Журнал "Вокруг Света" №5  за 1997 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Земля людей: Под защитой Монсеррата

Каудильо не любил каталонцев. Он не мог простить им ни победы над фалангистами в 1936-м, ни яростного сопротивления в 1938-м. Генерал Франко не забывал ничего и, придя к власти, отомстил со знанием дела: всякое публичное использование каталанского языка было запрещено. В ноябре 1975-го, на седьмой день после смерти диктатора, законный король Испании Хуан Карлос I обратился к каталонцам на их родном языке...

Балкон Средиземноморья

Говорят, чтобы понять Каталонию, лучше вначале побывать в Таррагоне — небольшом, тихом городе на берегу моря. Древние стены, помнящие еще племена иберов, амфитеатр времен императора Августа, кафедральный собор XII века, средневековые улочки, дома с узкими, словно подстриженными, балкончиками и, разумеется, Рамбла.

Рамбла — это бульвар, однако никто не называет его бульваром. Рамбла — атрибут каталонского портового города, превратившийся в некий символ. Он всегда перпендикулярен берегу и «впадает» в море, как река.

Таррагонский Рамбла в своем «устье» заканчивается бельведером, который каталонцы без ложной скромности именуют «Балконом Средиземноморья». Вид с высоты берегового уступа действительно неплохой, хотя внизу вместо средиземноморских сосен — портовые краны, железнодорожные пути и сверкающие на солнце нефтеналивные цистерны. Но всего в нескольких километрах от «индустриальной зоны», на мысе Салоу, начинается настоящий сосновый бор, и воздух там свеж и целебен даже в знойный полдень. Череда отелей и ресторанов кажется здесь нескончаемой...

Берег, который зовется Золотым, когда-то страдал от пиратов: развалины сторожевых башен на вершинах холмов напоминают о том тревожном времени.

К югу от Таррагоны морской горизонт чист — по крайней мере до трех часов пополудни. В половине четвертого появляется первая мачта: одинокий рыбацкий мотобот торопится к берегу. Полчаса спустя их уже добрый десяток, и все, словно наперегонки, стремятся в Камбрилсу. Этот незатейливый курортный городок знаменит тем, что здесь на три километра побережья больше сотни ресторанов. Ежедневно, в шестнадцать тридцать, на молу Камбрилса начинается рыбная биржа.

Суда швартуются в два-три ряда; команда моет, сортирует улов: креветки, осьминоги, макрель... Туристы кочуют от судна к судну, поедая глазами то, что утром попалось в сети, и что, возможно, уже сегодня вечером попадет им на стол. Но пока весь улов сдается оптом на биржу.

Рыбаки во всем мире не любят ротозеев, а каталонские — особенно. Праздные взгляды они еще как-то переносят, но на фотоаппарат реагируют с раздражением. Чего в этом больше: рыбацких суеверий или каталонского характера? Пластмассовые ящики с рыбой лихо переправляют на берег, укладывают на повозки и тут же прячут под брезент. От солнца и от сглаза. Рыбаки ждут своей очереди на биржу, а туристы бродят вокруг повозок, как голодные и любопытные дети. Из-под края брезента торчит серый «клинок»: меч-рыба! «Можно сфотографировать?» — «Нельзя». «Можно посмотреть?» — «Нет». После долгих уговоров край мокрой тряпки снисходительно приоткрывается. Секунды на три... Почему они так горды? Почему не замечают тех, кто в конечном счете и оплачивает их труд? Может быть, они ждут, что туристы, подобно испанскому королю, заговорят по-каталански?..

«По-каталански, пожалуйста...»

Прибывший на курорты Коста-Брава или Коста-Дорада знает твердо, что он оказался в Испании. Но если он гордо объявит об этом местным жителям, то его скорее всего вежливо поправят; «Извините, вы находитесь в Каталонии...» Впрочем, турист не обязан вникать в тонкости политической географии. Главное для него то, что солнце, море, сервис и досуг в Каталонии ничуть не хуже, чем в остальной Испании. Однако тому, кто не хочет ограничить свой отдых только «второй линией пляжа», следует знать, что здесь упоминание Испании может обидеть каталонца. «В Каталонии лучше, чем в Испании» — вот как будет правильно!

Ни в одном из буклетов, изданных в Каталонии, вы не прочтете, что Каталония — область или, не дай Бог, провинция Испании. Это страна. Со столицей в Барселоне, со своим флагом, со своим правительством — Хенералитетом и со своей валютой — песетой, которая, правда, совпадает с валютой Испанского государства. Спустя двадцать лет после смерти диктатора боль ослабла. Сегодня вы вряд ли увидите на стенах домов любимый прежде лозунг националистов: «Еn Саtаlа si us plau!» — «По-каталански, пожалуйста!» — и вряд ли услышите эту фразу, даже если захотите блеснуть своим знанием испанского. Двуязычие — факт современной Каталонии. Из шести миллионов ее жителей четыре говорят по-каталански, но едва ли половина населения считает его родным языком. Кастильский (испанский) рассматривается здесь как язык международного общения: все-таки, как-никак, второй государственный язык США, да и ведущий язык Латинской Америки.

В одном старом каталонском журнале, издававшемся в Нью-Йорке в 1874 году, был опубликован комикс следующего содержания: «Встречаются Дядя Сэм и каталонский крестьянин.

— Что за адский язык?! — восклицает Дядя Сэм, листая журнал.

— Каталанский, дружище. Разве ты не узнаешь его?

— Каталанский? Это еще что такое?

— Повежливей, браток. Это всемирный язык!

— Всемирный язык — английский, — объясняет Дядя Сэм.

— Английский? — удивляется каталонец. — А сколько журналов на этом языке издается в Каталонии?

— Естественно, ни одного.

— Ну вот видишь! А в Нью-Йорке есть по крайней мере один журнал на каталанском!»

Каталанский язык — странный, на первый взгляд, гибрид испанского и французского — имеет вполне самостоятельные лингвистические корни. Многие специалисты относят его к группе галло-романских языков, среди которых наиболее близким «родственником» является провансальский, ныне практически утративший своих носителей. На каталанском говорит сегодня восемь миллионов человек — в том числе многие жители Валенсии, Балеарских островов, крохотного государства Андорра, а также Руссильона — каталонского анклава на территории Франции.

Вблизи средневековых стен Морельи — очаровательного валенсийского городка, что в 15 километрах от административной границы с Каталонией, — можно обнаружить испано-язычные дорожные таблички, грубо выправленные ярко-красной эмалью на каталанский лад. Это не национализм, это всплеск исторической памяти. Ареал современного распространения каталанского языка — словно проступившие сквозь века контуры каталонской «империи», которая, если и существовала не только в воображении каталонских историков, то не под своим именем — а под именем Арагона.

С пришествием на испанский престол Бурбонов началась целенаправленная борьба с каталонской самостоятельностью. Во имя «общей гармонии и единства нации» было запрещено использование каталанского практически во всех сферах общественной жизни. Только кастильский! В школах, в театрах и даже в бухгалтерских книгах! Так что нелюбовь каудильо к каталонцам особой оригинальностью не отличалась. А вот последний из Бурбонов — король Хуан Карлос I — изменил семейной «традиции». И Каталония никогда этого не забудет.

На поклон к Смуглянке

Монсеррат — одно из самых распространенных женских имен в Каталонии. И то, что оно дословно означает «распиленная гора», ничуть не смущает родителей, окрестивших так свою дочь. Дело в том, что вот уже почти тысячу лет Монсеррат — небольшой горный кряж в 30 километрах от Барселоны — является для каталонцев синонимом небесного заступничества и покровительства. Там, на высоте почти в тысячу метров, внутри монастыря, основанного в XI веке, хранится небольшая по размерам, вырезанная из дерева фигура темноликой Пресвятой Девы — Черная Мадонна.

Чудотворная скульптура, которой, если верить преданию, касался резец самого апостола Луки, прошла через все испытания, выпавшие на долю Каталонии. В самые злые времена, в периоды гонений, когда Монсеррат подвергался опустошению, монахи-бенедиктинцы прятали Черную Мадонну в горных тайниках. Слава о Деве Марии из Монсеррата пересекла океан вместе с монахом Бернатом Бойтом, сопровождавшим Колумба. Каждый из каталонцев считает своим долгом хотя бы раз в году подняться на Монсеррат и поклониться Черной Мадонне, или, как ее называют в народе, Моренетте — то есть Смуглянке. «Тот не будет счастлив в браке, кто не приведет свою невесту в Монсеррат», — говорят в Каталонии.

Горы, подобные Монсеррату, в России называют Столбами: Красноярские Столбы, Ленские Столбы... В Монсеррате есть и своя скала-Монах, и своя Свеча, и свой Палец. Есть и скала, удивительно напоминающая лик самой Мадонны... Ежедневно десятки туристских автобусов втягиваются по узкому серпантину на «плечо» Монсеррата, к стенам монастыря Святой Марии. Никто не знает заранее, как встретит гора: сплошной ли стеной ливня или ослепительным солнцем, — погода здесь изменчива, как женский характер. На площадке перед входом в храм всегда многолюдно. Туристы, для которых Монсеррат, как правило, — лишь экскурсионный эпизод, стремятся сразу проникнуть к Мадонне, но во время мессы доступ к ней закрыт. Специальные воротца в боковой галерее отворяются строго в отведенные часы, и тот, кто дождется своей очереди, сможет предстать перед темными ликами Мадонны и Младенца, чтобы поделиться с ними отчаяньем или надеждой, обратиться с мольбой или просто взглянуть на ту, что больше восьми веков спасала и хранила Каталонию.

Выше монастыря есть только два пути. Один — узкая, «муравьиная», тропа, ведущая к старому отшельническому скиту на самую вершину Монсеррата, — туда, где высятся сплотившиеся вокруг монашеской обители каменные великаны. Другой путь ведет к кресту. Он воздвигнут в километре от монастыря, на краю скалистого уступа, за которым обрыв в несколько сот метров. Дорога к кресту хорошо заасфальтирована: говорят, ею прошло немало самоубийц. Она начинается от памятника виолончелисту Пабло Казальсу — одному из величайших сынов Каталонии, чья музыка, если бы она зазвучала в Монсеррате, могла бы соперничать с «эоловой арфой» свободного горного ветра. Дорога идет по крутому склону, то и дело ныряя под «кровлю» уцелевшего леса. На полпути ее перегораживают незапертые ворота. На чугунной ограде — латынь: «Святой архангел Михаил, защити нас в сражениях!» И над воротами сам архангел, каменный и невозмутимый, с простертой оберегающей рукой, от которой, увы, осталось только плечо...

Чем ближе к кресту, тем сильнее ветер, и тому, кто решил свести счеты с жизнью, трудно будет передумать: ветер — в спину, торопит, давит, толкает к пропасти...

Где-то на одной из боковых вершин Монсеррата есть арка естественного происхождения — громадный сквозной пролом в скале. В конце XIX века нашелся один каталонец, которому захотелось установить в этой арке колокол, но грандиозный проект не встретил поддержки. «Арка» Монсеррата осталась пустой, а тот каталонец — кстати, его звали Антонио Гауди — прославил Господа иначе.

Данте архитектуры

Лет, может, через пятьдесят, когда сломают окрестные дома, давая простор взгляду, и собор будет, наконец, таким, каким задумал его в прошлом столетии Антонио Гауди, когда все 18 башен собора Святого Семейства — и стасемидесятиметровый «Христос», и «Дева Мария», и «евангелисты», и «апостолы» — поднимутся над Барселоной, — тогда, наверное, и станет зримой тень, как бы встающая позади собора, — тень Монсеррата.

Собор Саграда Фамилиа вырастает из-под земли с каким-то геологическим упрямством, свойственным лишь горным породам. Он вызывающе инороден и архитектурному стилю города, и эпохе — даже нынешней. Одни его проклинали, другие превозносили — и в результате, даже недостроенный, он стал символом Барселоны и останется им надолго, если не навсегда. Правомерность этого очевидна, когда оказываешься рядом: сразу ясно, что собор — творение гения. Но столь же зримо в нем и вмешательство иных, высших сил. «Дух дышит, где хочет», — это объединяет горные пики Монсеррата с колокольнями Саграда Фамилиа.

По замыслу собор должен стать архитектурным воплощением Нового Завета. Он строится с 1883 года, но причина «долгостроя» отнюдь не в грандиозности проекта. Саграда Фамилиа возводится исключительно на частные пожертвования и на скромные доходы находящегося в нем музея. Строительство движется вперед черепашьим шагом, и уже пятое поколение барселонцев наблюдает несуетное рождение архитектурного шедевра.

Гауди руководил строительством первые 43 года — покуда был жив. Со свойственной ему скрупулезностью он вычертил и смакетировал все детали, но поднять успел только фасад Рождества...

В те годы он жил прямо в соборе, на стройплощадке, в тесной, заваленной чертежами каморке. Оплаты своей работы не требовал, все добытые средства вкладывал в строительство и черпал жизненную энергию, казалось, из самого собора, который, существовал тогда только в его воображении.

Дон Антонио жил более чем скромно: питался в основном салатом, дешевыми фруктами, смешивая их с молоком. Носил, хотя и не без щегольства, всегда один и тот же костюм, пока тот не стал настолько стар, что прохожие на улицах стали принимать Гауди за нищего и подавать ему милостыню. Тогда друзья тайно изъяли эти обноски и, сняв с них мерку, купили на базаре для Дона Антонио новый костюм.

Гауди жил анахоретом, отчетливо представляя, вероятно, какой пыткой была бы совместная жизнь с ним для любой женщины. «Чтобы избежать разочарований, не надо поддаваться иллюзиям», — оправдывался он, утверждая при этом, что каждый человек должен иметь Родину, а семья — свой дом. «Снимать дом — все равно что иммигрировать», — убеждал других Гауди, не имевший ни семьи, ни угла и всю свою жизнь строивший дома для других. Впрочем, Родина у него была — Каталония. Лишь один раз за все 74 года жизни он оставил ее (совершив в 1887 году короткую поездку в Марокко и Андалусию) и даже собственную персональную выставку в Париже, в 1910 году, не удостоил своим присутствием.

Ему повезло: здесь, на земле он нашел своего ангела-хранителя. Это был Дон Эусебио Гуэль — человек с тонкой душой и тугим кошельком. Он боготворил Гауди, снабжал заказами, финансировал многие его проекты, казавшиеся окружающим безумными. Расходы на архитектурные чудачества Гауди приводили управляющего Гуэля в ужас. «Я наполняю карманы Дона Эусебио, — сокрушался он, — а Гауди их опустошает!»

У Гауди были разные глаза: один — близорукий, другой — дальнозоркий, но он не любил очки и говорил: «Греки очков не носили...»

Его архитектура была столь же далека от общепринятой, как геометрия Лобачевского от классической, Евклидовой геометрии. Казалось, Гауди объявил войну прямой линии и навсегда переселился в мир кривых поверхностей. Образцом совершенства он считал куриное яйцо, и в знак уверенности в его феноменальной природной прочности одно время носил сырые яйца, которые брал с собой для завтрака, прямо в карманах брюк. Однажды, выходя из церкви, он попал в объятия своего друга — барселонского мэра. Возможно, все бы обошлось, но кто-то в этот момент толкнул Гауди в спину. Прочность куриных яиц оказалась не столь беспредельной…

В 1924 году его, семидесятидвухлетнего старика, арестовали за то, что он не пожелал объясниться с полицией по-кастильски. Он просидел несколько суток в камере, демонстративно отвечая на все вопросы полицейских только по-каталански. Когда, в конце концов, его отпустили, он сказал друзьям: «Я бы чувствовал себя трусом, если бы в тот момент предал язык моей матери».

Через два года после этой истории его сбил трамвай. Очевидно, Гауди пребывал в привычной для него отрешенности, переходя пути. Неузнанного, в бессознательном состоянии, в ветхой, по обыкновению, одежде, его доставили в больницу Святого Креста — специальный приют для бедных. Удивительно, но именно в этой больнице он и хотел умереть.

Его похоронили там, где он жил и работал, — в крипте недостроенного собора.

Монетки на Рамбла

Чем старше колокол, тем глубже его звук. Меняется структура бронзы и, следовательно, перед тем как треснуть, колокол звучит лучше всего. Так считал Антонио Гауди и ходил слушать колокола на закате: умирающий день и старая бронза...

В готическом квартале Барселоны сумерки сгущаются рано. Здесь, как в горах: на вершинах еще сверкает солнце, а внизу, в ущельях, уже воцаряется полумрак. По дну узких улочек струится темнота, сгущаясь у стен кафедрального собора. Его зазубренный шпиль-клинок, багровый в закатных лучах, словно мачта тонущего корабля, погружается в ночь последним. Скоро зажгутся витрины магазинов, засияют фонари, и все преобразится. Но пока еще колокола звучат по-особому и город неотделим от природы, ловишь себя на мысли: рядом с горами должна быть река. И она есть — это, как в Таррагоне, конечно, Рамбла. Река — бульвар.

Каждый приезжий обязательно попадает на барселонский Рамбла, но и на местных жителей бульвар действует с особой притягательной силой: старики приходят днем — посидеть на лавочке с тенистой стороны, молодежь устремляется сюда вечером. Барселонский Рамбла — это горный поток, течение которого всегда встречное. Но в каком бы направлении он вас ни увлек, обязательно выносит к свету: либо к морю, на Плаца де Порталь де ла Пау, где возвышается памятник «каталонцу» Колумбу, либо на площадь Каталонии, где в 1936 году барселонцы дали бой фалангистам, а сегодня хозяйничает самая большая в городе стая голубей.

На закате течение Рамбла особенно сильное. Гиды советуют туристам не вешать фотоаппараты на шею, а туристкам — покрепче держать свои сумочки. Но вряд ли стоит преувеличивать опасность водоворотов: в их центре — завсегдатаи Рамбла.

«Человек-статуя», весь словно амальгам-мированный серебром; танцовщица фламенко, яркая, праздничная, хотя и уже забывшая, наверное, что такое ангажемент; бродячий дрессировщик не от мира сего, с маленьким цирком на колесах. Они не просят подаяния (ведь они — каталонцы!), они работают, занимая то место, которое им отвел Рамбла. Одна брошенная монетка — и человек-статуя шевельнется (оказывается, он все замечает!), танцовщица одарит вас улыбкой, исполнив благодарственное па. Только дрессировщик слишком уж занят своим зверинцем: утка, собачка, нечто пушистое на поводке и кто-то скребущийся в глубине зарешеченной повозки. Когда начнется спектакль? Не знают ни зрители, ни дрессировщик-Песеты кидают и в любимый всеми фонтан «Лас Каналетас», вода которого, говорят, навсегда привораживает к Барселоне. На старых монетках, которые еще в ходу, виден строгий профиль каудильо. Он обращен на Восток — в сторону Каталонии. На новых монетках другой профиль — профиль короля. Он смотрит на Запад.

Андрей Нечаев / фото атора

Барселона, Каталония

Загадки, гипотезы, открытия: Когда мадонны плачут

Теплый осенний ветер гнал желтые листья по кривым каменистым улочками Морельи. Городок словно стряхивал с себя накопившуюся за лето жару и дышал полной грудью, вбирая и тонкие ароматы горных лесов, и солоноватый привкус близкого моря. Дома прилепились к самой верхушке горы и жили здесь, кажется, вопреки всяческим физическим законам — сразу в четырех измерениях. Чтобы добраться до церкви, мне потребовалось сначала подняться на самый верх горы, потом почти что съехать до нужного переулка, затем протиснуться в какую-то лазейку и только тогда выйти, спросив три раза у прохожих, к святой Маргарите.

Я спешил на встречу, которой ждал давно.

Возле церкви уже стояли несколько автомобилей и толпился народ. Не без труда отворив тяжелую дубовую дверь, я проскользнул внутрь. После яркого солнечного света глаза долго привыкали к полумраку. Вскоре я уже смог различать людей, а самое главное — каменную скульптуру святой Маргариты в стенной нише.

— Подойдите ближе, отсюда не видно! — раздался тихий голос. Я обернулся. Рядом стоял плотный мужчина в цивильном костюме, с диктофоном и блокнотом.

— Марко Марньери, врач. Собираю сведения о таких вот случаях...

Марко представил меня еще двум исследователям — профессору Джордже Фидельго, священнику, доценту отдела истории христианства в Падуанском университете, и кардиналу Винченцо Фогьоло, секретарю конгрегации по делам верующих. Мадонны — это его хобби.

Вполне естественно, у меня возник вопрос, почему в Испанию устремилось столько иностранцев. Оказалось, решили проверить зарубежные источники. По одной Италии накопилось столько случаев, что не уместились в толстую книгу. Они же, эти эксперты, приезжали сюда лет десять назад, когда исследовали феномен Старика (см. «Странные лики», «ВС» №11/96). И вот — Морелья. Мы решили поговорить после того, как осмотрим Мадонну.

На статую дали чуть больше света, и нашим взорам предстала более чем странная картина.

Из картотеки необъяснимого: Мадонна из Ареццо

На дороге к Риму, в семидесяти километрах от Флоренции, высоко на склоне холма перед путешествующим возникает маленький город Ареццо, увенчанный собором. Если вы зайдете внутрь собора суровой готической архитектуры, то обнаружите в массивной боковой стене портал, ведущий в просторную часовню, где над алтарем висит маленький терракотовый барельеф мадонны.

...Все началось 15 февраля 1796 года на небольшом постоялом дворе, который держало братство монахов-кармелитов. Глиняная мадонна, почерневшая от кухонного чада, тогда была вделана в стенку над камином харчевни. Этим вечером хозяйка харчевни — женщина по имени Домитилла — и несколько солдат, пришедших отведать монастырского вина, зажгли перед мадонной свечу и встали на колени помолиться о том, чтобы кончились землетрясения, которые тогда всерьез угрожали городу. После молитвы все уселись перед образом, кто-то поднял глаза и увидел, что лик богоматери неожиданно прояснился и посветлел. Другое видели даже, как открылись и снова закрылись глаза мадонны, в то время как третьи утверждали потом, что из ее глаз текли слезы и вырывались золотистые искорки и вспышки света.

Но это малое чудо было только началом целого ряда событий, чрезвычайно значимых для Ареццо, прокатившихся по всей центральной Италии. Мадонны и распятия, казалось, вступили в некое соревнование, чтобы выяснить, кто из них способен на большее чудо, и свидетелей тому было множество.

Вероятно, самое замечательное в этом роде событие произошло в Сиене. Там люди валили в некую цирюльню поглазеть на старую и грязную картину, изображавшую, как считалось, «горюющую мадонну», которая, по слухам, пускала искры из глаз. Когда наполеоновские солдаты забрали картину и хорошенько ее очистили, то выяснилось, что вместо изображения святой Богородицы там — Клеопатра со змеей на груди...

Мадонна действительно плакала! От зеленоватых глаз ее по матовым щекам шли темные разводы, как от настоящих слез. Что это за жидкость? Как она туда попала? Кто-то из приезжих ученых, вооружившись шприцом, взял несколько капель и выдавил в специальный пузырек для отбора проб — на исследование (обещали сообщить результаты).

— Это происходит уже второй раз за лето, причем никто к ней не подходит ни с какими ампулами, никогда ничего не вставляет, — уверял настоятель церкви. — Завтра сюда съедутся верующие с пол-Испании, повезут больных, калек... На такую высоту!

— Ваше преосвященство, вы признаете это видение истинным? Нет ли у церкви сомнений относительно этого случая? — спрашиваю кардинала.

— Относительно этого — нет, ведь я вижу все своими глазами. А вот сотни других ставлю под сомнение. Особенно где происходит не только слезоотделение.

— А что еще случается?

Из картотеки необъяснимого: Св. Януарий

В средние века было принято собирать капли крови покойников, прославившихся своей святостью. Особенно такой обычай был распространен в Италии. Кровь хранили в пиалах, где она скоро высыхала и превращалась в корку. Но иногда, извлекаемая из склепов разных монастырей и церквей Италии, она ненадолго опять делалась жидкой. Подчас, теряя твердость, кровь пузырилась и выделяла пену. Такое случалось даже с той, что была собрана и затвердела много веков назад.

Это чудо, образно называемое «закипанием крови», происходит и сейчас несколько раз в году в Неаполе, где в местном соборе хранятся две пиалы с кровью святого Януария.

Святой Януарий родился в самом конце III века и был епископом Беневенто. Он странствовал по всей Италии, без устали распространяя слово Божие, чем вызвал гнев Диоклетиана, римского императора и яростного гонителя христиан. Януария схватили в Неаполе в 305 году вместе с несколькими учениками и бросили на растерзание львам в городской амфитеатр. Львы, согласно легенде, не тронули проповедников. Тогда 19 сентября всех христиан согнали на форум близ города Поццуоли и обезглавили. Легенда говорит, что служанка собрала с камня, на котором казнили Януария, две пиалы его крови. Затем они якобы были захоронены вместе с телом святого в катакомбах около Неаполя. В его честь воздвигли алтарь, и пиалы поместили в маленькую урну. Там кровь постепенно затвердела. Но время от времени она чудесным образом делалась жидкой...

Сегодня кровь содержится в часовне, внутри неапольского собора, где ее обыкновенно запирают в особом склепе и постоянно охраняют как светские, так и духовные власти. Сама кровь находится в двух стеклянных чашах, которые заключены в маленький цилиндр, цисту, из серебра и стекла. Эта циста насчитывает несколько веков (точная дата ее изготовления неизвестна) и имеет приблизительно двенадцать сантиметров в диаметре. Циста, в свою очередь, заключена в большую серебряную дароносицу с ручкой. Одна из пиал заметно больше и заполнена кровью на две трети. В другой помещается всего несколько капель вещества, которое явно не обращается в жидкость во время чуда. К сожалению, эти чаши навечно запечатаны замазкой, которая так затвердела, что их нельзя открыть, не разбив цисты. Это делает невозможным химический анализ крови. Была предпринята только одна попытка вынуть пиалы. В 1956 году церковные власти решили вычистить древесную пыль, которая просочилась внутрь цисты, когда реликвию прятали в стружке во время войны, но процедура была отменена, едва стало понятно, что открытие футляра может разрушить саму реликвию.

Но вещество в этих чашах — настоящая кровь! Группа ученых из университета Неаполя осматривала пиалы в 1902 году. Пропустив сквозь стеклянную цисту луч света, они смогли провести спектральный анализ субстанции. Выводы были следующие: в пиалах содержится кровь, хотя не исключено и присутствие каких-то посторонних веществ.

Кровь, находящаяся в пиалах, кажется довольно старой; но она разжижается — даже до состояния псевдокипения, с пеной и пузырями — несколько раз в году, во время публичных церемоний, проводимых в честь святого Януария, и даже «вне расписания».

«Неудачное» закипание крови воспринималось как дурной знак. Например, чуда не произошло в мае 1976 года, как раз незадолго до самого ужасного землетрясения за всю историю Италии.

Французский публицист Давид Гердон составил по заказу журнала «Psi International» сводный отчет об этом феномене. Посетив Неаполь, увидев чудо своими глазами и изучив исторические хроники, Гердон опубликовал обширный труд, описывающий множество паранормальных аспектов этого явления. Он смог выделить еще три дополнительные загадки, связанные с разжижением, которые, судя по всему, только подтверждают феномен этого явления

1. Чудо происходит совершенно независимо от температуры в соборе.

2. Жидкая кровь отличается по объему от твердой.

Хотя в сгущенном состоянии кровь занимает две трети пиалы, объем разжиженной может либо повышаться либо понижаться. В мае крови обычно становится больше — до того, что она заполняет всю чашу целиком. В сентябре, наоборот, она заметно убывает. По непонятным причинам, кровь обычно увеличивается в объеме, если медленно переходит из твердого состояния в жидкое, и уменьшается, если это случается быстро. Объем варьируется от двадцати до двадцати четырех кубических сантиметров, что совершенно невообразимо, учитывая размеры пиалы. Даже сами по себе эти изменения весьма удивительны, в силу того, что любое вещество может либо уменьшаться в размерах, либо увеличиваться, когда разжижается. Но в случае с кровью святого Януария этот простой закон физики нарушается.

Изменяется даже вес самих чаш. Удивительно, но иногда он уменьшается, когда растет объем жидкости, и наоборот! Это открытие было задокументировано итальянскими учеными, изучавшими кровь в 1904 году. Никакие чисто научные объяснения здесь не помогут, особенно если учесть, что разница в весе достигает нескольких граммов.

3. Кровь не просто разжижается.

Цвет раствора проходит через несколько стадий изменений на протяжении всего процесса. Иногда разжижается не все содержимое чаши, остается центральный твердый «шарик» или сгусток, который болтается посреди жидкости.

Этот центральный сгусток — самая странная часть всего явления. Очевидцы показывают, что он буквально испускает из себя жидкую кровь, как будто служа подобием фильтра для неких чудесных сил, а затем словно втягивает жидкость обратно.

К сожалению, сейчас невозможно провести никакого анализа крови. Даже если и вскрыть пиалы. Изучая суть чуда, мы можем уничтожить все факторы, которые позволяют ему случаться. Тест на углерод-14 может сказать нам, каков возраст вещества, но такой тест потребует пожертвовать по крайней мере половиной наличной крови, чего никогда не допустят церковные власти. И кроме того наука все еще не может объяснить другую загадку, связанную с этой кровью, которая, вероятно, потрясет вас не меньше всех прежних.

— Бывает, когда разжижается кровь, от нее исходят лучи света. Случается, фигуры левитируют. Но это больше характерно для живых людей. Может, нам стоит поговорить об этом отдельно? Здесь становится слишком людно.

Действительно, слухи о плачущей мадонне мгновенно облетели городок и окрестности. Машины запрудили все улочки, где только могли проехать. Настоятель отвел нас в небольшой зал, где мы смогли обменяться впечатлениями от увиденного. (Вопросов было слишком много, а времени очень мало. Потом, расшифровывая записи, я сожалел, что не спросил этих интересных людей о том или ином феномене, который им пришлось расследовать, но получил от них разрешение обратиться к ним снова. И сосредоточился только на одном явлении — плачущих мадоннах. А как хотелось поговорить о Туринской плащанице...)

Первым слово взял кардинал Фогьоло:

— Различаются два феномена — собственно видение и некое мистическое явление, которое следует рассматривать отдельно. Видений, как таковых, в последние годы произошло около сотни — от Кореи до Руанды и от Австралии до США. Про Европу я вообще не говорю. Церковь из них принимает лишь малую часть. Мы различаем истинную сверхъестественность и так называемые плоды духовности. Первое существует независимо от человека, и он видит нечто. Второе живет только в его воспаленном воображении.

— Ваше преосвященство, — прервал кардинала Марко Марньери, — сейчас все сваливают в одну кучу: и НЛО, и ангелов-хранителей, и гадания на веем-веем, и плачущие статуи... Где проходит граница между сверхъестественным и паранормальным?

— Я считаю, что паранормальное относится к нашему человеческому миру, но еще не познано, а сверхъестественное касается области, превосходящей природу, божественной области, где люди получают дары только благодаря Божьей милости.

— Парадокс нашего мира состоит не в том, что человек, теряя христианскую веру, больше не верит ни во что, а в том, что он начинает верить во все подряд. Что вы думаете по этому поводу?

— Знаете, я думаю то же, что и вы, господин Марньери. Чем слабее вера, тем больше значат суеверия; чем сильнее вера, тем меньше стремление искать истину или знание будущего у прорицателей и магов.

— А если мы заменим слово «вера» — «наукой»?

— Это как вам будет угодно.

Кардинал, поджав губы, умолк.

Из картотеки необъяснимого: Икона Лонг-Айленда

Молодая женщина преклонила колени перед маленьким святилищем в своем доме в Айленд-парке, Нью-Йорк, как она делала каждый вечер. И, как всегда, она смотрела на икону с изображением Девы Марии, благодаря ее и прося благословения Бога. Но этим вечером изображение Девы казалось на редкость живым. Как будто неподдельная печаль изменила ее лик... Похоже, глаза расширились? Да, по щекам Святой Марии текли слезы!

Так миссис Панайота Катсоунис, двадцатидвухлетняя женщина, впервые увидела плачущую Богоматерь. Ночь на 16 марта 1960 года изменила всю жизнь молодой женщины и жизнь церкви Святого Павла в Хемпстеде, Нью-Йорк, Греческой православной конгрегации, прихожанкой которой она была.

В лаборатории исследовали икону из Лонг-Айленда — то была литография «Скорбящей Девы» размером 15 на 22 сантиметра. В отчете лаборатории говорилось, что, по всей вероятности, «на иконе была водяная жидкость», но на тампоне остался только осадок, и, возможно, «анализ будет более точным, если будет использована гиподермическая игла для взятия материала». Отец Пападеус заметил на этот счет: «А кто сказал, что слезы Девы Марии должны напоминать человеческие?»

Являлась плачущая икона Лонг-Айленда хорошим или плохим предзнаменованием? Такой же вопрос встал почти десятилетие спустя, 24 декабря 1969 года, когда появилась еще одна плачущая икона в Тарпон-Спринте, Флорида. На этот раз это была икона святого Николая в церкви святого Николая, в общине, членами которой были в основном выходцы из Греции.

В Тарпон-Спрингсе живут 8000 человек, деревня расположена в 40 километрах к северу от Санкт-Петербурга, в устье реки Энклоут около Мексиканского залива, и известна своими греками-рыбаками. Первым, кто заметил слезы на иконе святого Николая, был Джон Эксполитас, семнадцатилетний юноша, который рассказал об этом преподобному Элиасу Калариотесу. Священник велел Джону и другим юношам, которые занимались украшением церкви к Рождеству, молчать. Он не спускал глаз с иконы два дня, прежде чем объявил публично о чуде: сначала образовалась капля вокруг нимба святого, но она остановилась; потом «слезы» появились под маленькой иконкой на шее святого и на Библии в его руках.

Прихожане забеспокоились: не дурное ли это предзнаменование? Они заполнили церковь. Когда на икону направили яркий свет, все думали, что слезы высохнут. Но влага продолжала появляться, не высыхая на стекле, а стекая ручьями, как человеческие слезы.

Отец Калариотес сказал своим прихожанам на рождественской церемонии, что икона «оплакивает грехи человечества» и что «это доказывает: люди сегодня не следуют учению Христа. И так как мы не сожалеем о грехах своих, нам был дан знак, чудо, выражение воли Божьей, Господь велел иконе плакать за нас».

В репортаже из Тарпон-Спрингса корреспондент «Орландо сентинел» Джордж Макэвой сообщил 16 декабря 1972 года: «Каждый год в течение последних четырех лет — но только в Рождество — крупные слезы скатываются по лику святого. На этой неделе я видел это сам. Стекло, покрывающее икону, было усеяно каплями, причем они были не снаружи, а изнутри».

Макэвой добавил, что различные эксперты, которые видели икону, «были поражены». Он указывал, что икона была написана маслом на обычном холсте и вставлена под стекло, в тяжелую деревянную раму с деревянным задником. Все углы были «скреплены гвоздями и клеем, а деревянные части покрыты шеллаком (шеллак — воскоподобное вещество, выделяемое тропическими насекомыми семейства лаковых червецов)». Икона была выставлена на открытом пространстве, поэтому она не могла соприкасаться с каким-нибудь материалом, который мог бы способствовать запотеванию.

Отец Калариотес объявил, что ведущий химик Леонард Габрис с близлежащего химического завода Стауффер изучил икону и пришел к выводу, что, теоретически, икона могла подвергаться воздействию «атмосферных фронтов», которые, «проходя через территорию, вызывали запотевание иконы из-за перепада температур». С другой стороны, он заметил, что «икона находится в запечатанной раме, и на нее не должны влиять атмосферные условия».

— Профессор Фидельго, скажите честно, как церковь на протяжении веков относилась к необъяснимым  феноменам?  Этот вопрос волнует сегодня у нас многих, потому что в печати публикуют обычно крайние точки зрения.

— Эта тема всегда была интересной, а порой и опасной для религии: мистики предвещали конец света и пророчествовали. Фома Аквинский, например, очень внимательно относился к мистическим происшествиям. Кардинал Просперо Ламбертини (он стал папой в 1740 году под именем Бенедикт XIV) очень интересовался  загадочными  явлениями. Он постановил осторожно относиться к видениям, не принимать их на веру, изучать их.

— Ну прямо как советские ученые, авторы комментариев к книге «Феномены книги чудес», вышедшей в Политиздате в 1992 году!

— А кстати, материалы по России у нас имеются, и весьма обширные! Думаю, вам когда-нибудь будет интересно с ними ознакомиться.

— Ловлю вас на слове.

— Господин Марньери вы, как известно, уже более двадцати лет изучаете такую загадочную область, как психофизиология состояний сознания. Вы проводили много опытов, призванных удостоверить подлинность экстатических состояний и, в частности, стигматов по заказу священнослужителей...

— ...В тех редких случаях, когда работники церкви этого хотели!

— Да. И у вас есть свои ответы на вопросы о тех же стигматах и религиозном экстазе, которые сейчас волнуют столь многих читателей?

— Лет тридцать назад меня очень заинтересовали некоторые восточные феномены, например, деятельность йогов. Но вскоре я понял, что точно такие же вещи встречаются и у нас в Европе, и нет никакой надобности ездить, скажем, в Индию. Я стал изучать эти необычные состояния и понял, что для того, чтобы объяснить их, нет нужды прибегать к божественному вмешательству.

— Можете ли вы сказать, что лежит в основе «экстатических состояний»?

— Экстаз — это состояние сознания, такое же, как сон, глубокий сон или бодрствование. Это состояние функционирования мозга, другой тип существования человеческого разума. Оно имеет хорошо определяемые характеристики с точки зрения психологии и нейрофизиологии. В экстазе переживаются ожидания галлюцинаторного типа, свойственные человеку, как представителю той или иной культуры. В нашей культуре видится Мадонна, а в Индии это будет какое-нибудь другое божество. Но все равно, именно галлюцинаторность является основной характеристикой того состояния, которое мы сейчас обсуждаем, то есть экстаза.

— Вы хотите сказать, что это явление не связано со сверхъестественными способностями?

— Да, именно так. Изменение состояния сознания может быть спровоцированно чем-то очень простым. Экстаз — это феномен, известный — под разными названиями — практически у всех народов и всех культур, древних и современных. Он может быть достигнут с применением естественных техник, принятием возбуждающих или тормозящих препаратов, каких-либо химикатов; точно так же он может быть вызван настойчивым повторением какой-либо фразы, ритуальным танцем, отшельничеством, постом, перебиранием четок. Нет никакой связи со сверхъестественным. Одна из характерных черт этого состояния — полное отсутствие чувствительности, так как мозг оказывается целиком изолированным от окружающего мира. Человек не видит, не слышит, не чувствует, не испытывает боли. Эта отстраненность уже была замечена в прошлом. Чтобы доказать подлинность экстаза, человека, впавшего в него, кололи булавкой.

— А как вы относитесь к феномену плачущих мадонн?

— У меня этому феномену нет объяснения. Пока нет. Нужны добросовестные анализы и другие исследования.

Шум за стеной становился все сильнее. Говорить стало трудно. Настоятель церкви св. Маргариты предложил нам выйти на улицу через двор.

— И так каждый раз, — констатировал Марко Марньери, когда мы прощались. — Два-три дня будут бушевать страсти, потом все разъедутся. Кто-то исцелится. Калека поднимется с коляски, двинет парализованной рукой. Слух пролетит по всей Испании, а потом снова тишина лет на пять... А феномен так и не разгадан! Почему-то думают, что в него верят только католики. Ничего подобного. Поезжайте в любую православную страну, вас там засыпят похожими историями. Давайте подождем результатов анализа.

И мы разошлись.

«А действительно, почему сама католическая церковь, которая не принимает многие необъяснимые явления, противится допустить к ним ученых? Ведь ей было бы выгодно громкое разоблачение плачущих мадонн, стигматов, сочащейся крови... Мы многого не знаем...», — думал я, сбегая по уличкам-лестницам Морелъи.

Навстречу мне шли сотни людей. Они шли поклониться чуду.

Николай Непомнящий

г. Морелья, Каталония, Испания

Клады и сокровища: За золотом « серебряного флота»

В 1702 г. в морском бою у Виго пошло ко дну сразу 17 галеонов, груженных золотом и серебром. Их ценный груз не поднят до сих пор.

11 июня 1702 года из Гаваны вышла испанская эскадра из 19 галеонов под командованием дона Мануэля де Веласко. Корабли шли домой, в Испанию, где их с нетерпением ожидали уже около трех лет. Пираты, неблагоприятная погода, а также начавшаяся в 1701 году война с Англией, Голландией и Австрией препятствовали выходу кораблей в море.

На галеоны было погружено большое количество золота, драгоценных камней, серебра, жемчуга, китайского фарфора, шелка, амбры, индиго, красного и бальсового дерева, ванилина, какао, кошенили, имбиря, кожи и других товаров. Официально этот груз оценивался в 30 миллионов пиастров, но его фактическая стоимость, с учетом нелегальных товаров, была значительно выше. Никогда еще Испания не доверяла таких богатств морской стихии.

При испанском дворе многие серьезно опасались за исход этого плавания. Поэтому в море «Серебряный флот» встретился с военной эскадрой союзников-французов, состоящей из 23 кораблей под командованием знаменитого тогда вице-адмирала маркиза де Шато-Рено. Им была поручена охрана испанской флотилии.

Франко-испанская флотилия успешно преодолела Атлантику. Пунктом назначения был Кадис, но Шато-Рено через лазутчиков узнал, что этот порт блокирован англо-голландским флотом под командованием сэра Джорджа Рука. И Шато-Рено направился на северо-запад Испании, в бухту Виго, которая, по мнению испанцев, могла служить надежным убежищем.

«Это был настоящий ад»

Бухта Виго — это длинный вход с моря, тянущийся около 8 миль на северо-восток и шириной в 3 мили, но постепенно суживающийся до 600 ярдов. В этом месте он называется Estrecho de Rande. Затем он расширяется наподобие озера, хотя и довольно мелкого. Город Виго, бывший в 1702 году простой рыбачьей деревушкой, располагался на южной стороне залива, а город Редонделья занимал юго-восточный угол упомянутого озера. Вход в бухту Виго в то время, вероятно, не имел оборонительных фортов и батарей. Сам же город Виго был укреплен незначительно.

Шато-Рено провел всю флотилию через Estrecho de Rande в глубину бухты, тогда как военные корабли блокировали узкий вход, выстроившись полумесяцем. Проход перекрыли заградительными бонами — пришлось срочно восстанавливать разрушенные укрепления. Пушки, снятые с кораблей, образовали две батареи.

Времени было вполне достаточно, чтобы перенести на берег весь груз, но нерешительный дон Мануэль де Веласко стал дожидаться из Мадрида распоряжения, куда следовать дальше...

Тем временем английский флот, потерпев неудачу у Кадиса, решил вернуться домой. Однако не успело еще последнее судно выйти из бухты, как пришло известие о том, что 10 дней назад французские корабли, конвоирующие испанские галеоны, на борту которых находится неслыханное богатство, вошли в бухту Виго.

Сэр Джордж Рук был в это время уже на пути в Англию. Его догнали. И через три дня — 20 октября 1702 года — англо-голландская эскадра из 100 кораблей под командованием адмирала Рука входила и бухту Виго...

Разыгралось жестокое сражение. «Это был настоящий ад», — вспоминали потом очевидцы.

Противники расстреливали друг друга в упор. Тяжелые корабли, запертые в бухте, лишились маневренности. Англичане стреляли раскаленными ядрами, и головешки, разлетаясь по ветру, поджигали другие корабли. На адмиральский корабль Рука «Торбэй» навалился французский брандер, и, охваченный пламенем, он был покинут экипажем. Французский корабль «Солид» взорвался с таким грохотом, будто предвещал конец света. Одно за другим, французские и испанские суда теряли мачты, загорались, их сносило течением.

30 часов продолжались ожесточенные абордажные бои. Шато-Рено с частью своих кораблей удалось прорвать блокаду и уйти в море. Испанский же адмирал дон Мануэль де Веласко, видя безнадежность своего положения, приказал поджечь свои корабли или сделать в них пробоины, чтобы они не достались неприятелю. Зловещее зарево, поднявшееся над бухтой, разгоняло мрак наступающей ночи.

В итоге в битве за золото было потоплено 24 корабля. Впрочем, до сих пор нет единого мнения ни о количестве затонувших в бухте судов, ни о размерах добычи, доставшейся англичанам и голландцам. Согласно одним сведениям, в руки англичан попали сокровища на сумму от 200 тысяч до 5 миллионов фунтов стерлингов. А между тем из 19 галеонов им удалось захватить только 5, причем один из них — самый крупный в испанской флотилии, отправленный в качестве приза в Англию под командованием адмирала сэра Клаудесли Шоувела, — сразу же после выхода из бухты наскочил на риф и затонул на глубине 33 метра. Кроме того, было захвачено 6 французских кораблей.

Другие источники утверждают, что весь груз пошел на дно бухты вместе с галеонами. Французы, в свою очередь, предполагают, что решительный Шато-Рено по приходу эскадры в Виго выгрузил ценности на берег и под охраной французских войск отправил их своему правительству. Иначе за что же Людовик XIV после этих событий произвел его в маршалы вместе с чином полного адмирала?

Неизвестна и общая стоимость пропавших сокровищ — никаких документов о погрузке ценностей на испанские суда в Вест-Индии не сохранилось. И все же англичане оценивают их сегодня от 5 (по самым скромным подсчетам) до 20-24 миллионов фунтов стерлингов, а американцы — в 60 миллионов долларов.

В действительности же надо признать: вопрос о судьбе сокровищ, которые во время боя находились в трюмах галеонов, вот уже почти 300 лет остается без ответа.

Изобретательный офицер

Отыскать сокровища мечтали многие поколения кладоискателей. Несколько экспедиций было предпринято, вряд ли кто знает. Расскажем лишь о некоторых.

...В июне 1738 года в бухту Виго прибыла французская судоподъемная экспедиция, возглавляемая отставным морским офицером Александром Губертом. После тщательных промеров были определены места нахождения нескольких затонувших кораблей. Выбор пал на испанский галеон «Тохо» водоизмещением около 1200 тонн, лежавший на глубине 6 метров при малой воле. Судно решили поднимать с помощью строп, деревянных понтонов, шпилей и 24 толстых пеньковых канатов.

«Я прибыл на рейд Редонделья 17 июня 1738 года, — писал Губерт об этом предприятии, — Прежде всего я собрал две шлюпки, привезенные в разобранном виде, и построил на бочках плоты, установив на них копры для забивки свай. Промер, произведенный 18 августа 1738 года, показал, что «Тохо» затонул на илистом грунте. Установив на шлюпках черпаки, я приступил к рытью канала перпендикулярно к судну... К 4 декабря канал был готов... Иглу я сделал сперва из местной сосны с железной оковкою... Я рассчитывал, что этой иглою протащу дрек под килем с левого к правому борту, а затем и тросы... Попробовал провести иглу под судно 20 декабря, она прошла. Так я получил уверенность в успехе...»

Но Губерту все-таки не повезло. Игла где-то зацепилась. В апреле ее пришлось вынуть — она оказалась сломанной. Сделали новую иглу. В июле она была пущена в ход и, кажется, прошла под галеоном «Тохо». Но снова неудача. Игла вышла с правого борта всего лишь чуть-чуть. И только в конце июля иглу, а за ней дрек и тросы провели под затонувшим судном.

Однако в это время компания распалась, выплачивать жалованье экипажу и рабочим стало нечем. Лишь весной 1740 года настойчивый Губерт сумел найти новых компаньонов.

Были построены три понтона, под килем затонувшего галеона продернуто 24 каната. «Пока шел прилив, — вспоминал Губерт, — я откачивал воду из понтонов, корабль приподняло из его илистого гнезда... я подтянул его ближе к берегу. В течение октября и ноября 1741 года мы пользовались каждым отливом, чтобы обтягивать канаты, и каждым приливом, чтобы приподнимать корабль и подводить его ближе к берегу. Наконец 7 февраля 1742 года корабль при высокой воде был настолько подведен к берегу, что при отливе в трюме было сухо...»

Но, увы, предприимчивого кладоискателя ожидало величайшее разочарование: в трюмах поднятого галеона он нашел 600 тонн балластных камней, 12 чугунных пушек, несколько сотен ядер, десяток мешков с ржавыми гвоздями и множество разбитых глиняных горшков. В итоге, истратив на экспедицию более 2 миллионов франков, французы ни с чем покинули неприветливую бухту.

Отсутствие золота на галеоне не умаляет замечательной настойчивости, изобретательности и искусства, проявленных Губертом при проведении подъемных работ. Ведь он ухитрился поднять со дна корабль без всякой водолазной техники — у него не было даже простейшего водолазного костюма!

Настойчивый банкир

Обломки судов постепенно заносило илом. Первое время на морских картах еще отмечали места гибели кораблей — как отмели, опасные для судоходства. Но в XIX столетии о них помнили лишь рыбаки, потому что в этих местах часто рвались сети.

...История поисков, предпринятых парижским банкиром Ипполитом Магеном, началась в 60-х годах прошлого века. Маген решил использовать самую совершенную водолазную технику, в частности, скафандр Дснейруза и Рукейроля, который они сконструировали в 1865 году. Он позволял водолазам опускаться на глубину до 50 метров.

Устроив свою штаб-квартиру в подвале соляного склада, Маген в январе 1870 года, в разгар ужасной непогоды, приступил к обследованию затонувших галеонов. Старый испанский рыбак за приличное вознаграждение показал, где лежат на дне 5 судов. Чтобы получить более точные сведения и сохранить тайну, Маген приказал завинчивать смотровое стекло шлема готовившегося к спуску водолаза до того, как будет снят шлем поднявшегося на палубу его товарища. Таким образом, ни один из них не мог услышать, что рассказывали после выхода из воды другие водолазы.

За 12 дней удалось обнаружить 10 кораблей. Скоро из Франции начало прибывать подводное оборудование и снаряжение. В него даже входили электромагниты, подводный электрический фонарь весом 900 фунтов и подводная наблюдательная камера, которая могла вместить двух человек.

Первой находкой оказалась старинная чугунная пушка с забитым пробкой дулом, в котором еще сохранился воздух. После этого водолазами были извлечены 200 ядер, медный сосуд, топор для абордажного боя, рукоятка от кортика, серебряный бокал, футляр от трубки, мешок бразильских орехов. Все это лежало среди обломков галеона, который местные жители почему-то называли «Мадерой». «Испанцы с жадным интересом рассматривали эти реликвии полуторастолетней давности, — вспоминал Маген. — Их фантазия не знала удержу. Ящики с индиго превращались в серебряные вазы, а куски чугуна в серебряные слитки».

Наступившие осенние штормы заставили водолазов прекратить работы на этом судне и перейти на галеон «Ла Лигура», который затонул в глубине бухты. Здесь они смогли добраться до судового лазарета, где обнаружили несколько медных тазов и различные сосуды. Когда галеон взорвали, то к числу находок прибавились компас и железная чаша. А вот золота и серебра, увы, не было.

...Маген спешит, так как средства экспедиции подходят к концу и всему предприятию грозит крах. Работы ведутся даже в ночное время. Было решено попытать счастья на галеоне «Тампор». И вот тут-то неожиданно был найден первый слиток серебра, а вскоре вес поднятых слитков достиг 130 фунтов.

В приподнятом настроении Маген выехал в Париж. Ему удалось быстро распродать дополнительные акции и собрать приличную сумму денег. Кстати, из бухты Виго он захватил с собой тяжелый темный брусок, чтобы отдать его на исследование. Водолазы обычно не поднимали их со дна, а в тех редких случаях, когда они случайно попадали на палубу водолазного бота, сбрасывали обратно в воду. К радостному изумлению Магена, этот невзрачный на вид кусок металла оказался чистым серебром!

Однако начавшаяся франко-прусская война не дала возможности продолжить поиски. В последнем полученном Магеном из Испании письме сообщалось, что почти все водолазы парализованы, спуски может продолжать только один. Дело в том, что ни о какой декомпрессии в те дни не было и речи. Поэтому, несмотря на сравнительно небольшую глубину, кессонная болезнь подорвала здоровье водолазов. Да и сам Маген оказался прикован к постели. Водолазы, не получавшие за свой труд жалованья, объявили забастовку...

В 1873 году Ипполит Маген издал в Париже книгу «Галеоны Виго», где рассказал историю испанских сокровищ и высказал свои соображения по поводу их подъема. После выхода книги испанцы засекретили все исторические материалы, относящиеся к бухте Виго.

«Подводный глаз» Джузеппе Пино

…В 1904 году в бухте Виго появились итальянцы Иберти и Джузеппе Пино; личность последнего заслуживает особого внимания.

Джузеппе Пино родился в 1870 году в Кьямпо-Арциньяно, в Италии. В 18 лет он переезжает в Милан, где продает свои первые изобретения в области электричества. На вырученные деньги приступает к работе над созданием подводного шара для исследования морских глубин. Через несколько лет его идея претворяется в жизнь, но молодого конструктора постигает неудача. Жители деревни Ваду, находящейся между Савоной и Генуей, где Пино проводит свои испытания, испугавшись «монстра», затапливают его. Тяжело пережив несчастье, Джузеппе продолжает работать над новыми изобретениями и постепенно приобретает авторитет и влиятельных покровителей. Они помогают ему учредить компанию, деятельность которой направлена на совершенствование водолазной техники.

В 1903 году близ Генуи проводятся испытания нового детища Пино — гидроскопа, заинтересовавшего военно-морское министерство Италии. Его аппарат представлял собой стальную шахту, состоящую из нескольких полых цилиндров, выдвигающихся, как у зрительной трубы, в зависимости от глубины погружения. Нижняя часть шахты заканчивалась камерой с 12 оптическими стеклами — иллюминаторами, расположенными вкруговую, а верхняя — стальной площадкой. Для придания конструкции большей плавучести площадка опиралась на пробковую платформу и закреплялась у борта исследовательского судна. Обследование дна проводилось наблюдателем, сидящем в смотровой камере, или с площадки, где могло, стоя, размещаться до 20 человек. В этом случае изображение передавалось на специальный экран при помощи сложной системы зеркал.

Для «полевых» испытаний аппарата Пино выбирает бухту Виго. Его давно привлекают эти места. Ознакомившись с архивными материалами по затопленным кораблям, Пино заключает с испанским правительством договор на проведение водолазных работ. Согласно этому документу, Испании причитается 20 процентов «всех богатств, какие бы ни были добыты».

В конце 1904 года в район поисков доставляют все оборудование, и Пино, полный надежд, приступает к делу.

Помимо гидроскопа в работах используется еще одно изобретение Джузеппе — элеватор для подъема со дна затонувших предметов. Он состоит из двух четырехугольных рам, к которым прикреплены двухслойные эластичные мешки из резины и брезента. Нижняя рама снабжена сильным магнитом, который, по замыслу автора, должен был притягивать железные предметы, и приспособлениями для крепления обнаруженных находок. В мешки насосом нагнетался воздух, и они устремлялись вверх, увлекая за собой привязанный к нижней раме груз. Этот прототип современного понтона должен был поднимать предметы весом до 30 тонн.

Расчеты изобретателя оправдались. За время работ удалось извлечь несколько чугунных пушек, 4 паровых котла с английского судна конца XIX века, один из которых весил 70 тонн. Кроме того, на одном из двух затонувших галеонов, обследованных Иберти и Пино, было найдено несколько золотых статуэток и серебряных слитков весом по 80 фунтов каждый. Однако баснословных сокровищ так и не было обнаружено.

Символ несбывшихся надежд

Кзалось бы, эта неудача навсегда отобьет охоту у искателей подводных кладов тратить время и деньги на, возможно, даже и несуществующие сокровища. Но...

... В 1954 году попытал свое счастье в бухте Виго известный ныне бельгийский кладоискатель Робер Стенюи. 20-летний юноша, оставив престижный институт, вместе с приятелем отправляется в Испанию, где на дне бухты они находят 3 корпуса старинных кораблей, занесенных толстым слоем ила. Золота они не обнаружили. Их трофеями стали обломки глиняной посуды, ржавые кортики, пушечные ядра, балластные камни. В книге об этой экспедиции, которая вышла под названием «Золотые россыпи», Стенюи писал: «Лишь коснувшись рукой борта галеона на дне галеон «Сан Педро», в который еще никто не смог проникнуть. По некоторым историческим документам было известно, что на этом судне в самом начале сражения испанцы пытались перевезти сокровища на берег. Галеон был расстрелян английскими кораблями и затонул на сравнительно мелком месте, а местные рыбаки, чтобы золото не досталось врагу, завалили корабль большими глыбами. От времени камни срослись между собой, образовав прочный панцирь, который закрыл судно от кладоискателей.

Однако, как и ее предшественники, «Венчур» вытянула пустышку.

Не сопутствовала удача и американской «Атлантической спасательной экспедиции» во главе с инженером Джоном Поттером, который объединил в своей фирме коллег-кладоискателей (среди них был и Р.Стенюи), специалистов-техников и кредитодателей. Это общество в период 1956 — 1960 годов впервые серьезно и продуманно осуществило поиски конкретных галеонов. Но бухты Виго, я понял, что такое подлинная страсть. Действительно, можно потратить все свои деньги без остатка на поиски полусгнивших кусков дерева. И если бы меня спросили, где я хочу быть, я бы ответил — в Виго на галеоне».

К этому времени уже, пожалуй, невозможно было найти такое судно из затонувших в 1702 году, которое кладоискатели не пытались бы поднять или осмотреть.

И все же в ноябре 1955 года английская фирма «Венчур» купила у испанского правительства право на проведение водолазных работ в Виго. Внимание англичан привлек подобно своим предшественникам, эта экспедиция обнаружила только остатки затонувших кораблей...

За прошедшие почти 300 лет бухта стала синонимом несбывшихся надежд. И все же кладоискатели собрали важный материал, который, возможно, поможет историкам раскрыть тайну погребенного на дне бухты флота.

Анатолий Артюшкин

Дело вкуса: Самый демократичный культ

«В некотором селе Ламанчском, которого название, у меня нет охоты припоминать, не так давно жил-был один из тех идальго, чье имущество заключается в фамильном копье, древнем щите, тощей кляче и борзой собаке. Олья чаще с говядиной, нежели с бараниной, почти всегда заменявшая ему ужин, яичница с салом по субботам, чечевица по пятницам, голубь в виде добавочного блюда по воскресеньям, — все это поглощало три четверти его доходов».

Эти строки из бессмертного повествования о Дон Кихоте вряд ли вдохновили бы неравнодушного к еде человека, собирающегося в Испанию. Смею вас уверить, что в современной Испании даже аскетичный Дон Кихот внешне больше походил бы на своего верного и пузатого оруженосца Санчо Пансу (а «панса» и означает «брюхо»).

Я ехал в Гранадский университет совершенствоваться в языке. Первым меня встретил в мадридском аэропорту Барахас профессор Гранадского университета Рафаэль. Студенту в незнакомой стране и при небольших средствах надо выяснить вопрос питания. Когда я спросил о качестве еды и ценах, он покровительственно похлопал меня по плечу и сказал, чтобы я не беспокоился.

И предложил мне отведать бутербродик и пропустить стаканчик пива в придорожной забегаловке. «Бутербродик» оказался среднего размера булкой с несколькими слоями острой колбасы. Главное было — не вывихнуть челюсть. С того момента мне стало ясно — поесть испанцы любят и умеют. И, кажется, я здесь не пропаду.

«Культ еды» — понятие, с которым я сталкивался в Испании на каждом — буквально — углу. Куда бы вы ни попали, какие бы достопримечательности ни посетили, вы в конце концов непременно окажетесь в уютном, теплом, приветливом, источающем ароматы ресторанчике. Культ еды — это не только стиль жизни, это сама жизнь. Еда в Испании — это привычка, убеждение, ни с чем не сравнимое удовольствие.

Скажем, мы привыкли, что ассортимент в ресторане и предлагаемое в любом доме — понятия диаметрально противоположные. Я имел возможность сравнить и ресторанную пищу, и домашние блюда, и то, что предлагают в студенческом общежитии: доступно, просто, полноценно, и везде — пальчики оближешь.

Возьмем, для примера, обыкновенную тортилью — картофельную яичницу, Попробуешь ее в холодном виде на куске хлеба в кафе-забегаловке и скажешь: «Яичница яичницей, ничего особенного», Но когда перед тобой благоухающее, пышное, острое яство величиной с противень да к нему мягкий хлеб с хрустящей корочкой и чистая вода, о всех остальных ценностях жизни не думаешь. Если придирчиво исследовать содержимое блюда, то здесь с приятным удивлением можно обнаружить и картошку, и аппетитные ломтики острой колбасы, и перец, и... Почему, правда, она при этом называется только «картофельной»? Наверное, потому, что если все перечислять, на название не хватит места.

Кстати, о воде. Да-да, о простой воде. Первое время меня порядком удивляло непременное присутствие графина воды на столе. Причем за трапезой испанцы сменяли два-три графина в зависимости от количества едоков. Но когда сам съел 4-5 ложек алувьяс (чечевичная похлебка с овощами и дымящимися кусочками баранины на косточках), тут же опорожнил целый кувшин воды. Иначе дна тарелки мне просто не довелось бы увидеть. Итак, вкратце попробую обрисовать лишь наиболее известные и почитаемые в Испании блюда.

Условно страну можно разделить на несколько гастрономических зон. Морепродуктами известна Галисия, где неподражаемо готовят рыбу и моллюсков. Баскская кухня славится приготовлением мальков угря и трески пиль-пиль. В Астурии предпочитают фабаду — фасоль, кровяную колбасу и сало. И в каждой провинции свои сыры и яблочный хмельной сидр.

У каталонцев — пристрастие к жаркому, великолепным колбасным изделиям, сырам и соусам. Ну а лучшую в мире паэлью вы найдете только в Валенсии. Это уже «рисовая» зона. Паэлья — популярнейшее блюдо — собственно говоря, известный нам плов с мясом, мидиями или моллюсками и еще с овощами, рыбой или цыплятами. Вся эта дымящаяся снедь обильно приправлена шафраном.

Почитателям жареной рыбы и знаменитого гаспачо — холодного супа с овощами — сущий рай на юге страны в жаркой Андалусии, Еще здесь делают отменную ветчину хамон серрано. Назвать хамон обыкновенной ветчиной — значит обидеть его создателей. Ведь технология изготовления хамона включает вымачивание задних конечностей специально выращенных свиней в соленом растворе 8 течение нескольких дней. Далее под прессом из них отжимают влагу. И венец творения — окорок выдержки от 1 до 3 лет (чем дольше, тем лучше) выдерживают — непременно в сухом прохладном месте; желателен горный воздух, этом отношении лучшее место — северная Кантабрия, где мне и повезло впервые попробовать хамон серрано. Войдя в местный кабачок, я был оглушен густым и аппетитным запахом. Окорока свисали прямо с потолка вокруг стойки — для нетерпеливых или спешащих посетителей. Для истинных же поклонников хамона это лишь прелюдия к целой церемонии. Сначала вас сажают за стол, подают салат, сыр и глиняный кувшин с терпким молодым красным вином. Слегка потомив вас, на стол торжественно водружают блюдо величиной с большой круглый поднос. Всю его плоскость заполняет тончайше нарезанный хамон, уложенный, как наши блины, Если такой блин сложить нелько раз, получаешь заготовку величиной с яйцо. Есть его разумнее маленькими кусочками, не торопясь, сопровождая листьями салата и стаканчиками вина. Тогда получите должное наслаждение.

Центральная (гастрономическая) зона Испании — мясная. А три вершины здешней кухни — нежная баранина, молодой козленок или молочный поросенок, приготовленные на медленном огне в дровяных печах. Да еще сто тридцать сортов сыра.

Все это великолепие можно найти в любом из двухсот тысяч испанских баров, кабачков, кафе и закусочных. Здесь смотрят непременные корриду и футбол по телевизору, читают газеты и встречаются те, кому надо побеседовать. Все вместе это создает тот оттенок, который свойствен трапезе по-испански.

Надо сказать и несколько слов о распорядке дня в стране, где царствует культ еды. Это очень важно. Позавтракать здесь можно в любой момент с 8 до 12 часов. То есть все рассчитано и на спешащих на работу, и на домохозяек, и на школьников и студентов. Обед очень обильный, как правило, подают до полтретьего: обязательно — суп или похлебка, мясное блюдо с гарниром, салат с майонезом, напоминающий наш оливье. Чашечка кофе. Затем наступает час сиесты, полуденного отдыха, Все магазины прерывают свою работу именно на эти несколько часов — до пяти. В это время жара обычно достигает своего апогея, и редкий человек выбирается на улицу из прохлады своих жилищ.

В шесть страна празднует наступление прохлады полдником. Но это лишь легкая разминка перед долгим вечером. В сущности, это тот же завтрак, плюс несколько сортов колбасы, сыра, йогурт или фрукты.

Зато ужин обилен, как обед, только без супа. Проблема «что делать после» решается сама собой. Составная часть уклада жизни современного испанца — хуэрга, или марча — шатание по барам. Вкратце выглядит это следующим образом. С десяти вечера и до утра наступающего дня большинство баров работают с максимальной нагрузкой. Ведь обслужить предстоит почти весь город. Явка, надо отдать должное испанцам, стопроцентная. За свою жизнь я ни разу не съедал такое количество соленых орешков, чипсов, не выпивал столько вина и пива. И еще чего-нибудь. Причем, в каждом заведении проводил не более 10 минут. Далее следовал очередной бар, и так до бесконечности. И в каждом приходилось что-то съесть или выпить.

А знаете, какое самое пустующее заведение в любом испанском городе? Я и сам удивился. Оказывается... «Макдональдс». Немногие посетители этого пищеблока, и те — туристы. Сами жители страны, хоть и вынуждены иногда из-за растущего темпа жизни наскоро перехватить что-то, называют продукцию «Макдональдса» не иначе, как «мусором».

Надо сказать, что при Франко никаких «Макдональдсов» в стране не было. Когда же началась, скажем так, «испанская перестройка», тут же их открыли: это было как бы символом вступления в цивилизованный мир, И так же быстро в них разочаровались. Для испанцев не проблема принять какие-то чужие обычаи, но только не в том, что касается еды.

А вообще в Испании есть все, всегда и везде. Если вам не по душе чопорная публика, принужденная беседа, если вы страдаете от недостатка аппетита, если вы хотите узнать все об этой удивительной стране и ее жизнерадостном народе, найдите испанский ресторанчик, проведите там вечер. Ручаюсь, что оснований для упреков в адрес автора этих строк не возникнет.

Алексей Качалин

Via est vita: К вершине планеты

Полтора года ушло у красноярских альпинистов на подготовку к штурму самой высокой вершины планеты — Эвереста. Экспедицию возглавил опытный альпинист, красноярец, генеральный директор Международного центра торговли Сергей Баякин. Продовольствие, экипировка и доставка команды в Катманду — его забота. Другой известный красноярец — Николай Захаров — стал тренером и капитаном. Во время подготовки в Восточных Саянах, на Тянь-Шане и на Памире наши парни успели многое. Поднялись на шеститысячник Свободная Корея, побывали на пике Ленина (7134 метра). «По пути» на Эверест в очередной раз стали чемпионами страны. Семикратными! Так что это были достойные кандидаты для предстоящего сложного восхождения.

Тридцатого марта 2053 года (по непальскому календарю, а, по-нашему, 1996-го) транспортно-десантный ИЛ-76 министерства по чрезвычайным ситуациям взял курс на Катманду. На его борту находилось сразу несколько экспедиций. Ребята с Алтая летели, чтобы сплавляться по горным рекам Непала. Альпинистам из Новокузнецка предстояло штурмовать восьмитысячник Анапурну, свердловчанам — Мак-Калу. А нашим, красноярским, — одна дорога — на Эверест. Причем Николай Захаров предложил идти на вершину по своему маршруту.

На Эвересте все меньше остается непройденных троп. Еще пять-десять лет восхождений на Джомолунгму, и чтобы стать первопроходцем, придется полазить по стенам и кулуарам. Маршрут, разработанный красноярцами, зарубежные альпинисты сразу же окрестили «сумасшедшим». Его начало — в створе ледника Рангбук. Северная стена со стороны Тибета. Там все есть — каменный пояс, фирн, трещины, лавиноопасные участки, камнепады...

Еще одна любопытная сторона намеченного восхождения. Впервые в истории на штурм Джомолунгмы шли не просто альпинисты из одной страны, из одной сборной. Навстречу всем ветрам Азии выходила команда, в которой нет «варягов»: все местные, все свои, красноярские. Хоть сейчас подавай заявку в «Книгу рекордов»... Кстати, что у нас там, за иллюминатором? Идем на посадку! Здравствуй, Катманду!

— Братаны! Как дела, братаны? — Саша Кузнецов, альпинист и фотокор из газеты «Красноярский рабочий», через несколько минут после посадки уже пытался потолковать с несколькими непальцами. «Братаны» хлопали своего шустрого собеседника по плечам, улыбались и, конечно, ни черта не понимали. Однако по их веселым физиономиям было видно, что они не против, чтобы отныне так называли неваров и шерпов, гуркхов и магаров, а также представителей еще десяти племен Непала.

«Братаны» встречали нас, как и всех приезжих, гостеприимно. Еще бы! Альпинизм — первый и самый главный источник доходов для непальцев. Тысячи искателей приключений едут в эту страну. Миллионы «баксов» оставляют они в столичных магазинчиках, ресторанах и забегаловках. Какая часть долларов, фунтов, марок и рублей, превращенная в непальские рупии, оседает в карманах уличных торговцев и попрошаек? Этого не знает никто. Но факт остается фактом. Сегодня интурист в Катманду кормит всех — и короля, и попрошайку. Добро пожаловать в Катманду! Город йогов, одряхлевших хиппи, город тысячи скульптур и трех религий. Город, никем не покоренный, но завоеванный туристами.

Отсюда несколько дорог к восьмитысячникам Главного Тибетского хребта. Традиционный путь на восток-северо-восток. От Катманду до Луклы час полета, а дальше — неделю пешком. Однако наши парни предпочли другой путь. И вся экспедиция, едва успев попрощаться с друзьями в Катманду, помчалась на джипах к границе с Китаем.

Три дня пути по тибетским серпантинам. Позади два перевала высотой по 5 тысяч 200 метров и несколько ночевок в китайских отелях, в которых подают то жареный бамбук, то куриные головы с несоленым рисом. И, наконец, 5 апреля красноярская экспедиция — в базовом лагере.

Имущества — два грузовика. Все снаряжение в рюкзаках и баулах. Целый день уходит на установку палаток, кухни, кают-компании, радиорубки. К вечеру в «русском лагере» уже тарахтела купленная в Катманду у «братанов» старенькая «хонда»: в палатках загорелся свет, в кают-компании по традиции приняли по стопочке. Альпинисты — народ суеверный. Поэтому все традиции блюдут. Одна из них — такая: вечером с гитарой за общим столом. Сколько еще подобных вечеров впереди? Кто знает. Пока ясно одно: в тридцати километрах от базового лагеря — высочайшая гора планеты. Впереди — адский труд, работа на жутком холоде и почти в стратосфере. Как не расслабиться перед таким рывком? Позволим себе сделать это и мы.

Семьдесят пять лет подряд штурмуют люди Джомолунгму. Процедура восхождения повторялась 748 раз. 615 человек постояли на вершине. 49 раз на Эверест поднимались русские. Одновременно с нашими парнями сейчас к штурму готовились еще 140 альпинистов из 13 команд.

Добрая половина будущих восходителей идет по классическому маршруту. Несколько экспедиций намерены повторить путь предыдущих команд и попытаться в чем-то улучшить их достижения. Но большинство экспедиций объединяет одно — весь груз на вершину вместо альпинистов несут шерпы — высотные носильщики. Такие «альпинюги» в глазах наших парней — просто туристы. Причем очень ленивые, но зато богатые.

За командное восхождение только проводник берет теперь до 65 тысяч долларов. Плюс носильщики, повара, стюарты. Из года в год растет плата за восхождение тому государству, с чьей стороны осуществляется подъем. Словом, альпинизм — это действительно дорогое удовольствие, если вспомнить, к примеру, еще о стоимости экипировки. И все же народ никак не угомонится. Теперь очевидно — так будет всегда. Несмотря на риск. А он здесь велик. Гибнут люди почти каждый год. Чаще всего по неосторожности, глупости. Нередко на обратном пути, когда, казалось бы, все позади. За всю историю восхождений гора собрала страшную жатву: она оставила себе 142 человека... Впрочем, больше ни слова о грустном. Это еще одна традиция альпинистов. Поговорим лучше о другом.

Справа и слева от Эвереста — более древние вершины. Наполовину разрушенные. У их подножий гигантские осыпи. Солнце, вода и ветер неустанно делают свое дело, точат гранит и даже базальт. И только Джомолунгма кажется по-прежнему неприступной и вечной. На самом деле гора значительно моложе, чем те, что стоят вблизи. 8848 метров над уровнем моря. Эверест поднялся со дна мирового океана миллионы лет назад, после второго тектонического удара. И получилась такая красота, ради которой стоит, бросив все, хотя бы раз в жизни, приехать на ледник Рангбук и, слушая завывания ветра, любоваться ею днем и ночью. В темное время гора отлично освещена луной. И даже в свете звезд она видна хорошо. В утренние часы особенно заметен «флаг» — шлейф снежной пыли, сорванный ветром с самой макушки горы.

Еще одна особенность Эвереста — непредсказуемая погода. Она капризна и даже коварна. Хотя, забегая вперед, скажу, что красноярцам здорово повезло: на вершине было мало снега, и на их долю выпало не так уж много штормовых дней.

Спустя неделю после приезда в базовый лагерь началась заброска грузов и продовольствия в «Эй-би-си». Так называется другой лагерь — передовой. Он расположен на километр выше, у подножия самой стены. Двое суток с привалами и ночевкой караван из 25 яков двигался вверх по леднику Рангбук. На этом отрезке пути у многих начались приступы горной болезни, «горняшки». Спасаются от хвори кто как умеет. От тошноты, головокружения есть немало пилюль, но самые стойкие знают более действенное средство.

На такой высоте единственный способ побыстрей акклиматизироваться — двигаться как можно больше. В разреженной атмосфере трудно идти, трудно сидеть, трудно есть, трудно спать. Тяжело нагнуться и завязать ботинки. А если ты это сделал, то затем минут десять перед глазами будут плавать радужные круги. И все равно надо двигаться.

На высоте 6.400 метров «горняшка» уже свирепствовала. И вес же через несколько дней большинство альпинистов чувствовали себя значительно лучше. Между базовым лагерем и «Эй-би-си» ожил эфир: запищали рации. Одна группа спешила доложить заместителю начальника экспедиции Сергею Антипину о своем прибытии на место, другая — о подходе к базе.

Поднимаясь с грузом на 6400 и спускаясь вниз за новой партией продовольствия и снаряжения, каждый альпинист тем самым как бы обманывал свой организм, провоцировал его на перестройку. В этом и заключался основной способ лечения «горняшки».

Параллельно заброске грузов велась и другая работа. 12 апреля группа Николая Захарова подошла к стене и приступила к обработке маршрута. В самом его начале был бергшрунд — подгорная трещина.

Парни пластались в этом месте целый день. Здорово выложились. На следующее утро их работу продолжили другие — Петя Кузнецов, Александр Бекасов, Евгений Козыренко. Метров четыреста прошли: вбивали крючья, навешивали перила — веревки. Потом был общий спуск на 5200. Баня и отдых. Эта первая вылазка вымотала всех. Но постепенно становилось понятно: как надо ходить, где и на чем экономить силы. Ребята быстро втягивались в тяжелую работу. Было нелегко, но не роптали. В таких условиях, наверное, самое главное — единство команды. Штурмовые пары — «связки» — как выяснилось позже, капитаном команды Николаем Захаровым были составлены удачно. В экспедиции не отмечено ни склок, ни раздоров.

Постепенно, сменяя друг друга, альпинисты подошли к отметке 7050 метров. На этой высоте разбили штурмовой лагерь №1. Выше шли трещины, заполненные льдом. А дальше начинался самый опасный и тяжелый участок маршрута — каменный пояс. Здесь здорово отличился Петя Кузнецов. Орудуя ледовыми молотками, он сумел подняться по трещинам метров на 300.

Напомним: высота за семь километров. Человеческий организм здесь уже не восстанавливается. Не помогают ни сладкий чай, ни крепкий сон. От прежней работоспособности остается едва 15 процентов. Сердце бухает, как паровой молот, а кровь согревает только самые важные органы. Вот почему в горах руки-ноги стынут в первую очередь. И обморозить их можно даже при температуре минус 10 градусов. В таких условиях тяжело дастся каждое движение, каждый шаг. А Петя Кузнецов прошел 300 метров.

Дальше заштормило. Пришлось снова спускаться. Опять был отдых. Переговоры по спутниковому радиотелефону с семьями. Снова парились в бане и лечились — у многих к этому времени врач обнаружил бронхит. В списки больных угодили Коля Сметании и Костя Колесников. Еще несколько человек, вызывая тревогу у доктора, подозрительно покашливали. В таких случаях надо пить горячий чай и все время беречь горло. Состояние, по словам ребят, дурацкое — не хочется есть, общая вялость. Но надо себя заставлять лечиться всеми доступными способами. Иначе на маршруте ты будешь всем в обузу.

Последними на базу пришли Сергей Антипин, Валерий Коханов и Евгений Бакалейников. Они тоже навешивали перила. По их сведениям, до гребня (до выхода на «классику») осталось 5-6 веревок. Вечером в лагере отмечали День Победы. И пели песни про «последний бой». Естественно, имелся в виду последний выход на штурм. Они еще не знали, что следующий день будет тоже памятным...

10 мая к двум часам дня на вершине Эвереста уже стояли 18 человек из разных команд. В этой группе было несколько американцев и японцев. Еше три экспедиции выходили из лагеря №4, что на высоте 7986 метров. Они тоже готовились к последнему рывку.

С северной стороны шли наши соседи - индийские альпинисты. Через несколько часов они достигли вершины. На обратном пути люди почувствовали, что ветер усиливается. Еще полчаса, и на вершине Эвереста уже бушевал ураган. Первым в снежной пелене исчез американец Эндрю Харрис. Судя по всему, он шел без страховки и упал с высоты 8500 метров. Несколько человек оказались на открытом месте без палаток и кислорода. А буран все усиливался.

Неподалеку от вершины находились трое индийских пограничников. По рации им сообщили прогноз погоды и предложили вернуться. Они отказались. Все трое погибли во время спуска. Затем ночью от переохлаждения умерли еще два человека. Утром удалось отыскать других альпинистов. Все надеялись, что они еще живы. Увы, в снегу, неподалеку от приметного утеса, в полутора часах ходьбы от лагеря обнаружили труп мужчины. Спасаясь от лютого холода, он закапывался в снег. Неподалеку лежала женщина. Одежда на ней была разорвана. На ее руках не оказалось перчаток. Нам известно имя погибшей — Ясуко Намба, клерк из Токио. Эверест был ее седьмой вершиной.

В истории восхождения на Джомолунгму такого еще не было. За сутки погибло восемь альпинистов. Бог миловал наших парней. Смерть промчалась в сумерках мимо...

Помолимся за отчаянных людей. Их жизнями распорядилась судьба. Погибших никогда не похоронят. Вершина мира — их братская могила. Помолимся и выпьем за упокой души каждого. Такова еще одна традиция альпинистов. Потому что дальше речь пойдет снова о живых, о тех, кому наверх. Пришло время штурма. Сейчас этим людям, как никогда, необходима величайшая концентрация сил и духа. Хватит ли этих сил? Против льда и камня, навстречу дикому ветру и лютой стуже. Пришла пора рисковать, но рисковать мудро. И выигрывать. Пора...

К этому времени участники экспедиции перегруппировались. К черту «двойки», «тройки»! Команду разделили пополам. В штурмовую группу вошли Николай Захаров, Петр Кузнецов, Александр Бекасов, Евгений Бакалейников, Валерий Коханов, Григорий Семиколенов. Остальные работали на «штурмовиков»: забрасывали продовольствие, кислород, снаряжение. Дальше предстояло идти в альпийском стиле: после ночлега они сворачивали палатки, а не оставляли их на маршруте, как это делали раньше.

Погода становилась неустойчивой. Особенно мешал сильный ветер. В это время они лезли по кулуару. По желобу рекой стекал сухой снег. И без того было трудно работать, не хватало воздуха. Ребята потихоньку начали пользоваться кислородом. Немало хлопот доставляли камни. На высоте 7500 метров и выше булыжники со свистом летели мимо. Бомбардировка усиливалась, как только пригревало солнце, каменюги оттаивали и срывались с места. По этой причине палатки у «штурмовиков» были порядком изодраны. Заканчивались камнепады, поднимался сильный ветер, начиналась пурга. Жуткий холод пробирал даже через пуховики. Палатка на ветру резко хлопает, как будто ее вот-вот разорвет. В такой ситуации выход один — попив чаю, упаковаться в спальник и попытаться уснуть. В противном случае, в голову лезет всякая «бытовуха». А то еще хуже — начинает казаться, что палатку твою давно сдуло и она уже летит в пропасть. Тогда ребята подбадривали друг друга разговорами.

Свой последний лагерь они устанавливали где-то на высоте 8250 — 8400 метров. Все, кто были в штурмовой группе, сильно вымотались. К тому же на ночлеге выяснилось, что Семиколенов оставил свой рюкзак на подходе к этому лагерю. В рюкзаке была еще одна палатка. Всем, кому не хватило места, пришлось проситься «на постой». Саша Бекасов угодил в палатку к японцам. Тс настойчиво повторяли, чтобы он не трогал их кислород.

Петя Кузнецов попросился к венграм. Один из хозяев палатки чувствовал себя очень плохо. Его товарищ каждые полчаса связывался по рации с базой, о чем-то подолгу говорил. Но помощи ждать было неоткуда. Ночью Петя делал больному искусственное дыхание, уколы, подключал кислород. Но в два часа бедолага умер. Он стал девятым, кого Эверест не отпустит уже никогда. Нам известна только его фамилия — Влашеч.

Наступило утро штурма. Петя пошумел у «японской» палатки, где крепко спали Бекасов и Бакалейников. Ребята вроде проснулись. Кузнецов быстро собрался и пошел к вершине. На отметку 8848 метров он вышел первый. Сердце бухало от радости. Было хорошо на душе. И немного досадно, что с такой высоты ничего не видно. Вершину накрыло облако. Он набрал полный карман сувениров — камней, сфотографировался. Прощание с вершиной вышло каким-то будничным. Вторым сюда поднялся Валерий Коханов. Процедура торжества повторилась. На обратном пути Валера встретил Семиколенова. Подумал и пошел на вершину вместе с Гришей во второй раз. Вот чудак-человек. Впрочем, на Коханова это похоже.

А тем временем к вершине двигались еще трое. Саша Бекасов долго корил себя, что проспал и не успел уйти утром с Кузнецовым. Через некоторое время он с беспокойством обнаружил, что начинаю! сильно мерзнуть ноги. Попытался идти в темпе, если это слово вообще применимо на высоте за 8 тысяч метров. Не помогло. И он повернул назад.

Двое других — Захаров и Бакалейников — упорно продолжали движение. Им не хватило 2-3 часов. Опять начала портиться погода. Альпинисты мужественно держалисьдо конца. Но в таких случаях всегда надо помнить, что еще предстоит дорога назад. А она в тысячу раз тяжелее. Слава Богу, наши ребята этого не забыли.

Возвращались не по своему маршруту, а по «классике». Так было решено задолго до штурма. Все вымотались настолько, что на обратной дороге с трудом узнавали своих. Ребят встречали как могли: чаем, супчиком. Ведь шли четырнадцать часов под уклон в сорок пять — пятьдесят градусов...

Утром Саша Кузнецов попросил попозировать перед фотокамерой на леднике. Идти-то — 50 метров от лагеря. Фотографировались минут пять. И на это уже не хватало сил. Ребята падали на снег от усталости. А потом лечили Семиколенова. Гриша еще на подступах к вершине проспал всю ночь в спальнике не снимая ботинок. Оказалось — обморозил пальцы. Парня — под капельницу. Пригрозили, поругали. Да что теперь. Все позади.

Позади страхи и переживания. Холод и усталость. Они еще не понимали, что произошло. И как хорошо, что все живы и почти здоровы. Остальное — потом. Жизнь после Эвереста только начиналась. Словно кто-то неведомый качнул маятник, и куранты, тихо отзвенев положенное, пошли дальше. Четко и размеренно. Кто сказал, что возвращаться — плохая примета?..

Сергей Бодарев

Via est vita: Твердыня озерных разбойников

От границ Тверской области до далеких берегов Белого моря расстилаются просторы Северо-Западной Руси. Побывавший здесь, узнавший и полюбивший этот край, никогда не забудет его. Иногда — разительно, иногда — тонко, едва заметно отличается он от остальной России.

Здесь лучше, чем в других местах, сохранилась древнеславянская сказительская традиция, и бурные события, которыми богата история этого края, — создание феодальных республик Пскова и Новгорода, войны с рыцарскими орденами, со шведами, с Литвой — также породили целые фольклорные циклы, из коих можно составить многие и многие тома. Сама природа этих мест — светлые сосновые боры на высоких холмах, темные, заросшие вековыми елями долины, бескрайние моховые болота и светлые зеркала озер — настраивает душу на некий сказочный лад и служит прекрасным фоном для рассказов о разных чудесах...

На восточном берегу Чудского озера, ь десятке верст от воды, возвышается среди нехоженых болот и лесов гора. Не безымянный лесной холм, но место, заслужившее в народе собственное имя, — Гора-Городище. В 1959 — 1962 годах здесь работала экспедиция Г. Н. Караева, А.С. Потресова и П.А.Раппопорта; первоначальной и основной их задачей было уточнение места Ледового побоища 1242 года. На деле же экспедиция разрослась и смогла охватить широчайший круг вопросов, связанных и с весьма слабо изученной археологией края, и с его фольклорными богатствами. Первые же работы обнаружили знаменательный факт: восточный берег озера, место пересечения многих древних торговых путей, оказался покрыт сетью славянских укреплений, основанных еще около XI века. Вот одно из преданий, записанное экспедицией в одной из окрестных деревень.

«Трудно приходилось нам в ту пору, как Александр-то Невский был. Нападали немецкие рыцари, разоряли деревни, угоняли скотину. Стояла в ту пору по берегу богатырская стража наша. На Глебовой Горе была, на Горе-Городище и Княжной Горе, что у Подборовья. Как лодьи-то немецкие на озере покажутся, так сейчас же гонец к Александру Невскому, значит, летит. Александр Невский сразу собирается с войском и разбивает врагов-то...»

На всех этих «Горах» экспедиция действительно обнаружила средневековые городища; проведенные раскопки позволили датировать их X — XIII веками. Одни из них во времена Александра Невского представляли собой небольшие города с населением в несколько сотен человек и постоянным гарнизоном; другие — и среди них Гора-Городище — отличаются очень тонким культурным слоем, а также тем, что затеряны среди болот. Здесь не жили, здесь, в хорошо укрепленных и спрятанных городцах, постоянно находилась лишь небольшая стража. Такие городцы строили и содержали как укрытие — на случай неожиданного нападения врага.

Со временем — веку к ХIV-ХV — необходимость в таких тайных убежищах пропала; да они и не смогли бы вместить все растущее население этих мест, тем более, что прятались от врага, унося с насиженных мест пожитки и уводя скот. «Богатырская стража» покинула эти заставы, и деревянные укрепления сгнили или были разобраны на дрова. Но остались высокие холмы, затерянные в болотах и лесах, равно пригодные для обороны и «потайного сидения». Одинокие вершины их возвышались над гибельными топями, и не каждый местный знал тропы к этим холмам.

Но снято место, как известно, пусто не бывает. После потери сторожевыми городцами военного значения на их месте прочно обосновался народ совсем другого толка, нежели бывшие псковские и новгородские дружинники. Выросли здесь землянки и шалаши лихих людей. Одной из таких баз озерных разбойников стала опустевшая Гора-Городище...

...Идут по озеру торговые караваны; Псков — Финский залив, Псков — Юрьев — одни из самых оживленных водных трактов Северо-Запада. Купцы в лодьях с опаской посматривают на темные леса по берегам. Как знать, когда явятся разбойные люди — встретят ли в озере, нежданно окружив лодьи в быстрых, не загруженных товаром лодках, или нападут на берегу, во время ночного отдыха. И уйдут, сделав свое темное дело, в тайное укрывище, куда не найдет дорогу ни один казенный человек...

О лихих людях, промышлявших разбоем на просторах Чудского озера, и сейчас еще говорят в прибрежных деревнях. Говорят разное.

О разбойниках Горы-Городища существует отдельное предание. Рассказывают, что настало однажды такое время, когда купцы не то стали избегать опасного участка побережья, не то — лучше охранять свои караваны; так или иначе, но поубавилось работы у местных разбойников. Сидеть без дела им не понравилось, и собрались они куда-то податься. Награбленное добро прихватили с собой, только самое тяжелое и дорогое — бочку с золотыми монетами и слитками — схоронили до поры до времени в озере, что неподалеку от Горы. Думали вернуться за ней, обосновавшись на новом месте, да вот не довелось. И осталась бочка в озере...

...Выбирая маршрут летнего путешествия, вспомнили мы с друзьями о Горе-Городище и подумали, что интересно было бы посетить такое замечательное место, где была и крепость кривичей, и разбойное гнездо с обязательной легендой о кладе, и где, как говорят, рыбалка столь великолепна, что перед ней тускнеют даже рассказы о щуках реки Лух, затерянной во владимирских лесах.

Две горы

И вот остались позади серокаменные островерхие башни Пскова... Песчаная полузаросшая дорога уводит под своды деревьев, туда, где за многими километрами лесов и болот лежит Чудское озеро. Нередко чуть в стороне от дороги увидишь цепочку курганов, любовно охваченных корнями сосен. Это — могилы, или, как их здесь называют, могильники чуди и древних славян-кривичей времен Псковской Республики. По берегам рек, на высоких местах, можно встретить жальники — курганы, окруженные кольцом камней. Это — захоронения особых людей, священные места. Лесные тропки могут привести к возвышающимся средь болот буграм — великанским курганам, порою в десяток-другой метров высоты. Это, как говорят, погребения очень древних людей, что были мудрее людей теперешних и вдвое или втрое превосходили их ростом.

Много интересного могут рассказать и показать местные жители, если найти с ними общий язык. А лексика их чего стоит! Местные рыбаки прекрасно знакомы со всеми современными ухищрениями рыбной ловли: с донками, заколами, кружками и т.д. Но вместо «поставить сети» от старых людей услышишь «распустить тенета»; лодку больше, чем на одну пару весел, привычно назовут лодьей...

Проходя с пожилым охотником по узкому сухому перешейку меж пространных болот, увидели однажды большие проплешины примятой травы, с вывороченным местами дерном. Спросили, что это.

— Хозяин по земле катался.

— Хозяин?

Старик лишь кивнул, ничего не пояснив.

Но мы поняли. По всей России бывалые охотники предпочитают не называть медведя его настоящим именем. Это и древнее табу, связанное с культом медведя как священного зверя бога Белеса, и вера охотников в то, что назови хозяина по имени, — и он явится, нежданный и грозный.

Интересно, что табуирование имени этого зверя застыло сейчас на середине, так сказать, второго круга. В древности, пару тысячелетий тому назад, у североевропейских народов имя медведя было «Бер». (Отсюда — «берлога», т.е. «логовище Бера».) У славян запрет на произнесение этого имени привел постепенно к замене его на прозвище со значением «Тот, кто мед ведает (т.е. ест)», звучащее ныне как «медведь» (Запрещали произносить имя медведя также и другие североевропейские народы: и древней Англии заменителем имени «Бер» было «Беовульф» — «Волк пчел». — Прим. авт.). Древнее же имя зверя к нашему времени почти везде стерлось из народной памяти, а прозвище «медведь» стало новым именем. Запрет же сохранился, но только теперь нельзя произносить и прозвище, ставшее именем.

Впрочем, это уже отступление от темы.

У экспедиции Караева сорок лет тому назад были проводники из местных, указавшие ему путь посуху к Горе-Городищу. У нас проводников не было; так что немудрено, что мы малость заплутали в болотах Причудья. Но вот хлюпающая под ногами тропа пошла вверх, превратившись в песчаную, засыпанную сухой хвоей дорогу, и вывела нас на высокое сухое место. Могучая гора, с желтеющими песчаными осыпями и разноцветными пятнами мхов вздымалась прямо перед нами. Проезжие дороги опоясывали ее со всех сторон, и столбы телеграфной линии украшали склон.

Светлое, поросшее соснами взгорье, открытое солнцу и всем ветрам... Признаться, не таким представлял я себе место тайной крепостцы кривичей и прибежище лихих людей. Вспомнилась фраза из отчета Караева: «...стоит оно (городище — А.П.) среди леса и непроходимых болот; только знающий тропы может добраться туда...» Непохоже.

Сбросив рюкзаки, мы поднялись на вершину горы, огляделись. С четырех сторон подходили к ней вполне приличные, по здешним меркам, дороги, и болото было лишь там (разумеется!), где шли мы; с других сторон шумел чистый сосновый лес. Это гора быть Городищем не могла никак. Но Караев писал, что Гора-Городище — единственная возвышенность в этих местах; кроме того, с одного из склонов открывался вид на лежащее под горой озеро. То самое?

Было ясно, что без консультации с местными знатоками не обойтись. И тут, будто специально для нас, из лесу вышел дед.

Разговорились. Оказалось, что нежданно-негаданно мы вышли на еще одну гору, не замеченную экспедицией Караева. Дед сообщил нам ее название, и это название лучше всяких других слов поведало о том, что это за место. Красная Гора. Многие сотни таких названий отмечают на Руси места древних языческих святилищ и просто холмы, на которых справляли когда-то народные праздники — такие, как, например, Купала. И эта наша Красная Гора казалась прекрасным местом для подобных празднеств — есть ведь русская пословица: «В березовом лесу молиться, в сосновом — веселиться, а в еловом — удавиться».

— А гора, которая Городище, здесь тоже недалеко, — сказал дед на прощанье. — Вот пойдете по дорожине, свернете на большак, налево, а с большака — на другую дорожину, и потом по тропочке. К вечеру дойдете.

И, уходя, добавил:

— Там и озерко есть; лодку раскинете, рыбки наловите на уху...

Мы поблагодарили; дед ушел, бормоча еще что-то невнятное. И только когда он исчез в лесной чащобе, мы встрепенулись: батюшки, да откуда ж он знает, что мы несем с собой надувную лодку?

Стало немножко не по себе. Дело в том, кроме легенды о разбойниках и бочке с золотом, есть еще одно, более позднее, предание, связанное с этим кладом.

Рассказывают, что собрались однажды мужики из соседней деревни достать из озера эту самую бочку. Прорыли канаву от озера до ближайшего болота, чтобы спустить воду. И все было хорошо, и уже пошла канавой вода, но когда начало обнажаться дно, вышел из леса ветхий дед.

— Какова моя доля, если поднимете золото? — спросил он.

— А ты работал? — спросили его. — Нет? Ну и проходи своей дорогой.

Ветхий дед и прошел. А вода в канаве забурлила и потекла обратно в озеро. Так и остались мужики без своего клада, а про того деда говорят, что был это местный колдун, живущий на Горе-Городище с незапамятных времен.

...Городище мы нашли, и теперь все полностью совпало с описанием Караева. Гора невелика — куда меньше Красной, но склоны ее — столь же обрывисты, и болота начинаются сразу от их подножья. Классическое разбойничье логово, заросшее темным еловым лесом, мрачное и неприступное. Нашлось и озерко близ городища, и даже вскользь упоминаемый Караевым ров. Ров очень старый, с оплывшими склонами просматривается между озером и болотами. Не тот ли ров, где ветхий дед прошел?

Становиться здесь лагерем показалось нам невозможным — слишком мрачным и заросшим было это место. Налюбовавшись вдоволь твердыней озерных разбойников, мы ушли оттуда, чтобы встать где-нибудь, где побольше солнца и воздуха. Но прежде захватили с собой воды из озера — тонкий химический анализ этой воды сможет сказать, лежит ли на дне озера бочка с разбойничьим золотом...

Северная Атлантида

На лесной дороге светло, как днем. Привычно уже удивляешься, взглянув на часы, — скоро полночь. Север, белые ночи...

Сегодня мы должны выйти к озеру. Спешим — хочется и отдохнуть, и увидеть, наконец, волны Пейпуса — так в древности называли Чудское озеро, (а эстонцы и по сей день называют его Пейпси). Сначала средь звона мошки и ночных комаров начинаешь различать неясный шум; догадываешься — прибой! Потом появляется запах — едва уловимый влажный запах большой воды. И вот меж стволами сосен уже просвечивает небо; наконец лес расступается.

Белая ночь над бесконечными просторами озерных вод. Шумят на ветру сосны, прибой, волна за волной, натыкается на прибрежный песок, и сказочно яркий закат, не тускнея, переходит в восход...

На следующий день — последний переход по суше. Идем на юг, к тому месту, где семь с половиной веков назад Александр Невский наголову разбил немецких рыцарей.

Дороги здесь, на восточном берегу Чудского озера, загадочны и непредсказуемы. Они словно считают своим долгом не соответствовать картам и, тем более, объяснениям местных жителей. У встретившегося парня спрашиваем дорогу к устью Желчи — реки, что впадает в озеро против места Ледового побоища. Тот удивляется.

— До Подборовья дойдете, а дальше... — разводит руками, — дальше нету дороги.

Доходим до Подборовья — есть дорога дальше. Ругаем парня, радуемся, что не поверили ему и не повернули назад. Вступаем на эту дорогу, лихо отшагиваем километров пять, и здесь дорога кончается — даже не переходит в тропку, а просто заканчивается, как отрезанная, посреди леса. Шаг в сторону — и из-под великолепного ковра мхов выступает вода. Возвращаться?

То, что местность вблизи устья Желчи сильно заболочена, мы знали, но надеялись, что дорога снова выведет нас к берегу озера. Решаем пробираться к озеру напрямик и там спускать на воду лодку. Это оказывается не так просто, но через пару часов, наполнив сапоги и карманы болотной жижей, мы выбираемся-таки из болота к чистой воде, с трудом находим относительно сухой пятачок, накачиваем лодку. И поздним утром — благо ночь светла — стоим у памятника в честь Ледового побоища в селе Кобылье Городище на другом берегу Желчи...

Возможно, кому-то показалось странной названная мною задача экспедиции Караева: уточнение места Ледового побоища. Учебники истории, не полемизируя, указывают это место в широком проливе между Чудским и Псковским озерами. Но пролив — это сотни квадратных километров водной глади и островов, десятки километров береговой линии. Летопись в указании места битвы лаконична и точна: «На Узмени, у Воронея Камени...» Узмень — это и есть этот пролив, а вот где в нем находится Вороний камень, с которого осматривал озеро Александр Невский?

...В Кобыльем Городище нас встретили местные рыбаки, долго удивлялись, как мы решились выйти в озеро на надувной лодчонке. В ответ мы жаловались на огромные тростниковые заросли вдоль берегов, продираться сквозь которые было сущим мучением. На это один из рыбаков отвечал загадочной фразой:

— Так чего ж вас туда занесло? Мы над старыми лугами и не плаваем: по протоке и сразу в озеро.

Увидев наше недоумение, он усмехнулся.

— Слыхали про Атлантиду, которая потонула? Так у нас тут своя Атлантида. Где сейчас тростник, раньше были луга; только вокруг нашего села триста косцов выходило.

А сейчас Кобылье Городище стоит на узком невысоком мысу.

Факт быстрого и постоянно продолжающегося затопления берегов Чудского озера был установлен и экспедицией Караева; скорость поднятия воды в последнем тысячелетии была определена, как почти метр в столетие. Учитывая низменный характер здешних берегов, несложно представить, насколько сильно изменились очертания берегов с XIII века — со времен Александра Невского.

Внимание Караева привлек небольшой островок с заманчивым названием Вороний. Сам он, низкий, сложенный рыхлым песком и полузатопленный, не мог, конечно, быть летописным Вороньим камнем. Но названия, тем не менее, на пустом месте не возникают. Дно озера вокруг островка было обследовано как с борта судна, так и водолазами. На песчаном, слегка заиленном дне водолазы нашли множество очень старых пней — остатки леса, который рос здесь многие сотни лет тому назад. И среди этих пней возвышалась над дном скала из твердого песчаника высотой в несколько метров, а вокруг ее вершины тянулись остатки сложенной из больших камней стены.

Место столь интересной находки стало объектом специальных исследований, и вот что они показали. В XIII веке здесь, посреди пролива, возвышался большой остров, от которого сейчас осталось несколько маленьких полузатопленных островков. На этом острове находилось укрепленное поселение — городец, а над самой водой поднималась песчаниковая скала, бывшая тогда значительно больше. Каменная стена опоясывала ее вершину, с которой был виден, вероятно, весь пролив. Это и был летописный Вороний камень.

В XV веке еще существовал и остров, и городец на нем. Сохранился летописный текст о постройке в этом городце церкви Архангела Михаила. «В лето 1459 князь Александр Черторизьский и посадники и псковичи...» Далее летопись сообщает: «Того же лета в великий пост они поганая латипа изгонивши изгоною... на то Обидное место, на Озолицю, на землю святыя Троицы и церковь святого Михаила сожгоша и 9 человек сожгоша...» Вероятно, именно после этого сожженный и опускающийся в озеро городец был оставлен; новое укрепление поднялось па высоком берегу против гибнущего острова. Там, в новом городце в 1462 году была вновь отстроена церковь Архангела Михаила, существующая и по сей день.

На месте этого городца и стоит сегодня село Кобылье Городище, и только простоявший пять веков храм да остатки валов и рвов напоминают о бывшей здесь когда-то крепостце.

Еще раз о бочке золота

А что же клад озерных разбойников с Горы-Городища? Спектрофотометрические методы анализа позволяют обнаруживать растворенные в воде металлы при их концентрации до сотых долей микрограммов на литр. Если бы бочка с золотыми монетами действительно лежала на дне городищенского озерка, неизбежное растворение золота привело бы к очень высокому (относительно, конечно) содержанию его в озерной воде, гораздо более высокому, чем предел точности существующих приборов. Но — увы — анализы показали лишь фоновую — совершенно обычную — концентрацию и растворенного золота, и даже серебра.

А как же ров, ведущий от озерка к болоту? О происхождении его судить сложно. Быть может, крестьяне окрестных деревень действительно пытались спустить воду из озера, поверив легенде о золотой бочке. А может быть, когда-то давно этот ров был вырыт для защиты городца на горе и продолжал естественное ограждение, образуемое озером. А уже в более позднее время люди, видевшие этот ров, задавались вопросом, кто и для чего его выкопал, и так могли родиться предания о затопленном в озере кладе и о попытке достать его.

И есть еще одна любопытная деталь. Пусть золото и серебро в озерной воде оказалось в норме, но зато концентрация меди в ней настолько велика, что это исключает возможность ее естественного происхождения.

Быть может, не бочка с золотом, а пушки из разбойничьего арсенала схоронены на озерном дне?..

Антон Платов / фото автора

Псковская обл.

Via est vita: Закон бутерброда, или Простое приключение в Южной Америке

Летел я как-то на озеро Титикака. Надо было сделать репортаж об индейцах — жителях плавучих тростниковых островов. Самолет взлетел в Лиме и без посадок через час с хвостиком приземлился на высоте четырех тысяч (тоже с хвостиком) метров над уровнем моря в единственном, расположенном в окрестностях Титикаки аэропорту города Хулиака.

Открылась дверь, и мне тотчас стало дурно. Я вообще плохо переношу высоту. Если надо добраться до какого-нибудь высокогорного места, предпочитаю делать это постепенно, желательно, на автомобиле и обязательно с пассажиром: будучи за рулем, выше трехтысячной отметки непременно начинаю засыпать, и никакая сила не может вывести меня из этого состояния. На этот же раз меня в одну секунду, как рыбу на лед, выкинули из уютной, царившей в салоне самолета кондиционированной атмосферы, соответствующей высоте уровня моря, прямиком в чуть ли не безвоздушное пространство. И началось!

Страшнейшая головная боль: словно два отбойных молотка впились в оба виска. Приступы тошноты, головокружение, озноб и прочие прелести горной болезни «сороче», так знакомой мне по другим высокогорным приключениям. Весь путь длиной с полсотни километров до мотеля я промучился, лелея мечту о живительном отваре листьев коки или глотке кислорода, смягчающих эти чудовищные пытки. Но, по закону бутерброда — а он, как вы знаете, всегда падает маслом вниз, — в мотеле ни того, ни другого не оказалось, и мне ничего не оставалось, как вползти под одеяло и постараться уснуть.

На следующее утро, несмотря на тяжелое состояние, я все-таки решил совершить первую прогулку. Служба есть служба! Вышел во двор, как человек, у которого только что сняли скальп и водрузили на голову сосуд с водой, за каждую утраченную каплю которой следовала высшая мера наказания. Медленно, выверяя каждый шаг, я начал путь по аллейке, ведущей к обрыву. Мотель стоял на высоком берегу, и с него открывался прекрасный вид на гигантское, волшебной красоты озеро. Ни единого ветерка, все вокруг нежно-голубое, яркое, прозрачное и приветливое. Но в то утро этот свет и эти краски были мне немилы, и каждый шаг отдавался в моей голове ударами вечевого колокола...

Ко мне подошел служащий мотеля и вежливо сообщил, что меня уже давно ждут на катере. Плохо соображая, о каком катере идет речь, я, как робот, вернулся в номер, автоматически взял сумку с блокнотом и фотоаппаратами, показавшуюся мне весом в тонну, и так же, подобно канатоходцу выверяя каждое движение, спустился на причал.

В катере сидела веселая и нетерпеливая группа молодых немецких туристов. Катер тут же отчалил. Природа словно ждала нашего старта: тотчас подул неизвестно откуда нагрянувший сильный ветер. Только что нежно-бархатное, озеро ощетинилось волнами, началась качка. К моей горной болезни добавилась еще и морская. Закон бутерброда бушевал вовсю.

Так продолжалось около часа, пока на горизонте не появилась маленькая точка. По мере приближения к ней она росла, росла и наконец выросла в огромную, похожую на спящего кота гору. Кот был полосат: весь склон горы был превращен в узенькие, параллельные терраски, на которых, наверное, что-то выращивали или кого-то пасли. Дивился я всему этому, а еще больше тому, что, согласно программе моего пребывания на Титикаке, первым объектом моего посещения должны были быть острова рукотворные — плавучие, сделанные из тростника-то-торы руками живущих на них индейцев, а отнюдь не базальтовые, образовавшиеся миллионы лет назад в результате вулканической деятельности. Тут-то и выяснилось, что меня приняли за другого и посадили в лодку по ошибке, а тот, кто должен был ехать с немцами, так и остался в мотеле.

Ну ладно, думал я, не вплавь же обратно. Тем более, что и остров Такиле (так назывался этот базальтовый кот) тоже значился в числе достопримечательностей Титикаки, которые мне предстояло познать. В проспектах о Такиле говорилось, что там, в очень чистенькой и живописной деревушке, живут самые честные и самые добрые на земле люди, что они занимаются террасным земледелием, рыболовством, разведением овец, коров и домашней птицы, что изготавливают они замечательные предметы народного творчества из камня и шерсти и все обязательно носят очень красивые, типичные для этого маленького этноса одежды.

Однако сколько ни вертел я своей измученной головой, сколько ни щурился на надвигавшегося на нас кота, никаких признаков знаменитой деревушки ни его склонах не замечал: одни полосы-террасы. Но была пристань. Мы ткнулись в нее, и от этого толчка моя голова вновь загудела. Поджидавшие катер индейцы, действительно очень милые, вежливые и приветливые, одетые в красочные чистенькие, вышитые хитроумными узорами рубашки, жилетки и вязаные шапочки с помпонами, помогли нам взобраться на высокий причал. И тут я не выдержал:

— Так где же все-таки ваша деревня?

— А она там, — утопая в лучезарной улыбке, ответил служитель причала и махнул кистью руки над головой, — за горой.

— Что-о-о?! — возопил я. — А как же туда...

— По тропинке, по ступенькам. — Он был просто счастлив от сознания того, что угодил гостю своим ответом.

Гость же воспринял его ответ как приговор к высшей мере наказания, причем, обжаловать его было негде. Озеро лежит на высоте 3882 метра над уровнем моря. Полуметровой высоты ступеньки, оставшиеся в наследство нашему поколению, судя по всему, с доколумбовых времен, должны были вознести меня еще метров эдак на 300 над уровнем Титикаки. Это в моем-то состоянии! Удар был жесток и ниже пояса. «Наверное, — подумалось мне, — в предыдущей жизни я чем-то не угодил древним обитателям этого острова, и сегодня настал час их исторического реванша!»

Мои ноги подкосились, и, тихо застонав, я опустился на доколумбов базальт. Сидя в роденовской позе на первой из полутысячи ступеней, я тихо горевал, вспоминая любимую и вечную «Песню журналистов»: «ради нескольких строчек в газете...» Но тут, взглянув на мой 300-метровый эшафот, заметил нечто, с моей точки зрения, совершенно нелепое.

Я увидел человека... бегущего наверх. Сначала не поверил своим глазам, решил, что я уже окончательно свихнулся и начались галлюцинации. Но человек действительно был реальным, и он легко и весело, как горный козлик, скакал по ступеням в высь, казавшуюся мне недоступной. А он просто спешил предупредить живущих за бугром односельчан о прибытии катера и о том, что вместе с туристами на его борту прибыла и почта. Короче говоря, это «нечто», так диссонировавшее с моим состоянием, оказало на меня действие сродни шокотерапии и хоть немного, но привело меня в чувство. Все равно отступать было некуда, за нами была безбрежная Титикака, и цацкаться со мной на причале никто бы не стал: все живые существа — те, кто прибыли на катере, и те, кто нас встречал, уже поднимались на горб базальтового кота.

Не стану расписывать все муки и перипетии этого подъема. Вы, наверное, уже обратили внимание на то, что я не умер. А, преодолев этот барьер, был вознагражден сторицей. Я познакомился с этим, на самом деле, уникальным островком и его чудесными обитателями, убедился, что все рассказы о них — чистая правда. В качестве компенсации моих мучений обратный путь мы проделали по зеркально гладкому озеру, едва подернутому легкой рябью. Кстати, претензий ко мне за то, что я занял чужое место на катере, никто не предъявил. Оказалось, что немец остался в мотеле неспроста: накануне он попил водички из крана, чего там категорически не советуют делать никому, а приезжим — тем более. Если я мучился от «сороче», и, хотя и с трудом, но все-таки передвигался, то он, как мне рассказали потом, провел весь день не выходя из туалета, что вызвало у его друзей прилив просто неудержимого юмора.

Постепенно я приходил в себя. И на следующий день, уже как ни в чем не бывало, приступил к выполнению моей собственной программы знакомства с окрестностями священного озера инков. Побывал я и на плавучих островах, и еще на одном маленьком озерце, укрытом среди плавных холмов Альтиплано, где царит оглушающая, абсолютная тишина и где посетитель чувствует, как какая-то сверхъестественная космическая радиация нисходит на него с небес, как все это обволакивает его, поглощает, и кажется, что еще мгновение, и рядом опустится инопланетный корабль с существами, когда-то, как считают многие, создавшими эти загадочные андские цивилизации, и наконец расскажут всю правду обо всем. И тут же, посреди этого волшебного озерца находится правильной формы, круглый и совершенно плоский островок, больше напоминающий стартовую площадку космических кораблей, а на берегу, как сторожевые башни, охраняющие вековые тайны этих мест, рассыпаны башенки «чульпы» — могильники древних обитателей Альтиплано, сложенные из идеально отшлифованных и так же идеально пригнанных друг к другу камней...

Вскоре забыл я про «сороче» и про ее морскую сестру. Наконец настал день отлета. Переполненный впечатлениями, я сидел у окна самолета, прощально помахивая рукой оставшимся на поле немцам: им не хватило места в самолете, и они ждали следующего рейса.

Самолет делает долгий разбег, взлетает, быстро набирает нужную высоту: отсюда, с четырех тысяч метров над уровнем моря, взлет и в самом деле быстротечен. Летим. Впереди целый час полета. Отстегиваю ремни безопасности, потягиваюсь, распрямляю конечности, устраиваюсь поудобнее, достаю блокнот, чтобы сделать последние записи. И вдруг — толчок, другой, третий. Самолет будто спотыкается и... круто идет вниз! Смотрю на световое табло — оно мертво. Инстинктивно начинаю лихорадочно шарить в поисках ремней безопасности. Взгляд падает на иллюминатор, а за ним — Кордильеры! Как же прекрасны они были в этот час! Острые, черные, чуть припудренные снежком пики, фиолетовые щели таинственных, стремительно приближающихся пропастей. Эх, в иное время не оторвался бы от этого зрелища...

Наконец-то нащупал ремни безопасности. Но этот зловеще-прекрасный вид в иллюминаторе неожиданно подействовал на меня успокаивающе: на кой черт, подумалось мне, эти ремни, если перспектива выжить от приземления на такие пики равна нулю! Я вздохнул и скинул оба их конца под кресло, огляделся вокруг.

Кто-то настойчиво давил на кнопку вызова бортпроводника, три монашенки в соседнем ряду истово крестились, что-то шепча себе под нос, откуда-то сзади раздался близкий к истерике выкрик какой-то дамочки и тотчас, как в спазме, захлебнулся. «Стало быть, не одному мне привиделся близкий конец», — подумал я и тоже стал искать кнопку вызова стюарда. Нажал и стал ждать.

Говорят, в такие минуты перед глазами пробегает вся жизнь, мелькают лица родных и близких. Не скрою, нечто похожее было и со мной. Сколько длились эти чудные мгновения, не знаю — наверное, недолго. Помню только, что к собственному удивлению, ни страха, ни паники не испытал. Только большую, всепоглощающую обиду: столько мучений пережил за эти дни, и — нате! Ради чего, спрашивается? Неожиданно издевательским ответом на ум забрело все то же оптимистическое: «Ради нескольких строчек в газете...»

Но, наверное, все-таки существует какой-то высший регулятор всех наших эмоций и реакций на окружающий нас мир и все, происходящее с нами, не позволяющий впадать в фатальное отчаяние. Только этим я и объясняю свое, конечно же, относительное, хладнокровие в столь критический момент. Я ведь даже взял блокнот и стал фиксировать мои последние мысли и ощущения.

Зато соседи мои, должен сказать, добросовестно вели себя так, как и положено в подобных ситуациях. На их-то крики и выскочил наконец долгозванный бортпроводник. Первым делом он посмотрел на световое табло и, увидев, что оно по-прежнему девственно чисто, распахнул над нами, как каменный Христос над Рио-де-Жанейро, свои руки, извинился и этаким бодреньким тоном успокоил: не волнуйтесь, сеньоры, мы приземляемся в аэропорту города Арекипа.

Вот те на! Мы-то все думали, что летим в Лиму. Народ, тотчас забыв о недавних страхах, грозно зароптал, а стюард, снова попросив нас не волноваться, прояснил ситуацию. Из-за дождей, разрыхливших взлетно-посадочную полосу в аэропорту Хулиаки, сказал он, там временно не могут садиться большие самолеты. Поэтому все рейсы были как бы разбиты пополам. Нас доставят в Арекипу (она всего-то в четверти часа лета от Титикаки), потом самолет вернется за оставшимися пассажирами, привезет их, и всех нас посадят в один большой самолет. «Вот тогда-то вы все вместе и полетите в Лиму!» — радостно улыбаясь и даже хлопнув в ладошки, закончил свои объяснения стюард. А то, что нас заблаговременно не предупредили о столь неожиданном изменении маршрута, так это вина наземных служб. Прекрасно.

Все так и было. Мы просидели в Аре-кипе часа полтора, дождались оставшихся пассажиров, в том числе и моих знакомых немцев, пересели в большой и вместительный «боинг», и тот доставил нас в Лиму. Целыми и невредимыми.

Бутерброд, кажется, больше не падал.

Александр Кармен / фото автора

Перу

Были-небыли: Один на льдине

Невероятно. Но — факт. Невероятно даже не то, что забыли, — и не такое бывает. Но то, что, забыв меня, не всполошились, а я, тем не менее, остался жив, и вот теперь, несколько десятилетий спустя, могу поведать читателям журнала «Вокруг света» об этой истории.

Апрель 1955 года. Ледокол «Георгий Седов», капитаном которого был в то время известный полярный мореплаватель Кочарава, работал в богатом промысловом районе Горло-Воронка Белого моря. Ежедневно, с рассветом на лед высаживалась группа поморов-промысловиков в белых маскхалатах и с трехлинейными винтовками за плечами. Эти молодые, крепкие ребята, обутые в добротные, рыбацкие сапоги с отворотами выше колен, быстро удалялись от судна, с разбега перепрыгивая с одной, начинающей тонуть под тяжестью их тел льдины, на другую... С ними было условлено, что к исходу светлого времени суток «Седов» вернется в этот же квадрат, чтобы принять на борт охотников и их добычу — туши отстрелянных тюленей.

А вот со мной — научным работником, прикомандированным к судну для попутного изучения приливо-отливных сжатий и разрежений льдов в этом районе моря, никакого особого уговора не было, когда я, одновременно с поморами, покинул борт судна, чтобы неподалеку от него провести ледовые измерения. Тем более, что на протяжении рейса эту, ставшую уже рутинной, работу я выполнял неоднократно и без каких-либо происшествий.

Но в тот день...

Погода тогда выдалась неустойчивая: то ясно, то туман. Когда рассеялась плотная туманная завеса, довольно долго закрывавшая горизонт, я с удивлением обнаружил, что «Седова» нет.

Он успел отойти далеко — за пределы видимости.

Четко помню, что страха у меня не было — ни в этот момент, ни позднее: не потому, что я очень отважный человек (признаюсь, что особой отвагой никогда не отличался). Наверное, я был просто очень увлечен своей работой. Помню, как с ледомерной рейкой в одной руке, книжкой для записей — в другой, я продолжал перепрыгивать с льдины на льдину точно так же, как тогда, когда за моей спиной стоял «Седов», куда я мог вернуться в любой момент. Отчаянная мысль, что сейчас я уже не смог бы этого сделать, не могла овладеть моим сознанием хотя бы потому, что вся моя воля была направлена на поиски среди окружающих меня льдов площадки, на которой я мог бы хоть несколько минут работать, не опасаясь, что сама площадка за время наблюдений расколется. Опасения же эти были весьма обоснованны. Льды все время перемещались: только и слышно было шуршание трущихся друг о друга краев льдин. Не раз край льдины, на которую я вспрыгивал, обламывался, и ноги мои сразу же погружались в воду. Тогда, ложась плашмя на остальную — сравнительно прочную часть льдины, я выползал на нее, вставал и начинал выливать воду из сапог и выжимать портянки: ведь температура воздуха была, как всегда в это время на Белом море, — всего несколько градусов плюс, а воды — и того ниже. На мне была телогрейка, вроде холода не чувствовал, а вот ноги от непрерывной сырости помню, сильно озябли...

И вот тут-то произошло чудо моего спасения, вероятность которого была ничтожно мала, но, как видите, оно все же свершилось!..

Другое судно нашей группы (а «зверобойка» в ту весну, как всегда, велась целой группой судов) могло ведь, в тумане, пройти совсем рядом со мной и меня не заметить. Однако когда оно проходило невдалеке от места моих злополучных работ, туман, как по заказу, приподнялся над морем, горизонт на некоторое время стал исключительно четким. Как мне потом говорили, с этого судна (а то был ледокол «Ленин») заметили на белом пространстве льда какой-то непонятный суетящийся предмет темного цвета: тюлень — не тюлень, совершенно непонятно что. А то, что на непрерывно меняющихся от приливо-отливных движений ледяных просторах мог оказаться одинокий человек, никому из них и в голову прийти не могло!.. Но все же, на мое счастье, столь странным явлением заинтересовались, решили подойти поближе. Подойдя же — только руками развели от изумления.

Помню, с мостика уже совсем близко подошедшего судна, в мегафон (по нашему морскому просторечью — «матюгальник»), обращаясь ко мне, прокричал вахтенный помощник:

— Кто вы такой и что здесь делаете?

— Из экипажа «Седова», провожу океанологические исследования, — бодро ответствовал я.

Там молча переглянулись и кто-то даже покрутил у виска пальцем — «не иначе, как сумасшедший».

Но, видимо, неловко было и сумасшедшего оставлять на корм рыбам, отчего и подошли совсем близко, спустили на лед трап, по которому я и взобрался на спасительный для меня борт.

«Ленин» связался по рации с «Седовым», узнал, где тот находится, и сообщил, что «готов сблизиться для передачи вашего члена экипажа, подобранного нами на льду в открытом море».

На «Седове», как мне потом рассказывали, от такой новости начался «легкий мандраж»...

Ведь всем без слов было понятно, какой крупной неприятности чудом избежали — старпом, стоявший на вахте во время моего схода с судна, да и сам Кочарава. При возвращении судна в порт, при повторной проверке обнаружилось бы, что на ледоколе нет одного человека, в «судовой роли» прописанного!.. ЧП!

Вот почему на «Седове», на котором я к вечеру все же оказался, старпом встретил меня яростной атакой, видимо, по принципу — «лучший способ защиты — это нападение»...

Но я в тот вечер был настроен весьма миролюбиво, дал понять старпому, что никаких претензий к нему не имею, и он успокоился.

Для моего миролюбивого настроения тогда были по меньшей мере две причины. О первой вы уже знаете. А вторая...

В тот же вечер судовой радист «Седова» вручил мне радиограмму, в которой моя жена сообщала из Москвы, что нашей семье из пяти человек (мы с ней да еще трое детей), дали, наконец, комнату в коммуналке. Это было сказочной удачей, поскольку тогда я, участник Великой Отечественной войны, будучи отправлен на фронт из Москвы, демобилизовавшись, ютился с семьей по углам...

Говорят, что беда не приходит одна. Но, как видим, и счастье тоже не приходит в одиночку.

Научный сотрудник Института истории естествознания и техники им, С.И.Вавилова Александр Филиппович Плахотник, Москва

Земля людей: Где замедляется время

Иорданцы не очень избалованы вниманием западных туристов, и поэтому здесь можно еще встретить арабское гостеприимство и доброжелательность в чистом виде, без задней мысли, без поиска выгоды. Если вам говорят: «Добро пожаловать», то наверняка не скажут в следующую же секунду: «Купи папирус!», как, к примеру, в Египте, где вытягивание денег из иностранцев за последние сто лет развилось в национальную страсть. Не слышно криков: «Бакшиш!», как только ты вытаскиваешь камеру. Если иорданец не хочет фотографироваться, он это скажет прямо, и никакие подачки его мнения не изменят. И когда мы собирались на съемки фильма о бедуинах Южной Иордании, многие знатоки говорили, что они чужих не жалуют и сниматься не любят. Некоторые даже предлагали заключить пари, что бедуинских женщин в фильме не будет. Мы старались в споры не вступать и тайно возлагали надежды на двух удивительных женщин, которые должны были открыть нам двери в мир бедуинов.

Элеонора и Айлин

Эти женщины — американский врач Элеонора Солтер и австралийская медсестра Айлин Колман. Сорок лет назад они приехали в Иорданию, чтобы лечить бедуинов от туберкулеза, очень здесь распространенного. Они создали небольшую клинику на юге страны и оттуда путешествовали по всей Иордании, спасая людей. Позже они смогли открыть госпиталь в Акабе, но сами остались жить в своей клинике, высоко на горе, откуда открывается захватывающий дух вид на Моисееву долину — Вади Муса, а в ясные дни виден даже Израиль. Элеоноре восемьдесят лет, Айлин — шестьдесят восемь, но, несмотря на это, они все так же регулярно садятся в белый джип и выезжают в пустыню, осматривать своих пациентов. Их знают все — от простого кочевника до членов королевской семьи. И везде принимают как родных.

Дома у Элеоноры и Айлин мы нашли гостью восемнадцати месяцев от роду, в розовом комбинезоне и с постоянным выражением счастья на лице. Крошка Амал и ее сестра-близнец родились в пустыне, но Амал была слишком слаба, чтобы перенести зиму. В таких случаях бедуинской матери не остается ничего другого, как отдать все силы на воспитание более здорового ребенка; слабый же обречен. Такая судьба ожидала и Амал, если бы не миссионерки, которые забрали ее к себе. На время.

Следующий день должен был стать для Амал знаменательным — она возвращалась домой. Но ее дом сначала надо былонайти. После долгих поисков мы нашли недавно оставленную стоянку.

— Все в порядке, — успокоила нас Айлин, — далеко уйти они не могли.

И действительно, еще минут через десять мы увидели палатку, разбитую у подножия скалы из красного песчаника. Навстречу нам бежала толпа мальчишек — братьев Амал. На руках у одного из них, Ибрахима, была ее чумазая копия — сестра-близнец. Восторгу семейства не было предела, нас пригласили в «дом из волос» — палатку, плотно сотканную из козлиной шерсти. Палатка перегорожена пологами на три части: для овец, женщин и мужчин. В женской части уже горел костер: готовили «менсеф» — традиционный обед кочевников — рис со специями и козьим или овечьим мясом.

Элеонора наскоро проинструктировала нас, непривычных: обед может выглядеть не очень аппетитно, но есть надо обязательно — иначе хозяева обидятся. Нас, впрочем, долго уговаривать не пришлось: если бы не хруст песка на зубах и не торчащий из середины блюда козлиный череп с остатками шерсти, я бы даже включил их палатку в путеводитель, в раздел «Рекомендуемые рестораны». Хозяева очень удивились, узнав, что мы ни разу не пробовали менсеф. Разговор зашел о гостеприимстве бедуинов; по традиции, путники могут найти пристанище в любой семье, им отдадут все самое лучшее и в течение трех дней никто не задаст ни одного вопроса.

После обеда все занялись своими делами. Мать семейства, Нура, кормила грудью очередного младенца, другие женщины поили овец и коз, а я тщетно пытался вернуть свои солнечные очки, которые Ибрахим попросил на минутку, только примерить. После длительного спора я махнул рукой, и Ибрахим стал их обладателем.

Вот так, по мелочам, наступает цивилизация. Кочевые племена жили в этих местах тысячелетиями. Каждый год они проходят сотни километров в поисках новых пастбищ для скота, но многие теперь предпочитают перевозить свои палатки на грузовиках, а не навьючивать на верблюдов. Верблюды — предмет гордости бедуинов — конечно, в семье остаются. Все больше людей оседает в городах и поселках: там есть хоть фельдшер, да и детей надо учить. Сейчас в Иордании осталось около сорока тысяч бедуинов, и их становится все меньше.

— Очень жаль, — говорит Айлин, — но через пару поколений настоящих бедуинов будет нелегко найти. Очень жаль.

Вади Рум — долина Луны

Вади Рум — одна из наиболее посещаемых туристами долин Иордании. Впрочем, немногие проводят здесь больше одного дня — гостиницы нет даже в проекте, а платить немалые деньги за ночь в продуваемой ветром палатке, да еще в январе, захочет не каждый. Большинство ограничивается трехчасовой поездкой по долине на верблюдах, ослах или допотопных джипах — большой разницы между ними нет, трясет одинаково. Трех часов вполне хватает, чтобы приобщиться к истории, — именно в этих местах английский офицер Томас Эдвард Лоуренс собирал племена бедуинов на борьбу с турками, здесь стоят «Семь Столпов Мудрости» — красная скала, давшая название его знаменитой книге, развалины его дома. Именно здесь в 1969 году снимали фильм «Лоуренс Аравийский», ставший классикой мирового кинематографа.

Собственно Рум — поселок из одной с половиной улицы и старой крепости — находится при въезде в долину. В крепости расквартирован отряд бедуинской полиции, ради которого мы и приехали в Рум. Предварительные переговоры о съемках их работы велись неделями, и в конце концов из самого Аммана был прислан капитан полиции для координации, поэтому мы с легким сердцем направились к полицейскому участку. Но нас остановил Мохаммед, наш гид.

— Подождите, пока стемнеет, — сказал он.

Конец января — самый разгар Рамадана, когда мусульмане не могут есть до захода солнца, а голодный полицейский — несговорчивый полицейский. Мохаммед был прав.

Через пару часов, когда мы пришли в крепость, весь отряд находился в благостном послеобеденном расположении духа. Нас усадили у костра, выдали по чашке сладкого чая, и важный полковник прочел нам краткую лекцию об истории и задачах бедуинской полиции. Задача, собственно, у нее одна — ловить контрабандистов, перевозящих по пустыне из Саудовской Аравии наркотики, овец и даже холодильники. Сделать фильм об охоте за контрабандистами в пустыне было очень заманчиво. Но неожиданно наше стремление наткнулось на непреодолимое препятствие: полковник утверждал, что сейчас для контрабанды — не сезон, нарушителей можно поджидать неделями, да и ловят они их по ночам, что для видеосъемок не самое удобное время.

Мы приуныли, но не зря ходят легенды о гостеприимстве бедуинов! Не желая огорчать гостей из далекой страны (а возможно, чтобы не опростоволоситься перед столичным капитаном из министерства), полковник предложил... нанять контрабандиста на день и поймать его по всем правилам перед телекамерой. Мы переглянулись: это было не совсем по законам телевидения. Сознаюсь: иногда приходится что-то подстраивать, но не до такой же степени! Но полковник уже загорелся идеей. Других шансов у нас не было. На этом и расстались.

На следующее утро нам представил и «контрабандиста». Абу Хуссейн, сухопарый невысокий бедуин лет сорока, кочевал по пустыне всю жизнь, но год назад решил обосноваться в поселке — времена меняются, детям надо ходить в школу. Оседлая жизнь его не изменила — каменных домов не признает, живет в своей палатке и все так же держит овей и верблюдов. Для съемок он выбрал своего любимого верблюда по имени Молния.

— А он быстро бегает? — спросил я.

— Полетит быстрее молнии, — заверил Абу Хуссейн, с достоинством принимая гонорар.

Мы загрузили аппаратуру в полицейский джип и в сопровождении офицеров, одетых по полной полицейско-бедуинской форме — долгополая рубаха-дишдаш защитного цвета, кинжал на поясе, арабский платок на голове и винтовка, — отправились в долину. За нами потянулся караван верблюдов: Абу Хуссейн на Молнии и другие участники операции.

Как только камера была установлена и полковник дал сигнал к началу, события вышли из-под нашего контроля. Странное ощущение — будто бы я попал в арабский вестерн (а скорее истерн), если бы существовал такой киножанр.

После сигнала полковника все стихло, и минутой позже в ущелье показался верблюд, погоняемый Абу Хуссейном. На обоих боках у верблюда навьючены мешки с «контрабандой», и, кажется, он еле плетется под их тяжестью. Но вот он выезжает из ущелья, и из засады к нему бросаются двое пеших полицейских, крича и паля в воздух из ружей. Молния, видимо, не ожидал такого приема и пустился в галоп. Два полицейских на верблюдах — за ним. Абу Хуссейн был прав — его любимец брал верх над стражами границы, и мы искренне подумали — уйдет! Но мы недооценили полковника—в следующий момент из-за ближайшего холма появились три джипа с установленными на крыше пулеметами, «преступник» был задержан и связан, «контрабанда» — конфискована, и вся процессия направилась обратно в поселок. Нашему восхищению не было предела. Полковник светился от гордости — его люди сработали отлично. На этом сюрпризы не закончились. В крепости для нас был подготовлен смотр войск. Верблюды в боевых попонах смирно сидели в ряд, и около каждого из них навытяжку стоял полицейский-погонщик. Кульминацией дня должна была стать наша прогулка верхом. Я засомневался: честно сказать, я с опаской отношусь ко всем животным, даже гораздо менее экзотическим. Но Мохаммед, мудрый гид, дал понять, что хозяев обижать нельзя, да и часто ли выпадает возможность проехаться на полицейском верблюде? Мохаммед был прав.

Петра — Красная Скала

Еще одна ночь в палатках грозила нам либо воспалением легких, либо разорением, и мы решили не рисковать и в тот же вечер ехать дальше — в Петру.

Наверное, уже сотни путешественников, исследователей и писателей старались по-своему передать неповторимость Петры. Ее называли городом красным, как роза, и древним, как время, городом мертвых, розовым городом пустыни; говорили, что разноцветный камень ее построек сродни радуге, но, пожалуй, никто так и не сможет объяснить, что заставляет каждого пришедшего сюда останавливаться в благоговении при виде величественных храмов, высеченных в красных скалах.

В 1812 году швейцарский путешественник Буркхардт первым из европейцев посетил Петру. Он слышал предания о таинственном городе, затерянном в горах, и во время своей экспедиции по Аравийской пустыне выдал себя за мусульманина, желающего принести жертву на могиле пророка Аарона, погребенного там. В конце узкого и извилистого ущелья Сик его взору предстала легендарная столица набатейских племен, правивших южной Иорданией еще в VII веке до Рождества Христова.

Про набатеев известно немного: они были кочевниками и осели в Петре исключительно из-за ее географического положения. Через долину Петры проходили важнейшие караванные пути, соединяющие Китай, Индию и Аравию с Египтом и Средиземноморьем, воды было вдоволь, а непроходимые скалы защищали город от набегов врагов. К I веку нашей эры богатство Петры возбудило зависть Рима, и Набатейское царство стало частью Римской империи. Римляне принесли архитектурные нововведения, но не процветание: караваны пошли другими путями, и Петра стала терять свое влияние.

Позже, в VI веке, Петра стала частью христианской Византии, но из-за частых землетрясений люди стали покидать город. Последние постройки относятся к XII веку, ко времени Крестовых походов, но в дальнейшем лишь местные бедуины жили в многочисленных пещерах, храмах и мавзолеях из розового камня. Весь остальной мир про Петру забыл.

Сейчас не нужно повторять уловки Буркхардта, чтобы попасть в Петру, — достаточно поехать за любым туристским автобусом. В 1984 году иорданские власти выселили живших в пещерах бедуинов, и Петра стала главной достопримечательностью страны. Нормализация отношений с Израилем открыла дорогу в Петру для туристов со всего света, лечащихся на израильском берегу Мертвого моря и отдыхающих в Эйлате, — еще три года назад израильская виза закрывала дорогу в Иорданию.

Выселенные бедуины тоже не в обиде. Они быстро смекнули, что туристы могут приносить не меньше прибыли, чем козы, и заставили «Легенду из розового камня» своими лотками с сувенирами. Ковры, ножи, открытки «Привет из Петры», украшения, одежда, бутылочки с цветным песком, «настоящий бедуинский» чай из дикого шалфея, поездки на ослах и верблюдах — одним словом, вся лубочная аравийская экзотика имеется здесь в изобилии. Есть даже живой верблюд, пьющий кока-колу прямо из бутылки.

— Он еще и курить умеет, — похвастался хозяин. — Но только не в Рамадан.

Продавцы расхваливают свой товар на всех языках.

— Эти украшения настоящие? — спросил я у продавца старинного серебра.

— Да нет, подделки, конечно, — ответил он по-английски с чистейшим бирмингемским акцентом и широко улыбнулся, довольный произведенным эффектом.

Я рассказал мудрому гиду Мохаммеду о встрече с «бирмингемцем», и он нисколько не удивился.

— У туристов научился, — объяснил мне он. — Здесь есть еще один парень, так он выучил английский по передачам Би-би-си. Послушать его — чистый диктор, но иногда вдруг начинает шипеть и посвистывать — помехи, наверное...

Кому-нибудь другому я бы не поверил, но только не всегда правому Мохаммеду. Он знает все, по крайней мере, в своей стране. Да и не только. Семнадцать лет он кочевал по пустыне со своей семьей, потом решил попытать счастья в Америке. Прожил там несколько лет, женился, но жизнь в чужой стране не задалась, и он решил вернуться на родину. Здесь он стал первоклассным гидом и может провести вас по пустыне от Аммана до Акабы, но его любимым местом остается Петра.

— Приходишь сюда, — говорит Мохаммед, — и время замедляется.

Мы стояли высоко на горе, туристы, продавцы и верблюды казались мелкими и незначительными в сравнении с красными скалами.

Мохаммед снова был прав.

Вячеслав Зеленин

Иордания

Via est vita: К забытой Бизерте

Севастополь. «Отдать концы!»

Мой внезапный перелет в Крым, доверительный разговор с частником-таксистом, бывшим подполковником милиции, доставившим меня из симферопольского аэропорта в Севастополь «всего» за полсотни «зеленых», и, наконец, блуждания по улицам города, засыпанным опавшей листвой, — все это было следствием одного лишь долгого телефонного разговора с Владимиром Стефановским.

— Выход яхты 12 октября, не опаздывай. В Тунисе нас ждут ровно через две недели. — Он настойчиво повторил тогда последнюю фразу. И я подумал, что не так много у нас людей, которых ждут в Африке, и выбрал самый быстрый способ, чтобы добраться в «ближнее зарубежье»...

Владимир Стефановский — бывший флагманский механик соединения подводных лодок, а после офицер запаса и главный инженер судоремонтного завода — давний житель Севастополя. И в советскую пору он не давал покоя тем, кто тихонько растаскивал Черноморский флот, теперь же создал правозащитную ассоциацию «Морское собрание», что объединила всех почитателей русской морской истории. Усилиями ассоциации и был организован поход Памяти в «Тунисию», как именуется Тунис на всех иностранных картах, в порт Бизерту, где закончил свои дни изгнанный большевиками из Севастополя Черноморский флот. Но сделать это — даже в год 300-летия Российского флота — оказалось возможным лишь на частной яхте под украинским флагом... Спасибо Анатолию Шевченко — бизнесмену из Запорожья и владельцу яхты «Галла». Благодаря ему и энергичному капитану яхты Николаю Зубачуку, в самое короткое время была подготовлена команда для этого перехода. Спонсорскую поддержку благородной затее Стефановского оказал Новороссийский морской торговый порт. Видно, судьба русских кораблей в далеком Тунисе напомнила морякам судьбу нынешнего Черноморского флота, пока еще дремлющего в Севастополе под флагами канувшего в лету Союза ССР. Остается лишь гадать, что предстоит: подъем ли родных Андреевских флагов или исход, как в том забытом, 1920 году...

Мало кто теперь помнит о Русской эскадре — части Черноморского флота, — покинувшей Крым в самый разгар гражданской войны. В наших учебниках истории этот эпизод был обозначен как «бегство белогвардейцев под натиском Красной армии, сбросившей в море барона Врангеля». Однако «бегство» было организованной эвакуацией не только белого воинства, верного присяге, но и множества гражданских лиц, включая женщин и детей, не пожелавших довериться большевикам. Что же до пребывания русских кораблей в Бизерте в роли «флота в эмиграции», то об этом наши историки хранили полное молчание. Между тем горечь изгнания под сенью Андреевского флага познали не только моряки и их семьи, но и юные кадеты Морского корпуса, эвакуированные из Севастополя.

Новый поворот в судьбах изгнанников произошел 29 октября 1924 года. В тот день в связи с признанием Францией Советского Союза Русская эскадра в Бизерте была объявлена распущенной, и с заходом солнца на всех кораблях эскадры «Андреевские флаги были спущены с тем, чтобы более не подниматься». По счастью, это пророчество из мемуаров свидетеля драмы не осуществилось. Ныне на кораблях Российского флота снова развеваются флаги святого Андрея Первозванного. И потому задуманный символический подъем флага на месте стоянки Русской эскадры становился акцией примирения и, если хотите, почитания и покаяния. Флаг этот, освященный на родине Российского флота в Воронеже, мы взяли с собой...

По тропкам, вьющимся среди камней седого Херсонеса, я спустился к бухте, где у небольшого причала стояла красавица «Галла», получившая на время похода Памяти второе имя — «Петр Великий». Предстояли парадные проводы у Графской пристани, и мне поневоле пришлось выступить в роли спичрайтера петровской эпохи. Со мной рядом стоял высокий красавец, актер Минского драмтеатра Иван Иванович Мацкевич в униформе Петра Великого.

— Потренируйся для начала. — Я подаю Ивану листки с парадной речью.

— ...И велю выкатить бочку вина заморского на потеху жителям града сего и во здравие преславных зейманов наших, кои в Тунисию плывут, дабы флаг святого Андрея поднять там сызнова во славу флота Российского...

Наконец перешли к Графской, где весь экипаж застыл в парадном каре на борту яхты. Флотский оркестр грянул «Легендарный Севастополь», и от толпы, обрамленной лозунгами и венками, отделился вице-адмирал Геннадий Сучков, первый заместитель командующего Черноморским флотом. На лице адмирала, казалось, отпечатались все тяготы, свалившиеся на моряков Севастополя... Менялись ораторы. Шумели родные и близкие. Жены и дети подняли лаконичный призыв: «Возвращайтесь!» Батюшка после долгого молебна благословил судно и команду.

— Отдать концы! — прокричал капитан в момент, когда на кораблях в Южной бухте начался перезвон полуденных склянок. Грянул салют из ракетниц, и яхта под всеми парусами, резво набрав ход, направилась к выходу на внешний рейд. Обогнув Херсонес с попутным северо-восточным ветром, «Галла — Петр Великий» полетела к Босфору, делая не менее 12 узлов...

Архи Пелагос — Главное море

Разумеется, в наши планы не входило соблюдать график исхода флота в далеком 1920-м. Так что представить себе — и не только по этой причине — ту ветреную осень и больше сотни судов и кораблей со 120 тысячами беженцев было очень трудно. Помогали документы. С борта крейсера «Кагул» главком армии и флота генерал-лейтенант Врангель дал в Константинополь телеграмму для всеобщего сведения:

«Я отдал приказ об оставлении Крыма. Учитывая те трудности и лишения, которые Русской армии придется перетерпеть в ее дальнейшем крестном пути, я разрешил желающим остаться в Крыму. Таких почти не оказалось. Настроения войск и флота отличные, у всех твердая вера в конечную победу над коммунизмом и в возрождение нашей великой Родины. Отдаю Армию, Флот и выехавшее население под покровительство Франции, единственной из великих держав, оценившей мировое значение нашей борьбы... Переход к турецким берегам всех четырех отрядов кораблей под командой адмиралов Кедрова и Машукова прошел успешно. Правда, в разыгравшийся все же шторм перевернулся и затонул миноносец «Живой», скорее всего по причине перегруза. С прибытием в Константинополь Черноморский флот 21 ноября был переименован в Русскую эскадру, которая в числе около трех десятков вымпелов вскоре отправилась в порт Бизерта в Тунисе, назначенный французскими властями для стоянки эскадры. В декабре здесь началось обустройство стоянки кораблей и размещение семей моряков. Для Морского корпуса власти предоставили форт Джебель-Кебир. Туда перебрались 345 гардемарин и кадет, 77 преподавателей и офицеров, команда обслуживания и 50 членов семей. Для жен и детей корабельных офицеров и кондукторов на линкоре «Георгий Победоносец» оборудовали общежитие. С надеждой на недолгое пребывание здесь не прерывали издание «Морского сборника», который размножали на гектографе...»

Штормовой попутный ветер позволил нам за двое суток пройти 340 миль до Стамбула. Сделав трехчасовую остановку в порту Атаке для телефонных переговоров и приема пресной воды, мы вышли в Мраморное море. В проливе Дарданеллы почувствовали мощь отливного течения — и вот уже Эгейское море. Бирюза прозрачной воды и отличная видимость, множество островов, никогда не исчезающих с горизонта, создали у древних греков представление о бесконечности этого моря. Они так и назвали его: Главное море — Архи Пелагос. Венецианские картографы XIII века нанесли это название в виде одного слова, не вникнув в его точное значение. Так Архипелаг стал именем нынешнего Эгейского моря вплоть до... середины нашего столетия, а множество островов в нем дали этому слову новое значение, известное каждому школьнику. Так, примерно, я начал рассказ об Эгейском море для всей нашей команды, благо ходовая рубка на яхте вмещала всех. Это море оказалось главным и для славы Российского флота: здесь, на выходе из пролива, в мае-июне 1807 года русские моряки под командой адмирала Сенявина разгромили турецкие эскадры в Дарданелльском и Афонском сражениях.

— Положи руль лево пять, — приказывает капитан рулевому Виктору Присяжнюку. — Совершим круг Памяти на месте гибели моряков...

Мы встаем у борта и наблюдаем, как смыкается в кольцо пенный след кильватерной струи... Именно здесь, на неприметном островке Тенедос, был похоронен первый из погибших близ Дарданелл командир линейного корабля «Сильный» А.И.Игнатьев. Захватив позднее остров, турки надругались над могилой капитана и вдобавок убили настоятеля монастыря и еще одного грека, указавшего место захоронения русского на территории обители.

Другая леденящая душу история связана с гибелью в Афонском сражении командира линкора «Рафаил» капитана 1 ранга Дмитрия Лукина, известного в свое время силача, прозванного Геркулесом. Получилось так, что не было возможности предать тело земле, и труп, по обычаю, был опущен в воду. Свидетель этой церемонии Н.Панафидин писал: «Со всеми почестями, должными начальнику корабля, опустили его в воду; под голову его положили большую пуховую подушку, тягости в ногах было мало, и тело стало вертикально. Вся команда в голос закричала, что батюшка Дмитрий Александрович и мертвый не хочет нас оставить». Далее Панафидин просто замечает: «На нашем корабле убитых было, кроме капитана, 16 человек и 50 раненых, и большая часть из оных — смертельно». Можно представить весь ужас этих похорон. Это в эпоху Цусимы станет проще: «К ногам привязали ему колосник...», а на парусниках не было котлов, и «тягостей» для многочисленных жертв сражений явно не хватало. Так что Архипелаг для россиян еще и братское кладбище, а поклоняться могилам на нем мы как-то все время забываем...

Признаюсь, что идея посещения острова Парос — «столицы» Российского флота в XVIII веке — принадлежала мне лично, поскольку в плане похода он не значился.

— С этим островом, — убеждал я Сгефанов-ского. — связан принятый в греческой истории термин «Орловский период». А этим Орловым как раз и был главком Российского флота, впервые появившегося в Средиземном море осенью 1769 года. И вообще — сия страница истории нашего флота связана с уникальной стратегией русских в борьбе на море. Императрица Екатерина впервые послала сразу пять эскадр за пределы Балтийского моря, чтобы «приступить к подпаливанию Турецкой империи со всех четырех углов...» На Паросе был госпиталь, верфь для ремонта кораблей и кладбище россиян...

—Ну что ж, венок для главной базы флота мы найдем, — согласился шеф, — только вот слишком много времени прошло. Сохранилось ли что?

Белый, как высохшая на солнце ракушка, Парос показался на пятый день нашего плавания. Благодушный полисмен взял с нас какие-то деньги за пресную воду, но на яхту зайти поленился. Свобода, которая снится нам по ночам, здесь разливалась, подобно бризу над пляжами и красному вину в маленьких тавернах. Музея в Науссе не оказалось, а добиться чего-либо от мэра и единственного полисмена не удалось. Однако в административном центре острова — Пари-кии — находилась старейшая в христианском мире церковь Екатонтапилиани, основанная, по преданию, матерью императора Константина Великого — святой Еленой еще в IV веке.

— Составишь компанию? — предложил я наутро Николаю Зубачуку, — полтора десятка километров по солнышку...

— Компания тебе не нужна, — ответил капитан, — и повел меня к незаметной витрине, у которой стояло несколько японских мотороллеров. —  Никаких прав, только десять долларов, и катайся весь день...

Я вспомнил детство и первые свои опыты с мотоциклом. Хозяин проката остался мною доволен. Примитивное и надежное управление, пустынные улицы, великолепная дорога среди оливковых рощ... Городок Парикия оказался прекрасным портом. Очередная порция туристов с суперпарома из Пирея потянулась к знаменитой церкви. В полумраке магазинчика при церкви я разговорил похожего на патриарха продавца.

— Думаю, вам лучше найти знатока «Орловского периода», — сказал он и протянул визитку с именем клерка в местном банке.

Поплутав под палящим октябрьским солнцем с полчаса, я очутился в прохладной тишине денежной конторы.

— Фанориус Алимпрандис, — представился историк и рассказал, что на месте братского кладбища россиян, снесенного «довольно давно», ныне построен отель «Порто Парос». Так поступали не только с русскими могилами. Утешил меня знаток истории тем, что у островка Аналипсис в бухте Наусса, где был русский госпиталь, лежит на грунте русский корабль. Неведомо какой эпохи...

— Ну не нырять же с аквалангом, чтоб опознать этот корабль, — подвел итог моему грустному докладу Стефановский. — Идем в Наварин, там-то наших помнят.

Встречи в Наваринской бухте. Шторм

По традиции, ежегодно 20 октября представители флотов — стран участниц Наваринского сражения 1827 года — присылают в Наварин свои корабли. Поломка двигателя и встречный шторм сильно задержали наш бег к дорогим для русского флота могилам. К вечеру 22 октября мы вошли в бухту и застали там лишь российский тральщик «Железняков», прибывший из вновь созданной базы в Новороссийске. Английский, французский и греческий фрегаты уже покинули бухту, а городок Пилос на южном берегу Наваринской бухты еще не успел распрощаться с праздничным нарядом по случаю 169-й годовщины сражения. Мы полюбовались городком, старинной крепостью, самой бухтой. В центре Пилоса стоит памятник адмиралам трех эскадр: русскому Гейдену, английскому Кодрингтону, французскому де Риньи. На островке, прикрывающем бухту с моря, — русское кладбище. На могилах — несколько памятных досок от моряков разных поколений. К венку новороссийцев мы присоединили и свой, от моряков Черноморского флота из Севастополя. Поставили свечи в часовне при кладбище, пустили в небо салютные ракеты и легли курсом на выход из бухты. В Наварине мы оставили внезапно заболевшего шефа нашего похода Владимира Стефановского. Врачи настояли избавить его от треволнений и отправить на «Железнякове» в Севастополь...

Попутный северо-восточный шторм понес нас к Бизерте. Уютно стучал движок, исправно работая без одного цилиндра, но на следующий день задул свирепый и типичный для сезона норд-вест. Поставили рифы на фоке, грот вообще убрали, а стаксель заменили на штормовой — этакую треугольную косицу... Из койки меня выбросил не самый первый удар волны. Стать корпуса не раз содрогалась и вибрировала, пока я коленками упирался в выступ закутка-каюты, именуемой «гробом». Потом в салоне сорвались с мест и загуляли стулья, рулоны с картами. Я вскочил и принялся крепить все по-штормовому, уже как следует...

— Покачивает, однако, — нагло острит кок Сережа Карауш, встречая меня у трапа в ходовую рубку. Вцепившись в косяк двери по правому борту и упираясь ногой в рулевую тумбу, я рассматриваю карту и вижу, что спасительный берег Сицилии прикроет нас от шторма, а если зайдем на Мальту... Словно прочитав мои мысли, подает голос Евгений Коршунов, капитан Новороссийского порта, наш новый шеф перехода.

— На Мальту заходить не будем, в противном случае опоздаем к началу церемонии.

...Молнии и гром по всему горизонту. Снова налетевший шквал бросает яхту на борт, и следующая волна захлестывает палубу, закручивая в пучки тщательно уложенные снасти. Из хаоса опавшей воды возникают фигуры электромеханика Бориса Олифира и старпома Анатолия Каурова. Пристегнутые, в специальных штормовых костюмах, они похожи на пришельцев...

— Раздерни фока-шкоты, — кричит что есть силы Коршунов, — новый шквал идет, береги фок!

Очередной вал накрывает рубку зеленью пены, корпус яхты содрогается и на секунду замирает, прежде чем ухнуть вниз и набрать скорость...

Через сутки непогода улеглась, промелькнул слева силуэт Мальты, выглянуло солнце. На юте за мной выстроилась очередь принимать «ведерный» душ с довольно теплой, чуть пахнущей рыбой водой.

— Чую рыбу, капитан, — боцман Слава Муминов уже час топчется со снастями.

Поколдовав со спутниковым приемником Джи-пи-эс, мы с капитаном выходим точно на банку Пантеллерия с глубиной 16 метров. И вскоре оцениваем мастерство кока, приготовившего небольших, с ладошку, окуней. Обед с видом на Сицилию и итальянский островок, давший имя благодетельной рыбной банке...

Бизерта. «Последняя беженка Совдепии»

На рассвете 28 октября мы стали на якорь близ восточных ворот гавани Бизерты. В десять утра ошвартовались в марине к плавпирсу в историческом для Русской эскадры месте, откуда открывался вид на главную набережную с шеренгами пальм и приметным обелиском, венчающим начало парадной авеню Президента Бургибы. Не дождавшись полисмена, унесшего наши паспорта, мы с Евгением Коршуновым отправляемся в город. Еще в Севастополе Стефановский связался по телефону с живущей в Бизерте Анастасией Александровной Ширинской-Манштсйн, дочерью одного из офицеров Русской эскадры. То был старший лейтенант Александр Сергеевич Манштейн, командир эсминца «Жаркий». В командирской каюте восьмилетняя Настя делила с отцом будни драмы, свалившейся на семью и Россию. Память ее хранила множество деталей трагического исхода и последующих долгих лет в Бизертс...

Авеню Пьера Кюри мы нашли без труда — город оказался не столь большим. Дом четыре найти было сложнее, поскольку номеров мы не обнаружили вообще, но первый же встречный показал нам, где живет знаменитая тут мадам Ширинская. Мы знакомимся с Анастасией Александровной в уютной гостиной небольшого двухэтажного дома, в котором она вместе с сыном Сергеем занимает половину. С интересом слушаем эмоциональный рассказ 84-летней «последней беженки из Совдепии» и не устаем удивляться ее безупречной памяти и прекрасному русскому языку.

— Я уроженка донецкого Лисичанска, могу и по-украински. — Она радуется тому, что в нашем славянском экипаже представлены все три бывшие союзные славянские республики.

— Только мало кто из нас может похвастаться знанием «мовы», — говорю я.

— И севастопольцы тоже не знают? — удивляется она и тут же всплескивает руками: — Ну конечно, Господи, город-то российский...

Вскоре после звонка в российское посольство в Тунисе (городе!) в доме появились военно-морской атташе капитан 1 ранга Николай Дмитриевич Качан и элегантная дама; она нежно обнялась с хозяйкой дома.

— Вера Робертовна, — совсем по-русски представилась она, — фон Вирен-Гарчинская. Я только что из Нью-Йорка и, наверно, выгляжу утомленной. Извините, столько пересадок…

Потом долгие два часа Вера вспоминает хорошо известную ей историю Русской эскадры, делится сведениями из уникального семейного архива, в котором главной ценностью являются письма ее отца из Бизерты. Она рассказывает о своем участии в юбилее Российского флота в Петербурге и о посещении Кронштадта. Оснований для визита в старинную крепость у нее достаточно. Ее двоюродный дед — герой Порт-Артура адмирал Роберт Николаевич Вирен — был зверски убит там в начале Февральской революции 1917 года.

— Мне довелось встретиться с вашим президентом, и Борис Николаевич обещал помочь в открытии мемориальной доски в Кронштадте.

Племянник адмирала и отец Веры старший лейтенант Роберт фон Вирен в период Крымской эпопеи был командиром канонерской лодки «Грозный» и покидал Керчь в момент, когда ее уже занимали передовые отряды Красной армии.

— Этот флаг Андрея Первозванного, — показывает мне Вера бело-синее полотнище, — один из тех, что спустили здесь 72 года назад. Отец сохранил этот флаг и флаг командира Русской эскадры адмирача Беренса и отправил их в Нью-Йорк своему двоюродному брату Алексею Робертовичу Вирену, ставшему в ту пору председателем Общества бывших русских морских офицеров в Америке. Теперь я хочу, чтобы этот флаг поднялся вновь вместе с Андреевским флагом из России. Жаль, что Стефановский не пришел с вами. Это его идея, он звонил мне перед выходом из Севастополя...

— Что же такое Бизерта для всех нас в год юбилея флота? — откликается на наш вопрос Анастасия Александровна. — Для меня это и верность долгу, но и трагедия... равнодушие... Первые четыре года прожили мы здесь в полном забвении. Большевики, ставшие врагами собственному народу, о нас не вспоминали вообще, будто мы не русские. Нашу верность прежнему правительству в Советском Союзе объявили предательством, и до сих пор никто от этого нелепого обвинения не отказался. Теперь выяснилось, что мы были на высоте, но радости от этого не чувствуется: все уже ушли в могилы, так и не узнав о новом возрождении России. Корабли эскадры достались Франции, хотя была здесь комиссия известного адмирала Алексея Крылова, которая пыталась отправить в Россию наиболее ценные из них. Но ничего из этого не вышло. И корабли, и люди оказались забытыми. Да и теперь о нас вспоминают лишь «на общественных началах». Слава Богу, гостей в юбилейный год прибавилось, а вот дальше...

На яхту мы с Евгением Коршуновым возвращались пешком. Чем-то город напоминал нам родину. Никакой парадной помпезности, скромные дома и ветер из пустыни, гонявший по выщербленному асфальту не только опавшие листья... Когда-то русские моряки были здесь первыми иностранными гостями... Потомки русских со стоявшей здесь эскадры после ее роспуска разъехались, а те, кто прижились, приняли ислам, породнились с арабами. Кажется, Анастасия Александровна, как она сама признавала, — последняя ниточка в гибнущей на глазах памяти о Русской эскадре в Бизерте. И поможет ли сохранить ее наше плавание к берегам Тунисии?

«Андреевский флаг поднять!»

Следующий день 29 октября был тем самым, ради которого замышлялся наш поход Памяти. Что ж, если не удалось на официальном уровне, хотя и с опозданием, осознать феномен Бизерты, мы сделаем это сами...

Несколько машин и автобус подкатили с утра к церкви святого Александра Невского — единственной православной святыне в Бизерте. Она была сооружена здесь на добровольные взносы моряков Русской эскадры и в память о ней. Церковь крошечная, более походит на часовню при кладбище, но ее внутреннее убранство напоминает и корабль, и Морской собор в Кронштадте, а Андреевский флаг и российский триколор смотрятся, словно иконы... У входа в церковь собрались участники экспедиции, работники посольства, пресса, гости. Посольский батюшка отец Димитрий начинает службу, после которой все отправились на христианское кладбище. По пути Анастасия Александровна сказала мне, что более всего она обеспокоена судьбой церкви.

— Что будет, когда я помру? Кому пригодится эта память о русской драме так далеко от России? Никто об этом не думает, а жаль, очень жаль...

На кладбище, где покоятся многие русские, и в их числе отец Анастасии Александровны, — полный разгром. Мы долго продирались сквозь заросли ежевики и агав, мимо гигантских усыпальниц любвеобильных итальянцев к скромным могилам россиян. Мрамор на них был наполовину растащен, поколот, а человеческие кости виднелись всюду... Отец Димитрий отслужил панихиду у наиболее сохранившегося захоронения, а мы возложили венки, привезенные из далекого отсюда Севастополя...

С освященным Андреевским флагом мы появились на причале у борта «Петра Великого» вскоре после полудня. Нещадно, как нам казалось, палило солнце, но сухой воздух смягчал жару. Крошечный плавпричал вздрагивал от струй начавшегося отлива, рядом, все заглушая ревом турбин, пронесся французский фрегат. Наконец завели два фала на фок-мачте для двух Андреевских флагов. Один был из России, освященный, как я говорил, воронежским священником, второй — из нью-йоркской коллекции, привезенный Верой Робертовной Вирен. Краткие речи гостей и хозяев, приветствие «ожившего» Петра Великого... Потом капитан по цепочке передал флаг самому молодому участнику экспедиции механику Сергею Самойлову. Он крепит флаг. Вера Робертовна готовит к подъему второй. Глуховатым от волнения голосом капитан Николай Зубачук командует:

— Флаги святого Андрея Первозванного поднять...

В синем небе с белыми облаками на фоне белоснежных мачт и парусов оба флага затрепетали на горячем ветру. Словно случилось это тотчас же после того трагического спуска в 1924-м...

Под небом, усыпанным по-летнему яркими звездами, мы покидали Бизерту. После коротких остановок на Мальте, в Пирее-Афинах и Стамбуле вошли в Черное море, готовые принять толику осенних штормов с борой из Новороссийска. Но море было поразительно спокойным, и на восемнадцатый день плавания после выхода из Бизерты мы увидели полыхавший пучками света Херсонесский маяк...

Василий галенко / фото автора

Севастополь - Наусса - Наварим -Бизерта - Валлетта - Пирей - Афины -Стамбул - Севастополь

 

Земля людей: Лодка

...Им овладело беспокойство... Сами прекрасно знаете, как человек чувствует себя перед поездкой — все еще вроде здесь, но, с другой стороны, вроде уже и нет. Когда, например, смотришь на часы и думаешь, что в это время завтра ты уже будешь совсем в другом месте, будешь лететь или ехать или даже, быть может, плыть. На душе тоска какая-то, смешанная одновременно с предвкушением путешествия. Однако, все это, видимо, к данному перемещению тела в пространстве относится весьма относительно. Потому что это, с одной стороны, — путешествие между двумя странами, а с другой — вроде бы прозаическая поездка из Москвы, скажем, в Курск.

Разговор идет о поездке из Швеции в Финляндию на корабле (или в обратном порядке, кому как нравится). Ни паспорта не надо, ни визы, нет никакого таможенного контроля, все упрощено до предела (и так уже полвека). Корабль (или паром, как принято у местных его называть) отходит в 6 вечера. Собственно говоря, существуют две компании — Viking Line и Sylvia Line, первая чуть дешевле, вторая чуть, соответственно, дороже. Такой людской круговорот по морю из одной страны в другую составляет маленькую, но обязательную часть жизни скандинавов, что-то типа поездки чартером на Майорку или в Грецию, которую хочешь — не хочешь, но сделаешь, то ли просто от тоски, то ли потому, что знакомые затащат.

Каждый это все должен испытать и пережить хоть раз в жизни, это часть неповторимого нордического ехреriеnсе (переживания). Тем не менее, лодка отбывает в 6 вечера и первые пару часов идет по «шхерам», но не норвежским, со скалами, крутыми обрывами и т.д., как иногда может сложиться мнение, а по узким проливам между островами самых различных размеров с красными домиками дачного типа и причалами для лодок. Шхеры со шведской стороны гораздо более впечатляют, чем с финской, чем шведы, конечно, невероятно горды.

Корабль бесшумно скользит по невидимому узкому коридору, ограниченному по бокам мигающими маяками и низкими, экологически чистыми тучами сверху, проплывая в кажущейся, на первый взгляд, даже опасной близости от островов. Надо сказать, что в Скандинавии существует понятие так называемого аllemans ratt, т.е. права всеобщего пользования природными красотами — можно взять лодку и, причалив к любому острову, где только не написано рrivат, грилить мясо, загорать, собирать грибы и ягоды и вообще насладиться коротким, хотя и малоснежным скандинавским летом.

Однако, возвращаясь к плаванию: мало кто из пассажиров любуется красотами пейзажей. О нет! Время покупок! В магазине tax frее уже выстроилась очередь за «бухлом», как в славные советские времена, Стоят студенты в одинаковых комбинезонах, увешанных значками, пенсионеры, безработные, люди, едущие компанией, и одиночки. Кого здесь только нет — однажды ваш покорный слуга присутствовал даже на чем-то вроде плавучего слета финских фашистов, где наряду со стереотипными бритоголовыми типажами в татуировках был и местный фюрер — человек с гитлеровскими усиками с сыном-тинэйджером, который объяснял всем желающим очевидные и бесспорные преимущества белого строя. В другой раз ваш слуга встретил «финскую швейцарку» из Женевы — абсолютно фантастический гибрид нашего времени, дитя брака финна и француженки, которая ехала к бабушке в далекую северную деревню, свободно общаясь на совершенно для меня лично марсианском языке финно-романской группы.

В 94-м, когда в Финляндии безработица дошла до 20 процентов, лодки были забиты молодежью, у которой не было никакого шанса и никаких денег ни на что, кроме этой поездки за 24 часами беспамятства в морском Зазеркалье.

А тем временем в бутике покупается все что угодно, лишь бы это что-то было жидким и годным для наливания в стакан, Дальше люди расходятся по своим каютам (у кого они есть, потому что можно ехать и без кабины, где-то за 24 доллара в одну сторону), пьют и, чтобы придать этому занятию видимость интеллектуальности, играют в карты, «вручную» или на покерном автомате, нажатие кнопки которого так сильно напоминает звук облупливаемого крутого яйца.

Пьют серьезно, пьют, чтобы забыть всю эту зашоренную скандинавскую реальность. Вообще, неясно, кто пьет больше — русские или скандинавы (в самой Швеции на полном серьезе идет вот уже много лет дебат чуть ли не на политическом уровне о том, можно ли веселиться без алкоголя — и ответ пока еще не найден). Видимо, общее умозаключение можно сформулировать таким образом, что русские пьют более жестко и целеустремленно, а скандинавы — так, больше по простоте душевной. Разница, видимо, в тех реальностях, от которых те и другие бегут, а эти реальности, как известно, весьма различны.

Потом начинаются поиски приключений — можно пойти послушать dance band (для старшего поколения), или румынского барда с обязательным шотландским именем, исполняющим что-то из Pink Floyd или Led Zep, посмотреть после этого шоу какой-нибудь русской или в крайнем случае болгарской группы современного танца имени песни и пляски, пойти в диско, где после многих литров выпитого люди, наконец, более или менее раскрепостились. Веселье идет полным ходом, люди, наконец, общаются в рамках, заметно деформированных алкоголем. Танцы под «АББА» (которая в период своего активного творчества на родине не была популярна по причине легендарной шведской зависти) и Асе of Ваsе и Dr. Alban (которые, однако, весьма популярны). После закрытия диско новые друзья не могут расстаться и, верные многовековой традиции собираться у киоска hot dogoв йодов, стоят и что-то еще в меру личного опьянения обсуждают (хотя самого киоска на лодке, конечно же, нет, но если сделают, то он, без сомнения, будет популярнейшим местом).

В основном на корабле путешествуют местные, летом много только что вышедших из колледжа американцев в клетчатых шортах с огромными рюкзаками иоткрытыми оклахомскими лицами, которые искренне изумляются, когда все, к кому они только ни подходят, сразу начинают говорить с ними по-английски. Из интересных персонажей существует целая категория иностранцев, проживающих в Скандинавии, которые плавают на лодке исключительно за сексом, Сцены похищения светлой, хотя и сильно опьяненной Европы каким-нибудь темным мавром, вынырнувшим из лифта, схватившим первую попавшуюся и тащащим ее в каюту где-то после двух ночи, редкостью не являются.

Но утро неизбежно настает, вне зависимости от того, как бы мы ни хотели, чтобы ночь длилась вечно, Дедушки, бабушки и дети под музыку финских «Песняров» идут в буфет. Спирт-туристы выползают в tах frее, работающий до минуты открытия дверей лодки на выход, и закупают ящиками пиво, которые они потом аккуратно грузят на раскладные тележки и заботливо пристегивают, создавая своеобразные вавилонские башни на колесном ходу. Корабль приходит в 9 утра по местному времени. Кому надо — те выходят в город. Молодежь на лодке спит. Большинство не покидает судно, а отсыпается целый день, чтобы проснуться опять к открытию tах frее бутика на обратном пути домой. Многие шведы путешествовали много раз в Хельсинки, но ни разу так и не ступили на славную землю — прародительницу детанта в суровые годы застоя и холодной войны.

Закинув сумку на плечо, я выхожу в Хельсинки. Ничего не изменилось с тех пор, как я был здесь в последний раз. Да и что здесь может измениться? Постоянство — залог успеха, это широко известно. Идет легкий снег, видимость достаточная, нормальная летная погода. Славно, значит, можно пройтись до центра...

Аlехеi Andrejev

Фото автора

Загадки, гипотезы, открытия: Невостребованный бакшиш

В век компьютеров и освоения космоса — трудно предположить, что на нашей планете есть древние цивилизации, еще не исследованные учеными. И тем не менее это так. Подтверждением тому служит открытие российскими археологами древней страны Маргианы.

И все-таки она найдена — страна Маргиана, не один десяток лет будоражившая умы археологов!

Первое упоминание о стране Маргуш (так на древнеперсидском произносилось название Маргиана) имеется в знаменитой Бехистунской надписи, сделанной царем Дарием I в середине I тысячелетия до н.э. На огромнейшей скале Бехистун, находящейся в Иране, на высоте более ста метров, среди тысячи строк, увековечивших историю Бактрии, высечены такие слова: «Говорит Дарий царь: страна Маргиана стала мятежной... Я послал к ним перса по имени Дадаршиш и сказал ему: «Иди и разбей войско, которое не называет себя моим». Дадаршиш отправился с войском и дал бой маргианцам: «Милостью Ахурамазды (Ахурамазда — верховное иранское божество) мое войско наголову разбило мятежное войско. В 23-й день месяца ассиядия ими был дан бой. Затем страна стала моей».

История поиска Маргианы и история жизни человека, который открыл эту цивилизацию для человечества, заслуживают отдельной книги. Достаточно сказать, что Виктор Иванович Сарианиди — археолог с мировым именем, прославился еще при раскопках Бактрии на территории Афганистана. Там ему посчастливилось обнаружить и раскопать царский могильник, в котором среди погребальных украшений находилось более двадцати тысяч золотых изделий большой художественной и исторической ценности. Эта находка многими информационными агентствами мира была названа открытием века. Сейчас В.И.Сарианиди занимается исследованием и изучением истории Маргианы. Следы этой некогда могущественной страны обнаружены глубоко в Центральных Каракумах, на территории современного Туркменистана, и уже более двух десятилетий археологи ведут здесь раскопки.

Но как, спросите вы, удалось обнаружить в пустыне, среди безжизненных барханов, столь древнюю культуру?

В 1972 году поисковый археологический отряд под руководством В.И.Сарианиди предпринял первые поиски. Пройдя сотни километров по Каракумам, экспедиция обнаружила холм, во многих местах усыпанный керамикой. Уже при первых пробных шурфах, когда из-под песка показались остатки стен, стало ясно, что поселение, которое было названо Тахирбай- I (Тахирбай — так назывался колодец, находившийся рядом с открытым городищем.), является частью канувшей в пучину забвения страны Маргианы. Прошло немало лет, в течение которых археологи раскопали не один город, но столица древней цивилизации еще оставалась не найденной... Нашему восторгу не было предела, когда в 1991 году, под конец рабочего сезона, производя расколки огромного холма, мы увидели, как из песка стали проступать руины большого города. Столицу назвали Гонурдепе, что в переводе с туркменского означает «Серый холм».

Проведя тщательные исследования, мы пришли к выводу, что под холмом скрываются два исторических памятника, совершенно разных по архитектуре и по строению. При дальнейших раскопках выяснилось, что Гонур-I — это храмовый комплекс, в нем производились богослужения и культовые обряды. В храмах постоянно горел священный огонь, который поддерживали жрецы. Гонур-2 был жилым городом с оборонительными, хозяйственными и дворцовыми сооружениями.

Когда я бродил по пустынным, продуваемым горячим ветром улицам этого некогда гремевшего на весь Восток города, то невольно чувствовал себя его жителем. Перед глазами вставали сцены городской жизни древневосточной столицы: где-то там вдалеке, на рыночной площади, шумит базар, а рядом, на соседней улице, остановился пришедший издалека караван с бесценным грузом китайского шелка и слоновой кости. В квартале гончаров в печах обжигают глиняные кувшины. Жизнь идет своим чередом: в течение дня отдаются и исполняются приказы верховных жрецов, а вечером, в мерцании факелов, горожане идут на богослужение...

Чем дольше находишься в центре этого великолепного города, тем больше возникает вопросов, на которые, к сожалению, еще нет ответов. Бесспорно одно — слой за слоем мы приближаемся к разгадкам тайн, которые так упорно не хочет открывать древняя страна.

Еще совсем недавно мы ломали голову над тем, какому же божеству поклонялись люди и какая религия существовала в Маргиане? И вот уже сейчас, на основании определенных археологических данных, возникла версия о том, что Маргиана являлась одним из центров зороастризма — первой мировой религии. При раскопках храмового комплекса Гонур-I нами были найдены церемониальные сосуды и следы культового напитка — хаомы, о котором упоминается в «Авесте», священной книге зороастрийцев. Как знать, возможно, именно здесь, две с половиной тысячи лет назад, бродил в поисках правды всеми униженный и оскорбленный новоявленный пророк Заратустра. Слава о нем в скором времени распространится на большую часть тогдашнего цивилизованного мира.

Глядя на мощные основания стен, которые сохранились даже спустя тысячелетия, нетрудно вообразить дома простых ремесленников и величественные дворцы знатных горожан. По монументальности архитектуры можно догадаться, насколько процветающей и богатой была Маргиана. Основным занятием древних маргианцев были земледелие и скотоводство. Там, где сейчас одни лишь пески, поросшие кустами саксаула, тысячелетия назад кипела и бурлила жизнь. Дельта древней реки Мургаб, которая в наше время изменила русло, была насыщена ирригационными системами, подававшими воду на поля и заливные луга древних земледельцев. Инженерная и архитектурная мысль была поставлена на высокую ступень, и если где-то люди только-только снимали с себя шкуры, то здесь уже возводились такие дворцы и храмы, которым можно позавидовать и сегодня.

Да, многое прояснилось для археологов. Но остается без ответа один, и, пожалуй, самый главный вопрос: как, возводя столь сложные здания, с оборонительными стенами и цитаделями, которые ничуть не уступают месопотамским храмовым комплексам, древние строители Маргианы обходились без письменности? Как древние зодчие сумели возвести высокие крепостные стены толщиной в несколько метров, при этом не применяя элементарных математических и геометрических вычислений? Ведь и в Египте, и в Месопотамии, и в Китае были найдены манускрипты, которыми пользовались строители. Здесь же, раскопав уже большую половину древней страны, мы не обнаружили ни одного намека на существование хоть какой-то письменности. За время раскопок нами были найдены высокохудожественные предметы из бронзы и серебра, атрибуты верховной и жреческой власти, были обнаружены прямые и косвенные доказательства присутствия зороастризма, но не найдено ни одной таблички с клинописью и ни одного петроглифа, которые позволили бы говорить о существовании каких-либо вычислений или хронологических записей. Была ли письменность в Маргиане? Это остается загадкой и по сей день.

В нашей экспедиции повелось давать рабочим за каждую найденную вещь — будь то целая бронзовая печать или терракотовая статуэтка — бакшиш, то есть денежное или материальное вознаграждение. Чтобы был стимул в работе и чтобы не возникало желания унести эту вещь домой как сувенир. За найденный же след письменности мой учитель, Виктор Иванович Сарианиди, объявил особый бакшиш, который, к нашему большому сожалению, остается пока невостребованным.

По вечерам, собираясь у костра, мы даже произносили ставший традиционным тост: «За найденную письменность!». И я верю, что в конце концов мы ее обнаружим...

С каждым полевым сезоном мы решаем все новые и новые задачи, которые ставит перед нами древняя страна Маргиана. И тем обиднее осознавать, что интерес к истории и, в частности, к археологии, падает в нашей стране с каждым годом. Этого нельзя сказать о западном мире. С момента открытия Маргианы на наших раскопках побывали многие ученые из стран Европы и Америки. Знаменитые музеи, включая Лувр и Метрополитен, считают за честь иметь у себя в экспозиции отдельный стенд или зал, посвященный исчезнувшей цивилизации. Но времена меняются — и хочется верить, что на раскопках в Маргиане побывает еще не одно поколение российских археологов.

Заканчивается осенний полевой сезон. Мы увозим в Москву материалы для антропологов и почвоведов, для архитекторов и реставраторов. Без их помощи трудно будет восстановить все аспекты этой древней культуры. И каждый из нас надеется, что весной снова ступит на землю таинственной Маргианы.

Александр Прохоров

Туркменистан

Увлечения: Паровоз, черный и прекрасный

Паровоз «Серго Орджоникидзе», СО17-2359, тринадцать лет гнивший в металлоломе и только в этом году вытащенный из небытия умельцами из питерского депо, настоящий паровоз с того света, оправдал самые радужные надежды членов Всероссийского общества любителей железных дорог. Но неужели он нужен только им?..

Сотня по всей стране их, наверное, наберется: десятка по два в Москве и в Питере, горстки в иных городах и единицы в безвестных поселках. Друг друга они знают, переписываются, гостят, но бывают дни, в год несколько раз, а ныне и реже, когда все Общество или хотя бы половина его, всяк, кто может, срывается с места и любыми путями спешит на какую-нибудь крохотную станцию, о которой и помнит-то иногда лишь Атлас железных дорог, ибо начнется от нее лучшее, что случается в их жизни. Ретро-тур.

Вот и сегодня, не позже двух часов пополуночи, быть им на станции Валдай, по дороге от Бологого на Старую Руссу, и потому с вечера тряслись они, безденежные, в общих вагонах, перескакивали с электрички на электричку, а кому везло, подсаживались к знакомым машинистам в электровоз, и теперь вывалилась во мраке гурьба их в конце длиннющего, будто вовсе без станции, перрона и, прошагав на далекий огонек, смешалась на площадке вокзала с другой, родственной гурьбой, где тоже мелькают синие фуражки и мундиры, надетые, кем по профессии, а кем по призванию, и несть числа радостным окликам и объятиям.

Предмет страсти их уже прибыл, дымит вдали под прожектором у пакгауза. Тянет его сюда тепловоз, подцепив заодно и вагончик пассажирский для нас, и три попутных товарных, а как ставит любимца, так взвывает народ от радости, чуть не по холке его треплет да по крупу поглаживает: «Красавец! Какой красавец!» Блестит чернота его, краснеют ярко линии и круги, и белая надпись под высоким освещенным окном: паровоз «Серго Орджоникидзе».

Я познакомился с ними несколько лет назад, когда в одном журнале написал о некоем англичанине, который приезжал в Советский Союз фотографировать паровозы, ну увлекался человек, а КГБ выследил его и выслал из страны как шпиона. Члены Общества откликнулись на статью и пригласили меня на свое заседание. Я пошел и не пожалел: попал на премьеру киноленты «Живые паровозы», для которой энтузиасты нашли в разных старинных фильмах эпизоды с этими машинами. Там были и девушка с характером, и машинист с дорожным сундучком, и великий вождь на фронтоне. Там плясал пар над хитросплетениями рельсов, дым распускался, стелился вослед, сливались колесные спицы в беге по лесам, степям, мостам, когда черной тенью несся паровоз сквозь пламена индустриализации, а в будке, в кабине, рвали вниз рукоятку свистка, оглашая страну торжествующим кличем. Там были «гончие» — с острым носом паровозы С и с тупым — Су, были «овечки» с вислыми щеками машин и древним, огромным конусом трубы, были могучие «феди» с пушечно-долгим стволом котла, чадящие натужно и победно. Паровозы из моего детства ожили.

Оказалось, люди из Общества ездили и фотографировали их, как тот самый англичанин, и все прелести шпиономании испытали на себе. Еще при коммунистах эти люди открыли в полярной Сибири знаменитую ныне сталинскую «мертвую дорогу» и прошли ее всю пешком. Они прошагали туннелями удивительной Круглобайкальской ветки. Эх, писака, думал я, где ж ты тогда гулял?

Но теперь я здесь, я даже в будке с машинистами. Тряско на табурете, зато сияет под мощной лампочкой стенка котла — тоже красотка, черная и начищенная, да еще и украшенная всевозможными трубами, ручками и рычагами. Машинист Гриша подкручивает вентили форсунок, помощник прижимает у себя над головой рукоятку к отвесным трубам и гонит воду в котел силой шипучего пара. У машиниста есть еще рычаг регулятора с зубчатым кругом (как педаль газа) и штурвал (коробка передач), но сейчас тепловоз впереди, и это все не нужно, Гриша даже ноги на штурвал поставил и отвернулся в окошко, во мглу, откуда редко-редко мигнет огонек, и кажется она оттого еще бездоннее. Я тоже, обозрев все внутри, решаю выглянуть и, открыв узкую железную дверцу, спускаюсь на пару ступенек, да так и вишу восторженно, уцепившись руками за поручни.

В тумане, в измороси нашего пара движемся мы сквозь лес, по извилистой колее, но не видно ее, заросла травой, и потому будто проселком бежит паровоз меж смыкающихся зарослей. А голову поворачиваю — свет, непонятный здесь, белый, льется из-под котла на колеса, те крутятся красные, а шесты-тяги ходят мощно и плавно, вверх-вниз и еще как-то, но так потрясающе плавно, что кажется: извиваются они, будто змеи. Мелькают облупленные верстовые столбы, потом огни селения, чудо вдруг — семафор (не красный-зеленый, а настоящий, салютующий рукой-перекладиной семафор — видели вы вживую?) и становимся. 57-й километр, станция Крестцы.

Приехали. Высыпают любители из вагона — и стар и млад, в станционную будку с фотокамерами взбираются, штативы для ночной съемки ставят, по развалюхам при станции шарят, бредут смотреть семафор. Но час-то глухой, вскоре опять все угомонились в вагоне, скрючились в креслах, а кое-кто и вовсе улегся на пол. Да, ушел в прошлое вагон купейный, в котором возили иностранцев в ретро-поездах, а к ним цепляли советские паровозы. Лет восемь назад узрели дельцы золотую жилу в таких поездках, но гости отсмотрели советские реликвии и вернулись к своим, и хозяева посдавали паровозы на резку, а наши любители так и остались с родным надменным МПС, и счастье еще, что с Алексеем Вульфовым, черноглазым очкариком-музыкантом, который сегодня, конечно, тоже во всем железнодорожном. Не было бы этого упорного человека, не было бы, наверное, и ретро-туров, и уж конечно, нынешнего. Лет десять назад Алексей ехал по этой ветке на пассажирском еще «подкидыше» в два вагончика и влюбился в нее навсегда. Он теперь ее изучил, наметил фотостопы, так что завтра влюбимся и мы. А два часа до завтра можно и вздремнуть.

Светает серо и мутно, зато какие радости! Под дружным напором гостеприимно распахнулись двери станционных сараев: наверное, с 16-го года, с того самого дня, как построили ветку, надеясь соединить Петроград и Орел, копились и копились в этой сокровищнице масляные лампы, стеклянные, как у Аладдина, и ржавые железные коробки к ним, и теперь она щедро одаривает ими любителей; довольный, в усы улыбается зампред Общества Александр Сергеевич Никольский. В отпуск ставил он семафор в Шушарах, в маленьком паровозном заповеднике под Питером, а теперь стрелку рядом устроит и будет в ящике зажигать огонь. Распахиваются двери вокзальчика — да, конечно, деревянного и коричневого, и конечно же, выступает дородная тетушка в черной тужурке и красной фуражке, вышагивает торжественно сквозь рощицу по аллее к путям, и в руках-то у нее — ба! — обод железный наподобие громадной теннисной ракетки, и это значит... жезловка! Стариннейшая система сигнализации! На однопутках служитель разъезда вручал машинисту жезл, укрепленный в рукояти этой ракетки, и тот, уже на следующем разъезде, выбрасывал ее из окошка, чтобы другой машинист мог взять и ехать в обратном направлении. А без жезла — ждали. Столкновения исключались.

Но пропал что-то наш паровоз. Увели его — и с концами. Пользуясь минутой, корреспондентка новгородского телевидения расспрашивает плотного паренька в черной куртке; есть в Обществе те, кто увлечен одним только типом паровоза: человек по прозвищу «Пятьдесят второй», например, копает только по трофейным немецки м «фрау» ТЭ52, а этот, Игорек, — по СО.

— Сколько таких паровозов было построено?

— Четыре пятьсот.

— А ваш когда?

— В 1948 году в Красноярске.

— А чем вам интересен именно этот тип?

— Ну, просто.

Не-ет, так с ходу в душу к любителю не залезешь.

Отыскивается наш «Серго» на грузовой станции. Водой надо заправиться, приезжала пожарная машина, а рукава для перекачки не нашлось. Уехала и до сих пор не вернулась. Взволнованно кучкуются вокруг местные жители: редки поезда, а тут пришел, да какой! Вспоминают по случаю и крушение, бывшее на двадцать каком-то километре после войны: «фрау» в поворот не вписалась...

Вульфов с товарищем пока протирают колеса. Тихий мальчик с синюшным лицом появляется то с этой стороны паровоза, то с другой. Молча появляется, молча смотрит и молча исчезает.

Но есть, оказывается, рукав на самом паровозе у машиниста Валеры, который сменил Гришу. Под приветственные возгласы любителей кишку триумфально разматывают, суют концом в тендер, и вот уже раздулась она весело, напряглась. Цепляют к нам вагон с лесом: будем изображать грузо-пассажирский состав, и пора шагать к первому фотостопу. На семафор.

Занимаем позиции, выгоняем друг друга из кадра, и «Серго» прогудел протяжно — катит уже на подходе. Вон — черный дым пустил, и — о ужас! Рядом с паровозом бежит неловко по тропе вдоль путей зазевавшийся, несчастный любитель, молоденький паренек, да только, увы, не успевает. Въезжает в кадр к доброй половине соратников, а ведь быть не может для любителя хуже снимка, когда мешается железному совершенству человечишко. В тамбуре вагона суровые сверстники бросают в лицо бедняге смертельные обвинения. Но, к счастью, все кончается миром.

Снова гудок, и мы выскакиваем из вагона. Второй фотостоп. Потом еще и еще. Это упоительно: азарт и охота. Поезд встает у моста, у поворота, под косогором, ты спрыгиваешь на насыпь, озираешься, ища точку для съемки, и устремляешься к ней. Оцениваешь, находишь, если надо, другую. Ты поймал в камеру отрезок рельсов и мысленно везешь по нему паровоз, прикидывая, когда лучше щелкнуть: только раз, два не будет. А он опять гудит и продвигается, черный и прекрасный, посреди чудного пейзажа, и ты дотягиваешь его в кадре, и жмешь на спуск. Он встает, потом и всех поджидает. А ты бредешь к нему радостный, если в миг щелчка запечатлел твой глаз отменную картину, или клянешь себя, когда вышло не то. А потом еще фотостоп и еще. И хочется щелкать любимца снова и снова.

Один другого чудеснее наши стопы. Валдайская возвышенность, глубокие речные овраги, и ют — виадук, как с гравюры из старых книжек Луи Буссенара, тех, где мчится паровоз с поездом над ущельем в Аппалачах или над арками, что сработаны еще рабами Рима. А деревянные мосты под рельсами — нигде больше не увидишь, только здесь. Целых два над ручейками! Наползает «Серп», и — Боже! — выдерживают эти черные бревна торчком, как поднятые руки, эти невзрачные укрепительные леса, эта древность!

Я не хочу больше в вагон, я забираюсь на тендер, где пристроился уже один любитель меж топливной цистерной и ограждением, и я сажусь рядом. Мы едем, как на палубе корабля. Летят в лицо капельки пара, сдобренные мазутным дымом, но чист он, природен. «Серго» дает верст пятнадцать, и в этом неспешном, плавном движении под метущий шорох паровой машины вглядываешься ты сверху вперед, далеко вперед по колее, убегающей меж пригорков с травой ярко-желтой и ярко-рыжей, мимо странного, сказочного леса из зелено-мшистых голых деревьев, когда ель — это нежный изумруд и темная яшма, а ветвистая крона клубком — голова Горгоны. Станции угадываются лишь по пустошам со снятыми рельсами, кусты уже между шпал, и в этом безлюдье, в этом движении очищается будто и душа твоя.

Опять фотостоп, последний. Я промерз и забираюсь в вагон. А там Никольский рассказывает, как голландцы снимали фильм про Андрея Платонова.

— Идея была такая: сначала — «эски» как символ полета, хорошей жизни, двадцатые годы то есть. А потом началась каторга — ФД пошли...

— Ну это неверно, — отзываются с соседнего кресла.

— Ну неверно, — соглашается он, — но что-то в этом есть.

Конечно, есть. История страны в паровозах. Я думаю об этом в будке «Серго» уже после Валдая, когда уже не ретро-тур, а взаправду, и Валера крутит штурвал, как бешеный, и высовывается, изгибаясь, в окно, с ухмылкой дает сочный гудок, когда проносимся мы мимо деревень, — гусей пугает.

Да, ушел паровоз и унес частицу нашей истории. Где искать ее теперь? Ездят члены Общества, обследуют нетронутые уголки да все чаще возвращаются не солоно хлебавши. Так может, заповедать то, что осталось? Эти полсотни верст от Валдая до Крестцов? Старинные кирпичные вокзалы осташковской ветки и деревянные ивановской? Но у нас не Англия и не Америка, где ретро-поезда ходят на ретро-ветках по расписанию. У нас это нужно только им, любителям из Общества, а их — всего-то сотня...

Во мраке мы поднимаемся на эстакаду, пересекаем поверху освещенную Октябрьскую магистраль и вкатываем под прожектора станции Бологое. Призраком, наверное, кажемся людям на перроне. Призраком с того света. Хорошо быть не на перроне, а на призраке! Но поездка, увы, кончается. Дай Бог, не последняя.

Алексей Кузнецов / фото автора

Валдай — Крестцы

Зодиак на Земле: В согласии с законами Космоса

Современные астрологи создали два принципиально различных варианта астрологической карты Москвы: Лина Саванская сгруппировала микрорайоны столицы по функционально-бытовому признаку и соотнесла их с двенадцатью знаками Зодиака, а Павел Глоба со своими коллегами, пользуясь древними канонами Авестийской астрологии, наложил двенадцать секторов зодиакального круга на географическую карту города.

Что это даст? Судите сами.

Обратимся к карте Л.Саванской, составленной на основе методологии Российской астрологической школы, и процитируем ее автора: «Поскольку, входя в свободный рынок, мы до известной степени свободны и в выборе — где жить и в каком месте работать, не мешает знать, какая из частей столицы вам больше подходит».

«Так, — продолжает Саванская, — одна тетенька жила двадцать лет на юго-западе, и все мужья у нее как один были горькие пьяницы. А потом у нее умерла бабушка и оставила ей квартиру на северо-востоке. И тут тетенька вышла замуж за непьющего военного, и больше ей мужьев не понадобилось» (цитируется по газете «Ступени», 16.01.1993, № 21).

Не торопитесь снисходительно смеяться над нарочито примитивной трактовкой событий. Как известно из древних мистических текстов, генетические особенности каждого человека специфическим образом «ориентируют» его в пространстве, делая одни направления особенно перспективными, а другие — тупиковыми.

Если каждый из вас, уважаемые читатели, поставит в центр географической карты мира место своего рождения, то, сравнив его с нынешним местом жительства (или временного пребывания) и сопоставив с предлагаемой ниже схемой, сможет понять, в сколь перспективные или бесперспективные условия он попал.

Северное направление связано с прадедушкой по мужской линии, южное — с прадедушкой — папой маминого папы, восточное — с папой мамы вашего папы, западное — с папой мамы вашей мамы. Северо-восток — с мамой папы вашего папы, северо-запад — с прабабушкой по женской линии, юго-восток — с мамой мамы вашего папы, юго-запад — с мамой папы вашей мамы.

Переезжая из одного места в другое, мы можем менять соотношение ролей разных предков в своей судьбе. Это особенно важно для тех, в чьем роду есть и гениально реализовавшие себя предшественники, и предки-неудачники. Разумеется, лучше находиться на направлениях, связанных с наиболее достойными представителями вашего рода.

Впрочем, как показали наблюдения астрологов, у каждого человека имеется возможность вычислить для себя наиболее благоприятные районы города, даже если ему ничего не известно о его предках и он не может определить свои «лучшие» и «худшие» стороны света.

Оптимальным считается пребывание в регионе той же самой стихии, к которой принадлежит зодиакальный знак вашего рождения. Если вы родились под знаком Льва (стихия огня), то для вас благоприятны районы Льва, Овна и Стрельца, но в «водных» зонах (знаки Рака, Скорпиона и Рыб) вам будет тяжеловато. Соответственно, тем, кто родился под водным знаком, придется испытать дополнительные трудности в «огненных» районах. Точно так же дисгармоничны взаимоотношения стихии воздуха (Близнецы, Весы, Водолей) и земли (Телец, Дева, Козерог). Сочетание стихий огонь-земля и воздух-вода считается нейтральным, а огонь-воздух и земля-вода дает ощущение космической поддержки.

Если вы планируете деловые контакты с сильным партнером, пытающимся «перетянуть канат на свою сторону», назначайте переговоры в таких районах, которые подходят для вас больше, чем для него, используйте силы Земли.

Возвращаясь к астрологической карте Москвы, над которой работали астрологи Авестийской школы, скажу: они пришли к поистине сенсационным выводам. Им удалось установить точную дату основания города — 15 мая 793 года до н.э. Это было сделано с помощью специфически астрологических методов на основе анализа всевозможных событий более позднего времени — пожаров и периодов расцвета, получения, потери и восстановления статуса столицы, а также по другим знаменательным датам, хорошо известным из истории. Ведь город, как и человек, имеет свою судьбу: рождение, развитие, расцвет, умирание, и эта судьба тесно связана с особенностями того пространства-времени, в условиях которого ему приходится существовать.

Как рассказывают составители астрологической карты Москвы П.Глоба, Т.Свиридов и Ю.Мадиган, «Москва является одной из зон наивысшей энергетической активности. Структура ее совершенна, так как застраивалась она по кольцевому принципу. Изначально были намечены 12 секторов, соответствующих 12 знакам Зодиака. Центральный город-Кремль, построенный в излучине реки на холмах, первоначально по форме напоминал голову Тельца, под созвездием которого родился город.

Город, построенный в согласии с космическими законами, благополучно обменивался энергией с окружающим миром, творчески реализовывал потенции своего населения, стойко выдерживал неблагоприятные периоды.

XX век наложил свои штрихи на лицо города. Несмотря на громадные перестройки, произведенные невежественными архитекторами, кольцевой план с 12 секторами сохранился по сей день.

15 мая 1935 года (в месяц Тельца, в день рождения города!) был открыт метрополитен. 12 станций кольцевой линии полностью вписываются в зодиакальные секторы Москвы и ныне являются их ключевыми пунктами».

Первый знак Зодиака — Овен — «отвечает» в астрологии за военное дело, плавку металла, изготовление оружия, деловое предпринимательство и спорт. И — случайно ли, нет ли? — в «овновском» секторе города, расположенном вдоль Шоссе Энтузиастов и Измайловской ветки метро (станции «Курская» — «Щелковская»), расположились физкультурный вуз столицы, многочисленные заводы и военные заведения, исторически знаменитые Лефортовские казармы. Астрологическая специфика района запечатлелась в таких названиях улиц, как Солдатская, Красноказарменная, улицы Металлургов и Сталеваров.

В диаметрально противоположном Овну секторе города, расположившемся вдоль Кутузовского проспекта и Филевской линии метро (станции «Киевская» — «Крылатское»), нет такого изобилия промышленных предприятий, зато имеются важнейшие учреждения, находящиеся под покровительством Весов — знака партнерства и миротворчества, равновесия и компромиссов. В «весовском» секторе столицы расположились Верховный суд, Центр международной торговли, министерство иностранных дел.

Взглянув на любой из 12 знаков Зодиака на карте Москвы, мы увидим, что он «притянул» к себе вполне определенный тип учреждений. Так, научно-технический прогресс, освоение других миров (макромир, микромир, космическое пространство) и электронные средства связи курируются в астрологии знаком Водолея, и именно этот знак Зодиака проецируется на район Всероссийского выставочного центра (бывш. ВДНХ), где разместились телецентр Останкино, музей космонавтики, гостиница «Космос», Аллея Космонавтов, Ракетный и Звездный бульвары.

Со знаком Льва связаны все наиболее помпезные светские мероприятия. И, действительно, именно в «львином» секторе расположилась одна из наиболее масштабных и помпезных частей города — знаменитые Черемушки, великолепный Ленинский проспект, по которому часто проезжают почетные эскорты, сопровождающие высших должностных лиц и особ королевской крови.

Скорпион — знак смуты и смутьянов — проецируется на известную своими баррикадами Красную Пресню. С этим зодиакальным знаком астрологи также связывают коллективную, магическую и ядерную энергию. Можно ли считать чистой случайностью тот факт, что именно в этом секторе столицы расположились Курчатовский институт, Ходынское поле и площадь Восстания? Напомним, что развитие Скорпиона всегда идет через саморазрушение и возрождение на качественно новом уровне, поэтому Скорпион неадекватно реагирует на наиболее благоприятные и торжественные ситуации.

Исходя из астрологических канонов, можно утверждать, что трагедия на Ходынском поле была отнюдь не случайной, как не был случайным и тот факт, что, несмотря на многолетние попытки «отцов города» выселить московский зоопарк на окраину города, он остался на прежнем месте. Можно также утверждать почти наверняка, что, несмотря на разгоревшиеся споры о дальнейшей судьбе московских скульптур Зураба Церетели, его памятник на Тишинской площади будет стоять достаточно долго.

«Стрелецкий» сектор столицы, как и следовало ожидать, оказался связан с дальними странствиями и путешествиями, а также с искусством управлять лошадьми (один из главных символов Стрельца — Хирон, получеловек-полуконь). В этом районе Москвы издревле располагались ямщицкие слободы, Ямское поле, а впоследствии ипподром, аэровокзал, Академия им. Жуковского, Авиационный институт и министерство гражданской авиации. Названия улиц также напоминают о бегах и скачках: Тверские-Ямские, Беговая, Скаковая, улицы Ямского поля.

Близнецы по астрологическим канонам связаны с перемещением на ближние расстояния, и в этом секторе Москвы расположились автомобильный завод им. Лихачева и автомобильный рынок (Южный порт).

Со знаком Рака астрологи связывают дом, центральную нервную систему, историю и генеалогическое древо. В «рачьем» районе столицы находятся клиника неврозов им. Соловьева, больница им. Кащенко, здесь же нашел свое пристанище единственный в России Музей кошки — животного, которое, по существующему древнему поверью, приносит счастье в дом (Совсем недавно Музей кошки переехал на Ордынку (прим. ред.)).

Козерог в астрологии обозначает замкнутость, ограничения, аскетизм, целесообразность действий. На географической карте Москвы этот регион проявлен слабо, однако характерно, что соответствующая Козерогу станция метро «Новослободская» дольше других станций кольцевой линии оставалась «замкнутой», ограниченной в своих функциях, лишенной перехода на радиальную линию.

Отчетливо проявились на астро-географической карте столицы районы Девы и Рыб. С зодиакальным знаком Девы связаны рациональность, обработка информации, забота о здоровье и сохранении целостности, внимание к мелочам. И, словно нарочно, вдоль ветки метро от «Парка культуры» до «Юго-Западной» расположились многочисленные лечебные заведения, институты им. Сеченова и Пирогова, министерство обороны (сохранение целостности страны), Московский университет. В названиях проспектов и улиц много имен ученых: Коперника, Лобачевского, Мичурина, Ломоносова, Вернадского.

Знаку Рыб в астрологии соответствуют таинственность и преображение, проникновение в тайны бытия и познание глубин человеческой психики (в астрологии используются особые принципы классификации, и потому центральная нервная система относится к знаку Рака, а исследование психики — к Рыбам), сюда же относится мореплавание. В этом районе города мы находим улицу Матросская тишина, Преображенскую площадь. Сюда же «попала» станция Тайнинская, где много веков назад прятался царь Иван Грозный. На «рыбьей» территории находилась и первая судоверфь Москвы.

Лидия Неведомская, астролог, кандидат философских наук

В следующей статье — астрологическая карта России.

Фантастический рассказ: Мой пес Полкан

Никто из взрослых не должен был знать. Иначе нас бы не пустили. Ведь немало ребят пострадало на этом. Кольку Звягина вообще убили. Они же не люди, к ним в руки не попадай. Даже не крестятся. Одно слово — городские.

Мы пошли втроем. Эдик Брюхой — он хоть и высокий, взрослый, но как муха, по любой стене влезет. А так псих. И Светка Геворкян. Только Геворкян не ее фамилия, а приемная. А потом, когда и Геворкяна убили, она все равно Геворкян осталась. Она может любой замок открыть. Наконец я. Меня позвали, потому что меня любят животные. У каждого свой талант. У меня талант к животным, потому что я их люблю.

Эти городские живут далеко в тылу. Они — торгаши проклятые, их наша борьба за счастье человечества не колышет. Они жрут мясо и куриц. Даже охрана у них татарская, сами не хотят рисковать. Глухой говорил, что раньше в городе много людей было. И все подлецы.

Мне иногда странно и противно, какое право имеют жить на свете люди, лишенные высоких идеалов? Не готовые пожертвовать своей жизнью ради их достижения? Я с детства так воспитан. Я готов пожертвовать жизнью ради счастья человечества. А чем они могут похвастаться?

Мы пошли вечером, в полнолуние, чтобы лучше видеть дорогу. Веревки, намордники, всякое добро взяли в клубе. А ножи у нас свои. Нам, считай, повезло. Кто-то забыл в клубе именно столько веревок и всяких вещей, которые нам понадобятся. И не запер клуб на ночь. Я сказал об этом Эдику, а он мне отвесил подзатыльник. А Светка Геворкян, которая младше Эдика, начала смеяться. Эдик и ей врезал, потому что надо было соблюдать полную тишину и тайну, иначе кто-нибудь из взрослых увидит нас, а потом выпорют на площади. Но мы считали, что не только у взрослых есть высокие идеалы, а у нас, подростков, тоже есть высокие идеалы. Вот мы и пошли.

Мы подошли к концу поселка. Здесь надо быть особенно осторожными; пока будем пролезать сквозь лаз, сделанный давно и до сих пор не раскрытый пограничниками, нас легко могут заметить и тогда — даже страшно подумать, что с нами сделают!

Но нам опять повезло. У ворот никого не было, и сами ворота были приоткрыты.

Мы стояли и смотрели, не в силах поверить своему счастью.

— Пошли, — сказал наконец Эдик.

— А пограничники где? — спросил я глупым голосом.

— А пограничники в префектуре на свадьбе гуляют, — сказала Геворкян. — Пригласили их, значит, и гуляют.

— А ты раньше знала? — спросил я.

— Нет, раньше я не знала, а то бы сказала.

Не нравились мне эти открытые ворота. Ворота надо охранять. Нас с детского сада учили — граница на замке! А тут — ушли на свадьбу и замок с собой взяли.

Я прислушался — издалека доносилась музыка. И вроде бы пели.

Эдик первым пошел. Он старший, так и надо. Потом Светланка. Я — как младший — последний. Я тыл прикрывал.

У меня было ощущение — я кожей чуял, что за нами следят. От сторожки или из траншеи. И сейчас влепят нам по пуле в зад... Тут мои нервы не выдержали. Я крикнул — сам не знаю, как это получилось — но я крикнул:

— Ложись!

А сам не лег, побежал вперед. И другие побежали. А сзади началась стрельба. Будто они сидели в засаде, ждали, что мы сделаем, а потом спохватились.

Мы добежали до черемухи.

Трассирующие пули шли высоко над головами. Мы забились вглубь кустарника и затаились, ожидая, когда прекратится стрельба. Но стрельба не прекращалась — с другой стороны тоже ответили. Затявкали градобойные орудия. Эдик меня ругал. Только я не понимал, чего он меня ругает.

— Они все равно нас подстерегали, — говорил я. — Если бы мы не побежали, они бы нас как сусликов перестреляли. А мы побежали, вот они и не успели.

— С чего ты взял, что они хотели стрелять? — спросила Светка. — А может, они и не хотели. — Она сжалась в комок, на коленки натянула мешковину — только вороний нос наружу.

— Не говори глупостей, — прошипел Эдик. — Конечно же, они хотели, но нам надо было еще пройти немного, а потом бы мы побежали — я так хотел приказать.

— Вот бы и приказывал.

Мы лежали на земле, земля была холодная. Трава только пробивалась, листья на черемуховых кустах были маленькие и зеленые, как клопы-мутанты. Когда здесь распустятся цветы, то с обеих сторон по ночам сюда будут ползать охотники за цветами. Хоть жизнь и сволочная, но все равно некоторым людям хочется цветов и они готовы за них платить, а некоторые своим женщинам носят. Только многие на этой операции погибали. Потому что снайперы с обеих сторон за ними охотились. Иногда смешно бывает: мужик нарвал букет, ползет к своим, улыбается, доволен. Тут его наш снайпер возьмет и пристрелит. Он корежится на ничейной полосе, а цветы уже ему не нужны. Такая вот философия, как говорил мой сосед Раушенбах, старший мусорщик.

Набежали облака, они закрывали Луну, которая поднялась уже высоко. Нам надо было взять правее — прямая дорога была совсем открытой и простреливалась. Ее использовали только тогда, когда проходили официальные делегации или торговые караваны. С пропусками. А нас кто будет охранять? Нас пристрелят и оставят вонять.

Мы спустились в ложбину, кое-где под ногами скрипели ржавые консервные банки и сучья, а то шелестела бумага — но все достойное из этой помойки давно уже выгребли. Так что можно было даже не глядеть под ноги.

Городские тоже знали об этой ложбине, но редко сюда ходили, потому что в ней высокая радиация. То ли со свалки, то ли какой осколок залетел от Крымской войны, когда украинцы штурмовали Крымский вал и скинули туда сами знаете что. Но мы быстро пробежали — если быстро бежишь, радиация не успевает приклеиться.

Там дальше, перед самым их забором, небольшой пруд — или большая лужа, как хочешь, так и называй. Но нам в нее соваться нельзя — там вода отравленная. Один парень из нашего класса туда попал, по пояс, я его в больнице навещал — кожи за волдырями не видно, ему ноги отрезали, но он все равно помер. Эти городские про лужу знают, еще бы не знать — они от нее бетонными плитами в три этажа отгородились. Вот в этом и была наша хитрость. Надо было пройти по самому краю лужи, а потом взобраться на стену из бетонных глыб — ее-то никто не охранял. Мы все правильно рассчитали — ведь дождей уже месяц как не было — уровень воды в луже на метр упал — ходи вокруг — не хочу. А ведь эти городские тупые — что им стоит через стенку поглядеть — нет, сидят в тепле, пятки чешут.

Мы пробежали, пригибаясь, вокруг лужи. Несло от нее отвратно.

У Эдика веревка с собой — он вскарабкался на стену, веревку укрепил наверху — и исчез. Я Светку подсадил, а потом сам за ней полез.

На гребне стены я задержался — рискнул. Мне всегда любопытно смотреть на другие страны. Хоть и в темноте.

У городских всего больше, чем у нас, — в этом главная несправедливость. У них и дома есть, старые еще, довоенные, в которых жить можно. Строить ничего не надо. И людей у них больше — всего у этих сволочей больше! Понимаете, как это плохо, когда у одного есть все — и жилье, и хлеб, а они еще измываются над животными, а мы рядом — голодные, в школу не в чем ходить, но терпим и верим в светлое будущее. Не то что некоторые.

Я смотрел сверху вдаль и при свете Луны видел деревья, заборы, дороги и настоящие каменные дома вдали. Кое-где в окнах даже горел свет — они могут ночью зажигать свет! Нам приходится создавать мобильные бригады экономии, чтобы выявлять тех, что зажигает свет — отнимать у них свечи или лампы — потому что свет нужнее в школе и в больнице.

— Эй, — шепотом крикнул снизу Эдик. — Ты хочешь всех сюда приманить? Чего высунулся?

Я не стал объяснять, потому что Эдик — человек не очень интересный. Он физически развитый, но умственно ему еще надо развиваться.

Я спрыгнул со стенки. Светка сидела на земле, терла ногу. Черные, тугие, кольцами волосы блестели под Луной.

— Не растянула? — спросил я.

— Нет, — сказала она, — только ушибла.

— А то смотри, — сказал Эдик, — мы тебя обратно сейчас можем перебросить. Потом поздно будет.

— Ничего, — сказала Светка, — потерплю.

Она — человек сознательный, настоящаяскаутка. Если решила остаться — значит, не предаст.

Мы пошли к их городу, перебегая от дерева к дереву, замирая перед прогалинами, пугаясь совиного крика и таясь за углами развалин. Мы вовремя услышали, как идет пограничный патруль, и залегли. Они нас не заметили.

Видеть мне их было страшно и неприятно. Как тараканов. Это мы, бедные, одеваемся кто во что придется, а у их пограничников одинаковая форма, зеленые мундиры, зла не хватает, да еще красные звезды на фуражках. Если бы сам столько раз не видел, никогда бы не поверил. Вот на кого мы, юные скауты, поднимем наши кулаки!

Светка затаилась, как мышка, и часто дышала. Другая бы никогда на такое дело не пошла. А она пошла. Вчера мы у нас во дворе сидели, а Александр Митрофанович вспоминал, как сам на такое дело ходил, еще лет двадцать назад. Он и подсказал: «Если бы я сейчас пошел, обязательно бы Светку взял, армяночку. У нее не руки, а отвертки — любой замок ногтем возьмет — феномен природы». Александр Митрофанович сказал нам, что в его время такие походы, как он сказал — набеги, к городским, тоже строго запрещались. Ведь наше руководство свято ценит каждого человека. Недаром нас в школе учили, что все военные победы не стоят и слезы ребенка, как писал Достоевский. Но ведь взрослым не пробраться в самое сердце их страны, не проникнуть в питомник — его так охраняют! А мы, мальчишки и девчонки, можем. И мы хотим принести пользу взрослым, своему поселку, своей небольшой демократической стране, окруженной тоталитарными режимами. И если мы можем выполнить гуманную акцию, это — хорошая традиция. Я уж сейчас не помню, какие слова говорил Александр Митрофанович, а какие — мы. Мы чувствовали себя с ним равными, хотя он — член поселкового совета, усы свисают ниже подбородка, и притом он начальник пограничников. Бывают такие искренние разговоры! Он нам по секрету посоветовал идти во время второй стражи, сказал, что тогда пограничники не так внимательны. Как будто сам не был пограничником. Но мне было понятно: ведь с нами он снова стал подростком, отважным разведчиком...

Мы не могли прямо пройти к питомнику. Не потому что боялись, но на пути были казармы их дружинников. Пришлось взять правее, в кусты, где земля светилась зелеными пятнами — там тоже была радиоактивность, но какая и почему — никто не знал. Городские туда не ходили, а мы — только по крайней необходимости. Я тут вообще не был, только Эдик, говорит, ходил, но забыл, и мы шли по бумажке, где маршрут был нарисован карандашом — Александр Митрофанович нарисовал. Он сказал, чтобы на зеленые пятна не наступать — но вообще-то ничего страшного, там радиация локальная. Потом мы увидели дохлых крыс. Они валялись возле зеленого пятна. Может быть, они вовсе по другой причине подохли. Но мы все равно побежали быстрее, а Светка спросила:

— У тебя в груди не колет?

— Еще не колет, — осторожно ответил я.

— В следующий раз надо будет бронежилет достать, — сказал Эдик. У него всегда глупые идеи.

— И на уши кастрюлю, — сказала Светка.

Справа начался забор. За забором была их промышленная зона. Сюда как-то наши коммандос ходили, за запчастями. Только не вернулись. А эти изверги потом, дня через три, нам катапультой ящик перекинули, с их головами. Вот до какой мерзости они докатываются!

Вдоль забора мы шли, наверное, минут пятнадцать. Я подумал — может быть, не надо было именно питомник выбирать — можно другой подвиг совершить. Уж очень долго возвращаться...

Забор кончился, и нам надо было пересечь центральную площадь. Посреди площади стоял громадный монумент из металла, а может, камня — рука вперед, на постаменте написано «Ленин». Только головы нет. Еще в прошлую революцию отломали. Мне про этот памятник много раз рассказывали. Я даже знал, что городские с кем-то в Узбекистане подрядились — там голова подходящая есть — хотят поменяться на капусту.

У монумента стоял часовой, с автоматом. Не взорвешь и даже не измажешь. А хочется. Мы, в принципе, против идолов. Это недемократично.

Мы поглазели на памятник — зрелище странное, хотя они, наверное,  привыкли. Теперь нам идти вниз, направо, и снова вниз... Мы проходили совсем близко от жилого дома.

— Жалко, гранаты не взяли, — сказал Эдик.

— А куда кидать? — спросила Светка.

Эдик остановился. Со склона было видно, что происходит в комнатах, в которых горел свет. В одной была видна стенка, покрашенная в зеленый цвет, на ней висела картина. Вроде бы на ней был лес. Или что-то похожее. Может, водоросли. А у окна сидел человек и держал в руке книжку. И читал. Я, конечно, видел книжку, но у нас плохо с книжками. Одна есть в школе и еще две или три по домам. В другом окне стояли лицом друг к другу мужчина  и  женщина. И разговаривали. Они все сближались, разговаривая, а потом начали обнимайся.

— Я в них камнем запулю, — сказал Эдик. — Позорище!

— Пошли, — сказала Светка. — Может, им так нравится.

— Вот сейчас завалю тебя, — сказал Эдик, — посмотрим, как тебе понравится.

— Не маленькая, — огрызнулась Светка. — Уже заваливали и не такие, как ты. Не испугаешь. Только со мной ты — где ляжешь, там и встанешь.

Я не знал, врала она или нет. Наверное, не врала — ей уже лет тринадцать-четырнадцать, как мне. Отца у нее нет — кто защитит?

— Пошли, пошли, — сказал Эдик. — Утро скоро. Работать надо. Мы спустились за дом. Он был какой-то недоделанный. Спереди осталось четыре этажа, а сзади — только два.

И тут мы услыхали лай.

Лай доносился из питомника.

Правда, идти оказалось нелегко — путь лежал через свалку и развалины, а Луна, как назло, спряталась. Я раскровенил коленку, Светка снова ушиблась, Эдик ворчал на нас. Мы вышли к питомнику у речки, от которой несло аммиаком. Питомник был обнесен проволокой, мы пошли вокруг.

Мы искали место, где легче перелезть.

Александр Митрофанович говорил, что раньше поверху был пропущен ток. Но теперь у них с электричеством плохо, так что, может, тока и не будет.

— Погодите, — сказал Эдик. — Никуда не отходить.

Он побежал назад, а мы со Светкой смотрели внутрь. В питомнике рядами стояли вольеры, там сидели собаки. Много собак, может, сто. Мне, нормальному человеку, даже трудно вообразить, что столько собак можно собрать в одно место. Некоторые собаки лаяли, но нехотя, спросонок. Нас они не чуяли — мы тоже не дураки, подходили с подветренной стороны.

— А где сторожа? — спросил я.

— Наверное, у ворот. Много сторожей не надо, — сказала Светка. — Зачем? Они же сами себе сторожа. Ты только влезь, сразу начнут лаять.

— А как же мы тогда возьмем их?

— Вот это ваша с Эдиком забота, — сказала Светка. — Мое дело — отпереть. А ты, Игореша, их уговаривай.

— Ладно, — сказал я. Не люблю, когда меня Игорешей зовут. Как маленького. Теперь меня надо Егором звать. Она знает, но дразнится.

И еще мне было неприятно вспоминать ее слова про то, как ее... ну, заваливали! Она стояла передо мной, такая худенькая, грива черных кудрей как туча, глаза даже в темноте блестят. Мне ее и жалко и хочется сделать с ней также как другие. А она сказала:

— Все-таки они такие изверги, что страшно подумать.

Я кивнул. Не стал отвечать. Когда ясно, что изверги, зачем говорить. Может быть, у меня есть недостатки, и у Александра Митрофановича, и у Эдика — у всех есть недостатки. Бывают люди получше и похуже. Но выращивать собак, специально, чтобы потом их жрать, — это только городские могут. Иногда подумаешь, что они этих созданий, которых мы называем друзьями человека — друзьями, поняли? — они их режут, убивают и жрут, жарят, понимаете, на постном масле? Да я за это готов их голыми руками растерзать! Я на все пойду, чтобы собак спасти!

Какая-то собака завыла. Я подумал, что собаки тоже умеют предчувствовать смерть. Может, эта собака почувствовала, как ее завтра поведут на убой. У меня даже слезы навернулись на глаза.

Послышался шум. Я обернулся. Возвращался Эдик. Он тащил здоровый дрын — видно, давно углядел. Молодец Эдик, из него вырастет настоящий организатор. Вождь людей. Может быть, он поведет нас к светлому будущему. Ведь должно же оно наступить!

Эдик приставил дрын к столбу изгороди, получилось надежно. Затем быстро, он мастер, взобрался наверх, стараясь не касаться верхней проволоки, ведь по ней может быть пропущен ток.

Там, наверху, он замер на минуту, крутя головой, соображая, как лучше спрыгнуть и как вести себя дальше. Мы смотрели, замерев. Даже собаки перестали брехать, замолкли, смотрели на него и ждали. Эдик балансировал наверху, над нашими головами, дрын скрипел. Наконец он оттолкнулся и прыгнул. Я поймал дрын, который пошел в сторону и удержал его. Потом полезла Светка, а я полез последним, и мне было труднее всех, потому что меня никто уже не мог страховать. Но ничего, обошлось. Если ток и был пропущен по проволоке, мы об этом так и не узнали.

Потом мы пошли к вольерам.

Мы близко подходить не стали, улеглись на холодную землю, чтобы не пугать собак, а то разлаются, не успокоишь. Но собаки все равно сильно лаяли, и сторож пошел к вольерам, чтобы посмотреть. Он бы нас обязательно увидел, но когда его фигура уже показалась в конце прохода между вольерами, Светка прошептала:

— Назад!

Оказывается, она успела открыть пустую вольеру, и мы юркнули туда.

Сторож прошел совсем близко. Он был стариком, он хромал — дурачье, городские, что такого сторожа поставили на такой важный объект. Я поглядел на Эдика и понял, что он также думает, как я. Может быть, наша задача облегчается. И мы спокойно выберемся обратно.

Сторож ушел, а собаки еще немного полаяли, а потом привыкли и замолчали.

— Егор, — сказал Эдик, — твоя очередь. Иди, смотри, кого с собой возьмем.

Меня животные любят, я, наверное, стану главным ветеринаром. Как будто я знаю их язык. Я знаю, что не только собака или кошка, даже курица имеет свой характер, бывают даже умные тараканы и глупые пауки. Все животные как люди. И у них иногда даже могут быть идеалы, но идеалы, я вам скажу, рабские — идеалы преданности, идеалы послушания. Но не бывает идеалов сознательной инициативы.

Светка и Эдик сидели в пустой вольере, а я пошел вдоль вольер, посвистывая и приглядываясь в темноте к собакам. Мне достаточно было света луны, чтобы увидеть их физиономии, заглянуть в глаза и наладить с ними хорошие отношения. А то и наоборот — почувствовать неприязнь, вражду, стервозность.

Голубчики и голубушки, мысленно говорил я, лишь шевеля губами. Вы даже не знаете, от какой жуткой участи я вас сейчас спасу, даже рискуя собственной жизнью. Вы хотели бы попасть в котел, а то и на сковородку? Вы знаете, как ножик мясника врезается в собачье горло? Вот и не узнаете теперь. Правда, всех вас нам с собой не увести за границу. Но зато мы всех освободим и — бегите куда хотите! Вы сможете теперь жить в лесу, а то и перейти в другую страну. Да здравствуют свободные собаки всей Земли!

Я прошел вдоль всех вольер. В конце посмотрел на ворота. У ворот сидел, сгорбившись, сторож — как нам повезло, что он инвалид. Он сидел у костра, костер был маленький и, видно, совсем не грел. Я вернулся к ребятам.

— Все в порядке, — сказал я. — Давай поводки и ошейники. Поводки и ошейники были веревочными, самодельными, но и такие годились. Я решил взять с собой только тех псов, которые были мне симпатичны и показали мне свою симпатию. Эти псы пойдут с нами через границу. А обыкновенные, глупые или неприятные — пускай гуляют как хотят. По крайней мере, не кончат жизнь на сковородке.

Мы шли вдоль вольер, Светка быстро открывала двери, я заходил внутрь и говорил псу хорошие слова. Псы подходили ко мне и давали закрепить ошейник — какие умные животные! Как я их уважаю!

Мы взяли четырех псов. Одного, самого большого и умного, я его назвал Полканом, и еще одну белую поджарую хитрую сучку, Дамочку, поведу я. Светка и Эдик поведут по одной собаке.

Тех, кого берем с собой, в наше счастливое царство, мы вывели из вольер. Потом, по команде Эдика, Светка быстро пошла вдоль вольер, открывая дверцы. Собаки, как будто ждали этого момента, выскакивали из клеток и бегали по территории. Но почти не лаяли, понимали, что нельзя привлекать к себе внимания.

Я стоял с нашими, отобранными собаками. Они тоже вели себя смирно, как будто заранее все с нами обсудили.

А Эдик пошел к сторожу.

Сторож уже почуял неладное. Он поднялся и смотрел в нашу сторону, прикрывая глаза козырьком ладони, будто от этого ему было лучше видно. Он мог разглядеть, как по территории питомника носятся собаки, но не мог, старый, сообразить, что это означает.

—  Эй! — крикнул он. — Есть кто чужой? Некоторые собаки побежали к нему.

Старик колебался. Он вытащил из кармана свисток, поднес его к губам, но не свистел, Я понимал — этот человек боялся показаться смешным. Он хотел сначала разобраться, что же произошло.

И вот эта нерешительность его и погубила.

Эдик вышел к нему из-за вольер. И пошел спокойно, как будто так и надо. И старик все еще не свистел.

— Погоди, — сказал Эдик. — Закурить не найдется?

— Чего? — спросил старик. Эдик был совсем близко.

— Я же тебе человеческим языком говорю! — произнес он раздраженным голосом. — Дай махорки!

— Какая махорка? Ты как сюда попал? Ты кто такой? Старик стал было поднимать ружье, странно как-то поднимал, будто хотел толкнуть стволом Эдика, но Эдик прыгнул вперед и всадил перо старику под ребро. Тот закашлял, заплакал почему-то, начал повторять «За что, а? За что, сыночек?». Эдик еще раз его резанул — по шее, — Светка отвернулась, не хотела смотреть. Я тоже не хотел смотреть, но это трусость — не смотреть. Александр Митрофанович всегда нас учит — не отворачивайся, даже если тебе неприятно. Надо смотреть правде в лицо. Старик замолчал, а Светка пошла дальше вдоль вольер, открывая их, собаки почуяли запах крови, некоторые рычали, а другие бежали к старику и лизали кровь, которой много натекло из него, даже странно, как много в нем помещалось крови.

Эдик раскрыл ворота, и некоторые собаки побежали наружу, будто ждали, когда можно будет выйти на свободу. Полкан натянул веревку, Дамочка визжала. Загудела сирена — наверное, была связана с воротами.

— Кончай, Светка! — закричал Эдик. — Сматываемся!

Он схватил одну из собак, Светка тоже взяла собаку, и мы побежали, мы втроем и четыре пса.

— Эгей! — закричал я. У меня было отличное настроение. — Эгей! Не будет вам собачьих котлет, живодеры проклятые!

Мимо нас пробегали собаки, некоторые не знали, куда бежать — они спешили вперед, а потом возвращались. Я подумал, что многие сами придут в питомник, к своим кормушкам. Мне стало грустно. Стараешься, стараешься, трудишься для других, жизнью, можно сказать, рискуешь, а рабы всегда бегут обратно к кормушке, понимаете?

Наверху, у домов, там. где стоял их монумент без головы, но с протянутой рукой, послышались крики, засверкали глаза фонарей.

Мы побежали, огибая город, и сразу попали в какую-то чащу — у нас же не было схемы на возвращение по такой дороге. Недодумали.

Кусты были какие-то колючие, трава сухая, ветки под ногами, ноги разъезжаются.

Собаки рвались с веревок, им не нравилось. Я бежал, продирался сквозь кусты, и все их уговаривал, чтобы потерпели — мы же ведем их к спасению, надо понимать! Впереди ломился сквозь кусты Эдик. Сзади по моим следам — Светка.

— Стой! — крикнул я. — Впереди огонь!

И в самом деле — мелькнул фонарь, потом еще один.

Мы свернули еще ниже, еще дальше от города.

Началось болото, под ногами хлюпало, собаки совсем взбесились, они рвались куда-то, но не назад. И я подумал — может, они знают? Глупая мысль, они же не знали, где граница. Но я послушался их и побежал еще правее — да и не мог я остановиться, Полкан был сильнее меня, а с Дамочкой — тем более.

— Светка! — крикнул я. — За мной!

Где Эдик — я не видел. Мне казалось, что те, кто за нами гонятся, уже близко, слышно, как трещат сучья.

И тут мы выбежали на мокрую дорогу, в колеях вода, но дорога твердая — не то что болото, которое не держит. Я остановился перевести дух. И сразу услышал дыхание Светки. Она не отстала. И собаку не выпустила. Молодец.

Мы стояли на дороге, а дальше за дорогой поднимался тростник, чуть покачивался над холодной, светящейся водой. Свет у воды был нехороший, опасный. Полкан завыл и потянул по дороге вперед. Мы пошли. Я хотел позвать Эдика, но Светка угадала и не велела — сказала, что чует городских — они близко, только к дороге не подходят, потому что тут все заражено.

— Ну и фиг с ним, что заражено, — сказал я. — Лучше заразиться, чем ждать, когда тебя застрелят.

Светка не спорила. Собаки подвывали. Мы бежали по дороге, впереди послышались крики, потом выстрелы. Мы остановились и не знали, куда нам дальше бежать.

Навстречу по дороге трусила, прихрамывая, собака с веревкой на шее — я ее узнал, это была собака, которую я отдал Эдику. Значит, он ее отпустил. Значит, ему плохо.

Может, попался Эдик? Без него трудно будет уйти.

Дальше мы со Светкой пошли осторожно, медленно, собаки притихли, не дергались, только та, которую раньше вел Эдик, исчезла.

Мы прошли шагов сто, не меньше. На наше счастье, опять набежали облака и Луна, опустившаяся уже к вершинам деревьев, перестала светить. И когда мы проходили мимо обгоревших руин какого-то строения, я услышал голос Эдика:

— Егор, Игореша...

Светка первой побежала к обгоревшим руинам, таща на поводке собаку. Собака упиралась. Тогда я перехватил веревку, а Светка вытащила из развалин Эдика. Она худая, жилистая, а Эдик только кажется большим, а в самом деле он костлявый, а на костях нет ничего. Поэтому и пуля, когда ударила ему по кости руки, рикошетом ушла. И даже крови было немного — чего он прятался, непонятно, может, струсил.

— Ты чего собаку отпустил? — спросил я. — Ничего тебе доверить нельзя.

— Я чуть не погиб, — сказал Эдик. — Я же раненый.

— Ничего, пошли, — сказал я. Раз он раненый и сам это признал, значит, я стал главнее. Это не объяснишь, это как закон. Все исполняют. Главного ранили, следующий командует. Вот и все.

И Эдик сразу мне подчинился. Только попросил, чтобы Светка его перевязала. Мне было жалко времени — тем более рана пустяковая, но Светка согласилась, а я собак держал. От воды шел светящийся газ, голова от него кружится. Скорей бы отсюда выбраться, только путь неясный. Сзади опять крики, фонари — бегут. Но бегут не по дороге, а выше по склону. Я понимаю, почему — эта зона опасная, они сюда не сунутся, городские трясогузки!

Мы, наверное, еще часа три выбирались и вышли далеко от бетонной стены. Но там по пустому месту границу не перейдешь. Мы добрели до стены, улеглись возле нее и стали отдыхать. Глаза мои совсем к темноте привыкли, я, как кошка, видел. Светке собака нервная досталась, все скулит и скулит. Мы поменялись, чтобы Светке полегче было — я ей Дамочку отдал, а Нервную себе взял. Эдику я собаку давать не стал — он одну потерял. А Эдик и не стал брать, потому что он был раненый.

Мы сидели под бетонной стеной и ждали, когда совсем городские успокоятся. А эти сволочи никак не успокаивались. Видно, сильно мы их обидели, когда собак выпустили.

— Без котлет оставили! — прошептал я и засмеялся.

Вдоль границы перемигивались фонарики, иногда очередь трассирующих пуль пронзала небо.

— Не дойду я, — сказала Светка. — Никаких сил не осталось.

— Уже светать начинает, — сказал Эдик. — Может, нам пересидеть в кустах где-нибудь до следующей ночи?

— Дурак, — сказал я. — Как ты пересидишь? А собаки?

— Бросим собак, а? — Эдик сильно боялся. Он уже перестал быть главным и даже старшим быть перестал.

— Ну как так можно говорить? — сказала Светка слабеньким голосом. — Мы же столько пережили, освободили животных, самых лучших, самых умных Егорушка с нами взял. А ты хочешь, чтобы их на котлеты? Ты совсем в идеалы не веришь.

— Жрать охота, — сказал Эдик, — а ты с идеалами.

Такие слова меня даже удивили. Раньше Эдик совсем иначе выступал. Он говорил, что станет демократом.

— Пора, — сказал я. — Вроде немножко туман пошел.

— Может, подождем, пока сильнее будет? — спросила Светка.

— Сильнее не будет.

— Вы идите, — сказал Эдик, — а я здесь пересижу. Я раненый.

— Вот это видишь? — Я вытащил перо и показал ему: Полкан зарычал на Эдика. Собаки меня чувствуют и любят.

Эдик, конечно, пошел. Только я ему велел замыкать, а он, как только мы вышли к озерцу, откуда надо перебежать до черемуховой рощи, струсил и побежал первым. Я ждал этого, но надеялся, что этот парень не так струсит. А он побежал открыто — надо было осторожно, таясь, а он побежал открыто. И его увидели. И сразу начали стрелять — словно ждали, что мы у лужи, у бетонной стены переходить будем.

С нашей стороны тоже стрелять начали, а Эдик закричал:

— Я свой! Мы свои, не стреляйте! — он прыгал, как кузнечик.

— Беги! — крикнул я Светке. А сам даже не мог остановиться и посмотреть, как там она — собаки так сильно тянули меня, даже выли от страха — видно, не хотелось им оставаться у прежних хозяев. Над землей тянуло туманом, собаки, казалось, плыли по нему — ног не видно, вокруг трассы пуль, я несусь как во сне. Потом сзади Светка закричала. Я хотел вернуться, но собаки не дали, и я не мог руки от веревок освободить — обе руки были обмотаны веревками, чтобы крепче собак держать. Так они меня уволокли.

Я стал кричать:

— Эдик, стой! Эдик, вернись! Светку не бросай! Эдик! А он еще больше припустил.

Так мы и ввалились на нашу сторону — там уже наши стояли, ждали. И Александр Митрофанович с висячими усами, и сменный комендант. И дядя Паша. И Светкина мать. Светкина мать, как узнала, начала рваться, чтобы Светку искать — может, еще живая. Но ее скрутили, чтобы не делала глупостей. Уже светало — идти на нейтральную — самоубийство. Я, как сел на землю, так меня стало колотить, а Эдик ничего, пришел в себя и стал докладывать, что мы нарушили закон и ушли к городским, но сделали это не из хулиганских соображений, а чтобы освободить четырехногих тварей. И он нами командовал и готов нести ответственность. А мне казалось, что я его так умело опровергаю и объясняю, как на самом деле было, но тут нас повели в подвал, потому что мы должны были подвергнуться наказанию за нелегальный переход границы. Мы сидели в подвале, а собак пока привязали снаружи. И Дамочка тоже прибежала, видно, ее Светка отпустила.

Светкина мать в то утро, как мне потом ребята рассказали, все-таки убежала, пошла искать Светку. И нашла. Светку, оказывается, ранило в ногу, они ее догнали и изнасиловали, а потом задушили. Это такие люди — им нет пощады. Но их много, больше, чем нас. А мы у них собак увели и выпустили. Без котлет оставили.

Светкина мать потом с ума сошла. Не знаю, что с ней стало.

А нас. конечно, выпустили. Я уже тогда догадался, а до чего не догадался, Эдик сам мне рассказал, что весь наш поход Эдик с самого начала обсуждал с Александром Митрофановичем и дядей Пашей. И веревки были заранее подготовлены, и даже ворота открыли — только я, дурак, не знал. От этого, как объяснил мне Эдик, наш поступок хуже не стал, потому что он благородный. И мы сами благородные. Но нельзя же, чтобы враги узнали, что наш совет разрешает ходить за границу на грабеж.

Без Светки я немного скучал. Собаки остались у меня. Эдика я видел редко, его взяли в милицию, он будет большим человеком. А мне дали комнату, мне и собакам. Дамочка и Нервная — они самые обыкновенные собаки, ничего интересного. Нервная потом подохла, а Дамочку взяла к себе жена полковника. Я был даже рад, потому что Дамочка была беременная, у нее должны были родиться щенки, а мне со щенками возиться некогда. Пройдет много месяцев, прежде чем щенок научится понимать тебя лучше, чем люди.

Полкан понимал меня лучше, чем люди.

Он был моим другом. Иногда я смотрел на его крепкие ноги, на весело поднятый хвост, на смеющиеся карие глаза и радовался, что мой пес не подвергся унижению — не сожрали его городские. С ними войны больше не было, Были затяжные дожди. Сначала отравленные, ядовитые, потом радиоактивные — многие болели, мы с Полканом почти не выходили на улицу. Как-то в те дни ко мне зашел Эдик, он учится в школе милиции, живет там в интернате. Он стал совсем лысый, это в шестнадцать-то лет! И желтый. Но он смеется и говорит, что его еще на два года хватит и он за эти два года городским хвосты накрутит! Только он ничего им не накрутит, потому что боится. И городских боится, и умереть боится. Такой характер.

Потом наступила осень. Мы часто гуляли с Полканом. Он все понимал без слов. Например, если я брал палку и кидал ее, то Полкан бежал за палкой точно по прямой линии и останавливался и ждал, когда я крикну: «Неси обратно!» Очень смешной он был, когда спал вместе со мной на подстилке, он меня согревал, у него была чудесная шерсть. В начале сентября приходила моя мать, она получила разрешение подстричь моего Полкана. Полкан удивлялся зачем его стригут. А мать потом из его шерсти связала мне свитер. И Полкан все время нюхал этот свитер и не понимал, хоть и умный, что теперь я — вес равно что он. А еще шестого августа я купаться пошел, нырнул и попал ногой в моток проволоки, и не мог вырваться. Как меня Полкан вытащил — не представляю! Кожу с ноги содрал — вытащил. Человеку такого не сделать. А он меня любил. Как и я его любил. Уже прохладнее стало, дожди пошли, а мы с Полканом учились тяжелый рюкзак носить — я ему объяснил, что мы с ним пойдем зимой в поход — далеко-далеко, за лес, там жратвы нет. Полкан улыбался.

Седьмого октября я проснулся от того, что пришел Александр Митрофанович. Пес знал его и не рычал, лежал рядом со мной, вытянувшись вдоль, — и был длиннее меня.

— Ну и вымахали вы с лета! — сказал Александр Митрофанович. У него какая-то детская доверчивая улыбка. Полкан улыбнулся ему и ответ.

— Он совсем большой стал, — сказал я.

— У меня к вам просьба, мальчики, — сказал Александр Митрофанович, — вы мне поможете?

— Поможем, Полкаш? — спросил я, вскакивая. Полкан осторожно гавкнул. Он был согласен.

— Ты должен признать, — сказал Александр Митрофанович, — что мы спасли тебя от судьбы, худшей, чем смерть. И сами рисковали при этом жизнью.

Полкан слушал, склонив голову набок, он все понимал.

— И ты, наверное, понял, что, в отличие от городских, нашей жизнью правят высокие идеалы, — сказал Александр Митрофанович и потянул себя за усы, будто доил.

Мне показалось, что Полкан кивнул. Я прижался шекой к его теплой мохнатой башке.

— Он все понимает, — засмеялся я. — Мы с ним много раз на эту тему говорили.

— Ну и молодцы, — сказал Александр Митрофанович. — Давайте позавтракаем и пошли?

Через час мы были уже у той границы нашей страны, за которой лежит Бывшая Земля.

Это было мрачное, пустынное поле, которое уходило вдаль, к остовам зданий, а то и целым низким зданиям, оставшимся стоять с войны. До зданий было больше километра.

Сначала к ним вела широкая утоптанная дорога. Постепенно дорога сужалась, по сторонам были редкие кустики — даже кустики не хотели жить на этом пустыре. Кое-где по сторонам зияли оплывшие воронки.

— Ты должен помочь друзьям, — сказал Александр Митрофанович. Полкан улыбнулся.

Александр Митрофанович снял с плеч тяжелый рюкзак — Полкан уже носил такой на тренировках.

— Будет тяжело, — сказал он псу. — Но нести не очень долго. До тех домов, а обратно порожняком.

Я сам привязал рюкзак, чтобы Полкаше было удобнее. Полкан лизнул мне руку, он редко лизал мне руку — считал ниже собственного достоинства. Он очень гордый пес. Я погладил его и сказал:

— Спасибо, что ты согласился нам помочь.

— Давай! — сказал Александр Митрофанович.

Я взял заготовленную заранее палку, чтобы показать Полкану, куда бежать. Александр Митрофанович пошел назад.

Теперь многое зависело от меня, от моего умения точно кидать палку. Но мы с Полканом много раз репетировали, и потому я точно кинул палку — далеко и точно, метров на тридцать.

— Давай, Полкан!

Полкан завилял хвостом, он был рад, что я с ним играю. Он побежал вперед — точно-точно по прямой, по ставшей совсем узкой тропинке, между большими и маленькими воронками.

Я смотрел ему вслед и в последний момент кинулся на землю.

Взрыв получился мощный, потому что, когда сработала мина, от детонации взорвалась взрывчатка в рюкзаке на спине моего любимого пса. Вокруг взорвалось еще несколько мин. Это было большое достижение.

Так мне и сказал Александр Митрофанович. подошедший ко мне, чтобы поздравить меня с успехом на пути к достижению высоких идеалов человечества. Я не слышал, у меня кровь шла из ушей, и он просто пожал мне руку как товарищу.

Потом он вызвал милицию, и они прошли до места гибели моего Полкана и оградили новую часть дороги вешками.

Теперь до складов оружия, которые возвышаются за минным полем, стало еще на пятьдесят метров ближе. И в этом заслуга моего дорогого товарища. Ведь дьявольские мины, которые ставили в ту войну, реагируют только на тепло живого тела. И мы уже несколько лет как придумали употреблять для этого собак. Собака не только лучший друг человека, но она еще может взять на спину груз взрывчатки. И во много раз увеличивает площадь расчистки от мин. А. в отличие от других животных, собака бежит за палкой, куда ее попросят.

Когда я возвращался домой, мне было грустно. Мне будет не хватать Полкана. Но как я был горд за моего пса, который был обречен стать пищей для жестокого обожравшегося горожанина, но погиб за высокие идеалы борьбы прогрессивного человечества!

Я брел к дому и думал о том замечательном дне, до которого я обязательно доживу. В тот день мы войдем в склады оружия, в склады, где хранятся танки, снаряды и даже ракеты. И с помощью этого оружия наведем порядок и справедливость на всей Земле. Чтобы никогда не погибали больше такие чудесные девчонки, как Светка Геворкян и не приходилось идти на мины нашим чудесным четвероногим друзьям. Я смахнул невольную слезу...

Дома меня ждал подарок — корзинка со щенками от Дамочки.

Щенки тянули ко мне милые мордочки, они были так уморительны.

И я начал с ними играть.

Кир Булычев / рисунки Ю. Николаева

Оглавление

Земля людей: Под защитой Монсеррата

Загадки, гипотезы, открытия: Когда мадонны плачут

Клады и сокровища: За золотом « серебряного флота»

Дело вкуса: Самый демократичный культ

Via est vita: К вершине планеты

Via est vita: Твердыня озерных разбойников

Via est vita: Закон бутерброда, или Простое приключение в Южной Америке

Были-небыли: Один на льдине

Земля людей: Где замедляется время

Via est vita: К забытой Бизерте

Земля людей: Лодка

Загадки, гипотезы, открытия: Невостребованный бакшиш

Увлечения: Паровоз, черный и прекрасный

Зодиак на Земле: В согласии с законами Космоса

Фантастический рассказ: Мой пес Полкан