КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Журнал "Вокруг Света" №6  за 1998 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Тема номера: Испания

Ступив на родную землю, я почувствовал, что глаза мои увлажнились, но не от счастья, а от горя. Золотисто-коричневые башни, серебряные вершины Сьерра-Невады, олеандры Хенералифе, долгие взгляды влажных бархатных глаз, губы цвета распустившейся гвоздики, маленькие ножки и легкие руки — все это мне вспомнилось так живо, что это Франция, где меня ждала моя мать, показалось мне изгнанием. Прекрасный сон закончился.

Теофиль Готье

Испания занимает большую часть Пиренейского полуострова, а так же Балеарские острова в Средиземном море и Канарские в Атлантическом океане. Это четвертая по площади европейская страна после России, Украины и Франции, ее территория 504,8 кв.км. Испании принадлежат также два города в Северной Африке на территории бывшего Испанского Марокко: Сеута и Мелилья.

Испания — конституционная монархия. В ноябре 1975 королем провозглашен Хуан Карлос из династии Бурбонов, которому недавно исполнилось 60 лет. Страна разделена на 17 автономных областей, большинство из них, в свою очередь, делится на провинции. Провинций ровно 50.

Называя жителей Испании испанцами, мы имеем в виду народ, население этой страны. Однако на территории Испании проживают различные этносы: собственно испанцы, составляющие три четверти населения, а также каталонцы (около 6 млн. чел.), галисийцы (около 3 млн. чел.) и баски (около 800

тыс. чел.). 

Испанский язык, сформировавшийся на основе кастильского наречия, является единственным государственным языком страны. Другие считаются официальными языками — соответственно в Каталонии, Галисии и Стране Басков. Испания — страна католическая.

Не в том смысле, что католицизм является здесь государственной религией (церковь по конституций 1978 года отделена от государства), а в том, что подавляющее большинство населения Испании — католики. 

 

Некогда всемогущая римско-католическая церковь в XX веке утратила то огромное влияние на государственные дела и всю жизнь Испании, которое она имела в прошлом. Но и сегодня деятельность церкви и религиозных различных организаций оказывает большое воздействие на духовную повседневную жизнь испанцев. Многие старинные соборы и монастыри, святые места, связанные с историей христианства, посещают паломники со всего света. Города и села имеют покровителей-святых, в честь которых проводят пышные церемонии: церковные службы, шествия, празднества.

 

Земля людей: Полуденная сардана

Утро выдалось прохладное, и день обещал быть точно таким же, Когда Дон Кихот выехал с постоялого двора, предворительно осведомившись, какая дорога ведет прямо в Барселону...

Дон Мигель Сервантес.

Дон Кихот.

Похвала дороге
То январское утро, когда мы покинули гостиницу в приморском городке Льорет-де-Мар, тоже было прохладным. И так же, как герой Сервантеса, мы двинулись в Барселону, предварительно обсудив, какую из дорог предпочесть. Когда представлялась возможность выбора и если время не поджимало, мы с коллегой всегда голосовали за вариант номер два. Он означал «национальную дорогу», по принятой в Испании градации, в отличие от варианта номер один, то есть новейшей автострады. Вариант номер один быстрее, но вариант номер два интереснее.

Испанские «национальные дороги» проложены по издревле существующим трассам. «Издревле» — не преувеличение. В каталонский городок Таррагону въезжаешь по улице «Виа Августа», что значит дословно «Дорога Августа». Улица является продолжением дороги, построенной римлянами две тысячи лет назад, при императоре Августе. «Национальные дороги» поуже, чем автострады, на них нет разделительного бортика посередине, иногда они извилисты и не столь бархатисто гладки. Но у них есть несомненное преимущество: они дают ощущение, что ты едешь по стране, а не летишь по бетонированному ложу магистрали.

Похоже, что и Нурии — нашему гиду, переводчице и одновременно водителю серебристого «SЕАТ Тоlеdо» — тоже доставляет удовольствие ехать по «национальной дороге», обозревать дали и отвечать на вопросы любознательных путешественников из Москвы. Нурии еще нет тридцати, она выпускница филфака Барселонского университета. Недавно изучила на курсах русский язык и теперь работает с туристами из России, благо что в Испанию их приезжает с каждым годом все больше.

Наши соотечественники часто принимают ее первое имя за мусульманское. В таких случаях она говорит, что у нее самое обычное каталонское имя, к нему прибавляются фамилии отца и матери и в паспорте получается: Нурия Фабон Ресина (с ударением на «и»).

Если мы не донимаем нашу водительницу вопросами, она включает магнитолу, и салон автомобиля наполняется музыкой. Откинувшись в кресле и положив вытянутые руки на руль, Нурия подпевает, точнее, вторит тихим голосом исполнителям — знаменитой здесь, но неизвестной у нас замечательной певице Глории Ласса или очень известному и у нас Хулио Иглесиасу.

Однажды я услышал потрясающей красоты акапелльный хор и поинтересовался, что исполняется.

— Хабанерас, — кратко ответила Нурия и тут же вступила в многоголосье хора. И тогда я полуутвердительно-полувопросительно заметил, что хабанерой называется песня, завезенная в Испанию с Кубы.

— То, что сейчас слышим, — это песня прощания, — пояснила Нурия. — Сто лет назад была война с Америкой, и из Барселоны отправляли на Кубу военные корабли. В последнюю ночь моряки приходили на берег со своими семьями — жгли костры, пили вино и пели эти песни.

Здесь самое место сказать, что после открытия Америки и захвата многочисленных заморских земель Испания стала одной из владычиц мира. Король Карл V имел все основания заявить, что над его владениями никогда не заходит солнце.

Но продолжалось такое благоденствие недолго. Из века в век Испания теряла свои  колонии,  и к концу прошлого столетия у нее остались лишь два крупных владения — Куба и Филиппины. Американцы помогли борцам за независимость освободиться от испанского владычества, а заодно включили бывшие испанские территории в зону своих интересов.

Так что печаль хабанер (среди них я услышал и легендарную «Голубку») навеяна не только расставанием с родиной, в них слышится прощание с великой Испанской империей...

— Вот смотрите, это масиа, старая крестьянская ферма, показывает Нурия на двухэтажный каменный дом в стороне от дороги. В доме крохотные, высоко задранные оконца, и он похож на маленькую крепость.

— Вента, — слышим через некоторое время. Старый постоялый двор, превращенный в гостиницу в народном стиле, в отличие от масиа, приземист, обширен и демонстрирует открытость.

Большинство же крестьянских домов в Каталонии — это аккуратные коттеджи, указывающие на достаток и вкус хозяев. От домов к виноградникам, оливковым посадкам, мандариновым садам тянутся аккуратные сельские проселки, разумеется, асфальтированные.

Характерная деталь местного пейзажа — силуэты быков на возвышенных местах. Железные монументы были расставлены вдоль оживленных трасс еще в шестидесятые годы, при Франко. Испания начала тогда открываться миру, и власти всячески старались создать у иностранцев благоприятное впечатление о стране. Быки, очевидно, намекали на корриду, но рекламировали для туристов другой национальный продукт: бренди «Осборне». Бренди этот весьма достойного вкуса, и на его этикетке по сей день красуется упитанный бычок.

Но пришли иные времена, и рекламные животные потеряли былое назначение. Частично они были демонтированы и отвезены на переплавку, частично остались ржаветь в одиночестве. Чем-то знакомым повеяло от этой истории, и я стал сочувственно поглядывать на нелепых железных колоссов, поставленных на века, а теперь брошенных за ненадобностью.

Самое большое удовольствие, которого лишены едущие по автострадам, — придорожные кафе. Разумеется, на автострадах построено много ультрасовременных заправочных станций с барами, магазинчиками, ресторанчиками. Кафе же на «национальных дорогах» лишены внешнего блеска, они могут выглядеть старомодными и даже захудалыми, но в уюте им не откажешь. Сидишь на тяжелом высоком табурете у стойки, неторопливо потягиваешь крепкий кафе соло из глиняной чашки и пытаешься угадать, чьи портреты удостоились чести быть напечатанными на этикетках многочисленных бутылок, выстроенных рядами на стеллаже. Здесь можно попросить разогреть в микроволновке кусок пиццы, но предпочтительней крупные ломти солоноватого с ламанчского сыра кесо манчехо или сырокопченого окорока (здесь его называют соленой ветчиной) с куском хлеба. И тогда вдруг придет в голову, что, возможно, на месте этого кафе когда-то) находилась вента, и под потолком так же висели коричневые окорока, и хозяин с таким же, как у теперешнего, выдубленным солнцем и ветрами лицом , потешался над фантазиями Рыцаря Печального Образа...

Не выбирай мы время от времени «национальную дорогу», еще многого не пришлось бы узнать. Увидеть, к примеру, как появляются на горизонте маленькие городки. Это всегда происходит одинаково: сперва прямо по курсу автомобиля возникает на фоне неба колокольня, потом становятся видны крыши, мелькает за окном придорожное кафе, автомастерская, какая-нибудь местная фабричонка — и вот уже улица с тесно поставленными домами, и машина, следуя по указанному колокольней направлению, вкатывается на Пласа Майор — маленькую, но все же Главную площадь, которая есть в каждом уважающем себя испанском городе. На площади храм цвета темной охры, посвященный скорее всего Деве Марии, городская управа в старинном доме, сувенирный магазин, пешеходная зона для пасео — вечернего променада. А дорожные щиты заботливо подскажут, куда именно следует повернуть, чтобы не сбиться с намеченного пути... ну, конечно, в Барселону.

Примерно то же самое встретится в следующем населенном пункте. Но удивительно: повторяемость городских видов не вызывает ощущения однообразия и скуки. После недолгих размышлений я понял, почему так происходит. Похожесть дорожных картин есть признак ненарушенного векового уклада, а не следствие тупого стандарта. Новая культура не вытесняет старую, не уничтожает ее, а дополняет и продолжает, как новая автострада, проложенная в одном направлении с «национальной дорогой» оставляет в неприкосновенности ее неповторимый колорит.

Здесь многое кажется странным
Барселона — город большой, поэтом; издалека  колокольню  не увидишь. Тем не менее, руководствуясь указаниями многочисленных дорожных табло, мы в конце концов оказались недалеко от кафедрального собора и как раз вовремя. На часах было десять минут первого, день — воскресный, а это означало, что барселонцы только что начали танцевать сардану. Они делают это лет пятьсот: каждое воскресенье в полдень приходят на Кафедральную площадь, чтобы танцевать сардану.

Уже за квартал до площади стали слышны звуки оркестра. Дойдя до цели, я увидел, что оркестр, состоявший преимущественно из духовых инструментов, расположился на возвышении перед порталом собора. Звучала незнакомая мелодия в довольно быстром темпе. А на площади пять-шесть хороводов, человек по двадцать-тридцать в каждом, мерно двигались под музыку, каждый вокруг сложенной в центре горки плащей и сумок. Как язычники вокруг священного дерева.

Сардана — самый странный танец, который мне довелось видеть. Он исполняется только в Каталонии, где вообще многое кажется странным. Обычно люди танцуют, чтобы повеселиться. При этом приветствуются всякие вольности: лихой прыжок, затейливое коленце, забавный жест, неожиданный крик — эмоции переполняют

танцоров.

А здесь вдруг обращаешь внимание на то, что танцующие не улыбаются, не пытаются показать себя с лучшей стороны. Сардана похожа на ритуальное действо, подтверждающее принадлежность каждого участника к каталонскому сообществу. Сомкнутые руки, гордо поднятые над головами, неразрывный круг — все это знаки единства, взаимопомощи, объединяющей людей идеи. Конечно, любой турист может присоединиться к танцующим, что часто и происходит. Но то, что для туристов развлечение, для каталонца имеет глубинный смысл, вряд ли понятный иностранцам.

Почти триста лет испанские короли, а после них каудильо Франсиско Франко не жаловали каталонцев своими милостями. Да и за что было жаловать? Даже объединившись в средние века с другими испанскими землями во имя общей борьбы с маврами, каталонцы при каждом удобном случае подчеркивали свою самобытность. Гордились тем, что еще в XIII веке в Каталонии возникли кортесы — представительный орган местной аристократии, церкви и городских сословии. Что здесь придумали женералитат — прообраз правительства, на который возлагались политические, юридические и финансовые функции. Что в Каталонии свой язык. Кстати, Дон Кихот и его верный оруженосец Санчо Панса на пути в Барселону повстречали разбойников. Их предводитель, как указывает Сервантес, обратился к путникам именно по-каталански.

Гнев Мадрида обрушился на каталонцев после войны за Испанское наследство, потому что Каталония поддержала австрийского эрцгерцога Карла в его противоборстве с Филиппом Анжуйским за испанский престол. Австрия и ее союзники тогда проиграли войну, а Каталония, поторопившаяся провозгласить Карла своим королем, продолжала упорствовать и после заключения перемирия. 11 сентября 1714 года испанские войска взяли Барселону. Позднее день 11 сентября был провозглашен Национальным днем Каталонии, и сейчас он является праздником. Не день триумфа и славы, а день жестокого поражения — как напоминание о национальном унижении и цене свободы...

После падения Барселоны королевским указом парламент и правительство Каталонии были ликвидированы, а «са1:а1а» был запрещен к употреблению в судах, правительственных учреждениях и школах.

Но каталонцы все же сумели сохранить себя. Они разговаривали между собой на родном наречии, сооружали дома, похожие на маленькие крепости, танцевали сардану на сельских площадях, ели черный хлеб, политый оливковым маслом и натертый чесноком и помидором. Они устраивали странные шествия кукол-великанов, драконов, чертей и других чудищ, разыгрывали сцены войны христиан с сарацинами. По праздникам мужчины развлекались тем, что строили «замки». Самые крепкие становились кругом, крепко сцепившись руками, им на плечи становился другой круг поменьше, третий и так далее, пока нижние могли выдержать тяжесть, а потом на самый верх вскарабкивался «флюгер» — самый ловкий в округе мальчишка. Зачем они делали это? И почему делают до сих пор?..

Началом культурно-национального возрождения Каталонии считается вторая половина XIX века, что связано с экономическим подъемом края. Однако частичное возвращение автономии произошло только в начале 30-х годов да и то ненадолго. Поражение республиканцев в гражданской войне положило конец притязаниям каталонцев на самоопределение и свободное развитие. Лишь после смерти Франко в 1975 году, когда ныне здравствующий король Хуан Карлос I начал проводить демократические преобразования, каталонцам вернули былые вольности. Согласно действующей конституции, Каталония, наряду с другими историческим областями страны, получила статус автономной области. Теперь здесь снова есть парламент  женералитат, каталанскому языку придан статус официального, и культура каталонцев получила возможность свободного развития.

Сеньор Жосеп-Мария Пуигжанер-и Матас — руководитель одного из отделов в правительственном департаменте ведающем издательскими делами. Над входом в здание, где размещен этот департамент, развеваются два флага — испанский и каталонский. Эти флаги нередко сопровождаемые синезвездным стягом Европейского Союза, можно увидеть в Барселоне повсюду. Внешним отличительным признакам автономии здесь вообще придают большое значение. Униформа каталонских полицейских отличается от униформы полицейских в других областях, а униформа полицейских, охраняющих каталонские правительственные учреждения, — от униформы обычных полицейских. Даже такси и вагоны метро выкрашены по-особому.

С сеньором Пуигжанером мы обсуждали наш проект издания испанского выпуска журнала «Мир на досуге», где много места отведено Каталонии. Попутно речь зашла о каталанском языке. Сеньор Пуигжанер оживился, видно было, что эта тема очень волнует его.

Наш собеседник рассказал, что в 1983 году парламент Каталонии принял закон о лингвистической нормализации. Этот закон восстанавливает употребление каталанского языка в тех сферах, откуда он был насильственно вытеснен, прежде всего в учебных заведениях, административных учреждениях и средствах массовой информации. Каталанский язык в Каталонии понимают почти все, говорят и читают на нем — две трети населения, а владеют письменной речью не более одной трети. Правительство ставит цель добиться, чтобы все дети, оканчивающие школу, одинаково свободно владели испанским и каталанским, независимо от того, на каком говорят их родители. Тот же принцип предусматривается для сферы гражданских отношений и средств массовой информации: оба языка должны использоваться на равных и быть доступны всем. «Но мы понимаем, — сказал сеньор Пуигжанер, — для этого нужны годы и годы упорной работы...»

На прощанье он подарил мне книгу «Все о Каталонии». Позже, уже в Москве, я обнаружил в ней интересное замечание о «старых» и «новых» каталонцах. Деление на тех и других здесь происходит по иному, чем в теперешней России, принципу. «Новые» — это те, кто приехал в Каталонию сравнительно недавно из других областей Испании, «старые» же — те, чьи предки жили здесь веками. Так вот, правительство считает, что долг последних — помочь «новым каталонцам» интегрироваться в языковую и культурную среду Каталонии. Нельзя не признать такой подход разумным и цивилизованным в отличие от деления людей на своих и чужих по языковому принципу.

Вокруг яичного желтка
После сарданы мы побродили вокруг собора по тесным улочкам и площадям, образующим Барри Готик — Готический квартал. Этот район средневековой застройки называют здесь почему-то «Яичный Желток». Быть может, потому, что именно здесь зарождалась Барселона. Случилось ли это благодаря усилиям мифологического Геракла или благодаря предприимчивости исторически достоверных финикийских торговцев — неизвестно. Впоследствии на животворящее ядро слой за слоем наросли новые кварталы, запечатлевшие в камне движение времени.

Что ни шаг по Барри Готик, то знак истории: колонны римского храма, ушедшие под землю, дворец правительства и ратуша — символы каталонских свобод, Королевская площадь, по которой с триумфом прошествовал Христофор Колумб, чтобы положить к ногам их величеств Фердинанда и Изабеллы Новый Свет. Говорят, что все убранство дворцового зала, где происходило

прием адмирала, составляли тогда два трона да резной комод, и королева распорядилась принести для героя дня стул — к зависти оставшихся стоять с

грандов и придворных.

По истории, Барселона, столь  пышно встретившая   Колумба, из-за его открытия и пострадала. Она потеряла былое значение для Испании, поскольку наибольший поток товаров из колоний пошел через южные порты страны. Тем не менее Колумб почитаем   в   Барселоне.   В   центре   площади Врата Мира, откуда открывается вид на гавань,  стоит пятидесятиметровая колонна,   увенчанная   статуей   великого мореплавателя.   Колумб   указывает  на запад — туда, куда он так долго стремился  и  где  находится открытый им материк,  по иронии той же  истории названный не его именем.

Барри Готик обрамлен с одной стороны оживленной улицей Лайетана, а с другой — знаменитым бульваром Рамбла. Название «Рамбла» переводится с арабского как «русло реки» и встречается во многих приморских городах Испании. Оно напоминает, что соответствующая улица проложена по высохшему руслу или заключенной в трубу речке.

Рамбла — небольшая компенсация пешеходам за неудобства, испытываемые ими на большинстве городских улиц. Им отдана широкая полоса посередине бульвара под платанами и вдобавок два тротуара, а автомобилям оставлены узкие проезды со светофорами через каждые сорок-пятьдесят метров. На Рамбле собираются поклонники оперы (расположенный здесь театр «Лисеу» недавно сгорел), фанаты футбольной команды «Барселона», любители птиц, богема; люди ходят сюда, чтобы купить на рынке «Бокерия» свежие продукты, а в многочисленных павильонах — цветы. До поздней ночи бурлит жизнь на Рамбле — улице, ведущей к морю...

По Рамбле можно спуститься вниз, от площади Каталонии, а можно подняться от памятника Колумба, и тогда окажешься в квартале, который называют «яблоком раздора». В начале века на небольшом пространстве, где скупили участки богатые барселонские коммерсанты, соревновались в мастерстве и оригинальности проектов три великих создателя каталонского модерна — Монтанера, Кадафалча и Гауди. Можно себе представить, какой переполох вызвали построенные ими дома.

Я долго разглядывал дом на бульваре Грасиа, сооруженный Гауди для семьи Жозе Батльо-и-Касановаса, пытаясь «прочитать» замысел архитектора в запутанном узоре кривых линий и перетекающих друг в друга волнообразных поверхностях, в деталях фасада и крыши, намекающих на какие-то предметы материального мира, но убедился, что это невозможно. Столь же загадочной громадой высится «Педрера» («Каменоломня») — дом, о котором сам Гауди сказал: «...исчезнут углы, и материя щедро предстанет в своих астральных округлостях».

Что-то астральное, космическое ощущаешь и в самом известном сооружении Антонио Гауди — соборе Святого Семейства («Саграда Фамилиа»). Его шпили выросли наподобие стеблей неземного растения из щедрой каталонской почвы. Казалось бы, что можно сказать нового в архитектуре христианской церкви, где за двухтысячелетнюю историю все устоялось. Но Гауди создал новую реальность, открыв дорогу смелым экспериментам в области храмовой архитектуры.

Гауди не успел достроить свой Собор. Но он создал великолепный ансамбль парка Гюэль и оставил много домов в Барселоне. Он был ревностным католиком и говорил только по-каталански. И порой кажется, что все его уникальные произведения — продолжение длинного ряда каталонских «странностей».

А за ним в ряду творцов, бросивших вызов общепринятым нормам, стоит другой великий каталонец — Сальвадор Дали, чей театр-музей в Фигерасе можно назвать храмом сюрреализма...

С горы Монжуик открывается захватывающий вид. Переливается синева Средиземного моря, поднимаются стеклянные бруски отелей, построенных к Олимпийским играм, вдалеке вида холм Тибидабо с церковью Святой Сердца, плывет в легкой дымке над крышами Барселоны Саграда Фамилиа...

Здесь, на Монжуике, много замечательных сооружений. И среди них мо жет остаться незамеченной белоснежная скульптурная группа: мужчины женщины танцуют, вскинув сцепленные руки. Это памятник сардане. Он не случайно установлен на самой высоко точке Барселоны — символ самобытно го и упрямого характера каталонцев.

Александр Полещук

Земля людей: Остров Толедо

В далеких закоулках моей памяти сохранилась картина: прямоугольные строения, похожие на куски жженого сахара, сгрудившиеся вокруг массивного дворца с четырьмя башенками по углам, плавятся в струях горячего воздуха. Под картиной была подпись «Толедо».

Когда наша машина вынырнула из-за холма, и я увидел его, этот город с полузабытой репродукции оказался не совсем тем, что жил в моем воображении. За рекой, на скале, я увидел громоздившиеся друг над другом дома, церкви, арки, галереи, лестницы, деревья, а над ними господствовал дворец — бывшая арабская крепость Алькасар. Но январское небо было затянуто серенькой кисеей облаков, из-за чего все окрасилось в тускло-коричневые тона, а в провалах улиц затаилась холодная синева. Не было и в помине ожидаемой мной желто-оранжевого горячего расплава красок. И все-таки это был Толедо, а река в глубоком каньоне — Тахо. Тахо огибает Толедо с юга почти ровной петлей, с севера петля замкнув крепостной стеной. Когда смотришь на карту, город кажется островом. Он и в самом деле дошел до наших дней этаким островком истории — город-заповедник, объявленный ЮНЕСКО одним из объектов всемирного достояния человечества.

Со смотровой площадки, расположенной на окружной дороге на берегу Тахо, видно, как невелик в сущности Толедо — километра два с небольшим в диаметре. Одна его окраина выходит к мосту Алькантара. Его возвели для крепости Толетум римляне две тысячи лет назад, позднее арабы дали ему свое название. На противоположном конце города — другой мост. Ему семьсот лет, называется он Сан-Мартин и символизирует христианскую эпоху.

После римлян Толедо стал столицей вестготских королей. На смену им пришли мавританские владыки, а в XI веке король Леона Альфонсо VI отвоевал город у мусульман и короновался здесь как император Испании. Толедо оставался столицей до 1561 года, когда его звание перешло к Мадриду, но резиденция   католических архиепископов все-таки осталась здесь.

В кафедральном соборе, одном из самых вместительных и богатых храмов католического мира, есть зал капитула — высшего духовного совета епархии. Вдоль стен зала размещены портреты всех прелатов, занимавших престол Толедо на протяжении 1 900 лет (разумеется, по крайней мере половина портретов — чистая фантазия художников). Но многочисленных посетителей собора привлекает в зал не столько эта внушительная галерея, сколько деревянный потолок, покрытый великолепной резьбой. Никто не знает, кто были мастера-резчики: арабы ли, обращенные в христианство, или мориски, тайно исповедовавшие ислам, или испанцы, научившиеся у арабов их ремеслу.

Архитектурный и декоративный стиль, представляющий собой смесь арабского и европейского влияний, называется в Испании «мудехар». Его черты находят не только в резных потолках, но и в вычурных прямоугольных колокольнях, похожих на минареты, в тихих внутренних двориках с фонтанами и решетчатыми беседками, в мозаиках из глазурованных плиток.

Осматривая город, я задержался  у монастыря Сан-Хуан.  Его фасад увешан кандалами, снятыми с христианских узников мавританских тюрем после освобождения Андалусии. Это вечное напоминание  потомкам  о  врагах веры не помешало архитекторам добавить к «пламенеющей готике» изрядную долю мавританских мотивов.

Короткая улица Кастильских Королей ведет от монастыря к синагоге Трансито. Здесь было некогда самое сердце Жудерии — квартала, где селились евреи-сефарды («Сефарад» древнееврейское название Испании. Синагога Трансито — свидетель «мирного сосуществования» испанской, еврейской и мавританской общин Толедо в XIII — начале XIV вв. Она была построена на деньги Самуэля Га-Леви, казначея короля Педро Жестокого. После изгнания евреев из Испании в 1492 г. синагога стала христианской церковью, но до сих пор под изящным мавританским фризом, декорированным затейливым узором, сохранилась надпись на древнееврейском языке, воздающая славу королю Педро, казначею Га-Леви и Богу Израиля. А в боковом приделе размещен музей сефардов.

В сотне метров от Трансито стоит маленькая церковь Санто-Томе, известная тем, что здесь находится одно из выдающихся полотен Эль Греко «Похороны графа Оргаса». Недалеко дом великого испанского художника (по происхождению он был критянин Доменико Теотокопули, отсюда прозвище «Грек»). Сейчас здесь музей, в нем воссоздана обстановка испанского дома XVI века. Но все имущество, оставшееся после смерти Эль Греко, в том числе библиотека, инструменты и меч, безвозвратно утеряны.

Когда смотришь Эль Греко именно в Толедо (а здесь находятся десятки его полотен, в том числе внушительное собрание в ризнице кафедрального собора), не покидает ощущение, что именно в этом фантастическом городе, в его уникальной культурной ауре мог реализоваться такой художник. Вытянутые, как на византийских иконах, фигуры его святых в развевающихся ярких одеждах, смелые повороты и ракурсы, изломанные переживаниями лица наводят на мысль о гениальных прозрениях Эль Греко, предвосхитивших творческие поиски художников XX века.

Излишне говорить, какими невообразимыми грудами изделий забиты ремесленные лавки и сувенирные магазины Толедо. Керамика и платки, украшения и картины, распятия и старинное оружие, тисненая кожа и жемчуг — не хватит и страницы, чтобы перечислить продаваемые здесь вещи, среди которых есть и дешевые поделки, подлинные произведения декоративного прикладного искусства. Заглянув вот в такую лавку все на том же пятачке церкви Санто-Томе, я уже не вышел оттуда без покупок.

Сначала старик-хозяин и его дочь Мерседес показали декоративные тарелки, расписанные золотом и красками и покрытые глазурью — они занимали три большие стены, и ни одна не повторяла другую.

Потом наступила очередь толедских клинков. Ковка дамасской стали — он на из древнейших специализаций местных мастеров. Но настоящий кинжал или сабля вороненой стали, инкрустированные золотой и серебряной нитью стоят дорого, не каждый турист может позволить себе такой роскошный сувенир. Поэтому здесь стали делать также маленькие копии, воспроизводящие все особенности толедского оружия.

Но и на этом знакомство с лавки чудес не кончилось. Из застекленных витрин были извлечены филигранные золотые украшения с инкрустацией, почти невесомые, с геометрическими и растительными узорами.

При желании и в этой лавке можно было совершить путешествие к истокам. Но так ли уж важно, кто начал делать декоративные тарелки, вороненые клинки и золотую филигрань — испаиский гончар, арабский оружейник или еврейский мастеровой? Все переплелось здесь, как узор на лезвии толедского меча, где нет ни начала ни конца бесконечной нити... 

Александр Полещук 

Via est vita: Конная кругосветка

На страницах «Вокруг света» уже сообщалось о необычной кругосветной конной экспедиции, участники которой прошли Урал, Сибирь и Дальний Восток. Как закончился пут на Сахалине и что ждало российских путешественников дальше — в Европе, в Соединенных Штатах Америки — рассказывается в предлагаемом очерке.

В кибитке на Сахалин
Идея конной кругосветки принадлежит Петру Плонину. Еще в 1990 году, когда отмечалось 100-летие со дня начала путешествия А. П. Чехова на остров Сахалин, Петру захотелось пройти по чеховским местам и конной экспедицией привлечь внимание общественности к проблемам экологии и коневодства. Искать спонсоров для осуществления необычной экспедиции решили в Москве.

Но когда Плонин и его первый напарник Николай Шабуров поделились своими замыслами с рядом республиканских организаций, в возможность такой экспедиции попросту не поверили. А следовательно — не поддержали. Больше того, даже отговаривали ивановцев от подобной затеи. Один известный журналист назвал ее авантюрой чистой воды, утверждая, что в сибирской тайге лошадей у незадачливых искателей приключений непременно отберут и съедят, а самих путешественников убьют. Время, мол, такое. И посоветовал ивановцам покататься на лошадках по своей губернии.

— Скорее всего нашей идее так и не удалось бы осуществиться, если бы не позиция тогдашнего губернатора Ивановской области Адольфа Федоровича Лаптева, — говорит Плонин. — Узнав о наших намерениях, он пригласил нас к себе и сказал: «Пока вы находитесь в Иванове, я вам помогу. Ну а когда выедете за пределы области, тут уж не обессудьте — выживайте, как сможете».

По предложению губернатора, ряд ивановских предприятий, в том числе фирма «Кумир», согласились быть спонсорами конной кругосветки. Лошадей — двух владимирских тяжеловозов — предоставил Гаврилово-Посадский конный завод. Кибитку изготовили на заводе автокранов. В спешном порядке собрали и всю необходимую амуницию. Адольф Лаптев к тому же снабдил путешественников письмами к главам администраций тех регионов России, через которые должен был пролегать путь ивановцев.

И вот 3 июня 1992 года, получив благословение настоятеля Преображенского кафедрального собора и добрые напутствия земляков, гужевая экспедиция на Сахалин взяла старт.

Кстати, ритуалу освящения Петр Плонин придает особое значение, ибо на всем пути до Дальнего Востока и затем по дорогам остального мира ивановцы всегда ощущали какое-то покровительство высших сил. Достаточно сказать, 41 свое кругосветное путешествие они совершили практически без рубля собственных средств в кармане. В силу этого многого другого Плонин, по его словам, сегодня твердо убежден, что им в пути помогало Провидение. Иначе бы они не только не дошли до заветной цели, но могли бы и в самом деле сгинуть.

Чем же был примечателен первый этап экспедиции?

— Прежде всего — мы поверили в свои силы, — рассказы вал Плонин. — И в лошадей.

За год — а именно столько продолжался их путь на Дальний Восток — они преодолели 12 000 километров, в том числе 8600 своим ходом. Такого длительного перехода на лошадях, чистопородных тяжеловозах, никто еще за всю историю человечества не делал. Тем более, что семь месяцев кряду пришлось идти в суровую сибирскую зиму, когда морозы не редко доходили до 40 градусов.

— Как вспомню, с каким трудом приходилось поднимав себя каждое утро, — говорил Плонин, — и запрягать коней в окаменевшую упряжь, так и сейчас еще в дрожь бросает. Ведь за все 219 ходовых дней — остальное время ушло на простои — у нас было всего 9 ночевок в стационарных условиях. Все другие — в поле, в лесу. И записи делал в кибитке.

«Я у костра. Хочется спать. От хронического недосыпании в глаза словно песку насыпали. Но как заснешь, в голову лезут разнообразные мысли. Вот ведь умудрились выехать без косы. И траву для дымокуров (а без них в тайге не отдохнешь и часа) приходилось резать ножом. Хорошо вчера в деревне Мокроносово местный конюх Николай Михайлович подарил нам свою косу. Что бы мы делали без таких людей!»

Еще до старта экспедиции коневоды Гаврилово-Посада в один голос отговаривали ивановцев отказаться от владимирских тяжеловозов. На них, мол, вы не дойдете и до Нижнего Новгорода. Возьмите лучше простых крестьянских лошадок, Они намного благополучнее перенесут длительный переход.

Увы, других лошадей в Ивановской области не нашлось. Зато именитые тяжеловозы заставили взглянуть на себя иначе. Они опрокинули бытовавшие представления о своей непригодности к дальним дорогам. Именно поэтому, благодаря воле и настойчивости участников экспедиции, данный переход был занесен в Книгу рекордов Гиннесса.

«Около 9 часов вечера встали на ночлег у околицы одной из деревень. На счастье, встретили главу сельской администрации. Едва представился, тут же попросил наши паспорта. И пока изучал их, нам невольно подумалось: как изменилась Россия! Бывало, сначала накормят путника, напоят, а уж затем поинтересуются, кто такой и куда путь держит? Жаль...»

Но все же самое трудное в восточном этапе конной кругосветки было связано не с лошадьми и не с суровыми сибирскими морозами. Куда сложнее оказалась проблема взаимоотношений между путешественниками. Проще говоря, их психологическая совместимость. Напарником Плонина на этом этапе был, как уже говорилось, Николай Шабуров. Несмотря на то, что Петр и Николай сызмальства слыли закадычными друзьями и работали в одной геологической партии, длительная совместная жизнь в кочевых условиях выявила между ними немало острых противоречий. Именно потому во втором этапе Шабуров не принял участия. А вот Николай Давидовский, с нескрываемой завистью следивший за первым этапом конной экспедиции своих земляков, сразу же согласился стать компаньоном Петра в новом походе, теперь уже на Запад.

Не каждому дано...
Начинать пришлось опять сызнова: формировать команду, приобретать лошадей, строить кибитку, искать спонсоров. Ведь прежних тяжеловозов Почту и Лангусту и весь дорожный инвентарь ивановским путешественникам пришлось подарить конно-спортивному клубу Южно-Сахалинска. Не повезешь же все это хозяйство назад! А идти вперед тоже не было возможности: требовались визы на въезд в другие страны, которые можно получить только в Москве. Да и финансовое и морально-физическое состояние экипажа нуждалось в подкреплении.

На подготовку ушло несколько месяцев. Кроме Петра Плонина и Николая Давидовского, в экипаж вошли еще двое добровольцев — инженер Водоканала Евгений Летков, взявший на себя ответственность за техническое обеспечение экспедиции, и довольно сносно владевший английским языком Андрей Герасимов, на тот момент безработный. С учетом первого опыта изготовили новую кибитку. На сей раз ее смастерили умельцы Ивановского авиаотряда, поставив на колеса от самолета АН-2.

Получилось что-то вроде дорожного авиашарабана. Опять с помощью того же Лаптева разослали запросы в МИД России, а затем в посольства тех государств, через которые должен был пролегать новый маршрут.

И вот тут произошла первая серьезная осечка. Практически все государства изъявили готовность открыть визу, но при одном условии: нужно было подтвердить финансовое обеспечение экспедиции к расчета не менее 50 долларов на человека в день.

Понятно, что у ивановцев не было и рублевой гарантии, не говоря уже о валютной. Это было время инфляционного обвал в России, и любые накопления ментально обесценивались. Так что же — откладывать задуманное?

Решили начинать продвижение к цели с тем скудным запасом, который   удалось   собрать   как   первую спонсорскую  помощь  предприятй. Прежде всего — того же «Кумира». А дальше  действовать  по  обстановки. Кстати, генеральный директор этой фирмы Николай Лобаев на протяжении всего многотрудного этапа конной кругосветки в меру возможностей поддерживал ее участников и неизменно верил в их успех. Но, увы этих средств хватало лишь на очередную сотню километров. А их впереди, были тысячи и тысячи.

Стартовав 5 мая 1994 года от того же городского собора, ивановская экспедиция взяла курс к столице России, а затем на Запад.

— Едва мы сдвинулись с места, как пошел сильный ливень, — вспоминает Петр Плонин. — Кому как, а мне хотелось верить, что это хорошая примета. Мол, двигаемся вперед по чистой дороге. 

И верно: поначалу участникам кругосветки сопутствовала удача. Во всяком случае, западную часть России и Белоруссию прошли без особых осложнений. Больше того, в Орше, где останавливались на первый длительный привал, ивановцы познакомились с бригадиром коневодов Михаилом Низовцом. Тот загорелся идеей — обойти мир на лошадях — и через несколько дней догнал основную экспедицию на собственной маленькой кибитке. Теперь шли усиленным составом, что давало возможность при необходимости маневрировать грузом и облегчать участь четвероногих тружеников. 

Увы, романтического запала белорусского коллеги хватило ненадолго. В Бельгии он познакомился с девушкой по имени Сюзанна, которой суждено было стать его женой. В скором времени Низовец попросил у основного экипажа разрешении отбыть. Его, разумеется, отпустили.

Предстояло пройти Польшу, Германию, Францию, Люксембург, и везде отважных и в чем-то действительно авантюрных ивановцев неизменно ждали два сакраментальных вопроса: «Как получить визу на проезд по стране?» и «Где найти средства на содержание лошадей и собственное пропитание?»

Забегая вперед, скажем: это были лишь цветики. Впереди ивановцев ждали куда более серьезные испытания. Чего стоят, например, ночевки среди бомжей и постоянные поборы «лошадям на овес». А в респектабельном Нью-Йорке они и вовсе вынуждены были питаться кошачьим кормом, который можно было достать бесплатно, и припасенными заранее сухарями, Что поделаешь, деньги даже в очень преуспевающих странах с неба не падают.

Не случайно из пятерых ивановцев, отважившихся на конную кругосветку, до финиша дошли лишь двое. Один, как уже говорилось, сошел с дистанции после российских невзгод. Еще двое разуверились в мероприятии, когда кибитка уперлась колесами в Атлантику на бельгийском берегу. Ну а попутчиков типа Михаила Низовца было несколько, в том числе и в Америке. Только духу у них хватало ненадолго.

Не выдерживали и лошади. Если первая пара владимирских тяжеловозов дотянула аж до Южно-Сахалинска, то на следующей четверке гнедых удалось дойти без осложнений лишь до Парижа. Дальнейшую часть — до Атлантики — шли уже на трех конях. Кобыла по кличке Хрупкая пала от разрыва сердца.

Будет сниться заграница
Первое, что бросилось в глаза участникам конной кругосветки, едва они пересекли рубеж российской границы, это порядок во всем.

Если сельские дороги России в пору уборочной страды были сплошь усыпаны зерном, а поля неубранным картофелем (в одном квадратном дециметре Плонин как-то насчитал, интереса ради, 120 зерен, а подобранной картошкой путешественники питались сами и кормили лошадей), то на германских, бельгийских, французских и иже с ними проселочных трактах в тот же страдный период было абсолютно чисто.

«Эта неделя могла быть плодотворной, а она проходит в томительном ожидании спонсорских средств. Но, может, так и нужно — застрять в Париже и чего-то ждать? Иначе не было бы в нашей жизни этих розовых дней, когда мы гуляли по предновогодней столице Франции и наслаждались ее красотами. Когда за чашкой кофе сидели в маленьком ресторанчике, где любили бывать столпы парижской и мировой культуры. Когда вечером, на площади перед Лувром, на наши головы падал тихий снег, и мы чувствовали себя совсем как на Красной площади в Москве. Когда после заходили погреться в госпиталь, в котором, как оказалось, лечился президент Франции Миттеран...»

В Америке участники конной экспедиции были поражены размахом дел и пространствами. Чем-то напомнила она им Россию. Зато в Японии, куда они надумали заглянуть уже после завершения кругосветки, все было с точностью до наоборот: крайняя скученность людей и чрезвычайныйрационализм в действиях. А еще страна восходящего солнца запомнилась Плонину и Давидовскому своей учтивостью и верностью традициям.

Представьте себе и без того небольшое поле, на котором вот уже 700 лет терпеливо и трогательно сохраняется забытая за давностью могила. Ивановцам сразу пришел на память один из скверов родного города, разбитый на месте старого кладбища. Его так и называют в народе садом живых и мертвых... Правда, путешественники вспоминали и добрым словом свою страну.

Когда пересекли польскую границу, их сразу предупредили: поить лошадей из тех рек, что будут встречаться на пути, нельзя. Могут пасть. В России же, где, по подсчетам самих странников, было преодолено 450 речек и ручейков самой различной величины, такой проблемы не стояло. Так что на Запад конным романтикам пришлось въезжать с припасенными бачками питьевой воды.

Дорога полна неожиданностей
Если ты решил обогнуть Земной шар, да еще на лошадях, будь готов ко многому. Конечно же, наши путешественники настраивали себя на всякие неожиданности. Но разве все предусмотришь! Вот, скажем, заболела лошадь. Или хуже того — пала. Жалко, конечно. Придется искать замену или продолжать путь меньшей тягловой силой. Но, оказалось, главная проблема не в этом, а в том, как поступить с бездыханным конем.

В чужой стране утилизировать павшее животное еще сложнее, чем содержать. За это нужно заплатить уйму денег. А их в карманах членов экспедиции и без того не было. Слава Богу, местные французские власти пошли навстречу, и ветеринар бесплатно выдал ивановцам необходимую справку.

На германской границе с лошадьми и вовсе вышел казус. Оказалось, что, по тамошним правилам, лошадь может пересекать границу только на железнодорожном или автомобильном транспорте. Но ни в коем случае не своим ходом. А тут — целая квадрига. Несколько дней стояли российские странники перед немецким кордоном в надежде, что пунктуальные немцы все же пропустят их. Тщетно. Разрешения на нарушение инструкции, конечно же, так и не было дано.

Однако и категорического «от ворот поворот» не прозвучало. Немецкие чиновники приняли мудрое решение: лошадей разрешили провести по пешеходному мосту через пограничную речку. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы.

Впрочем, радоваться путешественникам пришлось недолго. Едва они ступили на территорию Германии, как их коней тут же забрали в карантин. И запросили за это 450 дойчмарок. Пересчитав все имеющиеся в наличии рубли, белорусские «зайчики» и польские злотые, ребята наскребли сумму, равную лишь 120 маркам... Помогла одна немецкая компания, взявшая на себя расходы по карантину и снабдившая экспедицию продуктами на дальнейшую дорогу.

По уверениям Плонина и Давидовского, поиск спонсоров был самым черным моментом в истории их путешествия. С этим им приходилось сталкиваться буквально в каждой стране. На изыскание средств уходили не часы и дни, а целые месяцы. Именно потому так затянулась их кругосветка.

В Париже, например, они простояли по этой причине 30 дней. Две недели жили в одном конном клубе и еще две в другом. В Антверпене, где искали деньги для пересечения Атлантического океана, вынужденная стоянка растянулась на долгих четыре месяца. А в небоскребном Нью-Йорке, куда настырному Плонину и не менее целеустремленному Давидовскому все же удалось добраться, им прямо заявили: «Пока есть на что — возвращайтесь назад».

«Опять у нас — большая проблема. У кибитки напрочь стерлась покрышка одного из задних колес. Ехать дальше нельзя. Все 7 слоев самолетного корда оказались бессильными перед тысячами километров по асфальту и грунтовой дороге.

Американские индейцы, а мы находимся в их резервации, готовы помочь: третий день притаскивают старые покрышки от автомобилей. Но, увы, ни одна не подходит. Ведь наши колеса — от самолета. Как выйдем из положения — одному Богу известно, Без Бога действительно не обошлось. Простояли целых три недели, пока Русская церковь в Вашингтоне не собрала средства на новую шину для нашей кибитки».

Можно, конечно, упрекать ивановцев в безрассудстве: без копейки в кармане обогнуть Земной шар!

Нет. Не каждому дано — идти через всю Сибирь в трескучие морозы, а через пустынные районы Америки — в 40-грасдусную жару. В первом случае лошадей и себя приходилось спасать от переохлаждения, во втором — мастерить над головами коняг что-то вроде зонтиков, дабы уберечь их от солнечникго удара.

А тут еще дотошные бабушки из местного общества охраны животных не давали прохода — то и дело замеряли температуру у лошадок и мучили вопросом: «Почему они так вспотели?» Что же говорить о бытовых неудобствах самих членов экспедиции, когда в той же Америке им не давали даже электричества для подключения походной электроплитки. Мол, они сегодня дорого стоит. Или о том, как, решив после длительного зноя искупаться в Миссисипи, они чуть было не угодили впасть крокодилам.

«Вчера стояли в парковой зоне исторического места. Окружавшие нашу кибитку монументы говорили о давней войне Севера и Юга... А сегодня вся Америка гуляла — День независимости. По традиции американцы ставят в этот праздник на стол жареную индейку. Вот и нам один из местных патриотов подарил накануне копченую индюшку и бараньи ребра. Сказал, отметьте наш праздник — вы ведь находитесь в Америке,! Мы не стали ждать Дня независимости и, едва наш благодетель ушел, начали снимать пробу с вкусно пахнущего мяса...»

Настойчивое желание во что бы то ни стало довести экспедицию до конца — привело ивановцев на конечном этапе кругосветки в Японию, которая стала завершением всего «подкопытного экватора». Правда, на сей раз коней заменили велосипеды. Сказались те же финансовые проблемы с переброской лошадей в островную державу и невозможность приобретения их на месте. К тому же перенаселенная страна не позволяла конного путешествия без соответствующего сопровождения. А это уже лишало его элементов романтики. Велосипед же, напротив, дал возможность землепроходцам побывать в самых экзотических местах Японии и даже встретить Новый год на Фудзияме.

Подведем итоги
Вернувшись через Сан-Франциско во Владивосток, а затем, проехав по Японии на велосипедах, Петр Плонин и Николай Давидовский поставили точку в необычном кругосветном путешествии. Дома их ждали истосковавшиеся семьи и... все те же и новые проблемы. Ведь все эти годы их жены и дети жили на одну зарплату, которая к тому же выдавалась преподавательнице ВУЗа Вере Николаевне Давидовской и воспитателю детского сада Наталье Юрьевне Плониной далеко не регулярно. Не случайно долг по квартплате в семье Давидовских достиг двух лет. А в семье Плониных в отсутствие отца произошла и вовсе трагическая потеря: после болезни не стало старшего сына Эдуарда.

Трудно сказать, как повели бы себя в этой ситуации американские или, скажем, французские жены. Здесь же все было предельно просто и трогательно: хранительницы очага повисли на плечах просрочивших все сроки ожидания мужей и залились горькими слезами. Как сказал Петр, это были одновременно слезы радости и горя. Слезы, сродненные слезам в День победы.

Вот почему, когда на встречах с журналистами и общественностью кто-либо поспешит назвать Плонина и Давидовского героями, они тут же поправляют: «Герои — наши жены». Написав пять лет назад в путевом блокноте кругосветчиков проникновенное «Мы будем ждать, сколько бы ни было», они с честью сдержали слово. И еще раз подтвердили всему миру: русская женщина способна на любые самопожертвования во имя настоящей любви!

Ну а как с главной целью экспедиции — вернуть коня России? Первую часть этой задачи путешественники выполнили: собран необходимый материал, который теперь предстоит донести до широкой общественности. Есть и первые практические подвижки. Скажем, во Владивостоке к завершению кругосветки появился первый в этой части России частный конезавод. Приятно было узнать Петру и Николаю, что один из их близких знакомых решил заняться коневодством в родном Иванове. Сегодня он содержит уже восемь лошадей.

Но если говорить по большому счету, вся работа в этой важной отрасли для россиян — впереди. Разве можно мириться с тем фактом, что еще 100 лет назад в нашей стране было 27 миллионов голов лошадей, а сегодня только 1,5 миллиона? Та же Америка, у которой в 20-е годы нынешнего столетия положение с коневодством стояло на критической точке, имеет 12 миллионов коней...

Итак, под колесами незатейливой кибитки, служившей Петру Плонину и Николаю Давидовскому и домом, и средством передвижения на протяжении целых пяти лет, остались три континента — Азия, Европа и Северная Америка. А общи путь конной экспедиции по дорогам планеты Земля составил 20 500 километров. И плюс переход через два океана. 

Николай Чулихин

Via est vita: Долины розового песка

Расставаясь с нами в Дамаске, Карим, которого я знал еще по Питеру, дал нам номер телефона своего приятеля в Аммане, столице Иордании, и сказал, что он был самым гостеприимным арабом в Москве восьмидесятых годов. Приехав в Амман, мы позвонили ему из кафе, там же и встретились. Познакомились. Фейсал и его жена оказались людьми отзывчивыми. Он — иорданец, она — сирийка; он — режиссер, она — актриса. Встретились и поженились в Москве. Фейсал учился во ВГИКе, Надя в ГИТИСе. Она представилась русским именем, наверно, так ей привычней общаться с русскими людьми. Оба они прекрасно говорят по-русски, настолько хорошо, что нас удивляло, когда они переходили на свой арабский.

В чужой стране уже сама непохожесть другой жизни вызывает множество вопросов у путешественника. А у Фейсала и Нади мы могли спрашивать обо всем. В них мы нашли ту широту представлений, которая позволяет судить с юмором о своих соотечественниках, не впадая в болезненное самолюбие.

 

Мы вдоль и поперек проехали огромный арабский мир и почти все, что они нам рассказывали, подтверждалось нашими впечатлениями. Мне иногда думалось, что подобный горизонт взгляда дала им русская жизнь; теперь мне кажется, что они из тех, кто черпает с обеих сторон: оттуда, где они выросли и живут, и где они учились. На студии, куда мы заходили, начальник Фейсала с дружеской иронией заметил, что вся Иордания справляется у его подчиненного о новостях в России.

Меня трогает музыка любого народа, но, конечно же, не всякая. А кто из нас, не специалистов, хотя бы немного ориентируется в арабских песнях? Попробуйте в чужой стране купить кассеты в музыкальном море неведомой музыки... Надя повела нас в фонотеку, в которой его величество король заказывает музыкальные подборки для оформления праздников, там и мы купили кассеты. Музыка любой страны показывает характер и жизнь ее народа.

Мы едем по Иордании и слушаем кассету знаменитой в арабском мире певицы Фейруз, о которой знает каждый араб. На дороге стоит путник и машет рукой, просит подбросить до соседней деревни. При расставании он благодарит нас не столько за то, что мы его подвезли, сколько за то, что и нам приятны песни Фейруз.

 

Фейсал, отложив все свои дела, в один из вечеров представил нам самые лучшие блюда иорданской кухни. У арабов каждодневную пищу готовит женщина, но для дорогих гостей — мужчина. В семье наших новых друзей нет и тени патриархальности, но Фейсал готовит сам, демонстрируя арабскую традицию.

Мы едим отменно вкусную пищу, а Фейсал мне жалуется:

— Представляешь,Володя, приезжает ко мне дальний родственник, хороший человек, ничего не скажешь, у меня дел по горло, съемки, я приготовил ему все дома и собираюсь уходить.

Родственник возмущается: Я приехал к тебе всего на неделю, а ты не можешь со мной неделю спокойно посидеть, поговорить. Если ему сказать, что я обо всем этом думаю, — говорит Фейсал, — он не поймет — обидится.

 

Мы гостили у Фейсала несколько дней и несколько дней не прекращался поток гостей и родственников. Уж на что мы, русские, гостеприимны, но появление гостей в два часа ночи и нас удивляло. Квартира Фейсала больше походила на клуб, где можно было наблюдать арабскую жизнь и нравы непосредственно.

Арабы редко всерьез ссорятся. И если вам случилось столкнуться в конфликте с арабом, кто бы вы ни были, остановитесь первый и протяните руку, и вы будете обязательно прощены; более того, вам улыбнутся и через минуту ваш противник все забудет. Арабы совершенно не злопамятны.

Арабы из разных стран в чужой стране чувствуют себя родственниками, а ощущения их у себя в арабском мире похожи на прошлую общность граждан бывшего СССР: все из одной страны, но из разных республик. В психологическом отношении все арабы — единый народ, и разговорные диалекты разнятся незначительно. В Иордании, в живописном местечке около горячего водопада Хамамат-Ма-ин, мы встретили большую группу музыкантов, которые играли больше для себя, чем для публики.

Разговорившись, мы узнали, что все они из разных арабских стран и ежегодно встречаются здесь, потому что они друзья. Естественно, что такая свобода перс-движения у арабов только для мужской половины, женщины же должны хранить семейный очаг или готовиться к этому.

В любой арабской стране достаточно бедности, и жизнь простолюдина не столь легка и беспечна, но в людях не замечается угрюмости, всюду довольство жизнью. При всей темпераментности арабов им свойственна мягкость характера и доброжелательность. В крупных городах — Дамаске, Аммане, особенно Каире — мощное автомобильное движение, где никто не соблюдает правил, но и там очень редки аварии и помогает в этом круговороте машин тоже доброжелательность арабов. Араб на машине всегда уступает дорогу женщине с корзиной на голове или просто прохожему, независимо от того, идет ли пешеход на красный свет светофора или на зеленый.

К доброжелательности арабов нужно добавить и немного восточного эгоизма, без него характеристика араба и вообще азиата будет неполной. Европейцам напрочь непонятно, как могут сочетаться эти два противоположных качества. Например, водитель машины, увидев нужную ему вещь в лавке, беспечно оставляет свою машину чуть ли не поперек улицы и не спеша делает покупки.

Другие водители сигналят, терпеливо ждут, медленно пытаются объехать неуместно оставленную машину. Другой водитель, который с трудом объехал неправильно запаркованную машину, точнее сказать, брошенную машину, вскоре сам повторяет остановку, доставляя неудобства другим. Притом во всем этом нет никакого злого умысла. Это просто незадачливый азиатский эгоизм, азиатская беспечность, для объяснения которых мы не найдем нужных слов.

Араб даже тихую спокойную беседу всегда сопровождает жестами и мимикой. Но у арабов жестикуляция особенно выразительна, можно сказать, что она — значительная часть языка. Уже в Иордании мы усвоили многие жесты, и нам стало легче ездить без правил, вернее сказать, ездить по азиатским правилам.

На перекрестке, где работает светофор, а чаще его вообще нет, достаточно показать рукой в сторону поворота, собрав в щепотку пальцы, и вас пропустят в желаемую сторону. Мы не могли не запомнить самые нужные жесты, потому что волей-неволей нам необходимо было ездить по многолюдным городам, а после мы уже сами заправски демонстрировали нужные жесты. Арабы нас понимали. Жестикуляция для водителей в Азии — это знаки дорожного движения, но, разумеется, и бытовой разговор дома и на улице украшается жестами и выразительной мимикой.

Европа — пунктуальна, Россия не пунктуальна, но всегда к этому стремится, а Азия и не подозревает о таком понятии. Нет пунктуальности в жизни, и не выработано на это понятия. И все. Если вы договорились о встрече на конкретное время, можете смело приходить на полчаса позже. За опоздание на вас не обидятся — вы в Азии. Но вероятнее всего, что и через полчаса вам придется ждать. На Востоке не спешат и оправдывают это тем, что очень жарко.

Забавно также посещать арабских чиновников. Впрочем, посещать чиновников забавно во всех странах без исключения, но в Азии есть свои особенности. Вы входите в кабинет, но вас просят подождать минуточку (всего минуточку), это совсем не значит, что вы попадете на прием через полчаса. Мы едем по Азии давно и скептически за чиновником повторяем: «Минуточку?» Нам снисходительно улыбаются за то, что мы усвоили арабское значение минуточки. Но бойтесь, если вам скажут: «Приходите завтра». Тогда уж точно как Аллах пошлет: может, через неделю, а то и через две-три.

У европейца безусловно вызовет улыбку длинное приветствие арабов. Даже те, кто видится каждодневно, здороваются очень обстоятельно: спрашивают о самочувствии вообще и о здоровье в частности, о настроении и домашних делах каждого в семье, отдельно расспрашивают о детях, затем могут последовать лестные похвалы и пожелания всяческих благ. Эту долгую речь европейский переводчик может смело перевести одним словом: «Здравствуй».

Несмотря на то, что мы не понимаем арабский язык, нам представилась возможность услышать все восточные любезности приветствия на русском языке. В Сирии мы зашли по делу в Русский культурный центр к директору. Вслед за нами вошел араб: по всему видно, человек солидного положения (солидные люди входят в кабинет, не дожидаясь приглашения). Он сносно говорил по-русски, и мы от начала до конца прослушали их взаимное приветствие. Оно растрогало нас. Вскоре солидный человек ушел. А директор сказал ему вслед:

— Вот так каждый день и каждый раз по пятнадцать минут.

В подтверждение сказанному — листая путеводитель, натыкаемся на фразу: «Каждодневная встреча знакомых в Сирии напомнила бы англичанину встречу родных братьев после многолетней разлуки».

Хорошую притчу рассказал нам в Иордании в русском посольстве атташе по культуре. В этой притче ярко проявляется характер араба.

У отца было два сына. Отец, предчувствуя скорую смерть, решил оставить завещание одному из них. Но кто больше почитает отца? Кому оставить завещание? Он призывает к себе сыновей и просит их поухаживать за садом, ссылаясь на свою немощность. Старший сын пообещал сделать, но не исполнил обещания. Младший — не обещал, но когда у него появилось время, он исполнил просьбу отца. И отец оставил завещание... старшему сыну. Мы можем не соглашаться с притчей, скептически ухмыляться, но араб останется верным своим привычкам и понятиям.

Амман — приятный город, в нем нет броских достопримечательностей, привлекающих туристов, лишь древний театр римских времен, скромно и уютно красит центр города. Город можно назвать добротным; в нем чисто, хорошо распланированы улицы на довольно сложном рельефе, и для столицы он не многолюден. Жизнь пробуждается вечерами. Город пестрит огнями, много гуляющих, и в то же время нет раздражающей суеты. Я, по своей слабости разглядывать людей, смотрю на гуляющих, вглядываюсь в лица.

Замечаю Фейсалу:

— Все мне сейчас нравится здесь. Город не давит нищетой, много приятных лиц, уютный парк и хорошая музыка в кафе напротив. Но где же ваши женщины? Почему их так мало среди гуляющих? Неужели всему этому мужскому сословию не скучно без женщин?

Фейсал отвечает:

— Не скучно, а точнее, так принято...

К Мертвому морю почти отовсюду нужно спускаться по серпантину, а на удобном повороте оно открывается взору почти во всю свою величину, и

 

противоположный берег виден отчетливо. Река Иордан и море — это самая глубокая на суше. Здесь тектонический разрез, разрубает плоскогорье и создает пресные и одновременно невероятно соленые водоемы: Тиверианское озеро и Мертвое море, которые соединяют легендарная река Иордан. Наверно, в далеком прошлом река была полноводнее и доступнее. Но теперь подступиться к ней было невозможно: она с обеих сторон загорожена колючей проволокой и военной техникой.

А на крохотном участке, где показывают туристам место крещения Христа, река кажется невнушительной. Другое дело — Мертвое море. Чистая вода в этом особенном море в 7,5 раз соленее обычной морской. Это и поражает. Море действительно мертвое и в нем нет растений и живности, но вода на редкость целебная. Все раны и царапины у нас исчезли после нескольких купаний. Заходя в воду, и чувствуешь ее насыщенность солью, вода будто масло ходит густыми кругами, а после купания на высохшем теле слоем остаются кристаллики соли.

Но замечательней всего лежать на этой воде, можно даже сказать, валяться. Это море не знает утопленников. Лежать удобно на спине, а если встать в воде, то вода выталкивает по грудь, и кажется, будто купающийся идет по дну. Неудобно плыть на животе, нужно высоко поднимать подбородок. Для противовеса лучше согнуть ноги в коленях, хотя такая поза неудобна и комична. У этого чудо-моря самые большие возможности для лечения кожных болезней. Берег Мертвого моря — без растений, за исключением искусственных оазисов, и имеют интересную окраску: со стороны Израиля побережье желто-белое, со стороны Иордании — розовое.

Море со всех сторон бдительно охраняется, поскольку по нему проходит граница, и когда наша машина забуксовала в песках, нам помогли военные моряки. За услугу мы предложили 10 долларов. От денег они отказались. Они пожелали с нами сфотографироваться, предварительно сняв погоны и фуражки.

Кроме Иордана, в Мертвое море впадает несколько речушек. В одной из них почти горячая вода. Мы оставили машину около военных (в Сирии и Иордании машину можно оставлять где угодно — разбои и воровство здесь не популярны) и пошли по каньону, надеясь дойти до  горячее водопада. 

Каньон   очень   живописный. Ярко-красные и розовые высокие стены из камня наверху сменяются оранжевой и белой сыпучей глиной. Местами стоят одинокие пальмы. Пальмы и мягкие пушистые кустарники особенно контрастно выделяются на фоне чистой и слегка парящей воды и розово-красного камня. Уже верхами, обходя зигзаг каньона по пустыне, мы подошли горячему водопаду.

Этот водопад знаменит и потому обжит: экзотическая зелень, эвкалиптовое дерево, отели и лощеные молодые люди на дорогих автомашинах. Водопад  свыше ста метров. По склону широкими потоками течет парящая вода и падает по крутым ярко-цветным  ступеням, созданным природой. Мы улеглись на горячем потоке. Здесь постоянная температура воды — плюс 42 градуса, и через сорок минут мы вышли, как из парилки.   Я   удивлялся,   как   это арабы не догадаются наделать эвкалиптовых веничков для этой естественной бани. 

В  водоемах Азии мы много видели народных купаний. Но под народом  здесь   нужно разуметь только мужскую половину, которой благоволит Аллах, независимо от достоинств. Вернее, родиться мужчиной — уже достоинство. Мужики глядели на нас, распущенных европейцев, среди которых позволяла себе купаться женщина. И мы глядели на женщин, которым не дозволено купаться и которые парились не в воде, а в черных чадрах, завидуя своим купающимся мужьям.

Петра — самый знаменитый памятник Иордании, и туда валом едут иностранцы. Едут со всех сторон: из Израиля через недавно открытую границу и со стороны азиатских стран, летят на самолетах со всех концов света. Поехали туда и мы. На воротах нас смутила входная цена — 30 долларов. Это же, братцы, дороже, чем парижский Лувр! Пригляделись. Цивилизованных туристов тьма, они все здесь: из Европы, Америки, Японии. Судя по кислым минам, их тоже цена не вдохновляет, но им привычней раскошеливаться в путешествиях, и они идут смотреть памятник. Нам тоже очень хочется, но... «Не может быть, чтоб у такого необъятного комплекса были только одни въездные ворота, — соображаем мы русским умом, — надо попробовать проехать по дорогам, которые замыкают круг».

Ездить долго не пришлось. Билетная касса только у ворот. Арабам не придет в голову, что европейцы пойдут через черный вход, как европейцам не подумается, что в музей такой вход возможен. Но мы не те и не другие. Ландшафт, где устроили себе древнюю столицу наблюдательные набатеи, еще более выдающийся, чем их замечательное строительство. И мы въехали на территорию, где было гораздо красивее, чем у входных ворот. Оставив машину на видном месте, чтобы найти ее на обратном пути, отправились на экскурсию.

Вечером, по возвращении, мы готовили ужин. Место для бивака оказалось замечательным: красивый закат, чай на костре, ночлег в палатках — и все бесплатно. Переночевали, а потом посетили Петру и во второй день.

Петра ошеломляет. Какое редкое сочетание красоты ландшафта и архитектурного мастерства! Здесь тоже, как у всех всемирно известных памятников, развито туристское мародерство, но и оно отступает под натиском мощных впечатлений от увиденного. Массивные рельефные горы с каньонами, ущельями, скальными выступами тянутся на сотню километров.

Камень, в котором полосами чередуются яркие цвета. Красную полосу сменяет белая, а между ними тонкие прожилки желтого, фиолетового, синего, черного. Общий фон скал коричнево-розовый. Крутые скалы изрезаны причудливыми формами, которые сложнее, чем самые мастерские арабески, и которые нужно рассматривать подетально, как ваяние художника. Думается, что эти природные создания послужили образцом для творений зодчих в знаменитых мусульманских мечетях. Сталактиты и арабески, самые сложные и самые выразительные детали оформления священных храмов наверняка скопированы у природы.

Аравийский полуостров заканчивается Иорданией, вернее сказать, районом, где находится Петра — набатейская древняя столица. Петра, Вади-Рам, Большой Нефуд, Руб Эль-Хали, Йемен — все это сходные ландшафты, состоящие из скал и песка. Особенно заметно сходство на протяжении всей западной части полуострова, которая возвышается над всей Аравией и по которой извечно проходили караванные пути.

Эти необъятные пустыни — историческая родина арабов. Здесь единая природа и единый народ. Такие яркие и сложные формы камня встречаются только на аравийской земле. Древнейшие мастера времен царицы Савской, а позже и набатеи, веками усваивали эти природные формы и создавали свое искусство. Эти цивилизации прервались, как прерывались многие цивилизации кочевников и полукочевников. Но когда на историческую арену вышел ислам, арабы вновь воскресили природные формы своих скал в мусульманских храмах, а Мекка разнесла ислам и его искусство по всему миру.

Оставив археологический город, мы удалились всего на два-три километра от места туристского паломничества, чтобы увидеть естественную будничную жизнь местных жителей. В глубоком, но относительно пологом ущелье зазвучала звонкая песня, которой вторило эхо. Мы увидели на склоне двух пастушек со стадом коз. Девочки-подростки были нарядно одеты. Азиатские женщины, выходя из дома, всегда одеваются празднично — это правило приличия, даже если они на трудных полевых или дорожных работах.

Поровнявшись, Лена, моя жена, заговорила с девочками. Вблизи туристских центров все хоть немного говорят по-английски. От свежего воздуха и солнца у девочек горели щеки, еще больше горели глаза, они нам открыто улыбались. Симпатичные скромные в разговоре, они были деликатны и милы. Недавно покинув туристский комплекс, я сравнивал этих девочек с нахальными мальчишками, может быть даже их братьям: которые бегают за туристами. Расставшись с девочками, Лена внятно сформулировала мои впечатления, «Этим девочкам подрасти — и можно учиться хоть в консерватории, а их братьев, которые околачиваются между туристами и вымогают обманом деньги, заставить жить трудом, каким живут их сестры».

В Азии велика доля сельскохозяйственного труда, притом труда ручного, и можно сказать с уверенностью, что спины гнут на полях, пасут скот только представители прекрасной половины. Все, что производят женщины, мужчины продают: по тому что торговать легче, торговля требует мошенничества, а это — занятие мужское. Может, оттого-то женщины кажутся сознательнее и умнее своих поработителей.

Все, кто хоть немного знали Иорданию, советовали нам посмотреть пустыню Вади-Рам. Заинтригованные отзывами о ней, мы поторопились на юг страны и достигли ее. Километровой высоты крутые скалы с гладкими лбами не образуют стены, а разбросан массивными вершинами, отделенным одна от другой, и поэтому можно охватить взглядом это огромное пространство — красно-коричневые выступы, между ними долины розового песка.

Пустыня Вади-Рам западным краем уходит в Красное море. Подумайте, глядя на карту, об этом уникальнейшем районе земли. Пустыня Сахара и Аравийская пустыня, две самые большие пустыни мира, наверно должны были бы быть единым целым, но их рассекает Красное море. Сахара и Аравия оказались разорванными тектонической трещиной, из которой прорывался огонь земли, теперь, когда земля успокоилась и вошла в нынешние формы, здесь застыли следы природной стихии. Кстати сказать, путь в Мекку для многих лежит через эти пустыни, вдоль моря. Здесь сама природа настраивает на общение с Богом...

Владимир Снатенков

Всемирное наследие: Богиня, возвращенная морем

Мне очень хотелось увидеть Афродиту, найденную в море полвека назад. Я знала, что скульптура хранится в музее Пафоса. Однако путь до нее оказался долгим, о чем, впрочем, я не жалею.

Конец февраля, а на Кипре весна... Весь Пафос окутан розово-лиловым облаком цветущего миндаля, в зелени газонов — яркие пятна гиацинтов и цикламенов, в листве деревьев золотятся шары апельсинов...

Если бы я приехала в апреле и лет эдак... тысячи две-три назад, мне бы довелось принять участие в торжественном шествии к храму Афродиты — среди тех, для кого культ богини любви и красоты был священен. Но прежде чем описать это празднество, скажу немного о городе, в котором я оказалась.

Пафос лежит на юго-западе острова Кипр и своим лицом обращен к морю. Все побережье застроено суперсовременными отелями. Сам же Пафос город небольшой (всего 33 с половиной тысячи жителей) и состоит из двух частей, соединенных длинной дорогой: прибрежного района Като Пафос и района Ктима, где сосредоточены банки, учреждения, магазины, музеи. Меня прежде всего интересовал Като Пафос — он же Новый Пафос, Новым он был назван в отличие от Старого, Пале-Пафоса, что находился когда-то в 18 километрах, на месте современной деревни Куклия. И Старый Пафос, и Новый существовали еще в античную эпоху.

Отсюда, из Нового Пафоса, в цветущие апрельские дни пышная процессия паломников, съезжавшихся со всего античного Средиземноморья, направлялась через «священные сады» в храм Афродиты, который находился в Старом Пафосе. Там, в «сто-зальном храме», они поклонялись символу богини — гранитному камню-фаллосу. Каждая женщина должна была в честь Афродиты отдаться незнакомцу, девушки жертвовали невинностью, обряд инициации юношей совершали жрицы... Очевидно, именно так следовало, по представлению древних греков, общаться с богиней любви. Посвященных одаривали щепоткой соли и фаллическим амулетом.

Культ Афродиты просуществовал 16 веков, и из года в год, из века в век повторялись эти шествия-оргии. Лишь в самом конце IV века византийский император Теодосий запретил их: новая христианская религия с ее духовностью и целомудрием не могла примириться с подобными празднествами.

Сегодня от храма Афродиты остались лишь обломки камней и основания колонн на ржаво-красной земле. Конический камень — фаллос хранится, как самый ценный экспонат, в археалогическом музее Куклии. Раскопки в Старом Пафосе ведутся более века, ныне их осуществляет Департамент древностей.

Керамика, бронзовое и железное оружие, бронзовые сосуды и треножники, золотые украшения, погребальные приношения — множество находок перекочевало в музеи Пафоса. Но особенно интересен вертел, датируемый XI веком до нашей эры; на нем — надпись, сделанная кипрским слоговым (силлабическим) письмом с упоминанием греческого имени Офелтос. Это самая древняя греческая надпись, найденная на Кипре; она говорит о том, что уже в XI в. до н. э. на острове был распространен греческий язык. Так, лингвистически, была подтверждена легенда о том, что основателем Старого Пафоса был Агапенор — вождь аркадийцев (Аркадия — область в центральной части Пелопоннеса).

Согласно этой легенде, корабли Агапенора, направляясь в Грецию после окончания Троянской войны, попали в шторм у юго-западного побережья Кипра, и люди нашли спасение на острове. Агапенор и построил храм Афродиты.

Вообще история острова, открывшаяся археологам, насчитывает девять тысячелетий. Люди здесь жили во времена неолита, их раскопанные поселения напоминают соты. Греки хлынули на остров три тысячи лет назад, после окончания Троянской войны.

Кто только за прошедшие столетия ни приходил на Кипр, ни захватывал этот богатый медью и лесом, стратегически важный для восточного Средиземноморья остров: ассирийцы, персы, египтяне, римляне, арабы, венецианцы, турки, французы, англичане... Но греко-римский период в истории острова (после распада Римской империи в IV в. остров Кипр стал провинцией Византии), длившийся много веков, — наиболее значимый и богатый памятниками, которые можно видеть и сегодня.

Так что вернемся в Новый Пафос, в его античные кварталы. ...В 1962 году трактор, вспахивавший каменистую землю, наткнулся на мозаичное панно. Было это в районе между белой свечой маяка, возведенного англичанами, и гаванью, на берегу которой стоит средневековая турецкая крепость. Начались раскопки.

И спустя время открылись руины виллы позднеримского периода. Долго и тщательно работали археологи и реставраторы, и вот сегодня благодаря им я вхожу в дом богатого и наверняка именитого жителя Пафоса.

К сожалению, имя его осталось неизвестным, но жилище получило название «вилла Диониса»: изображение молодого, веселого бога виноградарства и виноделия часто встречается на мозаичных картинах. Виллы, построенной из туфа, — такой, какой она была, — конечно, нет.

По предположениям ученых, она была возведена в начале II века и разрушена землетрясениями в середине IV-го. Сейчас над древним фундаментом с обнаженной кладкой, разделенным на комнаты, полы которых выложены мозаичными картинами, возведена легкая постройка.

Поражают размеры виллы: ее площадь 2000 кв. метров, а площадь мозаик — 556. Охватывая взглядом планировку дома, пытаюсь представить, где  находились атрий — открытый двор, где имплювий — бассейн, окруженный колоннадой, а где — спальни, купальни, уборные, кухни, мастерские... Был здесь и зал для приемов, и таблин — кабинет хозяина, где хранились семейный архив и брачное ложе — символ семьи.

Уже никогда не заговорит хозяин виллы, Друг Диониса, как я про себя назвала его, но за него говорят картины. Я иду по деревянным мостка проложенным вокруг напольных мозаик и вижу: фигуры женщин в струящихся туниках, головы богов в веках из листьев, сцены сбора винограда и винопития, скачущие лошади, охотники с копьями, тигр в прыжке, герои древнегреческих мифов. Пирам и Фисба, Нарцисс, Аполлон и Дафна, Ипполит и Федра... Их лица — это лица людей, живших в те далекие времена...

Картины словно излучают палево-розовое, желтоватое сияние и как бы взяты в рамки разнообразных, великолепных орнаментов.

Интересен сюжет о Дионисе и Икарии, царе Атики. Мозаика многофигурная, сложная по композиции и очень точно, до деталей, передающая начал мифа о том, как Дионис подарил Икарию за гостеприимство виноградную лозу, научил его виноградарству и виноделию.

Икарий угостил вином двух пастухов, а их друзья, еще не знавшие действия вина, решили, что Икарий отравил пастухов, и убили его. Рядом с Дионисом прекрасная нимфа Акме пьет вино за здоровье бога...

Наверно, в доме Друга Диониса, в зале приема гостей, вино часто лилось рекой. И хозяин, такой же белобородый и мудрый,  как царь Икарий, в белой снежной тоге, также простирал руку к собравшимся, произнося горячие речи. А слуги все подносили и подносили вино из огромных расписных амфор...  

Кстати, во время археологических раскопок на вилле было сделано много находок, среди которых и осколки амфор, и кухонная утвари из глины, глиняные идолы и светильники, железный меч, каменные алтари... Но самой потрясающей находкой была амфора, наполненная серебряными тетрадрахмами эпохи Птолемеев (монеты относятся к III — I вв. до н. э. и были найдены под мозаичным полом на глубина 45 см. По предположениям ученых, «вилла Диониса» была построена на фундаменте дома эпохи эллинизма).

Так о чем говорили Друг Диониса и гости? Что вспоминали? О чем философствовали? Вот зал «Матери-Земли и Времен года». В центре напольной мозаики — Мать-Земля, около ее головы — кувшин, из которого течет вода. Осень увенчана короной из листьев, Весна — короной из цветов, Лето — из колосьев пшеницы. Между Временами года — изображения птиц, растений, корзин с фруктами.

Идея гармоничного союза Человека, Природы, Пространства и Времени ясно прочитывается в картине. При входе в этот зал тебя встречают слова «каi су» — «и ты», на выходе — «хаiреi» — «радуйся».

И ты радуйся... Наверно, это был девиз хозяина виллы, человека, как о том говорит его дом, изысканного вкуса, образованного, поклонявшегося Природе и Дионису, любителя охоты, женщин и наслаждений. Одним словом, человека, ценившего жизнь.

Но покинем виллу гостеприимного Друга Диониса и побродим в округе, по кварталам античного города. Вот «вилла Тесея», «вилла Геракла» и «дом Зона». Их недавно обнаружили археологи, но уже реконструированы напольные мозаики, среди которых — «Конкурс красоты между Кассиопеей и нимфами». Интересно, кто победил? Наверно, Друг Диониса, большой знаток мифологии, это знал...

Частично реконструирован и музыкальный театр «Одеон». Ряды каменных скамеек расположены полукругом над сценой. Я поднимаюсь к верхнему ряду, присаживаюсь на теплый от солнца шершавый камень и представляю, как выходил на сцену греческий хор и мощные голоса устремлялись в просторное небо...

За моей спиной — маяк, а впереди — огромное серо-желтое знойное пространство, спускающееся к морю. Это будущие места раскопок, надежда археологов. Строить здесь что-либо, копать, хозяйствовать — запрещено. Город думает о своем будущем, которое, как и день сегодняшний, во многом строится на прошлом.

Я спустилась к морю и долго добиралась мимо цепочки отелей к пустынному, как казалось издали, не застроенному участку прибрежной земли. Там находился город мертвых. Его называют «Гробницы царей» или «Королевские гробницы», но ни царей, ни королей там не хоронили. Это был некрополь именитых горожан Пафоса, живших еще до нашей эры.

Развалы камней, поросших травой, и море, близкое, бьющееся о берег... Тишина. Гробницы, высеченные в скалах, ушли под землю, но под их сводами сохранились подземные ходы, залы, колонны — настоящие подземные дворцы,  к сожалению, разграбленные еще в римские времена.

Бродить по этим катакомбам и страшно, и мучительно печально. Здесь видишь, как все в жизни неминуемо превращается в прах... Ушла далеко в прошлое и та страница истории Пафоса, которая связана с принятием христианства.

Но остались живая вера в Христа и такие памятники, как руины византийской крепости «Сорок колонн», пятикупольная византийская церковь св. Параскевы, Грот св. Соломонии, колонна св. Павла у церкви Хрисополитиссы.

Правда, от колонны под действием времени и многовекового поклонения сохранилось лишь основание. А в 45 году у этой колонны апостол Павел был бит плетьми — за проповедь учения Христа. Так говорит легенда.

Впоследствии проконсул римской  провинции  Кипр  Сергиус  Павел, прослышав о проповедях апостола, пожелал встретиться с ним. И во время   философского разговора, состоявшегося в атриуме виллы проконсула, апостол сумел убедить хозяина в истинности нового учения. Сергиус Павел принял христианство. Это уже не легенда, это подтверждают «Деяния  святых Апостолов». Так Кипр стал одним из первых в мире государств с христианином во главе. Начиналась новая эпоха в истори Пафоса, в истории Кипра.

...Ну а как же Афродита и весь сонм богов, рожденный предыдущей жизнью? Память о них осталась и усиленно поддерживается, ибо истинное искусство должно приносить людям радость и сегодня...

По дороге из Пафоса в Лимасол идущей по берегу моря, есть песчаная бухта, как бы разделенная каменным глыбами на два полукружья. Эти камни — «Петра ту Ромиу» — знамении тем, что здесь, говоря словами Гомера, «...влажный бриз Зефира вынес (Афродиту) на волнах морских в шум мягкой пены...»

Есть и купальня Афродиты, неподалеку от места ее рождения, — зеленеющий грот и прозрачный родник. А в горах Троодоса, на склонах самой высокой на Кипре горе Олимп, безутешная Афродита разыскивала когда-то труп своего возлюбленного Адониса, погибшего в схвати с кабаном.

Так рассказывают приезжим гостям сегодняшние жители Кипра, не упоминая, что это легенда... А сама Афродита, к которой я так, долго шла, стояла в одном из залов археологического музея Пафоса. У нее не было головы и частично рук и ног (сколько веков ее носило море!), но мраморное тело было по-прежнему прекрасно. Богиня любви и красота вернулась в свой Пафос. 

Лидия Чешкова

Земля людей: Добрый, мирный народ хопи

Слова, употребленные в заглавии, — самоназвание народа хопи. Так звучит в переводе с их языка само имя «хопи». Народ этот небольшой — наверное, чуть меньше десяти тысяч и в своей истории ни на кого не нападал. Говоря «история», я не имею в виду ту писаную, которая, в сущности, начинается с первой встречи индейцев с белыми: хопи свою историю помня со времен допотопных. Как вы убедитесь довольно скоро, это следует понимать дословно — «до Потопа», а также «до Оледенения» и даже «до Великого Огня».

Возможность попасть в землю хопи — в их резервацию в северной Аризоне — появилась у меня в марте прошлого года, когда я приехал в город Солт-Лейк-Сити, где знакомился с жизнью мормонов, потомков пионеров штата Юта. Аризона — соседний штат, граничащий с Ютой с юга. А резервация индейцев-навахо, со всех сторон окружающая землю хопи, северной своей частью заходит в южную Юту. Езды-то всего ничего: два дня.

На карте написано «Нация хопи». Это может быть не сразу понятно, поскольку для нас слово «нация» — примерно равно понятию «национальная принадлежность». Индейцы же — это относится не только к хопи — вкладывают в него другойсмысл: «государственное образование».

Именно «образование», потому что государств у индейцев нет, а слово «резервация» они не любят. Вообще-то резервация — это не совсем то подобие концлагеря, как мы себе некогда представляли. Любой индеец может покинуть ее, когда захочет, поселиться, где хочет, и стать полноправным гражданином США — со всеми правами и обязанностями.

Но эти обязанности да и сама жизнь среди белых не позволили бы ему придерживаться традиционного образа жизни, завещанного предками; он утратил бы свою принадлежность к народу, корни которого уходят в землю Америки.

Он превратился бы в одного из американцев-тако-го-то-происхождения — как все вокруг. И не более. (Кстати, таких индейцев тоже немало.) Живя же в месте, отведенном его племени, не участвуя в выборах, не служа в армии, не имея многих прав, он сохраняет свой язык, свою веру, свои обычаи. Палка, как говорится, о двух концах.

У нации свои отношения с другой нацией — Соединенными Штатами Америки. Почти дипломатические, договорные. Каждую индейскую нацию возглавляет Совет вождей. Сказать правду, мирных хопи почти не осталось бы: воинственное племя навахо, пришедшее с севера, чуть не отняло у хопи и последний клочок земли, не останови их правительство Штатов.

И ныне «Нация навахо» окружает маленькую «Нацию хопи» со всех сторон в штате Аризона. Считается, что хопи — около 10 тысяч. Этнографы относят их к группе индейских народов пуэбло, что по-испански значит «живущие в поселениях из глины»: это племена зуни, тано, керес. Они даже говорят на несхожих языках, но их роднит образ жизни, занятие земледелием, схожие религиозные представления. И везде, где живут или жили пуэбло, осталось на скалах изображение странного существа — то ли муравья, то ли горбуна, играющего на длинной дудочке... Его зовут «кокопелли».

Через долину богов к мексиканским водам
У меня оставалось дел дня на два в столице Юты и, завершая их, я уже начал готовиться к броску на Юг. Вечером мне позвонил Виктор Привальский, старинный мой университетский друг, физик и математик, последние пять лет работающий в университете городка Логан — в ближнем подсолтлейкситье. Профессор был удручен:

— Вес срывается, — выпалил он, — хопи не хотят тебя видеть. Они мне звонили. Физик и математик с отеческой заботливостью помогал мне в осуществлении моих намерений. Он знал, что импровизацию здесь не любят, предпочитая все готовить заранее, продуманно и тщательно. Он связал меня с мормонами, он же и дал факс в Совет Вождей Нации хопи.

Настало время весенних обрядов, и очень не хотелось, чтобы нас с этих обрядов вывели, как мальчишек-безбилетников из кино. Незамеченными мы бы не остались; не сообщи он вождям, это сделала бы хозяйка мотеля в резервации: в маленьком народе все друг друга знают.

— То есть? — удивился я. — Клянус тебе, ничего плохого я народу хопи не сделал. Ну, писал разок... по источникам.

— Да не против тебя лично. Против всей прессы. Она мне так и сказала: «Маленький,  безобидный  народ хопи устал от информационной эксплуатации». Женщина из общественного совета по культуре хопи сказала. Пуст сказала,  пришлет подробный  план, а мы передадим его вождю по пропаганде, или по оргработе, я точно не помню, но сильно на это смахивает. Я говорю: «А когда ответите?», а она отвечает, мол, когда нужно, тогда и ответим. Но если даже вождь позволит, то запрещено   входить в дома, докучать людям вопросами... Что делать? Не успел он договорить, как я понял, что мое положение беспроигрышно.

—Едем, — сказал я твердо. — Пустят — хорошо, не пустят — тоже хорошо, задержит племенная полиция и посадит в кутузку — еще лучше. В любом случае — это жизнь хопи в современном мире, такой же предмет изучения, как и обряды, — но тут же поправился, — однако обряды все-таки лучше.

— Н-да? — недоверчиво переспросил профессор. — Едем? — И, как бы убедив себя сам, закончил уверенно: — Едем! К вечеру следующего дня сомнения развеялись. Виктор посоветовался со знающими людьми в университете, и те заверили его, что запрет не имеет никакой силы: совет по культуре — организация общественная, в нем нерегулярно собирается местная интеллигенция.

Кто-то из ее представителей разгневался, но, выпустив по телефону гнев, как пар, тут же об этом и забыл. Наверное, сама звонившая. На всякий случай, сказали знающие люди, не ищите в резервации общественного совета, остальным на это начихать.

Знакомые там есть? Знакомые были. Мой друг год назад побывал в краю хопи, очень увлекся их деревянной скульптурой и работами из серебра и даже встретил Рождество в доме одного белого учителя. Тот несколько лет живет среди  хопи, как хопи и в таком же доме. Он, наверное, поможет.

Ранним утром 13 марта мы тронулись в неблизкий путь. Только доехать до Испанской развилки, свернуть, дальше просто — к вечеру будем в Моаве, там и переночуем. Библейское название говорило, что Моав — город белых, основанный и населенный первопроходцами Юты, трудолюбивыми мормонами.

От Моава по шоссе № 191 к Блэндингу, к югу от Блэндинга — поворот на запад на хайвэй 95, потом на юг на 261. Через Долину Богов по 163-му к востоку, затем на юг и по 191-му к Мексиканским Водам, потом на Чинле, там на юг до 3-го и по нему — на восток к Кимз-Кэ-ньону. Там культурный и торговый центр хопи, там же и заказанный мотель.

В редких населенных пунктах все чаще стали встречаться лавки с индейским товаром: «Индейская ювелирная работа и керамика». «Ювелирные изделия, керамика и камина», «Качина, керамика и ковры». Потом лавки стали попадаться и без населенных пунктов — стрелками-указателями на шоссе. Мы приближались к стране навахо, а люди этого племени — признанные серебряных дел мастера.

Качина же — деревянные куклы хопи, изображающие людей в масках (никогда — с открытым лицом!), в шкурах, с понятными и непонятными предметами в руках. У хопи это предмет ритуальный, но теперь, когда они стали популярными, за их изготовление взялись предприимчивые навахо.

Проехать мимо лавок не было никакой возможности: остановились вы заправить машину или выпить кофе, хозяин, приняв ваш заказ, тут же задает вопрос: 

— Не хотите ли посмотреть качина? Мой  старинный друг,   по  счастью, стал за прошедшие годы таким специалистом по скульптуре хопи, что обмануть его было невозможно. Подделку он различал сразу. И не успевал еще продавец повернуться к полке, как Виктор кричал: 

— Нет, нет! Эту не надо! Это работа навахо! Продавцы, очевидно пристыженные встречей с таким знатоком, от попыток навязать некачественный товар отказывались и только говорили:

— Настоящая работа хопи — знаете сколько стоит?

— А в чем дело? — спросил я.  Случайный   иноземец,  я   имел  право не смущаться своего незнания: — Вот этот парень с ликом барсука и с луком в руках, разве не отличная штука?

Продавец и Виктор обменялись понимающим взглядом взрослых, услышавших вопрос дитяти.

— Работа хопи среди других индейских работ, — назидательно сказал продавец, — все равно, что «кадиллак» среди других машин. Их серебро, кстати, тоже...

У самой границы с Аризоной появился щит «Нация навахо», а через некоторое время мы пересекли невидимую границу штатов. Штаты не отличались никак. Но потом окрестности стали лесистее. Появилась группа строений: бензозаправочная станция, магазин, совершенно обычные дома. Но вывеска уже была двуязычной: «Naakaii To. Mexican Water».

А стоявшие люди похожи были на корейцев. Один из них по моей просьбе прочитал:

— Наакаии Туо. «Наукаи» по-нашему — «мексиканец», а «туо» — «вода». Мистер, хотите посмотреть качина?

Темный каньон кимз
Та же великолепная дорога вела нас, и то же небо, в котором неустанно чертили след самолеты с недалекой военной базы, простиралось над нами, но что-то изменилось. Так незначительно, что уловить это сразу было трудно, но ощущение изменения, возникнув, стойко держалось.

Время от времени мелькали отдельно стоящие домики, такие же легкие, фабричного производства, что и в небогатых кварталах виденных много городов. Рядом — машины, сараи, будочки, назначение которых было несомненным, как в наших дачных поселках. Паслись — штук по пять-шесть — овцы, иногда — лошади. Кажется, таких хуторков с немногочисленным домашним скотом видеть здесь не приходилось. У обочины лежала задавленная собака.

И двуязычные щиты с названиями поселений; а зачастую — и только на языке навахо: длинные слова, странные сочетания букв, масса значков над ними. Иной раз рядом с домами стояли восьмиугольные бревенчатые строения, похожие на юрты.

Остановились лишь подзаправиться у супермаркета на самой почти границе земель навахо и хопи. Супермаркет, как супермаркет, только люди вокруг азиатского вида: то ли корейцы, то ли буряты.

Лишь одна из женщин наряжена в почти цыганскую юбку и увешена серебром с бирюзой. Да еще мужичонка в стетсоновской шляпе — вот и все признаки Индейской Территории. И речь звучала английская. Пустынная местность сменилась лесами на равнине и на холмах.

Холмы становились выше, превращаясь в горы, лес густел. Исчезли восьмиугольные бревенчатые юрты, сменившись плоскокрышими каменными домиками. Мы добрались до Страны Хопи. Смеркалось.

И почти в полной темноте по круто змеящейся дороге мы въехали в Кимз-Кэньон. Виднелись скудно освещенные строения, и не было никаких указателей. И уже это безошибочно говорило, что Соединенные Штаты остались за холмами.

Даже за землями навахо. Мы подождали пока появится первый прохожий, но точно ответить, где мотель, он не мог, неопределенно махнув рукой. Наткнулись на провинциально-казенного вида здание: заперто.

Сделали еще круг, привлеченные светом фонаря, но, проехав его, оказались на том же месте. Снова проехали вперед и оказались на освещенной площадке, заставленной машинами. На фронтоне дома сиял электрический красный крест.

Белая врачиха обстоятельно объяснила, куда ехать, и нарисовала на бумаге план. Кто мы, зачем здесь — она не спросила. Ждавшие в приемной невысокие раскосые женщины с квадратными лицами и прямыми тусклыми волосами равнодушно смотрели мимо нас. На коленях у них сидели молчаливые дети.

Мотель располагался на удивление близко от места нашего въезда, и в канцелярии нас ждала любезная женщина с большим плосковатым лицом. Ничто в мотеле не отличало его од других   американских  мотелей, те же индейские одеяла узбекского вида, сделанные в Японии, покрывали широченные постели.

Вокруг было пусто и тихо. Я вышел на скудно освещенную площадь: высокий дом с витриной, напротив — разбросанные одноэтажные дома, в просветах чернели горы. Площадь была, плохо мощена — с горами, домиками, деревьями место напоминало маленький городишко в Крыму.

Но группа тихих раскосых людей с длинными волосами, стоявшая у витрины, да прошедшая женщина в шали до пят вызвали другую ассоциацию: поселок в Южной Америке, где-нибудь в Перу или Боливии, этакий Санта-Иса-бель-де-лос-Каньонес. Все вместе, однако, совсем не напоминало Соединенные Штаты. Третий мир?

«Четвертым» называет этот мир народ хопи. Не только свой каньон. Весь мир, где мы живем.

Четыре мира народа хопи
История народа хопи — история всего рода человеческого, ибо хопи — первые люди на Земле. Во всяком случае — американской земле. Люди жили последовательно в четырех мирах; три из них были разрушены, и виноваты в этом сами люди. Четвертый — нынешний, и что с ним будет, зависит от нашего поведения.

Сначала было только Пространство, и был Тайова, Создатель. Не было ни конца, ни начала, ни времени, ни жизни. Но все это уже существовало в мыслях Тайовы. И Тайова решил создать мир. Но сначала он сотворил Сотукнанга, своего племянника в помощь себе.

Сотукнанг из Бесконечного Пространства собрал все, что назвал Твердым, придал ему форму и разделил на девять частей: одну для Тайовы, одну для себя и семь для будущей жизни. Потом разделил воды и создал воздух. И взялся создавать жизнь.

В помощь себе он сотворил Паучиху. Паучиха взяла немного земли, смешала со своей слюной, вылепила Близнецов, вложила в них мудрость и спела Песнь Творения. Близнецы пошли вокруг света в разные стороны и там, где остановились, появились два конца Оси Мира. Приказал Тайова Близнецам взяться за концы Оси и запустить мир во вращение.

Паучиха собрала землю четырех цветов: желтую, красную, белую и черную и вылепила четырех мужчин и четырех женщин. Сотукнанг же наделил их четырьмя разными языками. Паучиха создала еще все, что людям нужно: растения, животных, минералы.

Первые люди не знали ни болезней, ни усталости, они могли говорить со зверями, и цветами, и камнями на их языке. И каждый день люди пели гимны Тайове, поднимаясь на холмы, как велели им Сотукнанг и Паучиха.

Людей становилось больше и больше. И нашлись такие, что начали пренебрегать заветами Сотукнанга и Паучихи. Но все же некоторые из них по-прежнему славили Тайову. Их Сотукнанг спрятал в подземных домах муравьев.

А Первый Мир истребил огнем.

Когда земля остыла, и лик ее совсем изменился, Сотукнанг вывел людей из муравьиных домов.

Второй Мир был не такой прекрасный, как Первый. Звери уже не жили среди людей, и растения не говорили с ними. Но все-таки мир был хорош, и всем всего хватало. И размножились люди. Построили много деревень, проложили между ними дороги. У них была обильная пища, и они хранили ее, как научились у муравьев.

Но в отличие от муравьев люди стали меняться имуществом и торговать. Все у них было, но они желали большего, И снова мало осталось тех, кто продолжал петь хвалу Тайове на холмах.

Опять Сотукнанг увел этих верных и вновь поселил в жилище муравьиного народа. А сам велел Близнецам отпустить концы Оси Мира. Горы поползли в море, море покрыло землю, наступил холод, и все покрыл толстый лед. Так кончился Второй Мир.

Верные провели все это время опять у муравьев.

В Первом Мире люди мирно жили с животными и были просты; во Втором — стали строить дома и деревни, развили ремесла. А в Третьем размножились так быстро, что построили большие города, разделились на страны и много чего придумали: украшения и драгоценности, например.

Тогда же придумали «патуувота» — кожаные шиты, обладавшие способностью летать, перевозя людей и грузы. Некий человек с пособниками прилетал в большие города, грабил их и улетал с награбленным. И во многих странах стали делать патуувота и вели бои в воздухе.

Война и разврат наполнили Третий Мир. И Третий Мир был истреблен потопом. Те же, кто пели на холмах Песнь Тайовы, опять были спасены: они уплыли в дуплистых деревьях, заранее срубленных Паучихой.

Плавание их было бесконечным — на восток и немного на север. Они проходили мимо островов, что раньше были вершинами гор. На большом острове позволено было отдохнуть, чтобы вновь уйти в плавание. На этот раз в круглых лодках, сплетенных из ветвей. Много раз пускали странники птиц, но те возвращались ни с чем.

А когда птица принесла траву и земля была близка, люди высадились, решив, что это и есть Четвертый Мир. Но появившаяся на берегу Паучиха разочаровала их:

— Нет, было бы слишком легко и приятно жить здесь, так вы снова быстро впадете в грех. Вперед — и дорога ваша будет трудной и длинной.

И они шли, пока не вышли на ледяной холодный берег, а потом вдоль этого берега еще дольше шли, пока не появился Сотукнанг и не указал им на место.

— Вот  Четвертый — Завершенный Мир. Он не так хорош и приятен для жизни, как предыдущие. В нем есть вершины и пропасти, холод и жара, красота и безобразие; есть все — на выбор.

Сейчас вы разделитесь па кланы, и каждый пойдет за своей звездой пока она не остановится на небе. Там и поселитесь. Помните, чему я вас учил. И он исчез. А люди разбились на двенадцать кланов, и каждый пошел за своей звездой во все стороны света Четвертого мира — Тувакачи.

Опустим описание долгих странствий двенадцати кланов (чуть не сказал «колен») хопи, по все они, обойдя землю, собрались там,    где и живет ныне народ хопи.

Первым же вышел к Центру Мира — ныне селение Олд Ораиби, самое старое  человеческое  поселение в Соединенных Штатах, — клан Медведя. А потом сошлись у трех мес — плосковерхих столовых гор — все кланы. Они стали сеять кукурузу, арбузы, разводить скот. Каждый  клан  помнит историю своего пути.

И история эта запечатлена в великолепных, затейливо вырезанных куклах «качина», что в переводе с языка хопи значит «уважаемые духи». Ибо «качина» называются эти куклы-духи, а также наряженные участники обрядов связи людей с Землей и Тайовой.

И сами обряды.

«Просьба не беспокоить»
План наш был бесхитростен. Заехать сначала к белому учителю, что живет, как хопи среди хопи, и положиться на его советы, а получится — воспользоваться его связями. Еще стоило заехать в дальнюю деревню на третьей месе: там замечательная лавка произведений индейского искусства. Ее содержит супружеская пара: она, Джейн, — местная индеанка, а он — белый по имени Джозеф. У них и купить можно неподдельную качину, и без доброго совета не останемся.

В столовой подавали «хлеб хопи» — толстые, сыроватые блины с серовато-голубоватой мякотью, яичницу с беконом и обычный чудовищный американский кофе. Белых в зале почти не было, официантами служила пара учтивых навахо. Хопи с серьезным видом сидели семьями и молча ели блины: день был выходной, люди завтракали вне дома и с мороженым. Было мирно, тихо и почти празднично.

Зато в прихожей праздничное настроение оставило меня: расчерченное яркими фломастерами, висело объявление.

«Объединенные деревни 1-й месы

Объявление

В связи с проведением обрядов Катсина деревни 1-й месы будут закрыты для туристов в следующие дни (везет мне: сегодня и завтра!) Мы извиняемся за причиняемое неудобство, но просим понять наше стремление к уединению. Отдел туризма ОД1М»

Близкое сердцу бюрократическое сокращение означало «Объединенные деревни 1-й месы». Положительно, неведомые темные силы договорились помешать мне, приехавшему в такую даль, увидеть что-нибудь, кроме районной столовой и объявлений райтуротдела племени хопи! Оставались еще две месы.

По пути до 2-й месы нам все время встречались машины, набитые индейцами. Они ехали на 1-ю месу, в отличие от нас их там ждали. Маски и набедренные повязки, очевидно, лежали в багажниках. Мы свернули на немощеный проселок, взяли в гору и оказались на пыльной площадке перед невысокими каменными домами.

Справа — на холмике сложены камни, разбросаны перья. Виктор предупредил вполголоса: 

— Святилище. Не вздумай снимать! Постучали в дверь. Никакого ответа. Из соседнего дома вышел индеец:

— Нет его. Оставьте записку, суньте под ведро на крыльце. Он внимательно посмотрел на нас и кинул быстрый взгляд на святилище. Отсутствие у нас фотоаппаратов и индифферентное поведение, кажется, его удовлетворили.

— Я ему скажу, что вы были. Родственники?

Джозеф Наста Сива
Мы сидели в лавке Джозефа и его индейской жены. Кажется, эта лавка и составляла почти всю деревню, во всяком случае, поблизости стоял еще один дом, а во дворе его сушились дрова (тоже экзотическая для Штатов деталь).

Сама деревня с почти грузинским названием Тсакуршови расположилась высоко на 3-й месе. От лавки Джозефа и Джейн широко видна была серовато-желтая равнина внизу с редко разбросанными домиками хопи и четкой прямой дорогой. По дороге полз небольшой караван: люди из отдаленных деревень направлялись, очевидно, на 1-ю месу, осуществляя тем самым свое право на уединение. Это право, увы, предусматривало наше отсутствие. Время уходило, и мы ждали от Джозефа и Джейн хорошего совета.

Со всех стен уставились на нас качины. Ни в одной из лавок по пути не видел я таких качин. Они занимали все стены в двух комнатах. Люди в масках и шкурах, с дощечками на спине, с зеркальцами под коленкой. Стоящие на одном колене, застывшие в танце, прицеливающиеся из луков.

Другие — с шарообразными глиняными головами, откуда торчали какие-то три перископа. Наконец, голые, нелепо размалеванные люди без масок с ломтями арбузов в руках.

— Это клоуны, — пояснил Джозеф, — во время обрядов они передразнивали уважаемых духов. Хопи считают, что смех очищает. А эти вот, — он показал на круглоголовых, — глиноголовые, у них свое место, — он вопросительно посмотрел на Джейн.

Джейн — типичная женщина хопи, ростом по плечо своему долговязому, сухому супругу, улыбнулась и кивнула, ничего не объясняя.

— «Мадхэд» — «глиняная голова», у нас их так зовут. Сколько у вас времени?

— Два дня. Мы искачи того американца, что на 2-й месе живет, да его нет.

Парень-хопи, стоявший за прилавком, мягко поправил: Я тоже  американец.   Надо  говорить: «белый американец».

— Извините, — сказал Виктор, белого американца.  Его не было. А мы   бы  хотели   попасть  на   церемонию, самое время. Джозеф задумался.

— Знаете, сразу не посоветуешь. Я тут уже 20 лет живу, а все равно — «пахаана» — белый. Знаете, какое прозвище мне дали хопи?   «Наста Сива» —  «Денег нет»: пока не раскрутил торговлю, брал куклы в долг. Хопи это казалось странным и очень смешным: как это у белого да денег нет? Таких белых не бывает.

— Джозеф сейчас лучше меня по-нашему говорит, — не без гордости сказала Джейн.

Парень за прилавком кивнул.

— Поезжайте в Бакави, — сказал Джозеф. — Найдите кафетерий. Спросите у хозяйки: «Продаете ли вы мороженое пахаанам?» Она поймет, что вы от меня. Может быть, что-нибудь и   придумает.

 Не   получится — заезжайте завтра ко мне. Что-нибудь сделаем. А вы, — он повернулся ко мне, — подумайте хорошо, что купить. Вам нужна настоящая качина — в такую даль, в Москву.

— Наста сива, — отвечал  я, — на совсем настоящую. 

— Смешно, — парировал Джозеф, — я уже хопи, для меня — смешно. Значит не забыли, что сказать?

—У вас продается славянский шкаф? — буркнул я себе под нос.

— Сэр?

— Dо уоu sеll уоur ice-сгеаm to the pahanas? — перевел профессор.

Рожденный в Бакави
Бакави, деревня с не менее грузинским названием, оказалась куда больше, чем Тсакуршови. Немощеную площадь с одной стороны замыкала сплошная слепая стена, напротив — кафетерий и кучка домов. Один из них заметно выделялся штукатуркой и бронзовыми фонарями у красивой двери. Над кафетерием висел гигантский пластиковый стакан, наполненный разноцветными шариками. Оттуда же торчал флажок с надписью «Iсе-сream», и стало ясно, что мы попали в нужное место.

Внутри множество раскосых детей без азарта дергали рычаги игральных автоматов, переговариваясь по-английски. Несколько взрослых флегматично пили пиво, а недлинная очередь у стойки с мороженым, казалось, застыла на месте. Простоять пришлось довольно долго: продавщица тоже никуда не спешила. Из задней дверки вышел какой-то белый, скользнул по нам глазами и, не поздоровавшись, вышел на улицу.

Сквозь окно мы увидели, что он исчез в доме с фонарями. Мы слегка смущались: вся застывшая, равнодушная обстановка не вязалась с анекдотически-шпионской фразой, которая должна была открыть нам дверь в мир ритуалов хопи. Дошла очередь и до нас.

— Продаете ли вы мороженое пахаанам?

Это было воспринято с улыбкой и пониманием.

— Вы от Джозефа?  Действительно хотите мороженого или... что вам надо?

Мы поддержали бизнес и тем установили контакт. Мы объяснили. Хозяйка отпустила нам три порции, на лице ее не отражалось ничего.

— Поешьте пока.

С мороженым мы вышли на улицу. Я осмотрелся. Несмотря на грузинистое название, окружающее меня место больше всего напоминало поселок в глубинах Казахстана: то ли отсутствием зелени и пыльностью, то ли стоящими без складу и ладу домишками, больше же всего — лицами людей. Из дома с фонарями вышел давешний белый с младенцем на руках.

— Сынишка, — сказал он без вступ ления, — четыре недели.

— Как зовут?

— Эндрю-Аарон -Уильям- и-еще-много-имен, как у шотландцев принято. А вот завтра ему дадут первое индейское имя. В шесть лет — сменят на взрослое. Хопи он у меня, здесь так: раз мать — хопи, значит, и дети из ее племени. Завтра будет церемония.

— А вам можно присутствовать?

— Конечно.

Мы разговорились, не уходя далеко от тем, касающихся жизни племени. Я поинтересовался: с чего это все встреченные мною дети говорят между собой по-английски?

— Да. Это школа. Телевизор еще. Но все владеют своим языком и дома говорят только по-своему. Хопи ведь всего тысяч десять, меньше даже, вот и берегут свой язык. Даже для новых понятий слова изобретают. «Машина», к примеру. «То, что пукает и тогда едет». А ведь как верно?

— А телевизор?

— TV? Что-то, наверное, есть, но я слышу: говорят «ти-ви» и еще что-то гортанное добавляют.

Он постоял немножко с нами, потом — не  прощаясь — пошел домой. Муж хозяйки кафетерия, понятно, но отчего и почему решил жить с хопи — не сказал.

От самых дверей он обернулся:

—  Жена сказала, что на 2-й месе будут обряды. Туда вас должны пустить. В случае чего — подъезжайте сюда снова.

Он исчез за дверью с Эндрю-Аароном-Уильямом-Пока-Без-Индейского-Имени на руках. Значит, на 2-й месе. Это же предполагал и Джозеф с индейским именем Наста Сива.

Грузинские названия, казахский поселок... Пройденное всегда с нами, и потому — хотим мы этого или нет — оно само приходит к нам в нужный момент, как подпорка тому, что мы видим внове.

Дагестан, и Казахстан, и Грузию я видел куда больше, чем Америку. Эти воспоминания всегда со мной. И не только эти. Четыре мальчика подружились более сорока лет назад на первом курсе географического факультета, и, наверное, желание  попутешествовать тоже  было тем, что нас объединило. Как выяснилось, на всю жизнь. И не только это желание. Одного уже нет среди нас, второй ждал в Москве (заморской экзотики он видел много), двое — Физик-Математик  и  я  колесили сейчас между третьей и второй месами Страны хопи. И мы были вместе.

Качина на площади
То, что ритуалы состоятся на 2-й месе, подтвердил нам приезжий из города Финикса, аризонской столицы. У него имелись свои источники информации: они с женой уже несколько лет навещают резервацию. Он очень серьезно и уважительно относился к хопи, признавая, что из всех племен Северной Америки они относятся к белым и их вере с самым большим недоверием.

Мы договорились встретиться после завтрака у столовой и поехать вместе: они ведущие, мы — ведомые.

— Когда они начнут? — поинтересовались мы.

— До обеда, точно не скажешь.

— А до какого времени?

— Сколько надо.

С шоссе наша экспедиция круто свернула в гору — путь на 2-ю месу. Первая машина отважно вильнула — у нее все колеса ведущие, а мы повторили довольно успешно маневр и по совершенно никакой дороге промчались между подслеповатыми домами — один к одному дагестанские сакли — и у самого обрыва резко встали на пыльной пустой площадке. Ничего. И никого. Посоветовались. Съехали на шоссе, объехали подножье месы и снова взяли вбок и вверх — к дому белого учителя.

Наша записка так и торчала из-под ведра на крыльце. Сосед-индеец развел руками и посоветовал попробовать наведаться на 3-ю месу. Но и там ничего не происходило. Зато шоссе оставалось пустынным: сновавшие вчера по нему хопи, очевидно, уже наслаждались уединением на территории ОД1М.

Пока судили-рядили, аризонец рассказал, что они любят ездить к хопи не только потому, что те так блюдут свою веру и образ жизни. Дело еще и в глубоких библейских параллелях: потоп, первый человек. А знаете ли вы, что у хопи — тот хопи, у кого хопи мать? Это уж совсем ветхозаветные мотивы...

Тем временем мы подъехали к лавке Джозефа: посоветоваться и снять Джейн. Она обещала надеть национальное платье. Джейн вдруг отказалась. Даже Джозеф не смог помочь: не в настроении, что ли. Он виновато развел руками:

— За 20 лет я не научился понимать индейцев до конца. Даже свою жену, — он позвонил по телефону и улыбнулся нам. — Езжайте в «Кафе-мороженое», вас ждут, все в порядке.

Через пыльную площадь мы прошли переулком к тыльной стороне плоскокрыших домов. К одному прислонена была лестница.

— Лезьте сюда. Снимать нельзя, ни с кем не разговаривайте, ничего не спрашивайте.

Крыша легко пружинила под ногами. Все было заполнено людьми (белых почти не было) — все крыши вокруг прямоугольной площади.

А на площади сжатой подковой стояли индейцы. Половина в масках (нельзя спрашивать, по книжке надо посмотреть, по книжке!). Веерами лежали на их плечах перья; ноги в желто-синих мокасинах; к поясам прикреплены по два куска черной ткани: передний — фартуком, задний — полотнищем. С боков трогательно виднелись обычные трусики — белые и голубые.

Головы других скрывали огромные глиняные шары. Спереди и сзади стояли два человека в рубашках с длинными рукавами и в брюках с перьями по шву.

Еще один человек — в цивильном платье, с лицом председателя бурятского колхоза держался чуть поодаль.

Бил барабан. Индейцы топали то одной, то другой ногой и вдруг по очереди поворачивались — с первого до последнего. Это продолжалось долго. Потом в подкову вошли четверо в обычных куртках и джинсах. Мне даже показалось, что один из них — тот белый, сыну которого должны были сегодня давать первое имя. Но нет, не он. Все четверо были индейцами: лица их не скрывали маски.

«Председатель» сыпал к ногам танцоров кукурузные зерна из мешочка. Вокруг площади сидели на лавочках женщины; некоторые с девичьими прическами: два изогнутых диска из волос, скрывающие уши.

В сидящих никакой торжественности не чувствовалось: я бы не удивился, если бы они грызли семечки (или что там грызут индеанки-хопи на посиделках?).

Барабан резко смолк. Индейцы цепочкой тут же ушли по переулку куда-то вниз. Куда? Зачем? На сколько? Спрашивать нельзя. И хотя враждебности не ощущалось, некое отчуждение отделяло нас от толпы на крышах. Люди остались на местах. Остались и мы. Остались и супруги из Финикса. И долговязый белый на противоположной крыше, торчавший среди приземистых хопи, как зубная щетка из стакана.

Через некоторое время индейцы вернулись — уже без глиноголовых и все переодетые. Из-под масок торчали парики из травы. За браслетами на предлоктье — пучки той же травы. На спины свешивались зеркальца или большие раковины. С поясов сзади свисали лисьи шкуры.

Теперь на них были хлопчатые юбки, изукрашенные зелено-красным прямоугольным орнаментом. Под коленями позвякивали погремушки; правая рука сжимала лук, а левая — сухую тыкву на рукоятке. Когда они взмахивали рукой, раздавался сухой треск. Барабанщики вырядились в перепоясанные рубашки, а брюки заправили в высокие сапоги с перьями.

Руки танцоров были раскрашены как перчатки, торсы — как майки тела (опять доступный образ!). Через плечи пересекали красные перевязи — и все, очевидно, имело смысл. Но какой?

Несмотря на наряд, танцоры были хопи, как хопи: приземистые, с кубическими телами без талии и без шеи, с мощными плечами. Но обнаженные их торсы меня поразили: тучные, с многочисленными складками жира. Лишь четверо последних — подростки — выделялись стройными фигурками. Перехватив мой взгляд, Виктор шепнул:

— Типичные бедняки. Бросовая пища. Сидячая работа — все качины режут, — он опасливо оглянулся, хотя в этой толпе никто не мог понять нашего языка.

Распорядитель-«председатель» что-то произнес нараспев, и все стали по очереди поворачиваться, топая левой и правой ногой. Он шел внутри подковы и у каждого сыпал кукурузу. И еще ходила женщина в одеяле и прямом белом платье-рубахе с узорами (но при том в чулках и туфлях совершенно не индейского вида) и тоже сыпала желтые зерна, но — с наружной стороны подковы.

Топ-топ, команда, поворот. Топ-топ, поворот. Монотонно бьет барабан. Это может длиться вечно. Это может вдруг оборваться сейчас.

Наши новые знакомые из Финикса оставались: библейские параллели требовали углубленного изучения и много времени. Мы молча пожали руки.

Надо было торопиться, чтобы, покинув Страну хопи, пересечь земли навахо до сумерек.

Лев Минц

Земля людей: Часовые на Темзе

 Это  сооружение  выглядет как нечто неземное. Дай и не поймешь сразу, что это — то ли рубки каких-то неведомых      подводных      лодок всплывающих в одночасье, то ли какая-то фантастическая, блестящая металлом саранча присела попить прямо из реки...

Наводнения угрожал Лондону на протяжени многих столетий. Периодически Темза, запертая ветром и морской волной, подтапливала, а то и затопляла целые районы. В наводнении 1928 года утонуло 14 человек, а катастрофическое наводнение 1953 года унесло более 300 жизней в восточной Англии, чудом не достигнув города.

Трудно себе представить масштаб возможного несчастья, ведь если бы не смена ветра, многие густонаселенные городские районы оказались бы под двухметровым слоем воды.

Решение защитить город было принято в 1972 году. На протяжении десятков километров берега реки были укреплены и наращены. В черте города появились высокие каменные набережные. Были построены две плотины, сдерживающие и регулирующие напор воды. Комплекс сооружений стоимостью в полмиллиарда английских фунтов был завершен в 1984 году.

«Thames barrier» — плотина уникальная по своему инженерному решению. В конструкции использован принцип обычного газового крана. Секции плотины крутятся между опор, позволяя перекрывать могучий водяной поток в считанные минуты.

Один раз в месяц плотина закрывает реку на два часа, чтобы специалисты могли убедиться в полной исправности системы, а один раз в год плотина поднимается на сутки, проходя испытание на противостояние мощному напору воды.

Александр Беркович

Земля людей: В Потсдам — к потомкам русских гренадеров

Этот крест я увидел с балкона моих знакомых, проживающих в Карлхорсге очень зеленом берлинском районе, где на тихих дорожках стоят за решетками симпатичные особнячки. Крест был наш, православный, укрепленный на полукруглой башенке, выступающей над домом. Раз крест — значит церковь, и я направил свои стопы к железным воротам, которые охраняли вход в Берлинскую епархию русской православной церкви. Встретил меня мальчонка с собакой.

— Владыки  Феофана сейчас нет в городе, а отец Григорий с матушкой (это мои родители) дома, — отвечал отрок по имени Назар на чистом русском, хотя владел и немецким, обучаясь в здешней школе.

Отец Григорий после рабочего дня приустал, возлежал на диване и смотрел какую-то телепередачу, посему с помощью матушки передал меня с рук на руки отцу Михаилу, молодому крепкому парню с ярко-голубыми глазами и русой бородкой, пригласившему меня вначале в церковь преподобного Сергия Радонежского, а затем в рабочий кабинет.

— Жарко! — сказал он, отдуваясь, — не желаете холодненького? Я, естественно, не отказался, и вот мы уже дружески беседуем, попивая баварское пивцо.

— Позвольте представиться — Михаил Рар, эмигрант в третьем поколении (деды — офицеры императорской армии, отступали вместе с Деникиным, затем попали в Латвию, а потом уже оказались в Мюнхене), предки были не чужды журналистике: один из дедушек, Василий Васильевич Орехов, издавал журнал, отец вел религиозные передачи на станции «Свобода», а я, как видите, стал священником. Вас интересуют русские в Германии — мне легче всего прояснить историю нашей церкви, которая здесь начиналась с храмов при дипломатических представительствах, а сейчас действует Святовоскресенский кафедральный собор, сооруженный в конце тридцатых годов при Гитлере, который хотел привлечь на свою сторону русскую зарубежную церковь.

Конечно, мне было любопытно узнать, что первый храм возвели при русском посольстве еще в начале прошлого века, что так называемые «домовые» церкви существовали при резиденциях немецких монархов, которые женились на русских: например в Штутгарте, так как король Вюртембергский был женат на русской принцессе Екатерине Павловне, дочери императора Павла I, или в Веймаре, куда сосватали Марию Павловну.

Но более всего меня интересовала судьба деревень Никольское и Александровка, построенных немцами и названных в честь Николая I и Александра I, где также были возведены церкви.

— Что с ними теперь? — спрашиваю я у батюшки.

— Про них я мало чего могу сообщить, сам ведь недавно из Мюнхена, но советую еще побывать в церкви святых равноапостольных  Константина и Елены, в сооружении которой активно участвовал протоирей Алексей Мальцев, основавший также в Германии Святовладимирское братство, наверняка, там больше сохранилось сведений о старых церквях.

И вот, узнав точный адрес этой церкви, я отправляюсь в Тегель. Именно в этом местечке священник Алексей, прибывший в посольскую церковь из Петербургской духовной академии, купил участок земли у крестьянина Яна,  на котором заложили кладбище и стали строить церковь, собрав средства в Петербурге и Берлине. Причем взносы делали не только русские, такие как Иоанн Кронштадский, консул Казаринов,  иконостас и звон колоколов преподнес в дар известный купец Елисеев, но и немцы, например фабрикант Бергман...

Я иду по главной дорожке кладбища и уже издали вижу, как весело в ветвях голубеет купол церкви Константина и Елены.  В силу   занятости батюшки Александра, принимающего в притворе немецкого студента,  пожелавшего выучиться на православного священника (он уже побывал в России и считает ее своей духовной родиной), я предоставлен в распоряжение матушки Марины.

 — Знаете, почему Алексею Мальцеву была ниспослана благостная мысль о создании братства, а затем и строительства церкви? Много русских, отправившихся искать счастья в Америке, теряли работу, так же, как и в Германии, оказывались в безвыходном положении. Сидели без копейки в кармане в гамбургском порту, — рассказывает матушка Марина, всем видом выражая сочувствие попавшим в беду соотечественникам, — вот им-то и помогало братство или устроиться здесь на работу (потом еще прикупили садовый участок, построили дом — и там можно было подработать на питание и одежонку), или вернуться на родину. Так что русских в Берлине было много, нужна была и церковь, и кладбище, иначе православных и хоронить негде было. Конечно, посольские уехали в первую войну, а затем эмигранты стали прибывать.

Вот слева видим белые кресты — могилы членов военного союза рядом военного министра Сухомлинова, отца писателя Набокова. А вот справа, у ограды бюст композитора Михаила Глинки, умершего и похороненного поначалу в Берлине, но затем его прах перевезли в Петербург.

Ближе к выходу — могилы поменьше: здесь участки евреев и немцев, православных — выходцев из России. Среди коренных немцев тоже есть приверженцы православной веры, некоторые поют в нашем хоре (хоть русского и не знают), а мы раз в месяц проводим службу на немецком языке, в кафедральном соборе.

Видите, как все получается в жизни. Матушка Марина провожает меня до калитки, и на прощанье советует:

— Не знаю, стоит ли ехать в Никольское, там лишь один дом, похожий на избу, построенный для Шарлотты, дочери Фридриха Вильгельма III, ставшей женой царя Николая I, а вот Александровку стоит посетить, там наши гренадеры жили, да и церковь — красавица...

После такого напутствия ничего не оставалось, как отправиться в Потсдам, где на окраине находится деревня Александровка. С вокзала пришлось еще ехать на трамвае до Пушкин-аллеи, а там... там я увидел улицу из обычных изб, как у нас бывает в деревнях, единственная, она же главная улица. Правда, пожалуй, дома были повыше, поосновательнее, чем в наших деревнях, хотя у зажиточных хозяев и такие бывают. Кружева резных наличников, окошечки со ставнями, из которых выглядывают гераньки, лишь не хватает петушиного кукареканья, да портят вид стоящие у ворот новенькие авто.

По какому же чудесному повелению возникла такая среднерусская деревенька посреди прусских полей? Конечно же, по царскому, то бишь королевскому, а именно по указу Фридриха Вильгельма III, который строил, правда, не простую деревню, а копию военных русских поселений, выполнявших в свое время важные функции в России, но затем разрушенные.

А вот в Потсдаме такая копия сохранилась до сего дня. Для кого же все-таки она строилась? Вначале меня уверяли, что для петровских гренадеров. Но Петр Великий оставил в Пруссии своих «длинных парней» еще в начале XVIII века, для которых, правда, в городской ратуше Потсдама проводились православные службы. А военное поселение было построено гораздо позже, в начале XVIII века, немецкими строителями. К тому же оно почему-то названо в честь Александра I.

История этого поселения действительно занимательная и довольно долгая. Ошибочных представлений вокруг этого сколько угодно. Даже в новейшем путеводителе «Большое путешествие» утверждается, что в «экзотической русской деревне Александровка стоял войска Александра I» (?!) Какие войска как они могли попасть в Берлин? Словом, комментарии излишни.

Пруссаки участвовали вначале в наполеоновских войнах против России и взяли в Курляндии в плен пятьсот русских. Фридрих Вильгельм III велел отобрать из них солдат, обладающих хорошим голосом и музыкальным слухом. Для хора были выбраны всего 62 русских, которые после бородинского сражения, когда Россия и Германия снова стали союзниками, Александр I подарил прусскому королю.

Но пока тянулась история со строительством колонии, часть солдат пожелали вернуться домой, и в Потсдаме остался лишь 21 певец, да еще, по свидетельству некоторых современников, к ним прибавилось 7 солдат — музыкантов, подаренных русским императором Фридриху Вильгельму III.

Лишь после того, как Николай I женился на дочери прусского короля, тот решил в знак укрепления союза между Романовыми и Гогенцоллернами построить для русских певцов поселение и назвать в честь Александра I, своего союзника в войне против Наполеона.

Хотя избы лишь снаружи походили на деревенские, а внутри все было распланировано по-немецки, бывшие солдаты были довольны и добросовестно исполняли свои обязанности в хоре. А так как парни были отобраны видные, лицом пригожие, то потсдамские фрейлины не устояли перед их чарами и вскоре в деревеньке появилось потомство, которое, как мне объяснили, существует и по сей день.

Чтобы разузнать,  кто же остался живых из потомков русских солдат-гренадеров, я отправился к церкви, возвышавшейся на холме и видной отовсюду. Из соседнего с ней дома решительно спускался по скрипучим ступенькам крыльца человек в рясе, которому я передал привет от батюшки Александра иматушки Марины, посему и был принят в его маленьком, но деловом офисе с папками на стеллажах, компьютером и ксероксом на столе.

— Приглянулась церковка-то? — сразу спросил отец Анатолий, — единственный такой храм в классическом русском стиле на всю Европу. Посмотри-ка получше-то, посмотри... Отец Анатолий распахнул окно в сторону церкви и сам стоял и любовался на пять башен-луковок, посаженных на розовый куб в форме андреевского креста с плитами-иконами из вулканической лавы: у западного портала — изображение Христа, у южного — князя и святого Александра Невского, в честь которого и назвали храм.

—Я сам-то из Белоруссии, кандидат физико-математических   наук,   да   вот взялся там храмы восстанавливать, подался в семинарию, — отец Анатолий поправил на груди, сверкнувший золотом на черной рясе,  наперсный  крест,  —  то бишь, как говорили прежде, пошел по стопам отца.

Крест этот — его наследство. Направили сюда, тоже не растерялся, с прихожанами и братьями-лютеранами лес валил, пни корчевал, дом отстраивал — вон соседи мебелишку подарили. Из запустения приход вывел — это святое дело и мой долг, но жить здесь, на чужбине, ни я, ни мои сыновья — не желаем...

Отец Анатолий выводит меня на тропу за холмом, на котором остается в солнечном сиянии церковь, и показывает в сторону деревни, где на указателе надпись: «Русская колония». — Да, все в прошлом. Жили-были здесь наши солдатушки — буйные ребятушки, да все вышли, — отец Анатолий лишь махнул рукой и пошел к дому.

Я уже разузнал, что в деревне остались потомки наших солдат, две семьи: Григорьевы и Шишковы, но от русского в них остались только разве фамилии, даже языка совсем не знают (не то что наши староверы в Америке), да и к православной вере, как сказал батюшка Анатолий, совсем не приверженны. Так что заходить в их дома было вроде бы и ни к чему, посему отправился я прямехонько по Пушкин-аллее на трамвайную остановку, чтобы вернуться обратно в берлинский дом.

Владимир Лебедев

Сохранить русскую деревню
В 1826-1829 годах на окраине Потсдама архитектор Петер Иозеф Ленне, выполняя задание Фридриха Вильгельма III, построил для русских военных музыкантов поселок Александровку. Домов было 14 (сейчас — 13), и сложены они были из крепких крупных бревен. Внутренние дороги-аллеи в колонии провели так, что в плане, если смотреть сверху, они образовывали Андреевский крест, как бы положенный на землю. К северу от Александровки соорудили церковь, типичную для православной архитектуры. Так сложился оригинальный комплекс, который нередко называют Русской деревней и который стал достопримечательностью Потсдама.

Недавно по просьбе обербургомистра города историк-искусствовед из Ганновера Маркус Келлер провел научную экспертизу в Александровке. По его оценке, колония может претендовать на значительно большую, чем сейчас, известность. Она — чуть ли не последний памятник такого рода, к тому же почти полностью сохранившийся до наших дней.

Келлер решительно поддержал мнение комиссии по охране памятников культуры о необходимости бережного отношения к Александровке. Московские архитекторы и искусствоведы также выступают за «полную неприкосновенность» Русской деревни. Опасения у ценителей культурного наследия возникли из-за нежелания городских властей Потсдама заботиться о сохранности Александровки.

Между колонией и церковью власти планируют проложить рельсовые пути для нового трамвайного маршрута — к будущей выставке садоводства. Она откроется в 2001 году на пока еще совсем не застроенном Борнштедском поле, которое находится недалеко от Александровки. Позже здесь будет жилой район для 17 тысяч новоселов.

Планы «отцов города» поддерживает правительство земли Бранденбург, столицей которой и является Потсдам. О том, как сейчас идет жизнь в этой колонии, журналистам известного немецкого еженедельника «Шпигель» рассказал ее житель Иоахим Григориефф.

Ему, в прошлом каменщику-штукатуру, и его семье принадлежит здесь земельный участок с домом № 7. Они представляют уже седьмое поколение наследников русского музыканта Ивана Григорьева, поселившегося здесь 170 лет назад. Дом в хорошем состоянии, сад богат фруктами, много цветов. На подоконниках смеющиеся гномы, матрешки... «Но видимость обманчива, — говорит владелец дома, — жизнь в Александровке давно не радует, почти нет посетителей, которым была бы интересна наша «колония».

Правительство Германии, несмотря на жесткую линию местных властей в отношении к культурному наследию, обратилось в ЮНЕСКО с просьбой дать Александровке ранг памятника мирового значения, но очевидно, что положительного решения не будет, если территория колонии подвергнется переустройству. Какая судьба ждет Русскую деревню, покажет будущее.

По материалам иностранной печати подготовил Павел Бахар

Земля людей: Три сюжета из Малайзии

Автобусный роман
Вы можете сколько угодно удивляться, но у этой крошечной площади в самом сердце Куала-Лумпура нет названия. И это при том, что на ней скрещиваются ни много, ни мало четыре улицы — Джалан Петалинг (наши посольские любовно называют ее Петалинка), Джалан Бандар (когда-то высокая), Лебух Пуду и Лебух Пасар Бесар (Базарная). На лучшем из известных мне планов малайзийской столицы площадь отмечена зеленым треуголъничком — обозначение маленього сквера, разбитого посреди нее и к неведомо почему пронзительно напоминающего мне скверик посреди исчезнувшей Собачьей Площадки в Москве.

Рядом с треугольничком надпись: «Отличное место, чтобы посидеть и оглядеться». Я редко позволял себе расположиться в этом сквере. Зато сколько раз измерял ногами периметр этого загазованного островка Куала-Лумпуа, глазел на мифическую птицу Крут над входом в Бангкокский банк, чинил очки в «Оптике» по правую руку от банковского небоскреба, смаковал вермишелевую похлебку в китайской столовой, любовался белотюрбанным и белобородым сикхом, с карабином в руках охранявшим один из ювелирных магазинов по другую сторону скверика...

И много-много раз у меня крутились в голове строки из юношеского шедевра Иосифа Бродского:

На Васильевский остров

я приду умирать.

Эти странные московско-питерские ассоциации были вызваны, наверное, людским потоком — малайцев, китайцев, индийцев, — протекавшим через облюбованную мною площадь, и микроавтобусом, много лет с успехом сплачивающим разноплеменное население малайской столицы.

Как ни крути, муниципальный транспорт остается зеркалом общественных отношений — вспомним хотя бы зощенковские «трамвайные» рассказы. Главное средство общественного передвижения в Куала-Лумпуре по сей день — мини-бас, миниатюрный «мерседес-бенц» японского производства, 32 сидячих и 10 стоячих мест (только не в часы пик!) и билет в любой конец за 60 малайзийских сенов.

Не успев еще восстановить эти базовые данные, я начинаю мучиться из-за полной невозможности описать чувство счастья, распирающее вас при виде приближающегося к остановке «Бангкокский банк» розового малыша с нужным номером над ветровым стеклом, кондуктора, приветствующего вас в случае избытка пассажиров дружеским возгласом: «Проходи в конец!» («Не стой в проходе!»), блаженство, с которым вы садитесь, если посчастливилось, на свободную половинку двухместного диванчика, утыкаясь нестандартными европейскими коленями в спинку переднего сидения, теплый ветер, лупящий вас по физиономии из опущенного окна, в то время как мини-бас проезжает мимо знакомых ворот старого храма Яп А Лоя, малайской харчевни «Наси Кандар», где подают огромных «тигровых креветок», бензоколонки Шелл, приличных и малоприличных гостиниц, католического храма Святых Четок, странноприимного дома Вивекананды с маленьким изваянием великого философа в переднем дворике, английской парикмахерской Тай Чай Яма...

Однако задача моя состоит в том, чтобы рассказать о людях, едущих в автобусе, а для этого имеет смысл вернуться на конечную остановку в центре города, у Бангкоке кого банка... Как только подходит мини-бас, внушительная компания коренных и некоренных жителей собирается у его единственной двери, нетерпеливо поглядывая на вылезающих пассажиров. Мускулистая молодежь, естественно, впереди.

Внимание — начинается посадка! Но что это? Где буйная потасовка у подножки автобуса, оттиснутые женщины, возмущенные инвалиды, застрявшие между телами сумки с покупками, рассыпавшиеся по земле ананасы и магустаны? Вся или почти вся эта орава как-то незаметно втягивается в мини-бас («Проходи в конец!»), молчаливо располагается как кому повезет, и порядок нарушает затем разве что кондуктор, протискивающийся между стоящими пассажирами и наделяющий всех билетами.

Тем временем автобус трогается, и вы можете, наконец, оглядеться. Да, да, все они тут — и малайские девицы в обязательных мусульманских платочках, и темнокожий тамильский молодец с пушистыми усами, и старый грузный китаец, ухватившийся за поручень, и пожилая божественно изящная индианка в своем сари, подальше несколько студентов в белых рубашках (Китайцы? Нет, все-таки малайцы!), китаяночка в европейской блузке и юбочке и с подобающим макияжем, счастливая малайская чета с годовалым бутузом на коленях у отца...

И почему-то никто ни на кого не давит (судя по отсутствию соответствующих реплик), никто не упрекает молодежь в бесстыдстве, никто не бранит водителя или кондуктора (остановки, понимаешь, не объявляют!). Шум не поднимается даже тогда, когда водитель, чтобы избежать уличной пробки, самовольно меняет маршрут и не соорентировавшимся пассажирам приходится вылезать явно не там, где они рассчитывали.

Что это — азиатская бесстрастность? Да не было ее еще сорок лет назад, судя хотя бы по рассказу «Мимоходом», в котором замечательный малайский писатель Усман Аванг описывает путешествие в сингапурском автобусе. Скорее мы наблюдаем приметы цивилизованности, выработавшиеся в Куала-Лумпуре конца XX века, благородную сдержанность перед лицом многочисленных соседей (ближних!), принадлежащих к своей ли, к чужой ли общине.

Что же до сугубой вежливости... Ну, если вы немолоды, то по движению души вам могут уступить место независимо от того, к какому этносу вы принадлежите, а кондуктор найдет время за своими хлопотами указать вам на свободное сидение. Кстати, хотя в автобусах редко заводят разговоры, стоит вам обратиться к кому-нибудь с вопросом — и вы получите любезный и, может быть, даже точный ответ.

И уж от чего гарантирован любой запоздалый пассажир, так это от пьяных излияний или звероподобного рыка случайного попутчика, и это не столько оттого, что рядом кондуктор и водитель, сколько потому, что малайцам пить закон не велит, китайцы прекрасно знают, когда, как и сколько можно взять на грудь, а индийцы... стараются по мере сил подражать китайцам.

При всем том межэтнические симпатии завязываются и в битком набитых и в полупустых мини-басах. На нашем двенадцатом маршруте нас с моим девятилетним сыном Волькой не раз опекала кондукторша-китаянка с красивыми миндалевидными глазами и грустной складкой губ. Ее муж крутил баранку на этом же автобусе, и, оказавшись как-то на переднем сидении, рядом с водителем, я таки расспросил его накоротке об их домашних и производственных обстоятельствах.

С прекрасной же кондукторшей мы лишь обменивались улыбками, тем более, что она не говорила ни по-английски, ни по-малайски, я же ни аза в глаза не разумел по-китайски. Перед наступлением Года Быка я, покидая автобус и сгорая от смущения, вручил ей традиционное новогоднее лакомство доставленный прямиком из Китая — мандарин.

А какой-нибудь месяц спустя, поздно вечером, нам с Волькой торжественно объявили, что на этот раз мы поедем бесплатно в честь последнего рейса отъездившего свое мини-баса нашей китайской четы.

Так вот и кончился мой автобусный роман, который, кажется, снова увел меня от важной темы. Но я так живо представляю себе, что когда-нибудь снова окажусь с сынишкой возле остановки на жаркой ночной Университетской улице, перед нами затормозит вдруг невесть откуда взявшийся старенький мини-бас и мы, прихватив по дороге наших любимых, помчимся на нем далеко-далеко, туда, где нет ни выхлопных газов, ни валютных курсов, ни межэтнических противоречий, ни печалей, ни воздыхания...

Кто вы, доктор Орлофф?
Лет семь назад, когда мне впервые в жизни выдалось потрудиться на малайзийской научной ниве, я ехал в автобусе по куалалумпурской улице Ампанг. Наслаждаясь в очередной раз проносящейся мимо вереницей разноязычных вывесок, я в какой-то момент чуть не вывалился из окна автобуса. Слева от меня, над дверьми встроенного в порядок других домов трехэтажного зданьица красовалась надпись: «Klinik Dr. Oorloff dan Rakan-Rakan», то бишь «Клиника доктора Орлова и товарищей».

По неисправимой российской привычке мне смерть как хотелось обнаружить «русских аборигенов» в столице Малайзии. С этой целью я наведался как-то в ныне закрывшийся ресторан «Тройка». Ресторан держали местные китайцы, и название его оправдывали разве что копии русских народных гравюр, развешанные по стенам, да борщ и котлеты по-киевски в роскошном меню.

Предвкушая неслыханную удачу, я нанес в скором времени визит к «Орлову с товарищи». Увы и ах! В щеголеватой регистратуре клиники мне сообщили, что доктор Оорлофф вышел на пенсию, а сейчас, насколько известно, уехал в гости к родне в Австралию и вообще он никакой не русский, а цейлонец.

Не солоно хлебавши, я вышел на улицу и поплелся к своей остановке, гадая, кто же был тот Орлов, который приехал, скорее всего, в XVIII веке из Голландии на Цейлон (совершенно излишнее «голландское» второе «о» в написании фамилии говорило само за себя). Можно было думать, что на Цейлоне он основал еще один род местных «свободных бюргеров», представлявших собой в азиатских владениях Голландии аристократию второго порядка.

Наиболее удачливые из «бюргеров» закреплялись в колониальном аппарате или осваивали свободные профессии, изо всех сил старались заключать браки в своем кругу, но без притока свежей европейской крови их лица все явственнее обретали местные черты и тот очаровательный цвет кожи, которых чистокровные голландцы снисходительно называли «кофе с молоком».

Мечту повидаться с доктором Оорлофф я так и увез тогда с собою в Москву. Очутившись же в Куала-Лумпуре во второй раз в качестве временного научного сотрудника Академии малаистики, я попытался было поначалу препоручить поиски доктора Оорлофф приехавшему сюда же на стажировку из Питера (надо же было такому случиться!) молодому этнографу Олегу Орлову.

Когда этот номер у меня не прошел, я сказал себе: «Теперь или никогда!» и снова стал дозваниваться до «Орловской клиники», у которой оказалось в Кээл, как называют свою столицу малайзийцы, аж пять отделений.

Представившись русским ученым, я попытался узнать домашний телефон доктора Оорлофф и услышал на другом конце провода удивленное восклицание: «Но доктор Оорлофф — малайзиец!» Тем не менее мне тут же дали телефон другой клиники, где, как оказалось, благополучно практиковал, несмотря на свой преклонный возраст, мой таинственный незнакомец, а еще через несколько минут я услышал спокойный приветливый голос самого Орлова (буду уж называть его по-русски).

Он сказал мне (разговор, как и в дальнейшем, шел по-английски), что на следующий день кончает прием в полдень и будет рад после работы разделить со мною ланч. Назавтра я помчался на перекладных в сторону не столь уж далекого уголка Петалинг-Джайя, широко разросшегося города-спутника Куала-Лумпура, где практиковал доктор Орлов.

Не успел я вылезти из автобуса и оглядеться, как ко мне приблизился невысокий человек. Разумеется, я сразу понял, что передо мной малайзийский Орлов. На меня смотрел, улыбаясь, пожилой господин в очках, который в парике сошел бы за российского вельможу «из татар», а в саронге — за приближенного какого-нибудь малайского султана.

Куда менее моего взволнованный нашей встречей, он препроводил меня в уютный тайский ресторанчик, находившийся под боком, широким жестом предложил мне меню и порекомендовал начать с пива, которым я давно уже не баловался, столуясь в Университете, где блюдут свои порядки местные гегемоны-малайцы, коим, как уже говорилось, общемусульманский закон пить не велит.

Потекла беседа, из которой немедленно выяснилось, что доктор Орлов прекрасно осведомлен о своем российском происхождении. Он живо извлек из портфеля отпечатанное на компьютере родословное древо, из которого явствовало, что его пра-пра-прадед Андрикс Андриз (Андрей Андреевич?) Орлов прибыл на Цейлон действительно из Голландии около середины XVIII века на борту корабля «Фроу Элизабет» и женился в Коломбо на португалке (португальской метиске?) Анне-Катерине Фернандо.

Их потомки плодились и размножались на Цейлоне добрых полтораста лет, прежде чем отец моего собеседника Джордж Генри Оорлофф отправился на учебу в Сингапурский медицинский колледж, а вслед за тем и осел в Британской Малайе, обвенчавшись в 1925 году в Куала-Лумпуре с Идой-Эвелиной де Кретсер.

Таким образом по матушке наш Орлов принадлежит к евразийскому роду, основателем которого был Корнелиус де Кретсер, поселившийся в Малакке скорее всего триста с лишним лет тому назад. Родословная была составлена в свое время тщанием моего собеседника для его сына Джереми, отправленного отцом на учебу в Австралию.

Окончив университет, Джереми помотался с годик в Малайзии и, не пожелав мириться с положением второсортного, то есть не относящегося к «коренным жителям» — малайцам, вернулся в Австралию, где женился на австралийке, работает в банке и растит сынишку, названного в честь деда. Сам доктор Орлов не собирается покидать насиженного места в Куала-Лумпуре, где живет в фешенебельном районе, в обставленном старинной китайской мебелью доме, с занятой общественной деятельностью в своей пресвитерианской церкви супругой, евразийкой опять-таки португальских в истоках своих корней.

Ему довелось в 70-х годах провести несколько дней в Москве, когда он возвращался с какого-то европейского конгресса в Малайзию. Он вспоминает большой незнакомый город, собор на Красной площади, музей с восхитительными древними иконами... Одним словом, особенного   трепета,   ступив на русскую землю, он не ощутил.

Мой новый знакомый и почти ровесник Кингсли Хэррис Орлов любезно подвез меня на своей не новой уже машине до университетского городка. Мы дружески распрощались, чтобы, по всей вероятности, больше никогда не увидеться. Приготовленная им для меня копия его родословной осталась у меня на память. В левом верхнем углу ее красуется шикарный герб графов Орловых. Его разыскал по просьбе доктора Орлова в старом гербовнике какой-то сиднейский специалист по геральдике. С гербом родословная, что говорить, выглядела очень внушительно.

В Кедах за песнями  
Я и вправду мечтал об этом с тех самых пор, как взялся за малайский язык. Будто сижу в мрачных джунглях, под кровлей из пальмовых листьев и с трепетом заношу на бумагу сказания древнего барда, которые будут потом опубликованы и потрясут мировую науку.

С годами мечта пожелтела, как старая фотография, и вызывала по извлечении на свет печальную улыбку: «Эк, куда хватил! Бодливой корове Бог рог не дает». Но вот колесо фортуны, помедлив, повернулось, и с благословения Академии малаистики при университете Малайя, где мне положено было в течение года заниматься малайским эпосом, мы с Волькой забрались в старенький «фордик» местного фольклориста и моего верного друга Мухаммада.

Нам предстояло проехать около 600 километров из Куала-Лумпура в Кедах, где нас ждала встреча с одним из последних профессиональных сказителей Малайзии. Расположенный на севере страны, Кедах издавна слывет рисовой житницей Малаккского полуострова.

Тысячу лет тому назад здесь находился знаменитый порт Калах, о котором по сию пору напоминают остатки буддийских храмов — предмет неусыпного внимания малайзийских археологов. Наш сказитель жил, однако, в глубинке, у самой границы с Таиландом, на обширной каучуковой плантации, разбитой не так давно среди лесов, которыми покуда еще богата стремительно развивающаяся Малайзия.

Именовался он Абдул-Рахманом Дераситом и славился в округе как знахарь и мастер малайского традиционного единоборства — силата. О нем были написаны две диссертации, дар рассказчика снизошел на него в сновидении от покойного дяди по матери, а поскольку в сказаниях речь шла о его предках, рассказать весь цикл он брался лишь в том случае, если душам этих самых предков будет принесен в жертву белый буйвол. Иначе и ему, и его домочадцам грозила бы неминуемая смерть от кровохаркания и тому подобных прелестей.

Похоже, что могущественные предки Абдул-Рахмана (а его родоначальником был сам бог Индра) с явным неодобрением отнеслись к нашей маленькой экспедиции. Во всяком случае, на подъезде к Кедаху, в Гопенге, наша машина встала и — сколько ни пихали мы ее с Волькой под поощрительные возгласы сидевшего за рулем Мухаммада — ехать дальше не захотела.

Оставив ее в оказавшейся рядом мастерской, мы перехватили левака и уже под покровом душной тропической ночи примчались в Джорджтаун, что на острове Пинанг, перемахнув по самому длинному в Азии мосту пролив, отделяющий остров от материка. Здесь мы пересели в «хонду», безропотно отданную Мухаммаду его младшим братом, которого мы отловили у проходной его учреждения.

Переплыв пролив в обратную сторону на пароме, мы продолжили свое путешествие, чтобы за полночь снова остановиться, как вкопанные, возле моста через неведомую речку Сунгай Петани, уже на территории Кедаха. На этот раз по придорожному телефону, усмотренному Волькой, была вызвана аварийная команда, которая весело подтвердила, что машина сломалась, и отвезла нас в ближайшую пятизвездочную гостиницу...

До селения Лубук-Мербау мы добрались, в конце концов, к следующей полуночи. Абдул-Рахман Дерасит оказался пожилым крепышом, сильно смахивающим на великого футболиста Костю Бескова; позади него маячила молодая жена с грудным младенцем на руках. Угощая нас привезенными нами же экзотическими для малайцев яблоками, он завязал оживленную беседу, как-то все время сворачивавшую на вопрос о гонораре (на белого буйвола денег у нас явно не хватало, так что о последней, заветной, истории говорить пока не приходилось).

Часа через два переговоры были перенесены в дом его соседа, после чего мы с Мухаммадом сдались и пообещали барду все мои командировочные, оставив малую толику на угощение аудитории. А вскоре мы рухнули как подкошенные на ковер в недалеком странноприимном доме Миндина бин Адама, так как в хижине Абдул-Рахмана (единственной во всем поселке ветхой малайской постройке на сваях) спать было негде.

Рассказывать он пообещался начать следующим вечером. Три дня, проведенные нами в Лубук-Мербау, слились для меня воедино. По случаю дождей собирать каучук было нельзя, и жители деревни занимались кто во что горазд у себя дома и на приусадебных участках.

Мы поздно вставали, обливались в билик манди (помывочной), отгороженной возле задней двери, неспешно завтракали рисом с овощами и мелкой соленой рыбкой билис, вели долгие беседы с хозяевами и заходившими в дом односельчанами, бродили по деревне, дома которой приближались уже своим обликом к городским и пригородным коттеджам, как грибы, растущим по всей Малайзии, тогда как весь уклад местной жизни напоминал еще о многовековых крестьянских традициях и настойчиво вызывал в моей памяти далекое сванское селение, где мне довелось счастливо пожить незадолго до развала Советского Союза.

Плантации оттеснили экваториальный лес, его поредевшие обитатели предпочитают теперь не показываться на освоенной человеком территории, и наша единственная вылазка за околицу с добрым нашим домохозяином свелась к его рассказам о целебных свойствах попадавшихся по дороге деревьев и купанию в быстрой Сунгай Бару, несущейся со стороны недалеких гор. Вечерами же дом Мидина заполнялся соседями, которые покойно устраивались «по-турецки» на полу, закуривали американские сигареты и самокрутки из листьев ниповой пальмы, пили кофе и терпеливо дожидались, пока начнет сказывать Абдул-Рахман.

Наконец он обматывал вокруг головы цветной платок тенгколок, откашливался и начинал, как только Мухаммад включал магнитофон. Он исполнял свои сказания речитативом на северокедахском диалекте малайского языка, еле понятном мне, знакомому лишь с нормативным «книжным» языком.

Как в тумане возникали передо мной странствия, поединки, превращения героев сказаний, которые предстоит еще транскрибировать, а потом перевести на литературный малайский добровольцам-студентам из Кедаха. Монотонно и вместе с тем выразительно звучал голос сказителя, и внимательно слушало его несколько десятков человек (те, что не поместились в передней комнате, стояли во дворе), оторвавшихся от домашних дел, телевизоров, сна.

Слушали и верили его рассказу (не верившая, «ортодоксально-мусульманская», половина деревни не пришла — «это все выдумки, небывальщина!»). Первый сеанс, которому предшествовала молитва, долженствовавшая отвести все возможные подозрения в «язычестве» сказителя, продолжался до трех часов ночи.

Второй едва дотянул до полуночи: Абдул-Рахмана, перед тем неожиданно кончившего рассказ, тут же позвали к больному, на котором поставила крест местная клиника (говорили, что в ту же ночь обреченный встал на ноги и нарушил свое многодневное молчание).

На третью ночь обещанные сказания закончились, но самые заядлые слушатели не торопились уходить, и зашла речь о способах общения верующего с Богом. Это был так называемый «народный суфизм», я понимал разговор с пятого на десятое и только вздыхал про себя, думая о моем младшем коллеге, записном специалисте по малайскому мистицизму, который уже несколько лет как сменил свой московский кабинет на лондонский и был бы куда как уместен в этом доме и в эту ночь.

Время шло к четырем утра, когда заговорили о приворотах, слушатели в который раз навострили уши, а Мухаммад полез за своим «магом». Борясь со сном, я различал заклинания Абдул-Рахмана, обращенные к душе возлюбленной:

И, как птица к своему гнезду,

Прилети ко мне,

Прилети ко мне...

На обратном пути в столицу наша машина не сломалась ни разу.

Борис Парникель 

Земля людей: Бананы с острова гейзеров

Имя человека, открывшего для европейцев эту страну, созвучно имени лукового скандинавского бога Локи. Бытует легенда, что однажды, отправляясь в путь, норвежский капитан Флоки взял с собой на свою быстрокрылую ладью трех воронов. Но десятый день плавания выпустил Флоки на волю первого ворона. Тот вспорхнул, сделал круг над кораблем и полетел на восток — назад, домой. На следующий день Флоки выпустил второго ворона. Взлетела птица, покружила-покружила над ладьей и вернулась обратно — до берега было еще далеко. Прошел день, и выпускает капитан свою последнюю птицу. И вот чудо — она летит на запад. Значит там — земля...

Похожая на луну
Это оказался пустынный, безжизненный остров. Флоки причаливает к нему и взбирается на вершину скалы, чтобы посмотреть, возможен ли путь дальше. А перед ним лежал, сплошь забитый льдом, фьорд. Потому и назвал он это место «Исланд» — страна льдов (На самом деле лады в исландских фьордах — явление редчайшее, так как остров омывают теплые атлантические течения. — Прим. авт.).

От Флоки его земляки узнали об Исландии. Позднее, примерно в 871 году, другой норвежец, Ингольфур Арнарсон, высадился в том месте, где сейчас находится столица Исландии. Увидев вокруг залива клубы дыма, поднимающиеся в небо, он назвал это место Рейкьявик, что означает «Залив дыма».

Правда, позже выяснилось, дым этот не что иное, как пар, струящийся из горячих источников. Многие до меня обращали внимание на удивительную схожесть исландского пейзажа с лунным. И я, подлетая к острову, затерянному у вершины планеты, тоже подумал: «Как там могут жить люди?»

...Об исландском радушии я был наслышан, но скоро убедился в этом, что называется воочию — в кафе ко мне подсел излучающий доброжелательность исландец, и как-то сама собой завязалась беседа. Я узнал, что зовут его Балдур Скримссон, что живет он в городе Хверагерди, в 50 километрах восточнее Рейкьявика, а в тот день провожал свою дочь, которая отправилась получать второе образование в США.

Когда я упомянул о первом впечатлении от исландского пейзажа, Балдур кивнул и добавил, что перед первым полетом на Луну сюда приезжали американские астронавты испытывать снаряжение и, в частности, луномобиль. Узнав, что я турист, мой собеседник любезно согласился быть моим гидом. Он подвез меня к хорошей и недорогой гостинице в столице, в которой, кстати, остановился и сам, и на следующий день мы условились встретиться.

Соколиный дом
Рейкьявик стоит на небольшом полуострове, уходящем на запад в сторону залива. Большая часть города находится почти на уровне моря, так что некоторые районы выходят прямо к океану. Лишь немногие столичные кварталы расположились по окрестным холмам. Самая старая часть столицы примыкает к гавани и окружает озеро Тьернин.

Прогулку мы начали с торговой площади, осмотрели здание парламента-альтинга, поднялись на самый верх церкви Халгрима, откуда открывается прекрасный вид на город и гавань. Домики и так кажутся маленькими, а сверху и вовсе выглядят игрушечными. Бросается в глаза неописуемая пестрота крыш — будто исландцы пытаются разнообразить не слишком богатую природную палитру.

— А хочешь увидеть Снайдельс-Екуль? — спросил Балдур. — Это тот самый вулкан, через жерло которого герои известного романа Жюля Верна начали свое путешествие к центру Земли.

Он показал на покрытую легкой дымкой вершину вдали. Балдур рассказал, что первые постоянные жители появились на острове спустя 60 лет после того, как на нем обосновался Ингольфур Арнарсон. Их тогда было так мало, что не составило большого труда переписать всех поименно. Таким образом, исландцы получили ценнейший документ, позволяющий им проследить свою генеалогию.

Сначала Исландия была норвежской колонией, позднее перешла под управление датской короны, а с 1944 года она — независимая республика.

—  А вот и Соколиный дом — сказал Балдур, указывая на невысокое строение. — В нем содержали соколов, пойманных у нас и предназначавшихся королю Дании. Он любил дарить их разным коронованным особам.

У меня как-то не сочеталось — Исландия и соколы, но Балдуру, конечно, виднее. Мы еше долго гуляли, прошли мимо российского посольства, по очень древней улице, которая раньше и улицей-то не была, а была тропой, по которой Ингольфур Арнарсон ходил от моря к своему скромному жилищу.

К вечеру Балдур должен был уехать. На прощание он посоветовал обязательно съездить к гейзеру. Причем, слово «гейзер» он произнес так, будто говорил о существе одушевленном.

Дары исландских тропиков
Наутро я выбрал одежду полегче (ярко светило солнце и дул теплый ветерок) и отправился на Маклаб-раут, главную автодорогу, ведущую из города. Поймать машину не составило особого труда (еще одно проявление исландского радушия), и спустя каких-то полчаса я наслаждался природой пригорода Рейкьявика.

Мы проезжали мимо огромных пастбищ с пасущимися овцами, где-то вдалеке виднелись силосные башни небольших фермерских хозяйств. Сама дорога никак не подходила под привычное понятие автострады — она была довольно узкая и скорее напоминала наши проселки. Я поинтересовался, почему так? — и услышал, что прокладывать широкие автодороги через лавовые поля очень дорого.

А машин в Исландии на удивление много. По последней статистике, на тысячу жителей их приходится почти что пятьсот. Но, несмотря на это, шумных и дымных пробок практически не бывает. Вскоре водитель притормозил у бензоколонки, и я решил выйти из машины, чтобы размять затекшие ноги.

И тогда полностью, всей грудью, всеми легкими ощутил, что такое исландский воздух. Какой прозрачный и чистый он был! Это был воздух, в котором плавно и бесшумно, словно призраки, парили полярные совы и летали невидимые простому смертному эльфы.

Я пытался как можно глубже вдыхать, чтобы хоть как-то сохранить его в себе, пропитаться этим древним воздухом. И тут я вспомнил уроки физической географии — ведь воздух в Исландии самый чистый в Европе, на Земле немного найдется других подобных мест.

А все дело в том, что собственных крупных производств в Исландии нет. В Рейкьявике, например, почти единственный источник дыма, так сказать неестественного происхождения, — это трубы рыбокоптильного завода. А содержание вредных примесей в его дыме, как мне говорили, доведено до минимума.

Дома же в столице и в некоторых других крупных городах, где живет более половины населения страны, полностью отапливаются горячей водой из подземных источников. Эти же источники «поставляют» воду в плавательные бассейны, которые есть практически при каждой школе.

Кстати, Исландия, вероятно, единственная в мире страна, где плавание входит в обязательную школьную программу. Поэтому трудно найти на острове хотя бы одного его жителя, который бы не умел плавать. Но вот мы подъехали к Хверагерди. Еще издалека я заметил длинные, покрытые стеклом, приземистые здания.

Водитель высадил меня где-то в центре этого небольшого, по нашим меркам, городка. Прогуливаясь, я набрел на местный базар. И не поверил своим глазам, увидев на прилавке...бананы. «Скорее всего привозные, из Африки, бартер ни рыбу», — пронеслось у меня в голове. Но, к моему удивлению, бананы были местные. Я никак не ожидал, что здешние фермеры с успехом выращивают их в специальных оранжереях, обогреваемых геотермальными водами при искусственном освещении.

Когда я оказался внутри одной из таких оранжерей, то увидел не только огромные грозди бананов, но и алые увесистые помидоры, и яблоки и даже кактусы. За год здесь снимают по два-три урожая экзотических для острова плодов.

Большой гейзер
...Никогда мне не забыть этого зрелища — Большой Гейзер! Громадный столб воды четко выделялся на фоне почти пустынного пейзажа, подобно высокой плакучей иве зимой, качающейся на ветру и сбрасывающей снег со своих ветвей. Клубящиеся пары и белые кольца испарений ветер уносил в сторону долины. Над головой была прозрачная чистота. Какой-то радужный свет, но не похожий на обычную радугу, сиял поверх темной, покрытой лавой земли.

Клокот и бульканье фонтанов, грохот невидимых подземных пушек взрывали тишину. Потоки бурлящей белой воды бились о поверхность огромной чаши и исчезали в трещинах котловины. Земля тряслась, и порывистый ветер с диких ущелий Лангарфьела смерчем устремлялся вниз со звуком, похожим на стон...

Не более чем в десяти километрах от Большого Гейзера я обнаружил еще одно чудо природы — водопад Гульфосс. У меня по-настоящему захватило дух, когда я увидел реку низвергающуюся с высоты 50 метров с ледниковых горных уступов.

Я был на Ниагаре, и Гульфосс своей мощью произвел на меня похожее впечатление. Однако от местных жителей я узнал, что на острове есть водопад и помощнее, более того, считающийся самым мощным в Европе. Но до него довольно сложно добираться. Ах, как бы я хотел там оказаться, но время жестокая штука, его вечно не хватает...

 Перед отлетом домой, по дороге в аэропорт Кефлавик, я не удержался и остановился в настоящей Таверне Викингов, что в городе Хафнафьордуре, и решив полностью погрузиться в атмосферу средневековья, заказал сделанную по старинным рецептам ногу ягненка. Подавали ее с отварной картошкой, облитой расплавленным вместе с маргарином сахаром. Эта карамельная картошка (так называют ее исландцы) была последним впечатлением от недолгого, к сожалению, визита в страну древних легенд, живых вулканов и горячих  источников.

Антон Григорьев

Земля людей: По ремеслу и промысел...

И снова заря будила нас, и опять звала дорога. Манил ее азартный и неудержимый бег к горизонту, но не менее призывны были и ухабистые ответвления — «видногы», и пыльные проселки, и тропки — «бежаки», что вели к сельбищам и хуторкам. Издали так заманчивы были покой и дрема их садов, левад и баштанов. Мы сворачивали к ним и уже по дороге убеждались: заря разбудила обитателей белобоких хаток раньше нас. Новый день прервал их короткий ночной покой, чтоб вручить по уму, силам и душе промысел и озаботить добычей хлеба насущного. А что ни промысел, то и ремесло, которое, как известно, есть-пить не просит, а хлеб приносит. Так в давние времена. Так и сегодня.

С первых шагов жизни человек чему-то учится, овладевает практическими навыками, приобретает  знания, которые могут оказаться полезными ему и окружающим. Из опыта предков, их умения приспособиться к внешней среде и себя в ней утвердить черпают люди знания и навыки, прибавляя к ним и достигнутое на своем опыте. Вот почему нашу велоэкспедицию, по заданию журнала «Вокруг света» я назвал «Набуте» — «Приобретенное» по-украински. Ее цель — изучение народных промыслов, ремесел и занятий, как ныне существующих, так и распространенных в прошлом. Маршрут пролег по местам, где зарождалась восточнославянская цивилизация. Это — Приднепровье, центральные области Украины, южное российское пограничье. Ремесло за плечами не носят, с ним — добро. Оно и указывало нам путь...

Малевальники
Уже забелели хуторки на взгорках, окруженных вербами, уже стали выстраиваться вдоль дороги аккуратные хатки, как вдруг справа за низким плетнем мое внимание привлекла большая красноклювая птица, застывшая между деревьями. Другая сидела на ветке. Мы притормозили, всматриваясь в зеленое кипение сада: сомнения исчезли — то были аисты!

Давно не попадались они мне в наших краях. Полноватый старик в очках без одной дужки вышел нам навстречу.

— Что, возвращаются аисты? спросил я бодро, не сомневаясь, что получу такой же бодрый ответ.

— Повертаются, та не дуже.

—Чего же, вон в саду...

— Так то ж не настоящие. Мы проскользнули под низкими абрикосовыми ветвями, и я увидел фанерные фигурки, искусно разукрашенные под аистов. — Я сюда недавно перебрался, — заговорил старик. — С шапкой пошел по родичам и выкупил хату-батьковшину. А до того в городе жил — на мартенах ишачил. Там и здоровье загубил. Теперь вот здесь по-трошку хазяйную. Как первое письмо сюда получил, так читаю на конверте: улица Буртяная. Куда это, гадаю себе, это: буртяная-дерьмовая. В буртах тут по весне гниль одна. Несправедливое название. А раньше эта улица называлась Лелечина — Аистиная.

Так, так, лелеки сюда, на этот край села, слетались к Благовещению — почти в каждом дворе их как родных встречали. Вот як было. Жизнь назад, може, и не подвинешь, а улице название стоило бы повернуть. Аистов нет, так я взял и намалевал их. И хату тоже собираюсь писанкой сделать. Ремеслу меня еще батько натаскал. Мы, Рябошапки, ко всякому делу охоту и руки имели...

Эта встреча состоялась на хуторке неподалеку от Петриковки, известной своими мастерами художественной росписи. Когда-то их называли «малярами», «малсвальниками». Впрочем, так называли не только признанных мастеров, но и всех, кто стремился украсить росписью свое жилище. Это давняя традиция украинцев: «Хата — как девка: подмалюй и уже красавица.» «Хоч стара хижка и валится, а от помалевана, то и веселее» — можно было услышать на сельских улицах.

А в веселой хате, как известно, живут веселые люди, считали в народе. Для росписи стен хозяйки использовали цветные глины, уголь, разведенные на молоке и яйцах природные красители. Краски наносили колосками, щеточками из рогоза, лыка, перьев. Были еще штампы из картошки, свеклы, тыквы — писали «мраморный» рисунок кукурузными початками, а то и пальцами.

Чаще всего в верхней части фасада расписывали полосу между окнами и крышей. Иногда и углы строения украшали орнаментом, который спадал от крыши до завалинки. Между окнами рисовали цветочные букеты. В петриковском орнаменте, ставшем символом Приднепровья, рисовали акантовое зеленое опахало, которое в народе называли «папоротником», бутоны, ягоды калины, ажурные листья.

— А еще мы любим «унижаты» малюнок, — мастер художественной росписи  Надежда Ивановна Кондратюк, с которой мы  познакомились в  Петриковке, попыталась нам доступно объяснить технологию.

— Это как?

— По-другому — «петушить».

— А еще по-другому?

— Ну, «пухнарить», то есть делать всякие тонкости, жилочки, пушинки, стебельки. Для такой работы только кошачья кисточка и подходит. Это наше петриковское изобретение.

Надежда Ивановна здешняя, закончила школу художественной росписи. Здесь и работает на местной сувенирной фабрике расписывает подносы, тарелки, вазы, шкатулки, кухонные доски, ложки.

— А хату свою вы как украсили? Можно в гости напроситься?

— Разве что в садок, а в хате пока нечего показывать. Размалевала я детскую от пола до потолка. День хожу, второй — что-то в глазах рябит — поняла, что перебрала, увлеклась, как у нас говорят, «пересыпала». Все стерла. Буду снова малевать...

Гончары
Полтавская Опошня встретила нас ярмарочной сутолокой, пестротой вывесок и одежек, шашлычными дымками: отпраздновав день Петра и Павла, опошняне веселились на празднике гончаров. В старину тут на левом холмистом берегу Ворсклы возникло довольно уютное защищенное поселение, возле любого двора здесь мирные путники могли «спешиться» — слезть с коня и отдохнуть.

Так, по преданию, произошло название городка, ставшего впоследствие столицейукраинского гончарства. Подъехав к музею гончарства, и мы спешились, приткнули велосипеды к дощатому забору. И на несколько часов стали опо-шнянами, сразу окунувшись в атмосферу праздника. Комки глины на гончарном кругу, который был установлен на лужайке перед музеем под знаменем цеха опошнянских гончаров, буквально на глазах превращались в горшки и миски.

Тут работали гончарный мастер Михаил Катриш с художником-керамистом Ниной Дубинкой. Она деревянной «писачкой» наносила узоры на миниатюрные гончарные изделия. И такая спорая работа кипела, и так вкусно глиной пахло, что, вдыхая этот запах, мы убеждались — жив в Опошне дух давних традиций, не поросло травой древнее ремесло.

«Хоть умирай, а в свой горшок заглядай», — настаивали совестливые хозяйки. «Хоть и малый горшок, а мясо варит», — учила мать дочку. И все были уверены, что без этой посуды и многих других гончарных изделий не обойтись в хозяйстве.

Гончаров еще называли «горшколепами», а также «мисочниками», «поливяниками» (все от того, на чем специализировались; поливяники — на изготовлении глазурованной посуды). Земля кормила человека, земля же давала ему все необходимое для того, чтоб приготовить еду и устроить быт.

«Глинищами» издавна на Украине называли места по берегам рек, балкам, оврагам, где добывали глину. Нетрудно было найти глину-мазалку для сооружения хаты, так как лежала она почти на поверхности. А вот залежи гончарной глины часто прятались под землей, и с уверенностью сказать, где именно, мог только опытный человек. К тому же нужно было определить ее качество, хотя бы на глаз прикинуть, как она поведет себя на гончарном кругу.

В принципе ничего сложного в этом не было. Глина-горшовка не растворяется в воде, если ее не болтать. Шары из нее после высушивания не имеют трещин. И все же только специалисты могли разобраться в сортах глины.

Скажем, полтавские гончары различали «песковатку» — песчанистую огнеупорную глину, «сыпец» — сильно песчанистую, «чернуху» — черную жирную, «жоству» крупнозернистую,  «наглинок» желтовато-зеленую глину.

Гончары использовали глину в чистом виде, а также в разнообразных смесях. Если глина была слишком «буйной» (жирной), ее необходимо было усмирить — размешать с песком. «Отмучиванием» назывался процесс разбалтывания глины с водой, чтоб освободить се от примесей, которые оседали на дно.

Глину на телегах привозили из глинищ и сохраняли во дворе под открытым небом. При необходимости ее заносили в мастерскую и заливали водой. Замешанную как тесто глину били веслами, колотили деревянными молотками-долбнями, стругали специальными стругами, сделанными из обломков кос, или резали проволокой. После этого глину раскатывали в колбаски.

От них гончар отщипывал куски и обрабатывал на гончарном кругу. Готовый горшок (на его лепку у опытного мастера уходит минут десять — сам был тому свидетель) срезали натянутой проволокой. Сырые гончарные изделия сушили во дворе или в домашней печи.

Последняя операция — обжиг. Тут требуется гончарная печь, сложенная из кирпичиков. Изделия в печь ставили рядами, между которыми были перегородки. Обжиг иногда продолжался около суток и разделялся на три этапа.

Первый — обжиг «на окур» — на слабом огне, второй — на огне средней силы, а третий — «печкование» — на самом сильном. Не боги находили и добывали глину, тем более не они лепили и обжигали горшки. Общие гончарные формы сложились еще во времена Киевской Руси и даже раньше. Но каждый тип гончарных изделий имел свои особенности. Их обусловили и местные традиции, и мастерство гончаров, и, конечно, качество материала.

В Опошне, скажем, изготавливали миски и полумиски, разные горшки, макитры, ковши, кувшины, детские игрушки и декоративные плитки. Кое-где гончары для молочной посуды использовали «слимаки» — глину, которую собирали с пальцев, когда лепили что-нибудь другое. Мастера говорили, что как хозяйки сметану собирают, так гончар слимаки с пальцев обирает.

Покупая кувшины, селяне старались нащупать на дне «пупец», так как были уверены, что пупец помогает зарождению сметаны.

Кровельщики
В предзакатные часы, когда длинные тени перечеркивали дорогу, она особенно вдохновляла и звала. Однако уже и утомляла — не терпелось скорее обрести кров, а еще лучше попасть под какую-нибудь гостеприимную крышу: от ближнего и дальнего жилья тянулись запахи сладковатых дымков, свежего сена, парного молока.

 А еще в вечерней тишине разносились звуки: удары топоров, перестук молотков, вжиканье пил. Прохлада подзадоривала мастеров-строителей. За заборами и зеленью садов трудно было разглядеть, что творилось, какая работа кипела во дворах, вокруг домов. Но даже издали отчетливо видны были фигурки тех, кто возился на освещенных закатными лучами крышах. Кровельщики заканчивали работу последними.

Извечно стремление человека иметь надежную крышу над головой. Знаете, говорят недругу: «Ни дна тебе, ни покрышки». Страшным проклятием звучат эти слова. Люди убеждены: и на том свете человек может себя чувствовать покойно только под защитой крыши. Когда говорят о жилище-крове, то имеют в виду прежде всего кровлю. И если вдруг случается, что у кого-то «поехала крыша» — это уже настоящая трагедия и для тех, кого эта крыша защищает, и для окружающих.

Крыша — основной элемент жилища. «Дай, Боже, свитку шиту, а хату крыту», — вздыхали селяне, не имевшие крова. Крепкие рачительные хозяева к ремонту крыш и покрытию хат относились серьезно. Настолько серьезно, что чаще не сами крыли крыши, а приглашали особых мастеров.

Чем только не крыли крыши, какие только материалы не использовали! Дерево, камень, черепица, дерн, шкуры, солома, тростник, кора, листья — все годилось для защиты от капризов неба. В лесных краях крыши часто кроют щепой, которую называют «пикой» или «дранкой». Щепу заготавливают, раскалывая специальным ножом — рукоятка к лезвию прикреплена под прямым углом — еловые чурбачки. Потом щепу зажимают в станочке на скамье и с помощью ножной педали обрабатывают стругом — ножом с двумя рукоятками. Верхний конец щепы стесан в виде клинышка.

Это делается для того, чтобы щепа, когда ее накладывают одну на другую, покрывала крышу ровным слоем. Иногда стесывают боковую сторону щепы, с противоположной же стороны в торце выдалбливают прорезь. Получается ряд дранок, вставленных друг в друга. Труднее было изготовить тесины. Их вытесывали топором из целого бревна и делали слегка вогнутыми, чтоб вода лучше стекала.

Стыки между плотно подогнанными тесинами закрывали неширокими досками-шеломками. Покрыть тесом дом могли себе позволить только зажиточные хозяева. «Не води-ка, Ваня, носом — не покрыта хата тесом», — отказывали девушки женихам, у которых не был толком крыт дом.

В Приднепровье чаще пользовались соломой или камышом. Камыш-голыш срезали косами зимой, когда озерца, где он рос, покрывались льдом. А если крыли дом соломой, то се сначала «решетили» — накладывали на стропила тростник или хворост, чтоб солома лучше держалась. Где крыши покрывали ржаной соломой, связанной снопиками, где — расстеленной соломой. Еще солому «калмычили» — смачивали в жидкой глине. И уж совсем готовую смазывали густой глиной.

Ох, и красивы же украинские белобокие хатки с гребешком, выведенным сверху, скажем, из корешков камыша, и «остришками» — выступами-ступеньками на ребрах и плоскостях крыши. Чтоб ветер не мог повредить крышу, сверху клали жердины-притужины.

Крыша — последний этап строительных работ. А потому возведение кровли во многих местностях сопровождали обряды. Так, скажем, когда крепились стропила, на них вешали расшитые рушники: чтоб не было плача в доме и девчата вовремя выходили замуж.

Над коньком втыкали букетик цветов, который был виден издалека: кончили удачно стройку. А еще кровельщики оставляли непокрытой часть крыши над сенями: через это отверстие должно вылететь все злое. Через несколько дней отверстие затыкали, и дом считался готовым.

...В детстве я любил лазить по чердакам и крышам. Детские ощущения удивительным образом вернулись ко мне в полтавской Зачепиловке. Одна старушка, у которой, как нам сказали, сохранилась старая утварь, попросила помочь забросить на горище мешок кукурузы. Подставив лестницу к торцу хаты, мы залезли на чердак и подтянули за веревку наполненный початками мешок. Под камышовой кровлей было прохладно и сухо. Мы присели на мешок. Старушка поправила сбившуюся косынку, посмотрела вверх и вздохнула:

—А кроквы ще ничого — держатся. Абы соломки сверху потрусить, то и добре... Только где ж теперь тех кровельников найти...

В чердачный проем было видно далеко: огород переходил в баштан, за ним — кукуруза и подсолнухи, дальше — еще баштан и еще подсолнухи, потом — сады, между которыми белели хатки, а дальше... дальше золотилось и поднималось, все закругляясь и закругляясь, небо. Тоже крыша. Над моей родной землей и другими краями, которые скрывала золотистая дымка над горизонтом.

Рогожники 
Мы встретили его на берегу озерца, наполовину  заросшего  камышом. Прикрывшись шляпой-брылем, он рубил рогоз и складывал его на лужайке. 

— Хату крыть? — поинтересовались мы, прислонив велосипеды к зеленому стожку.

— Бери ниже, — хмыкнул мужчина, сбивая брыль на затылок. — Голова тоже покрышку потребует. Для платежного ремесла мне этот материал нужен. Вот свезу к знакомым в село, там на горище он протряхнет, а по осени заберу в город. Тогда и начну плести. 

Так познакомились мы с мастером рогозоплетения Александром Макаровичем Громовым. Это почти забытое ныне ремесло он в детстве прихватил у своего деда, который плел из рогоза маты, циновки — ими односельчане застилали полы, накрывали рассаду во время заморозков. И свое первое изделие Александр Макарович оказавшийся ныне не у дел пенсионер, изготовил еще белобрысым пацаном, когда разносил под палящим солнцем воду косцам. 

То была шляпа-брыль — универсальный головной убор селян, защищающая от солнца и дождя. Кстати, некоторые исследователи склонны видеть в нашем брыле отголоски итальянского «умбрелла» — зонтика. 

При нужде, конечно же, могли служить прикрытием лист лопуха, пучок травы, полоска бересты. Разнообразный природный материал был всегда под рукой, и везде потребность в нем была одной из самых насущных. Издавна наиболее удобными и выгодными поселениями считались сельбища и хуторки по берегам рек и озер. Их густая растительность и кормила, и одевала бережан. 

Особенно приглянулся им рогоз, которому нашлось применение и на столе, и в быту. «Покинь сани, визьми воз, та и поедем по рогоз» пели весенние птахи жителям приднепровских сел. Раньше взрослых в плавнях оказывались дети. Они рыскали по болотам и мелководьям в поисках сладкой сердцевины молодого рогоза. 

Из корневищ рогоза готовили приправы, дооывали  муку, а поджаренные и размолотые корни могли заменять даже кофе (ничуть не хуже желудевого, может, и лучше). Рогозом покрывали крыши хат, чабанские телеги, рыбацкие шалаши. Рогоз оказался идеальным материалом для плетения. Рыбаки из него плели маты, которыми перегораживали протоки, и медовую добычу плавневые  пчелы  несли  и ульи-кошарки, сплетенные пасечниками. 

От рогоза — и слово «рогожа» — циновка. Позднее так стали называть и плетенку из куги, мочал и даже всякую грубую ткань. В рогожных ярмарочных рядах торговля шла живо — ни продавцам-рогожникам по базарам, ни мастерам-кустарям, что плели рогожи, брыли и кошелки по селам, скучать не приходилось. 

Рогоз для плетения заготавливают с июля по октябрь. При этом используют серповидные резаки или укороченные косы. Листья тут же раскладывают на помосте для просушки — недели на три. Помост иногда устраивают из стеблей того же рогоза, даже и не срезанного: наклоняют камышины и связывают верхушки. Снопики высушенного рогоза хранят на сухих, хорошо проветриваемых чердаках. Перед плетением очищенные и отсортированные стебли и листья мочат в холодной воде минут двадцать. И все время, пока плетут, смачивают их губкой. 

— Я плету по-простому, — объяснял Александр Макарович. — Что вершки, что корешки заплетаю в косы разной длины и толщины. Плету руками, а в голове вольно, могу и языком кой-чего приплести, если кто рядом, — работа позволяет. А вот когда начинаю ниткой суровой сшивать косы, тут лясы точить некогда — тут и мозговую извилину вплетай. До всего ж самотужки доходить приходится... Циновки, коврики, подставки, картузы, брыли, тапочки, сумки и корзинки — очередь за этими изделиями к мастеру, может, и не выстраивается, однако желающие приобрести вещицу из живого материала всегда находятся. 

Уже после поездки я побывал у Александра Макаровича дома. Поговорили о ремесле, житье-бытье, угостились настоянным на травах домашним хлебным винцом. На прощание мастер подарил мне брыль. При этом, правда, хитровато подмигнул: «В рогожину одеться — от людей отречься». 

Я нахлобучил шляпу, вышел на улицу и подумал, что, пожалуй, лучшего головного убора для дороги и не придумаешь. Придет время и эта дорога уведет меня от родного порога. Однако этой же дороге некуда деться: рано или поздно она приведет меня к порогу, к людям, под надежную крышу. Пусть даже и рогозовую... 

Владимир Супруненко 

Были-небыли: Сказание о монстрах

Что это: поучительные сказки о возмездии животных, с которыми плохо обращались, или современный городской фольклор, основанный на реальных фактах?..

Аллигаторы живут
«В Нью-Йоркской канализации живут крокодилы. Их покупали на каникулах во Флориде, как милых зверушек, а потом, когда они надоедали, без долгих размышлений спускали в унитаз».

Это — расхожая версия середины девяностых годов. Однако еще в конце шестидесятых студенты-калифорнийцы из университета Беркли создали первый вариант похожей легенды. В нью-йоркской канализации произрастает отличная марихуана, «нью-йоркская белая». Конопля расцвела по-новому после того, как ее часто выбрасывали в унитаз в эпоху облав на наркоманов. Но одно мешает ее собирать в канализации — угроза встречи с огромными, кровожадными крокодилами.

Среди нью-йоркской молодежи эта история, без сомнения, служила пикантным дополнением к городскому фольклору и увеличивала список его коллективных фантазмов, возникающих на разных вечеринках, «спрыснутых» алкоголем и дымком.

Но имеют ли эти истории какое-нибудь реальное основание? Как это ни кажется невероятным, одного каймана действительно поймали у люка неподалеку от реки Гарлем в Нью-Йорке. Только было это в 1935 году. В тридцатых годах и другие кайманы и крокодилы встречались в Нью-Йорке и его окрестностях.

Эти факты, однако, оказались совершенно забытыми, когда в 1959 году появился труд «Мир под городом» Роберта Дали, журналиста из «Нью-Йорк таймс». В книге, действие которой разворачивается в канализации города, целая глава посвящена присутствию кайманов в нью-йоркском подземелье тридцатых годов. Дали взял интервью у Тедди Мея, главного инспектора канализационной сети города в этот период, и тот рассказал о кампании по уничтожению животных в 1935 и 1936 годах.

Кампания увенчалась успехом, и все кайманы к 1936 году были выведены, о чем триумфально сообщали тогда все газеты. Однако среди многочисленных критиков, разбиравших труд Дали в шестидесятых годах, редко кто забывал упомянуть о кайманах, но почти все игнорировали его сообщение об успехе кампании инспектора. И легенда о крокодилах в канализации расцвела в полную силу.

Кайманы во... французских реках
Затянувшиеся споры 1982 года вокруг проекта по созданию крокодиловой фермы на юге Франции — речь шла о том, чтобы использовать для них в Боллене (Воклюз) нагретую воду, спускаемую атомной электростанцией в Трикастине — привели к появлению рассказов, в которых уверялось, что крокодилы уже живут в реках Родано и Гард.

В конце концов, проект реализовался в Пьерлатте (Дром), а не в Боллене. Благодаря высокой температуре воды с атомной электростанции там удалось поселить около 360 животных, которых привезли из Южной Африки — на радость туристам.

В 1992 году полусатирическая газета «Жур де Пари» со всей серьезностью рассказала, что крокодил Бернар, родившийся на Гайане и после трех лет жизни в парижской квартире брошенный своими хозяевами, был настоящей звездой парижских клоак и любимцем многочисленных туристов. Этот героический Бернар занимался тем, что спасал разных самоубийц и свалившихся в Сену малышей.

Спустя несколько месяцев в еще более фантастической статье «Жур де Пари» напомнила легенду о кайманах и даже заверила, что в парижских клоаках существуют и другие необычные животные: «Уже лет десять, как мы с изумлением обнаружили, что парижская канализация заполнена крокодилами, кайманами и другими рептилиями. Безответственные тупицы покупали их детенышами для развлечения, а когда они подрастали, то выбрасывали в канализацию».

Черепашки-ниндзя — под стать крокодилам
Популярность черепашек-ниндзя вызвала всплеск импорта самого популярного во Франции вида: черепах энана из Флориды. В 1992-м ввоз был весьма впечатляющим: 300 тысяч животных. Других черепах, которые достигали размеров в 30 см и были более агрессивного нрава, привозили из Канады: 4 тысячи в том же 1992 году. Когда эти животные становились неудобными для хозяев или надоедали детям, то их просто бросали. Хотя часть и передавали в зоопарки, часть выпускали в море, озера и реки, что создало опасность для выживания местных видов, у которых сопротивляемость была меньше и которые оказались перед угрозой вымирания. В 1993 году Герпетологическое общество Франции организовало коллоквиум по этой проблеме среди противников американских черепашек. Паникерские декларации участников коллоквиума отдались эхом в газете «Франс-суар» (18 августа 1993): «Сотни кровожадных черепах заполнили Францию. И они гораздо хуже, чем ниндзя». В тот же день в «Тайме» было сказано: «Террор черепашек-мутантов угрожает купальщикам на Ривьере».

Как видим, крокодилы нью-йоркской канализации из легенды обрели собратьев.

Экологический символизм
В 1967 году британский фильм «Пентхауз» дал почву для рождения новой легенды.

...Некие злодеи в течение целого уикэнда терроризируют семейную парочку, которая живет в «пентхаузе» (роскошные апартаменты под крышей). И свой садизм они оправдывают тем, что якобы мстят за крокодилов в нью-йоркской канализации.

Легенда о крокодилах, возрожденная в разных телесериалах 70-х годов, — таких, как «Барни Миллер» и «Медовый месяц», привела к возникновению еще одного триллера: «Аллигатор» (1980).

...Через двенадцать лет после того, как животное выбросили в канализацию, оно превратилось в чудовище из-за заражения химическими отходами разных лабораторий. И начало всплывать на поверхность и убивать в Манхэттене всех, кто встречался на его пути. Здесь мы видим уже экологический вариант легенды, где вводится тема химического загрязнения. Крокодил представляет собой чистую агрессию в виде символической бестии. Карикатурно его всегда изображают с хищно распахнутой челюстью, готовой сожрать жертву.

Типичная тема кинематографа ужасов — появление в каких-нибудь безднах мутантов, жертв загрязнения окружающей среды, агрессивных и огромных. Легенда ограничивается небольшими модификациями: крокодилы слепнут, становятся альбиносами, у них прибавляется жестокости. Но гигантизм оставлен для триллеров. Черепашки-ниндзя, брошенные в канализацию и изменившиеся генетически в результате радиоактивного загрязнения, — это последователи крокодилов и это — реальность! Как реальны и крысы-мутанты в московском метро...            

Николай Николаев

Клады и сокровища: Сохранились даже стеклянные лампы

Идея заключалась в том, чтобы попытаться найти затонувшие сокровища там, где искать их еще никому не приходило в голову. Боб Баллард оставил океанографию и создал собственный институт по изучению загадочных явлений в Коннектикуте. В прошлом году на атомной подводной лодке он исследовал морское дно в Средиземном море и наткнулся на затонувшие останки восьми кораблей: один из них датируется периодом Римской империи — самый ранний экземпляр из известных ученым.

Именно Балларду в свое время удалось отыскать останки затонувших «Титаника» и «Бисмарка», но античность раньше его не очень интересовала. Археологи всегда считали, что в древности моряки избегали выходить в открытое море и прокладывали маршруты исключительно вдоль побережья.

Поэтому они полагали, что торговые корабли, идущие в Рим из Карфагена, находившегося на территории теперешнего Туниса, делали короткий бросок через море, достигая Сардинии или Сицилии, а остаток маршрута шли вдоль береговой линии. Найти затонувшие корабли вдоль прямого пути через Тирренское море представлялось маловероятным. «Этот прогноз в большой степени похож на самовнушение, — говорит Баллард. — Ситуация напоминает известную историю про пьяницу, который ищет ключи от автомобиля под фонарем, потому что там светло.

Конечно, мореплаватели тех времен хорошо знали о коротком прямом пути. Вопрос, следовательно, в том, решались ли они им следовать. Будучи не только моряками и судовладельцами, но и торговцами, они были сильно заинтересованы в скорейшем обороте капитала. Поэтому мои исследования сосредоточились в этом направлении».

В июне 1996 года в 120 километрах к северо-западу от западной оконечности Сицилии, на глубине около 800 метровисследовательская подводная лодка NR-1, оборудованная мощным сонаром, созданным в свое время для отслеживания советских подлодок в арктических льдах, начала поиск затонувших кораблей на участке площадью в 20 квадратных миль.

Баллард рассказывает: «Почти каждый день находили все новые и новые корабли. Пришлось даже остановиться, потому что не успевали наносить находки на карту». Корабли сохранились почти целиком в отличие от тех обломков, которые остаются от них на мелководье. Просто во время штормов корабль погружался на дно и постепенно обрастай илом.

Хотя обшивка и не сохранилась, а древоточцы частично разрушили дерево, значительная часть кораблей и груза, покрытые илом, остались неповрежденными. Сокровища спокойно лежат там. Будто они ждали именно нас на протяжении двух тысяч лет. Такое впечатление, что они говорят: «Наконец-то вы пришли, где же вы были так долго?»

Пять из восьми обнаруженных кораблей принадлежат римской эпохе — от I века до н. э. до первых веков нашей. Еще один — средневековое мусульманское судно с грузом стеклянных ламп, которые использовали в мечетях.

 

И еще два корабля затонули уже в XIX веке. С помощью дистанционно управляемой маленькой подлодки «Язон» Баллард поднял на поверхность медные и бронзовые горшки, терракотовые амфоры и кувшины, в которых, скорее всего, хранили вино, масло, консервированные фрукты или рыбный соус; море пощадило даже хрупкие стеклянные лампы. Один из римских кораблей перевозил гигантские гранитные блоки и колонны, использовавшиеся при постройке храмов.

Гранитные блоки Баллард поднимать не стал, так же, как и многое другое. «Ведь это были не раскопки», — говорит археолог. Хотя вдоль этого маршрута, безусловно, очень много затонувших кораблей, сейчас Баллард планирует исследовать восточную часть Средиземного моря, предоставив археологам возможность изучать найденные сокровища. «Думаю, в открытом море находится во много раз больше исторических ценностей, чем во всех музеях, вместе взятых; мы только сейчас начинаем открывать пирамиды глубин». 

По материалам иностранной печати подготовил Николой Николаев

 

Клады и сокровища: Клад смоленского помещика

Все началось с письма. Оно пришло нам, московским кладовикам, от учителя сельской школы Михаила Семеновича Лаптева (фамилия изменена — А. Р.).

«Я давно занимаюсь краеведением, писал из смоленской глубинки Лаптеп, — и то в одиночку, то с учениками обошел все окрестности. Места у нас исторические — одних старинных усадеб в округе можно насчитать не менее десятка. Рассказывают, что один местный помещик накануне войны 1812 года закопал клад. Помещик тот погиб на войне, наследники его долго искали клад да ничего не нашли. И деревенские наши искали, все овраги за усадьбой перекопали. Признаться, и я в молодости выходил с заступом... Мне кажется, в этой легенде есть правда — я сужу по архивным данным...»

Известно, что легенд о кладах много. И, как показала практика, они в основном представляют лишь фольклорный интерес. Но эта ссылка в письме на архивные данные... Короче — мы не устояли и отправились в дорогу.

Никакого специального снаряжения у нас не было. И спонсоров, способных расщедриться на аппаратуру магнито-сейсморазведки, тоже. Мы взяли с собой только металлоискатель «Фишер». С нами поехал и Карен Геворкян, которыи считает себя лозоходцем и иногда попадает в точку.

До цели мы добрались без приключений. На окраине села, над прудом, в вросшем пейзажном парке виднелся хорошо сохранившийся деревянный усадебный дом с двумя боковыми флигелями. На другой стороне пруда среди черных ветвей деревьев виднелись мрачные руины полуразрушенной церкви с колокольней. За церковью начинались те самые овраги, о которых писал в письме учитель; по оврагам петляла небольшая речушка.

Михаил Семенович Лаптев оказался еще довольно молодым человеком. Он откровенно был удивлен нашему появлению, так как, по его признанию, сомневался, что «вы там, в Москве, обратите внимание на мое письмо». Весь вечер допоздна мы пили чай с учителем, и он рассказывал нам историю усадьбы.

Местный помещик (фамилию я намеренно опускаю — А. Р.) был довольно крупным по здешним меркам землевладельцем, вдобавок, связанным родственными узами с петербургским купцом-пройдохой, выбившимся из крепостных в дворяне, неким Барышниковым, от которого ему перепала немалая толика богатств.

Незадолго до начала Отечественной войны 1812 года помещик затеял строительство обширного каменного дома со службами, однако успел возвести только флигель и «нулевой цикл» главного дома. После Смоленского сражения, когда стало ясно, что французы вот-вот придут сюда, помещик, по рассказам очевидцев, выехал из усадьбы в карете, сопровождаемый двумя слугами и почти без вещей. Рассказывают, что потом он вступил в ополчение и погиб в Бородинском сражении.

Но где же барышниковское наследство — как свидетельствуют архивы, около 15 тысяч золотых рублей? Такую махину в карете не увезешь. Золото долго и безуспешно пытались найти наследники погибшего — кстати, сохранившийся деревянный усадебный дом построили они, уже в середине XIX века.

— А почему все думают, что клад зарыт в оврагах? — спрашиваем мы.

Оказывается, в предании есть какое-то смутное указание на овраги, объясняет Михаил Семенович. Впрочем, копали не только в оврагах.

Утром вместе с учителем идем осматривать местность. Слух, что из Москвы приехали искать клад, быстро облетает деревню и вскоре нас сопровождает внушительный эскорт мальчишек. Вид металлоискателя приводит их в восторг. Постепенно подтягивается и народ постарше.

Первым делом Лаптев ведет пас к развалинам старой недостроенной усадьбы. Единственная ее законченная постройка — флигель — был разбит прямым попаданием немецкой бомбы в Великую Отечественную войну, а его остатки разобраны сельчанами на кирпич. Мы видим только поросшие бурьяном ямы да торчащие кое-где из земли обломки кирпича и бутового камня. Отсюда, отдав последние распоряжения, уезжал на войну владелец усадьбы...

Включаем металлоискатель. Писк стоит почти непрерывный — земля просто нашпигована железом. Это проклятье всех наших западных областей, по которым прокатилась война - военный металл забивает все остальные сигналы.

Несколько раз проходим по развалинам, пытаясь определить контуры строившихся здесь зданий. Копнув наудачу, вытаскиваем два хвостовика от мин, патронные обоймы... Не хватает еще неразорвавшегося снаряда или мины!

Пускаем в дело наш второй «прибор» — Карен Геворкян достает рамку и идет с ней по кромке развалин. Мальчишки стоят, разинув рты. Рамка в руке Карена несколько раз заметно качнулась, поворачиваясь то в одну, то в другую стороны. Карен возвращается. Он уверен, что под развалинами есть, по крайней мере, две подземные полости. С его помощью отмечаем подозрительные места вешками и вслед за учителем идем в глубь одичавшего парка, который выводит к оврагам.

По дороге наше внимание привлекает груда покрытых мохом камней. «Это не то грот, не то погреб», — объясняет Лаптев. Карен обходит вокруг с рамкой: «Что-то есть, но не могу понять, что». Три лопаты дружно вонзаются в дерн. Мальчишки — их уже человек сорок — помогают растаскивать камни. Постепенно открывается неповрежденная белокаменная кладка свода, уходящего вглубину...

Когда стоишь, как кажется, на пороге открытия, трудно смириться с разочарованием. Через пару часов работы перед нами открывается старинный белокаменный погреб. Ребята вытаскивают из него последние обломки камня. Погреб небольшой и абсолютно пустой. Прозваниваем его «Фишером» — тишина. Карен смотрит на свою рамку — она не шелохнется. Какой-то энтузиаст из мальчишек начинает простукивать выложенные белым камнем стены...

Что ж, здесь ничего нет, но зато мы подарили деревне еще одну легенду. И погреб, возможно, на что-нибудь сгодится.

Идем дальше, на ходу водя по сторонам «Фишером». На самом выходе из парка вдруг раздастся долгожданный писк на «цветной металл». Несколько ударов лопатой — и па ладони лежит великолепный, тяжелый, прекрасно сохранившийся медный екатерининский пятак с датой «1774»!

Засунув голову в отверстие, один из нас с помощью спичек и самодельного факела пытается разглядеть там что-нибудь. Внутри — груды щебня, влажно блестящая земля. Дальше — завал...

Находка несколько поднимает наш пошатнувшийся авторитет у мальчишек. Снова пускаем в ход металлоискатель. Пока идем по пахотному полю к оврагам, находим еще несколько монет, самая старая — 1856 года.

На оплывших стенках оврагов заметны следы кладоискательских ям. Карен снова вертит свою рамку, мы водим металлоискателем по склонам. Пищит военное железо. Выкапываем и дарим ребятам стреляные гильзы, проржавевший «шмайсер» с разорванным стволом, пробитую каску, пряжку от немецкого ремня с плохо различимой надписью «Gott mit! mit». Там, где прошла война, всякие поиски бессмысленны — гласит первая заповедь кладоискателя.

На следующий день идем копать на развалинах, в местах, обозначенных вчера вешками. Грунт страшно засорен обломками камня и ржавым железом, поэтому работа продвигается медленно. Вдруг начинает пищать «Фишер» — с небольшой глубины мы извлекаем свернутый в трубку лист свинца.

Осторожно разворачиваем — из трубки падает серебряный полтинник. На листе свинца отчетливо читаются слова: «В лето 1811 заложен дом сей гвардии капитаном Василием Петровым сыном... майя 3 дня». Да ведь это же закладной лист! По традиции, его клали при закладке дома под восточный фасадный угол здания и заворачивали в него серебряный рубль или полтинник, хлеб и соль. Почти сто девяносто лет назад отставной капитан Василий Петрович, получив наследство, закладывал этот лист под свой дом, в котором рассчитывал жить долго и счастливо...

А через полчаса лопата одного из нас вдруг по самую рукоятку уходит в землю... Подземелья! Кто не читал о них, уставленных окованными железом сундуками, в которых тускло переливаются золотыми бликами старинные сокровища... И вот мы стоим на пороге тайны и напряженно всматриваемся в темноту уходящего вниз подземного хода.

Стены и своды подземелья выложены диким камнем. Мы стоим по пояс в яме — по-видимому, это воронка от той немецкой авиабомбы, которая, пробив перекрытия флигеля, почти начисто снесла здание, попутно разрушив часть подземного хода.

Из подвала тянет затхлостью. Что делать дальше? С нашим снаряжением подземелье не взять. Можно, конечно, подогнать экскаватор, и — эх! Но от этого толку может и не быть, а вот сооружение будет уничтожено наверняка.

Идем к Михаилу Семеновичу и объясняем ситуацию. Он взволнован — старые легенды подтверждаются! — и клянется, что не допустит разрушения подземного хода, что сейчас же пойдет к главе сельской администрации...

— До вашего приезда все будет сохранено! — восклицает он, и в глазах у него поблескивают кладоискательские огоньки.

Что ж, надо ехать в Москву. Надо связываться со спелеологами, искать спонсоров, покупать снаряжение... Мы садимся в «уазик».

— Дяденьки! — окликает нас белобрысый мальчишка. Это тот самый энтузиаст, который вчера простукивал стенки раскопанного нами погреба.

— Дяденьки! Смотрите, что мы сего дня в овраге нашли!

На его ладошке лежит золотой червонец Екатерины II... 

Андрей Рязанцев  

Живописная Россия: У Поляргого круга

Полярное Зауралье, Салехард, Лабытнаги… Во рту от этих слов вкус снега и ветра. И хочется по-детски спросить: куда деваются в долгую полярную зиму-ночь птицы и звери, а заодно олени и их хозяева-ненцы?

Полярная крачка улетает зимовать к Южному полюсу. Ненцы и их олени остаются. Это их земля, их дом. Они научились жить в краю вечной мерзлоты, где даже летом не жарко в торбасах из оленьего меха. Но чтобы жить так, как жили здесь испокон веков, кочевать с оленями с пастбища на пастбище, — нужна тундра. Богатая разнотравьем во время короткого лета, синеющая чистыми водами, а не загаженная нефтяными отходами и не вспоротая гусеницами вездеходов...

А между тем у путешествующего готов новый вопрос: а чья действительно эта земля? Уж не других ли кочевников — газо- и нефтедобытчиков? Они коротают жизнь в поселках-помойках, и их промыслы смердят. Глаз ищет колючую проволоку и пулеметные вышки. Но никто не бежит и никто не стреляет. Сообща, безмолвно они убивают тундру.

Когда же бараки рассеиваются под вертолетным винтом, гринписовские тревоги уступают место благоговейному трепету перед невозмутимостью и величием тундры. Серый горизонт размыт, низкие облака стелются по зарослям кустарников, путаются в ветвях редких лиственниц, ласкают озера, островки, болота, безымянные речки... И возникает глупая уверенность: птицы и рыбы, олени и медведи, ненцы и их чумы будут всегда. Мы не успели все извести, а наши дети окажутся умнее и рачительнее нас. 

                              

Рубрику ведет Лидия Пешкова

Рассказ: Корнелиус

Ему показалось, что он видел Кэти, ждущую его терпеливо посреди длинных вечерних теней, пока он медленно, прихрамывая шел по дороге.

Его верная Кэти! И под холодным ноябрьским ветром, треплющим ее кудрявые волосы, она всегда будет ждать, глядя тревожно и с надеждой вдаль. Он попытался крикнуть, но ветер отнес его слова в сторону. Кэти зябко поежилась, повернулась и вошла в дом.

Наверное, она не узнала меня, подумал он. Небритый, оборванный, грязный.

На Кэти было новое платье, синее, как всегда. Интересно, что Кэти при любой моде умела быть потрясающе привлекательной. Она чувствовала стиль, но сама всегда оставалась той же.

Но я не тот! Возбуждение боя, удар, боль, смятение — все это ушло. Даже после того, как он упал. Корнелиус продолжал следить за ходом битвы, но постепенно реальность отступила, и его окружили бесплотные тени. Когда бой закончился — спустя несколько часов или дней, он не знал точно, — он встал и побрел прочь, на виду у англичан. Пересек равнину, направляясь на север, домой. Он шел к своей Кэти.

«Лучше, — решил он, — держаться подальше от реки, потому что кругом шныряли вражеские патрули». Неоднократно ему приходилось пригибаться, искать укрытие, как только он слышал шаги или приглушенные голоса патрульных, высматривающих в кустах неприятельских лазутчиков.

Было очень трудно отличить друзей от врагов даже днем, и совсем невозможно — ночью. Часто ему мерещилась знакомая речь с характерным родным акцентом, но он не осмеливался выйти вперед, потому что в те времена и семьи были разделены на лоялистов и сторонников независимости.

Корнелиус боролся с усталостью. В полуобморочном состоянии он шагал дальше, не давая себе слишком много отдыхать, и упорно двигался вперед, к своей Кэти, стараясь не попасть в руки врагов. Сначала он пытался найти свой полк, но, похоже, в живых никого не осталось. Да и глядя на себя, он скоро понял, что его солдатская служба кончилась.

Им двигало страстное, чуть ли не паническое желание — скорее увидеть Кэти.

— Слушай меня, Кэти, — настаивал он. — Если я не вернусь, тебе не обязательно...

— Ты не должен говорить так. Ты вернешься.

— Но если нет, Кэти...

— Перестань, — сказала она твердо.

— Но деньги, Кэти! Если англичане...

— Если придут англичане, то я ничего не знаю, и деньги им не достанутся.

Кэти была спокойна, как всегда. Рассудительна. И печальна. Корнелиус поцеловал ее и ушел, унося секрет с собой. Он не говорил об этом и в своих письмах, потому что Кэти могла дать прочитать их Хендриксу, а Корнелиус хорошо знал этого старого сплетника и лоялиста.

Но теперь надо было спешить, потому что Бруклин эвакуировали, и англичане выиграли сражение у Белых равнин. Корнелиус боялся, что если они продвинутся еще немного севернее, то захватят и его ферму.

Правда, он не видел и не слышал пока никаких признаков наступления на север. Он пошел прямо по дороге. На нем не было военной формы, да и вообще он ее никогда не имел. Но при нем по-прежнему оставалось ружье. Без патронов. Оно все равно пригодилось — как опора во время ходьбы.

Теплая куртка, которую сшила Кэти, давно порвалась.

— Зачем мне куртка, Кэти?

— Пригодится. Возьми, пожалуйста.

Кэти рукодельница. Она может и шить, и вязать, и красить сукно. Кэти огорчится, увидев, во что превратилась эта красивая синяя куртка, и еще больше огорчится, когда увидит его раны, которые снова открылись и причиняли ему боль.

Вдоль дороги лежали его друзья, застывшие, ужасные — погибшие в бою. Две церкви стояли по краям деревни, как две незажженные свечи. В лунном свете Корнелиус узнавал чью-то одежду и чье-то лицо.

Ослабевший, почти в бреду Корнелиус чуть не упал от боли. Но страх, что он таким образом превратится в часть этой стены из мертвецов, заставил его найти в себе силы и двигаться дальше. Кончится когда-нибудь это кладбище?

Свежий воздух и широкая дорога немного привели его в чувство. На следующий день было уже гораздо легче идти, особенно с мыслями о том, что он все ближе и ближе к Кэти.

Он думал, как покажет ей тайник, объяснит, как избежать смертельной опасности, к кому обратиться за помощью — все это позволило ему преодолеть последние сотни футов.

Корнелиус надеялся подсмотреть Кэти в окне — не хотел сам предстать перед ней таким грязным и оборванным. Он спрячется до темноты в сарае, умоется и почистит одежду. Затем он постучит в дверь...

Совсем замерзнув, Кэтрин вернулась домой и теперь стояла у окна, испуганно глядя на дорогу. От окна сильно сквозило, поднимался даже слой краски на обшарпанной раме. В сумерках по скоростной дороге в конце улицы проносились машины.

На секунду ей показалось, что она снова увидела его, человека на дороге. Едва различимая фигура. Он не обращал внимания на машины, и вдруг, она не знала как это объяснить, он шагнул на их улицу и затем скрылся в сарае.

Кэти уже давно не пыталась понять, кто он такой. Один раз она сказала о нем отцу, когда они сидели на ступеньках перед домом.

— Кто этот мужчина? — спросила она.

— Какой мужчина, Кэти?

— Тот, который каждый вечер спускается с дороги. Он заходит в наш сарай — и все. Или мне это кажется.

— Где он сейчас?

— Я же говорю тебе. Он только что зашел в сарай. Отец немедленно пошел к сараю, чтобы проверить. Но дверь была закрыта снаружи на висячий замок.

— Похоже, кто-то протоптал себе тропинку через наш сад, — объяснил отец.

Но все частные дома поблизости постепенно вытеснил большой торговый центр. В округе находилось только несколько фабрик, и всюду — заасфальтированные дорожки. Так что объяснение звучало неубедительно. С тех пор Кэти перестала искать в этом логику.

Со времени ее возвращения из Нью-Йорка для ухода за отцом, Кэти так и не смогла избавиться от странного чувства. Она часто видела этого мужчину — или по крайней мере думала, что видела его, и всегда ей при этом делалось страшно.

Усилием воли она заставила себя сосредоточиться на действительности и подавила желание побежать к сараю — проверить, там ли сейчас отец. Что касается таинственного незнакомца, она не была уверена, то есть не совсем уверена, что он вообще существует.

Она задернула шторы и зажгла лампу. До темноты еще оставалось время, но огонь в камине, приглушенный свет лампы, помогали ей отгородиться от голых стен, от грусти, которая всегда охватывала Кэти осенью, как только веселые клены начинали ронять на землю свои яркие листья.

Она решила, что неплохо бы сейчас поужинать.

Скоро придет отец. Если она поторопится, то успеет до темноты приготовить что-нибудь поесть, и тогда можно посидеть в теплой библиотеке, а потом сразу лечь спать. Такой вот примитивный ужин. А что на десерт?

— Только не магазинный пудинг, — скажет отец.

— Тебе понравится, — ответит она, зная, что это неправда.

Отец ненавидел, как Кэти чисто символически «экономила» деньги и время.

Кэти посмотрела в окно. Стало совсем темно. Массивный старый сарай не выглядел таким веселым и живописным, как днем, когда лучи солнца играли на грубом желтоватом камне стен, прочно врытых в землю и увитых плющом.

Отец наверняка сейчас к сарае.

— Все Корнслиусы умирали в этом сарае, — сказала однажды бабушка.

Если верить ей, все из их рода предпочитали жениться на кузинах, а выходить замуж за кузенов — когда-то это была огромная семья.

— А что случилось с первым Корнелиусом, бабушка? Он тоже умер в сарае?

— Все Корнелиусы, — повторила она.

Кэти беспокоилась,ведь отец становился таким рассеянным.

— Отец, обещай мне, что не будешь сегодня отрывать доски

от пола.

—Ну что ты, Кэти, я еще не совсем рехнулся.

— Я знаю, я видела как ты лазил в подвал на прошлой неделе.

— Хм... Но деньги ведь где-то лежат.

Кэти только вздохнула. Вес эти годы отец искал деньги. Кто и когда пустил эту шутку, — неизвестно. Но все дети в их семье искали клад. И вот теперь отец, видя что нажитое уходит как песок сквозь пальцы, а Кэти каждый день отправляется на работу, приходит чуть ли не ночью такая уставшая, решил отыскать золотые монеты Корнелиуса и сделать свою дочь богатой и счастливой.

Еще никому не удавалось найти деньги Корнелиуса. Хотя искали все, но потеря фамильного золота никогда не была серьезной проблемой. До сих пор...

Первая Кэтрин была молода и красива, когда умер Корнелиус. Она вышла замуж и второй, и третий раз. И всегда среди ее детей был какой-нибудь Корнелиус и какая-нибудь Кэтрин. Так продолжалось до сегодняшнего дня. Бабушку Кэти тоже звали Кэти, и она тоже любила синие платья. В их семье было так много разных традиций. Взять хотя бы эту историю с поисками золота.

— Почему ты так уверен, что деньги есть, отец? — спросила

Кэти. Казалось, что только о деньгах они и говорили все последние дни. — Наверняка, Кэти знала, где они лежат. Она их и нашла. Возможно, что там было не очень-то и много.

Отец достал толстую бухгалтерскую тетрадь.

— Вот записи, — сказал он. — В тот день, когда Корнелиус ушел на войну, он продал весь скот и пшеницу. Цифра стерлась, но я почти уверен, что он взял за все золотом.

— А может скот и зерно были конфискованы. Или он сам отдал их, даром.

Отец ухмыльнулся.

— Корнелиус ван дер Лаан был настоящий бизнесмен и преуспевающий фермер. И он имел семью, которую надо было содержать. Я еще допускаю, что его могли как-то убедить пойти сражаться, но никто не мог заставить его бросить свою семью без средств к существованию.

Отца никогда не покидала уверенность, что первый Корнелиус был в точности как он, — раньше — до того, как он сильно переменился и стал ужасно нерешительным и робким.

Вместе, отец и Кэти однажды перекопали весь сад, много раз искали в каминной трубе — он с надеждой, а Кэти просто, чтобы успокоить его.

У Кэти дрожали руки, когда она отнесла поднос с едой в комнату. Почему я так волнуюсь, думала Кэти? В самом деле, я трясусь от страха. Но почему именно сегодня?

В конце концов она видела его много раз, этого таинственного мужчину. Но почему отец не возвращается?

Она поставила поднос на стол перед камином и подошла к шкафу. Кэти надела свое старое синее пальто, сунула в карман фонарик, вышла из дома и плотно закрыла за собой дверь. Постояв несколько секунд на ступеньках, она решительно направилась к сараю.

Дверь была незаперта. Кэти открыла ее, включила фонарик и увидела мужчину. Таинственный незнакомец, которого Кэти так долго боялась, стоял на коленях недалеко от нее. Она хотела убежать, но не могла.

Мужчина поднял голову, и Кэти обнаружила, что это се отец. В свете фонарика его лицо казалось таким счастливым и молодым. Где он раздобыл эти ужасные лохмотья? Его нельзя оставить одного ни на минуту. Кэти было даже забавно. Она немного злилась, но вообщем-то успокоилась.

Странно, думала она, откуда иногда берется страх. И тут она увидела, как он начал вставать...

В холодном каменном сарае Корнелиусу было тепло от мысли, что он скоро сможет сжать в объятиях свою Кэти. Но мысль о кладе не давала ему покоя с тех самых пор, как он неожиданно покинул дом в начале лета — много, очень много лет тому назад. Он сразу подошел к первому стойлу, в котором когда-то держал лошадь перед отъездом на битву.

В темноте мелькнула чья-то фигура. Корнелиус умел драться и если надо постоять за себя, но на этот раз его сила не пригодилась. Старик выронил из рук лопату и упал замертво у вырытой им ямы.

Корнелиус посмотрел на неподвижное тело, а затем вытащил штык, который висел у него на поясе. Он наклонился и отодвинул труп. Большой железный чайник, полный золотых монет, был здесь. Корнелиус хотел вырыть его гораздо раньше, но посудина была здоровая, тяжелая и глубоко зарыта. Золота там под самую крышку. Гораздо легче защитить эти сокровища, чем сдвинуть их с места.

Корнелиус попытался приподнять крышку, когда услышал, как скрипнула дверь сарая. Он резко повернулся, сжимая в руке штык.

Но там, у двери, стояла Кэти, ее синее пальто смутно виднелось в луче фонарика, освещавшего яму перед ним. Он улыбнулся и попытался встать, но штык выскользнул из его руки и, как каждую ночь с тех самых первых ноябрьских сумерек 1776 года, Корнелиус упал, только теперь в последний раз и заснул холодным вечным сном.

Кетрин Рамбо / перевод Геннадия Доновского

Письмо из Парижа: Уроки русского

В прошлом году в Париже на вернисаже русского художника Владимира Чернышева я познакомилась с его женой — француженкой Ани Тесье, преподавательницей русского языка в парижском колледже. Более 20 лет они живут во Франции. Мы подружились, и я попросила Ани рассказать читателям нашего журнала, почему многие французские студенты изучают русский язык. И вот пришло письмо… (Елена Чекулаева)

Скоро 20 лет, как я преподаю русский язык в Париже. 20 лет — срок немалый, можно подводить итоги. И хочется разделить накопленный опыт с читателями вашего журнала. Надеюсь, им будет небезынтересно узнать, как относятся французы к России, к русской культуре, к изучению русского языка; как может сложиться судьба человека, увлеченного другой культурой.

Почему я выбрала профессию преподавателя? В отличие от многих моих сверстников мне всегда было как-то боязно учить других людей. Возможно, я — случайный педагог, однако полюбила свою работу, своих учеников и студентов.

На мой взгляд, за 20 лет французское общество почти не изменилось, народное просвещение не претерпело никаких глубоких реформ или переворотов, и моя преподавательская работа плавно движется по течению. Но пора оглянуться назад...

...1977 год — осень — Париж, Северный вокзал — родители провожают свою 22-летнюю дочь без особого волнения. Она самостоятельная, решительная девушка, привыкла ездить одна, успела побывать в Греции, Ирландии, Марокко.

Я хотела познать мир, увидеть новые страны, быть иностранкой, то есть оказаться без прошлого и без будущего, объясняться на разных языках.

Тот поезд, осенью 1977 года, не совсем походил на те поезда, в которых я ездила раньше. Здесь чувствовалась особенная атмосфера, будто он привез с собой русский ветер: серый вагон с красной звездой, проводник, говорящий только по-русски — маленький кусочек России на французской территории.

Проводник проверил билет, паспорт, визу; разрешил родителям войти в купе, помочь уложить чемоданы. Мне предложили специально выставленные в этом вагоне книжки, чтобы иностранцы познакомились с жизнерадостным прогрессивным социалистическим обществом.

Чемоданы с трудом поместились в купе на троих — трое француженок, которые, получив стипендию, отправлялись в долгий путь — сначала в Москву, а оттуда в разные города навстречу судьбе.

Я жаждала новых знакомств, ощущений, открытий, и меня ничуть не пугали отсутствие комфорта, любые неудобства. Сбывалась моя мечта: поехать в Россию, в Ленинград и там жить, пропитываясь русской культурой. Многим это все казалось непонятной прихотью. Мне самой трудно объяснить, как все это произошло.

Не было у меня русских предков, ни капли русской крови, никто в моей семье не знал русского языка. Почему я решила учить именно русский язык? Нелегкий вопрос.

Конечно, ответ может показаться банальным: красивый мелодичный язык, оригинальный алфавит, таинственная культура.

Сегодня, как и прежде, матрешка, самовар, тройка — символы русской своеобразной культуры. Русские сказки заставляют мечтать французских детей, которые знают Бабу Ягу и ее избушку на курьих ножках. Помню, как меня в детстве пленяли русские сказки и легенды с неповторимыми иллюстрациями Билибина! Как мне понравился американский (!) фильм «Доктор Живаго», полный романтизма, красивых снежных пейзажей, революционного духа. Может быть, это вес стереотипы. Но — это стереотипы, показывающие, насколько для французов русская культура и близка, и одновременно далека. Например, на днях один мой ученик сказал: «Россия — магическая страна...»

В 15 лет я открыла такие имена, как Достоевский, Эйзенштейн, Бородин, открыла новый мир, почувствовала необходимость выучить этот язык. Трудности были: пришлось сменить лицей, расстаться с друзьями, даже изменить некоторые привычки.

 

Самый распространенный иностранный язык в колледже и в лицее в Пари-Иже — английский. Большинство французских учеников выбирают его первым обязательным иностранным языком лет в 10, когда они поступают в колледж в 6-ой класс (но Франции классы считают наоборот). Правда, можно выбрать и другой язык, но нужно найти преподавателя или заочно заниматься.

Такой же свободный выбор и для второго языка, который начинают изучать через два  года,  в 4-ом классе.  Помимо живых языков,  можно еще учить и «мертвые» — латинский и греческий, но здесь справляются только самые серьезные и прилежные, желающие  иметь полное  общее образование,

остальные отдают все свои силы обязаьным предметам, которых и так немало.

Французские дети могут специализироваться довольно поздно — только после второго класса, поэтому лучше изучать как можно больше предметов, чтобы сделать правильный выбор. Школа предлагает лицеистам дополнить свое расписание, добавив новые предметы в начале второго класса, на первом году учебы в лицее. Одним из этих предметов может быть третий язык, и за это я крайне признательна народному просвещению: я смогла дать волю новой страсти и начать изучение русского языка.

Вначале решила делать ставку на английский язык, который пригодиться мне в профессиональной жизни, продолжая учить русский ради собственного удовольствия. Ирония судьбы!

Четыре года я посещала курсы на двух факультетах, и внезапно появилась возможность получить стипендию, поехать в Россию, жить в России после получения университетского диплома. Желающих было много, избранных мало, но мне посчастливилось.

Вот как я оказалась в поезде Париж — Москва с шестимесячной визой в Ленинград, в СССР, в загадочную страну, в страну мечты, которую французы знали плохо и в которую трудно было поехать.

Ощущение дальности романтизировало железнодорожное путешествие: границы, проверки документов разными таможенниками, долгие остановки без возможности выйти, утомительная замена колес в Бресте, медленный ход поезда, две бессонные ночи...

Сегодня, наверно, никто так не ездит в Россию, самолет быстрее, удобнее и не дороже. Тогда это была настоящая авантюра.

В Москве нас привезли в гостиницу, где мы должны были переночевать, чтобы на следующий день распределиться. Одних назначили в Воронеж или в Ленинград, других — которые составляли большинство — оставляли в столице. Через четыре долгих дня после отъезда чемоданы мои стояли в общежитии на берегу Невы.

Не буду рассказывать о своей шестимесячной стажировке в России. У французов была далеко нелестная репутация: они не подчиняются правилам для стажеров, слишком общительны, ведут свободный образ жизни, результат которого нередко: брак! В этом я не отличалась большой оригинальностью. И через шесть месяцев, к большому удивлению родных и друзей, я вернулась во Францию с мужем.

Замужество   означало   ответственность, надо было работать. Я сразу нашла работу.

За такой короткий срок все перевернулось!  Вся моя жизнь стала связана с Россией. Это произошло и неожиданно, и как будто все так должно было быть. Складывались  кусочки   головоломки — «puzzle»,   составленной   случайностью.

Все части соединились,  и  все  русское стало центром  моего существования  —русский круг друзей, работа, любовь...

Я полюбила преподавательскую работу. Отчасти потому, что никто не учит русский язык «просто так». Должна быть какая-то важная и интересная причина, большой интерес. Никто из моих учеников не относится равнодушно к русской культуре, к русскому языку, что придает работе особенный аромат.

Для французов, конечно, это довольно трудный язык, английский ближе — тем более, что постоянно его можно слышать в кино, по телевизору; испанский или итальянский очень похожи на французский, все эти страны — соседи. Россия же намного дальше, и многим русский язык кажется закодированным — буквы, кириллица, склонения...

А выбрать язык ради постижения его сложности мало кто решится, программы уже достаточно нагружены, все знают, что нужно бороться, чтобы найти себе место в обществе, и самое главное — сдать экзамен на бакалавра (аттестат зрелости), который открывает путь к высшему образованию. Честолюбивые подростки стараются сдать его с отличием. Большинство же хочет просто окончить школу лет в 18.

Охарактеризовать особенности французского просвещения можно так: чем позже специализируется подросток, тем лучше. Ранняя специализация — значит ранний конец учебы, ранняя угроза безработицы. Поэтому родители стараются, чтобы их дети брались дополнительно изучать латинский или древнегреческий языки — для наиболее полного образования, даже если сокращается и без того скудное свободное время.

В колледже уроки занимают часов 30, четыре дня с половиной (традиционно нет занятий в среду после 12, также как и в субботу), все зависит от факультативных уроков. Их посещение становится обязательным только, когда они включены в расписание. Учащиеся проводят в лицее не меньше 40 часов, каждый урок продолжается 55 минут, в среднем каждому предмету посвящается три урока в неделю. Единственный свободный день — воскресенье, но приходится делать немало домашних заданий.

Тот, кто благополучно достиг второго класса, должен сделать выбор: какой «бак» сдавать: с математическим научным уклоном, экономическим или литературным. Первый вариант открывает «королевский путь», если еще сдать экзамен с отличием, тогда все дозволено, можно поступить в самые престижные высшие учебные заведения и составить элиту. Многогранный человек успевает по всем предметам... И нередко это студенты, изучающие русский язык.

Ани Тесье 


Оглавление

  • Тема номера: Испания
  • Земля людей: Полуденная сардана
  • Земля людей: Остров Толедо
  • Via est vita: Конная кругосветка
  • Via est vita: Долины розового песка
  • Всемирное наследие: Богиня, возвращенная морем
  • Земля людей: Добрый, мирный народ хопи
  • Земля людей: Часовые на Темзе
  • Земля людей: В Потсдам — к потомкам русских гренадеров
  • Земля людей: Три сюжета из Малайзии
  • Земля людей: Бананы с острова гейзеров
  • Земля людей: По ремеслу и промысел...
  • Были-небыли: Сказание о монстрах
  • Клады и сокровища: Сохранились даже стеклянные лампы
  • Клады и сокровища: Клад смоленского помещика
  • Живописная Россия: У Поляргого круга
  • Рассказ: Корнелиус
  • Письмо из Парижа: Уроки русского