жизнь, графиня, – встрял Крейг, прикуривая сигарету. – Это моя. Моя. То, что ты видишь в ее глазах, – следствие созерцания моей женственной задницы и возбуждение от этого, в том смысле…

– Да помолчи ты хоть немного, – набросилась на Крейга Ангелика, заметив тревогу Сьюзан. – Можешь ты хоть раз смолчать? Такое вообще возможно?

Крейг открыл рот, затем закрыл, и ему пришла в голову мысль получше, когда он увидел лицо Сьюзан. Он протянул ей пачкусигарет, как трубку мира.

– С тобой тут хорошо обращаются? – спокойно спросил он, когда она жадно схватила сигарету и сунула в рот.

Сьюзан пожала плечами:

– По сравнению с другими психушками, в которых я не была, все отлично.

Крейг дал ей прикурить от своей зажигалки и закрыл ее со щелчком.

– Хочу тебе сообщить, что мы с Хойтом поженились в начале недели, – сказал он, бросив обожающий взгляд на Хойта, свою новую невесту, стоявшую рядом. Глубоко засунув руки в карманы, Крейг покачивался взад-вперед на каблуках. – Это была простая церемония, никакой роскоши. Правда, милый? Между прочим, на случай, если ты хочешь сделать подарок, мы зарегистрировались в «Доме боли» и в «Данкин Донатс».

Хойт осуждающе прищурился.

– Хватит, приятель, заткнись и дай Сьюзан что-нибудь сказать, – проворчал он. – Мы приехали повидать ее, а не выслушивать твои глупости.

– Вот так он и пилит меня целый день. Видишь, что ты натворила. Ты создала монстра. Кажется, он мне больше нравился, когда был в депрессии. Я даже начал скучать по тем объятиям, о которых он меня тогда умолял.

День был жарким, а влажность настолько плотной, что «хоть картину вешай», как сказал Крейг, ни к кому не обращаясь. Жара, казалось, проникла даже в тень – напитавшись ею и став сильнее. Тени лежали, сдавшись без единого вздоха. От жары все застыло на месте, почти не дыша, ничто не тревожило окрестности и их безумных жителей.

Пациенты «Тенистых аллей» двигались сквозь застывший пейзаж так, словно пытались указать дорогу заплутавшим посетителям. Они задумчиво сидели на лестницах или в креслах, сдвинув головы, размышляя о недалеком будущем, когда смогут покинуть это место и вернуться к мирской жизни. Огонь удалось укротить, беду предотвратили – их снабдили планами и подробными инструкциями, гарантирующими безопасность отныне и впредь.

Дорис подошла к секретарше «Тенистых аллей».

– Добрый день, я Дорис Манн, мать Сьюзан Вейл. Она ваша пациентка.

Медсестра за конторкой посмотрела на нее.

– Извините, миссис Манн, следующее посещение разрешено с шести до семи. Вам придется подождать в приемной.

Дорис положила на конторку большую стеганую матерчатую сумку.

– Да, но я только что прилетела издалека, и мне необходимо увидеть дочь.

Медсестра печально покачала головой.

– Не я устанавливаю правила, миссис Манн…

Дорис перебила ее с натянутой улыбкой.

– Я – мисс Манн и понимаю, что не вы устанавливаете правила. Могу я увидеть того, кто этим занимается?

Дорис хотела отменить все дела, когда узнала о беде, приключившейся с дочерью, но Томас позвонил ей в Атлантик-Сити и заверил, что у него все под контролем. И вот наконец она, нагрузившись провизией, прибыла подкормить свою маленькую девочку. Может, сейчас и не время посещений, но скоро оно настанет, или она встретится с кем-нибудь из дежурных врачей, и ее пропустят. В конце концов, она тридцать лет занималась благотворительностью в пользу психиатрических клиник, разве она о многом просит? Все, что она хочет, это накормить дочь сэндвичем с беконом, яблочным соусом и сыром. Разве она о многом просит после того, как провела шесть с половиной недель в турне, и это в ее возрасте, когда постоянно болит нога, которую она сломала в прошлом году, упав со сцены, артритные суставы, бедра и даже спина. Иногда ей становится так плохо, что приходится принимать лекарства, а от них у нее начинается изжога.

От этих мыслей глаза ее наполнились слезами, и к тому времени, когда пришел дежурный врач, Дорис уже плакала. Он оказался вроде как ее поклонником.

– В детстве мама четыре раза водила меня на «Волшебный день».

– Неужели? – любезно спросила Дорис.

– Ну да, ведь вы и сами были тогда девочкой.

Он отвел ее в комнату Сьюзан. Та спала. Дорис с любовью и жалостью посмотрела на дочь.

– Мне нужно было почаще бывать дома, – тихо всхлипнула она.

Доктор похлопал ее по плечу.

– Не расстраивайтесь.

После ухода Крейга и его когорты Сьюзан крепко уснула. Когда посещение закончилось, она с облегчением вздохнула. Крейг очень забавный, но иногда это бывает не так уж забавно. Подчас смех превращается в очередную повинность – очень утомительную, от которой хочется поскорее избавиться. Проснувшись, Сьюзан увидела рядом с кроватью Дорис и свои любимые детские лакомства.

– У меня праздник! – слабым голосом воскликнула она.

Дорис нежно поцеловала ее в щеку и погладила по растрепанным волосам. Затем поднялась с кресла и прочистила горло – вступление к отрепетированной речи. Прежняя Сьюзан могла бы, вздрогнув, убежать, но теперь она лежала в кровати и выжидающе улыбалась. Дело не в том, что тебе дано, дело в том, как ты это принимаешь, а Сьюзан отныне решила принимать все синяки и благословения.

– Знаешь, дорогая, мне бы не хотелось, чтобы ты направо и налево рассказывала, что ты душевнобольная. У людей сложится неверное впечатление. У тебя маниакальная депрессия. Вот что тебе нужно говорить, и этого вполне достаточно. Издержки творческой натуры. И не заговаривай об этом, когда увидишь малышку. Если она спросит, тогда ладно, но сама ничего не говори. Я тебя знаю, ты будешь нервничать и шутить, это нормально, но я советую тебе не вести себя так с ребенком. Она еще слишком маленькая.

А не была ли и Сьюзан слишком маленькой, когда они обсуждали этот вопрос? Может, и нет, но ей хотелось думать иначе. Отрежьте ей голову и посчитайте годовые кольца. По правде говоря, она уже давно просрочена.

А в конце этого долгого дня Лиланд привез Хани – десерт напоследок.

В окно Сьюзан увидела маленькую головку дочери. Лиланд поставил машину на ближайшую стоянку, Сьюзан спускалась по лестнице, и сердце у нее отчаянно колотилось.

Лиланд открыл дверцу, и Хани нерешительно выбралась на гравиевую дорожку, камешки похрустывали под ее ярко-голубыми теннисными туфлями. Увидев мать, она сперва посмотрела на отца, как бы спрашивая, можно ли ей подойти, она не знала, какие здесь правила. Лиланд едва заметно кивнул ей. Хани застенчиво подошла к Сьюзан, наклонив голову и опустив темные глаза, а затем посмотрела на нее и просияла.

– Привет, мамочка.

Сьюзан подбежала к ней и крепко прижала к себе, вдыхая ее знакомый аромат. От дочери пахло чем-то праздничным.

– Привет, пчелка.

Хани заерзала в ее объятиях.

– Мама, мне дышать нечем.

Сьюзан неохотно отпустила дочь и посмотрела на ее милое личико.

– Прости, детка, просто я очень по тебе соскучилась.

Лиланд подошел к ним, приглаживая светлые вьющиеся волосы. Он выглядел таким безупречным и небрежно элегантным – магнит, притягивающий самое лучшее. Он легко поцеловал Сьюзан в холодную щеку, и она благодарно пожала ему руку.

– Спасибо, что приехал и привез ее, и что был таким…

– Помолчи, а?

Они смотрели друг на друга, теплый ветерок нарушил заклятье неподвижного дня и пробежал между ними.

– Кажется, у нас общий ребенок? – спросила она, не зная, что сказать и как выразить ему благодарность или раскаяние за те события, что привели ее сюда.

Лиланд засмеялся и осторожно посмотрел куда-то вдаль, точно в любую минуту ожидал прибытия кавалерии.

– Ты с ума сошла. С моим-то расписанием? Когда бы мы успели его сделать?

Хани заметила под деревом парня лет девятнадцати в инвалидной коляске, читавшего книгу, и с интересом уставилась на него.

– Мама, он тоже живет в твоем отеле?

Сьюзан обескураженно посмотрела на Лиланда.

Он наклонился и тихо произнес:

– Ей сказали, что это отель. – Он пожал плечами. – Пусть считает, что ты в отеле на отдыхе, так лучше для нее, мне кажется.

Сьюзан задумчиво кивнула.

– Да, дружочек. Он здесь постоянный клиент.

Хани вернулась к ним. На ней были голубые шорты и бледно-голубая майка с надписью «Мартас-Виньярд»,^[50] Лиланд частенько ходил там на яхтах, потягивая холодные коктейли.

– Она такая хорошенькая, – с восхищением сказала Сьюзан, глядя на дочь.

Лиланд улыбнулся:

– Только если она не станет актрисой.

– А где бассейн? – с надеждой спросила Хани, хлопая широко раскрытыми глазами и почесывая ухо пухлой ручкой.

Сьюзан нахмурилась, будто что-то вспоминая.

– Кажется, я куда-то его положила… – Потянув Хани за руку, она спросила: – Может, он здесь?

Хани вырвалась, хихикая:

– Мама, перестань!

Сьюзан с притворным смущением направилась к ней.

– Нет, серьезно, дай-ка я проверю твои штанишки, потому что…

Хани согнулась, пытаясь уклониться от настойчивых поисков бассейна:

– Не надо, мам. Хватит! Серьезно!

Сьюзан резко остановилась.

– Ах, серьезно. Это другое дело. Ты же не сказала, что это серьезно, так что…

Хани беззаботно прижалась к папе, уцепившись маленькой ручкой за его большую ладонь.

– Пап, а можно я в следующем году пойду в другой лагерь, где есть кафе? Потому что я ненавижу холодную еду. Там вечно дают засохшие морковные палочки, какой-то вонючий сэндвич и чипсы. Так ведь с ума можно сойти, как ты считаешь, мамочка?

Сьюзан улыбнулась дочери и печально покачала головой.

– Конечно, детка, – просто сказала она. – Это ненормально, и поверь, я знаю, о чем говорю.

Хани с довольным видом посмотрела на отца:

– Я же говорила.

На миг Сьюзан растерялась, не зная, что еще сказать, а затем этот миг обрел ноги и бросился бежать к неловкости. О чем ей говорить в психушке со своим ребенком и бывшим мужем? Наверное, надо задавать им обычные вопросы. Точно!

То, что нужно.

– И чем же вы занимались всю эту неделю?

Хани призадумалась на минуту, затем вдруг просияла.

– У меня был день рождения, да, пап? А ты его пропустила!

Это известие стало для Сьюзан сокрушительным ударом. Седьмой день рождения дочери! Как она могла забыть? Из всего, чего она лишилась – шесть ночей сна, здравый смысл, способность делать коллажи, – это самая большая утрата. Она опустилась на колени перед Хани и взяла ее за руку.

– Ох, детка, прости меня, пожалуйста.

Хани взглянула на отца, ища подсказки, что же ей делать в этой необычной ситуации. Нужно ли вообще что-то делать?

Сьюзан оставалось лишь созерцать Хани и Лиланда, они прекрасно смотрелись вместе, как пара фигуристов, такие изящные, они так привязаны друг к другу, а Сьюзан, как безъязыкий гоблин, топает вокруг их сияющих границ. Это было завораживающее и мучительное зрелище, но она могла лишь издали наблюдать, ее не пускали внутрь, будто она заразная.

– Ты не хочешь рассказать маме о своем празднике? – ласково подсказал Лиланд дочери.

Глаза Хани расширились от воспоминаний, она оторвалась от отца и приземлилась, словно спрыгнув с гимнастического бревна.

– Ах, да, знаешь что? У меня ночевали гости, и мы спали под тентом у папы на заднем дворе. Беннет ужасно боялась, потому что ей до семи лет еще осталось четыре с половиной месяца, а я совсем не боялась, правда, пап?

Сьюзан посмотрела на Лиланда несчастными глазами – большими, жалкими, виноватыми, одурманенными лекарствами глазами…

– А еще мы играли в пиньяту, и у нас были хорошенькие сумочки, которые мы с Кэтлин наполнили всякими штучками из магазина «Все за 99 центов»…

Сьюзан чувствовала себя так, будто ее столкнули с утеса плохих матерей, и она приземлилась по соседству с такими светилами, как Джоан и Лана. Ну, Джуди не настолько хороша, но по крайней мере она забавная… а еще она слышала, что Анна Секстон была довольно странной… и не очень-то было приятно обнаружить Сильвию Платт,^[51] умирающую на кухне, – о, вроде бы ей полегчало… И все же им позволено быть плохими в награду за то, что они такие талантливые, выдающиеся артисты, им дают самые большие скидки, а менее одаренным приходится платить по полной за свои безответственные поступки.

Так или иначе слишком рано чувствовать себя хорошо или плохо в такой ситуации. Хотя бы просто чувствовать, точка. Нужно больше практики. Она провела слишком много лет под кайфом, то взбудораженная, то подавленная, она была жестока с собой по поводу и без, а теперь признала себя побежденной. Это стало ее второй натурой, после того, как первая натура доказала свою несостоятельность. Возможно, она сумеет создать и третью. Любить себя, чтобы любить Хани, – и плевать на все остальное. Ну, не на все, конечно. Она не сможет послать подальше лекарства. Эти лекарства ее затрахали. Может, они будут трахать друг друга; отличная групповуха! И постепенно Сьюзан приручит дикого зверя, завалив себя этими чертовыми таблетками, чтоб им пусто было. Она знала, что ей необходимо пробраться между молотом и наковальней. «Тенистые аллеи» – молот, а реальная жизнь – наковальня. Скоро она это увидит – скоро запрыгнет на наковальню так, словно это самое приятное место на земле – сделает вид, будто играет кого-то вменяемого, ведь она сама родом из этого племени, верно? Она сделает это ради Хани. То, чего она не сможет ради себя – почти все на свете, – она сможет ради Хани.

Сьюзан махала вслед Хани и Лиланду, пока их черный «мерседес» проезжал по гравиевой дорожке. Когда они уехали, она была счастлива, что больше не надо изображать идеальное поведение – неважно, какое именно, утомительно даже думать об этом. По дороге в столовую она увидела, как из лимузина выбрался элегантно одетый мужчина и направился к офису; сумка на его плече болталась, как шкура животного. Хелен и Джоан встречали его на веранде. Джоан взяла у него два чемодана «Луи Вюиттон» и нетвердой походкой направилась вместе с ним в Биполярный Дворец, новый родной дом Сьюзан.

Столько народу приходило и уходило, что невозможно было уследить. Но еще сложнее было понять, что хорошего может принести им это краткое пребывание в «Тенистых аллеях». Словно их уносили призраки, вырывая из не совсем обычной жизни, ставшей бесполезной или опасной, в которой они определенно были не нужны. В некоторых случаях себе, в некоторых – другим. И там они оставались до тех пор, пока не были готовы вернуться к нормальности или по крайней мере к пределам нормы. Не то чтоб как новенькие, но все же лучше, чем прежде.

А что еще делать с теми, кого занесло не в ту сторону? Эти несчастные съезжали с рельсов прямиком в «Тенистые аллеи» и оставались здесь до тех пор, пока их не признавали годными для возвращения в мир, для следующей попытки жизни. Здесь были завсегдатаи наркологических заведений, безумные овощи, ждущие, когда эксперты своими натруженными руками соберут урожай их голов и пустят на корм, и тогда им отпустят грехи, и они войдут в землю обетованную.

Кен вернулся к своей старой работе, покинув обезумевшую от тревоги Барби. После того, как он позвонил ей из тюрьмы, она прокралась ночью в музыкальную комнату, разбила лампочку и изрезала себе руки.

Когда утром дошли слухи об этом, Ронда самодовольно ухмыльнулась.

– А на что они рассчитывали? Вот глупые. Я же тебе говорила, все знают про лампочки.

– Да, но что они могут сделать? Зажигать в комнатах свечи? Как в подземельях испанской инквизиции? Тогда люди начнут себя сжигать. – И Сьюзан покачала головой.

А люди все появлялись и исчезали. Как в тумане. Выписали Джину, ту, что пыталась покончить с собой, введя большую дозу инсулина; в клинике она все время вязала розовые шарфы, сидя перед телевизором. За ней – Стюарта, парня, который разбил кулаком окно на кухне, поспорив с женой. И Рейчел, что вечно была на грани истерики, после шестой попытки самоубийства доктор уговаривал ее принимать жизнь «с примесью времени». («Что за бред он несет?» – насмехалась Ронда.) И ту девчонку, что пыталась купить крэк у разодетого гея, который оказался натуралом и ее изнасиловал. Они все выписались раньше Сьюзан. Даже Лизу сочли готовой перейти на домашнюю программу, и это лишь через две недели после ее освобождения из закрытого отделения на третьем этаже.

– Эта дура Лиза выписалась раньше меня! Лиза! – Она чуть не рыдала перед Рондой и Эллиотом. – А меня никак не выпишут!

Все из-за того, что она согласилась на лекарственные эксперименты доктора Мишкина.

– Мы ждем, когда ваше состояние стабилизируется, – говорили ей медсестры.

Но почему так долго? Нельзя ли это как-то исправить?

Однажды утром она проснулась. И продолжала просыпаться и просыпаться, словно яви не было конца.

– Я чувствую себя абсолютно беззаконной, – радостно сообщила она Джоан.

Вновь подсев на химию своего мозга, Сьюзан вдыхала себя, будто кокаин, – и ей было хорошо.

Из главного корпуса прислали чопорную докторшу, чтобы вскрыть все до единого оставшиеся в ней пузырьки и выпустить наружу ее газированное волнение. Докторша сидела и слушала Сьюзан с пустым лицом – лицом, которое Сьюзан казалось поблекшей татуировкой! – затем дала какие-то лекарства. Защелкнула черную сумку и вернулась на свой пост в главном корпусе.

– Чао-какао! – бодро прокричала ей вслед Сьюзан. – Приходите еще!

Приняв желтые таблетки, как послушная девочка, которой она собиралась стать, Сьюзан бродила по коридорам, ожидая, как подействует их магическая формула. Через двадцать минут сиропное облако окружило и заполнило ее, глазам стало трудно двигаться, речь замедлилась. Но она продолжала трещать как сорока, так что снова пришлось вызывать пустолицую докторшу.

Сьюзан сообщила ей откуда-то издалека – за мили и километры слов, – что та лечила город, а надо было успокоить деревню – разве не понятно? И не только город, но и пригород и окрестности. Понятно? Неужели это так сложно понять? То, что добрый доктор сотворил с нею, было слишком властно – слишком мощно – слишком ужасно. Достаточно было просто покорить ее деревню и идти дальше. Разве она о многом просит?

Посреди тирады Сьюзан заметила, что мысли доктора бродят где-то далеко. Интересно, где? Возможно, выжидают, когда напряжение сойдет на нет. Проблема в том, что Сьюзан редко заканчивала. Больше не было финишной черты.

Психиатрическая клиника просто держала Сьюзан в камере хранения, за кулисами, пока она не сможет подключиться к пьесе, которая все еще идет, пьесе, которая радостно продолжалась, пока ее не было. В итоге именно внешний мир и вытолкнул ее из этой ловушки. Он проник в уголок ее халдольного Рая.

Она не смогла выяснить, кто же продал ее историю в «Глоуб». Точно не Ронда или Эллиот. И уж конечно, не тот афазический тип. Можно было только строить догадки.

Еще менее вероятным кандидатом был Президент, поскольку его занимали исключительно государственные вопросы. Норманн мог бы это сделать ради денег на сигареты, будь он в состоянии преодолеть свою тревогу и неспособность сосредоточиться, так что и это маловероятно.

Кто еще мог получить выгоду, ославив ее? Барби, Кен или Лиза? Или парень с ситуативной депрессией, или Шлюха-монахиня, или даже Хелен или Джоан?

Конечно. Почему нет? И, в конце концов, какое это имеет значение? Главное, что появился отличный предлог покинуть «Тенистые аллеи». Сьюзан больше не могла ждать, когда же она будет соответствовать чьим-то представлениям о здравом рассудке.

Сейчас или никогда. «Никогда» означало для Сьюзан остаться здесь. Она была готова опять попробовать этот мир.

Статья в «Глоуб» называлась «Трагическая история Сьюзан Вейл», что, по мнению Сьюзан, было мешаниной из юмора и унижения – очень похоже на ее жизнь. Эта мешанина из фактов и гипербол, выставленная на обозрение всего закупающегося в супермаркетах мира, попала на первую полосу, в самом низу – с нелестными фотографиями и цитатами от «друзей» и «близких источников». Эта история преследовала ее, как смутный экзотический аромат славы, аромат, за который приходилось держать ответ как перед незнакомцами, так и перед друзьями. («Я восхищаюсь вашей храбростью». «Вы уверены, что ничего не случилось?» «Теперь вам лучше, да?» «Ну, на мой взгляд, ты неплохо выглядишь!»)

Постыдная интерлюдия Сьюзан, выставленная в магазинах и аэропортах повсюду, подала знак, что ей пора уходить. Ее история продана, лечение пересмотрено, способность сотворить посредственный коллаж восстановлена, что еще нужно для повторного выхода в мир?

Если и есть ответ на этот вопрос, Сьюзан никогда его не узнает. Так что, упаковав вещи и бросив прощальный взгляд на свою комнату, она с облегчением развернулась и закрыла дверь.

На кухне за завтраком она попрощалась почти со всеми. Со всеми, кто еще остался, поскольку большинство перевели на домашнее или амбулаторное лечение – в один из многочисленных выпускных классов, которые мостили путь к жизни без надзора. Жизни без изгородей и контрольно-пропускных пунктов.

Эллиот и Ронда ждали ее снаружи – курили, сидя на ступеньках. Увидев ее в дверях с чемоданом, Эллиот вскочил, бросил окурок и раздавил его ногой.

– Позволь, я понесу. Он тяжелый.

Сьюзан с улыбкой отдала ему чемодан. Ей нравилось, когда мужчины ухаживали за ней. Это было приятно и неотразимо, равносильно чуду, поскольку она снова и снова находила мужчин, чья ориентация была под вопросом. Почему она с таким удовольствием выискивала мужественных мужчин и восхищалась ими, а затем отпускала на волю, чтобы мстительно преследовать тех мальчиков-мужчин – снова и снова? Возможно, потому, что мальчиков-мужчин можно было заловить и подчинить своей андрогинной воле, а мужественные… ну, они вечно хотят, чтобы все было по их правилам либо никак. Так что, вероятно, все сводилось к одному – контролю или иллюзии контроля.

Однако сейчас рядом был Эллиот – мужественный мужчина, он смотрел спортивные передачи, рыгал, носил чемоданы. Разумеется, психотический срыв почти наверняка выбил его из финала конкурса «Кто этот крутой парень на мотоцикле?». Но для нее он стал прекрасной мечтой во время недавнего кошмара. Сочувствующий незнакомец, запретный, но достижимый. Фантазия, приятная своей неуместностью. Ее тайная любовь в Школе здравомыслия, Эллиот – один из немногих, по ком она будет скучать. По нему и по Ронде. Только по ним.

О, ей будет что рассказать. Ей до конца жизни хватит тем для разговоров на обедах и вечеринках, это уж точно. Если удастся состряпать развеселую историю, место в анекдотном раю обеспечено. Но она с радостью оставляет позади все остальное, забрав с собой лишь Эллиота и Ронду. Ну и что с того, что это нереально? А чем помогла ей реальность, если уж на то пошло? А ведь она очень скоро собирается в нее пойти.

Дорис хотела забрать ее перед главным корпусом, после подписания бумаг.

– Мамочка приехала. Будто я ребенок. – Сьюзан с раздражением посмотрела на Ронду, та молча пожала плечами.

– Видимо, в этом вся проблема, – ответила она, подняв брови и посасывая зубочистку.

Какое-то время они шли молча, слушая, как хрустит гравий под ногами, затем Ронда положила тяжелую руку на поникшее плечо Сьюзан.

– Клянусь, если я узнаю, кто продал эту гребаную историю, я мозги из него вышибу на хрен.

Ее темные глаза угрожающе сверкали, лицо напряглось от возбуждения и предвкушения бойни. Сьюзан благодарно улыбнулась подруге, игриво подтолкнув ее.

– Зачем? Благодаря этому человеку я наконец смогу выбраться из этого кошмарного места. Скажи ему спасибо. Лучше прибей Хелен.

Эллиот поставил чемодан и повернулся к ним.

– У нас осталось пять минут до сбора дневной группы, давайте займемся чем-нибудь… не знаю… более полезным, чем убийство, курение или…

И тут в окне наверху Сьюзан заметила Хелен. Но сделала она это не только из-за Хелен. Она сделала это по многим причинам. Потому, что давно хотела этого, потому, что изголодалась по прикосновениям и чувствам, потому, что Эллиот очень мужественно выглядел, и потому, что если она не сделает это сейчас, то, возможно, не сделает уже никогда. Она подошла к Эллиоту, прижалась к нему и нежно, но крепко поцеловала. Поцелуй растекся, словно клякса, сперва в широкую улыбку, затем глубже, расплываясь темным удовольствием, спускаясь от больших до малых сих, добираясь до нужных мест. Но тут встряла Ронда, заорав:

– Эй, Хелен, скорей сюда! Боже мой, они соприкасаются! Быстрей! Это, блядь, уже опа-а-асно!

И под вопли этой сирены, перед лицом бога и еще кое-кого двое психов урвали последний запретный поцелуй.

Старый добрый здравый смысл

Совсем не так Сьюзан рассчитывала выйти из психушки. Она не надеялась, что ее встретит толпа поклонников и праздничное шествие с серпантином. Но воображала, как упругим шагом, с уверенным взором выйдет за ворота «Тенистых аллей». И когда она будет проходить мимо, медсестра повернется к новенькому и гордо скажет: «Это Сьюзан Вейл. Мы многому научились у нее, пока она была с нами. Не думаю, что она безумна, скорее загадочна и эксцентрична, она необычная, но не сумасшедшая».

А на деле она робко и испуганно выбралась из застенков, оглядываясь на друзей, которых оставила здесь, на ощупь отыскивая то, что поможет ей сохранить некий «здравый смысл».

Здравый смысл… здравый смысл… понимаете, о чем я?

Но ничего особенного не случилось. Дорис забрала ее и повезла домой, она молча вела свой зеленый «линкольн» с желто-коричневыми сиденьями и экстренным тормозом.

День был пасмурный, без малейших признаков неба, и Сьюзан вернулась домой под прикрытием облачного одеяла. Она бродила по дому, старательно изучая комнаты, словно покупатель, разыскивая помещения для разумного человека, которым надеялась стать. Как птенец, вылетевший из кукушкиного гнезда, она будет жить, держа себя в рамках, следить за каждым шагом, принимать таблетки, ходить на группу и к психиатру, произносить слова. И со временем снова станет кем-то. Кем-то, кто все еще скрывается в ней.

Хотя Дорис хотела всех выгнать, чтобы Сьюзан «побыла в тишине, наедине с собой, пришла в себя», этого ей хотелось меньше всего, она предпочитала общество постоянному самокопанию и контролю, тому, что Крейг называл «синдромом мозгоковыряния». Ей хотелось общаться с людьми. С нормальными людьми, чья нормальность была неоспорима и непоколебима. Она надеялась, что они повлияют на нее. А если и это не поможет, что ж, по крайней мере, у нее будет компания.

Сьюзан обнаружила, что если рассудок уходит так далеко, то возвращается он довольно долго. И если он каким-то чудом вернется, это уже не будет прежний рассудок. Но захочется ли вам вернуть прежний, после того, как он изменил вам и полностью изменил вас?

Конечно. Кого мы пытаемся одурачить? Сьюзан больше всего на свете хотела, чтобы все стало прежним. Чтобы она похудела и вообще. Неважно, как.

Но врачи сказали, что, возможно, она уже никогда не получит обратно то снаряжение, с которым жила прежде. Ту привычную игрушку позади ее глаз. Которая возвращала ей мир с его особым порядком вещей, разум, что всегда находил странную точку зрения, с которой она смотрела на жизнь. Разум, защищавший ее от обвала чувств, помогавший справиться с ними с помощью бесконечных объяснений или беззаботной игры слов. К тому же она представить не могла, на что способен ее разум теперь, когда он не полностью принадлежит ей.

Хойт по-прежнему жил в гостевом домике, а Крейг то в своей комнате, то в квартире Ангелики, так что Сьюзан вернулась к жизни если не в братской любви, то близко к тому.

Мать предложила ей пожить в пляжном домике в Санта-Барбаре, чтобы они с Хани провели последние недели лета вместе. Он стоял между океаном и железной дорогой, большой белый дом с несколькими верандами, выходящими на пляж. Постоянный шум прибоя временами перекрывали одинокие гудки поездов, следующих от Сан-Луис-Обиспо до Лос-Анджелеса. Дважды в день проходил поезд, название которого Сьюзан нравилось больше всего: «Звездный экспресс» – как название мюзикла. Он курсировал по побережью от Сиэтла до Сан-Диего и обратно, и почти всю дорогу из его окон был виден океан. Иногда до Сьюзан доносился его гудок, она считала, что это самый прекрасный на свете звук. Звук, помогающий сосредоточиться, собраться с мыслями и понять, куда они могут тебя завести, пока ты спишь. У нее не было необходимости прямо сейчас на чем-то сосредоточиться, на звуке или чем-то другом, и унести это с собой в ночь. Блуждания и так уже завели ее слишком далеко, к третьему или четвертому кругу ада. Лучше всего позволить этой штуке немного отдохнуть. Видит бог, она и без того через многое прошла.

– Теперь пора отдохнуть, пусть все немного уляжется, – заявила Дорис, которая каждый день навещала дочь. – Поезжай и подумай, что делать дальше. Когда твой отец бросил меня, я пала духом. Если бы не родители, меня бы уже не было. Хотела бы я, чтобы мама могла себе позволить предоставить мне пляжный дом, чтобы отдышаться и оценить, каким курсом следовать, когда мои раны заживут и я буду готова к полету.

Сьюзан, нахмурившись, с тревогой посмотрела на нее.

– Но мы не можем себе этого позволить. Ни ты, ни я, так что…

Дорис беспечно помахала маленькой рукой.

– Ах, дорогая, это не будет стоить нам ни гроша. Я одолжила его у Мелани Бауэр, помнишь ее?

Все еще хмурясь, Сьюзан покачала головой. Дорис раздраженно посмотрела на нее.

– Конечно, помнишь. – Она старательно замотала бледную шею ярким шифоновым шарфом. – Она играла… ох, где же она играла? В общем, ты ее узнаешь, как только увидишь. Не теперь, разумеется, теперь она выглядит ничуть не лучше меня. А у меня подтяжек поменьше. Но она очень много снималась в пятидесятых. Не слишком удачно, но работа у нее была всегда и получше, чем у многих. Она была не дура, подцепила самого Ричарда Эддингтона. Ты ведь помнишь его, дорогая. – Это был не вопрос, но Дорис помолчала, ожидая какого-нибудь ответа от дочери.

Но Сьюзан была занята раскладыванием таблеток – желтые с желтыми, розовые с розовыми, а голубые с голубыми.

– Ты не слушаешь. Ничего, я приду в другой раз, и мы…

Сьюзан изумилась этому неожиданному стоическому заявлению матери.

– Нет, слушаю. Просто я сортирую лекарства. – Она показала на маленькие аккуратные кучки таблеток. – Видишь? Они приводят меня в порядок ночью, а я их – днем. Что-то вроде «ты мне, я тебе».

Дорис в замешательстве посмотрела на дочь. Затем ее лицо вдруг сморщилось. Она беспомощно пожала плечами, и ее глаза наполнились слезами.

Сьюзан вздрогнула, как от удара.

– Клянусь! Я слушала! Ты рассказывала, что она вышла замуж за парня по имени…

– Дело не в этом, – выдавила Дорис, борясь с эмоциями. – Когда я думаю о твоей маниакальной депрессии, я просто… – Ее глаза обратились к небесам за помощью, она обмахивала рукой покрасневшее лицо.

Нервно глядя на мать со своего насеста на кровати, Сьюзан попыталась укрыться за кучей таблеток.

– Мам, – несчастным голосом произнесла она, – мы ведь уже говорили об этом. Я сейчас в норме. Правда.

Дорис запустила руку в большую стеганую сумку и начала сосредоточенно копаться в ней.

– Знаю, ты не любишь, когда я волнуюсь, но я ничего не могу с этим поделать. Когда я думаю о том, что ты унаследовала это от своего ужасного отца, то прихожу в бешенство. – Отыскав платок, она высморкалась.

Сьюзан смотрела на нее, застыв от напряжения и ковыряя кожу на большом пальце ноги.

Дорис была права, Сьюзан не любила, когда мать волновалась. Но не только она. Никто не любил. Если Дорис пускала слезу, то вскоре все вокруг начинали хлюпать носом. Она не может допустить, чтобы это случилось. Тем более сейчас. Когда она только начала устанавливать контроль над собой. Устанавливать свой закон. Свой собственный закон. Закон леди Сьюзан Вейл, направляющей себя в нужное русло. Она не слишком надеялась справиться с этим, но сложно практиковаться в самоконтроле, если кто-то всхлипывает у твоей кровати.

– Мне надо было выйти за Ника Мэннинга, – печально продолжила Дорис. – Единственного мужчину, который любил меня ради меня самой, к тому же он был импотентом, а это достоинство, уж поверь! И он бы оставил мне состояние. – Вытерев глаза, она подошла к мусорной корзине и выбросила мокрый платок. – Но я была так молода и…

Сьюзан села на корточки:

– Мам, кажется, ты говорила о каком-то доме в Санта-Барбаре.

Тупо посмотрев на дочь, Дорис обрадованно моргнула.

– Ах, да, дом! – Она просияла и всплеснула руками. – Я не сказала тебе, там есть бассейн! И четыре спальни! Хватит места для троих гостей и хозяина!

Сьюзан обнаружила, что теперь ее меньше трогают люди и события. Ты можешь добавить воды и взболтать любовь, если эта вода – не слезы. Но теперь, когда она плыла к другому берегу своих недоразумений, то обнаружила, что хочет одного – изо всех сил двигаться вперед, окунуться в прохладные волны и плыть по течению.

Она выполняла свои обязанности выздоравливающего инопланетянина. Посещала нового психиатра, тот пообещал не выписывать новые препараты, на которые у нее может возникнуть аллергия или от которых она лишится сна на шесть дней. Таковы были ее новые критерии выбора психиатров. Она ни в чем не была уверена – и меньше всего в своей интуиции, – поэтому попросила Лиланда выбрать доктора, на всякий случай. Выполняя условия сделки, она, в свою очередь, принимала все таблетки, как ей предписали. Психотропный щипок здесь, пинок там, она осадила себя во всем, вплоть до размера – от гигантского до крохотного, сменила долгоиграющую пластинку на сингл, нескончаемый текст на краткий пересказ, везде на где-то здесь, стала более управляемой и управляющей, уменьшила все больше, чем она или кто-то еще мог ожидать.

После того, как они с Лиландом несколько раз побывали у доктора и разобрались, что должны и чего не должны говорить дочери, было решено, что для начала Хани может оставаться с матерью на целый день. Если все пойдет хорошо, то и на ночь. Одна ночь может превратиться в две, затем снова в три, и Хани будет, как прежде, проводить с каждым из родителей половину недели, три дня со Сьюзан и четыре с Лиландом, а потом наоборот. Пока не возвращение к нормальной жизни, но ожидание. Место, где Хани будет чувствовать себя в безопасности, неплохое место для начала. Где ее дочь сможет наконец перестать следить за ней украдкой, опасаясь наступить на мину.

Однажды, когда они вместе вышли от доктора, Сьюзан коснулась плеча Лиланда.

– Спасибо, что ты так невероятно…

Лиланд стиснул Сьюзан в объятиях так, что она не могла пошевельнуться, и закрыл ей рот неокольцованной рукой.

– Перестань. Ты бы сделала для меня то же самое.

Ее испуганные глаза на миг встретились с его глазами, а затем она рассмеялась. Он отвел взгляд и задумался, что тут смешного.

– Я просто хотел сказать… – начал он.

– Ты совершенно прав. Если у тебя случится передозировка или нервный срыв, я – к твоим услугам. Как твоя девушка или твой парень, кто угодно – я буду с тобой.

Она была благодарна ему, что он не ругает ее за ошибки. Он оставил это ей, у него уже есть работа. Он и в самом деле такой хороший? Бывают ли такие вообще? Кто еще мог столь долго просуществовать в виде плода ее воображения, несмотря ни на что? Лиланд в сознании Сьюзан – это Лиланд Хани – гладко выбритый и коротко стриженный, яркая фантазия в ее голове. Этот Лиланд был прикосновением прохладного хлопка к теплой коже, пищей для голодного, сном для нуждающегося в отдыхе и хорошо отутюженным плечом, в которое всегда можно выплакаться. В конце концов, он все еще оставался ее службой спасения. А она? Что ж, она по-прежнему была его несчастным случаем, помните? Как она могла не любить этого мужчину? И если был ответ на этот вопрос, то она его не знала.

Сьюзан и Хани решили остаться в Санта-Барбаре на весь август – до начала школьных занятий. В обмен на дом Дорис согласилась провести благотворительный вечер для хозяйки, Мелани Бауэр. Сьюзан тоже придется пойти. Благотворительной организацией оказался «АМФИС»,^[52] для которого она в прошлом писала речи, доходы пойдут на борьбу со СПИДом. Поскольку мероприятие назначили на позднюю осень, Сьюзан не было нужды готовиться к нему, и она поступила так, как обычно поступала в подобных случаях – постаралась забыть, что это вообще случится. Как знать? Возможно, к тому времени ее уже не будет в живых, или, что еще хуже, она вернется в больницу, и ей снова придется прятать сигареты от Нормана. Но тем не менее она выжила, как и мать. Ее неповторимая, неунывающая, убойная родительница. Стойкий оловянный солдатик, чье шоу должно продолжаться, что бы ни случилось.

– Знаешь, чем плохо быть выжившим, мам?

Дорис паковала багаж.

– Не вижу в этом ничего плохого, милая. – Она затолкала купальник в боковой карман чемодана. – Учитывая альтернативы, что ты предлагаешь? Не выживать? – Она выразительно щелкнула резинкой на кармашке.

– Нет. Но знаешь, что не так? – Сьюзан торжествующе посмотрела на мать. – Ты все время попадаешь в сложные ситуации, чтобы похвастаться своим талантом. – Подняв руки, она с деланным недовольством смотрела, как Дорис размышляет об этом.

– Ты все усложняешь, милая. – Дорис целеустремленно направилась к шкафу дочери. – Лучше подумай, что будешь надевать по вечерам, если станет холодно.

Сьюзан с нетерпением ждала возможности провести время с Хани. Она будет вечно благодарна Лиланду за то, что он преодолел свои страхи и позволил Хани поехать с ней так скоро и так надолго. Она внимательно, со сдержанным отвращением посмотрела на себя в зеркало. Все еще толстая, но уже хотя бы не похожа на корову. У нее была и другая, тайная причина желать этой поездки, она надеялась, что за это время соберется с силами, похудеет и приведет себя в порядок к концу лета. Тогда никто не станет спрашивать, все ли у нее хорошо. Все сразу поймут, что у нее все прекрасно, потому что она выглядит лучше, чем когда-либо. С такой точки зрения потерять рассудок не так уж плохо. Возможно, она потеряла лишь те его части, которые ей не нужны. Например, ту, которой нравилось объедаться, курить, принимать наркотики и…

– Ты слушаешь меня, дорогая? – позвала мать из соседней комнаты. – Сьюзан!

– Я слушаю! Только повтори, что ты сейчас сказала.

Вздохнув, Дорис повторила:

– Я сказала, что ты не можешь взять с собой этих людей. И неважно, сколько там гостевых комнат. Я все еще немного сержусь на Крейга, хотя он очень милый и такой красивый – не знаю, почему ты не встречаешься с ним, – но я уверена, с актером что-то не так.

– Мам…

– Я думаю, это будет чудесно – только ты, Хани и пляж. Именно то, что тебе нужно.

Сидя на веранде с видом на пляж и подставив лицо солнцу, Сьюзан слушала, как Хани играет на пианино и поет: «Живые, живые, ох-хо, живые, живые, ох-хо, ракушки и моллюски живые, живые, ох». Сьюзан улыбнулась.

Вот они приехали, и чем же теперь заняться? Сьюзан не понимала, как это – «расслабляться». Возможно, будь она из тех, кто протоптал дорожку к шезлонгу, ей бы не пришлось бодрствовать шесть суток. Но, пережив бессонные галлюцинации, она обнаружила: отдых на побережье пугает ее. А страхи ей сейчас были ни к чему. Непривычная обстановка, никаких срочных дел, никуда не надо спешить, а жизнь в спешке – это все, что она знала.

Хани подкралась к ней и уцепилась за спинку кресла.

– Мам, – заныла она, – мне скучно! С кем мне поиграть?

– Но мы здесь никого не знаем, кусачка.

Хани недовольно нахмурилась.

– Тогда давай за кем-нибудь пошлем. Может, за Кейти? Пожалуйста.

Сьюзан закрыла глаза.

– Закажем по почте?

Хани прижалась к спинке кресла.

– Я серьезно! – Она почти кричала от огорчения.

Тьфу, подумала Сьюзан. Этот дерьмовый отдых – настоящий кошмар.

Правду говорят, дети никогда не унывают Вскоре после того, как они приехали в пляжный дом, Хани перестала бдительно следить за матерью. Ничего удивительного, Сьюзан теперь стояла на страже за двоих. Следила за обоими своими полюсами, чтобы удостовериться, что они там, где должны быть. Она уже могла решать простейшие задачи, и этого было вполне достаточно.

Она знала, что все еще в долгу перед Хани – сколько она задолжала, выяснится со временем. Но одно знала наверняка. Она должна дать Хани «живую компенсацию». Она покажет, что достойна доверия – станет выполнять обещания и делать все то, что обычные, нормальные, настоящие, хорошие родители делают для своих детей.

Например, готовить еду. С головой погрузившись в рецепты, в один прекрасный день она вдруг подумала, что идет вдоль рядов супермаркета, как невеста. Ее букетом был пакет, до краев наполненный дарами для ее нового алтаря – плиты. Рецепты были замечательны тем, что они нашептывали советы без интонаций или осуждения. Кулинарный «И Цзин». На досуге ты можешь отмерять и смешивать – медленный, торжественный марш к обеду. Ты можешь печь, тушить и даже жарить во фритюре. Или не жарить. Мистеру Рецепту все равно.

– Возьми немного муки, если хочешь, но можешь и не брать. Это я так, – ворковала поваренная книга, и Сьюзан, напевая себе под нос, соглашалась. Затем она делала следующий шаг, потом еще, один за другим. И вдруг – на тебе – еда! Сьюзан восхищало, как яичные белки превращаются в суфле. И кто знал, что в ризотто столько жидкости. Жидкость проходила под именем бульона.

– Может, ты и неспособен научить старую собаку новым фокусам, – сказала она своему кухонному комбайну, скармливая ему луковицу. – Я об этом ничего не знаю. Но ты вполне можешь научить кое-чему взрослых людей. – Она довольно кивнула, глядя, как комбайн оживает и перемалывает луковицу. Затем выключила его и выложила содержимое в алюминиевую мерную чашку. Серебряный потир, получивший причастие. В дверях появилась Хани.

– Мам, ты опять разговариваешь с супом? – сурово спросила она, уперев руки в бока.

Сьюзан посмотрела на дочь с некоторым вызовом.

– Нет, представьте себе, мисс Зануда, я разговаривала с комбайном.

Хани вздохнула и ушла.

Сьюзан повернулась к комбайну.

– Теперь ты понимаешь, с чем мне приходится мириться? – Она покачала головой, подошла к плите и высыпала измельченный лук на большую сковородку. – Как ты сегодня, моя любовь? – спросила она у гладкой поверхности, блестящей от сливочного и оливкового масла. – Готова вздрючить маленького ризотто? – Она убавила огонь, схватила деревянную ложку и занесла ее над потрескивающим содержимым сковородки. – Вперед, – скомандовала она. – Готовь мою еду!

Следом за готовкой пришел черед утомительных физических упражнений. То, чего она усердно избегала большую часть жизни.

– Я знаю, это тяжело, милая, – сочувственно сказала Дорис. – Но необходимо. С возрастом женщина немножко… расплывается.

Сьюзан восставала против тренажеров, она не собиралась позволить им забрать у нее все лучшее. Чем бы это лучшее ни было.

– Ладно, ты, ублюдок, – скажет она беговой дорожке, когда Хани с ее налогом на бранные слова не будетпоблизости. – Или ты, или я. И ты знаешь, кто проиграет: подонок!

Сьюзан была полна решимости. Если уж она выдержала шесть дней без сна, что значат какие-то упражнения? Если она пережила эту неприятность, что значит этот крошечный кусочек тумана для ее деятельного солнца, рассеять его – и все дела.

Она должна справиться, потому что через месяц ей придется снова брать интервью у знаменитостей. Начальству понравилась идея душевнобольного ведущего ток-шоу. Сьюзан подумала, что это уже слишком, но сделала то, что делала всегда, – притворилась, будто ей все равно, и обратила все в шутку. Хотя в глубине души ее беспокоило, что говорят о ней люди. Да какая, на хрен, разница? Пусть шоу продолжается. Ток-шоу.

Дерево страшилы Рэдли^[53]

На веранде зазвонил телефон, Сьюзан посмотрела на него, словно ждала – может, он еще и посуду помоет. Но в отличие от пульта «Мекка» он мог лишь продолжать звонить, поэтому она взяла трубку.

– Алло? – медленно произнесла она. – Говорите, записываю.

В трубке молчали, затем чей-то голос осторожно спросил:

– Сьюзан, это вы? Это Дороти. Дороти Джекобсен.

Сьюзан задумалась. Кто же это? Затем ее осенило.

Недавно она получила электронное письмо от Луизы Мэдиген, с которой была немного знакома. Пожилая супруга знаменитого продюсера, Луиза пережила ужасную трагедию. Ее дочь сбил пьяный водитель, а Луиза из окна их дома в Мериленде видела, как все случилось. Когда она подбежала к дочери, та уже умерла. Луиза переживала горе с тихим достоинством мужественного человека. По-этому, получив письмо, – хотя у нее не было ни малейшего желания заниматься очередной трагедией, о которой поведала эта благородная пожилая женщина, – Сьюзан поняла, что не может откачать. Луиза Мэдиген хотела, чтобы она поговорила с женщиной, от которой недавно ушел муж, как выяснилось, к мужчине. Он выбрал жизнь, в которую она не вписывалась.

Сьюзан слышала об этом и держалась на почтительном расстоянии – что угодно, только не это дежа вю. Как это было. Нет. Лучше держаться подальше от этих знакомых огней.

Но оно прокралось на мягких кошачьих лапах в открытую дверь ее электронной почты. Сьюзан называла его «Деревом Страшилы Рэдли», потому что, заглядывая каждое утро в дыру Интернета, она находила кучу разных вещей, которые кто-то туда засунул. Кто знает, какой еще электронный кот может туда пролезть?

И когда миссис Мэдиген в письме попросила, чтобы Сьюзан связалась с Дороти, она закрыла глаза рукой и громко застонала.

– Что случилось, мамочка? – в дверях стояла Хани. Ее волосы, влажные после ванны, рассыпались по плечам, оставляя мокрые точки на голубой в цветочек ночнушке. Сьюзан показалось, что солнечный свет проник в ее дочь и теперь неохотно исходил от нее.

– Ничего, куколка. Я просто вспомнила, что смертна, а это подчас действует на нервы.

С подозрением посмотрев на нее, Хани сделала круглые глаза.

– Ты мне почитаешь? – Она направилась в свою спальню, потирая нос ладошкой.

– Сейчас, только отвечу на письмо и приду. Хани остановилась и повернулась к ней.

– Только не длинно, – твердо оказала она. Сьюзан покачала головой.

– Ты даже не представляешь, насколько коротко.

Этот ответ успокоил ее дочь, которая своей забавной походкой побрела по коридору.

Сьюзан начала быстро печатать: «Дорогая миссис М.: Должна ли я это делать?» Она остановилась, раздумывая, что еще сказать, затем написала: «Громкий роман с продолжительным многообразием – Сьюзан». Отослав письмо, она отключилась от Интернета и подошла к столу, чтобы взять книгу Вудхауса, которую дочитала Хани до половины. Та была без ума от Вустера и Дживса, во многом благодаря тому, что Сьюзан читала по ролям, изображая их произношение. К тому же во взрослых книгах Хани больше всего нравилось повествование от первого лица. «Только если в них нет кучи маленьких-маленьких буковок и всякого такого», что означало «Убить пересмешника» и Керуак даже не обсуждаются.

Сьюзан не знала, на каком месте рассказа Хани засыпала, и поэтому зачастую перечитывала одни и те же куски. Но Хани не возражала, ей нравилось монотонное напевное британское произношение, которое оживляло персонажей. Убедившись, что Хани крепко спит, Сьюзан выключила свет и на цыпочках вышла из комнаты.

На следующее утро пришло письмо от Луизы Mэдиген:

«Если у нас есть опыт и сила, которыми можно поделиться с тем, кто пережил похожие трудности, то правильно будет сделать это и дать утешение и надежду. Я знаю, вы поступите правильно.

Благослови вас Бог,

Луиза Мэдиген

П. С. Хорошо, что вы снова с нами. Телефон Дороти, на случай, если у вас его нет…»

У Сьюзан не оставалось другого выхода, кроме как позвонить этой женщине. Особенно после того, как Лиланд посоветовал ей остаться в стороне.

– Извините, вы пригласили мужа на обед? Одобрили его новый путь? Дали бал в его честь?

Но это же бред – влезать в такие дела. Заняться ним означало вытащить на свет божий похороненные проблемы, чувства и все остальное.

Когда она позвонила, трубку взяла прислуга.

– Здравствуйте, позовите, пожалуйста, Дороти.

– Могу я узнать, кто звонит?

Сьюзан вздохнула и притопнула ногой.

– Сьюзан, – нетерпеливо ответила она, затем добавила, уже любезнее: – Вейл.

Зачем из-за неприятного поручения грубить прислуге?

– Минутку.

Линию переключили, оставив Сьюзан в телефонном лимбе с раздражающей музыкой. Она сердито поджала губы. Прошли те благословенные времена, когда в трубке стояла почтительная тишина. А теперь тебе поют серенады, пока некто не заговорит с тобой. А ты меж тем не можешь даже предаться размышлениям, если только они не придутся на паузу.

– Прошу прощения, кажется, она не берет трубку. Вы не могли бы оставить номер телефона и…

Сьюзан оставила телефон, повесила трубку и вернулась к своей жизни.

И вот Дороти позвонила.

– Ах да, как поживаете, Дороти? Как ваша ужасная ситуация? Как вы справляетесь?

В гостиной Хани сфальшивила на пианино.

– Блин! Черт! – провозгласила она, стукнув по клавишам, и продолжила играть.

– Вы можете в это поверить? – печально сказала Дороти. – Ох, конечно, можете, из-за Лиланда, но я ведь прожила с этим человеком шестнадцать лет. А теперь это все коту под хвост. Вы поправились после срыва?

Сьюзан кивнула, ковыряя ноготь на большом пальце ноги.

– Со мной случился психотический конфуз, но сейчас я вполне здорова. А как ваши дела?

Дороти глубоко вздохнула.

– Он познакомился с парнем в самолете и… Я не знаю, парень ли это. Мне лишь сообщили, что он встретил человека, которым не увлекся бы, если бы я была с ним поласковее и не растолстела.

Сьюзан покачала головой:

– Женский жир – известное средство для изготовления педиков. Это доказано научно.

На другом конце провода повисла тишина. Когда Дороти снова заговорила, в ее голосе звучал страх:

– Вы же пошутили?

– Да, пошутила. Когда кто-то заявляет, что ты превратила его в гея, – это просто шутка. Но предполагаю, он так сказал потому, что был расстроен и чувствовал себя жертвой. Ведь дело не в парне, который сделал ему классный минет, во всем виновата толстая клуша, которая пренебрегала им, и вот к чему это привело. Так мы все и поступаем. Теперь, когда вы попрактиковались, превратив его в гея, а я потренировалась на Лиланде, мы можем собраться, выйти на улицу и сотворить еще голубых. Может, даже внесем некоторые усовершенствования. Уверена, две недели в моем обществе, и вы поймете, что обладаете сверхсилой. Если вы правильно разыграете карты – я ничего не обещаю, нет-нет, но кто знает? – может, я даже подготовлю костюм Супермена.

Дороти рассмеялась, задыхаясь, икая и взвизгивая. Пока она успокаивалась, Сьюзан смотрела на океан, мечтая о сигарете. Но когда Хани поблизости, курение запрещено. Это было ее правило. Нерушимое, и никаких лазеек. Оно превратило Сьюзан в тайного преступного курильщика, дымившего только за пределами дома и в дальних туалетах. Как-то раз Хани застукала ее и после этого не разговаривала с матерью целый день. А когда она наконец высказалась, то заявила: «У тебя легкие почернеют. К тому же это гадость». Здорово. Придется завязать с очередной привычкой и от этого сильнее растолстеть. Охренительно. Безопаснее дождаться следующей фазы благоразумия. Но пока она оставалась тайным курильщиком и ды-; мила украдкой, с напряженной от страха и чувства вины спиной.

– Так что, – спросила Сьюзан, – вас уже осчастливили официальным знакомством с бой-френдом?

Она улыбнулась, жалея, что у нее самой не было возможности поговорить с кем-нибудь, когда Лиланд ушел к Нику. Ник, такой приятный театральный менеджер. С тщательно уложенными волосами и в прекрасном костюме. Деловой и умный. Довольно забавно, что теперешняя Сьюзан может поговорить с прежней. Вот что ты получаешь на нижнем этаже нетрадиционных сексуальных подводных течений. Кто-то должен возглавить шествие, и, как правило, он уже ушел вперед.

– Да, но теперь он все время пытается мне исповедаться, – простонала Дороти. – Рассказывает, как лгал мне, что поедет купить книгу, а сам встречался с Рудольфом на…

– Здесь я устанавливаю правила, – решительно перебила ее Сьюзан. – Вам на какое-то время запрещается говорить с ним. Он пытается добиться, чтобы вы его простили, тогда он сможет простить себя, или смириться со своей виной, или что там еще. В любом случае это не важно, потому что, в конечном счете, он попросту вываливает на вас все это дерьмо. В обмен на прощение, так сказать, а в итоге у вас перед глазами будут стоять картины, от которых вы не сможете избавиться. Так что на ближайшие несколько месяцев не открывайте рот на эту тему. Теперь он голубой. Никаких прощаний в Натурал-сити. Он не может получить и своего Рудольфа, и… Вы понимаете, о чем я? Я прошу прощения, но облегчать ему жизнь – не ваше дело. Ваша задача – облегчить жизнь для своих детей. Ваш сын уже большой мальчик? В смысле – ходит, говорит?

– Ему тринадцать, и он очень переживает. Даже не хочет видеть отца. А малышке всего три. Она вряд ли понимает, что происходит.

Сьюзан нервно забарабанила пальцами.

– Вам нужно найти детского психолога, который будет защищать интересы вашего сына, но при этом самой не оказаться козлом отпущения, чтобы ваш муж не мог сказать, будто вы настраиваете сына против него и все такое.

Дороти задыхалась.

– Он уже это сказал! Вы гений! Вам нужно написать книгу! Правда! Она поможет многим. Вы не представляете, как помогли мне.

– Ara, – уныло произнесла Сьюзан. – «Куриный бульон для голубой вдовы».

Она рассказала затаившей дыхание, расстроенной Дороти все, что могла. Даже немного всплакнула во время рассказа, что было неприятно, отчасти поэтому она не желала возвращаться на место преступления. Сьюзан пригласила Дороти в элитный клуб, членскую карточку которого она никогда не сможет аннулировать.

Давным-давно, на семинаре по нью-эйджу, Сьюзан услышала фразу, которая сопровождала ее все эти годы и очень подходила к нынешней ситуации: «Мы подсаживаемся на неразбериху и бурные эмоции во всех наших связях и предпочитаем постоянное разочарование тому…» Она не помнила, чему там предпочитают постоянное разочарование, так что, по-видимому, действительно предпочитала разочарование. Но другие слова, зависимость от неразберихи и бурных эмоций – и даже постоянное разочарование, – отзывались в ней беспокойно и резко. Теперь, стоя на страже своих границ, она могла рассмеяться опасности в лицо. По крайней мере, захихикать – неплохое начало, дверь в ее жизнь немного приоткрыта, и можно тайком пробраться в нее. Но следом в эту дверь вошло безумие. Сейчас, когда она больше не была безумной – или как безумной, – такой стала ее жизнь. Неразбериха и бурные эмоции сгрудились вокруг нее – церемониймейстера на безумном балу. Вещи отказывались беспокоить ее, что бы ни происходило, она оставалась невозмутимой. Невозмутимость наполняла воздух, издавая тихий приятный звук – манящий шум, который ты слышишь, когда сломлен. «Если ты поднимешься, будет плохо» превращается в «А если сломаешься, будет еще хуже».

Ее новый девиз: «Отставить кризисы». Сперва совсем тихо, а затем шепотом он нашел выход наружу. Раз никто не слышал этого, значит, пусть смотрят, вот она, возникла на горизонте, снова излучает сияние, только что восстала из могилы – с дарами! Словно солнечный луч в бушующих солнечных ветрах, она сияла во тьме. Во тьме людей, поглощенных собственным темным опытом. Сьюзан говорила на их языке, знала их тайные знаки. Все перемешивалось, они жевали и пережевывали гребаный дерьмовый жир своих неудач, хотели поговорить об этом.

Сначала, как всегда, появились наркоманы. Ничего нового. Она долгое время была упорным наркоманом. Но теперь пришли и другие виды расстройств – люди, чей мозг ослабевал и расплывался, снова начали появляться в ее окне и просачиваться сквозь ее границы или там, где должны были быть ее границы. Они как-то чуяли ее, чуяли ее слишком развитое чувство ответственности, то, что в них самих должно быть, как у нее. Они приходили, держась за голову, в поисках братства.

Наркоманы, психотики, шизофреники, даже кое-кто из двинутых знаменитостей. Сьюзан впускала их в дом, давала им убежище, которого они искали, защищала их от зла. И это было не так уж плохо. Даже здорово. Да и что еще может случиться плохого после всего, что уже случилось? Поскольку Хани счастлива и здорова, не так уж много. И у нее все отлично – она поднимает оступившихся и заполняет ими свой ковчег.

Теперь, когда Сьюзан стала разумной и трезвой, ей начало казаться, что она превращается в призрак своей прошлой жизни. «Это было, когда я однажды…», «Боже, этот парень, который…» или «Господи, я не была там с тех пор…» Она все еще оставалась собой, но в каком-то смысле уже собой не была. Она уже никогда не станет прежней. И это хорошо, правда ведь? Должно быть хорошо. Она никогда больше не примет ничего на веру, как раньше. Нет, она будет принимать все на веру иначе, лучше.

Невероятно, теперь на всяких мероприятиях она говорила на разные темы – от психических заболеваний до гордости геев. Новая девушка из фильма о путешествии в наркоманский бред и обратно.

На собрании «АМФИС» Сьюзан встала и взяла микрофон.

– Я Сьюзан, и я алкоголик. – Затем, словно очнувшись, добавила: – Ой! Ошиблась комнатой!

Большинство присутствующих засмеялись. Даже Лиланд улыбнулся.

– При такой жизни вы бы тоже стали алкоголиками, а мало кому из вас доставалась такая жизнь. Я могу это доказать! У меня есть квитанции и фотографии. Вы бы тоже стали наркоманами, если бы узнали, что у вас ребенок от мужчины, который забыл сказать вам, что он гей, а вы забыли обратить на это внимание. – Сьюзан посмотрела прямо в зал. – Я жила в другом измерении. Патологическом. Мой разум питался другими вещами – кислотой, Дэшером, Дондером, Блитценом.^[54] Я чуть не сошла с ума, положение было критическим: я не спала шесть дней, жила в телевизоре, видела желтый свет, исходящий от моей головы, получала секретные послания от еврейских узников в старом кино, подождите… я забегаю вперед… Вы когда-нибудь слышали, чтобы страдающие маниями говорили об этом?! А где же я при этом была? Вот зачем мы здесь. Чтобы понять это. Или вопрос на самом деле в том, была ли я вообще? Или все-таки где? Но я хочу вам пожаловаться. У нас нет Дня Психотиков! А почему? Я считаю, что это упущение. Представьте себе этот парад. По улице едут убогие платформы, на которых, уставившись в никуда, лежат на кроватях страдающие депрессией. А марширующие маниакальные оркестры? Без инструментов, но при этом все болтают, бегают по магазинам и звонят куда попало? Вы можете себе это представить? Или только я? Неважно, не отвечайте. Но почему бы нет? Почему у нас нет психотической гордости? Дискриминация, стыд и все такое, настоящие угнетенные меньшинства. Что у нас вообще есть? Я вас спрашиваю: у нас есть бары для депрессивных? Нет! А почему? У меня уже и названия заготовлены. «Литий и замок». Клуб «Торазиновая походка». Бар «Смирительная рубашка». Все это пока на ранних стадиях планирования – а, зная психотиков, навсегда там и останется. Если вам это кажется оскорбительным, не стесняйтесь, говорите, потому что психические расстройства – это очень серьезно. Я стала серьезной с тех пор, когда заразилась этим расстройством от туалетного сиденья Анны Николь Смит,^[55] так что и вы будьте серьезны. Пожалуйста. И несите ответственность. Если вы обнимали меня или имели другие виды унизительного контакта со мной за последние шесть недель, я рекомендую вам обратиться к доктору, заклинателю лошадей и парикмахеру.

Все рассмеялись и захлопали, а она нашла в толпе Лиланда и беспомощно посмотрела на него.

– Это не смешно, – сказала она главным образом ему. – Хотя, конечно, смешно. Лучше было бы смешно. Всегда вспоминаю, что сказал Миро,^[56] я бы сказала то же самое: «Если моя жизнь не смешна, значит, она настоящая, а это неприемлемо».

Сьюзан с улыбкой подняла извечный стакан с диетической колой и кивнула Лиланду. Отпив из стакана, она поклонилась и сошла со сцены.

Так мы друг друга не любили никогда

Сьюзан и Лиланд сидели на плетеном диване в патио возле дома, в котором когда-то жили вместе. Теперь здесь жила она с Хани. Дом все еще хранил его отпечатки, его следы. Красная комната, бидермейеровская мебель, дочь, посапывающая во сне, в спальне рядом с комнатой Сьюзан, – немногочисленные признаки того, что он когда-то жил здесь. Признаки, которые теперь из болезненных напоминаний превратились в приятную привычку. Она этого добилась. Погасила пламя, укротила дракона и наложила на него сонное заклятие. Теперь это стало ее основной работой. Сглаживать, льстить, уговаривать – оставаясь на той стороне увеличительного стекла, где большое становится маленьким. Она знала, что там можно встретить прекрасных людей, и преуспела в этом.

А человек, так спокойно сидящий рядом? Добавивший к слову «родители» приставку «со», сородитель? Лиланд, излучавший уверенность, теперь он стал гораздо увереннее в себе, чем когда они были единым целым. С легкой улыбкой и смехом – но все еще с настороженным взглядом. Только теперь это тревожило ее меньше. И это пришло откуда-то извне.

Они готовились к празднику по случаю седьмого дня рождения Хани. Сьюзан пропустила настоящий праздник в настоящий день рождения – смертельное преступление, по мнению Патруля плохих матерей в ее голове, который следил за всеми ее материнскими деяниями. Так что самое время – пусть это и не станет вторым шансом, но зато будет еще один праздник! Первый прошел так здорово, что они хотят его повторить! Вечеринка в честь воссоединения, все соберутся вместе и вспомнят, какой замечательной и незабываемой была первая вечеринка. И хотя ее невозможно повторить, как концерт воссоединившихся «Роллинг Стоунз», разве это плохо – создать такое же волшебство?

Сьюзан робко спросила у дочери, можно ли ей устроить запоздалый праздник по случаю дня рождения – не для того, чтобы загладить свою вину за первый раз, но «сделать еще один праздник за то, что ты так хорошо себя вела, пока мамочка болела. Это будет праздник понарошку, но с настоящими подарками!»

Хани с надеждой посмотрела на мать из оранжевого кресла.

– А я могу пригласить настоящих друзей?

Сьюзан притворилась, что тщательно обдумывает вопрос.

– Да, ты можешь пригласить четырех настоящих друзей и двух придуманных.

Хани недовольно вздохнула.

– Ты шутишь, да?

Сьюзан опустилась на колени рядом с дочерью, испугавшись, что эта девочка, не по годам недоверчивая, не поймет ее. Ей стало невыносимо больно, когда она поняла, по-настоящему поняла, что пропустила такую важную веху в жизни Хани, пока была заперта в больнице. Вдруг она нанесла Хани удар, от которого та никогда не оправится?

Станет ли дочь снова доверять ей? Хани не может доверять ей. Сьюзан злоупотребила этим доверием в… во всем.

– Я не шучу, цветочек. Ты можешь пригласить, кого захочешь. Настоящие друзья, настоящий торт, настоящий праздник.

Хани позвала пятерых лучших подружек. И Крейга с Ангеликой, и Дорис с Хойтом (он просиял, когда Дорис сказала, что он напоминает ей дядю Уолли, «он был очаровательным, настоящий южный джентльмен, как и многие в нашей семье». Но Сьюзан подозревала, что дело не только в этом – он сидел с Дорис и внимательно слушал ее байки о Голливуде, не сводя с нее влюбленных печальных глаз). Люси тоже собиралась прийти, с няней Глорией и близнецами на буксире. (Люси разрешила Хани, их крестной, дать близнецам имена, так что малышей назвали Шарлотта Риз – в честь любимой актрисы Хани, и Майкл Скип – в честь ее любимой гончей). Затем в список внесли Лиланда, который составил свой собственный список, и целая толпа хранителей магических пультов, самоле-товладельцев, приятелей-яхтоголиков прибыла отдать должное сокровищу его короны, главному предмету роскоши – его желанной, обожаемой дочери.

После составления списка, согласований, приготовлений и приглашений они не стали заказывать торт – Сьюзан настояла, что испечет его сама.

– Но никаких странных штучек, мам, – распорядилась Хани. – Просто ванильный пирог с ванильным мороженым, можно голубого цвета.

Сьюзан отдала дочери честь.

– Есть, Капитан Январь.^[57]

Хани с подозрением посмотрела на мать.

– Я серьезно говорю.

Хани с подружками играли и плавали, а их взрослые укротители сгрудились вокруг бассейна, потягивая напитки с тающим льдом, глядя на сверкающую в лучах солнца воду, пока наконец девочки не покрылись мурашками и поджарились на солнце настолько, что признали свое поражение. Затем, когда тени удлинились, все отправились в дом – переодеться, задуть свечи, попробовать голубой пирог и тающее мороженое, открыть подарки и дать Хани возможность поблагодарить свою семью, друзей и всех, кто собрался сегодня.

Девочки облачились в пижамы и обратили восхищенные взоры к магическому мерцанию телеэкрана в комнате Хани, а взрослые разбрелись пьяными группками по обширному патио Сьюзан. Вечер был теплым, легкий благоуханный ветерок изредка шелестел листьями суровых дубов, вечных спутников жизни, которая лениво текла под ними. Луна немигающим глазом подмечала все незамеченное.

На Лиланде была свежая накрахмаленная белая рубашка с распахнутым воротом. Как всегда хорошо и непринужденно одет – от макушки идеально постриженной головы до ног, которые несли его, куда он хотел, ведь он из тех, кто заходит далеко и добивается успеха. Он снова пригладил ладонью то, что осталось от редеющих волос, которые он стриг очень коротко – это называлось «прическа нового тысячелетия». Природа брала свое, безвременно забирая волосы Лиланда, поэтому Лиланд решил опередить ее и сбрил остальное. Казалось, он даже стал лучше выглядеть, чем когда они жили вместе, и Сьюзан решила, что все дело в его новой уверенности в себе. За те годы, что они были в разводе, карьера Лиланда стремительно пошла в гору. Из низов студии он поднялся на вершину. Теперь люди склонялись перед ним, а он с королевским спокойствием приветствовал тех, кто пришел отдать ему дань уважения. Популярный президент, который знает, что его рейтинг выше, чем когда-либо.

Агент по подбору актеров только что закончила отдавать ему честь, как верный подданный. После ее ухода Лиланд повернулся к Сьюзан, измученный и усталый.

– Господи, пристрели меня, пожалуйста. – Он затянулся сигаретой и взял стакан, стоявший на диванчике между ними. Сьюзан с улыбкой посмотрела на него.

– Ты ведь к этому стремился. Теперь ты большая шишка, – напомнила Сьюзан, словно он страдал амнезией, а она была послана, чтобы вернуть ему память, придать ускорение, чтобы увеличить его шансы на победу в гонке, об участии в которой он забыл.

Лиланд печально улыбнулся и глотнул из стакана.

– Я не жалуюсь. – Он откинулся на спинку дивана, разглаживая брюки.

– Нет, жалуешься.

Он тихо рассмеялся и посмотрел в ночное небо.

– Ладно, может быть. Пойми правильно, мне многое в этом нравится. Но некоторые люди… – Его слова повисли петлей ночного воздуха. Той самой петлей, подумала Сьюзан, которую он затягивал на шеях подчиненных.

– Ты хочешь сказать, что они вовсе не принципиальные, благородные, порядочные и достойнейшие? – сказала Сьюзан с насмешливым изумлением. – Черт, я должна кое с кем повидаться, чтобы получить обратно свои деньги.

Лиланд снова рассмеялся.

– К черту деньги. Мне нужно мое время.

Сьюзан задумчиво кивнула. Ей хотелось сказать: «Мне тоже нужно твое время». Она хотела предложить ему добежать до Ярмарки Времени, чтобы посмотреть, не осталось ли у них еще чего-нибудь, но вместо этого просто сказала:

– Посмотрим, что я могу сделать.

Она глотнула диетической колы и прислушалась, как смеются люди неподалеку.

– Что ты делаешь на Рождество? – вдруг спросила она. – Я имею виду, как быть с Хани? Что предлагаешь? Заберешь ее перед Новым годом или…

– Не знаю, где я буду на Рождество, и меньше всего думаю об этом. А это значит, что Дед Мороз отморозит на хрен мой нос в этом году, если ты понимаешь, о чем я, – с горечью сказал он, наклонился вперед, облокотился на колени и уставился перед собой невидящим взглядом. – И что это говорит обо мне?

Сьюзан потерла подбородок, изобразив задумчивость. Прищурившись, она внимательно посмотрела на него.

– Поразмыслив хорошенько, – начала она после многозначительной паузы, – я решила…

– А знаешь, что я решил? – Лиланд выпрямился, скрестил ноги и пристально посмотрел на нее.

– Что? – Она почти вызывающе вздернула подбородок.

– Что из меня такой же хреновый гомик, как из тебя гетеро.

Улыбка Сьюзан медленно поползла от уголков рта, протянулась до глаз, а затем разбежалась по всему лицу.

– Это лучший подарок ко дню рождения Хани, который я получила за весь вечер. – Она просияла.

– Это правда. – Он печально посмотрел на нее большими, недавно прооперированными глазами, моргая от их непривычной обнаженности.

– И поэтому-то прекрасно. – Сьюзан положила голову ему на плечо. Лиланд погладил ее по волосам. – Давай вернемся вместе. – Она взяла его руку в ладони. Лиланд наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Хорошо, – просто ответил он.

Они сидели среди обломков прошлого, которые медленно-медленно начинали соединяться.

Однажды она заблудилась на этом пути и так до конца и не выбралась, но на то были причины – причины бесконечные, как Голливудский бульвар. Как же она могла уйти от Лиланда, если шаги давались с таким трудом? Как можно перейти от быстрого движения к неподвижной индустрии движущихся картинок? Все ее силы ушли на то, чтобы остаться там, где она была, и понять, что это хорошо – что больше не всегда значит лучше и даже не всегда значит больше. Во многом это все тот же путь, который она проделала на месте, чтобы сохранить фигуру, она жила и живет там, где будет жить впредь и, видимо, жила всегда – в одном квартале и двух улицах от Лиланда – чтобы уберечь свою голову.

Смогут ли они, получится ли у них вернуться вместе? Будут ли они жить в том же прекрасном доме с запущенным первым этажом, с инициалами на полотенцах и порножурналами в гостевом домике? Смогут ли они вернуться вместе перед лицом всего мира – посещать премьеры, крестины и ездить в Диснейленд?

Нет, они вернутся по-голливудски – станут появляться вместе, но при этом как бы по отдельности, что подчас будет вводить в заблуждение. Вот они на премьере вместе с Хани и ее подругой, Лиланд обнимает Сьюзан, так ведь, она что-то шепчет ему, а он смеется и прижимает ее к себе. И говорит ей: «Я только что видел Джоша, у них с Кристин не все гладко. И я сказал ему: самая счастливая пара, которую я знаю, – это мы со Сьюзан». Лиланд смеется и наклоняется к ней, а она мягко отвечает: «Если они хотят быть счастливы, как мы, они должны жить, как мы».

Так что они вместе вернулись туда, где будут не слишком далеко друг от друга.

Сьюзан поняла, что не все так просто и есть разница между проблемой и неудобством – в ее дурацкой жизни была единственная проблема и был ад, который на нее обрушился. Если она пережила это, значит, переживет все – даже любовь. Возможно, вместо счастливого финала или в дополнение к нему на этот раз будет все. Вообще все. И когда ее спросят, была ли она счастлива, она ответит: «В том числе».

Большинство вопросов, в конечном счете, решаемы, если удается найти к ним подход, даже если все начиналось неправильно и безнадежно, и сдавило так, что ты чуть не задохнулся. Даже если ты думал, что никогда с этим не справишься, что раны никогда не заживут, что кошмарные видения… Все это в конце концов затихает и перестает тяготить тебя, если ты этого действительно хочешь, если стремишься преодолеть трудности. И ты обретешь покой и радость в чьих-то чувствах к тебе, вдыхая то лучшее, что есть друг в друге, и выдыхая все лишнее и ненужное.

Из динамиков донесся голос Леонарда Коэна, Сьюзан закрыла глаза и придвинулась поближе к Лиланду.

Благодарности (часть II)

Брюсу Вагнеру (Особые Нужды); Доку Поделлу и его волшебным бобам; Беатрис Фостер и ее твердому сердцу и взгляду; доктору Арни Клейну; доброй Маме Д'Анджело; мисс Ибэй; Терезе Крайтс; Брюсу Коэну; Мелиссе Мэтисон; Мелиссе Норт; современному до мозга костей Миркину; Джорджу (в облике ковбоя) и Эвану (хитрому болтуну); Джеффену; Нине; Руби; Мэтью; Грегу Стивенсу; Баку; Салману; Биллу Лавалю; Блобу; Чарли; Гриффину; Марианне; Гэвину; Брасселю; Мег; Грэхему; мистеру Бигли; Эдгару и Рэчел; Синди Сэйр; Глории Крейтон; Мэри Френч; Дион Джексон; Альфредо «Фредди» Ринальди; мистеру Гурко; мистеру Китриносу; Милтону Векслеру; Ео; Толкинсам; Саре Паульсон; Керри Колен; Сидни Майнер и Майклу Гендлеру.

И моей термоядерной семейке: дяде Биллу Рейнольдсу, Харперу Саймону, Джоли и Крису, Трише, Блэйн и Кристал, Стефану, Кристи и всем их детям.

Примечания

1

Бидермейер – направление в немецком и австрийском искусстве ок. 1815 – 1848 гг. Архитектура и декоративное искусство бидермейера перерабатывали формы ампира в стиле домашнего уюта. – Здесь и далее прим. переводчика.

(обратно)

2

Тетербол – старинная игра, где игроки бьют по шарику, подвешенному на веревке, стараясь как можно быстрее закрутить ее вокруг столба, к вершине которого она прикреплена.

(обратно)

3

Стивен Хокинг (р. 1942) – космолог и физик-теоретик.

(обратно)

4

ТиВо – цифровой видеорекордер.

(обратно)

5

Ленни Брюс (1925–1966) – американский комик.

(обратно)

6

Мег Райан (р. 1961) – американская киноактриса, продюсер.

(обратно)

7

Салман Рушди (Ахмед Салман Рушди) (р. 1947) – британский писатель индийского происхождения.

(обратно)

8

Кэндис Берген (р. 1946) – американская киноактриса.

(обратно)

9

Эд Бегли-младший (р. 1949) – американский киноактер.

(обратно)

10

Перкодан – болеутоляющее, наркотическое средство, полусинтетический опиоид.

(обратно)

11

Мистер Магу – персонаж популярного американского мультипликационного сериала 50-х и 60-х, маленький смешной близорукий старичок в тирольской шляпе.

(обратно)

12

Маринол – с 1980 г. распространяется Национальным Онкологическим институтом США как стимулятор аппетита и противорвотное. Отпускается по специальным рецептам для онкобольных и больных СПИДом.

(обратно)

13

Эстер Уильямс (р. 1922) – актриса, чемпионка США по плаванию.

(обратно)

14

«Уилл и Грейс» – американский комедийный сериал (1998–2005) о друзьях-гомосексуалистах, живущих в Нью-Йорке.

(обратно)

15

«Прощай, черный дрозд» – популярная джазовая песня 1926 года, музыка Рея Хендерсона (1896–1970), слова Морта Диксона (1892–1956).

(обратно)

16

Афоризм Пауля Клее (1879–1940) – швейцарского художника и графика.

(обратно)

17

Норма Десмонд – героиня фильма Билли Уайлдера «Бульвар Сансет» (1950), престарелая кинозвезда, которую сыграла Глория Свенсон (1897–1983), Уильям Холден (1918–1981) сыграл роль ее молодого любовника, сценариста Джо Гиллиса.

(обратно)

18

Ноэль Коуард (1899–1973) – британский драматург, композитор и актер.

(обратно)

19

Питер Аллен (1944–1992) – австралийский певец и композитор, Барри Манилоу (р. 1943) – американский певец и композитор.

(обратно)

20

Филип Сеймур Хоффман (р. 1967) – характерный американский киноактер, прославившийся эпизодическими ролями.

(обратно)

21

«Нэшнл Инкуайер» – крупнейший американский таблоид, издается с 1926 года.

(обратно)

22

Да здравствует безумие (фр.).

(обратно)

23

Руфус Уэйнрайт (р. 1973) – канадский певец и композитор.

(обратно)

24

«Зверинец» (1978 г.) – комедия режиссера Джона Лэндиса (р. 1950) об американском колледже с Джоном Белуши, Томом Халсом и Тимом Мзтисоном.

(обратно)

25

Шерпы – народность, живущая в Восточном Непале в районе Эвереста, основные занятия – торговля и участие в восхождении на горные вершины в качестве носильщиков и проводников.

(обратно)

26

Джерри Гарсиа (1942–1995) – лидер знаменитой хард-роковой группы «Грейтфул Дэд» («Благодарный мертвец»).

(обратно)

27

Цилла Блэк (Присцилла Мария Вероника Уайт, (р. 1943) – британская певица 1960-х годов. Ширли Темпл (р. 1928) – знаменитая американская актриса, первый в истории ребенок-кинозвезда. Блэк – ее фамилия по мужу.

(обратно)

28

«Шоу Энди Гриффита» – американский комедийный сериал (1960–1968).

(обратно)

29

Я не знаю (фр.).

(обратно)

30

Дни Трепета – в иудаизме десятидневный пери между Рош-а-Шана и Йом-Кипуром.

(обратно)

31

Линнет («Пискля») Фромм (р. 1948 г.) – член «семьи» Чарльза Мэнсона, была приговорена к пожизненному заключению за попытку убийства президента США Джеральда Форда.

(обратно)

32

Su Casa Mi Casa (ucn.) – ваш дом – мой дом. Сьюзан искажает название калифорнийского общества путешествующих геев и лесбиянок «Mi Casa Su Casa» – «Мой дом – ваш дом».

(обратно)

33

Речь об одном из первых американских комедийных сериалов «Я люблю Люси» (1951–1957), в котором Люсиль Болл (1911–1989) сыграла главную героиню – Люси Рикардо, а Вивьен Вэнс (р. 1909) – второстепенную роль соседки Этель Мерц.

(обратно)

34

Пауль Хенрейд (1908–1992) – американский режиссер и актер австрийского происхождения. Наиболее известен по роли Виктора Ласло в фильме «Касабланка» (1942).

(обратно)

35

Имеется в виду баскетбольная команда «Лос-Анджелес Лейкерс».

(обратно)

36

Спа-курорт в Неваде.

(обратно)

37

Багси Сигел (Бенджамин Химен Сигельбаум, 1906–1947) – гангстер, один из инициаторов создания игорного бизнеса в Лас-Вегасе.

(обратно)

38

Препарат для лечения облысения.

(обратно)

39

«Капризная Mариетта» (1935) – фильм Роберта З. Леонарда (1889–1968) о принцессе, которая сбежала из-под венца, переодевшись служанкой.

(обратно)

40

Кекуок – танец американских негров, вошедший в моду в начале XX в. в Европе и Америке.

(обратно)

41

Шейкеры – христианская секта протестантского происхождения, в XVIII веке перебрались из Англии в Америку, стиль их построек отличается аскетизмом и практичностью.

(обратно)

42

«Молодые львы» (1958) – фильм Эдварда Дмитрука (1908–1999) о Второй мировой войне, с Марлоном Брандо (1924–2004), Монтгомери Клифтом (1920–1966) и Дином Мартином (1917–1995) в главных ролях.

(обратно)

43

Зашифрованный роман (фр.).

(обратно)

44

Бетти Уайт (р. 1922) – американская киноактриса, Барри Уайт (1944–2003) – популярный американский певец и композитор.

(обратно)

45

Натали Вуд (Наталья Захаренко, 1938–1981) – американская кинозвезда русского происхождения. У нее действительно был роман с Уорреном Битти (р. 1937), но замужем она была не за врачом, а за актером Робертом Вагнером (р. 1930).

(обратно)

46

«Дэвид и Лиза» (1962) – фильм Фрэнка Перри о любви двух пациентов психиатрической клиники.

(обратно)

47

Хауди-Дуди – кукла-марионетка, с которой(выступал в одноименной детской телепрограмме (1947–1960) актер и чревовещатель Буффало Боб Смит (1917–1998).

(обратно)

48

Уитни Хьюстон (р. 1963) – популярная американская певица, Лара Флинн Бойл (р. 1970) – американская киноактриса, Калиста Флокхарт (р. 1964) – американская актриса, известная по сериалу «Элли Макбил» Нэнси Рейган (р. 1921) – актриса, супруга президента США Рональда Рейгана (1911–2004), все они страдали анорексией.

(обратно)

49

«Прерванная жизнь» (1999) – фильм Джеймса Мэнголда о девушке, попавшей в психиатрическую клинику.

(обратно)

50

Мартас-Виньярд – небольшой остров-курорт в Атлантическом океане, у юго-восточного побережья штата Массачусетс.

(обратно)

51

Джоан Кроуфорд (1904–1977) – американская звезда, известная своим бурным темпераментом, усыновила четверых детей, но дети жили отдельно от нее и занимались ими няни и гувернантки; после ее смерти приемная дочь написала книгу «Дорогая мамочка», где живописались побои и прочие жестокости, которые она терпела от Джоан. Лана Тернер (1920–1995) – американская кинозвезда, занятая своей личной жизнью, не обращала внимания на детей, в результате четырнадцатилетняя дочь Тернер убила ее любовника-гангстера. Джуди Гарланд (1922–1969) – американская кинозвезда, мать Лайзы Минелли; из-за наркомании и алкоголизма матери маленькой Лайзе пришлось стать нянькой для младших брата и сестры. Сильвия Платт (1932–1963) – американская поэтесса, в юности попала в психиатрическую клинику после попытки самоубийства, вторая попытка оказалась успешной – Сильвия отравилась газом. Энн Секстон (1928–1974) – американская поэтесса, подруга Сильвии Платт, неоднократно лечилась в психиатрических клиниках, покончила с собой, отравившись выхлопными газами.

(обратно)

52

АМФИС – американский фонд исследований СПИДа.

(обратно)

53

Страшила Рэдли – персонаж романа Харпер Ли (р. 1926) «Убить пересмешника» (1960).

(обратно)

54

Дэшер, Дондер и Блитцен – имена трех из восьми оленей, на которых ездит Санта-Клаус.

(обратно)

55

Анна Николь Смит (р. 1967) – актриса, бывшая стриптизерша, прославилась благодаря браку с престарелым миллионером Джеем Говардом Маршаллом.

(обратно)

56

Жоан Миро (1893–1983) – испанский художник и скульптор.

(обратно)

57

«Капитан Январь» (1936) – музыкальная комедия Дэвида Батлера (1894–1979) о сироте, которую взял на воспитание смотритель маяка по прозвищу Капитан Январь.

(обратно)

Оглавление

Благодарности (часть I)

Он ушел… к другому

И снова униженные и оскорбленные

Смерть продюсера

Река тревоги

Фригг, жена Одина

Новое здравомыслие

Совпадения двадцать первого века

Неправильная математика

Высокочастотный цветок чувств

Переменчивая погода

Круглосуточная скорая помощь

Никаких побрякушек

Подготовка к засаде

Дорога за гранью мира

Оксиконтин

Крутой холм страсти

href=#t18> Идолы ложные и истинные

Голова наизнанку

Злобные цыплята

Готовы, на старт, вперед, безумцы

За гранью безумия на побережье

Мест нет

Слишком бледный, чтобы им красить

По ветру президента

Родной дом разрушения

Старый добрый здравый смысл

Дерево страшилы Рэдли[53]

Так мы друг друга не любили никогда

Благодарности (часть II)

*** Примечания ***