КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Последняя акция Лоренца [Теодор Кириллович Гладков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Последняя акция Лоренца

Книга посвящена советским контрразведчикам, ведущим мужественную борьбу с подрывной деятельностью спецорганов империалистических государств против Советского Союза. Образы контрразведчиков написаны ярко, убедительно. Они беззаветно преданы своему делу, показывают пример подлинной воинской дружбы, смелости, гуманизма.

Книга рассчитана на массового читателя.


Глава 1

Самолет международной авиационной компании «Северное кольцо» совершал обычный рейс в Москву, имея на борту восемьдесят шесть пассажиров. Рыжеволосая Ева Нойберт — старшая стюардесса — чувствовала себя спокойно: в салоне первого класса не было ни одной американской миллионерши с выцветшей от возраста невыносимого нрава болонкой и непрерывных по этой причине вызовов. Из VIP[1] на борту находился один-единственный пассажир — моложавый и вежливый швед, заместитель министра. Он в первую же минуту полета попросил бутылку минеральной воды, разложил на столике бумаги, которые достал из видавшего виды портфеля, и уткнулся в них. Все, что ему требовалось, — время от времени менять пепельницы.

Население туристского класса также не предвещало особых хлопот. Человек девять похожих, как близнецы, финских инженеров. Летят куда-то за Урал монтировать оборудование для производства бумаги. В Москве у них пересадка на самолет «Аэрофлота». У всех девятерых в багаже складные алюминиевые лыжи и еще какое-то спортивное снаряжение. Чудаки ребята! У каждого из-под толстого, домашней вязки свитера выглядывают кожаные ножны «пуукко» — традиционного финского ножа. Когда полетят обратно, ножей уже не будет, можно ручаться. Пойдут на сувениры.

Двадцать голландских девушек-школьниц под присмотром двух учительниц. Летят на месяц в СССР для практики в русском языке. Счастливо щебечут, словно волнистые попугайчики в вольере зоомагазина. И такие же пестрые. Хорошие девочки, правда, придется убрать за ними вороха оберток от чуингама и леденцов.

Еще одна группа — двадцать три советских туриста. Возвращаются домой. С этими никогда никаких хлопот не бывает. Редко кто попросит стакан содовой. В прошлом рейсе один молодой русский полчаса с самым серьезным видом морочил ей голову, просил по-английски назначить ему свидание в Москве. Шутил, конечно, но весело и необидно. Жаль немного, что шутил. Она-то знает, что русские носят обручальные кольца не на левой, а на правой руке. У этого веселого тоже было на правой. В ее стране он мог бы сойти за вдовца.

Остальные пассажиры в туристском салоне были друг с другом уже никак не связаны. Рейс короткий. Подавать обед не придется. Все как обычно. Спокойно. Без хлопот. Без чрезвычайных происшествий.

* * *
Чрезвычайное все же случилось. В туристском классе, на местах 14а и 14в, где сидели две симпатичные русские дамы. С ними стало плохо. Позвонила соседка — с 14с. Тоже русская.

Поначалу Еве Нойберт показалось, что у пассажирок обычное недомогание от воздушной болезни. На реактивных самолетах это теперь редкость, но все же иногда случается. Она принесла нашатырный спирт, гигиенические пакеты. Потом раздавила пластиковые флаконы с патентованным средством, помогающим при обмороках. Пока возилась с тампонами, у пассажирок появилась икота, они резко побледнели, на лбу выступил обильный пот.

Срочно запросили по радио Стокгольм, Копенгаген и Москву. Медицинские специалисты не смогли по скудости симптомов подсказать ничего путного. Учитывая, как быстро развились у обеих женщин угрожающие признаки, предложили немедленно совершить посадку на ближайшем аэродроме.

Ближайшим портом была Рига.

В рижском аэропорту международный лайнер уже ожидала карета «скорой помощи». Рослые блондины с красными крестами на белоснежных шапочках, сопровождаемые не проронившим ни одного слова офицером-пограничником, вынесли из самолета уже потерявших сознание пассажирок.

Никогда в жизни Ева Нойберт их больше не увидит, только прочитает коротенькую заметочку в газете, когда вернется домой, что стало с двумя русскими женщинами позже. Никогда не забудет она этого чрезвычайного происшествия еще и потому, что ей придется, и не раз, давать по этому поводу показания уже и своей уголовной полиции.

...Автомобиль «скорой помощи» с включенной сиреной мчал, не снижая скорости на мгновенно перекрываемых перекрестках, по улицам вечерней Риги. Опытные, видавшие на своем веку всякое врачи «скорой», не теряя ни одной секунды, тут же в «амбулансе» начали работать.

В приемный покой клинической больницы пострадавших доставили минут через сорок после, появления у них первых признаков непонятного заболевания. Над спасением женщин, по-прежнему не приходящих в себя, работала лучшая бригада врачей под руководством заведующей отделением Марты Эмильевны Спаре и главного реаниматора клиники Игоря Викторовича Калины. Коллеги, коротко обменявшись соображениями, единодушно пришли к выводу, что причина неожиданного и грозного приступа у обеих снятых с самолета женщин — неизвестное отравляющее вещество.

Срочно вызванные в клинику эксперты — специалисты из Рижского медицинского института — никакой ясности в диагноз внести не сумели. Ничего не дали и анализы. Ни один лаборант в своей практике или в литературе с загадочным ядом не встречался.

Через два часа одна из женщин скончалась. Вторую усилиями врачей удалось из коматозного состояния вывести. Самолет с другими пассажирами, задержанный в аэропорту, смог продолжить полет до Москвы. Места снятых пассажирок заняли настороженные врачи. Они сидели, не отрывая рук от служебных саквояжей, в нарушение правил поставленных на колени, и не спускали глаз с притихших пассажиров. Впрочем, ничего тревожного в самолете больше не произошло и медицинская помощь никому из туристов не потребовалась.

В Риге тем временем еще до того, как протокол о смерти в результате отравления был подписан, приступила к исполнению своих обязанностей старший следователь городской прокуратуры Эрна Альбертовна Крум. Крум начала с того, что установила личности отравленных. Погибшей оказалась Инна Александровна Котельникова, сорока двух лет, русская, замужняя, гражданка СССР, постоянно проживавшая в Москве. Второй жертвой была Юлия Николаевна Ларионова, пятидесяти двух лет, разведенная, также проживавшая в Москве.

И Котельникова и Ларионова работали в редакции одного и того же журнала, издаваемого в Москве Советом научно-технического общества. Котельникова заведовала отделом, Ларионова была заместителем главного редактора. Обе они входили в состав советской специализированной туристской группы, возвращающейся на Родину после двухнедельного пребывания за рубежом. Ранее никто из туристов ни Котельникову, ни Ларионову не знал, все они перезнакомились между собой уже во время поездки.

Эрна Альбертовна Крум была превосходным знатоком своего дела, но понимала, что расследовать этот необычный случай до конца ей скорее всего не дадут. Так оно и оказалось. Ввиду того что, по заключению врачей, советские гражданки получили яд не менее трех часов назад, то есть еще находясь за границей, дальнейшее расследование дела было передано в Комитет государственной безопасности Латвийской ССР. Сообщили о случившемся и в Главное управление по иностранному туризму при Совете Министров СССР.

В И часов утра следующего дня Эрна Альбертовна Крум встретилась с майором государственной безопасности Эвалдом Густавовичем Лусисом, которого много лет назад знала еще под именем Хитрый Эвалд. Оба они тогда были студентами Латвийского государственного университета, и Лусис считался звездой волейбольной команды юридического факультета. Его коварные удары с четвертого номера и принесли ему почетное прозвище. Оба они — и Крум, и Лусис — имели хорошую репутацию на службе. При редких, случайных встречах они охотно вспоминали былые университетские годы, интересовались здоровьем супругов и детей, но никогда не говорили о том, чем занимались повседневно теперь.

Как и Крум, Лусис в вещах Ларионовой и умершей Котельниковой решительно ничего, что могло бы привлечь внимание, не обнаружил. Обычный багаж женщин, отправляющихся в короткую туристскую поездку за рубеж, обычные, сделанные там на скромную валюту покупки и сувениры. Лусис приметил только, что в чемоданах Котельниковой и Ларионовой были платья разного фасона и цвета, но из одной и той же явно очень дорогой ткани, которая в СССР не производилась и не продавалась (это установили консультанты, специально приглашенные из министерства торговли). Платья были явно только что сшиты, их еще ни разу не надевали. Фирменных этикеток на платьях не имелось. Майор Лусис пригласил к себе Велту Меншикову — ведущего модельера знаменитого Рижского Дома моды. Только взглянув на вещи, Велта уверенно заявила, что платья сшиты на заказ в одном из лучших европейских салонов. Должны стоить больших денег там, на Западе... Нет, ошибки быть не может. Разве товарищ майор не видит эти линии?

Ничего особенного в таинственных линиях Лусис не узрел, но услышанное произвело на него впечатление. Сомневаться в авторитете Велты не приходилось — она была всесоюзной знаменитостью, о чем майор неоднократно слышал в определенном контексте от собственной жены. Взвесив некоторые соображения, он спросил Меншикову, у кого в той стране, где были в поездке Ларионова и Котельникова, могли быть сшиты платья. (Разумеется, фамилии этих женщин, равно как и повод, по которому вообще потребовалась консультация, не сообщил.)

Не задумываясь, Меншикова уверенно ответила:

— Там? Дукс, Дальберг иди Розенкранц. Больше некому.

Тут же Лусис получил краткую, но исчерпывающую характеристику названных владельцев салонов дамской моды, а также их адреса.

Опросить Юлию Николаевну Ларионову майор в этот день не сумел, так как женщина все еще находилась в забытьи.

За два часа, что самолет стоял в рижском порту, Крум вместе с дежурным инспектором уголовного розыска успела переговорить с несколькими туристами. Римма Вадимовна Маркина из Харькова, занимавшая кресло 14с рядом с Котельниковой и Ларионовой (это она подняла тревогу, когда тем стало плохо), твердо помнила, что никто из них ничего, кроме предложенных стюардессой конфеток, после старта в рот не брал. Оставшиеся конфетки, как и обертки от съеденных Котельниковой и Ларионовой, изъяли и подвергли химическому анализу. Никакого яда обнаружено не было. Впрочем, Крум на это всерьез и не рассчитывала.

Маркина сообщила также, что вроде бы видела своих соседок в аэропорту отправления в обществе переводчицы туристской фирмы «Евротур» госпожи Дарьи Нурдгрен, которая обслуживала группу в поездке по стране. Другие пассажиры подтвердили, что они также видели, как Ларионова и Котельникова о чем-то оживленно беседовали с Нурдгрен, которую, впрочем, все, кто был в группе, называли запросто Дарьей Егоровной — по просьбе ее самой. К разговору этому, к сожалению, никто не прислушался, так как в последние минуты перед посадкой в самолет каждый был занят своим делом. Однако, два пассажира настаивали на том, что видели, как Ларионова, Котельникова и Дарья Егоровна что-то пили в баре зала ожидания: не то кофе, не то какой-то прохладительный напиток. Это уже была хотя и слабая, но зацепка. Экспертиза следов алкоголя в крови обеих женщин не обнаружила, кофеин же в незначительном количестве присутствовал. Значит, они пили в баре действительно кофе. Можно было быть уверенным также, что использованная посуда в баре давно прошла через мойку-автомат и теперь уже не отличима от десятков других чашек.

Управление «Интуриста» немедленно оповестило обо всем случившемся фирму «Евротур», с которой было связано взаимным обслуживанием туристов много лет. Директор-распорядитель «Евротура» господин Рольф Окс был потрясен и глубоко расстроен. Кроме того, он понимал, какой удар мог быть нанесен престижу старой, уважаемой фирмы в результате трагического инцидента. Директор-распорядитель принес «Интуристу» глубокие соболезнования от имени правления фирмы и себя лично по поводу гибели госпожи Котельниковой и тяжелой болезни госпожи Ларионовой.

В отчете о работе фирмы с группой, в которую входили Котельникова и Ларионова (копия-ксерокс была немедленно переслана «Интуристу» директором-распорядителем «Евротура»), ничего примечательного не оказалось. Обычная поездка по обычному маршруту — столица, еще два города, замки, музеи, памятники, природные достопримечательности, снова столица. Одни и те же отели и рестораны, стандартное меню и программа развлечений. Никто из туристов ни на что не жаловался, врача ни к кому не приглашали. Походной аптечкой в автобусе также никто не пользовался.

Гид-переводчик Дарья Нурдгрен не является постоянным сотрудником фирмы «Евротур», сообщил далее господин Окс, ее привлекают к работе лишь летом, когда бывает наплыв иностранцев. Фирма «Евротур» знает госпожу Нурдгрен много лет и считает ее человеком, заслуживающим полного доверия. Свои обязанности гида-переводчика госпожа Нурдгрен всегда выполняла исключительно добросовестно и корректно, никаких претензий в отношении ее никогда не поступало. Она владеет несколькими языками, в том числе и русским, который является ее родным языком.

Директор-распорядитель Рольф Окс заключал пространный телекс выражением искренней надежды, что горестное событие не отразится на дальнейших деловых отношениях между фирмой «Евротур» и «Интуристом». Он заверял «Интурист», что возможные расходы после соответствующего заключения страховых обществ обеих стран будут незамедлительно оплачены.

Представитель «Интуриста» Юрий Иванович Козлов, как выяснилось, хорошо знал госпожу Нурдгрен — не раз встречался с нею на протяжении трех лет своего пребывания в этой стране, тоже называл ее Дарьей Егоровной. Он подтвердил все, что сообщил в своем телексе директор-распорядитель «Евротура».

Фирма по своей инициативе устроила встречу Козлова с Нурдгрен. Дарья Егоровна была совершенно ошеломлена трагической историей. Она рассказала, что, как обычно, загодя приехала в аэропорт со всей группой. Госпожу Котельникову и госпожу Ларионову она, конечно, знала, но ничем из числа других туристов не выделяла. Называла, разумеется, по имени-отчеству. Но это уже особенность чисто профессиональной памяти: ей достаточно один раз прочитать список группы туристов, чтобы запомнить все имена-фамилии и не путать. Потом забудет, но до конца работы с данной группой не ошибется ни разу, Дарья Егоровна подтвердила, что в прощальной суете они втроем действительно выпили по чашечке кофе в «эспрессо». Платила она, потому что у туристок, естественно, денег уже не было ни копейки. Она так и выразилась по-русски: ни копейки.

...На следующий день майор Лусис смог наконец опросить пришедшую в себя Ларионову. Юлия Николаевна была еще очень слаба, и врачи разрешили майору говорить с ней не более десяти минут, причем категорически запретили даже упоминать о смерти Котельниковой.

В одноместной палате усиленной терапии Эвалд Густавович увидел очень красивую, яркую блондинку, выглядевшую еще весьма молодо (именно молодо, а не моложаво) даже сейчас, в критическом состоянии. У Юлии Николаевны, когда она пришла в сознание, ничего не болело, она только чувствовала странную легкость и слабость во всем теле. Ничего из того, что произошло за минувшие сутки, она не помнила — полный провал. Последнее воспоминание — ей стало как-то нехорошо в самолете. Кажется, закружилась голова, кажется, она с кем-то говорила. Нет, болей вроде бы не было, А что было? И где она?

В серых глазах Юлии Николаевны мелькнул испуг. Она попыталась встать, ей мягко помешали, уговорили лежать, попросили не волноваться. Какая-то женщина в хрустящем белом халате (это была заведующая отделением доктор Спаре, не спавшая уже более суток) по-русски, но с акцентом сказала ей, что в полете она заболела, самолету пришлось из-за этого приземлиться в Риге, где она сейчас и находится в лучшей больнице.

Больная бессильно сомкнула веки.

— Вам придется немного подождать, — сказала доктор Спаре Лусису, тоже облаченному в накрахмаленный белый халат и такую же шапочку. — Сейчас она должна чуть-чуть отдохнуть, осознать, что с ней произошло.

Вторично раскрыв глаза, Юлия Николаевна смогла разглядеть, что она лежит на больничной койке в небольшой светлой комнате, заставленной непонятными аппаратами и приборами, где кроме нее находятся еще двое людей в белых халатах: женщина, чей голос она слышала, и мужчина. Между собой они говорили не по-русски. Юлия Николаевна сообразила, что, должно быть, по-латышски. Ну конечно же по-латышски. Ведь она в Риге.

Мужчина, уловив, что Ларионова смотрит на них, мягко улыбнулся и сказал ей:

— Здравствуйте. Вы слышите меня?

Больная попыталась кивнуть. Получилось плохо, но майор понял, что его слышат, обрадовался и тоже закивал.

— Я доктор Лусис, — сказал он. — А это доктор Спаре, ваш лечащий врач.

Ларионова снова дала понять, что все расслышала. Лусис продолжал говорить — медленно, с расстановкой.

— У нас есть подозрение, что вы съели что-то недоброкачественное и отравились.

Юлия Николаевна все хорошо разобрала. Господи, отравление! Врач, убедившись, что его поняли правильно, задал первый вопрос:

— Нам очень важно знать, когда именно в последний раз вы ели или пили что-нибудь. Что это была за пища, что за питье? Постарайтесь вспомнить все как можно точнее, в деталях, каждую мелочь. Хорошо?

Ларионова к этому моменту чувствовала себя, как ей, во всяком случае, казалось, совсем хорошо. Ее ничто не беспокоило, но она ни секунды не сомневалась, что врачу это действительно нужно знать, ведь он отвечает за нее, должен лечить дальше. Каким-то чужим, ватным голосом она стала рассказывать о событиях последнего дня за рубежом, едва не ставшего последним и в ее жизни:

— Мы завтракали за два часа до отъезда на аэродром в отеле «Эксельсиор». Обычный европейский завтрак. Омлет, масло, клубничный джем. Знаете, эти их порции в пластиковых баночках, один раз намазать... Еще был сыр, два кусочка. Потом предложили чай и кофе. Я пила кофе. Еще выпила бутылочку белого тоника, без сока. Кажется, все...

— Кто сидел с вами за столом?

— Нас было четверо, как всегда. Моя приятельница Инна Котельникова и две женщины из Тулы. У меня в сумочке есть их адреса. С ними что-нибудь случилось?

— Нет, с ними ничего не произошло (Лусис, понятное дело, имел при этом в виду двух женщин из Тулы), пострадали только вы... А теперь постарайтесь вспомнить: ели вы что-нибудь после завтрака? Не покупали конфеты или, допустим, жевательную резинку?

— Нет, ничего. Последние деньги я израсходовала еще вечером. Оставила только одну бронзовую монетку, очень красивую, как сувенир...

— После завтрака у вас не было необычных ощущений во рту или желудке?

— Нет...

Лусис чувствовал, что до сих пор, по крайней мере, ему говорили правду. Он вопросительно посмотрел на Спаре. Врач — также взглядом — дала понять, что в его распоряжении есть еще несколько минут. Он продолжал опрос.

— В самолете вы что-нибудь ели?

— Ничего... Впрочем, если это только можно назвать едой, я сосала, когда взлетали, конфетки, что дают в самолетах. Кисленькие такие. Я съела одну или две.

— Вы курите?

(В сумочке Ларионовой была американская газовая зажигалка «ронсон» с изображением золотой птички.)

— Немного.

— Перед взлетом вы курили?

— Нет... У нас с приятельницей кончился запас сигарет, денег уже тоже не было...

Лусис вел опрос тщательно, стараясь ничего не подсказывать больной, ничего не навязывать. Но и не упуская ничего из сказанного ею.

— Больше вы ничего не можете сообщить мне? — задал он последний вопрос, дав понять, что собирается уходить.

Юлия Николаевна задумалась.

— Подождите, я должна вспомнить.

Несколько секунд она лежала, закрыв глаза, припоминая, видимо, весь ход событий того дня. Потом безразлично сказала:

— Да, конечно. Еще я пила кофе, но ведь им нельзя отравиться. Перед самой посадкой в самолет. В баре «эспрессо».

— Сколько кофе вы выпили?

— Один или два глотка. Чашечки были крохотные.

— Вам его предложил кто-то?

— Да. Мы стояли с Котельниковой в зале, ждали, когда объявят посадку. К нам подошла проститься наша переводчица, Дарья Егоровна. Очень приятная дама, из русских. Мы поговорили о чем-то. Знаете, женские пустяки. Потом она предложила на ходу выпить по чашечке кофе. Я не хотела, но было неудобно отказываться. А что? Или вы думаете... — Она не договорила. В красивых серых глазах мелькнул страх. Лусис поспешил успокоить Ларионову:

— Не волнуйтесь, пожалуйста. Я ничего такого не думаю. Просто нам нужно поставить правильный диагноз, а картина пока что не совсем ясная. Анализы ничего не дают. С вами раньше ничего похожего не приключалось?

— Никогда.

— Тогда у меня пока все. Поправляйтесь, набирайтесь сил. Думаю, что теперь вам уже ничего не грозит. Дня через три-четыре вы сможете вернуться в Москву. Кому нужно сообщить, что вы у нас, чтобы не волновались?

— У меня никого близких нет, — с едва заметной горечью сказала Ларионова.

— Извините... До свидания.

С этими словами Эвалд Густавович Лусис вышел из палаты. Он узнал, что ему нужно было узнать. По крайней мере, на данном этапе расследования.

В коридоре, прощаясь с Мартой Эмильевной, Лусис сказал:

— У меня к вам просьба, доктор, даже две. Первая — немедленно позвоните мне, если в состоянии больной произойдет ухудшение. — Он быстро набросал на листочке из блокнота номер своего телефона и протянул Спаре. — Вторая — ничего и никому не говорите о пациентке, на ваших пятиминутках о ней также не докладывайте. Если что-то потребуется, обращайтесь прямо к главному врачу. Предупредите об этом также других врачей и сестер, которые будут соприкасаться с Ларионовой до ее полного выздоровления.

— Понимаю вас... — Доктор Спаре уже имела дело с такими пациентами, которых при смерти доставляла «скорая» и которыми впоследствии занималась милиция. В этих случаях ее тоже предупреждали о необходимости соблюдать молчание. Могли бы и не предупреждать, у медиков тоже есть такое понятие, как «врачебная тайна»...

Дело о смерти Инны Александровны Котельниковой и об отравлении Юлии Николаевны Ларионовой было из КГБ Латвии переслано в Москву, в Комитет государственной безопасности СССР.

Московские чекисты быстро установили, что ни с какими секретными материалами ни Инне Котельниковой, ни Юлии Ларионовой по служебному положению дела иметь не приходилось. Статьи ученых, которые проходили через их руки, всегда касались только открытых тем. В редакции журнала хранились оригиналы как опубликованных, так и непошедших статей за много лет. Все они были в должном порядке, со всеми необходимыми подписями, заключениями, рецензиями, отзывами и визами. Большинство из них давно устарели.

Глава 2

В последнее время у генерала Ермолина появилась новая привычка: выкраивать от обеда минут пятнадцать — двадцать, чтобы заглянуть в известный всей Москве букинистический магазин «Книжная находка» на холме, возле памятника первопечатнику Ивану Федорову, Владимир Николаевич хорошо помнил еще знаменитые книжные развалы на довоенном Литейном в Ленинграде. Какую библиотеку можно было собрать в те времена! Увы, на скромную стипендию студента ЛГУ и тогда разбежаться было трудно, хотя цены даже на редкие книги по сравнению с нынешними, периода подписного и «талонного» бума были еще божескими. За пять лет учения, правда, кое-что он собрал, но все сгорело при блокадной бомбежке. Теперь у Ермолина денег было куда больше, но интересные книги встречались куда реже.

Перелистывание старых книг доставляло Владимиру Николаевичу своеобразное удовольствие, переключало мысли, давало короткий, но такой нужный порой эмоциональный отдых. Продавцы «Книжной находки» быстро привыкли к высокому, подтянутому мужчине, уже с изрядной сединой в густых волосах, как завсегдатаю показывали иногда настоящие раритеты. Кое-что он покупал.

Сегодня Ермолина не вывела из тревожного состояния даже книга воспоминаний Вл. Ив. Немировича-Данченко, за которой он давно охотился и наконец поймал.

Бывают такие дела — внешне малоинтересные, прямо-таки скучные. Только огромный опыт позволяет угадывать за их внешней банальностью неожиданные и весьма серьезные повороты. Вот так насторожило Ермолина и пришедшее из Риги дело о смерти редактора отдела одного из московских журналов Инны Александровны Котельниковой. Насторожило какой-то определенной внутренней завершенностью, что мешало принять в общем-то имеющую право на существование версию о случайном отравлении неизвестным ядом. Нечаянно отравиться в нынешний век повсеместного распространения всевозможных продуктов бытовой химии и настоящей эпидемии самолечения подчас сильнейшими медицинскими препаратами — не фокус. Но вот платья... Платья, сшитые на заказ в дорогом салоне. Такое может себе позволить актриса, приехавшая в европейскую страну на гастроли, или жена дипломата, но никак не скромная туристка. Да и не по-житейски это. Допустим, женщины имели какую-то неучтенную дополнительную валюту. В этом случае они наверняка истратили бы ее более рационально, не стали бы все вбухивать в одно платье, скорее купили бы джинсы «Ли» или «Рэнглер», цена на которые, говорят, уже перевалила за две сотни. И еще — почему на платьях нет фирменных этикеток? По логике это мог быть только подарок, причем не афишируемый, а, наоборот, тщательно скрываемый. Тогда возникают по крайней мере два вопроса: за что подарок, благодарность за какую услугу? И кто платил? Следом за этими двумя последует неизбежно и третий вопрос: почему такой страшный финал?

Криминалистам хорошо известны уголовные дела, когда имели место убийства и без серьезных оснований, скажем, из хулиганских побуждений, в пьяной драке, по преступной неосторожности на охоте. Но если тут причастна чья-то вражеская разведка, то случайность исключается. Это непременно завершение какой-то сознательной акции.

Итак, смерть человека — Котельниковой и спасение второго — Ларионовой лишь огромными усилиями высококвалифицированных врачей с использованием самой современной реанимационной техники и новейших медикаментов. Видимо, по крайней мере одна из двух женщин — либо Котельникова, либо Ларионова — оказалась втянутой в клубок трагических событий. Каких — предстояло решить именно чекистам, поскольку обстоятельства дела, и главное из них — отравление случилось за границей, не исключали причастность к нему иностранной разведки.

С этими мыслями Ермолин и вернулся в свой кабинет, снова раскрыл и просмотрел страницы пока еще тощего «Дела». В жизни обеих женщин нет ничего примечательного. Разве что во время войны муж Ларионовой работал довольно долго в США по приемке военных поставок. Он — военный инженер, хороший специалист с безупречной репутацией и большими заслугами. Тот факт, что он развелся с Юлией Николаевной, однако, не должен бросать тени на его бывшую жену. Брак мог распасться и по его вине, и по причине сугубо интимного свойства, скажем, отсутствия детей.

Ермолин перечитал медицинское заключение. Нет, об инсценировании не могло быть и речи. Юлию Николаевну Ларионову буквально выдернули с того света, вернули к жизни благодаря исключительно эффективным мерам, предпринятым рижской «Скорой помощью». Помогло и редкостное природное здоровье женщины, пускай и не первой молодости.

У Инны Котельниковой в биографии вообще нет ничего такого, за что мог бы зацепиться взор самого осторожного и сверхбдительного инспектора отдела кадров. За границу выехала впервые, происхождение — рабочее, не судилась, к следствию не привлекалась, на оккупированной территории даже ребенком не проживала, все остальное в том же роде. Даже не разводилась ни разу.

Самая загадочная личность в имеющемся пока треугольнике — Дарья Нурдгрен, в девичестве Дарья Егоровна Пантелеева, по национальности русская. Так значилось в официальной справке правления компаний «Евротур».

Что о ней известно? Очень немногое. Сведений о связях Нурдгрен с антисоветскими эмигрантскими организациями нет. Можно только предполагать, что если она и имела какое-то отношение к иностранной разведке, то играла роль техническую, вспомогательную, являясь орудием в чьих-то более опытных жестоких руках. В какой степени она причастна к отравлению, если это все-таки умышленное отравление? И кто в таком случае стоял за кулисами? Последний вопрос — кто из двух советских гражданок должен был стать жертвой, если не обе?

Ермолин захлопнул папку. Больше из нее ничего, кроме сомнений, не выжмешь.

Теперь надо подумать, кому из основных сотрудников поручить дело о гибели Инны Александровны Котельниковой.

Лукьянов и его подчиненные уже несколько месяцев заняты сверх головы. Они завершают трудное дело, расследование которого начато года полтора назад. Лукьянов старый чекист, «пардону» не запросит, но отвлекать его не стоит.

Для Дербайсели эта папка тоже не подарок. Арчил хорош для дел, так сказать, рискованных, азартных. Человек заводной, бурного темперамента, он и сотрудников подобрал себе под стать. А тут надо копать на пустом месте, дотошно, кропотливо, еще неизвестно, что и когда выкопаешь. Затоскует Арчил на таком деле, не по его оно характеру.

Со вздохом Ермолин решил, что дело придется поручить полковнику Турищеву.

Григорий Павлович Турищев служил под началом Ермолина восьмой год, до этого работал на Украине. Был исполнителен, работоспособен, как вол, терпелив в такой же мере, добросовестен и — до чрезвычайности — прямолинеен.

Где-то Ермолин вычитал, что Эрнст Резерфорд имел у своих молодых учеников прозвище Крокодил. Потому что крокодил якобы способен по своей анатомии двигаться только в одном направлении — вперед. Отступить назад он просто не может. Турищев тоже мог бы иметь это прозвище. Но у великого физика оно было олицетворением безостановочного прогресса науки, у полковника же Турищева — стилем работы.

Ермолин нажал кнопку внутреннего переговорного устройства. Помощник отозвался тотчас же:

— Слушаю вас, Владимир Николаевич.

— Пригласите ко мне Турищева, Лукьянова, Дербайсели, Кочергина и Невского.

На оперативном совещании генерал Ермолин сообщил о загадочном отравлении Котельниковой, о гиде «Евротура» Дарье Нурдгрен, о материалах, полученных по этому делу из КГБ Латвийской ССР.

Ермолин обратился к сотрудникам с просьбой: обо всем, что случайно или косвенно станет известным об упомянутых лицах и вообще о факте отравления Котельниковой, докладывать лично ему.

Генерал поделился мыслью, которая, конечно, известна чекистам, но в данном случае она, возможно, будет рабочей.

Противник раз за разом терпит крах в своей подрывной деятельности. Но это не останавливает его. Он продолжает работать грубо и нахально, идя напролом. Так, может быть, Котельникова и Ларионова отказались от каких-то предложений, узнав о враге больше, чем следовало? А возможно, стали тем редким исключением, переступили какую-то черту, а потом испугались?

— Но не будем раньше времени подозревать в чем-либо ни покойницу, ни ее подругу. Прошу изложить ваши предложения.

— Надо срочно побеседовать с Ларионовой. Она уже выписана из больницы и находится дома.

— Спасибо, Григорий Павлович, так и сделаем, — согласился Ермолин со своим заместителем Турищевым.

— Я мог бы связаться с родными Котельниковой — матерью, мужем и его родителями, — предложил майор Невский.

— Даже необходимо.

— О портняжных заведениях можно навести справки у наших модельеров. Они сами часто выезжают за границу со своими коллекциями, а иностранные владельцы салонов мод — частые гости у нас, — сказал Кочергин.

— Железная логика. — Ермолин чему-то улыбнулся. — На вас еще нет обручального кольца, Анатолий Дмитриевич, вот вы и займитесь этим. Женщины и девушки в Доме моделей с вами будут более откровенны.

— Смотри не влюбись там, Толя, — шутя предупредил капитана полковник Дербайсели. — Девушки там одна красивей другой.

— Кстати, жена моя до сих пор удивляется, почему эти милые девушки и женщины не приняли в свой круг талантливого и обаятельного модельера Вячеслава Зайцева.

Все с улыбкой восприняли реплику Владимира Николаевича.

Поступили другие предложения. Генерал подытожил их, уточнил, определил порядок проведения мероприятий. Ответственным за их выполнение назначил полковника Турищева, как своего заместителя, в помощь ему выделил майора Невского и капитана Кочергина.

Сотрудники знали, что Ермолин уже сам наметил план действий. Однако он старался не навязывать его исполнителям, наоборот, считал своим долгом советоваться с ними и только после этого с присущей ему точностью и краткостью формулировал задачи, давал задания. Такой стиль работы будил инициативу оперативных работников, органически включал их в дело.

Итак, группа чекистов подразделения генерала Ермолина приступила к выполнению плана действий.

Ермолин взглянул на часы — 16.50. Вызвал помощника.

— Алексей Васильевич, через десять минут ко мне придет профессор Эминов. Встретьте его, пожалуйста, в вестибюле и проводите ко мне. Я буду занят с ним примерно час. Не соединяйте ни с кем, кроме руководства. Сотрудников со срочными делами адресуйте к Лукьянову.

Профессор Курбанназар Эминович Эминов занимал ответственный пост в Академии паук СССР, где ведал координацией научных исследований. Из всех постоянных посетителей теннисного корта Дома ученых он один знал, что играющий по первому разряду в группе старшего возраста Владимир Николаевич не преподает философию в каком-то вузе, а служит в органах государственной безопасности.

Когда-то оба они были студентами, а затем аспирантами Ленинградского университета. Владимир Ермолин учился на историческом факультете, а Курбанназар Эминов на физическом. Познакомились они на корте, потом подружились, некоторое время даже жили в одной комнате студенческого общежития (оба были иногородними). В тридцать девятом году Ермолин неожиданно для себя был командирован партийными органами на работу в Народный комиссариат внутренних дел, но диссертацию по германской классической философии незадолго до войны он все же защитил.

Несколько дней назад, прощаясь после игры возле станции метро «Кропоткинская», профессор сказал:

— Знаешь, Владимир Николаевич, возникли тут у меня по одному делу кое-какие сомнения. Хотел бы ошибиться, но боюсь, что это по твоей части.

— Что именно?

— Рассказывать долго, да здесь вроде и не место. Ты мог бы уделить мне час, ну, скажем, в пятницу?

— Хорошо, Курбанназар. Значит, в пятницу. В семнадцать ноль-ноль тебя устроит?

— Вполне.

— Договорились. В вестибюле тебя встретит мой помощник.

Эминов пришел точно. Времени тратить не стал, сразу приступил к делу.

— Понимаешь, Владимир, у нас стали происходить странные вещи. Наши ученые успешно работают над оригинальным, очень эффективным методом замораживания крови. Метод обеспечивает долгую сохранность крови с сохранением всех свойств живой жидкости. Мы были абсолютно уверены, и с полным основанием, что за рубежом наш метод неизвестен. И вдруг... — Эминов на мгновение умолк. По всему чувствовалось, что договаривать ему крайне неприятно. Ермолин молча выжидал. — И вдруг за границей появляются в специальной литературе, а затем и в массовых изданиях сообщения, из которых следует, что там, словно по волшебству, появился на пустом месте такой же метод замораживания крови и кое-что другое, скажем, сверхпрочный клей, которым можно хоть мосты склеивать.

— Совпадения быть не может? — уточнил Ермолин.

— Совершенно исключено! Все до мелочей наше! Даже недоработки и отдельные ошибки, исправленные в последний момент.

— Метод, насколько понимаю, имеет большое значение?

— Ты имеешь в виду замораживание крови? Конечно! Экономический урон мы уже понесли немалый. Патентов нам не видать, лицензий тоже не реализовать. Я уже не говорю о приоритете. Пойди докажи его теперь...

Владимир Николаевич задумчиво побарабанил пальцами по столу.

— Ладно, попробуем разобраться. Материалы какие-нибудь принес?

— Принес, здесь все необходимое, — Эминов протянул довольно объемистую папку.

Друзья простились, и профессор ушел. Ермолин оценивающе взвесил на ладони оставленные документы и положил их в сейф. Потом перевернул страничку календаря и пометил на понедельник: Эминов — Лукьянов.

* * *
Через два для после похорон Инны Котельниковой на Головинском кладбище майор Виктор Андреевич Невский встретился с ее мужем и матерью.

На третьем этаже нового дома по Беговой улице Невскому отворил дверь худощавый, спортивного сложения мужчина лет сорока пяти с осунувшимся лицом, и тусклыми от горя глазами. Это и был Игорь Алексеевич Котельников, кандидат технических наук, старший научный сотрудник крупного научно-исследовательского института. Майор уже знал, что Котельников давным-давно мог защитить докторскую диссертацию, но все откладывал, так как много времени и сил уделял практическому внедрению своих разработок на предприятиях отрасли (институт был не академический, а отраслевой).

Из прихожей Невский прошел в большую светлую комнату, служившую одновременно гостиной, столовой и рабочим кабинетом хозяина. Две стены были сплошь заставлены книжными полками. Часть книг специального характера, но хватало и художественной литературы, причем хорошо подобранной, и книг по искусству. Вся остальная обстановка — по привычному московскому стандарту: тахта, сервант с хрусталем и безделушками, торшер, телевизор, большой письменный стол в углу. На стенах — несколько гравюр. Правда, непременный эстамп с бородатым Хемингуэем отсутствовал. Дверь во вторую комнату была приоткрыта, в проеме виднелся угол деревянной кровати.

Задержав взгляд на письменном столе, Невский, как бы невзначай, спросил:

— Я не оторвал вас от работы?

Котельников поднял на майора припухшие, воспаленные глаза. Ответил тихо, исчерпывающе:

— Работу на дом не беру. Не полагается... Стол жены. Серьезные материалы она предпочитала править дома. В редакции тесно, да и отвлекают.

Похоже, Котельников действительно был не только крупным, но и дисциплинированным специалистом, хорошо понимающим, что к чему, где можно, а где не стоит заниматься служебными делами. Именно так и отзывались о нем в институте.

Невский деликатно произнес несколько слов соболезнования, но попросил все-таки Котельникова рассказать по возможности подробно о покойной жене.

— Что я могу вам сказать? Женаты десять лет. Детей не имеем, так уж вышло... — Голос его чуть дрогнул. — Материальное благополучие полное. Вот предложили через институт купить автомобиль, да мы отказались.

— Почему? — удивился Виктор Андреевич.

— При нашем обслуживании одна морока. А Инна считала, что глупо вкладывать шесть тысяч в железо на колесах только для того, чтобы выглядеть не хуже других. Она говорила, что за гораздо меньшие деньги можно без всяких хлопот до конца дней ездить на такси... — Губы Котельникова тронуло слабое подобие улыбки. — И еще... Может смешным показаться, но Инне не нравилось, что автомобиль называется во множественном числе — «Жигули». Всегда дразнила одного нашего приятеля: «Ты на чем приехал?» — «На «Жигулях». — «А сколько их у тебя?»

— А ведь верно подметила супруга ваша, — удивился майор. — И заметьте, что в народе эту несуразицу подметили, никто не говорит «Жигули», все больше «жигуленок».

Мимолетный разговор на автомобильные темы сломал ледок некоторой отрешенности Котельникова, и Невский смог перевести беседу в интересующее его русло. Про себя, однако, отметил, что Котельникова была человеком наблюдательным и с острым умом.

— Жена вам не звонила из-за границы? — спросил он.

— Нет. Инна была женщиной без сантиментов. Предупредила, что это очень дорого.

— Дорого, это точно, — подтвердил майор. — Но, может быть, открытку прислала? Знаете, с видами?

— Нет. Инна писать не любила. Когда я уезжал в командировки, то звонил домой, а писать у нас не было заведено.

— С кем дружила ваша жена?

— Только с этой дамой, которая втянула ее в поездку, — Ларионовой. — В словах Котельникова проскользнула явная неприязнь, и Невский про себя это отметил. — У нас бывали, по-семейному, некоторые мои сослуживцы, приятели студенческих времен. Но ни с кем из них Инна так и не сошлась. Со своими же однокашниками она никаких отношений не поддерживала, даже на ежегодные встречи своего выпуска не ходила.

— Игорь Алексеевич, — сказал майор как можно мягче, — простите, ради бога, но я должен вам задать тяжелый, быть может, даже странный вопрос. Вы уже знаете, что жена ваша скончалась в результате отравления, потому и открыто следствие. Как вы считаете, могли у нее оказаться причины для самоубийства? Случались ли с нею приступы меланхолии, стрессовые состояния?

(Версии о самоубийстве у Невского не было — она противоречила бы факту отравления и Ларионовой, но этот вопрос давал ему возможность получить представление о душевном состоянии Котельниковой, что было важно.)

— Да что вы! — с нескрываемым изумлением воскликнул Котельников. — С какой стати кончать самоубийством в зарубежной туристской поездке? Это нелепо! Да и причин для этого у нее никаких не имелось. Инна была человеком сильным, без этих, знаете, фрейдистских завихрений, всяких там комплексов... Убивать ее тем более некому и не за что. Это могло быть только случайное отравление. С моей точки зрения, во всяком случае.

Извинившись за малоприятный, но, к сожалению, необходимый разговор, Невский ушел.

Встреча с матерью покойной — Павлой Игнатьевной, жившей в однокомнатной квартирке на Щелковском шоссе, которую она получила после сноса собственного домика, ничего нового майору не дала. Павла Игнатьевна оказалась сухопарой неразговорчивой женщиной неопределенного возраста, хотя и на пенсии, но крепкой, здоровья — дай бог каждому, с острыми чертами лица и поджатыми блеклыми губами. Говорила Павла Игнатьевна, осторожно подбирая слова, чтобы не сказать лишнего, то и дело ссылалась на плохую память, которая, по некоторым наблюдениям майора, на самом деле была у нее твердая и цепкая.

Невский быстро понял, что между матерью и дочерью уже много лет существовало определенное отчуждение, причины которого он установить, однако, так и не сумел. Павла Игнатьевна с Инной в последние годы встречалась редко, о предстоящей поездке дочери за границу даже незнала. С Ларионовой знакома плохо, но отозвалась о ней недобро. На вопрос: «Почему?» — ответила коротко и убежденно:

— Разведенка! А моя дочь была женщина семейная, не чета этой...

У Невского сложилось впечатление, что Павла Игнатьевна могла бы еще кое-что добавить к характеристике Ларионовой, но откровенничать с незнакомыми людьми было не в ее правилах.

Мало что дали сотрудникам КГБ и беседы с сослуживцами и соседями Котельниковых. То есть ничего, что смогло бы пролить хоть какой-то свет на ее неожиданную смерть.

Результаты вскрытия, произведенного в патолого-анатомическом отделении рижской больницы, и дополнительные исследования, сделанные в Москве в Институте судебной медицины, сводились к одному: смерть. Инны Котельниковой произошла в результате отравления, вызванного действием неизвестного яда.

...Через неделю полковник Турищев попросил Ермолина срочно принять его по неотложному делу, что уже само по себе было явлением чрезвычайным. Слова «срочно» и «неотложное дело» в повседневном лексиконе Григория Павловича не числились.

Войдя в кабинет, полковник с некоторым, тщательно скрываемым, но все же заметным удовлетворением в голосе доложил:

— Важные новости, Владимир Николаевич. Мы навели справки об этих, как выразился Кочергин, трех портняжных заведениях. Установлено, что Нурдгрен долгие годы тесно связана с владелицей одного из них — некоей Елизаветой Дальберг. Дальберг в последние годы дважды приезжала в Советский Союз со своими моделями. Но и это еще не самое интересное.

— Что же?

— Елизавета Дальберг — родная сестра известного ученого Осокина...

Глава 3

Ермолин любил поговорку, которую некогда услышал от старого эстонского рыбака на острове Сааремаа: «Гусята ходят гуськом». Он сам давно приметил, что информация, добрая или дурная — не столь важно, никогда не поступает равномерно с регулярностью утренней газеты. Она сыплется то густо, то пусто. Так случилось и на сей раз. На другой день после того, как полковник Турищев сообщил о наличии связи между Дарьей Нурдгрен и Елизаветой Дальберг, которая является родственницей советского ученого-металлурга Сергея Аркадьевича Осокина, в Москву прилетела по семенным делам жена зарубежного представителя «Интуриста» Козлова Наталья Викторовна. По просьбе мужа она хотела встретиться с товарищами, ведущими следствие по делу о смерти советской туристки Инны Котельниковой. Козлову принял Турищев.

В результате обобщения информации, полученной ранее, и рассказа Натальи Викторовны Козловой Ермолин живо представил облик обеих, неведомых ему дотоле женщин.

Дарья Егоровна Нурдгрен — женщина лет за пятьдесят. Работает постоянно закройщицей в дамском ателье «Перфект», которое принадлежит мадам Дальберг. Поскольку Елизавета Аркадьевна Дальберг русская, у нее в салоне шьют платья, костюмы и пальто жены многих сотрудников советских учреждений: посольства, генерального консульства, торгпредства, представительств «Интуриста», «Аэрофлота» и других. Между собой советские женщины называют Елизавету Аркадьевну мадам Пудель, с ударением на последнем слоге — на французский манер. Почему? Да потому, что когда открывается дверь салона и раздается мелодичный звон, оповещающий о том, что кто-то вошел, навстречу посетительнице выбегает красавец пудель черной масти по кличке Алкивиад. Пока посетительница и хозяйка сидят в креслах у столика с журналами мод и образцами тканей, обсуждают, что и как шить, пудель ласково бьет гостью лапой по ноге и требует, чтобы ему почесали за ухом.

Мерку снимает с заказчицы обычно Дарья Егоровна Нурдгрен, дочь бывшей прислуги Дальбергов. Мадам Дальберг знает ее с детства и называет Дашей. Между собой они говорят только по-русски. Девичья фамилия Дарьи Егоровны — Пантелеева. Она вдова, муж погиб во время войны. Детей у Нурдгрен нет, родственников тоже.

Елизавета Аркадьевна и Дарья Егоровна хорошо знают всех женщин из советской колонии, знают, что им нравится, учитывают финансовые возможности, а также моду в СССР, даже в его отдельных районах. Им верят, потому что их вкус безупречен. Мадам Пудель и Даша всех советских женщин называют по имени-отчеству, спрашивают о здоровье детей, знают адреса (готовые вещи Дарья Егоровна обычно привозит на дом). О себе почти ничего не рассказывают, кроме мод, кажется, ничем не интересуются.

Модельер Елизавета Аркадьевна изумительный. Если бы занялась этим делом раньше, а не на склоне лет, могла бы составить огромный капитал, возглавить международную фирму. Но время упущено, силы уже не те, и Елизавета Аркадьевна довольствуется тем, что название ее салона с уважением произносят во всех европейских домах мод. Не будучи миллионершей, Дальберг, однако, обладает достаточным состоянием. Шитье в «Перфекте» стоит хороших денег, а недостатка в клиентках нет.

С весны, до осени, когда клиентов в салоне бывает немного, Дарья Егоровну уже много лет подряд подрабатывает в туристской фирме «Евротур» в качестве гида-переводчика. Представитель «Интуриста» в этой стране Козлов ее хорошо знает, считает организованной, пунктуальной, внимательной сотрудницей. Нурдгрен работает по преимуществу с советскими туристами. Всегда лояльна, быстро находит с ними общий язык, и они чувствуют себя в чужой стране проще, раскованнее. Несмотря на годы, она еще стройна и привлекательна. На прощальных вечерах, которые устраивает фирма для каждой туристской группы, любит потанцевать.

Никаких вопросов туристам о Советском Союзе Нурдгрен не задает. У женщин интересуется только последними русскими модами. Однажды Козлова с мужем встретили Дарью Егоровну на концерте московских артистов. Известный эстрадный певец исполнял песню «Ты позови меня, Россия». Козлова случайно бросила взгляд в сторону Дарьи Егоровны и увидела, что та плачет, даже не замечая собственных слез... В антракте Нурдгрен рассказала Козловой, что едва не разрыдалась, когда после войны впервые услышала в исполнении ленинградского оркестра Седьмую симфонию Шостаковича. Тогда же рассказала, какой радостью были для нее две поездки — в Москву и Ленинград.

В записи сообщения Козловой Ермолин отметил два момента, мелькнувшие в одной фразе:

«Мне кажется, такая женщина, как Дарья Егоровна Нурдгрен, не может быть неискренней, такой скорее является ее хозяйка Елизавета Аркадьевна Дальберг. Это человек холодный, расчетливый и, по-моему, жестокий. Только эту жестокость мадам Пудель прячет глубоко-глубоко».

Информация была интересной и важной, но сама по себе еще ничего не объясняла, а только порождала новые вопросы. Допустим, Дарья Егоровна привела Инну Котельникову и Юлию Ларионову в салон «Перфект» — в этом никакого криминала нет. Но ведь не сшили же им в заведении мадам Дальберг дорогие платья просто так, за красивые глаза! Что же касается их последующего отравления, то к этой загадке следствие пока не приблизилось ни на сантиметр.

...В последующие дни капитан Анатолий Кочергин выяснил, что владелица салона дамского платья «Перфект» Елизавета Аркадьевна Дальберг и ее служащая Дарья Егоровна Нурдгрен действительно за последние три года дважды приезжали в Советский Союз. Госпожа Дальберг совместно с многими другими зарубежными фирмами привозила свои коллекции на международные выставки одежды, которые состоялись в Москве и Ленинграде.

Через торгово-промышленную палату Кочергин разыскал администратора этих выставок, известного специалиста в области дамской моды Полину Алексеевну Шилову. Шилова прекрасно помнила обеих дам, и хозяйку, и ее служащую. Хорошо знала и привезенную ими коллекцию, которую полагала интересной и перспективной. Госпожу Дальберг Полина Алексеевна охарактеризовала всего двумя словами: старая барыня, произнесенными с очевидной антипатией. В то же время Дальберг, по ее мнению, была превосходной модельершей и хорошим организатором, с западной деловой хваткой. Еще Шилова вспомнила, что слышала от кого-то, будто госпожа Дальберг встречалась в Москве с каким-то своим родственником. Этим родственником мог быть только ученый-металлург Сергей Аркадьевич Осокин. Потому что госпожа Дальберг была урожденной Елизаветой Аркадьевной Осокиной, дочерью некогда известного горного инженера, действительного статского советника и многих Российской империи орденов кавалера, занимавшего до революции крупный пост в министерстве торговли и промышленности.

* * *
...Родная сестра Осокина. Ну и что же?

Трижды за последние дни Ермолин и Турищев вели подробный разговор, и каждый раз Григорий Павлович особый упор делал на родственные связи Осокина и Дальберг. Однако эта сторона дела, как можно было заметить, не вызывала большого интереса у Владимира Николаевича.

Осокин — крупнейший ученый в металлургической науке. Директор института, человек, занимающий еще десяток других важных постов. Удостоен высших степеней и званий, множества наград.

Во всех анкетах он указывал, что за границей у него проживает со времен революции родная сестра, но никаких связей он с ней не поддерживает. Правда, о том, что эта сестра вдруг спустя столько лет обнаружилась, Осокин, как выяснилось, никому не рассказывал. Турищев, конечно, это подчеркнул.

— Дальберг приезжала в СССР не по частному приглашению брата, — возразил Ермолин, — жила в гостинице, никаких правил нахождения в нашей стране иностранных граждан она не нарушала. Для Осокина ее приезд мог оказаться полной неожиданностью. А разыскать такого известного человека никакого труда не составляет. Ну, брата навестила сестра, пусть и иностранка...

Турищев был не только настойчив в поисках, но и неподатлив в спорах с начальством. В трудных разговорах его левая щека обычно чуть подергивалась: следствие контузии, полученной подростком, когда на хату, где он жил, упала фашистская бомба. Так было и на этот раз. Полковник упрямо повторял:

— Считаю, что поиски надо начинать с Осокина. Я хотел бы еще раз заметить: он из семьи крупного царского чиновника. Сестра живет за границей. Приезжает в СССР, встречается с ним. Все это очень важно.

Логике такая версия, к сожалению, не противоречила. Но тогда следовало, что десятки лет человек жил, работал, пользовался доверием. Крупный ученый с прекрасным именем. И вдруг такое... В это Ермолин не мог и не хотел верить.

— Осокин знаком с Ларионовой или Котельниковой? — спросил он.

— Уточняю, товарищ генерал. Несколько лет назад в «Вестнике» была опубликована его статья. На экземпляре, присланном в типографию, есть подписи их обеих. Факт личного знакомства отсюда прямо не вытекает. Будем проверять.

— Вот видите, Григорий Павлович... Мы всегда, всегда должны руководствоваться в работе одним из основополагающих принципов нашей деятельности — доверять советским людям, ради спокойствия коих мы трудимся, ни мыслью, ни словом, ни делом не осквернять их подозрением раньше, чем мы убедимся в их виновности. Необоснованная подозрительность опасна вообще, в данном случае в отношении известного ученого, честного, талантливого человека — в особенности. Он, вы знаете это, многое сделал для Родины. Осокин — авторитет в науке. Его, вышедшего из иной среды, чем мы с вами, ученым-то сделала Советская власть. Продолжайте изучать поведение Нурдгрен и Дальберг. Давайте договоримся так: будем работать, не спеша с выводами. Тем более что мы находимся только в начале выяснения загадочного отравления советской гражданки за границей.

Оставшись один, Владимир Николаевич подошел к окну. Далеко внизу кружили вокруг памятника Дзержинскому легковые автомобили, разворачивались маршрутные такси. Возле дверей «Детского мира», как всегда, толпились люди. Ермолин еще помнил, что когда-то на этом месте стояли старые торговые ряды, где в подвалах размещались ресторан «Иртыш», более известный под названием «Веревочка», и популярный пивной бар номер четыре. В баре, как уверяли любители, подавали лучшее в Москве бочковое пиво и раков. О пиве Ермолин вспомнил потому, что и впрямь было жарко. Термометр на стене показывал за тридцать.

Ермолин раскрыл папку, оставленную по его просьбе Турищевым, и стал рассматривать сквозь «читальные» очки фотографию госпожи Дальберг. Холодное лицо с правильными чертами. Морщин почти нет, или же они умело убраны средствами косметической хирургии. Высокая прическа из серебристо-седых пышных волос. Волосы свои, не парик. Надменный взгляд, должно быть очень красивых в молодости, умных глаз.

Дальберг... Дальберг... Фамилия показалась (и не в первый раз) Ермолину смутно знакомой, но ассоциировалась она в его памяти не с женщиной, а с мужчиной. Когда же? Стоп, стоп! Сороковой год. Таллин, столица только что образованной и вошедшей в состав СССР Эстонской Советской Социалистической Республики. Народное ликование и — угрюмое, затаившееся подполье. Бывшие белоэмигранты, их логово в небольшой двухэтажной гостинице на улице Виру, собственные эстонские фашисты, международные шпионы с консульскими патентами, журналистскими удостоверениями, визитными карточками иностранных бизнесменов. Был там какой-то Дальберг, точно. А еще жизнерадостный молодой парень, ему, Ермолину, ровесник, может, чуть постарше. То ли Риванен, то ли Ривенсон. Профессиональный разведчик. Прикрывался консульским дипломом не то Гондураса, не то Коста-Рики. Что с ним стало? Кажется, выслали. Он, Ермолин, был тогда всего лишь сержант госбезопасности, по-нынешнему лейтенант, носил в петлицах по два «кубаря», и начальство не спешило разъяснять ему подоплеку тех операций, в которых он участвовал. Тому таллинскому Дальбергу было лет пятьдесят, и он имел какое-то отношение к этому самому Риванену или Ривенсону. Какое именно?

А что, если посоветоваться с Никитычем? Архив архивом, а память у старика — восьмое чудо света. В Таллине он был лейтенантом государственной безопасности, по-нынешнему капитаном, и одним из руководителей ответственной операции, за успешное завершение которой и получил орден Красной Звезды. Ему, Ермолину, тоже вручили тогда его первую награду — именные часы швейцарской фирмы «Лонжин» в серебряном корпусе.

Генерал-майор Иван Никитович Петров, или просто Никитыч, как его называли за глаза многие, был ранее начальником и духовным наставником Ермолина и других молодых ребят, ходящих ныне в больших чинах. Лет пять назад он вышел на пенсию, но и по сей день сотрудники Комитета государственной безопасности нет-нет да и обращались к старому чекисту. Ермолин много лет проработал под непосредственным руководством Петрова, многое перенял от него, высоко чтил за ум, душевную чистоту, огромный опыт и по-сыновьему любил.

Никитыч, в свою очередь, с гордостью считал Владимира Николаевича, которого называл «филозоф», родным и близким человеком. Единственный сын Никитыча был когда-то другом Ермолина. Сержант государственной безопасности Владлен Петров погиб в июне 1941 года под Лиепаей при ликвидации десанта гитлеровских парашютистов.

Не заглядывая в записную книжку, Ермолин набрал номер.

— Вас слушают, — ответил Никитыч, тяжело придыхая и кашляя в трубку.

— Здравствуйте, Иван Никитович, Ермолин. Как живете-можете?

— Спасибо, неважно.

— Это почему же?

— Да понимаешь ли, всего неделю назад выписали из госпиталя. Там уж решили, что у меня четвертый инфаркт, в реанимации держали несколько дней. Теперь это, знаешь, модно. Ну, подлечили, выписали, и я тут же со стариками приятелями на рыбалку поехал. Переутомился малость. Вот и лежу, телефон под боком держу. Что-то давненько не звонил ты мне, зазнался.

— Еще как! Однако хотел бы все же подъехать. Посоветоваться нужно. Я не утомлю вас?

— Вот люди пошли! Все с оговоркой да с разрешения. Конечно приезжай. Только ты уж извини меня, я буду лежать, а ты сидеть возле.

— Так еду!

Ермолин вызвал машину, потом вынул из шкафа аккуратно перевязанный сверток и переложил его в портфель. В свертке были подарки старику. Уже две недели (а может, три?) дожидались они своего часа и вот наконец дождались. И снова понадобилось срочное дело, чтобы вырваться к Никитычу, упрекнул себя Ермолин.

Петров жил в доме на проспекте Мира. В прихожей, забитой книгами, гостя приветливо встретила маленькая, сухонькая Надежда Ефимовна.

— Рада вас видеть, Володя! Шляпу повесьте сюда. Тесновато, говорите? Так ведь сами знаете, у Риты еще сынишка прибавился, пришлось книги сюда переселить. Проходите, пожалуйста. Никитыч заждался вас.

Ермолин, должно быть, оставался последним из былых сослуживцев старого генерала, который знал, но никогда не вспоминал о том, что Рита — неродная дочь Петровых. Иван Никитович и Надежда Ефимовна удочерили ее в сорок пятом, взяв из детского дома.

Накрытый клетчатым шотландским пледом, Петров лежал на застланной постели. На полу у изголовья неустойчиво громоздилась стопка книг и журналов. Морщинистое лицо старика с неожиданно блестящими карими глазами было строгим, как на старой иконе.

— Ну, вспомнил наконец! — ворчливо сказал Никитыч и протянул Ермолину худую руку.

— А я и не забывал вас, Иван Никитович. Только вот последний год по командировкам больше катаюсь. Туда-сюда... Все мы вас помним, не забываем.

— Говоришь, в командировках был? Это неплохо, неплохо. Не засиживаешься, стало быть, в генеральском кабинете. Ну, а там, конечно, все музеи обошел?

— Да почти что все.

— Молодец! А мне какой-нибудь проспектик или альбомчик привез?

— Всему свой черед, — загадочно ответил Владимир Николаевич.

— А здесь на выставке картин из собрания Хаммера был?

— Был.

— А я вот не был, болел как раз. А жаль. Надежда Ефимовна вот побывала. Рита на сносях ходила, так, их без очереди пустили. Говорят, впечатляюще.

— Они правы.

— Видать, молодость свою вспомнил этот Хаммер. Молодчина старик. Одним словом — молоток. Вот тебе еще одно доказательство, что разумных людей и в Америке хватает.

— Так это мы, уральцы, сделали Хаммера таким разумным, — полушутя, полусерьезно заметил Ермолин. — Когда он у нас по совету Ленина занимался восстановлением разрушенных в гражданскую войну асбестовых разработок.

— Да ну! — удивился Петров. — Не слышал. Знал о нем только по карандашам «хаммер», знатные были карандаши. Выходит, он почти твой земляк и человек, видно, неплохой.

— Похоже. Вносит свой вклад в дело разрядки. Такие, как он, прокладывают с той стороны путь к экономическому сотрудничеству. К своей выгоде, конечно, но это выгодно и нам.

— Что верно, то верно, Володя. А я, пока ты по ближним и дальним командировкам катался, звонил одному твоему боевому заместителю. «Здравствуйте, — говорю» — уважаемый Григорий Павлович. Петров говорит». «Здравствуйте, — отвечает, — простите, кто?» «Петров», — повторяю. «Какой такой Петров?» «Да тот самый, — разъясняю, — которому вы лично при проводах его на заслуженный отдых от имени коллектива управления транзистор вручили, обняли и поцеловали на прощание». «А, это вы, Иван Никитыч, — отвечает. — Чем могу?» Хотел я его попросить оказать кое-какую помощь вдове Коли Миронова, да после такого оборота раздумал. Уж если меня он еле признал, то что ему Колина вдова? Мало ведь нас, стариков, осталось. Хорошо, что ты заехал, не о себе прошу. О себе, знаешь, никогда не просил.

— Не обижайтесь, Иван Никитович. Видно, увяз без меня Турищев в текучке.

Надежда Ефимовна внесла в спальню поднос и, располагая поднос на журнальном столике, наказала Ермолину:

— Это только для вас, Володя, и коньяк («А коньячок все же держит!» — улыбнулся про себя Ермолин), и кофе. Никитычу — один чай с печеньем.

— Иван Никитович жаловался тут, Надежда Ефимовна, что забыли мы вас. Так вот, примите от нас, ваших учеников-чекистов, эту скромную книжицу. Только что издана. В ней вас обоих вспоминают. Под другими именами, правда, но вы себя узнаете.

— Вот уж не ожидала! — радостно всплеснула руками Надежда Ефимовна и бережно приняла книгу от Ермолина.

— А эти альбомы — в вашу библиотечку по искусству. «Пермская деревянная скульптура» — раз. Хоть мы, пермяки, и соленые уши, а все ж уральскую землю тоже украсили. Ну, а это — «Модильяни», издание ЮНЕСКО. Текст на шести языках, читайте на любом.

— Ох, и хитер же ты, Володя! Я и говорю: все вежливо, все с подходом. Нет, чтобы сразу книжки дать, не томить старика. Он, видите ли, дамы дождался. Ну, спасибо за память, если только в своей книжице не приукрасили чего.

Старик надолго закашлялся.

— Пожалуйста, угощайтесь, Володя, — заторопилась вдруг Надежда Ефимовна.

Петрова вышла, а Ермолин, сделав глоток коньяку и закусив трехцветной мармеладкой, перешел к делу.

— Хочу, Иван Никитович, потревожить вашу память. Не можете ли вы по причастности вашей к делам, с наукой связанным, припомнить такого металлурга — Сергея Аркадьевича Осокина?

— А чего его вспоминать? Я и не забывал. Это талантливый ученый, достойный всяческого уважения. Он уже перед войной среди наших специалистов по сталям считался подающим большие надежды. Редчайший случай — ему в Ленинградском политехническом за дипломный проект кандидатскую степень присудили. Познакомился с ним в связи с попытками противника добыть наши технические секреты в той отрасли, в которой Осокин тогда работал. У него сестра проживала за границей, в Финляндии. Муж ее, некий Дальберг, имел лесные угодья на Карельском перешейке. По нашим данным, он с давних времен работал на иностранную разведку. Заметь: не на немцев, а на союзников наших по прошлой войне. Чувствуешь, как далеко смотрел? — засмеялся Иван Никитович... — Что ж, — после паузы продолжал Петров, — если тебя это интересует всерьез, то в архивных делах кое-что сказано о муже сестры Осокина. О самом Сергее Аркадьевиче я лично сохранил самые светлые воспоминания. Умнейший и обаятельнейший человек. Если увидишь его — все бывает! — передай привет от меня.

Отлично понимая, что это именно то главное, зачем приехал к нему сегодня Ермолин, Иван Никитович подробно рассказал и суть той операции в предвоенном Таллине, и о важных научно-технических разработках, имеющих оборонное значение, которыми занимался Осокин в конце сороковых — начале пятидесятых годов.

— Теперь, надо полагать, он тоже не в стороне от серьезных дел, — заключил Петров.

— Именно так, Иван Никитович. Однако, я, кажется, утомил вас.

— Ну, это ты брось, вьюнош! — сердито обрезал Петров. — Да ты чего все на часы косишься? Пей лучше коньяк.

Ермолин и не думал смотреть на часы. Но Никитичу ничего не почудилось. Просто проницательный старик знал, что времени у гостя мало, и деликатно напоминал об этом сам.

— Мне и впрямь пора, — с сожалением сознался Ермолин. — А коньяк, что ж, подождет до другого раза. Теперь ваша очередь к нам в управление пожаловать. Молодых чекистов прибавилось. Грамотные, по-современному мыслящие ребята. Языки хорошо знают. Один на днях сказал мне, что не учит язык, а с великим удовольствием купается в нем. Одним словом, ребята с изюминкой. И мы, предки, это они между собой так нас называют, стараемся растить их в традициях Дзержинского и Менжинского. Вот и будете к нам приезжать и рассказывать, как работали при Феликсе Эдмундовиче и Вячеславе Рудольфовиче. А вашу первую беседу с молодыми поручу организовать Турищеву. Пусть он, сухарь, послушает.

— Согласен!

— А вдове Коли Миронова я сам позвоню, все выясню и что надо сделаю.

— За это особое спасибо.

Почувствовав, что гость собрался уходить, снова объявилась Надежда Ефимовна.

— Соне привет передайте, Володя. Почему она так долго к нам не заезжает?

— У нее тоже работы много в институте. Привет передам, а в следующий раз, обещаю, мы к вам вместе приедем.

— Вот и ладно...

Когда Ермолин уже был в дверях, Никитыч неожиданно окликнул его. Владимир Николаевич, держа в руках шляпу, снова вернулся в комнату.

— Что-нибудь забыли сказать, Иван Никитович?

— Мог бы уже заметить, что я еще кое-что помню, — пробурчал Петров. — Внимание твое хочу на одну личность обратить. В той истории таллинской под разными именами один парень путался. Как говорится, из молодых, да ранний. На пенсию ему, если жив, по моим подсчетам, рановато. Так что поинтересуйся им, очень советую. Ты, быть может, помнишь такого Риванена. Настоящая его фамилия — Ричардсон...

Глава 4

— Алло!

— Профессор Эминов?

— Слушаю вас.

— Здравствуй, Курбанназар!

Всех радостей земных светлей
Возможность быть среди друзей,
Горчайшая на свете мука —
С друзьями близкая разлука.
— Здравствуй, Володя! Если бы не узнал тебя, то принял бы за дух самого Рудаки. Чем обязан?

— Ты был с визитом у меня, теперь же сам прими меня.

— Гм... Бывают экспромты и удачнее.

— Не спорю. Но мне не до жиру, быть бы живу. Нужно повидаться с тобой. И срочно.

— Тогда приезжай.

Ермолин подъехал к старинному приземистому зданию на Ленинском проспекте через полчаса. Это здание за последние десятилетия так часто перестраивалось внутри, просторные некогда комнаты столько раз перегораживались, что уверенно ориентироваться в их лабиринте могли только старожилы академии. Свежему человеку найти здесь нужный кабинет без проводника было нелегко. Пришлось поплутать и Владимиру Николаевичу. С тех пор как он последний раз был у Эминова, какие-то коридоры, кабинетики, лесенки, закоулочки прибавились, а какие-то вовсе исчезли. Тем не менее он все же разыскал небольшой кабинет профессора на первом этаже, выходящий широко распахнутыми окнами прямо к столетним липам парка.

Эминов встал и поспешил навстречу гостю.

— Окно прикрыть?

— Не нужно, подышу свежим воздухом. Мой-то кабинет выходит на асфальт.

— Ну, дыши. А я попрошу Люсю приготовить кофе.

Когда Эминов вернулся в кабинет, Ермолин приступил к делу.

— Слушай, профессор. Нужна твоя помощь.

Коротко стукнув в дверь, вошла Люся, секретарь Эминова. Аккуратно разлила ароматно дымящийся кофе по чашечкам, открыла коробку с крекерами и вышла. Ермолин с нескрываемым удовольствием сделал глоток, позавидовал:

— Скажи: по какому рецепту Люся варит кофе.

— По рецепту своей мамы, польки по национальности. Но как именно — скрывает, словно она не моя, а твоя секретарша. На мои расспросы только смеется и говорит, что кофе должен быть похожим на поцелуй польки.

— То есть?

— То есть быть крепким, сладким и горячим...

Друзья рассмеялись. Затем Ермолин спросил:

— Ты знаком с металлургом Осокиным?

— Конечно.

— Очень нужно поговорить с ним, но так, чтобы он не чувствовал себя скованно.

— Такая возможность есть. Через два дня осокинский институт отмечает свое пятидесятилетие. Как говорится в торжественных случаях, я буду иметь честь зачитать и вручить поздравительный адрес от академии. Так и быть, возьму тебя с собой. Такой вариант тебя устроит? Я считаю, что тебе лучше сначала увидеть старика, так сказать, в окружении, а потом и разговор у вас с ним пойдет, какой надо. Человек он простой, большой умница. Общение с ним тебе доставит истинное удовольствие.

...Торжественный вечер, посвященный 50-летию института, возглавляемого с середины сороковых годов Осокиным, состоялся в большом зале НИИ. За двадцать минут до начала профессор Эминов встретил Ермолина у входа в институт, вручил затейливо оформленный пригласительный билет, провел в зал и усадил в четвертом ряду, где уже сидела его жена, работавшая в вычислительном центре этого же НИИ.

— Мне, дорогой, увы, положено находиться в президиуме. Но я тебе, в сущности, и не нужен. Вера в курсе всех институтских дел, можешь обращаться к ней за любыми справками.

Веру, жену Эминова, Ермолин тоже знал с далеких ленинградских времен. Она училась с Курбанназаром на одном факультете, но была на четыре года моложе. В сорок втором году Ермолин вывез ее, едва живую, из блокированного города, когда вылетал на несколько дней в командировку в Москву.

В институте Ермолин был впервые и с интересом разглядывал грандиозные фрески, украшавшие стены зала, — они отображали историю отечественной металлургии от времен Древней Руси и до последних эксперимент тов в космосе.

— Нравится? — спросила Вера Ивановна, хорошо знавшая давнее пристрастие Ермолина к изобразительному искусству.

— Идея — да, исполнение приличное, но, прямо скажем, тут потрудился не Сикейрос.

— А твой кабинет случайно не Ороско расписывал?

— Нет. Обыкновенный маляр из хозу. Но — строго по моим указаниям в смысле колера.

— Тогда не привередничай. Корпус проектировали выпускники архитектурного института, большой зал — они же. Оформляли — и стены, и потолок, и сцену — молодые строгановцы. Всем нравится. Но посмотри лучше на люстру, если остальное все не одобряешь.

Ермолин поднял голову и ахнул. Люстра была поразительной. Будто кто-то накинул на сноп света кружевную черную шаль.

— Чугунное литье? — догадался он.

— Точно. Подарок институту от металлургов Урала. Отливал знаменитый старик Скородумов. Его прадед еще на Демидовых работал.

— Здорово! Ничего не скажешь.

Между тем из бокового прохода на сцену стали выходить гуськом члены президиума. Вполголоса Вера Ивановна называла Владимиру Николаевичу фамилии министра, его заместителей, академиков, докторов наук, профессоров. Последним занял свое место за длинным столом Осокин. Ермолин легко узнал его по фотографиям в газетах. Осокин был высок, костляв, в движениях резок и размашист. Чертами крупного лица, а того более — венчиком седых волос он очень походил на знаменитого театрального режиссера Завадского. Грудь ученого украшали многочисленные награды, в том числе врученный ему накануне в Кремле орден Октябрьской Революции.

Торжественное заседание открылось. Министр тепло поздравил коллектив НИИ с «золотой» датой и кратко, но весомо охарактеризовал заслуги института и его директора перед отечественной наукой вообще, в разработке сплавов для новых, особо важных отраслей техники в частности.

Закончив речь, министр вручил Осокину адрес от коллегии министерства, выгравированный на двух скрепленных листах ослепительно сверкавшего золотистого металла. Ермолин отметил про себя, что во время этой торжественной церемонии ученый держался очень неловко, даже несколько растерянно.

Вера Ивановна шепнула Владимиру Николаевичу

— Жаль мне его. Он давний вдовец. Здесь в зале должна быть его единственная дочь Светлана. Она очень способный инженер, только очень невезучая в личном плане.

— Почему?

— Видно, родилась такой. Девочкой осиротела. В студенческие годы у нее погиб жених, в горах сорвался, как говорят альпинисты, «улетел» со скалы. Несколько лет она не выходила замуж, а когда вышла, муж оказался подлецом. Развелась, осталась с ребенком...

— Где она работает?

— Здесь же, в институте. «Эм-эн-эс», то бишь младший научный сотрудник. Способная, заканчивает диссертацию. Тема очень серьезная. Институт вообще сейчас занят исключительно важной проблемой. Исследования пошли по двум направлениям: первое ведет сам Осокин, второе — его заместитель. Светлана как раз в лаборатории у зама.

— В чем суть этих двух направлений?

— Точно судить не могу, это не моя прямая специальность. Но между Осокиным и его замом в последнее время возникли какие-то разногласия, даже трения. Это сказывается и на отношениях Сергея Аркадьевича с дочерью, а он ее очень любит...

Между тем вечер шел своим чередом по давно устоявшемуся сценарию для всех подобных мероприятий. Профессор Эминов вручил юбилярам адрес от президиума Академии наук. Затем зачитали приветствия профессор Ключников из смежного НИИ, член-корреспондент Савченко от имени украинских коллег, Герой Социалистического Труда знатный сталевар Киреев, доктор Гроссе из ГДР...

На столике возле президиума росла гора приветственных адресов в разноцветных сафьяновых папках и подарков. Потом два крепких парня вынесли на сцену макет Ново-Бисерского металлургического комбината, проект которого разрабатывала группа сотрудников НИИ во главе с директором.

Ермолин внимательно наблюдал за Осокиным. Тот слушал каждого очередного оратора с интересом, но несколько отрешенно, казалось, он воспринимал торжественные слова как обращенные не к коллективу его института и ему лично, а к кому-то другому. Несколько раз он недовольно морщился — когда о его заслугах говорили очень уж выспренно.

...Поток приветствий уже спадал, когда на сцену из зала поднялась высокая женщина с длинными белокурыми волосами и лицом греческой статуи. Ее стройную фигуру облегало строгое черное платье. Женщина тоже держала в руках адрес в кожаной папке малинового цвета и громадный букет из великолепных чайных роз. Она не пошла на трибуну, а сразу направилась к Осокину, что-то сказала ему, улыбаясь, вручила адрес и чайные розы.

Когда женщина повернулась, чтобы спуститься обратно в притихший зал, все увидели, что к ее груди приколота точно такая же чайная роза, какие она только что преподнесла смутившемуся юбиляру. И Ермолину, да и не ему одному, показалось, что высокая женщина уносит с собой не только цветок из букета, но и частицу чего-то интимного, принадлежащего лишь одному человеку в этом огромном зале — Осокину.

— Кто она? — спросил Ермолин Веру Ивановну.

— Это женщина, которая может принести Сергею Аркадьевичу лишь несчастья. Ее зовут Юлия Николаевна Ларионова...

Глава 5

Сегодня, в четверг, генерал Ермолин ушел со службы ровно в восемнадцать ноль-ноль, и ни минутой позже. Конечно, ничего не изменилось бы, если бы гостей пригласили на пятницу, предвыходной день, а то и в субботу, когда никого не беспокоит, что утром надо вставать рано. Но у них с Соней еще на заре совместной жизни установилось правило: семейные торжества никогда на более удобные дни не переносить, отмечать именно тогда, когда положено по календарю. Исключение за многие годы было сделано лишь однажды, когда праздновали пятидесятилетие Владимира Николаевича. Да и то перенесли на субботу лишь большой обед со всей родней, старыми друзьями и сослуживцами, а малым семейным кругом дату отметили все равно вовремя. Что же касается таких поводов для больших сборищ, как продвижение по службе или присвоение очередного звания, то Ермолин их и вовсе за таковые не признавал, полагал просто неприличным бить по случаю еще одной звездочки во все колокола. Это у него повелось от фронта, где получил и свои первые погоны, сменившие петлицы, и первый орден — Красной Звезды, который тогда еще носили слева на груди, а не справа, как нынче.

Сегодня был день рождения Татьянки. Дочери, по выражению матери, исполнилось ни то ни се, то есть семнадцать лет. Ни то ни се потому, что паспорт Татьянка получила еще. в прошлом году, а до совершеннолетия требовалось прожить еще год. Вот человек и не знает, кто он: взрослый или дите неразумное. Родители, естественно, к негодованию самой Татьянки, пользовались этим обстоятельством беспринципно: требования предъявляли, как к большой, а ругали за все, как маленькую.

Свое собственное семнадцатилетие Владимир Николаевич помнил отчетливо, словно то было вчера. Родители подарили ему в этот день велосипед, купленный им на самим же заработанные деньги. Он гордо вывел веломашину, как тогда говорили, за ворота, лихо вскочил в седло и — на глазах доброй половины поселка — грохнулся о землю. Да так плотно, что сломал ногу. Потом долго лежал в гипсе и злился на самого себя: из-за дурацкого самолюбия постеснялся попросить кого-нибудь из приятелей попридержать машину, на которую сел, вернее, попытался сесть впервые в жизни. Правда, и велосипед был в их уральском поселке одним из первых.

Твердо решив, что сегодняшний вечер принадлежит только семье и домашним заботам, Ермолин вышел из подъезда, пересек улицу и вошел в гастроном. Он простоял в очереди добрых полчаса, пока приблизился к прилавку с тортами. «Свой» торт — единственный в витрине — с шоколадным зайцем почти в натуральную величину Ермолин выглядел еще издали и теперь, когда перед ним оставалось всего человек пять, волновался, что это чудо кондитерского искусства в последний момент кто-нибудь перехватит.

Никто, однако, на шоколадного великана не покусился, и заяц достался Владимиру Николаевичу, чтобы сегодня же быть съеденным почти одной сластеной Татьянкой целиком: от длинных ушей до коричневого шарика-хвоста.

Довольный удачной покупкой, Ермолин покинул гастроном и зашагал вниз по Кузнецкому мосту. Он вошел в зоомагазин, свернул налево и в отделе кормов купил пятьдесят граммов трубочника для своих гуппи. Татьянка называла трубочник «солярисом» — его шевелящаяся масса действительно поразительно походила на кадр из нашумевшего в свое время фильма. После зоомагазина Ермолин уже никуда больше не заходил. Главный подарок для дочери — часы в модном массивном корпусе с двойным календарем на металлическом браслете (убить такими запросто можно, что в них, этих будильниках, нынешние девчонки находят только?) — был куплен заранее. Владимир Николаевич просто шагал по Кузнецкому к улице Горького, где ему предстояло сесть на двадцатый троллейбус, радовался хорошей погоде, шоколадному зайцу и «солярису», который в магазине бывал далеко не каждый день.

Впрочем, очень скоро — примерно возле Выставочного зала — мысли Ермолина снова обратились к служебным делам. Точнее к делу. Утром пришло письмо. Оно было адресовано компетентным органам СССР. Не советским, а как-то подчеркнуто официально: СССР.

Письмо, написанное по-английски, могло иметь непосредственное отношение к делу Котельниковой — Ларионовой, а могло и не иметь никакого. Оно вызвало у Ермолина противоречивые чувства.

«Уважаемые господа!

Я хотел бы сообщить вам нижеследующее. Резидент координационного центра научно-технической разведки, действующей против СССР и других социалистических стран с территории... встретился с советской гражданкой Баронессой, настоящее имя которой мне неизвестно. Баронесса предложила резиденту Лоренцу первую часть технической документации, касающейся производства нового сплава. Остальные документы она передаст в распоряжение названного резидента в Советском Союзе, когда будут выполнены поставленные ею условия. С согласия своего шефа Лоренц дал Баронессе необходимые гарантии. В свою очередь он предложил ей передавать его людям, посещающим по различным каналам вашу страну, другие научные и технические секреты. Баронессе даны пароль и условия контактов с людьми Лоренца.

С уважением, ваш Доброжелатель».
Ниже следовала приписка:

«Лоренц действовал как представитель крупного европейского концерна. В организации контакта с Баронессой ему помогала его агент Полли».

...Нет, все же пешие прогулки после работы полезны не только для утоления гиподинамического голода, порождения эпохи и последствия долгого пребывания на ответственных должностях. Ермолин ценил эти, увы, не слишком долгие минуты пешего хождения и за то, что как-то особенно ясно и отчетливо проигрывались при ходьбе в сознании уже пережитые ситуации, осуществленные поступки и принятые решения. У него было даже придумано название для такого занятия — «крутить кино».

Именно поздним вечером, гуляя перед сном в компании бессловесного пуделя Ромы, Владимир Николаевич давал оценку уже проделанной работе, вносил коррективы в намеченные на завтра планы, порой весьма существенные. Ермолин всерьез считал, что привычная обстановка служебного кабинета определяет и привычные, стереотипные формы мышления. А это для чекиста всегда плохо, а иногда и опасно. Владимир Николаевич был убежден, что большинство своих самых ценных и неожиданных идей, успешно впоследствии осуществленных, пришло ему в голову в обстановке неслужебной. Хотя и вовсе необязательно, чтобы именно в компании с Ромой, кофейного цвета карликовым пуделем.

Сейчас, по пути к троллейбусной остановке, Ермолин снова «крутил кино» минувшего дня.

...Письмо Доброжелателя было запечатано в обыкновенный советский конверт с четырехкопеечной маркой и, судя по лиловому штемпелю, опущено в один из почтовых ящиков в московском международном аэропорту Шереметьево.

Судя по почерку, письмо было написано американцем, а не англичанином. Видимо, его автор вчера улетел из Москвы. Прилетевший в советскую столицу в девяносто девяти случаях из ста опустил бы письмо в городе, а не на аэродроме. Но кто улетел? Куда? Какими мотивами руководствовался Доброжелатель?

Несколько сотрудников в спешном порядке уже изучили списки пассажиров всех самолетов советской и иностранных компаний, вылетевших вчера с Шереметьевского аэродрома.

Письмо Доброжелателя подтвердило то, о чем Ермолин уже почти знал: бог весть какой важности информация ушла — это раз.

Ушла, судя по ее характеру, из научно-исследовательского института, возглавляемого Осокиным, — это два. Но кто такая, черт бы ее побрал, Баронесса? И кто скрывается за псевдонимом Лоренц? Никогда раньше этот безразличный, в сущности, псевдоним Ермолину не встречался. Никому из его коллег — тоже.

Подспудно всплыл еще один вопрос: не связана ли Баронесса с той информацией, об утечке которой за границу его поставил в известность профессор Эминов? Тут, правда, неясно: откуда один и тот же человек знает достаточно много и профессионально в столь разных вещах, как замораживание крови и создание нового сплава для оборонной техники. В современной науке такие универсалы поистине эдисоновской всеядности давно не встречаются, но подумать об этом стоит.

Совещание с полковником Турищевым заняло сегодня почти три часа. Григорий Павлович уже с достоверностью знал то, о чем лишь предполагал Ермолин после юбилея в осокинском институте: между Осокиным и Ларионовой существует не только личное знакомство, но и то, что принято называть близкими отношениями. Возникли они недавно, однако до поездки Юлии Николаевне за границу. Ларионова характеризовалась во всех отношениях не с лучшей стороны, кроме, правда, ума, образованности и деловых качеств.

В одном был вынужден признать Ермолин правоту полковника Турищева: загадка утечки секретной информации таится в ближайшем окружении Осокина. Этим уже занимается Турищев и его подчиненные.

— Продолжайте работать в намеченном направлении, Григорий Павлович, — закончил разговор Ермолин и отпустил полковника.

...На троллейбусной остановке стояла толпа. О том, чтобы на углу улицы Горького и проезда Художественного театра взять в пятницу в этот час такси, нечего было и думать. Ермолин, махнув рукой, решил идти до площади Маяковского, а оттуда к Грузинам пешком. К тому же он увлекся размышлениями, а транспортная толчея только помешала бы ходу мыслей. Приходилось принимать во внимание и шоколадного зайца — обеспечить егосохранность в «пиковой» толчее было делом почти безнадежным.

По словам Веры Эминовой, Осокин очень доверчив, только этим она объясняет его позднюю, после стольких лет вдовства, дружбу с Ларионовой.

«Значит, так, — повторил про себя Ермолин, — подведем итоги. За границу ушла важная научная информация, это факт. Ушла из осокинского института через Баронессу, пока не идентифицированную личность. Значит... Значит, нужно выиграть следующий раунд схватки с тем, чтобы обратить победу, одержанную Лоренцем сегодня, в его поражение завтра. Но как?»

Глава 6

Мелодичный электрический звонок дал знать, что в салон кто-то вошел. Уже весьма немолодая дама, но еще подвижная, одетая не по-домашнему элегантно, удивленно взглянула на дверь — обычно в этот час посетителей не было. Она вздохнула и с привычной ослепительной улыбкой, направилась навстречу посетителю. Улыбка, впрочем, тут же исчезла, уступив место выражению досады и озабоченности:

— Что случилось, Даша? Почему ты не с черного хода?

— Простите, Елизавета Аркадьевна! Но я так спешила, что все позабыла... Он здесь!

— Кто он?

Это было сказано механически. По лицу той, кого Дарья Нурдгрен с привычной почтительностью назвала Елизаветой Аркадьевной, было видно, что она уже и сама поняла, кто такой этот «он».

— Энтони. То есть мистер Ричардсон. Я относила платье горной советнице Глемме и когда проходила мимо отеля «Эксельсиор», то увидела, как он вышел из дверей и сел в автомобиль.

— Ты слишком впечатлительна, Даша. Мало ли людей...

— Нет! Я не могла ошибиться. Это точно Энтони. Он совсем не изменился, только еще больше поседел.

Елизавета Аркадьевна, казалось, успокоилась. Опустившись в кресло, она взяла из стоявшей на журнальном столике сигаретницы из карельской березы русскую папиросу с длинным мундштуком, прикурила ее от серебряной газовой зажигалки, выполненной в виде избушки на курьих ножках, и рассудительно сказала:

— Мистер Ричардсон всегда был деловым человеком. Видимо, у него здесь дела.

— Он не телефонировал вам?

Елизавета Аркадьевна недовольно поморщилась. Даша извинилась. Ей не следовало задавать этот вопрос, и она поспешила пройти в мастерскую.

«Господи! Неужели годы так ничему и не научили эту дурочку? — с раздражением подумала Елизавета Аркадьевна. — Сколько воды утекло, чего только не было, и — каждый раз все повторяется сначала. Даша уже давно могла бы иметь взрослых детей, так нет, до сих пор не может избавиться от этого наваждения, словно колдовство какое... Правда, это идет на пользу дела, но все же смешно. И странно, очень странно». Она, Елизавета Аркадьевна, тоже любила, тоже страдала, однако... Так переживать, так переживать! Это уже просто неприлично.

Она машинально перебрала разложенные на столике, инкрустированном серебром и перламутром, свежие журналы мод, полученные из Парижа, Лондона, Рима, Стокгольма, Москвы и Риги... Как же все-таки быть с этой Дашей?

...Молодой американец появился в их доме в Териоках лет сорок назад.

— Здравствуйте, госпожа Дальберг, здравствуйте, господин Дальберг, — сказал он по-русски почти без акцента. — Меня зовут Энтони Ричардсон.

Дальберги уже давно ждали этого визита. Старинный знакомый Свена Аугустовича бывший приват-доцент Петербургского императорского университета Афанасий Петрович Коновалов, лет пять назад переехавший в Соединенные Штаты Америки, написал им, что сын его новых друзей Энтони Ричардсон хочет пожить несколько месяцев в Финляндии, в русской семье, с целью практики в разговорном языке. Коновалов просил Дальбергов поселить молодого человека в своем доме или помочь ему устроиться у кого-нибудь.

Елизавете Аркадьевне и Свену Аугустовичу Ричардсон понравился. Главным образом тем, что, в отличие от других иностранных туристов, особенно своих соотечественников (и зимой и летом их много наезжало на перешеек), был крайне тактичен в обхождении и абсолютно лишен той заокеанской беззастенчивости, которая так коробит северян.

В свою очередь Энтони не скрывал, что ему понравился и двухэтажный дом Дальбергов, и подступающие к самым окнам корабельные сосны, и гостеприимные хозяева, и великолепная библиотека Свена Аугустовича на нескольких языках. За обедом Ричардсон рассказал о себе.

Он родился в семье банковского служащего средней руки. Отец Энтони в свое время не смог получить законченного образования, всего достиг самоучкой, но уж постарался, чтобы его единственный сын поехал учиться не куда-нибудь, а в лучший университет Нью-Йорка — Колумбийский, основанный еще в 1754 году. Энтони намеревался изучать здесь французский, испанский и итальянский языки. Его привлекали литература и искусство эпохи Возрождения. К третьему году обучения Энтони уже почти свободно владел тремя романскими языками, не считая классических — древнегреческого и латыни. Молодого полиглота приметил известный профессор Александр Новицки и уговорил заняться славянской филологией, в первую очередь русским языком. Профессор с пафосом говорил, что Россия, эта великая страна, раскинувшаяся на двух континентах, должна стать объектом пристального внимания всего свободного мира западной демократии.

Энтони и сам понимал, что специалисты по России после окончания университета могут рассчитывать на куда более заманчивые предложения, нежели самые эрудированные знатоки эпохи Возрождения. Вздохнув, но не колеблясь нисколько, он перешел на кафедру профессора Новицки.

В разговоре с Дальбергами Энтони Ричардсон, однако, кое о чем умолчал, а именно, что еще на последнем году обучения в Колумбийском университете он принял предложение поступить в разведку сухопутных войск, известную в узких кругах как отдел «Джи-2». Теперь же, зимой тридцать седьмого года, он приехал в Финляндию для языковой — и не только языковой (об этом Ричардсон также не распространялся) — практики уже в качестве слушателя разведывательной школы при отделе, одним из преподавателей которой и был бывший петербургский приват-доцент и деникинский офицер Коновалов.

Поселившись у Дальбергов (они, разумеется, оставили его у себя), Ричардсон еще долгое время и виду не подавал, что ему известны кое-какие обстоятельства той поры жизни Свена Аугустовича, когда тот был верноподданным Российской империи.

Обед подходил к концу, когда в столовую влетел крепко сбитый голубоглазый мальчишка лет двенадцати в лыжном костюме. Весь — от пьексов до ворота красного вязаного свитера с белыми оленями на груди — он был запорошен снегом.

— Мама! Что я видел в лесу! — в восторге размахивая руками, закричал он еще от дверей, но тут же запнулся, заметив за столом незнакомого человека.

— Лео! — всплеснула руками Елизавета Аркадьевна. — Ну сколько раз я тебе говорила: нельзя так врываться в столовую...

Мальчик смутился, и Ричардсон поспешил вступиться за него.

— Не будьте так строги к сыну, госпожа Дальберг, — с улыбкой сказал он.

— Лео, — обратилась к сыну Елизавета Аркадьевна, — это мистер Энтони Ричардсон. Он приехал из Америки и будет жить у нас.

— Из настоящей Америки? — глаза мальчика стали совсем круглыми. — И вы видели живого Джо Луиса?

— Не только видел, но даже провел с ним несколько раундов. На тренировке, разумеется, — улыбаясь, подтвердил Ричардсон.

— Вы мне расскажете? — в голосе мальчика слышались надежда и волнение.

— Конечно! Могу даже показать. А ты любишь бокс?

— Мы видели этого самого Джо Луиса в кинохронике в Гельсингфорсе, — вмешался Свен Аугустович, — и с тех пор мальчик совсем сошел с ума. Все время просит, чтобы мы купили ему боксерские перчатки. Но с кем ему здесь боксировать? С медведями или Дашей, нашей горничной?

— Не надо ничего покупать. Я напишу домой, и мне пришлют все необходимое. Хочешь, я буду с тобой заниматься боксом? — последние слова уже адресовались к Дальбергу-сыну.

Мальчик смотрел на Ричардсона влюбленными глазами, от радости он, казалось, лишился дара речи и только согласно кивал.

С этого дня Энтони Ричардсон и Лео Дальберг стали неразлучными друзьями. Они вместе ходили на лыжах в лес, дрессировали Кида — шестимесячного щенка немецкой овчарки, занимались боксом. Энтони сдержал обещание и, действительно, выписал из Америки две пары перчаток, пневматическую грушу на платформе, набитый песком мешок, лапу, скакалки и прочее спортивное снаряжение. По просьбе Елизаветы Аркадьевны молодой американец охотно практиковал мальчика и в английском языке.

Дальберги не успевали удивляться работоспособности и энергии своего постояльца. Молодой гость, казалось, не знал усталости. Он не только с удовольствием возился с их сыном, но и успевал часами штудировать все русские книги, какие только можно было купить в магазинах Хельсинки, не говоря уже о привезенных с собой или принадлежащих Дальбергу.

Узнав, что в Выборге есть довольно многочисленная русская община, Ричардсон стал частенько наведываться и туда, посещал спектакли самодеятельного русского театра и даже службы в православной церкви. Дальберги были немало удивлены, когда узнали случайно, что молодой американец с интересом читает и различные советские издания, вплоть до политических и технических журналов. Это, правда, им уже не понравилось.

Во время своих продолжительных лыжных походов Ричардсон иногда так близко подходил к границе, что Дальберги даже высказали опасение, как бы он в один не столь прекрасный день не заблудился в лесу и не попал ненароком на ту сторону, к большевикам. Энтони только посмеивался и отшучивался: у него нет дел к большевикам и он постарается не попадаться на глаза русским пограничникам. С него хватит и того, что он изучает русский язык в Финляндии.

— Судя по всему, вы, Энтони, в будущем все же собираетесь вести дела в России, — сказала как-то госпожа Дальберг. — Вы так прилежно изучаете не только русский язык, но и всю жизнь Советов. Я видела у вас даже газету «Красный спорт»...

— Да, конечно, Елизавета Аркадьевна. Какой же я буду специалист по русским проблемам, если не буду знать, как и чем живут там, в Советах. Так мы скорее поймем молодую Россию, нежели, скажем, французы или англичане. Мой профессор выгонит меня из университета, если я скажу ему, что провел целую зиму близ Ленинграда, только катаясь на лыжах.

Елизавете Аркадьевне стоило больших усилий не сделать гримасу при слове «Ленинград». Она с тоской и болью до сих пор каждодневно чувствовала где-то рядом с собой присутствие родного ей Петербурга. В их семье никогда не употребляли даже слова «Петроград», не то что «Ленинград». По той же причине Дальберги упорно продолжали называть Хельсинки Гельсингфорсом, а Таллин, куда частенько по делам отправлялся Свен Аугустович, Ревелем.

«Что ж, он прав, пожалуй, этот молодой человек, — подумала Елизавета Аркадьевна. — У него ясная цель, и он не отклоняется в сторону на пути к ней. Конечно же этот Ричардсон будет хорошо знать Советы», — заключила она, уложив в логический ряд все то, чем занимался Энтони, живя у них.

Действительно, штудирование трудных русских глаголов и падежей не было единственным занятием Энтони Ричардсона, хотя он, точно, немало времени отдавал учебникам русского языка, усердно и с интересом читал вслух не только литературные произведения, но даже словари.

Елизавете Аркадьевне вспомнилось: встретив в какой-то книге слово «умопомрачительный», Энтони долго и безуспешно искал в словарях его точное значение, а, не найдя, спросил об этом ее. Она объяснила, как могла, что происходит это слово от «умопомрачения» и означает оно, кроме прямого значения, нечто необычайное, изумительное, сводящее тем самым с ума. К примеру: колье умопомрачительно дорогое, девушка умопомрачительно хороша.

— У-мо-пом-ра-чи-тель-но! — смеясь, по слогам повторил Энтони в полном восторге понравившееся ему слово и с тех пор стал частенько повторять его в своей речи, как бы щеголяя тем, что он, иностранец, знает такое трудное и звучное русское слово.

Энтони любил перелистывать имеющиеся в домашней библиотеке Дальбергов собрания сочинений русских классиков, изданные еще Смирдиным, а Пушкина читал с упоением.

Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись... —
нередко декламировал Ричардсон, входя с мороза в жарко натопленную гостиную и грея озябшие ладони на бирюзовом кафеле голландской печи. —

Фонтан любви, фонтан живой!
Принес я в дар тебе две розы.
Люблю немолчный говор твой
И поэтические слезы.
Твоя серебряная пыль
Меня кропит росою хладной:
Ах, лейся, лейся ключ отрадный!
Журчи, журчи свою мне быль... —
Как выразительны эти пушкинские стихи, — задумчиво говорил Энтони. — Лейся, лейся... Журчи, журчи... Серебряная пыль... Это бесподобно! Я так и вижу этот фонтан, слышу его говор.

Сам того не подозревая, Ричардсон глубоко тронул Елизавету Аркадьевну тем, что ему понравились именно эти, любимые ею строки Пушкина.

Однажды, перелистывая какую-то советскую книгу, Энтони неожиданно спросил:

— Свен Аугустович, а почему вы не читаете советских авторов?

— Мне это не нужно, а Лиза их не любит. Лео не до них: греческий и латынь, да свои финские и шведские классики заедают, да и ни к чему ему советские писатели. Что у них может быть путного? Ничего.

— Напрасно, напрасно, — покачал головой Ричардсон. — Я только что прочитал еще не законченный роман молодого советского писателя Михаила Шолохова. Называется «Тихий Дон». Умопомрачительная вещь! И еще я понял из романа, что кое-кто из казаков — не за Советскую власть! — Ричардсон многозначительно посмотрел на хозяев. — И наоборот, из стихов русских эмигрантов, — продолжал он, — я понял, что кое-кто из них не прочь вернуться в Россию. Вы не слышали такое прелестное стихотворение:

Граница. И чем ближе к устью,
К береговому янтарю,
Тем с большей нежностью и грустью
России «здравствуй» говорю.
Там, за рекой, все те же дюны,
Такой же бор к волнам сбежал,
Все те же древние Перуны
Выходят, мнится, из-за скал.
Но жизнь иная в травах бьется
И тишина еще слышней,
И на кронштадтский купол льется
Огромный дождь иных лучей.
Черкнув крылом по глади водной,
В Россию чайка уплыла —
И я крещу рукой безродной
Пропавший след ее крыла.
Все молчали, то ли оттого, что стало грустно, то ли от бестактности Энтони. А он, словно не чувствуя общей неловкости, заметил:

— Стихотворение, кстати, весьма неплохое и потому добавляет ветра в паруса большевистского корабля. — Потом, как бы вспомнив, сказал: — Что же касается классиков финляндской литературы, то их переводили даже Блок и Брюсов.

Оба замечания Ричардсона заставили Елизавету Аркадьевну признать, что гость не только образован, но и не так прост, каким показался ей в начале знакомства.

Дом Дальбергов стал для Энтони и уютным прибежищем, и хорошей школой. Русский язык, царивший в доме, русская кухня, правда, в сочетании со скандинавской и французской, вечерние чаепития у традиционного самовара, иногда в кругу знакомых, таких же оторванных от родины эмигрантов, как и Дальберги, казалось, вполне удовлетворяли Ричардсона. Он жил как бы в русской обстановке. Однако, видимо, Энтони нужно было и что-то еще. Он ежедневно читал советские газеты, пересылаемые ему кем-то из Хельсинки, политические и экономические книги, изданные в СССР, внимательно слушал последние известия и некоторые другие передачи московского и ленинградского радио. При этом он по-прежнему успевал вдоволь находиться на лыжах, тренировать Лео, заниматься с мальчиком английским, забежать в домик управляющего и поболтать с ним и его женой на ломаном финском языке. А с каким жадным интересом он относился к знакомым Дальбергов, приглашаемым к чаю! Прежде расспросит о них хозяев, а потом беседует с гостями, как будто знал их десять лет. Через день-два, глядишь, уже идет запросто к ним в дом на чай или кофе. Так за несколько дней Энтони буквально очаровал Веру Ильиничну Репину. Молодящейся Вере Ильиничне, которой в ту пору было за шестьдесят, он не говорил, что она молодо выглядит, как это делали другие, нет! Он восхищался при ней гением ее покойного отца, расспрашивал о его творчестве. Посетив несколько раз Веру Ильиничну в «Пенатах», Ричардсон получил от нее, восторженной и благодарной, по своему выбору несколько превосходных рисунков из оскудевших уже изрядно альбомов Ильи Ефимовича.

Елизавета Аркадьевна поделилась со Свеном мыслью, что Энтони при его воспитании и академической образованности обладает еще крепкой практической хваткой и тонкой психологической расчетливостью. Муж коротко ответил:

— Из него выйдет толк. Эту зиму он проводит здесь с пользой. Только не делись, пожалуйста, своими наблюдениями с другими.

Смысл последней фразы мужа Елизавета Аркадьевна поймет лишь через несколько лет.

Когда Энтони Ричардсон появился в доме Дальбергов, Даше Пантелеевой шел семнадцатый год. От матери она унаследовала рост и стать, от отца, которого знала только по нескольким фотографиям, тонкий с горбинкой нос, высокий лоб, черные как смоль волосы и темные с поволокой глаза. Мать называла ее «отцовной», как бы укоряя себя за необдуманную и пылкую любовь к старшему унтер-офицеру лейб-гвардии Финляндского полка Егору Пантелееву, которому она простила все, даже его бегство во Францию, где, по слухам, завербовался он, да так и сгинул бесследно с тех пор, в Иностранный легион.

Спасибо Елизавете Аркадьевне, которая не прогнала Анну Кузьминичну, ценя ее преданность, усердие и бесценный дар поварихи.

Через несколько лет у Елизаветы Аркадьевны появился свой ребенок, и Анна Кузьминична полной мерой постаралась отблагодарить барыню за доброту и терпение, с каким та отнеслась к бедной женщине и ее дочери: работала больше и усерднее прежнего, добровольно, как ей казалось, взяв на себя уход за младенцем. Неопытная молодая мать приняла это как должное и была рада тому, что не пришлось тратить денег на няню.

Вскоре Даша уже помогала матери: катала Лео в коляске, играла с ним, потом водила его в лес кормить птичек и белочек, потом... Потом он подрос, и его родители позаботились о том, чтобы Лео больше общался с детьми своего круга, а Даша уже стала помогать горничной Сюльви в уборке по дому.

Несколько классов русской школы дали пытливой девушке не более чем она успела получить сама, любовно протирая книги в библиотеке Дальбергов и читая некоторые из них, с разрешения Елизаветы Аркадьевны, по вечерам у себя в финском домике.

К тому времени, когда в доме появился молодой американец, Даша уже числилась горничной. Постаревшая Сюльви более не нужна была Елизавете Аркадьевне, а молодая и проворная Даша поддерживала дом в той же идеальной чистоте, которую наводила раньше финка. К тому же Даша, как и ее мать, была для Дальбергов своей, она выросла у них на глазах, они по-своему любили ее, как можно любить дочь кухарки.

Именно Даша первой встретила Энтони Ричардсона, когда он приехал к Дальбергам.

— Good day! — приветствовал он ее сверкающей улыбкой.

— Здравствуйте, — по-русски ответила она, сообразив, что он сказал ей что-то в том же роде. — Добро пожаловать, вас ждут, — и она, сделав книксен, приняла от него шапку и меховое пальто и отворила перед ним дверь в гостиную. Ей показалось, что он внимательно посмотрел на нее. Верхняя губа девушки, чуть тронутая темным пушком, дрогнула от волнения.

Даша не могла знать, какую роль сыграет в ее судьбе Энтони Ричардсон, но смутное предчувствие чего-то важного, связанного с ним, уже не покидало ее с этой минуты. Недаром же она видела сон, будто на ней платье Елизаветы Аркадьевны, а на голове красивая шляпка, и все мужчины, бывшие в гостях у Дальбергов, говорили ей чудесные слова, каких она раньше никогда не слышала, ухаживали за ней и предлагали ей руку и сердце. Несчастная девушка не знала тогда, что если служанка видит себя во сне в платье своей госпожи, она будет потом горько оплакивать свою судьбу. Эту верную примету Даша вычитала позднее в «Великой книге судеб».

Комнату Ричардсона на втором этаже Даша убирала с особой тщательностью, не торопясь заправляла постель, по десять раз протирала дубовый письменный стол, на котором и без того не было ни пылинки. Иногда, поднимаясь к себе после завтрака, Энтони обменивался с ней несколькими фразами. Первое время он лишь благодарил девушку за чистоту и порядок, потом сказал как-то, что ей надо изучать английский, этот язык поможет ей в будущем выйти в люди, и начал ее учить сначала самым обиходным фразам, а затем и более сложным выражениям и оборотам речи. Наконец Энтони подарил Даше специально купленный для нее в Хельсинки небольшой, но очень удобный и простой в обращении вебстеровскйй словарик английского языка.

Госпожа отнеслась к этой затее Ричардсона как к экстравагантной шутке, но когда месяца через три Энтони в присутствии Дальбергов заговорил с девушкой по-английски и она поддержала разговор, в глазах Елизаветы Аркадьевны, как заметила Даша, вспыхнул недобрый огонек материнской ревности: Лео говорил по-английски не лучше.

Когда Энтони первый раз поцеловал ее, девушка не нашла в себе сил для сопротивления, да она и не хотела сопротивляться. Она уже любила.

Анна Кузьминична хотела было предостеречь дочь от неверного шага, но что могли значить слова матери, которая сама не уберегла себя от любви? К тому же изверившаяся в жизни Анна Кузьминична сочла: чему быть, тому не миновать, а состоятельный иностранец всегда лучше бедного русского эмигранта или финского торпаря. Бог даст, с его помощью удастся скопить небольшие деньги и открыть русскую столовую или кофейню, тогда у них с дочкой будет свое дело. Без собственного дела человек не человек, а прислуга. Не каждой бедной девушке господь посылает такого покровителя, как Энтони Ричардсон.

А Дальберги? Они, конечно, заметили, что происходило с Дашей, но расположение гостя для них было, как видно, важнее судьбы горничной. Свен Аугустович, правда, сказал как-то Энтони наедине что-то назидательное по этому поводу. Но Ричардсон только весело рассмеялся. Сказал в ответ непринужденно, но достаточно категорично:

— Мистер Дальберг, вы же отлично понимаете, что со словарем на подушке любой язык усваивается легче. Когда вы приезжали в Америку, то, насколько мне известно, вы также пользовались таким словарем чаще, нежели библией.

— Разве мы имеем что-нибудь против? — поспешил капитулировать изрядно смущенный Свен Аугустович. — Это ваше личное дело, Энтони. Нам с Елизаветой Аркадьевной хотелось бы только, чтобы ваши отношения с Дашей носили пристойный характер. Сами понимаете, у нас сын-подросток.

Даша, случайно услышавшая эти слова из соседней комнаты, в слезах убежала в свой финский домик.

— Словарь на подушке... Словарь на подушке, — плача, повторяла она обидные слова.

В них была не только обида, но и оскорбление. Ну, пускай он не женится на ней — он и не обещал этого, но почему же наедине он говорил такие нежные и ласковые слова, какие наяву она слышала впервые в жизни, а хозяину назвал ее «словарем на подушке»? Разве только «словарем» была она для него все эти месяцы? Разве не она, Даша, когда он просил об этом, рассказывала ему все подробности о тех людях, с кем он хотел встретиться в Териоках и Выборге? И неужели Энтони забыл, что это с ее помощью и помощью ее матери он познакомился со многими финнами, живущими близ советской границы? А сколько других услуг, больших и мелких, она оказывала ему по первому его слову!..

Наступила весна, и Энтони уехал. Он сказал, что хочет немного пожить в Хельсинки и побывать в других городах маленькой, но прекрасной Суоми, в первую очередь в Турку и Тампере. Обнимая его, Даша плакала, забыв про обиду. Ричардсон утешал девушку, целуя ее заплаканные глаза. Переборов рыдания, Даша неожиданно для самой себя спросила вдруг:

— Ты правду говорил, что у тебя в Штатах нет невесты?

— Ну конечно же правду, дорогая!

— Ни о чем тебя не прошу, только об одном: обещай, что ты не женишься до следующей встречи со мной.

Разумом Даша понимала, что Энтони никогда не женится на ней, что если и любил ее эти счастливые недели по-своему, то все равно время и расстояние сделают свое дело. Но... Всякое может случиться. Так хотелось надеяться на лучшее. От самого Энтони она слышала не раз, и читала тоже, что его соотечественники там, за океаном, не связывают себя, как европейцы, глупыми условностями. Что он ответит ей сейчас? Его обещание не жениться до следующей встречи означало бы для нее хоть какую-то надежду на будущее. Молчания Энтони или уклончивого ответа она бы сейчас не перенесла.

— Обещаю, дорогая! — глаза Энтони увлажнились, и он крепко обнял девушку. В этот миг он и сам верил, что любит...

...Сначала пришло письмо Дальбергам, а через несколько дней и ей. Ричардсон писал, что знакомится с достопримечательностями финской столицы, но все время думает о Даше.

«Я не успел уехать, а уже жду с нетерпением, когда мы снова будем вместе», —

писал он и сам верил написанному.

Энтони прислал еще несколько писем из Хельсинки, Турку, Тампере, Котки и других городов Финляндии. Потом она получила письмо из Соединенных Штатов. Его содержание и тон были уже иными: как будто Энтони писал своему хорошему приятелю по университету, а не возлюбленной.

К рождеству все получили от Ричардсона поздравления и подарки: и Дальберги, и Даша с матерью. Она навсегда запомнила во всех подробностях, как это было.

В рождественский вечер Елизавета Аркадьевна по старому русскому обычаю пригласила к праздничному семейному столу и Анну Кузьминичну, и Дашу.

— Ну-ка, что нам послал Дед-Мороз? — торжественно, с растяжкой, как говорят с детьми, когда готовят им сюрприз, произнес Свен Аугустович, входя в столовую. В руках у него был небольшой мешок с рождественскими подарками от Деда-Мороза. Дальберг встал возле богато украшенной, горящей десятками разноцветных свечек елки, сунул в мешок руку и достал оттуда небольшой футляр, обтянутый темно-синим сафьяном.

— Кому это и что это? — нараспев спросил Свен Аугустович. — «Елизавете Аркадьевне» — прочел он на вложенном в футляр рождественском поздравлении и вручил подарок жене. На темно-синем бархате светился кулон с бриллиантом на золотой цепочке. Хотя, судя по всему, Елизавета Аркадьевна и знала, что находится в футляре, она не могла скрыть, что обрадована и польщена таким дорогим подарком.

— Кому это и что это? — продолжал шутливо вопрошать Свен Аугустович. «Лео» — было написано на открытке, и Дальберг передал сыну роскошно изданный том — «Песнь о Гайавате». Мальчик перелистал книгу, расплылся в улыбке и неожиданно выпалил:

— Спасибо тебе, Энтони!

Ощущение присутствия Ричардсона тотчас острой болью отдалось в сердце Даши.

Анне Кузьминичне из мешка была извлечена нарядная шерстяная накидка с кистями и... квадратной дырой в центре.

— Это пончо, — объяснил Лео, — его носят индейцы в Америке. Вот бы и мне такое! — И он помог Анне Кузьминичне, тронутой до слез, надеть необычную накидку.

Когда Свен Аугустович достал из мешка еще один футляр, обтянутый на сей раз сафьяном темно-вишневым, Даша смутилась и густо покраснела. Неужто это ей?

«Даше» — прочитал хозяин на поздравительной открытке. В футляре на бархате тоже вишневого цвета покоилась маленькая золотая ветвь. На каждом ее листочке каким-то чудом держалось по зернышку жемчуга. Прежде чем передать футляр девушке, Свен Аугустович повернул его к зажженным по случаю праздника свечам на столе, и у основания ветви засверкала алмазная звездочка. Переливаясь всеми цветами радуги, она отбросила снопик лучей прямо в глаза Даши.

— Очень мило, очень мило, — услышала она холодный и далекий голос Елизаветы Аркадьевны. — Пойдет к любому темному платью.

«Это подойдет ко мне, а не к моим платьям!» — мысленно ответила Даша хозяйке.

Последний подарок из мешка достал и вручил отцу Лео — дорогой серебряный портсигар...

— Ох уж эта Даша! Сколько крови они с Энтони попортили нам и еще попортят! — тяжело вздохнув, произнесла Елизавета Аркадьевна. Она встала с кресла, подошла к зеркалу, привычным движением поправила седую, с синеватым отливом прическу и направилась за портьеру в мастерскую.

— Ну как, Даша, скоро будет готово платье госпожи советницы Фогель?

Дарья Егоровна оторвала голову от шитья.

— Эту работу нужно закончить срочно, — продолжала мадам Дальберг. — Завтра с утра пойдешь в «Евротур», приезжают русские туристы. Кстати, Энтони действительно здесь. Он только что телефонировал мне. Сегодня вечером ты его увидишь. Он хочет видеть тебя.

— О господи! — на лице Даши Елизавета Аркадьевна прочла не то радость, не то страдание. Может быть, это было и то, и другое вместе.

Глава 7

Уже третий день полковник Энтони Ричардсон жил в хорошо знакомом ему старинном особняке в столице небольшой европейской страны. Отведенные в его распоряжение апартаменты занимали почти весь второй этаж здания и — очень важно — имели малоприметный отдельный вход со стороны Беличьего парка.

Никаких построек в этой части не тронутого цивилизацией лесного массива не было. Вдали сквозь густую листву виднелась лишь литая чугунная решетка, отделяющая обширную территорию Координационного центра от внешнего мира. Вдоль ограды, печатая каждый шаг, прохаживался рослый полицейский в темном мундире, перепоясанном белым лакированным ремнем, и белой каскетке. На ремне висел целый арсенал: пистолет в открытой кобуре, резиновая дубинка, миниатюрная рация, наручники, аэрозольный баллон, заправленный мгновенно парализующим на двадцать минут газом, еще что-то...

Ровно в шестнадцать ноль-ноль этого полицейского сменит другой и будет точно таким же чеканным шагом нахаживать километры, не забывая цепкими глазами фиксировать все, что может касаться охраняемой территории. Никто из гуляющих в парке не мог бы подойти к особняку незамеченным.

Ричардсон отметил это чисто механически. Он был здесь гостем, вовсе не старался встречаться ни в этом доме, ни в его окрестностях с кем-либо из высокопоставленных деятелей страны и относился в высшей степени безразлично к тому, ведет ли местная служба безопасности наблюдение за ним или нет. Он, полковник Ричардсон, прекрасно знал, кто за ним приглядывал всерьез и кого следовало опасаться по-настоящему. Это Стив Хейли, один из сотрудников Координационного центра, угрюмый, малоразговорчивый мужчина в том возрасте, о котором принято говорить «старость молодости, или молодость старости», то есть лет сорока. Хейли был майором разведки: энергичным, дельным, честолюбивым. Его дальнейшему продвижению по службе мешали два обстоятельства: отсутствие настоящей профессиональной культуры (этого Хейли не понимал) и общепризнанное положение Ричардсона как одного из лучших специалистов по работе «на Россию» (это Хейли понимал отлично).

Стив, разумеется, не станет делать ему никаких пакостей — он знает, что Ричардсон через год уходит в отставку, и потому ждет терпеливо своего часа. Но не только ждет: выглядывает и вынюхивает, знает, что Ричардсон, передавая дела, преемнику, прибережет кое-какие свои многолетние связи, из числа особо ценных, для себя и своего сына. Так поступают все старые профессиональные разведчики, да и вообще кадровые офицеры, уходя на пенсию. Потому-то они и сохраняют свой вес и влияние даже годы спустя после того, как превращаются в процветающих владельцев отелей, консультантов промышленных фирм, а то и в университетских профессоров.

Майор Хейли убежден, что Счастливчик Тони — так называли Ричардсона в разведке, — когда расстанется со своим мундиром, который, кстати, никогда не носил, не будет долго ломать голову над тем, чем заняться дальше. В Соединенных Штатах, к примеру, только в «Локхид эйркрафт», в «Дженерал дайнемикс», в «Макдональд-Дуглас» уже служат на высоких постах около шестисот отставных военных в чине от полковника и выше. Настоящий второй Пентагон, и не менее влиятельный, чем первый. Причем зарабатывают бывшие генералы и полковники куда больше, чем раньше в вооруженных силах. Хейли понимает, какой находкой явится для любой промышленной корпорации полковник Энтони Ричардсон с его опытом и связями старого разведчика. Хейли знает, почему так ценят тузы крупного бизнеса, воротилы военно-промышленного комплекса отставных военных, особенно разведчиков.

Общеизвестно, что американская фирма «Риекшн моторе» более компетентна, чем «Аэроджет дженерал». Но многомиллионный заказ на двигатели для ракет «Поларис» получила именно «Аэроджет». Только благодаря усилиям своих служащих: бывшего военно-морского министра Дэна Кимбала, адмирала Хатчеса и генерала морской пехоты Хейварда. Ясное дело, эти трое в накладе тоже не остались. Деньги огромные. При таких гонорарах ему, всего-навсего майору, надеяться на альтруизм Счастливчика Тони не приходится, нужно и самому не зевать. Он и старается не упустить ничего.

Полковник Ричардсон сочувствует Стиву Хейли, но входить в его положение вовсе не собирается. Достанется что-нибудь майору от его пирога, пусть считает, что повезло. Но вообще-то тайные хлопоты Хейли создают для Ричардсона некоторые дополнительные трудности. Он вынужден применять свой опыт разведчика, мастерство конспиратора, чтобы уходить от наблюдения собственного подчиненного и вероятного преемника. Смешно? Нисколько!

Баронесса, судя по всему, его последнее большое дело. Шестым чувством, знаменитым своим нюхом Ричардсон ощущает — результаты могут оказаться исключительно ценными и перспективными. Что же касается Хейли, пусть напрягает свои усилия, чтобы сделать хоть толику того, что сделал за годы службы в разведке он, полковник Энтони Ричардсон.

Баронессу Ричардсон не передаст никому ни при каких обстоятельствах. Он нашел ее сам. Правда, через старуху Дальберг, но она тоже его человек. Когда он уйдет в отставку, то и она удалится от дел. Навсегда. Много ли ей осталось жить? Несколько лет, не больше. Она будет молчать. Благополучие сына, которого она вывела в люди с его, Ричардсона, помощью, для нее превыше всего. А безопасность Лео целиком зависит (по крайней мере в ее глазах) от него, Энтони.

Ричардсон подошел к бару, смешал джин с тоником, бросил в высокий тяжелый стакан кусочек льда. С удовольствием сделал глоток отдающего ароматной горечью можжевельника крепкого напитка.

Итак, Баронесса... По привычке старого, вышколенного разведчика Энтони еще и еще раз фиксирует про себя основные позиции, выработанные с шефом по ее делу. Если уж сам руководитель Координационного центра заинтересовался этой русской красавицей, пускай и не первой молодости, значит, достоверность доставленных ею сведений подтвердилась всеми экспертами, а сама информация расценена очень высоко.

Русская технология получения так называемой замороженной крови, способной сохранять все свойства свежей при очень длительном хранении даже в неблагоприятных условиях, уже изучается соответствующей фирмой. Ее собственные специалисты бились над этой проблемой годы, ухлопали уйму денег, но так ничего и не сделали. А тут всего лишь одна кассета с отснятой пленкой... Интересно, представляет ли сама Баронесса, сколько она могла получить за эту пленку, если бы имела возможность пустить ее с открытых торгов на аукционе фармакологических фирм? Ричардсон тоже, впрочем, может об этом только догадываться, вернее, судить по реакции шефа.

Во время их недавней последней встречи Миллс находился в настроении философическом. Успех с замороженной кровью привел его в столь приподнятое настроение, что он прочитал Ричардсону нечто вроде лекции. Впрочем, ничего нового он Энтони не сказал, кроме того, что подтвердил наличие у них обоих общей точки зрения на нынешнее состояние дел в научно-технической разведке.

— Мы-то с вами, полковник, знаем, — говорил Миллс, уютно и прочно устроившись в огромном кожаном кресле (как многие люди маленького роста, он питал пристрастие ко всему крупному — от мебели до женщин), — что научно-техническая революция в корне изменила наши представления о секретной и несекретной информации. Когда-то разведчик шел на смертельный риск, чтобы выяснить, в каком городишке расквартирована энская пехотная дивизия, которая, кстати, мирно пребывала в оном порой десятилетия. Сегодня для нас не имеет никакого особого значения информация о том, какую воинскую часть русские держат, скажем, в Чухломе. За считанные часы они все равно могут перебросить ее в любую точку за несколько тысяч километров. Нас не волнует также, сколько водородных бомб они производят в месяц. Этого добра мы сами уже столько наделали, что ими можно уничтожить все живое на десяти таких планетах, как Земля.

Даже без всевидящих спутников-шпионов, с помощью одной только логики можно определить, где располагаются установки русских для запуска межконтинентальных и прочих ракет — примерно в тех местах, где бы мы их расположили сами, если бы это была наша территория. Политические секреты противника для нас очень важны, но они, увы, являются секретами, так сказать, одного дня.

— Именно так, — поддакнул Ричардсон.

Он уже заранее знал, что последует дальше. Шеф обладал поразительным свойством — возвращать в безапелляционной, категоричной форме те самые мысли и рассуждения, которые первоначально получал от него, Ричардсона. Разумеется, уже как его, Миллса, собственные откровения.

Сколько усилий в свое время потратил Ричардсон, чтобы убедить руководство в том, что представления большинства русских о бдительности давно изменились. В Москве, Ленинграде, Киеве и других советских городах уже давно не тащат в милицию любого иностранца, который фотографирует фабричный забор, или вообще ведет себя «подозрительно». Русские тоже прекрасно знают, что подобная «заборная» информация давно никого не интересует, что цена ей, по их выражению, ломаный грош, да и то в базарный день.

Миллс поучительно продолжал:

— Вы-то, Энтони, знаете, что Россия для нас самая трудная страна. И виновато в этом само Центральное разведывательное управление, то есть мы с вами, Тони. ЦРУ до сих пор считает, что ему все дозволено и все возможно. И почти каждое его деяние в Советской России терпит крах. Все трудней и трудней находить контакты с русскими. Именно поэтому надо с крайней осторожностью сосредоточиться на самом главном.

Для всех разведок мира стало аксиомой, что экономическое развитие той или иной страны, следовательно, и ее военная мощь определяются научно-технической оснащенностью. Вот почему научно-технический и промышленный шпионаж стал наконец-то одним из главных направлений тайной войны. Кстати, куда раньше политиков и военных эту истину поняли промышленники и бизнесмены, создавшие собственную систему частных бюро, занимающихся на высоком профессиональном уровне производственным, научным, техническим и банковским шпионажем по заказу конкурирующих фирм. А не стоит ли ему, Ричардсону, после ухода на пенсию создать собственное подобное бюро? Надо подумать...

Научные и технические открытия — самая надежная валюта в наши неспокойные дни. Причем вовсе необязательно открытия, прямо носящие военный характер. В наш век никто не может заранее сказать, где и как сработает самое невинное на первый взгляд изобретение или открытие. Советские молодые конструкторы разработали в Сибири прибор — дефектоскоп, позволяющий определять степень усталости металла двигателей реактивных самолетов. Запад купил на него лицензию и оснастил новыми приборами не только гражданские аэродромы, но и базы военно-воздушных сил. С их помощью удалось избежать многих катастроф и сохранить не один самолет.

Вообще же в Советском Союзе дело охраны промышленных и научных секретов поставлено совсем неплохо. Но разве ценность имеют только охраняемые секреты? Экономический эффект дают и патенты, которые западные фирмы покупают у русских или непосредственно, или через свои дочерние фирмы. А публикации в их научной литературе и периодике? Это же богатство!

Ричардсон улыбнулся, вспомнив, как днями пошутил в разговоре с Хейли. Точнее, не столько пошутил, сколько дал неплохой совет в несколько завуалированной форме. Глядишь, энергия майора обратится в другую сторону, подальше от дел его самого, полковника Ричардсона.

— Скажите, Стив, — спросил Ричардсон Хейли как бы вскользь, — вы когда-нибудь интересовались историей патентного дела?

На грубоватом — солдатский вариант внешности Гарри Купера — лице Хейли мелькнуло выражение растерянности.

— Да нет, Энтони. А в чем дело?

— Напрасно, Стив, напрасно. В ней много поучительного. Есть, в частности, очень важная для предприимчивого человека закономерность. Даже специалистам бывает порой трудно определить, насколько осуществима на практике идея, закрепленная патентом, тем более, каков будет эффект, если таковое осуществление все-таки последует. Как вы думаете, когда был выдан патент на флюоресцентную лампу? Не пытайтесь угадать, ошибетесь на целый век — в 1859 году! А коммерческий выпуск таких ламп в Америке начался лишь в 1938 году. Патент на автоматическую коробку скоростей датирован 1925 годом, а реализовали его автомобильные фирмы в массовом производстве только в пятьдесят третьем. Даже застежка «молния» пылилась в патентных архивах лет тридцать, пока не попала на первые джинсы. Причем, заметьте, речь идет не о каких-то изобретениях узкоспециального значения. На всех этих вещах заработаны миллионы, сотни миллионов!

Теперь уже лицо Хейли выражало крайнюю степень неподдельного внимания.

— Никогда не задумывался над этим, Энтони, — признался он.

— Патенты сегодня — это золотое дно, Стив. То, что сейчас можно купить за сто долларов, завтра принесет сто тысяч чистой прибыли. Точь-в-точь, как с Модильяни. Когда-то в Париже в кафе «Ротонда» его рисунок можно было получить за рюмку коньяку и чашку кофе любому туристу. Теперь такой рисунок на бумажной салфетке — целое состояние.

Ричардсон развивал свою мысль уже вполне серьезно, забыв, что начал с шутки.

— Рекомендую вам обратить самое пристальное внимание на состояние патентного дела у русских. У них твердая государственная дисциплина, но есть возможности хорошо заработать. Сейчас они практикуют широкую торговлю патентами и лицензиями. Мы сами купили в России патент на способ и устройство для автоматической присучки оборвавшейся нити на прядильных машинах. Наши фирмы благодаря этому патенту освободились от тысяч работниц, Где секрет, где несекрет? Грань тут порой очень условна. —Ричардсон рассмеялся. — Вам известна, Стив, моя записка о методах обработки в СССР зарубежной научной информации?

— Конечно, Энтони. Мы все пользуемся ею в своей работе.

— Так вот, она составлена на основе четырех популярных брошюр, которые мой человек купил в книжном киоске Политехнического музея в Москве за два рубля одиннадцать копеек...

Тут уж рассмеялся Хейли:

— Представляю, полковник, во сколько эта операция влетела нашим налогоплательщикам!

Энтони дружелюбно похлопал майора по плечу.

— Но ведь вы не сообщите об этом газетчикам?

Они расстались, вполне довольные друг другом.

Этого, к сожалению, Ричардсон не мог сказать о заключительной части разговора с Миллсом, когда шеф от благодушных рассуждений перешел к установке. Конкретной, четкой, обязательной к исполнению.

— Мы опасались, — говорил шеф, — что русская контрразведка подставила нам своего человека. Но подлинность метода получения замороженной крови заставила нас отказаться от такого предположения. Правда, чтобы проверить правдивость информации, пришлось пойти на риск — наши биохимики подняли в печати небольшой шум по поводу «своего» успеха. Судя по беспокойству в России, Советы никак не ожидали, что мы их опередим в этом деле. Проверили и по другим каналам. Русские только гадают, действительно ли мы опередили их или увели их собственное открытие.

Подозрительна разносторонность информации, полученной от этой мадам: первая ее передача содержала рецептуру нового лака для электроизоляции и конструкцию нового аппарата для промывания ран в полевых условиях. Вторая — кровь... — Миллс, пренебрегая правилами хорошего тона, запросто откусил кончик сигары, прикурил, стрельнув в потолок кольцом упругого сизого дыма. — Конечно, обе передачи могли быть организованы русскими, но безусловная подлинность данных, засекреченность работы по этим темам вроде бы исключает возможность дезинформации. Понятно, в таких случаях подмешивают для правдоподобия определенную порцию подлинных материалов, но именно определенную, не более того, иначе опасно.

— Значит, я могу продолжать акцию? — спросил Ричардсон.

— Непременно! От услуг Баронессы не отказывайтесь ни в коем случае. Только не довольствуйтесь тем, что она соизволит передать по собственному усмотрению. Приберите ее к рукам. С каким статутом она приезжает?

— Групповой туризм.

— Прекрасно! Встречу с ней не прерывать. Завершить договоренность в течение одной беседы. Все записать на магнитофон. Полученный материал постарайтесь оценить сразу. В случае затруднений срочно свяжитесь со мной, чтобы прийти к каким-либо выводам до того, как Баронесса покинет страну. Тщательно разберитесь в обстоятельствах, которые заставили Баронессу сотрудничать с иностранной разведкой. Узнайте ее биографию или версию таковой, выявите возможности в разведывательном плане, связи в советских научных сферах, круг знакомств.

— Условия сотрудничества?

— Можете не скупиться. Источник того стоит. Дайте Баронессе точные оперативные инструкции, договоритесь о паролях, местах встреч, сигнализации, тайниках и тому подобном. Ну, этому не вас учить.

«Слава богу, признал!» — с раздражением подумал Ричардсон.

— Самое главное, — сказал, завершая беседу, шеф, — создайте впечатление у этой русской, что вы представитель крупного европейского концерна. Это крайне важно для нас, ибо сейчас, как никогда раньше, мы не можем компрометировать себя.

Шеф попрощался и уехал на аэродром — у него были дела и в других странах.

...Ричардсон машинально допил джин с тоником. Лед в стакане давно растаял. Смешать новый коктейль? Пожалуй, не стоит. Надо сохранить ясную голову.

Вчера Баронесса впервые появилась в салоне. Сегодня она придет снова. Что встреча состоится с ним, а не со старухой, она не знает, но, видимо, догадывается и готова к ней. Энтони взглянул на часы — в его распоряжении сорок минут. Вполне достаточно, чтобы доехать до салона старухи и войти в роль.

...До поздней ночи Ричардсон ходил по кабинету, обдумывая результаты встречи с Баронессой. Черт бы ее побрал, произошло именно то, чего опасался шеф. Баронесса пришла не одна — с приятельницей, сказала, что так надо: в группе могут обратить внимание на то, что она ушла из гостиницы куда-то одна. Разумно. Баронесса оказалась действительно умной, логично рассуждающей и решительной женщиной. С ощущением собственной вины Ричардсон вынужден был признать, что инициативой в разговоре владела Баронесса, навязывала ему свой план разговору. Старуха точно характеризовала ее, но он недооценил наблюдательности старой женщины.

Он вошел в комнату после того, как мадам Дальберг по его незримому сигналу увела приятельницу Баронессы в помещение мастерской, где они и провели более часа.

Ричардсон представился красивой, по европейской моде одетой женщине как сотрудник международной посреднической фирмы, занимающейся внедрением в странах свободного мира технических изобретений и открытий. Говорил по-русски умышленно плохо, с ошибками.

— Надеюсь, — с некоторой иронией в голосе сказала собеседница, — ваша фирма пользуется достаточным весом в официальных кругах. Потому что мой друг и я не намерены мельчить. Нас интересует не только материальное вознаграждение, но и перспективы.

— Прошу уточнить.

Баронесса назвала многотысячную сумму — в любом западноевропейском банке на предъявителя.

— У моего друга, — продолжала она, — крупного ученого, есть в запасе и другие технические идеи. Их мы бы хотели реализовать. Разумеется, при вашем посредничестве, здесь, на Западе.

Дальнейший разговор продолжался в том же духе. Баронесса твердо стояла на своем.

— Мне почему-то кажется — и мой друг того же мнения, — что уже готовыми результатами его работы и его идеями могут заинтересоваться не только в этой стране и не только ваша фирма. Желаю успеха!. — саркастически заявила Баронесса и встала.

Ричардсон вынужден был принять ее условия.

Баронесса полагала, что дело сделано. Но она не была профессионалом в разведке. Она не заметила пары ловушек, расставленных опытным шпионом, сказала о своем друге больше, чем следовало, и, наконец, проявила свой строптивый характер.

«Она слишком опасный партнер. На нее нельзя положиться, — рассудил Ричардсон. — Поняв, что ее обманули, такая не смирится. Будет искать другие контакты и, рано или поздно, найдет, если не провалится. Нет, если проблема сплава действительно так важна, надо добыть всю основную документацию по его изготовлению, а не только половину, которую передала эта бестия. Но как это сделать? Какое предложение по делу представить шефу? Послезавтра, получив определенные гарантии, Баронесса улетит. Времени на работу с ней не остается. — Ричардсон резко остановился посреди комнаты. — Черт побери, в конце концов научную работу ведет не она, а ее друг. Не сегодня, так завтра она захочет бежать с ним и с его помощью устроить свою судьбу. Нам нужен именно он — источник информации, а не она — всего лишь посредница, которая может провалить нашу операцию.

Доктор Визен, технический эксперт, с которым Ричардсон работает, много лет, даже растерялся, настолько ценной даже при беглом ознакомлении оказалась информация, доставленная Баронессой. Очевидно, что источником может быть только весьма крупный специалист. Такой — не иголка в стоге сена. Выйти на него можно будет и без помощи Баронессы, тем более что круг, где искать, уже обозначен (то самое «кое-что»).

Да, Баронесса опасная женщина, очень опасная. И, в сущности, сама по себе она уже не нужна. Кроме хлопот и лишних улик, она с собой ничего не несет. Значит, другого выхода нет. Очень удачно, что в группе оказалась ее близкая приятельница. Получится загадка с двумя неизвестными.

Ричардсон разделся, принял душ, выпил два крепких дайкири и лег спать. Но уснул только к рассвету. Приказы, подобные тому, что он отдаст утром, ему приходилось в последние годы отдавать не так уж часто. И не любил он этого делать...

Глава 8

Незаметно жаркий август сменился бархатным сентябрем. Можно было продолжать. работу по получению недостающей части технической документации. Для этого необходимо было непосредственно выйти на Барона — так полковник Ричардсон назвал для себя того русского ученого, который стоял за спиной Баронессы и был не только настоящим источником ее информации, но и автором или одним из авторов самой разработки сплава.

Получив одобрение шефа на осуществление своего плана, Ричардсон вернулся в столицу небольшой европейской страны для встречи с Лео Дальбергом. Сын Елизаветы Аркадьевны, которого молодой американский студент некогда учил боксировать и говорить по-английски, стал теперь преуспевающим дельцом. Он заведовал отделом сбыта одной из крупнейших в стране фирм, имеющей филиалы и за границей. Фирма была уважаемая, основанная еще в прошлом столетии, но ее отдел сбыта с той поры, когда его возглавил молодой и энергичный Лео Дальберг, стал не чем иным, как резидентурой координационного центра научно-технической разведки, добывающей секреты в СССР и других европейских странах социалистического лагеря. Директора фирмы, кроме генерального директора, об этой стороне деятельности заведующего отделом сбыта и не подозревали.

Ричардсон остановился в том же особняке, в котором жил и раньше. В его распоряжении было два свободных дня — Лео задерживался в служебной командировке в Гамбурге. Энтони использовал эти дни, чтобы отдохнуть и дочитать роман советского писателя Чаковского «Блокада». Книга навела на многие размышления, и Ричардсон невольно вернулся в памяти к тем предвоенным годам, когда он начинал свою работу против СССР с территории Финляндии, Эстонии и Латвии.

Да, ни он, ни, тем более, его тогдашние руководители в разведке, не знали по-настоящему и не понимали Советской России. Зря они убеждали себя в том, что СССР — это колосс на глиняных ногах. Ноги у колосса оказались стальными, и он выстоял. Немцы и их сателлиты не смогли взять ни Москву, ни Ленинград, близ которого начиналась разведывательная биография Энтони Ричардсона.

Теперь — этот сплав. Зачем, спрашивается, красть у русских их производственные секреты, пускай даже очень важные, если мы сильнее? Естественно, кто-то в чем-то сильнее, в чем-то отстает. Но в таких случаях покупают патенты, лицензии, в ряде случаев готовые изделия. Значит, дело много сложнее. Политическое противостояние обусловливается экономическим, техническим, научным противостоянием. Это аксиома. Разведка не министерство внешней торговли. Она не покупает патенты даже на сверхвыгодных условиях, у нее другие цели и, соответственно, иные методы. Важно не только усиливать свою экономическую и промышленную мощь, но и ослаблять противника. С точки зрения разведки мы с русскими не друзья-соперники, как спортсмены на Олимпийских играх. Мы враги. Мы не соревнуемся, а воюем. Кто кого. Отличие нашей войны от обычной лишь в том, что она не заканчивается мирным договором. Она вообще бесконечна. Удачами или поражениями в ней заканчиваются лишь отдельные схватки, операции, сражения, но не сама война.

Металлы, сплавы, сталь — одно из магистральных направлений экономики любой страны. Наряду с энергетикой они определяют все и вся. И он, полковник Ричардсон, должен внести свою лепту в экономическое развитие Запада. Разумеется, он будет вознагражден за это. Его сыну обеспечена карьера. Все будет, вот только... справится ли с задачей местное бюро службы во главе с Лео? А если случится провал? Провалы в разведке не новость, за это, конечно, по головке не погладят. Дело тут не в Лео и его сотрудниках. Беда, если потерпит неудачу на финише разведывательной деятельности он, Ричардсон. Времени, чтобы поправить дела, компенсировать неудачу «другим разом», у него уже не будет. Хорошо, что магнитофонную запись беседы с Баронессой он успел уничтожить, имитировав технический брак, и доложил шефу дело куда оптимистичнее, нежели оно того заслуживало. Но, спрашивается, во имя чего? Во имя чего он вообще работал всю жизнь, если колосс на глиняных ногах становится год от году все сильнее?

Старушка Европа переживает тяжелые дни. Из Вьетнама американцам пришлось уйти далеко не с почетом. Из Камбоджи тоже. Какие-то слаборазвитые страны стали развивающимися и начинают выдвигать свои условия, как, например, в истории с нефтью. О Ближнем и Среднем Востоке вообще лучше не думать. Работать становится все труднее. Может быть, он, Ричардсон, просто постарел и безнадежно отстал? Но в Координационном центре и сравнительно молодые разведчики мыслят так же. И зачем только господь бог дал ему разум? Неужели лишь затем, чтобы на старости лет внести смятение в его душу?

...Энтони Ричардсон и Лео Дальберг встретились на Торговой набережной, неподалеку от причалов Лесной гавани. Сырой и холодный ветер неприятно сек лицо. Не верилось, что какой-нибудь час назад, перед закатом солнца, стоял теплый день и можно было купаться. Собеседники были вынуждены поднять воротники плащей и плотнее надвинуть шляпы, чтобы не сорвало порывистым норд-остом.

Говорил главным образом Ричардсон:

— Итак, Лео, на долю твоего бюро и тебя лично выпала очередная, исключительно важная задача. В России успешно работают над сплавом ответственного назначения, в котором чрезвычайно заинтересованы и мы. Научным учреждением в этом деле у них является институт, который возглавляет твой дядюшка Осокин. Видимо, ты плохо изучал своего знаменитого родственника, если не знал до сих пор такой важной вещи.

— Но он не говорит со мной на научные темы. И потом, Энтони, вы мне сами не рекомендовали...

— Ладно-ладно, рекомендовал, не рекомендовал... Не будем спорить. Ты правильно вел себя, был предельно осторожен. Так вот, сам понимаешь, нам пришлось потрудиться, чтобы, располагая только отрывочными сведениями, составить программу, вложить ее в ЭВМ и получить данные, необходимые для оперативных действий. Итак, директор института, как я уже сказал, твой дядя. Не буду называть всех его основных сотрудников, секретаря парткома и председателя профсоюза. Они к делу отношения не имеют. По нашим данным, логике и расчетам ЭВМ, человек, которого мы ищем, — это заместитель Осокина по науке. Его зовут Михаил Семенович Корицкий, Он сын известного в прошлом покойного профессора Корицкого. Мы постарались навести о Корицком Михаиле справки, насколько позволяло время. Доктор наук, талантлив, честолюбив, но слабоволен. Я особо подчеркиваю — слабоволен.

— Что-то зябко очень, — перебил Лео, впрочем, слушавший шефа очень внимательно. — Может быть, зайдем к нам, Энтони? У Кристины готов ужин. Отогреемся и продолжим разговор.

— Что ж, согласен, — махнул рукой Ричардсон. — Я тоже окоченел на этом ветру. Пара рюмок русской водки и ужин сейчас будут как нельзя кстати.

Более похожая на южанку, нежели на уроженку Севера, очаровательная Кристина Дальберг встретила гостя чрезвычайно радушно. Она прекрасно знала, что материальное благополучие ее мужа зависит от этого седовласого, но еще крепкого и моложавого американца. Знала она также, что как женщина очень нравится Ричардсону, но знала и то, что, несмотря на это, сразу после ужина ей следует удалиться и оставить мужчин вдвоем для делового разговора.

На сей раз Кристина ошиблась: после ужина мужчины снова ушли. Из конспиративных соображений Ричардсон предпочел инструктировать Лео не в его доме, и не в гостинице «Эксельсиор», где он про запас снял номер, и не в ателье госпожи Дальберг, где была установлена совершенная записывающая аппаратура, вовсе, как мы знаем, неповинная в том, что запись беседы с Баронессой оказалась уничтоженной.

Комнаты для конспиративных встреч в самой квартире владелицы салона регулярно и тщательно проверялись офицерами безопасности Координационного центра — не появились ли в них «чужие» подслушивающие устройства. Всего можно ожидать, если салон посещает столько иностранцев.

Как бы то ни было, Ричардсон предпочел продолжить инструктивную беседу с Лео на набережной. Благо после нескольких рюмок «Московской» и сытного ужина ветер с моря уже не казался таким пронизывающим. Разговор, неторопливый и обстоятельный, длился около часа. Затем Ричардсон и Дальберг расстались. На следующий день сотрудник отдела сбыта Хассо Моргенштерн, свободно владеющий русским языком, получил задание шефа немедленно отправиться по служебным делам в Москву.

* * *
Но странному совпадению, в тот же день и час (с учетом разницы поясного времени), когда названный выше Хассо Моргенштерн покидал здание советского консульства, где получал визу на въезд с деловой целью в Советский Союз, генерал Ермолин вызвал к себе полковника Турищева. Пожав Григорию Павловичу руку и пригласив сесть, Владимир Николаевич неожиданно для того сказал:

— Вчера вечером я перечитывал Лукреция «О природе вещей». И напал на одно прелюбопытнейшее место. Вот послушайте, специально выписал.

Ермолин извлек из кармана аккуратно сложенный вчетверо листок бумаги, развернул и, приложив к глазам очки, раздельно, даже с некоторым пафосом прочел:

Вещи есть также еще, для каких не одну нам, а много
Можно причин привести, но одна лишь является верной.
Так, если ты, например, вдалеке бездыханный увидишь
Труп человека, то ты всевозможные смерти причины
Высказать должен тогда, но одна только истинной будет.
Ибо нельзя доказать, от меча ли он умер, от стужи,
Иль от болезни какой, или, может быть также, от яда,
Но, тем не менее, нам известно, что с ним приключилось
Что-то подобное...
Владимир Николаевич положил очки, свернул листок и сунул в стол.

— Вот так, Григорий Павлович. Перевернем мысль Лукреция. Что получим? Истинная причина чего-либо одна, но, чтобы найти ее, высказать надо много. А мы уткнулись в одну-единственную...

— Лукреций, конечно, прав, но я не совсем понимаю вас, Владимир Николаевич, — пожал плечами Турищев.

— Не в стихах дело, Григорий Павлович, даже если это гениальные стихи. Но они повод для размышления. В данном случае это важнее. Вы знаете, какой завтра день?

Дожидаться ответа Ермолин не стал.

— Я знаю, что знаете. Но не это имел в виду. Завтра сороковой день с кончины Котельниковой, сороковины. В бога нынешние москвичи в массе своей справедливо не верят. Но обычаи чтут. И в этом ничего плохого нет. Так вот, по этому старинному, не нами придуманному обычаю, завтра на Головинском кладбище соберутся все, кому при жизни Котельникова была близка и дорога.

В каком-то смятении Турищев приподнялся даже несколько со стула.

— Вот вы и поняли меня, Григорий Павлович. Я должен послезавтра иметь фотографии каждого, кто завтра приблизится к могиле Котельниковой. Впрочем, мать и мужа можно не снимать.

...Через день генерал разбросал по столу ворох фотографий. Среди них сразу выхватил взглядом одну. На ней было запечатлено горестно растерянное лицо человека, которого он видел на юбилее в осокинском институте. В президиуме, рядом с Осокиным...

Глава 9

В тот же день случилось событие чрезвычайное, хотя и не столь уж неожиданное, как выяснилось позднее.

В одиннадцать часов семнадцать минут утра в приемной Комитета государственной безопасности раздался телефонный звонок. Подняв трубку, дежурный услышал глухой мужской голос:

— Говорит профессор Корицкий.

— Здравствуйте, товарищ Корицкий, слушаю вас.

— Прошу дать мне номер телефона какого-либо ответственного сотрудника, с которым я мог бы поговорить об одном важном деле.

— Сообщите номер вашего телефона, и наш сотрудник сам позвонит вам, — вежливо ответил дежурный.

Собеседник, видимо, не ожидал такого поворота. Он несколько растерялся, но все же назвал номер служебного телефона, повторил фамилию, назвал имя и отчество: Михаил Семенович.

В одиннадцать часов сорок минут о звонке Корицкого знал полковник Турищев, в одиннадцать сорок пять — генерал Ермолин.

— Что будем делать, Владимир Николаевич? — спросил Турищев.

— Нужно немедленно встретиться с Корицким, Григорий Павлович. Мы не знаем, что он имеет сообщить нам, но, без сомнения, нечто весьма важное. К нам его приглашать не стоит. Лучше всего побеседовать с Корицким у него в институте. Позвоните ему. Пусть закажет нам с вами пропуска.

Через час Ермолин и Турищев входили в кабинет заместителя директора научно-исследовательского института. Навстречу им из-за письменного стола вышел крупный, хорошо, даже изысканно одетый мужчина, несколько рыхловатого, правда, сложения. Он держался уверенно, но от внимательного взора Ермолина не укрылось, что внешнее спокойствие и уверенность даются этому человеку с огромным трудом.

Мужчины представились друг другу, а затем уселись в кресла возле большого, выходящего во внутренний институтский двор окна.

— Так слушаем вас, Михаил Семенович, — осторожно начал разговор Ермолин.

Не глядя ему в глаза, Корицкий быстро выговорил фразу, которую, должно быть, приготовил заранее.

— Я должен заявить о совершенном мною государственном преступлении. Преступлении, стоившем жизни женщине, которую я любил больше всего на свете...

 

...Источник информации, проходивший у полковника Энтони Ричардсона под псевдонимом Баронесса, никак не мог вызывать даже малейшего подозрения у советских органов безопасности. Человек, укрытый за этим «титулом», оставался вне поля зрения контрразведки отнюдь не потому, что обладал большим опытом или каким-то особым талантом конспиратора.

Просто-напросто он не являлся шпионом в привычном смысле слова. Это не был заброшенный из-за кордона в советскую страну иностранный разведчик, прошедший профессиональную подготовку. Этот человек не служил в рядах советских вооруженных сил, не являлся работником какого-либо важного государственного учреждения, оборонного предприятия или закрытого научного центра. Он никогда бы не привлек к себе никакого внимания, если бы в целях личной наживы не встал на путь предательства интересов нашей страны.

Как Баронесса стала предательницей?

Никакое самое тщательное изучение ее анкет, родословной, характеристик, внешних событий прошлой жизни не позволило бы зацепиться за какой-нибудь крючок, способный дать хотя бы видимость объяснения самого тяжкого преступления, какое только может совершить человек, — измены Родине.

Баронесса по своему происхождению вовсе не была баронессой. Этот псевдоним Ричардсон дал ей просто так, за осанку и властные манеры. Не была она и внучкой замоскворецкого купца-миллионщика, потерявшего в октябре семнадцатого года свои миллионы и передавшего через поколение ненависть к Советской власти. Она не имела богатой тетки в Израиле или дядьки в Канаде. Никто из ее близких не служил в так называемой РОА, более известной под названием власовской, не был и в бандеровских бандах.

«Яблочко от яблони недалеко падает», «Каков поп, таков и приход» — эти и другие подобные поговорки много лет облегчали жизнь людям, привыкшим всегда и во всем находить готовые объяснения. Куда как легко что-либо скверное, происшедшее в нашем доме, просто объяснить тлетворным влиянием Запада или «не тем происхождением». Конечно же, в жизни Баронессы должны были быть и определенные обстоятельства, толкнувшие ее в конце концов к измене. К этому Баронессу подвела собственная логика развития ее характера.

Означает ли все это, что никак нельзя понять, объяснить поступки человека?

Можно. Но лишь до известной степени. Потому что никогда нормальный человек, для которого любить свою Родину столь же естественно, как дышать, не поймет изменника и предателя, даже если и найдет точное объяснение самому факту предательства и измены.

Не один день впоследствии бились сотрудники генерала Ермолина, восстанавливая шаг за шагом жизненный путь Баронессы. Снова беседовали с немногими ее родственниками, а также редкими приятельницами, однокашниками и бывшими сослуживцами, изучали сохранившиеся документы и письма, делали определенные выводы, анализировали обстановку, в которой она жила и работала.

...Баронесса родилась в 1932 году на окраине Москвы, в Черкизове. Отец ее — Александр Петрович Локтев — работал наладчиком станков на тонкосуконной фабрике близ нынешней железнодорожной платформы «Электрозаводская». Мать на той же фабрике стояла за станком. Детей в семье было двое: она — Инна — и брат Олег, старше ее на семь лет. Жили Локтевы в небольшом собственном домике на Шитовой набережной. Дом этот построил своими руками еще дед Локтев, купив на многолетние сбережения участок на берегу Архиерейского пруда. В таких домах здесь, в Черкизове, селились мастеровые с достатком и ломовые извозчики. Дом стоял на высоком кирпичном фундаменте с добротным подполом. Почти все черкизовские держали кур, уток и гусей. Птица эта с ранней весны и до поздней осени свободно разгуливала по Шитовой, Обуховской и другим улочкам, обегавшим к пруду. Утки и гуси бороздили спокойную воду, уплывая к другому берегу, где на косогоре в окружении лиственных деревьев стояла, сияя позолотой куполов, церковь. Яйца, а осенью и битую птицу иные черкизовские ели сами, иные же продавали на Дангауэровском или Преображенском рынках.

В тридцатые годы на Преображение и в Черкизове стали строить пятиэтажные дома. На Семеновской площади появился двухзальный кинотеатр «Родина» — один из лучших в Москве, рядом вырос наземный павильон станции метро. Но в целом район оставался одноэтажным, тихим уголком довоенной столицы.

Главным человеком в семье Локтевых была мать — Павла Игнатьевна. На ее энергии держался в доме и порядок и достаток. А достаток был, и по тем временам немалый, хотя и тщательно охраняемый от постороннего глаза. Основой этого достатка была вязальная машина — единственная ценная вещь, которую Паша Субботина принесла в дом Локтевых в качестве приданого. Сноровистая и хозяйственная Паша умела вязать на этой машине и чулки, и платки, и полушалки, и даже кофточки. И все это — между работой на фабрике и домашними заботами.

Первые годы Паша вязала для своей семьи, иногда для соседей и подруг. Но потом у нее стали появляться и клиентки со стороны. Платили они не только деньгами, но и дефицитными продуктами и ширпотребом. Доход от машины стал превышать общий семейный заработок Локтевых, о чем, правда, бесхитростный Александр Петрович долгое время и не подозревал. Только жившая вместе с ними мать Паши, Евдокия Васильевна, говорила ей иногда:

— И что ты так маешься, дочка. Нельзя ж так, вон какие подглазищи у тебя. На фабрике работаешь, и дома не отдыхаешь. Ну, вязала бы немного, чтобы сытыми быть, и ладно.

— Не твое это дело, мать. Сколько хочу, столько вяжу. Не из дому ведь, а в дом, — отрубала Паша.

Евдокия Васильевна только качала укоризненно головой, дивилась, откуда у дочки такая жадность взялась. Ни у нее самой, ни у ее покойного мужа — рабочего такой жадности не было.

Жизнь постепенно улучшалась, но хороших вязаных вещей в магазинах было мало, и спрос на Пашины изделия даже возрос — денег свободных у людей стало больше. Чтобы управляться со всеми выгодными заказами, Павла Игнатьевна уволилась с фабрики и устроилась в промартель, где ткали суровье и грубошерстные одеяла. Часть этой продукции кустари производили на дому: одни ткали, другие красили, третьи сушили суровую ткань в сушильных машинах, установленных в сараях и полуподвалах.

Александру Петровичу было стыдно за жену. Но что ей скажешь, если Олежка и Инночка учатся, ходят чистенькими, ухоженными, дома порядок и достаток.

Началась война. Сразу обезлюдело Черкизово. Мужчин почти вовсе не стало на улицах — одни старики, женщины да подростки. В середине июля в армию призвали и Александра Петровича, а в октябре Павла Игнатьевна получила похоронку — извещение, что красноармеец Локтев пал смертью храбрых под Смоленском. Последнее письмо-треугольничек пришло от мужа ужо после похоронки...

С этой поры, по существу, началась для Инны самостоятельная жизнь. Детство кончилось. Мать, сравнительно молодая женщина, заметно осунулась и поседела. Черты лица, некогда красивого, заострились, и раньше-то неулыбчивая, она стала еще строже и черствее. Много работала в артели и еще больше — дома. Вязала теперь только толстые мужские носки и платки для женщин — самый ходовой товар в ту первую военную зиму, как никогда морозную. Под Новый год умерла бабушка — Евдокия Васильевна. Вместе с нею ушло из дома и последнее тепло.

Школы в Москве той зимой не работали. Олег поступил учеником на авторемонтный завод. Дома не бывал сутками. Приходил лишь помыться, переодеться да чуть поспать. Мать спешила накормить его посытнее. Провожая на завод, вкладывала в оставшуюся от отца рабочую сумку полбуханки хлеба, банку мясных консервов, завернутый в тряпицу кусочек сала, еще что-нибудь.

— Мам, куда мне столько? Я же не съем. У меня рабочая карточка, нас в столовой кормят.

— Молчи уж! Дают, так бери. Знаю, как в вашей столовке кормят. А тебе еще расти надо. Да смотри, ешь потихоньку, других не угощай, нелегко мне эта еда достается, — сурово напутствовала она сына.

Опустив голову, Олег выходил из дому. В цехе его уже ждали — рабочий класс из таких же, как он, подростков моментально уничтожал содержимое сумки.

Инна продолжала ходить в школу, хотя занятий и не было. Здесь девочки из старших классов, не уехавшие в эвакуацию, вязали для красноармейцев носки и варежки, шили вещмешки и кисеты. Работали девочки старательно, Инна — лучше всех. В свои девять лет она умела и шить, и вязать.

С вечера мать наказывала Инне, что надо с утра сделать, какие продукты выкупить по карточкам после школы. А потом... Потом она допоздна работала с матерью на вязальной машине, помогала ей прятать готовые изделия и мотки ниток в чулане.

Старых заказчиц уже не было. Вместо них приходили какие-то две пожилые женщины, торопливо забирали от матери платки, носки и чулки, так же торопливо отсчитывали деньги и выкладывали продукты. Это были посредницы, мелкие хищницы. Кто-то за ними действовал ловко и изворотливо. Павла Игнатьевна получала за левую работу немало, но основной куш срывали невидимые организаторы этой черной фирмы.

Так незаметно, исподволь, Инна усвоила, что прожить можно всегда, в любых условиях и везде. Была предусмотрительна: отправляясь в школу (осенью сорок второго года они снова открылись), заготовляла небольшие бутерброды, чтобы можно было потом незаметно съесть. Училась Инна хотя и не на круглые «отлично», но все же лучше многих одноклассников, потому что знала цену времени. Мать часто приговаривала: «Раньше встанешь, больше напрядешь. Наживать, так рано вставать».

В сорок третьем году ушел на фронт Олег. В боях за Будапешт его ранило. После госпиталя воевал еще и с японцами. Демобилизовавшись после второго ранения, снова стал работать на авторемонтном заводе. Вскоре он женился и перешел жить к жене — там он чувствовал себя проще и свободнее, чем дома.

Куда больше, чем уход сына, потрясла Павлу Игнатьевну денежная реформа 1947 года. Денег в сберкассе она не держала — считала, что ненадежно, да и боялась, что поинтересуются, откуда у нее столько. Сколько потеряла Павла, никто не знал, но удар выдержала. Оставались скупленные по дешевке возле пивной на Преображенском рынке облигации и сундуки с «трофейным» барахлом — приобретенными на той же Преображенке и в комиссионных магазинах Столешникова переулка немецкими отрезами и другими вещами. Среди них было даже два аккордеона, роскошно отделанные под перламутр с серебром. Имелось у Павлы Игнатьевны даже кое-какое золотишко, а также платиновые кружочки. Их одно время свободно продавали в ювелирных магазинах на вес — для зубных коронок.

Ценности эти были приданым для Инны и запасом, надежным капиталом на черный день. Инне нравилось и ее приданое, и просто те вещи, которые она могла бы надеть. Таких вещей никто из соседей не только не носил, но и не видывал. Но осторожная Павла Игнатьевна не давала их Инне. Только Олегу к свадьбе отдала заранее приготовленное пальто, костюм из коверкота, три рубашки, два галстука, четыре пары белья и ботинки. Невестке подарила связанную самой шерстяную кофточку и кожаные добротные сапожки с меховой оторочкой, очень тогда модные.

В последнюю школьную зиму Инна неожиданно увлеклась кино. В ту пору экраны московских клубов буквально захлестнула волна так называемых «трофейных» кинокартин. «Девушка моей мечты», «Индийская гробница», «Не забывай меня» и другие фильмы стали для Инны настоящим откровением. Скромное черкизовское существование после шикарной киножизни казалось Инне до невыносимости убогим и обидным. Эти чувства усилились и окрепли, когда девушка установила, что она красива. Инна была приятно польщена, что мальчишки из соседней мужской школы прозвали ее Зиттой — по имени героини нашумевшего трофейного боевика «Индийская гробница». Прозвище закрепилось за ней прочно и надолго.

Школу Инна закончила с серебряной медалью. Это раскрывало перед ней любые двери, так как медалистов тогда принимали в институты без экзаменов. Ребята из мужской школы поголовно несли свои аттестаты в технические вузы и военные училища, большинство одноклассниц колебалось между медицинским и педагогическим. Анатомичка заранее вызывала у Инны отвращение, к технике она просто не питала никакой склонности, против педагогического резко восстала мать:

— Да как они живут, твои учителя? Домой приносят меньше нашего Олега.

Конец колебаниям пришел, когда подруга Инны Танечка Александрова, тоже не знавшая, куда поступать, поведала ей с чьих-то слов, как интересно учиться в полиграфическом.

— Фамилию твою будут на книгах печатать, с писателями познакомишься. Красота!

Так Инна Локтева стала студенткой Московского полиграфического института.

В вузе серебро ее школьной медали потускнело. Сказалась нехватка общей культуры. Инна быстро поняла это и, помня пословицу, которую любила повторять мать: «Станешь лениться, будешь с сумой возиться», принялась усердно наверстывать то, что упустила из-за многолетней работы на дому. На вязальную машину она теперь и глядеть без злости не могла.

— Хватит, — заявила она Павле Игнатьевне. — От твоей работы сдохнуть можно. И бедным не будешь, и богатым не станешь. Вяжи одна, мне учиться надо. Наши девчонки и в театры ходят, и книги читают, и языки изучают. Таких и распределят по хорошим местам. А я что?

Инне не хотелось быть последней.

Внешне она была очень хороша. Темные, немного печальные глаза придавали ее красивому, с тонкими, правильными чертами лицу вид строгий и сосредоточенный. «Такая внешность не должна быть обманчивой», — сказала себе Инна. Она стала ежедневно засиживаться допоздна в институтской библиотеке. Штудировала учебники, начитывала деловито художественную литературу; Преподаватели видели ее серьезность и нередко прощали студентке Локтевой некоторые промахи или неточности в ответах. Первой Инна не стала, но и последней не была.

Редакторский факультет полиграфического института перевели на Моховую — он был реорганизован в редакторско-издательское отделение нового факультета журналистики Московского университета. Так неожиданно для себя Инна оказалась студенткой знаменитого МГУ. «Вон какая девка растет у Павлы!» — уважительно говорили соседи.

Кто-то заметил, что новая среда не столько изменяет характер, сколько закрепляет уже сложившиеся его черты. Главной чертой Инны Локтевой была скрытность, хорошо, впрочем, замаскированная внешней общительностью. Скажи кто тогда ее однокашникам, что среди них обитает человек с твердыми асоциальными взглядами на жизнь, они бы всполошились: «Быть того не может!» Между тем так оно и было.

Детская привычка съедать свой кусок хлеба тайком переросла в общую убежденность: никогда ни с кем и ничем не делиться, особенно мыслями. То, что происходило, свершалось в огромной стране, Инну за старыми университетскими стенами вообще не интересовало. Из всех событий студенческой жизни она выделяла, запоминала, принимала к сведению лишь те, которые в той или иной степени подкрепляли ее взгляды.

На третьем курсе с Инной произошло то, что для любой ее сверстницы было бы событием огромной важности, — она стала женщиной. Жора Измайлов считался на факультете личностью яркой. Красивый, начитанный, компанейский парень, он очень нравился девушкам. На Инну обаяние Жоры никакого действия не оказывало, но то, что он остановил свое внимание на ней, льстило ее самолюбию. Жора был настойчив и достаточно опытен — Инна уступила. Но вовсе не из-за того, что не устояла перед соблазном, а просто потому, что решила испытать ту самую любовь, о которой столько говорят и пишут.

Кратковременная связь с Жорой не дала ей ничего, кроме чувства досады. В ней не пробудилась даже естественная чувственность. Первый неудачный опыт надолго определил холодность Инны по отношению даже к тем мужчинам, которые ей нравились.

Преддипломную практику Инна проходила в ведомственном «Вестнике». Назначение поначалу ей не понравилось. Инна рассчитывала попасть в центральное издательство или популярный «толстый» журнал, а тут — сухая наука, специальная терминология. Однако солидность «Вестника», уважаемые имена авторов и членов редколлегии делали Инну как бы причастной к большой науке, хотя ее роль сводилась к скромному знакомству с практикой корректорской и редакторской работы.

По распределению Инна попала в тот же «Вестник». Здесь ее уже знали как аккуратного, исполнительного молодого специалиста, а потому приняли тепло и дружелюбно.

Локтеву включили в группу по обработке и рецензированию иностранной научной периодики. Это было нелегким делом — сказывалось недостаточное знание английского языка. Пришлось самостоятельно учиться работать со словарем, всяческими пособиями. Когда заедало и словари не спасали, Инна обращалась за помощью к руководительнице группы Юлии Николаевне Ларионовой, опытному редактору, которая совсем недурно знала английский и весьма прилично французский. Юлия Николаевна охотно помогала Инне, но однажды решительно сказала:

— Милочка, так вы далеко не уедете. Вы умная, серьезная девушка. Наши авторы относятся к вам внимательно. Пожалуйста, не разочаровывайте их. Язык для вас — все! Хотите, я устрою вас на курсы усовершенствования? Попасть туда трудно, но, слава богу, директриса моя приятельница.

— Я бы не знала, как и благодарить вас, Юлия Николаевна.

— Не стоит благодарности, милочка. Это для дела. Не вам первой предлагаю, не идут мои дуры. У одной ребенок, другая с больной матерью возится, третья боится, что муж по вечерам загуливать начнет. Если не хочешь чего-нибудь делать, причины всегда найдутся. — После небольшой паузы Юлия Николаевна продолжала: — Если хотите, можете пользоваться моей домашней библиотекой. Я живу одна. У меня порядочно книг на английском. Это от мужа. Во время войны он работал в Штатах, занимался там приемкой разной техники. А потом он оставил меня и... большую часть своих книг.

Через неделю Инна уже занималась на курсах.

В редакции «Вестника» каждый день было много посетителей, и случайных, и постоянных. Заходили и маститые ученые с мировыми именами, и совсем молодые — будущие гении, как называла их вполне серьезно, без тени иронии Юлия Николаевна. Некоторые из молодых явно обращали внимание на интересную помощницу Ларионовой. Это льстило Инне, но, памятуя то, что произошло у нее с Жорой Измайловым, она вела себя сдержанно, даже строго.

Когда будущий гений, а пока что катээн (сиречь кандидат технических наук) Игорь Котельников, краснея и запинаясь, предложил как-то Инне пойти с ним в театр, Инна отказалась. Точно так же отклонила она и второе, и третье приглашение.

— Впервые вижу такую упрямую девицу, — удивлялась Юлия Николаевна, которая теперь относилась к Инне не как к подчиненной, а скорее как к младшей приятельнице.

Под настроение Инна рассказала Юлии Николаевне, не вдаваясь в подробности, что в университете у нее было нечто вроде любви и что ничего хорошего из этого не вышло.

— Ну и что? — возразила ей Ларионова. — Не вижу никаких оснований для того, чтобы из-за одной неудачи заточать себя в монастырь. Лично я разобрала что к чему только со своим третьим возлюбленным...

Юлия Николаевна была женщиной умной, в житейских делах цепкой, хорошо образованной, воспитанной и внешне эффектной. Еще студенткой она без особой любви вышла замуж за майора, военного инженера. В финскую войну майор был тяжело ранен, поэтому, когда началась война Отечественная, его на фронт не пустили, но, учтя высокую квалификацию, направили в США, где он и проработал несколько лет по приемке военной техники для Красной Армии по ленд-лизу.

После возвращения в Москву он быстро понял, что жена ему изменяет. Ее связи не были тайной и для их общих знакомых. Майор, впрочем, уже ставший полковником, решил поступить как мужчина: квартиру и все, что в ней было, он оставил Юлии, взял только свои личные вещи, и техническую литературу. Года через два после развода он женился вторично на вдове своего товарища, погибшего на фронте, и был с нею, по слухам, вполне счастлив.

Так довольно неожиданно для себя Юлия Николаевна стала единственной обитательницей уютной, хорошо обставленной квартиры на Гоголевском бульваре. Первое время она еще надеялась, будучи уверенной во всемогуществе своих женских чар, что бывший муж все простит и вернется. Но время шло, а он и не помышлял о возвращении. Не пожелал лишить Юлию Николаевну свободы и ее любовник, связь с которым оказалась той последней каплей, что переполнила чашу терпения мужа. Мужчины после войны стали привередливы, и выйти замуж при конкуренции подросших молодых девушек ей, со сложившейся репутацией опытной женщины, оказалось невозможно. Несколько предложений, сделанных случайными знакомыми, настолько явно отдавали заинтересованностью в жилплощади, что Юлия Николаевна вынуждена была их по справедливости решительно отвергнуть.

Тогда Ларионова решила жить по принципу «Бери от жизни то, что можешь».

Ученые, печатавшиеся в «Вестнике», оказывали Юлии Николаевне знаки внимания. Да и как не быть расположенным к интересной женщине, которая охотно переведет с листа статью в английском журнале, поможет советом, тактично подправит шероховатости в материале. Платить за это интеллигентной, красивой даме неудобно. Иное дело — подарки. Она принимала их охотно, но в то же время деликатно, не ставя дарителей в неловкое положение.

Людей ей особенно приятных или нужных она приглашала в гости, окружала той умелой интимностью, устоять против которой мог далеко не каждый. Небольшое общество, две-три пары, собиралось в ее доме довольно часто.У Юлии Николаевны был отличный американский проигрыватель с большой коллекцией пластинок и даже — редкость в тогдашней Москве — американский же телевизор марки «Виктор», переделанный для приема советских передач, с непривычно большим экраном. Запасы съестного, коньяков и вин пополняли, естественно, сами гости.

Юлия Николаевна по-своему привязалась к Инне, однако по отношению к девушке у нее были и некоторые собственные планы. Дело в том, что Инна Локтева очень понравилась единственному человеку, к которому Юлия Николаевна испытывала родственные чувства, — ее двоюродному брату Михаилу Семеновичу Корицкому. В свое время именно Корицкий, когда Юлия после развода оказалась в стесненных материальных обстоятельствах, устроил ее на работу в «Вестник».

Михаил Семенович иногда заходил к сестре в редакцию, как-то мимоходом был представлен Инне, но не вызвал у нее тогда никакого интереса. Более того, барственный вид Михаила Семеновича, его подчеркнутая элегантность ей не поправились. «Типичная тыловая крыса», — про себя приложила она к нему привычное с военного детства определение. Каково же было удивление Инны, когда она узнала от Юлии, что Михаил Семенович в начале войны со студенческой скамьи ушел добровольцем на фронт, в зимних боях под Москвой был ранен, после излечения комиссован. Работал впоследствии в научно-исследовательском институте, защитил кандидатскую диссертацию. По словам Юлии, в броне знаменитых танков Т-34 была доля труда и ее брата.

Будучи как-то приглашенной к Юлии и встретив там Корицкого, Инна взглянула на него уже другими, более заинтересованными глазами. О том, что эта встреча в квартире подруги вовсе не случайна, а заранее спланирована, она тогда и не догадывалась.

За кофе разговор зашел об искусстве. И тут обнаружилось, что металлург Корицкий знает литературу, искусство и архитектуру итальянского Возрождения куда лучше Инны, как-никак закончившей гуманитарный факультет Московского университета.

Юлия Николаевна, чрезвычайно довольная замешательством подруги, пояснила с улыбкой:

— Не удивляйся, милочка. Ты еще не знаешь всех талантов Михаила. Он, к примеру, недурно музицирует. Его мама, моя тетя, была пианисткой. Не веришь? Миша! — обратилась она к брату. — Поиграй!

Михаил Семенович не стал отнекиваться, сел к пианино и уверенно сыграл вначале «Танец Анитры» Грига, а затем рапсодию Листа. Закончил неожиданно — виртуозной и своеобразной интерпретацией марша из «Веселых ребят».

До сих пор музыка не играла в жизни Инны решительно никакой роли. Музыкальные передачи по радио она слушала между делом, как в парикмахерской. Студенческие походы в Большой театр вкуса к музыке ей не привили, оживление вызывала только сама театральная обстановка, пышность зрелища. В консерватории — рукой подать от университета! — она была за пять лет не более трех раз. Таким образом, Корицкий оказался первым «живым» исполнителем, которого она увидела и услышала вблизи. Хорошо он играл с профессиональной точки зрения или нет, Инна определить не могла, но престиж Корицкого в ее глазах возрос еще больше.

Закрыв крышку пианино, Михаил Семенович заспешил к себе в институт: ему еще нужно было закончить подготовку к завтрашнему заседанию ученого совета. На самом же деле он, по предварительной договоренности, освобождал сестре арену для дальнейших действий.

— Вот уж не знала, что Михаил Семенович такой интересный человек! — задумчиво произнесла Инна, когда Корицкий ушел.

— И очень неудачливый в личной жизни, — добавила Юлия. — В свое время поддался уговорам родителей и женился на дочери одного их старого друга. У них девочка шести лет. Внешне между ним и Лерой все хорошо, но она изменяет ему с каким-то артистом. Тот заваливает ее дорогими вещами, а она приносит их домой и уверяет, что достала по случаю. Михаил, конечно, все понимает, но из-за дочки не хочет разрушать семью. Да и развод сейчас, ты знаешь, практически невозможен...

Инна прониклась самым искренним сочувствием к Корицкому. Она и не подозревала, что вся история с модным тенором, любовником жены Михаила Семеновича, от начала и до конца выдумана Юлией, чтобы заранее освободить Инну от возможных угрызений совести. То есть любовники у жены ее брата действительно были, но он не разводился с нею отнюдь не из-за родительской любви к дочери или сложности тогдашней процедуры развода. У Валерии Сергеевны Корицкой было в руках гораздо более верное и действенное средство держать мужа в руках. Но Инне об этом знать не следовало.

Через две недели Инна снова встретилась с Михаилом Семеновичем в доме приятельницы. После ужина Юлия Николаевна под благовидным предлогом оставила их наедине...

Ни раньше, ни тем более теперь Инна не привыкла жалеть о своих поступках. Что сделано, то сделано. Она любила. Была любима, следовательно счастлива. Юлия Николаевна напрасно рассказывала ей выдуманную историю о связи Валерии Сергеевны с мифическим артистом — наличие у Михаила семьи уже все равно не остановило бы Инну. Жертвовать своим счастьем из-за чьего-то семейного благополучия она не стала бы никогда.

Теперь Юлию беспокоило уже другое: сводя брата с подругой, она никак не полагала, что обоих охватит столь сильное чувство. Она намечала для них обычную связь, никого ни к чему не обязывающую, а тут вдруг вспыхнула никак не запланированная страсть. Юлия опасалась, как бы Михаил не наделал глупостей, могущих иметь непоправимые последствия — она-то знала, какое оружие может пустить в ход Валерия Сергеевна, если почует, что ее семейному спокойствию и материальному благополучию грозит реальная опасность. Тревога Юлии еще более усилилась, когда Инна с дрожью в голосе призналась, что ждет ребенка. Стараясь сохранить как можно более безмятежный вид, Ларионова очень натурально удивилась:

— Что значит — ждешь ребенка? Мы с тобой живем в цивилизованное время, когда детей рожают по плану, а не с бухты-барахты. Разве тебе можно сейчас иметь ребенка?

— Но что же делать? Аборты запрещены...

— Положись на меня, милочка, и не волнуйся. Михаил знает?

— Нет... Боюсь ему говорить.

— И правильно. Вовсе необязательно посвящать мужчин во все наши женские неприятности. Если бы мой муж знал обо всех моих беременностях, то на Гоголевском сейчас был бы целый детский сад.

Высказавшись столь откровенно, Юлия, однако, умолчала, что к этому детскому саду ее бывший супруг почти никакого отношения не имел бы. Деловито закончила:

— У меня есть приятельница. Человек вполне надежный и в своем деле первоклассный специалист. Все будет сделано лучше, чем в клинике.

Осложнявшиеся отношения с Инной испугали Михаила Семеновича. Особенно после того, как его связь с Инной Локтевой перестала быть секретом для сотрудниц «Вестника», которые бурно отреагировали на поведение молодой сотрудницы, ее наставницы и самого Корицкого.

Порвать с Инной он был не в состоянии, но и не хотел рисковать своей карьерой, положением растущего ученого и администратора. Вдвоем с Юлией они обсудили сложившуюся ситуацию и нашли выход из нее.

В ту пору шла реорганизация научно-технических обществ. Михаил Семенович имел к этому непосредственное отношение и был даже избран в состав правления НТО своей отрасли. При каждом почти НТО создавался журнал, и Корицкий устроил так, что Юлию Николаевну пригласили в «его» журнал на должность заместителя главного редактора, а Инну — редактором отдела. Этим ходом были убиты одновременно два зайца: обе женщины упрочили свое положение и деликатно, по просьбе НТО, оставили «Вестник».

Новая должность обязывала Инну хотя бы элементарно разбираться в вопросах металлургии. На помощь ей пришел Михаил Семенович. Он не только просвещал ее в проблемах производства чугуна, стали и сплавов, но и писал за нее, при ее, конечно, участии, небольшие обзорные статьи. Как ни странно, Инна проявила искреннюю заинтересованность в предмете. Способная ученица, она по-журналистски сноровисто схватывала суть дела, штудируя добросовестно специальные учебники и справочники.

Сам способный человек, Корицкий с восхищением наблюдал, как быстро его ученица овладевает дотоле абсолютно чуждым ей предметом. Но безмятежности и покоя в отношениях интимных между Инной и Михаилом Семеновичем уже не было. Она нервничала, раздражалась по любому поводу, несколько раз даже предлагала ему оставить ее, если уж он не в силах расстаться с семьей. Как многие слабохарактерные, в сущности, люди, Корицкий не мог решиться на определенный шаг, умолял Инну сохранять спокойствие, обещал ей, что со временем все уладится.

— Что уладится? — нервно спрашивала она. — Как?

— Пока не знаю. Но, может быть...

— Ничего не может быть! Ты обыкновенный трус! Давно уже мог бы подать на развод. Что тебя связывает с Валерией, если она изменяет тебе? Дочь? Не верю! Ты от меня что-то скрываешь!

Высказав последнюю фразу, Инна и не подозревала, как близко она подошла к истине.

Глубоко встревоженная, в дело вмешалась Юлия Николаевна. Зная прекрасно, что воздействовать на брата бесполезно, она решила серьезно переговорить с подругой и предложить ей новый, но уже достаточно хорошо продуманный план.

— Ты, милочка, к сожалению, еще плохо знаешь жизнь, — так начала она доверительный разговор с Инной. — Ну подумай сама, что в наш век важнее: любовь, почти открытая связь с женатым мужчиной, или положение замужней женщины? Неужели не ясно, что связь замужней женщины с женатым мужчиной куда меньше чревата последствиями, чем те отношения, которые сложились сейчас у вас с Мишей? Ты, конечно, скажешь, что не сможешь полюбить другого, что жить с нелюбимым аморально и тому подобное. А жить с любимым, но женатым морально?

Инна растерялась. Такого поворота она не ожидала. Между тем Юлия Николаевна продолжала энергично наступать:

— Я говорю с тобой как старшая подруга, у которой опыта в этих делах немножечко больше, чем у тебя. Прислушайся к моим словам. Ты умна, рассудительна, трудолюбива, настойчива. Добавлю, кстати, экономна и хозяйственна. К тому же красива. К этим твоим качествам нужно добавить еще одно, без которого в наше время не прожить, — расчет. Нет, не тот мелочный, обывательский расчет, который мы с тобой обе презираем, а расчет стратегический, на длительный период жизни. Лично мне, к сожалению, не удалось этого сделать — у моего мужа воля оказалась крепче моей. Но тебе, свободной от моих ошибок, нужно запрограммировать свою жизнь по крайней мере на несколько лет вперед.

— Программировать... Слово-то какое... — грустно сказала Инна.

— Так вот, — продолжала Юлия Николаевна после минутной паузы. — Тебе нужно, э-э... спланировать свою жизнь хотя бы на пять лет. Ты сейчас находишься в ложном положении. Миша тоже. В ложном и сложном. Очень.

— Что же делать? — с какой-то обреченностью в голосе спросила Инна.

— То, что детали и делают миллионы женщин, — выйти замуж. Этот очкарик Котельников — милый и добрый парень. Он в тебя давно влюблен. Стоит тебе ому улыбнуться — и он побежит за тобой на край света. Любовь у тебя есть, а положения в обществе — нет. Выходи за Игоря Алексеевича, у тебя появится и положение в обществе, и ровно столько денег, чтобы не замечать их. И не мучайся угрызениями совести, — наступала Юлия Николаевна. — Ты перед Игорем Алексеевичем в долгу не останешься. Он человек талантливый, но ему нужно помочь сделать карьеру в науке. Знаешь, одна моя приятельница, выходя замуж за майора, сказала, что сделает из него генерала. И, представь себе, сделала!

Инна недоверчиво улыбнулась:

— Как же ей это удалось?

— Надо уметь. Ищи женщину, как говорят французы. — Юлия довольно рассмеялась. Она ожидала, что Инна возмутится, прекратит неприятный разговор, может быть, хлопнет дверью. Раз этого не произошло, можно было продолжать натиск.

— Да-да! И не смотри на меня такими квадратными глазами. Умная женщина может все. Котельников талантлив, но не честолюбив. Твоя воля и настойчивость заменят ему недостающие для настоящей карьеры черты характера. Нужно только, чтобы он никогда не догадался, почему ты вышла за него замуж. Но для такой умной женщины, как ты, это не проблема.... Миша же молчать умеет, он тебя не подведет.

Инна слушала не перебивая. Момент для прекращения разговора был упущен. Теперь она не только позволяла себя уговаривать, по подсознательно готовила самооправдание тому, что поддается настойчивому и умному уговору. Она уже не видела ничего циничного в том плауне, который предложила Юлия. Выйти замуж за нелюбимого? Зато Игорь действительно любит ее. Она может сделать его счастливым, помочь ему в жизни. Кто ее за это упрекнет?

Юлия уже почти отбросила деликатность. Она чувствовала интуитивно и видела по выражению лица Инны, что ее замысел принят, и теперь откровенно наставляла приятельницу житейской мудрости.

— Мало увлечь мужчину, его надо постоянно чем-то поражать, иначе быстро надоешь. И второй совет... Как говорит один мой приятель, дома не кради, на работе не гуляй и поддерживай хорошие отношения с профсоюзной организацией.

Инна уже улыбалась — ну и бес эта Юлия! А та продолжала с воодушевлением:

— Да-да! Последнее очень важно. Кстати, тебе не помешает немножечко больше быть на виду у нашей общественности, а то тебя в этом плане не заметно. Взялась бы ты, что ли, театральные билеты распространять. Я тебе помогу организовать это дело.

Прощаясь с подругой, Юлия Николаевна сказала в напутствие:

— Однако не будь откровенно честолюбива — это только раздражает других. Честолюбивы все люди, одни больше, другие меньше. Но надо уметь не выказывать этого... А Михаил, он никуда не денется. И помни, тем крепче он будет к тебе привязан, чем меньше ты будешь его компрометировать. В этом плане твое замужество как нельзя кстати.

 

...Через месяц Инна Александровна Локтева стала женой Игоря Алексеевича Котельникова.

Глава 10

Прошло два года. Котельниковы жили вполне благополучно. Даже самые любознательные соседи не нашли бы в их отношениях чего-либо заслуживающего внимания дворовой общественности. Правда, ни Инна Александровна, ни Игорь Алексеевич ни с кем в доме на Беговой близких отношений не поддерживали.

Игорь оказался именно таким мужем, каким и предсказывала Юлия Николаевна: любящим, внимательным и даже — к немалому удивлению Инны — хорошим хозяином. Во всяком случае, ей никогда не приходилось вызывать ни электрика, ни слесаря, чтобы привести в порядок подтекающий кран. Игорь прекрасно умел все делать сам. Он был настоящий эрудит и мог без подготовки дать жене консультацию по любому техническому вопросу, который возникал у нее на работе. Котельников не болел футболом, не увлекался рыбалкой, терпеть не мог преферанса и никогда не пил больше двух рюмок за праздничным столом. Всем видам так называемого культурного досуга предпочитал чтение (в доме была прекрасная библиотека, которую Игорь собирал с детских лет). Изредка они посещали театры. В то же время Котельников вовсе не был замкнутым домоседом — охотно ходил с женой в гости и столь же охотно принимал у себя.

То, чего Инна опасалась больше всего — супружеской близости, — оказалось делом не таким уж страшным. К этим своим обязанностям она быстро привыкла относиться с полным внутренним безразличием.

Родители Игоря, преподаватели технического вуза, интеллигентные и душевные люди, видели больше, чем сын, но в его семейную жизнь вмешиваться считали себя не вправе, тем более что Инна нравилась им своей практичностью, организованностью, любовью к порядку и чистоте. Единственное, чего они желали, чтобы невестка выказывала чуть больше тепла к их сыну. Но что поделаешь, если уж такой у нее сдержанный характер!

Первая сколь-либо серьезная размолвка между молодыми супругами возникла на втором году совместной жизни. Игорь Алексеевич хотел ребенка. В планы Инны это никак не входило, и она ответила категорическим отказом. Всегда покладистый, Игорь вдруг оказался настойчивым. Они поссорились так крупно, что, потеряв контроль над собой, Инна даже решила вернуться к матери. Павла Игнатьевна встретила это решение в штыки и обругала неразумную дочь почем зря:

— Да знаешь ли ты, что есть мужняя жена, дура? Видать, не знаешь, вертихвостка! Да где ты найдешь такого второго мужика? Все при нем: умен, учен, учтив, обходителен, непьющий. В доме добытчик, живете — ни в чем не нуждаетесь. А если разведешься, кем будешь? Разведенкой!

В понимании Павлы Игнатьевны, не лишенном, впрочем, известной житейской наблюдательности, это было даже хуже, чем вдова.

— Каждый будет думать о тебе, как хочет. Опозорить решила меня на старости лет? Так и считай: он твой муж, а ты его жена. И тебя все уважают, кланяются тебе и плохого ничего не думают. В гости пришла, в передний угол сажают. А разведенку куда посадят? К дверям, в конце стола, да еще каждый пьяный мужик за зад тебя хватать будет. Одно слово, мужняя жена — человек, разведенная — и половины не стоит.

Отдышавшись от охватившего ее гнева, Павла Игнатьевна пустила в ход самый сильный, с ее точки зрения, аргумент:

— А на меня не надейся. Уйдешь от Игоря — от меня ничего не получишь. Так и запомни.

Инна вышла из родительского дома, как побитая. Юлия Николаевна повторила ей то же, что уже сказала мать, только, разумеется, в иных выражениях. Сделала лишь одно существенное добавление:

— Милочка, вовсе не нужно по этому поводу ссориться с Игорем. Он хочет ребенка, ну и пускай хочет! Это ведь и от тебя зависит. Соглашайся с ним, а сама принимай соответствующие меры.

Инна вернулась к Котельникову.

Не став отцом и после двух лет супружества, Игорь Алексеевич замкнулся в себе, стал позднее приходить домой, больше работать в библиотеке. Инну по-прежнему ни в чем не подозревал, а после того как узнал от специалистов-врачей, что отсутствие детей в первые два-три года брака дело обычное, и вовсе успокоился. А между тем — зря... Потому что обозленная на всех и вся Инна начала искать отдушины на стороне и находила без особого труда. Так в ее жизни появились на какой-то период другие мужчины. С ними было куда проще, чем с Котельниковым, — они никак не напоминали о том, чем она пожертвовала, выйдя, а точнее, уйдя замуж: о любви...

Возможно, что дальнейшая судьба Инны Александровны в точности повторила бы схему личной жизни Юлии Николаевны, если бы... Если бы не возобновилась вдруг, и совсем в новом качестве, ее связь с Михаилом Семеновичем.

В жизни Корицкого эти три года без Инны были одни из самых скверных. Расставаясь с Инной, он не представлял в полной мере, кем она успела стать для него. Теперь только с ужасом понял, что потерял из-за своего малодушия. Жена третировала его без малейшего стеснения, жила так, словно его вовсе и не было в доме.

Однажды, собрав весь свой небогатый багаж мужества, он завел речь о разводе. Валерия прервала разговор в самом начале:

— Об этом и не думай. Сам знаешь, если бы не я, гнил бы давно в сырой земельке под Малоярославцем... Что тебе нужно? Живи и работай, работай и живи. Хотя бы ради дочери.

Михаил Семенович сник. Как сникал уже много раз, когда жена — прямо или косвенно — напоминала ему, чем он ей обязан.

...Семья Корицкого была благополучной. Отец — профессор технического вуза, мать — пианистка средних способностей, по причине достаточной материальной обеспеченности бросившая работу концертмейстера в театральной студии. Семен Владимирович Корицкий хотя и вышел в профессора, но за всю свою жизнь не сделал ни одной сколь-либо значительной научной работы. Человек умный, но не талантливый. К тому же болезненно самолюбивый.

Выдвигался профессор Корицкий всегда за счет того, что плыл на волне очередных «разоблачений» очередной «буржуазной лжетеории». В те годы на этом можно было сделать не только профессорскую карьеру. В сороковом году профессор Корицкий умер от разрыва сердца, так тогда в быту было принято называть инфаркт миокарда. В науке он так ничего и не совершил, но успел воспитать в определенном духе сына Михаила. Корицкий-младший, в отличие от старшего, был наделен природой богатыми способностями.

Михаил от рождения был окружен в семье атмосферой восхищения, вседозволенности и честолюбивых надежд на громкую карьеру. И вырос — талантливый эгоист, глубоко убежденный в своей исключительности. Вообще-то осознание собственной одаренности вовсе не обязательно ведет к эгоцентризму. Спасает скромность. Мало кто из великих не знал себе настоящую цену. Но оно, это осознание, непременно должно сопровождаться пониманием того, что хотя талант дается не каждому, но предназначен для всех! Кому много дано, с того много и спросится. Народная мудрость четко определила обязанности наделенного природой щедрее других перед этими другими, перед обществом. Талант должен быть великодушен, иначе он — опасен. Потому что непременно породит стремление утвердить свое превосходство.

Великодушие — категория нравственная, оно не передается по наследству и не падает с небес, подобно библейской манне. Оно воспитывается. Корицкий же старший успешно привил сыну качество прямо противоположное. Правда, у Михаила доставало ума надежно прятать свои честолюбивые помыслы от однокашников сначала в школе, а затем и в Бауманском училище. Не скромность, а осторожность примиряли его с окружающими предостерегающим: «Не заносись, этого не прощают!» В школе и в институте считали Михаила способным, но не заносчивым парнем.

Устраивали ли курсовой вечер, выпускали стенгазету, сколачивали турпоход, проводили подписку на заем — на все Миша Корицкий откликался первым. Он никогда не откручивался от поездки на картошку или участия в. субботнике по очистке институтского двора. Быть со всеми, чтобы быть лидером — такой девиз выбрал он тогда для себя и придерживался его во всем.

Когда разразилась война, Корицкий рассудил, что репутация тыловика постыдна для него, и в сентябре сорок первого года вместе с десятками однокурсников добровольно записался в народное ополчение.

Увы, в действительности война не имела ничего общего с его представлением о ней. Оказалось, что на войне не только получают ордена, но и гибнут. Оказалось также, что фашистские пули не делают различия между малограмотным рязанским колхозником и блестящим московским студентом. В сражении под Москвой Корицкий получил ранение в грудь, и это окончательно излечило его от иллюзий. Война была занятием не для него.

На излечение Михаил попал в Лефортово, в Главный военный госпиталь, совсем неподалеку от Новых домов на шоссе Энтузиастов, где он жил. Здесь его навещали кое-кто из соседей, не уехавших в эвакуацию, жалели, что нет в Москве матери — она выехала из города еще в октябре, а вернуться уже не смогла. Пропуска давали только по вызову серьезных учреждений и предприятий. В квартире Корицких по Центральному проезду временно поселилась семья ленинградского ученого, вывезенного из блокированного Ленинграда.

Однажды в палату Корицкого пришла новый лечащий врач, присела на соседнюю койку к раненному тоже в грудь сержанту. Михаил лежал с закрытыми глазами, но не спал. Голос врача показался ему знакомым. Он приподнял голову...

— Миша! — уронив на одеяло стетоскоп, на него изумленно взирала молодая красивая женщина в белом халате.

— Здравствуй, Лера! — Михаил улыбнулся вымученной, неловкой улыбкой. — Что ты тут делаешь?

— Ускоренный выпуск... Ребят послали на фронт, нас — в госпитали.

Корицкому повезло. Так он думал тогда.

Со своей сверстницей Лерочкой Гамаюновой, студенткой-медичкой, Михаил познакомился последней предвоенной зимой на катке парка МВО, что прямо под окнами того госпиталя, где он сейчас лежал. Тогда между ними завязалась скоропалительная связь, которая ничего не значила для Корицкого, но очень многое — для Леры. Расстались они при обстоятельствах, выставлявших его не в самом лучшем свете. Теперь он поспешил загладить свою вину... Как только понял, что Лера по-прежнему его любит.

Корицкий сделал Лере предложение. Оно было принято.

— Жаль, недолгим будет наше счастье. Лерочка. Я уже подал рапорт, чтобы сразу после госпиталя — на фронт, в свою часть. Меня там ждут. — Жених жалко улыбнулся.

Лера вытерла слезы. Ее осенило: милый Миша, он стесняется просить ее помочь ему. А он такой — всегда первый. Сразу же после свадьбы рванется к своим, на передовую. А там... наверняка я останусь вдовой. Нет, только не это.

— После такого ранения в грудь в строй ты не вернешься, — решительно заявила ему Лера.

При выписке Михаила Семеновича из госпиталя военврач Валерия Сергеевна Гамаюнова все сделала для того, чтобы любимый ею Миша остался в тылу с репутацией заслуженного фронтовика, списанного «по чистой» ввиду тяжелого ранения.

Потом была скромная свадьба.

Спустя много лет, когда Корицкий уже тяготился жизнью с нелюбимой женщиной, он сделал попытку уйти из дому. Валерия Сергеевна, которая после схлынувшей с нее наивности молодости оказалась человеком жестким, осадила его решительно. Заявила, что не остановится перед полным разоблачением «патриота» и «героя» в глазах общественности. Корицкий испугался и сдался.

Первый период связи с Инной Локтевой был для Корицкого бунтом на коленях. Не сумев расстаться с женой, он не удержал и любовницу. Она вышла замуж.

Теперь Михаилу Семеновичу ничего не оставалось, как следовать совету — приказу Валерии Сергеевны — жить и работать. Преимущественно работать. Это он умел. Корицкий с блеском защитил докторскую диссертацию по сверхмощным магнитным сплавам. Его научный руководитель Сергей Аркадьевич Осокин и другие специалисты отметили на защите не только научный успех, но и большое народнохозяйственное значение работы соискателя.

Воодушевленный Михаил Семенович под наплывом чувств рискнул сделать то, на что не отваживался почти три года: позвонить Инне, чтобы с него первой поделиться радостью. Услышав знакомый голос, Инна поняла, что ее трехлетнему пресному существованию пришел конец...

Вновь обретенная любовь обрушилась на Корицкого и Котельникову с утроенной силой, изумившей их обоих. И они, не сговариваясь, постарались не вспоминать, что никто, в сущности, кроме них самих, не был виноват в этой трехлетней разлуке.

Когда диссертация Корицкого была утверждена ВАКом и сослуживцы отметили появление нового доктора технических наук традиционным банкетом в дорогом и престижном ресторане «Прага», Осокин неожиданно для многих рекомендовал Михаила Семеновича на должность своего заместителя по науке. В министерстве с предложением согласились: в отрасли существовал обычай, по которому директора институтов сами подбирали себе заместителей. Михаил Семенович потом в деталях рассказывал Инне, как его утверждали на коллегий министерства в новой должности.

— Представляешь, затаскали по начальству, которое и без того меня знает. К одному вызывают, к другому. Начальник главка спрашивает: «Ну как, товарищ Корицкий, согласны стать заместителем директора?» А замминистра спросил как-то странно: «Надеюсь, вы окажете серьезную помощь Сергею Аркадьевичу?» Ну а сама коллегия — это уже формальность. Пригласили в зал, за столами человек пятьдесят. Все почтенные мужи, столпы! Вопросы задают: «Над какой проблемой вы намерены лично работать в институте?», «В чем вы видите свою роль заместителя директора института?», «Каков выход разработок института в промышленность?». Пришлось попотеть немного, но, кажется, ответил на все вопросы толково.

Так оно и было. Корицкого в должности утвердили. Министр поздравил Михаила Семеновича с назначением, подчеркнул, что отныне одна из его обязанностей — оберегать директора НИИ от второстепенных дел, от текучки, всякой бюрократической переписки. Особо отметил, что товарищ Осокин получил чрезвычайно важное задание, на выполнении которого должен будет сосредоточиться целиком. Отсюда и особая роль молодого, энергичного заместителя.

Инна слушала и проникалась все большим и большим уважением к этому умному, талантливому, а теперь еще и занятому такими ответственными делами человеку, которому судьба не подарила никакой иной личной радости, кроме ее любви.

Прошло еще несколько лет. Михаил Семенович не только полностью освоился со своим положением и обязанностями заместителя директора, но и научился выкраивать достаточно времени для собственных разработок и руководства группой аспирантов. После того как несколько из них защитили в разных местах кандидатские диссертации, их научному руководителю доктору технических наук Корицкому было присвоено и звание профессора.

Институт уже продолжительное время работал над созданием нового сплава. Этот сплав, обладающий сложным комплексом заранее заданных свойств, с нетерпением ожидали во многих отраслях науки, техники и промышленности, в том числе оборонной. Чтобы создать сплав и разработать технологию его промышленного производства, предстояло решить, «разгрызть» много сложных проблем, почему Сергей Аркадьевич Осокин и дал ему неофициальное, но прочно прижившееся в лабораториях и в министерстве наименование, «орех».

Обобщая результаты первого, подготовительного этапа работы, Осокин и Корицкий, однако, пришли к разным выводам и направлениям дальнейших поисков. Казалось, оба пути должны привести к успеху, хотя и в разные сроки, с разной затратой усилий и средств. Но вот по вопросу, какое решение более эффективно, Осокин и его заместитель во мнениях решительно разошлись. Корицкий был убежден, что на более правильном пути стоит он, то есть возглавляемая им лично лаборатория.

Научный спор двух ученых мог бы оказаться плодотворным, если бы не болезненное самолюбие Михаила Семеновича. Он и сам не заметил, как из поборника объективности в науке превратился всего лишь в борца за собственный престиж.

— Михаил Семенович, — мягко убеждал Осокин молодого коллегу, — не нужно так однозначно мыслить. Вы нашли неплохое решение. Но не спешите. Ставьте эксперименты, проверьте опыты на одном-двух заводах, посоветуйтесь после этого с производственниками. Я не хочу навязывать вам свою точку зрения, наука не терпит волевых решений и администрирования, ровно как и голосования. Однако мне кажется, что ваш метод даст лишь кратковременный эффект. Сплав будет быстро уставать. Ответственное задание требует и ответственного подхода. Мы не одни работаем над проблемой, девять научных учреждений и предприятий завязаны на нее. Мы должны думать и об их времени и усилиях.

Корицкий возражал, и с каждым разом все более нетерпимо. Он уже научился достигать каких-то успехов в науке. Он умел работать. Но он еще не научился ждать. Не умел спокойно, критически, правильно взвесить свое пока не столь уж значительное достижение, а потому не понимал, что в науке маленькая победа может помешать добиться большой. К тому же себя в науке он ценил куда выше, чем науку в себе, и уже в силу этого не мог объективно относиться ни к другим, ни к себе. Все чаще в спорах с Осокиным он стал прибегать к аргументам, уже не имеющим отношения к научному арсеналу. Однажды он заявил Осокину:

— Мы, уважаемый Сергей Аркадьевич, нашли нечто новое, чего не было в мировой практике. Даже американцы, как нам известно, не имеют такого сплава. Жизнь заставляет и нас, и их спешить с его созданием в оптимальном варианте.

— Иначе говоря, в худшем или лучшем, не так ли? — уточнил Осокин.

— Я этого не говорил. Повторю только, что время не ждет. Если вы, Сергей Аркадьевич, не согласны со мной, разрешите посоветоваться с товарищами из министерства.

— «Время не ждет» — девиз прекрасный, Михаил Семенович, только пользоваться им надо с превеликой осторожностью, ибо отливается он порой горючими слезами. Опять же, в народе не зря говорят: «Поспешишь — людей насмешишь». Что же касается «посоветоваться», то воля ваша, — спокойно ответил Осокин и привычным жестом провел платком по голому черепу, на котором только у висков и сзади венчиком ютился еще седой пушок.

Осокин тогда не придал особого, значения этому разговору, но про себя отметил, что ученый должен доказывать свою правоту в лаборатории, а не в министерских кабинетах.

Корицкий между тем действительно направился в министерство. Начальник главка поддержал его, но заместитель министра, наоборот, стал на точку зрения Осокина. Вопрос перенесли на обсуждение к министру. Министр сам был крупным специалистом, членом-корреспондентом Академии наук, и Корицкому пришлось сделать весьма обширный и детальный обзор всех работ, проведенных институтом за последнее время. Выслушав доклад, министр долго молчал. Неверно расценив это молчание, Корицкий счел возможным добавить:

— И вообще в последнее время мне все труднее и труднее стало находить общий язык с Сергеем Аркадьевичем.

Министр поднял голову и с каким-то сожалением в голосе, которое уловили все присутствующие, кроме Корицкого, сказал:

— Это не самая большая беда, Михаил Семенович. Хуже будет, если с такой жалобой придет Сергей Аркадьевич...

Задав Корицкому и другим приглашенным товарищам ряд вопросов, министр подвел итог обсуждению:

— Это даже хорошо, что есть два варианта решения проблемы. Действуйте в обоих направлениях, а наши практики, проверив их, скажут, какое из решений лучше соответствует поставленным задачам.

Корицкий ушел из министерства недовольный. Серьезное предостережение, сделанное ему, он понял, но не сумел воспользоваться той возможностью для продолжения подлинно научной работы, которую предоставляло, или, вернее, оставляло ему решение министра. Весь мир, казалось ему, ополчился против него. Кроме Инны...

Да, Инна Александровна с фанатичной преданностью разделяла взгляды и мысли Михаила Семеновича. В его абсолютной правоте всегда и во всем она была убеждена даже тверже, чем он сам. Инна и раньше мало к кому на свете питала сколь-либо теплые чувства, теперь же она вообще стала относиться к окружающим, кроме Юлии Николаевны, с почти открытой неприязнью. И раньше скрытная, теперь она постоянно находилась в состоянии настороженности. Привыкнув жить двойной жизнью, она полагала и всех других людей лицемерами или, в лучшем случае, говорящими не то, что они думают, делающими не то, что им хотелось бы.

Неудивительно, что неприязнь Михаила Семеновича у нее трансформировалась в прямое озлобление на старика Осокина, которого она и видела-то всего дважды — когда получала от него для журнала статью, а затем согласовывала окончательный текст. Инна забыла, что тогда Сергей Аркадьевич произвел на нее самое приятное впечатление.

Возможно, без вмешательства Инны конфликт Корицкого с шефом после обсуждения в министерстве и заглох бы сам собой. Но она каждодневно внушала Михаилу Семеновичу, что он прав, что Осокин давно отстал от науки и держится на поверхности только за счет своего громкого имени, званий, интриг и бог весть чего еще. Настойчиво и упорно она повторяла, что Осокин мешает Корицкому занять принадлежащее ему по праву место в жизни. Чем дальше, тем глубже Корицкий привыкал к этим мыслям, как к своим собственным.

— Мне непонятна позиция шефа, — сказал он как-то Инне. — Безусловно, он видный ученый, пользуется доверием наверху. Но знаешь, у Осокина за границей есть родственники, сестра с племянником. Она еще до революции, он мне сам рассказывал, вышла замуж за крупного лесовладельца, а после Октября осталась с мужем в Финляндии. У них были владения на Карельском перешейке. Он, мой дорогой шеф, утверждал, что с сестрой не переписывается. А сейчас, представь только, эта сестра вновь объявилась.

— Да ну! — изумилась Инна.

— Факт! Старуха — она старше брата — жива, здорова и содержит салон мод. Приезжала тут с фирмачами в Москву и, конечно, разыскала братца. Муж ее вроде давно помер, есть сын. Совладелец какой-то промышленной фирмы, а может, торговой, точно не помню. Он приезжает к нам регулярно, с дядюшкой, разумеется, встречается, подарки привозит...

Инна даже задохнулась от мысли, внезапно пришедшей к ней в голову. Дикой, чудовищной для любого другого человека, но логичной и естественной для нее, привыкшей все мерить по своей мерке.

— Это уже интересно, — медленно протянула она, закуривая сигарету (с некоторых пор Инна стала курить).

— Что интересно? — не понял Михаил Семенович.

— А все интересно, — как-то нервно рассмеялась Инна. Теперь уже и Корицкий понял, что она имеет в виду.

В другое время Михаил Семенович рассмеялся бы и назвал догадку подруги так, как она того и заслуживала, — чепухой. Но не теперь. Теперь он подсознательно стал подводить под нее все, что ему было известно об Осокине или начало казаться.

— Знаешь, — сказал он Инне при очередной встрече, — возможно, твоя догадка не лишена основания.

— Ну? — нетерпеливо взвилась Инна.

— Старика уже несколько лет приглашают в Америку читать лекции. До сих пор он отказывался, а теперь сказал, что подумает. Почему? Их делегации наш институт посещали? Посещали. На приемы в посольство Осокина потом приглашали? Приглашали. Письма от американских коллег он получает? Получает. И литературу тоже. А теперь еще эти визиты сестры и племянника.

Инна Александровна взволнованно ходила по комнате (до решения своих семейных проблем, с чем по ряду причин они решили не спешить, Корицкий снимал для встреч с любимой женщиной частную квартиру на Большой Пироговской). Мысли, одна злее другой, роились в ее голове. Возникшее нелепое подозрение перешло в уверенность.

— А если старик с твоей или своей разработкой тянет не случайно?

Корицкий еще не совсем понял ход ее мыслей. Инна раздраженно пояснила:

— Я хочу сказать, что одна из этих разработок перспективнее, лучше, эффективнее. Убеждена, что это твоя разработка. Вот он ее и затирает! Свою протолкнет в промышленность и получит очередную лауреатскую медаль. А твою подарит коллегам за океан... Не безвозмездно, конечно. Сестрица, племянничек... Есть куда перевести гонорар!

Корицкий побледнел.

— Ты с ума сошла! — растерянно сказал он.

— Ничуть! Надо быть такой рохлей, как ты, чтобы столько времени ни о чем не догадываться!

Даже умные люди в чем-то глупеют, когда становятся слепыми рабами охватившей их бредовой идеи. С этого мгновения они слышат и видят только то, что согласуется с их предвзятой убежденностью. Корицкий к тому же был подавлен напором и страстностью Инны Александровны. Раньше она была зеркалом его мыслей, интересов, взглядов. Теперь они поменялись ролями. Отныне все слова, поступки ученого находили у Котельниковой и Корицкого одно-единственное объяснение, разговоры вертелись вокруг одного и того же: Осокин и сестра... Осокин и племянник... Осокин и иностранцы... А главное — Осокин и научная разработка Михаила Семеновича.

Инна Александровна приходила в ярость от мысли, что коварный старик будет пользоваться где-то «там» славой, положением и богатством, которые на самом деле по праву должны принадлежать им с Михаилом Семеновичем, вынужденным до сих пор скрываться от людей. Почему?! Михаил так талантлив, у него столько идей, он так много может сделать... Если ему никто не будет мешать. А мешали Корицкому, а следовательно, и ей, ее личному счастью, по мнению Инны, все: жена Михаила, Котельников, Осокин, сотрудники института и министерства.

Когда она в первый раз сформулировала сама себе то, что уже вознамерилась совершить, ее охватил ужас. Не от чудовищности замысла, а от страха перед возможными последствиями в случае неудачи. Но, повторив про себя эти слова во второй, третий, четвертый раз, она перестала бояться.

Инне не потребовалось много времени, чтобы склонить Корицкого к созревшей у нее мысли. Внутренне Михаил Семенович уже был готов к этому. Только малодушие мешало ему первому произнести решающие слова.

Не день и не два — несколько месяцев Котельникова и Корицкий разрабатывали свой план, стараясь предусмотреть все, не упустить ни одной мелочи.

Для начала Котельникова и Корицкий решили, используя его положение заместителя директора крупного НИИ, одновременно и скопить в Советском Союзе капитал в золоте и драгоценностях, и обеспечить счет в твердой иностранной валюте за границей.

Глава 11

Ермолин подумал, что наконец-то все становится на свои места, вернее, начинает становиться. Теперь ему важно было в первую очередь выяснить, что вынудило Корицкого сделать это признание. Ермолин был уверен, что без какого-либо серьезного побуждения извне профессор никогда бы с повинной не пришел. Он оказался прав.

...Накануне Корицкий возвращался домой в восьмом часу вечера. День он провел в библиотеке Дома ученых. Последнее время Михаил Семенович выискивал любые предлоги, чтобы как можно меньше бывать в ставшей ему, по существу, чужой квартире. Усталый и озабоченный, Михаил Семенович шел по многу раз хоженному маршруту к себе на Метростроевскую. Свет уличных фонарей едва пробивался сквозь холодную, насыщенную влагой мглу.

Вчера опять была тягостная беседа с шефом. Михаил Семенович уже не впервые ловил себя на мысли, что при таких трудных разговорах горячится и нервничает он, а не его шеф. Осокин всегда оставался спокоен. Что это — от старости? От житейской мудрости? Или от непоколебимой уверенности в себе? Корицкий стал подмечать, что при этих спорах Осокин держится не с неприязнью к нему, а скорее даже с каким-то непонятным, а потому особенно обидным сожалением.

Работа, работа... И одиночество. Инны нет, семья — фикция, дом — комната, в которой он только спит, и то с помощью двух таблеток эуноктина, и немного читает. Только специальную литературу. Художественную он забросил. В ней обязательно присутствует любовь, а любовь — это Инна, которой больше нет.

Инна ушла из жизни, вместе с ее смертью рухнули все надежды зажить вольготно и счастливо, в соответствии со своими представлениями. Сестра уже намекает, что ему нужно найти себе другую женщину, чтобы утешиться и успокоиться.

Чепуха. Без Инны ему не нужны ни Запад, ни слава, ни деньги. Что же касается научных идей, пора признаться самому себе, он самообольщался, все они, несмотря на его способности, родились под прямым воздействием Осокина.

Что ему остается? «Живи и работай, работай и живи», — сказала ему когда-то жена. Михаил Семенович продолжал работать, он и чувствовал-то себя по-человечески только в лаборатории, среди своих сотрудников.

Еще существовал страх. Кроме тоски. Корицкий знал, что по делу о смерти велось следствие, что опытные люди изучали все обстоятельства, попавшие в сферу их внимания, чтобы установить, что именно случилось за рубежом с советской гражданкой Инной Александровной Котельниковой? А что, собственно, с нею произошло? Это для него оставалось неизвестным. Знал только, что он боится. Чего конкретно, сформулировать было трудно, но липкое, обволакивающее чувство, неотступное, словно ночнойкошмар, не оставляло его ни на миг.

С сестрой Юлией Корицкий старался не встречаться. Она стала ему чужой. Год назад он бы рассмеялся, если бы ему сказали, что Юлия способна увлечься мужчиной, к тому же пожилым, по-настоящему. Вначале он полагал, что сестра просто хочет женить Осокина на себе. Оказалось — наоборот! Осокин предложил Юлии Николаевне стать его женой, а она отказалась. Этого, видите ли, ни ему, ни ей не простит Светлана, его дочь. Надо подождать... Кто мог ожидать от Юлии такого благородства и бескорыстия! Смерть Инны и болезнь вообще ее здорово встряхнули. Она разогнала всех старых приятельниц, всякую шушеру, которая вечно толклась вокруг нее на Гоголевском, перестала быть главным авторитетом по московским сплетням.

Выходит, одних любовь поднимает, а других...

— Добрый вечер, Михаил Семенович!

Корицкий поднял голову. Перед ним стоял мужчина примерно одного с ним возраста, одетый в темно-серое демисезонное пальто. В знак приветствия незнакомец приподнял над головой шляпу.

— Мы с вами лично не встречались. Я иностранец. Вас узнал по фотографии, которая, увы, находится не при мне. Я имею поручение конфиденциально обсудить с вами одно дело.

Еще ничего не поняв, Корицкий вдруг почувствовал какую-то слабость в ногах. Преувеличенно резко, словно чужим голосом, он сказал:

— Я не знаком с вами и не имею желания знакомиться. Честь имею!

С этими нелепыми словами Михаил Семенович сделал попытку пройти. Незнакомец, однако, мягко, но решительно загородил ему дорогу:

— Минуточку, Михаил Семенович! Разве вас не интересует дальнейшая судьба тех материалов, которые вы через свою знакомую передали нам?

— Что-о?

— Вот видите, вас это интересует, — с легким сарказмом произнес иностранец. — Никогда не следует так порывисто уходить от разговора.

— Нам не о чем беседовать. О каких материалах идет речь? — Корицкий говорил торопливо, потому что нужно было что-то говорить, а не стоять просто так и слушать этого человека.

Незнакомец разъяснил:

— Речь идет о тех документах, которые вы передали нам через свою подругу. С ней, к сожалению, произошло несчастье. Кто мог ожидать? Примите наши искренние сожаления.

Корицкий заволновался.

— Что вам известно об Инне Александровне? Кто отравил ее и мою сестру Юлию Николаевну? Или, по-вашему, это случайность?

— Я представляю частную фирму, а не криминальную полицию. Полагаю, что это несчастный случай. Видимо, в буфете аэропорта они съели что-то недоброкачественное.

— Неправда! Сестра мне рассказывала, что, как сообщала ваша полиция нашим следственным органам, все продукты в буфете оказались совершенно свежими.

Незнакомец пожал плечами.

— Это сообщила местная полиция. Каждая страна заботится о своем престиже. Ваша сестра, к счастью, выжила.

Корицкий в ответ хотел сказать что-то резкое, но тут же осекся. Сообразил, что сейчас они говорят не о том, главное же — иностранец знает, что это он передал материалы через Инну.

— Что вам нужно от меня? — уже тихо спросил он.

— Немногое. Документацию последующего этапа технологического процесса, а также те образцы сплава, которые у вас имеются. Давайте погуляем, и я расскажу, что вам следует делать дальше.

Корицкий молча последовал за незнакомцем. Свернув в ближайший переулок, иностранец продолжил разговор.

— Что нужно нам, я уже сказал. У меня мало времени. Встретимся через три дня, в четверг, в семь часов десять минут вечера на углу Метростроевской и Садового кольца, возле Провиантских складов. Завидя меня, не подходите, а следуйте за мной. В удобном месте — его определю я — вы передадите мне сверток, он должен выглядеть так, словно в нем книги. В свертке должны находиться непроявленные фотопленки, расчеты, формулы и прочее. Образцы сплава, полученные на разных этапах работы, пронумеруйте карандашом-стеклографом...

Смысл того, что говорил незнакомец, едва доходил до сознания Корицкого. Но он слушал, не в состоянии прервать эти парализующие его волю слова.

— ...Я передам вам точно такой же по форме пакет в газетной бумаге. На всякий случай, чтобы вы знали, в нем будут детские книги для вашей дочери: двухтомник Марка Твена, «Карлсон, который живет на крыше»... Вы слушаете меня, Михаил Семенович? — вдруг спросил он, заметив отрешенный взгляд Корицкого.

— Да-да, могу повторить. — В голове Михаила Семеновича звенело, но сил, чтобы возразить, у него не было. — Это все?

— Нет, не все, — сказал иностранец, по-прежнему никак не называвший себя. — Мы должны изучить ваши материалы. Понятно, на это потребуется какое-то время. Вы спокойно работайте, завершайте ваш сплав и внимательно изучайте исследования в других лабораториях, прежде всего вашего шефа Осокина. Постарайтесь сфотографировать самые важные материалы. Месяца через два мы свяжемся с вами...

— Стойте! — Улица вдруг заколыхалась, кругами заходил фонарь, словно вершина дерева под порывом ветра. Обмякнув, Михаил Семенович судорожно ухватил за рукав своего спутника.

— Что с вами? — встревожился иностранец. — Сердце?

— Так... — Корицкий выпрямился и отпустил рукав. Передохнул. Сердце и впрямь будто сжал кто-то сильно и безжалостно. Потом прошло.

— Ничего... Не обращайте внимания. Бывает...

Незнакомец смотрел на него хмуро и подозрительно.

— Тогда слушайте дальше. Вы поставили нам определенные условия сотрудничества. Мы сочли, что это разумные условия. Первоначальная сумма, которую назвала госпожа Котельникова, уже депонирована на ваше имя... Но вам могут потребоваться свободные деньги и здесь, в Союзе. Ваши друзья позаботятся об этом. Вам передадут золото, бриллианты, несколько тысяч советских рублей.

— После смерти Инны Александровны все это меня уже не волнует, — печально произнес Корицкий.

— Так вы что, отказываетесь от своих первоначальных намерений? Не следует ли мне понять вас в том смысле, что вы отказываетесь от сотрудничества с нами? — жестко спросил иностранец.

Корицкий испугался. Он понимал, что может стоять за этой жесткостью.

— Нет, что вы... Я сделаю все, что вы просите.

— Вот и хорошо, — уже мягче сказал незнакомец. — Теперь запоминайте условия наших дальнейших контактов с вами. К вам подойдет человек, он скажет...

Через пятнадцать минут они расстались.

Ночь прошла для Корицкого без сна. А утром он совершил самый мужественный поступок в своей жизни: позвонил в Комитет государственной безопасности.

Глава 12

Сложные и противоречивые чувства обуревали Ермолина, когда он слушал показания Корицкого, которые в соответствии с существующим законодательством должны были квалифицироваться как добровольная явка с повинной. Владимир Николаевич знал, что у врачей вырабатывается профессиональный иммунитет по отношению к непривлекательным проявлениям некоторых болезней. Но от тех же врачей он слышал, что, спокойные к язвам, сыпи, запахам, они испытывают неприятное ощущение, если больной приходит на прием в несвежем белье. Это объяснимо: и язвы, и сыпь, и специфический запах — объективные симптомы болезни, не зависящие от воли ее носителя. А грязное белье — это уже проявление, непривлекательной личности пациента.

Во время войны, да и после, Ермолин видел старост, бургомистров, полицаев, бандеровцев, власовцев, «лесных братьев». Как правило, это были люди, сознательно ненавидевшие Советскую власть, выходцы из кулаков, помещиков, торговцев и других враждебных классов и кругов. Видел он и людей, ставших на путь предательства из-за малодушия, не выдержавших ужаса фашистских тюрем и лагерей. Но человека, пришедшего к измене таким путем, как Корицкий, Ермолин встретил впервые.

Ермолин разговаривал с Корицким несколько часов без перерыва. Долго и настойчиво расспрашивал Михаила Семеновича о его детстве, юности, студенческой поре; так врач доискивается до корней болезни, вылезшей наружу в зрелые годы. Так дошли они до момента встречи Михаила Семеновича с Инной после расставания.

— Она была единственным человеком, который меня понимал до конца... — с некоторой патетикой заявил Корицкий.

— Иначе говоря, — отпарировал Ермолин, — она поняла, что вы способны совершить тот шаг, который совершили?

— Вы не так меня поняли, — запротестовал Михаил Семенович.

— Почему же не так? Вас никто не понимал, все считали вас ученым-патриотом, ученым-гражданином. Все эти люди заблуждались, а Котельникова поняла вас правильно.

— Я не это имел в виду.

— Что же, в таком случае?

Корицкий подавленно молчал.

— Или вы считаете, что понимать — это разделять веру в вашу особую звезду? Раздувать ваше тщеславие слепым поклонением?

И на сей раз Корицкий промолчал.

— Ну хватит об этом, — Ермолин прихлопнул ладонью по столу. — В конце концов, Котельниковой нет, и мы никогда не узнаем полной истины о ваших отношениях. Не имеет значения, будете ли вы наговаривать на нее, или, наоборот, возьмете всю вину на себя. Это невозможно проверить.

— Я понимаю...

— Хорошо, что хоть понимаете. Теперь скажите, почему вы не пришли к нам сразу или хотя бы вскоре после похорон Инны Александровны?

— Это трудно объяснить сейчас. Как невозможно, проснувшись, понять, что и почему делал во сне

— А если попробовать.

Корицкий расстегнул пуговку под воротником рубашки, приспустил узел галстука, нервно дернув подбородком.

— Страх... Первое время я все ждал, вот-вот арестуют. Понимал, что самое лучшее — пойти куда следует и заявить обо всем. Не смог, боялся. Понимал и не мог. Это как паралич, человек видит, слышит, а пальцем шевельнуть не может.

— Чего же вы боялись, наказания?

— Только отчасти. Самое ужасное — это просто, сказать: «Я изменил Родине...»

— Как же вы наконец решились?

— Когда мы с Инной разрабатывали наш план, то никогда не упоминали таких слов, как «измена», «предательство». Теперь я понимаю почему. Чтобы не пасть в собственных глазах. А когда я поговорил с этим человеком оттуда... — Корицкий помолчал, вздохнул, потом закончил: — ...то все пришлось назвать своими именами. Сначала себе, теперь вот вам. Я понял, что не смогу выполнить то, что он от меня потребовал. Страх убил бы меня раньше... И я позвонил вам.

— А раскаянье? — это уже спросил Турищев. — Раскаянья в том, что вы совершили, выходит, не было?

Корицкий раздумчиво покачал головой.

— Я не отделяю этих мотивов друг от друга. Раскаянье — это тоже страх... Но уже перед содеянным.

— Вы готовы рассказать подробно обо всем, не устали? — спросил Ермолин.

— Готов.

— Тогда продолжим. Нас интересует прежде всего вопрос, когда и как была завербована Котельникова иностранной разведкой. Вам она наверняка рассказала об этом.

— И рассказала и не рассказала. То есть я восстановил историю ее измены из отрывочных рассказов, отдельных фраз, намеков, из ее поведения. Инна всегда была скрытна, замкнута и осторожна. Она понимала: если расскажет мне все сразу, я порву с ней или не приму ее чудовищного замысла, испугаюсь. Я не нашел сил воспротивиться...

— Как же вам представляется сейчас история ее предательства?

— Вы, наверное, уже многое знаете о жизни Инны, ее характере, ее слабостях. Нет, она не страдала модной теперь болезнью — вещизмом, не терпела модных и ненужных украшений, у нее был вкус к одежде и вещам. Она предпочитала внешнюю скромность во всем. Как я со временем стал понимать, Инна мечтала о чем-то большем, страдала идеей фикс — стать не просто богатой, не подпольной миллионершей, а богатой в западном понимании этого слова.

Она говорила об этом сначала как бы шутя, потом всерьез. Позднее от идеи перешла к ее воплощению. Ее напор был столь велик, что я не сопротивлялся, даже помогал ей — вот до чего может довести любовь!

— Только ли любовь? — строго спросил Ермолин.

— Нет, конечно. Извините. В основном честолюбие, зависть, желание скорей порвать с нелюбимой женой... Да, я начал с того, что по совету Инны восстановил добрые отношения с Осокиным. Сергей Аркадьевич охотно пошел на примирение.

...Воспользовавшись благоприятным случаем, Корицкий навел шефа на разговор о его зарубежных родственниках. Ничего худого не подозревая, Сергей Аркадьевич рассказал, что несколько лет назад он встретился с сестрой — Елизаветой Аркадьевной, о которой ничего не слышал с сорокового года. После долгого перерыва ей хотелось побывать на родине. Она владелица салона мод, вот она и решила совместить свое желание посетить родину с намерением завязать деловые связи в Советском Союзе. Скоро снова должна приехать. Приезжал в Союз и племянник — Лео Дальберг, коммерсант.

Из этого разговора Корицкий понял, что, встречаясь с сестрой и племянником, Осокин душевно не воспринимал их как близких людей.

И он выяснил главное: в скором будущем Дальберг приезжает в Москву со своей коллекцией. С этого дня Инна стала постоянной посетительницей Дома моделей на Кузнецком мосту, где завязала приятельские отношения с несколькими работающими там женщинами. От них она узнавала, когда и какие иностранные салоны мод будут выставлять свои коллекции в Москве. С их же помощью обеспечивала себя билетами почти на все сеансы.

После одного такого сеанса манекенщица Леля Бражевич, элегантная блондинка с несовременными фиалковыми глазами, но вполне современным умением устраивать свои личные дела, познакомила Инну по ее просьбе с госпожой Дальберг. Леле не мешало бы задуматься, зачем ее об этом попросили, но она теряла всякую способность мыслить и сопротивляться, когда ей делали комплименты по поводу ее внешности.

После двухнедельной успешной демонстрации моделей в Москве салон «Перфект» переезжал в Ленинград.

Перед отъездом Елизавета Аркадьевна и Инна поужинали в ресторане «Чайка» у Малого Каменного моста. Инна, когда они садились за столик, шутливо упомянула, что москвичи называют романтическую «Чайку» «поплавком». Мадам рассмеялась.

За ужином говорили о Москве, о русских и других национальных модах в Советском Союзе, о том, как советские женщины одеты на работе, скажем, в учреждении, что предпочитают «на выход». Мадам Дальберг понравилось, например, как одевается ее племянница Светлана, дочь известного советского ученого Осокина.

— Сергея Аркадьевича?! — удивленно воскликнула Инна.

— Да. Я очень горда тем, что мой родной брат добился таких больших успехов в науке. Весь в деда и отца.

— Они тоже были металлургами? — снова удивилась Котельников а.

— Не просто металлургами. Они были признанными авторитетами в металлургии. Я как-нибудь в следующий свой приезд сюда расскажу вам о нашей разлученной Октябрем семье. Поэтому, Инна Александровна, вы поймете меня правильно, если скажу, что до сих пор пристально слежу по советской прессе за судьбой своего брата, за достижениями русской, простите, советской металлургии. Это в крови у меня, идет от семьи, хотя ровным счетом я ничего профессионально не понимаю в самой этой науке. Простите, а вы знаете Сергея Аркадьевича?

Упоминание об Осокине словно обожгло Инну. Она ухватилась за слова мадам Дальберг, сказала, что некоторым образом лично знакома с ученым. После всех похвальных эпитетов о брате Елизаветы Аркадьевны Котельникова вскользь заметила, что Осокин крупный организатор, он собрал у себя в институте талантливых людей, которые достойны своего учителя, а некоторые в своих идеях и практических разработках преуспели даже более его: время есть время, это так естественно.

Про себя Котельникова отметила: сестра ученого не обиделась на столь искреннюю и философски верную оценку заслуг ее брата.

...Елизавета Аркадьевна очень естественно, по-дружески попросила Инну помочь ей в ознакомлении с научными работами брата в наиболее полном объеме, если это возможно, с деятельностью его института — это так важно для нее. И вообще она была бы рада познакомиться с достижениями других наук в Советской России.

Видимо, это был самый важный разговор между Дальберг и Котельниковой, так как в конце его Инна ответила, что у нее есть возможность узнавать о некоторых научных открытиях и изобретениях до их официального опубликования. Они договорились, что Инна подготовит ряд интересных научных материалов и привезет их через неделю в Ленинград.

Котельникова не хвасталась, когда говорила о своих возможностях. Она действительно располагала таковыми. В редакцию «Вестника» поступало много интересных, иногда уникальных материалов, авторы которых не слишком утруждали себя размышлениями о том, что статьи, посланные ими в открытый журнал, могут содержать секретные сведения. Поступали они и в другие журналы, редакции коих располагались в том же здании. Там у Инны была не одна приятельница.

Несколько десятков рукописей, поступивших что называется самотеком, Инна без каких-либо затруднений вынесла из здания. Корицкий и она отобрали из них три-четыре статьи, представляющие настоящую ценность, в том числе о способе замораживания крови. Материал этот не подлежал опубликованию, но по просьбе автора перепечатывался машинисткой журнала за его счет.

Вот таким путем Котельникова сумела познакомиться с хозяйкой салона «Перфект». Инна явно поправилась мадам Дальберг. Вдвоем они совершали прогулки по Москве, делали покупки, болтали о всякой всячине. Дальберг проявила интерес к старому русскому искусству. Инна оказалась весьма полезной во всех отношениях. Она достала Елизавете Аркадьевне складень XVIII века, несколько старинных вышивок бисером, редкую гравюру с видом Петербурга. Довольная хозяйка «Перфекта» хотела подарить за услуги два коллекционных платья и кое-что из французской парфюмерии, но Котельникова отвергла щедрые дары.

«Горда», — подумала Дальберг.

Во время прогулок по Москве госпожу Дальберг, тонкий психолог — не будь таковой, она прогорела бы со своим салоном дамского платья, — сумела достаточно точно определить главные черты своей московской знакомой: умна, организованна, не столь скупа, сколь расчетлива, эгоистична, индивидуалистка, не удовлетворена своим положением редактора в научном «Вестнике» (обмолвилась: могла бы быть директором Дома моделей, еще лучше — хозяйкой такого же салона, как у мадам Дальберг), осторожна в политических высказываниях, крайне честолюбива, гордится общением с учеными, в том числе с достаточно известными (фамилий не назвала).

Препарированные ею и переснятые на фотопленку материалы Котельникова передала Дальберг во время их «случайной» встречи через неделю в одном из переходов ленинградского Эрмитажа. В тот же день, не задерживаясь, Инна выехала обратно в Москву. На дне ее сумочки лежал первый полученный от Елизаветы Аркадьевны гонорар: две тысячи советских рублей и пятьсот американских долларов. Она везла с собой не только деньги, но и твердую договоренность об очередной встрече — уже в той стране, где постоянно жила госпожа Дальберг. Инна Александровна намеревалась летом приехать туда по туристской путевке. Прощаясь, Котельникова дала понять Елизавете Аркадьевне, что, может быть, рискнет привезти с собой материалы, относящиеся к важным советским исследованиям в области металлургии.

За границей Инна должна была встретиться непосредственно с представителем той иностранной разведки, на которую, по ее и Михаила Семеновича мнению, работала Дальберг, и передать ему пленку с первой половиной документации по разработанному Корицким технологическому процессу производства нового сплава. На этой встречу Инна должна была настоять на выполнении другой стороной (Корицкий так и выразился дипломатично — «другой стороной») определенных гарантий, а именно открытие в одном из западных банков счета на предъявителя.

В мае, как и намечалось, Котельникова уехала за границу. Чтобы вернуться оттуда мертвой...

От двоюродной сестры Юлии, ничего не подозревавшей о подлинных намерениях Инны и его самого, Корицкий узнал очень немногое. Только то, что они вдвоем побывали в салоне «Перфект», с владелицей которого Инна, как она сказала Ларионовой, случайно познакомилась на выставке международных мод в Москве. В салоне обе женщины сшили себе по модному платью — ответная услуга за какие-то подарки, сделанные Инной госпоже Дальберг в СССР. В разговоре со следователем Ларионова об этом умолчала, видимо, полагала, что сделка носила противозаконный характер. Вот и все. Больше он, Корицкий, ничего о пребывании Котельниковой за рубежом не знает. Инна ему оттуда не писала и не телеграфировала. Ермолин был уверен, что так оно и было все на самом деле.

— Что вам известно об отношениях вашей сестры с Осокиным?

Корицкий пожал плечами.

— Это их личное дело. Осокин одинокий человек, как я теперь понимаю — очень доверчивый, даже наивный. Юлия женщина интересная, способная зажечь кого угодно, хотя и в возрасте. Может быть, это ее последний шанс в жизни?

— Вы и Котельникова использовали каким-либо образом отношения между Ларионовой и Осокиным?

— Упаси боже! Юлия относится к нему очень серьезно и никогда не стала бы делать для нас ничего, что могло бы бросить тень на Сергея Аркадьевича. Зная, с какой неприязнью Инна относится к старику, я постарался скрыть от нее связь Юлии с Осокиным.

На сем беседу с Корицким можно было прекратить. Ничего больше он сообщить не мог. Решать дальнейшую гражданскую и личную судьбу Михаила Семеновича было не в компетенции Ермолина, но от него в этой судьбе зависело многое. Как, впрочем, и от самого Корицкого.

Что делать дальше? Как выиграть проигранное на перовом этапе сражение у Лоренца — того, видимо, разведчика, который стоял за спиной госпожи Дальберг? Добраться до Лоренца можно только одним путем — с помощью этого самого гражданина Корицкого, который сидит сейчас перед ним и безучастным голосом отвечает на его, Ермолина, вопросы.

Корицкий подавлен и духовно опустошен. Совершенное преступление и потеря любимой женщины раздавили его. Можно ли этого человека заставить искупить свою вину? Необходимо! Но для этого нужно вывести Корицкого из того состояния полного безразличия даже к собственной участи, в котором он сейчас пребывал.

— Какой вы видите вашу дальнейшую жизнь? — прямо спросил Ермолин, нарушив затянувшуюся паузу.

— Я?! — Корицкий растерялся. — Я полагал, что это решат, не советуясь со мной.

— Советоваться с вами, конечно, не будут. Совершенное вами преступление предусмотрено статьей второй Закона об уголовной ответственности за государственные преступления. Но суд учтет вашу добровольную явку с повинной и оказание помощи следствию.

Корицкий задумался.

— Отвечайте же, — настаивал Ермолин. — Я интересуюсь вашей судьбой не только из вежливости.

— Буду работать, — не очень уверенно выдавил Корицкий.

— Где? Кем?

Корицкий вдруг разозлился. Что еще нужно от него этому комитетчику?

— Арбузы пойду разгружать в Южный порт! — почти грубо отрезал он.

Ермолин был доволен — Корицкий злится. Это уже лучше, чем апатия.

— Ну, это не выход, — миролюбиво и рассудительно сказал он. — Арбузы дело сезонное. Август — сентябрь. В году же не два месяца, а двенадцать. Да и квалификации соответствующей у вас нет, возраст, опять же, не тот. Уж я-то знаю, сам арбузами пробавлялся, когда студентом был. А если серьезно?

— Не знаю, — вздохнул Корицкий. — В этом кабинете, надо полагать, не оставят.

— Надо полагать, — подтвердил Ермолин.

— А рядовым сотрудником? — в голосе Корицкого послышалось что-то похожее на слабый интерес.

— А вы бы этого хотели?

— Для меня это было бы, видимо, самое лучшее, — признался после минутного раздумья Корицкий.

— Для нас тоже, — сказал Ермолин.

— Почему? — удивился Михаил Семенович.

— Потому что вас можно лишить свободы, вашего нынешнего высокого поста, но нельзя лишить ваших знаний, вашего научного багажа, ваших способностей, наконец. Государству и народу совсем не безразлично, на что вы все это употребите, когда оставите сей кабинет. Могу привести прецедент. Свой знаменитый прямоточный, котел профессор Рамзин изобрел именно тогда, когда тоже производил определенную переоценку ценностей.

Корицкий задумался.

— Вы это серьезно? — наконец спросил он в явном замешательстве.

— Да уж куда серьезнее! Вот только... Сможете ли вы сделать все, что потребуется для того, чтобы компенсировать, хотя бы в самой малости, тот ущерб, который нанесли Родине? — в упор спросил Ермолин.

— Но это, простите, общие слова.

— Вовсе нет. Это вполне конкретное и, признайте, справедливое предложение.

Корицкий посмотрел в глаза Ермолину.

— Я вас, кажется, понял.

Ермолин облегченно вздохнул. Турищев подался вперед со своего кресла.

— Рад, что вы это поняли, — сказал Владимир Николаевич. — Могу я рассматривать эти ваши слова как добросердечное согласие встать на путь исправления?

— Да, можете. Более того, теперь я сам этого хочу.

— Что ж, гражданин Корицкий, — завершил беседу Ермолин. — Только не думайте, что сегодня кто-нибудь из нас кого-либо облагодетельствовал. Я всего лишь выполняю свой долг. Ну а вам предстоит выполнить ваш...

Глава 13

По пути ко Второй Градской, близ которой жил Осокин, Ермолин снова и снова возвращался мысленно к разговору, который после разбора дела возник на последнем оперативном совещании. Этот разговор, как и другие, ему предшествовавшие, был полезен для всех во многих отношениях. И очень хорошо, что они нашли наконец общий язык с Турищевым. Давно следовало вот так откровенно поговорить с Григорием Павловичем.

Пережитки капитализма в сознании и поведении людей сегодня... Недаром партия еще раз напомнила о необходимости непримиримой борьбы с буржуазной идеологией во всех ее проявлениях, в том числе — и особенно! — весьма тонких. Принципиальных разногласий в этом вопросе у него с Турищевым не было и быть не могло. Оба они коммунисты и чекисты. Вот только нельзя понимать эти пережитки так узко и прямолинейно, как понимал до сих пор уважаемый Григорий Павлович.

Можно повседневно сталкиваться с самой изощренной буржуазной пропагандой и сохранять непоколебимую верность своим идеалам как в мыслях, так и в делах. Но малейшая трещина в убеждениях, червоточина в характере могут открыть дорогу прямому вражескому влиянию. Так именно произошло с Котельниковой и Корицким. Так могло произойти и с Ларионовой.

Котельниковой это стоило жизни. Корицкий нашел в себе силы удержаться у последней черты. Ларионовой помогли уже после явки с повинной брата они, чекисты.

Товарищи припомнили на совещании и другие дела за последние годы, еще и еще раз и очень строго взглянули на них с этой, идейной точки зрения. Это всегда необходимо, особенно в таком деле.

Сейчас Ермолину предстоял чрезвычайно важный, во многом определяющий его дальнейшие действия, разговор с Сергеем Аркадьевичем.

...На звонок открыл сам Осокин. Кроме него в просторной прихожей находился еще один человек: мальчуган лет шести с красной пластмассовой маской на лице. В руке он воинственно сжимал пластмассовую же шпагу. Точно такой шпагой был вооружен и Осокин. Убедившись, что сражение с дедом явно откладывается, мальчуган буркнул «драсьте» и с разочарованным видом удалился куда-то в глубь квартиры.

Осокин поздоровался с гостем и развел руками.

— Ничего не поделаешь, неосторожно позволил внуку посмотреть по телевизору французский фильм «Три мушкетера», теперь несу ответственность. Вы еще не дед?

Ермолин рассмеялся:

— Только кандидат. У сына, кажется, то есть у невестки, что-то намечается. Но для нас, родителей, это пока секрет.

— Вы хоть догадываетесь... А для меня в свое время явилось полной неожиданностью. — По лицу Осокина пробежала тень. — Проходите, Владимир Николаевич.

На пороге кабинета Осокин прокричал:

— Андрей!

Где-то во тьме коридора возник внук.

— Скажи маме, что у меня гость и я прошу устроить для нас чай.

Кабинет Осокина был именно тем профессорским кабинетом, какой ожидал увидеть Ермолин. Стеллажи с книгами до самого потолка, тяжелая кожаная мебель, огромный письменный стол под зеленым сукном. У окна застекленный шкаф, весь заставленный кусками металла. Красное пятно в позолоченной раме, висевшей в углу на стене, привлекло его внимание особо. Осокин перехватил взгляд Ермолина.

— Заинтересовались портретом, Владимир Николаевич?

— Очень... Никогда не видел эту вещь даже в репродукции.

— Это и есть репродукция на холсте. Фабиола, римлянка, которая построила первый в Европе госпиталь для калек и больных.

— Кажется, о ней упоминает в своем труде Феррар.

— Думаю, что это лучшая вещь Хеннера. Взгляните только на этот профиль красавицы, и этот красный платок, накинутый, как у монахини, и черный фон... Репродукцию по моей просьбе привез мне племянник. Как-то я увидел эту вещь в иллюстрированном журнале, загорелся. И вот она у меня.

В комнату вошла высокая молодая женщина с заставленным подносом в руках. Быстро и ловко она сервировала журнальный столик у окна. Женщина была смугла, темноволоса и кареглаза, ничуть не похожа на Осокина, глаза которого, несмотря на возраст, оказались неожиданно ярко-голубыми.

— Это моя дочь Светлана и мать того д’Артаньяна, которого вы уже видели. А это, Ланочка... — тут Осокин замялся. Ермолин пришел ему на помощь.

— Меня зовут Владимир Николаевич.

Они пожали друг другу руки.

— Пейте чай, — приветливо сказала дочь Осокина. — Коньяк и ром на ваше усмотрение. Пирожки с мясом и капустой, сама пекла.

Улыбнувшись, Светлана вышла. Ермолин вспомнил слова Веры Эминовой о том, что у Осокина натянутые отношения с дочерью, и хмыкнул про себя: непохоже.

— Извините, что оторвал вас от работы, Сергей Аркадьевич, — сказал Ермолин, приметив на столе старинную раскрытую книгу.

— Весь в вашем распоряжении, — откликнулся ученый. — А книга сия для меня не работа, а отдых и удовольствие. Ломоносов, Михайло Васильевич. «Первые основания металлургии», «О вольном движении воздуха в рудниках», «О слоях земных». Классика наша! Я и своим докторантам рекомендую. Что же касается этой именно книги, то ее еще прадед мой штудировал и деду передал.

Выходит, Сергей Аркадьевич, вы металлург потомственный.

— Вот именно, — с очевидной гордостью подтвердил ученый. — Было бы у нас время, рассказал бы вам свою родословную, начиная с Костромы и Урала.

— А у меня оно есть. А так как я сам уралец, то мне это вдвойне интересно.

— Знаете, сейчас редко встречаешь людей, которые интересуются генеалогией. Считается, что это пережиток, сомнительная, дескать, привилегия баронов и князей. А напрасно! Родословная трудящегося человека зачастую куда поучительнее, нежели история иного княжеского рода.

Сергей Аркадьевич наполнил рюмки коньяком, подлил в чашку гостя горячего чая и начал рассказывать.

— Наш род Осокиных идет от костромских каталей. Как сказывал прадед Игнатий, не мне, конечно, а отцу моему, лучшие катали валенок на всю Россию были костромские. Валенки у них получались теплые, легкие, в носке прочные. После крестьянской реформы многие костромские подались на восток, кто на Урал, кто в Сибирь.

Мои предки осели в Пермской губернии. Земли под поселение отвели им, конечно, не самые богатые. Урожаи зерновых были скудные, но травы в предгорьях Урала отличные. Коровы давали хорошие удои. Овчины, выделанные местными мастерами, не уступали знаменитым шуйским, угличским и пошехонским.

Прадед Игнатий поселился в поселке, который назывался Заводом, потому что был при медеплавильном заводе с карьером, откуда брали руду. Избы полурабочих, полукрестьян тянулись вдоль реки Северки и впадавшей в нее речушки с татарским названием Сулак. У жителей были наделы земли, так что они и сельским хозяйством занимались, и работали на заводе или в карьере.

Завод пришелся Игнатию по душе. Работы было много, платили, по его понятиям, не скупо. Потом случилось у него горе: от тяжелых родов умерла, так и не разрешившись вторым ребенком, жена. Остался Игнатий вдовцом с пятнадцатилетним сыном Кириллом, моим дедом. Хотел Кирьку приучить к своему ремеслу, но тот тянулся к заводским подросткам и пошел на завод учеником.

Кирька быстро встал на ноги. Помогал рабочим при плавке медной руды в шахтной печи, во все вникал, обо всем расспрашивал. На смышленого парня обратил внимание мастер. Когда завод посетил управляющий, мастер показал ему как диковину толкового и смышленого к медеплавильному делу подростка. Кончилось это тем, что управляющий дал Кириллу денег до Петербурга, и рекомендательное письмо к знакомому профессору Института корпуса горных инженеров, который как раз в тот год был преобразован в Горный институт.

По новому уставу институт становился открытым учебным заведением. Специальные предметы делились на два разряда: горный и заводский. Во время каникул учащиеся обязаны были выполнять практические работы на рудниках и заводах... Вам не скучно, Владимир Николаевич?

— Наоборот, очень интересно. Вы ведь почти о наших местах рассказываете.

— Так вот, управляющий, судя по всему, был человеком умным и дальновидным. Он учел реформу в подготовке горных инженеров и хотел, видно, иметь на одном из медеплавильных заводов не случайного, а своего человека. Конечно, не могло быть и речи, чтобы сразу зачислить Кирилла в институт. По совету профессора он год, как проклятый, готовился ко вступительным экзаменам. Выдержал, поступил, а потом пять лет учился. С остервенением, на хлеб зарабатывал погрузкой на невских пристанях, а затем и репетиторством, благо бестолковых сынков у петербургских бар и купцов было предостаточно. Каждое лето ездил к себе в Завод, где выполнял практические работы.

Закончив курс с отличием, дед, напутствуемый добрым словом профессора (тот даже денег ему дал без расписки на обзаведение), вернулся на уральские заводы. Было то ровно сто лет назад. Вырос впоследствии дед до управляющего заводом. Умер незадолго до революции. Отец мой, Аркадий Кириллович, естественно, тоже закончил Горный институт. Служил на заводах. Его приметили и как опытного специалиста-организатора пригласили в Петербург. Здесь он дослужился до штатского генерала — вышел в действительные статские советники.

Мы, сестра моя Лиза и я, воспитывались уже в Петербурге, жили на Каменноостровском. Но почти каждое лето ездили в Завод, там у нас был небольшой дом.

Перед Февральской революцией Лиза вышла замуж за обрусевшего шведа. Он был богат. На Карельском перешейке имел довольно крупные лесные угодья. Муж Лизы, его фамилия Дальберг, окончил Петербургский лесной институт, теперь это, вы знаете, лесотехническая академия. Когда Свен еще ходил в женихах, я, тогда мальчишка, гостил у него в Териоках. В сороковом году Дальберг умер. После финской войны Лиза потеряла свое состояние и переехала в Хельсинки, а оттуда в другую страну. К счастью, родители наши до этого уже не дожили. Отцу и так трудно пришлось — сначала отвечал за свое генеральское звание, а потом за дочь, оказавшуюся за границей... А знаете, какие слова были всю жизнь девизом отца? Из первого устава Горного института: «Усердие к услуге отечеству и к пользе оного любовь».

— Умели пращуры одной фразой все сказать, — заметил Ермолин, а про себя повторил слова девиза, чтобы потом, уже дома, записать их на память в специальную тетрадь.

— Умели...

— А как ваша жизнь сложилась, Сергей Аркадьевич?

— Ничего особенного. Семью нашу уплотнили, было в те годы такое понятие. Отец работал как специалист на заводе. Я учился в школе, не закончил, пошел на Путиловский. Потом рабфак, Политехнический институт. Но это уже не так интересно. Впрочем, кое-что было... Могу похвастаться, Владимир Николаевич, уважаемый, что я был, наверное, единственным красноармейцем, который, начав войну рядовым, закончил ее полковником. Вот так! — И Сергей Аркадьевич совершенно неожиданно и как-то даже залихватски подмигнул Ермолину: знай, мол, наших!

— Да ну?! — изумился Ермолин.

— Война застала меня в Ленинграде, воинского звания я не имел, поэтому, когда заявился в военкомат записываться в добровольцы, определили меня рядовым, необученным. Ну, подучили нас чуток, был такой «Курс молодого бойца», направили в действующую армию. Воевать пришлось мне, правда, всего восемь месяцев, на Калининском фронте. Оттого, должно быть, люблю больше всего из литературы о войне стихотворение Александра Трифоновича «Я убит подо Ржевом». А потом вышел приказ: всех ученых из народного ополчения и вообще из армии отозвать. Что к чему, я тогда не знал, но летом сорок второго года очутился в Москве, на улице Радио, в распоряжении Московской военной комендатуры.

Осокин заливисто рассмеялся, вспомнив что-то веселое.

— Там такой случай произошел. Мы примерно месяц несли службу в комендантских патрулях. Уголовных элементов вылавливали, мазуриков разных. Так вот, сижу я как-то в комендатуре, отдыхаю и гоняю в шахматы со своим командиром сержантом Войцеховским, до войны он был в Харькове профессором неорганической химии. И вдруг слышим раздраженный голос: «Сержант, ну кто же так ходит?» А надо сказать, что у Войцеховского была крепкая вторая категория, у меня тоже. Ну, Виктор Андреевич и отвечает с некоторым сарказмом, не поднимая головы: «А как, по-вашему, надо ходить?» «А вот как...» Гляжу, чья-то рука хлоп ладьей Войцеховского, да по самому моему больному месту. Поднял очи: батюшки-светы! Сам военный комендант столицы, знаменитый генерал-пограничник Кузьма Синилов! Мы с ним, должно быть, с час играли... Сильнейшим шахматистом оказался. Да и человек был преинтересный.

Ну, а через два дня вызывают меня и еще несколько бойцов из нашей команды к одному из наркомов, ведавших военной промышленностью. Я его и сейчас иногда встречаю. Талантливый человек. Тогда ему немногим за тридцать было. В то время руководителям оборонных предприятий присваивались воинские звания. Вот так и случилось, что вошел я в кабинет наркома рядовым бойцом, а вышел главным специалистом одного военного завода с двумя «шпалами». Через полтора года был уже полковником, папаху получил, ее только-только ввели. Впрочем, я что-то уж очень разговорился, а чай давно остыл.

Невзирая на протесты Ермолина, Осокин ушел на кухню и вскоре вернулся оттуда с горячим чайником и новой порцией пирожков.

Так они и пили чай с пирожками, мирно, в тепле и уюте, можно сказать — безмятежно.

После небольшой паузы, во время которой Ермолин размышлял, как ему потактичнее перейти ко второй половине беседы, Осокин вдруг задал встречный вопрос сам:

— А ведь то, что мы с вами земляки, уважаемый Владимир Николаевич, облегчает вашу задачу в нашем разговоре. Не так ли?

Ермолин засмеялся.

— Откровенно говоря, вы правы, Сергей Аркадьевич.

— Так спрашивайте, не стесняйтесь. Что вас интересует? Почему — не спрашиваю.

— А я отвечу. Вы и ваш институт ведете очень важную разработку. Мы обязаны обеспечить сохранность полученных вами результатов от, скажем мягко, нескромных взглядов.

— А что, нами уже интересуются там? — Осокин заметно оживился и даже подтянул свое кресло ближе к собеседнику.

— Есть некоторые основания полагать, что даже очень интересуются. И нам, чекистам, чтобы выполнить свою задачу наилучшим образом, нужно понять суть того дела, которым занимаетесь вы.

— Понимаю вас...

— Тогда позвольте задать вопрос. Если ваша разработка, допустим, сегодня попадет в чужие руки, это много даст им?

— Нет, немного.

— Как так? — удивился Ермолин.

— Вы ели в детстве гурьевскую кашу?

— И с большим удовольствием.

— Но сами, видимо, не варили?

— Нет, не приходилось.

— Это же так просто. Берется вода, пшено, рис, сахар, изюм, соль, масло. И все варится. Только у одной хозяйки получается объедение, а у другой сладкая размазня. Мы, металлурги, те же кашевары. У одних получается, у других нет.

— Значит?..

— Мы должны получить сплав, обладающий определенными свойствами. Он и сейчас нам нужен, но особенно остро понадобится через несколько лет, когда подойдет рассчитанная на него новая техника, которую создают сейчас наши конструкторы. Не скрою от вас, что для обороны страны нашей все это очень важно. Поэтому в известном смысле наш «орех» можно назвать сплавом будущего. Этот «орех» должен обладать рядом уникальных и труднодоступных свойств. О том, какими должны быть эти свойства, общеизвестно, о них недавно писалось в центральной прессе. Говорится о них даже вон в том пятом томе Детской энциклопедии, в редакции которой я имею честь быть консультантом. Извините, я отвлек вас от темы.

— Наоборот, Сергей Аркадьевич. Исходя из этого, следовательно, можно утвердительно сказать, что на Западе тоже работают над созданием подобных сплавов, не так ли?

— Конечно, и для тех же целей. Но те результаты, которых достигла моя лаборатория, им мало что дадут, хотя мы, как полагаю, их здорово опередили. Они не могут знать главного — хода мыслей моих, следовательно, хода дальнейшего, завершающего этапа исследований. Это как с гурьевской кашей: мало знать компоненты, нужно умение, а это и есть секрет хорошей хозяйки. Я не спешил в своей работе, но сроки экспериментов, исследований, словом, ритм — выдерживал.

— Следовательно...

— Следовательно, через полгода задание будет выполнено. Выполнено именно тогда, когда требуется, а не рапорта победного ради, лишь бы «досрочно», а потом год доделывай. Заводы смогут спокойно, без гонки приступить к качественному налаживанию производственного процесса. Так что главные наши секреты еще впереди.

Ермолин получил ответ на вопрос, волновавший его более всего. Значит, еще не поздно! Однако в последней реплике Осокина что-то насторожило его. Это невысказанное «что-то» следовало немедленно прояснить.

— Простите, Сергей Аркадьевич, но вы сделали определенный акцент на слове «наши». Это случайно?

— Нет, не случайно.

— Как вас понимать?

— Мой заместитель, профессор Корицкий, идя собственным путем, уже нашел свое решение.

Ермолин был неприятно удивлен. Вот те раз!

— Он сделал «орех»?

— В некотором смысле да, сделал.

— Что значит «в некотором смысле»?

— Видите ли... Михаил Семенович мой ученик, талантливый и честолюбивый человек. Последнее качество в его характере содержится, как бы это выразиться поделикатнее, в количестве, превышающем норму. Отсюда нетерпеливость, стремление завершить работу любой ценой.

— Но все-таки он ее завершил!

— А «орех» получился неполновесным! Вы же знаете, что отличить хороший орех от пустого по внешнему виду нельзя, нужно обязательно расколоть. По счастью для Михаила Семеновича, его творение в настоящие щипцы еще никто не закладывал.

— Чем же плох сплав?

— Он вовсе не плох по идее. Но в дело его пускать в нынешнем виде нельзя.

— Почему?

— Прежде всего тем требованиям, которые были поставлены, он отвечает, можно сказать, только формально и только сегодня. А если завтра требования практики окажутся более жесткими? Сплав полетит, запасапрочности на будущее у него нет. Есть и другие недостатки, но это уже очень специальные вопросы.

— А можно этот сплав довести до кондиции?

— Можно. Только на это уйдет лет пять. Но тогда он будет попросту никому не нужен. Техника уйдет вперед, и ей потребуются иные материалы. Уйдет чисто теоретически, из этого несуществующего сплава она как раз и должна быть изготовлена. Значит, будет ждать, то есть отставать. А это немыслимо. Вы же понимаете, о какой технике в первую голову идет речь.

Ермолин задумался. Какая-то смутная идея начала вырисовываться. Или этого ему только очень хотелось?

— Скажите, Сергей Аркадьевич, недостатки «ореха» Корицкого, о которых вы мне рассказывали, очевидны?

— В том-то и дело, что нет! — Осокин разволновался. — Я-то знаю, потому что сам в проблему влез по уши, а кое для кого в министерстве разработка Корицкого весьма привлекательна. Ну как же, можно рапортовать, в фанфары дуть! А я — старый рутинер и тугодум. Хорошо еще, что министр мне верит и поддерживает.

Последние фразы ученого вселили в Ермолина определенную надежду. Кажется, Осокин, именно он, и никто другой, сам подсказывает ему нужное решение.

— Позвольте, Сергей Аркадьевич, мне для себя уточнить вашу мысль. Корицкий разработал технологию производства сплава очень нужного нашей технике сегодня и еще, возможно, несколько лет. Кроме того, сплав Корицкого, назовем его так, несмотря на некоторые достоинства, не свободен и сейчас от серьезных недостатков. Иначе говоря, он не имеет перспективы.

— Именно так.

— Обнаружить недостатки сплава Корицкого можно будет только со временем, точнее, они сами обнаружат себя. Сегодня правильный диагноз его «заболевания» могут поставить лишь немногие. У нас в Союзе это вы. А за рубежом?

— Сразу — никто. Даже самым уважаемым моим коллегам на это потребуется время. Они, конечно, быстро схватят идею сплава, она, не скрою, привлекательна. Ею можно увлечься. А увлечение, тем более влюбленность, как вы знаете, проходит только со временем. И то не всегда.

— Таким образом...

— Таким образом, — дрогнувшим голосом быстро проговорил Осокин, — пусть американцы (полагаю, речь идет о них) влюбляются в идею Корицкого, тратят на это время и деньги. Главным образом — время. Старая формула «время — деньги» канула в прошлое. Сейчас они сами говорят, что «время — это время». Правильно я понял вас, Владимир Николаевич? — неожиданно закончил вопросом Осокин.

Ермолин вздохнул.

— Правильно, Сергей Аркадьевич...

Осокин встал, потом снова сел, передвинул зачем-то пустую чашку на столике.

— Как это произошло? — глухо спросил он. — И какова в этом роль Михаила Семеновича?

— Вы не обидитесь, Сергей Аркадьевич, если на оба вопроса я вам отвечу позже? Когда и сам буду знать больше. О главном вы все равно догадались...

Осокин только вяло махнул рукой.

Ермолин встал.

— Позвольте откланяться... Не долее чем завтра я, с вашего позволения, навещу вас еще раз. Очень серьезная консультация потребуется. Ну и поговорим обо всем.

— Жду, — коротко ответил Осокин.

Уже в дверях Ермолин сказал:

— Иван Никитович Петров просил передать вам самый сердечный привет и добрые пожелания успехов в важных ваших делах.

Глаза Осокина по-прежнему оставались серьезными, даже немного печальными.

— Вот и славно... Иван Никитович был моим первым учителем в том, как беречь государственные секреты. Он на пенсии, наверное? Большой, большой ему привет и за все искреннее спасибо...

* * *
Через три дня, в четверг, в семь часов десять минут вечера Михаил Семенович Корицкий подходил со стороны Метростроевской улицы к Провиантским складам. В руке он держал завернутый в газету сверток. Еще издали Корицкий разглядел на углу фигуру человека в демисезонном пальто тоже с газетным свертком в левой руке.

Глава 14

Время от времени Анатолий Кочергин где-нибудь на улице случайно встречал бывшего однокашника по институту. Встречи и радовали искренне, и смущали. Собственно говоря, смущали не они сами, а тот момент, когда оживленные вопросы типа «А помнишь...» переходили в «А где ты теперь?».

Первое время Анатолий пытался как-то уходить от неминуемых расспросов, по потом научился небрежно и многозначительно отвечать: «Так, в одном «ящике»...» Собеседник понимающе кивал и больше никаких вопросов не задавал. Предполагалось, что «ящик» — это непременно что-то чрезвычайно засекреченное. Так, кстати, думал когда-то сам Анатолий и был немало удивлен, когда узнал, что абонировать на почтамте свой ящик для корреспонденции может любая артель.

Правда, бывшие однокурсники попадались Кочергину не так уж часто. Большинство из них работало далеко от Москвы на металлургических предприятиях Сибири, Урала, Средней Азии, Украины, в столицу они наезжали лишь в командировки. Регулярно он встречал лишь Витьку Мокеева — тот работал на «Серпе и Молоте» и жил от Анатолия через дом. Но Мокеев отлично знал, что Кочергин является сотрудником КГБ, потому что в свое время, будучи заместителем секретаря институтского комитета ВЛКСМ, сам подписывал Анатолию характеристику. Виктор никаких лишних вопросов не задавал, один только раз, не вдаваясь в подробности, спросил: «Ну, как, доволен? К печке обратно не тянет?»

Кочергин ответил, что работой доволен, но к печке иногда все же тянет. И это была сущая правда.

Анатолий вырос в семье металлургов. У печей работал и его отец, и двое дядей, и муж старшей сестры Любы (та с семьей жила в Кривом Роге). Мать Анатолия умерла, когда ему было девять лет. Отец, тяжело переживавший утрату, второй раз так и не женился. Мальчика воспитывал сам. После восьмилетки Анатолий решил идти на тот же завод, где уже двадцать два года работал Дмитрий Васильевич. Здесь паренек получил профессию и квалификацию, здесь же, правда с годовым перерывом, закончил среднюю школу.

Отслужив положенный срок в армии — в батальоне аэродромно-технического обеспечения, — Кочергин вернулся на завод. Еще через год отсюда, со знаменитого московского дважды орденоносного предприятия он пришел учиться в авиационный технологический институт по специальности «литейное производство». К этому времени Анатолий, как и некоторые другие его товарищи по комсомольско-молодежной бригаде, был награжден медалью «За трудовую доблесть» и Грамотой ЦК ВЛКСМ.

Сдавая заводской пропуск, Кочергин был твердо убежден (как и отдел кадров), что через пять лет вернется на родное предприятие инженером. Но вышло иначе. После четвертого курса его пригласили в комитет комсомола и представили коренастому мужчине средних лет с веселыми глазами за толстыми стеклами, видимо, очень сильных очков.

— Это Алексей Григорьевич, — сказал Анатолию Виктор Мокеев, заменявший тогда надолго заболевшего секретаря. — У него к тебе важный разговор. — И вышел из комнаты.

Поначалу предложение работать в органах государственной безопасности показалось Кочергину просто недоразумением. Он отнекивался, приводил разные доводы, сослался на то, что без пяти минут инженер.

— А я инженер с десятилетним стажем, — весело возразил Алексей Григорьевич и уже серьезно объяснил Анатолию, что органы государственной безопасности нуждаются именно в таких, как он, ребятах, прошедших рабочую закалку, школу армии и комсомола, вооруженных хорошими знаниями, в том числе и техническими. В подтверждение рассказал, не раскрывая, разумеется, подробностей, историю о том, как серьезная, тщательно подготовленная вражеская операция была успешно предотвращена в значительной степени потому, что один из сотрудников госбезопасности оказался дипломированным специалистом в области судостроения.

Уже сдаваясь, Анатолий неуверенно спросил:

— Что я отцу-то скажу?

— А так и скажешь, — ответил чекист. — Дмитрий Васильевич знает о нашем разговоре. Мы с ним советовались, как с членом райкома партии.

...Несколько лет спустя Кочергин узнал, что всего лишь два месяца спустя после этого разговора подполковник государственной безопасности, которого он знал лишь по имени и отчеству — Алексей Григорьевич, погиб при исполнении служебных обязанностей.

Быстро пролетела преддипломная практика, последние зачеты, защита. После положенного отпуска, проведенного им впервые в жизни не в «родовом имении Кочергиных» (так отец называл крохотную, в восемь дворов, деревеньку в Вологодской области, где родился), а на Черном море, Анатолий явился в здание на площади Дзержинского.

Когда Кочергину поручили работать с Корицким, ему было тридцать лет, шесть из которых он уже пребывал на службе в органах государственной безопасности. Годом раньше он участвовал, совместно с работниками Московского уголовного розыска, в ликвидации банды крупных валютчиков, главарь которой, некий Мокрецов, был связан с иностранной разведкой. На заключительном этапе операции Мокрецов с двумя ближайшими подручными, старыми, матерыми рецидивистами, пытался бежать, а при задержании оказал отчаянное вооруженное сопротивление: терять ему было нечего. При обезвреживании опасных преступников особо отличились старший лейтенант милиции Виктор Богданов и старший лейтенант госбезопасности Анатолий Кочергин. Оба они были награждены орденом Красной Звезды и повышены в звании. О Богданове позднее появился очерк в «Вечерней Москве». Фамилия Кочергина в нем даже не упоминалась.

— Привыкай, — после поздравлений сказал тогда Анатолию Владимир Николаевич Ермолин, Вээн, как его называли между собой молодые сотрудники. — Ордена будете носить по праздничным дням. Когда станете ветераном, лет эдак через тридцать...

Введя Кочергина в курс дела Корицкого, генерал вручил ему билет в научный зал Ленинской библиотеки и предлинный список специальной литературы.

— Будьте любезны, Анатолий Дмитриевич, все это проштудировать. Представьте, что вам предстоит строгий экзамен по вашей старой специальности. Кроме того, — добавил Ермолин, — вам сегодня привезут те книги и рефераты, которые у вас всегда должны быть под рукой. Для освежения памяти.

Неделю Кочергин не появлялся на службе, только читал — и дома, и в строгом двусветном зале Ленинки — книги и статьи в технических журналах по предмету, знание которого, как ему казалось, уже никак не могло потребоваться (несмотря на былые заверения Алексея Григорьевича) в чекистской работе.

— Вы должны не только контролировать встречи Корицкого и направлять их в оперативном плане, — сказал Ермолин, — но и хорошо разбираться в сути технической проблемы, которой он занимается много лет. Наши шаги будут рассчитываться в прямой зависимости от того, что выдаст лаборатория Корицкого завтра. Но мы должны не только ждать, но и предвидеть его успехи, равно как и неудачи. У вас есть и другая задача, — подчеркнул Владимир Николаевич, — воспитательная. Корицкий совершил деяние, за которое, он еще будет держать ответ перед судом, и знает это. Но он пережил тяжкое потрясение, сам пришел с повинной. Мне хочется верить, что он искренне раскаялся и сделает все, чтобы искупить свою вину. Помогите ему в этом. Держитесь с ним не как с изобличенным преступником, а с человеком, ну... как это сказать? Перенесшим тяжелую болезнь, что ли...

Кочергин жадно впитывал указания своего начальника. Молодой чекист высоко ценил каждое общение с Владимиром Николаевичем, ибо это была школа чекистского мастерства, партийной принципиальности, уважения и доверия к людям, личной скромности и какого-то не понятного еще для Кочергина умения проникать в самые изощренные замыслы врага.

— О чем думаете, Анатолий Дмитриевич? Я сказал: помогите Корицкому пережить его потрясение. Это нужно для дела и просто по-человечески.

— Понял вас, Владимир Николаевич.

— Чтобы квалифицированно работать с бывшим партнером Баронессы, завтра в девятнадцать ноль-ноль посетите Осокина на квартире. Я с ним договорился, он ждет вас. Он будет консультировать вас по сложным вопросам. Но и вы не подведите нас перед ученым мужем своими познаниями в металлургии.

...В назначенное время Анатолий Кочергин позвонил в дверь с начищенной медной дощечкой, на которой было выгравировано: «С. А. Осокин». Открыла высокая молодая женщина с темными, рыжеватыми волосами и строгими карими глазами.

— Здравствуйте, вы — Кочергин, — даже не спросила, а констатировала она. — Отец ждет вас в кабинете.

Анатолий почему-то смутился. Дочь ученого представлялась ему не такой. А какой «не такой»? Этого он объяснить себе не мог.

Светлана была предупреждена отцом, что к нему придет инженер Кочергин. Специалистов отец принимал у себя дома не так уж часто. Случаев таких она, во всяком случае, не помнила, а потому, открыв дверь, взглянула на Кочергина с известным интересом, правда, настолько хорошо скрытым, что гость ничего не заметил.

Перед ней стоял худощавый парень несколько выше среднего роста, как ей показалось, лет двадцати пяти, одетый в недорогой пиджак и темную водолазку. Глаза у пришедшего были серые, а волосы пепельные. На левой скуле синел рубчиком небольшой шрам — его оставила хоккейная шайба в бытность Кочергина защитником заводской команды. На лацкане поблескивал институтский ромбик.

Завидев Светлану, гость смущенно улыбнулся и — забыл сказать, кто ему нужен, вернее, от некоторой растерянности не успел. Светлане это показалось забавным. В прихожей, при свете, она разглядела, что Кочергину не двадцать пять, а все тридцать, и тут же рассердилась на себя за то, что слишком уж много вынимания уделяет этому ничем не примечательному инженеру, потому и пригласила его зайти с излишней сухостью.

Разговор с ученым был продолжительным и для Кочергина нелегким. Сергей Аркадьевич, как понял Анатолий, устроил ему сущую проверку.

— Когда вы закончили институт? — спросил он в конце беседы.

— Шесть лет назад.

— Что ж, перезабыли вы, к счастью, не все. — Осокин вдруг улыбнулся, и Кочергин облегченно вздохнул. — Здесь оттиски моих последних статей, — Осокин протянул молодому человеку папку с бумагами. — Они еще не опубликованы. Вам нужно ознакомиться с ними. Для успеха вашей миссии.

Больше между ними не было сказано о подлинной задаче Анатолия ничего, и чекист был безмерно рад, что маститый ученый столь тактично и умно ввел его в курс дел и проблем института. Такт, видимо, был семейной чертой в характере Осокиных. За три часа Кочергин ни разу не ощутил ни проявления жизнеактивности внука (о его существовании он был предупрежден), ни женской любознательности дочери. Светлана Сергеевна появилась в кабинете лишь один раз — принесла чай с ватрушками и проследила, чтобы отец принял какое-то лекарство.

Домой Анатолий вернулся чрезвычайно довольным. Тут же позвонил Турищеву и доложил о встрече с Осокиным. Григорий Павлович подтвердил капитану, что тот ближайшие дни может работать по намеченному графику с литературой. Ранее они условились, в какие часы ежедневно Анатолий будет находиться у себя на квартире, чтобы с ним, в случае чего, можно было связаться.

Остаток дня Кочергин занимался давно назревшей уборкой комнаты и чтением полученных оттисков. Только ложась спать, он вдруг догадался, что в не меньшей степени, чем проблемы металлургии, его волнует вопрос, отчего так сурово взирают на мир глаза Светланы Осокиной.

Глава 15

Письмо Доброжелателя все больше занимало мыс-ли Ермолина. Безусловно, оно не было провокацией. Сведения, в нем содержащиеся, как он убедился после признания Корицкого, были достоверными и подтверждались проводимой проверкой по делу Корицкого.

Утром сотрудник, занимавшийся Доброжелателем, доложил Ермолину и Турищеву первые соображения по поводу возможного автора письма. В тот день, который был помечен на штемпеле, из Шереметьева улетел один самолет компании «Пан-Америкен», на его борту находилось 62 гражданина США. На самолетах других компаний Москву покинуло еще 27 американцев. Кроме того, требовалось принять во внимание еще 7 человек, улетевших накануне вечерним, парижским рейсом после последней выемки корреспонденции из ящиков. Итого — 96 кандидатов на одну вакансию. Лиц мужского пола среди 96 оказалось 53. Их них сразу исключили пятерых детей и одного чикагского бизнесмена, прилетавшего консультироваться к знаменитому хирургу в институт имени Гельмгольца, — слепой... Затем отпали известный пианист из Сан-Франциско, вице-президент ассоциации любительского бокса, художник с Аляски, гостивший в Москве по приглашению Союза советских обществ дружбы, и крупный банкир из Нью-Йорка более чем преклонных лет. Все эти люди просто не могли иметь никакого отношения к вражеской разведке. По причине прямо противоположной отпал один видный журналист — давний и убежденный противник нашей страны, фактически высылаемый за клевету. Осталось 42!

Деловые люди, специалисты, туристы. Кто из них? Условно чекисты выделили семнадцать человек как лиц «зрелого возраста», то есть старше тридцати лет. Тоже достаточно. Кроме того, не исключалось, что автор письма вообще в тот день, или накануне, на аэродроме не появлялся. Письмо мог по его просьбе бросить в почтовый ящик кто угодно, кроме разве журналиста-антисоветчика и слепого чикагца.

Через день круг сузился почти втрое. Чекисты, тщательно изучив семнадцать таможенных деклараций и сличив их с анонимным письмом, категорически отвергли одиннадцать. Но одну из шести, очень схожих, вполне мог заполнить и Доброжелатель.

Были наведены справки. Оказалось, что двое из шестерки останавливались в «Национале», один в «Метрополе», двое в «России» и один в «Бухаресте». Вскоре экспертам предложили целый ворох бумаг: шесть гостиничных листков для заполнения приезжающими, пять телеграфных бланков, две заявки в бюро обслуживания на билеты в театр и одну восторженную благодарность в книге жалоб и предложений шеф-повару ресторана «Националь» за отменное приготовление шницеля по-московски.

Этого оказалось уже вполне достаточно. Сличение почерков показало полную идентичность четырех документов: одного из шести гостиничных бланков, одной из пяти телеграмм, заявки на «Кармен-сюиту» с Майей Плисецкой — и анонимного письма. И бланк, и телеграмма, и заявка на билет в Большой театр были подписаны доктором Робертом Шарки, приезжавшим в Москву в составе группы американских ученых.

Ермолину доставили описание внешности: немолодой, но моложавый мужчина, слегка вьющиеся волосы с сильной проседью, продолговатое лицо с глубоко посаженными светлыми глазами, при чтении пользуется очками в дорогой черепаховой оправе.

Ученые о докторе Роберте Шарки ничего не слышали, но это ровным счетом ничего не значило: за границей специалист, даже очень крупный, мог работать на какую-либо фирму при жестком условии со стороны владельцев, что результаты его исследований не будут публиковаться открыто или за его подписью. Случалось, что из-за соображений конкурентной борьбы в сейфах монополий укрывались надежно от посторонних взоров открытия и мирового значения.

Чекисты расспросили молодого советского инженера, аспиранта одного из ведомственных институтов, больше других контактировавшего с этой группой по поручению своего руководства в качестве сопровождающего и переводчика.

— Доктор Шарки? Приятный человек. Дружелюбный, вызывает симпатию. Как ученый? Видите ли, в литературе мне его труды никогда не встречались, но, судя по разговорам на технические темы, по тому, как схватывает он суть дела, по масштабности суждений, это, безусловно, очень крупный специалист. Точнее? Ну, если угодно, не ниже доктора наук по нашей табели о рангах.

Последующие две недели ничего не добавили к тем скудным сведениям о докторе Шарки, которыми уже располагал Ермолин. А еще через две недели ему доставили новое письмо Доброжелателя. Оно было отправлено из Берлина в адрес начальника почтового отделения при Центральном телеграфе на улице Горького. Когда начальник вскрыл конверт, то обнаружил в нем второй, заклеенный липкой лентой «скотч» и адресованный уже «Компетентным органам СССР».

Текст письма, на сей раз отпечатанного на машинке, гласил:

«Резидент Лоренц получил из Москвы вторую часть материалов по улучшению качества сплава ответственного назначения. Напоминаю, что первая часть была передана ему советской гражданкой под псевдонимом Баронесса. Материалы уже интенсивно изучаются группой специалистов.

Есть основания полагать, что московский источник информации Лоренца имеет прямое отношение к данным исследованиям в СССР.

С уважением, ваш Доброжелатель».
Из этого письма, не содержащего, правда, почти ничего нового для него (кроме того, что материал, отправленный Корицким через связника, уже дошел по назначению), Ермолин сделал вполне обоснованный вывод, что Доброжелатель, или Роберт Шарки, настроен достаточно серьезно. Первое письмо он мог, в конце концов, написать, движимый каким-то личным порывом. Из второго следовало, что его автор принял для себя важное решение и намерен его придерживаться и дальше. Несомненно было также, судя по информированности и продуманности способа отправки второй информации, что Роберт Шарки не только профессиональный ученый, но и человек, хорошо знакомый с конспирацией.

— Его нужно найти во что бы то ни стало, — говорил Ермолин Турищеву. — Мы успокоили противника на данном этапе на какой-то срок. Но кого именно? Нам неизвестно, кто такой Лоренц, мы можем только гадать, сколько времени их специалисты будут возиться с материалами Корицкого и в каком направлении следует подбрасывать км пищу для ума.

Полковник развел руками:

— К сожалению, мы не можем задать этому профессору, или кто он там у них, ни одного вопроса. Ермолин улыбнулся:

— Понимаю, хорошо понимаю это, Григорий Павлович. Тем не менее прошу вас подготовить несколько вопросов, которые вы бы ему при случае задали.

— Шутите, Владимир Николаевич.

— Как знать! — Ермолин встал, давая понять, что разговор окончен. — Лично я льщу себя надеждой, что такая возможность нам еще представится.

Турищев ушел. Наметив вопросы к завтрашнему совещанию с сотрудниками, Ермолин вызвал помощника.

— Я просил повторно прислать мне сегодня одно довоенное дело.

— Уже прибыло, Владимир Николаевич, — кладя на стол папку, сказал помощник.

— Что же вы не дали сразу?

— Вы были заняты... Сначала Григорий Павлович, потом телефон.

Ермолин только хмыкнул. Капитан Ряшенцев второй год исполнял обязанности его помощника, но Ермолин все еще не разучился удивляться его чувству такта.

— Я немного поработаю, — сказал он.

— Сколько именно, Владимир Николаевич?

Ермолин вскинул глаза на круглые часы над дверью:

— Пятьдесят минут.

Капитан ушел. Ермолин мог быть уверен, что в течение пятидесяти минут его не потревожит ни один телефонный звонок и ни один посетитель.

Он распахнул папку и на первой же странице увидел такой знакомый бисерный, буквы словно на нитку нанизаны, почерк Никитыча.

Глава 16

Минуло несколько месяцев. Дело о сплаве не то чтобы потеряло свою остроту, но вошло в колею налаженной, осуществляемой по определенному плану длительной операции. Выявился круг лиц, имеющих к ней кто прямое, кто косвенное отношение. Остальные сотрудники занялись иными, быть может, не менее важными делами.

Оставалось, собственно, только одно неясное пятно — кто такой этот Роберт Шарки, или Доброжелатель, какими мотивами он руководствовался и какие шаги еще предпримет.

Корицкий, как и полагал Ермолин, действительно оказался если не талантливым, то, во всяком случае, очень способным ученым. Освободившись от так долго угнетавшего его чувства унизительного страха, он работал все это время, словно сбросив гору с плеч, даже с каким-то ожесточением. Новые идеи рождались в его голове — одна интереснее другой. Эксперименты тоже приносили важные результаты. Некоторые из них вполне могли послужить основой для самостоятельных, перспективных разработок. Идя по пути реализации своей старой концепции, Корицкий создавал теперь уже и настоящие ценности.

Сотрудники. лаборатории приметили в характере своего шефа существенные изменения: раньше при любом успехе он любил, как говорится, распушить перья, самое скромное достижение комментировал широковещательно и самодовольно. Теперь Корицкий стал куда скромнее, не балагурил, беспощадно обрывал все не относящиеся к делу разговоры и обсуждения, круто всыпал за опоздания на работу и затянувшиеся перекуры, чего раньше за ним не водилось. Словом, милейшего душку Михаила Семеновича словно подменили. Корицкий изменился и внешне — изрядно похудел, отчего стал выглядеть моложе и здоровее, черты его лица, прежде несколько аморфные, приобрели определенную завершенность, походка стала быстрой и энергичной.

Составить первую посылку за кордон, которую Корицкий передал незнакомцу у Провиантских складов, было относительно просто. Ее основу составили те материалы, которыми Михаил Семенович тогда действительно располагал. Их только в определенном направлении откорректировали по совету Осокина и других специалистов.

Теперь дело обстояло иначе.

Составлять новые посылки для Лоренца оказалось куда сложнее. Требовалось тщательно взвесить значение каждого материала в отдельности и их сочетание в целом, продумать необходимость передачи каждой формулы, каждого образца. Никак нельзя было упустить за рубеж те подлинно ценные материалы, которыми лаборатория Корицкого ныне могла справедливо гордиться.

И тут снова неоценимую помощь оказал Осокин. Благодаря его заботам не только гарантировалось полное соблюдение интересов нашей страны, но и достигалась высокая убедительность отсылаемых Лоренцу материалов.

В апреле случилось то, чего Ермолин подсознательно все это время ждал: пришло письмо от Доброжелателя. Оно было написано по-русски, от руки, и вложено в стандартный советский конверт с отпечатанной типографским способом четырехкопеечной маркой и поздравлением по поводу Международного женского дня Восьмое марта. Судя по штемпелю, письмо было опущено в почтовый ящик где-то в районе Васильевской улицы. Отправитель, как это следовало из текста, шел на установление прямого контакта с «компетентными органами СССР» — так значилось на конверте.

Текст гласил:

«В последнее время я отправил в ваш адрес два письма с информацией, которая, как я полагаю, не могла остаться незамеченной службой безопасности СССР. Однако, состоя с вами в односторонней переписке, я лишен возможности судить о том, насколько полезными оказались для вас сообщенные мною сведения.

Мне хотелось бы быть уверенным, что усилия, мною предпринятые и для меня отнюдь не безопасные, не пропали даром и вами приняты во внимание. Кроме того, я хочу знать, нуждаетесь ли вы и в дальнейшем в моих услугах, которые продиктованы единственно уважением к той политике, которую осуществляет СССР на международной арене. Я имею в виду разрядку.

Если я могу быть вам полезен и впредь, прошу дать мне об этом знать следующим образом. 14-го числа сего месяца между 15.00 и 15.15 поставьте на углу улицы Горького и проезда Художественного театра автомобиль с подъемником для замены уличного фонаря. Рабочий — ваш сотрудник — должен быть одет в синий комбинезон и синий берет. Обусловливаю эти детали, чтобы избежать случайного совпадения».

Ермолину все было понятие: мимо «технички» на этом перекрестке, едва ли не самом оживленном в Москве, за пятнадцать минут пройдут тысячи людей, промчатся сотни автомобилей. Установить, кто в этой лавине пешеходов и пассажиров Доброжелатель, будет абсолютно невозможно. Значит, инициативу он оставляет за собой. Разумно и профессионально тоже.

Ермолин нажал на кнопку звонка. В дверях неслышно появился помощник.

— Прошу срочно выяснить, — приказал он, — в каком отеле остановился американский профессор Роберт Шарки. Ну и все о нем: когда прибыл, по какой линии, один или в группе. Словом, все!

— Слушаюсь!

Четырнадцатое приходилось на завтра. Ермолин еще раз взглянул на штемпель и чертыхнулся, письмо было опущено десятого. Три дня, выходит, оно путешествовало от Дома кино до площади Дзержинского. Владимир Николаевич вспомнил, что несколько лет назад «Литературная газета» провела своеобразный эксперимент: отправила по разным адресам сто писем и проследила затем их судьбу. Оказалось, что в наши дни письмо из Москвы в Тулу идет дольше, чем при жизни Льва Толстого.

Как бы то ни было, времени оставалось в обрез. Ермолин вызвал к себе Турищева и Кочергина, чтобы отдать нужные распоряжения. Они обговаривали уже последние детали, когда в кабинете снова появился помощник. Вид у него был несколько растерянный.

— Что такое? — недовольно спросил Ермолин. Капитан Ряшенцев виновато развел руками:

— Нет в Москве никакого Роберта Шарки, Владимир Николаевич. И в Союзе нет. Правда, господин с такой фамилией приезжал несколько месяцев назад. Десять дней...

— Хорошо, — вдруг улыбнулся Ермолин, — можете идти. — Он повернулся к Турищеву и Кочергину. — Слышали? Выходит, Шарки — псевдоним. А может быть, и настоящее имя. Тогда он живет под псевдонимом сейчас где-нибудь в «Метрополе» или в «Национале». Только не в «Бухаресте», там его знают в лицо служащие.

— Можно поднять, Владимир Николаевич, — осторожно подсказал Турищев.

— Можно, — согласился Ермолин. — Только сейчас это не самое главное. Он ищет встречи сам. Мы ему ничего навязывать не можем и не должны. Давайте-ка лучше срочно подготовим все, что нам надо.

На следующий день на небольшой площади, открывающей проезд Художественного театра со стороны улицы Горького, там, где уходит на высоту третьего этажа шкала гигантского термометра, встала специализированная машина. Рабочее место занял молодой парень в синем комбинезоне, надетом поверх красной ковбойки. На голове парня едва держался лихо сдвинутый набекрень синий берет, через плечо висела сумка с инструментами. Обычная картина в жизни города не привлекла решительно ничьего внимания. Только шофер «Волги», стоявшей у ближайшего подъезда, недовольно поворчал, когда его попросили чуть подать машину в сторону.

С негромким гудением телескопическая мачта медленно поползла вверх. Натянув на руки защитные перчатки, парень в берете довольно долго — минут десять — возился под кронштейном, ремонтируя фонарь, должно быть поврежденный порывом ветра. Закончив работу, он крикнул шоферу: «Опускай!» — и мачта с тем же гудением снова сложилась.

Электрик перепрыгнул через обручи рабочей площадки, снял рукавицы и полез, оттянув край комбинезона, в карман рубашки за сигаретой.

— Разрешите прикурить...

Парень поднял голову: перед ним стоял с сигаретой в руке высокий немолодой мужчина в легком пальто, без шапки.

«Он!» В голове капитана Кочергина мгновенно прокрутилась немая кинолента с описанием внешности доктора Шарки: слегка вьющиеся с проседью волосы, продолговатое лицо, прямой нос, запавшие серые глаза, ровные густые брови. Говорит (по крайней мере, произнес два слова) без акцента. В одежде никаких особых признаков, говорящих о национальности. Так — прилично, неброско и достаточно элегантно — могут одеваться интеллигентные мужчины этого возраста и в Москве, и в Берлине, и в Стокгольме, и в Нью-Йорке. Сигарета в тонких, сильных пальцах — обычное болгарское «Солнышко». Продаются в любом московском киоске.

Анатолий подал коробок со спичками. Мужчина прикурил, вернул коробок, кивнул в знак благодарности и зашагал по проезду вверх, в сторону Пушкинской улицы. Через несколько секунд его фигура уже затерялась в толпе. В ладони Кочергина кроме коробка остался крохотный, сложенный в несколько раз листок бумаги. Записку он прочитал уже в кабине «технички»:

«Жду вашего ответственного представителя сегодня в 8 часов вечера в ресторане на 7 этаже гостиницы «Москва». Вторая кабина слева от входа. Он должен спросить: «Простите, это вы командированный из Курска?» Я отвечу: «Нет. Но это не имеет значения. Если вы не с дамой, можете присаживаться».

В семнадцать ноль-ноль Турищев докладывал Ермолину о первом контакте с Доброжелателем. Решено было, что ввиду особо ответственного характера предстоящего разговора на встречу пойдет сам Ермолин. Никаких сопровождающих — ненужное в данной ситуации внимание к его особе могло бы вызвать у Шарки только отрицательную реакцию.

Без трех минут восемь Ермолин уже поднимался в лифте на седьмой этаж гостиницы «Москва». Владимир Николаевич невольно вспомнил, что в последний раз — подумать только! — он был с женой в этом ресторане осенью сорок пятого года, когда вернулся домой после Победы. Довольно скромный ужин (правда, они заказали немного коньяку и бутылку шампанского) обошелся ему тогда по коммерческим ценам чуть ли не в месячный оклад.

Ресторан был в этот час, конечно, полон. Владимир Николаевич прошелся между столиками, словно выискивая свободное место. Не найдя ничего подходящего, он мимоходом заглянул в одну из отдельных кабинок, вторую от входа. На диванчике сидел одинокий немолодой человек и, должно быть в ожидании кого-то, читал «Вечерку» (этот же номер купил только что в вестибюле и Ермолин). Человек поднял голову и вопросительно посмотрел на Владимира Николаевича сквозь очки в красивой черепаховой оправе. Днем на нем очков не было: значит, немного дальнозорок, а не близорук.

— Простите, — нерешительно, словно стесняясь, спросил Ермолин. — Это вы командированный из Курска?

— Нет, — ответил мужчина, привстав с диванчика, — но это не имеет значения. Если вы не с дамой, можете присаживаться. — И он радушным жестом пригласил Ермолина к столу, на котором уже стояло два прибора и открытая бутылка боржоми.

— Владимир Николаевич, — представился Ермолин. — С кем имею честь? Быть может, доктор Роберт Шарки?

Незнакомец снял очки и улыбнулся.

— Можно и так, — согласился он, не удивившись. — Но вообще-то меня зовут доктор Артур Визен.

Глава 17

В который уже раз читателю придется для наилучшего понимания поступков одного из героев повествования вернуться к событиям многолетней давности.

До революции в России имелась не очень многочисленная, но достаточно заметная и значимая прослойка населения, которую принято было называть петербургскими немцами. Была она весьма неоднородной как по положению, так и по роли, которую играли ее представители в жизни огромной Российской империи. Наиболее привилегированными из царских подданных германского происхождения были остзейские бароны, а также иные титулованные и нетитулованные дворяне, потомки тевтонского, ливонского и прочего рыцарства. При императорском дворе и в гвардии достигали они высоких званий и чинов. Отличала их железная устремленность в карьере, жестокость, тупая преданность монархии и презрение ко всему русскому. Бенкендорфы, Клейнмихели, Врангели, фоки и прочие фоны оставили по себе память самую скверную.

Была и другая категория петербургских немцев — давно обрусевших «карлов иванычей»: врачей, аптекарей, гимназических преподавателей, университетских профессоров. Эти жили обычной жизнью российских интеллигентов. От русских коллег их отличало только пользование в семье немецким языком, повышенная любовь к пиву, иногда — принадлежность к лютеранской церкви.

Была еще более многочисленная группа ремесленников: булочников, сапожников, настройщиков, часовых мастеров, отличавшихся еще большей приверженностью к пенистому напитку из ячменя и необычайной профессиональной добросовестностью...

— Знаете, — воспользовавшись паузой в рассказе собеседника, с улыбкой вставил Ермолин, — еще в начале тридцатых годов ленинградцы постарше вместо «столовая» часто говорили «кухмистерская».

— Да ну? — удивился профессор. — Не знал...

Отдаленные предки Артура Визена принадлежали именно к третьей категории. Но дед сумел получить образование, поступить на государственную службу и добраться на ней до чина надворного советника, который давал права российского дворянства. Сына своего Отто господин подполковник (весьма миролюбивый надворный советник любил, чтобы его титуловали по-военному) определил по окончании гимназии с золотой медалью в недавно учрежденную Петербургскую военно-медицинскую академию.

Отто Визен с детства отличался тягой к естественным наукам и непостижимой легкостью в изучении языков. Кроме родных русского и немецкого, освоенных в гимназии латыни, древнегреческого и французского он самостоятельно изучил из-за любви к операм Верди итальянский, из-за преклонения перед Шекспиром и Блейком — английский. За два лета, проведенных на даче в Териоках, мальчик вполне освоил разговорный финский и отчасти шведский.

Стены военно-медицинской академии отгораживали Отто Визена от бурной жизни тогдашнего студенческого Петербурга, но не могли помешать зародившемуся еще в детстве увлечению литературой. Читал он много и с хорошим выбором. Гоголь, Достоевский, Толстой, позднее Чехов открыли ему ту Россию, которую он, выходец из столичного выслужного дворянства, иным путем узнать бы и не мог.

Последующая служба военным врачом в одном из армейских полков Петербургского военного округа дала ему возможность достаточно хорошо изучить жизнь, познакомиться с простыми русскими людьми — вчерашними крестьянами и мастеровыми, одетыми, правда, в серые солдатские шинели. С русско-японской войны Отто Визен привез «Владимира» с мечами, ранение в ногу и глубокое сомнение в незыблемости и разумности государственного устройства великой Российской империи. Увы, революционную бурю 1905 года Отто Визен не понял, воспринял только ее трагическую сторону. Однако, разочарование, охватившее буржуазную российскую интеллигенцию в последующие годы реакции и столыпинского террора, не коснулось трезвого и уравновешенного капитана. Всяческая «метафизика», а тем более мистика и прямая чертовщина были ему просто чужды. Боевой офицер, военная косточка, он видел свой высший долг в служении России. Но России — великой стране, а не вотчине дома Романовых.

Деловые качества Отто Визена, в том числе и прекрасное знание иностранных языков, были замечены теми, к сожалению, немногими «их превосходительствами» в Генеральном штабе, которые понимали отчаянное положение, в каком оказалась русская армия после поражения в бесславной дальневосточной авантюре. Служебные обязанности Отто Густавовича радикальнейшим образом изменились.

На фронте Визен познакомился, а затем и сдружился с артиллерийским штабс-капитаном Виктором Александровичем Вечтамовым, сыном не то чтобы очень крупного, но весьма энергичного петербургского финансиста, тесно связанного с французскими деловыми кругами. Под Дальним штабс-капитан был тяжело ранен в голову шимозой, и Визен буквально спас его отчаянно рискованной по тем временам операцией в совершенно не приспособленной для этого китайской фанзе. Естественно, что по возвращении в Петербург Вечтамов ввел друга и спасителя в дом и познакомил с семьей. Результатом этого знакомства случилась вскорости женитьба Отто Визена на Ольге Александровне, сестре Виктора Вечтамова, девушке привлекательной, начитанной, правда, несколько болезненной и отчасти поэтому набожной.

Через год у Визенов родился сын Артур, еще через год — дочь Наташа, умершая в младенчестве от скарлатины. После смерти дочери Ольга Александровна совершенно забросила все светские развлечения, к которым, впрочем, и раньше была довольно равнодушна, и целиком предалась воспитанию единственного сына.

По роду службы Отто Визену теперь приходилось регулярно бывать за границей, чаще во Франции. Эти командировки он использовал также для выполнения отдельных поручение тестя и поддержания своей лекарской квалификации.

Законы Третьей Республики запрещали заниматься врачебной деятельностью медикам, не имевшим французского диплома. Используя крупные связи тестя, а также сугубо дипломатическую, разумеется, временную снисходительность французских властей к русским (дело с очевидностью шло к войне с Германией), Визен успешно выдержал положенные экзамены и получил французский диплом. Он, конечно, не мог и подозревать, что этим шагом обеспечил на многие годы материальное и моральное положение семьи.

Артур рос ребенком опекаемым, но не балованным. Несмотря на достаточные средства, Визены вели скромный образ жизни. Большой сторонник идей профессора Лесгафта, Отто Густавович воспитывал сына в духе почти спартанском. Никакие излишества в еде не допускались. Плавать Артур научился раньше, чем твердо стоять на ногах. Отец постоянно брал мальчика и на рыбную ловлю, и в долгие пешие прогулки, и в офицерский манеж.

Мать со своей стороны ревностно заботилась о том, что сейчас принято называть эстетическим воспитанием. В доме была прекрасная библиотека из книг русских и зарубежных классиков и — редкость по тем временам — большая коллекция граммофонных пластинок с записями лучших певцов и музыкантов. Наконец, и мать, и отец заботились о том, чтобы мальчик с детства приучился к иностранным языкам.

Когда началась первая мировая война, Визен добился от начальства, чтобы его послали в действующую армию, и стал очевидцем трагедии в Мазурских болотах. Под рождество он был ранен, несколько месяцев лечился в петроградском госпитале, где его трогательно и заботливо выхаживала жена, а после выздоровления получил новое назначение: летом 1915 года полковник Визен был со специальной миссией командирован во Францию. Вскоре к нему приехала и семья.

Ольга Александровна располагала собственным состоянием, полученным в качестве приданого и депонированным по совету отца в одном из солидных французских банков. На особый счет Вечтамов-старший положил довольно солидную сумму и при рождении внука — первого и, как оказалось, единственного (Виктор Вечтамов погиб в самом начале войны, так и оставшись холостяком).

Ольга Александровна рассудила, что, чем снимать дорогую квартиру или номер в отеле, дешевле купить в Париже собственный небольшой дом. Найти в военное время за сходную цену подходящий особнячок оказалось делом несложным.

Командировка полковника Визена длилась до самой Октябрьской революции. Свержение самодержавия Отто Густавович принял как должное, разделял он и политику Временного правительства «Война до победного конца!», полагая, что выход России из войны при других условиях приведет к национальной и европейской катастрофе. Однако, не признав правительства Советов, он резко осудил развязывание гражданской войны в России и, тем более, интервенцию бывших союзников. Истинные мотивы, по которым правительства Англии, Франции, США, а также и Германии послали своивойска в Россию и поддержали белое движение, ему, работавшему долгое время за границей, были совершенно ясны.

Осужденный, а точнее, отвергнутый почти всеми своими бывшими сослуживцами, лишенный возможности вернуться на родину, Отто Густавович Визен повел во Франции жизнь частного лица. В последующем не пожелал он иметь никакого дела и с эмигрантскими организациями, что множились во Франции в двадцатые годы как грибы. Правда, поддерживал материально и связями сильно бедствовавших на чужбине русских врачей, не имевших возможности заниматься лекарской деятельностью.

В сравнении с основной массой соотечественников Визены были устроены более чем благополучно. Собственный дом, признаваемый властями диплом, банковский счет Ольги Александровны обеспечивали им независимость от превратностей эмигрантской судьбы. Отто Густавович в отличие от десятков тысяч бывших белых офицеров, петербургских столоначальников, фрейлин, вице-губернаторов и прочих, вовсе не считал себя политическим эмигрантом, беженцем, вышвырнутым революционной бурей с родной земли. Он и его семья, строго говоря, были просто иностранцами, застрявшими во Франции в силу обстоятельств.

Болезненно переживала вынужденный отрыв от России Ольга Александровна. Более всего она опасалась, что сын забудет родной язык, вырастет чужестранцем. Невзирая ни на что, она твердо решила вырастить Артура в русском духе. Ольга Александровна покупала для мальчика все русские издания, какие только могла найти у знаменитых букинистов в книжных развалах на набережной Сены, посещала с ним службы в русской церкви на улице Петель — единственной, подчинявшейся Московской патриархии, водила на спектакли «Русской Парижской оперы» Агренева-Славянского, «Пражской группы Московского художественного театра», концерты знаменитого хора Афонского, не пропускала ни одной гастроли Шаляпина и Рахманинова.

Странное это было воспитание: подросток, как того и добивалась мать, знал и любил русский язык, литературу, музыку, живопись. В то же время и понятия не имел, что происходит на его родине сегодня. Чем живут, что читают, какие песни поют его сверстники в Советской России, он не представлял. Советские книги, журналы, газеты, кинофильмы тогда во Францию еще почти не поступали, радиовещание переживало младенческую пору. Тут уж родители ничем Артуру помочь не могли. Но главное они сделали: уберегли сына от воздействия разнузданной белоэмигрантской антисоветчины.

Артур закончил частный лицей. К этому времени уже достаточно четко определилось его влечение к техническим дисциплинам. Несколько разочарованный, что сын не захотел выбрать отцовскую профессию врача, Отто Густавович, однако, не стал препятствовать ему в поисках собственного жизненного пути. Единственное, что посоветовал, получить высшее техническое образование не во Франции, а в соседней Бельгии, издавна славящейся во всей Европе своими дипломированными инженерами.

Так Артур оказался в Брюсселе. В бельгийских высших технических училищах тогда был самый продолжительный срок обучения. Объяснялось это тем, что они сочетали чрезвычайно широкую, можно сказать, универсальную подготовку будущих инженеров с высокой узкой специализацией и многомесячной практикой в качестве рядовых рабочих, а затем помощников мастеров на заводах и фабриках. Практике придавалось огромное значение: каждый студент отлично понимал, что в этот период он должен не только закрепить полученные знания, но и зарекомендовать себя как будущий специалист в глазах администрации и владельцев предприятия!

Первоначально Артур предполагал стать строителем мостов, но на втором курсе неожиданно увлекся проблемами улучшения свойств и качеств металлов и специализировался в этой области.

В студенческие годы Артур Визен занимался только учебой, ни с кем из однокашников близко не сошелся — сказалась выработанная годами привычка держаться особняком. Никто в институте о русском происхождении Визена не знал, одни считали его немцем, другие — французом. Вдумчивый, способный, всегда доброжелательный юноша, однако, пользовался авторитетом среди однокурсников. Годы спустя Артуру Визену не раз приходилось встречаться с ними по разным поводам в разных странах, и всегда он находил у них поддержку и содействие.

Ни во Франции, ни в Бельгии интересной работы для Артура не нашлось, но ему предложили хорошее, перспективное место в Германии. Он согласился. Увлеченный новой работой, Артур не заметил, как пролетели его первые месяцы в Дюссельдорфе. Потом только об разглядел, что в Германии что-то происходит. Этим «что-то» было открытое наступление фашизма. Гитлер и его клика рвались к власти. Фюрер национал-социалистской партии еще не стал рейхсканцлером, но штурмовики в коричневых рубашках с черными свастиками на красно-белых нарукавных повязках уже чувствовали себя хозяевами на улицах немецких городов.

Артур ничего не смыслил в политике, однако насилие в любой форме претило самой его натуре, а то, что штурмовики — это в первую очередь насильники, он понял быстро. Увы, и еврейские погромы, и зверские избиения рабочих активистов он считал лишь проявлением разнузданности полууголовных экстремистских элементов в нацистской партии. Артур не представлял еще, да, впрочем, и не он один, что человеконенавистничество и бандитизм могут стать в высококультурной Германии нормой государственной политики.

Одно обстоятельство, случившееся в ту пору, сыграло в жизни Артура значительную, правда, тогда еще не осознанную им роль. Как-то его вызвал к себе один из административных директоров — господин Бургшмидт. В кабинете сидело еще, несколько человек: молодых, одинаково одетых в недорогие новые костюмы. Галстуки у всех были повязаны неумело — у кого толстым узлом, у кого еле затянут.

— Это русские инженеры, господин Визен, — сказал Артуру директор Бургшмидт. — Они будут проходить стажировку на наших предприятиях. На вас возлагается обязанность быть несколько недель при них переводчиком.

Потом он представил Артура русским и вручил ему программу работы со стажерами из Советского Союза. Пожимая им руки и обмениваясь обычными при знакомстве ничего не значащими фразами, Артур, однако, уловил с их стороны некоторую настороженную сухость, почтя неприязнь. Старший группы — жизнерадостный и деловитый Василий Емельяненко потом признался Визену, что они его приняли поначалу за молодого «беляка».

Русские стажеры были не намного старше Артура, но, как оказалось, у каждого из них за плечами была уже большая, даже бурная жизнь. Все они успели принять участие в революционных событиях и гражданской войне, некоторые перед тем, как их послали учиться в ленинградские и московские институты, занимали большие посты. Лишь один из этих русских кончил когда-то пять классов реального училища, остальные получили знания примерно в объеме средней школы исключительно самообразованием и — уже после войны — на так называемых рабочих факультетах.

Никогда раньше Артур не встречал людей, которые бы таким напором, даже ожесточением, по выражению Васи Емельяненко, «грызли гранит науки». У Круппа ни один рабочий не задерживался после гудка и минуты лишней. Русские стажеры готовы были не то что дневать — ночевать в цехе, только бы узнать, увидеть, услышать что-нибудь еще и еще. С равным интересом они выпытывали тонкости металлургического процесса как у господина главного инженера, так и у подручного сталевара.

Первые дни русские держались с Артуром подчеркнуто деловито, говорили только на производственные, отчасти бытовые темы. Ледок недоверия растаял, когда они поняли, что вопросы Визена о Советском Союзе выражает только его чистосердечный интерес к родине.

Артур слушал внимательно, часто переспрашивал, многого не понимал, со многим не соглашался. Главное он понял: та Россия, в которой он родился и о которой тосковали в парижских трущобах обнищавшие и опустившиеся белоэмигранты, безвозвратно канула в прошлое. На смену ей пришла новая — молодая и энергичная страна, строящая, хоть и с большими издержками, прекрасное и пугающее одновременно общество высшей справедливости и всеобщего благосостояния. Артур не был уверен, что эта страна ему понравится, но ему хотелось взглянуть на нее хоть одним глазком. Некоторое время он даже серьезно обдумывал возможность поехать в СССР на строительство какого-нибудь металлургического предприятия. Но Советы заключали контракты лишь с опытными, известными специалистами.

Стажеры уехали... С одним из них Артуру Визену доведется через двадцать лет встретиться в неожиданном месте и при неожиданных обстоятельствах.

Наступил тридцать шестой год, с ним пришло горе, от которого Артур долго не мог оправиться. У Ольги Александровны обнаружили неизлечимую болезнь. Врачи смогли только несколько смягчить невыносимые страдания последних дней ее жизни. А через полгода в нелепой автомобильной катастрофе погиб Отто Густавович. Теперь уже ничто не привязывало Артура к Франций, Он продал парижский дом и окончательно обосновался в Бельгии.

Вторая мировая война застала его на службе в одной из бельгийских фирм, поглощенных фактически германским концерном «Герман Геринг». Фирма располагала собственным исследовательским и конструкторским бюро. Артур Визен был в нем одним из ведущих и перспективных специалистов.

После оккупации вермахтом маленькой Бельгии ее не по масштабу страны развитая промышленность была превращена в один из главных оружейных цехов гитлеровской Германии.

Инженер доктор Артур Визен не имел сколь-либо четких политических воззрений, но одно он знал совершенно точно: фашизм — это смертельная угроза демократии и цивилизации. Совсем недавно он собственными глазами видел в Германии, какими методами Гитлер и нацисты шли к власти. Теперь в оккупированной Бельгии он мог убедиться, что несет «Новый порядок» Европе: каторжный труд на войну, насильственный угон жителей на промышленные предприятия Германии, ограбление страны, голод, лишения, террор.

Когда инженеру Визену предложили примкнуть к организации Сопротивления на комбинате, он не колебался ни минуты. Его обязанностью стала техническая отработка актов саботажа, а затем и диверсий. Инженерные способности Артура тут проявились самым выдающимся и эффективным образом: выпускаемая комбинатом военная техника выходила из строя, но и тени подозрения не падало на истинных виновников поломок и аварий. Работа в подполье для Визена облегчалась тем обстоятельством, что он считался немцем по происхождению, поэтому пользовался со стороны оккупационных властей и администрации комбината определенным доверием и льготами. Ненависть к гитлеризму он научился глубоко прятать за внешней лояльностью к третьему рейху и добросовестностью к служебным обязанностям.

Весной сорок третьего года через священника, выполнявшего в местной организации Сопротивления функции связного, доктор Артур Визен получил предложение сотрудничать с военной разведкой союзников. Искренне полагая, что тем самым он внесет еще больший вклад» в разгром германского фашизма, Визен согласился.

За время войны Артур только один раз встретился лично с резидентом разведки союзников.

В назначенный день и час Визен пришел в приемную зубного врача, о существовании которого до сих пор и не подозревал. Время было подобрано таким образом, что он оказался последним посетителем. Дантист, не по профессии молчаливый, действительно поставил Артуру серебряную пломбочку на коренной зуб, а затем вышел, предложив немного подождать. Видимо, на всякий случай, он страховал встречу в приемной...

Резидент появился ровно через минуту откуда-то из глубины квартиры. Это был высокий, спортивного сложения молодой мужчина, на вид года на два старше Визена (на самом деле он был на несколько лет моложе). Одеждой и манерами поведения он походил на коммивояжера. Таковым он и был по документам — на время этой поездки, во всяком случае.

— Ролль, — представился он и заговорил с Визеном по-французски без какого-либо акцента: — Завтра или послезавтра вам предстоит выехать в Германию для участия в особо ответственной и секретной работе.

— Откуда вам это известно? — спросил неприятно удивленный Артур.

— Не надо задавать лишних вопросов, господин Визен, — наставительно сказал Ролль. — В нашем деле тот живет долго, кто больше слушает и меньше спрашивает. Информация абсолютно точная. Так вот, вы примите предложение, тем более что на самом деле это вовсе не предложение, а приказ властей, только в вежливой форме, поскольку вы не бельгиец, а немец. Нас, однако, этот приказ устраивает. Вы будете работать, судя по всему, на самом секретном военном предприятии нацистов.

Последующие полчаса встречи они с Роллем договаривались о формах дальнейшей связи, методах сбора, обработки, хранения и передачи информации.

Через день — это произошло в начале сорок четвертого года — Визена действительно вызвали к немецкому директору и вручили предписание немедленно выехать в Германию в распоряжение неизвестного ему штурмбанфюрера СС Вернера фон Брауна.

Все последующие долгие месяцы войны доктор Артур Визен в числе многих сот других специалистов работал над созданием вундерваффе — гитлеровского сверхсекретного чудо-оружия. Так были окрещены ракеты Фау-1 и Фау-2 — последняя надежда фюрера на изменение хода войны в пользу третьего рейха.

Стремительное наступление Советской Армии зимой 1945 года вынудило гитлеровцев спешно покинуть местечко Пенемюнде на острове Узедом в Балтийском море. На одном из двух тысяч грузовиков с демонтированным оборудованием с пенемюндских объектов в начале февраля прибыл в Нордхаузен и Артур Визен. Здесь в мае, уже после капитуляции вооруженных сил Германии, и разыскал его американский разведчик, которого он знал в Бельгии под именем Ролль. Теперь Ролль называл себя иначе — капитан Лоренц. С Лоренцем доктору Визену пришлось отныне иметь дело на протяжении почти тридцати лет. Но настоящего его имени он так и не узнал, да, признаться, никогда к этому и не стремился, усвоив твердо совет шефа задавать поменьше ненужных вопросов.

По предложению Лоренца Артур Визен уехал, а фактически был вывезен в США и приступил к работе в одном из институтов, контролируемых Координационным центром научно-технической разведки. В сорок седьмом году он обзавелся семьей и натурализовался. Как ни странно, решающую роль в предоставлении доктору Артуру Визену американского гражданства сыграло не активное участие в антифашистском Сопротивлении, а... работа в Пенемюнде над немецкими ракетами, главный конструктор которых, Вернер фон Браун, тоже оказался в Америке.

Долгие годы работа доктора Визена не вызывала у него никаких тревог в моральном аспекте. Он внес свой вклад в дело разгрома фашизма и теперь занимался научной деятельностью в свободной, по его мнению, демократической стране, участвовавшей в антигитлеровской коалиции, стране, сражавшейся против фашистской Германии и играющей важную роль в послевоенном устройстве мира. В той среде, в которой очутился доктор Визен, вообще не было принято задумываться над политическими и моральными аспектами чисто профессиональной работы. Кроме дел в институте коллег Артура интересовали проблемы только материального благосостояния.

Оклады у сотрудников были высокие — гораздо выше, чем у профессоров не только государственных, но и частных университетов. Каждый смог обзавестись не только домом с бассейном, но и солидным, непрерывно возрастающим счетом в банке.

Отрезвление приходило медленно и трудно. Главную роль тут сыграли сомнения, которые постепенно стали возникать у доктора Визена по поводу практического использования результатов его собственных научных изысканий. Все они, без исключения, находили применение только на военных заводах или же на предприятиях, поставляющих разведке специальную технику и снаряжение.

В системе военно-промышленного комплекса работало множество крупных специалистов всех отраслей знания. Многие из них, видимо, просто не задумывались о нравственной стороне своего дела. Иные же все понимали, но полностью разделяли взгляды щедрых работодателей. Один лишь раз в стенах своего института Артур Визен услышал слова, резко расходившиеся с обычными высказываниями коллег и сослуживцев.

В столовой к нему, не спросив, как того требовали приличия, разрешения, подсел недавно пришедший в институт физик Рон Макгюст, огромный, костлявый парень в джинсах и грубых фермерских башмаках. С аппетитом перемалывая крепкими зубами цыплячьи косточки, Макгюст спросил:

— Слушайте, коллега, вы знаете такого — Дэндриджа Коула?

— Лично нет, — сдержанно ответил Визен. — Но такой работает в отделе ракет и космических кораблей «Дженерал электрик».

— Он что, псих? — деловито поинтересовался Макгюст. Визен пожал плечами.

— Вроде нет, вполне нормален. А что?

— Он тут на ежегодном собрании Общества по астронавтике предложил разместить ядерный заряд на одном из астероидов, носящихся в Солнечной системе.

Визен едва не поперхнулся куском бифштекса.

— Зачем?!

— Этот псих рассчитал, что группа астронавтов могла бы добраться до астероида на космическом корабле и столкнуть его взрывом небольшого ядерного заряда с орбиты так, чтобы он упал в заданном районе земного шара. При этом, естественно, произойдет взрыв, по мощности эквивалентный взрыву нескольких миллионов водородных бомб.

— Но ведь это бред!

— Бред не бред... Не будьте наивным, коллега. Никто сегодня не может сказать, насколько реальна эта самая «астероидная бомба» и нужна ли она нам в действительности, но перед угрозой, что русские могут опередить нас и первыми шарахнуть по Кентукки из космоса, эти джентльмены из Капитолия без звука отвалят Пентагону ровно столько миллиардов долларов, сколько тот запросит...

Рыжий верзила Макгюст, видимо, откровенничал во всю глотку не с одним Визеном, потому что вскоре его уволили без объяснения причин.

В том же шестьдесят втором году США взорвали в космосе ядерное устройство. Похоже, дело не ограничилось только психологическим нажимом на конгресс перед обсуждением в палатах очередного военного бюджета. Предстоящее испытание ядерной бомбы в космосе вызвало бурю протестов во всем мире. Обычно Визен равнодушно относился к подобного рода резолюциям, обращениям, заявлениям, полагая их не более как пропагандистскими штуками левых и радикалов. Но на сей раз обращение к президенту Соединенных Штатов подписали одиннадцать американских ученых с мировыми именами, люди, в которых невозможно было и заподозрить «агентов красных». С полным и глубоким знанием дела они указывали президенту, что непосредственно окружающее Землю пространство — неподходящая область для разрушительных и опасных по непредсказуемым последствиям экспериментов.

Увы, президент принял во внимание мнение других консультантов. Кто-кто, а доктор Визен хорошо знал об их прямой связи с военно-промышленным комплексом. Гнетущий осадок остался от всего этого зловещего сумасшествия на душе Визена. Впервые подумал: «Где грань между средствами защиты свободного мира от возможной агрессии и оружием нападения? Или снова торжествует древний латинский девиз «Хочешь мира — готовься к войне»?»

Разве ради этого работает он, доктор Артур Визен, и его многочисленные коллеги? Противостоять угрозе свободному миру и демократии со стороны тоталитаризма — для него были не пустые слова. Но только легковерные до мнительности, дремуче невежественные во воем, кроме добывания денег, американские обыватели могут поверить, что «астероидная бомба» и тому подобные смертоносные изобретения — оружие для защиты их прав и свобод.

В сентябре доктор Визен приехал в длительную командировку в Лондон. И здесь в книжном магазине на Флитстрит в грузном, седовласом человеке со сползшими на нос очками, увлеченно роющемся в наваленных на прилавок книгах, он узнал Василия Емельяненко! Визен не удержался от возгласа изумления.

Подняв голову, Емельяненко будничным голосом сказал:

— Здорово, Артур!

Тон его был таков, словно расстались они лишь вчера.

Потом они сидели в ближайшем пабе — несравненной лондонской пивной, заменяющей простым англичанам клуб, — и вспоминали былые времена. Один из бывших стажеров за эти годы стал заместителем министра, второй — директором большого завода на Украине, третий погиб на фронте. Сам Василий Емельяненко руководил научно-исследовательским институтом, был членом-корреспондентом Академии наук СССР и в Лондон приехал на Пагуошскую конференцию ученых в составе советской делегации.

Что это за конференция, Визен, к стыду своему, не знал, а спросить Емельяненко постеснялся.

О себе рассказал коротко — в войну участвовал в бельгийском Сопротивлении, потом мотался по свету, работает в серьезной фирме, имеет двоих детей. Внуков пока нет.

Прощаясь, Емельяненко сунул Визену свою визитную карточку с адресом. Артур свою взамен не дал, сослался на то, что якобы вскоре переезжает в другое место, обещал написать, как только устроится. Василий как будто и не заметил некоторого замешательства собеседника. Расстались они дружески.

Обо всех контактах с гражданами социалистических стран сотрудники института обязаны были непременно ставить в известность руководство. Об этой встрече Артур Визен никому никогда не сказал и слова. Визитную карточку в гостинице сжег, но адрес и телефон Василия запомнил намертво.

В тот же день Визен купил вечернюю газету, в которой увидел текст утреннего выступления на Пагуошской конференции лорда Бертрана Рассела, о котором он раньше ничего не слышал. Из редакционного комментария следовало, что лорд — знаменитый английский ученый и философ и ему уже стукнуло ни много ни мало девяносто лет. Что может путного сказать этот ветхий старец, должно быть давно потерявший реальное представление о времени и проблемах мира и человечества?

Начав читать просто из любопытства, Визен, однако, не оторвался от газетной полосы, пока не дочитал до конца. Лорд-философ, оказывается, вовсе не был замшелым, выжившим из ума Мафусаилом. Он высказывал мысли не только достаточно современные, но и заставляющие глубоко задуматься.

Бертран Рассел, в частности, напомнил об особой ответственности, лежащей в наше время на ученых за все последствия использования научных открытий. Ученым, сказал он, известны такие факты, о которых еще недостаточно осведомлены рядовые граждане и даже официальные представители правительств. Поскольку от всеобщего ознакомления с такими фактами в немалой степени зависит будущее человечества, прямая обязанность ученых — широко распространять сведения о них. Люди должны понять, что в наш век никакие цели не могут быть достигнуты с помощью войны. Наука изобрела средства массового уничтожения, и поэтому именно деятели науки должны сделать все от них зависящее, чтобы применять научные достижения в мирных целях.

Какое-то особое чувство подсказало Визену, что не стоит делиться с кем-либо тем впечатлением, какое произвели на него высказывания сэра Бертрана.

«В наш век никакие цели не могут быть достигнуты с помощью войны», — нечто подобное сказал в разговоре за кружкой пива и Василий Емельяненко. Сказал уверенно, как нечто само собой разумеющееся.

Так исподволь, шаг за шагом приходило новое понимание доктором Визеном содержания и смысла его науки. Положа руку на сердце, он должен был согласиться, что все эти годы он был всего-навсего винтиком, пускай и важным, в огромной военной машине, созданной отнюдь не для защиты свободного мира, как утверждал Лоренц, а совсем с другими целями. Какими именно, об этом он пока и думать не смел, а время от времени всплывающую перед мысленным взором беспощадную истину старался отогнать прочь. С каждым разом это удавалось ему все с меньшим успехом.

Как-то в библиотеке, на столе новых поступлений, Артур Визен раскрыл наугад довольно объемистый труд, привлекший его внимание многообещающим названием: «Научная революция». Книга, однако, оказалась совсем об ином. Автор, судя по всему хорошо информированный, писал более чем откровенно:

«На протяжении многих лет нам придется полагаться на системы информации и разведки в деле предвосхищения неожиданных открытий врага в методах применения техники и технических средств. Эта конкуренция в области техники превращает лаборатории и опытные полигоны в важнейший театр действия разведок».

Последующие десять лет каждодневно приносили Визену подтверждение, что он служит могущественной организации, непрерывно ведущей войну — тайную войну! — во всех уголках земного шара, ибо не было такой отдаленной точки на планете, куда бы не пытался протянуть свои щупальца всемогущий военно-промышленный комплекс.

Вьетнамская война многим на Западе принесла прозрение. Артур Визен был среди тех немногих, кто, хотя и не во всех деталях, знал, какую роль в развязывании вьетнамской трагедии сыграли секретные службы его страны. Было что-то символичное в том факте, что первым — из сорока с лишним тысяч — американцем, убитым на земле Вьетнама, оказался сотрудник Агентства национальной безопасности, специалист по радиошпионажу.

На очередную ежегодную премию жена Визена Катлин купила «чудо XX века» — ультрасовременную электронную кухню. Когда рабочие фирмы установили оборудование и все отладили, жена затащила Артура на кухню и в полном восторге стала демонстрировать ему работу хитроумных устройств и приспособлений.

— Ну, разве это не восхитительно! Ты только посмотри! — Катлин с воодушевлением щелкала тумблерами бесчисленных реле, нажимала разноцветные кнопки. Испеченный в этот же день ее первый «электронный» пирог действительно был красив и отменно вкусен.

Визен поддакивал жене, а сам думал о тех открытиях, изобретениях, достижениях, которым его коллеги не нашли бы смертоубийственного применения, противоречащего всем нормам человеческой морали, христианского милосердия и научной этики.

Медики разработали 124 способа убийства человека, что называется, голыми руками.

Химики синтезировали яды неслыханной токсичности, а также препараты, парализующие волю, сводящие с ума, отбивающие память.

Микробиологи выращивали колонии возбудителей болезней, по сравнению с которыми чума и оспа выглядели не опаснее кори.

Геофизики изучали возможность искусственного возбуждения землетрясений в любом заданном районе земного шара.

Электротехники и электронщики... Если бы Катлин могла знать, чего наизобретали они кроме «кухни XX века»!

Вполне возможно, что раньше, осознав, какому богу он до сих пор служил, Артур Визен ограничился бы незаметным, достойно обоснованным уходом в отставку.

К более решительному шагу его подтолкнул вновь оживший интерес к стране детства, вызванный предпринятыми в последние годы миролюбивыми действиями СССР по разрядке международной напряженности.

К этому времени американские физики вовсю работали над проектом W-63.

В начале пятидесятых годов они установили, что при термоядерном взрыве в момент слияния изотопов водорода — дейтерия и трития — выделяются элементарные частицы — нейтроны, обладающие колоссальной кинетической энергией.

Уже в 1958 году физик Сэм Коэф предложил Пентагону реализовать эту идею. Сравнительно небольшая мощность, минимальные разрушения, слабое заражение местности, утверждал этот современный маньяк, позволили бы применить его нейтронную бомбу, не опасаясь мировой катастрофы. Вскоре нейтронная бомба стала «гвоздем программы» американской администрации. Она получила кодовое название W-63, так как весной 1963 года в пустыне штата Невада был взорван первый нейтронной заряд. Конструктивные мирные предложения Советского Союза помешали реализации чудовищного проекта.

В 1966 году в составе группы туристов Артур Визен посетил Москву, Ленинград и Киев. Впечатления от поездки были ошеломляющими, а вывод достаточно решительным: он дал себе слово не предпринимать отныне никаких действий, которые могли бы пойти во вред Советской России, делу мира, следовательно — и народу той страны, которая стала родиной его детей.

Наметившуюся разрядку международной напряженности и развитие экономических, научных, культурных связей между Западом и СССР Артур Визен принял для себя как программу. Впервые за многие годы он вздохнул с облегчением. Но период упоительного ощущения душевного спокойствия оказался непродолжительным.

В той среде, в которой он работал, почти ничего не изменилось. Она, эта среда, слишком тесно была связана с теми военно-промышленными кругами, которые по-прежнему жили категориями политики силы и балансирования на грани войны. В развитии контактов с Советским Союзом они, эти люди, узрели лишь новые возможности для подрывной деятельности против стран социалистического содружества.

Дело Баронессы, в которое доктор Визен был введен в качестве технического эксперта, оказалось последней каплей, переполнившей чашу его терпения.

В один из пасмурных дней 1974 года, покидая Москву, где он пробыл десять дней под своим постоянным псевдонимом Шарки в составе группы американских ученых, Артур Визен опустил в почтовый ящик на Шереметьевском международном аэродроме письмо, адресованное «Компетентным органам СССР». То самое письмо, которое задало столько хлопот Ермолину и его сотрудникам.

Глава 18

Уже были съедены и заливной язык, и фирменный судак «Орли», и еще что-то. Выпито полбутылки «Греми» и бутылка «Саперави». Официант убрал посуду и принес кофе по-турецки. Из зала доносились щемящие звуки снова вошедшего в моду танго, обычный ресторанный гул.

Рассказ доктора Визена длился добрых два часа. После первых, ничего не значащих фраз Ермолин сразу спросил Доброжелателя, какими мотивами тот руководствовался в своих, более чем необычных для разведчика поступках. И услышал поразивший его ответ:

— Россия — родина моя и многих поколений моих предков. Я не мог примириться с тем, что ее жизненным интересам наносится серьезный ущерб. Кроме того, как ученый я обязан заботиться о том, чтобы наука служила миру и прогрессу. Помогая вам, я выполняю и свой долг ученого...

Далее последовал уже известный читателю рассказ. Визен предупредил Ермолина, что завтра он улетает. Это означало, что сегодняшний разговор с ним может оказаться единственным и последним.

— Каковы ваши дальнейшие намерения, Артур Оттович? — спросил Ермолин, когда доктор кончил говорить.

— Если откровенно, они зависят от нашей встречи, — признался Визен. — Я могу в любой момент уйти в отставку. У меня есть весьма заманчивые предложения и от частных фирм, и от двух университетов. Мне полагается значительная государственная пенсия, кроме того, я обладаю если не состоянием, то достаточными средствами и полностью оплаченным собственным домом.

— Что же вас удерживает от такого шага?

— Лоренц просил меня довести до конца дело Баронессы, с научно-технической стороны, разумеется. Но главное не это...

— Что же? — Ермолин твердо придерживался линии дать возможность собеседнику высказать все самому.

— Желание помочь вам в этом деле, — решительно заявил Визен. Он отпил глоток кофе, — поскольку от меня пока что-то зависит.

— Что именно? — поинтересовался Ермолин. — Вы и так уже сделали достаточно много для нас.

Визен пристально посмотрел ему в глаза.

— Или вы действительно ни о чем не догадываетесь, Владимир Николаевич, или начали с какого-то момента большую игру. Оба предположения имеют равное право на существование, но я больше склоняюсь ко второму.

Теперь уже Ермолин вопросительно взглянул на собеседника.

— Что ж, охотно поясню, — сказал Визен. — Материалы, которые вывезла из Советского Союза Баронесса, представляли исключительный интерес. И с научной, и с... — он на секунду замялся, — со специфической точки зрения. Они, кроме всего прочего, позволяли судить о некоторых вещах, на которые нацелены ваши специалисты, работающие совсем в иных областях. Потом наш связник привез от сообщника Баронессы посылку... Мне пришлось заниматься ее содержимым.

— Что вы можете сказать по этому поводу?

— Одно из двух, — убежденно ответил доктор. — Либо Лоренц купил гнилой товар, либо на этом этапе в цепочку включилась ваша служба. Сейчас над материалами трудится денно и нощно целая баскетбольная команда знатоков, но дело абсолютно бесперспективное. Линия, правда, убедительная и весьма соблазнительная.

— Кто еще так думает, кроме вас?

Это был критический момент разговора. Владимир Николаевич уже и сам догадывался, что Визен, в силу ли своей высочайшей инженерной квалификации или интуитивно, все понял. Профессор его не прощупывал, не искал подтверждения своей гипотезы в каких-то своих целях — ему с очевидностью было ясно, что материалы, полученные Лоренцем, могли только завести в тупик. Объяснялось ли это действительной несостоятельностью разработки Корицкого, о чем предупреждал уже Осокин, или вмешательством советской контрразведки — дела не меняло, по крайней мере в данной ситуации. В конце концов, доктор Визен мог — будь он преданным человеком Лоренца — просто сообщить своему шефу, что добыча не стоит и выеденного яйца, и тот немедленно прекратил бы всякие отношения с Корицким. Или наоборот, продолжил бы игру с советской контрразведкой, но уже в качестве не дезинформированной, а дезинформирующий стороны. Как бы то ни было, у Ермолина — он это осознавал отчетливо — никакой альтернативы не оставалось. Диалог с Ричардсоном (а он не сомневался, что Лоренц и Ричардсон — это одно лицо) можно было продолжать лишь при одном условии: доверии к доктору Артуру Визену. Только так...

— Пока никто, кроме меня, — убежденно ответил Визен на заданный вопрос.

— Какие у вас отношения с Лоренцем?

Доктор на секунду задумался.

— По нашим стандартам, дружеские. Я ему обязан своим нынешним положением, ну а он также до сих пор не имел оснований жалеть, что привлек меня к своей работе. Я всегда восхищался тем мужеством, которое он проявил во время войны с Германией. У нас с ним, говоря откровенно, только одно расхождение: он вас считает своими врагами и врагами Америки, а я нет.

Ермолин хотел что-то сказать, но Визен опередил его.

— Поймите меня правильно. Я натурализованный гражданин своей страны. Ее гражданами, но уже по рождению, являются моя жена и мои дети. Я не собираюсь сотрудничать с вами в профессиональном смысле слова. Моя связь с вами не наносит никакого ущерба народу страны, в которой я живу. То, что я делаю, я делаю с чистой совестью. Если бы я не был убежден в искреннем стремлении Советского Союза к миру и разрядке, в том, что он занят строительством общества справедливости и всеобщего благосостояния, сегодняшняя наша встреча не состоялась бы. Выпьем за справедливость! — Улыбнувшись, Визен поднял рюмку темно-золотистого «Греми».

— С удовольствием, доктор! — Ермолин тоже поднял рюмку и выпил свой коньяк. Оба закурили.

— Вы очень хорошо сказали все, Артур Оттович, — нарушил молчание Владимир Николаевич. — Теперь я понимаю, почему вы помогали нам.

— Вам нужна моя помощь?

— Да, — откровенно признался Ермолин. — Вы можете нам существенно помочь. Уже сейчас. Ответив хотя бы на такой вопрос: в какой стадии находится изучение полученных из Советского Союза материалов?

Визен оживился.

— Знаете, увлеченность иногда бывает хорошим помощником, а иногда плохим. Это как раз второй случай. Они упоены успехом, увлечены материалом, который сам приплыл им в руки, а потому не замечают того, что давно заметил я. Правда, скомпоновали вы все в конечном счете правильно — скажите спасибо своему консультанту. К тому же в вашу пользу играет то обстоятельство, что наши руководители и Лоренц все время подхлестывают команду. Если руководителям нужен результат, то Лоренц спешит уже из-за своей личной заинтересованности.

— Какой?

— Видите ли, Владимир Николаевич, когда в вашей стране видный государственный служащий уходит на пенсию, он занимается общественной деятельностью, изредка пишет мемуары. Наши отставники чаще всего на второй день после отставки только начинают всерьез заниматься бизнесом.

Ермолин засмеялся.

— Теперь скажите, доктор, сколько времени у ваших коллег может продлиться этот период, по вашему выражению, увлеченности?

Визен задумался, механически покусывая кончик сигареты. Ермолин терпеливо ждал. Ответ значил для него многое.

— Не думайте, что все идет так уж гладко, — наконец ответил Визен. — Кое в чем наши специалисты столкнулись уже со значительными трудностями, о чем и доложили руководству. К какому выводу пришло последнее, я пока не знаю, но шесть месяцев, пожалуй, гарантирую.

— Что вам для этого потребуется? — спросил Ермолин, облегченно вздохнув про себя, но и взяв на заметку слова о трудностях.

— Желательна определенная направленность присылаемых вами материалов. Она и так правильна, но нуждается в некоторой корректировке. — Визен вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги. — Здесь я набросал примерно, что и в какой последовательности вы могли бы выдавать связникам Лоренца. Очень сжато, конечно, но ваши специалисты разберутся, поскольку это лишь уточнения к их плану. Наконец, нам нужно договориться, на какой адрес и как писать вам.

Ермолин, не развертывая, спрятал листок в бумажник.

— Хорошо, доктор. Когда вы должны уехать?

— Такси заказано на девять утра. Завтракать я буду от восьми до восьми тридцати. Встану в семь.

— Хорошо. Вы получите наш ответ еще до завтрака. Куда и как отвечать вам?

— Записано на том же листке. Да, вот еще что. Не исключено, что мне случится раз или два появиться в Москве транзитом. Знаете, как это бывает: час-другой на аэродроме без права выхода. Иногда и больше, если погода закапризничает.

— Понимаю... Вы получите и номер телефона.

Визен взглянул на часы.

— Уже одиннадцать. По вашим пуританским правилам нас сейчас попросят.

— Это точно, — подтвердил Ермолин. — Но для вас лично еще не все потеряно, в «Интуристе» есть ночной бар.

Визен махнул рукой.

— Нет уж. Я лучше посплю. В последние годы ночные бары меня уже не привлекают даже в Париже.

У входа в кабинку появился официант. Ермолин перехватил счет, уже протянутый Визену.

— Извините, доктор, но будем считать, что сегодня вы были моим личным гостем...

Глава 19

Подумаешь, доктор наук... Таких сегодня в стране за сорок тысяч. Есть уже чуть ли не двадцатилетние. Если бы все эти годы он работал так, как теперь, то имел бы нечто гораздо большее, чем ученые степени и почетные награды, — имя. Кто помнит, скольких и каких именно званий и дипломов удостоен Сергей Аркадьевич? Говорят просто: Осокин — и этого достаточно. На любом уровне и в любой стране это звучит в научно-технической среде так же просто и убедительно, как Горький — в литературе, Шостакович — в музыке или Чаплин — в кино. Даже в футболе есть такие имена: Яшин, Пеле...

Господи, на какую суету разбазаривал он свое время, способности, энергию! Чего ради? Потерял все, включая пусть не великое, но все же имя. А между тем несомненно, что впервые в жизни он близок к настоящему, большому успеху, который до сих пор ускользал от него как перо жар-птицы. Неужели для этого достижения нужно было сначала все так безжалостно искалечить? Лучше об этом не думать. Всплыли в памяти стихи поэтессы:

«Жизнь не удалась. Любовь не вышла... Потому стихи и удались».

Выходит, не с ним одним случалось такое.

Корицкому все удавалось теперь. В нем проснулись силы, о существовании которых он раньше и не подозревал. Сказать, что все давалось без труда, было бы неверно. Он работал, как никогда, много. Только в лаборатории часов до семи вечера, не считая того, что прихватывал допоздна дома. Но работалось легко. Даже анализ статистических данных, самая скучная и трудоемкая часть исследований, доставлял своеобразное удовольствие.

С непостижимой, пугающей прозорливостью Корицкий предвидел результаты каждого очередного эксперимента, безошибочно определял сущность проходящих процессов, уверенно намечал последующие шаги и возможные осложнения.

Работал он сразу в двух, взаимоисключающих, казалось бы, друг друга направлениях. Первым было то, которое, как он теперь твердо знал, должно было рано или поздно завести в окончательный безвыходный тупик. Порой он сам удивлялся, что не видел этого столько лет, а вот Осокин понял с самого начала. Однако, не бессмысленная, а очень даже нужная работа. Ее результатов ждали на Западе те, кто убил его Инну. В последнем, кстати, он был уверен твердо.

Однажды Михаил Семенович не выдержал и, зная, что не имеет права, все же спросил Кочергина:

— Анатолий Дмитриевич, что все-таки произошло с Котельниковой?

Тот посмотрел на него как-то странно, но не отмолчался, а сказал:

— Точно мы этого не знаем и, возможно, знать никогда не будем. Теоретически не отпал и вариант с несчастным случаем. Мы ведь лишены возможности проводить следствие на территории чужой страны.

— Но если ее убили, то почему? Разве она не была им нужна?

— Они вас разыскали. Видимо, в разговоре с кем-то там, на Западе, Котельникова незаметно для себя выдала достаточно информации, чтобы американская разведка могла выйти на вас уже без ее посредничества. Значит, она им уже не была нужна. Более того, своей настойчивостью она могла произвести на них впечатление человека опасного.

— Неужели этих соображений достаточно, чтобы убить человека?

Тут уж не выдержал Кочергин.

— А уязвленное самолюбие и цель наживы, по-вашему, достаточное основание, чтобы совершить то, на что пошли вы и Котельникова? — Он спохватился. — Извините, Михаил Семенович. Но вы же знаете: о покойных или ничего, или все. Вы сами пошли на этот разговор.

Корицкий молчал. Кочергин был прав и имел право, не официальное, а просто гражданское, говорить с ним без обиняков. А они... Что ж, они получат те данные, которых ждут. Изложенные аккуратно, добросовестно и до чрезвычайности убедительно. Это его, Корицкого, долг, если угодно, его отмщение.

Второе направление работы было осокинское, с некоторых пор, впрочем, ставшее его собственным делом, столько он вкладывал в него своих мыслей и сил. Когда Сергей Аркадьевич познакомился с результатами последних исследований, он с горечью сказал:

— Вам не обидно, Михаил Семенович? Я, к сожалению, далеко не молод. Вы за месяц сделали то, на что мне потребовалось бы полгода. Как же вы могли себе позволить... такое? С вашей-то головой?..

Корицкий отвернулся тогда к окну и вместо ответа только забарабанил нервно пальцами по стеклу. Ему нечего былосказать. Ну как он мог всерьез думать, что старик будет мешать ему из ревности к успеху или зависти к молодости? Не говоря уже о таком диком подозрении... С него все и началось.

Два человека в эти дни были рядом с Корицким. Помогали, поддерживали, главное — понимали. Светлана Осокина и Анатолий Кочергин.

Молодая женщина давно симпатизировала Корицкому. Она знала, что ее отец крупнейший специалист в своей области, что называется, с пеленок, но, как это часто бывает с близкими людьми, в повседневном общении утратила представление о подлинных масштабах его личности. Когда Светлана читала, слышала, что пишут или говорят об Осокине, ей казалось иногда, что речь идет о каком-то другом человеке, а не о том добродушном, заботливом папе, которого она видела ежедневно в тапках и халате. Идеалом же современного ученого — напористого, блестящего, смелого, остроумного — стал для нее, еще студентки пятого курса, пришедшей в лабораторию Корицкого на преддипломную практику, сам заведующий лабораторией.

Сказались определенным образом и сугубо личные обстоятельства. Тяжело пережив гибель своего первого любимого, а затем развод после неудачного замужества, Светлана весьма болезненно отнеслась к появлению в жизни Сергея Аркадьевича женщины — Юлии Николаевны Ларионовой. С эгоизмом молодости она не захотела посчитаться с правом отца на личную жизнь, хотя и продолжала дома по-прежнему заботиться о нем, любовно и... ревниво. С особым усердием выполняя свои обязанности младшего научного сотрудника в лаборатории Корицкого, Светлана как бы выражала тем самым свой невысказанный протест Осокину-ученому.

В последнее время — Светлана это уловила одной из первых — в лаборатории произошли большие перемены, и к лучшему. Это касалось всего: ритма работы, заинтересованности сотрудников в результатах исследований, даже характера шефа. Он стал куда более земным, чем раньше, и людям это нравилось.

Иногда, впрочем, Анатолию Кочергину казалось, судя по некоторым репликам, что у Светланы Осокиной порой возникали недоумения в связи с частыми встречами с ним у себя дома, поскольку только в квартире на Ленинском проспекте и мог капитан встречаться с Сергеем Аркадьевичем, когда того требовали обстоятельства. Однако поручиться за это он не мог, некоторая ироничность и резкость в суждениях, способные чувствительно задеть за живое, вообще были свойственны дочери ученого.

Кочергин видел, что Светлана умна, хорошо и разносторонне образована. Он понимал также, что молодую женщину, порвавшую с мужем при наличии ребенка, вряд ли можно признать довольной тем, как сложилась ее личная жизнь. Он знал, что женщины с такой судьбой бывают весьма проницательны и легко ранимы, зачастую мнительны, даже подозрительны. У него не было пока ни малейших оснований опасаться, что он плохо исполняет свою роль стажера, но разумом и интуицией молодой человек чувствовал, что если кто-то и догадывается об его игре, так это Светлана Осокина. Так получилось, что более других Кочергин вынужден был опасаться человека, который чем-то стал небезразличен ему с первой встречи. Анатолий не пытался даже заговаривать со Светланой Сергеевной о чем-либо, кроме как о делах, и то лишь в случае самой крайней необходимости. И трудно сказать, что более предостерегало его: профессиональная осторожность или обыкновенная застенчивость. Раньше, правда, Анатолий себя слишком уж застенчивым в отношениях с женщинами не считал, хотя и не отличался особой бойкостью.

Как это часто бывает в подобных ситуациях, на помощь пришел случай — в краснощеком облике Андрея Осокина (при разводе Светлана настояла, чтобы сын носил ее фамилию). Надо сказать, что, неведомо почему, мальчуган сразу выделил Кочергина из всех взрослых мужчин, которые приходили в дом. Может быть, потому, что Анатолий был самым молодым из них, может, еще по какой причине, а то и вовсе без причины, просто с той поразительной прозорливостью, с какой дети и животные всегда тянутся к доброму и нужному им человеку.

Анатолий и сам относился к младшему Осокину с симпатией и серьезной уважительностью. Однажды принес подарок: «Три толстяка» Юрия Олеши, книгу, которую считал одним из самых удивительных творений в отечественной литературе.

— Ничего другого в магазине не было? — с каким-то неуловимым подтекстом спросила Светлана Сергеевна.

— Было, — спокойно парировал Кочергин, — только зачем другое? Это книга-маршал.

— Как, как? — не поняла Осокина.

— Это Михаил Светлов однажды сказал. Дескать, у каждого настоящего поэта бывают стихи-рядовые, стихи-офицеры и стихи-генералы. Но очень редко кому удается написать стихотворение маршальского ранга. Для себя Светлов считал таким «Гренаду». Ну а по мне «Три толстяка» во всей советской литературе для детей — маршал... Извините, Сергей Аркадьевич ждет.

Кочергин скрылся за дверью кабинета ученого, а Светлана задумчиво погладила по голове сына, уже увлеченно разглядывавшего картинки. «Толстяки» наряду со «Сказками дядюшки Римуса» были любимой книгой и ее детства.

Однажды Андрей подкараулил Кочергина в прихожей и шепотом спросил:

— Дядя Толя! У вас бывает свободное время?

— Бывает, брат. А что?

— Тогда возьмите меня в свободное время в зоопарк. Мама давно обещает, и все ей некогда. Дедушке тоже.

— Ладно, если мама отпустит.

Светлана отпустила, но с одним условием: мороженого не покупать, так как мальчик недавно перенес ангину. Доход состоялся в ближайшую субботу. Времени у Анатолия все-таки было в обрез, однако за три запланированных часа они успели осмотреть всех «главных» зверей и покататься на пони. Последнее, конечно, относилось только к Андрею. Возле каждого ларька с мороженым мальчик с надеждой поднимал глаза, но Кочергин только мотал с сочувствием отрицательно головой и предлагал в качестве моральной компенсации ириски «Ледокол». Ириски тоже котировались.

Когда Анатолий вернул падающего с ног от усталости, но безмерно довольного сына матери, он, набравшись смелости, вдруг предложил:

— Светлана Сергеевна, можно мне и вас куда-нибудь сводить?

— Тоже в зоопарк? — молодая женщина не удержалась от улыбки.

— Зачем в зоопарк, — обиделся Анатолий, — можно и на хоккей. Во вторник «Динамо» с «Крылышками» играет.

Светлана уже смеялась.

— Ну и чудак вы... Знаете, в школе мальчишки звали в кино, потом, в институте, стали приглашать в театр, в ресторан. Но вот на хоккей еще никто не догадался.

Анатолий ухмыльнулся:

— А я так и думал. Потому и пригласил, чтобы восполнить пробел в воспитании. Пойдемте, не пожалеете.

— Что вы имеете в виду? — уже серьезно спросила Светлана.

— Игру, конечно, — тоже серьезно ответил Кочергин.

«Живой», не телевизорный хоккей Светлане понравился. Понравилось и то, как деликатно, но надежно оберегал ее Анатолий в толчее битком набитого зала и потом, на выходе.

Один только раз ей показалось, что на какой-то миг Анатолий смутился. Это произошло, когда в фойе второго этажа Дворца спорта его окликнул по имени, а потом радостно сгреб огромного роста офицер милиции с орденской планкой на груди.

— Это Виктор, — быстро сказал Анатолий, выбираясь из объятий здоровяка, — друг детства, давно не виделись...

— Точно, друг детства! — охотно и весело подтвердил милицейский капитан. — Звони, Толя!

Помахав ручищей, он поспешил к входу в зал — уже надрывался третий звонок.

Прощаясь у подъезда дома (они шли пешком через старый мост за Нескучным садом), Светлана спросила:

— А когда следующая игра?

— Скоро, — поспешил сообщить Анатолий. — Во вторник на той неделе. «ЦСКА» — «Трактор». Пойдем?

Но на эту игру Анатолий и Светлана пойти не смогли. Кочергин, извинившись, сказал, что не смог достать билетов. На самом деле он был занят, очень занят...

По логике событий очередного связника из-за кордона вряд ли следовало ожидать раньше, чем месяца через три после встречи Корицкого с неизвестным возле Провиантских складов. Но Ермолин не исключал, что кто-либо из людей Лоренца, постоянно работающий в Москве, взял Михаила Семеновича под свое наблюдение. А посему ученому следовало держаться так, чтобы ничто в его поведении не вызвало подозрения возможного «опекуна».

Кочергин разъяснил Корицкому, что он не должен менять своих привычек, распорядка дня, отказываться от обычных посещений знакомых, театра, кино, библиотеки.

— А главное, если снова случится неожиданная встреча, не проявляйте нервозности, не пытайтесь немедленно связаться с нами, — объяснял Анатолий Михаилу Семеновичу. — Гость может заметить, что сразу, после встречи с ним вы зашли в ближайшую телефонную будку, это вызовет у него подозрения. Когда будете договариваться о передаче, исходите из того, что все материалы вы, конечно, держите только на работе. На вынос их из института вам потребуется время. Так что один день, минимум, мы всегда выиграем, а больше и не требуется. Мы уже и сейчас готовы к визиту...

Связник явился через три месяца и четыре дня. Он заговорил с Михаилом Семеновичем на станции метро «Парк культуры», когда Корицкий отходил от газетного автомата с только что купленной «вечеркой». Назвав пароль и получив отзыв, ничем внешне не примечательный человек шепнул:

— Завтра в семь вечера жду вас на остановке автобуса в Покровском-Стрешневе. С материалами.

Пока Корицкий приходил в себя, человек уже исчез в потоке пассажиров.

Михаил Семенович так никогда и не узнал, сколько человек на следующий день незримо присутствовали при его встрече с гостем «оттуда» в сравнительно тихом загородном ресторанчике, где они провели немногим более часа.

Человек, назвавшийся Василием Савельевичем, говорил по-русски без малейшего акцента. Он и был русским, правда, только по происхождению. Начал Василий Савельевич с того, что задал собеседнику несколько быстрых вопросов, не имеющих к делу решительно никакого отношения. Корицкий к этому был готов. Анатолий предупредил его о такой возможности:

— Вас могут спрашивать о чем угодно, чтобы на чем-то проверить и поймать, если вы ведете двойную игру.

Видимо, Михаил Семенович успешно справился с этой частью беседы, потому что Василий Савельевич так же внезапно прекратил свой словесный обстрел, как и начал.

— Теперь к делу, — сказал он, — давайте материалы.

Корицкий молча передал ему конверт, в котором лежало несколько листков бумаги и две отснятые кассеты.

Василий Савельевич спрятал конверт в карман и в свою очередь подвинул Корицкому другой конверт, куда более пухлый.

— Это вам просил передать ваш друг, Деньги и «липучка» с двадцатью золотыми царскими десятками. И это тоже вам. — Михаил Семенович почувствовал, что на колени ему положили второй пакет, небольшой, но плотный.

— Здесь «минольта», микрофотокамера с кассетами и пленками. Инструкция приложена. Это очень просто... Вашим аппаратом больше не пользуйтесь.

Василий Савельевич примолк — к их столику направлялась официантка. Когда они снова оказались вдвоем, связник продолжал:

— Личных контактов с вами больше поддерживать не будут. Вы получите по почте открытку с изображением какого-нибудь цветка. Текст значения не имеет, только дата ниже подписи. Это сигнал... Нужные материалы переснимите, кассету вложите в футлярчик, он у вас в свертке, и оставите в условленном месте...

Далее последовал подробный инструктаж о том, как поддерживать бесконтактную связь посредством тайников. Один такой тайник был обусловлен в Москве, второй под Ленинградом.

Из ресторана вышли вместе. На улице Василий Савельевич проводил Корицкого до трамвая, идущего к станции метро «Сокол», сам же зашагал в сторону электрички. «Всего!» — только и буркнул он на прощание.

...Телефонный звонок раздался минут через десять после того, как Корицкий вернулся домой.

— Добрый вечер, Михаил Семенович, — послышался в трубке голос Кочергина. — Все прошло как надо.

— Правда? — неожиданно обрадовался Корицкий.

— Сущая правда, — подтвердил Анатолий.

— Что мне делать дальше?

— Пока ничего, ведите себя так, словно ничего не произошло. Посылку пока спрячьте дома. Как если бы прятали ее на самом деле.

— Понял, — упавшим голосом произнес Корицкий. Слова «на самом деле» напомнили ему, что такое с ним и впрямь могло случиться.

Кочергин на другом конце провода словно угадал его мысли.

— Вы действительно были сегодня молодцом! — сказал он дружелюбно. — А теперь спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

Корицкий медленно положил трубку на рычаг.

Глава 20

Еще полгода, то есть шесть месяцев, или двадцать шесть недель, шла напряженная, весьма трудоемкая и кропотливая работа большой группы чекистов. Кроме тех сотрудников, чьи имена уже известны читателю, в ней принимало участие много других, чьи имена называть ни к чему, поскольку встретиться с ними читателю не придется. Не увидит читатель и двух гостей «с той стороны» — связников Лоренца, приезжавших за это время под благовидными предлогами в Советский Союз. За несколько дней до каждого такого визита Михаил Семенович Корицкий получал открытку со словами привета, опущенную, разумеется, уже в Москве. Этих нескольким банальных слов было достаточно, чтобы привести в движение четко отлаженный чекистский механизм.

«Посылки» готовились тщательно. Материалы составлялись по заранее составленному плану, но с учетом и конкретных запросов Лоренца. Что запросит Лоренц, было известно заранее благодаря регулярным и точным сообщениям Доброжелателя.

Чекисты учитывали тысячи мелочей. Так, документам придавался вид, свойственный бумагам именно данного института или другого учреждения. Выдерживался даже стиль изложения, присущий тому или иному научному работнику, не говоря уже о самом Корицком, если на документе должна была присутствовать его подпись, проставлялись нужные печати, штемпеля, входящие и исходящие отметки. Если требовалось, бумага очень естественно «старилась». Фотосъемки новенькой «минольтой» всегда совершались именно в тех условиях, при которых их только и мог сделать Михаил Семенович. Эта крохотная, свободно умещающаяся в ладони японская камера обеспечивала достаточно высокое качество изображения.

Переснятые предельно достоверные документы отправлялись, естественно, в «дело» за соответствующим номером, а пленки упаковывались в специальный миниатюрный контейнер.

Затем, в полном соответствии с полученными инструкциями, Корицкий ехал в условленное место. Один раз — под Ленинград, другой — на подмосковную станцию Перово, давно, впрочем, уже включенную в территорию разросшейся столицы. Соблюдая все меры предосторожности, Михаил Семенович оставлял контейнер в тайнике, потом ставил в другом обусловленном месте сигнал, означающий, что тайник заложен, и возвращался домой. Корицкий понимал, что эти поездки он совершал не один, но ни разу не заметил никого, в ком мог бы угадать коллегу Анатолия Дмитриевича. Никогда не примечал он и уже знакомых ему по первым двум встречам людей «оттуда».

Странное чувство испытывал Корицкий в этих поездках. Иногда ему казалось, что он как бы шагнул из зрительного зала кинотеатра прямо в экран, на котором развертывалось действие приключенческого фильма, иногда — что он, словно перенесенный машиной времени в прошлое, участвует в какой-то ребячьей игре. Но это не было ни сопереживанием кинофильма, ни тем более детской игрой.

Шла контрразведывательная операция государственного значения, в которой ему, Корицкому, была отведена немаловажная и небезопасная роль. Он понимал, что «та сторона» в какой-то момент может счесть целесообразным избавиться от него, как избавилась в свое время от Инны. Однако собственная физическая смерть его уже не страшила. Более того, про себя Корицкий решил, что если с ним что и случится, то это будет только справедливо.

Ничего, однако, не случилось.

Истинных масштабов чекистской операции Михаил Семенович, разумеется, не знал и знать не мог. Он находился на вершине айсберга, большая часть которого, как известно из физической географии, скрыта глубоко в воде. Однако, как умный человек, Корицкий превосходно понимал, что дело обстоит именно так или примерно так. О своей личной судьбе Михаил Семенович почти не заботился. В данной ситуации он работал объективно и субъективно абсолютно добросовестно, а строить далеко идущие планы полагал пока просто неуместным.

Куда больше его самого о судьбе ученого беспокоился генерал Ермолин. Причем будущность Михаила Семеновича тревожила его во всех аспектах, шла ли речь о дальнейшей трудовой и научной деятельности Корицкого или устройстве личной жизни. К сожалению, для четких ответов на все вопросы, в этой связи возникающие, у Владимира Николаевича не хватало... опыта, поскольку история с Корицким была в известном смысле уникальной. Вопросами же этими ему предстояло заняться глубоко и обстоятельно уже не в столь отдаленном будущем.

Дело в том, что операция близилась к концу. Более того, точное определение этого самого конца в значительной мере обусловливало ее общий успех. И поспешность, и промедление неизбежно должны были вызвать «на той стороне» недоверие и подозрительность. «Это слишком хорошо, чтобы быть правдой» — гласит английская пословица, которую знают разведчики во всем мире. Поскольку ценность первичной информации сомнения не вызывала, да и вызвать не могла в силу ее подлинности, Лоренцу оставалось бы сделать единственный вывод, что его переиграли. О шести месяцах, как об оптимальном сроке не случайно же говорил и доктор Визен. Сведения, поступавшие из некоторых других источников. Прямо или косвенно подтверждали то, что Ермолину уже было в принципе ясно и так: операция созрела для завершения.

Оставался, в сущности, единственный путь естественного по форме и удобного по срокам прекращения игры с Лоренцем: ликвидация связующего звена.

Связь для любой разведки была и остается наиболее уязвимым местом. Даже самый удачливый и осторожный связник при любой системе передачи информации не может быть гарантирован от провала. Связника может выследить контрразведка противника, его может подвести вроде бы самая надежная техника или документы, может оказаться взятым под наблюдение источник информации, к которому он послан, наконец, всегда остается место для Ее Величества Случайности. Нелепой, фантастической, глупой, трагичной (для одной стороны) и счастливой (для другой).

Л. Р. Шейнин в своих «Записках следователя» описал историю, как еще до войны у опытного иностранного шпиона бумажник с секретными материалами... украл обыкновенный карманник! После чего, напуганный нежеланной добычей, сдал ее в милицию.

Сам по себе факт задержания связника вовсе не означал бы для Лоренца провала всей операции в целом. В конце концов, он удовлетворился бы сознанием того, что через Баронессу и Корицкого получил достаточно много, чтобы счесть себя победителем. Что и требовалось генералу Ермолину. Именно так: чтобы Ричардсон остался в твердом убеждении, что, хотя и жертвой связника, он все же владеет полновесным «орехом», заказ на промышленное производство которого получит та фирма военно-промышленного комплекса, которая, естественно, проявит к нему, Ричардсону, максимальное внимание.

Еще одно обстоятельство ускорило принятие решения: в СССР неожиданно приехала в качестве переводчика при группе туристов, совершающих плавание вокруг Европы на теплоходе «Лебедь Атлантики», Дарья Нурдгрен. Группа находилась в Ленинграде всего одни сутки, ночевала на судне. Прибытие Нурдгрен не предварялось появлением в почтовом ящике Корицкого, условного сигнала — открытки с изображением очередного гладиолуса или гвоздики. Поэтому оно могло означать, скорее всего, только одно — попытку усыпить бдительность чекистов с целью использования Нурдгрен в дальнейшем дли какого-то настоящего дела.

В свою очередь это будущее дело могло быть связанным со сплавом, а могло и не быть.

Взвесив все обстоятельства, проанализировав тысячи «за» и столько же «против», руководство согласилось с предложением генерала Ермолина: следующий связник Лоренца — Ричардсона будет и последним.

Глава 21

Миллс пребывал в дурном расположении духа. Он нервно расхаживал по кабинету из угла в угол, но, внезапно осознав, что стоявший у кресла Ричардсон значительно выше его ростом и поэтому ему приходится смотреть на своего подчиненного снизу вверх, недовольным тоном приказал:

— Что вы стоите, Энтони? Садитесь.

Ричардсон понял: запал шефа кончился, сейчас начнется более или менее спокойный и деловой разговор. Впрочем, и то, что сказал шеф до сих пор, не было лишено смысла. К сожалению...

— Итак, я хочу сказать, — резюмировал Миллс, — что вы и ваша агентура, сдается мне, идете на поводу у событий, если не хуже.

— Разрешите...

— Извините, Энтони, но сначала я закончу свою мысль, с вашего позволения, а потом уже вы будете оправдываться. Руководители наших ведущих фирм одобрили ваше первое приобретение, сделанное через Баронессу. Сама идея создания такого сплава, технология — я имею в виду ее начальную часть, — по их мнению, исключительно ценна. Но последние материалы, полученные нами непосредственно от вашего агента Корицкого, ставят наших ученых в тупик. То, что делают специалисты в Штатах в этой области, хуже, чем у русских. Коллеги в Европе тоже не ушли вперед. Нам нужен завершающий этап производства, и тогда все будет ясно. Иначе говоря, нам нужен сам Корицкий. Точнее, встреча с ним и детальное обсуждение проблемы. Но вывезти его к нам сейчас практически невозможно, да и ни к чему: русские тотчас узнают, что мы располагаем их важнейшим секретом. Однако почему бы не встретиться с Корицким в Европе? Разве вы не могли устроить ему персональное приглашение какой-нибудь высшей технической школы или университета?

— Мог... Но я никого так не боюсь, как слабовольных и трусливых людей. Их поведение легко управляемо, но не предсказуемо. Где гарантия, что, оказавшись по приглашению на Западе, он не сорвет нам всю операцию? А это означало бы тот самый скандал, от которого вы меня все время так настойчиво предостерегали.

Миллс раздраженно хмыкнул, но ничего не возразил. Видимо, признал аргумент убедительным, но — не исчерпывающим.

— Что же вы предлагаете?

— Чтобы он продолжал работать дома, где у него есть для этого, слава богу, все условия. Что же касается трудностей, с которыми столкнулись наши специалисты, то они паникуют раньше времени. Ничего удивительного в этом нет. У них другое оборудование, иные навыки работы, иной подход к проблеме, чем у русских. В конце концов, Корицкий тоже еще не все решил. Пусть подождут! Каждый бит информации, который они от нас получают, все равно окупается сторицею.

— Согласен, целиком согласен, Энтони. Тут мы с вами мыслим одинаково. Но вы понимаете, черт побери, что я не могу больше тянуть, что не сегодня завтра нас призовут к ответу? Подумайте об этом, как следует подумайте. Ведь не собираетесь же вы в некотором обозримом будущем превратиться в наставника какой-нибудь воскресной школы или стать попечителем пансиона для раскаявшихся падших девиц?

Ричардсон без особого труда уловил подтекст этой фразы. Шеф, конечно, осведомлен о его личных планах, иначе бы не прибег к такой откровенной угрозе. Сейчас самое лучшее — промолчать.

— Ваши люди, — продолжал Миллс, — уже сделали три ходки к доктору Корицкому. Снова посылать их к нему нельзя. Откуда вы возьмете новых людей? Это Россия, считайте нам уже и так повезло, что все они вернулись в целости и сохранности.

— Я думал об этом, сэр. У меня уже подготовлен определенный и вполне реальный план.

— Может быть, в таком случае вы соблаговолите им поделиться со мной наконец?

Мысленно пожелав шефу провалиться, Ричардсон, однако, почти не поведя и бровью, сдержанно ответил:

— Я это обязан сделать, сэр. Способ прежний. Поскольку русские, допускаю, подозревают в смерти Баронессы совершенно безосновательно моего агента Полли, я и хотел бы просить вашего согласия активно включить именно Полли в продолжение операции. Пусть она ездит, как и ранее ездила в Россию. Чекисты, я убежден в этом, должны поверить в то, что преступник не осмелится въехать в СССР. После того как они привыкнут к ее приездам, я, с вашего разрешения, только один раз использую ее для связи с Корицким, и то через тайник. Это, так сказать, идея от противного. В ее пользу еще одно обстоятельство — по нашим данным, русская контрразведка не установила, что Баронесса имеет отношение, точнее, имела к Корицкому, иначе, он бы не работал по сей день благополучно на своем посту.

— Ну а если чекисты не поверят? В этом случае мы сожжем ценного агента, судьба которого, как мне кажется, не безразлична для вас. Мы и так уже подставили под удар достаточно много своих людей.

— Как вам угодно, сэр. Однако, мы сделали все возможное, чтобы отвести подозрения от Полли. Моя агентура, посещавшая Советы, ничего подозрительного не отметила. Очень может быть, что русские вообще никакие связывают Полли с нами.

— Да, пожалуй, вы правы, — нехотя согласился шеф. — Из других точек мы тоже пока не имеем тревожных сигналов о внимании русских к вашим людям. — Шеф погрузился в долгие раздумья. Наконец он решился. — Хорошо, Энтони. Делайте, как предложили. Только оформите все это отчетом по делу на сегодняшний день, включив в него ваши предложения. Желаю успеха! — И шеф, поднявшись с кресла, холодно пожал руку Ричардсону. — Но учтите, — сказал Миллс уже выходившему из кабинета разведчику, — все последствия в случае неудачи лягут на вас лично...

 

Дарья Нурдгрен в последующие недели еще дважды сходила с борта судна, совершающего туристские круизы, на советскую землю, — на сей раз в Одессе и Сочи. Но снова в почтовом ящике Корицкого ее прибытию не предшествовало ничего похожего на открытку с изображением цветка. Но она должна была прийти, рано или поздно, эта третья по счету открытка. И она пришла...

Глава 22

Сразу после завтрака Лео Дальберг вышел из гостиницы «Советская» и направился к станции метро «Балтийский вокзал». Он не оглядывался, не всматривался в зеркальные витрины магазинов, не останавливался, чтобы завязать развязавшийся шнурок ботинка, не плутал по боковым улицам. Лео знал, что эти классические приемы разведчиков прошлого давно устарели. Ричардсон не раз повторял ему:

— Веди себя естественно, мой друг. Простота и естественность — твои вернейшие союзники.

Переговоры в Ленинграде с советскими торговыми объединениями прошли успешно. Контракты, заключенные с ними, принесут большие выгоды фирме и солидный доход ему лично, причитающийся процент составит порядочную сумму.

Как и в предыдущие поездки, Лео не заметил за собой никакого наблюдения или повышенного интереса со стороны лиц, с которыми вел переговоры. Да и с какой стати? Сотрудники советского Внешторга — его давние партнеры.

Дядюшка Сергей Аркадьевич, которому он позвонил в Москву, очень сожалел, что на сей раз племянник не может навестить его, и просил передать привет сестре Лизе.

Странно, подумал Лео, такие пожилые люди, а называют друг друга Лизой, Сережей, словно они все еще дети. Впрочем, понятно, родные брат и сестра. Неужели дядюшка не догадывается, что его сестра только играет свою роль, на самом деле давно не питая к брату никаких родственных чувств? У него тоже есть в Москве сестра — двоюродная — Светлана. К нему относится странно. Нет-нет, держится она вполне гостеприимно и приветливо, но в глазах у нее кроется какое-то сомнение. Дальберг привык улавливать в поведении людей едва заметные штрихи, выдающие их истинное отношение к нему. Разговаривая со Светланой, он ничего не мог понять. Но иногда ему казалось, что она догадывается о настоящем роде занятий своего братца. Нет, это, конечно, чепуха. Просто ему уже чудятся всякие страхи.

Лео спустился на перрон такой же спокойный и уверенный в себе, каким держался и на улице. Правда, постарался войти в хвостовой вагон последним. На станции «Невский проспект» он вышел и, смешавшись с толпой, направился в сторону Манежной площади, На стоянке загородного автобуса № 411 народу, несмотря на воскресный день, было мало, всего несколько человек, они даже не выстроили обычную очередь. Каждый и так был уверен, что займет место у окна и увидит все красоты на пути от Ленинграда до Зеленогорска.

Дальберг осмотрелся. Его внимание привлекло кафе «Сонеты». Почему он раньше не приметил его? Такое удобное место для встреч или постановки знаков. Надо запомнить.

Неслышно подошел автобус. Пассажиры заняли места у окон. К Лео подошла женщина-кондуктор. Встряхнув сумкой, спросила:

— Вам?

— До Репино. — Дальберг протянул металлический рубль.

— Семьдесят пять копеек, — кондукторша вручила ему набор билетиков и сдачу.

Мужчина, сидевший по другую сторону прохода, дал ей, не считая, несколько монет и сделал небрежный жест рукой: билет, дескать, не нужен. Женщина расплылась в улыбке и перешла к следующему пассажиру. «Одна из взаимовыгодных форм приработка: ей прямой доход, ему экономия», — констатировал про себя Дальберг. Он уже знал их несколько: чаевые шоферам такси, официанткам и швейцарам в ресторанах, продавщицам. В одной московской гостинице, где ему был заказан номер, он видел, как смуглый мужчина с усиками и в огромной нелепой кепке убеждал дежурного администратора предоставить ему комнату, выразительно жестикулируя паспортом, из которого выглядывал уголок двадцатипятирублевой купюры. Встретив его утром в буфете на этаже, Лео понял, что человек-кепка своего добился. Подобные вещи он запоминал: как знать, может пригодиться.

Дальберг поудобнее устроился в кресле. Комфортабельный автобус мягко тронулся с места. Мимо проплыл Кировский мост и Нева под ним. Сидя с правой стороны, Лео видел вдали новую гостиницу «Ленинградская» и Военно-медицинскую академию. В объединявшей их водной глади отражалось не по времени года яркое солнце. Стоял чудный октябрь, сухой и теплый, Лео вспомнил, как они радовались таким вот хорошим осенним дням, когда до войны еще жили на Карельском перешейке, каким прекрасным бывало тогда побережье Финского залива!.. Но он отвлекся. Пожалуй, гостиница и академия мало гармонируют друг с другом.

Автобус мчался уже по Кировскому проспекту. Слева осталась Петропавловская крепость, справа — мечеть с голубым куполом. Вот здесь, на бывшем Каменноостровском, как говорила мама, жила их семья в «прекрасной квартире прекрасного дома». Остался позади и «прекрасный дом», как осталось в прошлом все, что было у мамы, дедушки, бабушки. Но почему это не осталось прошлым для дяди Сережи, который, кстати, никогда не вздыхал по «прекрасному дому»?

Мысль эта испортила ему настроение. Надо взять себя в руки, приказал себе Дальберг. При чем тут дядюшка? Он предал интересы семьи. И еще неизвестно, кем бы он был, если бы не эта Советская власть, которая печется о каждом сколь-либо способном человеке. Спокойнее, спокойнее... Он нелогичен. Иначе зачем он был бы здесь? Зачем коллегам дядюшки на Западе потребовался его сплав? Нет, все верно. Если хочешь жить, надо бороться, и бороться хладнокровно.

Дальберг постарался отвлечься. На остановке «Исполком», уже за городом, из автобуса вышел мужчина, не взявший билет у кондукторши. Появились три новые попутчицы: женщины с хозяйственными сумками и корзинками.

Чем ближе к Куоккала (он не признавал советское название поселка) подходил автобус, тем большее волнение охватывало Дальберга. Наконец автобус остановился в Репино. Кроме Лео здесь вышло еще несколько человек, приехавших познакомиться с «Пенатами»: две пожилые интеллигентные супружеские пары, стайка студенток, высокий и стройный татарин с черноволосой женой-татаркой в больших очках. Судя по их репликам (они говорили по-русски), это были ученые из Казанского университета.

Пожилой мужчина, опираясь на тяжелую инкрустированную трость, подагрической походкой направился к туалету, расположенному чуть в стороне, за пределами «Пенатов». На стоянке уже находилось два автобуса «Интуриста» и несколько частных автомобилей. В музей входила группа экскурсантов, судя по одежде — иностранцев.

Взглянув на часы, Дальберг неторопливо направился к памятнику Репину. Если за ним все же наблюдают, пусть видят, что он поступает как все: собирается почтить память великого русского художника, которого его родители к тому же хорошо знали лично. Из его анкет известно, что он родился в Териоках, ныне Зеленогорске. Вполне естественно, что после «Пенатов» он проведет остаток дня в местах своего детства. Кто же откажет себе в удовольствии побывать на родине, которой давно лишен...

Так, в который раз доказывая воображаемому противнику свое никем не оспариваемое право на пребывание в «Пенатах», бывшую хозяйку которых, Веру Ильиничну, он отлично помнил как добрую знакомую их семьи, Дальберг стоял в задумчивой позе возле памятника, почтительно держа шляпу в руках. Затем, как и другие посетители музея, он стал медленно обходить территорию усадьбы. Маршрут его по дорожкам при этом был построен так, чтобы из поля зрения ни на минуту не выпадала беседка «Храм Озириса и Изиды».

Точно в назначенное время (указанное инструкцией) к беседке подошел солидно выглядевший, полноватый мужчина в костюме из серого твида, постоял возле лестницы, поднялся наверх и стал рассматривать искусной плотницкой работы деревянные колонны, поглаживая их ладонью. Через несколько минут мужчина в сером костюме спустился вниз и медленно побрел по «Аллее Пушкина». Чтобы не встретиться с этим человеком, Лео отошел в глубь парка. «Доктор Корицкий», — определенно констатировал Дальберг. Корицкий не знал его и знать не мог, но сталкиваться без нужды (а ее не было) по законам конспирации не следовало.

Вскоре Лео увидел, как из дома-музея вышла группа экскурсантов и рассыпалась по парку. Среди них была стройная, хотя и не молодая дама в вязаном бежевом костюме. Задумавшись о чем-то, она медленно шла к «Храму Озириса и Изиды». Дальберг знал, кто эта дама и что она будет делать дальше. Знал он и то, что это произойдет через несколько минут после того, как, в соответствии с расписанием, уйдет в Ленинград рейсовый автобус, на котором покинет «Пенаты» профессор Корицкий. Все, слава богу, шло по разработанному плану.

Дама достала из сумочки пачку сигарет, остановилась на секунду, щелкнув зажигалкой, прикурила. Не обратив на экскурсантку ни малейшего внимания, Дальберг неторопливо прошел мимо нее по пересекающей аллее. Когда их отделяло друг от друга шагов пятнадцать, он опустил руку в карман пиджака. Это был сигнал...

Женщина докурила сигарету, подошла к лестнице и, словно невзначай, протянула правую руку к верхней ступеньке...

Дальберг облегченно вздохнул. Но именно в этот момент из-за беседки появилось двое мужчин: один молодой, высокий, второй постарше и пониже, но шире в плечах. Высокий вежливо, но крепко сжал сильными пальцами кисть женщины. Она вскрикнула, попыталась вырваться — безуспешно. Вскрикнула и какая-то оказавшаяся неподалеку иностранная туристка. Недоуменно взирала на странную сцену и молодая супружеская чета из Казани. К ним подошел старший из двух мужчин. Указав на женщину в бежевом костюме, сказал громко:

— Не удивляйтесь, пожалуйста. Эта дама нарушила правила нашего гостеприимства...

Дальберг скрипнул зубами. «Саатана перкеле!» — по привычке выругался про себя по-фински. Сохраняя внешнее спокойствие, сделал вид, что ничего не заметил, и направился к дому-музею...

Через час рейсовым автобусом Лео доехал до Зеленогорска. В пути его уже ничто не интересовало: ни спокойное море с виднеющимся вдали куполом Кронштадтского собора, ни новый ресторан, ни живописные дачи и пансионаты. Он бессмысленным взором смотрел на каменистое побережье с редкими соснами и думал, что будет дальше...

Глава 23

— Итак, обвиняемая Нурдгрен, вы признаете себя виновной в шпионаже против Союза Советских Социалистических Республик?

— Да, признаю, — подтвердила Дарья Нурдгрен, нервно стряхивая пепел с сигареты. Ермолин обратил внимание на ее руки: они дрожали, хотя голос казался бесстрастным.

— Вам ясно, что по заданию иностранной разведки вы совершали особо тяжкие государственные преступления против вашей страны не только в тот момент, когда вас задержали с поличным, но и раньше?

— Да, ясно, — так же бесстрастно ответила Нурдгрен. — Я подписала все свои показания. Даже каждую страничку в отдельности, — добавила она, пожав плечами.

— Этот порядок установлен уголовно-процессуальным кодексом в интересах не только следствия, но и подследственных, которые должны быть уверены, что следователь потом не внесет в протокол никаких изменений или дополнений без их ведома.

— Благодарю за разъяснение.

— Не следует озлобляться, — спокойно сказал Ермолин. — Во-первых, не мы виноваты в том, что с вами произошло. Во-вторых, зачем вы хотите казаться хуже, чем вы есть на самом деле?

Нурдгрен удивленно вскинула голову.

— Да-да, — подтвердил Ермолин. — Именно так. Поэтому я обращаюсь к вам с просьбой, хотя и понимаю, что выполнение ее не доставит вам особой радости. Вы вправе отказаться...

— Что вам угодно от меня? — В голосе Нурдгрен улавливалась нотка удивленной настороженности.

— Вы подробно рассказали о своем сотрудничестве с разведкой, — продолжал Ермолин. — То были официальные допросы. Но сегодня мы, — он взглядом показал на Турищева и Кочергина, — хотели бы услышать простой человеческий рассказ о вашей жизни, о тех причинах, которые вынудили вас так долго работать на Ричардсона. Это для вас не менее важно, чем те существенные и деловые показания, которые вы дали следствию и на каждой страничке которых расписались...

Ричардсон... Теперь генерал Ермолин с уверенностью называл фамилию человека, которого Доброжелатель в своих письмах упоминал как Лоренца и с деятельностью которого под псевдонимом Риванен он, Ермолин, молодой чекист, только начинавший под руководством Никитыча свою службу, оказывается, столкнулся впервые более тридцати лет назад.

— Это очень трудно, — задумчиво протянула Нурдгрен. — Мне и самой не совсем ясно, как все случилось. Что ж, если хотите, попробую. ...Рассказывать о моих молодых годах нечего. Ричардсон, как вы знаете, исчез. Перестали приходить и письма от него. А я... Я продолжала любить его. Уезжая от Дальбергов, он обещал мне ни на ком не жениться, пока снова не увидит меня. Я и мама понимали, что он никогда не женится на мне, но я была, как говорили тогда многие, красива. Может быть, льстили. Молодая была... — Нурдгрен печально улыбнулась.

— По-моему, не льстили.

— Так вот, именно потому, что была молода и влюблена, я совершила вторую глупость...

Кочергин насупился. Нурдгрен смутилась. Ермолин укоризненно посмотрел на капитана. Дарья Егоровна перехватила его взгляд.

— Не сердитесь на него, генерал. Он еще так молод...

— Какой же была эта вторая глупость?

— Я решила поехать к Ричардсону в Америку. Я знала, что он учился в Колумбийском университете, у меня был и его домашний адрес — одна из Западных улиц за Центральным парком в Нью-Йорке. Я скопила немного денег и, положившись на бога и судьбу, сказала маме и Дальбергам, что еду в Гельсингфорс за покупками, а сама уехала в Або, по-фински — Турку. Два дня я бродила по порту, расспрашивала, куда какое судно идет. Но случилось так, что не я нашла судно, а оно меня.

Нурдгрен закурила новую сигарету. Какую-то секунду она, видно, колебалась, но все же продолжила свой рассказ.

— Я приглянулась капитану американского грузового парохода. Он сам оформил мне документы для временного въезда в США якобы для ухода за его детьми и практики в языке. Я поверила ему и была ему благодарна... Позвольте мне не касаться того, что произошло на судне... И глоток воды, пожалуйста...

— Да-да, конечно. Анатолий Дмитриевич, попросите для нас всех чаю покрепче.

— В Нью-Йорке капитан дал мне двести долларов и пожелал успеха. Эти деньги жгли мне руки. Мои первые в жизни грязные деньги. Можно так сказать по-русски: грязные деньги?

— Можно, — тихо ответил Ермолин.

— Оказалось, что по адресу, который мне дал Тони, он не живет. Это был ужасный удар. Но я тогда еще многого не понимала, подумала, может быть, я неправильно записала адрес? Спутала Западные улицы с Восточными? Или ошиблась номером? Тогда я поехала в Колумбийский университет. Это целый город, он занимает несколько улиц от Бродвея в сторону реки Гудзон.

Мне удалось остановиться в комнате для приезжих в огромном международном студенческом доме. Я пошла наводить справки. Когда узнали, что я русская и прибыла из Финляндии, меня отвели к какому-то человеку, должно быть профессору, — у него была очень профессорская внешность. Он заговорил со мной на чистом русском языке, выяснил, кто я и что я, зачем, собственно, приехала в Соединенные Штаты. Потом сообщил мне, что студента Энтони Ричардсона знает хорошо, и при мне стал звонить по телефону на нужную кафедру. Ему ответили, что Ричардсон находится на практике в Европе. Меня даже бросило в жар, мы с Тони разминулись!

Профессор принял во мне самое живое участие, и через несколько дней я возвращалась домой в каюте второго класса океанского лайнера. В кают-компании со мной познакомился мужчина, как у нас говорят, «с обаянием седых висков». Он очень обрадовался, узнав, что я из Финляндии, и не отходил от меня. Оказалось, что у него в Гельсингфорсе свое предприятие. Держался он очень тактично. Вообще он был умный и интересный человек. Мы быстро стали друзьями. В Гельсингфорсе господин Хейнонен дал мне свою визитную карточку и просил в случае необходимости обратиться к нему за любой помощью... Вам не надоел мой рассказ? — внезапно спросила Нурдгрен, гася сигарету.

— Нисколько, — ответил Ермолин. — Видимо, вы не случайно заговорили об этом знакомстве?

— Вы правы. Конечно, я бы забыла о Хейнонене через два дня, но разве могла я, дурочка, знать, что начнется война? Домой я вернулась как побитая. Мама плакала, Елизавета Аркадьевна только и следила, чтобы я не повлияла дурно на ее сына.

Потом началась «зимняя война». Я вас ненавидела тогда. Красная Армия согнала всех нас: и финнов, и шведов, и русских — с насиженных мест. России, видите ли, потребовался Карельский перешеек! Теперь, когда я поездила по этим местам с туристами, мне стало понятно, какое для вас это было опасное соседство с бывшей союзницей Гитлера.

Мой хозяин Свен Аугустович Дальберг скоропостижно умер. Мы к этому времени эвакуировались в Гельсингфорс, теперь принято говорить Хельсинки. У нас с мамой ничего не было. Мадам Дальберг вывезла в столицу все, что могла, не говоря о драгоценностях и картинах. Нам с мамой, как переселенцам, дали квартиру на окраинеХельсинки, на самом деле это была крохотная комнатка для прислуги. Маму эти события окончательно подкосили, и она умерла от сердечного приступа.

Квартира принадлежала семье Нурдгренов. Старый Нурдгрен владел маленькой столярной мастерской. Он был добрый человек и замечательный мастер. Старик почем зря, не стесняясь нас, ругал правительство за то, что оно пошло против России. Он знал русских, потому что в свое время отделал в Петербурге не один особняк. Жена во всем поддерживала мужа. У них был сын Аксель, настоящий красавец-викинг. Он влюбился в меня. Дядюшка Ивар и тетушка Ирма уговорили меня выйти за него замуж. Что оставалось мне, одинокой и чужой в этом городе? Мы поженились.

Аксель работал вместе с отцом и тоже был неплохим мастером. Я не любила его, но и не испытывала к нему отвращения. Ему же было достаточно, что он любил меня.

Времена не стали спокойнее. Жить становилось все труднее. Я знала, что мадам Дальберг открыла на Маннергейминтие, главной улице Хельсинки, небольшой, но очень дорогой салон дамского платья. В такое время я не могла бездельничать. Елизавета Аркадьевна охотно взяла меня к себе подсобницей. Я отвозила готовые заказы нашим клиенткам, убирала мастерскую. Потом мне доверили и шитье.

Так и шла бы моя жизнь, если бы не война Финляндии на стороне Гитлера против вас...

— Чудесный чай, — произнесла Нурдгрен, — сделав паузу. — Я уже давно отвыкла от него. У нас все кофе да кофе. Мама моя, помню, умела угодить Дальбергам и гостям таким чаем.

Чекисты не мешали ей. Понимали, что женщине нужна передышка — пусть успокоится, соберется с мыслями. Разговор с Нурдгрен имел для генерала Ермолина большое значение. Враждебная деятельность Нурдгрен уже была пресечена, но крайне важно было проникнуть в ее внутренний мир, разобраться в мотивах и причинах, толкнувших ее на преступление, искалечивших, в сущности, ее жизнь. Кроме того, через нее, Дарью Нурдгрен, бывшую Дашу Пантелееву, он постигал характер, профессиональную хватку куда более опасного врага — Лоренца, Энтони Ричардсона.

Пока что у него не было никаких оснований не верить Нурдгрен. Ермолину были известны случаи, когда в тенета шпионажа попадали люди куда более сильные, чем Дарья Нурдгрен. Знал он и других людей, которые, переступив, казалось, последнюю черту, находили в себе решимость порвать с прошлым.

— Ну, это еще не тот чай, какой заваривает моя жена, — неожиданно заговорил полковник Турищев. Нурдгрен оживилась и вопросительно посмотрела на него. — Моя Анна Васильевна, — продолжал он, — смешивает пять сортов: индийский, цейлонский, грузинский, азербайджанский и краснодарский. Причем в только-только закипающий чайник, как она говорит, в белый ключ, всыпает в общей сложности пачку. И все хвалят да еще и рецепт спрашивают...

Впервые Ермолин услышал от своего коллеги столь длинную тираду. Он с благодарностью взглянул на сухаря Григория Павловича, так вовремя снявшего напряжение с Нурдгрен.

— Так вот, — продолжала Дарья Егоровна свой рассказ, — перед самой войной, большой войной, Елизавета Аркадьевна однажды шепнула мне, что Энтони снова в Хельсинки и ждет меня в отеле «Сосиететс хюсет». Назвала номер. Я задохнулась от счастья и тут же отправилась в отель. О том, что я изменяю мужу, я не думала. Наоборот, это с мужем я изменяла своей первой любви.

Тони сдержал слово — он не был женат...

Я ходила на работу в ателье, а на самом деле несколько часов в день, с согласия Елизаветы Аркадьевны, проводила в номере Энтони. После первых дней, отданных только ласкам, Тони попросил меня внимательно присмотреться к поведению мужа и его высказываниям. Я и тогда еще многого не понимала. Мой муж, к огорчению старого Дальберга, был активным шюцкоровцем, так называли себя финские фашисты. Все, что я слышала от мужа, касалось подготовки новой войны против Советской России. Все его разговоры, а также приносимые им в дом какие-то брошюрки, инструкции, копии списков и тому подобное я передавала Тони. Жалела только об одном — он так мало мог быть со мной. Тони все время встречался с какими-то людьми, уезжал куда-то на два-три дня.

Помню, в порыве откровенности он сказал мне, что вот так же ему пришлось недавно мотаться по Эстонии, спасая своих друзей, в том числе уж не знаю как попавшего в Таллин моего хозяина Дальберга, от Советов. (Ермолин еле заметно улыбнулся. Что сказала бы Нурдгрен, если бы узнала, что он тогда тоже был в Эстонии и вылавливал этих самых «друзей» консула Риванена?)

Когда Финляндия вступила в войну с Советским Союзом, Энтони исчез. Самой мне найти его не удалось, но через два дня госпожа Дальберг сказала мне, чтобы я срочно шла в отель «Клаус-Курки», там сейчас находится Ричардсон, которому нужна моя немедленная помощь, иначе его интернируют. Финляндия не спешила порвать дипломатические отношения с Америкой. Значит, Энтони сильно насолил финнам или немцам. Потом я узнала, что так оно и было.

Подходя к номеру Энтони, я увидела двух полицейских, которые сидели в холле и не спускали глаз с его двери. Я испугалась, но не настолько, чтобы убежать. У меня хватило духу войти в номер. Полицейские мне не препятствовали, видимо, у них был приказ только не выпускать никого. Тони бодро приветствовал меня, полицейские, конечно, это видели и слышали. По заказу Тони официант без возражений принес из ресторана что-то выпить и поесть... Словом, была инсценирована любовная встреча.

А потом Тони, прижав к губам указательный палец, чтобы я молчала, бесшумно оделся, связал простыни и одеяло, крепко поцеловал меня и шепнул: «До встречи после войны! Никому ни слова!»

Он ловко спустился в окно (номер был на третьем этаже) и исчез. Когда через три часа полицейские с помощью портье открыли дверь, они увидели меня одну. Я плакала, но простыни и одеяло были на месте. Как жену шюцкоровца меня отпустили. Аксель уже был на фронте, а свекру и свекрови я сказала, что помогла спастись американцу. Они меня поняли, ничего больше не заподозрив.

Война... Она убила сто тысяч финнов. В том числе и Акселя. Мы кое-как выжили. Военные невзгоды, работа у мадам Дальберг закалили меня. После столь драматичного прощания с Ричардсоном я стала проще смотреть на жизнь. Надо было выжить.

Дела Елизаветы Аркадьевны шли плохо. Заказов было мало. Чтобы не прогореть, она уволила несколько работниц, в том числе и меня. Правда, сказала, чтобы я непременно вернулась к ней, когда дела пойдут лучше. Ее сына Лео Дальберга в армию не взяли по малолетству. Свекра же моего хотели включить в какую-то команду, которая после занятия Петербурга, простите, Ленинграда должна была вывезти оттуда культурные ценности. От него потребовали, чтобы он вспомнил, что видел в тех богатых особняках, в которых он в свое время работал. Беседовал с ним профессор-немец. Дома старик ругался страшно, профессору же заявил, что он человек старый и ничего не помнит. Видите, как готовилось разграбление Ленинграда.

Ричардсон все эти годы участвовал в борьбе с Гитлером. То, что перед этим в Эстонии он помогал врагам большевиков — своих нынешних союзников, ни для него, ни для меня значения не имело.

Оставшись без работы, я вспомнила господина Хейнонена и позвонила ему. Он был рад встрече со мной, расспросил о делах, пригласил зайти по адресу, который дал. Там я получила кофе, муку, сахар, масло — всего понемногу. Родителям Акселя я сказала, что это от людей, которые знали спасенного мною американца. Они были только рады этой помощи.

«Кофе, муку, сахар, масло, — мысленно повторял Владимир Николаевич, — ей надо было выжить!»

Невольно вспомнилась недавняя встреча. В прошлом году он был по делам в Ленинграде. На углу Невского и Литейного столкнулся с невысоким, давно и основательно располневшим мужчиной в сильных квадратных очках на курносом носу, в соломенной шляпе, лихо сбитой на затылок. Его торопливая походка и размашистые движения рук еще издали показались знакомыми. После столкновения толстячок удивленно, снизу вверх взглянул на Ермолина.

— Володя! — радостно воскликнул незнакомец, пытаясь обвить коротенькими ручками плечи Ермолина.

— Толя! — Ермолин не знал, как обхватить бывшего сокурсника и лучшего друга университетских времен, уже припавшего к нему, и поступил попросту — крепко прижал к груди его голову.

Прохожие с добрыми улыбками смотрели на обнимающихся немолодых мужчин — для ленинградцев это до сих пор не такая уж редкая картина.

Оторвавшись от Ермолина, Толя, ныне Анатолий Александрович Аксенов, кивнув в сторону Литейного, к Неве, деловито спросил:

— Ты все там?

— Там, только в Москве, — с улыбкой подтвердил Ермолин, — а ты, слышал, заведуешь кафедрой? Доктор, профессор, лауреат и так далее? Поздравляю, рад за тебя!

— Брось, чего там... А ты вот что, выйдешь на пенсию — возвращайся в университет. Дам тебе курс германской философии. Ты ведь, чертушка, способнее всех нас был. Да что это мы стоим, зайдем куда-нибудь?

Время у Ермолина было, и они зашли на часок в уютный ресторанчик на Невском, бывший «Квисисанну». Посидели, вспомнили былые студенческие времена, университетских товарищей, живых и уже ушедших из жизни. Порадовались нечаянной встрече, но и взгрустнули. Поговорили и о блокадных днях, без этого не обходилось при встрече старых ленинградцев.

— Старик! — спохватился Толя Аксенов, — ты везучий человек, что наткнулся на меня.

Быстрым движением он выхватил из совершенно неподходящего — наружного бокового — кармана пухлый бумажник, порылся в его многочисленных отделениях и достал два скрепленных булавкой листка бумаги.

— Это — тебе, мой последний экземпляр. Всем своим блокадникам раздал. Перепиши и вышли мне, вот тебе визитная карточка... А теперь извини, старик, спешу на лекцию о современных вандалах в Технологический институт. Тебя ни о чем не спрашиваю. Звони, пиши. Ну, бывай, если задержишься в Питере — заезжай, Наташа будет рада тебя видеть.

Толя Аксенов с молниеносной быстротой рассчитался с официантом, ткнул Ермолина в грудь пухлым кулачком и исчез столь же стремительно, как и возник час назад.

Оставшись один за недопитой чашкой кофе, Ермолин развернул листочки и хмыкнул от удивления. На одном из них четким Толиным почерком был выведен ранее Ермолину неизвестный состав муки, из которой в Ленинграде выпекали хлеб страшной зимой первого года войны.

«Мука ржаная, дефектная — 50%

Соль — 10%

Жмых — 10%

Целлюлоза — 15%

Соевая мука, отбойная пыль, отруби — по 5%.

Такого хлеба все находившиеся в блокаде ленинградцы получали по 125 граммов на человека в сутки».

На втором листке так же четко перечислялись продукты и меню ленинградских столовых в блокадные дни.

«Корьевая мука, сметки (то есть сметенные отовсюду остатки) — шли на лепешки.

Белковые дрожжи — на первые блюда.

Декстрин (технические отходы) — на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.

Мука из льняного жмыха — на вторые блюда.

Альбумин — на первые блюда.

Целлюлоза — на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.

Гонка (отработанная деталь текстильной машины, изготовленная из свиной кожи) — на суп, студень, котлеты.

Столярный клей и мездра — тоже на студень».

Вот, значит, чем питались они в ту зиму, да и то не каждый день. Умерла тогда мать Толи Варвара Яковлевна, учительница химии в средней школе, их однокурсники Люся Брик, Галя Зайцева, Толя Бычок, Шурка Медников — всех не перечислишь. Доцент Рыбников умер уже в эвакуации в Красноярске, куда его вывезли в феврале сорок второго. Его выводили из тяжелейшей дистрофии, есть давали по ложечке, все съестное прятали. Не догадались спрятать только стоявшую в сенях деревянного дома, где ему дали комнату, кадку с квашеной капустой. Он не сумел взять себя в руки, съел сколько мог... «Скорая помощь» ничего уже не смогла сделать, и Андрей Прокофьевич через час скончался...

...Все это пронеслось в памяти Владимира Николаевича, и он поймал себя на мысли, что допускает что-то недозволенное в отношении обвиняемой: чекист, как врач, не имеет права привносить личное в исполнение служебного долга. Ничем не выдав себя, генерал продолжал слушать рассказ Нурдгрен.

Господин Хейнонен к этому времени потерял жену, но я не могла по своему положению в обществе стать его женой. Он был очень добр и снял для меня маленькую квартирку. Я не сопротивлялась, надо было жить. Нурдгренам я помогала, как могла, и они меня не осуждали.

Я уже сказала, что не собиралась выходить замуж за Хейнонена, но когда он женился, я взбесилась. Была бы она молода и красива, но это оказалась сорокалетняя финка с толстыми ногами и капиталом. Чтобы как-то успокоить меня, Хейнонен приобрел мне «дело», а проще — маленький галантерейный магазинчик в Тёёлё, это район в Хельсинки. Мой покровитель полагал, что так я встану на ноги, а он будет по-прежнему навещать меня и помогать деловыми советами.

К сожалению, я никогда не обладала способностями деловой женщины. Я быстро научилась пить коньяк «Мартель» и ликер «Бенедиктин», курить сигареты «Кэмел» и «Честерфильд», которые неизвестно откуда доставал для меня стареющий любовник, но так и не научилась считать товар и выручку от его продажи. Вместо того чтобы вести дело самой, я наняла продавщицу и через год прогорела. Продавщица же и купила мой магазинчик. Хейнонен дал мне пятьсот тысяч марок, которые тогда уже ничего не стоили, и распростился со мной.

К этому времени, в сентябре 1944 года, Финляндия вышла из войны. В Хельсинки обосновалась Контрольная комиссия союзников, ее возглавляли русские. И тут неожиданно опять появился откуда-то Энтони!

Ричардсон сразу отыскал меня. Я ему все рассказала, он не ревновал. Сказал: все, что ни делается, к лучшему. Он дал мне доллары, завалил шоколадом, виски, сигаретами, продуктами. Иногда он звонил мне и просил сходить в кино или еще куда-нибудь. Ему нужна была квартира для каких-то встреч. Вторые ключи я ему, конечно, дала.

Я была им полностью обеспечена, когда он вдруг посоветовал мне снова пойти работать к мадам Дальберг. Я удивилась. Тони объяснил, что приехало много русских, они воевали, жили в нужде, теперь будут шить себе костюмы, платья, пальто. Кому же, как не мне, помочь им в салоне Елизаветы Аркадьевны? Мы же союзники с большевиками только до поры до времени. Вот-вот они разгромят Гитлера и сами станут угрозой свободному миру. Мои контакты с русскими в салоне помогут лучше изучить их. Вот так примерно объяснял Ричардсон мне мои будущие функции.

Я пошла к мадам Дальберг. Очаровательная улыбка, которую она так хорошо умела делать, заставила меня забыть, с какой легкостью Елизавета Аркадьевна уволила меня. Я стала ее правой рукой в отношениях с русскими заказчиками из Контрольной комиссии.

После победы над Германией русских стало еще больше. Прибыли специалисты по приемке различных машин. Стали приезжать артистические группы: оркестр Мравинского, хор Свешникова, кукольный театр Образцова, артисты оперы, балета, цирка, скрипачи, пианисты, устраивались различные выставки. Господи, неужели всего этого я больше никогда не увижу! Ну ладно... Было создано общество «Финляндия — СССР». Вслед за ним и наши русские создали свой «Русский культурно-демократический союз».

Гитлера уже не было. Немцев разбили, война кончилась. Ко мне однажды пришел старый друг Акселя, просил меня не выдавать шюцкоровцев, шюцкор тогда распустили. Он предложил мне свою, уже запоздалую помощь в устройстве на работу, а также деньгами и продуктами. Примерно через полгода я случайно встретила его с Ричардсоном! Они прогуливались в Бруннспарке. Это очень удивило меня: как так, фашист-шюцкоровец стал вдруг приятелем Тони, которого я от этих самых шюцкоровцев спасала?

При встрече я спросила об этом Тони. Вместо ответа он ласково назвал меня по-фински «настоящей курицей», по-русски, я думаю, это все равно что «круглая дурочка»...

Ермолин, Турищев и Кочергин внимательно слушали Дарью Нурдгрен. Перед ними сидела умная женщина, все прекрасно понимающая, но волею судьбы и странной, но, безусловно, сильной любовью втянутая в шпионскую работу против Советского Союза. Они слушали и пытались представить ее молодой девушкой, потом женщиной, не слишком образованной, доверчивой — «настоящей курицей», как назвал Дарью Нурдгрен Энтони Ричардсон. Здорово же он держал ее в своих руках!

Дарья Егоровна утомленно провела ладонью по лицу.

— Простите, я очень устала сегодня. Поймите меня правильно, не так-то легко вспоминать свою жизнь... Спасибо за чай. Не могу ли я закончить свой рассказ завтра? Я соберусь с мыслями, а то у меня в голове какой-то сумбур.

— Понимаем вас... Хорошо, отдохните, продумайте все, что хотите рассказать. — Ермолин действительно видел, что женщина держится на последнем усилии. — Завтра мы снова встретимся. Особенно нас будет интересовать, чего вам удалось добиться, работая против СССР, на чем вы терпели неудачи. Как готовились к встрече с каждым из тех, кого вам поручали изучить, или обработать в соответствующем духе. Договорились?

— Это домашнее задание?

— Если угодно, то можно назвать так, — улыбнувшись, подтвердил Владимир Николаевич.

Глава 24

Встретившись на следующий день с Нурдгрен, чекисты не могли не отметить, что взгляд ее стал мягче, движения и вообще манеры поведения — спокойнее. Ермолин пригласил ее присесть к столу для совещания, за которым он сидел обычно вместе со своими сотрудниками на оперативках. Уже одно это снимало ту официальную обстановку, которая была в свое время необходима, но сегодня только помешала бы свободному и доверительному разговору с обвиняемой.

— Что вы хотели бы рассказать нам? — спросил Владимир Николаевич.

— Знаете, — начала Нурдгрен, — я много размышляла над вашим вчерашним пожеланием. Частично я уже ответила вам на допросах. Но, выходит, только частично. Моя работа против вас имеет более глубокие корни, чем я сознавала до своего ареста и нашей беседы.

— Если вы действительно осознали, это хорошо...

— Вот вы спросили меня вчера, не буквально, а по сути, какими идеями вооружали меня. А я, ей-богу, не знаю. Если вы спросите об этом Ричардсона, то он, по-моему, тоже не сумеет ответить. Идеи — это политика. У вас, как я понимаю, идеи всегда были и есть. Вам ясно, чего вы добиваетесь. А у нас, на Западе, у каждого в голове слышен только звон монет. Вот это и есть идеи. Больше этого я сказать не могу. Я исполняла приказания и пожелания Ричардсона, потому что любила его всю жизнь, хотя он давным-давно не любил меня.

Ваши советские люди за границей, можно сказать, все политики. Им все ясно: и что делать, и ради чего. Я со многими общалась, чтобы изучить, а потом доложить своим хозяевам, как вы выражаетесь. Это грубо и упрощенно, но в принципе — верно. Так вот: когда ваши балерины рассказывали артистам нашего оперного театра, что такое пермское хореографическое училище (не московское и не ленинградское), те раскрывали рты. А где на Западе есть такое? Я вас спрашиваю?

Чекисты рассмеялись.

— Простите, получилось, что я вас спрашиваю, а не вы меня.

— Вы говорили о работе против СССР, — сказал Ермолин, — но разведки НАТО занимаются подрывной деятельностью и в других странах. Почти каждую неделю в вашей же западной печати появляется какое-нибудь сенсационное разоблачение западных разведок, особенно ЦРУ. Ваши показания, по существу, только дополнительная иллюстрация к этому.

Нурдгрен отпила чай из своей чашки.

— Я расскажу о выполнении поручений Ричардсона. А вы сами определите, что к чему.

Ермолин молча кивнул.

— В мою задачу входило, в основном, привлекать клиентуру в салон мадам Дальберг, по возможности изучать советских людей, а о своих наблюдениях сообщать Елизавете Аркадьевне. Как я поняла, после смерти мужа она стала самым ценным агентом Ричардсона в наших северных странах, так же как несколько позже и сын, которого Тони приручил вообще с детства. Так вот, задания чаще всего я получала именно от мадам Дальберг, потому что Ричардсон бывал лишь наездами. Тони все более избегал встреч со мной наедине. Когда ему нужно было, он встречался со мной на квартире хозяйки, куда обычно проходил через салон. Так из любовницы он превратил меня в шпионку.

Мужчины заглядывались на меня, и это тоже было учтено. Меня частенько приглашали по телефону на завершение какого-нибудь мужского ужина в ресторан, потом увозили в отель... Эти же деловые люди заезжали и ко мне домой. Платили щедро, но, видно, я не родилась для накопительства. Постепенно я отвыкала от мыслей о Тони, а богема все глубже засасывала меня. Потом я поняла, что такой образ моей жизни помогал Тони и мадам, снимал с них ответственность. Финляндия всерьез встала на путь добрых отношений с вашей страной. Женщина вроде меня не могла бы осложнить отношения между нашими странами. Все так просто...

Приведу такой случай. Лео Дальберг был студентом университета. Он был уже совсем взрослый молодой человек, респектабельный, приятный, вежливый, всегда хорошо одет. Я пришла на вокзал проводить одну нашу клиентку, жену советского инженера, приемщика машин на каком-то заводе. Она с мужем уезжала в отпуск. Мы знали, что оба они скуповаты. Я дала знак Лео, и он, подойдя к супругу, вежливо спросил его, не может ли тот привезти из России в обмен на что-нибудь женские серебряные украшения. Тогда эти вещи у вас были очень дешевы. Золотые тоже. И что же, вы думаете, произошло? Инженер рассвирепел и высказал Лео такие слова, каких ни в одном словаре не сыскать. Елизавета Аркадьевна больше свое чадо на выполнение таких поручений не посылала. Зато за последние годы он, уже как начальник отдела сбыта фирмы, сумел скупить у вас порядочно изделий из золота и серебра.

Не могу забыть, как мы с мадам Дальберг унизительно почувствовали себя, когда отказались от платы за переделку — небольшую, по европейской моде — каракулевой шубки для советской балерины. Мы действительно были восхищены искусством этой артистки и хотели отблагодарить ее таким образом. Я даже удивилась, что Елизавета Аркадьевна при ее любви к деньгам пошла на это. Довольная переделкой, балерина спросила, сколько стоит работа.

«Это наш подарок вам, дорогая, за ваше искусство», — ответила Елизавета Аркадьевна.

«Благодарю вас, но у нас в Союзе искусство не принято одаривать подобным образом. — И она положила на трюмо сумму, превышающую даже ту, что полагалась. — Добро пожаловать на наши концерты!» — с этими словами балерина покинула салон.

Нурдгрен обвела чекистов взглядом.

— Вот в чем ваша политика, — продолжала она. — Мадам Дальберг, я думаю, тоже понимает это не хуже меня. Я вспоминаю Олимпийские игры в Хельсинки летом 1952 года. Ричардсон, он специально приехал к Олимпиаде, поручил мне изучить советскую женскую команду. Ваши спортсменки жили в новом студенческом общежитии в чудесном пригороде — Отаниеми. Я должна была дежурить там, заговаривать с девушками, приглашать к нам в салон, расспрашивать по вопроснику, который Ричардсон велел мне запомнить. Действовать я должна была смело, в случае чего он обещал меня выручить.

Два дня все шло хорошо. Ваши спортсменки одерживали одну победу за другой, были в хорошем настроении, тренировались, купались, гуляли по дорожкам. Тогда-то я и приступила к разговору с одной из них. Это была знаменитая спортсменка, ее росту и силе могли бы позавидовать многие мужчины. Она взяла меня под руку так, что остались синяки на память, и сказала: «Если ты еще раз покажешься здесь, я тебя, как диск, запущу вон к тому острову...»

Я ничего не сказала об этом случае Ричардсону, мне было стыдно. Единственным моим успехом в подобного рода попытках было дело Коркина.

Энтони поручил мне держать в поле зрения отель «Карелия», в котором жили в основном советские инженеры. Уже тогда я чувствовала, что Ричардсон особенно тянется к вашим специалистам. На лето жены инженеров обычно уезжали домой, к детям. Мужчины оставались одни. Заходили иногда поужинать в небольшой ресторанчик поблизости, хотя в «Карелии» была превосходная кухня. Я почти ежедневно заходила в ресторанчик тоже. Его хозяйка Мария была моей приятельницей. Тони знал ее еще с Карельского перешейка, она и там держала ресторан. Мария получила корваус — возмещение убытков от войны, кто-то ей к тому же помог, и она снова завела свое дело. У нее было очень уютно. Тапер Федя, тоже русский бедолага, негромко, с хрипотцой чудесно пел русские песни и романсы. Только пропил он свой талант. Стоило в ресторанчике появиться русскому из советских, Федя, как он говорил, переходил на ностальгию: «Степь да степь кругом» или еще что-нибудь в таком духе. Пел так, что мурашки пробегали по коже, слезу вышибал у кого угодно. Правду надо сказать: и его, Федина, душа искала чего-то кроме водки, да не нашла. Ричардсон, знаю, к нему подкатывал, так он его к черту посылал...

До сих пор не могу забыть одного романса, который пел Федя. Мелодия у меня на слуху, а слова, дай бог памяти...

Нурдгрен приподняла голову, закрыла глаза и на минуту задумалась. Потом медленно, чуть нараспев, начала неуверенно читать:

Принесла случайная молва
Милые ненужные слова:
Летний сад, Фонтанка и Нева.
По левой щеке Дарьи Егоровны скатилась слеза. Она умолкла и стыдливо смахнула слезу мизинцем. Чтобы не смущать расстроенную воспоминаниями женщину, чекисты отвели от нее глаза. Ермолин, быть может, лучше других понимал, почему так взволнована эта несчастная, в сущности, преступница.

— Читайте дальше, Дарья Егоровна, — мягко сказал он, — это хорошие стихи.

— Вы знаете их? — удивилась Нурдгрен.

— Знаю. Приходилось и читать, и слышать. Продолжайте, пожалуйста.

Теперь уже Турищев и Кочергин удивленно смотрели на Владимира Николаевича.

Нурдгрен, оправившись от смущения, уже вполне уверенно продолжала:

Вы, слова залетные, куда?
Здесь шумят чужие города
И чужая плещется вода.
Вас не взять, не спрятать, не прогнать.
Надо жить — не надо вспоминать,
Чтобы больно не было опять.
Не идти ведь по снегу к реке,
Пряча щеки в пензенском платке,
Рукавица в маминой руке.
Это было, было и прошло.
Что прошло, то вьюгой замело.
Оттого так пусто и светло.
...Нурдгрен замолчала. Она ждала, что эти люди, такие непонятные и даже загадочные, словно из другого мира, хотя и говорившие на одном с нею языке, русском языке, осудят ее за не к месту вырвавшиеся из ее сердца чувства... А все же интересно, откуда этот самый старший, кажется, он даже генерал, знает песню, которую пел тот бедолага Федя?

Именно от него и пришла помощь.

— Видите ли, Дарья Егоровна, то, что вы прочитали сейчас, это печальный вздох российской эмиграции, выраженный искренне, с сердечной болью. Конечно, не всей эмиграции, но той ее большей части, которая поняла, что по собственной вине трагично утратила Родину, тосковала по ней, рвалась, быть может, даже обратно. Ну, как Вертинский, например.

— Тот Александр Вертинский, который вернулся в Россию еще во время войны? Моя хозяйка, Елизавета Аркадьевна, ругала его на чем свет стоит, но пластинки с его романсами слушать любила.

— Да, именно Александр Николаевич Вертинский. Именно он написал и был лучшим исполнителем романса «Чужие города», слова которого вы сейчас прочитали. Автор их, кстати, женщина, тоже эмигрантка, жаль, запамятовал фамилию. Мне посчастливилось слышать этого замечательного артиста, когда он вернулся на Родину. Что творилось! Билеты на концерты достать было совершенно невозможно. Мне, можно сказать, повезло случайно. Так вот, в каждом концерте Вертинский обязательно два раза исполнял «Чужие города». Один раз по программе, второй — на «бис». Это был маленький шедевр. Так что ваш тапер Федя знал, что пел... Извините, что перебил, это я так, к слову...

— Значит, мне не случайно вспомнились «Чужие города». Я-то думала по глупости своей, что отвлекаю вас от дела такими пустяками.

Ермолин покачал головой.

— Такие пустяки, Дарья Егоровна, многих эмигрантов после войны позвали на Родину, и, вернувшись домой, они целовали родную землю... Раз уж зашел у нас с вами такой разговор, поэтический, хотите, я вам тоже прочитаю восемь строк?

Дарья Егоровна с изумлением смотрела на этого русского генерала. Склонила чуть, в знак согласия, голову. И Ермолин просто, не пытаясь даже и намекать на какую-либо выразительность, прочитал стихи, которые выписал когда-то из какого-то вышедшего за рубежом сборника русской поэзии:

— У птицы есть гнездо, у зверя есть нора...
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказав прости родному дому!
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо...
Как бьется сердце, горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом
С своей уж ветхою котомкой!
— Это тоже романс Вертинского? — робко спросила Дарья Егоровна.

— Нет... Не романс, и не Вертинский. Это стихотворение Ивана Алексеевича Бунина, великого русского писателя. Тоже был эмигрант... Только у него не хватило духу вернуться в отчий дом... Так и умер в наемном... Ну, ладно. Так что же происходило далее в ресторане вашей приятельницы Марии?

Дарья Егоровна словно очнулась. Было заметно, что после того, как ее поняли и хоть в чем-то малом поддержали, очень неуютно было ей возвращаться к печальной действительности.

Тяжело вздохнув, она, однако, продолжила свой рассказ.

— Вы понимаете, не могла же я в маленьком ресторанчике весь вечер одна занимать столик. Кто-нибудь подсаживался. Моя чашка кофе свидетельствовала не только о моей скромности. Завязывался разговор, и дело обычно заканчивалось тем, что щедрые соотечественники угощали меня ужином, но никогда не пытались споить. Покидая ресторан, они вежливо благодарили меня за приятно проведенное время и уходили в свою «Карелию».

Наконец однажды и я дождалась своего улова. Ко мне подсел высокий, достаточно привлекательный мужчина средних лет с нагловатыми глазами. Он предложил угостить меня ужином. Я не отказалась. Дала знак Марии, и та сама стала угощать нас, разделив, таким образом, нашу компанию. Он представился как инженер Георгий Ефимович Коркин (мы с Марией и без него это знали заранее). Угостил он хорошо и доверительно сказал нам, что ему до чертиков скучно. Мария, баба красивая и заводная, сказала, что ей тоже все надоело и она готова хоть сейчас уехать куда-нибудь под пальмы, в Рио-де-Жанейро к примеру. Коркин в знак согласия поцеловал ей руку.

Инженер стал в ресторане завсегдатаем. Я отвлекала внимание, а Мария работала над планом «Рио». Потом Коркин начал приходить к ней домой. Она, кажется, влюбилась в него по-настоящему. Потом уже Коркин не присаживался ко мне, сидел только со своими товарищами, но я свое дело сделала.

Кончилось все тем, что в один, как говорится, прекрасный день за стойкой бара появился новый, никому не известный мужчина. Мария и Коркин исчезли. В полиции меня допросили по этому делу. Я рассказала им намного меньше, чем вам. Меня отпустили. Вскоре Мария вернулась и снова встала за стойку бара. Она, видите ли, отдыхала, о Коркине ничего не знает, и все в том же духе. Потом я слышала, что он, оказывается, не стоил того, что в него вложили Ричардсон и другие. По слухам, через несколько лет Коркин спился где-то в Южной Америке.

После Олимпиады и бегства Коркина (на Западе постарались раздуть его дело — «Советский инженер выбрал свободу!») Ричардсон рекомендовал Елизавете Аркадьевне, Лео и мне переехать в другую страну. Финским властям, надо думать, надоело терпеть инциденты, которые могли бы отрицательно влиять на отношения с Россией. Насколько я знаю, Ричардсон тоже никогда больше не появлялся в Финляндии.

Мадам Дальберг и на новом месте открыла ателье дамского платья — «Перфект», дорогое и модное. Лео как-то очень быстро получил должность в отделе сбыта крупной фирмы, женился на дочери старого промышленника. Она, по-моему, хорошая женщина и вряд ли догадывается, чем занимается ее муж на самом деле.

Энтони надолго исчез с моего горизонта и появился вновь перед нашей первой с Елизаветой Аркадьевной поездкой в Советский Союз.

Потом дело с отравлением мадам Котельниковой... Видит бог, я ничего не подозревала и не хотела этого. Мне только велели привести их в бар... Я ничего не заметила, но я знаю, что есть много всяких способов и специальная техника. После этой трагедии я хотела уехать за границу, но против моей воли меня заставили довести дело до конца. Расчет был простой: человек, отравивший Котельникову, никогда в России бы не появился. А я по-прежнему появлялась, чтобы вы поверили, что я ни к чему не причастна. Моя жизнь для них значила меньше, чем какая-то коробочка в тайнике. Лео Дальберг тоже поехал — он должен был мне ассистировать. Но он-то ничем не рисковал: даже если бы вы его задержали, то никаких улик предъявить не могли. Подумаешь, сунул руку в карман... Разве это государственное преступление? Не то что я...

Теперь вы знаете обо мне все...

Эпилог

В двенадцатом часу ночи на ближайшей от дома Петровых стоянке такси дожидались машин Ермолин с женой, Осокин, профессор Эминов и Турищев. Легкий морозец первых декабрьских дней приятно бодрил, а неслышный редкий снежок, лучась под фонарями, создавал настроение светлое и покойное.

— Чудесный старик этот Никитыч. Спасибо, Володя, что познакомил, — говорил Эминов, по старой привычке придерживая Ермолина за лацкан пальто.

...Ивану Никитовичу Петрову исполнилось семьдесят четыре. День его рождения память Ермолина удерживала цепко, так же, как дни рождения большинства его сотрудников и друзей.

Близкие Петрова знали, что из скромности он никогда не оповещает о семейном празднике, обычно они собирались у него в этот день без приглашения, и всегда их встречали тепло и сердечно. На сей раз Владимир Николаевич заранее сообщил об этом Осокину и Эминову, а Турищева особо предупредил:

— Григорий Павлович, послезавтра мы с вами, если вы не возражаете, поздравим Ивана Никитыча с днем рождения. Вы, надеюсь, получите полную возможность узнать его поближе.

Турищев не возражал, более того, сам организовал с другими сотрудниками и коллективный подарок, и телеграмму.

...Вдали показался зеленый огонек. Не сговариваясь, Эминов и Турищев предложили первыми ехать Ермолиным и Осокину. Прощаясь, Григорий Павлович успел шепнуть Ермолину:

— Все в порядке, Владимир Николаевич! Повинился незаметно перед стариком за обиду.

— Очень рад, и забудем об этом!

Ермолиным было ехать совсем близко, но все же Владимир Николаевич решил первым подвезти Осокина. Подъехать к самому дому, однако, оказалось невозможно: накануне ремонтники разворотили всю правую сторону улицы и огородили ее вешками. На прощание Осокин церемонно поцеловал руку Софье Петровне, Ермолин же вышел из машины, чтобы проводить его до парадного.

Пройдя несколько шагов, Сергей Аркадьевич сказал:

— Вы словно почувствовали, Владимир Николаевич, что мне нужно вам кое-что сказать. Сегодня утром пришло письмо от племянника моего Лео. Вам, думаю, следует знать о его содержании.

— Буду признателен, Сергей Аркадьевич.

— Лео написал, что его мать, а мою сестру Елизавету Аркадьевну, разбил паралич, а его самого уволили с работы. За все это он и благодарит меня.

В свете фонаря, висевшего над подъездом, Осокин уловил на лице Ермолина готовность сказать что-то.

— Не надо ничего говорить, тем более утешать меня, дорогой Владимир Николаевич. Создавшуюся там ситуацию я представляю, смею думать, не хуже вас. Лео выбросили из добропорядочной фирмы как незадачливого шпиона. Племянник мой и его семья с голоду не умрут. Сестра имела достаточно ценностей, ателье, да и у отца Кристины солидный капитал. А что из себя представляет та фирма, на которую Лео работал по-настоящему, теперь знаем и мы, и общественность той страны, где он живет. Я знаю, что левые газеты напечатали материалы о подрывной деятельности ЦРУ в их стране и назвали Лео в числе американских шпионов... Конечно, мне по-человечески жаль сестру, но не я начал эту внутрисемейную тайную войну.

— Вы правы, Сергей Аркадьевич, тем более что война оказалась не только внутрисемейной.

— Извините, Владимир Николаевич, что не сообщил вам сразу об этом письме. Не хотел, чтобы эта весть наложила какой-то отпечаток на сегодняшнюю мою встречу с Иваном Никитовичем и вами.

Рассеянно переведя взор, Владимир Николаевич вдруг заметил на противоположной стороне проспекта, у остановки троллейбуса, фигуры мужчины и женщины, похоже — долго прощающихся друг с другом.

— Если я не ошибаюсь, это мой сотрудник... — неуверенно сказал Ермолин.

— Совершенно верно, — подтвердил Осокин. — А если я не ошибаюсь, то он провожает мою сотрудницу.

Ермолин и Осокин заговорщицки улыбнулись.

— Давайте же и мы прощаться, Владимир Николаевич.

Мужчины крепко пожали друг другу руки.

* * *
Через три недели Корицкий и Нурдгрен предстали перед судом. Учтя все обстоятельства дела и личности подсудимых, суд определил им меру наказания ниже низшего предела...

 

1978—1979 гг.

Примечания

1

VIP — аббревиатура, ставшая международной: very important person — очень важное лицо (англ.)

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Эпилог
  • *** Примечания ***