Трясогузкины письма [Николай Иванович Сладков] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

Сладкое Николай Иванович Трясогузкины письма

ДЯТЕЛ

Шёл я просекой^[1]. Вдруг слышу — стучит! На пути сухое дерево. Я к дереву — никого! Посмотрел наверх — дупло. А внизу, под деревом, свежие щепочки.

Дятел старается!

Только старается он не на дереве, а в дереве.

На дереве козырьком гриб-трухляк. Под грибом дупло, как слуховое оконце. Ударил я каблуком по дереву — в слуховое оконце высунулась носатая голова в красной тюбетейке.

— Здравствуй, помощник!

Люблю я дятлов. Дятлы поедают много разных вредных короедов, нам, лесникам, помогают сохранять лес. Увидел меня дятел, испугался и улетел.

Нелегко дятлу носом своим, как топором, вырубить в сухом дереве дупло для гнезда. А тут мешают ещё!

Я больше дятлу не мешал. Но покоя ему не было: то вихрь раскачивал дерево, то косой дождь заливал дупло. А однажды забралась в дупло лупоглазая белка-летяга. Дятел кричал, прыгал у дупла, а летяга спокойно смотрела на него из оконца под грибком большими птичьими глазами. И только когда я палкой стукнул по дереву, летяга выскочила и полетела, как кленовый лист, распластавшись в воздухе.

Каждый раз, шагая по просеке, я прислушивался: стучит ли? И слышал — стучит! Стук стал совсем глухой: видно, дятел долбил уже глубоко. А под деревом всё росла и росла кучка жёлтой посорки. И уже теперь, когда я стучал сапогом по дереву, дятел не улетал, а только выглядывал. Тюбетейка у него была засыпана трухой.

Как-то, проходя просекой, я увидел ястреба. Он промчал над самой моей головой и вдруг закружил вокруг дерева, шаркая крыльями по коре. А по дереву, спасаясь от ястреба, заметался мой дятел. Дятел — в дупло, ястребок — хвать! И, видно, цапнул! Полетели пёрышки. Я выстрелил в налётчика, и он упал. А дятел выпорхнул из дупла и прицепился на соседнее дерево. Он нахохлился и спрятал клюв в перья. Белые пёрышки на крыле покраснели от крови. Выживет ли?

Назавтра, шагая пр просеке, я ещё издали прислушался.

И слышу — стучит!

На радостях я так грохнул сапогом по дереву, что оно качнулось. В окошке под грибком показалась знакомая носатая голова в красной тюбетейке. Работяга весь был в древесной трухе. Он сердито покосился на меня одним глазом, качнул носом — будто чихнул. Видно, труха в ноздри набилась.

— Будь здоров! — крикнул я дятлу.

Дятел нырнул в дупло и застучал опять. Ему было не до шуток. Он спешил закончить своё гнездо.

Будет у меня летом целая семья помощников.

КАК КЛЕСТЫ ЗАСТАВИЛИ БЕЛОК ПО СНЕГУ ПРЫГАТЬ

Не очень-то любят белки по земле прыгать. Оставишь след — охотник с собакой и найдут! Па деревьях куда безопаснее. Со ствола — на сучок, с сучка на ветку. С берёзы — на сосну, с сосны — на ёлку.

Там почки погрызут, там шишки. Так и живут.

Ходит охотник с собакой по лесу, смотрит под ноги. Нет на снегу беличьих следов! А на еловых лапах следов не увидишь! На еловых лапах одни шишки да ещё клесты.

Красивые эти клесты! Самчики пурпурные, самочки жёлто-зелёные. А уж шишки шелушить великие мастера! Оторвёт клёст шишку клювом, прижмёт её лапкой и давай кривым носом чешуйки отгибать, семена вышелушивать. Отогнёт чешуйку, отогнёт вторую и бросит шишку. Шишек много, чего их жалеть! Улетят клесты — под ёлкой целая груда шишек остаётся… Охотники называют такие шишки клёстовой падалицей.

Идёт время. Клесты всё срывают да срывают с ёлок шишки. Совсем мало в лесу на елях шишек становится. Голодно белкам. Хочешь не хочешь, а приходится на землю спускаться да понизу ходить, клёстовую падалицу из-под снега выкапывать.

Ходит белка понизу — оставляет след. По следу — собака. За собакой — охотник.

— Спасибо клестам, — говорит охотник, — спустили белку на низ!

К весне из всех шишек на елях высыплются последние семена. Белкам теперь одно спасение падалица. В падалице все семена целы. Всю голодную весну подбирают и шелушат белки клёстовую падалицу. Теперь бы им клестам спасибо сказать, но белки не говорят. Не могут они забыть, как клесты заставили их зимой по снегу прыгать!

ВЕЖЛИВАЯ ГАЛКА

Много у меня среди диких птиц знакомых. Воробья одного знаю. Он весь белый — альбинос. Его сразу отличишь в воробьиной стайке: все серые, а он белый.

Сороку знаю. Эту я по нахальству отличаю. Зимой, бывало, люди за окно продукты вывешивают, так она сейчас же прилетит и всё растреплет.

А вот галку одну я приметил за её вежливость.

Была метель.

Ранней весной бывают сильные метели. Снежные вихри завиваются в воздухе, всё сверкает и несётся! Каменные дома похожи на скалы. Наверху буран, с крыш, как с гор, текут снежные водопады. Сосульки от ветра растут в разные стороны, как косматая борода деда-мороза.

А над карнизом, под крышей, есть укромное местечко. Там два кирпича из стены выпали. В этом углублении и устроилась моя галка. Чёрная вся, только на шейке серый воротничок. Галка грелась на солнце, да ещё и расклёвывала какой-то лакомый кусок. Уютное местечко!

Если бы этой галкой был я, я бы никому такое местечко не уступил.

И вдруг вижу — подлетает к моей большой галке другая, поменьше и цветом потусклее. Прыг-скок по карнизу. Круть-верть хвостом! Села напротив моей галки и смотрит.

Ветер её треплет — так перья и заламывает, так белой крупой и сечёт! Моя галка кусок свой схватила в клюв и прыг из углубления на карниз! Тёпленькое местечко чужой уступила!

А чужая галка хвать у моей кусок из клюва — и на её тёпленькое местечко. Лапкой чужой кусок прижала — клюёт. Вот бессовестная!

Моя галка на карнизе — под снегом, на ветру, без еды. Снег её сечёт, ветер перья заламывает. А она, дура, терпит! Не выгоняет маленькую.

«Наверное, — думаю, — чужая галка очень старая — вот ей место и уступают. А может, это всем известная и всеми уважаемая галка? Или, может, она маленькая, да. удаленькая — драчунья?» Ничего я тогда не понял.

А недавно вижу — обе галки, моя и чужая, сидят себе рядышком на старой печной трубе и у обеих в клювах прутики.

Эге, гнездо строят! Тут уж каждый поймёт.

И маленькая галка совсем не старая и не драчунья. Да и не чужая она. И, уж конечно, не всеми уважаемая.

А моя знакомая галка совсем не галка, а гал!

Но всё равно мой знакомый гал очень вежливый. Я такого первый раз вижу.

ФАЗАНИЙ БУКЕТ

Фазана я подстрелил ещё осенью. Нагнулся, чтоб взять его, и не могу: руку боюсь обжечь! Перо блестит медью, бронзой, пурпуром^[2]. Жар-Жар-птица да и только!

Моя дочка-первоклассница подняла фазана за крыло и говорит:

— Ой, папа, что ты наделал!

А я уж и сам не рад.

— Фазана не оживишь, — говорю дочке, — пусть он хоть науке послужит! Давай запишем его размеры и окраску и посмотрим, чем он питается?

Зоб у фазана был туго набит насекомыми, ягодами и семенами. Всё это я разложил на отдельные кучки и стал смотреть, что ест фазан осенью. Насекомых я определил быстро. Были там кузнечики, кобылки и муравьи. Ягоды тоже узнать не трудно — одна лиловая ежевика да смородина. А вот семена — беда! Попробуй-ка определи, от каких они растений?! Пришлось семена ссыпать в спичечный коробок и положить в стол. Написал я на коробке: «Семена», и оставил до лучших времён. Может, найдётся специалист, определит.

Прошла зима. Только к весне вспомнил я про коробок с семенами. Открыл коробок — пусто! Спрашиваю дочку:

— Ты взяла семена?

— Это те, что в коробке, как погремушки, стучали?

— Те самые, что стучали.

— Я взяла. Я их в горшок с землёй посадила. У нас в классе сейчас все опыты делают — семена сажают.

Я подумал-подумал и не стал ругать дочку. Даже ещё и похвалил.

— Молодец! — говорю. — Прорастут семена — вырастут в твоём горшочке цветы. Вот мы и узнаем, какие семена клевал фазан. Без специалиста обойдёмся. Послужит наш фазан науке!

Дочка, конечно, все мой слова мимо ушей пропустила, только про цветы запомнила. Наклеила на горшочке с семенами ярлычок и на ярлычке печатными буквами написала: «Фазаний букет».

ТРЯСОГУЗКИНЫ ПИСЬМА

У калитки в сад прибит почтовый ящик. Ящик самодельный, деревянный, с узкой щелью для писем. Почтовый ящик так долго висел на заборе, что доски его стали серыми и в них завёлся древоточец^[3].

Осенью залетел в сад дятел. Прицепился к ящику, стукнул носом и сразу угадал: внутри древоточина! И у моей щели, в которую опускают письма, выдолбил круглую дыру.

А весной прилетела в сад трясогузка — тоненькая серенькая птичка с длинным хвостиком. Она вспорхнула на почтовый ящик, заглянула одним глазком в дыру, пробитую дятлом, и облюбовала ящик под гнездо.

Трясогузку эту мы прозвали почтальоном. Не потому, что она поселилась в почтовом ящике, а потому, что она, как настоящий почтальон, стала приносить и опускать в ящик разные бумажки.

Когда же приходил настоящий почтальон и опускал в ящик письмо, перепуганная трясогузка вылетала из ящика и долго бегала по крыше, тревожно попискивая и качая длинным хвостиком. И мы уже знали: тревожится птичка — значит, есть нам письмо.

Скоро вывела наша почтальонша птенцов. Тревог и забот у неё — на целый день: и кормить птенцов надо и от врагов защищать. Стоило теперь почтальону только показаться на улице, как трясогузка уже летела ему навстречу, порхала у самой головы и тревожно пищала. Птичка хорошо узнавала его среди других людей.

Услыхав отчаянный писк трясогузки, мы выбегали навстречу почтальону и брали у него газеты и письма: мы не хотели, чтобы он тревожил птичку.

Птенцы быстро росли. Самые ловкие стали уже выглядывать из щели ящика, крутя носами и жмурясь от солнца. И однажды вся весёлая семейка улетела на широкие, залитые солнцем речные отмели.

А когда пришла осень, в сад опять прилетел бродяга-дятел. Он прицепился к почтовому ящику и носом своим, как долотом, так раздолбил дыру, что в неё можно было просовывать руку.

Я просунул руку в ящик и вынул из ящика все трясогузкины письма. Были там сухие травинки, обрывки газет, клочки ваты, волосы, фантики от конфет, стружки.

За зиму ящик совсем одряхлел; для писем он уже не годился. Но мы его не выбрасываем: ждём возвращения серенького почтальона. Ждём, когда он опустит в наш ящик своё первое весеннее письмо.

СТРИЖИНАЯ ТАЙНА

Помните сказку про Гейнца? Гейнц был такой лентяй, что даже после сна отдыхал. И, главное, ничего ему от его лентяйства плохого не делалось.

«Наверно, от лентяйства худо не бывает», — решил я.

А вышло, — бывает!

Я очень люблю птиц — всё с ними вожусь. Клеток у меня полон дом. И в клетках не какие-нибудь там чижики, снегири или чечётки. Чижики-снегирики — дошкольная ступень для любителя птиц. Их любой мальчуган сумеет держать.

У меня живут самые нежные наши птички — корольки, крапивники, синички длиннохвостые. Если таких сумеешь выдержать — значит, ты птицелов высшего класса!

Таким меня все и считали.

И был мне от всех любителей почёт и уважение. При встрече, бывало, шапки снимали и пальцем в спину показывали: «Вон пошёл знаток!»

Но вдруг приходит ко мне незнакомый человечек. Осмотрел моих птиц и усмехнулся:

— Корольки да крапивники — не предел. Наивысший класс — это стриж! — и ушёл.

Это был вызов. Назавтра же я поймал стрижа. Ловить их просто. Они жили в моём же доме, под карнизом.

Стриж ничего не ел и не пил. Неподвижно лежал на дне клетки.

Пришлось выпустить.

Поймал второго. Этого я поил насильно. Поил точно в те часы, когда вольные стрижи летали на озеро и с лёту, заломив над спинкой острые крылышки, хватали клювиками воду. Кормил я стрижа тоже насильно. Кормил такими же комариками-мушками, каких нашёл у него во рту, когда поймал. Стрижи несут в гнездо не по одному комарику, а собирают их во рту целый комочек.

И клетку со стрижом я поставил на крышу, на свежий воздух. И пещерку ему с гнездом для ночлега устроил. Всё как у вольных стрижей!

Стриж ел, пил, беспокойно лазал по сетке и к утру так ослабел, что пришлось выпустить.

Посадил я тогда в клетку сразу двух. Может, они, как и мой корольки и длиннохвостики, не могут по одному жить?

Через день пришлось выпустить. Оба чуть живы были.

Я люблю птиц. И хоть горько мне было, но стрижей в клетку больше сажать я не мог. Решил на вольных стрижах разгадать их тайну. Привязал стрижу на лапку бумажную ленточку и выпустил. А сам взял бинокль, вылез на крышу и стал следить.

Стриж вылетел на охоту на зорьке. Долетел до колокольни, потом до заводской трубы, потом к озеру. И назад — птенцов кормить. От гнезда до колокольни, от колокольни до трубы, от трубы до озера и назад — пять километров. До самого заката охотился стриж. И вышло, что за день налетал он больше полтысячи километров! И так ведь каждый день!

Понял я, что даже мне, старому птицелову, не выдержать стрижа в клетке. А вам, ребята, и подавно!

Все знают, что можно и лошадь загнать. Даже зайца можно загнать, если гонять его без перерыва. Упадёт, лапками подрыгает — и готов! Вот и у стрижа похоже. Только наоборот. Сердце его, лёгкие, мускулы — всё приспособлено для большого полёта. И вдруг — нельзя! Вдруг — клетка! И стриж слабеет и гибнет от… отдыха.

Ну как тут не вспомнить про ленивого Гейнца? Знал бы он про стрижей, побоялся бы после сна отдыхать!

НА НЕВЕДОМОЙ^[4] ДОРОЖКЕ

Разными тропами досталось мне ходить: медвежьими, кабаньими, волчьими. Ходил и заячьими тропинками. Но такой тропинкой шёл впервые. Тропинку эту расчистили и протоптали муравьи.

На звериных тропах разгадывал я звериные тайны. Что-то увижу на этой тропе?

Шёл я не по самой тропинке, а рядом. Уж больно узка тропинка — как ленточка. Но для муравьёв-то она была, конечно, не ленточка, а широкое шоссе. И Муравьёв бежало по шоссе много-много. Тащили мух, комаров, слепней. Прозрачные крылышки насекомых блестели. Казалось, что между травинок по склону льётся струйка воды.

Я иду по муравьиной тропе и считаю шаги: шестьдесят три, шестьдесят четыре, шестьдесят пять шагов… Ого! Это моих больших, а сколько же муравьиных?! Только на семидесятом шагу струйка пропала под камнем. Серьёзная тропа.

Я присел на камень — отдохнуть. Сижу смотрю, как бьётся под ногами живая жилка. Дунет ветер — рябь по живому ручейку. Проглянет солнце — засверкает ручеёк.

Вдруг будто волна хлынула по муравьиной дороге. Змейка по ней вильнула и — нырк! — под камень, на котором я сидел. Я даже ногу отдёрнул, — наверно, это вредная гадючка. Ну и поделом — сейчас муравьи её обезвредят.

Я знал, что муравьи смело нападают на змей. Облепят змею — и останутся от неё одни чешуйки да косточки. Я даже задумал скелет этой змейки забрать и ребятам показать.

Сижу жду. Под ногами бьётся и бьётся живой ручеёк. Ну, теперь пора! Осторожно приподнимаю камень — не повредить-бы змеиный скелет. Под камнем — змея. Но не мёртвая, а живая и вовсе не похожая на скелет! Наоборот, она стала ещё толще! Змейка, — которую должны были съесть муравьи, спокойно и не торопясь сама ела муравьёв. Она прижимала их мордочкой и втягивала языком в рот. Змейка эта была не гадючка. Таких змей я ещё никогда не видел. Чешуйка, как наждак, мелкая, сверху и снизу одинаковая. Больше на червяка похожа, чем на змею.

Удивительная змейка: приподняла тупой хвост вверх, повела им из стороны в сторону, как головой, да вдруг и поползла хвостом вперёд! А глаз не видно. Не то змея с двумя головами, не то вовсе без головы! А питается-то чем — муравьями!

Не вышел скелет, так я змейку забрал. Дома подробно её разглядел и определил название. Глаза у неё нашёл: маленькие, с булавочную головку, под чешуйками. Потому-то и называют её — слепозмейка. Живёт она в норах под землёй. Там ей глаза и не нужны. А вот ползать то головой, то хвостом вперёд — удобно. И землю она рыть может.

Вот к какому невиданному зверю привела меня неведомая дорожка.

Да что говорить! Каждая дорожка куда-то ведёт. Только идти не ленись.

ВЕСЁЛАЯ ИГРА

Притащила лиса лисятам мышей на обед. А лисята — сыты, давай с мышами играть. Двое одну мышь схватили — тянут-потянут. А один сразу трёх в пасть забрал — хап! Только хвостишки висят.

Играли, пока надоело. Тогда мышей бросили — в нору залезли. Легли у выхода, мордочки на передние лапки положили — смотрят из тёмной норы на светлый мир. И видят — прилетели к норе мухи. Закружили, зажужжали. За мухами — птичка трясогузка. Тоненькая такая, серенькая. Хвостиком качает и ножками семенит. Пробежит и остановится, пробежит и остановится. А остановится — и закачает хвостиком, будто дразнит.

Съёжились лисята. Трясогузка вправо — и лисьи глаза вправо, трясогузка влево — глаза влево. Так и перекатываются.

Лисята как выскочат! Чуть-чуть птичку не поймали.

Опять в нору забились — караулят.

Опять слетелись мухи. За мухами — трясогузка. У самой норы хвостиком дразнит.

Лисята как выскочат — чуть не поймали!

Тут уж и не поймёшь: игра это или охота?

Вот в который раз выскочили и опять зря. Сбились в кучку. А сверху, с синего неба, нависла тень, закрыла солнце.

Кинулись лисята разом в нору, еле протиснулись.

Это орёл их припугнул.

Видно, ещё молодой орёл. Тоже, наверно, играл. Ведь у зверят да у птиц все игры в охоту. Только игрушки разные. У одних — мыши, у других — лисята.

Играй, да поглядывай!

А удобная это игрушка — мышь. Хочешь в охоту с ней играй, хочешь — в прятки. А надоело — хап! — и съел.

ВЕСЕЛЫЙ ГОРОДОК

Это был совсем юный городок. Его строили в южном лесу. Это было как война: городок наступал на лес, лес — на городок.

По вечерам вокруг фонарей крутилось белое облачко ночных бабочек и мелькали чёрные летучие мыши. Щелчок, хруст — и вниз падают, сверкая, узорные бабочкины крылья. Когда поднималась луна, из зарослей выходили шакалы. Их крики — вой, стоны, охи и ахи — были слышны в каждом домике. Все городские собаки в ответ поднимали неистовый лай. Днём посреди шоссе рассаживались молодые длинноногие цапли, и шофёры осторожно объезжали их, гудя, как на перекрёстке. На улицах шофёры объезжали черепах, которые медленно ковыляли, нарушая правила движения. В комнаты заползали змеи. Скорпионов находили по утрам в сапогах и под подушками.

Было уже в городке и кино.

И вот мы идём в кино. При входе видим: на киноафише сидит сова и, щуря глазищи от яркого света, глядит вниз на людей! Я подкинул шапку — сова взметнула крыльями.

Начался сеанс. Погасили свет. С экрана — музыка и песня. И вдруг, заглушая музыку, песню и шум в зале, затрещала цикада! Цикада — это большая муха с жёсткими, «поющими» крыльями. Крыльями этими она трёт о щетинки на теле — и трещит по ночам на весь лес.

Зрители зашикали, зашумели. А другие засмеялись и захлопали в ладоши. Сеанс прервали. Включили свет. Цикада смолкла.

Но как только свет погасили, цикада затрещала опять. Запела свою любовную песенку, которую поёт она всегда в темноте. Раньше, в лесу, эта песня никому не мешала.

Ничего не слышно. Один треск. Даже выстрелов экранных не слыхать!

Опять зажгли свет. Длинными шестами с веником на конце стали шарить по потолку и углам. Цикада смолкла.

Погасили свет, пустили кино, — цикада запела!

Зрители затопали ногами, засвистели, задвигали стульями. Цикада затрещала изо всех сил — во все крылья. Она не привыкла, чтобы по ночам кто-то шумел громче её.

Зажгли свет. Вышел директор и беспомощно развёл руками. Зрители стали расходиться.

Вышли и мы.

У кино бегали ребятишки. У каждого в кулаке зажата цикада. Когда ребята трясут над головой кулаками, в кулаках цикады трещат весело и звонко, как погремушки.

Губы у ребят до ушей измазаны жёлтой цветочной пыльцой. В руках у ребят букеты цветов. Они их едят, — это съедобные цветы. А растут эти цветы прямо тут — вокруг домов и по обочинам тротуаров.

Весело в городке!

Вкусно!

ДАРМОЕД

В сканируемой книге потерялась страничка.

ник. Что ему стоит: пугнул — и два кузовка! А то собирай по крохам. А я, дурень, кузовками полными у его носа размахивал — аппетит дразнил.

Так, наверно, и есть. Не меня ж в самом деле медведь есть собрался.

Но это, конечно, так думаю я. А что медведь думал, — не знаю.

Он ведь, помню, и говорил мне тогда что-то, да я разобрать не успел, вот досада!

РАСКЛАДНОЕ ЯЙЦО

В летние каникулы приехал я как-то со своим дружком Петей в деревню.

Пошли мы на озеро. С горы озеро было похоже на огромное яйцо. Захотелось нам на него вблизи посмотреть. Но, пока спускались, озеро изменило цвет. То вдруг стало зелёным, к вечеру — жёлтым, а на самой вечерней зорьке — красным. Будто это было не простое яйцо, а ещё и раскладное: в синем лежало зелёное, в зелёном — жёлтое, а в жёлтом — красное.

— Вот здорово! — радовался я.

Но Петька сердился и торопил. Уж очень он проголодался.

— Таким яйцом сыт не будешь, — бурчал он.

К озеру мы спустились уже в темноте. Закинули в чёрное озеро удочки-донки. Крючки наживили большими лягушками: уж поймать, так чтоб на двоих хватало!

Ночью крючок с лягушкой схватил сом. Да здоровенный! Замучились мы с ним. Пока вытащили, солнце поднялось.

Совсем мы отощали, А сомина жирный, чёрный, блестит. И с усами.

— Это, брат, тебе не раскладное яйцо, — дразнит Петька.

— Подожди, — говорю, — дай посмотреть.

Чёрный сом, а брюхо у него светлое. И такое брюхо толстое да жирное; так и хочется по этому мягкому брюху ладонью шлёпнуть. Я шлёпнул и чувствую — есть что-то в брюхе.

Разрезали мы чёрного сома, а в нём коричневый налим. И тоже хорош — с локоть^[5]. Свежий совсем, недавно, водно, попался. Налим весь в мутных пятнах, а брюхо, как у сома, светлое и тоже раздуто. Разрезали налиму брюхо. В брюхе у налима уж. Ужишко не очень большой, с карандаш. Серый, с оранжевыми пятнышками на затылке. А посредине будто узелок — тоже кого-то проглотил. Разрезали — рыбка, краснопёрка золотая, плавнички красные. У краснопёрки в желудке мошкара разная, кузнечик. У кузнечика тоже в желудке что-то есть, не разобрать только.

— А яйцо-то всё-таки раскладное! — кричу я. — В озере — сом, в соме — налим, в налиме — уж, в уже — рыбка, в рыбке — кузнечик, в кузнечике — трава. А сейчас мы съедим сома и…

— Чур! — закричал Петька. — Я не раскладной!

Сложил он на лопушок налима, ужа, плотву, кузнечика и всё это выбросил назад, в озеро.

А сома — съели.

КАБАНИЙ СНЕГОВИК

Повадились по ночам на огород кабаны. Клыками, как лемехами, рылом, как плугом, пашут. Хрустит на кабаньих зубах моя картошка, морковка да репа.

Было бы ружьё — другое бы дело. Но ружья у меня не было.

Решил караулить по ночам, жечь костёр. Кабаны ночью высунули рыла из кустов — костёр! Перехрюкнулись — и назад. Видно, тоже решили что-то.

Я по огороду хожу, кричу — кабаны в кустах стоят, молчат. Я к костру — кабаны на огород. Я сижу, отдыхаю — кабаны работают, роют.

Провёл я тогда от ручейка воду, смастерил мельницу-колотушку. Вода колёса крутит, на колесе молоточки. Молоточки по железному листу: звяк! звяк! Всю ночь: звяк! звяк! звяк! И днём: звяк! звяк! звяк! И до того мне эта колотушка осточертела, что я даже обрадовался, когда кабаны её сковырнули.

Надо ружьё покупать — другое будет дело.

И купил бы, да вдруг в ночь выпал снег. Завалило — ни пройти, ни проехать.

Мне бы горевать — огород завалило, а я радуюсь — от кабанов проклятых избавился! Не полезут же они под снег?

А они полезли!

На зорьке вижу — идут! Затеяли что-то! Каждый впереди себя снежный ком катит. На ком снег налипает — растёт ком.

Свистнул, поднялись из-за снежных комьев чёрные свиные рыла, жуют. Уши-лопухи, под глазами — гранёные клыки. Посмотрели — и опять рыла в снег. Горбами комья покатали.

Рявкнул я — кабаны к лесу. Остались на огороде одни снеговые бочонки. Не долепили кабаны снеговую бабу!

Взял я тогда три самых больших бочонка, поставил один на другой. Готово туловище! Сверху ком поменьше — голова. Глаза и рот — из картошки. И морковку воткнул — нос. В руки — по сухому цветку подсолнуха. Готов кабаний снеговик!

Кабанов — как не бывало! И пятачка из кустов не кажут. Каждое утро проверяю: ходили кругом, снег рыли, а на огород — ни копытом. Стоит посреди огорода чучело, глазищи-картошки вытаращило, ручищи с подсолнухами растопырило.

Сами себя кабаны напугали и от огорода отучили.

А тут, спасибо, снег стаял. Вырыл я и картошку, и морковку, и свёклу.

Снеговик тоже растаял. Пусть. Он мне больше и не нужен.

БЕСПОНЯТНЫЙ ВОЛК

Ехали ночью в машине по зимней лесной дороге я и шофёр. По бокам — чёрной стеной ночь, впереди — прямая дорога, освещённая фарами автомобиля. Прямая, яркая, как луч прожектора.

Дремлю рядом с дружком-шофёром — укачало.

Вдруг дружок толк меня локтем в бок: волк!

Я так и подскочил! Впереди, на дороге, стоит волк. Голову поднял, уши торчком, хвост поджат. И будто растёт — так быстро мы к нему приближаемся.

Рванулся волк, повернулся и поскакал. Смешно: волк от нас не удаляется, не приближается — будто на месте подскакивает!

— Жми на газ, — зашептал я, толкая шофёра.

Машина взвыла — волк стал расти. Но сейчас же лапы волка замелькали быстрее; он перестал расти и опять запрыгал на месте.

— Жми! — заорал я. — Жми, догоним!

Машина рванулась. Стрелка спидометра^[6] прыгнула и задрожала на цифре "60".

Волк опять стал расти. Из-под его задних лап полетели комья снега. Вот комья стали бить в радиатор. Вот из-за радиатора видна только одна волчья башка с прижатыми ушами. И тут, когда казалось, что зверь наш, волк на бегу стал сворачивать с дороги. Уйдёт, серый бандит!

— Стой! Стой! — заорал я во всё горло.

Заорал и сунулся лбом в стекло. Потому сунулся, что шофёр надавил на тормоз и машина резко затормозила. Волк скрылся в темноте.

— Что ты наделал? — набросился я на друга. — Волка упустили!

— Ты же сам заорал "стой"! — вытаращил на меня глаза шофёр.

— Так то я волку кричал! — метался я. — Понимаешь? Волку!

— Я-то понимаю, — огрызнулся товарищ, — а вот только волк — как?

Нечего делать. Поехали дальше. До самого дома смотрели в разные стороны.

ХИТРУЩИЙ ЗАЙЧИШКА

В жизни не видал такого хитрого зайца!

Да и то сказать: не будь он так хитёр, давно бы попал орлу в когти или кому-нибудь из хищных зверей в зубы. Лисиц, волков, рысей здесь множество, и они переловили всех зайцев на этом склоне горы. Остался один — Рваные Ушки.

Уши нарвал ему беркут — горный орёл — за неосторожность. С тех пор зайчишка и стал таким умным.

Беркут был молодой, неопытный. Старый орёл падает прямо на спину зайцу и ломает ему хребет. Молодой догонял зайчишку — и промахнулся. Вцепился когтями в длинные заячьи уши. Заяц на бегу вырвал свой уши из страшных орлиных когтей — и шмыг под камни.

Эти камни на склоне лежали грядой, образуя собой как бы длинную трубу или нору: зайчишке под ней есть где пролезть, а лисе или орлу — никак.

Беркут сел перед входом, сунул в нору шею, а крылья его. не пускают. Пришлось отказаться от добычи. Улетел другого зайца ловить, поглупее.

Зайцы не устраивают себе постоянных логовищ, как кролики. Кормятся они, ночью.

Начнёт светать — заяц поскачет, след свой запетляет, запутает, махнёт с него в сторону и заляжет на весь день где-нибудь под камнем или кустиком.

Да не спасли эти хитрости, давно известные всем любителям зайчатины, других зайцев на этом открытом безлесном склоне горы. Уцелел, говорю, один этот хитрущий зайчишка.

А почему уцелел? Потому что, вопреки всем заячьим обычаям, избрал себе постоянным логовом вот эту самую гряду камней, которая спасла его уже однажды от молодого беркута.

Не раз с тех пор охотились за ним и старые, опытные беркуты.

Но зайчишка не отходил далеко от своих камней. Нырк! — и спрятался под ними.

Пробовали ловить его и волки. Да куда им, таким здоровым-то, подлезть под камки. В кровь себе горбину стёрли, а пришлось отступиться.

Пробовала ловить его и страшная рысь — большая пятнистая кошка с маленькой головой и длинным, гибким, как у змей, телом. Во все дыры между камнями совала свой чутьистый нос. Всюду под камнями вкусно пахло зайчатиной, но ни раздвинуть камни, ни проскользнуть между ними она не могла.

На беду заячью, жили на той горе, как уже сказано, и лисицы.

Уж лисицы-то — самые хитрые звери и зайцев ловить — великие мастера.

Зиму зайчишка Рваные Ушки перезимовал у себя в камнях благополучно.

А весной, как стаял снег, увидали его лисицы: лис и лиска. Они в эту пору года дружно живут, детей выводят. Ну и, конечно, взялись за него вдвоём.

Зайчишка лежал на склоне — пузечко на солнце грел. А сам но сторонам косился: грозит ли откуда опасность?

Лис к нему ну подкрадываться на согнутых лапках. Да не тут-то было!

Заметил зайчишка, вскочил… Лис за ним как кинется!

А Рваные Ушки прыг, скок — и дома.

Лис стал у входа в зайчишкину нору и ждёт.

Рваные Ушки так делал: уйдёт тот, кто его ловит, он подождёт немножко и выйдет наружу. Тут-то лис его и хотел схватить.

Но Рваные Ушки так испугался лиса, что пробежал всю длинную трубу, всю свою нору под камнями и выскочил с другой стороны каменной гряды. Так он не раз спасался от волков и рыси. Для них хороша была эта хитрость, а вот для лисиц не очень-то!

Лис только ещё начал подкрадываться к зайчишке, а лиска уже со всех ног бежала к другому концу каменной гряды. Прибежала и стоит у выхода из норы, караулит.

Зайчишке с его умишком где же про такое догадаться! Он и выскочил из норы прямо на лиску!

Лиска в это время уже облизывалась: мечтала, как сейчас сладкой зайчатинкой полакомится.

И хорошо, что облизывалась: не успела она язык убрать, зайчишка верть — налево кругом и нырк! — назад в нору.

Тявкнула лиска с досады, а ничего не поделаешь: сама виновата. Остаётся теперь обоим охотникам — лису и лиске — спрятаться и терпеливо дожидаться, когда зайчишка с той или другой стороны каменной гряды выскочит. Правильную осаду держать.

Вот и сидят лисицы: лис — у входа, лиска — у выхода, ждут.

А зайчишка Рваные Ушки, не будь глуп, взял да высунул голову из дырки между камнями посередине гряды. Поглядел в одну сторону — там лиска, за кустом сидит, караулит.

Видят и лисицы: высунутся вдруг посреди гряды длинные заячьи уши с чёрным пятнышком на конце, крутнёт ими заяц в одну сторону, крутнёт в другую — и опять уши спрячутся.

Поняли: надо снимать осаду. Видно, там у зайчишки между камнями трава растёт. Закусывает он ею. Его и измором не возьмёшь.

И ушли лисицы восвояси^[7].

Вот до чего хитрущий зайчишка: двух лисиц провёл и цел остался!

КЛЮЧИК

Помню, собрался я в горы за травой. Оседлал коня, привязал к седлу косу, вилы и грабли. А чтобы удобнее и легче было, взял я косу, вилы и грабли без рукояток. Не очень-то ладно цепляться на узкой тропе длинными рукоятками за деревья.

"На месте вырублю", — решил я.

Шёл я сквозь лес долго, поднялся высоко. Лесище густой. Еле нашёл в лесу полянку. Трав на полянке не густо. Но косить можно. Расседлал я коня, покурил. Тут же и рукоятки вырубил — ровные такие жердинки^[8]. Чтоб руки не скользили, кору с жердинок снимать не стал — только сучки обрубил. Насадил на жердинки косу, вилы и грабли. Закрепил гвоздями. Готов инструмент. Можно за дело.

Весь день косил, сушил, переворачивал и копнил. Солнце жгучее — к вечеру всё высохло. Связал я два большущих тюка сена — и на вьюк. Сверху ещё кувшин из-под воды, куртку, сапоги. Не вьюк, а целый воз вышел. Косу да вилы девать некуда — хоть на себе тащи!

А куда там на себе, спину за день наломал — гудит. Взял я и воткнул косу, вилы и грабли рукоятками в землю посреди поляны, чтоб издали видно было. Всё равно на будущее лето сюда за травой подниматься. И кнут свой в землю воткнул — к дому да под гору конь и без кнута ходко пойдёт.

Но на будущее лето подняться на полянку не пришлось. Собрался я на неё только через два года.

Вот, помню, поворот тропы, а повыше и полянке быть бы. Смотрю: по месту — она, а не узнаю. Тогда на поляне травы чуть было. А сейчас трава выше плеч, да сочная, густая. Цветы яркие, ровные. Птицы — на все голоса! Зайчики солнечные скачут. И гуд над поляной от пчёл, и мёдом пахнет. Чудеса!

Посреди полянки три деревца густых. Листья на ветру, как солнечная рябь на воде. Пригляделся я и ахнул: так это же мой инструмент пророс! Коса, грабли и вилы! Вот они — железные кольца в стволики врезались. Под деревцами куст.

Это мой кнут разросся. Только по ремню и узнать можно — до сих пор висит.

Сел я под ременный куст, приглядываюсь. Вижу — земля сырая кругом, а тогда, два года назад, совсем сухая была. Пошёл по полянке вверх. В самом верхнем углу нашёл маленький ключик, родничок. Камень в сторону сдвинулся, и пробилась вода, всю поляну напоила. Может, я сам даже тогда этот камень ногой нечаянно спихнул. А может, мой конь копытом сдвинул. Как в сказке!

Размечтался я у ключика: вот бы ко всякой земле такой ключик подобрать! Ключиком — раз! — и забьёт из-под земли зелёный фонтан. Распрямятся скрюченные ростки, на старых пнях поднимутся побеги. Ключиком — чик! — и зацветут разные цветы. Пусть старик с медведем собирают вершки и корешки. У бабки с внучкой репка вырастет большая-большая-пребольшая. Такая, что тянут-потянут — вытянуть не могут. И нет уже ни у кого больше разбитого корыта и землянки. И все Золушки танцуют в хрустальных туфельках. Как в сказке!

НЕСЛУХ

Медведицы — строгие матери, а медвежата — неслухи. Пока ещё сосут, сами сзади бегают, в ногах путаются.

А подрастут — беда!

Да и медведицы сами со слабинкой: любят в холодке подремать. А весело ли медвежатам слушать их сонное сопение, когда кругом столько заманчивых шорохов, писков, песен!

От цветка к кусту, от куста к дереву — и забредут…

Вот такого неслуха, удравшего от матери, я однажды и встретил в лесу.

Я сидел у ручья и макал сухарь в воду. Был я голоден, а сухарь был жёсткий, потому трудился я над ним очень долго, так долго, что лесным жителям надоело ждать, пока я уйду, и они стали вылезать из своих тайников.

Вот вылезли на пень два зверька-полчка. В камнях запищали мыши: видно, подрались. И вдруг на поляну выскочил медвежонок.

Медвежонок как медвежонок: головастый, губастый, неловкий.

Увидел медвежонок пень, тряхнул курдючком — и боком с подскоком прямо к нему. Полчки в норку, да что за беда! Медвежонок хорошо помнил, какими вкусными вещами угощала его мать у каждого такого пня. Успевай только облизываться!

Обошёл мишка пень слева — никого нет. Заглянул справа — никого. Сунул нос в щель — полчками пахнет! Вылез на пень, поцарапал пень лапой. Пень как пень.

Растерялся мишка, притих. Оглянулся кругом,

А кругом лес, густой, тёмный. В лесу шорохи.

Слез мишка с пня и потрусил дальше.

На пути — камень. Повеселел мишка: дело знакомое! Подсунул лапу под камень, упёрся, нажал плечом. Поддался камень, пискнули под ним испуганные мышенята.

Бросил мишка камень да обеими лапами под него. Поторопился — камень упал и придавил мишке лапу. Взвыл мишке, затряс больной лапой. Потом полизал, полизал её да и похромал дальше.

Плетётся, по сторонам больше не глазеет, под ноги смотрит. И видит — гриб.

Пуглив стал мишка. Обошёл гриб кругом. Глазами видит — гриб, можно съесть. А носом чует: плохой гриб, нельзя есть! А есть хочется, да страшно!

Рассердился мишка да как треснет по грибу здоровой лапой! Лопнул гриб. Пыль из него фонтаном жёлтая, едкая, да прямо мишке и нос.

Это был гриб-пыхтун. Зачихал мишка, закашлял. Потом протёр глаза, сел на задок и завыл тихо-тихонечко.

А кто услышит? Кругом лес, густой, тёмный. В лесу шорохи.

И вдруг — плюх! Лягушка!

Мишка правой лапой — лягушка влево.

Мишка левой лапой — лягушка вправо.

Нацелился мишка, рванулся вперёд и подмял лягушку под себя. Зацепил лапой, вытащил из-под брюха. Тут бы ему и съесть лягушку с аппетитом — первую свою добычу.

А ему — дурачку — только бы играть.

Повалился на спину, катается с лягушкой, сопит, взвизгивает, будто его под мышками щекочут: то подкинет лягушку, то из лапы в лапу перекинет. Играл, играл да и потерял лягушку.

Обнюхал траву кругом — нет лягушки. Так и брякнулся мишка на задок, разинул рот, чтоб заорать, да и остался с открытым ртом: из-за кустов на него глядела старая медведица.

Медвежонок очень обрадовался своей мохнатой мамаше; уж она-то приласкает его и лягушку ему найдёт.

Жалостно скуля и прихрамывая, он потрусил^[9] ей навстречу, да вдруг получил такую затрещину, что разом сунулся носом в землю.

Вот так приласкала!

Обозлился мишка, вскинулся на дыбки, рявкнул на мать. Рявкнул и опять покатился в траву от оплеухи.

Видит — плохо дело! Вскочил, и бегом в кусты.

Медведица — за ним.

Долго слышал я, как трещали сучья и как рявкал медвежонок от мамашиных затрещин.

"Ишь как уму да осторожности его учит!" — подумал я.

Убежали медведи, так меня и не заметили. А впрочем, кто их знает?

Кругом лес, густой, тёмный. В лесу шорохи.

Лучше уйти поскорей: ружья-то у меня нету.

ЛЕСНЫЕ ТАЙНИЧКИ^[10]

Лес густой, зелёный и полон шорохов, писков, песен.

Но вот вошёл в него охотник — и мигом всё спряталось и насторожилось. Как волна от брошенного в воду камня, покатилась от дерева к дереву тревога. Все за кусток, за сучок — и молчок.

Теперь хочешь увидеть — сам стань невидим; хочешь услышать — стань неслышим; хочешь понять — замри.

Я это знаю. Знаю, что из всех лесных тайничков следят за мной быстрые глаза, влажные носы ловят бегущие от меня струйки ветра. Много кругом зверьков и птиц. А попробуй найди!

Я пришёл сюда повидать сплюшку — крохотную, со скворца, сову.

Целые ночи она, как заведённая, кричит своё "Сплю! Сплю! Сплю! Сплю!" — будто лесные часы тикают: "Тик-так! Тик-так!.."

К рассвету встанут лесные часы: сплюшка смолкает и прячется. Да так ловко прячется, будто её никогда в лесу в не было.

Голос-то сплюшки — ночные часы — кто не слышал. А вот какая она на вид? Я знал её только по картинке. И так мне захотелось увидеть её живьём, что я целый день пробродил по лесу, каждое дерево, каждую ветку осматривал, в каждый куст заглядывал. Устал. Проголодался. Но так и нашёл её.

Сел на старый пень. Молчу, сижу.

И вот, глядь, откуда ни возьмись, — змейка! Серая. Плоская головка на тонкой шее, как почка на стебельке. Выползла откуда-то и глядит мне в глаза, будто чего ждёт от меня.

Змейка — она пролаза, должна всё знать.

Я ей и говорю, как в сказке:

— Змейка, змейка, поведай мне, где спряталась сплюшка — лесные часы?

Змейка подразнила меня язычком — да юрк в траву!

И вдруг, как в сказке, открылись передо мной лесные тайнички.

Длинно-длинно прошуршала в траве змейка, показалась ещё раз у другого пня и вильнула под его обомшелые^[11] корни. Нырнула, а из-под них вывернулась большая зелёная ящерица с синей головой, точно кто-то вытолкнул её оттуда. Прошуршала по сухому листу — и шмыг в чью-то норку!

В норке другой тайничок. Хозяйкой там тупоморденькая мышка полёвка.

Испугалась она синеголовой ящерицы, выскочила из отнорка — из темноты на свет, — заметалась-заметалась — и шасть под лежачую колодину!^[12]

Поднялся под колодиной писк, возня. Там тоже оказался тайничок. Целый день спали в нём два зверька сони-полчки.

Выскочили из-под колодины сони-полчки, ошалели от страха. Хвосты ершом. Взвинтились по стволу. Поцокали, да вдруг опять им страшно стало — ещё выше по стволу винтом кинулись.

А выше в стволе — дупло.

Сони-полчки хотели юркнуть в него, да сшиблись у входа лбами. Пискнули от боли, кинулись опять обе сразу, да так вместе и провалились в дупло.

А оттуда — фык! — маленький дупляной чёртик! Ушки на макушке, что рожки. Глаза круглые, жёлтые. Сел на сучок спиной ко мне, а голову так завернул, что смотрит на меня в упор.

Конечно, не чёртик это, а сплюшка — ночные часы!

Я моргнуть не успел, он — раз! — и в листву.

И там завозилось, запищало: тоже, значит, кто-то таился.

Так от дупла к дуплу, от норки к норке, от колоды к колоде, от куста к кусту, от щели к щели шарахается со страха лесная мелюзга, открывая мне свой ухороночки — тайнички.