Бомба. Тайны и страсти атомной преисподней [Станислав Васильевич Пестов] (fb2) читать онлайн

Пестов С Бомба. Тайны и страсти атомной преисподней

ГЛАВА I Письмо генералиссимусу

Рядовой Олег Лаврентьев отправил письмо генералиссимусу Сталину.

«Дорогой Иосиф Виссарионович, — говорилось в письме, — я знаю, как сделать водородную бомбу. Уверен, что она взорвётся и станет надёжной защитой от посягательств империалистов на СССР…»

Наивный солдат полагал, что после прочтения письма отеческая улыбка тронет прокуренные усы мудрого вождя, и он, указывая мундштуком трубки на письмо Лаврентьева, скажет окружавшим его членам Политбюро, генералам и министрам: «Ви только поглядите, савсэм маладой солдат, всэго сэмь классов за плечами, а видит дальше и глубже, чем некоторые талмудисты и начётчики…»

Но не дрогнули в отеческой улыбке усы вождя, поскольку не довелось ему прочесть солдатского письма. А коли и прочёл бы, то вряд ли что-либо понял бы, ведь и атомной бомбой в СССР правительство по существу занялось не в конце 30-ых, когда от советских учёных поступило предложение начать «урановый проект», а только в 1945 году, когда американцы продемонстрировали колоссальную мощь первых атомных бомб на двух японских городах. И в ответ на директиву американского президента Трумена — приступить к созданию термоядерного оружия, — генералиссимус велел опубликовать в газетах, что водородная бомба — блеф и чушь, а выступление президента — атомный шантаж СССР.

Впрочем, вряд ли солдатское письмо добралось до Кремля с далёкого острова Сахалин, где служил Лаврентьев в воздушной разведке, — не до того тогда было. Вся страна, весь народ, затаив дыхание, в едином трудовом порыве готовились к небывалому эпохальному событию — 70-летнему юбилею Вождя всех времён и народов. Поздравительные письма, открытки, телеграммы шли потоком со всех уголков необъятной страны, и в этом потоке затерялось, похоже, письмо сахалинского разведчика…Такое ему было не внове. Ещё раньше, в 1946 году, Лаврентьев обдумал, а потом послал в Академию наук СССР предложение по созданию ядерного реактора на быстрых нейтронах. В таком реакторе гораздо интенсивнее идёт наработка плутония для атомных зарядов. А именно нехватка плутония сдерживала рост арсенала атомного оружия — даже через четыре года, в 1950 году, в СССР было всего 5 атомных бомб.

Молодой солдат как бы интуитивно чувствовал это узкое место и старался, как мог, помочь Родине.

Конечно, ответа от Академии наук он не получил — не такие это люди, аппаратчики, чтобы унизить себя якшанием с простым солдатом.

Может, оно и к лучшему, поскольку на заявку Лаврентьева об изобретении им управляемых по лучу радара зенитных ракет Министерство обороны прислало спустя восемь месяцев такой нелепый и невразумительный ответ, что у менее упорного, чем Лаврентьев, человека наверняка была бы отбита охота думать, изобретать и предлагать.

Возможно, когда-нибудь^[1] историки найдут эти листки, написанные почти детским почерком и подивятся прозорливости сахалинского разведчика — ведь все его предложения были так или иначе впоследствии реализованы…

Прождав ответа из Кремля ещё несколько месяцев, Лаврентьев отправляет аналогичное письмо в ЦК ВКП(б).

Через тернии

Сегодня даже школьник знает, что ядра элементов из середины таблицы Менделеева наиболее устойчивы, а самые крайние, самые тяжёлые элементы — плутоний, уран, торий и другие — содержат в своих ядрах слишком много нейтронов и оттого нестабильны. При попадании в такое ядро внешнего нейтрона оно охотно делится на два примерно равных по массе ядра. В итоге получается пара новых элементов — уже из середины таблицы Менделеева — «золотой» середины. Оказывается, и в неживой природе всё тяготеет к середине.

Деление при этом даёт такую колоссальную энергию, что ею заинтересовались, когда сам факт деления ещё не был даже зарегистрирован.

А в 1934 году в Германии было открыто явление деления ядер урана, о чём незамедлительно появилась публикация в научном журнале. Но она осталась незамеченной, может быть это и к лучшему, ибо в противном случае атомные заряды могли появиться не к концу, а к началу второй мировой войны, и ядерное пламя, возможно, опалило бы европейские города и веси.

Второй раз деление было вновь открыто (опять же в Германии) в 1938 году, и после публикации об этом в январе 1939 года физики всех стран пришли в необычайное возбуждение — то, о чём многие догадывались, стало явью. И уже через три года неистовый итальянец Энрико Ферми запустит в Чикаго процесс цепного деления урана в первом на Земле рукотворном реакторе.

Однако, в соответствии с существующей в природе симметрией структур и явлений нетрудно предположить, что элементы таблицы Менделеева с другого края — самые лёгкие — также будут стремиться к «золотой» середине, для чего им нужно будет уже слиться, соединиться в более тяжёлое и более стабильное ядро. А вот при слиянии энергии в расчёте на единицу массы выделяется гораздо больше, чем при делении.

Стало понятным, откуда черпают колоссальную энергию звёзды, в частности, самая ближайшая к нам — Солнце, состоящая в основном из легчайших элементов водорода и гелия. Под действием жуткой силы тяжести на Солнце, почти в миллион раз превышающей земную, легчайшие элементы сжаты настолько, что их ядра, преодолевая не менее жуткую силу отталкивания, сближаются, и в недрах нашей звезды непрерывно идёт реакция синтеза — слияния, или другими словами, термоядерная реакция, давшая энергию для возникновения и поддержания жизни на Земле…

В 1934 году наряду с открытием деления ядер произошло ещё одно важное и аналогичное событие. Один английский астрофизик^[2] выпустил книгу «Новые пути в науке», в которой рассуждал о возможности провести термоядерную реакцию на Земле^[3], для чего предлагалось использовать тритий — изотоп водорода, в ядре которого два нейтрона, и дейтерий (в ядре его один нейтрон). Поджечь подобное топливо, говорилось в книге, можно только сильно сжав водород. В этой же публикации впервые прозвучало предупреждение о том, что такие реакции могут быть использованы для создания оружия…

В дальнейшем в связи со сложившейся традицией под оружием «атомным» (атомная бомба, атомный заряд) будет пониматься оружие, где используется деление ядер, а оружие, где используется синтез ядер — «водородное» или «термоядерное», хотя все это несколько условно.

Бомба из висмута и свинца

Итак, год 1934 можно считать отправным моментом, если иметь в виду историю появления на Земле основных идей по использованию реакций деления и синтеза для овладения ядерной энергией в мирных и военных целях.

Неизвестно, читали ли в Германии труды английского астрофизика, но с 1940 года группа немецких теоретиков стала работать над проблемой сильного сжатия сплошных сред. А ведь сильнейшее сжатие термоядерного горючего было обязательным и главнейшим условием начала реакции синтеза.

Как только разработки теоретиков в 1942 году завершились, их трудами немедленно воспользовались экспериментаторы для начала опытов по сжатию дейтерия. По существу просматривалось начало программы по созданию немецкой водородной бомбы.

Аналогичные программы, более или менее успешные, стали появляться и в других странах. Весной 1941 года японский физик Токутаро Хагивара предположил, что началу реакции синтеза может помочь взрыв атомной бомбы, сделанной из делящегося вещества — урана. Энергия этого взрыва станет детонатором для находящегося рядом термоядерного горючего.

Весной этого же года похожая мысль пришла в голову Энрико Ферми. Ферми полагал, что при температуре 10 миллионов градусов, которую даст взрыв атомной бомбы, начнётся слияние лёгких элементов, и мощность такого устройства будет неограниченной. Об этом он рассказал Эдварду Теллеру, которого впоследствии назовут «отцом» водородной бомбы, что по-видимому, не совсем соответствует истине.

Теллер в спорах и дискуссиях с Ферми скоро «загорелся» новой идеей, ради которой оставил работу над пока ещё не созданной атомной бомбой. Он организовал небольшую теоретическую группу, которая принялась за подготовительные расчёты. И уже в 1942 году среди учёных-атомщиков США начались первые обсуждения проблем термоядерного оружия.

В СССР лишь небольшое число людей знало о ведущихся в США разработках оружия неограниченной мощности. Член-корреспондент АН СССР Яков Френкель не был в их числе, но, тем не менее, он первым из советских учёных письменно изложил концепцию термоядерного оружия. В записке, направленной Курчатову осенью 1945 года, говорилось: «…представляется интересным использовать высокие — миллиардные — температуры, развивающиеся при взрыве атомной бомбы, для проведения синтетических^[4] реакций (например, образования гелия из водорода), которые являются источником энергии звёзд и которые могли ещё более повысить энергию, освобождаемую при взрыве основного вещества (уран, висмут, свинец)».

Конечно, Яков Ильич погорячился, предположив, что при взрыве атомной бомбы температура достигает миллиардов градусов, заблуждался он и насчёт висмута и свинца, считая их горючим для «делящейся» бомбы.

Но зато в самом главном он оказался прав — термоядерную бомбу можно «поджечь» взрывом «делящегося» атомного заряда. И ещё не менее ценно его замечание о том, что реакции синтеза могут «повысить энергию, освобождаемую при взрыве основного (делящегося! — авт.) вещества».

По сути дела Френкель предвосхищает идею сахаровской «слойки» — атомной бомбы с термоядерным усилением, которую многие ошибочно называют водородной бомбой.

Проверка на шизофрению

На письмо Олега Лаврентьева в ЦК ВКП(б) отреагировали необычайно быстро. Не прошёл ещё и месяц, как оттуда позвонили в сахалинский обком партии и вскоре в войсковую часть, где служил Олег, прибыл подполковник инженерной службы Юрганов.

«Насколько я понял, — рассказывает Лаврентьев, — его задачей было убедиться, являюсь ли я нормальным человеком со здоровой психикой».

В те времена, как, впрочем, и в теперешние находилось много «изобретателей», которые «бомбили» все инстанции проектами вечных двигателей, уравнениями вселенной и прочим вздором. Особенно много стало поступать прожектов, когда газеты сообщили, что американцы взорвали первые атомные бомбы.

«Я говорил с Юргановым, — вспоминает Лаврентьев, — на общие темы ядерной физики, но конкретных секретов раскрывать не стал»…

Подполковник заинтересовался, как молодой солдат дошёл до такой жизни, что стал «всамделишным» изобретателем, да ещё в такой малоизвестной и малопонятной области, как физика ядра.

А этому в некоторой степени, надо сказать, способствовало и то, что на Сахалине Олег переквалифицировался в радиотелеграфиста и занял должность сержанта. А сержанту полагалось денежное довольствие, и он через Посылторг выписал из Москвы интересующие книги по естественным наукам, а также подписался на журнал «Успехи физических наук».

Ещё в школе Олег увлекался радиоконструированием, поэтому он быстро освоил новую специальность и стал радистом II класса. Круглосуточное дежурство на «радиоточке» в ожидании сигнала от Центральной радиостанции давало много времени для раздумий и чтения. Вместе с товарищем Олег соорудил направленную антенну, и вскоре они ответили Центральной, чем изумили её до крайности, — как мог дойти сигнал от такой маломощной радиостанции?

Рядовой Лаврентьев учился сам и вёл занятия с радистами. И даже читал лекции офицерскому корпусу, в особенности, когда стала прибывать новая техника и нужно было разобраться во всех её тонкостях.

Однажды командование попросило молодого солдата подготовить лекции для личного состава по атомному оружию. Ему выделили несколько дней для подготовки, и он обложился учебниками, книгами, журналами. Олег заново переосмыслил всё, что накопил за многие годы изучения ядерной физики.

Не до конца ясные идеи определились — стали почти осязаемыми принцип и конструкция термоядерной бомбы. Как говорит Лаврентьев, «…именно тогда произошёл переход количества в качество». И уже к началу 1948 года, когда ни американские, ни советские учёные ещё не стояли на верном пути создания водородного заряда, он мог чётко сформулировать последовательность ядерных реакций, которые приведут к термоядерному взрыву.

Голь на выдумки хитра!

Но зрело это решение долгими годами. Наукой, а в особенности экспериментом, Олег увлёкся довольно рано. В его псковской квартире, где жила их семья, — отец- писарь, мать- медсестра — он провёл первый электротехнический эксперимент в четыре года. С помощью табуретки и куска проволоки Олег устроил короткое замыкание в розетке, от чего сгорела проволока, но дом и он сам уцелели.

Со временем разрушительные опыты сменились созидательными. В то время любителям негде было купить подручные материалы и приборы, да что там говорить — простых зубных щёток не найти было подолгу в продаже. Социализм ухитрялся всё сделать дефицитным, поэтому любителям приходилось самим придумывать, изобретать, делать мудрёные приспособления «на коленке». Даже учёные, работавшие над созданием атомной бомбы, многое покупали на барахолке, чтобы из этого смастерить уникальные приборы.

Не потому ли «российская голь» так хитра на выдумку, так изобретательна?

И школьник в провинциальном городе Пскове, задумавший сделать микроскоп, остроумно использует в качестве объектива каплю воды, а для вольтовой дуги сподобился приспособить карандаш, точнее, его грифель.

Надо сказать, Олегу очень повезло со школой, — бывшее псковское реальное училище в значительной мере сохранило свой старый состав. Несмотря на призывы гуманиста Ульянова: «Расстреливать, расстреливать и ещё раз расстреливать!», несмотря на его мудрое изречение: «Интеллигенция, батенька, — это говно!», несмотря на геноцид целой нации, наступивший в ночь с 1937 на 1953 год, чекисты ещё не успели вывести под корень всю псковскую интеллигенцию.

Добрые и глубоко знающие своё дело учителя искренне помогали любознательному пареньку познавать окружающий мир. «Сам директор школы, — рассказывает Лаврентьев, — вёл математику и подбрасывал мне задачи позаковырестее. Физичка доверяла проводить в школьном кабинете любые опыты».

Развивался Олег разносторонне, — он довольно быстро освоил кинопроекционную аппаратуру и стал в школе показывать учебные фильмы. А на первенстве Пскова по шахматам регулярно занимает 2–3 места среди взрослых.

В те предвоенные годы очень много писали о молодой, стремительно развивающейся науке — ядерной физике. Когда же было открыто деление, стали всерьёз рассуждать о ядерной энергии, в том числе, и для военных целей.

Один американский фантаст даже описал создание в США атомного оружия и последующее испытание его при бомбардировке двух японских городов. За что потом его пытались привлечь к ответственности, — писателю-фантасту инкриминировали разглашение тайны того, чего еще не было на свете.

Такой ажиотаж привлёк бы внимание и менее темпераментного человека, чем псковский школьник Лаврентьев. Он же так увлёкся ядерной физикой, что профессиональное занятие ею посчитал мечтою всей жизни. Для начала проштудировал только что появившуюся книгу «Введение в ядерную физику», разобрался с урановыми цепными реакциями и разделением изотопов. После он прочтёт «Атомное ядро» Корсунского, «Радиоактивность» Бреслера и самую интересную и важную — «Физику ядра» Ханса Бете, будущего нобелевского лауреата, основателя и теоретика термоядерных циклов в недрах звёзд.

Книги подвинут Олега на размышления о тайнах и важности ядерного мира, о том, что может дать человечеству, его стране умение владеть этими тайнами.

Но как у прирождённого экспериментатора у него чесались руки в предвкушении опытов, которые дадут осязаемые результаты. Где-то на улицах Пскова он нашёл кусок руды, обронённой при перевозках, и почему-то, вероятно, из-за тяжести, заподозрил, что это уран, Немедленно начались попытки обнаружить радиоактивность руды, но наступившая вскоре война прервала не только первые опыты, но и учёбу в школе.

После окончания семилетки Олег оказался в оккупации. Нужно было думать о том, как выжить, где найти мёрзлой картошки, чтобы спастись от голода и как спастись от угрозы угона в Германию.

Но даже в тяжких условиях оккупации он не переставал думать о загадках ядерного мира. А тут в русской газете Олег прочитал маленькую заметку о том, что один японский учёный предложил новое разрушающее вещество невиданной мощи — уран. Для усиления взрыва предлагалось добавить лёгкие элементы, чтобы наряду с процессом деления шёл и синтез.

«Я воспринял эту заметку, — говорит Лаврентьев, — как намёк на то, что в Германии ведутся аналогичные работы». И был, конечно, прав — интуиция и тут не подвела его.

Он, вероятно, не думал, хотя и мог догадываться, что ещё в одной стране уже делаются расчёты, прикидки нового, более страшного и умопомрачающего оружия, чем бомба атомная, — термоядерная бомба.

ГЛАВА II Коммунизм на экспорт

Когда вспоминают имя Эдварда Теллера, то непременно присовокупляют — «отец водородной бомбы». Если в этом и есть доля истины, то она относится скорей к той одержимости, к тому всепожирающему мессианству, с которым Теллер «пробивал» право родиться и жить грозному оружию.

В причинах такой одержимости нельзя не видеть некоторые особенности его биографии и характера.

Родился Теллер в 1908 году в состоятельной семье будапештского адвоката. Ещё десятилетним мальчиком он пережил ужасы коммунистического террора, который экспортировали в Венгрию из РСФСР. Бела Кун, бывший военнопленный, обученный большевиками «экспроприации экспроприаторов» и засланный ими на свою родину, развернул в Венгрии такую резню, что она даже заслужила одобрения великого «гуманиста» Ульянова.

Награбив золота и драгоценностей, Бела Кун сбежал в Россию, где ему предоставили «красную» должность в расчете на то, что он поделится награбленным с вождями. Но коварный венгр отказался выдать рассованные по европейским банкам богатства, и люди с Лубянки навсегда укоротили ему язык, руки и жизнь.

В конце двадцатых годов после окончания гимназии, где он обратил на себя внимание блестящими способностями в математике, Эдвард Теллер учится физике в Германии, где знакомится с Гейзенбергом, Борном, Ландау, Бором. Основы квантовой механики, ядерной физики он изучает, если так можно здесь выразиться, «из первых рук».

Со Львом Ландау они сошлись довольно близко, и именно к нему обратился Теллер, когда его венгерский друг — физик и биолог Лео Сцилард — потерял работу. Случилось так, что Лео однажды помог коммунистам, за что был арестован, а после тюрьмы не мог нигде устроиться.

Теллер уговорил его поехать работать в Россию, к Ландау. Несколько лет, проведённых Сцилардом в большевистском «раю», полностью вылечили его от коммунистических иллюзий. Сам Ландау тоже, в конце концов, оказался в тюрьме, а от Гулага и неминуемой смерти его с трудом спас академик Капица.

Подобные «достижения» социализма, «построенного в отдельно взятой стране», привили Теллеру стойкий иммунитет к античеловеческому строю. Он словно предвидел, что в 1956 году армада танков ворвётся на его родину и по команде Жукова с благословения Хрущева и Андропова полезет по телам соотечественников «защищать завоевания социализма…».

С 1935 года Теллер уезжает в США — подальше от зверств социализма и фашизма.

Будильник, который разбудит весь мир

В Америке Теллер начал работать совместно с Гансом Бете, теоретиком, немецким эмигрантом. К тому времени Бете перестал критически относиться к идеям Эддингтона о том, что звёздная энергия получается в результате термоядерного синтеза, в частности, при слиянии ядер водорода в ядро гелия.

Сам Бёте выдвинул ряд гипотез в пользу подобных процессов и указал на наиболее вероятные циклы термоядерных реакций в звёздах, за что спустя три десятилетия ему присвоят Нобелевскую премию. Совместная работа с таким крупным теоретиком — можно сказать, основоположником ядерной астрофизики — подготовили Теллера к восприятию идей возможного термоядерного оружия. Оба, — и Бёте, и Теллер — были приглашены в 1941 году участвовать в разработке атомной бомбы.

Ещё раньше Теллер познакомился с научным руководителем этих работ Робертом Оппенгеймером и был очарован им. Оппенгеймер также получил настоящее образование в Европе, также «из первых рук», знал едва ли не десяток языков, и в США, где достижения теоретической физики никак нельзя было назвать выдающимися, блистал среди физиков-теоретиков, как звезда первой величины. Что соответствовало бы русской поговорке: «Первый парень на деревне…» Но известно, что от любви до ненависти также один шаг. Оппенгеймер назначает начальником теоретического отдела Ганса Бете, что вызвало негодование Теллера. Ибо тщеславие и честолюбие были по отзывам его коллег главными чертами характера венгерского эмигранта.

Неприязнь и ненависть подогревало ещё то, что Оппенгеймер был руководителем всей программы по атомному оружию, мог стать в случае успеха знаменитым на весь мир и уже сегодня пользовался вниманием конгресса и президента. Идея Ферми поджечь пока ещё не существующей атомной бомбой термоядерную реакцию пришлась как нельзя, кстати, распалённому завистью Теллеру.

Он, по словам Энрико Ферми, «…не хотел играть роль второй скрипки. Он был одержим, говоря его же словами, идеей создания термоядерного будильника, который разбудит весь мир».

Тем более, что «детище» Оппенгеймера казалось ему всего лишь детской игрушкой по сравнению с замысленным устройством: если мощность «игрушки» всего лишь сотня-другая килотонн тринитротолуола (ну, в крайнем случае, мегатонна), то мощность задуманного «устройства» практически не ограничена, и таким «устройством» можно не только разбудить мир, но и разнести его на куски!

И к нему, Теллеру, прибегут все учёные, которые ныне тусуются около Оппенгеймера, и сам президент сочтёт за честь пообщаться с гениальным и прозорливым физиком…

Надо сказать, что Оппенгеймер не только не мешал Теллеру трудиться над своей задумкой, но и освободил его от работы над атомной бомбой, до испытания которой оставались ещё годы. В помощь Теллеру был придан теоретик Эмиль Копинский, позже состав группы не раз расширялся…

Супер-классик

История появления термоядерного оружия в СССР неразрывно связана с историей создания его в США. Отставая на несколько лет, учёные и разработчики в СССР шли похожими путями, совершали почти те же ошибки и попадали в аналогичные тупики, что и в США. Эти ошибки, заблуждения и находки становились известными ядерной команде СССР из публикаций в открытой печати США, равно как и из сообщений разведслужб и скорей всего в основном из этих сообщений.

Термоядерная бомба, над которой начала работать группа Теллера, — её называли ещё «супербомба», или просто «супер» — в классическом варианте («супер-классик»), представляла собой полубесконечный цилиндр, заполненный жидким дейтерием (изотопом водорода). В начале цилиндра предполагалось разместить инициирующее устройство — обычную атомную бомбу, если можно применить слово «обычную» к подобному устройству. Взрыв её должен был нагреть дейтерий до высочайшей температуры, что положило бы начало реакций синтеза ядер дейтерия. При этом выделяющаяся от синтеза колоссальная энергия передавалась по следующим слоям дейтерия и, как говорится, «процесс пошёл».

Для успеха эксперимента, стало быть, должны быть соблюдены два условия; первое — достаточно высокая температура «зажигания» и второе — достаточно высокая эффективность реакций слияния ядер дейтерия. В противном случае радиационные и тепловые потери превысили бы выделение энергии, и всё закончилось бы конфузом.

Предварительные прикидки сразу же показали, что «зажигание» не сработает — необходимых миллионов градусов атомная бомба не даст. Положение вроде бы спас Эмиль Конопинский: в начале цилиндра он предлагает разместить отсек со смесью дейтерия и трития. Эффективность реакций слияния дейтерия и трития гораздо выше (раз в сто!) и зажигание возможно при существенно меньшей температуре. А от зажженной смеси, считалось, горение перекинется на чистый дейтерий.

Итак, в 1946 году на секретной конференции американских учёных, посвящённой термоядерному оружию, стало ясным, что концепция «супер-классик» приобрела целостный характер — первичная атомная бомба на основе урана-235 возбуждает ядерную детонацию в цилиндре с жидким дейтерием через промежуточный отсек тритиево-дейтериевой смеси. Если дейтерий сравнить с трудноразжигаемыми сырыми дровами, то тритий играл роль керосина, которым обливались эти дрова для лучшей воспламеняемости.

На этой же конференции обсудили все новейшие и дальнейшие идеи в области конструирования водородной бомбы и обменялись мнениями по поводу их «полноты и точности», а также высказали ряд «предположений по будущим разработкам, если планами будет реально предусмотрено конструирование и практическое испытание «супер-классик». Никто тогда и не догадывался, какая «мина» заложена в этом проекте бомбы…

Между плохим и очень плохим

Одним из участников конференции был физик-теоретик Клаус Фукс. В Германии, где Фукс родился и учился, с ним произошли две неприятности, поломавшие впоследствии всю его жизнь. Во-первых, как убеждённый и активный социалист, Клаус столкнулся в прямом и переносном смысле с фашистами, которые в дальнейшем будут преследовать его и всю семью Фуксов.

Фашистам в Германии жестко противостояли коммунисты, хотя принципиальной разницы между ними не было — те же красные знамёна, те же фальшивые лозунги, один и тот же рабочий класс, на который опирались обе мафии.

Разница ощущалась только в названиях — одни именовали себя национал-социалистами, другие считали себя социалистами интернациональными. И ещё, нацисты уже пришли к власти и по образцу страны Советов построили тоталитарное государство с тайной полицией, концлагерями и всеобщим доносительством для подавления инакомыслия. Немецкие коммунисты же дорвутся к власти после войны и только тогда построят своё полицейское государство, свои концлагеря и тюрьмы, доведут свой народ до нищеты.

Но тогда, в 30-ых, никто об этом почти не задумывался. И, хотя Клаус видел, что у коммунистов идеология доминирует над нравственностью, хотя ему претило обожествление вождей и некритическое отношение к ним партийного стада, он всё же делает выбор между плохим и очень плохим — вступает в компартию Германии.

Спасаясь от гестапо, Фукс бежит в Англию, где он был замечен и приглашен к сотрудничеству сначала Максом Борном, а затем и Рудольфом Пайерлсом, также немецким беженцем. Пайерлс известен в СССР как автор классического учебника по физике твёрдого тела, но в то время он был поглощён расчетами, связанными с разработкой атомного оружия в Англии, инициатором которого он и был.

Как доносила внешняя разведка НКВД, «профессор Пайерлс определил критическую массу урановой бомбы, разработал способ выделения изотопа урана-235», словом, был самым значительным лицом среди учёных британского уранового проекта.

А когда во время войны Пайерлса пригласили в США для участия в создании атомной бомбы, которая вначале замышлялась как совместная англо-американская, Пайерлс привёз в Новый Свет и Фукса.

Нет пророка и в чужом отечестве

В Лос-Аламосе — секретном ядерном городке на юге США — Клаус Фукс активно участвовал в расчетах делящейся плутониевой бомбы и усердно посещал семинары Эдварда Теллера, где обсуждались идеи и принципы нового оружия — водородной бомбы. Он стал, как уже говорилось, участником той секретной конференции 1946 года, на которой были, как бы утверждены основные положения по развитию термоядерного оружия.

Мало того, Фукс выдвинул гениальную идею конструкции, которая, в конце концов, и решала проблему инициирования термоядерной реакции. Ибо всё, что напридумывал Теллер со своей командой, вело в тупик, о котором, может быть, смутно догадывались, но не отдавали себе ясного отчёта. И по одной простой причине — не было достаточно учтено высказанное ещё Эддингтоном замечание о том, что термоядерное горючее должно быть сильно сжато для того, чтобы в нём начался термоядерный синтез.

Хотя, в общем-то, американские теоретики знали, что дейтерий нужно подвергнуть сильному сжатию, но не считали это непременным и главнейшим условием, да и степень сжатия не очень-то чётко была определена ими. И, конечно, неясен был сам механизм сжатия. И в этом плане предложение Фукса, которое он даже запатентовал весной 1946 года, показало, что советский информатор как учёный был чрезвычайно прозорливым. Настолько прозорливым, что остался непонятным современникам.

«Предложение Фукса, — указывает разработчик советского термоядерного оружия Герман Гончаров, — поразительное по богатству содержащихся в нём идей, сильно опередило время и возможности математического моделирования сложнейших физических процессов, без которых невозможно дальнейшее развитие этих идей. Только через пять лет в США полностью осознали огромный идейный потенциал предложения Фукса».

Надо сказать, что и в СССР не очень-то разобрались с переданной через разведку информацией Фукса о новом принципе конструкции. И Курчатов, и Харитон написали в своих отзывах на полученный разведматериал, что там «…много неясного и непонятного». Эта ясность придёт только через семь лет.

Но самим фактом исследовательских работ в США по «термояду» разведка и научное руководство в СССР чрезвычайно заинтересовались. Тем более, что это подтверждалось другими информаторами, внедрившимися в секретнейшую Лос-Аламосскую лабораторию, промышленные фирмы, работавшие в рамках «Мантеттенского проекта», госдепартамент и другие организации.

Шпионские документы

В сентябре 1945 года Фукс передал своему резиденту в Нью-Йорке Анатолию Яцкову (через связника Голда — псевдоним «Раймонд») важнейший документ по разработке водородного оружия.

Это был конспект лекций Энрико Ферми, в которых тот изложил сотрудникам Лос-Аламосской лаборатории все аспекты построения термоядерной бомбы. Но кроме общих положений в лекциях Ферми содержалось много конкретной информации — в том числе расчёт потерь энергии на излучение, в частности, из-за рассеяния рентгеновских лучей на свободных электронах.

Приводились там данные и по тритию — «сверхтяжёлому» водороду, который открыл десяток лет тому назад сотрудник Лос-Аламоса профессор Марк Олифант (совместно с Эрнстом Резерфордом). До этого о свойствах трития в СССР практически ничего не знали, а между тем он играл важнейшую роль в термоядерных реакциях и станет позже одним из важнейших компонентов в сахаровской «слойке». Кроме того, появились сообщения о супербомбе и в открытой печати. Так в октябре 1945-го газета «Таймс» опубликовала сообщение того же профессора Олифанта, из которого следовало, что реально создание «супер» мощностью несколько мегатонн. Сразу же после выступления Олифанта в НКВД на самом высшем уровне (Берия, Кобулов, Судоплатов) решено было обратиться за разъяснениями по поводу «супер» в Данию — к Нильсу Бору.

Как раз туда собиралась шпионская «делегация», чтобы выведать у Бора кое-какие секреты производства атомных зарядов. О бессмысленности и бесполезности этой акции автор рассказал в предыдущей книге «БОМБА. Тайны и страсти атомной преисподней». Заранее очевидны и бесполезны были и вопросы, которые составили в НКВД по поводу супербомбы, но чего не сделаешь ради «показухи»?

Эта вся информация, совпавшая по времени с появлением записки Якова Френкеля, а также других сообщений разведки на эту тему, вызвала живейший интерес Курчатова, и вскоре он даёт поручение Зельдовичу провести соответствующие расчёты и проверить возможность создания водородного оружия.

Уже в конце года появляется отчёт Гуревича, Зельдовича, Померанчука и Харитона под названием «Использование ядерной энергии лёгких элементов».

В основу их расчётов была положена схема, изложенная в «шпионских документах», как потом назвал эти разведданные Сахаров — комбинация из атомной бомбы на основе урана-235 с отражателем из бериллия, промежуточной камеры со смесью трития и дейтерия и «трубы» — бесконечно длинного цилиндра с жидким дейтерием.

Новая разработка, как поняли советские учёные и научные руководители проекта, сулила огромные преимущества, буде она доведена до кондиции оружия.

Во-первых, мощность термоядерного заряда была практически неограниченна — всё определялось количеством дейтерия. Если мощность атомного (уранового или плутониевого) фугаса принципиально не могла быть более тысячи килотонн (т. е. одной мегатонны), то сила термоядерного заряда была бы в сотни, а то и тысячу мегатонн — то есть эквивалентна триллиону килограммов обычной взрывчатки тринитротолуола!

Во-вторых, прельщала относительная дешевизна и простота добывания дейтерия — прямо из воды, где «тяжёлая» вода (содержащая дейтерий) находится в соотношении с водой обычной примерно 1:7000. Небольшое озерцо глубиной в два метра и радиусом в сто метров содержит около трёх тонн тяжёлой воды. И, хотя для её «добычи» требуется много электроэнергии, но всё-таки это было далеко несравнимо с потреблением энергии заводов по разделению изотопов урана. Длина таких заводов достигала нескольких километров, и для работы подобных установок приходилось отключать не только другие окрестные заводы и фабрики, но и целые отрасли.

К тому же производство дейтерия не требовало длительной и дорогостоящей геологоразведки, строительства в труднодоступных местах рудников, шахт и обогатительных фабрик, а сам дейтерий не был радиоактивен и так опасен, как уран, плутоний и все промежуточные их продукты и отходы.

Было над чем призадуматься…

Коллективный псевдоним

Отчёт об этой «цельнотянутой», как называл её опять же Сахаров, проблеме состоялся в декабре 45-го, на Техническом совете Спецкомитета, который возглавлял Берия.

В аннотации к отчёту Гуревича, Зельдовича, Померанчука и Харитона «Использование ядерной энергии лёгких элементов» говорилось: «Предлагается использование для взрывных целей ядерной реакции превращения дейтерия в водород и тритий, осуществляемое детонационным способом».

То есть процесс ядерного горения дейтерия реализуется в виде ударной волны, которая распространяется по тяжёлому водороду. Это было существенное отличие от идей американской схемы, где перенос энергии предполагался не детонацией, но столкновением нейтронов с ядрами дейтерия. Да и само начало ядерного горения полагалось возбудить также ударной волной от взрыва атомной бомбы из делящегося вещества. Американцы же предлагали зажечь дейтерий потоком нейтронов от инициирующей атомной бомбы.

Были и другие отличия в концепциях и деталях. Так советские физики рассчитали критический диаметр «трубы» — 0,5 м, указали на то, что «для облегчения возникновения ядерной детонации полезно применение массивных оболочек, замедляющих разлёт». Но самым важным оказался чрезвычайно прозорливый вывод: «Желательна наибольшая возможная плотность дейтерия, которая должна быть осуществлена применением его при высоком давлении». Если бы с самого начала главные усилия были бы сосредоточены на этом, водородная бомба появилась бы гораздо раньше как у нас, так и у американцев.

Концептуальные отличия от американской схемы, творческий подход к осмыслению разведданных были как бы запрограммированы участием в этом таких неординарных учёных, как Гуревич, Померанчук, Харитон. Что же касается Зельдовича, то диапазон его знаний и научных занятий был настолько велик, что вряд ли на Земле существовал ещё один такой человек.

Формально Зельдовича не ознакомили с разведывательной информацией, но Курчатов, который исключительно ему доверял и считал первым среди равных, не мог не рассказать Зельдовичу об основных идеях по «термояду».

Гуревич и Померанчук по этому поводу не были проинформированы, «…просто… реакции с легкими ядрами, — как сказал впоследствии Гуревич, — были в круге интересов его и Померанчука в качестве источника энергии звезд и способа получения сведений о ядерных силах». И тут к ним вдруг «присоединяются» специалисты по взрывным и цепным реакциям — Зельдович и Харитон — которые утверждали, что «осуществление термоядерного синтеза становится возможным в земных условиях». И потом уже в результате дискуссий возникло совместное предложение, которое они отдали Курчатову.

Разумеется, Зельдович и Харитон, деликатно привлекли к расчетам Померанчука и Гуревича, которые так и остались в неведении об американских расчетах. Что дало впоследствии повод некоторым исследователям утверждать, что сахаровское предположение о «шпионском происхождении документов» в корне неверно. И в качестве доказательства приводят текст отчета с пометкой «1946 год», который не был засекречен и который Гуревичу удалось раскопать в 1990 году в открытых архивах Института атомной энергии.

«Вот вам наглядное доказательство того, что мы ничего не знали об американских разработках, — заявил тогда Гуревич, — Вы понимаете, какие были бы грифы секретности на этом предложении и за сколькими печатями оно должно было храниться в противном случае».

Но как установил Герман Гончаров, после заседания Техсовета, на котором Зельдович изложил доклад о «термояде», все четыре копии отчета были подколоты к протоколам о заседании с грифами: «Совершенно секретно. Особая папка», и секретность была даже усилена специальным штампом «Хранить наравне с шифром». И дата на всех отчетах — 17 декабря 1945 года, а не 1946 год, как указано на «раскопанном» в открытых архивах.

Просто, по-видимому, Курчатов сделал потом (в 1946 г.) один экземпляр для себя, который со временем и отправил в архив, поскольку ни правительством, ни Техсоветом не было принято кардинальных решений по развитию термоядерного оружия. Техсовет всего лишь рекомендовал начать измерение сечений реакций на лёгких ядрах. Ни об экспериментальной базе, ни о расчётах нового оружия речи не шло.

Лишь Зельдович фактически самодеятельно начал со своей группой исследования вопросов ядерного горения и взрыва для освобождения энергии лёгких элементов.

ГЛАВА III Специальная группа

Обеспокоенный потерей монополии на атомное оружие, Трумэн стал торопить ученых с быстрейшим завершением работ по термоядерной (водородной) бомбе, чья мощь значительно превзойдет и без того губительную энергию атомного фугаса. К созданию этого чудовища доктор Теллер приступил в сороковых, когда еще не была даже испытана атомная бомба. Большую заинтересованность к новому оружию проявил и Клаус Фукс, который аккуратно посещал все обсуждения и семинары Теллера. Отчеты об этом он направлял через связника в нью-йоркское консульство СССР, под крылом которого трудилась разведка НКВД, но как потом выяснилось, старался Фукс почти напрасно.

Из интервью автора с доктором Теллером в 1992. году:

«— Я был хорошо знаком с Фуксом, когда он находился в лос-аламосской лаборатории. Это был очень приятный человек, скромный и внимательный. Поражала только одна странность — его нежелание участвовать в беседах. Когда выяснилось, что он был шпионом, я понял — эта странность продиктована тем, что ему постоянно приходилось быть начеку.

— Скажите, а какие ценные идеи относительно термоядерного оружия он мог передать в СССР?

— Фукс уехал от нас раньше, чем были предприняты плодотворные и конкретные шаги в направлении создания водородной бомбы, поэтому он не мог выдать настоящие тайны…».

С ним согласен научный руководитель по созданию советского ядерного оружия академик Харитон: «Данные, полученные через разведку от Фукса, оказались бесполезными для нас, так как в 1950 году математик Улам обнаружил ошибку в расчетах Теллера…». Только в 1951 году Теллер исправил ошибку и начал продвигаться вперед.

Впрочем, не все старания Фукса остались втуне — после его сообщений в Москве создают специальную группу под руководством Якова Зельдовича, которая занялась расчетами термоядерной бомбы. Сюда, спустя несколько лет, подключили и Тамма вместе с новоиспеченным кандидатом наук Андреем Сахаровым, который разовьет идеи Теллера по поводу «комбинированной» бомбы, и вскоре станет конструктором соответствующего термоядерного заряда, который по существу термоядерным не являлся.

…Итак, в тот момент, когда у Олега Лаврентьева появилась мыль о принципе водородной бомбы и основных идеях ее конструкции, ни у советских ни у американских ученых еще не было даже готовых концепций нового оружия. Единственная здравая идея была лишь у самого Клауса Фукса. Но эту идею не поняли и не развили ни в США, ни в СССР…

Секретная комната

«После публичного выступления Трумэна, — вспоминает Лаврентьев, — откликнулись наши газеты, объявив водородную бомбу блефом и чушью, а само выступление — атомным шантажом».

Но Лаврентьев еще в 1943 году читал в газете короткое сообщение о том, что наряду с процессом деления тяжелых ядер, который используется в атомной бомбе, возможен и обратный процесс — слияние легких ядер. При этом энергии в расчете на единицу массы выделятся в пять раз больше, что и заставило его искать цепочки ядерных превращений, ведущих к высвобождению колоссальной мощи.

Олег тогда еще не знал, что в Германии уже ведут опыты с дейтерием, тяжелым водородом, который пытались «разогреть» кумулятивным взрывом. А в США создатель первого в мире ядерного реактора Энрико Ферми подбросил Теллеру идею увеличить «выход» атомного взрыва до мегатонны — для чего добавить в бомбу 12 кг дейтерия.

Все эти идеи придут Олегу в голову вскоре — во время службы на Сахалине. А до Сахалина были служба в действующей армии, куда после освобождения Пскова в 1944 году Лаврентьев пойдетдобровольцем — разведчиком-наблюдателем. Победу он встретил в Германии, а потом гонялся за «лесными братьями» в Литве. После демобилизации из действующей армии пожилых военнослужащих Олег продолжает срочную службу на Сахалине, где и произошел переход «количества в качество» и где, наконец, им заинтересовались…

Вернувшийся в Сахалинский обком партии подполковник Юрганов благоприятно отозвался о творчестве молодого солдата. Вскоре в войсковую часть приходит предписание — выделить для Лаврентьева отдельную «секретную» комнату, где он мог бы изложить письменно свои идеи и военные изобретения.

В этой охраняемой комнате Олег впервые написал о термоядерном синтезе. Чтобы ядра легких элементов слились, они должны сблизиться, чему мешают колоссальные силы электрического отталкивания. Значит, нужно ядрам придать неимоверные скорости, для чего вещество придется «разогреть» до температур в сотни миллионов градусов.

А импульсной «печкой» послужит взрыв простой атомной бомбы. Два куска урана критической (в сумме) массы помещаются в мощный ствол с разных концов и под действием химической взрывчатки разгоняются навстречу друг другу, слипаются и ядерная взрывная реакция начинается. Схема очень похожа на ту, которую другой солдат, Флеров, послал в начале войны в Кремль — эту схему называют «пушечной» или «ствольной». Развитие реакции деления приводит к излучению потока нейтронов, которые и подожгут «термояд».

Для этого «ствол» размещают внутри большого шара, который Лаврентьев преложил заполнить литием и тяжелым водородом. Причем литий — он сначала полагал — должен состоять только из своего легкого изотопа лития-6, которого в природе всего лишь 7 процентов от общей массы лития. И вся эта шаровая смесь заключалась в массивную оболочку. Задача ее — удержать от разлета в первые мгновения литий и тяжелый водород — дейтерий, когда давление в центре шара достигнет нескольких миллиардов атмосфер. (Тогда он еще не додумался сделать эту оболочку из тяжелого урана, который был бы хорошим отражателем нейтронов и увеличил бы эффективность взрыва. К этому он придет позже…).

Но настоящей находкой был, конечно, легкий изотоп лития. Не один десяток ядерных реакций перебрал в голове Лаврентьев, прежде чем наткнулся на замкнутую цепь, что начиналась с лития.

Попадающий в него нейтрон вызывает реакцию, в которой рождается тритон (ядро тяжелого изотопа водорода — трития) и происходит выделение энергии. Тритон же, взаимодействуя с дейтроном (ядром дейтерия), дает новый нейтрон, который как бы возвращается в среду реагирующих ядер. При этом выделяется еще больше энергии, чем в первой реакции. А поскольку поток начальных нейтронов от атомного взрыва колоссален, то смесь дейтерия с литием, удерживаемая на мгновения массивной оболочкой, «поджигается» по всему объему — температура и поток нейтронов нарастают и возникает еще ряд ядерных реакций, которые дают дополнительный вклад в энергию взрыва и без того колоссальную.

Хвастливый премьер

Поиском цепных ядерных реакций, кроме Олега занималось во всем мире множество других любителей. Так, его будущий коллега в харьковском Физтехе Белопольский набрал десятка два-три подходящих цепочек, а у американского физика Мак-Нелли, с трудами которого Лаврентьев познакомился значительно позже, их было еще больше.

Но самую нужную посчастливилось найти Олегу — можно сказать ему повезло, а можно и сказать, что был он чрезвычайно нацелен и достаточно образован. (После окончания сахалинской десятилетки^[5] Олег самостоятельно изучил высшую математику — дифференциальное и интегральное исчисление, освоил университетские курсы физики и химии…).

Университетская механика помогла ему в расчете тяжелой оболочки бомбы, а в курсе химии он нашел описание гидридов — соединения в данном случае дейтерия с литием — что позволило сделать бомбу компактной.

Чтобы понять чрезвычайную важность последнего, надо представить себе — в какие размеры вылилось бы все устройство, будь дейтерий в газообразном состоянии, а не в твердом соединении с литием, как предложил Лаврентьв.

Газ для компактности потребовалось бы сжать до больших давлений, для чего понадобилось бы мощные тяжелые трубы и оболочки. А если его сжижать, то много места ушло бы на холодильные установки и теплоизоляцию. К примеру, первая американская водородная бомба «Майк», взорванная в 1952 году, спустя четыре года после того, как идея «термояда» пришла в голову Лаврентьева, была размером с двухэтажный дом и весила 65 тонн. Поскольку там лития не была, а дейтерий доводился до жидкого состояния с помощью криогенных установок.

Бомбу, подобную «Майку» невозможно сбросить с самолета, ее можно было бы разместить разве что на большом корабле, которые пришлось бы направить только во вражеские порты. Но тогда заложниками-смертинками становились все члены экипажа. Впрочем, за подобным кораблем велась бы слежка и такую большую цель легко уничтожить в открытом океане.

В общем, применение Li-6 существенно улучшало конструкцию заряда, и даже то устройство, которое впопыхах назвали в 1953 году советской водородной бомбой (сами создатели именовали ее в лучшем случае «прабомбой»), даже эта «недоношенная» бомба была почти готова к сбрасыванию ее самолета — и все это благодаря изотопу лития.

Поджечь домной спичку

Лаврентьев с грустью глядел, как горели в присутствии комиссии черновики, в которые был вложен интенсивнейший двухнедельный труд и годы раздумий. Единственный отпечатанный экземпляр был запакован в конверт и отослан секретной почтой в ЦК ВКП(б) — заведующему оборонному отделом Ивану Сербину.

Кроме самой идеи и конструкции водородной бомбы там были: оценка мощности нового оружия, способ разделения изотопов проекта.

Олег был реалистом и понимал, что прежде, чем огород городить, нужно проверить идею с небольшими затратами. А именно — добавить в стандартную атомную бомбу небольшую ампулу с термоядерным горючим. При взрыве приборы зафиксируют поток нейтронов и добавку энергии.

Кстати говоря, именно так поступят потом и американцы — они добавили к плутониевой бомбе ампулу с несколькими граммами дейтерия и трития. И вместо 200 килотонн получили 225. Потом, правда, пошли шутки: «Домной спичку зажгли…». Но ведь идею проверили — всплеск термоядерных нейтронов засекли!

Не все, конечно, в его проекте было окончательно решено. Так, он еще не выбрал — из какого вещества сделать слой перед оболочкой. Хотя и полагал, что это будет естественный литий. Позже, это оказалось великолепной удачей, интуиция не подвела Олега…

Те же американцы, когда сделали свою вторую термоядерную бомбу — «сухую» и компактную, применили обогащенный литий, в котором 40 процентов было лития-6 и 60 процентов лития-7. Они полагали, что энергия взрыва будет около 5 мегатонн, но бомбу «разнесло» до 15 мегатонн. От чего пострадали рыбаки и некоторые участники эксперимента. Дело в том, что литий-7 после попадания в него нейтрона с энергией более, чем один МЭВ, превращается в литий-6, а уж он, как известно, порождает нужную цепную реакцию. К сожалению, тогда у Олега не было одной весьма нужной книги. В 1945 году, через две недели после испытаний первой атомной бомбы, в США издали отчет по созданию атомного оружия. Вскоре его перевели на русский язык, и она была издана в «Желдориздате» под названием «Атомная энергия для военных целей». Эта книга стала настольной для советских ученых-атомщиков, но на Сахалине она в единственном экземпляре имелась только в обкоме партии.

Через несколько дней после посылки секретного письма в Москву, Олег заехал в обком и там ознакомился с американскими исследованиями.

«Досадно, — рассказывает Лаврентьев, — что эта книга не попалась мне раньше. В ней я нашел… ответы на многие вопросы, до которых приходилось додумываться самому».

Он впервые узнал об имплозии — «взрыве внутрь» — при котором плутоний химической взрывчаткой сжимается до критического состояния, что является единственным способом детонации плутониевой бомбы. В соответствии с этим он делает перекомпоновку водородной бомбы в расчете на более экономичную и современную взрывчатку — плутоний, хотя и первый вариант — урановый — он не отбрасывал.

Если бы в СССР было разумное правительство и хваткие организаторы, то Олега надо было немедленно внедрять в урановый проект. Как это случилось в США, где 18-летнего студента Теодора Холла после собеседования в спецкомиссии немедленно направили в американский ядерный центр, где он успешно трудился рядом с Теллером, не забывая, правда, снабжать информацией по водородной бомбе и советскую разведку. О чем совсем недавно сделал откровенное признание.

Разведданные Теодора Холла, Клауса, Фукса, и еще двух крупных физиков вовсю использовала атомная команда СССР, а вот свои самородки остались при этом в стороне, ибо пророки бывают только в иных державах.

Рядовой Прометей

Рассказывают, что однажды к Томасу Эдисону пришел изобретатель и заявил, что он нашел растворитель, который растворяет все на свете.

— Буквально все? — осведомился Эдисон.

— Абсолютно все! — гордо подтвердил «изобретатель».

— А в чем вы будете держать такой растворитель? — иронично поинтересовался Эдисон…

Когда Лаврентьев обдумывал идею термоядерной бомбы, ему пришло в голову, что колоссальную энергию «термояда» можно использовать не только в разрушительных целях, но и как чрезвычайно компактный и мощный источник энергии в народном хозяйстве.

Для этого цепные реакции синтеза должны идти не лавинообразно, не по взрывному типу, а достаточно медленно и регулируемо. Вначале была идея сферического гомогенного реактора, куда поступали дейтерий и делящееся вещество (уран или плутоний), а после того, как «зажегся» дейтерии, подача делящегося материала прекращалась.

Потом появится еще ряд идей, ряд новых схем и конструкций, работа над управляемым термоядерным синтезом станет смыслом и целью всей его дальнейшей жизни.

Но тогда, на Сахалине он придумал главное — сосуд, в котором будет находиться плазма, нагретая до сотен миллионов градусов. Стенками этого сосуда по замыслу Лаврентьева станет электрическое поле, которое удержит заряженные частицы, не сгорев и не испарившись. «Это, — рассказывает Олег Александрович Лаврентьев, — и был кульминационный пункт поисков, давший ключ к решению проблемы управляемого синтеза».

Задача в принципе становится решаемой, что подвигло одного из крупных физиков на такие строки:

Насчет «дяди», конечно, физик погорячился — на дядю молодой солдат не «тянул». О нем, вообще часто писали путано и ошибочно. Так, Андрей Сахаров, которому попали на отзыв предложения Олега, сообщает в своих «Воспоминаниях»: «Летом 1950 года на объект пришло присланное из секретариата Берия письмо молодого моряка Тихоокеанского флота Олега Лаврентьева… Автор предлагал осуществить высокотемпературную дейтериевую плазму с помощью системы электростатической термоизоляции… Автор поднял проблему колоссального значения, это свидетельствует о том, что он является очень инициативным и творческим человеком, заслуживающим всяческой поддержки и помощи… Во время чтения письма и писания отзыва у меня возникли первые, неясные еще мысли о магнитной термоизоляции». Увы, ни поддержки, не реальной помощи Андрей Дмитриевич «инициативному и творческому человеку» не оказал, хотя «мысли о термоизоляции» вполне усвоил.

Вообще идеями Лаврентьева Сахаров заинтересовался чрезвычайно — термоядерный реактор ведь может давать и тритий для водородной бомбы, а также уран-233, причем довольно быстро.

Сегодня человечество стоит на пороге использования всегда не хватающей ему энергии — энергии «термояда» почти дармовой, чистой и практически неограниченной. Эту энергию, можно сказать, похитил у природы солдат Лаврентьев, сахалинский Прометей.

Но титана Прометея боги наказали — приковали к скале, где его печень ежедневно терзает орел.

Лаврентьева же наказали люди…

«Восходящая звезда»

Как уже говорилось выше, многие писали об идеях и судьбе Лаврентьева, при том искажая и выдумывая несуществующие детали и обстоятельства. Вот как в одной книге^[6] описывается восприятие идей Олега Игорем Таммом:

«Как часто бывает, поводом для интересной идеи послужило предложение неспециалиста, дилетанта. В лабораторию пришло на отзыв письмо Олега Александровича Лаврентьева, военнослужащего с Дальнего Востока, предлагавшего способ синтеза водорода. Сотрудники просмотрели и резюмировали: «Электрическое поле как изоляция плазмы — не выдерживает критики».

— Покажите! — Игорь Евгеньевич пробежал глазами письмо, кивнул головой в знак согласия «приговором», отдал его сотрудникам, задумался. — Впрочем… Дайте-ка еще разок взглянуть! В этом предложении, — Тамм очеркнул ногтем пальца кусочек текста, — что-то есть. Надо бы прокрутить.

«Прокрутка» предложения и натолкнула одного из молодых физиков на мысль использовать в качестве термоизоляции магнитное поле.

— Черт возьми, — радостно развивал он мысль, — плазма — проводник! Попав в магнитное поле, ее ионы и электроны не смогут свободно двигаться поперек магнитного поля. Это свойство и послужит уздой. Так?

— Именно так, — подтвердил Игорь Евгеньевич.

— Значит, магнитный термоядерный реактор?!

— Да здравствует МТР!

— Даешь МТР!

Воспитанная в таммовских традициях высокопорядочности молодежь тут же подготовила письмо на имя начальства, где сообщала, что именно идея Лаврентьева послужила толчком к предложению создать магнитный термоядерный реактор. Высказывалось мнение о целесообразности отзыва Лаврентьева из армии и привлечения его, поскольку, видимо, он имеет какую-то специальную подготовку, к работе над МТР. Игорь Евгеньевич отнесся к письму с одобрением и тотчас же его подписал.

Спустя некоторое время у физиков появился плотный, рослый парнишка с несколько неправильными чертами крупного лица и, чуть набычившись, представился:

— Олег Лаврентьев.

Узнав о том, что парень призван в армию прямо со школьной скамьи и никакого специального образования не имеет, ошеломленные ученые приняли меры экстраординарного порядка, и вскоре Олег Лаврентьев стал студентом физфака Московского государственного университета».

Получается, что Лаврентьева «устроили» в МГУ, а не он сам пробил туда себе дорогу…

А вот еще несколько отрывков из более претенциозной книги^[7]:

«Рядовой Олег Лаврентьев первый раз нес караульную службу на Сахалине. И когда шаги разводящего затихли в чуткой тишине глубокой ночи, ему сначала стало не по себе…

…Побудка и физзарядка. Завтрак и зубрежка устава. Занятия по строевой и изучение скорострельного карабина. Наряды на кухню и чистка оружия.

…На раздумья, воспоминания не оставалось и минуты времени… (Как говорит сам Лаврентьев, на караулы он не ходил, а времени на дежурстве было как раз «навалом» — авт.)

…С тех пор, как планета узнала о Хиросиме, атомная физика стала для Олега Лаврентьева стержнем всех его интересов. (Ядерной физикой Олег увлекся еще до войны — авт.)

…Через две недели тщательно переписанное самым красивым почерком… письмо было отправлено в Москву. На конверте тем же аккуратным старательным почерком был выведен адрес: «Москва. Кремль. Советскому Правительству».

Это было зимой 1950 года.

(Сахаров рассказывал, что к нему письмо попало летом 1950 г. — то самое письмо, которое согласно Дорофеевым Лаврентьев отослал зимой 1950 г. И никакого адреса, вроде: Москва, Кремль, Советскому Правительству. Письмо ушло секретной почтой. — авт.)

Два месяца путешествовало солдатское письмо… Так несколько страничек, заполненных старательным округлым почерком солдата, попали в группу, которую возглавлял Игорь Евгеньевич Тамм.

Игорь Евгеньевич письмо просмотрел мельком, … и пригласил к себе молодого кандидата наук: «Вот, ознакомьтесь. Подумайте, что и как, и составьте толковое письменное заключение».

Молодой кандидат, уже завоевавший среди теоретиков признание «восходящей звезды», прославившийся крайней безапелляционностью и категоричность в суждениях, письмо с Сахалина взял с неохотой: своих дел выше головы, а тут еще возись с какой-то самодеятельностью…

(Как не узнать в молодом кандидате наук — безапелляционном и категоричном — Андрея Сахарова? Тогда, в начале 80-х было модно травить его. Быстренько присвоив себе солдатскую идею категоричный кандидат начал бессовестно ею пользоваться. — авт.)

Солдат Олег Лаврентьев, естественно не мог еще принимать в этом участия. Но ему была предоставлена возможность приехать в Москву и поступить в университет. Он стал физиком. Теперь он профессор, доктор наук и продолжает работать над термоядерной проблемой в Украинском физико-техническом институте».

(В этом абзаце единственный правдивый факт — Лаврентьев действительно работает в Физтехе. — авт.)

Смотрины

Соображения по термоядерному реактору также были отправлены в ЦК тем же письмом. А вскоре, после досрочной демобилизации Олег поехал в Москву сдавать вступительные экзамены в МГУ. Его зачислили по результатам конкурса на физфак, хотя и без стипендии.

Вскоре он встретился в ЦК с Сербиным и рассказал ему про свои идеи водородной бомбы. Тот молча выслушал и мрачно буркнул, что наши ученые работают над другим вариантом. Предложил заходить, если появятся еще какие-либо идеи. Через месяц Олег принес ему проект усовершенствованной модели термоядерного реактора. Сербин выслушал и опять ничего не сказал. Ни помощи, ни поддержки от него не было…

А спустя некоторое время Лаврентьева пригласил к себе в Кремль Василий Махнев — очень влиятельный член Спецкомитета. На столе Махнева лежал второй вариант реактора, там же Олега познакомили с Сахаровым, который рецензировал его работу.

Кто такой Сахаров, Лаврентьев тогда еще не знал, тот о себе ничего не рассказывал.

А еще через несколько дней он снова встретился в Кремле с Сахаровым — на приеме у Берия. Сначала Махнев провел в кабинет Берия Сахарова, а потом пригласил Лаврентьева.

Нарком встал из-за стола, пошел ему навстречу, подал руку… Когда все уселись, он спросил у Олега:

— У вас что, болят зубы?

— Да нет…

— А почему щека распухал?

Пришлось Олегу объяснять — почему у него опухшие щеки. Поговорили о его родителях — отец Лаврентьева тогда сидел в лагерях — и на том странный разговор закончился. А Махнев ликовал — смотрины прошли успешно. Позже Берия будет не раз звонить и интересоваться — «как дела у солдата?».

Домой из Кремля Сахаров и Лаврентьев отправились пешком — оба были возбуждены и много говорили. Сахаров восторгался идеями Лаврентьева и, в конце концов, предложил работать вместе. Но телефон свой или адрес дать почему-то — может по рассеянности? — забыл. А робкий Лаврентьев настаивать не стал. К тому же, он считал Сахарова теоретиком, а Олега тянуло к эксперименту. Если бы он знал, что Андрей Дмитриевич работает над водородной бомбой, он наверняка проявил все упорство, чтобы попасть в эту команду. Впрочем, как сегодня считает Олег Александрович, он со своими оригинальными идеями и настойчивостью в их пробивании явно не пришелся бы ко двору этой сложившейся элитной команде.

Со временем он узнал, над чем работает Сахаров и стал удивляться — почему тот, прочитав его предложения по термоядерному оружию, на эту тему не заговаривал, а, когда Лаврентьев прямо спросил об этом, от ответа уклонился. И почему проигнорировал преложенную Олегом схему и главную изюминку — дейтерий лития? Что дал повод некоторым считать, что идея применения Li-6 была тоже «цельнотянутой». Вот что по этому поводу говорит бывший замминистра и разработчик первой бомбы Владимир Алферов:

«Сахаров сам рассказывал, что его несколько раз вызывал к себе Берия, и они беседовали наедине. Тогда это был не академик и трижды Герой, а мало кому известный кандидат наук, и попасть к Берия на прием не каждому министру удавалось. Известно, что агенты Берия крутились около Теллера, и добытую информацию Лаврентий передавал разработчику термоядерного заряда Сахарову. Ведь после таких бесед и родилась настоящая «водородка». Те шесть «недоношенных» первых бомб — «слоек» — даже хранить долго было нельзя…».

…Новые смотрины, которые устроили Олегу, начались интригующе и, как всегда, ночью. За ним приехал хорошо сложенный человек и, не говоря ни слова, отвез в здание у трех вокзалов.

В кабинете сидели генералы и штатский с большой бородой. Сначала спрашивали его об управляемом «термоядере», потом пошли намеки — высказаться насчет водородной бомбы. Олег был сбит с толку и напуган. У Берия его предупредили о строгой секретности всего, что связано с новым оружием. Понятно, что оружием интересуются генералы, но кто там с бородой, эксперт что ли? Потом Олег спросит — что это был за человек, и ему, усмехнувшись, ответят — «скоро узнаешь…».

Знать бы ему тогда, что с ним беседовал Курчатов, он несомненно рассказал бы ему об усовершенствованном варианте с дополнительными компонентами — в частности бериллии — для большей эффективности бомбы и об улучшенной компоновке!

А так — без санкции Берия — напуганный и перенервничавший, он не нашел ничего лучшего, как брякнуть:

— Я был у Берия…

Наступила тишина. Все присутствующие боялись и ненавидели этого страшного человека.

Курчатов стал спрашивать его об учебе, посоветовал закончить университет досрочно. Разговор постепенно угас. Больше им встретиться не пришлось…

ГЛАВА IV Электрон неисчерпаем. Как и атом

В соответствие с мудрейшим изречением Вождя и Учителя классовая борьба нарастает по мере наступления социализма. Те, кому очень хотелось прослыть преданным и бдительным, стали выискивать эту борьбу везде, даже в науке.

Если вначале, в разрушенной стране заниматься всерьёз наукой мешало отсутствие даже самых примитивных условий, то по мере продвижения социализма, науку стала давить идеология.

Это противостояние было принципиальным и неустранимым — настоящая наука с её бескомпромиссностью, объективностью и независимостью никак не согласовывалась с лицемерной тактикой большевиков, с надуманными попытками объяснений провалов в хозяйственной, культурной и внешнеполитической жизни страны.

Особым нападкам стала подвергаться самая развитая часть естествознания-физика, хотя, казалось, она была весьма далека от политики. Начало этой беспрецедентной идеологической кампании по существу положил большой «учёный» Владимир Ульянов, настрочивший ещё в 1909 году примитивную брошюрку «Материализм и эмпириокритицизм», где сообщил всем, что электрон неисчерпаем. Как и атом.

Нынешнюю молодежь, к счастью, избавили от принудительного изучения этого чтива, но в СССР школьники, студенты и почти всё грамотное население обязано было штудировать сей глубокомысленный труд и восторгаться глубиной мысли несостоявшегося адвоката.

Современники Ульянова почти не обратили внимания на его книжонку, лишь некоторые отметили, что там «нет глубокого анализа современной физики, поскольку автор физики не знает», да ещё указали, что «полемический запал привёл к литературной развязности и к оскорбительным кличкам, сплошь и рядом «украшающим» текст («прохвост», «лакей», «безмозглый»)».

Надо отметить, что с коньюктурной точки зрения момент выхода брошюрки был как нельзя кстати — рушилась окончательно, как казалось, сформированная физическая картина мира, основанная на атомистике Дальтона, механике Ньютона и электродинамике Максвелла.

В самом начале века Макс Планк выдвинул идею квантов и с её помощью построил теорию излучения, а Нильс Бор создал теорию атома водорода, объяснив наблюдаемую в опытах дискретность его спектра. Эти успехи дали толчок стремительному развитию квантовой механики с её многим непонятными принципами неопределённости, дополнительности и другими трудно воспринимаемыми понятиями.

Вслед за Планком Альберт Эйнштейн сформулировал специальную теорию относительности, также нашедшую блестящее подтверждение в экспериментах.

Новые революционные теории нанесли серьёзный удар по механике эфира, что вызвало неприятие и раздражение у некоторых классиков физики. В принципе некая доля консерватизма, можно сказать, даже полезна в науке, она предотвращает шарахание в крайности и развитие лжетеорий. Именно в борьбе с консерватизмом революционные идеи чётко обозначают свои позиции и получают развитие. Хотя ещё сам Планк с иронией заметил: «Новые идеи берут верх не потому, что побеждают, а потому, что вымирают сторонники старых».

К тому моменту, когда в России в основном закончились «разборки», связанные с октябрьским переворотом, весь мир признал ценность новых идей физики. Стали классиками и нобелевскими лауреатами Планк, Бор, Эйнштейн; они стали также иностранными членами Российской Академии наук, но их идеям и теориям большевики устроили настоящую обструкцию.

Единомыслие: шаг влево, шаг вправо считается побегом

В своей книжонке Владимир Ульянов чрезвычайно осерчали на эмпириокритициста Эрнста Маха, поскольку тот был неисправимый позитивист. А гадкие позитивисты считают, что всё подлинное знание — это совокупный результат специальных наук, и сама наука не нуждается ни в какой стоящей над ней философии. Что особенно было огорчительно, ибо получалось, что партия не может руководить наукой даже с помощью такой непревзойдённой философии, как канонизированный диалектический материализм.

И как в воду глядел Ульянов- нашлись в СССР физики, вроде будущего академика Михаила Леонтовича, который не постеснялся заявить: «Точным наукам философия не нужна». Даже, мол, на вершине обобщений. А «гнилой либерал и троцкист» Яков Френкель набрался смелости охаять вождей и объявить в стране победившего пролетариата нечто ужасное: «Ни Ленин, ни Энгельс не являются авторитетами для физиков, книга Ленина сводится к утверждению азбучных истин, из-за которых не стоит ломать копья. Не может быть ни пролетарской математики, ни пролетарской физики».

Такому святотатству был дан решительный и бескомпромиссный отпор. И ведь кто начал? — не академик, не учёный, а глубоко невежественный, ничего не понимающий в физике философ Деборин. Обругав теорию относительности последними словами — ну прямо второй Ульянов-Ленин — Деборин, взял тайм-аут отдышаться и подкопить новых ругательств для «научного» разбора квантовой механики, поддержки теории эфира, к которому все «механисты» и прочие консерваторы питали известную слабость.

Однако, грубиян Джугашвили в борьбе с главным «механистом» Николаем Бухариным в запальчивости разгромил и шайку Деборина, даже не заметив её лакейскую готовность ещё более идеологизировать науку и в пику модным течениям дикого Запада возродить такие понятия, как флогистон и теплород.

Пошатнувшееся знамя критики новых взглядов подхватил профессор физики из МГУ Аркадий Тимирязев. В физике он не оставил заметных следов, но довольно-таки опозорил свою фамилию и знаменитого отца — ботаника Клемента Тимирязева. Это был тот самый случай, когда Природа не только отдохнула на детях, но и крепко напакостила.

Ничего не поняв в теории относительности, профессор Тимирязев начал громить её, для чего ну прямо-таки по-ленински приклеил новой теории ярлык «черносотенная». Физики посмеивались над «недорослем» и статей его не печатали. Пришлось нести публикации в партийную печать, тем более, что у Тимирязева были какие-то большие заслуги перед партией, отчего его приняли в ВКП(б) без кандидатского стажа.

Осмелев, он начал громить «китов» физики-Тамма, Вавилова, Френкеля и всех тех, кто не пользуется «теорией» эфира. В помощь Тимирязеву коммунистические идеологи направили ещё одного большевика-эфирщика, ибо к своему ужасу выяснили, что на кафедре физики МГУ всего лишь один партиец-Тимирязев. Оттого не было у физиков правильного большевистского единомыслия, а даже наоборот — проистекало самовольное разномыслие и неприятие эфира, теплорода и флогистона. Неудивительно, что диамат у них считался помехой в развитии науки, а Вавилов сравнивал его со схоластикой средневековья.

Однако, постоянное давление на учёных, идеологизация науки вызывали у антисоветски настроенных студентов и педагогов — а их было подавляющее большинство — яростные протесты и забастовки.

В 1929 году случился скандал — в Академию наук был выбран единственный тогда большевик, и возмущению учёных не было предела, хотя власти уволили более тысячи сотрудников Академии по политическим мотивам.

В пику антибольшевистской Академии создали Всесоюзную ассоциацию работников науки и техники для содействия социалистическому строительству. Нечто подобное «провернули» и в литературе, там появилась на свет ассоциация пролетарских писателей — сборище графоманов и безграмотных пролетариев. Среди учёных ассоциация работников науки и техники именовалась не иначе, как «научный отдел ГПУ».

В подобных филиалах «охранки» главной деятельностью становилось сведение счётов, карьеризм, борьба завистливых и убогих с талантами и с сильными духом. Наука там была не в чести, а зарубежная — тем более. Западные революционные идеи вызывали подозрение и непреодолимое желание бороться с ними. Попытка, например, Артура Эддингтона синтезировать теорию относительности и квантовую механику привела к появлению разгромной статьи и непременного ярлыка «законченный идеалист-пифагореец».

Меридиан красного цвета

По-новому — широко и глубоко — взглянул на проблему большевизации науки математик Эрнст Кольман. Бывший чешский военнопленный Кольман под влиянием пропаганды вступил в ряды ВКП(б) и верил во всё, во что велели верить вожди. Хотя три года провёл в подвалах Лубянки. Только уже значительно позже, во времена «пражской весны» у Кольмана открылись глаза, и он бежал с семьёй на Запад — подальше от социализма и его «завоеваний».

А в 1931 году Кольман дебютировал статьёй «Вредительство в науке». Здесь уже, как видно, речь идёт не об оглядке на Запад, а о прямом «вредительстве». Причем вредительство Кольман обнаружил не только в физике, но и в математике, биологии, экономике и других науках.

Метода обнаружения врага была чрезвычайно проста. Вот как, например, Кольман выявлял вредительство в математике. Сам по профессии математик, он писал: «…обилие вычислений и формул — главный признак вредительских работ…», ибо обилие формул скрывает вредительскую суть. С этой точки зрения получается, что самая лояльная работа только та, где нет ни одного алгебраического символа или арифметического знака, но присутствует лишь сплошной текст!

Грешен тут получается и Карл Маркс, допустивший в своём «Капитале» явное вредительство, — не раз и не два он преступно применил формулу: Т-Д-Т.

Случались и более анекдотические казусы. Так, в споре с одним унтер-Пришибеевым от философии, Игорь Тамм пытался объяснить ему бессмысленность таких понятий, как пролетарская физика или большевистская математика.

— Для меня, — горячился Тамм, — это такой же вздор, такой же нонсенс, как, скажем, спор о том, какого цвета меридиан- красного или зелёного…

— А для меня нет! — взвизгнул унтер-философ, — для меня меридиан всегда красного цвета!!

И победно оглянулся кругом — эка «уел» физика Тамма, хоть тот и считался красным профессором.

Карикатура похабного содержания

А Тамм действительно с самой ранней юности активно участвовал в революционной борьбе. Конечно, большевиком он не стал, но меньшевистско-анархическим идеям был предан! Отец его, инженер, дальновидный человек, чтобы отвлечь юношу от всех «заварушек» послал сына в Англию, на учёбу.

Там, в Эдинбургском университете, Игорь Евгеньевич учился вместе с другом детства Борисом Гессеном, с которым он в своё время начал и окончил в одном классе гимназию.

Однако, темперамент не позволил Тамму пробыть в Англии больше года. Он снова в России, в Петербурге, где его избирают депутатом I съезда Советов. Молодого делегата, осмелившегося голосовать против своей фракции меньшевиков, отметил лично Ульянов-Ленин.

В последующие годы ужасы большевистской диктатуры отрезвили Тамма, но рецедивы «совдепии», как отмечали его ученики, не оставят Игоря Евгеньевича до конца.

Тем не менее Тамм в среде учёных и студентов считался эталоном честности, порядочности и непримиримости к шарлатанству. Хотя, конечно, публичных резких обвинений в идиотизме представителей «пролетарской физики» он старался уже избегать.

Ещё совсем, казалось бы, недавно можно было возразить «пролетариям от науки», съязвить и посмеяться над ними. Так, например, молодые физики ленинградской школы-Ландау, Гамов, Иваненко, Бронштейн — направили Борису Гессену «карикатуру похабного содержания», как указывалось впоследствии в доносе. Другу Тамма Борису Гессену, бывшему в своё время и деканом физфака МГУ, и главным редактором УФН, и директором института физики при университете, редакция Большой Советской энциклопедии заказала статью об эфире. В целом понимавший и поддерживающий новую физику Гессен на этот раз не избежал плена старых иллюзий и даже объявил эфир «объективной реальностью». Это вызвало приступ сарказма у ленинградских физиков, и они изобразили на карикатуре Гессена в виде кота, роющегося на помойке в хламе таких старых понятий, как «эфир», «флогистон», «теплород».

Узнав об этом, Кольман настрочил донос, но Георгий Гамов отправил письмо Сталину, в котором в резкой форме выразил протест против нападок на новую физику. И это сошло ему с рук, хотя компромата на него уже было достаточно. Тогда ещё страна социализма испытывала острую нехватку стройматериалов для возведения концлагерей — из-за этих временных трудностей многое откладывалось «на потом». Мало того, Гамова вместе с женой выпускают на конгресс в Брюссель, откуда они уже не возвращаются в страну победившего пролетариата. Ибо через год-другой его жизнь оборвалась бы в подвалах Лубянки, как это случилось с его другом Матвеем Бронштейном, который за свою очень короткую жизнь сделал чрезвычайно много в различных областях новой физики. Расстреляли как врага народа и друга Тамма — Гессена, несмотря на его приверженность эфиру. Казнили брата Игоря Евгеньевича, как впрочем, и многих других, кто казался подозрительным и не осознал необходимости большевизации науки.

Льва Ландау, Владимира Фока и других выдающихся физиков всего лишь посадили в тюрьму, чтобы там они поскорее усвоили пролетарскую физику. Капица «вытащил» Ландау и Фока из подвалов Лубянки, написав письма Молотову и Сталину, в которых он сравнивал пролетарских вождей с Гитлером, изгнавшим Эйнштейна из Германии.

Если говорить по существу, то под страхом смерти вынудили эмигрировать и Георгия Гамова в Соединённые Штаты, где он внёс большой вклад в развитие физики «термояда», а также в создание американского ядерного оружия. Останься он в России, может быть при надлежащих условиях совсем по-другому повернулась бы история создания атомной бомбы…

Те же, кто остался в Совдепии, испытывали сильнейшее давление идеологии и репрессивных органов. Игорь Тамм, например, держал всегда наготове чемодан на случай ареста.

Не случайно с приходом к власти большевиков на протяжении последующих почти сорока лет никто из российских учёных не получил звание Нобелевского лауреата — бороться им приходилось не столько с объективными трудностями, с упрямой Природой, не желающей раскрывать свои тайны, сколько с тупостью и косностью нового режима.

А унтер-философы, научная опричнина не дремали и с жаром собирали силы на окончательный разгром новой физики, математики, биологии. Несомненно, в эту идеологическую мясорубку попали бы и те, кто занимался ядерной физикой, которая не могла существовать без результатов новейших революционных идей.

Вся эта философская шпана объединилась с целью проведения Совещания (на самом деле правильнее было бы назвать его Особым совещанием), на котором хотела устроить выволочку и полный разгром физиков «новой волны».

Но даже не отягчённые интеллектом большевики не решились на устройство такого шабаша, когда увидели сколь невежественна и тупа жаждущая крови марксистско-философская мафия. Результат подобного совещания мог быть обратным и его отложили, взяв время на тщательную подготовку. А тут началась Вторая мировая, и запахло разгромом уже большевистского режима…

Так была спасена горстка талантливейших физиков-теоретиков и немногочисленная команда ядерщиков, которые через несколько лет чрезвычайно понадобятся осатаневшему от страха ядерной смерти Вождю и Учителю.

И всё же, несмотря на концлагеря и тюрьмы, репрессии и расстрелы, российская наука продвигалась вперёд в разных областях новой физики, в ядерных исследованиях.

«Российские учёные», — говорится в одном из документов Комиссии по атомной энергии США (1953 г.), — «уже в 1932 г., задолго до взрыва первой атомной бомбы, высказывали предположение об исключительном значении синтеза лёгких ядер и огромной энергии, которая выделится в результате таких термоядерных реакций».

ГЛАВА V Инвалиды V-ой группы

Война волей-неволей способствовала возрождению общечеловеческих ценностей в СССР, а также национального достоинства. Смягчилось отношение к религии, церкви.

Но война породила и новые проблемы для идеологов — впервые за рубежом побывала такая масса людей. Миллионы солдат промаршировали по ухоженным странам Европы, и хотя разруха не обошла там почти ни одного государство, тем не менее, были вполне осязаемы высокий уровень жизни и культуры народов, ещё не успевших пожить при социализме. Одна датчанка рассказывала о тяжести военных лет в Европе: «Было так трудно, так невыносимо — я едва могла доставать своему ребёнку бананы…».

У победителей невольно возникал вопрос — сколько было пролито крови в революцию и «гражданку», сколько жертв было принесено во имя коммунизма — и всё напрасно? Голодная и нищая, покрытая концлагерями страна, — вот памятник тем, кто отдал свои жизни за вздорные идеи!

Особенно остро это переживала интеллигенция, она же делала и очень опасные для большевиков выводы. К тому же подходило время ответить на вопросы — почему, несмотря на сталинские обещания воевать на территории врага и отделаться «малой кровью», произошло всё наоборот? И кто ответит за страшные провалы на фронтах Отечественной? За громадные жертвы, которых можно было избежать? Поэтому первый удар решили нанести по интеллигенции. А поскольку среди учёных, литераторов, артистов и музыкантов значительная часть евреев, то в первую очередь стали громить еврейскую интеллигенцию, заодно обратив возросшее было чувство национального достоинства в национализм и шовинизм.

Ещё в 1944 году Сталин предостерёг партийные и прочие хорошие органы от выдвижения евреев на руководящую работу, а позже Маленков разослал циркуляр, в котором указывались запретные должности для «инвалидов V группы» (имеется ввиду пятый пункт анкеты, где указывалась национальность). В вузах негласно ограничили число принимаемых «инородцев», распустили Еврейский антифашистский комитет, а его руководителя — артиста Михоэлса — убили по прямому указанию Сталина. Во время войны Михоэлс возглавил миссию по сбору средств воюющему СССР. Сталин за это обещал выделить евреям область компактного проживания — Крым. Михоэлс после войны имел неосторожность напомнить об этом. Сталин решил проблему просто: нет человека, — нет проблемы. Впрочем, других членов комитета частью расстреляли, а частью отправили в лагеря.

А началось «закручивание гаек» с известных постановлений ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Уже в 1946 году обозначилась тема новой опричнины: «…несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада». Вслед за этим постановлением появились и другие, не менее погромные: «О репертуаре драматических театров», «О кинофильме «Большая жизнь»», «Об опере Мурадели «Великая дружба»».

Целью подобных черносотенных призывов была изоляция советского народа от культуры остального мира и пресечение попыток «космополитов» наладить духовную связь с Западом.

Впрочем, кто такие «космополиты» вскоре стало ясно, — почти три четверти репрессированных были люди еврейской национальности.

Самым неистовым организатором и вдохновителем погромных компаний был партийный фюрер Ленинграда, секретарь ЦК и член Политбюро Андрей Жданов. Питерцам он известен тем, что за всё время блокады Ленинграда так и не побывал ни разу на передовой. Если Сталин, патологический трус, за всю войну хоть один раз выехал «на фронт» (кавалькада машин, сопровождение его с автоматчиками и пулемётчиками доехала до волоколамской деревушки в глубоком тылу, откуда, правда, еле-еле, но всё же слышна была канонада с передовой, после чего все быстро ретировались в Москву получать награды за чрезвычайно опасную и рискованную операцию), то Жданов даже в бомбоубежище трясся от страха. После чего напивался почти до бесчувствия, впрочем, напивался он постоянно — с регулярностью метронома.

В блокадном Питере умирали от голода дети и старики, а Жданову самолёт из Москвы доставлял любимый им компот из персиков. Вот такой «боец», едва опомнившись после войны от липкого страха, повёл отчаянную борьбу с «космополитами».

В конце концов, самая лживая газета с юмористическим названием «Правда» опубликовала передовую, где назвала критику физического идеализма весьма робкой.

Бандиты от науки

На шумном сборище в Москве в 1947 году, куда съехались со всей страны подискутировать о «физическом идеализме» бдительнейшие философы, тон задал организатор и ведущий этого шабаша Андрей Жданов. Обругав Артура Эддингтона, а также последователей Альберта Эйнштейна, оночень нехорошо отозвался об «атомных физиках» за их недогадливость и путаницу в вопросе о «свободе воли» у электрона.

Жданову стал подлаивать Тимирязев, договорившись до того, что«…отставание нашей философской работы ведёт к отставанию физики и других естественных наук». Поставил, как говорится, всё с ног на голову — ни у него, ни у кого из тех, что присутствовали на этой дурацкой дискуссии, не появилось, похоже, даже мысли, что успехи в физике могли бы стать более ощутимыми, если бы диамат не вторгался бы в область ему недоступную для понимания.

Эта дискуссия была первой послевоенной репетицией готовящегося разгрома физики.

Но разгромили сначала биологию- через год состоялась печально известная сессия ВАСХНИЛ (аббревиатура Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук им. Ленина), где верх взяли бандиты от науки во главе с академиком Трофимом Лысенко, человеком глубоко непорядочным и крайне невежественным. Эта сельхозмафия полностью уничтожила генетику, отбросила развитие биологии на десятки лет назад. В стране победившего пролетариата, где голод стал вечной проблемой, были потеряны или уничтожены лучшие сорта зерновых и овощей, лучшие породы скота и птицы…

Однако, в разных отраслях — геологии, химии, географии, электротехнике, медицине и многих других организовывались сборища наподобие сессии ВАСХНИЛ, где всегда находились «патриоты», готовые «разоблачить», «заклеймить» и «дать по рукам».

Оставалось устроить разгром физики. Для этого Жданов стал готовить самых яростных «народных мстителей»…

ЦК даёт добро на… погром

Но рвение, с которым Жданов боролся с инакомыслием, его воинствующий большевизм и желание быть «святее папы», очень не нравились двум другим подручным Сталина — Маленкову и Берия. Жданов становился вторым человеком в стране и в случае смерти одряхлевшего вождя, мог стать следующим диктатором.

Вскоре он умирает при загадочных обстоятельствах, так и не успев расправиться с новой физикой. Но идея осталась жить.

Перед началом 1949 года тогдашний министр высшего образования Сергей Кафтанов (тот самый, на которого жаловался Флеров из-за бюрократизма в начале организации работ по атомной бомбе), и президент самой АН СССР Вавилов обратились к Маленкову по поводу Всесоюзного Совещания завкафедрами физики университетов и вузов с участием учёных Академии.

Целью Совещания, как излагает это Кафтанов в послании к «большому учёному», завпредсовмина Клементу Ворошилову должна быть борьба с«…опасностью… идеалистических философских выводов из современной теоретической физики (квантовая механика и теория относительности)».

Очень беспокоило Кафтанова и то, что «гениальное произведение Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» ещё далеко не полно используется преподавателями физики», а также засилье «космополитов» и угнетение «патриотов».

Секретарь ЦК ВКП(б) дал добро на погром, и вскоре был создан Оргкомитет, который наметил десяток больших докладов и десятки малых выступлений по докладам.

Однако, первые репетиции показали, что доклады физиков недостаточно жёстки и не содержат погромных призывов, а доклады философов хоть и бойки, но во многом глуповаты. Всего было проведено около полусотни репетиций, но нужного эффекта так и не получилось…

Унтер-философы

В СССР тогда были заметными три ведущие школы физиков — Харьковская с её лидером Александром Лейпунским, одним из пионеров ядерных исследований; Ленинградская — во главе с Яковом Френкелем, автором многих фундаментальных книг и трудов и Московская, основателем которой считался Леонид Мандельштам. Правда, в Москве учёным Академии наук во главе с Мандельштамом противостояли физики МГУ.

Если первых отличали талантливость и энергичность, они получили блестящее образование за рубежом, их часто цитировали в заграничных журналах и приглашали на международные конференции, то университетские физики могли только об этом мечтать, впрочем, среди них тоже были «звёзды», хотя и не первой величины.

А самое главное — физики мандельштамовской школы легко побеждали на выборах в Академии наук, становились завкафедрами и директорами НИИ, чего с университетскими физиками почти не случалось. А они очень хотели реванша, и грядущее Совещание давало надежду…

Впрочем, еще на репетициях, длившихся несколько месяцев, уже стало ясно — кто именно находится по разные стороны баррикад. Справа бесновались университетские: Аркадий Тимирязев, Яков Терлецкий, Анатолий Власов, Алексей Ильюшин, Николай Акулов. Их и других физиков МГУ имел ввиду Берия, когда создавал «теневую команду» ядерщиков, которая должна была заменить команду Курчатова, буде он потерпит неудачу в испытаниях первой атомной бомбы. Тем более, что Терлецкий (Терлецкого Берия зачислил даже в штат НКВД.) крайне возмущался непатриотичным обстоятельством, а именно: над бомбой работал «…узкий конгломерат ленинградских физиков во главе с Иоффе и Капицей, который двигался в основном по проторенным путям, повторяя американские и западноевропейские достижения, игнорируя развитие собственных оригинальных научных направлений».

С университетскими физиками блокировались унтер — философы, о которых и говорить тошно. Их всех объединяла одна черта — пещерное невежество.

Научной опричнине противостояли Владимир Фок, Игорь Тамм, Абрам Иоффе, Михаил Леонтович, Виталий Гинзбург, Лев Ландау, Яков Френкель, Пётр Капица и другие. Многие из них были и стали впоследствии Нобелевскими лауреатами, Героями Соцтруда (и не единожды), лауреатами государственных премий, участниками разработки ядерного оружия, почти все были академиками. Это особенно бесило философско-физическую мафию ибо никого из них подобной чести большевики не удостоили, несмотря на лакейство на идеологической ниве. А ведь академические физики не лакействовали, не угождали «товарищам», более того — многие из них были в явной оппозиции большевистскому режиму, и, тем не менее, режим был вынужден награждать их, ибо заслуги и громкая известность академиков признавались всем миром. Конечно, главной мишенью для погромщиков был Яков Френкель, не побоявшийся публично осмеять вождей марксизма-ленинизма, но замах у них был огромен- разгром передовой части учёных-физиков.

Научная вендетта

Чтобы придать Совещанию вес и значительность, пригласили на него советских учёных с мировым именем. И тут большевики жестоко просчитались — в докладах и выступлениях академиков Иоффе, Ландсберга, Фока, Тамма, Гинзбурга и других хоть и весьма осторожно, но довольно твердо отстаивались принципы современной физики. Даже в главном докладе президента АН СССР Вавилова, хотя и была брошена кость философской мафии: «…нет признаков борьбы с враждебной нам идеологией…» (к «враждебным идеологам» Вавилов отнёс Бора, Гейзенберга, Дирака, Эддингтона), всё же не было нападок на теорию относительности и квантовую механику. Это был скорее политический, чем научный доклад, где Вавилов лавировал между бандитами от науки и прогрессивной частью учёных-физиков, вызвав неудовольствие и тех и других. Конечно, ему было далеко до честности и бескомпромиссности родного брата, также бывшего Президента АН, убитого сталинскими палачами в застенках саратовской тюрьмы… Надо отметить, что доклад Вавилова был только в рукописном виде, он его ни разу не зачитывал, поскольку ни на одну репетицию не приходил.

Многие из мафиозных философов и философствующих «партийных» физиков были и ранее крепко биты «академиками» в публичных выступлениях, дискуссиях и статьях за ошибки и ляпы не только при обсуждении вопросов современной физики, но и в трудах по «родным» разделам физики «пролетарской». Поэтому Совещание мыслилось ими использовать для сведения личных счётов за прошлые обиды. Тем более становилось всё яснее и яснее, что разгром не «вытанцовывается» и надо хотя бы отомстить за публичные «порки». Вендетта началась организованно, но проколы смазали ёе эффект.

Характерно в этом смысле поведение «пролетарского» физика Акулова. К тому времени даже начинающие учёные знали, что энергия при ядерном взрыве выделяется в результате того, что масса вступающих в ядерную реакцию деления или синтеза частиц не совпадает с массой вновь образующихся: эта разница (умноженная на квадрат скорости света) и определяет величину колоссальной энергии взрыва. По этой знаменитой формуле Эйнштейна ядерщики подсчитывали мощь атомных зарядов, и знать её видному учёному, а, несомненно, Акулов был крупный физик-специалист в области магнитных явлений, знать её и понимать он был в состоянии. Но ведь «придумал» эту формулу человек с враждебной нам идеологией, и дело чести советской науки — решительно отвергнуть её. И как только Владимир Фок высказался о высвобождении атомной энергии за счёт массы ядра, Акулов грудью стал на пути вражеской концепции: «Если бы студент 4–5 курса так выразился или экспериментатор, который эти вещи знает понаслышке, но Владимир Александрович, один из крупнейших наших теоретиков, как он может говорить, что атомная энергия получается за счёт инертной массы ядра…?»

Подобное дикое невежество возмутило академика Иоффе, однако, Акулов и его оскорбил. Пришлось Оргкомитету, скрепя сердцем, выгнать Акулова с репетиций. Впоследствии его выгнали и с физического факультета МГУ.

Россия-родина слонов

Настроение у погромщиков стало совсем кислым, правда, в запасе у них оставался незадействованный ещё один жупел — «космополитизм». Партия — ум, честь и совесть эпохи — давно уже призывала травить «безродных космополитов», и это был беспроигрышный, казалось бы, вариант.

Уже давно шли разговоры о том, что для некоторых «физиков-идеалистов» дух низкопоклонства перед Западом превыше всего. Они считали публикации достойными только тогда, когда их помещали на свои страницы английские, американские или немецкие журналы. Особо возмущал всех Френкель, который, по словам председателя Оргкомитета, «…издавал книгу на английском языке, а затем приходил в редакцию (советскую, конечно — авт.) и говорил: «Если вы считаете интересным, то переведите эту книгу».

Но самое большое негодование вызывало нежелание «идеалистов» цитировать в своих статьях советских «партийных» физиков — Акулова, Власова, Терлецкого, Иваненко и пр. Тем более, что партия велела блюсти приоритет советской науки, а «ихнюю» не замечать как будто и нет её. И уже самые жизнерадостные провозглашали: «Ихняя наука гниёт и рушится, а наша — стояла, стоит и стоять будет!»

Самые важные и ценные открытия в науке было велено считать достижениями русских изобретателей и учёных. Ломоносов был объявлен автором закона сохранения энергии, Ползунов — изобретателем паровой машины, Лобачевский — основателем теории относительности, а родоначальником современной электротехники оказался не какой-то там Фарадей, а наш Василий Петров. Бойкие соискатели стали строчить диссертации, в коих колесо объявлялось изобретением древних славян на основании почитания ими пасхального кулича, имеющего круглую форму. От публикации подобного опуса спасло разъяснение знающих людей, что кулич — это фаллический символ. Академик Сахаров потом вспоминал, что братьев Райт, первых в мире воздухоплавателей, должен был вытеснить контр-адмирал Можайский, но в спешке опубликовали биографию и фотографию его брата.

Тогда же и родился известный анекдот: «Россия — родина слонов». Впрочем, некоторые «квасные» патриоты понимали эту шутку буквально и готовы были найти тому доказательства, коли партия прикажет.

А партия не дремала и пустилась во все тяжкие — срочно позакрывали научные журналы в СССР, печатавшиеся на иностранных языках.

Учёным, состоявшим почётными академиками и членами иностранных научных обществ, было отказано в валюте для уплаты членских взносов. Наступило время, как было сказано в докладе Вавилова, перейти к «переоценке прошлого нашей отечественной физической науки». Такая постановка вопроса чрезвычайно воодушевляла профессора МГУ Дмитрия Иваненко.

Бешеная компания

Ещё в довоенные годы теоретическая физика объединяла молодых, исключительно талантливых учёных — Бронштейна, Гамова, Ландау, Иваненко. Они энергично брались за решения труднейших задач квантовой механики, теории относительности, и каждый из них уже в те годы сделал достаточно, чтобы войти в историю научных открытий.

Дмитрий Иваненко активно участвовал в создании модели ядра из нейтронов и протонов, он предсказал синхротронное излучение, многое внёс в теорию квантов и гравитации. Его роль в атомном проекте СССР была бы, несомненно, велика, но жизнь распорядилась иначе.

Сначала сбежал за границу — подальше от кровавого режима — Гамов, потом большевики расстреляли Бронштейна, бросили в тюрьму Ландау. И Дмитрий Иваненко «сломался», он предал бывших друзей и стал верным режиму. Надо сказать, что профессор Власов тоже был учеником Тамма и подавал серьёзные надежды, хотя академик Сахаров отмечал некоторые странности его поведения, когда слушал его лекции, будучи студентом физфака МГУ. «Когда я был рядом, — рассказывает академик Леонтович, — я как следует бил, как только Власов начинал сходить с катушек, и он приходил в норму». И тот и другой деградировали до того, что стали работать на кафедре физики МГУ в компании отпетых борцов с «космополитизмом». Приоритет советской науки, в которой самое главное и самое значительное сделал именно он, Дмитрий Иваненко, стал для него священным знаменем.

Война с подлинной наукой пришлась как нельзя, кстати, появилась возможность отомстить космополитам Гинзбургу, Леонтовичу, Тамму, Ландсбергу за то, что мало цитировали профессора Иваненко и тем самым существенно принизили наш приоритет.

Например, космополит Ландсберг, рассказывая в одной статье о протонно-нейтронной модели ядра, совершенно кощунственно не выделил особой его, Иваненковской, роли в создании этой модели.

А коварный Леонтович процитировал профессора, но в какой связи? Он всуе назвал ряд работ Иваненко, в которых проявилась «известная неопрятность» профессора в отношении произведений других авторов, «заимствования со стороны Д.Д. Иваненко… И эта неопрятность к чужим работам послужила причиной того, что ряд работ не цитировались или цитируются только под давлением Д.Д. Иваненко своей бешеной компанией и криками в отношении своих работ».

С этой «бешеной компанией и криками» автору пришлось столкнуться ровно 40 лет спустя — в конце 80-ых автор подготовил серию публикаций, в которых впервые рассказал о том, как на самом деле возник и развивался советский атомный проект, об успехах и промахах учёных, разведки, правительства, о многочисленных ненужных жертвах. И вот когда, несмотря на сопротивление цензуры, на угрозы КГБ, на страстное желание Минатома «поправить» историю первая статья вышла в свет («Аргументы и факты» № 40, 1989 г.), в редакции раздался резкий звонок.

— Прекратите немедленно печатать статьи, — закричала телефонная трубка страшным голосом профессора Иваненко.

— ?

— Вы совершаете жуткую, непоправимую ошибку…

— ??

— Не цитируя работы Иваненко по протонно-нейтронному ядру, вы наносите непоправимый вред приоритету советской науки…

Трубка долго кричала и обличала. На шум собрались работники редакции, кто-то предложил вызвать профессору «скорую». Однако, все попытки прервать крики или вставить хоть слово окончились безрезультатно. Сотрудники отдела отправились обедать…

Через полтора часа картина была неизменной — телефонная трубка подпрыгивала от выкриков, а провода чуть было не задымились. Подумалось тогда, какова же была эта бешеная страсть, если даже спустя 40 лет она парализовала работу целого отдела…

Но на репетициях 1949 года профессора, оказывается, быстро усмирили. Академик Ландсберг рассказал всем, что встретил недавно статью «патриота» Иваненко, напечатанную в английском журнале «Naturе». При этом профессор умышленно обошёл молчанием имена советских учёных, сделавших много важных открытий. Цитировал Иваненко только свои труды…

Дело доблести, чести и геройства

По мере того, как становилось всё очевиднее напрасность стараний научной опричнины, в ход стали пускать самые страшные и подлые «аргументы» — доносы. В СССР доносительством занималась значительная часть населения — соседи и родственники, рабочие и служащие, крестьяне и министры. Доносительство считалось «делом чести, доблести и геройства».

Сначала донос в ЦК поступил от Акулова. Он не постеснялся объявить уже покойных академиков Мандельштама и Папалекси шпионами в пользу германского генштаба, причислив заодно к их «шпионско-диверсионной группе» Иоффе, Капицу, Ландау, Ландсберга, Тамма и других.

Следом туда же поступает донос декана физфака МГУ, который сообщает, что «как и в биологии, среди советских физиков есть группа учёных, которые протаскивают у нас буржуазную идеологию». Фамилии всё те же.

Не удержался от доноса и Министр высшего образования Кафтанов. Он «информирует» Маленкова, что почти на полсотни человек будущего совещания имеет компромат. Так, у Иоффе, например, есть родственник за границей, он много лет жил в Германии, связан с немецкой фирмой Сименса. Капица — в прошлом «невозвращенец», а Ландау «сидел». У Тамма репрессированы родственники, а Френкель «выезжал в Америку, ездил в Германию».

Меры по этим доносам (а это были бы страшные меры — вплоть до уничтожения) должны последовать после окончания разгромного совещания. Интересно, что Кафтанов донёс и на «своих» — Иваненко и Акулова. Акулов ведь тоже учился в Германии, а его братьев сволокли на Лубянку. Иваненко имел неприятности с «органами» — они даже выслали его из Ленинграда. Их обоих также ожидал печальный конец, и Кафтанов не мог этого не знать.

По-видимому, Кафтанову надоели самые истеричные и крикливые «опричники» и постоянные хлопоты по поводу их воплей, тогда он решил заодно отделаться и от них — какому же чиновнику нужны лишние хлопоты?

А чтобы наверху видели, что организаторы «не спят и своевременно реагируют», ещё до начала совещания Маленкову доложили, что«…академик Иоффе освобождён от обязанности вице-президента АН СССР и директора Ленинградского физико-технического института. Академик Капица отстранён от руководства Институтом физических проблем и от работы на физико-техническом факультете МГУ». Отделались пока «малой кровью», настоящая кровь, вполне реальная, ожидалась вскорости…

Самая лживая газета

Но тут начались пробуксовки. Кафтанов, а вслед за ним и отдел науки ЦК признали, что совещание «плохо подготовлено». Сначала предлагалось перенести его на более поздние сроки, а потом разговоры об этом спектакле и вовсе затихли.

Обо всех этих сварах по своим каналам узнал всемогущий Берия. Он поинтересовался у Курчатова, насколько обоснованы обвинения в идеализме, и есть ли польза от теории относительности и квантовой механики.

Курчатов высказался в том смысле, что без этих теорий нельзя развивать атомную энергетику и многие основные направления в ней, в частности, ядерное оружие, используют в своих расчётах выводы этой новой физики. Берия был человеком прагматичным, и вывихи идеологов его не интересовали. Тем более, что в числе подвергнутых репрессиям ожидались «его люди», участвовавшие в строительстве водородной бомбы, — Тамм и Гинзбург.

Лаврентий Павлович отправился к Самому Мудрому и Самому Проницательному. Тот очень боялся разномыслия и свободы в среде интеллигенции, но атомной бомбы он боялся ещё больше, понимая, что один только её взрыв в окрестностях Кремля уничтожит и всю охрану, и всю Лубянку, да и его самого.

Он настолько панически боялся этого страшного конца, что немедленно дал команду — совещание отменить вообще. Но Коба не был бы лицемерным и двуличным Сталиным, если бы не оставил кое-какие погромные лазейки для опричнины.

Вскоре прокатилась волна печатных «разоблачений», где взахлёб ругали «академиков» — разносу подвергались их взгляды, статьи, учебники, монографии. Бумаги не жалели, бранных слов тоже.

Готовилась, похоже, новая волна репрессий, но к счастью, диктатора хватил удар, и окружавшая его политическая банда сделала всё, чтобы не допустить врачей к лечению этого чудовища.

Довольно-таки быстро значительная часть бдительнейших идеологов поменяла свои взгляды на прямо противоположные.

Новый министр высшего образования разогнал учёный совет физфака МГУ, уволил декана. На его место пришёл «человек» Курчатова— В. Фурсов. Выгнали, как уже говорилось, Акулова и других самых крикливых «пролетарских» физиков.

А Капица и Иоффе были восстановлены в прежних должностях. Но ещё много «недоперестроившихся» затаились в тоскливой надежде на лучшие времена.

Однако, команда физиков, работавшая над атомным и водородным оружием, была спасена вместе с новой наукой, которая с трудом начала получать права гражданства в СССР.

ГЛАВА VI Знак судьбы

Этот ничем не примечательный день — двадцать первого мая 1920 года — стал для России едва ли не судьбоносным. В этот день родился академик и нобелевский лауреат Андрей Сахаров, сделавший всё возможное и может быть даже невозможное для того, чтобы Россия обзавелась собственным термоядерным оружием. Конечно, родился он не академиком и тем более не нобелевским лауреатом, а обыкновенным мальчиком, хотя обыкновенность бывает разная.

В этот же год в Советской России родилось ещё более миллиона мальчиков, среди миллиона новорождённых были и более способные, и совсем одарённые, но только одному из них посчастливилось стать тем, кого недалёкие журналисты по недоразумению назовут потом «отцом водородной бомбы».

Судьба оказалась благосклонной только к одному, причём благосклонность её была поразительна. Его прадед (как и более ранние предки) был священником в приходе неподалёку от Арзамаса. Неподалёку от Арзамаса проведёт почти двадцать лет своей жизни и Андрей Сахаров — в том месте, где большевики, изгадив святые места, устроили в монастыре капище, в чреве которого родилась атомная, а потом и водородная бомба. А в Нижнем, где его дед в своё время стал адвокатом, академик Сахаров будет томиться в ссылке под надзором бдительных «органов» — родовые места тянули к себе, видать, неодолимо…

Дядья Андрея были по-своему талантливы: один стал известным финансистом (НКВД сгноил его за дружбу с Бухариным), другой проявил недюжинные способности в радиоконструировании, — в 1930 году он собрал дома телевизор с механической развёрткой.

Но самое большое и сильное влияние на мальчика, конечно, оказал отец. Блестяще окончив в юности Гнесинское училище, он не только прекрасно играл на пианино, но и сочинял музыку — сонаты, романсы, песни. Отец хорошо знал поэзию, в его доме была большая библиотека книг — причём, что весьма важно, — дореволюционные издания.

Отец увлекался туризмом и в одном из горных походов на Кавказе познакомился с альпинистом Игорем Таммом, что сыграло, пожалуй, ключевую роль в судьбе сына.

Но судьба была не проста, а чрезвычайно щедра к своему любимчику — отец Андрея был ещё и физиком, причём физиком известным миллионам студентам задолго до того, как стал известен стране академик Сахаров. Его отец был автором многих популярных книг и учебников по физике, но особую известность ему принёс «Задачник по физике», выдержавший более десятка изданий.

Ещё отроком Андрей приходил в институт, где отец преподавал физику и смотрел интереснейшие и яркие демонстрационные опыты. Потом опыты стали делаться дома, Андрей записывал их результаты и учился делать выводы.

Вообще, с учёбой ему опять-таки повезло, как мало кому везло в те годы, — первые пять лет он учился дома. Отец объяснял ему физику и математику, на другие предметы приглашались видные учителя, даже профессора — благодаря дополнительным заработкам отца (авторские гонорары за книги) семья имела такую возможность. Не нужно, пожалуй, объяснять, насколько глубже и эффективнее знания, полученные индивидуально или в небольшой домашней группе.

Позже Андрей пробовал себя на физико-математических олимпиадах, но добиться чего-либо тут не сумел. Поэтому он был очень рад, что на физфак МГУ его приняли без экзаменов. И в этом тоже знак Судьбы, ибо по признанию самого Сахарова, жёстких и жестоких конкурсных экзаменов он просто не выдержал бы.

На нарах

Студенческая жизнь Сахарова не была ничем примечательна, учился он сносно, двойки получал только по «марксизму». Неприятное впечатление у него оставили «Капитал» Маркса и «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина — первый, благодаря своей наивности и занудливости, а второй из-за недалёкости вождя.

На втором курсе попробовал заняться научной работой — отец его был хорошо знаком с будущим академиком Леонтовичем и договорился с ведущим специалистом по плазме, чтобы тот сформулировал научную задачу для сына. Но тут вышел конфуз, Андрей даже не понял, в чём суть проблемы и задачу не одолел.

Война, которая принесла горе почти всем семьям страны, не обошла стороной и семью Андрея Дмитриевича. Но судьба распорядилась так, что немецкая бомба разметала их московский дом, когда Сахаровых там не было. А осколок зенитного снаряда чиркнул однажды Андрею по ботинку, больше удивив, чем напугав.

Война поразила его массовым переходом на сторону врага, — уходили к фашистам целые части, дивизии, армии.

«Ни у одной из воевавших во вторую мировую войну стран, — вспоминал потом академик Сахаров, — не было такого числа перешедших к противнику солдат, как у нас. Это самый суровый приговор преступлениям режима….»

Народ, ставший на защиту своей свободы от новой напасти, вынужден был невольно спасти и кровавый режим, что впоследствии стало предметом спекуляций политиков.

Сам Андрей Дмитриевич на фронт не рвался, здесь он был фаталистом. На фронте могли покалечить или даже убить, потому судьба оградила его от призыва в действующую армию, — Сахарова после окончания физфака МГУ распределили на патронный завод в тыловом городе Ульяновске.

Правда, вначале ему пришлось пилить лес и спать на нарах, что было утомительно и даже изнурительно, но вскоре он начинает работать в заводской лаборатории над методиками неразрушающего контроля продукции завода. Там же, на заводе он встречает будущую жену. В доме жены Сахаров и поселился.

Некоторые из своих завершенных методик Андрей Дмитриевич посылает по совету отца в Москву — Игорю Тамму. Игорь Евгеньевич был не в восторге от этих работ, но отец Андрея использовал всё своё влияние на Тамма, и в декабре 1944года на ульяновский патронный завод приходит вызов Сахарову в Москву — в Физический институт Академии Наук СССР (ФИАН). И вскоре ульяновский патронщик становится аспирантом знаменитого туриста, непревзойдённого альпиниста и самого, пожалуй, талантливого физика — Игоря Тамма.

Три звонка

Своему новому аспиранту Игорь Евгеньевич поставил задачу — выучить английский язык, причём на таком уровне, чтобы можно было составлять обзоры научной периодики. Знание английского сыграло потом существенную роль при разработке первого в СССР заряда, в котором проявятся элементы синтеза ядер дейтерия.

Тема диссертации Сахарова хоть и находилась в области ядерной физики, но прямого отношения к оружию не имела. Однако, ядерная бомба настойчиво «ломилась» в жизнь молодого аспиранта. Ещё до войны отец рассказал о делении урана, о возможности цепной реакции, дал ему почитать популярную статью в УФН на эту тему. Вскоре там же была опубликована статья Зельдовича и Харитона об управляемых и взрывных ядерных реакциях — это было более, чем странно, ибо весь мир, — англичане, французы, американцы, — засекретили все работы по ядерной физике, опасаясь, что их результатами воспользуется фашистская Германия. А вот в стране, где засекречивание довели до идиотизма, где секретилось буквально всё, — от запасов золота до числа «очков» в городских сортирах — публикации по ядерной физике были открыты и доступны любому. Впрочем, Андрей Дмитриевич, по собственному признанию, так и не понял важности этих открытий.

Не «врубился» он и зимой 45-го, когда по Москве поползли слухи о возглавляемой академиком Курчатовым «двойке» (так сначала назывался будущий институт атомной энергии — лаборатория № 2 АН СССР. Лаборатория № 1 была в Харьковском Физтехе). Как ни зверели в НКВД, принимая самые драконовские меры по засекречиванию, шило всё равно лезло из мешка. (Интересно в связи с этим воспоминание бывшего конструктора первой атомной бомбы Турбинера. На свой страх и риск он решил разыскать эту «двойку», которая по слухам обреталась где-то за Соколом. Сев в трамвай, он спросил молочниц, ехавших на рынок:

— Где тут научный институт?

— Это што-ли, где атомную бомбу делают? — загалдели молочницы. — Вот он туточки, в Покровском-Стрешневе…)

Первый раз Андрея Дмитриевича всерьёз задело, когда он услыхал о Хиросиме и взрыве над ней бомбы неслыханной мощности — в 20 Ктн. «У меня подкосились ноги, — вспоминал потом Сахаров. — Я понял, что моя судьба и судьба очень многих внезапно изменилась. В жизнь вошло что-то новое и страшное…»

Сахаров достал журнал «Британский союзник», который издавало английское посольство в Москве, и стал изучать опубликованный там «Отчёт Смита» — научный доклад, где американцы излагали принципы, конструкцию, а также результаты испытаний первой атомной бомбы.

Итогом такого чтения стала кипучая изобретательская деятельность аспиранта по созданию реакторов, по разделению изотопов урана и прочая, и прочая. И хотя всё это оказалось нереальным и далеко не новым, кое-кто доложил «куда следует» об атомных увлечениях Сахарова, ибо едва ли не каждый третий в стране был сексотом и доносчиком.

Первый звоночек, как видно, прозвучал и затих, но вскоре, в 1946 году прозвенел второй. Сахарова пригласили зайти в комнату № 9 в одной из московских гостиниц. Сидевший там генерал сказал Андрею Дмитриевичу:

— Мы давно следим (!) за Вашими успехами в науке. Предлагаем Вам перейти в нашу систему для участия в выполнении важных правительственных заданий.

Далее генерал стал соблазнять Сахарова громадными возможностями «системы» — лучшими в мире библиотеками, самыми большими ускорителями, самой высокой зарплатой и, наконец, московской квартирой. Правда намекнул, что придётся из Москвы уезжать.

Перспектива оказаться опять где-то в провинции не устраивала аспиранта, да и диссертация не была ещё завершена. В следующем, 1947 году он её закончил, но выяснилось, что основная задача диссертации — безизлучательные ядерные переходы — была уже давно решена японскими физиками. Игорь Евгеньевич подосадовал, но всё же махнул рукой — мол, всё равно сойдёт. В те времена продукты выдавались по продовольственным карточкам, и карточка аспиранта была намного тощее, чем карточка кандидата наук. А «на шее» Андрея Дмитриевича была семья — жена и дочка. И аспирантской стипендии не хватало, чтобы арендовать жильё — приходилось занимать деньги у отца и у Игоря Евгеньевича. Так что защита диссертации была не столько научной необходимостью, сколько житейской.

Тем более что успешная предзащита прошла в курчатовской «двойке» — там Сахаров делал доклад по теме своей диссертации. Тут же прозвенел и третий звоночек — Курчатов пригласил диссертанта в свой кабинет и предложил перейти после окончания аспирантуры к нему, для дальнейших занятий теорией ядерной физики. Но и третий звонок Андрей Дмитриевич проигнорировал — расставаться с академиком Таммом не было никакого резона. А после третьего — последнего — звонка Судьба взялась за Сахарова весьма круто…

О лизании задницы

Однажды вечером Игорь Евгеньевич поманил за собой Андрея Сахарова и ещё одного ученика — Семёна Беленького — в свой кабинет. Затем он весьма тщательно запер на замок дверь и таинственным голосом объявил им волю Совета Министров СССР и ЦК КПСС, согласно которой в ФИАНе создаётся исследовательская группа для проведения теоретических и расчётных работ по водородной бомбе. И в эту группу уже зачислены Беленький и Сахаров. Прежде всего им надо было проверить и уточнить расчёты по «трубе», которые уже сделали Зельдович и К?.

На что молодой доктор Семён Беленький уныло заметил:

— Теперь нам придётся лизать зад Зельдовичу…

Однако, заниматься этим совсем не романтичным делом Беленькому почти не пришлось, он прожил недолго и умер от болезни.

А в исследовательскую группу, которую возглавлял, конечно, Тамм, был включён совсем юный Юрий Романов и «отчасти» будущий академик Виталий Гинзбург. Гинзбурга не допускали на «объект» из-за подозрительности секретчиков — его жену перед этим арестовали, а в СССР сам факт ареста уже означал виновность.

Однако, подключение к атомному проекту фиановцев — явление далеко не ординарное. До этого проект возглавляли физики ленинградской школы — Курчатов, Зельдович, Харитон, Иоффе и другие. Теперь в проект задействовали московскую школу и её «китов» — Тамма, Ландау, Леонтовича, Померанчука, Боголюбова. По-видимому, Курчатов понимал, что одни питерские корифеи — Зельдович, Харитон, Флёров — водородную проблему «не вытянут». Теоретической работы, расчётов нужно сделать чрезвычайно много, да и «свежий» взгляд на проблему необходим.

Если к атомной бомбе шли от эксперимента, — сначала было открыто деление (хотя многие это предсказывали), потом были измерены характеристики цепной реакции и лишь после этого — расчёты и конструкция, то в случае с водородной бомбой всё виделось иначе. Осуществить эксперимент с миллиардными температурами и давлениями не представлялось возможным, потому стали налегать на теорию, на оценку, на приближённые модели и расчёты.

Объединение здесь двух школ — ленинградской и московской — было очень мудрым и дальновидным ходом Курчатова. Довольно-таки скоро выяснилось, что «лизать зад» никому не придётся — Зельдович и сам интуитивно ощущал тупиковость «трубы». А со временем появились и новые, «свежие» идеи, и труба отошла на второй план…

Повитуха гения

С жильём у Андрея Дмитриевича действительно дела обстояли неважно — его жена Клава не уживалась с тёщей, и молодым приходилось арендовать квартиры. Причём нигде они подолгу не задерживались, одна плохая квартира сменялась ещё более худшей. Постоянно болела дочка, денег не хватало на аренду жилья, на продукты и лечение. Дело дошло до того, что жена Клава пошла продавать свою поношенную кофточку, за что попала в милицию, как «спекулянтка». Однажды появилась возможность арендовать хороший домик, но на условиях сотрудничества с НКВД — Клава должна была тайно следить за встречами мужа и докладывать «куда следует». Андрей Дмитриевич в то время не был ни диссидентом, ни разработчиком оружия. Просто тогда следили за всеми.

Когда Сахаров стал старшим научным сотрудником теоротдела ФИАНа, он обратился к директору Вавилову с просьбой помочь жильём. Вавилов, который к тому же был и президентом АН СССР, отнёсся к этой просьбе с пониманием. А когда вышло постановление Совмина о создании исследовательской группы, Вавилов велел включить туда Сахарова, поскольку тогда появлялась реальная надежда на жильё.

И действительно, вскоре семья Андрея Дмитриевича получила комнату в самом центре Москвы, недалеко от Кремля.

Эта близость была, пожалуй, единственной радостью, ибо дом был старый, топить нужно было дровами, а вместе с семьёй Сахарова в «коммуналке» проживал ещё десяток семей. Сортир был один на две «коммуналки» и можно представить себе — какая очередь в полсотни человек — скапливалась там по утрам.

О том, чтобы толком помыться, жильцы и не мечтали — это считалось барской забавой. По сему Андрей Дмитриевич, прихватив шайку, с веником подмышкой отправлялся в баню, где приходилось выстаивать длиннейшие очереди. Ибо очереди были главным признаком советского социализма.

Комната Сахаровых была настолько мала, что в ней не помещался обеденный стол, ели на подоконнике или табуретках. Но ни дикие жилищные условия, ни тягомотные очереди в баню не помешали Андрею Дмитриевичу проложить путь к термоядерному успеху. А даже наоборот — способствовали! Ибо, если бы у Сахарова было жильё, то его не включили бы в группу по разработке водородного оружия. А в длиннейшей очереди в баню Сахарова осенила идея о том, как применить разработанную Львом Ландау методу автомодельных решений к расчётам точечного взрыва.

Не зря ведь говорится, что несчастья и страдания — повитуха гения.

Правда, «банная» идея оказалась тоже не нова, — её уже использовали советские и зарубежные математики при расчётах ядерных взрывов. Но Андрей Дмитриевич, подзадумавшись и насидевшись в очередях, нашёл ещё несколько автомодельных решений для полуколичественного описания взрывных процессов.

Вообще, изучение отчётов группы Зельдовича стало хорошей школой для Сахарова и других молодых участников термоядерного проекта. Андрею Дмитриевичу пришлось выучить астрофизику и газодинамику, чтобы стала понятна идея «трубы». На это ушло почти два месяца — с июня по август 1948 года. Ещё раньше Андрей Дмитриевич выучил ядерную физику, — нужда заставила его подрабатывать преподавательской работой на кафедре физики МЭИ, которой заведовал Фабрикант. Там же он одолел электродинамику и теорию относительности — ничто так не способствует проникновению в глубины малоизвестной науки, как преподавание её.

К сожалению, Сахарова вскоре «выставили» из МЭИ, он плохо выговаривал букву «р» и, по-видимому, сошёл за «космополита», с которыми тогда велась жестокая борьба. А вскоре острая нужда немного отступила, и свежеиспечённый кандидат наук уже не рвался к преподавательской деятельности. Сахаров пробовал ещё преподавать в вечерней школе при Курчатовском институте, но там можно было освоить лишь методику, но не сами науки. Что было весьма печально, ибо остались слабо освоенными квантовая механика, квантовая теория поля, теория элементарных частиц и многие другие разделы физики.

Впрочем, работа по изучению отчётов группы Зельдовича заставила его заняться самообразованием, и вскоре это дало ощутимые плоды.

С тех пор Андрей Дмитриевич стал считать преподавание необходимым элементом подготовки учёного. Тем более что на этом настаивал и мудрый академик Тамм.

Впрочем, это давно известная истина, которая концентрированно выражена в старом анекдоте: один профессор жалуется: «Какие тупые у меня ученики, я им раза три повторил теорию, сам, наконец, её понял, а они всё никак не «врубятся»…»

ГЛАВА VII Бомба для генсека

Пока в СССР в пожарном порядке после Хиросимы начали развёртывать ядерную программу, пока строили заводы по переработке урана и реакторы для накапливания плутония, пока теоретики во главе с Зельдовичем усиленно раздумывали над заведомо тупиковым вариантом поджига водородного заряда в «трубе», в США интенсивно работали над совершенствованием атомного оружия…

Перед американскими учёными стояла задача — значительно сократить количество чрезвычайно дорогой взрывчатки в заряде и одновременно резко увеличить её мощность, а также сильно уменьшить общий вес бомбы, сделать ядерное оружие надёжным, экономичным и высоко-эффективным.

Они успешно справились с этой непростой проблемой, а все их изобретения и нововведения потом повторились в советском атомном проекте — в значительной мере благодаря успехам разведки и отчасти благодаря собственным идеям и разработкам.

Обзор истории и развития оружия деления (атомного оружия) в США интересен не только потому, что в СССР пойдут потом аналогичными путями, но главным образом потому, что создание оружия деления стало кратчайшим путём к появлению оружия синтеза (термоядерных или водородных зарядов), как это впоследствии выяснилось. Ибо при взрыве только высокоэффективного атомного заряда возникает механизм «поджига» заряда термоядерного.

Атомные бомбы военного времени, испытанные американцами в 1945 году, нужной эффективности не достигали. Они делались второпях, сначала чтобы опередить фашистскую Германию, а потом — чтобы припугнуть весь мир и больше всего — сталинский режим перед предстоящим разделом сфер влияния.

Одна из этих трёх бомб была урановой. Её конструкция очень проста, если не сказать, примитивна — две половинки урана, каждая массой менее критической, размещались в разных концах пушечного ствола. Одна половинка закреплялась в конце ствола, а другой выстреливали так, чтобы она со скоростью орудийного снаряда вминалась в закреплённую часть урана. При этом суммарная масса становилась больше, чем критическая, и начиналась цепная реакция.

Простота конструкции обеспечивала надёжность срабатывания бомбы, но она была и серьёзной помехой безопасности — случайное воспламенение пороховой массы снаряда приводило к страшным последствиям…

Но эффективность уранового заряда — и это самое главное — была ничтожна. Из шестидесяти килограмм урановой массы «срабатывало» менее килограмма! Коэффициент полезного действия такого оружия (или, как говорил академик Ландау, «коэффициент вредного действия») составил около одного процента.

Впрочем, от урана не отмахнулись. Во-первых, в конце сороковых обогащённого урана произвели в США раз в десять больше, чем плутония.

К тому же уран как взрывчатка был незаменимым в ядерных головках проникающего типа. Такая головка может пробить многометровые слои бетона, что нереально для головки с плутониевой бомбой. Поскольку корпус головки испытывает при этом сильные деформации, а плутоний очень чувствителен к симметрии взрывного процесса, и ядерная детонация может не случиться.

Проникающая головка с урановой начинкой была специально сконструирована для генсеков и прочих большевистских вождей, которые надеялись, что развязав ядерную войну, они отсидятся в глубочайших бункерах с многолетними запасами воды, пищи и энергоносителей.

«Незваный» изотоп

Все идеи по модернизации и совершенствованию атомного оружия появились уже в последние годы войны,но их отложили «на потом», торопясь, как уже говорилось, скорее сотрясти мир хоть и несовершенными, но невиданными по силе взрывами.

Той самой печкой, от которой потом начали «танцевать» учёные-атомщики, стала центральная часть бомбы — ядерный заряд. Низкая эффективность урановой бомбы проистекала из-за несовершенства способа подрыва— «пушечного» метода. Но заряды первых двух плутониевых бомб «срабатывали» уже по другой схеме — с использованием «взрыва внутрь» — так называемой имплозии. И не столько ради высокой эффективности, тогда не это было главным, сколько по той простой причине, что в первых полученных из реактора образцах плутония-239 содержался ещё и химически абсолютно неотделимый от него изотоп плутония-240.

Этот «незваный» изотоп оказался чрезвычайно радиоактивным и должен был стать препятствием для «пушечного» метода. При сближении двух плутониевых половинок в орудийном стволе из-за интенсивного распада «темпераментного» изотопа они начнут взаимодействовать гораздо раньше, чем половинки сольются в критическую массу. Может произойти «хлопок» — неполный взрыв, который пушечный ствол возможно и разрушит, но и только.

Нужно было значительно увеличивать скорость летящей половинки — что вызывало само по себе другие почти непреодолимые трудности — или искать новый метод ядерной детонации. И он нашёлся.

Это, как уже говорилось, имплозия — взрыв, направленный внутрь. Подавляющее большинство представляет себе взрыв как процесс, в котором происходит мгновенное расширение, разлёт реагирующих веществ от центра — наружу. Это эксплозивный взрыв, чаще всего наблюдаемый в жизни.

Однако специалисты знают, что с помощью конструктивных ухищрений можно заставить энергию взрыва не разбегаться, а «сходиться в точку» — концентрировать её по заданным направлениям.

Давно известны сделанные по такому принципу кумулятивные заряды — их применяют в капсюлах-детонаторах, для резки металлов и дробления громадных кусков руды в карьерах.

Во время Отечественной войны у немцев появились снаряды, которые пробивали танковую броню в несколько раз более толстую, чем советские такого же калибра.

Разведка раздобыла эти образцы, и академик Михаил Лаврентьев — будущий создатель и первый руководитель Сибирского Отделения АН СССР — взялся исследовать «пробивной» снаряд врага. Выяснилось, что носовая часть их — полая, в виде конуса или полусферы, внутренняя часть этой полости покрыта металлической оболочкой. При взрыве снаряда оболочка вбирает в себя всю энергию взрывчатки, сходящуюся к центру сферы. Колоссальная мощь чрезвычайно уплотнённого и сконцентрированного металла прожигает броню, а остаточная энергия взрыва расширяет полученное отверстие, разрушая танковую защиту. Впрочем, это было предположение, которое сделал Лаврентьев, и следовало экспериментом подтвердить или отвергнуть его.

К тому времени в одной московской рентгеновской лаборатории научились делать моментальные снимки различных фаз быстропротекающих процессов молодые «рентгенщики» — Вениамин Цукерман и Лев Альтшуллер (потом к ним присоединится Виталий Гинзбург). Ухитрились для начала снять винтовочную пулю в полёте.

В этой лаборатории и получили снимки различных стадий взрыва вражеского кумулятивного снаряда, что полностью подтвердило предположение академика. Так советские специалисты впервые встретились с военным применением имплозии. Это было в 1942 году, а спустя четыре года молодые «рентгенщики» всерьёз займутся имплозией для атомной бомбы и станут ключевыми фигурами в разработке ядерного оружия.

Но раньше, чем советские учёные, и даже раньше американцев «приспособить» имплозию для ядерного оружия попытались немцы. В том же 1942-ом они применили кумулятивные заряды для сжатия и детонации термоядерного горючего — тяжёлого водорода.

В качестве индикатора термоядерных реакций немецкие учёные использовали серебряную фольгу — она регистрирует появление в «термояде» нейтронов, которые являются важнейшим и непременным доказательством синтеза.

И, хотя немцы были на верном пути, опыты закончились неудачей — а ведь стоило им лишь увеличить на порядок мощность кумулятивных зарядов, как удалось бы зафиксировать термоядерные нейтроны. К счастью, фортуна отвернулась от ядерщиков рейха.

Словом, имплозия тогда была уже «в ходу», и американцы сумели заставить её поработать на эффективность атомных зарядов. Чтобы ясно представить себе особенности механизма взрыва «внутрь», можно рассмотреть довольно наглядную модель этого явления в ядерном заряде.

Ядерная изюминка

Если ядерный заряд представить себе в виде кубической буханки пшеничного хлеба с внедрёнными туда изюминками, то протыкание такой буханки тонкой спицей схоже с проникновением нейтрона в среду атомной взрывчатки. Роль атомов здесь играют изюминки.

Спица (нейтрон) может проткнуть всю буханку, не встретив ни одного атома и, стало быть, не положив начало ядерному распаду — источнику взрывной энергии.

Однако, попадание спицы (нейтрона) в атом ещё не означает деление ядра, ибо размер ядра неизмеримо меньше габаритов атома. Если, скажем, сам атом увеличить до размеров стены обычной комнаты, то ядро на этой стене окажется (при том же увеличении) величиной не более типографской точки. Отсюда видно, что шансов «зацепить» ядро у нейтрона, проникшего в область атома, совсем немного. Большинство нейтронов, родившихся в недрах атомного заряда спонтанно или специально туда «впрыснутых», так и не встретив «своего» ядра, выйдут наружу.

Но, если неограниченно увеличивать размер «буханки», то рано или поздно почти каждый нейтрон встретит искомую цель и начнёт процесс ядерной цепной реакции, при которой любое разваленное ядро даст ещё два-три нейтрона, и так далее.

Тот размер вещества, при котором число вновь родившихся нейтронов будет превышать число потерь («холостых» нейтронов, покинувших вещество сквозь его поверхность), называется критическим размером, а масса его — соответственно критической массой. Так, например, критическая масса урана-235 — около 60 килограммов, а критический размер — с небольшой мяч.

Впрочем, сделать заряд критическим можно не только наращиванием массы и объёма. Если ту же кубическую буханку сжать в два раза по всем направлениям, то площадь поперечного сечения куба уменьшится в четыре раза, что при неизменном количестве изюминок означает увеличение их густоты также в четыре раза. Стало быть, во столько же раз возрастёт вероятность встречи летящего нейтрона с ядром атома. И некритическая дотоле масса при достаточном сжатии становится очень даже критической.

Поскольку такое сжатие требуется лишь на мгновение, то самым подходящим для этого способом становится взрыв — благодаря колоссальной энергии он сожмёт практически несжимаемый металл в несколько раз. А когда начнутся реакции деления, которые наоборот — разрывают изнутри ядерный заряд, то не ослабевшая ещё имплозия будет сдерживать разбег атомов, способствуя тому, чтобы прореагировало как можно больше ядер.

Потому «коэффициент вредного действия» первых плутониевых бомб был не один процент, как в урановой, а около двадцати! Если в урановой бомбе из 60 кг ядерного заряда «срабатывало» 700 граммов, то в плутониевой — из 6 кг плутония участвовало в делении более одного килограмма!

Однако, за всё нужно платить — и за малый вес ядерной взрывчатки, и за высокую эффективность. Ведь для сжатия плутония потребовались десятки килограммов химической взрывчатки типа баратола. Кроме увеличения веса всего устройства выросли и габариты бомбы. Если первую урановую бомбу американцы назвали «Малыш» (в честь президента Рузвельта, который был весьма худощавым и невысокого роста), то плутониевую уже назвали «Толстяк».

Никудышные перспективы возникали с размещением этих многотонных устройств на ракетах, если даже с доставкой такого оружия на тяжёлых бомбардировщиках возникали проблемы…

Кое-что о спящей кошке

Надо сказать, что требования к взрывчатке, которая сжимает металлическое ядро — плутоний — были особые. Прежде всего — чрезвычайно большая мощность. Чтобы представить себе силу подобного взрыва, достаточно вспомнить телевизионные кадры конца 80-ых годов, обошедшие всю нашу страну и весь мир. На железнодорожной станции Арзамас случился взрыв такой силы, что от находившихся рядом людей, не осталось даже следов. Рванул вагон с взрывчаткой, которую везли в ядерный центр Арзамас-16. Из-за жуткой, ненормальной секретности, окружавшей тогда всё, что было связано с атомным оружием, железнодорожники не знали, что в вагонах та самая взрывчатка, которая используется для обжатия ядерных зарядов. И преспокойно спускали с «горки» эти вагоны для формирования состава в Арзамас-16. После одного из неминуемых в таком деле столкновений и взорвался вагон, образовав воронку в десятки метров. Это сравнимо с действием атомного фугаса «малого калибра».

Приехавший тогда «на расследование» известный своей большевистской дремучестью Егор Лигачёв сделал всё, чтобы затемнить суть дела. До сих пор неизвестно — сколько людей погибло в этой беде…

Взрывчатка только такой чудовищной энергии нужна для обжатия металла и, в принципе, чем больше будет её мощность, тем эффективнее сработает ядерный заряд.

Довольно очевидна здесь аналогия с работой автомобильного двигателя — чем больше степень сжатия горючего в цилиндре, тем лучше и быстрее оно сгорает.

Кроме того, «сильная» взрывчатка — это и уменьшение её массы, а также габаритов. В конце концов, американские ядерщики ухитрились снизить всю массу взрывчатки с нескольких сот килограммов до нескольких десятков килограмм.

Однако важна не только её сила, исключительное значение имеет и форма образуемой ею взрывной волны. Много стараний было приложено для того, чтобы ядерная волна была сходящейся сферической — и сжимающийся под её действием металлический заряд оставался во время этого процесса так же шаром.

Если взять несколько образцов урана-235, каждый массой по 60 кг и сделать из них простейшие геометрические фигуры — куб, шар, тетраэдр, раскатать в плоскую пластину или даже в проволоку, а потом измерить площадь поверхности каждой фигуры (впрочем, можно все эти поверхности элементарно рассчитать), то у шара поверхность окажется наименьшей среди всех фигур равновеликих по массе (и объёму).

Что, впрочем, ощущается интуитивно и сплошь, и рядом подтверждается примерами из обыденной жизни. Капли рассыпавшейся ртути, скажем, тут же принимают шаровую форму — поверхностное натяжение заставляет её занять объём с наименьшей поверхностью. Много землян уже побывало в космосе и хорошо знает, что выскочившая из бутылки вода тут же принимает форму шара.

Те, кто видел спящую на снегу лису (а те, кому это видеть не посчастливилось, могут понаблюдать за спящей кошкой), непроизвольно отмечают, что животные стараются принять шаровидную форму, ибо при этом потери тепла, а они при прочих равных условиях пропорциональны площади поверхности нагретого тела, становятся наименьшими! Да и сам человек, укладываясь в прохладном помещении, стремится занять объём как можно ближе к шару — подтягивает к подбородку колени, складывает руки и поджимает пятки, чтобы походить на шар.

Имплозия в Лос-Арзамасе

Как уже говорилось, из всех вышеупомянутых простейших фигур равного объёма (и массы!) минимальная поверхность у шара. Именно его масса в 60 кг урана-235 окажется критической, поскольку имеет наименьшие потери нейтронов, убегающих через поверхность. Куб, тетраэдр, а в особенности плоскость и проволока, несмотря на то, что масса каждой фигуры вроде бы по величине критическая, таковыми на самом деле не станут — их поверхности столь велики, что подавляющая часть нейтронов будет покидать объём, так и не встретив «своего» ядра.

Итак, в процессе взрыва уменьшающийся в объёме шар должен оставаться по форме шаром. Для этого его окружают сферическим слоем взрывчатки — почти сферическим, если говорить точнее. Взрывчатку отливают в виде многочисленных блоков, из которых составляют правильный многогранник, близкий к шаровому слою. Чем больше блоков, тем «сферичнее» и симметричнее ударная волна.

Каждый блок подрывается своим детонатором и совершенно недопустимо, чтобы какой-либо из капсюлей сработал раньше или позже других. Форма волны при этом искажается и шар может сплющиться в эллипсоид или лепёшку — ядерный взрыв тогда не случится. Отсюда проистекала высокая безопасность метода имплозии — случайный подрыв одного капсюля и даже многих (и даже всех, если не одновременно) приводил всего лишь к разрушению корпуса бомбы. Кроме одновременного срабатывания детонаторов нужно, чтобы скорость горения взрывчатки была в каждом блоке одинаковой, или, по крайней мере, соответствовала заданной, отсутствовали пустоты и трещины и многое другое, чего нельзя упускать из виду, чтобы не «испортить» симметрию.

Изучением всех этих тонкостей в Лос-Аламосе — ядерном центре США — занимался советский информатор Клаус Фукс. Разумеется, все свои расчёты, подкреплённые экспериментами, он тайно передавал через связника Голда в Нью-Йорк Анатолию Яцкову, который руководил сбором сведений по атомным секретам. Оттуда шифрограммы летели в Москву, оседая в огромном агентурном деле «Энормоз». Впрочем, эти радиограммы перехватывались и американскими спецслужбами и также откладывались в досье, но другое — «Венона» — до поры, до времени, пока появится возможность их расшифровать.

А в Арзамасе-16, который местные остряки весьма ехидно называли «Лос-Арзамасом», над проблемами симметричного обжатия металлов стали трудиться «рентгенщики» Лев Альтшуллер, Вениамин Цукерман и славные коллективы, которые они возглавляли. И в 1948 году им удалось сжать шарик из железа в два раза.

Процесс пошёл

В момент максимального сжатия плутония нужны первоначальные нейтроны для начала цепной реакции. Даже один нейтрон, налетевший на ядро делящегося атома, разваливал это ядро и высвобождал при этом ещё два-три нейтрона, которые в свою очередь натыкались на новые ядра, деля их с высвобождением энергии. Рождающиеся в геометрической прогрессии нейтроны обеспечивали нарастание цепной реакции и, как говорил один болтливый генсек, «процесс пошёл».

Весь этот процесс очень образно напоминает возникновение лавины в горах — один сорвавшийся с вершины камень сталкивает по пути ещё два-три, те набирают скорость и обрушивают новые камни, и вся эта лавина сметает на своём пути леса, мосты, дороги и селения.

Совершенно ясно, что если с горного хребта сорвутся одновременно и в разных местах десятки или сотни камней, то последствия будут ещё более ужасными.

В первых бомбах источник первоначальных, «затравочных» нейтронов — в России он назывался инициатор, а у американцев его именовали «ежом» — этот инициатор располагался внутри ядерного заряда. В двух полушариях в самом центре делалась небольшая полость также сферической формы, и туда вставлялись две опять же сферические половинки «ежа». В одном маленьком полушарии был радиоактивный полоний, в другом — бериллий. Они были окружены золотой фольгой, препятствующей взаимодействию альфа-частиц с бериллием.

При сжатии плутония фольга раздавливалась и альфа-частицы, испускаемые полонием, «выбивали» из бериллия те самые затравочные нейтроны.

Инициатор действовал автоматически и, если продолжить аналогию с автомобильным двигателем, играл роль «свечи», которая своей искрой поджигает сжатое горючее в цилиндре бензинового мотора.

Сразу же обнаружились и недостатки «ежей». Прежде всего, они давали мало нейтронов. Во-вторых, давали их с большим запозданием, когда пик сжатия плутония уже прошёл. В автодвигателе момент зажигания свечой топлива регулируется, о регулировке времени впрыска затравочных нейтронов в центре плутониевого заряда, где давление могло достигать миллионы атмосфер, речи и быть не могло. Имелись у «ежей» и другие недостатки — радиоактивный полоний быстро распадался и требовал частых замен. Они были дороги и неудобны, спектр нейтронов нельзя было менять, но самые главные проблемы — это первые две.

Поэтому уже в 1945 году американские учёные стали думать о внешнем по отношению к заряду инициаторе, и к 1951 году появились первые образцы их. По существу это были небольшие ускорители, в которых под действием высокого напряжения разгонялись атомы трития и дейтерия. При их столкновениях и слияниях рождались в изобилии нейтроны, как и в любой реакции синтеза.

Но временем появления этих нейтронов можно было теперь управлять, так же, как и спектром их, добиваясь с помощью напряжения и соотношения дейтерия с тритием таких скоростей, которые наилучшим образом подходили для поглощения «впрыснутого» нейтрона ядром делящегося вещества.

Уже первое испытание показало, что одно лишь применение внешнего высоковольтного генератора нейтронов давало значительное увеличение мощности атомной бомбы. А со следующего года они были приняты на вооружение в армии США.

Внешние инициаторы существенно повышали и надёжность оружия, без их срабатывания в нужный момент цепная реакция не начиналась.

Зимняя вишня

Совершенствованию, как известно, нет предела. В погоне за эффективностью тщательно рассматривалась роль и перспектива любой, даже второстепенной детали (в современной атомной бомбе их около четырёх тысяч!).

Модернизации подверглись также толкатель и отражатель, которые на заре появления атомного оружия стали промежуточной средой между шаром из делящегося вещества и сферическим слоем взрывчатки для обжатия шара.

Задачей отражателя была, можно сказать, сторожевая, «пастушья» функция — возвращать, загонять назад заблудшие нейтроны, которые всё-таки прорывались через поверхность шара наружу. Поэтому сферу отражателя изготавливали из хорошо рассеивающих нейтроны материалов — урана, алюминия.

В конце концов, был найден идеальный для этого металл бериллий — достаточно лёгкий, прочный, с высокими «пастушьими» качествами. К тому же бериллий в ходе взрыва сам становится источником нейтронов.

Сферический отражатель окружал сделанный так же в форме шарового слоя толкатель — обычно из природного урана-238. Он соприкасался со сферическим слоем химической взрывчатки и давил в свою очередь на отражатель и делящийся шар ядерного заряда. А в течение ядерного взрыва толкатель благодаря своей массивности удерживал от быстрого разлёта вещество, распираемое взрывом ядра. Эта инерционность толкателя давала больший выход энергии, большую эффективность и коэффициент «вредного действия».

В первой атомной бомбе военного применения «Толстяк» центральный плутониевый шар, отражатель и толкатель располагались вплотную друг к другу, напоминая строением ягоду вишню. Мякоть вишенки была химической взрывчаткой, скорлупа косточки — толкателем и отражателем, ну а ядрышко — плутониевым шаром.

Сразу же после войны это строение изменили — между плутониевым ядром и узлом «отражатель плюс толкатель» ввели воздушный промежуток, цель которого состояла в возможности набрать толкателю скорость, чтобы своим направленным к центру импульсом ещё сильнее сдавить плутоний. Благодаря появившемуся «участку для разгона», интенсивность имплозии вырастала в несколько раз.

Это становится хорошо понятным, если рассмотреть два способа забивания гвоздя в доску. В одном из них молоток кладётся на шляпку и двумя руками создаётся статическое давление на молоток. В другом случае делается хороший замах, и набравшая импульс головка молотка обрушивает удар на гвоздь. Совершенно ясно — какой из этих случаев наиболее эффективен…

Чтобы ядерный заряд теперь не болтался внутри полости, как ядрышко в скорлупе подсохшей зимней вишни, его подвешивают на алюминиевых спицах достаточно тонких, чтобы не нарушить симметрию обжатия.

Новую конструкцию назвали «подвешенная центральная часть».

Впрочем, сама центральная часть — плутониевый шар — тоже коренным образом преобразилась. Она превратилась в сферический слой — из шара как бы удалили внутреннюю часть, и там появилась полость. Теперь и вещество ядерного сферического слоя получило возможность также набрать импульс во время «схлопывания внутрь», что дополнительно удерживало плутоний от преждевременного разлёта.

Однако, в новой конструкции стали использовать не только плутоний, но и уран-235. Теперь вместо сплошного шара в центре размещались тонкие концентрические оболочки из урана и плутония. Эффективность деления «пары» стала даже лучше, чем у одиночного плутония.

Но главное было в другом — теперь плутония требовалось гораздо меньше, а ведь его медленная наработка сдерживала рост ядерного арсенала, — в начале 1948 года в США едва насчитывалось полсотни ядерных зарядов. Уже в последние дни войны было подсчитано, что в таком «сложном» заряде урана нужно в два раза больше, чем плутония. Следовательно, из имеющейся массы плутония можно сделать в несколько раз больше зарядов!

Итак, сложный заряд повысил экономичность и скорость накопления зарядов, воздушный промежуток между толкателем и зарядом усилил имплозию, сферическая полость внутри самого заряда также увеличила число распавшихся ядер, но полость дала ещё один потрясающий эффект…

Из искры возгорится пламя

В неё — эту полость — под большим давлением закачивали газообразный дейтерий и тритий. Хорошая имплозия создавала давление в центре полого «ядрышка» в миллион атмосфер. При таких давлениях и сумасшедших температурах в центре ядерного взрыва возникали необходимые условия для синтеза ядер трития и дейтерия. Получалась как бы микротермоядерная бомбочка внутри бомбы деления.

Впрочем, дейтерия и трития впрыскивали всего несколько грамм, и термоядерная добавка к общей мощности была невелика. Но вот нейтроны, которые в изобилии возникали при термоядерном синтезе, набрасывались на ядра урана и плутония, не оставляя им никакой надежды спастись от деления! Этот маленький «термояд» своими нейтронами усиливал процесс деления, поэтому устройства такого типа стали называть «бомбой с термоядерным усилением». Если продолжить сравнение с автомобильным двигателем, то можно сказать, что теперь появилась форсунка, как в гоночной машине, где к моменту максимального сжатия через неё впрыскивается топливо, и благодаря форсунке, топливная смесь сгорает наиболее полно.

Бомба с усилением не могла появиться на свет, пока не был разработан внешний инициатор и пока не отработали заряд со сферической полостью внутри делящегося материала, хотя саму идею усиления запатентовали в 1945 году. Первый взрыв такой бомбы в 1951 году показал, что благодаря лишь одному термоядерному усилению мощность возросла в два с лишним раза.

Все шаги по увеличению мощности, эффективности были, конечно, самоцелью. Но, как уже говорилось, они стали невольно первой ступенью в создании термоядерного заряда. И не только в переносном, но и в буквальном смысле слова.

Ибо колоссальная энергия первой ступени используется затем, чтобы сжать и воспламенить термоядерное оружие.

А реакция синтеза в центре бомбы с усилением стала по существу первым термоядерным микровзрывом, при котором реализовалась главная физическая идея водородной бомбы — сжатие и воспламенение лёгких элементов (дейтерия и трития).

Пусть мощность такого взрыва невелика — на фоне полномасштабного испытания термоядерного заряда она покажется всего лишь небольшой искоркой, но из искры, как любил в своё время поговаривать неудавшийся адвокат и обанкротившийся политик Владимир Ульянов, «из искры возгорится пламя!».

ГЛАВА VIII Рождение ублюдка

Интенсивная работа по совершенствованию атомного оружия радовала далеко не всех учёных — ядерщиков США. Эдвард Теллер со своей небольшой группой, которая продолжала исследования по классической супербомбе, была далеко не в восторге от того, что финансы, кадры, материальное обеспечение шло в первую очередь не на разработку водородной бомбы, а на модернизацию уже существующих атомных зарядов.

Перспективы «супер-классик» были далеко неясны, и доктор Теллер, как один из вариантов, в 1946 г. предложил некий суррогат водородного оружия — комбинированную бомбу или «слойку», как назовут её потом в СССР. Впрочем, сам Теллер назвал суррогат «Будильником», полагая, что взрыв этого устройства небывалой дотоле мощности разбудит весь мир.

Суть комбинированной бомбы, или «слойки», состояла в том, что между центральной частью из плутония и обжимающей химической взрывчаткой вводились сферические слои лёгких элементов вперемежку с тяжёлыми. Эта комбинация лёгких (дейтерий, тритий) элементов и тяжёлых (природный уран) приводила к возникновению термоядерных реакций.

Дело в том, что чудовищная энергия взрыва основательно разрушала атомы в комбинированных слоях — она срывала с них электроны и создавала плазму — смесь свободных электронов и ядер.

Однако, если в урановых атомах электронов более двухсот тридцати, и уж как минимум половина их (а то и все!) отрываются от своих ядер, то в водороде тяжёлом (в дейтерии) и сверхтяжёлом (тритии) — всего по одному электрону. Потому концентрация электронов в урановых слоях в десятки раз больше, чем в слоях водородных. А поскольку давление в плазме при прочих равных условиях пропорционально числу свободных частиц в ней, то и давление «урановой» плазмы в десятки, если не в сотни раз больше давления в плазме «водородной».

Стало быть, смесь дейтерия с тритием, зажатая между урановыми слоями, будет сильно сдавлена ими (важнейшее условие начала термоядерной реакции!), а затем подожжена громадными температурами осколков делящегося плутония.

Термоядерные реакции сами по себе не давали здесь значительного вклада в энергию «слойки», но обильные нейтроны от этих реакций активно делили не успевшие ещё разлететься ядра плутония и, в особенности, ядра окружающих слоёв природного урана.

Получалось дёшево и сердито — мощность «Будильника» прогнозировалась в районе сотен килотонн. Новая бомба по существу была недалека от оружия усиления — от простой бомбы деления она ушла, но к настоящей термоядерной пока не пришла, вобрав в себя, правда, некие черты того и другого. Этот гибрид, или как говорили издавна на Руси, «ублюдок», Теллер стал активно предлагать для испытания.

У разбитого корыта

Так как механизмом, который обеспечивает сильное сжатие водорода в «слойке», была ионизация — то есть превращение атома в ион отторжением от него электронов — то весь принцип сдавливания в «Будильнике» стали называть ионизационной имплозией.

Однако, и его, в конце концов, отвергли. К тому времени появились реальные надежды сконструировать атомные фугасы в несколько сот килотонн на основе простых и отработанных зарядов, где использовалось деление, правда, с усилением. У «Будильника» могли быть шансы только лишь, если его расчётная мощность оказалась бы в мегатонну (тысячу килотонн) и выше. Но требуемые для этого большие размеры или добавление слоёв, что в совокупности и даже по раздельности могло привести к заветной мегатонне, настолько раздувало конструкцию, что возникли непреодолимые практические проблемы.

Случившееся в 1947 году важнейшее технологическое открытие — возможность использовать в качестве термоядерного горючего соединение дейтерия с литием — существенно упрощало дело, ведь это соединение твёрдое и компактное, а сам литий в термоядерных реакциях становится к вящему удовольствию учёных источником трития.

Однако, и тут всё было неоднозначно. Несмотря на то, что литий почти самый распространённый элемент на планете, в природе он не встречается в свободном виде. Этот самый лёгкий металл химически очень активен, поэтому находят его в минералах в связанном состоянии (собственно, литий по-гречески и означает «камень»).

Человечество давно приспособило литий для мирной жизни — он применяется в электробатареях и аккумуляторах, в смазках и сварочных флюсах, в сплавах и оптике.

Его можно встретить в керамике, косметике и даже в лекарствах — для преодоления умственных расстройств. Даже в сельском хозяйстве он нужен.

Конечно, литием заинтересовались и военные, он появляется на подводных лодках, в ракетном горючем, используется для конструирования ядерных реакторов. Почти ни один современный ядерный заряд не обходился без трития, который получают, облучая в реакторах литий. Словом, литий давно добывался из вулканических пород и минеральных вод и применялся в разнообразной человеческой деятельности.

Но возникла одна серьёзная проблема, если опять обратиться к «Будильнику». «Слойке» требовался не просто литий, а его изотоп — литий-6, его же в естественном литии раз в десять меньше, чем самого распространённого изотопа лития-7, который тоже, кстати, находит определённое применение в ядерных зарядах. А разделение изотопов, как известно, самое муторное, самое тяжёлое и дорогое занятие среди всех ядерных технологий.

Однако, на это можно было бы пойти, если бы решились попробовать подготовить «слойку» мощностью в диапазоне триста-четыреста килотонн — таких мощных зарядов не было, а были всего лишь проекты. Тогда невольно пришлось бы заняться промышленным разделением изотопов лития, что впоследствии оказалось бы громадным выигрышем во времени и усилиях. Да и в арсенале имелся бы пусть плохонький, но всё же полмегатонный фугас. И это в то время, когда в СССР только готовились к испытанию жалкого заряда в 20 ктн!

Но ненасытность аппетитов, гигантомания и жадность сгубили не только «фраера», как поётся в одной блатной песенке, не только старуху в пушкинской сказке, которая захотела иметь всё и сразу, но и американских ядерщиков, которым уже не хотелось сотен килотонн, а подавай им десяток мегатонн! И не медля. И программа разделения литиевых изотопов почила в бозе, так и не родившись.

А в 1952 году станет очевидно, что они остались у разбитого корыта, в котором не было ни крошки так нужного теперь лития-6. Не допусти они промашки в 47-м, термоядерное оружие появилось бы раньше на несколько лет.

Что знали и чего не ведали в ЦРУ

Доктора Теллера прямо-таки бесило полное невнимание к его термоядерным устремлениям. Мало того, что теоретическая группа Теллера была невелика — всего несколько человек — их ещё отвлекали на задания по совершенствованию бомбы деления.

Даже Оппенгеймер перестал его поддерживать и, в конце концов, заявил, что водородную бомбу нельзя испытывать, ибо об этом узнают русские и тоже примутся за термоядерное оружие. Возникнет гонка вооружений, опасная для всего мира. А если, мол, у США не будет водородной бомбы, то и Советы будут сидеть, сложа руки.

Очень наивен был Роберт Оппенгеймер, полагая, что кремлёвские бандиты отрекутся от водородной бомбы, которой они смогут запугать или уничтожить весь некоммунистический мир. Одной из причин такого благодушия было, похоже, его недолгое, правда, сочувствие коммунистам и влияние любовницы-коммунистки, что весьма насторожило службу безопасности.

Другая, не менее важная причина — полное фиаско в работе спецслужб США. Конечно, ЦРУ и его предшественник знали, что в СССР занялись разработкой ядерного оружия (впрочем, это было секретом полишинеля — в 1946 году американцы сами пригласили представителей СССР — будущего директора ядерного центра в Дубне Мещерякова и генерала госбезопасности Александрова на испытания атомных бомб). В ЦРУ знали, что секретные разработки ведутся в Нижегородской губернии и в Москве. Знали, что в СССР разведанных запасов урановых руд практически нет. Знали, что Сталин смертельно напуган результатами атомных бомбардировок в Японии и от страха не находит себе места.

А тут новая напасть — в милитаризованной до предела стране, которую нацеливали «мировой пожар раздуть», не оказалось того губительного оружия, без которого и думать нечего о раздувании пожара. Оружия, о котором ещё в довоенные годы неоднократно предупреждали правительство советские учёные и советская разведка…

Вот, пожалуй, и всё, что знали в ЦРУ. Но там не знали ключевых фигур атомного проекта в СССР, не знали о строительстве реактора по наработке плутония на Урале, о создании оборудования и заводов по разделению изотопов, о подготовке испытательного полигона в Казахстане. Не знали, естественно, и о набирающих обороты исследованиях по ядерному оружию, о создании отдельных узлов и всей конструкции первой в СССР атомной бомбы. Не знали и самого главного — что в СССР прекрасно знают обо всех атомных секретах США, (в том числе и о наработках по термоядерному оружию), что идеи, чертежи, технологические разработки через сотню агентов советских спецслужб передаются в страну недоразвитого пока ещё социализма.

Обо всём этом узнают значительно позже, потому и окажется крайне неприятен советский «сюрприз», прогремевший в Казахстане в 1949 году.

И уж, конечно, в ЦРУ не знали, что в СССР за несколько лет до суровой директивы Трумэна, повелевшей — термоядерному оружию в США быть! — уже приступили к теоретическому рассмотрению этой проблемы, а советской разведке велели неустанно добывать термоядерные секреты и отвечать на запросы Курчатова со товарищи.

Всего этого не знали ни президент (он даже о своей термоядерной бомбе абсолютно ничего не знал до начала 1950 года), ни ЦРУ, ни тем более Роберт Оппенгеймер. Потому он и благодушествовал. И даже Комиссия по Атомной Энергии США вслед за Оппенгеймером воспротивилась практическому развитию «водородного» проекта, выступив против испытаний термоядерного заряда.

Кто Вы, доктор Ватсон?

В июле 1948 года появляется весьма странная публикация в американском научном журнале «Science News Letters». Прежде всего, удивляло название статьи — «Сверхбомба возможна» — которым автор как бы подчёркивал, что такая бомба обязательно будет создана, и плохо будет тому, кто эту возможность упустит…

В статье обсуждалась схема (известная уже по обе стороны океана) дейтериевой сверхбомбы, которая у американцев именовалась супер-классик, а в СССР — «труба». Но было там и нечто новое — глава под названием «Комбинированная бомба». Тут речь уже шла о новом принципе выделения энергии, который использует нейтроны термоядерной реакции (то есть реакции слияния ядер тяжёлого водорода) для деления рядом находящегося плутония. Автор статьи предлагал сделать комбинированную бомбу из плутония и дейтерия.

Любопытно было бы узнать, кто же решился на такой дерзкий шаг — опубликовать в открытой печати идею комбинированной бомбы, которая, буде осуществлена, дала бы полмегатонный выход? По содержанию статьи видно, что это вполне компетентный физик, имеющий оригинальные идеи в области реализации «термояда». Подпись под статьёй «доктор Ватсон» ничего не говорила ни советским учёным, ни советской разведке…

Уже в последние годы один из разработчиков первой термоядерной советской бомбы побывал в американском ядерном центре и поинтересовался этой загадочной особой. Американские учёные ответили, что такого физика-ядерщика они не знают, его, по-видимому, нет и не было…

Впрочем, таинственного физика, спрятавшегося за псевдонимом «доктор Ватсон», несложно вычислить, если задаться традиционным при расследовании вопросом — а кому была выгодна эта публикация?

Первое же, что приходит в голову — это доктор Теллер. Он так же, как и Оппенгеймер, как ЦРУ, как и президент не ведал, что в России появилась команда, нацеленная на создание термоядерного оружия. Этого не знал и ни один учёный Лос-Аламоса, кроме нескольких человек, сотрудничавших с советской разведкой — среди них были Клаус Фукс и Теодор Холл. Создалось мнение, что поскольку русские ещё не испытывали даже простейшие бомбы деления — урановую или плутониевую, хотя, несомненно над ними работали, — то вряд ли у них руки дошли до бомбы водородной. А раз так, то и Америке не надо спешить — может русские и не «допрут»…

В итоге страдал доктор Теллер — морально и материально, его микроскопической группе перепадали лишь жалкие крохи. Но материальная ущемлённость не шла ни в какое сравнение с муками уязвлённого самолюбия и тщеславия термоядерного мессии.

Чтобы программа по супер-классик основательно развернулась в США, нужна была серьёзная причина, а именно — наличие такой программы у русских. Значит, нужно их спровоцировать, подтолкнуть.

В феврале 1947 года Эдвард Теллер публикует в американском журнале «Бюллетень учёных-атомщиков» статью, в которой, правда, лишь общие суждения о «термояде». Эта статья могла только насторожить советских учёных, но не более. Требовалось нечто более конкретное…

Кто же был отцом?

Автор статьи «Комбинированная бомба» был дьявольски изобретателен и хитёр. Он понимал, что русские парни не лыком шиты — им липовую идейку не подбросишь. Нужно, чтобы идея была продуктивна, наглядна, проста и поддавалась бы расчётам. Чтобы испытания подтвердили — да! получается очень мощный фугас, какого ещё не было, но дальнейшая работа над этой идеей с целью увеличения мощности и эффективности, заводила бы в тупик.

И самой подходящей такой идеей была, конечно, «слойка». Проста, наглядна, рассчётна! К тому же, в США отказались от неё, соблазнившись перспективой «супер-классик», от которой ждали 10, 20 и даже 40 мегатонн выхода. Так что передача русским идей слойки не выглядела предательством, а скорее наоборот — пусть Советы повозятся над этим ублюдком, потратят время, силы и деньги, пока поймут, что занимались совсем не тем. К этому моменту они отстанут уже безнадёжно.

Конечно, до такой наглости, как описание в статье схемы и конструкции комбинированной бомбы дело не дошло. Во-первых, могли быть серьёзные проблемы со службой безопасности — одно дело, когда идёт как бы общий «трёп», и высказывается голая идея, и совсем другое дело — изложить расчёты, конструкцию и дать, боже упаси, чертежи.

Во-вторых, автор не без основания полагал, что хотя большевики душили интеллигенцию и науку, хотя виднейшие учёные томились и гибли в концлагерях, таланты и самородки на Руси ещё водились. Были такие и в ядерной физике, которые идею смогли бы претворить в реальное устройство.

А в-третьих — расчёты, эксперименты и конструирование первых советских образцов потребуют достаточно много времени и усилий, что тоже будет чистым выигрышем для США.

В статье ни слова не было сказано ни о литии, ни о твёрдом термоядерном горючем — дейтериде лития. Естественно, ни слова не было и о том, что нужен конкретный изотоп — литий-6. Об этом Теллер написал в октябрьском отчёте за 1947 год, который и засекретил. А русские пусть сами додумаются до лития, до нужного изотопа. Пусть сами ищут способы промышленного разделения изотопов. Так оно потом и случилось…

И всё же смелость, с которой автор статьи высказал вполне реализуемые идеи, удивительна до подозрительности. Если бы Зельдович, Сахаров или кто-либо другой посмел сделать нечто подобное в СССР, даже если только автор сообщил бы, что имеет отношение к теме ядерного оружия, век бы ему гнить в тюрьмах, концлагерях или, в лучшем случае, в бериевских «шарашках».

Не исключено, впрочем, что статья в «Science News Letters» была согласована со спецслужбами США.

И, если верны все высказанные выше предположения, то «отцом» того самого фугаса, что взорвали в СССР 12 августа 1953 года и в горячке назвали водородной бомбой, был скорее всего не Андрей Сахаров, а Эдвард Теллер.

Именно он родил идею, которая была подброшена Советам, чтобы завести их в тупик. Сам же он упорно работал над идеей Энрике Ферми, которая должна была привести к рождению водородного оружия. Но тот вариант, — «супер-классик», который рассматривал Теллер, окажется так же тупиковым. И, хотя выход из этого тупика найдёт другой человек, «отцом» американской водородной бомбы назовут именно Теллера, хотя правильнее его было назвать «матерью»…

ГЛАВА IX Идея № 1

Новобранец секретнейшего ядерного проекта Андрей Сахаров начал свою деятельность с изучения отчётов Зельдовича и К^o. На это ушло более двух месяцев — тогда явно не хватало знаний и квалификации. Сахаров засел за учебники по газодинамике и астрофизике — он штудировал их с утра до вечера, чтобы продраться сквозь частокол формул и расчётов. Было много неясностей, не хватало экспериментальных данных.

И вдруг он забрасывает штудирование «трубы» и заявляет о новой идее термоядерного заряда, отличной от мучительной для всех «трубы». Сахаров неожиданно повёл речь о комбинированной бомбе, в которой перемежаются слои тяжёлых делящихся элементов (природного урана) и лёгкие водородные (дейтериевые) слои. Словом, та самая слойка, которую два года тому назад разработал Теллер, и основная идея которой была недавно опубликована в открытой печати.

Читал ли Андрей Дмитриевич эту публикацию? Сегодня вряд ли кто-либо категорически ответит на этот вопрос. Но надо вспомнить, что его шеф Игорь Тамм буквально заставил своего молодого аспиранта выучить английский язык, причём настолько, чтобы он свободно читал научную литературу по ядерной физике и делал обзоры. И, хотя в то время велась кампания огульного отрицания зарубежного опыта и достижений Запада (под предлогом борьбы с безродными космополитами) и всячески урезали средства на выписку иностранной литературы, тем не менее валюты на западные научные журналы по ядерной тематике отнюдь не жалели и даже регулярно добавляли.

Кроме того, было дадено указание всем посольствам, всем спецслужбам, всем торговым миссиям, всем туристическим бюро и прочая, и прочая— скупать, красть, доставать публикации, имеющие хоть какое-либо отношение к атомному оружию, — и немедля переправлять в СССР. Многие же, находящиеся за рубежом советские люди (как правило, завербованные заранее НКВД) делали это добровольно— без всякого на то указания.

Желающие могут заглянуть в архивы Минатома и поразиться тому обильному потоку вырезок из журналов, общеполитических газет, открытых сообщений по радио и различных докладах, что осело в этих закрытых архивах (впрочем, там хранится далеко не всё, что тогдапоступило).

Словом, ознакомиться с американской идеей труда не составляло, тем более, что на тему сверхбомбы открытых выступлений тогда появилось немного— раз, два и обчёлся— стало быть, они должны привлечь особое внимание к себе. Это были, как уже говорилось, статья Теллера в «Бюллетене учёных-атомщиков» за 1947 год, да ещё выступление в 1945 году профессора Марка Олифанта (того самого, что участвовал в открытии трития), который заявил, что можно создать бомбу в 20 мегатонн— его речь опубликовала газета «Таймс» (19. 10. 45 г.). Ну, и конечно, сама провокационная статья «Сверхбомба возможна».

Так или иначе, американская идея легла в основу разработки нового заряда, которым начал заниматься Сахаров с осени 1948 года. Этот принцип Сахаров сам назвал «Идея № 1».

Запоздалое признание

Тем, кто считает, что идея слойки, выражаясь языком самого Сахарова, была «цельнотянутой», их оппоненты яростно возражают— зачем талантливому физику, а Сахаров, несомненно, был по-своему талантлив, зачем ему заимствовать чужие идеи, коли сам головаст?

На первый взгляд— резонный вопрос, но если хорошенько задуматься, то невольно приходит мысль, что для самой идеи лучше, если она перекочует к человеку сообразительному и компетентному. Тот её разовьёт, отшлифует и куда-нибудь пристроит. А ему самому— умнице и самородку— идея в его светлую голову может и не прийти— слишком много тут случайностей и непредсказуемых обстоятельств. Хотя, конечно, блестящая идея приходит чаще к тем, кто её ищет и хорошо подготовлен.

Но блестящих идей намного меньше, чем светлых голов. И неподкупная история рассказывает нам, что даже гении, столпы естествознания не смущались заимствованием чужих идей и мыслей.

Так, сэр Исаак Ньютон— основоположник многих классических наук— не постеснялся «увести» у своего современника Роберта Гука закон всемирного тяготения, что серьёзно «подмочило» репутацию легенды о падающих на голову Исаака яблоках, которые, мол, и понудили гения высказать идеи тяготения. Единственным, хотя и не столь уж сильным оправданием Ньютона было то, что он придал закону математически совершенную формулировку.

Биологи рассказывают, что другой основоположник, Чарльз Дарвин, который своим утверждением о том, что человек произошёл от обезьяны, крепко обидел многих людей, чей интеллект как раз и был бы наилучшим подтверждением этого; так вот — основоположник почерпнул идеи эволюционного развития мира из рукописи своего знакомого, присланной из далёкой Вест-Индии для ознакомления с ними Чарльза.

Впрочем, известно также, что идеи эволюционной жизни на планете излагал ещё дед Дарвина в своих поэмах, соединив таким образом науку и искусство.

Кстати, в искусстве и литературе тоже сплошь и рядом случаются заимствования— от примитивного плагиата чужих публикаций и музыкальных сочинений до основательной переработки и придания совершеннейшей формы народным сказаниям и мелодиям.

Джек Лондон в пору, когда он был неизвестен и чрезвычайно беден, сочинял и продавал именитым литераторам сюжеты рассказов. Позже подобные сюжеты присылали уже ему начинающие авторы.

Совершенно замечательный случай бескорыстного дарения идеи— Пушкин предлагает Гоголю сюжет «Ревизора». Но можно назвать фамилии многих известнейших писателей, которые в период своего становления не стеснялись подражать, а то и просто переписывать сочинения маститых.

И у Сахарова в начальный период занятий ядерной физикой, как уже говорилось, идеи были вторичны— то есть высказывались ранее другими авторами. Так, например, случилось с некоторыми идеями разделения изотопов. То же самое произошло с автомодельными решениями уравнений в частных производных— они уже ранее предлагались математиками за рубежом и в СССР. Да и основная тема диссертации аспиранта Сахарова— безизлучательные переходы— была давно уже «вспахана» японскими физиками.

А судьба идеи управляемой термоядерной реакции оказалась вообще весьма драматичной. Её предложил молодой солдат Олег Лаврентьев, о чём он написал в ЦК ВКП(б). Письмо Лаврентьева попало на рецензию к Сахарову, попало не потому, что Андрей Дмитриевич был специалистом по плазме, а потому, что в этом же письме излагалась ещё одна идея— принцип термоядерной бомбы (кстати, Лаврентьев предложил там же использовать дейтерид лития и оболочку из природного урана).

Главную идею управляемого «термояда»— с помощью поля удерживать плазму с температурой в сотни миллионов градусов— заменив, правда, поле электростатическое на магнитное. Что не привело, даже спустя десятилетия, к практическим результатам.

А насчёт авторства Лаврентьева академик Сахаров в конце концов признался, но признание это прозвучало весьма поздно, спустя десятилетия, когда весь мир был уже уверен, что управляемый «термояд» изобрёл Сахаров.

Сахаризация

Идея ионизационного сжатия настолько овладела Сахаровым, что он полностью забросил расчёты по «трубе», хотя они многое ему дали в теоретическом отношении— Андрей Дмитриевич познакомился с новыми методами, освоил ранее неизвестные разделы, которые подготовили его в общем к самостоятельным исследованиям «термояда».

И в своём втором секретном отчёте С-2, выпущенном в январе 1949 года, он излагает принцип нового (в СССР) ядерного заряда. Отчёт назывался «Стационарная детонационная волна в гетерогенной системе уран-238+ тяжёлая вода».

Под мудрёным названием «гетерогенная система» (смесь неоднородных разграниченных между собой материалов) имелась ввиду та самая «слойка», на которую, в конце концов, махнул рукой Эдвард Теллер, хотя он довёл расчёты по ней до кондиции пригодности к конструированию.

Такой завершенности в сахаровском отчёте, конечно, не было — там спервоначалу рассматривалась упрощённая задача. Теоретики вообще любят проблему свести к самым примитивным случаям, что дало повод для известной шутки — устойчивость, например, стула теоретик рассматривает сначала для стула с одной ножкой, потом с бесконечным числом ножек. Реальную, наиболее трудную задачу— устойчивость стула на четырёх ножках— он предпочитает не решать, объявив, что искомый результат будет лежать в пределах обсчитанных первых двух случаев.

Сахаров рассматривал детонацию в плоских слоях бесконечно большого размера, и реальную конструкцию он представлял в виде бомбы деления, «обёрнутой» гетерогенными слоями почти нулевой кривизны, что весьма близко к плоскому случаю.

Известны, правда, так называемые конформные преобразования, которые плоскость «сворачивают» в сферу и представляют решения в удобные для расчётов формы. Но многие и самые важные параметры ядерных реакций тогда в СССР были неизвестны и, как говорил Андрей Дмитриевич, «суждения о них гадательны».

Так что до числовых данных, которые нужны конструкторам, было ещё далеко— целые годы. Но идея нового заряда, как уже говорилось, была наглядна и как бы гарантировала положительное решение. Ещё до выпуска отчёта С-2, в ноябре 1948 года Тамм уведомил начальство— директора ФИАН (и президента АН СССР) академика Сергея Вавилова о том, что в его группе идёт работа над новым зарядом, содержащим тяжёлую воду и природный уран.

Кроме Тамма, который оказал своему ученику большую помощь в развитии новой идеи и в умелых докладах о ней начальству разных степеней, последовала поддержка от Якова Зельдовича. Он с присущей ему интуицией и мгновенной реакцией сразу оценил перспективность слойки— в том смысле, что это устройство наверняка взорвётся и даст на порядок больше энергию выхода, чем готовящаяся в тот момент к испытанию простая бомба деления.

Точно неизвестно, но, скорее всего именно Зельдович назвал процесс «выжимания» нейтронов из термоядерных слоёв для более успешного деления основного заряда «сахаризацией». Вот так ионизационная имплозия получила русское имя.

Неприметный слон

Виталий Гинзбург, также входивший в «термоядерную» команду Тамма, продолжал работу над трубой. Бесконечная «труба» была как раз тем упрощением, которые так привлекают теоретиков.

Но Гинзбург задумался над более реальной моделью— бомбой деления в сферической оболочке и жидким дейтерием между ними. Оценивая эффективность такого устройства, он сообразил, что вместо жидкого дейтерия, требующего мощных криостатных систем для поддержания низкой температуры, можно применить просто тяжёлую воду, хотя это и не самый лучший выход.

Наилучшим выходом, который вскоре нащупал Гинзбург, было бы применение дейтерида лития, причём он сразу указал именно на изотоп Li-6, который «подогревал» бы процесс. То, что при этом образуется ещё и тритий, Гинзбург сразу не приметил, слон не всегда ведь бросается в глаза, хотя и громаден.

Обсуждая идею нарождающейся слойки, Гинзбург предложил использовать в ней твердую соль— дейтерид лития, причём тут он уже увидел возможность наработки трития при бомбардировке изотопа Li-6 нейтронами. А также деления природного урана нейтронами высоких энергий, что существенно дополняло идею № 1. Само предложение Гинзбурга было названо идеей № 2.

Однако, для уверенных количественных расчётов нужны точные данные по эффективности реакции слияния водорода тяжёлого и сверхтяжёлого (дейтерия и трития). Таких экспериментов в СССР никто не проводил и неизвестно— сколько ждать их.

Поэтому Гинзбург для расчётов взял заниженные данные, вероятно, чтобы потом не разочароваться. А для уточнения оценок пришлось Тамму обратиться к Харитону, тот соответственно снесся с Лаврентием Берия, чтобы Игоря Евгеньевича допустили к разведматериалам из США.

Берия поручил разобраться с этим двум членам спецкомитета— Первухину и своему подручному Мешику (расстрелян в 1953 году после суда над своим шефом). Однако, следуя основному принципу секретчиков: «лучше перебдеть, чем недобдеть», те решили Тамма к разведматериалам «не допущать», дабы «…не привлекать к этим документам лишних людей». Только в стране с большевистским режимом, где секретность ставилась превыше всего, ключевую фигуру ядерного проекта не допускают до крайне нужной информации, добывание которой ставило под риск жизнь и свободу многих людей!

Хорошо, что у Тамма был конкретный вопрос по эффективности дейтериево-тритиевой реакции, и ему дали, в конце концов, точные данные, которые оказались уже ненужными, ибо к тому времени американцы опубликовали их в открытой печати.

Эта эффективность оказалась несравненно выше, чем чисто умозрительно предположил Гинзбург. А значит обе идеи становились реальной основой для реальной конструкции!

Назначить евреем!

Ещё весной 1949 года академик Сергей Вавилов официально доложил главе Спецкомитета о работе над принципиально новым зарядом — слойкой.

Юлий Харитон со своей стороны дал весьма оптимистическое заключение по слойке начальнику Первого Главного Управления (ПГУ) Борису Ванникову.

Если хитрый Ванников отнёсся к новому предложению почти равнодушно, — какого чиновника обрадуют дополнительные хлопоты? — то Лаврентий Павлович весьма оживился и потребовал лицезрения Сахарова. Были назначены смотрины, и вскоре Андрей Дмитриевич появляется в приёмной кремлёвского кабинета со зловещим номером тринадцать. Впрочем, потом он не раз приходил в этот кабинет без всяких трагических последствий для себя.

А в тот первый раз Сахаров увидел в бериевской приёмной солдата Олега Лаврентьева, который, правда, уже стал студентом первого курса МГУ. Ещё до смотрин их познакомили, и из Кремля они отправились вместе, оживлённо обсуждая дорогой проблемы управляемого термояда. Андрей Дмитриевич самолично рецензировал и второе предложение солдата — о водородной бомбе с использованием Li-6 и оболочкой из природного урана, но об этом он помалкивал. Формально у него были основания для умолчания — этого требовал режим тотальной секретности — но, во-первых, как-то смешно скрывать всё это от самого автора, а во-вторых, их познакомил высший иерарх ядерного проекта, который сам решил — что секретно, а что — нет (как говорил в своё время Геринг, когда ему докладывали о не вполне арийской крови некоторых сотрудников: «Я сам решаю, кто тут еврей, а кто — нет!»). А уж Лаврентий Павлович и подавно мог велеть назначить кого угодно «евреем», и рассекретить самую жгучую тайну, буде на то его воля.

Разгорячённый интересным разговором с Лаврентьевым, Андрей Дмитриевич даже пригласил его в свою команду, но о том, что команда разрабатывает устройство, аналогичное предложенному солдатом, даже намёком не поведал. Впрочем, ни телефона, ни адреса своего также почему-то не дал. Лаврентьев же посчитал, что Сахаров занимается теорией, а Олега тянуло к эксперименту. Вот так был потерян для термоядерного проекта ещё один человек, богатый новыми идеями мирового класса…

А встреча их, на которой были произнесены более откровенные слова, состоялась только через десятки лет…

Активное участие Сахарова в разработке ядерного оружия имело для него некоторые приятные последствия. Он, наконец, получил, как уже говорилось, комнату в «коммуналке». Правда, дом был ветхий, деревянный, с одним сортиром на два десятка семей, но зато рядом с Кремлём. Ему повысили должность и прибавили зарплату, что дало повод шутникам называть все эти благоприобретения «примером использования термоядерной энергии в мирных целях».

Вскоре после смотрин Сахаров получает допуск к разведматериалам, чего не смогли пока добиться более серьёзные фигуранты проекта — Тамм и Зельдович.

Но вместе с тем появилась и крупная неприятность — Андрею Дмитриевичу велели вступить в партию. Причём давление на него оказывал генерал из госбезопасности — так называемый уполномоченный Совмина и ЦК ВКП(б) в ФИАНе. Сахаров стал отбиваться от этого позора, но уполномоченный прибег к последней, крайней угрозе — он обещал самолично дать рекомендацию…

Андрей Дмитриевич сказал, что подумает, но на протяжении всей остальной жизни так и не сподобился.

Не дербанете двери

Тем не менее Лаврентий Павлович очень вежливо, но настойчиво «рекомендовал» Сахарову отправиться на «объект» для постоянной работы в КБ-11 под руководством Харитона. Когда Берия был в гневе, он становился необычайно вежливым и в разговоре переходил на «вы». Отказаться от такого предложения, тем более высказанного в «вежливой» форме, было невозможно. И Сахаров скис — прощай, Москва, прощай ФИАН, семинары и симпозиумы.

Вскоре домой к Сахарову приехал сам Ванников и объявил, что Андрею Дмитриевичу нужно немедленно явиться по одному потаённому адреску — «на плодоовощную базу», где он получит дальнейшие указания. На этой базе в полуподвале какие-то тёмные личности вручили ему пропуск для поездки в «хозяйство» и назвали номер вагона и поезда.

Когда Сахаров прибыл к указанному вагону, он обнаружил, что вагон окружён военными и суетливыми людьми в гражданском — с пронзительным взглядом и руками в карманах. Этот спецвагон был предназначен для Харитона, а тогда в нём ехали Ванников и Мещеряков.

Спустя сорок лет — в начале 90-ых — автору пришлось пройти аналогичную процедуру во время первой его поездки в Арзамас-16. Сначала мне позвонили из тогдашнего Минатомэнерго и велели явиться на «базу» по одному секретному адресу на Каширском шоссе. Там в полуподвальном помещении, вход закрывала массивная железная дверь, которую я стал колошматить в надежде достучаться до подпольщиков. Потом, вспомнив наставление: «Не дербанете двери, а сувайте палец в пупку для звонка», я надавил пупку и, в конце концов, дверь нехотя приоткрылась, и в подвале мрачные люди после подозрительных расспросов дали бумажку и шепотом назвали номер потаённой кассы на Казанском вокзале, где по этой хитрой бумажке мне оформили билет до какого-то полустанка, которого на карте найти не удалось. Причём ехать пришлось не с Казанского вокзала, а с Ярославского— шпион с нормальным западным мышлением тут наверняка запутался бы и впал бы в истерику.

Вагон, в котором мне предстояло добираться до ядерного центра, на этот раз не был оцеплен, но встреча с военными была впереди.

На станции Арзамас, где не так давно произошёл страшный взрыв, вагоны, следующие далее, — в Арзамас-16— были отцеплены и ехали уже по одноколейке в коридоре из колючей проволоки.

Сначала в вагон заглянул кондуктор и предложил доплатить за проезд от богом забытого полустанка до самого Арзамаса-16. Тут проглядывала наивная хитрость— избежать печатания в билете названия ядерного центра.

Затем в вагон зашёл военный патруль и потребовал документы. Немногочисленность моих бумаг сильно разочаровала офицера, и он потребовал сурово:

— Предъявите предписание!

— Ну, нет предписания, — ответил я ему, самим тоном как бы отвергая необходимость и серьёзность его требования. — Да и откуда я его возьму?

От изумления он прямо-таки шлёпнулся на нижнюю полку.

— Там, где работаете, там вам должны выдать. Где вы служите?

— Сам у себя…

Офицер судорожно сглотнул слюну и с надеждой посмотрел на сопровождающих. Те безучастно глядели в окно, где лениво проплывали столбы с колючей проволокой — выпутывайся, мол, сам. Рука офицера стала непроизвольно шарить по бедру, как бы нащупывая кобуру. Чувствуя, что дело может кончиться инфарктом, и Родина вскоре потеряет ещё одного бдительного служаку, я достал фирменный бланк основанного мною малого предприятия, написал сам себе предписание, расписался и поставил печать.

Офицер с тоской смотрел на этот полулегальный (с его точки зрения) документ, пот выступил по всему лицу. Он был похож на человека, который рано утром с большого бодуна не может понять — где он и что с ним произошло? Сопровождающие мягко взяли его под руки, вывели в тамбур и стали обмахивать фуражками…

Поезд прибыл на конечную станцию.

Мирный термояд

Андрею Дмитриевичу в этом плане повезло — он прикатил на объект в машине Ванникова, у которого охрана даже боялась спрашивать документы.

Кроме Ванникова на объекте оказался Курчатов и другие видные чины, что не было чистой случайностью. В Саров привезли два полушария плутония — первый в СССР ядерный заряд для подкритических испытаний атомной бомбы деления.

Зельдович рассказал Сахарову об идее и практическом применении имплозии для сжатия делящегося шара. Ему продемонстрировали сферическую систему взрывных линз (блоков), что в дальнейшем привело к переориентации расчётов слойки. Теперь группа Тамма стала рассматривать не плоскопараллельные слои, а сферические.

На совещании, которое провёл в КБ-11 Ванников, было установлено, что работы по РДС-6 «т» (труба) и РДС-6 «с» (слойка) будут продолжаться соответственно коллективами Зельдовича и Тамма.

Перед отъездом Сахарова Зельдович попросил его прочитать лекцию по квантовой теории поля для молодых теоретиков отдела. Но Андрей Дмитриевич оказался не на высоте и поспешил в Москву, где вскоре у него должна была родиться вторая дочь.

Нелёгкие жилищные условия после родов стали невыносимыми. Сахаров начал хлопотать об улучшении их, и тут большую помощь оказал Курчатов. Вскоре семья Сахаровых перебралась в большую трёхкомнатную квартиру.

Термоядерная программа в мирных целях продолжала действовать.

ГЛАВА X Неутешительные итоги авантюризма

Как уже говорилось, совершенствуя и наращивая мощь бомбы деления, американские ученые невольно прокладывали тем самым путь к термоядерному оружию. Это — с одной стороны.

А с другой, отвергнув «будильник», они не позаботились проблемами производства нужного изотопа лития, благодаря которому водородная бомба становится более компактной и более эффективной. Что совершенно необходимо в плане практическом.

Однако, и теоретические расчеты супер-классик не очень-то обнадеживали. Сначала возникли предположения, что температуры бомбы деления недостаточно, чтобы поджечь жидкий дейтерий, который воспламеняется при 400 миллионов градусов. Положение спас Конопинский, который предложил в начале разместить тритий, который легко возгорается и потом подожжет дейтерий. А дальше реакция синтеза, мол, пойдет сама собой.

Тритий действительно действует на дейтерий, как бензин на сырые дрова, но, когда математик Станислав Улам оценил количество требуемого трития, то схватился за голову — такое количество едва ли могла выдать промышленность^[8], да и стоимость его была чудовищной, что делало водородную бомбу экономически нереальной.

К тому же, приблизительный расчеты Ферми и того же Улама показывали, что сечения (вероятности) слияния ядер дейтерия недостаточно велики, чтобы можно было уверенно говорить об успешной самоподдерживающейся реакции синтеза в дейтерии, приводящей к ожидаемому взрыву.

Как видно, доктор Теллер, увлекшись напористой рекламой своего «детища», не обеспечил себе крепкие тылы.

И это выяснилось в чрезвычайно критический момент, когда президент США издал директиву о создании водородного оружия. Но Теллер, похоже, считал, что все как-то само собой образуется, что точно измеренные сечения дадут новую надежду. Когда на «водородную» программу, наконец, выделили средства и научные силы — 400 человек, когда она стала официально признанной, более полные компьютерные расчеты подтвердили первоначальные пессимистические оценки Улама и Ферми.

К тому же Теллер получил еще один удар ниже пояса, — точно измеренные сечения реакции слияния ядер дейтерия оказались еще меньше, чем использованные в ранних расчетах, не дававших и тогда никакого оптимизма.

В конце концов, Теллер официально заявил: «Мы оказались на ошибочном пути, и конструкция водородной бомбы, считавшаяся нами наилучшей, оказалась неработоспособной». Можно представить себе — как тяжело было Теллеру расписаться в провале и признать себя неудачником.

Глава теоротдела Ганс Бете очень четко высказался по этому поводу: «Никто не собирается обвинять Теллера в том, что расчеты 1946 года оказались неверными, особенно если учесть, что тогда в нашей распоряжении еще не было надлежащих вычислительных машин.

Однако, его реально обвиняют в том, что он вовлек Лос-Аламосскую лабораторию, а в итоге — всю страну в авантюрную программу, основываясь на расчетах, неполнота которых должна быть ему известной».

Психика доктора Теллера находилась на грани, он всерьез надумывал о самоубийстве. Единственно, что хоть как-то утешало это то, что в этом же тупике топтались и советские ядерщики. К тому времени на допросах арестованный Фукс уже рассказал о всех документах по «термояду», которые он передал советской разведке.

Мать, беременная идеями Улама

Расчеты, сделанные много лет спустя, когда все параметры синтеза были точно известны и экспериментально подтверждены, когда резко выросли объем памяти и быстродействия вычислительных устройств, однозначно подтвердили, что идея супер-классик была утопична. Но это станет окончательно ясным потом, а сейчас нужно было изворачиваться.

В течении всего 1950-го года Теллер отчаянно метался, пытаясь найти работоспособный вариант для «термояда», но ничего разумного в голову не приходило.

Неожиданная помощь пришла со стороны направления, которое просто бесило Теллера — от тех, кто работал над эффективностью бомбы деления. И что интересно — от человека, который своими оценками, а потом и точными расчетами похоронил все надежды на будущее супер-классик.

В это время — в начале 1951 года — Станислав Улам раздумывал над одним из способов повышения эффективности бомбы деления двухступенчатой конструкции — он полагал взрывом одной атомной бомбы, точнее продуктами этого взрыва, обжать заряд другой бомбы деления — двойная, так сказать, имплозия. И тут ему в голову приходит мысль — обжать атомным взрывом дейтерий с помощью специальных гидродинамических линз, для улучшения условий слияния его ядер.

Причем дейтерий размещался в другом, физически отделенном отсеке, который образовывал уже новую — двухступенчатую конструкцию. Нельзя сказать, что ни Теллер, ни другие ученые, не интересовались предварительным сжатием тяжелого водорода перед тем, как его воспламенить. Но никто из них толком не представлял себе — что это за источник, который сумеет так сильно сдавить дейтерий, и каким способом осуществить такое сжатие.

Теллер не раз говорил, что «предварительное сжатие весьма полезно», но он раздумывал только над химической взрывчаткой — тринитротолуолом, возможности которого были в этом плане довольно ограниченны.

Улам же не только прочувствовал саму идею, он предложил и конструктивное решение, которое решало проблему сжатия до нужной степени.

Доктор Теллер, который испытывал неприязнь к человеку, опорочившему его самые святые намерения, не сразу «врубился» в новую идею, но постепенно он осмыслил предложение Улама, тем более ничего другого у него самого не было.

Мало того, у Теллера появилась мысль осуществить сжатие не ударной волной, по излучениям от первичного взрыва, которые распространяется намного быстрее, чем ударная волна, и успеет сжать дейтерий гораздо быстрее, чем нагреется и разрушится вся конструкция.

Впрочем, крупный исследователь истории американского атомного проекта Чак Хансен утверждает, что идея сжатия излучением также принадлежит Станиславу Уламу. Об этом говорится и в еще одной публикации: «Улам … отметил сильное рентгеновское излучение в первой ступени, а также очень малое движение расширяющейся массы делящеюся материала относительно излучения». Однако сам Улам отмечает Теллера, как автора второго предложения.

Кстати говоря, и та и другая идеи были реальными, хотя, конечно, сжатие излучением — так называемая радиационная имплозия — выглядела более изящной и эффективной.

В совместном отчете Улам и Теллер изложили оба способа, называя их фокусировкой энергии бомбы деления с «использованием линз и зеркал» для такой фокусировки. Собственно саму систему фокусировки Теллер назовет единственным и важнейшим секретом водородной бомбы.

С этого момента он окончательно отказывается от конструкции «супер-классик» и полностью сосредотачивается на радиационной имплозии и двухступенчатой конструкции, как на единственном способе зажечь взрывной «термояд».

Новая идея получила название «конфигурация Улама-Теллера», а потом имя Улама отсюда как-то выпало и «отцом» водородной бомбы стали называть только Теллера, хотя многие американские ядерщики считают и по сей день, что доктора Теллера правильнее было бы называть «матерью, беременной идеями Станислава Улама».

Спичка, зажженная домной

В этом же 1951 году впервые вспыхнула рукотворная термоядерная реакция, покорившаяся, наконец, человечеству. Собственно, сама реакция синтеза выглядела мизерной — всего лишь искоркой на фоне громадной молнии, но она была предусмотрена, просчитана и реализована.

Речь идет об испытании американской бомбы «Пункт» — плутониевой бомбы с усилением. Как уже говорилось ранее, внутри заряда делалась сферическая полость, куда закачивалось несколько грамм дейтерия и трития.

Обжатый плутоний начинал делиться после импульса нейтронов от внешнего источника. Когда сжатие и температура в центре становились колоссальными, вспыхивала термоядерная реакция.

Вклад в общую энергию взрыва от «термояда» был ничтожен, но зато синтез давал обильный поток нейтронов, которые «набрасывались» на не разделившиеся ядра плутония, резко увеличивая полноту и эффективность бомбы деления. Впрочем, этот результат был вполне прогнозируем.

А вот результат испытания под названием «Джордж», проведенным несколько ранее, не казался столь однозначным. Он планировался еще до оригинальной идеи Улама — в то время Теллер предложил устройство, за основу которого принята конструкция, запатентованная Фуксом еще в 1946 году. Исчерпав собственные идеи, Теллер решил «позаимствовать» у Фукса.

После открытия Улама для опыта «Джордж» изготовили ядерное устройство «Цилиндр» — это название, похоже, дал устройству сосуд, размещенный на периферии бомбы деления. В нем находилась пара десятков грамм смеси тяжелого и сверхтяжелого водорода — дейтерия и трития. Бомба деления в центре «Цилиндра» давала значительную мощность — 200 ктн. Ее главным продуктом — в отличие от более слабых бомб военного времени — становилось мощное излучение, эта бомба была более прозрачной для него, а шар намного горячее.

Цель опыта «Джордж» и состояла в том, чтобы проверить возможность использования этого рентгеновского излучения для сжатия термоядерной смеси в сосуде, пока она еще сильно не нагрелась. Поскольку цилиндр находился на периферии, а излучение движется к нему по специально сделанной трубе с максимально возможной скоростью 300000 км/сек — в десятки раз быстрее нейтронов, осколков ядер и прочих продуктов взрыва — то рентгеновские лучи успеют сжать дейтерий с тритием задолго до того, как к сосуду «подберутся» и разрушат его остальные частицы.

Для того, чтобы зарегистрировать реакцию синтеза, сосуд снабжался датчиками термоядерных нейтронов. Конечно, датчики разрушались и сгорали в этом адовом пламени, но они успевали до того послать сигналы приборам, надежно укрытым от взрыва.

Эксперимент подтвердил — излучение, вызывает сжатие и синтез дейтерия с тритием. Путь к термоядерной бомбе был обозначен окончательно.

Вызывает лишь удивление та ирония, с которой отнеслись к этому результату некоторые физики Лос-Аламоса. Так, один из них высказался в том смысле, что «испытание «Джордж» было скорее игрой на публику, чем подлинным экспериментом, ибо каждый специалист заранее знал, что такое устройство наверняка сработает хорошо; использование здоровенной атомной бомбы для инициирования реакции в небольшом пузырьке с дейтерием и тритием напоминало применение доменной печи для поджигания спички».

Возможно, в отношении масштабов это и верно, но, во-первых: едва ли не впервые наблюдалась рукотворная термоядерная реакция, а во-вторых: она подтвердила теоретические задумки.

Конечно, в лабораторных опытах можно наблюдать единичные акты слияния ядер изотопов водорода, но их энергия несравнима с той, которая выделилась в опыте «Джордж» — 25 ктн дала смесь нескольких граммов дейтерия с тритием.

Если вспомнить, что первая урановая бомба с весом заряда около 60 кг выделила энергии вдвое меньше, то ирония выглядит более чем неуместно.

Плазменный генератор в … термосе

В сентябре 1951-го американцы принимают решение строить термоядерную двухступенчатую бомбу, где горючим будет жидкий дейтерий, а сжатие обеспечивается мощным потоком радиации.

Чистый дейтерий в сжиженном состоянии больше устраивал теоретиков — расчеты по его сжатию и горению много проще, чем в соединении дейтерия с литием. Но для инженеров и конструкторов жидкий дейтерий становится невыносимой головной болью — он должен охлаждаться до температуры около минус 250 градусов. Значит, нужна криостатная система большой мощности и размера. Охлаждающая жидкость — обычный водород, его производили на специально построенном для этого заводе — неподалеку, на островке тихоокеанском Эниветок.

Само термоядерное устройство «Майк» располагалось на соседнем коралловом рифе. Оно было высотой с двухэтажный дом и весило 64 тонн. Такая громада и вес становились неизбежными из-за жидкого дейтерия, но что поделаешь — в свое время американские ядерщики не озаботились производством изотопа лития-6, который в соединении с дейтерием давал твердую соль, что делало ненужным глубокое охлаждение с криостатом и целым заводом. Не потребовалась бы тогда и уникальная гигантская оболочка для «Майка», а также многое другое, что отнимало силы и время.

А трудности при конструировании оказались и без того гигантскими. Прежде всего, в результате расчетов выяснилось, что, хотя поток рентгеновского излучения сравним по плотности с потоком сплошного металла, тем не менее он не сумеет передать давление для имплозии из-за кратковременности своего воздействия — нужно было как бы «растянуть» во времени действие излучения.

Выход нашелся с помощью промежуточной среды из полиэтилена, которая поглощала прямые рентгеновские лучи от бомбы деления. Так как у атомов полиэтилена (водород, углерод) небольшое число электронов, то они начисто лишались их под действием рентгена. Полиэтилен превращался в плазму, причем весьма «горячую». Плазма в свою очередь так же начинала излучать рентген, но более «мягкий» (более длинноволновый) и с нужной растяжкой по времени. Любая плазма излучает и тем интенсивнее, чем она горячее. Полиэтилен, таким образом, превращался в «плазменный генератор».

С точки зрения конструкции (да и по существу) первый термоядерный заряд напоминал гигантский термос, как это показано на схеме. Надо сразу отметить, что схема весьма и весьма условна, там сделаны несуществующие разрезы, не показан ряд деталей, затемняющих наглядность и сущность главных физических процессов. Не показан здесь и термостат для охлаждения жидкого дейтерия.

В первой ступени — бомбе деления — показана половинка атомного заряда. Здесь — царство сферической симметрии, которой подчинены формы ядра, толкателя, взрывчатка. Во второй ступени — царство симметрии цилиндрической, начиная от оболочки, кончая урановым толкателем и запалом. Жидкий дейтерий (потом его место займет дейтерий лития) находился между толкателем и запалом. Защитный экран разделял два царства симметрии, его задача — защитить вторую ступень от прямого воздействия продуктов взрыва первой ступени. В центре экрана — нейтронная трубка, по которой «горячие» нейтроны напрямую поступают в запал.

О яйценоскости удава

Эдвард Теллер весьма расстарался и придумал этот самый запал, который существенно улучшал полноту и эффективность взрыва. Запал изготавливали из урана-235 в виде полого стержня. Радиация, которая сжимала урановый толкатель и соответственно дейтерий (дейтерий лития), сдавливала и запальный стержень, чтобы создать критическую массу урана-235.

Нейтроны для деления появляются от первой ступени, через нейтронную трубку. Эти нейтроны достаточно энергичны, чтобы развалить множество ядер урана.

Итак, в самом начале возникают два процесса ядерного деления — в первой ступени, которую называют еще «инициатором» и (с ее помощью) в стержне второй ступени, который по аналогии с автомобильным двигателем именуют «запальной свечой». Нейтроны, появляющиеся при делении запала, проникают в дейтерий лития и превращают литий в тритий. А тритий, как уже известно, охотно вступает в реакцию синтеза с дейтерием — для этого нужна температура «всего лишь» в 100 млн градусов, а не 400 миллионов, как для реакции слияния дейтерия с дейтерием.

Итак, тритий — очень дорогой, весьма радиоактивный и быстрораспадающийся изотоп водорода (что требовало бы частой его замены) — для такого термоядерного заряда не нужен, он образуется на «месте».

Чуть раньше, чем началось деление запала, рентгеновское излучение от первой ступени с помощью линз и зеркал (на схеме не показаны) доходит до оболочки, покрытой толстым слоем полиэтилена. Этот поток изображен на схеме прямыми лучами.

Полиэтилен превращается в горячую плазму, которая переизлучает более «мягкий» рентген, на схеме он обозначен волнистыми стрелками. Как-то трудно, почти невозможно поверить, что невесомое излучение способно так необычайно сжать тяжелый урановый цилиндр, как не под силу самой мощной взрывчатке направленного действия. В повседневной жизни почти никому не приходится встречаться с давлением света — оно настолько мало, что, пожалуй, еще менее ощутимо, чем воздействие естественного спутника Земли, описанное в некой диссертации под названием «Влияние Луны на яйценоскость удава».

С ярко выраженным давлением солнечного света приходится встречаться в основном тем, кто наблюдает кометы, чьи хвосты и образованы как раз давлением излучения Солнца. Эти хвосты (слово «комета» и означает «волосатый хвост») всегда направлены от Солнца и, бывает, что кометы летит хвостом вперед, когда удаляется от нашей звезды.

Ровно сто лет тому назад профессор Лебедев, чьим именем назван ФИАН, измерил давление света на твердое тело. Этот эксперимент оказался чрезвычайно сложным, ибо падающий на мишень свет неизбежно нагревал ее поверхность, что вызывало истечение нагретых газов и как следствие — реактивную силу отдачи, которая значительно превышала силу светового давления. Однако, профессор сумел компенсировать все побочные явления и замерил искомую силу. Опыт был настолько изящен и труден, что спустя даже десятилетия никто не мог его повторить…

Теперь можно себе представить — какая чудовищная энергия содержится в излучении, которое сдавливает и плющит толстый урановый толкатель. Как ранее говорилось плотность излучения была близка к плотности металла, а скорость — 300000 км/сек — позволяла давить все, что встречалось на его пути.

Надо сказать, что плазма, образованная из полиэтилена и посылавшая, в конце концов, рентгеновский поток на толкатель, сама также давила на него, поскольку была весьма горяча.

Кроме того, поверхность толкателя, которая плавилась, кипела и даже испарялась, тоже сдавливала урановый цилиндр, поскольку давала реактивные струи испаренного металла.

Итак, дейтерий (дейтерий лития) испытывал с внешней стороны неимоверное давление, но и со стороны внутренней тоже возникали не менее чудовищные силы сжатия из-за того, что в полом стержне шла реакция деления он «распухал» от взрыва и расширялся, отсюда также шел поток рентгена, так что термоядерное горючее оказывалось внутри двигающихся друг к другу навстречу «стенок» рентгеновской радиации. Очень важно было сделать так, чтобы волна сжатия извне и изнутри перемещались по оси синхронно, что совсем непросто.

Что рождается после актов слияния

Все эти процессы, несмотря на длительность повествования о них, проходили почти мгновенно — за тысячные доли микросекунды. За это время рентген, выпущенный из взорвавшейся бомбы деления первой ступени, проходил путь около одного метра — вполне достаточный, чтобы облучить полиэтиленовую обшивку оболочки и создать плазму. Продукты же деления — нейтроны, осколки ядер и т. п. — за то же самое время продвинулись всего на 10 см и не успевали достичь термоядерного горючего, которое сжималось почти в холодном состоянии.

А вот уже основательно сжатое горючее нагревалось рентгеном, идущим от запала и поджигалось, когда ядра его атомов сближались на достаточно близкое расстояние, чтобы быть готовыми к слиянию.

В адовом пламени синтеза сливались между собой ядра трития (образованные из лития-6 бомбардировкой нейтронами от запала), соединялись ядра трития с дейтериевыми и, конечно, ядра дейтерия между собой.

Каждый акт слияния рождает чудовищную энергию и почти каждый — горячие «термоядерные» нейтроны. Эти нейтроны налетают на толкатель, изготовленный из природного урана-238 (что значительно дешевле, чем из обогащенного), и легко делят его ядра. Поскольку толщина толкателя может быть несколько сантиметров, а вес — десятки килограмм — его вклад в общую энергию довольно значителен. В общем, начавшись с деления, термоядерный взрыв делением и заканчивался — синтез возникал в промежутке между ними.

Пока шел процесс «деление — синтез — деление» толстая стальная оболочка благодаря своей массивности удерживала «внутренности» от разлета до тех пор, пока не заканчивалось выделение основной энергии. После этого оболочка разлеталась или испарялась. 1 ноября 1952 года американцы произвели испытания термоядерного заряда «Майк», где горючим для синтеза служил жидкий дейтерий. Мощность заряда оказалась 10,4 мегатонны (10400ктн)!

От самого рифа и насыпи на нем осталась многокилометровая воронка, все вспомогательное оборудование на рифе испарилось. Плотность потока нейтронов была настолько значительна, что образовались новые, несуществующие в природе трансурановые элементы — эйнштейний и фермий — которые потом экспериментаторы обнаружили в продуктах взрыва.

Теллер во время испытаний был на материке, но в подвале университета, где он находился, зарегистрировали этот взрыв.

Сообщения об испытании мощнейшего заряда застало Лаврентия Павловича и всю советскую атомную команду врасплох…

ГЛАВА XI Членкоррхранилище

Из Таммовской группы в марте 1950 года на объект прибыли для «постоянной» работы Юрий Романов и Андрей Сахаров. Гинзубрга не пустили, поскольку был под подозрением, а Беленький болел.

Зарплату Андрею Дмитриевичу положили просто громадную — 20000 рублей — раз в двадцать-тридцать больше средней. Дали жилую комнату на двоих с Романовым и такой же кабинет, рядом с кабинетом Зельдовича. Соседство с таким талантом помогло Сахарову быстрее разобраться в тонкостях теории, послужило толчком для последующего увлечения элементарными частицами и космологией.

Познакомился Андрей Дмитриевич и с самым молодым ученым — Николаем Дмитриевым. Даже Зельдович поражался гениальности Дмитриева, который в 16 лет сдал университетские экзамены по математике.

— У Коли, — говаривал Зельдович, — может, единственного среди нас — искра Божия… мы все трепещем перед ним, как перед высшим судьей.

Дмитриев с женой выучили Сахарова пить неразбавленный спирт, чем по существу и был закончен «курс обучения молодого новобранца». Жизнь в городе за колючей проволокой была жутка и тягомотна. Кругом зеки, свирепые охранники, грязь и тоска.

Заключенные по мере окончания сроков освобождались, но за «колючку» их не выпускали — боялись, что они разболтают о тамошних секретах. На работу их по той же причине не брали, жить было не на что и несчастным оставалось только грабить и воровать, чтобы как-то прокормиться. Число «бомжей» постоянно росло и стало страшно выходить поздним вечером на улицу. В НКВД знали об этом, но долгое время ничего не предпринимали.

Через месяц на объект прибыл Игорь Тамм. Сразу же оживилась работа, изменился стиль жизни, стал интересным и насыщенным отдых — лыжи, теннис, лесные прогулки, плавание. Вечера были заполнены шахматами иособенно картами.

Игорь Евгеньевич слушал радио Би-Би-Си на английском языке и пересказывал своим ученикам все то, что тщательно пыталась скрыть советская пропаганда. Зельдович часто подбрасывал Сахарову самиздатовские книги, но до поры, до времени внутренний мир Андрея Дмитриевича оставался довольно консервативным.

Скоро группа Тамма пополнилась еще двумя талантливыми учеными. О Николае Боголюбове Сахаров слышал давно, он поразил его докладом, в котором впервые развил теорию сверхтекучести. От Боголюбова — эрудита, знатока многих языков и наук — Андрей Дмитриевич впервые услышал о кибернетике, о громадных перспективах ЭВМ. От практических задач объекта Боголюбов старался отвертеться, если они не совпадали с его научными интересами. После первого же испытания «слойки» Боголюбов сумел вырваться из Лос-Арзамаской зоны, тем самым он спас свою грандиозную научную карьеру.

Вторым «новобранцем» в таммовскую группу был Исаак Померанчук. Его «забрали» от большой науки и молодой жены, которую он только что отбил у какого-то генерала. Потому Померанчук вдвойне тяготился жизнью за колючей проволокой. Теоретические проблемы «термояда» он решал изящно и легко, но открыто презирал всю эту деятельность.

Он ухитрился «удрать» с объекта гораздо раньше Боголюбова, и наградой тому стали фундаментальные открытия Померанчука в физике высоких энергий.

Зельдович не меньше, чем Померанчук тяготился отсутствием женской ласки в зоне за колючей проволокой. Правда, он находил утешение в многочисленных интрижках, в которых сумел проявить себя неутомимым любовником. У многих женщин Сарова даже сегодня начинают особенно блестеть глаза и вздыматься грудь, когда вспоминают Зельдовича. Не случайно комнату, где жил член-корреспондент Зельдович и где случались амурные свидания, звали «членкоррхранилище».

Он и уехал с объекта, похоже, потому, что уже перезнакомился со всеми дамами, которые могли оказать ему свою благосклонность. В этом смысле поле деятельности в Москве было почти непаханной нивой, как впрочем, и большая наука, которой он служил не менее ревностно.

Все, кто вовремя «сбежали» с объекта — Тамм, Зельдович, Боголюбов, Померанчук и другие сделали потом колоссальные успехи в фундаментальной науке.

Самый же гениальный человек с «искрой Божией» — Николай Дмитриев — остался. Его необыкновенный талант так и нашел применения для решения трудных, объемных, но совсем не оригинальных задач «бомбовой» физики. Объект искалечил его научную судьбу.

Андрей Дмитриевич пробыл в Лос-Арзамасе почти 20 лет…

Генерал «от науки»

Успешное испытание первой атомной бомбы несколько успокоило Лаврентия Павловича — команда вроде подобрана подходящая, результат близок прогнозируемому. Если раньше у него были сомнения и непреходящая боязнь того, что Сталин отпустит его в Лубянские подвалы, коли, окажутся неудачными первые испытания, то теперь он слегка повеселел и уже с большим вниманием относился к ученым.

Водородная бомба больше не казалась химерой — Берия теперь хорошо понимал преимущества и выгоду нового оружия. Он, конечно, отдавал себе отчет в том, что именно ему поставят в вину недостаточное внимание к водородному оружию, если американцы тут значительно опередят СССР.

И как только Трумен огласил доктрину создания термоядерных вооружений, тут же состоялось заседание Спецкомитета во главе с Лаврентием Павловичем с конкретной повесткой: «О мероприятиях по обеспечению разработки РДС-6» — так теперь называли водородный заряд и термоядерную бомбу. Причем у слойки был добавочный индекс «с» — РДС -6с, а у «трубы» индекс «т» — РДС -6т.

В соответствии с решением Спецкомитета были изданы правительственные постановления о строительстве специального реактора на тяжелой воде по наработке трития и завода по производству лития-6.

Если выработка нужного изотопа лития встречала огромные трудности, то наработка трития была сто крат труднее. Этот безумно дорогой элемент мог изготовляться всего лишь граммами в сутки — и то взамен оружейного плутония. Дело в том, что тритий получался в мощных нейтронных потоках, которые тогда существовали только в военно-промышленном реакторе, и чтобы наработать там тритий, приходилось останавливать изготовление плутония, с которым и так в СССР было не густо. Чтобы получить килограмм трития, например, нужно было жертвовать семьюдесятью килограммами плутония, что означало потерю — как бы «недопроизводство» полутора десятка атомных бомб.

Разработку новых методик для получения лития-6 («лидочки») поручили академику Арцимовичу, а ответственным за организацию его производства стал генерал НКВД Павлов Николай Иванович, о котором академик Леонтович как-то горько пошутил, что «Павлов давно связан с наукой». При этом он имел в виду не то, что Павлов учился до войны на химфаке университета, откуда сразу пошел работать в госбезопасность, а совсем другое — быстро сделав себе карьеру в борьбе с «врагами народа», Павлов возглавил управление НКВД по Саратовской области.

А как раз в эти годы в саратовской тюрьме умирал от пыток и голода Президент АН СССР знаменитый Вавилов, также Николай Иванович.

Потом Павлов стал уполномоченным ЦК и Совмина по курчатовской лаборатории — таких надсмотрщиков вводили по всей стране на крупные предприятия, заводы, институты.

Как и его шеф — Берия, Николай Иванович был хваток, активен, кипуч. Кипучесть однажды чуть не довела его до подвала, но об этом — позже.

Павлов своей энергией и деловым напором сначала очень понравился, Сахарову и Тамму. Но, когда Николай Иванович спросил Тамма: «Что вы тут одних евреев развели?», Игорь Евгеньевич почти перестал с ним общаться.

В турме места много

На этом же заседании Спецкомитета обсудили проект постановления Совмина, в котором определился срок создания слойки — 1954 год, и в вгорячах обозначили ее мощность — в одну мегатонну! — и вес — до пяти тонн.

Правда, решили летом 1952 года испытать сначала модель слойки с небольшим количеством трития для окончательных решений по мегатонному изделию.

Через год стало ясно, что модель не будет готова к испытаниям и быстренько подготовили новое постановление с новым сроком — март 1953 года, которое тоже не выполнили.

Особое положение сложилось с «лидочкой». Павлов, ознакомившись с новой методикой выделения изотопа Li-6, решил, что и старый, проверенный способ разделения изотопов урана может сгодится, и его, Павлова энергии и кипучести хватит на одоление обеих методик, в результате чего он станет стахановцем и где-то даже застрельщиком.

Однако, ни одного из этих двух зайцев, за которыми погнался самонадеянный генерал, он не ухватил, и план выпуска лития был безнадежно провален.

По этому случаю у Лаврентия Павловича состоялась небольшая «сходка», на которой нарком популярно объяснил похолодевшему от бериевской вежливости генералу, что «…у нас в турме много места». Если Лаврентий Павлович становился вежливым и говорил на «вы» — надо ожидать лубянских подвалов. Впрочем, Николай Иванович, не один год проработавший в этой системе, прекрасно понимал, что не будь в «турме», даже ни одного места, ему оно все равное нашлось бы. Павлов с утроенной, удесятеренной энергией взялся за новую методику и вскоре «лидочка» пошла по рукам заинтересованных ученых мужей.

Однако, как выяснилось, успокаиваться Лаврентию Павловичу было еще очень рано. После ареста Фукса, которым пожертвовали, похоже, сознательно, чтобы испортить англо-американские отношения — в СССР знали, что он «под колпаком», но не вывели его из-под удара — вслед за его арестом последовали провалы Голда («Раймонда»), Грингласса («Калибр»), Розенберга («Либерал»), Саранта (Хьюз»), Барра («Метр») и многих других шпионов и добровольных информаторов.

Оставался, правда, еще на свободе Теодор Холл, но он старался отвертеться от поручений советской разведки. Были еще два физика в Лос-Аламосе, были «свои» люди в Госдепартаменте, Министерстве обороны, в Комиссии по атомной энергии и во многих фирмах-контрагентах — всего около сотни информаторов пахало на этой специфичной ядерной ниве — но все труднее становилось налаживать и поддерживать связь с ними, да и сама информация от оставшихся пока на свободе агентов выглядела в основном никудышной — все больше общие слова и мало конкретики.

Поэтому, похоже, взрыв американцами настоящего термоядерного устройства «Майк» мощностью 10 мегатонн застал многих в СССР врасплох. Не случайно Берия послал записку, в которой явно ощущался моральный нажим, вслед за которым мог последовать и нажим на спусковой крючок:

«И.В. Курчатову. Решение задачи создания РДС-6с имеет первостепенное значение. Судя по некоторым дошедшим до нас данным (? — авт.) в США проводились опыты, связанные с этим типом изделий. При выезде с А.П. Завенягиным в КБ-II передайте Ю.Б. Харитону, К.Л. Щелкину, Н.Л. Духову, И.Е. Тамму, А.Д. Сахарову, Я.Б. Зельдовичу, Е.И. Забабахину и Н.Н. Боголюбову, что нам надо приложить все усилия к тому, чтобы обеспечить успешное завершение научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, связанных с РДС-6с. Передайте это также Л.Д. Ландау и А.Н. Тихонову».

Из этой записки видно, что Лаврентий Павлович совершенно не в курсе дел — в США никто не испытывал «этот тип изделий», т. е. слойку, этот суррогат даже и не собирались конструировать. Американские ученые уже добрались до сути и секретов настоящего термояда, к которым россияне подойдут только три года спустя.

Странная формулировка Лаврентия Павловича «…по некоторым дошедшим до нас данным…» означала, что «данные» появились не через агентуру, как было раньше, когда об испытании сообщалось за несколько месяцев, а из открытой американской печати и оказались весьма неожиданными.

Для усиления нажима на ученых слегка растерявшийся председатель Спецкомитета велел послать «на объект» (КБ-11) академика Михаила Лаврентьева и членккора Алексея Ильюшина — запасную, так сказать, команду, которая заменила бы курчатовскую, буде испытания неудачными.

Лаврентьев понял навязанную ему роль и быстро отбился от провокационного задания. Зато Ильюшин сообразил, что вот, наконец, пробил его час и можно теперь отомстить всем тем, кто топтал «квасных патриотов». Он стал заводить досье на «космополитов» и «западных низкопоклонников», следить и тщательно фиксировать все промахи, неудачи и срывы. Причем специально раздувал из мухи слона, вызывая «на объект» для расследований своих сообщников. Он прямо-таки ликовал в скором ожидании провала и последующего за этим «лысенковского» разгрома в теоретической физике, которого «патриоты» так и не дождались три года тому назад…

Гадание на снежной гуще

Провалы разведки в получении секретной информации попытался компенсировать Андрей Дмитриевич. Для этой цели он набрал себе команду и в один прекрасный день выехал с ней загород, где все стали набивать большие картонные коробки свежевыпавшим снегом.

По расчетам Сахарова в этот день до Арзамаса должны были дойти осадки с радиоактивными продуктами американского термоядерного взрыва на атолле Эниветок. Снег растопили и стали выпаривать из него воду, чтобы разгадать по снежной гуще — концентрированным остаткам — какие элементы, а также их осколки присутствуют в продуктах взрыва.

По поводу этой акции и поныне много споров, мнений и суждений, причем часто прямо противоположных. Особое мнение, конечно, у «квасных патриотов» — несмотря на разгром большевистской идеологии с ее непременными кампаниями подавления инакомыслия — они все еще верят, что настанет момент, когда можно будет твердо и решительно заявить: «Россия — родина слонов!» Они не приемлют интернационального духа науки, ее делят на «ихнюю» — тлетворную и нашу — родную «квасную». Добровольную помощь западных ученых, данные разведки, информацию от других источников «квасные патриоты» отрицают, а если нельзя от нее отмахнуться, стараются принизить, обесценить.

С этой точки зрения попытка Сахарова украсть чужие секреты кажется им заведомо ненужной и недостойной, поскольку все необходимые идеи обязаны появиться в голове советского ученого без подсказки извне, а «токмо по воле» партии и ее ЦК. Так в одной из статей УФН Юрий Смирнов и К^o небрежно замечают, что «…радиохимический анализ проб в принципе (! авт.) не мог дать каких-либо сведений о реальной конструкции этого устройства».

Конечно, если под сведениями о реальной конструкции понимать точные размеры, веса, состав, схемы и чертежи взорванного термоядерного заряда, то ожидать их появления в осадках было весьма маловероятно. Но если у человека есть голова на плечах и нужная квалификация, то радиоактивные осадки могут многое ему рассказать о реальной конструкции.

Забегая несколько вперед, можно отметить — когда в СССР, наконец, испытали в 1955 году первый настоящий термоядерный заряд, англичане внимательно исследовали осадки этого взрыва и сделали все вытекающие отсюда предложения по реальной конструкции водородной бомбы, каковую и взорвали три года спустя. Американцы оберегали секрет водородной бомбы от англичан также ревниво, как и от СССР. Интересно заметить, что СССР испытал свою настоящую водородную бомбу тоже три года спустя, после первого термоядерного взрыва США, разнесшего по всему миру тщательно скрываемую информацию.

Именно по этой причине Оппенгеймер всячески противодействовал испытаниям водородных зарядов — из-за опасности раскрытия русскими секретов «термояда». Именно поэтому сокрушался впоследствии Теллер, что не только настоял на испытании, но и потребовал провести его как можно раньше.

Как считают и по сей день крупнейшие американские физики-ядерщики, Эдвард Теллер своей настойчивостью и торопливостью стимулировал работы по созданию водородного оружия в СССР. Итак, сначала комбинированная бомба и ее зеркальный образ — слойка. Затем настоящая двухступенчатая, одновременно со взрывом разносящая информацию о своем устройстве. И в каждом случае Теллер — настоящий «отец» обеих бомб. Можно сказать «дважды отец Советского Союза».

Следствие ведут знатоки

Действительно, в жутком потоке нейтронов термоядерного взрыва ядра урана за совершенно ничтожные промежутки времени захватывают по 10, по 15 и более нейтронов, образуя немыслимые и несуществующие на Земле изотопы. Эти изотопы быстро распадаются на новые элементы более или менее стабильные.

Таким образом, в продуктах термоядерного взрыва бы открыт новый химический элемент «фермий», а потом — «эйнштейний» с номерами в таблице Менделеева 100 и 99 соответственно. Сам уран имеет номер 92, поэтому все более «массивные» элементы называют трансурановыми.

Итак, уже одно наличие трансуранов в осколках указывает на колоссальные интенсивности потока нейтронов. По этой интенсивности — 10 нейтронов на один квадратный сантиметр (интересно отметить, что ее численное значение было опубликовано американцами в открытой печати до термоядерного испытания в СССР) — можно высчитать плотность дейтерия, участвующего в термоядерном синтезе — 100 г/см 3. Самые тяжелые металлы имеют в нормальных условиях плотность около 20 г/см 3. Сжатый же в бомбе водород — наилегчайший элемент — в пять раз превосходит эту плотность.

Для такого сжатия нужны давления, которые не обеспечит ни одна взрывчатка. Значит, сжатие происходило с использованием энергии продуктов атомного взрыва — делящейся бомбы. Отсюда, а также принимая во внимание другие обстоятельства анализа осколков, вполне закономерно следовал вывод о том, что американская термоядерная бомба была двухступенчатой, а дейтерий сжимался в холодном состоянии продуктами взрыва первой ступени — излучением.

Глава теоретического отдела Лос-Аламоса Ганс Бете — один из наиболее высоких авторитетов в области «термояда» — считает, что в СССР из анализа продуктов взрыва легко могли определить, что в американской водородной бомбе «использовалась вторичная имплозия и достигнуто повышение плотности горючего. Сахаров мог бы заключить, что реакция шла в сжатом материале, исходя из соотношения различных изотопов. Теперь мы знаем, что этим у них действительно занимался Сахаров, но даже без него у русских были весьма компетентные в этих вопросах люди. А группа компетентных в таких делах специалистов может проанализировать осколки очень и очень эффективно». Следы взрывов, — считает Бете, — дают знатокам такие подробности, что следствие не может не быть безуспешным.

Подобные анализы в научном мире далеко не новость — еще в 1949 году о дин американский эксперт исследовал осколки первого советского атомного взрыва. По этому поводу он говорит: «У нас была возможность убедиться не только в том, что они действительно сделали атомную бомбу. Мы получили значительную информацию о типе бомбы и путях ее создания».

Кстати, на советском полигоне в Казахстане сразу после взрыва взлетали самолеты и собирали продукты взрыва в специальные заборники, чтобы проанализировать эффективность бомбы (коэффициент «вредного» действия) и другие параметры. Потом такие самолеты летали над Китаем и другими странами, собирал «американские» осколки.

Если снова заглянуть немного вперед, то выясняется, что сразу после взрыва советского суррогата в августе 1953 года американцы тщательно рассмотрели осадки от него и установили, что «…августовский взрыв не был испытанием настоящей водородной бомбы». Как видно, от радиоактивной грязи и пыли можно получать довольно точную и полную информацию.

Директор Ливерморской лаборатории считает, что советская водородная бомба была бы сконструирована гораздо позже, если бы США не провели бы первого испытания: «…тщательный анализ радиоактивных осадков после взрыва «Майк» мог дать русским полезную информацию о том, каким путем следует идти. Публикации о переписке и дискуссиях Игоря Курчатова дают достаточно ясное представление о том, насколько пристальным было его внимание к радиоактивным осадкам после ядерных испытаний США и к той информации, которая могла быть получена на основе их изучения».

Не дал бог оскверниться

Что же касается конкретной вылазки за город, проведенной Сахаровым по инициативе Давиденко, то, как рассказывает сам Андрей Дмитриевич, результат гадания на снежной гуще оказался печальным — лаборантка по ошибке вылила концентрат и гадать стало не на чем. Только странным в этой истории выглядит факт, что лаборантку не сгноили в лагере или тюрьме и вообще никак не наказали.

Впрочем, снег можно было набрать и в последующие дни — ведь точное время переноса осадков к Арзамасу-16 (кстати, снег можно было собрать значительно позже за Уралом, в Сибири) трудно вычислить. Да и термоядерный взрыв не оказался последним — их было много и осколки путешествовали по свету с верхними воздушными течениями, проходя над Европой и Азией.

Но об этом Андрей Дмитриевич умалчивает, ограничившись рассказом о первой неудачной попытке — к великой, похоже, радости «квасных патриотов»: вот, мол, захотели попользоваться «ихними» данными, ан нет! бог не дал «оскверниться».

К большому сожалению, в числе авторов вышеупомянутой статьи «квасных патриотов» в УФН есть и академик Харитон. Можно уверенно сказать, что никто не отдал столько лет своей жизни атомному проекту, как Юлий Борисович. И, наверное, никто так глубоко не вникал в каждую мелочь всего огромного механизма исследований, разработок, конструкций, как научный руководитель проекта Харитон. Заслуги его переоценить невозможно.

И, если он был лоялен, доброжелателен с сотрудниками и подчиненными, то к начальству он относился боязливо, если не сказать — с чрезмерной трусостью.

Автор упоминал уже, что много лет общаясь с главой Спецкомитета Берия, будучи лично с ним хорошо знакомым, Харитон панически боялся узнать что-либо у него о судьбе родного отца, арестованного еще до войны. Когда автор с удивлением спросил Юлия Борисовича об этом, академик стал бормотать, что-де, мол, говорить об этом было опасно, его могли отстранить от секретных работ — как будто Берия не знал подноготную всех участников проекта, тем более такой персоны как научный руководитель и главный конструктор. Кстати говоря, отец его был давно уже расстрелян, о чем стало известно значительно позже.

Второй раз Юлий Борисович удивил автора в начале 90-х. В Дубну приехал Эдвард Теллер и во время беседы с ним автор поинтересовался — не хочет ли он встретиться с академиком Харитоном, которого тот никогда не видел. Теллер обрадовался, но предупредил, что на следующее утро он уезжает в Москву, а в полдень оттуда улетает в США. Вот в Москве утром он готов увидеться.

Срочно был набран арзамасский телефон Харитона, но тот жалобным голосом заявил, что министр Михайлов находится в ЮАР, начальник «бомбового» главка Цырков в отпуске, и ему не у кого взять разрешение на встречу.

Ему пробовали втолковать, что он самодостаточен для решения такого простого вопроса, но Юлий Борисович боязливо отнекивался…

Впрочем, потом что-то, видимо, произошло вечером Харитон сел в свой персональный вагон и к утру был в Москве. С помощью дружественной киностудии «Надежда» и ее режиссера Берлина эту встречу удалось заснять на кинопленку. Теллер тогда говорил, что секретность в США вокруг ядерного оружия «наворочена» сверх всякой меры (знал бы он, что творилось в СССР!), что он борется за отмену драконовских мер, хотя и подчиняется пока им. По его мнению, секретность (да и то — все лишь в технологии) должна длиться не более шести месяцев.

Юлий Борисович на той встрече выглядел испуганным, говорил общие слова или что-то нечленораздельное. В общем, не то что дискуссии, но и простого разговора не получилось. Хотя, наверняка, ему хотелось очень много спросить у человека, сделавшего также неимоверно много для того, чтобы на противоположном политическом полюсе появилось смертельное для планеты оружие. Но боязливость взяла и тут верх.

Хорошо зная эту черту характера Харитона, ему в свое время принесли на подпись состряпанное в недрах КГБ письмо с осуждением академика Сахарова, когда тот стал в оппозицию партийной номенклатуре и правительству СССР. И Юлий Борисович подписал тот пасквиль, хотя в душе был согласен со многими высказываниями Сахарова. Подписал из чувства боязни не угодить номенклатуре — в то время, когда менее защищенные от возможных репрессий ученые, отказались поставить свою подпись. Подписал в компании «квасных патриотов», которые возликовали от сочиненного еще одного доноса.

Нецензурные телодвижения

Но особо печальную роль пришлось сыграть Юлию Борисовичу в истории с цензурой — запретом публикации в журнале «Вопросы истории естествознания и техники». (ВИЕТ).

Дело в том, что КГБ рассекретил кое-какие документы по атомному шпионажу 50-летней давности, но сам этот факт держал в секрете, хотя автор опубликовал в периодике многое и основное из рассекреченного — еще в 1989 году.

Но вот в 1992-ом ветеран-разведчик Яцков, который добывал атомные секреты в США, принес эти документы в журнал ВИЕТ. Документы рассекречены, цензура отменена, — казалось бы, бери и печатай. Но у постсоветских журналистов еще крепко сидело в сознание желание подстраховаться, получить одобрение начальства. И материалы отправляют профессору Игорю Головину — одному из ярких представителей клана «квасных патриотов». Тот пришел в состояние шока, но «добро» на публикацию, в конце концов, дал.

Несколько удивительно, что Головин был шокирован — это, правда, требует пояснений. Игорь Николаевич был автором первой и к тому времени почти единственной брошюрки о Курчатове. В ней он постарался больше скрыть, чем рассказать об атомном проекте СССР. Следуя этой лжеистории, партия и ее славный ЦК повелели, ученые хором рявкнули: «Бу сделано!» и атом покорился! Не было ни подлости, ни гадостей, ни доносов, ни массовой гибели людей — «Ни тебе авансов, ни пивной. Трезвость, всюду трезвость!» — как писал певец социализма Маяковский.

Готовя публикацию подлинной истории ядерного оружия, автор не мог не обратиться к Головину. Мы сидели и беседовали в двухэтажном особняке профессора (таких еще не было у новых русских), дарованном ему непонятно за какие заслуги — яркого и заметного следа в атомном проекте он не оставил, но зато азартно травил молодого и талантливого конкурента Олега Лаврентьева и добился-таки закрытия самого перспективного направления в «термояде». Впрочем, все это описано выше…

Автор расспрашивал Головина о заключенных и стройбатовцах, которые в невыносимых условиях строили закрытые города и объекты, за что оставшихся в живых сослали на Колыму — «чтобы меньше болтали». Спрашивал о частых авариях и напрасных жертвах, об информации разведки, добытой за рубежом, о первом ректоре на немецком уране и многое другое. Надо сказать, что вопросы в итоге вызвали совсем не шок, а неописуемую ярость.

— Этого не может быть, — вскричал Игорь Николаевич, — потому, что этого никогда не было. Партия и ее ЦК повелели, мы рявкнули и т. д. и т. п.

— Но ведь первая бомба была копией американской…

— Откуда у вас эта информация? — впился в автора прокурорским взглядом Головин. И не дожидаясь ответа, вдруг заявил с просветлевшим лицом. — Я знаю, это Антонов-Овсеенко вас настраивает. Сплошное очернительство, сплошная клевета. Вы лучше описывайте героические дела и поступки для воспитания молодежи. Пришлось показать ему кое-какие документы и сообщить, что с Антоновым-Овсеенко автор незнаком.

На следующий день Головин прислал письмо, в котором извинялся за грубость и вспыльчивость, но по-прежнему предупреждал: «Не слушайте Антонова-Овсеенко, не было ни разведданных, ни зеков, ни урана немецкого. Партия и ее ЦК повелели… и т. д. и т. п.»

И вот в 1992 году яркий представитель темных «патриотических» сил соглашается на публикацию давно известных ему сведений и документов, изображая при этом изумление и шок.

Но журналистов редакции распирают верноподданические чувства, и он почтительно уведомляют о готовящейся публикации Харитона. Дескать, извольте видеть — какие мы угодливые, готовы подставить любую даже нецензурную часть, коли вам захочется пнуть… Итак, зимой в редакции появились материалы, а осенью тираж отпечатали.

Шумный скандал

Вот тут и начались пинки. «Квасные патриоты» застращали Харитона и тот от испуга велит редакции запретить публикацию. Вскоре «опомнился» и Головин:

— По этой публикации атомную бомбу может сделать любой, кто захочет, — нагнетает Игорь Николаевич.

Поступают возражения (вопреки Закону о печати) от Минатома и от КГБ, который сам и рассекретил документы. Минатом считает, что документы № 12 и № 13, где описывается конструкция самого первого, уже давно устаревшего заряда, являются нарушением Договора о нераспространении ядерного оружия. На это же намекает и иезуитское письмо КГБ, подписанное Юрием Кобаладзе, которого не зря зовут просто Коба.

Ну и, наконец, зашумел и прислал грозный, но незаконный запрет вице-премьер Шумейко, известный своим активным неучастием в делах «Властелины». Он требует не допустить рассыл и выдрать листы с документами № 12 и № 13.

Но часть тиража уже ушла в Петербург, за рубеж и в Сибирь. Кроме того, автор, много лет проработавший директором разных издательств, как профессионал уверяет, что порядочная часть тиража печатной продукции всегда разворовывается. Крадут, чтобы почитать на дармовщинку, чтобы перепродать потом, раздарить друзьям. Крадут потому, что в издательствах нечего больше красть, а советский человек не воровать не приучен. Определенное количество журналов ВИЕТ уже украли, но когда узнали, что издание запрещено, тащить стали пачками. В итоге на складе осталась только половина тиража.

За журналистов ВИЕТ заступились российские и зарубежные издания, что вызвало в редакции вздох облегчения, уняло дрожь в коленках и медвежью болезнь — они начали тянуть с «выдиранием» крамолы. Тянули до тех пор, пока не закончилась, не отшумела бесславная карьера г-на Шумейко, и, наконец, последовал звонок со склада — забирайте, мол, свои жалкие остатки тиража…

История с истерией

И тут собственно возникает неизбежный вопрос — а из-за чего весь этот шум? В серьезность требований изъять документы № 12 и № 13 не верит никто — ни сами «квасные», ни охмуренный ими патриарх. То, что Юлий Борисович брякнул с испугу, противоречит его собственному мнению, которое было широко опубликовано (текст этой публикации, кстати говоря, редактировал и подписывал сам глава Минатома Михайлов):

— Что касается первой атомной бомбы, я считаю, что ее можно показать широкой публике — более того, ее даже возможно публично разобрать (! — авт.), и с моей точки зрения, вреда не будет (! — авт.). Я имею в виду договор о нераспространении ядерных технологий.

К этому остается только добавить, что когда американские студенты приходят на практику в ядерную лабораторию, им дают задание — сконструировать простейшую атомную бомбу на основании публикаций открытой печати. И они вполне успешно выполняют задания! Естественно, что ученые тех стран, против которых направлен договор о нераспространении, сделают это еще более успешно — была бы только ядерная взрывчатка: плутоний, уран или торий.

Весь сыр-бор разгорелся только по одной причине — «квасные» никак не хотели, чтобы утвердилось мнение, что проект советской атомной бомбы — «цельнотянутый». Однако, придраться в целом к публикации ВИЕТ было нельзя, а потому попробовали прицепиться к «крамольным» документам — на основании чего и запретить публикацию целиком.

Но опять же, вот что странно. Годом ранее шумного скандала с ВИЕТ в приложении к «Курьеру советской разведке» совершенно спокойно печатается аналогичный материал, да еще и сам документ № 12!

Может никто не заметил той публикации, хотя тираж приложения — 100000! Но тогда придется еще раз повторить: в 1989 году (за три года до скандала) автор опубликовал в еженедельнике «А и Ф» серию статей, в которых прямо указывает на зарубежное происхождение первой атомной бомбы СССР — идея и конструкция американцев, а уран — немецкий.

В статьях рассказывалось об акциях советской разведки в Англии, США, Канаде, об ее успехах и провалах, о главных информаторах этого небывалого в мире проникновения в зарубежные секреты.

Немало было сказано и о советских ученых, которые проверяли поступавшую информацию, проводили эксперименты в кратчайшие сроки сделали и испытали бомбу.

И что самое интересное — на страницах еженедельника автор привел схему урановой бомбы, по которой еще легче «сделать бомбу любому, кто захочет» (в соответствии с запугиваниями Головина).

И, если тираж приложения к «Курьеру советской разведки» показался мал, чтобы его заметили, то тираж «А и Ф» тогда 20 миллионов, его читало практически все взрослое население страны.

Остается добавить, что публикация в «А и Ф» также прошла не без истории и шумной истерии. После прочтения рукописи у главного редактора еженедельника появилась «медвежья болезнь», которая случалась с ним всякий раз, когда появлялся острый материал, и он немедленно убывал тогда в командировку или «на больничный», чтобы избежать ответственности. (Зато в последствии, когда материал имел громкий успех, гулко бил себя в грудь кулаком).

На сей раз все произошло по иному. Главный предложил в силу все той же угодливости отправить рукопись в военную цензуру, но получил резкий отпор. Автор предупредил, что в таком случае он опубликует рукопись в более солидном издании, где руководство не занимается холуйством. Главный лицемерно пообещал никуда не слать, но тут же втихомолку связался с цензурой.

На следующий день в редакции принесся испуганный, как всегда, академик Харитон и начальник «бомбового» главка Цырков, побывали потом и представители министерской «спецслужбы».

Однако, автор сразу занял крайне жесткую позицию, и не позволил никаких изменений в тексте, который вскоре и был опубликован. Тысячи читательских писем подтвердили, что вскрытый в публикации «Атомный Гулаг» пласт — это новый список человеческих судеб, растоптанных большевистским режимом. В редакцию приходили и приезжали издалека люди, рассказы которых множили число фактов, которые и легли в основу первой книги «БОМБА. Тайны и страсти атомной преисподней».

Но было и несколько человек совершенно другого, сталинско-гулаговского мира. Так, бывший заместитель Курчатова, Владимир Гончаров требовал опубликовать его версию атомного проекта, в котором начисто исключалась «цельнотянутость», а все излагалось в «патриотически-квасном» ключе.

ГЛАВА XII Конкурента отодвинули

К середине 1950 года у советских ядерщиков появилась новая задумка — на основе более мощной обжимающей взрывчатки сделать необычайную бомбу деления, энерговыделение которой по расчетам могло доходить до 1–2 мегатонн.

Причем не в какой-то отдаленной перспективе, а в ближайшее время, поскольку самые основные явления в делящейся бомбе были более или менее изучены, отработаны и рассчитаны. Но этот заряд, получивший индекс РДС -7, был окончательно разработан только в 1953 году, до испытания «слойки», поскольку ему уделялось меньше времени и сил, хотя он был вполне конкурентноспособным с РДС -6с.

Поскольку мощность термоядерного заряда предполагалась неограниченной, «слойке» и «трубе» было отдано предпочтение, РДС -7 даже не стали испытывать, что поставило Арзамас-16 в печальное положение. Ибо вскоре выяснилось, что возможности «слойки» более ограниченны, чем РДС -7.

Но в 1950 году такого понимания еще не было. В конце этого года Харитон пишет отчет, в котором он выражает удовлетворение ходом работ по «слойке» и «трубе», хотя американцы к тому времени уже отчетливо понимают безнадежность «трубы», и работу над ней совсем забросили.

Однако, советская разведка не может добыть эту информацию, поскольку в значительной степени разгромлена, а оставшиеся еще довольно многочисленные агенты не в состоянии «дотянуться» до ученых-ядерщиков высокого уровня, которые высказывают и претворяют в жизнь основополагающие идеи.

Поэтому в СССР еще несколько лет будут муссироваться и пережевываться бесплодные принципы одноступенчатой дейтериевой бомбы, добытые еще до 1949 года. Так, например, в том же отчете Харитона, говорится о рассмотрения роли трития для более успешного поджигания дейтерия, о промежуточном узле со смесью дейтерия и трития — словом все выброшенные на помойку американцами идеи, которые Клаус Фукс передал еще в 1948 году.

Впрочем, Фукс передал через советскую разведку и схему двухступенчатой бомбы с радиационной имплозией, которую он разработал сам совместно с Нейманом и запатентовал в США еще в 1946 году. В этой схеме бомба деления (инициатор) в первой ступени находилась в легкой оболочке, прозрачной для рентгеновского излучения, которое во время взрыва первой ступени вылетало во вторую и направлялось на сжатие дейтерия.

В советской же «трубе» поджигающая урановая бомба пушечного типа находилась в массивной, толстой оболочке, совсем непрозрачной для излучения.

И это — несмотря на то, что переданная Фуксом информация по двухступенчатой водородной бомбе была под рукой, она хранилась в арзамасском КБ-11. Но, как уже говорилось, ни Харитон, ни Курчатов, ни талантливейший Зельдович, у которого было прямо-таки особое четье на свежие и оригинальные идеи, никто из них не обратил должного внимание на гениальное предложение Фукса.

Его схему посчитали слишком сложной и расчетами не проверили. В США тоже своевременно не оценили Фукса и потратили годы на тупиковую схему.

Позже, после взрыва «Майка» Эдвард Теллер скажет, что если бы сразу заинтересовались той двухступенчатой схемой, то Америка имела бы водородную бомбу в 1947 году.

Но ведь тогда и Фукс, вне всякого сомнения, передал бы всю информацию — идеи, схемы, чертежи, результаты испытаний — советской разведке, и в СССР водородная бомба появилась бы не в 1955 году, а значительно раньше.

Железный «Феликс» и плутониевый шар

В 1948 году на семинаре у Курчатова рассматривалась работа группы Ландау по вычислению мощности будущего взрыва плутониевой бомбы. Бралась простейшая модель, в которой многими явлениями пренебрегали для этого упрощения, и все, в конце концов, сводилось к системе обыкновенных дифференциальных уравнений для средних (и к тому же не полных) величин.

На этом семинаре впервые появился математик Андрей Тихонов, известный тем, что «стал профессором» на четвертом курсе университета. Тихонов тогда увлекся топологией и получил результаты мирового уровня. Как говорят его коллеги, они до сих пор вызывают наибольшее число ссылок в математической литературе.

И вот, после публикации этих идей в МГУ приходит письмо из Бразилии — «профессору Тихонову». Долго искали такого профессора, пока не сообразили, что бразильское послание нужно передать студенту четвертого курса…

Тихонов выступил на курчатовском семинаре и сказал, что задачу вычисления мощности бомбы можно решить «в лоб» — методом конечных разностей. При этом учитывались и те сложные процессы, которыми раньше пренебрегали.

«Но это будет научный подвиг, — вырвалось у Ландау, — если удастся-таки сделать».

В те времена численные методы были слаборазвиты, хотя некоторые несложные задачи по ядерной тематике обсчитывались. А такие задачи, как взрыв атомной бомбы, никто и не пытался даже сосчитать. Поэтому заявление Тихонова вызвало живейший интерес Курчатова, и после семинара у них состоялась долгая беседа. Результатом стало Постановление Совмина об организации специальной лаборатории, которую возглавил Тихонов.

Кончено, возникли трудности со специалистами и вычислительным оборудованием. На физфаке МГУ к тому времени открыли отделение «Строение вещества», под названием которого скрывалась группа по обучению ядерщиков и куда переводились студенты из других вузов. Его уже закончил Юрий Романов, а в 1948 году там получил диплом Владимир Гольдин. Дипломник Гольдин, а также только что защитивший диссертацию аспирант Тихонова — Александр Самарский — были первыми сотрудниками новой лаборатории.

Сама лаборатория располагалась в «Геофизике», где существовала группа поиска урана и уже имелся, стало быть, первый отдел. Именно его наличие определило «местожительства» вычислителей, ибо секретность была, прежде всего, — работы математиков шли под грифом «Особой важности».

Разработкой численных методов для полной системы уравнений в частных производных, описывающих взрыв атомной бомбы, занялся Самарский. А Гольдин рассчитывал упрощенную модель группы Ландау.

Самарский предложил и внедрил новую схему, и уже зимой 1949 года был сделан первый прямой расчет взрыва плутониевого шара, а потом заряда в виде урановой оболочки.

Меньше, чем за год группа из трех научных сотрудников и вычислителей совершила-таки научный подвиг, если в особенности учесть, что все вычислительное оборудование состояло из механических арифмометров «Феликс». Или как их называли в народе — «Железный Феликс» — так несостоявшийся адвокат Ульянов любил обращаться к своему любимому палачу. Взрыв первой советской бомбы подтвердил правильность расчетов.

Как рассказывает Гольдин, если бы все с самого начала знали — какие трудности их ожидают впереди — вряд ли тогда взялись за эту работу. И действительно, многие не выдержали и ушли, хотя зарплата была раза в два выше, чем в институтах Академии Наук.

Но настоящие трудности были еще впереди.

Живой компьютер

В 1950 году к Тихонову приехал Тамм и предложил рассчитать более сложную конструкцию, но физическую и техническую идеи раскрывать Тихонову не стал.

В последствии, общаясь с Романовым и Сахаровым, математики узнали, что ведут расчет нового заряда, в котором наряду с делением тяжелого ядра будет и синтез легких ядер.

Вычисления значительно усложнились и трансформировались. Они теперь основывались (и проверялись) на консервативности разностных схем, которые ввели и разработали Самарский и Тихонов. Удалось обойти сложности, которые возникали на границах слоев, весьма обличающихся по плотности и другим параметрам.

Важную роль в расчетах играли константы, которые предоставляли математикам разработчики Юрий Романов и Герман Гончаров.

В 1951 году закончился расчет первого варианта «слойки» в лаборатории Тихонова. Параллельно аналогичную работу проводили в группе Ландау. А в 1952 году комиссия под руководством Дмитрия Блохинцева сопоставила эти результаты, усовершенствовала оба метода и физики выбрали окончательный вариант конструкции.

Не обошлось, конечно, без привлечения трудов западных ядерщиков — Фейнмана, Теллера, Ферми. Но зато физики получили более или менее полную картину процесса взрыва, и все это — на механических арифмометрах.

Правда, Самарский придумал схему распараллеливания, при которой десятки вычислителей работали над своим «куском» цепочки расчетов, а результат передавался соседу с помощью, как тогда иронически говорили, «крика».

Нечто похожее, но гораздо раньше, изобрел в США Ричард Фейнман. Он набирал коллектив студентов, часть которых считала вручную свой «кусок», результат заносился в специальную карточку, а другие студенты по разработанной схеме разносили эти карточки для дальнейшего счета.

По сути дела это была живая вычислительная машина, правда, очень медленная. Потом «живая» машина усовершенствовалась.

На фотографии времен II Мировой войны снят громадный зал и сидящие перед пультом операторы, каждая из которых рассчитывала непонятные ей параметры ядерных процессов. Даже стоящий (на заднем плане) «надсмотрщик» не знал целей и смысла этих вычислений.

Самый человечный человек

Первая Советская атомная бомба, сделанная по американским идеям и чертежам, была успешно испытана в тот год, когда Сахаров выпустил свой первый отчет, посвященный идеям «слойки».

Следующее испытание бомбы деления состоялось через два года — в 1951-ом, когда математики подготовили первый вариант просчитанной ими «слойки». Испытанная бомба сильно отличалась от первой — в нее внеслиизменения, добытые разведкой из американских отчетов по усовершенствованию ядерного оружия, а также новшества, предложенные советскими ядерщиками. В результате эффективность «изделия» возросла в несколько раз.

Эти успехи, а также оптимистические надежды на высокие результаты готовящейся к испытанию «слойки» несколько уменьшили дрожь в коленках патологического труса — генералиссимуса Сталина. Стало ясно, что атомная команда создана, отрасль набирает обороты и об этом знают на Западе.

Шансов сгореть заживо в атомном пламени у Джугашвили вроде стало поменьше и теперь можно заняться своим любимым делом — убивать и калечить людей. Как и все трусы, он был жесток, лишний раз, подтверждая, что жестокость и трусость — две стороны одной медали, и очень злопамятен.

И он не забыл, что четыре года назад не удалась попытка разгромить современную физику, ибо физики нужны были позарез для создания ядерного оружия. Теперь нужда в этих «космополитах» не такая острая, им уже подрастает замена.

Однако, новая кампания «чисток» должна затмить даже 37-ой год, пощады не будет ни детям, ни женщинам, ни старикам! Стране нужно гораздо больше концлагерей, гораздо больше дармовой рабочей силы, гораздо меньше свободолюбивой интеллигенции!

А начать надо с тех, кто поближе — с врачей кремлевской больницы, например, их можно обвинить в смерти выдающегося борца с космополитами — Жданова. И вскоре арестовывают кремлевских врачей, практически все — еврейской национальности. Эта группа объявляется преступной организацией, убившей ряд членов ЦК и правительства и готовившей покушение на самого Великого Сталина. Все газеты и в особенности самая продажная — «Правда» — начали травлю врачей — «убийц».

Кампания ширится — из клиник и больниц изгоняют врачей-инвалидов по V пункту, готовится массовая депортация евреев, для чего накапливаются целые эшелоны, рассылаются для публикации заказные материалы в поддержку новой акции. В ЦК ВКП(б) и НКВД разрабатываются планы «народных» погромов — этнических «чисток».

«Квасные» патриоты сладостно, замирают в предвкушении скорых обличений — Сталин, Великий Сталин поможет очистить страну от космополитической скверны. Потому снова сочиняются доносы, вытаскиваются и обновляются старые списки «низкопоклонников».

А бывший рэкетир бакинских промыслов действует в соответствии со старыми бандитскими обычаями — он намерен уничтожить все Политбюро и практически весь ЦК. Ужасный конец ждал и куратора атомного проекта Лаврентия Берия. Мало того, что ему дадена громадная власть, что у него в руках страшное оружие, о котором он все меньше и меньше информирует Вождя и Учителя, мало того, что о всех постановлениях ЦК и Совмина по этому оружию не знают ни в ЦК, ни в Совмине, он к тому же замышляет заменить полицейско-бандитский режим в СССР на более либеральный — провести экономические реформы, распустить колхозы, а землю раздать крестьянам, ввести частную собственность хотя бы в торговле и сфере обслуживания, поднять Железный Занавес.

Участь Лаврентия Палыча была решена. Но он оказался не лыком шит — в самый критический для Берия момент у Сталина «случился» инсульт и якобы «случайно» не оказалось врачей, чтобы поставить его на ноги.

Партийно-государственная номенклатура облегченно вздохнула — вовремя «случившаяся» смерть спасла их от резни. Рабски униженный народ горевал по тирану и палачу.

Хотя Сахаров достаточно был наслышан о массовых убийствах и репрессиях по указанию Вождя, он тоже горевал. «Я под впечатлением смерти великого человека, — писал он жене, — думаю о его человечности».

Вскоре в стране объявили о широкой амнистии, а дело врачей — «убийц» прекратили. Лаврентий Палыч в очередной раз спас физику и физиков от разгрома. И Андрею Дмитриевичу не пришлось на своей шкуре испытать «человечность Великого Человека».

«Шпион» Лаврентий Берия

Серьезные шансы стать лидером страны после Сталина имелись вроде у Лаврентия Берия. В его руках были репрессивные органы, одно упоминание которых внушало ужас, на его стороне были миллионы сексотов и доносчиков, войска НКВД, руководство охраной Кремля и правительства. Наконец, в его ведомстве делалось страшное оружие. Это с одной стороны.

А с другой стороны почти не было в стране семьи, в которой никто не пострадал от репрессий, и ненависть населения (да и верхушки) к заплечных дел мастерам сдерживалась только страхом. Особо ненавидела Лаврентия Павловича армия, ее генералитет, что и решило, в конце концов, исход дела.

Партийно-государственная номенклатура также была напугана либеральными настроениями Берия, поэтому все временно объединились против него и диктаторскую власть поделили. Первым секретарем ЦК стал Никита Хрущев, председателем Совмина — Георгий Маленков.

И тот, и другой теплых чувств друг к другу не питали, но разборки между собой отложили до окончательного потопления врага. По договоренности с генералитетом в Москву ввели крупные армейские соединения, которые блокировали части спецслужб, а двое маршалов — Жуков и Москаленко — арестовали Берия, на одной из «стрелок» — заседаний Президиума ЦК. Его «отпустили» в подвалы Министерства обороны и после допросов расстреляли.

Народу объявили, что «верный сын партии» оказался агентом контрреволюции и буржуазным перерожденцем — большей нелепости трудно себе представить…

По заданию ЦК и НКВД в народ была запущена частушка:

Получилось, правда, очередная дурость — сначала, мол, шпион Берия был в доверии, а потом его (доверия) к шпиону не стало. Особую прелесть создавала картина, в которой толстый и неуклюжий Маленков бил Лаврентия коленкой в зад. Но оставалось притом чувства недосказанности — «надавали пинков» и все? Поэтому запустили другую:

Однако, алыча и для них цвела недолго…

Хвастовство на высшем уровне

Партийно — мафиозные разборки имели, конечно, некоторые последствия для атомного проекта. После ликвидации Берия ПГУ возглавил человек Маленкова-Вячеслав Малышев, бывший паровозостроитель. Впрочем, само ПГУ вскоре переименовали в Министерство среднего машиностроения («Средняя Маша» — на жаргоне ядерщиков). Малышев теперь должен руководить не только атомной отраслью, но и ракетной техникой. Для этого он возводится в ранг зампредсовмина.

Надо сказать, что когда предсовмина Маленков познакомился с положением дел в ПГУ, он ужаснулся — о том, что там делают новый заряд «слойка» не знал никто ни в правительстве, ни в ЦК. Берия делал все сам, ни с кем не советуясь и никого не информируя. А делал, видимо, неплохо, коли в июле 1953 года «слойка» была готова к испытаниям. Даже академик Капица, считал, что у того необычайная хватка, умение четко организовать дело, наладить личный жесткий контроль за исполнением.

Единственное, чего нельзя ему было доверять, считал Капица, это дирижерской палочки, ибо «дирижер не знал нот» — то есть всей глубины физики. Если бы «дирижером» был бы Капица, то, вероятно, не ушло бы столько времени и сил на суррогат водородного заряда — «слойку».

А ее уже везли в Казахстан — на полигон. В этом же поезде ехал и Сахаров — ему, как Курчатову и Харитону, было запрещено летать самолетом.

На полигоне неожиданно выяснилось, что при наземном (на башне) испытании «слойки» поднятые взрывом частицы почвы уносятся ветром и постепенно оседают. Но они уже радиоактивны и опасны для жизни — все это на протяжении десятков километров. Надо было выселять из степных аулов на том пути десятки тысяч казахов.

Организовалось несколько групп, которые с помощью американской книги о последствиях взрыва стали рассчитывать зону возможного поражения.

Потом пошли многочисленные совещания, на одном из которых Малышев пытался возложить ответственность за тяготы и опасности эвакуации жителей на физиков, как бы забыв, что если людей не выселить они наверняка погибнут.

Руководитель испытаний маршал Александр Василевский немедленно выделил 700 грузовиков для перевозки людей, хотя и заметил при этом: «Напрасно убиваетесь. Во время любых армейских учений погибает человек 20–30, это считается неизбежным».

За неделю до взрыва 5 августа на сессии Верховного Совета Маленков неожиданно для всех заявил, что СССР уже имеет водородную бомбу. Непонятно, зачем нужно было подобное хвастовство — «проклятые империалисты» легко отслеживали наши взрывы и однозначно определяли заряд — деления или синтеза. Скорей всего Георгий Максимиллианович сделал это по малограмотности. До взрыва «слойки» был испытан заряд деления. Может его Маленков принял за «водородную бомбу?»

Это заявление породило и почти анекдотический случай: один конструктор в КБ-11 сказал:

— Послушайте, а ведь есть еще один коллектив, который параллельно с нами и в большом секрете работает над водородной бомбой. Только что по радио слышал заявление Маленкова, что они его уже создали…

На полигоне же преждевременное заявление вызвало чрезвычайное напряженность — попробуй теперь, не взорви! А ведь «слойка» могла не сработать, поскольку содержала внутри себя бомбу деления, в которой вероятность отказа обусловлена самой природой и составляет около 6 %.

Неделя прошла в томительном ожидании…

Впервые созданная профанация

В последние годы в ряде газет появились публикации, посвященные термоядерному оружию, его истории, ключевым персонам. Тема, надо сказать, для СМИ благодатная — столько секретов, ужасов, страшные тени Сталина, Берия, бравые молодцы — разведчики в логове врага…

И пошла писать губерния — за эту сложнейшую тему берутся, кажется, самые отпетые бывшие двоишники, которые в школе так и не смогли усвоить разницу между делением и синтезом ядер. И от невежества, от поверхностного знакомства с темой такое иной раз наворочают, что хоть святых выноси…

Вот относительно свежий пример — публикация в бойкой молодежной газете «МК» от 13 августа 1997 года. Под «шапкой» «Хроника термоядерной гонки» — заголовок «Супербомба для Сталина». Почему для Сталина — не понятно, бомба «для Сталина» делалась все-таки по ту сторону океана.

Во «врезе» к этой статье говорится: «… До сих пор остается практически неизвестной россиянам и тем более «мировой общественности…» грандиозная эпопея… — создание первого в мире термоядерного устройства… Как рождалась супербомба… — хроника событий, впервые воссозданная на страницах МК».

Ах, ах, ах! темные россияне и тем более темная «мировая общественность», которым «МК» (наконец-то!!) раскрыл глаза… Тут невольно вспоминается анекдот: «Бабушку просят внучата Маша и Паша объяснить — как они появились на свет. Тебя, Маша, — говорит темная бабуля, — в капусте нашли, а тебя, Паша аист принес. Машенька толкает в бок братика и шепчет: Ну что, рассказать все старой? Или пускай так дурой и помирает?»

Мало того, что бойкий «МК» искажает, как старая бабуля, истину, он еще ломится и в открытую дверь — «впервые воссозданная» на его страницах хроника давно известна и россиянам и тем более «мировой общественности», которая всегда почему-то лучше информирована о российских делах, чем «темные» россияне.

И если бы автор статьи полистал соответствующую литературу, причем открытую и высокотиражную, то он обнаружил бы, что в 1990–1991 г.г. хорошо известный журнал «Знамя» опубликовал «Воспоминания Сахарова», в которых много глав посвящено «хронике термоядерной гонки». В 1990 г. об этом же рассказывали ученые — участники разработки нового оружия — на страницах журнала «Природа».

А журнал «Успехи физических наук» обращался к этой теме неоднократно — в 1991 и 1996 годах.

Задолго до появления в МК «хронического» опуса были изданы массовым тиражом: уже упоминавшаяся «БОМБА. Тайны и страсти атомной преисподней», а также написанная американским «специалистом по советским вооружениям» Дэвидом Головеем «Сталин и бомба», и довольно неожиданная книга Джозефа Олбрайта (бывшего мужа известной всему миру жестокой леди по кличке «Бульдозер») «Bombshell» (перевод названия: информационная бомба, вызвавшая сенсацию) и другие.

И, наконец, в 1996 году состоялся первый международный симпозиум по истории советского атомного проекта, на котором было много докладов, посвященных «термояду». Автор, как участник симпозиума, готов подтвердить, что «мировая общественность» информирована о советском термоядерном оружии неизмеримо выше, чем сочинитель опуса в «МК» — Михаил Руденко. Что весьма важно, ибо незнание ведет к искажению, которых у Руденко — масса!

Детская хлопушка

Так в одной лишь фразе «вреза» допущены две принципиальные ошибки, вторую из которых нельзя не рассматривать, иначе как преднамеренное искажение. Речь идет о предложении, где рассказывается о «создании первого в мире термоядерного устройства … превратившего бомбу атомную в банальную детскую хлопушку».

Сначала о «хлопушке». Распевая аллилуйщину, вознося хвалу сахаровской «слойке», Руденко почему-то не называет ее главной характеристики — мощности, которая не превышала 400 ктн. А в то время у американцев была разработана атомная бомба (то есть бомба деления), которая даст 500 ктн! Кстати, и в СССР, как говорилось ранее, была предложена также атомная бомба РДС -7, от которой ожидали мощность до 2000 ктн. Вот-те, бабушка, и «детская хлопушка»!

Что же касается «создания первого в мире термоядерного устройства», то тут остается лишь руками развести. Годом раньше, как уже говорилось, американцы испытали настоящий термоядерный заряд «Майк». И мощность его была 10,4 мтн (или 10000 ктн), что в 25 раз больше, чем у «слойки».

Кстати, сам Руденко признает факт американского взрыва в 1952 году, и это противоречие заставляет предположить сознательное искажение, на что должен был обратить внимание редактор, ответсек газеты, выпускающий и много другого люду специально приставленных для выявления подобных глупостей.

Впрочем, стоит посмотреть, как Руденко описывает это в своем опусе:

«1ноября. Комиссия по атомной энергии США проводит испытания устройства «Майк»… Особенностью взорванного устройства является наличие в нем признаков осуществления реакции синтеза легких ядер».

Вот так, господа читатели! Взорвали всего на всего «устройство» (какое же? — авт.), синтеза там может и не было, но было «наличие признаков» его. И тут же — о мощности «Майка» — оказывается она «всего лишь 5–8 мтн! Одним росчерком пера большой «спец» Руденко уполовинил силу «Майка».

Столь пренебрежительное отношение к американскому термоядерному заряду и неуемное восхваление советского говорит, пожалуй, о том, что пером Руденко водила рука «квасного патриота». Доказательством тому — многочисленные «проколы» и глубоко невежественные оценки. В некоторых предложениях борзописец Руденко ухитряется делать по две-три ошибки, что, правда, весьма далеко от «достижений» известной царицы, которая в слове из трех букв («еще») могла делать четыре ошибки («исчо»)…

Ядерное совокупление

А вообще-то в опусе Руденко действительно много открытий, неизвестных доселе российской и зарубежной общественности. Так, например, с самых первых строчек пораженной читатель с изумлением узнает, что информацию о работе над супербомбой в США Лаврентий Павлович получает только из чтения американских газет.

И вот однажды, начитавшись до одури этих буржуазных газет, он глубокой ночью (злодей может творить свое черное дело только ночью!) вызывает Курчатова и показывает ему заокеанские публикации, требуя немедленного ответа. На что академик испуганно говорит, что он ничего не понимает и хочет подумать.

И все вышесказанное якобы происходит летом 1946 года. К тому времени, как известно, Клаус Фукс уже перестал посещать семинары Эдварда Теллера, где он получал информацию по водородной бомбе и передавал ее советской разведке. К тому же времени Фукс запатентовал идею конструкции термоядерного заряда, в котором использовал свою гениальную догадку о радиационной имплозии, а Теодор Холл («Млад») также заканчивает работу в Лос-Аламосе, но перед этим передал в Нью-йоркскую резидентуру массу сведений по разработке водородной бомбы, поскольку работал и писал отчеты на эту тему совместно с Эдвардом Теллером.

И вот получается, что известная в СССР до мельчайших подробностей разработка водородной бомбы в США не докладывалась Лаврентию Берия — куратору разведки и советского атомного проекта. Не больно велика, мол, шишка — обойдется! И генеральный комиссар безопасности вынужден был читать паршивые газеты, чтобы выудить оттуда нужную информацию. Это действительно открытие, доселе «неизвестной россиянам и зарубежной общественности».

С другой стороны — бедный Курчатов, похоже, впервые слышит от Берия, что термоядерная бомба возможна и американцы делают ее. И это тот самый Курчатов, который еще в 1945 году — годом раньше — дал задание группе Зельдовича провести расчет водородной бомбы на основе американской разработки. Похоже, академик вынужден был изображать непонимание, ибо термоядерная тема была исключительно засекречена — больше ничего другого не остается думать…

Однако, согласно опусу, злодей решил допечь Курчатова и через год звонит ему (конечно, ночью) и «с ходу срывается в истерику». А также «не давая академику вставить слово, переходит на визг». Поскольку опять начитался «ихних» дурных газет.

Хочется заметить мимоходом, что по рассказом Зельдовича, Харитона, Сахарова и других этот жестокий человек был необычайно вежлив и учтив с учеными-атомщиками, тем более с ключевыми фигурами.

Но не зря, видать, Берия брызгал слюной на Курчатова и топал ногами — до академика согласно опусу, наконец «дошло», и он просит Тамма заняться водородной бомбой. Теперь тем, кто сейчас стоит, просьба сесть на стул, ибо приводится дословная цитата из сочинения т. Руденко: «Постановка задачи перед выдающимся советским теоретиком упрощается тем, что в этот момент Игорю Евгеньевичу американская схема синтеза соединения ядер дейтерия и трития уже известна…»

Вот так и не иначе! — ни куратору проекта Берия, ни его организатору Курчатову^[9] «схема синтеза соединения» неизвестна (согласно предыдущим измышлениями Руденко), а вот Игорю Тамму известна. Вероятно, у того были свои разведканалы, но, к сожалению, плохонькие. Ибо доложили только об «американской схеме синтеза соединения», а вот об английской схеме, немецкой или скажем, корейской либо эфиопской — ни гу-гу! А ведь «американская схема» может и не лучшая, хотя ядра водорода у них — «стопроцентные янки». Может водородные ядра у азиатов и негров более сексуально активны (в смысле темперамента и желания слиться в экстазе)?

Что-то знакомое слышится в этой «американской схеме» — ну конечно, атавистического мычанья «квасного патриота». У них, помнится, и математика могла быть «пролетарской», а могла и «буржуазной» — почему бы тогда и ядрам атома не иметь национальности, а также идеологической окраски?

Ну и, наконец, нельзя не отметить блестящее знание русского языка в употреблении «синтез соединения». «Синтез» г.г. автор и редакторы и означает по-русски — «соединение». Если уж захотелось повыпендриваться и занаукообразить текст, то написали бы еще мудренее: «синтез соединения слияния ядер». Можно добавить туда и «совокупление»…

Неизвестные россиянам подробности

Не надо, вероятно говорить о том, что неизвестные факты, интересные подробности наилучшим образом украшают историческое повествование, придают ему большую достоверность.

Довольно много «неизвестных» фактов и ошеломляющих подробностей приводит в своем опусе и г. Руденко. Ну вот беда — почти в каждом из них «прокол», измышление, искажение.

Читаем у него следующее: «Работы над водородной бомбой ведутся параллельно у Тамма в ФИАНе и группы Тихонова… Задание на проведение расчетов параллельно обоими коллективами Андрей Сахаров собственной (! — авт.) рукой пишет на тетрадном листке». Простите, но как мог Сахаров послать задание Тамму в 1950 году, если он сам работает у Тамма — вроде как сам себе? Да еще «собственноручно»! Вот как об этом рассказывает Сахаров: «… Мой сотрудник послал на листке задание в Институт прикладной математики, в котором для нас проводились численные расчеты». Чувствуете разницу г. Руденко между «Сахаровым собственной рукой» и «моим сотрудником?»

Дальше — больше. В том листке, как излагает г. Руденко, есть «указание размеров и основных деталей конструкции водородной бомбы». Бог с вами, господин Руденко, о каких размерах можно говорить в 1950 году, когда сама конструкция еще не выбрана, нужны предварительные расчеты, а они только начинаются, как справедливо вы отмечаете, ухитрившись сделать два противоречия в одной фразе.

Следующий абзац также полон неизвестными подробностями: «Вскоре этот листок … теряется, и начальник первого отдела… после минутного разговора с явившимся с Лубянки генералом НКВД стреляется.» Ну, во-первых, тот генерал был не с Лубянки, а из министерства и разговор был не минутный, а больше часа. И застрелился начальник первого отдела не после «минутного разговора», а через два дня — после выходных.

Буквально через пару абзацев — снова «находки» г. Руденко: «…Андрей Дмитриевич, его коллега Юрий Романов и академик Игорь Тамм… вылетают на «МИ-2» в «неизвестно направлении одним рейсом…» Пишется так уверенно, будто г. Руденко лично провожал их на аэродроме. А между тем академик Тамм прилетел позже своих сотрудников на один месяц, что может подтвердить ныне здравствующий Юрий Романов и другие свидетели.

Не чурается Михаил Руденко соврать и про других известных ученых. Так, академик Ландау, оказывается настрадался «в заточении в Арзамасе — 16», а он туда заскочил однажды всего лишь на совещание…

«Отец», да не тот

Ранее описывалось — в каком свете выставил Руденко академика Курчатова. Но и дальше борзописец не унимается, заставляя академика паясничать вслед за успешным испытанием «слойки»: «…после взрыва он… отыскал глазами среди присутствующих своего коллегу, Андрея Дмитриевича Сахарова, и отвесил ему низкий поклон со словами:

— Тебе, спасителю России, — превеликая благодарность!»

Андрею Сахарову, как и любому человеку, весьма приятны похвалы, и в своих «Воспоминаниях» он очень аккуратно отмечает такие случаи. А тут ему валится в ноги сам академик Курчатов, произносит душераздирающие слова, а ни Сахаров, ни другие очевидцы об этом ни слова! Да и не мог, г. сочинитель, Курчатов так сфальшивить!!

Но Руденко этого мало, он опять изощряется в выдумке:

«31 декабря. В узком кругу соратников Игорь Курчатов заявляет»

— …совершенно ясно, что без Андрея Дмитриевича Сахарова мы своей водородной бомбы не имели бы не только в уходящем году, но и еще лет десять…»

Но именно Курчатов, как никто другой, понимал, что хотя Сахаров многое сделал для появления в СССР термоядерного оружия, без него это оружие все равно родилось бы, и возможно даже раньше. Ибо «слойка», как стало ясно, оказалось тупиковым «изделием», а ушло на нее несколько лет…

И вот, рядом с этими пассажами в газете вдруг — портрет Тамма с умопомрачающей подписью: «Отец» советской водородной бомбы…»

Как же так, г. Руденко? Ведь академик Тамм навсегда уехал из Арзамаса-16 за два года до испытания водородной бомбы, в создании которой он практически участия не принимал, ограничиваясь, правда, редкими присутствиями на совещаниях. Тем более, что Курчатов валится (согласно вашим измышлениям) в ноги Сахарову, Курчатов (опять же!) якобы утверждает, что без Сахарова водородной бомбы не было бы и через десять лет, и вдруг «отец» совсем не он! Не укладывается…

«Не ложьте секреты на стол, а они все ложут и ложут…»

А вот две цитаты из одного абзаца «Хроники»: «В зоне взрыва наступает черед для действий Красной Армии… на военных наибольшее впечатление производят…пролеты железнодорожного моста, отброшенные на 200 км…»

Позвольте уверить вас, г-н Руденко, что пролеты отброшены взрывом всего лишь на 150 метров, на 200 км закинуть их не сможет и стомегатонная бомба. И Красной Армии в 1953 году не было — с 1946 года она уже именуется Советской. Вообще, с хронологией в вашей «Хронике» — хуже некуда. Судите сами:

«На стол предсовмина Союза Николая Булганина ложится секретное заключение по испытаниям водородной бомбы: «…эффективность нового устройства полностью подтверждена экспериментально, и, таким образом, путь к его совершенствованию и освоению промышленностью открыт…»

Ну, во-первых: «новое устройство» оказалось не столь эффективно, как взорванное годом раньше американское. И промышленность ее осваивать не стала.

А во-вторых — не был в 1953 году Булганин предсовмином, он возглавил правительство только в 1955 году.

Вообще, с этими секретами, которые «ложатся на стол» одни неприятности.

Вот еще один пассаж:

«На стол президента США ложится шифровка от резидента в Москве: «Вчера Советами произведено испытание атомной бомбы особой мощности; некоторые данные свидетельствуют, что при взрыве происходило не только деление ядер, но и имела место термоядерная реакция…»

Опять, понимаешь ли, «ложится» и опять «на стол» президента — ну совсем, как Моника Левински. И резидент какой шустренький — уже в день взрыва, сидя в Москве, определил, что «…имела место термоядерная реакции…» и тут же — бух» — шифровочку, которая на следующий день «ложится на стол президента».

А вот ученые ихние «подкачали» — сначала ждали, пока атмосферные течения приволокли радиоактивные осадки от «слойки» в Атлантику. Потом самолетами стали «ловить» их, потом делать анализы и нужные выводы. Ну а после этого доложили Комиссии по атомной энергии и уже оттуда сообщили президенту. Не один ведь день прошел…

Зато резидент, ковыряя в носу, в одночасье, определил — был «синтез соединения ядер». Можно, конечно, соврать, что у резидента на полигоне был свой шпион, и тот немедля телеграмму отбил: «Резиденту в Москве. Имело место синтез соединения слияния ядер. С приветом Джон Фостер». Никто ведь и не проверит, но никто и не поверит. Не было у США тогда таких шпионов. Да и связь с внешним миром на полигоне контролировал полковник НКВД, и далеко не каждому дали бы переговорить по телефону с Москвой.

А из Москвы только премьер Маленков (превратившийся в Булганина) позвонит сразу после взрыва, но странные слова при том произнес, согласно изложению г. Руденко — поздравьте — мол, говорит, академика Сахарова.

А такого академика и не было на полигоне — ведь Андрей Дмитриевич не только академиком тогда не был, но даже и член-корром, и даже доктором наук.

Доктором его утвердят через несколько месяцев без защиты, через член-корра он «перепрыгнет» сразу в академики — Курчатов «выбил» в ЦК специально для него дополнительную «единицу».

И не мог, конечно, Маленков такую глупость спороть, как это делает Руденко.

Однако, все это пока «цветочки», ягодки — в виде крупой развесистой «клюквы» — еще впереди.

Персонал — наповал

В погоне за дешевой сенсацией г. Руденко привлекает живого свидетеля; чье имя автор не хочет здесь приводить по некоторым причинам, которые в дальнейшем станут понятны читателю.

Летом 1949 года — согласно опусу — этот свидетель задумался над водородной бомбой: «О которой глухо намекалось, что для ее срабатывания кроме прочего необходимо поднять температуру ее атомного детонатора до миллиона градусов, а то и на порядок выше.

Мой мозги сразу же «включились» в поиски решения… И когда я до него додумался, по совету заведующей кафедрой марксизма Института написал о нем «правой руке» товарища Сталина — Георгию Маленкову…»

Из этого высказывания видны уровень и знание основных параметров «термояда», которые имел «изобретатель». Он абсолютно не представляет, что для воспламенения термоядерного горючего нужна большая его плотность, что достигается колоссальным давлением — в этом и есть секрет водородной бомбы. А температура в миллион градусов (и даже десять миллионов!) смехотворно мала для начала синтеза.

Тем не менее, в это безграмотное решение почему-то намертво вцепился научный руководитель ядерного проекта Юлий Харитон, как это видно из дальнейшего описания.

В 1952. году — три года спустя после ознакомления «правой руки» с предложением «изобретателя» на него устроили засаду в глухом Изоляторном переулке Москвы, когда тот крался на лекции.

Всегда аккуратненький и чистенький Харитон, предстает перед ним «коротышкой» при шляпе, с галстуком, огромный узел которого съехал набекрень». Больше ничегошеньки на академике, судя по описанию, не было — наверное для устрашения. Юлий Харитон первым начал «разборку»:

— Знакомьтесь… Это генерал-полковник Борис Львович Ванников.

…Генерал Ванников между тем без раскачки обращается ко мне:

— Нет, ты представляешь? Когда мы изготовили в металле и рванули твои макеты атомных детонаторов — броневой бокс разнесло в дым! А персонал уложило наповал…»

Только человек, покусанный сомнительным по здоровью животным, может допустить, что атомный заряд не разнесет бронированный бокс любой толщины и при этом «персонал не уложит наповал». И Харитон, и Ванников провели к тому времени не один атомный взрыв, и спороть подобную чушь заставил их только такой «знаток», как г. Руденко. Тем более, что никто из участников атомного проекта той поры не видал никаких «атомных детонаторов» и ничего не слыхал о гибели персонала от атомного взрыва.

Вот и дальше Руденко нагнетает, обрушивая на читателя откровения «изобретателя»:

«Тут к разговору присоединился и профессор Харитон:

— Да вы просто не понимаете, что именно вы для нас сотворили! За ваши идеи вам, если хотите знать, золотого памятника мало! (Хорошо, что рядом не было Курчатова, а то он «изобретателю» и в пояс поклонился бы — авт.).

Ванников поддакнул своему коллеге:

— Да, да! Харитоша прав: мы с ним, да и все наши теоретики, сидящие на этой проблеме, до такого, как бы, не додумались. (И, слава богу, как говорится! Вот только такого хамства и фамильярности с научным руководителем проекта Ванников никогда себе не позволил бы — авт.)

Профессор снова вступает в разговор:

— Послушайте меня … бросайте к черту свой институт, поехали с нами! Мы вам любое образование дадим…

— Э, нет! — отвечаю я Харитону: мне с товарищем Маленковым надо посоветоваться, от которого вы мой чертеж водородной бомбы получили!

И я кивнул на свой эскиз, который профессор успел вынуть из кармана пиджака…»

Узнав, что Маленков закоренелый дружбан «изобретателя», они почему-то кинулись в поджидавшую их машину и на «бешеной скорости скрылись за углом». Интересно, чего же они испугались, коли чертеж получили от Маленкова, как вещает об этом, сам «изобретатель»?

А теперь вопрос — найдется ли хотя бы один наивный читатель, который поверит, что возглавлявший ПГУ генерал Ванников и научный руководитель Харитон тратили свое время на засады в поисках человека, которого они раньше в глаза не видели и понятия не имели — по какому переулку тот пойдет. И при том в кармане Харитона находился секретнейший (о, ужас!) «чертеж водородной бомбы», который почему-то тут же именуется «эскизом».

А ведь достаточно было только пожелать Ванникову или Харитону, и хваткие молодцы из НКВД немедля скрутили бы и приволокли бы к ним любого изобретателя, как это случилось на самом деле со студентом МГУ Олегом Лаврентьевым.

На чистую воду!

Хотя Харитон и унесся «на бешенной скорости», «изобретатель» не оставляет попыток его «достать». Даже спустя 44 года «автор первой схемы советской водородной бомбы, предложенной им в далеком 49-м году Маленкову, пишет «отцу» советской атомной бомбы Юлию Харитону свое 313-е послание».

Сделайте милость, г-н Руденко, объясните — почему в дословно приведенной цитате вашего опуса, дружбан Маленкова назван «автором первой советской водородной бомбы», ведь несколько ранее вы сообщаете. что весной 1948 года — на год раньше- «Сахаров сформулировал все основополагающие идеи, необходимые для создания советской водородной бомбы…» И почему Харитон назван «отцом» советской атомной бомбы», которая была скопирована с американской целиком — вплоть до винтика, в чем признавался и сам Юлий Борисович? И не удивляет ли вас маниакальное преследование академика Харитона (313 послании!)? А теперь о тексте 313-го письма маньяка: «Как же так, Юлий Борисович? Использовав мои соображения (которые, между прочим, никто никогда не опровергал как неполноценные!), вы достигли в жизни всего, стали знаменитым…

Вам и другим атомщикам, применившим мои идеи и технические решения, — золотой бублик, а мне, выходит, — дырка от ржаного бублика. И это, по-вашему, справедливо?!»

«Изобретатель» жалуется на то, что не он стал знаменитым и повсеместно известным, но это не совсем так — автору этой книги и редакции «А и Ф» он известен с 1989 года, когда в еженедельнике была опубликована серия статей, в которых впервые рассказывалось о действиях разведки, ученых и конструкторов по созданию первой атомной бомбы.

«Изобретатель» после публикаций пришел в редакцию с машинописным текстом, в котором он излагал свою встречу с Харитоном. По той версии встреча состоялась не в Изоляторном переулке, а в кафе на Песчаной улице, где его подстерег все тот же коварный Юлий Борисович со товарищи. На этот раз кроме Ванникова был еще и Андрей Сахаров.

Опять «изобретателя» хвалили безудержно, опять требовали ехать с ними, опять бедняга отнекивался, говоря, что ему нужно посоветоваться с дружбаном Маленковым, который спал и видел их трогательную встречу, где за стаканом чая Георгий Максимиллианович дает дружеские советы.

В конце концов, троица вымогателей вместо того, чтобы «скрыться за углом на бешеной скорости», выставила батарею бутылок коньяка, и почти непьющий Харитон хлестал стакан за стаканом, уламывая гордого «изобретателя».

А тот не соглашался ни за какие коврижки, и попутно сумел вывести Сахарова на чистую воду. Он доподлинно установил, что Сахаров — это не Сахаров, а Сахарович, а еще раньше он был Цукерманом — прямо в соответствии с модным тогда анекдотом.

Далее в тексте «изобретателя» шел такой антисемитский бред, что хоть, действительно, святых выноси!

Впрочем, двух минут предварительного разговора с ним было вполне достаточно, дабы установить, что это — душевнобольной человек с маниакальной одержимостью, свихнувшийся на антисемитизме.

Его вежливо выпроводили из редакции, наказав охране не пускать его больше ни под каким видом. И этого душевного расстройства не мог не заметить г. Руденко, коли он встречался с ним, как сообщается в его насквозь лживом опусе.

Использовать больного человека для своих целей, г. Руденко, не только глупо, но и совершенно безнравственно…

Автор никоим образом не считает, что «человек с улицы», непрофессионал не может внести огромный вклад или решающую идею в общенародную проблему. Нет, такие люди есть и важно найти и поддержать именно их, а не психически больных «изобретателей». Об одном из потерянных для проекта людей — Олег Лаврентьеве уже говорилось. Продолжение о его судьбе — чуть позже.

Город, стертый с лица Земли

Чуть ли не единственным правдивым фактом в сочинении г-на Руденко было утверждение, что 12 августа 1953 года на казахстанском полигоне состоялось испытание «слойки». Энерговыделение ее составило 450 ктн, что отклонилось от среднего вычисленного значения более чем на 30 % (расчет давал 300–100 ктн).

В секретнейшем отчете об испытании говорилось:

«Разрушающее и поражающее действие «изделия 6с» далеко превышало по своим масштабам действие изделий, испытанных в 1949 и 1951 годах. Огненный шар больших размеров с продолжительным свечением наблюдался в жилом поселке полигона 60 км и в г. Семипалатинске, т. е. за 170 км от места взрыва. От 30-ти метровой стальной башни, на которой устанавливалось изделие и от здания с прочным железобетонным корпусом, стоявшем в 50 км, не осталось и следов. Общая картина опытного поля после взрыва уже позволяла судить о том, что произведенный взрыв приблизительно на порядок превосходил по мощности взрывы «тройки» и «татьянки».

Оказалось полностью разрушенными каменные промышленные и жилые сооружения на расстоянии до 3000 м. Деревянные дома, расположенные на дистанции до 6000 м, были все уничтожены. Подземное приборное сооружение, расположенное на глубине 8 м в 150 м от места взрыва было разрушено. Также тоннель метро на глубине 15 метров на дистанции 230 м. Железнодорожный 2-х пролетный мост, расположенный на расстоянии 1000 м, полностью разрушен. Его пролетные строения весом 97 тонн каждое отброшены на 150–200 м.

В целом следует считать, что с учетом эффекта частичной экранировки действия ударной волны и теплового излучения при взрыве водородной бомбы, который был произведен 12.08.53 г., город с поперечником 8,3 км и площадью 60 км был полностью разрушен. Кроме того, имело бы место смертельное поражение населения и животных на расстоянии до 125 км от места взрыва в районах, по которым прошел след радиоактивного облака».

Эйфория тогда была всеобщей — «слойка» стерла с лица Земли целый город! И животные за 100 км от эпицентра, которых не вывезли, были смертельно ранены…

Тогда казалось, что американцам утерли нос, поскольку разведка еще не доложила, что энерговыделение «Майка» в 25 раз больше «слойки». Значительно позже академик Харитон скажет: «Испытанная 12 августа 1953 года… бомба была далеко не лучшей конструкции. В какой-то мере термоядерные реакции там уже протекали, но можно было сделать в тех же габаритах более мощную бомбу, это требовала, правда, громадных и сложных расчетов.

И я бы назвал первым настоящим водородным взрывом 1955 год».

Тем не менее, за успешные испытания получили звание Героя Социалистического Труда и огромные премии: Зельдович, Сахаров, Тамм, Тихонов, Харитон. А Сахаров, Тамм Харитон стали внезапно академиками. Андрей Дмитриевич получил большую квартиру и меблированную дачу в Жуковке. Только «инородец» Зельдович, который разрабатывал еще в годы войны (и до нее) теорию «катюша», к тому же и в создании первых атомных бомб участвовал, а в «слойке» его вклад не меньше, чем у других новоиспеченных членов АН СССР, он академиком почему-то не стал…

Ловушка

Испытания слойки прошло, конечно, без участия Лаврентьева, он полностью был поглощен учебой, чтобы поскорее влиться в ряды исследователей «термояда».

А дела в МГУ у Олега обстояли неважно, его грозили исключить за то, что не вносил плату за обучение. Поскольку стипендии не было, жить приходилось впроголодь — на остатки от солдатских сбережений и небольшую помощь матери.

Однажды Махнев поинтересовался — почему Олег так любит солдатскую одежду, на что Лаврентьев ему ответил просто — другой нет. Василий Алексеевич расстроился и стал прелагать деньги взаймы. А Олег стеснялся брать у генерала, пока тот не пообещал, что скоро жизнь Лаврентьева изменится к лучшему. Махнев оказался не только добрым, но и обязательным человеком.

Вскоре специальным постановлением правительства Олегу назначили сталинскую повышенную стипендию и освободили от платы за обучение. Стараниям Махнева его вселили в трехкомнатную квартиру на набережной Максима Горького, комнату обставили мебелью, снабдили посудой, а по списку Лаврентьева ему приобрели нужные и редкие книги для научных разработок. В его квартире появился человек с ведомостью, предложил ему расписаться и получить огромную сумму — три тысячи рублей.

С разрешения Министра просвещения ему дали свободное расписание, и Олег «перепрыгнул» с первого курса на третий. Организовать учебу помог проректор Вовченко, который на своих лекциях по химии так объяснял студентам действие водородной бомбы: землю заливают жидким водородом и все живое замерзает.

К Олегу прикрепили трех преподавателей — физика, «англичанку» и математика. От первых двух пришлось отказаться, а вот с математиком — будущим академиком Александром Самарским — сложились хорошие, творческие отношения. Они вместе составили и решили дифференциальные уравнения для защитных магнитных полей.

Эта работа дала начало идее так называемых «магнитных ловушек», — нового варианта реактора, который он разработает и доведет до логического конца…

Казалось бы, жизнь поворачивается к нему своей лучшей стороной, но так только показалось. Курчатов, похоже, разобрался в странном поведении Олега во время первой встречи и назначил ему вторую — в Кремле. А Лаврентьев заболел, температура поднялась до 40 градусов, за ним прислали машину и увезли в кремлевскую больницу, где он провалялся две недели. Курчатов же уехал и больше они так и не встретились…

Правда, главный атомщик страны его не забыл и посоветовал своему сотруднику Игорю Головину привлечь студента к экспериментам по плазме в Институте атомной энергии. Теперь его день уплотнился до предела. Он вставал на рассвете, работал над своей ловушкой, потом занятия в университете, эксперименты у Головина.

Экспериментаторы занимались в основном «пинчами» — самосжимающимися разрядами в газах, которые Олегу показались бесперспективными, что и подтвердилось в дальнейшем.

Была там и установка, предложенная Сахаровым и Таммом, основанная на термоизоляции плазмы полем.

«Для меня это было большой неожиданностью, — рассказывал Олег Александрович, — при встречах со мной Сахаров ни словом не обмолвился о своих работах по термоизоляции плазмы… Я думал, что к той идее мы пришли с Сахаровым независимо друг от друга, оказалось же, что моя сахалинская работа навела его на мысль о термоизоляции полем… Удивительно, что поняв мою идею и реально использовав ее в совместных с Сахаровым разработках, Тамм не смог разобраться в предложенном способе ее реализации».

Действительно удивляет, что многие«киты» науки «не врубились» в его идею и отвергали предложения Лаврентьева с порога. Но были и счастливые исключения. У Головина Олег встретил академика Льва Арцимовича, главного экспериментатора по «термояду». Арцимович читал сахалинскую работу Олега и удостоил ее самых высших похвал. Он даже настоял, чтобы об Олеге и его идеях рассказали в научно-популярном фильме. Вскоре такой фильм вышел на экраны.

А у Лаврентьева уже были готовы расчеты по ловушкам, все было доведено до «железок» и составлена экспериментальная программа. Министерство одобрительно отнеслось к этому, и стали звонить Курчатову, но на этот раз заболел Игорь Васильевич и заболел надолго. Работа попала на обсуждение к Головину, и завязался бурный спор, во время которого Олег доказывал и доказал-таки свою правоту. В результате родилась странная справка, в которой Головин признает, что «сахалинское письмо Лаврентьева инициировало рождение советской программы исследований по управляемому термоядерному синтезу…», а по поводу ловушки было небрежно сказано, что «дефектов в модели Лаврентьева не обнаружено».

Сказалась, по-видимому, ревность Головина к более перспективным, чем «пинчи», ловушкам настойчивого студента.

Еще более печальная история произошла с теорией ловушек, которая попала на отзыв к главному теоретику по «термояду» академику Михаилу Леонтовичу, признанному авторитету.

Обсуждение пошло по той же схеме — идея так увлекла академика, что он сам начал расчеты для ее обоснования. Но плотность плазмы, считал Леонтович, мала и «термояд» не пойдет. Отверг Михаил Александрович и недавно возникшую идею Олега — реактивный плазменный двигатель для космических ракет.

Лаврентьев стал спорить с ним с такой горячностью и упорством, что Леонтович решил— перед ним «чайник», «шизик» — изобретатель. Они потом встречались еще много раз, и академик признал правоту Олега, о чем и сообщил ему.

А когда студент лихо решил одну трудную задачу, стал приглашать его к себе в аспиранты. Он во многом помог Олегу, но своего первого официального отрицательного отзыва не аннулировал, по-видимому, из-за самолюбия. Это задержало, как считает Лаврентьев, работу над ловушками лет на пять.

Заявка

Настырный студент раздражал многих ученых, у которых были свои идеи, слаженные коллективы и готовые наработки — оригинальными идеями и упорством в их «пробивании». Считалось, что за ним стоит министерство, а может даже и сам Берия, чей, кстати сказать, псевдоним был «Лаврентьев».

А после ареста и расстрела этого палача житья Олегу не стало вовсе. С него сняли «допуск» к секретным работам, и он не мог уже попасть к Головину. У Лаврентьева настала пора дипломной работы, но ему не дали научного руководителя и диплом он «сделал» самостоятельно.

К тому же его лишили повышенной стипендии, а оставшиеся деньги отняли, как плату за обучение. Лаврентьев пробился к новому декану физфака, но тот развел руками: «Ваш благодетель умер. Что ж вы хотите?». В тот же день он написал письмо Хрущеву, и вскоре его вызвали в ЦК. Там проконсультировались с Арцимовичем и после его очень лестных отзывов помогли со стипендией.

Но на работу после окончания МГУ к Головину он не попал, хотя была предварительная договоренность — вдруг «не оказалось» вакансий. Он мог устроиться в университет, но не по специальности, а заниматься Олег хотел только «термоядом». Такие исследования тогда проводились лишь в двух местах — «курчатовском» институте и в Харькове.

Бросив московскую квартиру, Лаврентьев отправляется в 1956 году в Харьковский физтех. Здесь его уже ждал «сюрприз» — директор физтеха Синельников сразу же огорошил его вопросом: «Что вы там не поделили с Головиным?» Оказывается кто-то из курчатовского института уж позвонил в Харьков и упредил: «К вам едет скандалист и автор путанных идей».

Были и еще звонки — конкуренты магнитных ловушек не стеснялись, старались утопить «выскочку», в чем и преуспели. Олегу не предоставили даже рабочего места, а в общежитии поселили в комнату, где было 12 человек. Совершенно случайно он узнал, что есть подпольная в буквальном и переносном смысле слова группа исследователей, занимающаяся «термоядом» в самых поганых условиях.

Олег рассказал им о своей идее и они немедленно переключились на нее. Работы не финансировались, ко всему тому руководитель группы был «на ножах» с директором. После ряда успешных экспериментов группу разогнали, а стенды разгромили.

Под давлением ЦК Синельников выделил-таки смехотворную сумму — 10 тысяч рублей — на дальнейшие эксперименты. И В 1958 году Лаврентьев соорудил первую ловушку С-1. Результаты опытов были обнадеживающие, о чем Олег доложил на конференции по физике плазмы. Об этом же он написал статью и отослал в московский научный журнал, где ее зарубил «темный» рецензент, приславший только через год безграмотный ответ. А статью Олег все же опубликовал на украинском языке.

Успешное начало позволило в 1967 году создать новый вариант ловушки С-3, где удалось добиться температуры в три миллиона (!) градусов.

К тому времени появились первые иностранные публикации об экспериментах, где использовались аналогичные идеи. Некоторые авторы, правда, ссылались на Лаврентьева.

Чтобы «застолбить» идею, Олег Александрович послал заявку на открытие. Перед этим он долго и упорно звонил Сербину, чтобы тот подтвердил текст сахалинского письма, однако секретарша упорно отвечала: «Нет на месте». После ему сказали, что архивы ЦК тех времен уничтожены, и Лаврентьев стал тогда просить подтверждения у Сахарова.

Это оказалось еще более трудным делом, но, в конце концов, Сахаров прислал подтверждение. Однако Госкомитет по изобретениям этой справке академика и трижды Героя не внял — там верили только бумажке с печатью. Еще год ушел на то, чтобы уговорить академика поставить печать на справке. И вот, наконец, после многих напоминаний, писем и звонков Андрей Дмитриевич сделал то, что нужно было давно — прислал подтверждение и справку:

Уважаемый О.А.!

Я вчера сделал то, что было нужно сделать год назад — заверил «Справки» в канцелярии ФИАН. Мне очень неудобно перед Вами, что так получилось. Некоторым слабым оправданием является сложная обстановка моей жизни. Горы бумаг лежат на маленьком секретере в квартире моей тещи, а канцелярист я некудышный. С наилучшими пожеланиями и извинениями.

13/XI — 74.А Сахаров.

СПРАВКА

Подтверждаю, что в июне или июле 1950 г. я рецензировал работу О.А. Лаврентьева. В этой работе автор выдвинул предложение об использовании «управляемых» термоядерный реакций в промышленных целях и предложил конкретную схему, основанную на тепловой изоляции высокотемпературной плазмы электрическим полем. Это предложение, сделанной задолго до каких-либо публикаций по этой проблеме и совершенно независимо от других авторов, произвело на меня сильное впечатление своей оригинальностью и смелостью мысли. Я отразил это мнение в официальном отзыве. Ознакомление с работой Лаврентьева послужило толчком, способствовавшим ускорению моей совместной с И.Е. Таммом работы по магнитной термоизоляции высокотемпературной плазмы.

24 ноября 1973 г. А. Сахаров, академик АН СССР,

Трижды Герой Социалистического Труда.

Подпись руки тов. Сахарова А.Д.

ЗАВЕРЯЮ

Зав. канцелярией

ФИАН

А в украинском сборнике «Наукова думка» вышла статья Лаврентьева о ловушках. Один студент Иллинойского университета Том Долан — специально выучил украинский, чтобы читать в оригинале статьи Олега — настолько он увлекся его идеями. Он шлет запрос:

УССР

Киев

Владимирская улица 54

Академия наук, УССР.

Уважаемые господа:

Пожалуйста, что адрес О.А. Лаврентьева? Он — автор «Исследование электромагнитной ловушке» в книге МАГНИТНЫЕ ЛОВУШКИ (Наукова думка, Киев, 1968). Спасибо за беспокойство.

С уважением,

Tom Dolan

69-4-14

Позже в Квебеке Долан строит электромагнитную ловушку, предлагает заключить соглашение о научном обмене, но Госкоматом отвергает переложение.

Лаврентьева приглашают на международные конференции, предлагают совместную работу и оплату всех расходов по переезду, но его не выпускают из этого большого концлагеря — СССР. Замалчивать его успехи уже нельзя и, в конце концов, принимается программа «Юпитер» по созданию термоядерного реактора на базе электромагнитной ловушки.

Начало было оптимистичным, первые результаты радовали, но позже, при переезде в новое здание, его установкам не нашлось места, а потом не нашлось и денег…

В недавних опытах, проведенных Лаврентьевым, было получено увеличение энергии на выходе, плазма уже удерживается секундами — значит, термоядерный реактор становится реальным. Нужны деньги на полномасштабную установку «Юпитер-2», но их нет.

Деньги тратятся на ТОКАМАКИ — огромные сооружения стоимостью 4 миллиарда долларов. Хотя Лаврентьев считает, что удержание плазмы в ТОКАМАКАХ на два порядка хуже — теоретически, а практически — на все три порядка. И строить такие «египетские пирамиды» под силу только сообществу государств, но большие деньги — это большие зарплаты, зарубежные командировки, конференции…

Даже если ТОКАМАКИ заработают, полагает Олег Александрович, практическая ценность их будет нулевой. Чтобы получить увеличение энергии на их выходе, нужно на вход подавать гигаватты мощности — для этого потребуется отдельная электростанция. Ловушкам же требуется на входе в тысячи раз меньшая энергия — мегаватты, стало быть, они станут источниками электроэнергии в любом городе, районном центре. И строить их несравненно дешевле.

А топлива нужно всего десятки граммов (!!) в год, причем, ни топливо, ни отходы не радиоактивны. Проблема энергетического кризиса станет решаемой даже в бедных государствах…

В свои 70 лет Олег Александрович Лаврентьев бодр, полон силы и твердо намерен реализовать мечту всей своей жизни. У него более 100 опубликованных работ, более 30 изобретений. Но самое любимое, самое важное детище его еще не стало полностью на ноги.

Несмотря на многие неудачи и преследования, он не озлобился, не сосредоточился только на поисках виноватых, хотя нечестность и подлость считает самыми страшными пороками. «Он бесконечно предан, — говорят его близкие, — своей семье и своей идее. Его кумирами остались Резерфорд, Курчатов, Королев. Если бы не стечение обстоятельств, он мог встать в ряд с этими людьми».

Разочарования принесли боль, тревожит его и то, что он еще не добрался до вершины. И никто не хочет в этом помочь.

Неужели этот талантливый ученый и гениальный изобретатель не нужен своей родине — России? Неужели России не нужна дешевая электроэнергия с бесконечными запасами горючего? И неужто в страну Иванов, не помнящих родства, вернется, как раньше возвращались из-за рубежа изобретенные у нас паровоз, радио, телевидение, персональные компьютеры, так же и реактор чистой, почти дармовой энергии на основе магнитных ловушек?!

ГЛАВА XIII Экзотическое изделие

Эйфория после взрыва «слойки» продолжалась до конца 1953 года. «Шум был большой, — вспоминает один из разработчиков первого настоящего термоядерного заряда Лев Феоктистов, входивший тогда в группу Зельдовича, — как же, огромная победа советской науки! Посыпались награды, дачи, автомашины «Победа», громадные сталинские премии (в несколько раз больше открытых) и прочие почести. Мы были как бы в стороне и немного завидовали».

Уверовав в свою гениальность, Андрей Дмитриевич решился на отчаянный шаг — не посоветовавшись со старейшинами Зельдовичем и Харитоном, он, ничтоже сумняшеся, изложил в докладной записке Малышеву проект следующего «изделия» — с «экзотическими особенностями». Сахаров решил исключить литий и применить сжатый дейтерий.

«Я был против этой идеи с самого начала», — говорит Юрий Романов. Но Андрея Дмитриевича занесло, и он уже не отступал от авантюры. Виной тому была, как признавался потом Сахаров, «…моя самонадеянность… некое головокружение, подкрепленное успешными испытаниями и моей тогдашней манерой держаться — внешне скромной, а на самом деле совсем наоборот».

Бывший паровозостроитель, а ныне зампредсовмина Малышев, без проведения экспертизы вынес проект анонсированного «изделия» на президиум ЦК КПСС, где уже председательствовал Георгий Маленков.

Приглашенный туда же Сахаров несколько дрогнул и стал, наконец, сомневаться в успешности своего проекта. Поэтому пояснения он давал крайне осторожно, с многочисленными оговорками и недосказанностью.

Старая лиса — Вячеслав Молотов — почувствовал его колебания и стал задавать прощупывающие вопросы, но у «стойкого большевика» не хватило квалификации, чтобы разобраться в «экзотических особенностях».

В результате вышло постановление ЦК и Совмина, которое обязывало ведомство Малышева в 1955 году сделать, а также испытать экзотическое изделие — заряд РДС-6сД.

Мало того, на Президиум пригласили ракетчиков, которым также вменили в обязанность в эти же сроки разработать межконтинентальную ракету под габариты и вес заряда, о котором так недальновидно «нахлестался» Андрей Дмитриевич.

Однако, первые же оценки теоретиков показали бесперспективность «экзотики». Разным математическим группам было выдано задание расчетов нескольких вариантов и везде были получены близкие, но никуда не годные результаты.

К тому же, конструкция получалась неприемлемая, и отсюда вытекали ограниченные возможности применения такого заряда. Тупиковость «слойки» становилась очевидной всем…

Количество, не перешедшее в качество

Советские ядерщики вначале полагали, что термоядерное устройство «Майк», взорванное в США в 1952 году, основано на таком же принципе, что и «слойка». Несмотря на то, что американцы результаты взрыва опубликовали в открытой печати.

Но когда стала известна мощность американского взрыва, и когда в особенности стало понятным, что «слойка» никогда не достигнет такого показателя, наступил момент глубоко задуматься и заняться поисками других путей.

В СССР тогда даже и не представляли, что принципы конструирования американского «термояда» позволяют получить вообще ничем не ограниченную мощность. Станислав Улам кроме плодотворной идеи сжатия термоядерного горючего предложил еще и так называемую итеративную схему, позволяющую увеличивать энерговыделение до бесконечности. Суть итеративной схемы состояла в том, что ко второй ступени термоядерного заряда пристыковывалась такая же третья ступень, к ней — четвертая и так далее.

Вторая ступень давала более мощный поток рентгеновского излучения, чем первая, и это излучение еще сильнее сжимало горючее в третьей ступени. Соответственно и мощность каждой последующей ступени возрастала на порядок. «Слойка» в принципе ничего подобного противопоставить не могла. Значит, существовал другой способ, и его надо было найти.

Разведка к тому времени, как уже говорилось, потеряла по разным причинам самых ценных агентов — физиков-профессионалов, работавших в самом ядерном логове США. Оставшаяся сотня более мелких информаторов не могла сообщить что-либо существенного — вопреки большевистской философии количество никак не переходит в качество.

Надежды оставались только на техническую разведку — исследование радиоактивных осадков. Первая такая попытка в 1952 году, описанная выше, к успеху не привела из-за чистой случайности. С тех пор Курчатов стал уделять большое внимание анализу радиоактивных осколков заокеанских взрывов, готовилась специальная аппаратура, развивались методики.

И вот 1 марта 1954 года прогремел новый термоядерный взрыв по ту сторону океана. Совершенствуя заложенные еще в «Майке» принципы, наработав достаточно лития, американские ученые испытали на этот раз уже компактное устройство, в котором не было жидкого дейтерия с криогенной установкой.

Этот взрыв под названием «Браво» вызвал мировой скандал. Дело в том, что вместе с изотопом лилия-6, в заряд попал и другой изотоп литий-7, который непосредственно в термоядерных реакциях вроде бы не участвует. Но в процессе взрыва он превратился в «генератор» нейтронов — вдвое увеличивая количество взаимодействующих с ним нейтронов.

Кроме того, изотоп литий-7 превращался в «хороший» изотоп литий-6, а уж тот давал самый «горючий» элемент — тритий. По расчетам ученых мощность «Браво» не должна быть больше 5 мтн., а получилось 15 мтн. Осадки значительно перекрыли расчетную область их оседания, и попали на японское рыболовное судно, находящееся вне запретной зоны. Большинство рыбаков погибло.

Осадки тогда можно было собирать чуть ли не по всему океану и прилегающим к нему континентам.

О заметании следов

В последующих испытаниях этой же серии было повторение выделения нерасчетной энергии в некоторых взрывах, где применялся литий-7.

Надо сказать, что физики США хорошо понимали возможность «запоминания» радиоактивными осколками историю своего появления. Поэтому делалось все, чтобы максимально засекретить все следы и лишить советскую техническую разведку возможности добраться до осадков, или, боже упаси, до самих компонентов и деталей заряда.

Так, корабль с ядерными материалами на борту, оплывал от Калифорнии к атоллу Эниветок глубокой ночью в окружении флотилии эскадренных миноносцев с потушенными огнями. Специально вдали от маршрута доставки создавались шумовые помехи, в самой же флотилии запрещались любые радиопереговоры. Весь эскорт находился под наблюдением самолетов наземного базирования.

По сообщениям американской контрразведки «в 50-х годах не было никакого сомнения, что ядерные испытания в Тихом океане находятся под наблюдением советских подводных и надводных судов; оба входа в лагуну Эниветок просматривались с помощью системы из 17 акустических гидрофонов,… предохраняя от вторжения подводных лодок».

Заранее до испытаний место взрыва становилось совершенно безлюдным и «…теоретически группа диверсантов могла проникнуть незамеченной с целью разоружения, повреждения или кражи испытываемого устройства. Чтобы лишить диверсантов возможности воздействовать на цепи подрыва, были разработаны меры защиты от электронных помех…

Лифты вышек после снаряжения ядерного устройства разбирались, а это означало, что диверсанты должны были подниматься по штурмовым лестницам снаружи… Кабины управления обычно запирались и опечатывались после ухода последнего сборщика…

Для отпора вооруженного вторжения противника были разработаны специальные планы… В тех случаях, когда взрывы проводились в предрассветное время, основания вышек освещались прожекторами… Любой злоумышленник был бы сразу обнаружен, как только он поднялся бы на ступени лестницы.

Для защиты от русской разведки предпринимались еще и дополнительные меры: после каждой серии испытаний на Тихом океане все временные сооружения и вышки взрывались, кроме того, уничтожались и следы от места нахождения вышек, радиактивные остатки закапывались, вся сколько-нибудь полезная информация уничтожалась для предотвращения отбора проб противником…

Во время проведения серии испытаний (начатой взрывом «Браво» 1 марта 1954 года — авт.) военно-морская разведка США установила, что в Тихоокеанском районе находилось 19 океанских дежурных и 37 подводных лодок среднего класса ВМС СССР. Из них, по крайней мере, от четырех до шести океанских лодок могли неограниченное время находится в районе Эниветок — Бикини, и число их могло в самое короткое время увеличиться. Подход подводных лодок к главным островам атоллов незамеченными на расстояние до мили был вполне возможен».

Таким образом, взрывы регистрировались, измерялись параметры их, а осадки собирались как в районе атолла Эниветок, так и на многие тысячи миль от него — в неограниченном количестве. Особенно, когда взрыв выходил за расчетные пределы, как это случилось при испытании «Браво».

Американская контрразведка проиграла на двух самых существенных этапах. В первом этапе — создании атомной бомбы деления — она дотянулась до самых глубокоинформированных агентов, когда уже было поздно, вся нужная информация поступила в СССР.

На втором этапе — разработке бомбы синтеза — она ничего не смогла противопоставить разведке технической. Взрывы сами «рассказывали» о секретной технологии…

Вы все — безработные!

В начале 1954 года физикам КБ-11 стало окончательно ясно, что ни «слойка», ни «труба» не станут перспективным оружием, причем «труба» вообще не «хотела» взрываться, энергия в ней рассеивалась гораздо скорее, чем поступала от реакций синтеза. «Единственным, кто до конца держался за «слойку» и сдался только в последний момент, был Сахаров», — рассказывает его коллега Герман Гончаров.

По поводу «похорон» неперспективных изделий в «Лос-Арзамасе» состоялось совещание старейшин, на котором присутствовал академик Тамм.

Хотя Лев Феоктистов не принадлежал к старейшинам, его тоже пригласили на обсуждение создавшегося положения. Вообще, в атомный проект Феоктистова затащила неведомая сила, которой он безуспешно сопротивлялся. Еще в 1948 году, когда Феоктистов учился МГУ, его вызвали в партком и велели идти в группу по изучению ядерной физики. Аргументация была характерной для тех времен: «Ты русский, биография хорошая, ступай!»

Не последнюю роль сыграло, наверное, и то что его отец был видной фигурой в МК ВКП(б).

По окончании в 1950 году МГУ сына стали посылать подальше — в Арзамас-16, что расстроило Феоктистова чрезвычайно. В Москве — семья, хорошая квартира, друзья и милые подруги, которых не найти в далекой Тьмутарани. Срочно подключили отца, и тот позвонил по вертушке — кому надо. Те, кому надо сказали, что у сына будет интересная работа под руководством Харитона, а если не устроит, то через пару лет может вернуться в Москву.

В итоге Лев Петрович попал в группу Зельдовича, где занялся термоядерной детонацией. Успехи Феоктистова были замечены, коли его позвали на такое важное совещание.

О том, как оно проходило, Феоктистов рассказывает:

— Все говорили, что нужно прекращать работы по «трубе» и «слойке» и переключаться на поиск новых решений. Кто-то возразил: «Зачем так резко? Может на это подключить часть сил, а остальным продолжать?»

Тамм резко ответил: «Человек консервативен. Если ему предложить делать старое и новое, он будет заниматься старым». И мы должны сами себе сказать, что с сегодняшнего дня мы все безработные! И тогда вскоре у нас появится что-либо серьезное…»

Вот так, очень категорично высказался Игорь Евгеньевич. Мне тогда очень импонировал революционный характер обсуждения и последующий бурный прорыв. Понимание того, что все это странно и противоестественно, пришло потом. Некоторое время спустя до меня дошел слух, что радиостанция «Би-Би-Си» передала в общих чертах итоги этого совещания…

От канделябра до бритвы

Идея использования продуктов взрыва от бомбы деления для обжатия термоядерного горючего возникла не вдруг — еще в 1952 году об этом не раз говорил Виктор Давиденко — талантливый экспериментатор — ядерщик. Но тогда к нему не прислушались, все внимание поглощала «слойка».

Однако, Давиденко настойчиво предлагал Сахарову и Зельдовичу просчитать схему атомного обжатия (АО). И Зельдович, у которого был острый «нюх» на оригинальные идеи, в начале 1954 года сочинил записку Харитону, в которой приводил предварительную схему для АО и оценки ее действия. В конце он писал: «Применение АО было предложено В.А. Давиденко». Впрочем, Герман Гончаров, который читал эту записку целиком, поясняет, что в конце ее имеется и подпись Сахарова.

В схеме Давиденко, как видно из факсимиле записки, атомный заряд и термоядерный узел разделены, а обжатие производится продуктами взрыва деления — нейтронами, ядерными осколками et cetera (но не специально рентгеновским излучением, о нем никто тогда не думал). Налицо двухступенчатая конструкция и предварительное сжатие.

В принципе схема Давиденко могла решить задачу, хотя и не столь эффективно, как в конструкции Улама-Теллера. По прошествии много лет об этой схеме вспомнили и провели физический эксперимент, который подтвердил работоспособность идеи, хотя сжатия получилось не в полной мере.

Существовало и еще одно предложение, высказанное замминистра «Средней Маши» Авраамием Завенягиным — он пришел на этот пост из НКВД, где был заместителем Берия по строительству силами зеков. Суть предложения в том, чтобы термоядерный узел окружить множеством атомных зарядов, которые одновременными взрывами сожмут его, как это происходит в атомной бомбе, где химическая взрывчатка обжимает ураново-плутониевое ядро.

Эту схему прозвали «канделябром» — из-за внешней схожести. Симметрия обжатия была бы тем лучше, чем больше атомных зарядов располагалось бы вокруг водородного. Но такая схема была чрезвычайно громадна, сложна в техническом отношении и заведомо не экономична. Хотя в принципе, вероятно, могла бы «сработать».

«Безработные» теоретики КБ-11 кинулись обсуждать и делать оценки новым схемам. Не прошло и месяца, как «канделябр» трансформировался в «бритву».

Здесь водородный заряд в центре конструкции обжимался двумя атомными. Появляется и оболочка, которая должна, прежде чем разлететься, отразить продукты атомных взрывов для того, чтобы увеличить степень обжатия дейтерия.

Месячные расчеты и оценки «бритвы» не принесли удовлетворения — энерговыделения такого, как у американцев, рассматриваемые схемы не давали, были проблемы с симметрией обжатия и другие трудности.

И только в апреле 1954 года, месяц спустя после того, как прогремел страшный взрыв «Браво», в КБ-11 неведомо откуда появилась идея использовать излучение…

О шкуре давно убитого медведя

Началось с того, что стремительный Зельдович ворвался в комнату теоретиков и на ходу прокричал: «Не нужны продукты взрыва, будем выпускать излучение!!»

Одного сочетания: «излучение» и «отдельный узел» оказалось достаточно, чтобы всем стало понятно — есть генеральный путь! Отказался, наконец, от «слойки», от ее экзотического варианта и Сахаров. Но признания, что «слойка» отняла много лет упорного труда, не последовало. Впрочем, были у нее и небольшие плюсы. Во-первых, ее мощь превосходила бомбу деления в 20 раз, хотя и в 25 раз была меньше «Майка». А во-вторых, годы корпения над ней не прошли даром — родилась команда теоретиков, хорошо знакомых с проблемой.

Из интервью со Львом Феоктистовым:

— Лев Петрович, идея радиационной имплозии могла прийти от Завенягина? Ведь он, как один из руководителей министерства, имел доступ к любой разведывательной информации?

— Нет, это скорей всего не от Завенягина. Впервые ее озвучил Зельдович. Но я ни разу не смог от него добиться — откуда она? Хотя человек он честолюбивый, но всегда уходил от ответа, не приписывая это себе или кому-либо другому.

И Сахаров тоже никогда мне не говорил, что нам в голову пришла такая идея…

Впрочем, сам Сахаров излагает это несколько по-другому:

— По-видимому, к «третьей идее» (радиационное обжатие — авт.) одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Одним из них был и я. Мне кажется, что я уже на ранней стадии понимал основные физические и математические аспекты «третьей идеи». В силу этого, а также благодаря моему ранее приобретенному авторитету, моя роль в принятии и осуществлении «третьей идеи», возможно, была одной из решающих. Но также, несомненно, очень велика была роль Зельдовича, Трутнева и некоторых других и, быть может, они понимали и предугадывали перспективы и трудности «третьей идеи» не меньше, чем я. В то время нам (мне, во всяком случае) некогда было думать о вопросах приоритета, тем более, что это было бы «дележкой шкуры неубитого медведя», а задним числом восстановить все детали обсуждений невозможно, да и надо ли?

В этом туманном и путаном изложении Андрей Дмитриевич почему-то напрочь отметает возможность «восстановить все детали обсуждений» и даже вопрошает — «да и надо ли?» Дескать, я уже на ранней стадии понимал… аспекты «третьей идеи», чего уж тут, мол, восстанавливать?

А вот что говорит по этому поводу его коллега, участвовавший в работе и над «слойкой», и над двухступенчатом зарядом Владимир Ритус:

— Излагая появление «третьей идеи» в четырех фразах, А.Д. Сахаров четырежды использует слова «по-видимому», «мне кажется», «возможно», «быть может», так и не называет конкретных лиц, высказавших «третью идею», и, скорее, говорит о своем понимании этой идеи. Свою роль А.Д. Сахаров видит в принятии и осуществлении «третьей идеи». Ответить на приоритетные вопросы Андрей Дмитриевич почему-то считает невозможным, да и не нужным. С чего бы это?

С Ритусом согласен Герман Гончаров, добавляя:

— Отметим, что в то же время А.Д. Сахаров четко говорит о своем приоритете и приоритете В.Л. Гинзбурга, когда речь идет о «первой» и «второй идеях»…

О намеках и полунамеках…

Впрочем, как уже знает читатель, «первая» идея была высказана в открытой печати — американском научном журнале — за несколько месяцев до озвучивания ее Сахаровым, а за два года до того ее изложил Теллер в секретном отчете.

Но как бы то ни было, «первая» идея не «присутствует» в двухступенчатом заряде. «Вторая» же идея принадлежит академику Гинзбургу. А если и «третья» идея не высказана Сахаровым, то получается, что он ни одной идеей не осчастливил проект водородной бомбы. Как-то очень обидно Андрею Дмитриевичу — его называют «отцом» термоядерной бомбы, а он ни одной творческой мысли в принцип не заложил! Может потому и не нужно «восстанавливать», тем более что он «уже на ранней стадии понимал… аспекты», но почему-то эти «аспекты» не высказал, а продолжал реанимировать «слойку»?

Короче говоря, весь этот туман, напущенный на приоритет «третьей» идеи, заставляет думать, что идея эта пришла из-за океана, где она была запатентована в 1946 году и вновь рождена в 1950-ом.

Нужно ли напоминать, что в секретных архивах КБ-11 находились документы, переданные советской разведке еще в 1948 году Клаусом Фуксом, в которых тот излагал запатентованную им «третью» идею, хотя конкретный физический механизм обжатия там был несколько отличен от механизма Улама-Теллера. Но в этой развединформации четко была обозначена радиационная имплозия, для чего Фукс предложил заключить атомную бомбу в легкую, прозрачную для излучения оболочку. И термоядерный узел у него был вынесен — стало быть налицо двухступенчатость. А ведь «радиационная имплозия» и «двухступенчатость» — два понятия, которые являются ключевыми в принципе «работы» термоядерного заряда.

В этой связи нельзя не отметить весьма проясняющего ситуацию высказывания Феоктистова:

— Оценивая тот период и влияние американского «фактора» на наше развитие, могу вполне определенно сказать, что у нас не было чертежей или точных данных, поступивших извне. Но и мы были не такими, как во время Фукса и первой атомной бомбы, а значительно более понимающими, подготовленными к восприятию намеков и полунамеков. Меня не покидает ощущение, что в ту пору мы не были вполне самостоятельными…(выделено автором)…

ГЛАВА XVI Измена ради более молодой и привлекательной

«Третья идея» — радиационное обжатие водородного узла — вызвала, как уже говорилось, искреннюю заинтересованность и энтузиазм физиков.

Даже робкий Харитон взял на себя ответственность за новое направление — с согласия, правда, и одобрения Курчатова. Для Юлия Борисовича то был непростой поступок — он как бы шел против Постановления правительства.

А вот Малышева чуть удар не хватил, когда ему донесли, что теоретики стали «баловать» и уже чуть ли не в открытую изменяют «законной» идее в интересах более молодой и привлекательной.

Он немедленно прилетел в Арзамас-16 и устроил разгромные совещания — несмотря на то, что ему пытались объяснить: новая идея более перспективна, хотя и весьма рискованна. Но Малышев «закусил удила» и требовал немедленно переключить главные силы на выполнение правительственного постановления — испытания в 1954 г. «экзотики». Он стал призывать в союзники Сахарова, который в свое время «совратил» Малышева радужными перспективами «экзотики», но Андрей Дмитриевич сделал вид, что он не понимает и продолжал говорить о «более молодой и привлекательной». То есть по существу он «кинул», как нынче выражаются, Малышева.

Но тот не успокаивался и продолжал проводить ежедневные совещания, убеждая, что лучше «синица в руках», а то и угрожая «авантюристам». Кончилось все тем, что он добился вынесения партийного выговора Курчатову — «за антигосударственное поведение». Правда, «госпреступник» Курчатов не долго ходил с выговором — после успеха «третьей идеи» наказание сняли.

Но еще раньше «сняли» Малышева — политические «разборки» в Кремле закончились поражением Маленкова, ему пришлось уйти, оставить пост премьера. Хрущев припомнил Маленкову его заявление в 1953 году на сессии Верховного Совета о том, что в СССР есть своя водородная бомба. Это заявление было сделано за неделю до испытания «слойки», что расценивалось Хрущевым, как «дешевый популизм». Но истинная причина была совсем другой — Маленков чувствовал хоть в какой-то мере необходимость перемен в партийно-бюрократической и государственной жизни страны, необходимость хоть малейшей либерализации.

Этого ему партийная мафия простить не могла. Он еще оставался членом Политбюро (Президиума), но вскоре его окончательно добьют…

Малышева, как «человека Маленкова» лишили поста, хотя он был весьма деятелен и жесток, что, правда, не всегда шло на пользу дела, как видно из вышесказанного.

На место Малышева пришел Авраамий Завенягин, «человек Берия», если так можно выразиться — бывший его заместитель по НКВД.

На заседании Президиума весной 1955 года, которое вел новый премьер Николай Булганин, а докладывал уже Завенягин, приняли решение об испытании водородного заряда, основанного на идее радиационной имплозии — ближайшей осенью 1955 года.

Методом народной стройки

Оба теоретических отдела КБ-11 — Зельдовича и Сахарова, освобожденные от работы над неперспективными зарядами — «трубой» и «слойкой» — жадно накинулись на новую идею.

А трудностей на этом пути оказалось гораздо больше, чем в работе над всеми предыдущими зарядами вместе взятыми. На этот раз разведка не представила ни саму конструкцию, ни чертежи, ни расчеты. А всего лишь голую идею, выдвинутую восемь лет назад Клаусом Фуксом и позже развитую Уламом и Теллером.

Сначала возникло опасение, что рентгеновское излучение, выходящее из бомбы деления, поглотится поверхностью оболочки и до сжатия дело не дойдет. Но тут расстарался Андрей Дмитриевич и с помощью простых оценок вывел, что часть излучения действительно поглотиться, однако оставшейся радиации вполне достаточно, чтобы сжать термоядерный узел. Сахаров вновь активно начал использовать автомодельные решения уравнений в частных производных, которые довел до совершенства и замкнутой формы Николай Дмитриев. Эти приближенные решения позволяли делать нужные оценки, как в случае с поглощением рентгена. Теперь очень важно было продумать ту конструкцию, которая заставит радиацию эффективно обжать водородное горючее. Здесь отличился будущий член-корреспондент АН СССР Юрий Трутнев.

Потом уже, позже — к 1958 году Трутнев предложит существенное усовершенствование первой ею конструкции, что подтвердилось результатами состоявшихся вскоре испытаний. Как говорил об этом Сахаров, указанное усовершенствование «явилось важнейшим изобретением, определившим весь дальнейших ход работы на объекте». Оно определило не только «весь ход работ», но и, по сути, весь облик современного термоядерного заряда…

Но главные силы тогда, в 1954 году, теоретиков уходили, конечно, на расчеты, объем и сложность которых были доселе невиданными. Важнейшие явления — физика сверхвысоких температур и сверхвысоких давлений — были еще неисследованной областью, куда не ступала нога теоретика…

Каждый из них взял себе посильный «кусок» общей задачи, искал возможные решения, обсуждал с коллегами полученные результаты. Оба теоротдела как бы слились в один, Зельдович называл этот мозговой штурм «метод народной стройки».

Всю работу возглавили Зельдович, Романов, Сахаров, Забабахин, Франк-Каменецкий. Они руководили коллективом, куда входили Дмитриев, Бабаев, Трутнев, Гончаров, Феоктистов, и многие другие — всего около трех десятков человек.

Сразу же, как только Зельдович выкрикнул: «Будем выпускать излучение!», составили задание Тихонову на расчет — выходит ли рентгеновское излучение из инициирующей бомбы деления, и каковы параметры этого излучения?

Впрочем, все это излагалось в патенте Фукса 1946 года, который он передал советской разведке в марте 1948 года. Фукс предусмотрел достаточно тонкую и «прозрачную» для рентгена оболочку бомбы деления…

Математика утерла нос физике

В 1953 году группы Тихонова и Келдыша объединили в Отделение прикладной математики — некий Специнститут, перед которым поставили задачу математического обеспечения проблем ядерного оружия и ракетной техники. Директор института стал Келдыш, а Тихонов — его заместителем.

К тому времени, когда стали поступать задания из КБ-11 на обсчет нового термоядерного изделия, в Специнституте начала работать первая серийная ЭВМ (электронно-вычислительная машина) «Стрела». Однако, она не была вообще первым в СССР компьютером, до нее в Институте точной механики и вычислительной техники собрали и запустили БЭСМ — I (большая электронно-счетная машина). Большой она была только по размерам, память и быстродействие тогдашних ЭВМ были невелики. Так, например, быстродействие «Стрелы» не превышало 2000 операций в секунду, что сегодня кажется смехотворным — нынешние компьютеры осуществляют почти 40 000 000 операций в секунду. Тем не менее — по сравнению со скоростью предыдущих расчетов (0,1 операций в секунду) — ускорение казалось чудовищным (в двадцать тысяч раз!).

Пришлось сильно модернизировать методики счета, приспособить их для ЭВМ. Но без ЭВМ время расчетов растянулось бы на годы. К тому же компьютеры позволили значительно увеличить точность счета.

«Наши разностные методы оказались настолько хороши, — рассказывает Самарский, — что математическая погрешность расчета стала меньше той неопределенности, которую имели тогдашние данные по уровням состояния, пробегам фотонов и нейтронным константам».

Пришлось физикам заняться уточнениями свойств вещества — к этому вынудили их математики. В итоге вычисление самого главного параметра взрыва — его мощности — дало отклонение от экспериментального значения не более десяти процентов, что было значительно лучше, чем у американцев. В конце 1954 года начались серийные расчеты нового термоядерного заряда, и вскоре НТС КБ-11 обсудил результаты расчетно-конструкторских работ, а Курчатов принял решение о полигонном испытании нового образца. Почти через месяц было готово техническое задание на опытный заряд, который теперь именовался РДС-37.

А летом 1955 года появился отчет по выбору конструкции и расчетному обоснованию РДС-37.

Среди авторов отчета — Зельдович, Трутнев, Романов, Сахаров, Гончаров, Бабаев…

В числе участников, которых, как уже говорилось, более тридцати — Дмитриев, Забабахин, Ритус, Феоктистов, Франк-Каменецкий и другие.

Назывались имена математиков — Гельфанд, Самарский, Семендяев, а также их руководителей — Тихонова и Келдыша.

В июне была образована комиссия, которая подтвердила целесообразность испытания. В комиссию вошли Зельдович, Келдыш, Гинзбург, Сахаров, Леонтович…

Курчатов дает «добро»

В октябре 1955 года термоядерный заряд РДС-37 был изготовлен и собран. Его погрузили на поезд и под усиленным конвоем отправили в Казахстан.

Вместе с РДС-37 везли и еще один заряд. Хотя Андрей Дмитриевич как бы отмежевался от «слойки», поскольку он «уже на ранней стадии понимал основные физические и математические аспекты «третьей идеи», работу над слойкой он совсем не забросил. Прекрасно понимая ее бесперспективность, он, тем не менее, продолжал ее модернизировать.

Сначала, как уже говорилось, Сахаров предложил исключить литий и применить сжатый дейтерий. Это нововведение он назвал «экзотикой» и добился правительственного Постановления по изготовлению и полигонному испытанию «экзотики». Слава богу — физики и математики вскоре установили, что идея — гнилая, и вовремя прекратили работу над ней.

Хотелось бы отметить, что исключение лития означало лишение Виталия Гинзбурга авторства в создании «слойки». Если основная идея Сахарова (идея № 1) — ионизационная имплозия — не была оригинальной, о ней ранее сообщалось в открытой американской печати, то идею применения лития можно вполне считать оригинальной. В США хотя и знали от термоядерных свойствах лития, публиковать это в открытой печати не стали.

Созданная в конце концов слойка в качестве боевого оружия не годилась — из-за трития она не могла храниться на складе более полугода. И вот Андрей Дмитриевич решил исключить из «слойки» тритий. Этот заряд теперь назывался РДС-27.

6 ноября 1955 года авиационную бомбу с зарядом РДС- 27 сбросили с самолета. Как и ожидалось, испытание закончилось конфузом — мощность РДС-27 оказалась значительно ниже даже бесперспективной «слойки» РДС-6с.

Больше к «слойке» ни Андрей Дмитриевич, ни кто-либо другой из ядерщиков никогда не обращались. Похороны ее прошли окончательно и бесповоротно.

Впрочем, само испытание РДС-27 стало в некотором смысле замечательным. Впервые (в мире!) сбросили с самолета ядерный заряд, который претендовал на класс «термоядерный». На самом деле настоящий термоядерный заряд испытали как авиационную бомбу почти две недели спустя.

20 ноября с аэродрома под Семипалатинском взлетел самолет с зарядом РДС-37 на борту. Но, когда он приблизился к полигону, погода испортилась — появилась низкая облачность, которая исключала возможность оптических измерений. Испытание перенесли на два дня, носадить самолет с настоящей термоядерной бомбой на борту никому не приходилось.

Зельдовича и Сахарова заставили написать заключение, что даже аварийная посадка самолета не грозит уничтожению Семипалатинска и его жителей. После этого Курчатов дал «добро» на посадку. А пресловутая аварийная ситуация не заставила себя ждать — посадочная полоса аэродрома сильно обледенела.

Срочно подняли воинские части для расчистки полосы. Курчатов сам вышел на аэродромное поле, чтобы показать, что опасности почти нет.

Тот день, вероятно, приблизил срок его будущего трагического инфаркта…

Веселые парни из Политбюро

Авиационные специалисты подготовили, как могли, самолет к сбросу первой термоядерной бомбы. Для того, чтобы излучение от нее не сожгло корпус самолета, его покрасили белой краской, наивно полагая, что этого будет достаточно. Закрасили даже красные звезды, что кое-кто мог расценить, как идеологическую диверсию.

Самолет мог сгореть, а летчик погибнуть — поскольку из-за жуткой, дурацкой секретности военлётам не сообщили предполагаемую мощность взрыва — порядка трех мегатонн! Это выяснилось уже на полигоне. Выход нашли с помощью парашюта, на котором термоядерная бомба спускалась достаточно медленно, чтобы это время самолет успевал удрать на большое расстояние. А чтобы от взрыва не пострадали жители городка в 70 км от эпицентра, бомбу решили «уполовинить» — часть термоядерного горючего заменили инертным веществом.

22 ноября 1955 года над Казахстаном прогремел первый термоядерный взрыв, его «половинная» мощность оказалась 1,6 мтн.

Госкомиссия, которую возглавлял командующий ракетными войсками маршал Неделин, поздравила ядерщиков с успехом.

Однако Зельдович после того, как получили и расшифровали данные регистрирующих устройств, высказался весьма нелестно:

— Эта РДС-37 не бомба, а г…но! Сахаров вначале возмутился такой оценкой, но потом вынужден был признать правоту Зельдовича. Далеко не все правильно было сделано в первом заряде, предстояло еще всерьез поработать, чтобы существенно улучшить характеристики взрыва.

Из воспоминаний бывшего Главного конструктора академика Негина:

«Самое сильное впечатление у меня осталось от испытания бомбы с термоядерным усилением в 1955 году под Семипалатинском. Мы находились в шестидесяти километрах от места, куда ее сбросили с самолета. Огромный огненный шар быстро ушел в облака — погода была пасмурная. Ну, все и позабыли, что минуты через три должна прийти ударная волна. А впереди прогуливались «секретари» Харитона, вдруг они оба к нашему удивлению дружно падают, и тут волна хлопнула по забору, который окружал площадку — вышибла из него громадное количество пыли, щепки полетели!

Слышим крик: «Ой!» — это Бурназяну на голову репродуктор системы освещения свалился. Вдруг донесся тонкий звон, мы сначала даже не поняли — в чем дело. А это сыпались стекла в поселке.

Тут вспомнили, что в доме находится Курчатов, Ванников, Харитон — кинулись туда. Секретчик с испугу забился под стол, сидит и дрожит там. Курчатов из бороды штукатурку выдирает…

Не дожидаясь показаний приборов, можно было сразу сказать, что бомба сработала по верхнему пределу расчетов.

В поселке Майское, на берегу Иртыша людей перед взрывом завели в сарай, чтобы вспышка не повредила. А после нее выводили наружу — до прихода ударной волны. Одна девочка забилась в угол сарая и там осталась. Ударная волна разрушила этот сарай, и девочка погибла.

А у наблюдательного пункта обрушился окоп, в котором сидел солдат. Солдат тоже погиб, это были первые жертвы испытаний».

Об итогах Харитон вскоре сделал доклад на заседании Политбюро. Хотя результаты оказались блестящими, Харитон был несколько озабочен — в расчеты вкралась ошибка, не хватает одной миллионной доли секунды. Потом эта ничтожная доля секунды доставит массу неприятностей разработчикам и придется ее срочно найти. Харитон в простоте душевной сообщил об этом ничтоже сумняшеся партийным мужам.

Члены Политбюро, когда услышали о такой мизерной пропаже, дружно заржали. Потом ржанье перешло в гомерический хохот.

«Ну, Харитон, ну дает!! — прямо-таки чуть не катались от смеха веселые парни из Политбюро, хлопая себя по бокам. — Потрясающая неприятность, миллионную долю секунды потерял! Во насмешил!!»

Успешные испытания первой «настоящей», водородной бомбы отметили крупным банкетом прямо на полигоне. Веселились всласть — до потери пульса. Одного академика, спящего, прямо в кровати вынесли из помещения на улицу, другого академика посадили на шкаф, и он сидел там тихий и пьяненький, смеясь и болтая ногами…

Обида № 1

Радость успеха была, конечно, смазана гибелью двух человек. О погибших и раненых животных никто уж и не вспоминал. Далеко не всем пришло в голову, что причиной первой гибели людей были главные руководители испытаний, в том числе и физики-ядерщики. В тот день 22 ноября распределение температур в воздухе было инверсным — обратным: у земли было холоднее, чем наверху. Из-за этого ударная волна не так ослабляется, как при нормальном распределении температур.

В городке, удаленном на 70 км неукрощенная волна выбила почти все стекла. А в совсем далеком Усть-Каменогорске из-за нее стала появляться «нечистая сила» — скопившаяся в дымоходах печная сажа вылетала от удара из печи, пугая жителей черным облаком.

В тот же день состоялся банкет в «узком кругу». Вот как об этом пишет Сахаров в своих «Воспоминаниях»:

«…Вечером 22 ноября военный руководитель испытаний М. И. Неделин пригласил руководящих работников обоих объектов, министерства, полигона, вооруженных сил к себе на банкет в узком кругу по случаю удачного испытания. Неделин был главнокомандующим ракетными войсками СССР, во время войны командовал артиллерией многих фронтов, возможно, какое-то время был главнокомандующим артиллерией. Это был плотный коренастый человек с обычно негромким голосом, но с уверенными, не терпящими возражений интонациями. Производил впечатление человека очень не глупого, энергичного и знающего. Говорили, что в войну он был хорошим командиром, имел большие заслуги.

На полигоне Неделин вел себя активно, часто созывал совещания (был значительно активнее своего предшественника — Василевского). Я иногда бывал на этих совещаниях. Один раз после совещания Неделин пригласил к себе в коттедж человек 10, в том числе и меня. Он жил с ординарцем, исполнявшим функции киномеханика. Смотреть на дому кинофильмы было любимым времяпрепровождением маршала. В тот раз мы смотрели интересный французский фильм «Тереза Ракэн» и видовой фильм об Индонезии.

В одной из небольших комнат домика Неделина был накрыт парадный стол. Пока гости рассаживались, Неделин разговаривал с начальником полигона. Он сказал ему:

— Ты должен выступить на похоронах погибшего солдата. Подпиши письмо родителям. Там должно быть написано, что их сын погиб при выполнении боевого задания. Позаботься о пенсии.

Наконец, все уселись. Коньяк разлит по бокалам. «Секретари»^[10] Курчатова, Харитона и мои стояли вдоль одной из стен. Неделин кивнул в мою сторону, приглашая произнести первый тост. Я взял бокал, встал и сказал примерно следующее:

— Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами, и никогда — над городами.

За столом наступило молчание, как будто я произнес нечто неприличное. Все замерли. Неделин усмехнулся и, тоже поднявшись с бокалом в руке, сказал:

— Разрешите рассказать одну притчу. Старик перед иконой с лампадкой, в одной рубахе, молится «Направь и укрепи, направь и укрепи». А старуха лежит на печке и подает оттуда голос. «Ты, старый, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!» Давайте выпьем за укрепление.

Я весь сжался, как мне кажется — побледнел (обычно я краснею). Несколько секунд все в комнате молчали, затем заговорили неестественно громко. Я же молча выпил свой коньяк и до конца вечера не открыл рта. Прошло много лет, а до сих пор у меня ощущение, как от удара хлыстом. Это не было чувство обиды или оскорбления. Меня вообще нелегко обидеть, шуткой — тем более. Но маршальская притча не была шуткой. Неделин счел необходимым дать отпор моему неприемлемому пацифистскому уклону, поставить на место меня и всех других, кому может прийти в голову нечто подобное. Смысл его рассказика (полунеприличного, полубогохульного, что тоже было неприятно) был ясен мне, ясен и всем присутствующим. Мы — изобретатели, ученые, инженеры, рабочие — сделали страшное оружие, самое страшное в истории человечества. Но использование его целиком будет вне нашего контроля. Решать («направлять», словами притчи) будут они — те, кто на вершине власти, партийной и военной иерархии. Конечно, понимать я понимал это и раньше. Не настолько я был наивен. Но одно дело — понимать, и другое — ощущать всем своим существом как реальность жизни и смерти. Мысли и ощущения, которые формировались тогда и не ослабевают с тех пор, вместе со многим другим, что принесла жизнь, в последующие годы привели к изменению всей моей позиции. Об этом я расскажу в следующих главах.

Примерно через год после испытания 1955 года, точней, в сентябре— октябре, вышло Постановление Совета Министров о награждении участников разработки, изготовления и испытания «третьей идеи», Зельдович и Харитон были награждены третьей медалью Героя Социалистического Труда (Курчатов, кажется, тоже, если он не был награжден ранее), я был награжден второй медалью, ордена получили очень многие теоретики объекта; одновременно нескольким участникам (мне в том числе) была присуждена Ленинская премия, только что восстановленная (Сталин в свое время ввел премии своего имени и Ленинские премии перестали присуждаться). Ордена, медали и значки лауреатов вручал на специальном заседании Георгадзе…»

Орден, еще одно звание Героя и громадная премия радовали чрезвычайно. Но неприятным осадком оставался окрик Неделина. Хотя Андрей Дмитриевич и утверждает, что этот окрик его не обидел, на самом деле обида и довольно глубокая осталась — ведь с этого момента начался пересмотр его жизненных позиций…

Непредсказуемый премьер

Работа над водородной бомбой, которая пошла бы на вооружение, только начиналась. Нужно было найти подходящие материалы, соответствующие технологии — эффективные и дешевые, организовать производство серийных «изделий». Да и сама конструкция нуждалась в существенных доработках.

В 1950 году внезапно умер Завенягин, и на его место назначили Первухина, того самого, кто был куратором уранового проекта еще во время войны, члена Политбюро.

Как настоящий вельможа Первухин прилетел в Арзамас-16 на двух самолетах — в одном летел он сам, а во втором везли ему продукты питания, холодильники и команду поваров. Однако, барские забавы члена Политбюро продолжались недолго. В Кремле вспыхнула яростная «разборка» между Хрущевым и командой сталинистов — Молотовым, Кагановичем, Маленковым и Шепиловым.

Напуганная непредсказуемостью премьера, его реформами и авантюрами, «антипартийная группа» решила убрать Хрущева с вершины политической власти. Одной из тогдашних авантюр была распашка целины, которую в Казахстане доверили большому «знатоку» Леониду Брежневу.

Американцы и особенно канадцы предупреждали СССР о пагубных последствиях такой распашки — на основании своего горького опыта. Они рекомендовали обрабатывать землю безотвальным способом — плоскорезом. Академик Бараев показывал приехавшему тогда на целину Хрущеву методы почвозащитных технологий, но тот слепо верил своему советнику — проходимцу «академику» Лысенко. Несмотря на природный ум, практическую сметку и реформаторскую деятельность, Хрущев часто прислушивался к голосу недалеких и лукавых советчиков, — тому виною явный недостаток общей культуры, фундаментальных знаний и воинствующая неинтеллигентность, что впрочем, было присуще всем генсекам СССР — от Сталина, до Горбачева…

В итоге целину распахали и собрали «сливки» — несколько хороших урожаев, которыми толком воспользоваться не сумели: из-за нехватки хранилищ зерна, его ссыпали в овраги и придорожные ямы. А потом случилось то, о чем предупреждали — пыльные бури, плодородный слой целины унесло ветрами.

«Антипартийная группа» припомнила Хрущеву все «проколы», в том числе и целину. Однако Хрущев, хоть и с трудом, но удержался и в свою очередь стал громить политических противников. КГБ доложил, что у Первухина были явные связи с «антипартийной группой», и не успевшего толком насладиться изысканной кухней члена Политбюро отправляют в отставку.

Министром среднего машиностроения становится Ефим Славский. Но если Малышев, Завенягин и Первухин были еще одновременно и заместителями Председателя Совета Министров и курировали в соответствии с этим создание «ракетно-ядерного щита», то Славскому достался только один пост министра «Средней Маши», а все остальное отошло «своему человеку» — Брежневу, которого Хрущев на свое горе «вытащил» из Казахстана в Москву.

В следующем 1958 году Никита Сергеевич назначает сам себя Председателем Совета Министров, чтобы «сосредоточить в своих руках власть необъятную» и довершить разгром противников.

Чтобы набрать себе политические очки, Хрущев при вступлении в должность премьера объявил об одностороннем прекращении ядерных испытаний в СССР.

В КБ-11 схватились за голову — с ними никто даже не посоветовался, а как раз на подходе был новый термоядерный заряд, тот самый, который благодаря принципиальным изменениям внесенным Трутневым и Бабаевым, обещал дать существенный выигрыш в эффективности, дешевизне и технологичности. Этот заряд должен был принят на вооружение и пойти в серию, но без испытаний такое становилось немыслимым.

В конце концов, решили — учитывая непредсказуемость Хрущева, а также его частые шарахания из стороны в сторону, подождать и осмотреться. А новый заряд готовить, тем не менее, к испытаниям.

На Западе в предложении Хрущева заподозрили подвох — де-мол, Советы провели и закончили испытания чего-то нового и более эффективного, а теперь намерены помешать США и Англии закончить свои программы. Вот после выполнения этих программ Запад готов прекратить ядерные взрывы.

Вскоре Хрущев пошел на попятную — дал указания КБ-11 продолжать взрывы. Со стороны такая поспешность и шараханье выглядело весьма непривлекательными. Курчатов пытался убедить Хрущева быть последовательным, но только рассорился с ним.

В ноябре 1958 года новый заряд испытали — он действительно дал то, что от него ожидали. По этому поводу Курчатов сказал в 1959 году:

«…Испытания оказались весьма успешными. Они показали высокую эффективность некоторых новых принципов… В результате Советская Армия получила еще более мощное, более совершенно, более надежное, более компактное и более дешевое атомное и водородное оружие».

Обида № 2

Еще в середине 50-х на Западе, появились публикации о создании в США «чистой» водородной бомбы. Поскольку радиоактивны только осколки ядерного деления, а продукты синтеза сами по себе вовсе не радиоактивны, то в «хорошей» термоядерное бомбе — то есть в бомбе, где основную энергию взрыва дает синтез (у американцев, как уже говорилось, его доля уже доходила до 95–97 % и объявлялось о разработке бомбы, где вообще отсутствует деление) — в такой бомбе нет радиоактивных осадков, и тогда становится допустимым массовое применение «чистого» термоядерного оружия. От «чистой» бомбы, мол, будет использоваться лишь ударная волна, которая разрушит укрепления, строения и боевую технику, а местность, люди и животные заражены не будут…

Политбюро обратилось к Курчатову с просьбой, чтобы ядерщики осудили разработку «чистой» бомбы, разоблачили ее «вредную суть», не осуждая при этом обычный «термояд».

У Курчатова воздействием радиации на организм, на его наследственность занимался всемирно известный (только не в СССР!) биолог и радиогенетик Николай Тимофеев-Ресовский. В середине 20-х он выехал в Европу, где работал по приглашению зарубежных ученых. В 1937 году Тимофееву-Ресовскому было велено вернуться в СССР, где его уже ожидала камера на Лубянке и место в братской могиле, но он решительно отказался. Войну он встретил в Германии, где продолжал исследования, несмотря на сложность и двусмысленность обстановки. Его сын за участие в движении Сопротивления был расстрелян в фашистской тюрьме.

После оккупации Германии его, разумеется, обвинили в сотрудничестве с фашистами и бросили в лагерь. Курчатов спас Тимофеева-Ресовского, организовав для него на Урале «шарашку», где тот и занимался исследованиями по радиогенетике. Однако, Курчатов не мог поручить ему выступить публично, поскольку тот, как и Королев, был еще на положении зека, и тогда Игорь Васильевич обратился к Сахарову.

К тому моменту как раз один из физиков КБ-11 рассказал Андрею Дмитриевичу о влиянии последствий ядерных взрывов на здоровье и длительность жизни населения планеты. Сахаров с охотой взялся за выполнение неблаговидного поручения Политбюро. Но при этом сильно перестарался — обругал как «чистую», так и «обычную» водородную бомбу. Вот как это получилось.

К тому времени имелась статистика о воздействии ионизирующих излучений на среднюю продолжительность жизни врачей — рентгенологов. Радиация приводила к раковым заболеваниям, потери иммунитета и преждевременной смерти. Кроме того, радиация вызывала мутации в бактериях и вирусах, что приводила к новым формам известных болезней человека таких, например, как грипп, и также к преждевременной смерти.

В итоге по известному количеству ионизующих частиц, которые появляются при ядерном испытании вытекало, что после каждого взрыва мощностью в одну мегатонну должно погибнуть более 10 000 человек. Причем большая часть жертв приходится на излучение от радиоактивного углерода, который возникает в атмосфере при поглощении термоядерных нейтронов атомами азота. А это случается при взрыве как «чистых», так и «нечистых» бомб. Таким образом, Андрей Дмитриевич охаял не только «ихнюю» новую разработку, но и «нашенское» термоядерное оружие.

К тому времени суммарная мощность всех проведенных на Земле взрывов составила почти 50 мегатонн, что означало гибель около полумиллиона человек. Правда, гибель анонимную, нельзя сказать определенно — кто именно и когда умрет, тем более, что ионизирующее излучение постоянно идет из космоса и оно по силе даже превосходит (пока!) интенсивность излучение радиоактивного углерода. Но даже, если как-нибудь и удалось бы установить, что конкретный человек скончался от радиации углерода, то наказать виновных чаще всего невозможно. И дело не только в том, что нельзя выявить — «ихняя» ли это радиация или «наша», а и в том, что период полураспада углерода около 5000 лет и даже по прошествии 10 000 лет в атмосфере останется четверть нынешнего опасного углерода, от которого будут умирать люди далеких (от нынешних виновников) поколений. Эта анонимность и порождает безнаказность, выход один — в запрещении атмосферных испытаний.

Свои расчеты и выводы Андрей Дмитриевич опубликовал в журнале «Атомная энергия». Позже, в 1959 году подготовленную им аналогичную статью, но более популярную, перевели на многие языки и через посольства, представительства и пропагандистскую литературу стали распространять на Западе.

Разрешение на публикации обеих статей давал лично Хрущев, который так не заметил «крамолы».

Возможно, Андрей Дмитриевич полагал, что его вскоре назовут пророком или мессией, поскольку он с обидой замечает: «Все эти публикации… не были замечены на Западе — ни учеными, ни прессой, ни государственными деятелями. Вероятно, потому, что моя фамилия еще почти никому не была известна, а сопоставить ее с фамилией автора работ по управляемой термоядерной реакции, о которых говорил Курчатов за два года перед этим, — на это мало у кого хватило памяти и ассоциативных способностей (я и сейчас… часто удивляюсь, как плохо умеют западные журналисты и радио пользоваться архивами… и как мало их интересуют новые имена)».

Ну, насчет «авторства» по управляемому термояду уже говорилось, а вот западных журналистов, которых «мало интересуют новые имена», надо, конечно, охаять и заклеймить — чтобы больше не обижали своим невниманием!

Гуманист и душелюб

А чтобы впредь не обижали и в дальнейшем интересовались новыми именами, решил Андрей Дмитриевич хорошенько пугнуть западных журналистов и заодно весь мир — пусть теперь потуже напрягают «ассоциативные способности»! Для чего предложил построить и взорвать водородную бомбу мощностью в 100 мегатонн!! Небось содрогнуться тогда от ужаса и хорошенько запомнят его фамилию и «ученые, и пресса, и государственные деятели».

Никакую другую побудительную причину и предположить-то невозможно — даже злобные империалисты, у которых такая возможность появилась несравненно раньше, на подобное злодейство решиться не посмели.

Сам Андрей Дмитриевич весьма путано и туманно объясняет это злодейство — я, мол, работал не за страх, а за совесть. О какой совести могла тут идти речь, если испытание стомегатонного чудовища означало приговор к смерти более миллиона человек? И какая она должна быть — совесть — у человека, который одной рукой рассчитывает количество погибших от испытаний, а другой делает расчеты бомбы, которая загрязнит планету больше, чем все предыдущие ядерные испытания вместе взятые?

А может гуманист и душелюб Сахаров хотел укрепить обороноспособность страны Советов как можно шибче, создать, как он сам говорил, «рекордно мощное изделие», после которого наглые империалисты не осмелятся напасть и погубить СССР? Отнюдь, даже начинающие физики-ядерщики хорошо понимали, что в военном отношении такие «изделия» бесперспективны, никого не напугают и ничего, кроме больших затрат не дают.

«Щелкин долго удивлялся, — рассказывает Лев Феоктистов, — зачем такая крупная бомба? Мы все хорошо знали, что чем крупнее заряд, тем больше растут все времена, растет КПД и практически выгорает все, что туда ни положи. Вот в маленьких «изделиях» нужно идти на всякие хитрости, изобретать, а тут — ума не надо. Однако, даже этот монстр Сахаров сделал чрезвычайно сложным, можно было решить все намного проще, но зачем вообще это нужно?»

Такую бомбу военные не заказывали, под нее не было носителя, словом, это — крик души! Почти никто из коллег не поддержал опасную задумку Сахарова, на такую «дешевку» мог клюнуть только профан, и он нашелся. Хрущев прямо-таки вцепился в эту «показуху». Его просто понесло — первый спутник, первый «лунник», первый космонавт, а вот и первая «стомегатоннка». Держись теперь, проклятый капитализм!

Если Сахаров, блюдя секретность открыто не называет «рекордную мощность», — он и в «Воспоминаниях», опубликованных уже в период гласности, темнит или, кокетничая игрой в секретность, так и не приводит эту жуткую цифру, то Хрущев, нисколько не смущаясь, еще до взрыва стал рассказывать американцам о готовящемся испытаний заряда в 100 мтн.

И 30 октября 1961 года — специально в дни проходившего в Москве XXII съезда КПСС — над полигоном Новой Земли «рекордно мощное» изделие взорвали.

Правда, в этой трехступенчатой бомбе мощность опять «уполовинили», чтобы спасти самолет, с которого ее бросали.

Рассказывает академик Негин:

«…Это была большущая бомба, корпус для которой существовал в трех экземплярах. Одна была сброшена как контрольная, для тренировки экипажа. Самолет удирал со всей возможной скоростью, несмотря на то, что сбрасывали изделие с парашютом площадью тысяча восемьсот квадратных метров. Заряд сам весил двадцать одну тонну, ну, наверное, вся бомба тонн тридцать пять весила по совокупности. Итак, сбросили макет, потом сбросили бомбу, и один корпус бомбы остался, сейчас он у нас, здесь. Говорят, что в тот год, когда проводились испытания, производство чулок в Советском Союзе уменьшилось на 25 процентов. Вот эти 25 процентов капрона ушли на парашюты… к нашей бомбе. Сбросить ее просто так без парашюта нельзя, самолёт наверняка сгорел бы… А так он успел удрать, бомба опускалась со сравнительно небольшой скоростью, наверное, метров пять в секунду… Самолет ушел на 90 километров, покачала его там немножко, но больше ничего не было.

Зрелище от взрыва было неописуемо. Я вот скажу, что когда взорвали всего одну мегатонну, то нам за девятьсот километров казалось, что взошло огромное солнце, а тут непередаваемо…»

Министр «Средней Маши» Славский и Министр обороны Малиновский решили полюбоваться взрывом из иллюминаторов самолета, который находился в воздух более, чем в ста километрах от эпицентра. Самолет тряхнуло ударной волной так, что летчику пришлось проявить все свое умение, чтобы спасти аэроплан и двух Министров.

Приборы показали, что ударная волна три раза обежала вокруг Земли прежде, чем основательно затухнуть. В соседней Норвегии в домах повылетали стекла. Хорошо, что мощность «уполовинили», заменив часть термоядерного горючего инертным веществом. Можно представить себе — что получилось бы, если б рванули по полной программе…

В британской прессе появилась по этому случаю карикатура — «покойничек» Хрущев возле райских кущей сидит на облачке и говорит, широко разводя руками: «А вчера мы взорвали во-о-от такую бомбу в тыщу мегатонн…»

Сам Андрей Дмитриевич на испытание с такой колоссальной радиацией не поехал, он ждал сообщений о взрыве от Павлова. Николай Иванович с полным пониманием относился к этой опасной затее, и не раз говорил: «У Зельдовича, у Харитона и у Щелкина по три звезды Героя, а у Сахарова всего две. Конечно, ему хочется и третью…»

Людоедский проект

И как в воду смотрел Николай Иванович — вскоре Андрею Дмитриевичу пожаловали третью звезду Героя и прочие радости «с барского стола».

На приеме в Кремле по случаю награждений Хрущев держал речь, а потом облобызал догадливого академика. Случившийся тут же Брежнев тоже полез к Сахарову с поцелуями, тогда он только еще учился лобызать всех без разбора и взасос, чтобы к концу своей карьеры достигнуть тут совершенства.

После взрыва и награждения Андрею Дмитриевичу все чаще стала приходить в голову мысль: а на кой все это было нужно? Вот как он сам говорит об этом:

«…После испытания «большого» изделия меня беспокоило, что для него не существует хорошего носителя (бомбардировщики не в счет, их легко сбить) — т. е. в военном смысле мы работали впустую. Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водопаровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты — в этом нас заверяют моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не будут страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов — как надводным взрывом «выскочившей» из воды торпеды со 100-метагонным зарядом, так и подводным взрывом — неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами.

Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал Ф. Фомин (в прошлом — боевой командир, кажется, Герой Советского Союза). Он был шокирован «людоедским» характером проекта, заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооруженным противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве…»

Однако, история со «стомегатоннкой» на этом не закончилась. Эстафету «людоедского» проекта академика Сахарова продолжил академик Лаврентьев.

Он обратился к Хрущеву с предложением взорвать под водой у берегов США эту бомбу, чтобы возникшая громадная волна «цунами» смыла проклятый империализм и Америку можно было «закрыть». Для проверки предложения Лаврентьева одному военному институту поручили провести модельные эксперименты.

И вот на берегу Ладожского озера, где смоделировали отмель восточного побережья США, (а потом и на Новой Земле) начали греметь взрывы, которые показали, что отмель сильно ослабляет волну — она разрушит империалистические города, находящиеся всего только в нескольких километрах от берега. Смыть целиком или значительную часть промышленного восточного побережья не удастся…

Обида № 3

Она появилась, правда, еще до взрыва изделия, над которым Сахарова «работал в военном смысле впустую». С 1959 по 1961 год ни СССР, ни США, ни Англия не проводили ядерных испытаний, как бы соблюдая неофициальную договоренность.

За это время Хрущев посетил Америку и Францию. Никаких успехов эти поездки не принесли. Разведчик Александр Феклисов, сопровождавший Хрущева в США как специалист по Америке, рассказывает, что на приемах Никита Сергеевич часто напивался и обжирался, во время выступлений грубил и ругался матом, когда его допекали журналисты, хвастался безмерно.

А намечавшееся в Париже совещание в верхах он просто сорвал. И без того не очень лестное впечатление на Западе от СССР и его премьере было окончательно испорчено.

Летом 1961 года Хрущев, как всегда неожиданно для окружающих, решил в одностороннем порядке возобновить ядерные испытания. В Кремле собрали ученых-ядерщиков, в числе которых был и академик Сахаров. Вот как он вспоминает ту встречу: «…Хрущев сразу объявил нам о своем решении — в связи с изменением международной обстановки и в связи с тем, что общее число испытании, — проведенных СССР, существенно меньше, чем проведенных США (тем более вместе с Великобританией), — осенью 1961 года возобновить ядерные испытания, добиться в их ходе существенного увеличения нашей ядерной мощи и продемонстрировать империалистам, на что мы способны…

Было совершенно ясно, что решение о возобновлении испытаний вызвано чисто политическими соображениями, а технические мотивы играют еще меньшую роль, чем в 1958 году. Обсуждать решение, конечно, не предлагалось. После выступления Хрущева должны были с краткими сообщениями, на 10–15 минут не больше, выступить ведущие работники и доложить об основных направлениях работ. Я выступил в середине этого «парада-алле», очень бегло сказал о работах по разработке оружия и заявил, что, по моему мнению, мы находимся в такой фазе, когда возобновление испытаний мало что даст нам в принципиальном отношении. Эта фраза была замечена, но не вызвала ни с чьей стороны никакой реакции. Затем я стал говорить о таких экзотических работах моего отдела, как возможность использования ядерных взрывов для движения космических кораблей… Сев на свое место, я попросил у соседа (им оказался Е. Забабахин) несколько листиков из блокнота, так как у меня с собой не было бумаги. Я написал записку Н. С. Хрущеву и передал ее по рядам. В записке, насколько я могу восстановить ее содержание по памяти через 20 лет, я написал: «Товарищу Н. С. Хрущеву. Я убежден, что возобновление испытаний сейчас нецелесообразно с точки зрения сравнительного усиления СССР и США. Сейчас, после наших спутников, они могут воспользоваться испытаниями для того, чтобы их изделия соответствовали бы более высоким требованиям. Они раньше нас недооценивали, а мы исходили из реальной ситуации…

…Не считаете ли Вы, что возобновление испытаний нанесет трудно исправимый ущерб переговорам о прекращении испытаний, всему делу разоружения и обеспечения мира во всем мире?»

Я поставил подпись — «А. Сахаров.»

Никита Сергеевич прочел записку, бросил на меня взгляд и, сложив вдоль и поперек, засунул ее в верхний наружный карман костюма. Когда кончились выступления, Хрущев встал и произнес несколько слов благодарности «всем выступавшим», а потом прибавил:

— Теперь мы все можем отдохнуть, а через час я приглашаю от имени Президиума ЦК наших дорогих гостей отобедать вместе с нами в соседнем зале, там пока готовят что надо.

Через час мы все вошли в зал, где был накрыт большой парадный стол человек на 60 — с вином, минеральной водой, салатами и икрой (зеленоватой, т. е. очень свежей). Члены Президиума вошли в зал последними. После того, как ученые расселись по указанным им местам, Хрущев, не садясь, выждал, когда все затихли, и взял в руки бокал с вином, как бы собираясь произнести тост. Но он тут же поставил бокал и стал говорить о моей записке — сначала спокойно, но потом все более и более возбуждаясь; лицо его покраснело, и он временами переходил почти на крик. Речь его продолжалась не менее получаса. Я постараюсь воспроизвести ее здесь по памяти, но, конечно, спустя 20 лет возможны большие неточности. «Я получил записку от академика Сахарова, вот она (Показывает.) Сахаров пишет, что испытания нам не нужны. Но вот у меня справка — сколько испытаний произвели мы и сколько американцы. Неужели Сахаров может нам доказать, что, имея меньше испытаний, мы получили больше ценных сведений, чем американцы? Что они — глупее нас? Не знаю и не могу знать всякие технические тонкости. Но число испытаний — это важней всего, без испытаний никакая техника невозможна. Разве не так?… …Но Сахаров идет дальше. От техники он переходит к политике. Тут он лезет не в свое дело. Можно быть хорошим ученым и ничего не понимать в политических делах. Ведь политика — как в этом старом анекдоте. Едут два еврея в поезде. Один из них спрашивает другого. «Скажите мне, вы куда едете?» — «Я еду в Житомир». — «Вот хитрец, — думает первый еврей, — я-то знаю, что он действительно едет в Житомир, но он так говорит, чтобы я подумал, что он едет в Жмеринку». Так что предоставьте нам, волей-неволей специалистам в этом деле, делать политику, а вы делайте и испытывайте свои бомбы, тут мы вам мешать не будем и даже поможем. Мы должны вести политику с позиции силы. Мы не говорим этого вслух — но это так! Другой политики не может быть, другого языка наши противники не понимают. Вот мы помогли избранию Кеннеди. Можно сказать, это мы его избрали в прошлом году. Мы встречаемся с Кеннеди в Вене. Эта встреча могла бы быть поворотной точкой. Но что говорит Кеннеди? «Не ставьте передо мной слишком больших требований, не ставьте меня в уязвимое положение. Если я пойду на слишком большие уступки — меня свалят!» Хорош мальчик! Приехал на встречу, а сделать ничего не может. На какого черта он нам такой нужен, что с ним разговаривать, тратить время? Сахаров, не пытайтесь диктовать нам, политикам, что нам делать, как себя держать. Я был бы последний слюнтяй, а не Председатель Совета Министров, если бы слушался таких, как Сахаров!»

На самой резкой ноте Хрущев оборвал себя, сказав:

«Может, на сегодня хватит. Давайте же выпьем за наши будущие успехи. Я бы выпил и за ваше, дорогие товарищи, здоровье. Жаль только врачи мне ничего, кроме боржома, не разрешают».

Все выпили; я, правда, уклонился от этого. Никто не смотрел в мою сторону. Во время речи Хрущева все сидели неподвижно и молча. Кто — потупив лицо, кто — с каменным выражением. Микоян наклонил свое лицо низко над тарелкой с салатом, пряча скользящую усмешку, иссиня-черная шевелюра его почти касалась стола. Немного погодя, чуть поостыв, Хрущев добавил: «У Сахарова, видно, много иллюзий. Когда я следующий раз поеду на переговоры с капиталистами, я захвачу его с собой. Пусть своими глазами посмотрит на них и на мир, может, он тогда поймет кое-что».

Этого своего обещания Хрущев не выполнил…

…Наряду с испытательными взрывами по приказу Хрущева были запланированы и военные учения с использованием ядерного оружия (кажется, эти планы не были осуществлены, за одним исключением). Вот один из таких планов. 50 стратегических бомбардировщиков должны были пройти в стратосфере над всей страной в боевом строю, преодолеть ПВО «синих» и нанести бомбовый удар по укрепленному району «противника». При этом 49 самолетов должны были сбросить макетные бомбы, но один — боевую термоядерную! Были и еще более «серьезные» планы с использованием баллистических ракет…»

Тогдашнее пацифистское настроение Сахарова опять получило суровый отпор, но на более высоком уровне. Однако обида не помешала ему с жаром взяться за расчеты «стомегатоннки».

ГЛАВА XVII Нет человека, нет и проблемы

Ракета Р-5М с ядерной боеголовкой, принятая с большим трудом на вооружение, оружием по существу еще не стала. Скорее пугалом для кровожадных империалистов, да моральным удовлетворением разработчикам во главе с Королёвым, которые прекрасно понимали насколько далеко они до цели (в прямом и переносном смысле этого слова).

Подготовка этих ракет к пуску занимала от нескольких дней до нескольких часов, что в условиях ядерного конфликта совсем недопустимо. Разведка сообщала о разработке американцами крылатой ракеты «Навахо» с дальностью полета 5000 км, что давало возможность за час — полчаса достигнуть важнейших городов СССР с территории Западной Европы и Азии. Немногим больше было и время «подлета» бомбардировщиков В-49 с ядерными зарядами на борту.

Применение в Р-5 жидкого кислорода создавало особые трудности — он постоянно испарялся и случалось, что на одну цистерну жидкого кислорода, которая «сработала» с пользой — в качестве окислителя горючего, две цистерны уходили на испарение. Кроме того, для ракет с подвижным стартом жидкий кислород был вообще практически неприемлем.

И самое главное — дальность полета Р-5М всего лишь на 1200 км — ставила вопрос: а кого, собственно, можно достать такой ракетой? Даже не все страны из ближайшего капиталистического окружения в Европе и Азии!

Весьма тяжело решался в СССР и вопрос с постройкой ядерного бомбардировщика для полета через океан. «Наилучшим» было предложение Мясищева — создать самолет, который бы с ядерными бомбами долетел до США. Но на обратный путь горючего у него уже не было и предлагалось их сажать в Мексике. «А что, — изумлялся тогда Хрущев, — Мексика разрешит сажать у себя наши самолеты?»

Конечно, «мудрый» Сталин решил бы вопрос просто — послать тысячу самолетов с тысячью атомных бомб на борту! Если хотя бы два десятка из них (всего 2 %) прорвется и разбомбит два десятка американских городов, то стоит ли о судьбе летчиков беспокоиться? Нет человека, часто говаривал Джугашвили, нет и проблемы.

К счастью, Сталина уже не было, а самое главное — не было тысячи бомб. У Хрущева тогда вряд ли нашлась бы и сотня. Даже спустя пять лет — к 1963 году в СССР имелось всего 300 атомных и термоядерных зарядов в то время, как в США их было 5000!

Проблемы с кислородом вынудили Королева начать разрабатывать «изделия» на высококипящих компонентах. В качестве окислителя здесь применялась азотная кислота, а в качестве горючего — диметилгидразин несимметричный или керосин. Такие компоненты заливались в топливные баки и могли храниться без потерь месяцами, а то и годами. Но были настолько ядовиты, что ракета представляла собой опасность не только для противника, а и для ее создателей, что и не замедлило впоследствии подтвердиться…

В 1956 году приняли на вооружение подобную ракету Р-11М с подвижным стартом. Ее «недалекость» — всего 270 км — компенсировалась тем, что установленная на самоходку, она могла быть максимально приближена к цели.

А в следующем году военные моряки получили ее разновидность — Р-11 ФМ, которая «выстреливалась» с подводной лодки. Пуск ракеты из морских глубин с подводной лодки осуществил впервые один русский инженер более ста лет тому назад, но то была маломощная (на порохе) и неуправляемая ракета. Управление же нынешней ракетой сопрягалось с навигационной системой субмарины, и точность попадания становилась достаточно высока. Лодка могла подобраться к побережью заокеанского противника и угрожать прибрежным городам и «объектам». Время «подлета» до них было теперь настолько мало, что защита становилась трудноразрешимой проблемой.

Конечно, далекие внутриматериковые цели для Р-11 ФМ оставались недоступными. К тому же подводным лодкам требовалось периодически всплывать и за ними устанавливалось пристальное наблюдение противника.

Дублеры главных конструкторов

Еще при Малышеве началось объединение усилий ядерщиков и ракетчиков для создания носителя термоядерного заряда. Испытание «слойки» в 1953 году впервые поставило перед Малышевым проблему — кто же разрешит само испытание? Если раньше это мог всемогущий Берия — например, когда Сталин не давал «добро» на испытание первого атомного заряда, Берия самолично дал разрешение — то теперь не было всесильного куратора, его поспешно обвинили в «шпионстве» и расстреляли. Многие ракетчики были довольны таким исходом, ибо еще свежо было на памяти событие, когда Лаврентий Палыч собрал всех Главных ракетных конструкторов и велел им не медля составить список своих дублеров на всякий непредвиденный случай, в числе которых мог случиться арест и расстрел.

Малышев с Курчатовым перед самым взрывом слойки поехали тогда к предсовмина Маленкову. Тот был немало изумлен, когда узнал, что в СССР уже существует нечто вроде термоядерного заряда и стал поэтому поводу звонить Молотову, Кагановичу, Ворошилову. Те знали еще меньше, пришлось Маленкову давать разрешение самому, ибо больше не к кому было обращаться…

После испытаний, уже осенью 1953-го Устинов велел Королеву принять в Подлипках Малышева с командой и показать ему все, «буквально все». Тогда уже Королеву в принципе была ясна оптимальная схема сверхдальней ракеты на 8000 км. Малышев поинтересовался:

— Сколько такая подымет полезного груза?

— Около трех тонн…

— Не пойдет. Термоядерный заряд будет весить 6 тонн!

Малышев тогда имел ввиду предложенное Сахаровым «экзотическое» изделие, которое так никогда и не было сконструировано, ибо предварительные прикидки показали вздорность заложенных в него принципов.

Но Королев принял это всерьез и стал «перевязывать», как говорили конструктора, машину, которая шла под индексом Р-7. В 1954 году был закончен эскизный проект. Изделие предполагалось сделать двухступенчатый: роль второй ступени отводилась обычной центральной ракете, а первой ступенью становился пакет из четырех ракет, которые симметрично располагались вокруг центральной.

Поскольку запускать ЖРД в безвоздушном пространстве еще не умели, обе ступени запускались на земле. По существу получиласьракета с пятью камерами сгорания. По этому Р-7, строго говоря, не была двухступенчатой в классическом смысле этого термина — она ушла от одноступенчатой, но к двухступенчатой еще не пришла.

Поэтому весьма сомнительны часто встречающиеся утверждения, что Р-7 была первой в мире двухступенчатой ракетой. Уж хотя бы потому, что в США еще в 1948 году испытали двухступенчатую ракету «Бампер».

Но тогда, в 1954 году было не до терминов — срочно нужна была ракета способная доставить термоядерный заряд с территории СССР на другую сторону земного шара. В мае срочно подготовили Постановление ЦК и Совмина СССР о принципиально новой ракете Р-7 с дальностью полета 8000 км и весом боеголовки 5,5 тонн. Мощность термоядерного заряда на ней — 3 мегатонны в штатном варианте.

Хлопот эта ракета доставила гораздо больше, чем все предыдущие вместе взятые. Катастрофически возрос объем расчетных работ — так же, как и у ядерщиков, взявшихся за расчет термоядерного заряда.

При Математическом институте им. Стеклова уже существовал под руководством Кельдыша отдел механики, которому поручили заниматься ракетодинамикой.

Появившаяся к тому времени БЭСМ из-за постоянных неполадок больше стояла, чем работала. Время для работы на ней выделяли в основном по ночам. Но все равно ускорение расчетов становилось невероятным.

И в 1957 стало ясно, что скоро ракета полетит.

Достижения конкурентов

В самом начале этого 1957-го года Королеву исполнилось 50 лет. Несмотря на колоссальные успехи в ракетостроении, несмотря на его подвижническую жизнь, когда все силы, все время уходило не создание нового оружия, он по прежнему оставался полу — «зеком». Так же, как и Валентин Глушко. С них не сняли судимость и не реабилитировали. Кому-то было выгодно держать их на «крючке».

Впрочем, Королев был доволен, что, по крайней мере, не ущемляли в финансировании и поддержке его ОКБ, хотя у него появились конкуренты, также требующие громадных затрат.

Михаил Янгель, возглавлявший недолго НИИ-88, не сработался с властолюбивым и упрямым Королевым, которого он пытался «переделать», и стал директором «Южмаша» — днепропетровского завода, начавшего серийное производство ракет Р-5М. Но одновременно он стал разрабатывать собственную ракету на высококипящих компонентах — Р-12. Она превосходила «королевскую» по дальности, время подготовки ее к пуску составляло менее четырех часов. И самое главное — не было тех ужасающих потерь жидкого кислорода, которые делали почти небоеспособной Р-5М. Ракета могла теперь стоять подолгу заправленной, и это очень нравилось военным.

На ней сразу было решено ставить термоядерный заряд в одну мегатонну и в 1959 году уже приняли на вооружение. Янгелю и его помощникам присвоили звание Героев Соцтруда.

Всему миру эти ракеты печально известны по Карибскому кризису, когда их установили на Кубе. «Королевские» ракеты для устрашения США тогда явно не подошли.

Сергей Павлович еще не начал испытаний своей межконтинентальной Р-7, а Устинов уже добился правительственного постановления о создании янгелевской межконтинентальной Р-16. Янгель не только успешно делал новые ракеты на высококипящих компонентах, но и усиленно обхаивал ракеты на жидком кислороде, что весьма нравилось Устинову — теперь «слишком умному» и независимому Королеву нашелся противовес…

Вторым конкурентом Сергея Павловича станет Владимир Челомей, бывший авиационный конструктор ОКБ-52. Потерпев неудачу в создании самолетов — снарядов, ставших как бы развитием ФАУ-1, Челомей добился успеха в конструировании крылатых морских ракет П-5, опередивших американские разработки.

Однако, еще большим достижением Челомея стало принятие к себе на работу сына Хрущева — Сергея Никитовича. Вскоре к микроскопическому ОКБ-52 присоединили КБ Мясищева и громадный завод имени Хруничевы. Благодаря слаженному коллективу конструкторов, развитым технологиям и высокой культуре производства этого завода, Челомей стал позже не только серьезным конкурентом Королева и Ягнеля, но даже во многом их обошел. Его ракеты, так же, как и у Янгеля работали на несимметричном диметилгидразине, окислителем был азотный тетраксид.

Два «Байконура» в одной республике

Для проверки дальности полета Р-7 на 8000 км требовалось найти участок земли такой протяженности. СССР в принципе подобным участком располагал — западные границы его отстоят от восточных на 10 000 км. Но при запуске необходимо, чтобы вторая ступень ракеты падала но необжитые территории. Боковые отклонения ракеты от расчетной траектории исправлялись с помощью радиокоррекции — значит нужно было разместить на ровной местности пункты приема и посылки радиоволн. По проекту разработчиков системы радиокоррекции Михаила Рязанского и Геннадия Гуськова эти пункты отстояли от старта на пару сотен километров.

Конец траектории полета был ясен с самого начала — это Камчатка. А вот с началом ее пришлось повозиться, пока, наконец, на Политбюро не утвердили по докладу Жукова место неподалеку от железнодорожного разъезда Тюратам. Позже, когда надо было объявить, — откуда же взлетел первый в мире космонавт — этот полигон назовут «Байконур», хотя настоящий Байконур находится от Тюратама на четыре сотни километров в стороне. Тем самым наивно хотели запутать вражескую разведку. И Келдыш, и Королев, которые любили игру в секретность, ибо таинственность как бы предавала особую важность их совместной деятельности, эту вздорную идею активно поддержали.

Тюратам с точки зрения условий жизни был, пожалуй, чуть ли не самым жутким местом в стране. Жара была злее, а морозы и ветры сильнее, чем в Кап`яре. Проблемы питьевой воды так и осталась навсегда проблемой. Там уже не было Волги с красной рыбой — осетрами, севрюгой, стерлядкой и с черной икрой. Правда, обитали тысячные стада сайгаков. На них охотились, невзирая на запрет, сначала с автомашин, выкашивая автоматными очередями беззащитных антилоп, потом в ход пошли и вертолеты.

Строили полигон, его инфраструктуру, дороги и жилье военные, собственно он и назывался в документах НИИП-5 — научно-исследовательский испытательный полигон Министерства обороны № 5. Он подчинялся замминистра обороны и главному маршалу артиллерии Митрофану Неделину. Затраты на строительство были колоссальными. Позже когда полигон создали и вовсю шли испытания — выяснилось, что можно было его строить в более цивилизованном месте, а, значит, и значительно дешевле. Но кто и когда в СССР ответил за бессмысленно растраченные деньги? В конце концов, Россия потеряла и этот полигон, с которого 15 мая 1957 года стартовала почти трехсоттонная всему миру известная ракета Р-7.

Последующие испытательные пуски «семерки» — были неудачными и вызывали все больше раздражение военных и начальства. Председатель военно-промышленной комиссии (ВПК) сказал: «…вашу ракету поручат другим. Не надо забывать, что Хрущев поддерживает Челомея. Хорошие перспективы и у Янгеля… Еще пару неудачных пусков «семерки» и все это перейдет другим. Имейте ввиду, что Неделин может заколебаться, а он единственный разбирающийся в технике среди маршалов, на поддержку министра обороны Малиновского рассчитывать нечего — не тот уровень… Он терпит Королева, поскольку Хрущеву нужна ракета».

Наконец, в августе 1957 года Р-7 пролетела от Казахстана до Камчатки без сбоев. По этому случаю ТАСС передало (как всегда лживое) сообщение: «На днях осуществлен запуск сверхдальней, межконтинентальной многоступенчатой ракеты. Испытания ракеты прошли успешно…»

На самом деле ракета не была «многоступенчатой», она с трудом вытягивала на «двухступенчатую». Не была она пока и «межконтинентальной» — Р-7 пролетела в пределах одного азиатского континента на дальность чуть более 6000 км. Ну, и на счет «успешности» явно переборщили. Головки ракеты на Камчатке не нашли — по-видимому она сгорела при полете в плотных слоях атмосферы за несколько десятков километров до расчетной точки.

Последнее обстоятельство представляется весьма важным и очень печальным — как же размещать термоядерный заряд на боеголовке, которая сгорает задолго до попадания в цель? Теперь сомнения зародились и у ядерщиков…

ТАСС уполномочен насмешить

Надо сказать, что этому сообщению ТАСС на Западе никто и не поверил — его посчитали очередным блефом. Там вообще «тассовская» информация часто становилась поводом для насмешек.

В США к тому моменту учли горький опыт и проколы национальной разведки, которая не смогла предупредить в свое время об испытании первой атомной бомбы в СССР. Американцы усилили агентурную работу и стали получать хоть и отдельную, и отрывочную, но все же более объективную информацию о советских военных и политических секретах.

Так, например, их разведка своевременно предупредила, что в Советском Союзе готовятся к запуску искусственного спутника Земли — ИСЗ. Другое дело, что сообщение разведки не восприняли всерьез…

Королев с Келдышем еще с 1954 года настойчиво «пробивали» идею запуска спутника. Устинов неодобрительно относился к этой затее, многие военные также возражали — зачем, мол, тратить деньги и силы «на космос». Поддержал лишь единственный маршал Василевский. А ведь какие перспективы для военных открывал спутник Земли!

Благодаря упорству и одержимости Королева в 1956 году, когда уже просматривались контуры и параметры новой мощной ракеты Р-7, удалось выпустить Правительственное постановление о подготовке серии спутников. Скорость полета Р-7 достигала нескольких километров в секунду. Несложные расчеты показали, что если вместо термоядерного заряда в 5,5 тн поставить спутник весом в полторы тонны, то скорость можно увеличить до первой космической — почти 8 километров в секунду. Королев чувствовал, что он может стать первым, а честолюбие было важнейшей чертой его характера. Слава и почет ему нужны как воздух — для того, чтобы он мог свободно заниматься любимым делом.

Но была и еще одна причина, более веская. Запад не поверил в существование межконтинентальной советской ракеты — значит, он не боится возмездия и может в любой момент обрушить на страну ядерный удар суммарной мощностью более 200 мегатонн. Самый простой способ доказать свою ракетную мощь — это пригласить международную комиссию на очередной запуск межконтинентальной подобно тому, как это сделали в США, когда в 1946 году они продемонстрировали действие своих атомных зарядов в воздухе и под водой.

Но, во-первых, — Р-7 еще ненадежна, запуски часто срываются, а во-вторых, почти нет прямых доказательств полета боеголовки через весь континент — они сгорала еще до падения. Только в следующем году найдут теплозащиту, которая сбережет самую главную часть ракеты. Ну а самое главное — никакую иностранную комиссию и близко не подпустили бы к так называемому «Байконуру» — за одну только мысль об этом человека в СССР без промедления отправили бы в лагерь или психушку.

Значит, лучшим доказательством ракетной мощи станет спутник — страна, которая может «забросить» спутник на высоту в сотни километров, может «забросить» и боевой заряд в любую точку планеты. Поразительная интуиция Королева подсказывала, что спутник означает гораздо больше, чем первый космический успех, хотя и это само по себе грандиозно. Он докажет сомневающимся, что его межконтинентальная нынче недосягаема!

Конец света

На «объект Д» — первый запланированный спутник предполагалось поставить большое количество научной аппаратуры для измерения магнитных и электрических полей, состава и спектра космического излучения и много другого. Институты Академии Наук должны были подготовить всю эту аппаратуру, но к назначенному сроку они не успевали. Да и сама аппаратура была на уровне каменного века — тяжелая, старая и громоздка.

Королев начал понимать, что все его усилия запустить спутник в срок с такими партнерами весьма напрасны. И он принимает решение — сделать простейший спутник весом 83 кг самому. В нем должен быть только радиопередатчик, чтобы на Земле слышались сигналы от летящего по орбите ИСЗ.

Не все были довольны таким решением, против был и Келдыш — получалось, что он и наука здесь не причем. Но Сергей Павлович отчаянно торопился. Американцы еще в 1945 году завели разговор и своем спутнике. А в 1957-ом году, в пик солнечной активности, начался Международный геофизический год с участием почти 70 государств, которые стали проводить комплексные исследования глобальных геофизических процессов. В США на 6 октября планировался доклад «Спутник над планетой», и Сергей Павлович опасался, что в этот день появится их спутник, хотя разведка и докладывала, что у них срок — март 1958 года.

По случайному совпадению в СССР был назначен запуск тоже 6 октября. Чтобы утереть нос американцам, и не очень, похоже, доверяя разведке Королев мстительно перенес строк запуска на 4 октября. Сделал он это самовольно и, если бы пуск был неудачным, его ждали бы большие неприятности.

Однако, Р-7 на этот раз не подвела, несмотря на кое-какие накладки, и черной октябрьской ночью резво ушла со старта. Вторая ступень и головной обтекатель отделились, спутник освободился, выдвинулись антенны и спутник «запищал».

Мир был потрясен — от СССР, который всегда плелся в хвосте применений новейших технологий, никто не ожидал такого «подарка». Мир был не только изумлен, но и напуган. На следующий день — 5 октября 1957 года акции на международных биржах упали суммарно на 4 миллиарда долларов. Некоторые священники объявили пастве о начале «конца света…»

Больше всех заволновались правительственные и военные чины США — получается так, что «русские опередили их в ракетной мощи», Пентагон рвал и метал. Спутник с одной стороны отодвинул проекты превентивных ударов, а с другой вызвал усиленное финансирование американских ракетных фирм и отраслей. И, спустя четыре месяца, американцы вывели на орбиту свой жалкий спутник весом в 8 кг.

Мир рукоплескал Королеву, хотя и не знал тогда его имени. Радиолюбители во всех концах света ловили позывные спутника, многие газеты на всех континентах печатали расписание прохождения его над столицами, городами и весями разных стран. Люди пристально всматривались в ночное небо и с радостью отмечали быстрое движение яркой «звезды» по небосводу, хотя тут не обошлось без некоторой мистификации.

Дело в том, что блестящий «футбольный мяч», как называли спутник в королевском ОКБ, слишком мал, чтобы отраженный им свет с высоты нескольких сот километров можно было увидеть у поверхности Земли. Тот светящийся объект, который за полтора часа обращался вокруг планеты, был ни чем иным, как второй ступенью ракеты-носителя. Эта ступень была неизмеримо больше самого спутника и двигалась вслед за ним почти с такой же скоростью…

Больше всех радовался спутнику Хрущев — вот оно доказательство победы социализма над «капитализьмой»!!!

Королевская команда и ее партнеры стали уже вертеть дырки в лацкане пиджаков для заслуженных наград, но тут возник Никита Сергеевич — скоро наступит, мол, праздник, годовщина Октября, а без космического подарка к идеологическому торжеству «мы уже не привыкши…»

Королев похолодел — оставалось меньше месяца. Можно, конечно, аврально опять запустить ПС — простейший спутник — однако это стало бы ненужным повторением. Но премьер был неумолим, и в конце концов появилось неожиданное и несколько трагичное решение — послать в космос собачку.

Этой жертвой стала всемирно известная Лайка. Собак и раньше подымали вертикально вверх ракетой на сотни километров, а потом они спускались на парашюте, но возвращать их со спутниковой орбиты тогда еще не представлялось возможным. Лайка была обречена погибнуть от перегрева при торможении в плотных слоях после 2000 оборотов вокруг Земли или от недостатка кислорода. Но если о вертикальных полетах, не всегда, правда, успешных, ничего не сообщалось, то в этот раз раструбили на весь мир, когда выяснили, что полутонный полезный груз вышел на орбиту, а собачка жива.

В этом запуске головную часть решили не отделять от второй ступени — учли первый опыт. Новый биологический спутник, запущенный почти через три недели после первого, да и его солидный вес в 508 кг еще больше расстроил Пентагон и правительство США. Теперь первый спутник, США и его смехотворный вес в 8 кг вызвали раздражения, даже в самой Америке. А тут вскоре на земной орбите появился третий советский спутник в 166 раз тяжелее американского карлика. Это была первая в мире автоматическая научная станция в космосе, одна аппаратура там весила почти тонну!

Хрущев ликовал, как никогда — политический успех был несомненный. Пропагандистский шум нарастал и стал оглушительным. Летом 1958-го Королев и Глушко стали академиками. Еще в 1957 году их, наконец, реабилитировали, и они перестали быть досрочно освобожденными «зеками». Не обошли милостью и Устинова — к концу этого года он стал зампредсовмина и председателем ВПК.

Звания «героев» за спутники Хрущев пожалел, но всем Главным пожаловали звания Лауреатов вновь восстановленное Ленинской премии. Специалистам ОКБ выделили сотню квартир в Москве, а Пилюгину, Рязанскому, Кузнецову и Бармину правительство решило выстроить бесплатные дачи в Барвихе, неподалеку от Жуковки, где уже стояли дачи ядерщиков.

Королев же дачу попросил заменить на двухэтажный коттедж в Москве — рядом с ВДНХ ^[11].

Конечно, все эти награды льстили самолюбию, но крайне честолюбивому Королеву куда как важнее была бы та всемирная слава, которую он вполне заслужил. Ведь он по существу начал новую эру цивилизации, и даже нобелевская премия вряд ли стала бы вполне достойной для него наградой, но и ее он не получил. По сей день ему не присуждено звание Лауреата этой международной премии.

Рассказывают, что Келдыш обращался к Хрущеву с предложением выдвинуть Королева на Нобелевскую премию, с такой же просьбой обратилось к нему и международное сообщество — назвать имя человека, который подготовил и запустил первые спутники. Но Хрущев чисто по большевистски ответил, что спутники строил «весь народ».

Впрочем, на Западе вскоре вычислили таинственную фамилию Главного конструктора. Это оказался … академик Леонид Седов. Во-первых, он возглавлял в СССР Комиссию по межпланетным сообщениям. Правда, комиссия была какая-то виртуальная — она числилась только на бумаге и возникала всякий раз, когда Седов отправлялся на какой-либо международный симпозиум. Во-вторых, во время запуска спутника «отец русской космонавтики» был на международном конгрессе по астронавтике в Испании. Хотя как раз по случаю запуска «отцу» надлежало быть именно на стартовой площадке. И, зная хоть немного советский менталитет, борзописцы должны были сообразить, что никто Главного конструктора за рубеж никогда не выпустит…

Надо сказать, что академик Седов от славы «отца красного спутника» отнюдь не открещивался, многозначительно помалкивал и с удовольствием фотографировался для журнальных обложек. Он охотно принимал поздравления и подарки, с удовольствием читал о себе публикации в западных СМИ.

Можно себе представить, как это раздражало Королева и его коллег.

Термоядерный взрыв на …Луне

В Америке решили, что догонять СССР в космосе не стоит — лучше сразу перегнать. А для этого отправить свою ракету на Луну. Советские спутники кружили по земным орбитам, они — мол, так и не вырвались из притяжения Земли. Совсем другое дело полет на Луну — это уж иное небесное тело! Однако, две предпринятые военными США попытки оказались неудачными…

Неудачи в посылке «лунников» преследовали и Королева. Ракета Р-7 теперь уже «подросла» — появилась третья ступень — но попасть в Луну, которая находилась не на Камчатке, а за 400 000 км, да к тому же еще и не стояла, а неслась со скоростью 1 км/сек, оказалось намного сложней, чем забросить спутник.

Первый же «лунник», который достиг второй космической скорости (11,2 км/сек) и оторвался от Земли промахнулся. «Ошибка, — рассказывает бывший главный конструктор системы радиоуправления Геннадий Гуськов, — была по нашей вине, не точно измерили угловую скорость. Лунный аппарат со специальным вымпелом, который должен был остаться на Луне, пролетел мимо и стал согласно законам небесной механики новой искусственной солнечной «планетой». Официально, правда, объявили, что так и должно быть, даже названия новой «планете» придумали — «Мечта».

А в сентябре 1959 года — накануне первой поездки Хрущева в США — вымпел СССР на Луну доставили. По этому поводу появилось традиционно лживое сообщение ТАСС: «…вторая космическая ракета достигла поверхности Луны». О том, что четыре пуска перед этим были неудачными, что «вторая» ракета на самом деле была первой, достигшей цели, сказать «постеснялись».

Копию лунного вымпела Хрущев захватил с собой в Америку, где с язвительными комментариями преподнес ее президенту Эйзенхауэру. В США знали о лунном успехе не только из сообщения ТАСС — об этом, во-первых, сообщило ЦРУ (в том числе и о неудачных пусках), а во-вторых, за рубежом следили за полетом лунного аппарата. Дело в том, что этот аппарат также преследовал прежнюю цель — показать ракетную мощь СССР. Нужно было, чтобы Запад сам убедился — ракета летит и аппарат «прилуняется». Для этого Келдыш добился разрешения связаться с британской обсерваторией, чья антенна позволяла отслеживать траекторию полета. Королев неохотно на это согласился, поскольку не было твердой уверенности, что удастся «попасть» в Луну.

Но пришлось пойти на риск, поскольку сообщениям ТАСС уже никто не верил. И риск оказался оправданным! Англичане засекли попадание, и шум от успеха лунной программы был не меньше, чем от спутников.

Хрущев в поездке по США хвастался, что «мы можем делать ракеты, как колбасу». Ему, правда, намекнули, что знают о неудачах с запусками лунников, и Никите Сергеевичу пришлось изворачиваться…

Также спешно, как и второй ИСЗ был запущен тотчас после первого, в Луну срочно послали следующий аппарат — опять к годовщине Октября 1959 года. Но задача перед ним ставилась неизмеримо сложнее — сфотографировать и передать изображение на Землю «затылка» Луны — ее невидимой части.

ТАСС сообщило о старте и полете ракеты, но о цели путешествия по указанию Сербина умолчало — а вдруг изображение не получится? Вскоре фотографии «затылка» появились в газетах. Один из лунных кратеров по настоянию Королева и Келдыша назвали в честь недавно скончавшегося академика Курчатова…

Фотографии «затылка» принимались во временном пункте управления неподалеку от Пулковской обсерватории. А в Евпатории уже строился мощный Центр дальней космической связи, радиотехнику которого курировал Геннадий Гуськов. Вот как об это вспоминает Борис Черток:

«Гуськов от чистой радиотехники вскоре перешел к ее объединению с электронно-вычислительным машинам. Организованный им в подмосковном Зеленограде НИИ (впоследствии НПО «Элас») разработал бортовые вычислительные машины для управления полетом спутников разведки, орбитальных станций «Салют» и «Мир», космических систем связи и много другого. В 1974 Гуськова также избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР».

Прием радиосигналов из окрестностей Луны был под силу, конечно, только для таких мощных станций, как в Крыму или в Англии. Массовым радиолюбителем это было не под силу.

И вот, чтобы практически любой желающий мог видеть, как советская ракета достигает поверхности Луны, был предложен сумасшедший проект. На Луну ракетой отправляется термоядерный заряд, который взрывается при ударе боеголовки о лунную поверхность. Яркую вспышку такого взрыва может засечь каждая обсерватория на земле и каждый человек с любительским телескопом.

Королев не очень восторгался этим проектом, но макет боеголовки сделал. Однако, появились и противники «бомбежки» Луны. Ненадежность Р-7 могла привести к тому, что заряд упадет на земную поверхность и неизвестно еще — на чью территорию? В конце концов, по слухам Зельдович отверг эту идею, посчитав яркость недостаточной для наблюдения с Земли ввиду того, что на Луне нет светящейся атмосферы. Что в общем-то сомнительно, ибо яркость от расстояния практически не зависит.

Но, как бы то ни было, Луну бомбить не стали, а варварский проект предали забвению…

«Трудовой подарок»

В то время, пока Королев занимался космосом, конкуренты выдвинулись и начали его обходить. Многочисленные неудачи с испытаниями Р-7 — «боевыми» и «космическими» — удалось преодолеть только годы спустя. Ее приняли на вооружение в 1960 году и то с помощью Неделина. Маршал задумал создать стратегические ракетные войска и стать во главе их, но стратегических ракет на вооружении не было. Единственной тогда межконтинентальной была Р-7, она и стала первым оружием ракетных войск стратегического назначения (РВСН), а Неделин — первым главнокомандующим РВСН. Но на подходе уже была межконтинентальная ракета Янгеля Р-16.

Королев хорошо понимал, что он проигрывает Янгелю по многим позициям, в частности — по досягаемости. Не все штаты Америки можно было «достать» с территории СССР ракетой Р-7. И с 1958 года Сергей Павлович стал активно «пробивать» новую ракету Р-9 на керосине и жидком кислороде. Такая ракета с повышенной тягой и гораздо меньшей массой могла «достать» противника в любой точке.

Более того, с пристыковкой третьей ступени ракета Р-9 превращалась в спутник, и могла кружить в космосе с ядерным зарядом до соответствующей команды на атаку. Хрущев чуть ли не визжал от восторга, но идея потеряла всякий смысл после запрета доставки ядерного оружия в космос, хотя несколько подобных ракет Королев все же сделал.

Совсем недавно одна бойкая газета опубликовала статью о том, что большевики специально изготовили громадные и страшные макеты межконтинентальных ракет и в праздники вывозили их на Красную площадь, чтобы одним только видом пугать иностранных дипломатов и приглашенных на парад гостей, хотя один старательный старшина, стремясь блеснуть перед начальством, самолично вывел на их корпусах модный тогда лозунг: «Наша цель — коммунизм!». Автор статьи называл даже место, где хранятся по сию пору эти макеты.

На самом деле это были настоящие королевские Р-9 с тремя ступенями для выхода на околоземную орбиту. Которые так никогда и не полетели…

Но тогда, в конце 50-х Р-9 и Р-16 стали яростными конкурентами. Ошеломляющие успехи Королева в космических проектах сделали его положение более устойчивым и весомым. Он мог, к слову сказать, теперь напрямую обращаться к Хрущеву, что весьма раздражало Устинова, а еще больше Сербина. Конечно, в острой конкурентной борьбе они были на стороне Янгеля — его даже освободили от выпуска серийных Р-7, передав их в Самару. Бескислородная Р-16 ожидалась более перспективный — это с одной стороны. А с другой — создавался противовес Королеву, чтобы «знал — кто в доме хозяин…»

Похоже, ситуацию хорошо понимал и Янгель. Он так стремился начать летные испытания, что на первый пуск ракету Р-16 доставили с массой недоделок и упущений.

Положение еще больше обострил председатель Государственной комиссии по испытаниям маршал Неделин. Он начал торопить всех с пуском, чтобы успеть к идеологическому празднику 7 ноября и преподнести «трудовой подарок». Эта большевистская привычка, а вместе с ней неоправданная спешка и суета погубили маршала.

Из-за неполадок и сбоев в электрических цепях намеренно отключили предохранители и защитные блокировки. Чтобы показать, что никакой опасности такое вопиющее нарушение не представляет, маршал Неделин приказал поставить свой стол и кресло рядом с заправленной ракетой, которую облепили десятки людей.

И то, что дальше произошло, можно назвать закономерностью, а не случайностью — включилась схема запуска двигателя второй ступени. Ее факел поджег и первую, также заправленную ступень.

Неделин сгорел сразу, его потом опознали по расправленной звезде Героя. Но вместе с Неделиным погибло более сотни человек; от паров и брызг ядовитейшего горючего — диметилгидразина и окислов азота — гибли те, кого не спалило пламя. Ведь одно только вдыхание этих паров приводило к смертельному отеку легких, а тут на людей обрушились десятки тонн страшной жидкости.

Многие теряли разум и бежали к эпицентру пожара. Других, убегавших от него, догоняли ядовитые и горящие струи…

Сам Янгель остался жив, и его потом спрашивали в Москве — почему он остался цел, а главнокомандующий РВСН погиб. Янгель объяснил свое спасение тем, что отошел покурить…

На место прибыла правительственная комиссия, которую возглавлял Брежнев. Леонид Ильич, к тому времени погубивший целину, теперь отвечал в Политбюро за оборонную промышленность и ракетную технику. Вместе с ним прилетели и Устинов с Сербиным, Гречко, Глушко и другие. Партийные чиновники во главе с Брежневым всячески стремились замазать истинную картину и представить катастрофу случайностью.

Скрыть же гибель главнокомандующего РВСН было невозможно, и в правительственном сообщение соврали, что Неделин «погиб в авиационной катастрофе». Его похоронили в Кремлевской стене рядом с Курчатовым. Похожая авария с Р-7 произошла на полигоне Плесецкий через двадцать лет, но никто из крупных чинов там не пострадал, и ее вообще «замолчали»…

Ядерные робинзоны

В конце 50-х Хрущева очень заинтересовал один проект, предложенный военными инженерами. Суть его заключалась в создании искусственных островов у атлантического побережья США. Мыслилось это так: темной воровской ночью мощные сухогрузы пробираются к шельфу американского побережья и за сутки возводят несколько десятков островов диаметров в 100 м. И тут же, не дожидаясь, пока империалисты опомнятся, подымают над островом советский флаг и объявляют территорией СССР. А чтобы капиталисты «не возникали», нужно сделать вид, что острова — рыбопромысловые базы, рыбка, мол, хорошо ловится только на шельфе, всем известно.

После этих «заморочек» за одну неделю острова превращаются в непробиваемые бомбами крепости, где в подводной части возводятся стартовые площадки для ракет с атомными и термоядерными зарядами. Предполагалось, что острова станут и «маяками» для «…корректировки полета на запад наших атомных межконтинентальных баллистических ракет…»

Этот авантюристический проект отвергли даже военные — в Генштабе прямо заявили, что он крайне осложнит международную обстановку. Любому трезвомыслящему человеку было ясно, что появление «рыбопромысловых» островов у берегов США вызовет самый резкий отпор, вплоть до военного конфликта. Но Никите Сергеевичу, отличавшемуся крайней непоследовательностью в политике и постоянными шараханиями, проект понравился, и вскоре он попытается реализовать его в несколько ином, правда, виде.

К тому времени на Кубе случилась революция, и Хрущев безудержно ликовал по поводу расползания социализма на другие континенты. Одно дело социализм в Европе, когда с помощью войск насаждаются угодные Кремлю режимы и совсем другое — американский континент, хотя и там не обошлось без советских спецслужб.

Никита Сергеевич очень обеспокоился попытками США свергнуть режим Кастро и велел советской разведке всячески вскрывать и разоблачать агрессивные планы империалистов.

Вашингтонскую резидентуру тогда аккурат возглавлял Александр Феклисов — тот самый, который был последним связников Клауса Фукса в Лондоне. До Лондона он трудился на ниве разведки в Нью-Йорке, где в числе им завербованных агентов были два американца из семей эмигрантов, разговор о которых еще впереди. А после Лондона, до направления в США Феклисов возглавлял на Лубянке американский отдел.

Команда Феклисова внедрила агентов в латиноамериканскую среду, и те сообщили о точном сроке нападения на Кубу, и вторжение на Кубу закончилось позором.

Тогда новый президент Кеннеди стал готовить операцию «Мангуста» — очередное свержение Кастро. Когда разведка доложила об этом Хрущеву, тот вскипел и решил действовать очень твердо и агрессивно.

Успехи в космосе, ракетостроении вскружили голову премьеру. Первые спутники, лунники, первый советский космонавт, серия спутников — шпионов породили ощущение, что теперь все можно. СССР в одностороннем порядке нарушил мораторий на ядерные испытания, демонстративно объявил о готовящемся взрыве в 100мтн, соорудил в Берлине стену. В войска поступила на вооружение межконтинентальная ракета Р — 7 с термоядерным зарядом в три мегатонны дальностью более 8000 км и появились идеи эту дальность «нарастить» до 12 000 км.

Действительно, еще в 1957 году Харитон пообещал Королеву снизить вес боезаряда почти вдвое. В итоге массу головной части уменьшили на две с половинной тонны без снижения тротилового эквивалента. Дальность теперь стала 13 000 км и любая точка территории США стала вполне досягаема.

А чтобы постращать американцев, в 1960 году устроили стрельбы ракетами по акватории Тихого океана с падением головных частей неподалеку от «ихней» территории — Гавайских островов.

За падением головок наблюдала целая эскадра кораблей Тихоокеанского флота, которая делал вид, что участвует в геофизической экспедиции. Тут же обреталась масса судов империалистов, а также их самолеты и подводные лодки. Выяснилось вскоре, что они гораздо лучше осведомлены о расписании пусков, чем советская «экспедиция».

Через несколько месяцев разведка доложила, что в США появилась межконтинентальная ракета «Атлас» на 14 600 км. Неделин выдвинул предложение увеличить дальность Р-7 до 17 000 км. К «семерке» пристыковали головную часть от Р-9, где должен был находиться облегченный заряд в 1,65 мегатонны и снова обстреляли тихоокеанскую акваторию.

Этот успех еще больше окрылил Хрущева, и он решился на самую большую свою авантюру — операцию «Анадырь»…

Как бы невзначай…

14 октября 1962 года самолет-разведчик США заснял сооружение на Кубе пусковых ракетных установок. Через день — после проверки — президенту Кеннеди доложили, что у берегов США появилось два десятка стартовых площадок для советских ракет. Никита Сергеевич все-таки нашел «свой остров», откуда можно грозить «надменному соседу» четырьмя десятками ракетами среднего радиуса действия Р-12 и Р-14 совокупным потенциалом почти в 70 мтн! Правда, Р-14 еще были в пути — их, тщательно замаскированные, еще везли на остров.

Думается, что по большому счету Хрущев был прав — если США разместили в соседней с СССР Турцией созданные Вернером фон Брауном ракеты «Юпитер» с дальностью полета свыше 3 000 км и термоядерным зарядом в 1 мтн, а в совсем недалекой Италии такие же «Юпитеры» — всего их в этих двух странах было больше сотни и совокупный ядерный потенциал превышал 120 мтн, что позволяло разгромить важнейшие центры в Европейской части СССР, на Урале и части Сибири — то Советский Союз имел полное моральное право установить свои ракеты на соседней с США Кубой.

Другое дело, что момент был выбран для этого самый неподходящий и главенствующим принципом тут опять стала идеология — защитить социализм, строящийся на отдельно взятом острове. И, конечно, сделать это нужно было не так грубо и примитивно, а при мощной поддержке дипломатии. Но о какой дипломатии могла идти речь, когда во главе МИД`а стоил Андрей Громыко, а послом в США была его креатура Анатолий Добрынин? Достаточно посмотреть, как действовали оба «дипломата» в дальнейших событиях, чтобы составить себе представление об уровне понимания обстановки и своей ответственности этими чиновниками.

Вот, к примеру, 18 октября, когда Кеннеди уже приступил к разработке стратегии уничтожения советских ракет на Кубе, Громыко посетил президента и завел скучный и непонятный разговор, во время которого как бы ненароком, якобы невзначай обмолвился, что де-мол СССР поставляет на Кубу «исключительно оборонительное вооружение, которое не представляет никакой угрозы для США».

От этой наглой лжи Кеннеди вероятно передернуло, но он не подал виду. Тогда Громыко опять стал нудить и снова как бы случайно и невпопад сообщил, что поставляемая на Кубу техника не угрожает безопасности Америки.

После этого лицемерия Кеннеди решил — с Громыко никогда никаких дел не иметь… Вечером 22 октября президент выступил по телевизору и объявил, что на Кубе стоят советские ракеты, которые могут нанести ядерный удар по Вашингтону, Нью-Йорку, Панамскому каналу и другим городам и странам. Он объявил о морском карантине с целью не допустить завоз на Кубу новых ракет.

В этот же день состоялась встреча резидента Феклисова с американским тележурналистом Джоном Скали. Феклисов (Фомин) знал, что Скали работает на ЦРУ, впрочем и тот знал, что Фомин (Феклисов) не только работник посольства, а еще и разведчик. Но Феклисов также знал, что Скали хорошо знаком с семейством Кеннеди и с самим президентом. В той первой встрече они оба обвиняли противоположные стороны в агрессии. Вашингтон считал, что Кремль специально затягивает переговоры, чтобы закончить монтаж всех установок и потом разговаривать с позиции силы. Обстановка накалялась… В пятницу 26 октября уже Феклисов сам пригласил Скали в ресторан, чтобы разузнать обстановку в президентском окружении.

На этот раз Скали перед встречей доложил о ней госсекретарю, а тот — президенту. Кеннеди велел тогда передать через «Фомина» Хрущеву, что «время не терпит». Кеннеди в своих посланиях Хрущеву требовал демонтажа ракетных установок, а тот настаивал на прекращении блокады.

В США обстановка действительно была накалена. Военные настаивали немедленно ударить по Кубе, против был только министр обороны Макнамара. Жители штатов близких к Кубе уезжали вглубь страны, срочно распродавались и строились бомбоубежища, все запасались продуктами. Около сотни кораблей встретили в океане советские «торговые» суда с ракетами и преградили им путь. В воздухе постоянно дежурили В-52 с ядерными бомбами, над советскими подлодками у Кубы кружились вертолеты с глубинными бомбами. В посольстве СССР жгли бумаги…

Кремлевский блеф

В ресторане за ланчем Скали стал нагнетать обстановку — де-мол, Пентагон поклялся в 48 часов стереть Кубу с лица земли, и президент еле-еле удерживает военных от начала войны.

И тут Феклисов делает изумительный ход, за который ему следовало бы вручить и вторую звезду Героя. Он говорит, что в случае нападения на Кубу у Хрущева будут развязаны руки и советские танки моментально захватят Западный Берлин^[12].

Скали задумался и вскоре отправился думать в другое место — поближе к госсекретарю и президенту. Не прошла и пара часов, а Скали уже назначил новую встречу в кафе отеля «Статлер». Тут он вдруг передает Феклисову четко сформулированные президентом Кеннеди условия: СССР вывозит ракеты, а США снимают блокаду и дают обещание оставить Кубу в покое. Феклисов пообещал, что эти условия он непременно передает в Москву. Вот как об этом вспоминает сам Феклисов:

«Однако одно обещать, а другое сделать. Быстро у меня не получилось. Я составил подробную телеграмму о двух встречах со Скали и передал послу для отправки в Москву за его подписью. Добрынин минимум три часа (!!! — авт.) изучал проект телеграммы, а потом вызвал меня и сказал, что не может послать ее, так как МИД не уполномочивал посольство вести такие переговоры. Удивившись нерешительности посла, я подписал телеграмму сам и передал шифровальщику для отправки по каналу резидентуры своему шефу…»

Шеф на следующий день подтвердил, «…что получил мое сообщение, и попросил повторить его по мидовскому каналу за подписью посла. Я ответил, что пытался сделать это еще вчера, но Добрынин отказался». И еще одно признание Феклисова: «Мою телеграмму он не подписал, так как это означало бы, что посольство стояло в стороне от улаживания Карибского кризиса. Кроме того, не исключено, что посол полагал: я не решусь посылать такую важную телеграмму в Центр, и тогда Белый дом вынужден будет обратиться со своими предложениями к нему.

В данном случае Добрынина подвел узковедомственный подход…»

Сказано это чересчур мягко, мягче некуда. В то время, когда оставались считанные часы до возможного начала III Мировой войны, мгновения до начала гибели цивилизации два чиновника затеяли глупую бюрократическую возню, которую иначе, как идиотизмом не назовешь, возню, «которая грозила гибелью всем, в том числе и своей стране. Может Громыко и надеялся выжить — вся высшая партийно-государственная номенклатура тогда находилась и даже ночевала в Кремле, где были глубокие шахты, запасы энергии и продовольствия — но все остальное население сгорело бы в ядерном пламени или замерзло бы за многие годы ядерной зимы…

Хрущев явно блефовал, сидя рядом с глубинным бункером, ибо соотношение ракетно-ядерных сил было несоизмеримо — как уже говорилось США имели здесь раз в двадцать больший потенциал. И Хрущев знал об этом. Тем не менее, он выдвинул условие — США уберут свои ракеты из Турции.

Кеннеди тоже знал, что Никита Сергеевич блефует, но он пошел навстречу, чтобы уладить конфликт. За что вскоре поплатился своей жизнью.

Хотелось бы еще раз вернуться к роли разведчика Феклисова в Карибском кризисе. Автор давно знает Александра Семеновича, он редактировал первую книгу Феклисова, помогал ему советами и консультациями. Несмотря на добрые отношения, автор жестоко критиковал ветерана разведки за коммунистическую твердолобость, возникавшую иногда в его сочинениях. Впрочем, об этом можно прочесть в предыдущей книге «БОМБА».

За долгие годы общения автор убеждался, что Феклисов весьма медлителен, нерешителен и вроде бы малоинициативен. Но то, с какой решительностью действовал Александр Семенович в те горячие дни, вызывает неподдельное изумление и восхищение.

Никто не давал ему полномочий установить связь с Кеннеди через своего «коллегу», никто не заставлял его торопить преступно безответственного посла с пересылкой важного сообщения в Москву, а когда тот отказался — пойти на весьма нетривиальный шаг.

Еще более рискованным может показаться ход с Западным Берлином. Но этот риск оказался продуманным и весьма продуктивным.

Опасные ракеты из Турции и Кубы вывезли. Вот только неординарные действия резидента разведки в США по достоинству не оценили…

Известен!Наконец-то известен!!

В соревновании Королева и Янгеля за то, чья ракета станет базовой в РВСН, проиграли … оба. Нет, их ракеты стояли на вооружении, но уже в 1958 году разведка доложила об американской двухступенчатой ракете «Титан-I» с ЖРД и боеголовкой мощностью от 4 до 7 мтн.

Удивительной была не мощь боеголовки — такие термоядерные заряды могли размещаться и на советских ракетах — важно было другое. Эти ракеты укрывались в глубоких вертикальных шахтах, которые служили убежищем в случае ядерного нападения противника. А первый удар, как известно, наносится по ядерным ракетам, чтобы лишить возможности ответить тем же. Советские пусковые ракетные установки в этом плане становились беззащитными…

Несмотря на своевременно доложенные разведанные, аппарат ВПК, Правительство и Минобороны слишком долго чесали в затылке. И только в 1963 году появились первые шахтные установки для Р-16, а с 1965 года и для Р-9А. Но к этому времени обе ракеты сами безнадежно устарели по сравнению с американскими «Титанами».

Когда американцы нынче приезжают к своим коллегам в ЦНИИМАШ (бывшая королевская фирма), они постоянно говорят о той помощи, которую им оказали советские ракетчики.

Поразительные успехи Королева в ракетостроении, космосе основательно расшевелили Пентагон и Правительство США. Там срочно приняли решения о реорганизации ракетостроения, о резком увеличении финансирования его для того чтобы обойти СССР.

«В конце войны, — говорят американцы, — мы помогли вашим ученым, взорвав первые ядерные бомбы. А в 50-х получили ответную «помощь» уже мы».

И в конце 50-х и начале 60-х США значительно обошли СССР как по количеству ракет и ядерных зарядов, так и по качеству средств доставки.

Но Королев, дорабатывая Р-9, уже готовил совершенно новую ракету, преимущества которой впоследствии станут неоспоримыми. Тем не менее, Хрущев в последние годы своего правления считал Королева силой скорее космической, чем военной. Это почувствовал партаппарат. Опасаясь пока открыто преследовать самого Главного конструктора, Сербин и Устинов устраивали разносы его заместителям, давая понять, что Королев не может организовать их работу.

А когда убрали «по состоянию здоровья» Хрущева, и ему на смену пришел известный «полководец» и «покоритель» целины Брежнев, партийная сволочь совсем осмелела. Почти все ракетостроение теперь сосредоточилось в новом Министерстве общего машиностроения (МОМ). Его министр Афанасьев в купе с Устиновым и Сербиным решили убрать Королева.

Он и сам, двужильный и одержимый, чувствовал, что начинает уставать. Уже не хотелось работать по двадцать часов в сутки без выходных и полноценных отпусков, хотя круг решаемых им задач не только не уменьшался, а наоборот — расширялся.

Свои космические достижения Королев безуспешно пытался внедрить в народное хозяйство. Несколько лет он уговаривал Минсвязи использовать спутник «Молния-1» для установления дальней связи. Но ведь тогда связистам пришлось бы шевелиться, осваивать доселе неведомое — куда как проще жить по старому. А когда решения, которое обязывало Минсвязи освоить новую систему было принято правительством, связисты больше года не хотели принимать ее в эксплуатацию.

Так же получилось и с трансляцией цветного телевидения на Дальний Восток. Сотрудники Королева с помощью военных сами вели эту трансляцию, как будто у них своих дел не было выше крыши.

Сергей Павлович с началом новой эры цивилизации полагал, что колоссальными возможностями спутников тут же воспользуются аграрии, геологи, пожарники, рыбаки, метеорологи и немедленно насядут на него — давайте, мол, ваши спутники для наших задач, но наседать на них пришлось самому Королеву и все равно бестолку…

Развитие ракетостроения требовало новых видов материалов, горючего, приборов и технологий. Приходилось подключать другие отрасли, где не очень-то хотели шевелиться, и Королев с огорчением видел, как вязнет в куче новых проблем.

Он начинал понимать, что по сути втянулся в соревнование двух разных систем, и это бремя становится социализму не под силу. Страна, где трудящиеся делали вид, что работают, а начальство — выдает зарплату, могла осуществлять рывки только благодаря неимоверной концентрации интеллекта, сил и воли таких команд, как Королева и Курчатова. И неудивительно, что они оба рано скончались — в 59 лет.

Королеву в канун нового 1966 года сказали, что ему предстоит «пустяковая операция», а через неделю его уже выпишут. Операцию делал министр здравоохранения Борис Петровский. К операции подготовились крайне небрежно — не определили, что кроме безвредного полипа у Королева была злокачественная опухоль, правда без метастазов. Не подготовили аппарат искусственного кровообращения, не опробовали оборудование для искусственного дыхания — словом все сделали по-советски.

Когда Петровский понял, что дело плохо, вызвали Главного армейского хирурга Александра Вишневского. Тот, взглянув, сразу сказал: «Я трупы не оперирую…»

Преступная небрежность при подготовке операции привела к тому, что после многочасового кромсания не выдержало сердце. 14 января 1966 года Королев скончался.

Компетентное расследование этой трагедии не проводили, замяли, хотя Вишневский очень определенно сказал, что Королев должен был жить.

Весьма тщательное журналистское расследование провел только Ярослав Голованов, который свою публикацию назвал так: «Королев не умер. Королев погиб!»

В некрологе, подписанном высшими руководителями партии и государства, наконец-то назвали имя главного творца, который проложил дорогу в космос. И то лишь потому, что появилась возможность лишний раз распропагандировать космические достижения СССР.

— Народ должен знать всю правду о Королеве, — сказал Сербин и тут же вычеркнул строки из некролога, где говорилось, даже скорее намекалось, что Королев был репрессирован и долгие годы провел в тюрьмах и концлагерях…

Советская сатана

Опережающий и значительный успех США в ракетно-ядерной стратегии, в количестве и качестве средств доставки сопровождался и ощутимыми достижениями в космосе. Американцы первыми слетали к Луне, а потом и высадились на нее. Если Гагарин и последующие советские космонавты так и не смогли оторваться от притяжения Земли, то американские астронавты побывали на другом небесном теле.

Но и в СССР не дремали, хотя отставали все больше и больше.

В 1966 году приняли на вооружение очень перспективную ракету УР-100 с дальностью 10 000 км и боезарядом в одну мегатонну. Учтя опыт Янгеля и Королева, Челомей со своей УР-100 резко вырвался вперед.

Однако, в гонку включился Днепропетровск — в 1967 году они сдали на вооружение Р-36 с боезарядами от 18 мтн до 25 мтн. Точность попадания для советских ракет была рекордной — 1200 м.

А в США уже на вооружении появились ракеты на твердом топливе. — Минитмен-1. С 1962 года там устанавливают на ракетах бортовые вычислительные машины, точность попадания — на порядок выше чем в советских, а в конце 60-х у американцев стоят на боевом дежурстве ракеты с разделяющимися головками индивидуального наведения — это дает возможность поражения сразу нескольких целей с разными географическими координатами.

Бывшее КБ Янгеля делает рывок и с 1971 года в СССР есть такая же ракета Р-36 МУ с точностью попадания 500 м, дальностью полета 11000 км, а самое главное — у ней боеголовка делится на 10 самонаводящихся частей с боезарядом по 0,5 мтн каждая. В США называли эту ракету «Сатана».

Не отстает и Челомей, его ракета УР-100 НУ с 1979 года тоже «многоголовая» — 6 блоков по 0,75 мтн, а точность доходит до 350 м.

Огромные средства уходят на создание всего многообразия ракет, да еще и на строительство шахтных пусковых установок. Страна нищает прямо на глазах — разваливается сельское хозяйство, влачит жалкое существование легкая промышленность, строительство, сфера услуг.

Более богатые американцы тратят значительно меньше — у них в основном один-два типа ракет, причем твердотопливных. Степень их боеготовности, защищенность несравненно выше, чем ракет с ЖРД.

К 70-м годам в США на боевом дежурстве около 2000 ракет^[13] на твердом топливе с ядерным совокупным потенциалом свыше 1500 мегатонн. А по наметкам Пентагона достаточно 400 мтн, чтобы поразить любую страну.

Количество средств доставки, а также совокупный ядерный потенциал в СССР тогда был на порядок ниже, чем в США. И чтобы догнать американцев, приходилось выжимать из народного хозяйства все средства, последние силы. Экономика СССР этого соревнование не выдержала.

Нужно было бы сосредоточиться на каком-то одно типе ракет, что значительно удешевило бы процесс вооружения. Но ни «великий полководец» Брежнев, ни министр обороны, ни аппарат ВПК не обладали достаточной мудростью, интеллектом и знаниями, чтобы сделать стратегический выбор.

Хорошо хоть вовремя отказались от строительства безумно дорогих шахтных установок — им на смену пришла концепция подвижных стартов с железнодорожных платформ, самоходных шасси и т. д. В момент боевой тревоги они выходили из укрытий и рассредоточивались на расстояния достаточные, чтобы не погибнуть всем от взрыва одного ядерного заряда.

Американцы к такой концепции придут только спустя десять лет.

На круги своя

Ну а в соревновании Челомея и Янгеля проиграли оба, победил … неистовый Королев. Его поразительная интуиция вовремя подсказала, что ракеты с ЖРД в боевом отношении менее перспективны, чем значительно более простые и надежные твердотопливные.

Твердое топливо считалось тогда совершенно неподходящим для сверхдальних ракет. В ЖРД камера сгорания охлаждается поступающей туда жидкостью, в пороховых же двигателях этого нет и стенки если не прогорают, когда горение длится секундами, то совсем другое — межконтинентальные ракеты, где разгон идет в течении сотен секунд.

Во-вторых, твердое топливо намного дороже, ну а самое главное — тяга твердотопливных двигателей гораздо слабее, чем жидкостных.

Положение изменилось, когда американцы сумели изготовить так называемое смесевое твердое топливо, состоящее из многих компонент. Окислителем там были нитраты, органика или перхлораты, а горючее — металлы, в основном порошки алюминия. Собственно, металлы и увеличивают резко тягу двигателя — сбылась давняя идея Цандера, все вернулось «на круги своя».

В 50-х годах в СССР уже были попытки создания баллистических ракет на твердом топливе. Благодаря особым теплозащитным покрытиям и разработанному более высокоэнергетичному, чем ранее, топливу эти ракеты успешно испытали, но ни Минобороны, ни тем более Устинов и Сербин не поддержали новое дело.

Королев вначале настороженно воспринял информацию Главного разведуправления Генштаба о том, что Пентагон готовится поставить на боевое дежурство твердотопливные ракеты. Удивляла исключительно их малая стартовая масса. Однако, многократно проверенная агентурой информация полностью подтверждалась.

Королев приглашает к созданию новой ракеты и бывших сотрудников по РНИИ — история, начавшаяся с триумфальных залпов «Катюш», вновь возвращается «на круги своя».

Первые малоудачные опыты не смущают Сергея Павловича. Он привлекает широчайший круг специалистов для поисков наиболее эффективных смесевых топлив и, в конце концов, такое топливо появляется.

Челомей пытается охаять новую ракету — де-мол, твердое топливо со временем потрескается и станет никуда не годным. Но Устинов, уже учуял коньюктурный запашок и снова целиком поддерживает Королева.

Сергей Павлович немного не дожил до удачного первого пуска межконтинентальной твердотопливной ракеты РТ-2. А с 1968 года — на семь лет позже чем в США — эта доработанная ракета с индексом 8 К 98 стала на боевое дежурство.

Потом уже пошли «Темпы», «Старты», «Тополя». Сегодня армия имеет модернизированный «Тополь» — ТТХРС-12М. Почти накануне 2000-го года премьер России присутствовал на демонстрационном пуске «Тополя» с полигона в Плесецком.

Как написал потом в одной бойкой газете чрезвычайно жизнерадостный корреспондент: «Сами ракетчики утверждают, что запущенная в Плесецке ракета легко достигает Камчатки и попадает в воткнутую в землю спичку…» Плохо, что ракетчики жизнерадостному не объяснили — еще первая ракеты Королева более 50 лет тому назад «легко достигала Камчатки», и это совсем не тот показатель, коим надлежит хвастаться.

Впрочем что возьмешь от этого жизнерадостного, если он в этой же статье с дурацким названием «ЛЯ-ЛЯ-«ТОПОЛЯ» пишет о событиях 1953 года: «…так встревожило янки сообщение о произведенном Союзом взрыве бомбы мощностью в 300–400 килограммов (??! — авт.)»

Конечно, создание качественно нового, более совершенного ракетно-ядерного оружия не могло идти без применения новейшей электроники.

Но это отдельный рассказ в последних главах книги.

ГЛАВА XIV Псевдонаучный материал

До казни оставались не дни, а часы. Уже палач намыливал веревку, уже готов был саван для живого пока еще покойника, а он все писал, рисовал, делал прикидки. Агент исполкома «Народной воли» Николай Кибальчич подводил итоги своей жизни.

Скоро навсегда померкнет его сознание, но идеи, полагал он, в особенности одна из них умереть не должны. Такой особой идеей был проект реактивного летательного аппарата. Проект вынашивался долго, но закончить его не хватало времени — оно уходило на создание типографии, динамитной мастерской а также подготовки к покушениям на императора Александра II.

В конце концов, после нескольких попыток императора убили, но был схвачен и Кибальчич со товарищи. Теперь часы отсчитывали время до казни…

О том, что ракеты известны человечеству не одно тысячелетие, Кибальчич наверняка знал — еще в древнем Китае, Индии пороховые ракеты использовались для фейерверков и других развлекательный целей. Как профессионал, имевший дело с взрывчатыми веществами, Кибальчич изучал свойства пороха, и его заинтересовала способность этого горючего создавать реактивную тягу. Вполне возможно, что он думал о ракете, как средстве поражения разных целей, но вот что вполне определенно и точно — он полагал возможным использовать ракету как транспорт. Для полетов человека, для перевозки грузов.

Ему первому, пожалуй, из землян пришла в голову эта идея, и он успел ее превратить в проект незадолго до того, как был повешен.

Спустя почти век посланный Россией «лунник», разогнанный ракетой, о которой думал Кибальчич, облетит Луну и предаст фотографии ее «затылка» — невидимой с Земли лунной стороны. Один из кратеров обратной стороны назовут именем Николая Кибальчича — в память о том, кто первый сказал: ракета понесет человека в необъятные дали.

Неподалеку от кратера Кибальчича находится и кратер имени Фридриха Цандера — инженера, который впервые в России стал практически разрабатывать ракеты, их теорию, а также проекты межпланетных полетов.

Цандеру принадлежит, до сих пор представляющая интерес, идея «космического лифта» — соединения тросом Земли и Луны, он ранее Константина Циолковского и немецкого ракетчика Германа Оберта высказал идею о многоступенчатой ракете, которая отбрасывает отработанные ступени. Ему же первому пришла в голову мысль о сжигании металлических конструкций отработанных ступеней — для увеличения тяги ракеты. Эта мысль настолько обогнала свое время, что до сих пор не реализована, правда, металлы уже вводят в сложные виды ракетного топлива.

Фридрих Цандер в немалой степени был вдохновлен публикацией Циолковского в 1903 году, когда впервые в мире братья Райт подняли в воздух самолет с поршневым двигателем, калужский учитель физики и математики выпустил свое знаменитое «Исследование мировых пространств реактивными приборами». В этом труде Циолковский расчетами показал возможность полета к другим мирам с помощью одноступенчатого ракетного двигателя на жидком топливе (ЖРД),

Цандер свои идеи также старался, как мог, распространять, для этого он подготовил к печати научно-популярную книгу, но советские чиновники от науки дали заключение: «… нет оснований оказывать Ф.А. Цандеру содействие в печати его большой монографии… которая во многом, несомненно, будет содержать псевдонаучный материал».

Неподъемное ракетное дело

Константин Эдуардович, как уже говорилось, был скорее теоретиком и мечтателем, нежели практиком. Он не раз даже высказывался в том смысле, что на пути реального создания ракет встретятся такие неописуемые трудности, что те, которые пройдут этот путь, ужаснутся потом и признают — если бы могли заранее все предвидеть, вряд ли взялись за это почти неподъемное дело.

Но такие люди все же нашлись. В США основоположник ракетоплавания Роберт Годдард запускает в 1926 году первую ракету с двигателем на жидком топливе, ракета поднялась на 300 м. Еще в 1914 году Годдард получил патент на ЖРД, и вот спустя 12 лет состоялся чисто символический запуск. В США возникла шумиха в связи с объявленным Годдардом проектом полета человека на Луну, он еще ранее Цандера оформил патент на двухступенчатую ракету. Но, скорее всего «путешествие к Луне» было рекламным трюком для привлечения внимания и солидных инвестиций.

Фридрих Цандер наверняка знал об успехе американца, но не более того — Годдард все держал в страшном секрете. Поэтому Цандер начал самостоятельно — еще до успешного старта в США — разрабатывать теорию реактивного двигателя. Уникальные условия в камере сгорания — очень большие температуры, давления и скорости продуктов — не имели аналогов ни в природе, ни в промышленных установках, наука также еще не обращалась к этим явлениям, поэтому начинать приходилось «с нуля».

Цандер нашел здесь разумный подход — сперва создавались приближенные методики, потом на основании экспериментов они уточнялись. Однако денег на опыты часто не было, и вскоре он напишет: «В связи с тем, что средств было недостаточно, неожиданно у меня появилась идея перестроить паяльную лампу под первый реактивный двигатель».

Корпус паяльной лампы стал резервуаром для горючего — бензина, сверху было приспособлено сопло, куда подавался воздух под давлением, а поджигалась смесь от впаянной туда же автомобильной свечи.

Скорости истечения продуктов сгорания должна в несколько раз превосходить скорость звука, тяга, правда, была невелика, но и расход горючего — всего лишь 2 грамма бензина в секунду.

Вот так в России в 1929 году путем «скрещивания» паяльной лампы с трубой переменного сечения родился ЖРД, который получил наименование ОР-1 (опытный, реактивный, первый). Работал он устойчиво и принес Цандеру заслуженную известность, а также предпосылки для строительства более модернизированного ЖРД — ОР-2 для установки его на ракету.

К тому времени Цандеру удалось создать коллектив, который на общественных началах стал исследовать проблемы реактивных двигателей и ракет — так называемую Группу Изучения Реактивного Движения (ГИРД). Эту аббревиатуру, впрочем, некоторые остряки расшифровывали и так: «группа инженеров, работающих даром».

Однако, через год небольшие деньги им начали все же выплачивать — Цандер стал разрабатывать двигатель ОР-2 и целиком всю ракету с гремящим названием — «ГИРД-Х». Эта ракета должна было поднять 2 кг полезного груза на пятикилометровую высоту.

Первый в мире

Сергей Павлович Королев появился в ГИРД с самого начала ее существования — он стал председателем технического совета. Его тогда интересовала на столько сама ракета, сколько реактивный двигатель, который он рассчитывал приспособить на самолет — авиация была давним увлечением Королева.

А когда ГИРД приобрела официальный статус, Королев возглавил ее, освободив Цандера от множества организационных забот. С невиданной одержимостью Цандер работал над расчетами реактивного двигателя и ракеты, работал весь день, работал ночью, и никто не знал, когда он спал.

От изнурения и болезней Фридрих Цандер в 1933 году скончался, завершили работу над новым двигателем ОР-2 его ученики и соратники.

ОР-2 давал на испытаниях тягу около 100 г и стабильно работал на протяжении порядка минуты, что для двигателей американца Годдарда было тогда совершенно недостижимо.

А 25 ноября 1933 года первая российская ракета ГИРД-X поднялась метров на восемьдесят. Потом, правда, из-за неполадок она отклонилась от вертикали и упала.

С той поры Россия становится на многие годы лидером в развитии ракетной техники. Надо сказать, что кроме Цандера с соратниками в Москве, в другой бывшей столице Санкт-Петербурге ракетные двигатели строил Валентин Глушко. ЖРД Глушко работали, правда, на другом топливе — горючим был керосин, а окислителем азотная кислота.

И хотя вредность такого горючего была неизмеримо высока, двигатели Глушко работали все лучше и надежнее. И в 1936 году его ЖРД стал по своим техническим данным самым лучшим в мире. А еще значительно раньше — в 1928 году в Петербурге появляется бывший начальник Штаба РККА Михаил Тухачевский, сосланный туда Сталиным за вольнодумство и независимость.

Тухачевский посетил газодинамическую лабораторию (ГДЛ), где работал и испытывал свои двигатели Глушко, там же разрабатывались и артиллерийские реактивные снаряды на порохах.

Тухачевский был поражен сделанным в ГДЛ и в особенности перспективой применения ракет в военном деле. Когда он в 1931 году вернулся в Москву в качестве замнаркома обороны и заместителем председателя РВС (Революционного Военного Совета), то познакомился и с достижениями Московской ГИРД.

Стало ясно, что и тем, и другим нужна хорошая производственная база, причем одна — на две не нашлось бы ни денег, ни сил. Значит, нужно объединить эти коллективы, создать один НИИ с мощным производством. Вскоре появилось и название — РНИИ: ракетный научно-исследовательский институт, первый в мире.

Самолет — хорошо, ну а кони — лучше!

Однако, название придумать несравненно легче, чем организовать РНИИ. Наркомом обороны (сначала он назывался Наркомвоенмором) и непосредственным начальником Тухачевского был Клим Ворошилов, сталинский холуй, хорошо разбиравшийся лишь в тонкостях самогона и науке обольщения легкодоступных бабенок. Другие науки ему были не под силу.

Все нововведения Тухачевского Клим невольно сравнивал с кавалерией и всегда выходило, что «кони лучше». Все эти танки, самолеты, автоматы требовали сложного производства, запчастей, горючего и не шли в этом плане ни в какое сравнение с лошадью, которая везде себе пропитание сыщет, и уж совсем не сравнить моторы с красноармейской шашкой — если ею быстро размахивать налево и направо, никакой враг не выдержит.

А уж эти ракеты — Клим никак не мог взять в толк, на кой ляд они нужны? Ту тонну спирта, которой заправляют ракету, отдай лучше дивизии кавалеристов — они после такой «заправки» любую оборону сметут! Это с одной стороны, но с другой — еще неизвестно, как на ракеты Вождь и Учитель посмотрит. Вон «напел» ему выскочка Тухачевский, что следующая война будет «войной моторов», так теперь «чудесный грузин» и требует постоянно больше самогона (тьфу ты!) — больше самолетов, больше танков…

Клим Ворошилов так долго думал, что голова разболелась. Но в конце концов нашел хитрый ход — взял и все спихнул в Комиссию обороны при Совнаркоме, пусть она решает.

Однако, Комиссию возглавлял Вячеслав Молотов, которому по части бюрократических игр пальца в рот не ложи. Он даже усмехнулся, когда разглядел детский трюк Ворошилова и в горячах чуть было не решил переправить все дело в Совет Труда и Обороны, да во время вспомнил, что тот Совет он же сам и возглавляет. Нужен был более тонкий ход — напрямую отказывать нельзя, еще неизвестно, как на все Коба посмотрит.

И Вячеслав Михайлович, который, шутя, погубил не одно живое дело, вскоре нашелся. Он создает комиссию, куда ввел Тухачевского, чтобы тот сам и отвечал, в случае чего. Тухачевский же оказался тоже не лыком шит — он сам же рассмотрел свое предложение и вынес решение себя поддержать.

Но Молотова просто так на козе не объедешь, Вячеслав Михайлович в ответ создает расширенную комиссию, куда для устрашения вводит начальника Тухачевского — Ворошилова, полагая, что тот даст укорот своему заму. А для большей конфликтности председателем комиссии назначает … Тухачевского.

Тухачевский решительным образом опять сам себя поддержал, и теперь все уперлось в «первого маршала». Климент Ефремович понял, что его опять оставили в дураках, и все вернулось «на круги своя». Чуть ли не год думал Ворошилов, немало было выпито самогону, невесть сколько бабенок приводили адъютанты для отвлечения от горькой думы, да все не шла она — эта проклятая дума — прочь.

И согласиться нельзя — ведь, сколько лишних забот на свою шею, и отказаться невозможно — нечем возразить «выскочке», для этого нужно хорошо в технике разбираться. В конце концов, кто-то из собутыльников надоумил — спихнуть все в Наркомат тяжелой промышленности, им, мол, это дело под силу. Пускай теперь Орджоникидзе и отдувается. На радостях Клим нализался до скотского состояния…

Мануфактурные ракеты

Целеустремленность и организационные способности Королева окружающих поражали. Он сумел захватить подвалы на Садовой для группы ГИРД, добился «производственного» статуса для нее, что улучшило снабжение и финансирование. Не случайно Сергей Павлович становится во главе ГИРД и надеется возглавить РНИИ, чтобы иметь рычаги для определения технической политики Ракетного института.

Ведь кроме создания ЖРД в институте проводилась большая работа по реактивным артиллерийским снарядам, да и сами ЖРД имели два конкурирующих направления — одно использовало спирт и кислород, второе — керосин и азотную кислоту.

Были и другие темы, в которые Королев еще не вник глубоко, но он четко понимал, что самое главное — это крепкая и передовая производственная база. На ее основе можно было создавать экспериментальные образцы ракет для проверки новых идей, а также получать эти идеи для стремительного движения вперед…

Однако, Орджоникидзе и Тухачевский предпочли в качестве директора РНИИ человека в погонах, а Королеву достался пост заместителя с обязанностью курировать производство.

Как ни болезненно было для властолюбивого Королева это назначение, он перенес его, но не успокоился. И в итоге, надо сказать такое распределение должностей спасло ему жизнь…

А с производством дела пошли отвратительно. Директор нанял рабочих, уволенных с соседних фабрик за безграмотность и пьянство. Толку от них никакого — зато «стропроцентные пролетарии». Пьяные пролетарии, обозленные тем, что секретность мешает гнать левые заказы, отлынивали от работы, срывали заказы и Королев повел с ними решительную борьбу. Но за «пролетариев» вступился директор, по большевистским понятиям которого пролетарий — главная фигура советского государства.

Он сурово спрашивал с Королева за безобразия на производстве, но пьяниц и лодырей в обиду не давал. Конфликт назревал и дошел до Тухачевского, а «любимец партии» Николай Бухарин — глава научно-технического управления ВСНХ в итоге освобождает беспартийного Королева от должности, заодно упразднив и саму должность. За что Бухарину надо бы в ножки поклониться, его решение также спасло от скорой и неминуемой смерти Сергея Павловича.

Теперь Королев всецело занят конструкторской работой — новые образцы его не радуют. Они маломощны, капризны, взрывоопасны и почти неуправляемы. Да чего можно было ожидать при таком чуть ли не мануфактурном и дезорганизованном производстве, вечной нехватке материалов, при большевистском способе управления наукой и техническим развитием, когда партийность ставилась во главе угла?

Больше половины запусков ракет была неудачны, отказы в разных узлах появлялись спонтанно, ракеты взрывались. Королев начинает склоняться к двигателям Глушко с азотным топливом, которые к тому времени стали лучшими в мире…

О кости с барского стола

В потоке аллилуйщины и панегириков, которые были исключительно полноводны в советские годы, особенным дискантом звучали похвалы родной партии, дорогому правительству и лично товарищу Генсеку, которые денно и нощно проявляли неукоснительные заботы о советской науке, ученых и конструкторах. Перед гражданами СССР рисовался образ мудрого кормчего, который просыпался в холодном поту и со страхом начинал мучительно припоминать — чего еще недодала страна ее науке, какой еще партийной милостью не обласканы академики, научные сотрудники, инженеры и аспиранты? В стране занимался рассвет, дремали все честные граждане и прокуроры, а мудрый Вождь стоял у кремлевского окошка и стратегически мыслил: «Сем-ка я да разгоню наполовину цековский аппарат бездельников, а их зарплаты, машины, дачи и пайки отдам молодым, но талантливым ученым — пусть еще более возвысят славу советской науки…»

Нет ничего более искаженного и лживого, чем все эти визгливые восхваления. Да, конечно, на словах провозглашалась всемерная поддержка науки, но кто не знает, что по своему лицемерию большевистские вожди превзошли все пределы человеческой низости?

Да, какие-то средства выделялись из бюджета для науки, но только в последнюю очередь, и были они совсем несопоставимы с расходами на ГУЛАГ, НКВД и другие репрессивные органы.

Да, нескольким ученым подарили автомашины и дачи, выдали закрытые сталинские премии, пугающие своими размерами, но сделали это не в 1938 году, когда стала ясной возможность цепной реакции и особенно бомбы громадной мощности, которая могла бы остановить гибель десятков миллионов людей, в будущей войне, а только в 1950 году, когда пришлось, вытягивая жилы, догонять более дальновидные и богатые страны. И опять же, не любовью к науке объяснима та кость, которую ей бросили с барского стола — вождей всех уровней, особенно Самого-Самого обуял невиданный страх, когда стало понятно, что прилетевшая из-за океана атомная бомба уничтожит их всех, и не спасут ни тогдашние бункеры, ни ближние, ни дальние дачи. Тот самый страх, от которого постоянно становилось мокрым исподнее белье назначившего самого себя генералиссимуса.

Страх был вообще определяющим мотивом в жизни этого параноика. Он боялся, что у него отнимут власть, а то и жизнь, боялся, что придется ответить за все преступления, совершенные им еще с ранней молодости. Боялся, что народ может перестать считать его самым любимым и самым грозным.

Тюлькинско-анпиловские тетки с кастрюльками нынче прямо-таки заходятся в истерике, когда начинают вопить, что «Сталин войну выиграл». Такое приходится и слышать от многих людей, плохо знающих или не желающих знать историю своей страны. Де-мол, с именем Сталина люди шли в смертельную атаку. Однако, с противоположной стороны в атаку шли с именем фюрера, который войну, как известно, проиграл.

Да и байки о том, что люди поднимались в атаку с криками: «За Родину! За Сталина!» распространяются в основном в мемуарах обозных генералов, которые передовой в глаза не видели, как и любимый ими Вождь.

Конечно, какой-нибудь ошалевший политрук мог подобное и завопить, но фронтовики рассказывают, что солдаты, поднимаясь на встречу со смертью, кричали несколько другие слова, которые никакое приличное издание не отважится напечатать…

Так вот — войну Сталин проиграл, ее выиграл народ вопреки полководческому таланту Джугашвили. Сталин проиграл не только Отечественную войну — «войну моторов», он «проиграл» новое оружие — ядерное, а также радиолокацию, ракеты, электронику.

А все эти виды оружия ведь начинались и стремительно развивались в СССР еще за годы до начала Отечественной…

Оружие полиции

С ракетами расправились довольно просто — арестовали директора и главного инженера РНИИ и после инсценировки суда немедленно расстреляли.

Их единственная вина заключалась в том, что они были назначенцами Тухачевского и Орджоникидзе. Маршала и наркома, особенно Тухачевского, Сталин боялся — Тухачевский был умен, смел, глубоко образован и физически силен, что для сухорукого Джугашвили было совсем ненавистно.

После инсценировки самоубийства Орджоникидзе и убийства сразу после суда Тухачевского, Сталин велел «достать» всех, кого маршал выдвигал на видные посты. Если бы Королев к тому времени оставался в руководстве РНИИ, его бы тоже немедленно расстреляли.

А так он мог еще пожить, пока. Но Королев, как и Глушко — личности талантливые и неординарные — стояли на пути одного человека, который рвался к директорскому посту, внезапно освободившемуся. И тот пишет на них обоих донос, который в тех условиях не мог не сработать. Трудно сказать — так ли было на самом деле, но эту версию выдвигает Ярослав Голованов. Историк Виккентий Комаров считает, что донос появился после ареста Глушко и Королева. И он готов подтвердить это документально.

Сначала арестовали Глушко и побоями вырвали у него «признание», что Королев был «членом троцкистской организации, занимался вредительством». Потом взяли и Королева, били его так, что сломали обе челюсти — это стало впоследствии одной из причин его преждевременной смерти. Королева также заставили оговорить Валентина Глушко — оба получили по десять лет.

А доносчик добился-таки вожделенного поста директора, но вскоре стало ясно, что не по Сеньке шапка. Его, в конце концов, выгнали, даже ненадолго посадили, но — вот идиотизм и вывих большевистской логики! — присвоили ему звания Героя, «за разработку реактивных минометов БМ-13», в которых он ничего не понимал, поскольку «ни ухом, ни рылом». А вот ни один из немногих, оставшихся на свободе после арестов настоящих разработчиков, достойной награды не получил.

История появления на вооружении армии этих твердотопливных ракетных снарядов вообще показательна, как один из примеров «заботы партии и правительства о перспективных вооружениях и их разработчиках».

Незадолго до начала войны нарком обороны Семен Тимошенко решил провести широкий смотр всех видов артиллерийского вооружения, до чего у предыдущего наркома и «лошадиного» маршала Ворошилова времени никогда не находилось.

На полигоне выстроились ряды всевозможных пушек, гаубиц, минометов и началась пальба по целям. В самом конце вспомнили о скромном грузовике ЗИС-6, на котором размещалась установка для пуска реактивных снарядов.

От первого залпа воющих снарядов, которые превратили цель в груду осколков и море ревущего огня, наркомы, маршалы и окружавшая их челядь просто онемели. Такого еще не видели.

Первым, пришедший в себя Тимошенко, рявкнул маршалу артиллерии Кулику: «Почему раньше не докладывали?» Кулик, как замнаркома отвечал, за внедрение новых минометов — нашли, кому доверить новое оружие! Это был тот самый маршал, который считал автоматы «оружием полиции для разгона демонстраций», а по части самогона и бабенок не уступал самому Климу.

Голова Кулика гудела с похмелья, и он забормотал первое пришедшее на ум, что де-мол, «минометы надо доработать» и прочая, и прочая. Однако лукавил маршал, его подчиненные не раз докладывали о БМ-13, требуя скорейшего их внедрения, но зачем столько шума, если есть лихая конница и конная артиллерия?

Надо отдать должное одному из подчиненных Кулика — он через его голову отправил письмо Сталину, где доложил о складывающейся обстановке по новому оружию. То был смелый поступок, и он мог стоить головы автору письма. Сталин поинтересовался у Жукова, но тот сам толком ничего не знал, БМ-13 Жуков увидел впервые на этих предвоенных испытаниях.

Короче говоря, постановление правительства о внедрении реактивных снарядов вышло за день до начала войны, и в первые ее месяцы стали срочно клепать эти грозные установки, которые народ назвал ласковым словом — «катюша».

Фашисты были ошеломлены дебютом «катюш» на фронте, слагали о них легенды и организовали жестокую охоту за новым оружием. Но только к концу войны смогли наладить у себя производство реактивных минометов, да было уже поздно…

Можно без натяжки сказать, что «катюши», которые могли взломать любую укрепленную оборону и превратить в кровавый фарш скопления фашистских войск, появились на вооружении армии почти случайно.

Совсем не случайно убили Тухачевского — человека, который разглядел перспективу и поддержал развитие нового оружия. Неслучайно убили главного инженера РНИИ, который был душой группы разработчиков реактивных снарядов. Не случайно упекли в тюрьму Королева и Глушко, не случайно наградили за «катюшу» — доносчика. Все это было не случайно, а скорее закономерно — такова политика большевиков: возвышать серость, уничтожать талантливых и независимых. В этом, собственно, и заключалась «забота партии и правительства…»

О мудрости Великого Сталина

«Сталин неустанно укреплял оборону страны, он настойчиво требовал внедрения новой военной техники, неукоснительно заботился (!) о талантливых конструкторах, организаторах производства, крупных военачальниках», — и такой штамп все еще кочует в мемуарной литературе и в рассказах людей, которые в глаза никогда не видели этого параноика.

О том, как Сталин «заботился» о конструкторах, хорошо видно на примере РНИИ, «забота» об организаторах производства в стране привела к тому, что Серго Орджонидзе убили, самого деятельного наркома вооружений Бориса Ванникова посадили в тюрьму, а подавляющее большинство командиров Красной Армии расстреляли накануне войны — для «укрепления обороны», конечно.

Джугашвили требовал, несомненно, «больше танков, больше самолетов, больше стрелкового оружия», вульгарно трактуя призывы убитого им Тухачевского. В результате фашистские войска мы встретили с большим количеством устаревших самолетов, танков и винтовок образца 1891 года, изобретенных царским еще генералом Сергеем Мосиным.

Практически не было на вооружении автоматов, совершенно не применялась радиолокация — ее сочли неприменимой на войне, «слухачи» по мнению «лошадиного» маршала были куда как надежней. Да что там радиолокация — простой связи не было — летчики не могли общаться ни между собой, ни с «землей», войсковые подразделения не знали местонахождения соседних частей, да и своих штабов.

Фашисты же активно внедряли радиолокацию, они перенимали все лучшее у американцев и англичан, особенно когда удавалось сбить их самолет с радиолокатором. Потом уже, после войны немецкий специалист рассказывал советским инженерам: «Мы не могли обнаружить локаторы только на ваших сбитых самолетах, видать вы их хорошо охраняли…» Наши молча проглотили это тонкое издевательство и только вздохнули — знал бы этот немец, что в советских войсках даже простейших географических карт практически не было…

Еще один распространенный штамп — Сталин-де активно вникал во все новое, ставил перед оружейниками большие задачи, поддерживал все передовое в науке вооружений.

В связи с этим уместно привести рассказ одного конструктора, описанный известным журналистом и писателем Ярославом Головановым в книге о жизни и деятельности Королева — самом глубоком и самом правдивом издании среди тех опусов, что насочиняли некоторые борзописцы.

Конструктор этот придумал, как ремонтировать танковые гусеницы прямо на поле боя и даже в бою — с помощью термитной сварки. Накануне большого и высокого совещания по его изобретению, конструктора приволокли к Сталину. Вождь выслушал внимательно его сообщение о принципах изобретенного метода и спросил:

— Ви почему-то нэ говорите о нэдостатках изобретэния…

Конструктор честно, как на духу, перечислил все недоработки и пояснил — как устранить их. На следующей день состоялось высокое совещание, на котором все выступающие подчеркивали важность и ценность изобретения. А в конце выступил Сталин, он в отличие от остальных сосредоточился на недоработках.

Конструктор похолодел — Сталин слово в слово перечислил все недостатки, о которых накануне говорил ему сам автор, выказывая тем самым свою «мудрость» и «глубину проникновения». Поскольку конструктор был единственным свидетелем тогдашнего разговора, он становился и нежелательным свидетелем, которого в любой момент могут убрать.

Сталин, похоже, увидел страх в глазах автора изобретения и понял, что тот будет молчать.

Ну а все остальные были просто восхищены «мудростью» великого Сталина, который видит лучше всех, дальше всех, и глубже всех. Везде, во всем была видна Его рука, Его воля — не случайно ведь народ отозвался на Его деяния:

Уже весна, а скоро — лето.

Спасибо партии и Сталину за это!

НЭП в НКВД

Как уже говорилось, вследствие неустанной заботы партии, правительства и мудрого Сталина самые талантливые сотрудники РНИИ оказались в тюрьме, а руководство — в тюремной могиле.

Но ни Королев, ни Глушко не сдались. Оба пишут в самые высокие инстанции, отвергая несправедливые обвинения и указывая на то, что они все силы отдавали повышению обороноспособности страны и было бы непростительной ошибкой не использовать их знания и опыт для создания новейшей военной техники. Но уж больно был занят Сталин классовой борьбой, которая все усиливалась, и недосуг ему было читать эти письма.

Несомненно, что Королев вскоре погиб бы на золотоносных приисках Колымы, куда его отправили таскать неподъемные тачки с породой. Редко кто из зеков мог протянуть тут целый год — жестокие морозы, постоянный голод, неимоверные физические нагрузки и побои конвоиров губили большинство в первые полгода…

А спас Королева и Глушко генеральный комиссар безопасности Лаврентий Берия. Возглавив аппарат репрессий, он стал исправлять результаты усердий Николая Ежова — алкоголика, педераста и наркомана.

По свидетельству Константина Симонова Лаврентий Палыч выпустил из лагерей большинство невинно осужденных командиров Красной Армии.

Практичный и прагматичный Берия справедливо рассудил, что из миллионов зеков можно извлечь без ущерба для лесоповала, горных и других изнуряющих работ всего несколько сот человек, которые имеют нужные знания и опыт для создания образцов новой техники, в особенности военной. Они останутся зеками и трудиться будут в охраняемых учреждениях, которые народ назовет потом ласково «шарашками». Толку оттаких зеков в КБ будет в тысячу раз больше, чем на долбежке мерзлого грунта.

НЭП, объявленная Лаврентием Палычем, имела весьма благоприятные последствия для многих оставшихся в живых ученых, конструкторов, физиков и химиков. Их изымают из тюрем и лагерей, направляют в различные СКБ, где созданы прямо-таки царские — по сравнению с лагерями — условия.

Нет в углу непременной вонючей параши, спят они на обычных койках в темноте, а не при обязательном даже ночью свете, могут заниматься любимым делом, еду кое-где приносили из ресторанов. А главное — атмосфера близких по духу людей.

В одно из таких СКБ, возглавляемым «врагом народа — организатором русско-фашистской партии» Андреем Туполевым, попадает и Королев. Из лагеря на Колыме его отпускают без конвоя — настолько он был слаб и болен.

Однако, долго у Туполева он не задерживается, началась война и Королева отправляют в Омск, где начали строить авиационный завод.

Там Королев узнает, что зек Валентин Глушко в Казани занимается реактивным двигателем для боевых самолетов. Этот вспомогательный двигатель давал недолговременную, но резкую прибавку в скорости, что помогало подниматься с более короткой взлетной полосы — качество весьма необходимое для полевых аэродромов.

А в воздушном бою такой скачок в скорости мог быстро решить исход его. Королев всеми силами добивается своего перевода в Казань, и они вместе с Глушко в конце концов проводят испытание задуманного двигателя в реальных условиях.

В 1944 году зеков Глушко и Королева досрочно освобождают, но их не реабилитировали и судимостей не сняли. Они надолго так и остаются полузеками…

Как советский фюрер помог немецкому

Пока, благодаря заботе партии и правительства, в СССР успешно разваливалось ракетное дело, вперед здесь вырывается фашистская Германия.

По Версальскому мирному договору 1919 года сильно ограничивалась армия ее (до 100000 солдат) и количество вооружений. Для вермахта и его бравых генералов это было крайне унизительно.

Но спасибо Великому Сталину, сначала он оказал фюреру помощь политическую — велел немецким коммунистам не блокироваться со своими социалистами, а наоборот отмежеваться. Вместе они составили бы блок большинства в парламенте, и тогда Адольф Алоизович не прошел бы в канцлеры. Ну, как тут было не порадеть дорогому для Иосифа Висеарионовича человечку?

За политической помощью последовала и материальная — в Греманию из СССР потянулись составы в рудой, лесом, цистерны с нефтью — с бензином у немцев всегда было плохо, а военная техника не может буз бензина.

А чтобы у германского фюрера голова не болела — как прокормить голодное население — советский фюрер погнал в неметчину вагоны пшеницы, сала, сахара, масла.

Вопреки Версальскому договору на советских полигонах стажировались офицеры вермахта, в военных училищах СССР ковались кадры будущих фашистских летчиков, танкистов, артиллеристов. Даже спецслужбы — гестапо и НКВД — не стеснялись брататься.

Обойти версальские договоренности оказалось несложно, а вот в отношении ракет и хитрить было нечего. Все в Договоре было перечислено — сколько винтовок, гаубиц, танков и самолетов может иметь вермахт, а вот насчет ракет абсолютно ничего не было сказано.

Для талантливого конструктора — барона Вернер фон Брауна — это стало подарком судьбы. Ракетное оружие, полагал фон Браун, скомпенсирует ущербность вермахта. Он быстро нашел понимание и поддержку генералитета, добился солидного финансирования, и с 1937 года на севере Германии, у рыбацкой деревушки Пенемюнде начал строиться мощный ракетный исследовательский центр со стендами для огневых испытаний и полигоном с площадками для запусков. Вместе с Германом Обертом, с которым потом уже, значительно позже они построят и запустят первый американский спутник, фон Браун принимается за создание невиданных доселе по мощи ракет и с 1942 года начинает испытывать первые образцы ФАУ-2.

Если Сталин строил для своих ракетчиков тюрьмы и лагеря, то в Пенемюнде на побережье моря возникает по существу курортный городок с прекрасными дорогами, роскошными виллами, ресторанами, бассейнами. Здесь трудятся более 10000 человек и к немецким разработчикам «оружия возмездия» — ФАУ — приходит успех.

Они не только построили саму ракету, но и создали сеть заводов в Германии, которые в тесной кооперации изготовляли детали и приборы для ракет, испытывали узлы, а потом собирали для окончательных испытаний саму ракету.

Создать производство, пожалуй, не менее сложно, а даже более хлопотно, чем само невиданное ранее оружие. Один из заводов в центре страны находился внутри горы. Почти всех заключенных, которые строили предприятия и частью работали на них, зверски убили потом, чтобы сохранить все в тайне.

Но нет ничего тайного, чтобы со временем не стало явным.

Заслуга академика Харитона

Как уже говорилось, советскую разведку в Германии Сталин так же успешно разгромил, и о новом ракетном центре в СССР не было известно. Однако, Серго Берия — сын Лаврентия Павловича — утверждает, что его с группой товарищей после окончания разведшколы собирались забросить в немецкий тыл, а именно — в Пенемюнде. Якобы это было в начале войны, но операция почему-то не состоялась.

Однако, можно ли верить человеку, который не так давно заявил^[14], что (цитируется дословно): «Наши ученые — ядерщики не копировали американскую бомбу. Скажем, у нашей бомбы иная конструкция. Это заслуга академика Харитона. Бомба создана на принципиально новой основе. Да, ядерное топливо одно — плутоний, но у американцев, грубо говоря, заряд выстреливается в стволе и за счет сжатия начинается цепная реакция и выделение энергии. У нас вместо ствола применили обжатие шара. Это более сложная конструкция, но одна дает лучшее сжатие, лучший КПД». И эту смесь технического невежества с пропагандистской дрянью публикует доктор наук, Главный конструктор ракетно-космических систем, который уверяет, что он дружил с Курчатовым, Ванниковым, Харитоном, Капицей. В этой же публикации утверждается, что Серго Берия принимал «участие в испытаниях первой атомной и разработках водородной бомбы». Дальше уж просто некуда…

Поэтому, похоже, о существовании Пенемюнде первыми узнали те, кого это больше всего волновало — англичане. Они же первыми и организовали нападение на ракетный центр. Несколько сот самолетов разбомбило почти половину зданий, стендов, стартовых площадок. Гитлер брызгал слюной и топал ногами на Геринга, начальник ПВО застрелился.

Однако, немцы методично стали все восстанавливать. Решено было также для страховки построить второй полигон в Польше. Чтобы утереть нос военным, за его охрану и безопасность взялся сам Гиммлер — вот тут разведка союзников и добралась по-настоящему до немецких ракет.

Польские партизаны, сотрудничавшие с британскими спецслужбами, подкупом добыли карту нового полигона, а также упавшую и неразорвавшуюся ФАУ-2.

В Москве об этих ракетах узнали от Черчилля, который прислал Сталину письмо, где сообщал, что на пути наступления советских войск в

Польше будет ракетный полигон, который желательно захватить невредимым, а его технику передать англичанам.

Сталин поручил разобраться с этим Маленкову, но тот разумел в военной технике не больше, чем его шеф — недоучка. В конце концов, партизаны передали нашим войскам координаты упавшей ФАУ-2, чтобы ее перевезли в Москву. В Москве камеру сгорания ракеты разместили в РНИИ (который теперь именовался НИИ-1) для осмотра специалистами. Они же должны были за ночь тайно осмотреть собранную на том же месте англичанами радиоаппаратуру ракеты и снова запаковать, чтобы утром передать в британское посольство.

Три стадии чесания затылка

Немецкая камера сгорания потрясла наших ракетчиков своим объемом. Если лучшие ракеты в СССР имели тягу в 250 кт, то, судя по размерам, тяга германских была в 100 раз больше — около 25 тн! Причем на ракете серийной, выпускаемой заводом, а не лабораторией…

Такими ракетами немцы хотели отомстить непокоренному Ленинграду, для чего отгрузили пусковое оборудование и сами ФАУ-2, но этот поезд пустили под откос партизаны, которые, правда, не знали — что там везут.

Когда о страшном «оружии возмездия» доложили в ЦК, озадаченный Вождем Маленков велел ракетчикам отправляться на польский полигон и захватить все, что там еще оставалось.

В сентябре 1944 года фашисты начали обстреливать с территории Германии Лондон. В отличие от самолетов — снарядов ФАУ-1, которые летели медленно и низко — их сбивали зенитчики и даже английские истребители — ракеты ФАУ-2 поднималась на высоту, недостижимую ни британскими самолетами, ни зенитными снарядами ПВО.

Она громадным метеоритом обрушивалась сверху на город, и тут уж не было спасения. В головной части ФАУ-2 размещался заряд взрывчатки весом до одной тонны, и этого было достаточным, чтобы разнести в куски любое здание. Всего до Лондона долетело из Германии 1500 ракет ФАУ-2, более 50000 человек стали жертвами этого обстрела — треть из них погибла.

Правда, при атомной бомбежке погибали не десятки, а сотни тысяч людей и не отдельные здания, а отдельные города. Но атомная бомбардировка случится только через год, и только тогда большевики спохватятся — вялотекущие работы по ядерному оружию примут должный размах и ускорение.

Надо сказать, что и фашисты, в особенности фюрер, не оценили перспектив атомных зарядов — все средства фюрер направлял на «оружие возмездия». Что, впрочем, надо считать большим благом, ибо неизвестно — сколько бы миллионов еще погибло и как бы повернулся ход войны, будь Гитлер более дальновиднее и менее самонадеян.

Обескровив атомную программу, он теперь с маниакальным стремлением ждал «чуда» от ФАУ-2. Но союзники уже теснили войска рейха со всех сторон, захватывая и разрушая заводы и полигоны. Выход оставался один — ампула цианистого калия.

Однако, шума немецкие ракеты наделали немало — обстрелы Бельгии, Голландии, Франции, Англии с разрушениями, многочисленными жертвами впечатляли — об этом сообщала пресса, доносила разведка. Однако, Самый Мудрый и Самый Дальновидный все никак не мог «въехать». В самой «правдивой газете» по его указанию замнаркома Авиапрома печатает статью, в которой говорится, что «… немецкая реактивная техника — агония инженерной мысли фашистов».

Тем не менее, до самых тупых большевистских вождей стало доходить, что такие ракеты могут со временем прилететь в Кремль и никакими средствами не спасти его от разрушения.

Это был первый повод почесать в затылке. Когда же дошло до Самого Дальновидного, он крепко струхнул и велел навести здесь порядок. Произошло вторичное чесание затылка. А тут и полная оккупация Германии, где можно обнаружить цельные ракеты и заводы, их выпускающие. Чесание перешло в стадию труднопереносимого скрипа. Чиновники могли теперь распевать частушку:

Узнали мы, что есть немецкие ракеты.

Спасибо Гитлеру и Черчиллю за это!

Профсоюзные полковники

Еще задолго до высадки своих войск в Европу американцы стали готовить операции по захвату важнейших немецких разработок военной техники, ученых и конструкторов, самой этой техники.

Операция «Джекпот» имела ввиду захват большой партии урана, план «Алсос» предполагал интернирование ученых, работавших в ядерной физике, а «Канцелярская скрепка» была нацелена на ракеты и специалистов в этой области.

Захватывалось не только для укрепления своих вооруженных сил, но и для того, чтобы «не досталось русским». Все стратегически важное, что попадало в зону оккупации СССР старались предварительно уничтожить бомбежками.

Американцам, надо сказать, повезло гораздо больше, чем нашим — спасаясь от кровавого большевистского режима все видные ученые и специалисты стремились сдаться в плен войскам западных союзников.

Так «ушли от русских» к англичанам главные фигуранты ядерных разработок в Германии, а Вернер фон Браун вместе с 400-ми специалистами — ракетчиками сдался в плен американцам. К тому же он вывез из Пенемюнде и отправил в США несколько железнодорожных составов ракет, их частей и деталей, приборов управления, средств запуска.

Как и в случае с ядерным оружием, нам досталось значительно меньше специалистов и оборудования в области ракет, но распорядились этим мы несравненно лучше…

Хотя фон Браун основательно опустошил Пенемюнде, кое-что досталось и советским ракетчикам. В частности, обнаружилась документация на разработку ракет, которыми немцы хотели обстрелять Нью-Йорк. Дальность полета такой ракеты — до 40000 км (длина всего экватора!), тяга — до 100 тн. Проект этот, правда, так и не начался…

Удалось набрать десяток «живых» ФАУ-2 и документацию к ней. Если атомную бомбу в США украсть не смогли, а добыли только чертежи и расчеты, то с ракетами повезло несравненно больше.

Впрочем, кое-что существенное для ядерного оружия в Германии нашли-таки. Немцы были далеки от получения плутония — реактор они так и не смогли запустить, хотя размножение нейтронов и начало цепной реакции они в эксперименте уже наблюдали. А вот уран в количестве 100 тн, как уже рассказывалось в предыдущей книге «БОМБА», в конце концов, нашли и вывезли в СССР. Из него и был получен плутоний для первых атомных зарядов.

Розыском урана и всего, что связано с ядерным оружием, занималась целая команда во главе с Завенягиным и Махневым, одетыми в генеральскую военную форму госбезопасности. Такие же мундиры — только полковничьи — одели «полковники» Харитон, Кикоин, Арцимович, Давиденко и другие.

В Германии оказался также «полковник госбезопасности» Зельдович, но он работал по другой линии — как специалист по реактивной технике.

В мае на оккупированной советской территории появились и ракетчики, тоже, конечно, «профсоюзные полковники», как их насмешливо звали боевые офицеры. Но не только они.

Ученые и высококлассные специалисты всех мастей надевали форму и колесили по восточной Германии в поисках новых разработок, техники, материалов из самых различных областей — физики, химии, электроники и тому подобное. Их легко было узнать не только по отсутствию строевой выправки, но и по отсутствию орденских планок. Возглавлял все эти многочисленные бригады представитель Берия — Иван Серов.

В СССР отправлялись ящики с приборами, документацией, деталями, оружием и материалами. Везли станки и целые установки, стенды и технологические линии.

Везли все, что немцы не смогли переправить в западную зону, все, что не успели вывезти американцы с временно оккупированных ими территорий. Везли по праву победителей, как малую компенсацию тех потерь и разрушений, которые фашисты сотворили на нашей земле.

По этому поводу очень исчерпывающе и ясно высказался Ярослав Голованов:

«В 60-70х мы замалчивали сам факт использования немецкого ракетного опыта, и находились даже «патриоты», которые категорически этот факт отрицали. Это неразумно. На все эти ракеты и документы у нас прав неизмеримо больше, чем у американцев, англичан и французов вместе взятых. «Немецкие секреты» мы не похитили, не купили тайком, не добыли обманом, за них сполна заплачено кровью наших солдат».

На голую бабу не позарился

Увлечением Бориса Чертока, как и Королева, вначале была авиация, конкретнее — самолетное оборудование. Но однажды его втянули в проект ракетного перехватчика.

Это был очень необычный проект — на планер ставился ракетный двигатель с запасом горючего на две минуты. За это время перехватчик должен круто взлететь (при обнаружении вражеского бомбардировщика) на высоту до 10 км. Благодаря скорости, превышающей скорость звука, и четырехствольному оружию бомбардировщик легко становился добычей перехватчика. Но горючего после атаки уже не оставалось, и он опускался на свой аэродром в режиме планера. Практически все, что можно, делалось из клееной фанеры — для легкости. Предполагалось клеить эти перехватчики на мебельных фабриках — тысячами. Такая армада могла уничтожить весь воздушный флот врага.

Чертоку предстояла оснастить планер устройствами для наведения на цель и обнаружение своего аэродрома в ночь или непогоду. Задача по тем временам неподъемная — до войны не было ни микроэлектроники, ни интегральных схем с их миниатюрными размерами и весом. Но авторов проекта тогда больше всего волновал еще не существующий ракетный двигатель для планера — достаточно мощный и относительно легкий.

Поэтому вскоре Борис Черток появился в стенах «Института сельскохозяйственного машиностроения» — под этой вывеской скрывался РНИИ. Но это было уже накануне войны…

А потом в Москву привезли из Польши сопло ФАУ-2, потрясшее всех своей мощью. Стало ясно, что немцы ушли далеко вперед. И все специалисты боялись, что наступающие войска Белорусского фронта разрушат уникальный центр Пенемюнде с его бесценным опытом.

В высшие инстанции были многократные обращения по этому поводу, но там тянули до последнего момента и только в мае 45-го решением ГКО в Германию направили группы для изучения и отбора образцов новой военной техники.

Борис Черток получил форму майора, пистолет и командировочное удостоверение, где было написано: «Для выполнения специального задания ГКО». И глупейшую инструкцию — не увлекаться интеллектуальными трофеями, а отбирать в основном станки, технологические линии и тому подобное. Конечно, все это тоже нужно разоренной стране, но ведь такие задачи — не для ученых и конструкторов!

Кому-то из группы, куда входил Черток, пришла в голову — организовать нечто вроде совместного предприятия по сбору интеллектуальных трофеев, куда могли бы стекаться бывшие немецкие специалисты и документация на секретное оружие. Это СП назвали «Институт «Рабе», оно получило печать, фирменные бланки, продовольственную и финансовую помощь советской военной администрации. Начальником института стал Черток.

Вскоре появилась первая находка — в калийных шахтах обнаружили ящик с аппаратурой радиоуправления. Еще раньше нашлись части корпусов, из которых можно собрать полтора десятка ракет, теперь вот стала появляться «начинка».

Потом находки — камеры сгорания, установки для стрельбы и прочее — стали исчисляться вагонами и даже составами.

А для «отлова» специалистов, вспоминает Борис Черток, при институте «Рабе» создали службу разведки, «вооруженную» подарочными часами, ящиками коньяка, сливочного масла и шоколада.

В задачу «разведки» входило — определение местонахождения работников Пенемюнде с помощью агентуры, перехват немецких специалистов — ракетчиков, вплоть до их похищения из американской зоны.

И уже летом 45-го агентура «вышла» на заместителя фон Брауна по электронике и радиоуправлению ракетой. После небольшой обработки он с семьей был доставлен в советскую зону и сразу засел за подготовку отчета о работах в Пенемюнде.

Успех обнадежил «разведку» и решено было похитить самого Вернена фон Брауна. Чтобы пройти через американских пограничников, руководивший похищением «старлей» подарил им часы и единственную бутылку настоящей московской водки. И тем самым сильно перестарался. Растроганные пограничники на радостях отвезли его в покои коменданта.

Потом уже, после неудачной «охоты», старлей рассказывал:

— Вводят меня в большую спальню. На широченной кровати… лежит сам комендант, на второй половине красавица баба, а между ними немецкая овчарка. Видно они завтракали — на столике бутылка и всякая всячина. Он откидывает перину, сгоняет собаку и предлагает мне забраться в постель: «Для русского офицера, соседа по границе, мне ничего не жаль!»

Однако, морально стойкий старлей, на голую бабу не позарился и предаться блуду отказался. Хотя, впоследствии, рассказывая об этом, путался и сбивался. Может комендант обиделся, что вот он, мол, душу нараспашку, а ему туда плюнули, может еще что-то, но даже после последовавших бокалов виски, он отказался поделить «трофей» — фон Брауна — и велел отвезти старлея на границу…

Приехавший потом в «Рабе» Королев долго хохотал, слушая об «охоте» на фон Брауна и в итоге сказал: «Ну и дурак был, что не принял приглашения».

Сам Королев вряд ли отказался бы — после авиации и ракет женщины были его второй страстью. Впрочем, итогом он остался доволен. Фон Браун мог стать сильным и опасным конкурентом…

Напрасно изведенный спирт

Летом 45-го институт «Рабе» развернулся вовсю. Шли огневые испытания найденных ракетных двигателей, во время которых советские специалисты к изумлению немцев шли на крайний форсаж и добились тяги в 35 тонн.

В связи с этими испытаниями из Москвы поступило необычное указание — привезти в столицу две ракеты и организовать показательные испытание двигателей на стенде, построенном над Москвой-рекой. Все это, конечно, к празднику 7 ноября — для удивления иностранных гостей.

Когда все было подготовлено и состав отправился в Москву, Сталин закапризничал и отверг этот «фейерверк». А, скорее всего попросту не «врубился». И совершенно напрасно — громадный факел и рев двигателя помог бы многих наглядно убедить, в том числе и полуграмотного генералиссимуса, в мощи и силе нового оружия.

Например, англичане, также захватившие ракеты ФАУ-2, заставили немцев произвести боевые запуски их, на которые пригласили делегации всех союзников. Зрелище было впечатляющее.

Да и в институт «Рабе» зачислили различные делегации из СССР, которых возили на огневые испытания. Впечатление было настолько ошеломляющее, что их долго потом отпаивали спиртом — благо, что этого многоцелевого «горючего» нашли несколько цистерн…

Институт «Рабе» стал центром кристаллизации королевского Совета будущих Главных конструкторов, и сподвижников Сергея Павловича — Мишина, Пилюгина, Рязанского, Победоносцева, Кузнецова, Воскресенского, Исаева и других.

А осенью в институте появились Королев и Глушко. Оба прибыли в Германию благодаря стараниям генерала Льва Гайдукова, который оценил их творческие возможности и «вытащил» из тюрьмы. Его роль в создании ракетного потенциала страны трудно переоценить. Несмотря на то, что он работал заведующим отделом в ЦК, Гайдуков был умен, образован и дальновиден. Сказ о нем еще впереди…

«Подполковник» Королев приехал с заданием создать независимую службу «Выстрел» для освоения стартовой техники и пуска ракет. Он ухитрился пробраться в состав делегации, которую пригласили англичане на запуски ФАУ-2, и с некоторой долей презрения наблюдал за британцами, которые, видимо плохо разбираясь в новой технике, все доверили немцам.

«Полковник» Глушко тоже получил специальное назначение — начальником Особой правительственной комиссии по ракетным двигателям.

Королев хотел не только изучить стартовую технику, но и провести здесь же пуски ФАУ-2, однако это ему не разрешили.

Вообще, несмотря на обилие делегаций и комиссий из Москвы, расходование на них спирта оказалось напрасным. Большинство партийных функционеров и высших чиновников правительства настаивало на свертывании всех работ и, в особенности на возвращении командированных «для выполнения специального задания ГКО».

По сути дела отвергалась уникальная возможность перенять у немецких специалистов опыт работы с новой военной техникой, а также собрать документацию на нее и саму материальную часть.

Большевистских идеологов, похоже, больше беспокоил образ жизни командированных в этой, хотя и разрушенной, но, несомненно, более благополучной стране — проживание в виллах и особняках с ваннами, бассейнами, горячей водой (а не в коммуналках с одним краном холодной воды и с одним сортиром во дворе на сотню жителей), с питанием в ресторанах, с поездками на личных автомашинах, с богатым разнообразием любовных похождений и «тлетворным влиянием Запада» в конце концов.

С большим трудом Гайдукову удалось не только отбить нападки идеологов, но и даже расширить объем работ в Германии, а также их финансирование.

Кого позвать «на княжение»?

По серьезному к ракетам дальнего действия отнеслось только командование гвардейских минометных частей (ГМЧ) — знаменитых подразделений, наводивших ужас на фашистов своими «катюшами», близкими «родственниками» ракет на ЖРД.

Офицеры ГМЧ не просто охотно знакомились с новыми ракетами, но и глубоко изучали новую технику, требовали своего присутствия и участия во время испытаний. Из них стали формировать части будущих ракетных войск.

Гайдуков, как член военного совета ГМЧ, делал все возможное, чтобы укрепился союз ракетчиков с военными. Но нужно было ведомство, которое взялось бы в СССР изготавливать такие ракеты в промышленных масштабах.

Больше всего по профилю ракеты подходили Авиапрому, но его нарком категорически отказался от лишних забот и потребовал вернуть в СССР своих специалистов. Гайдуков не позволил растащить по ведомствам с таким трудом овладевших опытом ракетчиков.

Оставалась надежда на Бориса Ванникова. Но его только что назначили начальником ПГУ — первого главного управления — которое должно возглавить разработку атомной бомбы и новой отрасли. При этом он оставался еще и наркомом боеприпасов. Конечно, ракета — идеальный и для СССР почти единственный переносчик атомных зарядов, и было бы разумно делать все это в одной системе.

Но по слухам хитрый Ванников проконсультировался со своим сыном, который служил офицером как раз в ракетных частях. Узнав, что ракета — это пока еще капризная, ненадежная и даже опасная машина, крайне сложная в изготовлении, Ванников стал отбиваться руками и ногами.

Последним оставался министр вооружений Дмитрий Устинов. Когда в 1941 году арестовали наркома Ванникова, Жданов предложил Сталину на его место кандидатуру Устинова — Жданов рвался к власти и старался насаждать своих людей везде, где только можно. Сам Жданов метил для начала на пост главы НКВД, особенно после арестов Ягоды и Ежова — наркомат репрессий давал большую власть над людьми.

Однако, Устинов быстро забыл своего «крестного отца» — его кумиром стал Сталин. Шутка ли — в 33 года — возрасте Христа — Устинов стал уже наркомом. Он почитал Сталина и боялся его до ужаса. Он будет бояться диктатора и после смерти его, будет бояться до самых последних дней своих.

Энергичный и очень работоспособный чиновник нравился Сталину своим беспрекословным послушанием. С теми, кто был меньше чином и с подчиненными Устинов был высокомерен и даже, по отзывам современников нагл.

Гайдукову предстояло уговорить наркома «на княжение». Надо сказать, что ко всем наркомам Гайдуков обращался с «высшего позволения». Сначала он попросил своего шефа Маленкова устроить встречу со Сталиным — единственным человеком, который мог решить судьбу ракет. Эта встреча должна произойти без ведома Берия, поскольку в планах Гайдукова было намерение «вытащить» из его спецтюрем сидящих там ракетчиков.

Гайдуков рассказал генералиссимусу о высоком ракетном потенциале Германии, о перспективах нового оружия, о том, что в США уже приступили к испытаниям немецких ракет, но тот отмахнулся, как в свое время уворачивался от решения атомной проблемой Сталин велел Гайдукову самому подыскать подходящий наркомат, а тот нарком, который согласится, должен подготовить проект правительственного постановления.

Воспользовавшись случаем, Гайдуков попросил освободить из тюрем и «шарашек» нужных специалистов и чтобы побыстрее отделаться, Сталин подписал представленный ему список.

Чтобы уберечь от блуда

Когда Гайдуков обрисовал перспективу ракетного оружия Устинову, тот призадумался. Его ведомство, поставлявшее стрелковое оружие, пушки и другое вооружение для танков, кораблей и самолетов, было как бы на вторых ролях.

А Дмитрию Федоровичу очень хотелось, чтобы его заметил и похвалил Сталин. Но, хотя он и чрезвычайно работоспособен, однако обуза появлялась немалая.

И Устинов посылает в Германию своего заместителя. Того приняли на высшем уровне и, детально разобравшись в новом деле, он склонил Устинова взять ракеты в свое ведомство.

Между тем, по образу и подобию института «Рабе» в Германии появились различные организации и группы. Хитрый Королев предложил объединить их, в том числе и «Рабе», в комплексный институт, который назвали «Нордхаузен».

Директором стал генерал Гайдуков, а первым замом и главным инженером Королев, которого повысили до звания «полковник». Чтобы уберечь сотрудников от блуда и разврата, из Москвы им «выписали» семьи, которые прозябали там, кстати говоря, в нищенских условиях. Жить стало лучше, жить стало веселее.

13 мая 1946 года вышло постановление ЦК и Совнаркома № 1017-419, по которому наркомат вооружения становился головным в строительстве управляемых ракет дальнего действия.

Авиапром обязан был разрабатывать и поставлять двигатели для этих ракет, это возлагалось на Глушко. А систему управления ракеты должен возглавить Рязанский — в недрах Министерства промышленности средств связи. Вместе с ним туда уходил его заместителем Пилюгин.

Королев назначался «главным конструктором изделия № 1» в НИИ-88, в этот институт переходил и ведущий специалист по управлению Черток — заместителем главного инженера.

Вскоре в Германию прибыл и сам Министр вооружения генерал-полковник Устинов. Он предложил всем подумать о новых назначениях, для чего предоставил целые сутки. Хотя вскоре выяснилось, что все давно в Москве уже решено, а Устинов просто устроил спектакль — лицемерие в те поры было не только обязательной, но скорее главной чертой начальственного стиля. Тогда же Министр объявил о сворачивании работ в Германии к концу года и переезд в СССР.

Советские ракетчики переняли от немецких специалистов достаточно много, чтобы начинать самостоятельную работу. Положение немцев при этом выглядело несколько двусмысленным. С одной стороны русские их хорошо обеспечивал — продовольственный паек их, например, на две недели включал: 60 яиц, 2 кг масла, 5 кг мяса, неограниченно хлеб, мука, курево. Для голодной Германии это казалось неслыханным богатством, потому немцы очень старались все показать и объяснить русским, чтобы с ними захотели сотрудничать и в дальнейшем.

С другой стороны они понимали, что русские, переняв все необходимое, перестанут нуждаться в немецких специалистах. А когда выяснилось, что в майском Постановлении предусмотрено и строительство Государственного центрального полигона в России, немцы совсем приуныли.

Однако, в жизни получилось все намного неожиданнее. Сначала в «Нордхаузен» прибыл генерал-полковник Серов — уполномоченный Берия в Германии. Он велел составить списки нужных в дальнейшем немцев, которые будут вывезены в СССР. Естественно, без их согласия. И без предупреждения.

Серов велел организовать прощальный банкет и напоить немцев до самозабвения. Советским же сотрудникам напиваться запрещалось. Получилось весьма странное зрелище — немцы налегали на шнапс, а русские — на обильную закуску…

А в четыре утра плохо еще соображающих немцев начали грузить в поданые автомашины — Серов считался большим спецом в таких делах, он переселял целые народы в СССР…

На восток потянулись составы с ракетным оборудованием, с танками, с двумя десятками собранных и испытанных вкупе с двигателями ракет, приборами и автомобилями.

А также с семьями советских и немецких специалистов. Двухлетняя работа в Германии привела к созданию советского коллектива единомышленников, готового к самостоятельному движению вперед. Что не получилось бы в разоренной своей стране.

Так же, как и работа ядерщиков над «слойкой» не привела к искомому оружию, но родила сработавшийся коллектив ученых, готовых к созданию термоядерного заряда…

ГЛАВА XV Сортирные сражения

В подмосковных Подлипках во время войны находился завод № 88 по ремонту пушек, он и стал производственной основой нового ракетного центра — НИИ-88. Уровень технологий на этом заводе недалеко ушел от времен бывших тульских кузнецов Демидовых. И перестраиваться заводской коллектив упрямо не хотел — культурой производства, рабочих мест приходилось заниматься даже Министру Устинову.

Вот как об этом вспоминает Борис Черток: «Устинов беспощадно расправлялся с начальниками цехов и производств за грязь и бескультурье. При посещении заводов он начинал с туалетов. Обычно в цехах задолго до подхода к туалету разносился характерный «аромат». В самих туалетах надо было ходить по лужам. Устинов приходил в ярость и гремел: «Какой сортир, такой и начальник цеха». С тех пор прошло очень много лет. Проблема чистоты общественных туалетов на наших заводах и в институтах так же, впрочем, как и в стране в целом, не решена. Это оказалось куда труднее, чем создать самое грозное ракетно-ядерное оружие и завоевать мировой авторитет в космонавтике».

Еще хуже дело обстояло с бытом. Считалось везением, если человек имел жилплощадь в коммуналке с ее грязным коридором, дровяной плитой и единственным краном холодной воды на кухне. Многим приходилось жить в бараках или летних дачных домиках у друзей. После Германии с ее роскошными особняками, ваннами и бассейнами приходилось снова привыкать к пещерным условиям.

Главному конструктору Королеву только через год дали отдельную квартиру. Несмотря на высокое звание, в административной иерархии ракетного центра он занимал невысокое положение — начальника отдела в СКБ. Над ним был начальник СКБ, которое само входило в НИИ-88, во главе с директором и главным инженером. Причем никто из стоящих над ним руководителей в ракетах не разбирался.

Конфликтность, как видно, была уже заложена с самого начала. Причем сделано это было не по наивности или незнанию, а с умыслом — чтобы властному и самолюбивому Королеву не давать много воли, как в Германии. Чтобы помнил, что он еще почти зек и чтобы был на коротком поводке.

Инициатором этого унижения была партия, а точнее ее славный ЦК, а еще точнее — зав. отделом Иван Сербин. Этот негодяй испортил жизнь многим талантливым людям, а уж вчерашнего зека партийный функционер на дух не мог воспринимать. «Обвинять его за это нельзя, — объясняет ситуацию Голованов, — его можно лишь жалеть: это почти генетическая неприязнь серости ко всякой яркой и неординарной личности». И Сербин надавил на Устинова, чтобы тот «подмял» Королева. Сербина побаивались и более суровые министры, а уж трусливый Устинов — тем более.

Однако, Устинов и сам по себе весьма осложнял жизнь Королеву. Конечно, он старался многое делать для развития новой отрасли, поскольку отвечал за ракеты дальнего действия, но делал все по шаблону — раз и навсегда заведенному в министерстве порядку. А именно: НИИ-СКБ-завод-полигон-серия. То есть, вначале мозговой штаб — НИИ — дает идею и расчеты, потом конструкторы — чертежи, завод — опытные образцы, а после испытаний на полигоне — серийное производство.

Королев же настаивал на том, что во главе угла должно стоять производство опытных образцов, испытания которых давало бы новые идеи для продвижения вперед. Остается только пожалеть, что неимоверное количество времени и сил ушло у Королева на борьбу со своим Министром.

Существующее же в НИИ-88 производство не устраивало его ни по качеству продукции, ни по объемам — завод выполнял заказы не только королевского отдела, но и других подразделений. Поэтому Сергей Павлович яростно боролся за власть, за самостоятельность и ценою здоровья, нервов и крови спустя много лет все же добился своего.

О красной рыбе и черной икре

По майскому Постановлению НИИ-88 должен был научиться запускать немецкие ракеты на Государственном Центральном полигоне (ГЦП), который должен быть построен у старинного городка Капустин Яр (Кап` Яр) в Астраханской области — почти на границе с Волгоградской. Однако адрес полигона стал «Москва-400», чтобы запутать врага — тот сдуру может подумать, что ракеты будут запускать из самой Москвы.

ГЦП строили, как и полигон ядерный, силами военнослужащих, которые жили в землянках и палатках. Даже пещерные условия московских коммуналок могли показаться раем в сравнении с дикостью заволжских степей с их иссушающим зноем летом, жгучими морозами зимой и круглогодичной грязью и пылью. Как и везде на юге проблемой номер один была вода, иной раз случалось умываться купленным в буфете нарзаном.

Жизнь скрашивала разве что красная рыба — осетры, севрюга, стерлядка и свежепросоленная черная икра, да непременная рыбацкая уха на берегу Волги под стопочку «голубого Дуная» — подкрашенного марганцовкой спирта.

С большим опозданием соорудили стенд для огневых испытаний и начали проверку первых двигателей. Прибыла Государственная комиссия, куда вошли Устинов, другие министры, а также вездесущая госбезопастность в лице генерала Серова. Но двигатели упрямо не желали запускаться — шли сильные отказы.

Генерал Серов оживился в предвкушении разоблачений «вредителей и диверсантов», однако неожиданно после многих бессонных ночей первый двигатель заработал. Тут же на месте было распито некоторое количество «голубого Дуная».

Теперь нужно было приниматься за пуски самих ракет. Их собрали еще в Германии, затем разобрали и уже в СССР снова собрали. В октябре 1947 года поднялась в небо первая ФАУ —2 на советском полигоне. Правда, она сильно уклонилась от расчетной траектории. Однако по такому случаю состоялся торжественный обед, к которому всем было выдано по 100 г спирта, потом еще 100 грамм, а после — еще 100.

Следующая ракета ушла настолько в сторону, что наблюдатели «схохмили»: «Ракета пошла к Саратову». Вновь необычайно оживился «разоблачитель» Серов, который сладострастно заявил:

— Если ракета дошла до Саратова, я даже не буду вам рассказывать — что с вами будет…

По — видимому генерал никогда не учился в школе и не знал географии — до Саратова было едва ли не тысячу километров, а дальность ракеты не превосходила трехсот…

Чтобы разобраться — почему ракеты так сильно гуляют «налево», Устинов решил привлечь вывезенных из Германии немцев.

По версии Ярослава Голованова за ними послали в Москву самолет и доставили на полигон. А чтобы немцы из окна самолета не определили местонахождение полигона, сопровождавшему их «оперу» всучили канистру спирта и велено было непрерывно супостатов поить, чтобы у них глаза лезли на лоб.

Борис Черток, правда, рассказывает, что те немцы давно жили на полигоне и маялись без дела, пока в них не возникла нужда.

Так или иначе, но немецкие специалисты быстро разобрались в причинах «гуляния», и ракеты перестали уходить " налево».

Устинов тут же велел выдать «супостатам» кучу денег и канистру спирта — для опохмелки.

А в общем запуски ФАУ — 2 в Капяре показали такую же низкую надежность их, как и в Пенемюнде — почти половина пусков была неудачной.

Но были и плюсы в этой «пробе сил». Ракетное оружие воочию увидели руководители многих министерств, крупные военочальники, будущие конструкторы и производственники. Сформировались стартовые команды военных, возник и окреп неформальный орган — Совет Главных конструкторов во главе с Королевым.

Об одном серьезном изменении

Теперь предстоял следующий этап — сделать своими руками из своих материалов копии немецких ФАУ–2, а затем испытать их на полигоне.

Как и в случае с первой «советской» атомной бомбой, на которую «добыли» американские чертежи, и делали всю конструкцию в точности по ним, Устинов приказал изготовить точные копии ФАУ-2, не допуская никаких изменений. Впрочем, одно изменение все же появилось сразу, ФАУ–2 теперь назвали Р–1.

Изготовление немецкой ракеты из своих материалов оказалось не таким простым делом. Из едва ли не ста сортов стали для ФАУ–2 в СССР производили менее трети, такое же положение складывалось и с цветными металлами, резинами, пластмассами и прочая и прочая. Не получалось алюминиевое литье, качественная сварка швов, сверхточная обработка и многое, многое другое.

Не все смежники и участники кооперации торопились перестроить свое производство, поднять его культуру. Не сразу стало понятно, что ракетный комплекс требует нового системного подхода, когда каждый участник настроен на достижение конечной цели.

А в кооперации участвовало 13 КБ и НИИ, 35 заводов разных министерств. Спирт же для ракет поставлял московский ликероводочный завод.

В итоге запуски ракет Р-1 в 1948 году показали, что кроме недостатков немецких, у них появились еще и советские. Лишь в следующем, 1949 году после серьезных доработок ракеты Р-1 стали сносно летать.

Военные не хотели принимать на вооружение эти далеко не совершенные машины, но Устинов нажал, и они с многочисленными оговорками сдались…

Однако, доработка Р-1 продолжалась еще не один год.

На испытаниях этих ракет не присутствовал ни один из немецких специалистов. Их вообще не ставили в известность об этом.

Остров невезенья на Селигере есть…

Все немецкие ученые-ядерщики, которые оказались в советской зоне оккупации, были вывезены, как уже говорилось, в Советский Союз. Их поселили на берегу Черного моря, в Сухуми и, хотя немцы в создании атомной бомбы в Германии не преуспели, они тем не менее стали участниками советской ядерной программы, за что многие потом были награждены. В том числе и званием Героя Соцтруда СССР.

Немцев-ракетчиков также поселили, в конце концов, у «большой воды» — на острове Городомля озера Селигер^[15]. Здесь им предоставили отдельные двух-трехкомнатные квартиры, чему искренне завидовали приезжавшие сюда советские ракетчики. И, хотя Германия по конструированию и производству ракет дальнего действия оказалась далеко впереди всего остального мира, их специалистам в СССР поручали всякие второстепенные дела.

Но немцы, однако, настояли на том, чтобы заняться творческой работой — созданием в своем коллективе проекта новой мощной ракеты с дальностью полета 600 км. Ей присвоили потом индекс Р-10.

В конструкции этой ракеты предполагались два принципиальных изменения. Прежде всего — отделение в полете головной части с боевым зарядом от корпуса всей ракеты. Многие ракеты, вылетевшие из Германии на Лондон, до цели не долетали по однойпростой причине — при вхождении в плотные слои атмосферы корпус ракеты начинал испытывать большие нагрузки и разрушался. А, собственно, всей ракете лететь до цели не обязательно — достаточно, чтобы в цель попала одна головка.

Отсюда сразу же вытекало и второе существенное изменение — не надо было укреплять (а, стало быть, утяжелять) корпус ракеты. И можно частично от него избавиться, то есть сделать баки с топливом и окислителем несущими, частью силовой конструкции.

Кроме того, коллектив с острова Городомля предложил значительно упростить бортовую систему управления ракетой, да и саму ракету тоже.

В итоге не только увеличивалась вдвое дальность полета, надежность, дешевизна и технологичность, но и резко возрастала точность попадания.

Обсуждение нового проекта на Научно-техническом совете НИИ-88 принципиальных возражений не вызвало. Дело оставалось только за экспериментами, которые должны подтвердить или уточнить целесообразность нововведений.

Но с этим почему-то никто не торопился, кроме самих немцев, конечно. В ожидании практических шагов по реализации проекта, они поработали над замечаниями и к 1949 году предложили дополнительные преимущества для новой ракеты — дальность полета до 810 километров, точность попадания — 2–3 км.

Появились там и другие новые находки, некоторые из них будут реализованы в советских ракетах лишь многие годы спустя.

Так, например, в самом методе проектирования ракет невезучие ракетчики с острова Городомля предложили «банмодель» — установку, моделирующую уравнения движения ракеты. Что позволяло проверять аппаратуру ракеты до самих пусков.

Сегодня без подобной установки аналогового моделирования проектирование совершенно невозможно, но тогда до ее применения дело так и не дошло. Мало того, возникли «квасные патриоты», которые назвали ее «ошибкой, имеющей политическое (!!) значение»…

Мавр сделал свое дело…

То было время, когда Россия чуть не стала «родиной слонов». Шла суровая борьба с космополитами, инородцами, «инвалидами» пятой группы. Усилиями «квасных патриотов» все значительные открытия в науке обретали новых «авторов», стараниями «пролетарских физиков» и «рабоче-крестьянских математиков» искоренялись любые упоминания об иностранных ученых.

В этих условиях селигерские немцы — еще вчера смертельные враги России — в принципе не могли расчитывать на честную конкуренцию и успех. Хотя их коллектив был задуман Устиновым, как еще одни противовес своенравному Королеву, как рычаг давления на него с помощью грамотных специалистов, сам Министр уже не мог противостоять бешеной компании погромов в науке.

Сегодня многие считают, что немцы были обречены хотя бы потому, что производственно-конструктораская база не выдержит оба проекта — «Боливар не вынесет двоих». Эта база действительно с трудом становилась на ноги, но ведь сумели создать в атомной отрасли два ядерных центра — в Нижегородской области и на Урале. Считалось, что они будут как бы конкурировать — с одной стороны, а с другой стороны в случае нападения на СССР и уничтожения одного центра в европейской части, другой — на Урале — может функционировать.

Все это вздор — в случае нападения, как показывают данные разведки, уничтожению подлежали оба центра в первую очередь. Конкуренция между ними действительно возникла, рассказ об этом еще впереди.

Но истинной подоплекой было совсем другое. Среди ведущих разработчиков ядерного оружия — Зельдович, Харитон, Флеров, Цукерман, Альтшулер, Турбинер и прочие «инородцы» окопались, как докладывал режим в Арзамасе-16 и, небось, проповедуют сплошной космополитизм. Не случайно ведь в Минсредмаше называли Арзамас-16 «синагогой». Потому в недрах министерства и вызрела идея — создать в пику «синагоге» другой центр — «Египет» со стопроцентными «арийскими» сотрудниками. «Египтом» его назвали неспроста — поскольку в то время случилась война между арабами и евреями.

И эту идею поддержали руководители Минсредмаша — «инородцы» Славский и Ванников. Что, впрочем, не удивительно — еще Хрущев рассказывал: когда он дразнил «инородца» Лазаря Кагановича за организацию еврейских погромов, тот обиженно отвечал, что «коммунисты не имеют национальности».

Так или иначе, но второй ядерный центр по политическим, можно сказать, мотивам открыли, а вот второй ракетный центр по тем же политическим мотивам — борьба с «космополитами» — наоборот закрыли. Надо сказать, что не последнюю роль здесь сыграл и режим — страшная секретность во всем, а в особенности с тем, что связано с обороной, полностью исключала даже саму мысль об участии иностранцев в таком супертаинственном деле.

Однако, самым, пожалуй, главным было неприятие Королевым и другими Главными конструкторами немецкого участия в советском ракетном проекте. Каждый из них хотел разрабатывать свое направление сам и быть там хозяином. Особенно это касалось крайне честолюбивого Королева.

За то время, когда он благодаря заботе партии и ее вождя сидел в тюрьме, немцы сделали гигантский скачок и сделали то, о чем Королев даже не мечтал. Поэтому уже в Германии он чрезвычайно ревниво относился к немецким успехам, хотя и понимал, что нужно как можно скорее изучить все их достижения.

Научившись запускать Германские ФАУ-2, а также строить их, Королев теперь считал, что «мавр сделал свое дело, мавр может уходить».

Немцев, однако, продолжали уверять, что вот-вот начнутся эксперименты по их ракете. И, хотя они в это верили все меньше и меньше, коллектив с «острова невезенья» обсуждал еще более продвинутые проекты — ракеты Р-12 с тягою в 100 тн и дальностью полета до 2500 км, а также крылатой ракеты с дальностью 3000 км и массой боевой части в 3 тн, что уже годилось для доставки атомных зарядов…

Думается, было, большой ошибкой не использование высокого творческого потенциала немецкой группы, что, в конце концов, обернулось потерей крупных средств и времени. С 1950 года немцы стали постепенно уезжать в Германию…

Жгучая тайна

Над увеличением дальности стрельбы ракетами с ЖРД начали думать еще в «Нордхаузене». Правительственное Постановление определяло, что вслед за Р-1 должна появиться ракета Р-3 с дальностью полета 3000 км. Но Королеву стало ясно, что такой скачок по дальности — на целый порядок — в данный момент не под силу, и в НИИ-88 стали прорабатывать проект ракеты Р-2.

Ее дальность, как у «селигерских» немцев — 600 км, как и у немцев баки стали несущими, система автономного управления также была изменена. Ракету Р-2 испытывали с 1950 по середину 1951 года и, в конце концов, так же, как и ракету Р-1, приняли на вооружение.

Однако, у обеих ракет оставался серьезный недостаток — процентов пятнадцать их самопроизвольно взрывалось на конечном участке траектории. Причина обнаружилась только спустя несколько лет — тротил в боевой части заряда при входе в атмосферу сильно нагревался, испарялся и разрывал корпус. При этом срабатывал взрыватель и от головки ничего не оставалось.

С ракетой Р-2 автор встретился спустя десятилетие после принятия ее на вооружение. Тогда она называлась уже «изделие 8Ж38» и поражала изобилием сложнейших узлов, каждый из которых мог стать причиной ненадежности.

Автору пришлось участвовать в подготовке к запуску этого изделия в одном подмосковном районе на берегу реки Лама. Подготовка шла глубокой ночью, поскольку стоящая на стартовом столе ракета была хорошо видна даже за высочайшим забором. Считалось, что черная ночь скроет ее от окрестных жителей, и те не смогут выболтать врагу жгучую тайну — ведь рядом со стартовым столом находилась боеголовка с «атомным зарядом», которую охранял испуганный часовой с автоматом наперевес.

Впрочем, местные жители прекрасно знали все «жгучие тайны» и рассказывали курсантам такие подробности, за которые военнослужащего могли отправить на долгий срок в далекие места.

В этом же военном городке на берегу Ламы автор впервые встретился с завотделом обороны ЦК Иваном Сербиным. Тот приехал на «членовозе», и курсанты с интересом рассматривали диковинную машину. Один из вновь подошедших курсантов принял Сербина за шофера — настолько пустым был взгляд его угрюмого лица — и стал расспрашивать насчет карбюратора, причем обращался к Сербину на «ты». Тот тихо, но яростно выругался…

От местных жителей стало известно: 8Ж38 — это фактически немецкая ФАУ-2 и хороша она тем, что заправляется этиловым спиртом. Это, вероятно, и было самой жгучей тайной.

После Р-2 делать ракету Р-3 не стали — Королев счел это гигантоманией. «Раздувание» двигателя для подобных полетов приводило к значительному утяжелению, большим сложностям и принципиальным противоречиям.

Нужны были новые решения, на новой основе.

Разведка уже доложила, что с 1948 года в США начали испытывать новую 2-х ступенчатую ракету «Бампер», в которой первой ступенью была та же самая ФАУ-2. К 1950 г. испытания эти закончились успешно. Вторая ступень «Бампера» поднялась на высоту почти 400 км.

«Свет нашей жизни»

После того, как Р-1 и Р-2 со скрипом были приняты на вооружение, их запустили в серию. Для чего приспособили вновь выстроенный в Днепропетровске автотракторный завод. И, вообще, все последующие ракеты предполагалось делать на Украине. С этой целью в Харькове создали большой куст предприятий ракетного приборостроения.

К тому времени был проработан эскизный проект ракеты Р-5 на дальность 1200 км. Как показал дальнейший опыт, это предельная дальность, которую можно выжать из одноступенчатой ракеты.

Первые испытания Р-5 начались в 1953 году. Тогда же Королев и Мишин были приглашены на ядерный полигон, где проходили испытания атомной бомбы. Вернулись они оттуда потрясенные.

Конечно, приглашали их не для шоковых впечатлений, а с дальним прицелом и умыслом создать ракету для переноса ядерного заряда. Единственным тогда доставщиком атомной бомбы в СССР был туполевский бомбардировщик ТУ-4. Он полностью повторял американский «Боинг-29», который удалось захватить советским военным и в точности скопировать. Но медленно летящий самолет с ограниченным потолком становился легкой добычей для ракетных снарядов зенитной артиллерии. Тем более, что полет на ту сторону океана занимал полсуток.

Применение тут ракет было настолько очевидным, что трудно сказать, кто первый высказал эту идею. Вот так, в 1953 году и началось сотрудничество ядерщиков и ракетчиков. Этот год был судьбоносным еще и потому, что весной умер советский фюрер и палач народа самозванный генералиссимус Сталин.

Впрочем, большинство людей, подавленных одуряющей и лицемерной пропагандой, обожествляло Пахана. Примерно так думал и Королев. «Умер наш товарищ Сталин, — писал он жене. — Так нестерпимо больно на сердце… Сталин — это свет нашей жизни.» Очень похоже на рыдания Сахарова по этому же поводу. Ну ладно — Сахаров, он хотя и знал про творимые в стране зверства, но на своей шкуре их не испытывал. Но ведь Королев, посаженный в тюрьму с вопиющим нарушением законности, избитый следователями так, что были переломаны челюсти, Королев, умиравший в лагере на Колыме и чудом спасшийся, Королев, который писал письма Сталину, оставшиеся без ответа, как мог он — человек резкого, независимого ума — славословить палача?

Королев прекрасно знал с каким допотопным вооружением Красная Армия начала войну. Он знал о тех просчетах и провалах, к которым привел «военный гений» Сталина в ходе всей кампании.

Он ведь хорошо помнил «мудрое» изречение о том, что «войны не будет, а если будет, то она обойдется нам малой кровью, и бить врага будем на его территории».

Он помнил строки предвоенной песни — марша:

А враг потоптал половину республик, но никто за это не ответил. И тем не менее — до чего может довести массовый психоз!

Трудовой подарок съезду

Ракета Р-5 нужную дальность — 1200 км — давала, но разброс был очень велик. Для выяснения причин на полигон в Кап`яр прибыла команда во главе с Мстиславом Келдышем. С ним Королев был знаком еще с 1947 года, когда учились запускать ФАУ-2.

В Математическом институте АН СССР Келдвин создал тогда отдел механики, который стал заниматься ракетодинамикой. Со временем отдел превратился в Институт прикладной математики, возглавляемый Келдышем, в нем стали развиваться методики расчета задач атомной и ракетной техники.

Когда недостатки в Р-5 были в основном устранены, стали думать о том, как в ее боеголовку разместить атомный заряд. Ракету доработали, модернизировали и она стала называться Р-5М.

В НИИ-88 теперь часто появляются ядерщики — Самвел Кочарян, Николай Духов и другие. Ракетчиков же в ядерный центр не пускали. Королев с приезжавшими ядерщиками не встречался принципиально — он считал, что должен контактировать только с первыми лицами.

Все понимали, что надежность ракеты, несущей атомный заряд, должно быть близка к стопроцентной. А причиной аварии может стать обрыв маленького проводка, облом контакта, невидимая глазу пылинка в золотнике.

Поэтому важнейшие цепи дублировались, многие приборы и узлы запараллеливались. Все они, в том числе и двигатель, гонялись на крайних режимах.

Была предусмотрена и возможность автоматического подрыва ракеты, если она собьется с нужного курса.

Испытания ракеты с атомной бомбой предполагалось провести на трассе длиною 1200 км — по территории СССР. Стрелять собирались из Кап`яра в кызылские Каракумы — на южной стороне Аральского моря.

Готовились тщательно — полгода проводили летные испытания, а после их успешного завершения четыре ракеты снарядили корпусами атомной бомбы, обжимающей взрывчаткой и нужной электроникой. Только сам сердечник был не плутониевый, а алюминиевый. Проверялось — как сработает макет бомбы в ракете при ударе боевой головы о землю. Было предусмотрено, чтобы бомба взводилась в боевое положение на конечном участке траектории, когда головка входит в плотные слои.

Настоящую атомную бомбу охраняли автоматчики на специально выделенной полигонной территории за колючей проволокой.

На испытания прибыли Госкомиссия, которую возглавил Павел Зернов. Армию представлял маршал артиллерии Митрофан Неделин, оборонную промышленность — Устинов.

Как и все значительные достижения в СССР боевой пуск планировали провести накануне XX съезд КПСС, как «трудовой подарок», о котором будет сообщено в «праздничном рапорте».

Ночью перед пуском начались мелкие неполадки как у ракетчиков, так и у ядерщиков. Все поволновались изрядно. Как рассказывал конструктор заряда Негин, мощность была невелика — всего 0,7 ктн. А малые заряды ведут себя чрезвычайно капризно.

«Зернов, — говорит Негин, — заметно волновался, Королев еле себя сдерживал, когда ракета улетела. Я тоже переживал — все-таки перегрузки, минусовые температуры… Ну, а потом маршал Неделин получает телеграмму: «Байкал сработал нормально».

Это произошло 2 февраля 1956 года. Впервые (и в последний раз) в мире ракета доставила ядерный заряд до цели. В средствах массовой информации про боевой пуск не сообщалось. Потом уже, когда о запусках космических аппаратов станет бодро вещать диктор Левитан, на полигоне будут распевать:

Ракета улетела,

Налей еще стакан.

Пускай теперь охрипнет

Товарищ Левитан…

А в 1956 году в Кап`яре лилось рекой шампанское, звучали тосты в пределах полигона, но радио молчало.

Борис Черток, который был свидетелем и участником этого запуска, в своих воспоминаниях пишет: «Американская техника не имела средств обнаружения ракетных пусков. Поэтому факт атомного взрыва был отмечен ими как очередное наземное испытание атомного оружия».

И еще: «Позднее, когда мы вернулись с полигона… Королев на узком сборе сказал «под большим секретом»:

— Знаете, что мне передали? Мощность взрыва была 80 килотонн. Это в четыре раза больше Хиросимы…

Ну, во-первых, мощность взрыва более, чем в сто раз меньше, чем «сказали» Королеву. Это автору самолично говорил замглавного конструктора академик Негин — уж кому, как не ему лучше знать величину заряда?

И, во-вторых — вряд ли такой малый взрыв могли зарегистрировать на другой стороне земного шара.

Впрочем, известно, что Сергей Павлович любил иной раз прихвастнуть — в интересах дела, конечно, чтобы оно казалось значительнее. Известна, например, и многократно детально описана в советской журналистике байка о том, как Королев ездил якобы в Калугу к Циолковскому, где и получил благословение патриарха…

Запущенные после в серию ракеты Р-5М с ядерной боеголовкой поставили на боевое дежурство в Прибалтике и на Камчатке. Почему именно эти районы — сообразить нетрудно.

На ближайшей сессии Академии наук СССР Королева и Глушко избрали членами-корреспонденты — так распорядился ЦК.

Они оба, а также Главные конструкторы Бармин, Кузнецов, Мишин, Пилюгин, Рязанский стали Героями Соцтруда.

После XXсъезда КПСС пленум ЦК избрал новый Президиум, и он почти в полном составе: Хрущев, Булганин, Молотов, Каганович и другие приезжает в Подлипки — осмотреть ракетный центр.

Вскоре Королев добивается своего — выделение его отдела из состава НИИ-88 в самостоятельную фирму. Но сколько нервов и сил было потрачено на это! Еще в 1953 году Королеву пришлось испытать очередное унижение — вступление в партию Беспартийным он не мог быть руководителем организации, да и ряд вопросов рассматривался на партийных собраниях и заседаниях комитета. Тогда многие, можно сказать даже большинство, пролезали в партию ради карьеры, хотя и фанатиков там хватало.

Королев, который до тех пор был не реабилитирован и с неснятой судимостью, еле прошел — большинством всего в один голос. Партийцы замучили его вопросами, — за что он был осужден?

Оглушительный успех с запуском «атомной» ракеты значительно улучшил положение Королева, но партия всегда найдет повод указать — «кто в доме хозяин». Аппаратчик Сербин, Министр Устинов не стеснялись одернуть «зазнавшегося» Королева, мелко ему напакостить.

Так, его 50-летний Сергея Павловича юбилей не разрешили провести на родной фирме, а велели отпраздновать в чужой. Не пустили на юбилей его жену, отменили банкет.

Может это и к лучшему — питьем Сергей Павлович никогда не увлекался, хотя рюмку — другую мог «пропустить». А на юбилейных торжествах могли запросто и о судимости напомнить…

ГЛАВА XVIII Три кита

В чреве второй мировой войны, как уже говорилось, были выношены и родились на свет три новых вида вооружений — ядерное оружие, межконтинентальные ракеты, радиолокация с электроникой.

Характерно, что весьма схожи между собой истории зачатия, развития и становления каждой из трех составляющих нового комплекса оружия — сначала они появлялись в России благодаря высокому уровню научной школы, а также инженерной мысли. Но из-за преступного невнимания большевистских вождей, из-за их дремучего, пещерного невежества должного развития они не получили, а многие научные направления, бывшие фундаментом этого развития, просто преследовались. Годами шли гонения на квантовую механику, теорию относительности, кибернетику и генетику. В итоге три новых технологии успешно прогрессировали на Западе, и к концу второй мировой в США появилось ядерное оружие, в Германии — управляемые ракеты, в Англии — радиолокаторы.

Электроника, вычислительная техника развивались в Америке столь стремительно, что тогда уже появились разработки по управлению артиллерийским огнем с помощью радиолокации и вычислительных машин.

В СССР ничего похожего не было, понадобились страшные годы войны с ее громадными потерями, чтобы самоиспекшийся генералиссимус и окружавшая его политическая шпана в полной мере усвоили уроки недомыслия.

И все три новых технологии стали резко набирать обороты в нищей, разоренной войной стране, где люди еще не могли досыта наестся. Вот так народу пришлось держать ответ за недалекость и тупость вождей.

Весьма похожим образом строилась и организация каждой технологии — они подчинялись очень засекреченным Спецкомитетам во главе которых стояли члены Политбюро, лично отвечавшие за достижения «своей» составляющей. За ядерное оружие, например, отвечал Лаврентий Берия, за ракетную технику — Георгий Маленков, которого в мае 1946 года поставили во главе некоего подобия Спецкомитета — Госкомитета № 2.

Высокий ранг — член Политбюро — был необходим, чтобы заставить исполнять нужные решения руководство любого наркомата, любого ведомства. В качестве руководителей предприятий и отраслей большевики подбирали всегда не столько классных специалистов, сколько лично преданных партийцев с «хорошей» анкетой. Поэтому многие из них всеми силами отбивались от ответственности за новое дело, и тогда в бой вступало орудие крупного калибра — член Политбюро.

Если Берия, несмотря на то, что он был по профессии архитектор, основательно разобрался в делах своего Спецкомитета и хорошо знал проблему «изнутри», то Маленков, а потом и сменивший его Булганин были фигурами номинальными, которых использовали, как орудия крупного калибра. Фактическими идейными лидерами ракетостроения стали Главные конструкторы.

«Щит», похожий на «меч»

Совокупность отраслей в подчинении Спецкомитетов, а также соответствующих войск получило в СССР название «ракетно-ядерный щит», хотя правильнее было бы назвать все это «ракетно-ядерным мечом». А еще правильнее, если в этом названии отразить роль радиолокации и электроники, без которых сегодня не может ни существовать, ни развиваться «ракетно-ядерный щит».

Очевидно, что такое пропагандистское название родилось в годы первых пусков ракет и первых ядерных взрывов, когда радиолокация и электроника развивались самостоятельно и к «щиту» почти не имели отношения, но вскоре положение стало меняться коренным образом — электроника и радиолокация стали равноправными составляющими «щита».

Радиолокация, собственно, и обзавелась своего рода Спецкомитетом № 3 раньше всех — еще в 1943 году появилось постановление ГОКО (Государственного Комитета обороны) о создании «Совета по радиолокации при ГОКО». Председателем Совета Сталин назначил Маленкова, исходя вероятно из того соображения, что Маленков по образованию электротехник.

Впрочем, фактическим руководителем Совета стал адмирал Аксель Берг — будущий академик и Герой Соцтруда. Аксель Иванович органически не переваривал большевизм с его лицемерием и подлой политикой, о чем не стеснялся говорить вслух. Естественно, не обошлось и без репрессий, но поскольку он был незаменимым в области радиотехники, его, в конце концов, освободили, а впоследствии он руководил всей радиопромышленностью в стране.

Адмирал Берг отсидел в тюрьме около года, а когда вышел оттуда, отправился снова читать лекции в Ленинградский политехнический институт, где он преподавал до отсидки. Собралась огромная аудитория, студенты и сотрудники очень любили этого умнейшего живого по характеру человека. Берг вышел к доске и немедленно спросил: «Так на чем же мы в прошлый раз остановились?»

Резкий критический ум Берга не давал покоя Сербину и в 1947 году, когда Спецкомитет № 3 преобразовали в Комитет по радиолокации при Совмине СССР, Берга в Комитете заменили на партийнопослушного Александра Шокина.

Но Аксель Иванович не успокоился, он стал инициатором исследований по так ненавидимой большевиками кибернетике, а со временем и председателем Научного совета «Кибернетика» при АН СССР…

При всей похожести путей развития трех новых технологий в СССР существовали в то же время и некоторые различия. Общим, конечно, было то, что, упустив в свое время возможности самостоятельного создания, приходилось вначале копировать западные образцы.

По ядерному оружию разведкам ГРУ и НКВД удалось выкрасть в Англии и США идеи, расчеты и чертежи атомной бомбы, да несколько миллиграмм изотопов урана в Канаде. Позже из США и Англии поступила развединформация по термоядерному заряду. Никаких образцов нового оружия, ни даже частей его украсть, конечно, не получилось. После войны из Германии, правда, вывезли около сотни тонн урана, который «зарядили» в реактор для наработки плутония к первой советской атомной бомбе — копии американской.

С ракетами повезло гораздо больше — в СССР из Германии привезли и чертежи, и готовые образцы, годные для запусков. А также группу немецких инженеров и ученых, среди которых, был только один крупный специалист — заместитель фон Брауна. Впрочем, такое же положение было и с немецкими учеными-атомщиками.

Экскурсия на «пьяный» завод

С радиолокацией обстояло все иначе. Конечно, чертежи РЛС — радиолокационных станция — из США воровали, Феклисов рассказывал, как в первой же своей командировке в Нью-Йорке он сумел по заданию Центра мгновенно раздобыть документацию на американскую РЛС. Что, в общем-то, не очень понятно — дело в том, что американцы сами по ленд-лизу поставили в СССР для обороны Москвы несколько РЛС с индексом SCR — 584, тех самых, которые почему-то интересовали разведцентр СССР.

Аксель Берг внимательно осмотрел прибывшую из-за океана аппаратуру — о таком высококлассном оборудовании в СССР и не мечтали, хотя разработки там и здесь начинались за несколько лет до войны. Американские РЛС прибыли в работоспособном состоянии, к ним имелись чертежи и схемы, скопировать которые труда не представляло.

Тем не менее, сразу после войны Совет по радиолокации при ГОКО командировал «полковника» Александра Шокина в Германию с задачами, аналогичными для команд ядерщиков и ракетчиков. Впрочем, радиолокация немцев использовала для своих разработок лучшие образцы американцев и англичан, добытые разными путями. А такие образцы уже находились в СССР с середины войны.

На одном из германских заводов, а именно «Лоренц», «полковник» Шокин встретился с «майором» Борисом Чертоком, который интересовался по поручению наркомата авиации приборами, а также и радиолокаторами. В подвале этого радиолокационного завода оказались бочки с заспиртованными фруктами — заготовками к ликеру. Первые советские солдаты, захватившие подвал, поступили, как и везде, весьма круто — полоснули автоматной очередью по бочкам. Когда оттуда полилась услаждающую душу жидкость, в ход пошли фляжки, шапки и чуть ли не сапоги. Майор Черток с командой также отведали вражеского напитка.

Вот как вспоминает посещение завода Борис Черток:

«…После длительного общения с немецкими радиоспециалистами мы, покидая радиолокационный «пьяный» радиозавод «Лоренца», зашли доложить полковнику, который дал нам разрешение на осмотр и общение с немцами. Формальное представление перешло в длительный разговор и обмен впечатлениями. Полковник оказался «профсоюзным», как и мы.

Это был уполномоченный Совета по радиолокации при ГКО Александр Иванович Шокин. Тогда я не мог предвидеть, что встретился с будущим заместителем министра радиоэлектронной промышленности, а затем министром электронной промышленности. В такой ипостаси мне не раз еще пришлось с ним встречаться почти до его кончины в 1986 году.

Тогда в Берлине он с горечью говорил, что наша радиотехническая и электронная промышленность, не смотря на серьезные научные достижения, по сравнению с тем, что мы видим здесь, безусловно, является слаборазвитой…»

Вот так начиналось бурное развитие радиолокации в СССР — «полковник» Шокин привез из Германии не только документацию, уникальные приборы и готовые станции, но и, конечно, по традиции специалистов, которые впоследствии жили и трудились на благо социализма в подмосковном Фрязино, где для них был выстроен коттеджный поселок. И со временем стали появляться очень похожие на западные образцы изделия ламповой радиолокационной техники — магнетроны, клистроны, а также электронно-лучевые трубки с громадными экранами.

Специалистов же по электронике из США захватывать не пришлось — они сами, почти добровольно прибыли в СССР, предварительно отправив сюда с десяток тысяч нужных документов по бортовой вычислительной технике.

Но об этом чуть позже.

Осиное гнездо

Как уже говорилось, Главнокомандующий Сталин был патологическим трусом. За все время войны он ни разу не выехал на фронт, отказался ехать в тыл, в подготовленную для него резиденцию у Нижнего Новгорода — боялся, что кавалькаду сопровождения разбомбят немцы. Без кавалькады он ехать тоже боялся.

Все время сидеть в метро или в подземном кремлевском бункере Джугашвили также боялся — это было неприлично, и мог пошатнуться его авторитет. А потерять авторитет или не дай бог! власть Чижиков еще пуще боялся.

Первые годы войны он трясся от страха, когда немцы бомбили Москву, хотя советская пропаганда и уверяла, что ни одна бомба не упала на город. Бомбы попадали даже в центр — один авиафугас обрушил часть здания «Известий». Столица была утыкана аэростатами, слухачами с допотопными звукоулавливателями, кругом нее базировались эскадрильи истребителей. Потом появились американские радиолокаторы, но все равно было страшно, даже когда фронт стал отодвигаться от Москвы.

Но самое жуткое было впереди, когда в США появилась атомная бомба, а затем и стратегические бомбардировщики, которые с авиабаз Европы могли доставить ядерные фугасы прямо в «белокаменную». Стало ясно — и это подтвердил взрыв первой советской атомной бомбы — что в метро или кремлевском бункере теперь не высидишь!

Генералиссимус снова впал в тихую истерику, которая случилась с ним в начале войны. После бессонных ночей и беспробудного пьянства он вызвал кого следует и приказал соорудить вокруг Москвы непроницаемую для самолетов оборону. Чтобы ни один не прорвался! Иначе…

К тому времени в Москве там, где раздваивается Ленинградский проспект на Волоколамское и Ленинградское шоссе, силами заключенных был выстроен комплекс зданий — целый квартал, в котором разместился КБ-1. Как и у любого секретного учреждения у него было много названий, в те годы, когда там трудился автор, существовало открытое название «ЦКБ «Алмаз»», которое, впрочем, сохранилось и до нынешних дней. Но существовало оно как бы виртуально — нигде ни одной вывески.

Внутри, между корпусов притаился памятник академику Александру Расплетину, о котором в энциклопедии советских времен глухо сказано, что он занимался радиотехникой. К чему эта дурацкая секретность непонятно, ибо на Западе прекрасно знали — чем и кто занимается в этом комплексе. В одном из журналов США давно уже красовались фотографии зданий, снятых с высоты птичьего полета, и с подписью: «Осиное гнездо советских радиолокаторщиков и ракетчиков».

В это «осиное гнездо в начале 50-х пришел молодой доктор наук Андрей Колосов. Радиолокация для него не была новостью — еще 1944 году его, как специалиста, командировали в Ригу, где наступавшие советские войска захватили две немецкие станции дальнего обнаружения «Фрея» — дальностью на сотни километров — и станции орудийной наводки зениток «Зюрцбург».

КБ-1 стал головным предприятием по разработке системы ПВО Москвы. Предполагалось построить два кольца — одно на расстоянии около 100 км от Москвы, другое — на расстоянии 50 км. Оба кольца оснащались более, чем шестидесятью ракетными зенитными комплексами. РЛС этой системы засекали приближающиеся самолеты противника, а затем сопровождали их и управляли огнем зенитных ракет.

Генеральным конструктором этого проекта и был Александр Расплетин. Одним из ведущих разработчиков стал Андрей Колосов. Его тогда очень удивил кадровый состав КБ-1 — военнослужащие, закончившие Академию связи, зачислялись туда целым курсом. Во главе отделов стояли начальники — полковники из КГБ, трудились там и бывшие заключенные, такие, например, как будущий академик Александр Минц, и «действующие» заключенные, которых под конвоем привозили сюда из тюрьмы.

Особую группу составляли три десятка специалистов, захваченных в Германии, во главе с Эйценбергером. Непонятно, правда, по какому принципу их отбирал Шокин — там были одни физики и математики, ни одного специалиста по радиолокации. Правда, помогли американцы, выпустившие многотомную энциклопедию по радиолокации — немцы, да и наши тоже, выучились по ней всей премудрости.

Судя по почерку, идейным вдохновителем этой затеи был Лаврентий Павлович. Так оно и случилось — к тому времени расформировали Спецкомитет по радиолокации, и его специалистов Берия пристроил во вновь созданное ТГУ (третье главное управление) по аналогии с ПГУ.

Своя рубашка

Уже в 1953 году, когда все зомбированное населения СССР оплакивало кончину жестокого и трусливого тирана, на полигоне в Кап`яре испытывали заказанный им комплекс под названием С-25. По наводке РЛС зенитные ракеты Семена Лавочкина легко сбивали на больших высотах американские бомбардировщики В-29. Правда, на самом деле уничтожались туполевские ТУ-4, но они практически не отличались от В-29, с которых и были тщательно скопированы.

Вскоре комплекс С-25 разместили рядом с двумя подмосковными кольцевыми дорогами — «бетонками», по которым простым смертным ездить не дозволялось. Впрочем, со временем разрешили, но только машинам с советскими номерами, для чего на всех пересечениях «бетонок» с лучевыми шоссе выставили посты ГАИ.

Даже с высоты сегодняшнего дня многие считают систему ПВО вокруг Москвы уникальным достижением, которое тогда опередило и время и потенциального противника. В США подобные разработки начались гораздо позже и результат по эффективности стал не столь значителен.

Впрочем, ряд специалистов полагает, что все это не совсем так многое нужно отнести к пропагандистской шумихе. Во всяком случае во времена одного болтливого генсека состоялся незапланированный эксперимент, который вызвал сомнения у населения в «надежности» «непроницаемой» ПВО — в Москву через границу СССР и через все «кольца» пролетел на самолете немецкий хулиган Руст и нагло сел в центре столицы — на Красной площади…

Ракеты для первых С-25 могли уничтожить вражеский самолет не далее 25 км от места своего старта. В последующих разработках (С-75, С-125) дальность и потолок ракет возрастал, пока не появились сверхсекретные знаменитые во всем мире С-300, которым по плечу поразить самолет на расстоянии в 150 км. А скоро на вооружении появятся новейшие С-400!

Система ПВО вокруг Москвы была не только уникальной, но единственной в СССР и вообще в мире. Конечно, Джугашвили думал и о своем народе. Народ ему был нужен — требовалось много людей для заполнения концлагерей, для рабского труда в колхозных резервациях, на стройках и заводах и, естественно, для армии. Но денег на создание ПВО для всей страны явно не хватало. Даже для ядерного центра и городов с мощной оборонной промышленностью. Предстояло сделать выбор и, разумеется, своя рубашка оказалась ближе к своему телу…

За разработку С-25 Расплетину присвоили звание Героя Соцтруда, стал Героем и Минц. Андрей Колосов получил орден Ленина. Со временем Андрей Александрович стал начальником и Главным конструктором Особого КБ — ОКБ-41.

Среди участников разработки под руководством Расплетина, получивших звания Героя Соцтруда, значился и член-корреспондент АН СССР Григорий Кисунько. О нем и пойдет дальше речь.

За что боролись

Вскоре после того, как построили систему ПВО вокруг Москвы, выяснилось, что она особо и не нужна. Ну не то, чтобы совсем не нужна, но главной опасностью уже стали ракеты с ядерным боезарядом. Конечно, в случае военного конфликта Москву тогда обстреляли бы не только ракетами — к ней прорвалось бы некоторое количество стратегических бомбардировщиков В-52 с термоядерными бомбами, и в этом случае С-25 должна была подтвердить свою эффективность.

Но даже 2–3 ракеты с боеголовкой в одну мегатонну (у США уже были такие!) могли полностью уничтожить Москву. Справиться с ракетой тогдашней С-25 было почти не под силу — боеголовка намного меньше корпуса самолета и летит она со скоростью на порядок выше, чем «тихоходный» бомбардировщик. Да и падает боеголовка с высоты в сотню километров, недосягаемой для С-25.

Положение с С-25 сложилось такое же, как и с первыми атомными зарядами, с сахаровской «слойкой», с первыми королевскими ракетами — образцы сделаны, громадные деньги затрачены, ордена, премии и звания получены, а боевого применения практически нет!

Но такова, видимо, диалектика создания высокотехнологичного, высокоэффективного оружия — сразу оно не получается. Зато в процессе его рождения возникают и набирают силу коллективы разработчиков, рождается кооперация науки, производства и армии, возникают новые отрасли, новые материалы и новые технологии.

А тем временем приняли на вооружение королевскую ракету Р-5М с ядерной боеголовкой, и тут уж заволновался Генштаб по поводу неспособности С-25 справиться с ракетами врага, которые, поди, у него тоже готовятся и нацеливаются. Маршалам стало боязно и неуютно в столице. Они обратились в ЦК и запуганная партийная номенклатура отчаянно задергалась. Летом 1956 года вышло Постановление Совмина о начале разработке системы противоракетной обороны столицы — ПРО.

Задача ставилась аналогичная — ни одной ракетной боеголовки не пропустить в столицу! Иначе…

Впрочем, еще за год до выхода Постановления в КБ-1 возникла группа под руководством Кисунько, которая уже прорабатывала идеи ПРО.

Нужно было, прежде всего, решить три задачи. Первая — попасть в боеголовку вражеской ракеты, стартующей с земли ракетой «земля-воздух», то есть «антиракетой». Вторая — повредить антиракетой боеголовку настолько, чтобы ядерный взрыв не произошел. Ну и третья, которая на самом деле наипервейшая — «увидеть» боеголовку, когда она еще далеко за горизонтом и суметь отделить ее от других, в том числе и ложных целей.

Все три задачи в начале казались неподъемными, и многие, если не большинство, уверяли в недостижимости решения.

Действительно, только спустя шесть лет, в 1961 году Кисунько экспериментально доказал — антиракета умеет перехватывать боеголовку ракеты Р-12 (тех самых, что вскоре повезут на Кубу).

Нелегко решалась и вторая задача — осколки антиракеты далеко не всегда надежно повреждали ядерную боеголовку. Научный руководитель КБ-11 Харитон предложил тогда эксперимент на Семипалатинском полигоне, в котором ядерный заряд устанавливался на антиракету, чтобы она безотказно уничтожала ядерную боеголовку ракеты «противника». За что, как говорится, боролись, на то и напоролись…

О необычной иллюминации

В США с самого начала ПРО строилась на твердотопливных многоступенчатых антиракетах с термоядерным зарядом в одну мегатонну — в этом случае особой точности для попадания не требовалось, но радиоактивные осадки от взрывов своих антиракет всерьез угрожали американскому населению.

Эти идеи, от которых американцы в итоге отказались в СССР подхватил Челомей. Разведка показала, что траектории полета ракет из США в СССР постепенно сходятся и в некотором месте создается редкая возможность для их перехвата. Челомей призывал поставить на его ракеты УР-100 заряды в 10 мегатонн и послать в то место сотни таких антиракет. Трудно представить себе — какая иллюминация появилась бы от взрыва своих антиракет суммарной мощностью в несколько тысяч мегатонн!

Эту вздорную идею, от которой Челомей в конце концов отказался, поддержали тем не менее самые недальновидные военачальники — Главком сухопутных сил Гречко, начальник Генштаба и, конечно, Сербин. Поддержка «ястребов» помогла похоронить саму идею…

К 1972 году система ПРО под индексом А-35 была принята на вооружение. В систему входили локаторы дальнего обнаружения, РЛС для управления стартом антиракет, РЛС точного наведения, командная ЭВМ, стартовые позиции антиракет. Кисунько так и не получил награду за создание системы, более того — его вообще отстранили за неуживчивый характер. Вскоре же был принят международный Договор об ограничении систем ПРО в США и СССР. Борис Черток — современник советских оборонных достижений оценивает их следующим образом:

— Темпы разработок ПВО и ПРО в первом десятилетии «холодной войны» были столь высоки, что в этой радиотехнической области мы обогнали американцев. Фактически мы первыми начали еще в 1950-х годах реализацию программы, которую американцы в 1980-х громогласно назвали «стратегическая оборонная инициатива» — СОИ. Многие идеи, широко рекламирующиеся в американской СОИ, рассматривались у нас со значительным опережением. Показательно, что повторить наш опыт уничтожения противоракетой боевой головки баллистической ракеты им удалось только в 1984 году, через 23 года…

Однако сами разработчики, в частотности Андрей Колосов не считают ту ПРО особо выдающейся и сильно опередившей время и США. Они полагают, что А-35 имела больше успех политический — она значительно ускорила заключение Договора об ограничении ПРО.

Несмотря на этот Договор система ПРО продолжала модернизироваться совершенствоваться. Через двадцать лет Москва имела на вооружении систему А-135, в которой антиракеты, базирующиеся у внешней «бетонки», снабжались ядерным зарядом. В подмосковном Софрино, в Прибалтике, Закавказье и Сибири возводились центры сверхдальнего обнаружения баллистических ракет. Укрытая глубоко под землей сверхбыстродействующая вычислительная машина типа «Эльбрус» обеспечивала управление обнаружением боеголовки врага, наведением на нее ядерной антиракеты и уничтожением.

«В этих разработках, — полагает Черток, — наши ученые опередили и время, и американцев. У них подобной системы пока нет».

Может пока и нет, но как показала практика, американцы умеют мобилизоваться и быстро сокращать отставания. Тем более, что у них под рукой такая разработка, как СОИ. На создание чего-либо подобного в СССР и тем более в России денег нет. Впрочем, есть сегодня «асимметричный», как еще недавно говорили ответ. Их даже несколько.

Как поступить с колбасой

Об одной подобных разработок можно рассказать. Академик Римилий Авраменко предлагает уничтожать боеголовки противника с помощью электромагнитного излучения созданного им «плазмоида».

«Сбиватьбоеголовки ядерными антиракетами, — считает Авраменко, — весьма дорого и ненадежно. Ведь ракета противника выпускает множество боеголовок, окруженных ложными целями, которые очень трудно различить на экране радиолокатора. Да и сами боеголовки бывают всего лишь макетами — это уж точно на экране не выявишь. И такое «облако» — длинное, как колбаса, километров в 20–30 не поразишь термоядерной антиракетой, у которой радиус действия 2–3 километра».

На «колбасу», полагает Авраменко, надо направить мощное излучение специальных антенн, которые это излучение и сфокусируют в нужном месте. Фокусировка приведет к появлению плазмы — отсюда и название — «плазмоид».

А теперь можно представить себе летящую боеголовку, у которой рядом с одной стороны плазменная «дыра», а с другой стороны такой дыры нет — явная асимметрия! Соответственно и силы давления с обеих сторон разные, что приведет к закручиванию боеголовки. Оно столь значительно, что как показывают расчеты, центробежные силы при кувыркании боеголовки разрывают ее.

Поскольку луч практически безинерционен, он может быстро «перещелкать» все множество целей внутри летящей «колбасы».

Подобный «плазмоид» в системе ПРО будет работать почти постоянно — в случае, когда нет боевой тревоги, он станет сканировать небо, создавая защитный слой озона, который, как известно, катастрофически тает.

Для подтверждения идеи Авраменко совместно с ракетчиками провел эксперимент. Внутри аэродинамической трубы, которая полностью имитирует условия полета, поместили корпус головной части. Когда боеголовку обдували, рядом с ней с боку создали плазменную «дыру». Тут же возник крутящий момент в соответствии с расчетами.

Были и натурные испытания — на полигоне в подмосковных Химках из пушки пустили снаряд, представляющий из себя простую металлическую болванку. На трассе его полета создали с одной стороны плазменную «дырку» — снаряд значительно отклонился от точки прицеливания. Теперь оставались последние натурные испытания — создать достаточно мощный плазмоид и опробовать его на летящих боеголовках.

Однако, на это денег у Минобороны нет, в Минобороне вообще считают пустой всю эту затею — очень, мол, сумасшедшая идея, нереальная. Вот кавалерия — это реально.

Но деньги на построение плазмоида нашлись. Из Тайланда, прослышав об экспериментах и задумках Авраменко, прислали письмо с предложением выделить ему нужное количество миллионов долларов для того, чтобы на Тайване поставить плазмоид.

То ли там очень заботятся о своем населении и хотят иметь свой национальный озоновый слой, то ли побаиваются могучего соседа — Китая, которому в свое время СССР передал технологию и оборудование для ядерного оружия, неизвестно.

Известно лишь, что денег у них больше чем у Минобороны России, и они согласны профинансировать новую разработку.

— Я построю — говорит Авраменко, — за эти деньги два плазмоида. Один поедет в Тайвань, а другой — фактически бесплатно — будет установлен около Москвы, пусть себе озонирует…

Но, как на любое оружие, для заключения контракта нужно разрешение Минобороны, а там категорически против. Зачем, мол, чужой стране давать преимущества?

Позвольте, но ведь «идея нереальна», бесперспективна — пусть себе разоряются другие! Может идея действительно сумасшедшая, хотя еще великие физики говорили, что недостаточно сумасшедшая идея совсем нереальна. Но молчит Минобороны, не желает снисходить до разъяснений…

Так и осталась идея плазмоида ни отвергнута, ни принята. К сожалению, при подготовке рукописи к изданию в канун нового 2000-го года скончался от рака бывший Главный конструктор Софринского центра сверхдальнего обнаружения академик Римилий Авраменко…

По нужным адресам

Плазмоид, вероятно помог бы при уничтожении или ослеплении множества спутников-шпионов, которыми забит космос. Только в СССР было запущено несколько тысяч «Зенитов» и «Космосов», сконструированных сначала на королевской фирме, а потом в Самаре. По случаю каждого такого запуска объявлялось, что-де очередной «Космос» продолжит «научные исследования». Если какой науке они и служили, то в основном военной и отчасти географии. Кроме наблюдения за передвижением войск и техники по всему миру, да попыток выявить ракетные шахты, со спутников с помощью установленных на них радиолокаторов составлялись точнейшие и подробнейшие карты, причем карты цифровые, которые закладывались в память компьютера.

Боеголовка межконтинентальной ракеты тоже имела локатор, который давал также цифровую картину «текущей» местности. Бортовой компьютер сличал эту картину с той, что заложена в его памяти, и направлял каждую разделяющуюся часть по «своему адресу». Точность попадания при этом составляла десятки метров и даже меньше.

Как видно, электроника стала теперь непременной составляющей ракетно-ядерного «щита». Без ее развития, без быстродействующих ЭВМ с большой памятью не могли проводиться колоссальные расчеты ядерных зарядов, задач ракетодинамики. Без нее не могли существовать радиолокация и ПРО. Бортовые компьютеры стали необходимыми и для авиации, применяющей ракеты класса «воздух-воздух», и «воздух-земля».

Работая с Главными конструкторами авиации и ракетной техники, Андрей Колосов все чаще слышал их жалобы на бортовую вычислительную технику.

«У американцев, — сокрушались Артем Микоян и Павел Сухой — бортовая техника намного легче, малогабаритна и неэнергоемка». Жизнь сама ставила задачу революционного преобразования самой электроники в сторону миниатюризации элементной базы, повышения ее быстродействия и надежности.

Идеи по созданию микроэлектроники поддерживал и главный инженер КБ-1 Федор Лукин. Он настойчиво теребил «верхи» предложениями по скорейшему преобразованию электроники.

Андрей Колосов организует в КБ-1 первую лабораторию микроэлектроники во главе со Станиславом Гаряиновым, а в Физтехе — новую кафедру. Колосов и написал первую книгу о новой электронике.

США в этой области были далеко впереди, и именно оттуда пришла помощь. Но для рассказа об этом придется вернуться на несколько десятилетий назад…

ГЛАВА XIX Партия шпионов

Создав атомное оружие, американцы наивно полагали, что сделали все это в тайне от русских, они вообще были наивны, издав закон, по которому агенты иностранных держав, ведущие разведывательную работу на территории США, обязаны официально зарегистрироваться в качестве таковых.

И действительно, несколько таких же наивных немецких шпионов добровольно прошли регистрацию, но полчища агентов СССР продолжали тайно трудиться в поте лица своего под «крышей» посольств, консульств, Амторга, закупочной Комиссии, и, конечно, компартии США (по поводу компартии потом появилась шутка — дескать половина членов ее — советские агенты, а вторая половина — агенты ЦРУ). Компартия готовила списки потенциальных шпионских кадров и через Коминтерн поставляла эти списки в Москву.

Великая Депрессия 30-х годов, казалось бы, подтверждала предсказания теоретиков марксизма о скором крахе империализма. Массовая безработица, голод и самоубийства захлестнули страну. В этих условиях истерия коммунистической агитации достигла небывалого накала — почти на каждом углу ораторы компартии вербовали сторонников. Шел приток новых членов партии…

Угодил туда и начитавшийся пропагандистской дряни студент Нью-Йоркского городского инженерного колледжа Иосиф Берг. Этому, невольно способствовал его отец — выходец из России, семья бежала оттуда из-за антисемитских преследований. Отцу Иосифа нелегко было содержать большую семью и, хотя они купили первый появившийся в продаже детекторный радиоприемник, хотя был у них первый граммофон и первый автомобиль, но время от времени семью выселяли за неуплату аренды квартиры.

Отец, вздыхал и говорил, что в СССР живут гораздо лучше и в доказательство читал цитаты из коммунистической газеты и трудов Маркса, Ленина, Горького. Иосиф и старший брат спорили с ним, но капля долбит и камень — в трудах классиков социализм выглядел очень логично.

По старинной еврейского традиции старшего брата готовили в музыканты, приходил учитель и занимался с ним ненавистной музыкой. Но зато Иосиф жадно впитывал азы музыкальной грамоты и гораздо успешнее брата освоил пианино. Впрочем, дальнейшее обучение пошло совсем по другой линии — он с трудом, поскольку учеба была бесплатна, поступил в колледж, где стал изучать электротехнику.

Вместе с Бергом в колледже учился Юлиус Розенберг, тот самый Розенберг, которого впоследствии вместе с женой сожгут на электрической стуле за шпионскую деятельность в пользу СССР и кражу атомных секретов США. Способностями Розенберг не блистал, учился плохо, но зато весьма преуспел в другой области — пропаганде идей коммунизма. Кончилось тем, что весь класс, где учился Берг, Юлиус полностью записал в партию. Самые способные, самые восприимчивые студенты колледжа охотно верили, что советский человек — человек будущего. Они запоем читали «агитки», ходили на советские фильмы, шедшие в Нью-Йорке.

Правда, истинная информация тоже поступала — от людей, побывавших в СССР. Они рассказывали, что страной правит бандит, много лет занимавшийся рэкетом на бакинских промыслах и грабивший государственные банки. Рассказывали о лжи и лицемерии, ставшими там нормой жизни, о репрессиях и массовых убийствах, о растущих зонах концлагерей, о нищете и голоде, доходящем до людоедства.

Этих людей исключали из партии — ведь каждый мог пойти посмотреть советский фильм и убедиться, что жизнь в СССР прекрасна. А капитализм — он вот, за стеною и все его язвы налицо — нищета и безработица.

В 1938 году Берг закончил колледж и стал тоже безработным, но через год началась Вторая Мировая война и армия активно занялась разработкой вооружений, появилось много новых контрактов.

Птичка улетела

Вскоре и Берг получает работу в исследовательской лаборатории войск связи. Его там ценят, он легко сходится с коллегами, быстро растет круг друзей и среди них появляется человек, с которым тесно переплетется его — Берга — жизнь. В России этот человек станет известен, как Филипп Старос, кстати Иосиф Берг в США имел также другое имя — Джоэл Барр. Старос и Берг были не только коллегами, не только друзьями — они оба были коммунистами и состояли в одной ячейке, в этой же ячейке был и Юлиус Роезнберг. Крупнейший ученый СССР Старос Филипп Георгиевич, носил тогда в США родную фамилию Сарант, Альфред Сарант. Его отец — Георг Сарантопулос — был греком и Старос любил смотреть греческие фильмы и слушать греческие песни.

Кроме совместной работы и общей партийной принадлежности Староса и Берга объединяла глубокая любовь к музыке.

Хотя подпольную работу они вели скрытно, но Берг однажды «попался» — он подписал коммунистическое воззвание и это стало известно. Его увольняют, но вскоре находится новая работа в Вестерн Электрик Компани. Здесь Берг разрабатывает радарную систему, используемую бомбардировщиком Б-29, в частности — вычислительный блок для системы. Это фактически первая попытка применить компьютер в военных целях, причем бортовой компьютер малого размера и веса.

Однако, и в этой компании он не остается навсегда. Он трудится, уже имея степень магистра, в одной гироскопической фирме, где разрабатывает длинноволновые радары, но и здесь долго не задержался.

Берг бросает работу и объявляет, что уезжает за границу. Официальная цель поездки — подготовка и защита докторской диссертации в Голландии и Швеции.

В 1948 году Иосиф Берг переплывает океан и объявляется в Париже. Работать над диссертацией он не спешит, а в основном музицирует — совершенствует свою игру на пианино, пробует себя в композиции, берет уроки у известных мастеров. Временами он выполняет и здесь поручения советской разведки…

Но тут в США происходит событие, от которого вздрогнула многочисленная рать советских информаторов и агентов — американцам удалось раскрыть шифр радиограмм, которыми обменивались резиденты разведки в США и Центр в Москве. В одной из радиограмм упоминается имя Берга в связи с необычайной, как отмечается в донесениях ФБР, «активностью, которую он проявлял как посредник между агентами МГБ и американскими участниками по исследованиям ядерного деления».

ФБР немедленно дает указания посольству США во Франции найти Берга и срочно допросить его. Однако атташе, который разыскал шикарные апартаменты Берга под Парижем обнаружил, что тот накануне исчез навсегда, бросив свою одежду, книги и недавнюю еще страсть его и гордость — мотоцикл. «Птичка улетела» — сообщило шифровкой посольство в Париже.

А дешифровка радиограмм советской разведки, которые были перехвачены и записаны в годы войны и годы послевоенные, успешно продолжалась…

Птичка оказалась важной птицей

Последующие расследования показали, что в засекреченном и строго охраняемом местечке под названием Лос-Аламос, где американцы создавали атомную бомбу, работали (независимо друг от друга) информаторы, которые самые важные секреты передавали в Нью-Йоркское генконсульство СССР — Анатолию Яковлеву, координировавшему действия всех атомных шпионов в США.

Среди этих информаторов был и молодой солдат — Дэвид Грингласс — попавший в Лос-Аламос совершенно случайно, его призвали в армию и зачислили в войска, которые обслуживали американских атомщиков. Но еще более случайным и почти невероятным при том оказалось то, что Грингласс был родным братом Этель Розенберг, жены Юлиуса.

Когда ФБР вышло и арестовало связника, через которого Грингласс передавал краденные секреты, всполошился Юлиус Розенберг. Срочно встретившись с солдатом, Юлиус стал совать ему деньги и упрашивать немедленно покинуть США, иначе Дэвида арестуют, ибо контрразведка уже наверняка вышла на него.

«Я стал говорить Юлиусу, — вспоминал впоследствии Грингласс, — что ФБР не позволит мне пересечь границу.

— Глупости, — отмахнулся Юлиус. — Они ведь не помешали уехать более важной птице — Джоэлу Барру.»

Розенберг стал объяснять Гринглассу, что тому нужно пробраться через неохраняемую южную границу в Мексику и обратиться там в советское посольство. Из Мексики его отправят в Швейцарию, а оттуда — в Чехословакию. В Праге он должен явиться к советскому послу и сказать условную фразу: «Я — здесь». Но жена Грингласса, слышавшая правду о «счастливом» житье в СССР, ехать в этот большой концлагерь отказалась, предпочтя американскую тюрьму социалистическому раю. Вскоре Грингласса допросили агенты ФБР, и на первом же допросе он «раскололся».

Проверка знакомых Розенберга привела к тому, что часть из них была арестована и предана суду за шпионаж. Сразу же после первого допроса Юлиуса в июле 1950 года, агенты ФБР явились к другу Берга — Филиппу Старосу. У них было очень много вопросов к нему.

Расследование показало, что ярые коммунисты — Розенберг, Старос и Берг, состоявшие в одной партячейке индустриального подразделения компартии США, уж очень синхронно, одновременно вышли вдруг из партии, после чего ячейка была закрыта. Следователи знали, что если коммунист попадает в сети советского шпионажа, то он обязан выйти из своей партии, чтобы ее не скомпрометировать в случае провала. Это правило свято выполнялось во всех национальных компартиях.

Стало известно, что Берг и Старос снимали в Нью-Йорке квартиру, которую они использовали как прибежище для амурных свиданий. В этой квартире оказалась хорошо оборудованная фотолаборатория, а свидетели по делу Розенберга показали, что фотолаборатория использовалась Юлиусом для микрофильмирования секретных донесений.

Сам Старос, получивший звание бакалавра в области электротехники в 1941 году, работал с Бергом в оборонных фирмах, а после принимал участие в создании циклотрона Корнельского университета. Хотя циклотрон не считался секретным, полученные на нем данные использовались разработчикам ядерного оружия, некоторые из которых попали в число знакомых Староса.

К сидевшему в одиночной камере «смертников» Розенбергу ФБР внедрило «подсадную утку» и получило от доверчивого Юлиуса много информации, по которой была арестована еще куча народа.

В частности, Юлиус проболтался, что существовали две шпионские организации, одну возглавлял он сам, а другую «двое мужчин, один из которых сейчас находится в Европе». В Европе тогда обретался Берг…

Вызывающее предложение

Хотя Берг и скрылся неожиданно из Парижа, но все равно был под наблюдением. Везде, где он появлялся — в Голландии, Швеции, Финляндии, Швейцарии за ним неустанно присматривали. Бдительный страж доносил, что Иосиф «живет на средства, которые ему кто-то присылает из Нью-Йорка, а также подрабатывает игрой на пианино».

Еще до отъезда из США Берг предлагал Юлиусу уехать в СССР вместе, чтобы пожить в чудесной коммунистической стране, но тот твердо сказал: «Я буду работать на коммунизм здесь». А Бергу в коммунистический рай попасть все не удавалось, хотя тот был рядом. Наконец, он пробрался в советское посольство в Швейцарии и получил «добро» на въезд в Чехословакию.

А допросы Саранта становились все жестче. Он путался, давал противоречивые показания, был уличен в обмане. И в августе 50-го, сказав сыщикам, что он поедет навестить родственников, Сарант, прихватив с собой жену соседа, отравляется с ней по наезженной тропе — через открытую границу в Мексику, оттуда в Швейцарию и т. д.

…Иосиф Берг уже много месяцев работал в Чехословакии, в лаборатории всемирно известной фирмы «Тесла». Он принял чешское гражданство, женился там и поступил в докторантуру.

Однажды ему велели срочно выехать в Москву, в командировку. Там, в гостинице «Москва», он постучал в дверь указанного номера и дверь ему открыл… Старос. С ним — женщина, которую называли Анна Петровна. Теперь они оба — Берг и Старос работали в Чехословакии. Более жесткий и требовательный Старос настоял на самостоятельности, и ему предоставили лабораторию штатом в 26 человек в одной военной фирме. Они разрабатывали новое направление — вычислительные машины для управления стрельбой по воздушным целям. Оригинальность новых компьютеров состояла в том, что они делались не на базе двоичного кода, а на основе потенциометров, которые изготовлялись с фантастической точностью — до 0,10 процента.

На госиспытаниях самолет тянул за собой мишень, по которой огонь вели с помощью новых компьютеров. Результаты были таковы, что, как говорил совсем недавно Иосиф Берг, эти идеи применяются до нынешнего дня, хотя, конечно, элементная база теперь совсем другая.

Несмотря на успешные испытания, американцам все же не доверяли, подозревая их в хитроумном шпионаже. Им отказали в приеме в партию, что, было, пожалуй, самым страшным ударом. Берг рассказывает, что жениться ему удалось с большим трудом — всех женщин, с которыми он знакомился, определенные люди из определенного ведомства предупреждали, что это — американский шпион и лучше с ним не связываться.

Особенно тяжело стало после смерти Сталина. В Чехии, как и в СССР начались кровавые разборки в партийной мафии и оставаться там было небезопасно. Они написали письмо Хрущеву, в котором рассказали о перспективах своей работы — сделать миниатюрную вычислительную машину весом до 100 кг, которую можно применять и в военных целях, и в народном хозяйстве. Предложение более, чем вызывающее, ибо приличные ЭВМ по тем временам (да и гораздо позже) занимали объем в несколько комнат.

Несмотря на то, что в этом оказались заинтересованы и «авиационный» Министр Дементьев, и Министр оборонной промышленности Устинов, американцев все-таки решили держать на расстоянии — в буквальном смысле этого слова. Их внимательно выслушали в Москве и отправили в Ленинград.

Лазутчики в нашем стане

Хотя Берг стал крупной величиной в электронике, он всю жизнь мечтал стать личностью в культуре. К трем известным фамилиям на букву «Б» — Брамсу, Бетховену, Баху — он полагает, очень подошла бы и четвертая фамилия. На ту же букву.

А у гениальнейшего, как считает Берг, Староса было фантастически честолюбивое желание стать выдающимся ученым и организатором. По словам тех, кто его знал, это была выдающаяся, сильная личность, достаточно жесткая и самоуверенная, чтобы управлять большим коллективом ученых (а со временем коллектив разросся до 2000 человек). У него было верное чутье, он умел ставить цели и строить программу по их реализации, умел увлечь подчиненных, умел ладить с людьми из ВПК, от которых зависело финансирование его работ.

И Устинов, и Дементьев, похоже, сразу оценили достоинства Староса, и ему дали лабораторию в одном ленинградском военном НИИ, Жалованье, которое получал он, было 700 рублей, что вызывало необычайное удивление у окружающих, ибо замминистра, например, получал всего 550 рублей.

Это был первый случай в стране, чтобы иностранцев допустили к секретнейшей работе в военной области. Понять до конца этот факт можно только хорошо представляя обстановку тех лет.

Секретность тогда пронизывала всю жизнь в СССР. Секретили все, что можно засекретить и даже больше, секретными были затраты на оборону, количество добываемого золота, нефти, газа, урожай зерновых.

Секретились расписания движения товарных поездов, количество колодцев в округе, высота и длина мостов, телефонные справочники, погодные условия и многое другое, поскольку классовая борьба, как известно, по мере развитие социализма чрезвычайно обостряется. Внутренним врагом мог стать каждый, поэтому от каждого нужно все оберегать!

«Секретность, — похвалялся в ООН обер-палач Януарий Вышинский, — это передний край нашей обороны». Тех, кто по рассеяности упускал случай что-либо засекретить, ждали концлагеря или психушки с неизбежными уколами сульфазина и галопериодола. Поэтому действовали по принципу: «Лучше перебдеть, чем недобдеть!»

Подозрительность была такая, что в любом чувствовался враг народа, тем более в иностранцах. Они по определению были шпионами и диверсантами, не упускавшими случая втереться в доверие.

А уж тот факт, что иностранцы участвовали в военных советских разработках, казался исключительно вопиющим. Правда, был один похожий случай — в 1950 году через Финляндию бежал в СССР итальянский коммунист Бруно Понтекорво. Он являлся участником разработки ядерного оружия США, а затем и Англии, передавал оттуда нужную нам информацию, потом занимался в Дубне исследованиями по ядру, но ведь кто знал — что у него на уме? И может он специально заслан, чтобы противодействовать ядерной программе страны Советов? Хотя к ядерным секретам его и близко не подпускали.

Бдительные головы ужасались при виде американцев в недрах военных учреждений и неоднократно сигнализировали, что нашем стане — лазутчики. Но кто-то очень сильный стоял за их спиной.

Товарищ Филиппов

В одном из интервью Никита Хрущев сказал о супругах Розенбергах: «Я не могу точно объяснить, какую именно помощь они нам оказали, но я слышал и от Сталина, и от Молотова^[16], что Розенберги оказали нам очень важную помощь в ускорении создания нашей атомной бомбы».

О прибытии в СССР двух американцев Хрущеву доложили соответствующие органы, сопроводив это сообщение информацией о прошлом Берга и Староса, в том числе и о том, что они — друзья Розенберга и его соратники по компартии. Это не могло не импонировать партийному лидеру, и режим наибольшего благоприятствования был вроде бы обеспечен.

Но на остальных уровнях, где никто не знал об их подноготной^[17], подозрения чисто перерастали во враждебность.

Уже с самого начала не сложились отношения с руководством Минавиапрома. В спецлаборатории СЛ-11, принадлежавшей МАПу, Старос возглавил коллектив, который стал работать над вторым вариантом вычислительной машины на потенциометрах. Срок был поставлен беспредельно жесткий — полгода.

Потенциометры были сделаны, но к тому же им удалось построить и станок, который по задаваемому закону управлял намоткой потенциометров. В зависимости от этого закона решались сложные нелинейные уравнения, что было особенно важно для аэродинамиков.

Вычислительное приспособление для стрельбы получилось в 10 раз меньше обычного. Точность была невероятная — 0,1 процента. В США лучшие образцы не дотягивали до 0,5 процентов.

«Я уверен, — говорил Иосиф Берг, — что потенциометры применяются и сейчас в Аэрофлоте. Вообще, все поражаются, как мы таким малым коллективом сделали такое устройство за такой малый срок. Правда, в полгода мы не уложились, опоздали на месяц. И только лишь это — опоздание было принято во внимание министром Дементьевым и его замом Русицким. Самого шедевра они не приняли, поскольку ничего не поняли. Нам стало ясно, что в МАПе делать нечего…»

Кажется невероятным, чтобы высшие чиновники отрасли отказывались от нововведений, в которых так нуждалась отрасль! Чтобы их опыт, знание, интуиция не подсказали бы: «Вот оно! Бери, хватай, скорей используй!»

Нет, как слоны неповоротливые, медлительные и консервативные — они не хотели что-либо понимать, принимать и утверждать. Они любили отвергать, запрещать и отказывать — так проще! Нельзя сказать, что Старос и Берг действовали и думали в унисон — споры между ними были, и частые. Особенно серьезные разногласия возникли по кремнию, Старос не верил спервоначалу в кремний, из-за этого затягивалось создание новой машины.

А они уже делали настольный компьютер УМ-1, управляющую машину для народного хозяйства. Это была — по словам Берга — первая машина, использующая изделия микроэлектроники. Торики (миниатюрные кольцевые элементы) делались интегральным способом прямо в феррите. С транзисторов сдирались оболочки — заводы-изготовители решительно не хотели поставлять транзисторы без корпусов. Получился, как считают создатели, по существу первый персональный компьютер с первым в мире интегральным кубом памяти.

Он размещался на столе и мог быть помощником инженера, ученого, бизнесмена. Он управлял технологическими процессами на прокатном стане, АЭС, в энергетической, стекольной, электронной промышленности.

По мнению Берга аналогичные машины в США были очень громоздки из-за больших плат, печатных схем и т. п. У одного американца возникла было схожая идея — делать торики интегральным способом на ферритовой плате, но у него при спекании все деформировалось, и в результате он потерпел неудачу. В Ленинграде делали хитрее — спекали, а потом сверлили ультразвуком.

За разработку такой машины Иосиф Берг и Филипп Старос получили Государственную премию. Из сообщения об этом, наконец, стали известны их имена, точнее придуманные спецслужбами псевдонимы. До того даже псевдонимы были секретными — разработчика компьютера называли «товарищем Филипповым».

«Отцы» — основатели

К тому времени Берг и Старос работали в системе министерства радиопромышленности. Это было странное ведомство, его как бы не существовало, настолько оно было засекречено. Даже в телефонных справочниках 90-х годов можно было найти министерство оборонной промышленности, министерство обороны, но никак не МРП. И в то же время на всю страну публикуется сообщение о назначении министром МРП Калмыкова. «Министр без портфеля» — этим никого не удивишь, но Министр без министерства — до этого могли додуматься только в стране развитого социализма.

Первым заместителем у Калмыкова был Шокин, отвечавший в этом призрачном министерстве за электронику. Эпоха требовала создания электронных устройств чрезвычайно малого веса и габаритов, чтобы их размещать на ракетах с ядерным зарядом, где ценился каждый грамм и каждый миллиметр. Поэтому Шокин с интересом отнесся к разработкам советских «американцев», и по совету Устинова он берет их под свою «крышу». Более того, Старос уже начал развивать идеи по созданию совершенно новой отрасли, которая бы готовила элементную базу для «микроэлектроники» — термин, который именно Старос впервые ввел в практику и означавший «поле компьютерной технологии, связанное с интегрированными электронными узлами». На большой научной конференции еще в 1958 году Старос в своем докладе впервые серьезно обосновал необходимость новой технологии. Старосом и Бергом заинтересовался Аксель Берг, их стали приглашать на ВПК, где в обсуждениях стали прорисовываться контуры новой отрасли. А новая отрасль — это и новая должность — Министра, от которой Шокин отказываться вовсе не собирался. «Американцы» оказались под рукой очень кстати.

Они не только миниатюризировали компьютер, они настойчиво продвигали его вперед, хотя препятствия на этом пути возникли непредвиденные.

Сначала новый компьютер предложили Туполеву — для сверхзвукового пассажирского самолета. Но вмешался его сын, который, как рассказывает Берг, ничего не понял и договор расстроился.

Потом пошли переговоры с Королевым, там тоже встрял очередной чиновник, который затормозил все дело и пришлось разработчикам ехать к самому Королеву, чтобы объяснить — как машина весом в 20 кг может управлять космической навигацией.

Королеву это понравилось, и он решил, что после грядущей на днях операции подпишет приказ о взлете ракеты с компьютером на борту. Операцию Королеву делали два «кита» — министр здравоохранения Петровский и главный армейский хирург Вишневский. Оба кита, как известно, к операции не подготовились, провели ее небрежно, и Королев скончался.

Здесь будет город заложен

В 1962 году в Ленинград собрался приехать Хрущев и посетить по совету своего сына Сергея лабораторию Староса. Срочно позвонил Шокин, он интересовался — не сами ли они напросились на визит? К подобным вещам он относился чрезвычайно ревниво.

Никита Сергеевич появился в сопровождении большой свиты из министров (в их числе был и Шокин), генералов и партийных бонз. Об этой свите он высказался довольно оригинально: «Все это — говно! Вы этим жуликам не верьте, если что будет нужно, обращайтесь прямо ко мне».

Осмотрев разработки лаборатории, их технологические линии, Хрущев со вниманием выслушал часовой доклад Староса, в котором тот обрисовал перспективы развития микроэлектроники. Но особенно его поразил микроприемник, который Берг сунул ему прямо в ухо. В течение всего визит он слушал это минирадио, не вынимая его из уха и радуясь, как ребенок.

«Вы — золотые самородки, — сказал он на прощанье, — за вами — будущее». Он предложил им еще раз обращаться к нему за помощью и прислать письменные предложения по дальнейшему развитию микроэлектроники. Перед отъездом Хрущева Старос вручил ему один лист, на котором кратко и сжато были изложены перспективные предложения.

При демонстрации своего компьютера разработчики посетовали, что их лаборатория не в силах наладить массовый выпуск изделий и Никита Сергеевич обещал помочь.

Действительно, вскоре один из ленинградских заводов, принадлежащий министерству средств связи, сумел наладить серийный выпуск новых машин. Всего их сделали около 200 штук.

Через три месяца после отъезда Хрущева вышло постановление о создании Центра микроэлектроники, и о размещении его на месте только что запроектированного города — спутника под Москвой — нынешнего Зеленограда. Место для города выбрали Старос и Шокин, когда проезжали в автомашине по Ленинградскому шоссе.

— Здесь, — решили они, — вырастет город микроэлектроники.

Предусматривалось строительство целого комплекса НИИ, начиная от исследования материалов для микроэлектроники и собственного машиностроения, кончая производством интегральных схем, а также изделий из них. Каждому НИИ придавался завод, на котором изготовлялись опытные образцы. Серийные партии предполагалось выпускать на тридцати двух заводах.

Центру также придавалось пять филиалов в Минске, Киеве, Риге и других местах, он становился уникальным созданием — у американского IBM, например, нет своего машиностроения. Он заказывает оборудование на стороне. У IBM нет своего института, готовящего кадры, в Зеленограде же был запроектирован МИЭТ — Московский институт электронной техники, где должны обучаться студенты и аспиранты по всем необходимым Центру специальностям.

А разработка новых идей, новых направлений поручалась Институту физических проблем.

Падшие небоскребы

Старос стал первым руководителем строящего Центра. К тому времени он возглавлял ЛКБ — Ленинградское конструкторское бюро МЭП, которое выросло из его небольшой лаборатории в двухтысячный коллектив, где работало более 70 кандидатов наук. В ЛКБ, ставшем юридически самостоятельным учреждением (п/я 155), Берг был главным инженером, а возглавлять его продолжал доктор технических наук Филипп Старос, разрывавшийся теперь между Зеленоградом и Ленинградом. Часто приходилось ночевать в поезде «Красная стрела».

Он организовал из своих сотрудников бригаду, которая готовила техпроект Центра. У Берга родилась идея — поставить там два небоскреба в 50 этажей, для них он разработал систему лифтов, которая позволяла из любого уголка здания добраться до кабинета директора за 5 минут. Это понравилось министру Шокину, и он доложил Хрущеву. Но тот вдруг закапризничал — на кой, мол, в крюковских лесах небоскребы?

В конце концов их положили на бок, слега изогнув в некое подобие клюшки, и ни о каких пяти минутах, уже не было и речи. Падшие небоскребы теперь так и называют — «клюшки».

Берг и Старос решили строить коттеджи в Зеленограде, подготовили список специалистов, которых собирались перевести в растущий на глазах Центр…

Развитой социализм сформировал особую породу людей, не обремененных умом, знаниями и трудолюбием, но зато ценных чрезвычайной бдительностью и классовым чутьем.

Они неоднократно сигнализировали соответствующим органам, что от заезжих американцев веет духом отнюдь не советского гражданина, но разложившегося от тлетворного влияния Запада человека иной формации.

Скажите, вопрошали они, как настоящий, коммунист-руководитель принимает на работу? Он смотрит, прежде всего, анкету, а потом уж советуется с партийными и другими хорошими органами. Эти же буржуины устраивают поступающему настоящий экзамен, как будто сомневались, что человек с благонадежной анкетой и думой партийца сумеет возглавить любое дело, когда партия прикажет.

Дело доходило до того, что когда ленинградская партийная организация и лично товарищ Романов предлагали на руководящие должности в ЛКБ самых проверенных людей — а это, как известно, свои родственники и знакомые — то получали полный отлуп под дурацким предлогом полной некомпетентности кандидатур. Разве могут родственники Романова быть невежами? Тогда получается, что и сам Романов — тово…

Конечно, привело это к тому, что в ЛКБ процент евреев оказался значительно большем, чем положено. Да и как могло быть иначе, если один из руководителей бюро — еврей с библейским именем Иосиф. От этого Берга за версту несло сионизмом — не постеснялся ведь он подсчитать, что из 900 нобелевских лауреатов 500 были чистокровные евреи! Староса, правда, вызвали — куда надо — и велели процент сократить, угрожая в противном случае слить с какой-нибудь фирмой, например «Светланой», и дать им твердый план по производству «железок». В конце концов товарищ Романов, ухитрившийся пробраться в Политбюро, свою мечту насчет объединения в последствии воплотил. Партия всегда добивается свое цели, на то она — «ум, честь и совесть эпохи».

Тлетворное влияние

В то время, когда социализм был почти построен и тогдашнее поколение людей собиралось пожить при коммунизме, классовая борьба достигла апогея. А в почти также построенной Центре, накал ее стал такой, что ничего, кроме этой борьбы, и не было видно.

В Зеленограде невиданными темпами строилось жилье, ценным работникам отдельную квартиру давали сразу же — с началом трудовой деятельности, а то и до того. Город имел статус района Москвы, в нем было московское снабжение (за колбасой не нужно ездить в метрополию!) и московская прописка. Имелись вакансии многих руководящих должностей с приличными окладами и солидными премиями за новую технику и внедрение.

Уже известная порода людей упустить подобного не могла, но на их пути стояли «американские выскочки». Старос и здесь был требователен к подчиненным, он вышколил их так, что никто не рискнул бы прийти к нему на прием, не полистав последних зарубежных журналов. Журнальчики, конечно, технические, но, несомненно, тлетворные.

А дух его подельника Берга, дух американский торгашеский был просто непереносим. В свое время он предлагал наладить производство микроприемников, которые разработало ЛКБ и, пока никто еще в мире их еще не выпускал, продавать миллионами за рубеж. И считал, прохиндей, при том, что за идею, за изобретение, за организацию выпуска ему положен процент от прибыли. А это, если посчитать — миллионы долларов. Скажите — возможно ли такое, чтобы человек в СССР имел миллионы, так ведь каждый захочет стать богатым. Нет сомнения, что Берг притащит с собой в Зеленоград своих евреев, и уж тогда торгашеский дух все пронизает.

Правда, Колесников, зам Шокина, ущучил выскочек — он им же и впендюрил выпуск калькуляторов, сначала 10 штук в месяц, потом 100… И все это без малейшего намека на производственную базу. Зато потом вызывал в Москву, брал за чуб и возил носом по столу — где калькуляторы? Где план? Но гадить по крупному он боялся, понимал — кто может заступиться. Однако, по слухам самому заступнику недолго осталось заступаться. Надо было действовать решительно, но партийно-правительственный переворот уже начинал развиваться.

Неожиданно в Ленинград приезжает человек по фамилии Лукин. Он привез с собой приказ Шокина, в котором он, Лукин, назначается директором Центра.

Староса как бы не существовало, он вроде ничего не предлагал, не строил, не организовывал. Уже после стало известно, что инициатором этой интриги стал «цэковский» аппаратчик Сербин вкупе с «молодым» генсеком Брежневым. Немалую роль в этом сыграл и кое-кто из «бдительных» интриганов в Центре. Коллега Берга — Виктор Кукушкин — вспоминает одного из них — Игоря Букреева. Единственный раз в жизни Старос изменил своему принципу — взял на работу человека только потому, что у него был родственник в партийной номенклатуре. А тогда, в начале, пишет Кукушкин, Старос сразу так и не смог распознать «тот сорт людей, кто пер и лез в партхозноменклатуру, и эта цель для них оправдывала любые средства».

И Берг, и Старос решили, что пора подключить Хрущева. Они пишут ему письмо, в котором подтверждают, что министры и их присные оказались действительно жуликами и проходимцами-интриганами. Письмо решили отвезти сами. Его передали помощнику, поскольку самого Хрущева в Москве не было — он находился, в своем последнем отпуске — в Пицунде.

Помощник вскоре сообщил им, что Никита Сергеевич уже в курсе, через пару дней будет в Москве и надлежащим образом разберется с жульем. На радостях «американцы» пошли в ресторан, где распили бутылку коньяка и отменно пообедали. Даже собрались поехать в Зеленоград, чтобы посмотреть место для своих личных коттеджей — как истинным «буржуинам» им не хотелось жить в коммуналке с чуткими (в смысле слуха) соседями и стукачами. Но вдруг прочитали в газете с издевательским названием «Правда», что Хрущев снят со всех постов «по состоянию здоровья».

Растратчики

Они знали, что в СССР принято жаловаться, апеллируя к самим «верхам», и отправили письмо Брежневу. Но не знали, что в этой стране жалобы попадают тем, на кого жалуются. У Шокина же оказалось также их первое письмо — из сейфа Хрущева. Александр Иванович вызвал Староса в Москву и язвительно сказал: «Филипп Георгиевич, мне кажется, что вы вообразили себя основателем советской микроэлектроники. Партия создала ее, и чем скорее вы поймете это, тем будет лучше для вас». Однако, Старос понимал все как есть, а не как лицемерно советовал Шокин. Министр пришел в ярость, он топал ногами, брызгал слюной и обещал их посадить за решетку, как растратчиков многомиллионных средств. Однако, хитрый Устинов, который заранее почуял перемену обстановки и вовремя примкнул к Сербину, понимал, что новую разработку — УМ-2 для подводных лодок никто вместо них не доведет до конца. «Пусть пока работают в Ленинграде», — посоветовал он Шокину.

Расправу с «преступниками» отложили, но Старос решил уехать во Владивосток.

Он давно мечтал о создании искусственного интеллекта и обдумывал как сделать куб в 1 дм3, где предполагал разместить миллиард элементов. Тогда было модным среди ученых ехать работать в Сибирь и на Дальний Восток, за это обещали академические звания и прочие блага.

Пообещали «академика» и Старосу, а также институт и квартиру во Владивостоке. Однако, как рассказывает главный конструктор Олег Грицкевич, хорошо знавший там Староса, ни квартиры, ни института не оказалось. Не такие это люди — большевики, чтобы разбрасываться званиями и квартирами. А что касается обещаний, то мало ли кому чего обещали…

Военные моряки, которые хорошо помнили заслуги Староса, выделили ему квартиру. В одной из школ нашлись пустые подвалы, в которых после ремонта закипела работа под руководством «товарища Филиппова».

Три раза Староса выдвигали на выборах в Академию Наук СССР и все три раза отказывали. После третьего раза он умер от сердечного приступа прямо в машине, в Москве, куда приехал разобраться со всем.

17 марта 1979 года «Известия» сообщили:

«Советская наука понесла тяжелую утрату. На 63-м году жизни скоропостижно скончался член президиума Дальневосточного отделения АН СССР, лауреат Государственной премии, доктор технических наук, профессор Филипп Георгиевич Старос.

Смерть вырвала из наших рядов неутомимого ученого, талантливого организатора, многие года отдававшего все свои силы и яркий талант исследователя развитию советской науки и техники.

Возглавляя в течение 20 лет конструкторское бюро электронной промышленности, главный конструктор Филипп Георгиевич Старос внес большой вклад в становление и развитие отечественной микроэлектроники. Ему принадлежит рядосновополагающих идей, получивших признание и дальнейшее осуществление в работах ряда предприятий и организаций страны.

Последние годы Филипп Георгиевич Старос руководил коллективом ученых Дальневосточного отделения АН СССР, до конца оставаясь на переднем крае отечественной науки.

Светлая память о Филиппе Георгиевиче Старосе навсегда останется в наших сердцах.

Президиум АН СССР, Коллегия Министерства электронной промышленности СССР, Государственный комитет СССР по науке и технике, Дальневосточное отделение АН СССР».

Несмотря на то, что Старос «внес большой вклад», Шокин, по словам Берга, на похороны не пришел. На могиле Староса во Владивостоке установили «Куб памяти», который он пытался построить последние свои годы…

Похоже, что ни происки номенклатуры, ни антисемитизм, ни поглощение ЛКБ «Светланой» Берга не смутили. У него появляются новые идеи и Берг разрабатывает оригинальную «камерную» технологию, которая позволяет изготавливать микросхемы в любом небольшом помещении — чуть ли не в гараже или квартире.

Доклад об этой технологии на конференции в США вызвал необычайный интерес — появилась возможность получать изделия малыми партиями с гораздо большими разнообразием и выгодой. «Камерная» технология успешно развилась во многих странах, но единственный советский экземпляр до сих пор пылится где-то на задворках «Светланы». Нужно было совсем немного средств, чтобы запустить эту технологию в дело, но денег номенклатуре и так не хватает, чтобы достроить особняки…

Даже в свои 80 лет, Иосиф Берг был энергичным, живым и увлекающимся человеком. Он во многом сохранил американскую наивность, но и американский дух в нем не умирает — он мечтает заработать кучу денег, чтобы ожило его «детище», а также многие другие разработки и задумки.

В своей петербургской квартире Берг сломал перегородки и создал большой зал, который сам и отделал, как сам же сконструировал мебель и светильники. Квартира полна усовершенствований и рационализации — от огромного невиданного дотоле холодильника до оригинального унитаза в туалете.

В зале находилось пианино, принадлежавшее когда-то Чайковскому, и сюда ежемесячно собирались известные певцы, композиторы, музыканты. Тут бывали многие питерцы и заезжие знаменитости.

Далеко не сразу, но, все-таки решившись, Берг съездил в США, где снимался о нем телефильм. В одном из эпизодов фильма Берг достает красный партбилет и говорит американским коммунистам, что он жалеет об этом неблагоразумии. Но позже, Иосиф Берг стал уверять, что он это сделал под нажимом режиссера. Он продолжал наивно верить в социализм с человеческим лицом…

Без умолчаний

Много дней и часов провел автор в беседах с Иосифом Бергом и его коллегами, когда готовил первую газетную публикацию о жизни двух советских «американцев». Все вроде стало тогда на свои места, кроме одного, самого главного — как иностранцы из капиталистической страны Берг и Старос могли стать «отцами» и лидерами в одной из важнейших оборонных отраслей страны социализма. Ведь Берг упрямо, до самых последних дней жизни отрицал свою принадлежность к агентурной советской сети в США. Отрицал настолько упорно и самозабвенно, что пригрозил подать в суд на автора и еженедельник «А и Ф», если там появится публикация о его «темном» прошлом.

Впрочем, этим эмоциям и угрозам можно было не придавать значения. Еще раньше Берг собирался подавать в суд на другого писателя Даниила Гранина. Тот на основе биографий Берга и Староса написал роман «Беглецы в Россию». О шпионской их деятельности он похоже не знал, и это никоим образом не отражено в романе, зато там весьма изобильны эпизоды сексуальных похождений жены одного из героев, хорошо придуманных и сочно описанных. И это вызвало возмущение Берга со товарищи. Хотя с одной стороны книга художественная, но с другой — легко угадываются живые еще прототипы…

Документальный очерк о судьбе «отцов» был в итоге опубликован, в нем автор рассказал все по честному, ничего не утаив. Автор следовал тут Геродоту, который утверждал, что историк не имеет право умолчать, ибо умолчание есть ложь!

В очерке не было, правда, сказано о причине яростного сопротивления Берга попыткам сказать о нем всю правду. Теперь, когда Берг скончался, можно рассказать об этом. Дело в том, что он, кроме персональной пенсии в СССР (и России) получал еще пенсию и в США — 600 долларов. Кроме того, ему предоставили в Сан-Диего льготную квартиру, куда он регулярно выезжал, спасаясь от зимних российских морозов. Советские люди отказываются в это верить — как же так? Агенту вражеской державы дать пенсию и квартиру — такого не может быть, потому что не может быть никогда!

Представьте себе, что перебежчик Вальтер Кривицкий, возглавлявший в свое время военную разведку СССР по Европе, вдруг лет эдак через 15 возвращается в Москву, а его на пороге кремлевского кабинета встречает добрый и мудрый Сталин со словами: «Ну ладно, ви меня подставили в 37-ом, но не станем помнить зла — вам ведь нужна сейчас пенсия. И свою московскую квартиру я вам отдам, мне и в Кремле не тесно…» Поверится ли в подобное?

Но таковы уж законы США, Тот, кто там родился, навсегда остается гражданином своей страны, а любой гражданин, проработавший в ней определенный срок, имеет право на социальное обеспечение в старости. Даже в таком экзотическом случае.

Кое-кто, правда, пытался затевать процесс с лишением его гражданства и пенсии, потому Берг так ревниво относился к любым публикациям о своем прошлом.

Была тут еще и моральная сторона — один из братьев Иосифа отказался с ним встречаться в США, не пожелав иметь дело «с советским шпионом».

Положение осложнилось после того, как не так давно по телевидению выступил Александр Феклисов, который рассказал, что во время его «командировки» в США с 1941 года по 1946 года Берг и Старос были у него на связи. Причем Берг был очень труслив, постоянно озирался и в каждом видел «топтуна», следящего за ним. И за этот срок они передали более 9 тысяч страниц секретных документов по радиолокационной, радиотехнической и компьютерной тематике, которые получили «высокую оценку руководителя Комитета по радиолокации Акселя Берга».

Иосиф Берг опять закипятился и объявил, что подает в суд на Феклисова, хотя тут же и проговорился автору, сказав задумчиво: «Неужели в КГБ остались какие-либо документы на нас и Розенберга?»

Пусть супостат мучается сомнениями!

Однако, информация об агентах Старосе и Берге появилась в СССР намного раньше. В 1994 году вышла книга Феклисова «За океаном и на острове».

Об одном из своих информаторов в США он пишет:

«В то время «Ретро» был холост. Увлекался серьезной музыкой. Играл на скрипке. Его любимым композитором был Бах. … «Ретро» оборудовал у себя дома хорошо замаскированные тайники, где прятал фотопринадлежности и материалы. Помимо передачи нам секретных документов, к которым он имел доступ, «Ретро» по нашей просьбе вел разработку своего друга «Хорвата», такого же, как и он страстного любителя музыки, служившего в научно-исследовательском центре другой ведущей компании США, где разрабатывались и создавались сугубо секретные виды военной радиотехники. «Хорват» слыл очень талантливым специалистом, имел несколько изобретений и возглавлял научно-исследовательскую группу… Он отличался рассудительным и практичным характером.

Вскоре «Хорват» переселился на квартиру к «Ретро»… Имея умного и надежного единомышленника, «Ретро» стал работать спокойнее и увереннее. Однако, на встречи он приходил по-прежнему возбужденным, сильно нервничал… беспокойно озирался по сторонам и держался очень напряженно.

Мы платили «Ретро» и «Хорвату» небольшое вознаграждение — до двухсот долларов в месяц…

Однако вскоре выяснилось, что ребята стали в квартиру приглашать девушек. Хорошего мало, но пришлось мириться…»

Вспоминает Феклисов и такой эпизод: «…когда, немцы стали обстреливать Лондон ракетами «ФАУ-2», резидентура получила задание — принять срочные меры к получению данных о радарно-компьютерной установке SCR-584, которая определяет скорость и траекторию полета снаряда «ФАУ-2» под Лондоном и автоматически управляет огнем зенитных батарей.

Через день была плановая встреча с «Ретро», который на мою просьбу ответил:

— Мы уже пять дней назад прочитали ваши мысли и достали нужное наставление по этой штуке — SCR-584…

Вскоре из Центра пришла телеграмма, в которой впервые за годы войны мне объявлялась благодарность…, а «Ретро» и «Хорвату» разрешалось выдать премию в тысячу долларов».

Из этих цитат догадливый читатель уже сообразил, что речь идет о Старосе («Хорват») и Берге («Ретро»), хотя их настоящие тогдашние псевдонимы были «Хьюз» и «Метр», несколько похожие на выдуманные Феклисовым клички. Придумал он и псевдоним их вербовщика Розенберга — «Стенли», хотя тот проходил в действительности под псевдонимом «Либерал» (еще раньше — «Антенна»).

Но особо буйную фантазию употребил Феклисов в описании характера и жизни «Либерала» — де-мол тот и доктор наук, и руководитель большого научного коллектива (это Розенберг-то, который с трудом окончил колледж?!) и вдобавок еще бездетен (двое детей не в счет!)

Еще в 1993 году, когда Феклисов пришел к автору с только что законченной рукописью для консультаций и подготовки ее к изданию, пришлось обратить его внимание на многочисленные несоответствия, противоречия и просто несусветные выдумки. На что бывший разведчик туманно отвечал, что сделано это умышленно, дабы враг не догадался о ком в действительности идет речь. И даже, если агенты разоблачены, то все равное не надо давать супостату нашего подтверждения, пусть мучается сомнениями!

Господь с вами, Александр Семенович! Супостату меньше всего требуются подтверждения советских спецслужб, и он насмешливо смотрит на эти неуклюжие пассажи. Давно уже казнен на электрическом стуле «Либерал» — Розенберг, давно уже большевики поломали жизнь и довели до гибели «Хьюза» — Староса, также давно прощен и обласкан в родных пенатах «Метр» — Иосиф Берг, а у нас все еще продолжаются игры в бдительность и секретность^[18].

И последнее. Через год после сдачи в набор рукописи первой книги «БОМБА» стали появляться сообщения об итогах самой секретной операции американских спецслужб под кодовым названиям «ВЕНОНА». Операция эта проводилась с 1943 года, и состояла она в расшифровке перехваченных телеграмм, которыми обменивались ГРУ и КГБ со своими резидентурами в США в последние годы войны. Всего — более 2000 телеграмм.

О начале операции «Венона» подробно рассказано в книге «БОМБА» — один информатор советской спецслужбы Вильям Вэйсбенд (Феклисов дал ему кличку «Руперт»), работавший в дешифровальном армейском секторе, уведомил нью-йоркскую резидентуру о «начале конца». И первым человеком, узнавшем об этом был сам Феклисов. Позже подробную информацию о ходе расшифровки передал в СССР Ким Филби («Том»), который находился тогда в Вашингтоне и был полностью в курсе «Веноны».

Вскоре, правда, сам Филби попал под подозрение американских, а затем агнлийских спецслужб, и стало ясно, что вся таинственность «Веноны» — секрет полишинеля. Но обе стороны продолжали делать вид, что каждая сохранила от противника свой секрет.

Как пишет об этом «секрете» в своей статье историк Светлана Червонная (в главке с названием «они знали, что мы знаем, что они знают…»):

Осмелюсь выдвинуть кажущееся парадоксальным утверждение, что этот «секрет» — в самом культе секретности, накрывшем США и СССР в период холодной войны».

Настоящий прорыв

По итогам операции «Венона» в США было взято под подозрение более ста человек, в том числе целый выпуск Нью-йоркского колледжа, в котором учились Берг и Розенберг. ФБР установило также, что в атомном проекте США трудились еще два крупных физика — «Фогель» и «Квант», которые передавали в СССР весьма секретные материалы и расчеты. Но поскольку далеко не все телеграммы удалось расшифровать, а в расшифрованных оставалось немало «темных» мест, то кроме псевдонимов больше об этих физиках по ту сторону океана ничего ни известно.

В архивах «Веноны» есть ряд материалов, относящихся к Бергу и Старосу, факсимиле которых приводится во вклейках книги. Уже с 1944 года они появляются в текстах шифротелеграмм — сначала Берг под псевдонимом «Скаут», который заменили потом на «Метр», а потом и завербованный им Старос, псевдоним «Хьюз».

Клауса Фукса (псевдоним «Рест», потом «Чарльз»), Сакса и Холла («Стар» и «Млад»), а также Берга со Старосом контрразведка вычислила довольно быстро, но материалы, которых было бы достаточно, чтобы их осудить и приговорить к смертной казни, появились значительно позже, когда все они стали вне пределов досягаемости ФБР.

Берг со Старосом к тому времени активно участвовали в становлении новой отрасли в СССР — микроэлектроники, и ее метрополии — города Зеленограда.

Старос отчаянно торопил проектировщиков и строителей с возведением города — в США уже давно миновал период полупроводниковой электроники, которая, как известно, является переходным этапом от радиоламповой техники к микроэлектронике. Полупроводники там стали развиваться с 1948 года, когда Вильям Шокли со товарищи изобрел транзистор — полупроводниковый элемент на основе твердого кристалла, за что их удостоили Нобелевской премии.

Новые полупроводниковые элементы сразу и резко обозначили свое преимущество перед радиолампами — тяжелыми, неуклюжими и ненадежными. В США немедленно начали выпускать транзисторов — почти миллиард штук в год. В СССР промышленность стала делать их фактически только с 1957 года, все время наращивая объемы, но всегда отставая на порядок от американцев.

Теперь все электронное оборудование ракет, спутников-шпионов, радиолокации, бортовых и наземных ЭВМ основывалось уже на полупроводниковых элементах. Следующим этапом была миниатюризация транзисторов, увеличение их функциональных возможностей, пока и тут не наступил предел.

А в 1959 году один американский инженер сумел «вырастить» на кристалле кремния несколько резисторов и транзисторов. С этого по сути дела уже начиналась микроэлектроника. Появилась возможность объединить на одном небольшом кристалле десятки тысяч элементов — каждый размеров в микроны и различного функционального назначения — в общую схему, производство которых можно поставить на поток.

Если бы можно было изготовить такие элементы в количестве десятков тысяч, не интегрированным способом, а как до этого все делалось — раздельно, то соединение сотен тысяч элементов в общую схему стало бы практически не решаемой проблемой. Но даже, если представить себе, что такую спайку удалось сделать, то схема была бы заведомо неработоспособной, ибо каждый контакт — это, как известно, потенциальный источник ненадежности, что при общем числе контактов в миллион делает схему обреченной.

Интегральные схемы (ИС) микроэлектроники, лишенные подобных недостатков, становились настоящим прорывом и нужно было только научиться их делать.

С самого начала советская микроэлектроника пошла по тому же пути, что и ядерная физика, ракеты и радиолокация — копирования лучших образцов Запада.

Вот как это оценивалось за рубежом:

«В СССР создан новый город в 20 км от Москвы, находящийся в области. Зеленоград похож на американскую «Кремниевую долину». Город не обозначен ни на одной советской карте. Это элитарный город, через который не проходят потоки обычного городского транспорта, имеющий много институтов.

Одной из функций Зеленограда является разработка микроэлектронных интегральных схем, аналогично полученным законно и незаконно из американских источников. Специалисты США считают, что СССР, возможно, сэкономил около 100 млрд. долларов на научно-исследовательские работы по современным интегральным схемам благодаря такому использованию образцов из США.

Это помогло СССР сократить отставание от США до 3 лет, а когда-то американцы шли с опережением в 10 лет».

Надо сказать, что копировали и «передерали» безбожно. Феклисов вспоминает псевдонимы ряда агентов, которые еще в первую командировку его в США добывали секреты в таких «электронных» фирмах, как «Вестерн электрик», «Всетингауз», «Дженерал электрик» и других. Было добыто более двадцати тысяч страниц секретной документации по электронике, а также и сами образцы новой радиотехники.

В 1960 году после того, как Феклисов чуть не «погорел» на связи с Фуксом в Англии^[19], он опять появляется в США, но уже в качестве резидента. Среди агентов теперь не было Берга и Староса, они с 1956 года — в Советском Союзе.

Оборотная сторона медали

После окончания университета Виталий Стафеев начал работать в питерском Физтехе. В начале 50-х он занялся созданием полупроводников на гигантские токи — в 1000 ампер, такие элементы нужны были атомным подводным лодкам. От полупроводников путь лежал к микроэлектронике — ею Стафеев занялся всерьез и надолго, в 1961 году он защищает докторскую диссертацию.

Восходящую звезду приглашает в свое ЛКБ (КБ-2) Георгий Старос — читать лекции молодым сотрудникам по новой отрасли. В области микроэлектроники Стафеев с 1963 года активно сотрудничает с КБ-1 и в 1964 году его зовут на работу в Зеленоград — директором Института физпроблем (НИИФП).

По задумке Староса этот институт должен создавать передовые технологии, чтобы делать свои разработки, опережающие США. Идею НИИФП активно поддержал Шокин, который называл этот институт «миниакадемией». Дело в том, что к тому времени Хрущев вдрызг разругался с Академией наук СССР поскольку по слухам там не хотели давать его сыну Сергею академического звания. В пику АН СССР Хрущев создал тогда Министерство науки (ставшее потом Госкомитетом по науке и технике), поручив Академии разработку только фундаментальных проблем. «Я не застал уже Староса — первого директора — в Зеленограде, — говорит Стафеев, — но с его идеями был полностью согласен. Решено было идти по пути моделирования человеческого мозга, специально создали в НИИФП отдел нейрокибернетики…

Когда в городе организовали клуб ученых, не случайно его эмблемой стал журавль, а не синица. Журавль нацеливал на высокие, оригинальные идеи, а не на сиюминутные выгоды.

Но в итоге все вышло не так. По настоянию Лукина в Зеленограде создали комиссию, в которую включили и меня. Комиссия должна была проверить деятельность Института микроприборов (НИИМП), возглавляемого Букреевым. Выявилось множество упущений, промахов и в ЦК стал вопрос о снятии Букреева. В конце концов его убрали — отправили на повышение в Министерство электронной промышленности, которое возникло в 1965 году, как результат преобразования ГКЭТ. Похоже, что в Министерстве тоже стали выживать Букреева, и в итоге он снова пошел на повышение — в ЦК. А в ЦК, в компании Сербина Букреев стал курировать Центр микроэлектроники. За что, как говорится, боролись…»

После ухода Букреева НИИМП возглавил Геннадий Гуськов, многие годы занимавшийся вместе с Королевым ракетной техникой. Он был с самого начала ориентирован на создание бортовой и наземной аппаратуры ракетно-космической и авиационной техники с использованием всех достижений микроэлектроники. Массогабаритные характеристики этой аппаратуры в итоге снизились в десятки раз, резко повысилась надежность, уменьшилось энергопотребление.

После ухода Букреева из НИИМП разработки Гуськова стали не только вровень с лучшими зарубежными образцами, но и по многим параметрам превосходили их. Похвастаться подобным тогда не могла ни одна зеленоградская фирма.

«А Букреев, — рассказывает Гуськов, — был очень злопамятен. Сначала он вместе с Сербиным «сожрал» Лукина, и тому пришлось уйти «по состоянию здоровья». Потом Букреев пытался «съесть» и меня — дескать не тем я занимаюсь. Однако кончилось все тем, что выгнали его самого из ЦК. Впрочем, Шокин пригрел интригана у себя».

Но еще раньше злопамятный Букреев вместе со своим подельником Сербиным принялся за Стафеева. В ход пошла сентепция: «Неча мудрить и выдумывать, коли на Западе уже есть готовые образцы — бери и «передирай». Стало быть и НИИ физпроблем не нужен, тем более, что его директор имеет привычку говорить начальству в лицо все, что о нем думает…

В итоге отставание от мирового уровня стало расти, вчерашний день Запада был завтрашним днем для Зеленограда. А партия — ум, честь и совесть эпохи — чувствовала, что не дожимает тут…

Доблестный партийный аппарат стал требовать, чтобы наука, разработчики и экспериментальное производство «добровольно» взяли на себя план по «железу». В подобные кампании активно включался и Министр Шокин.

Камиль Валиев — будущий академик — стал первым директором Института молекулярной электроники (НИИМЭ), где разрабатывались и запускались в серию ИС. Эту саму по себе труднейшую задачу решили в министерстве усложнить — Шокин пытался «впендюрить» Валиеву производство электронных часов объемом один миллион в год. «Будете делать миллион в год, — соблазнял Министр, — будете чувствовать себя королем».

Валиев, однако, концентрировал силы для решения главной задачи и не хотел их распылять. Но ему упрямо подсовывали то производство газовых датчиков для шахтных ракет, то фотоприемники для спутников-шпионов…

«Другая кампания, — вспоминает Валиев, — касалась изготовления настольных ЭВМ на ИС — прадедушек теперешних ЭВМ. Все, кто изготовлял ИС, должны были разрабатывать и изготовлять настольные ЭВМ, фактически калькуляторы, В калькулятор «входило» около 500 ИС, ведь больших ИС еще не существовало. ЭВМ получалась сложной, дорогой, практически никому не нужной. Докладываю о работах института на коллегии министерства. Министр Шокин спрашивает:

— Все?

— Все.

— А ведь вы еще о главном в работе института не говорили.

— О чем же это?

— О производстве настольных ЭВМ.

Я высказываю о них свое мнение. Шокин отчитывает меня с неподдельным гневом:

— Вы, один из умных руководителей, на которых я рассчитываю, ведете себя как саботажник.

Шокин так разволновался, что закрыл заседание коллегии».

Вот так — силовым методом — советская микроэлектроника, итак далеко не лидировавшая, была отброшена еще на много лет назад.

…У здания МИЭТ кучка первокурсников рассматривает бюст бывшего Министра Шокина с двумя Звездами Героя Соцтруда, пытаются понять — за что наградили Министра.

— Одна звезда, — тихо говорит почти сам себе ветеран МИЭТа профессор Шермергор, за действительно героические усилия по созданию отрасли. А другая — похоже за успешный развал ее…

ГЛАВА XX О начале второго пришествия

Три новых вида вооружений, созданных в последней мировой войне, — ядерное оружие, ракеты и радиоэлектроника — полностью изменили, как уже говорилось тактику и стратегию ведения масштабных войн, всю геополитику.

Над этим трудились талантливейшие конструкторы, ученые, производственники и организаторы, которые вместе с администрацией составили, то, что стало называться ВПК — военно-промышленный комплекс.

Это был далеко неоднородный конгломерат — творческая его часть, ученые и Главные конструкторы часто вступали в конфликты с чиновничьим миром любого уровня, их взаимоотношения сводились в основном к требованиям: «хотя бы не мешайте, а только финансируйте».

Несмотря на то, что техническая элита была обласкана именными и государственными премиями, Звездами Героев, бесплатными дачами и автомашинами, ее отношение к партии, к ее бездарной политике, к ее чванливой номенклатуре было, мягко говоря, неположительным.

Главные конструкторы, несмотря на обилие подслушивающих устройств и полчища стукачей, не стеснялись рассказывать анекдоты о генсеках, а также их присных, без страха критиковали между собой все провалы и вывихи большевистской идеологии.

Их трагедия заключалась в том, что будучи настоящими патриотами, они работали на свой народ, на свою страну, укрепляя ее мощь и способствуя охране ее от посягательств. Но фактически получалось, что они тем самым сохраняли бездарные советский строй, идеологию большевизма.

Это, во-первых. А во-вторых, технократическая элита была достаточно весома, влиятельна и сильна. Если бы ей удалось самоорганизоваться в политическую силу, то с игом большевизма в стране можно было покончить гораздо раньше и вовремя начать нужные реформы.

Но этого не случилось, раздался лишь единственный голос академика Сахарова, который не содержал, впрочем, требования ликвидации античеловеческой идеологии.

И начавшая вскоре так называемая «перестройка», проведенная руками вчерашних большевиков, которые вскоре и захватили все ключевые посты вкупе с ворами, эта «перестройка» лишила ВПК если не всего, то самого главного. Такова цена бездействия.

И ныне технократическая не у дел или занимается совсем не присущей ей деятельностью. Хотя ядерно-ракетно-электронная триада — это не только щит обороны, это и гражданское применение достижений триады. Сегодня с помощью атомных зарядов обнаруживают месторождения ценных ископаемых, тушат ничем другим неукротимые пожары, выдавливают из глубин нефть, которую уже по другому никак не поднять на поверхность, проводят крупные земляные работы. И многое еще видится впереди — предотвращение, скажем, губительных землетрясений, спасение об опасных небесных тел, приближающихся к Земле. Управляемый термояд — безопасный и недорогой — решит проблему с энергоресурсами на миллиарды лет вперед…

Ну, а когда начнет затухать Солнце, миллионы ракет с ядерными двигателями развезут землян в далекие миры с подходящими для жизни условиям.

Электроника влилась в триаду позже всех, но при этом колоссальнейшим образом усилила каждый компонент. А ее вторжение в гражданскую сферу совершило настоящую революцию, если иметь ввиду персональные компьютеры и всемирную сеть Интернет.

Но этого ей показалось мало — сегодня мы стоим благодаря электронике на пороге такого рывка, такого революционного переворота в технологиях, в обороне, в социальных отношениях и государственном устройстве, что это затмит все предыдущие скачки и прорывы. Об этом и хотелось рассказать поподробнее, ибо совсем мало людей сегодня посвящено в это «второе пришествие…»

Среди табачных крошек

Сегодня уже существуют технологические линии, на которых можно получить элементы микроэлектроники размер в 0,1 микрона, что на порядок меньше вчерашнего. Однако, вполне просматриваются и почти реализованы элементы на три порядка меньшие, то есть в 0,001 микрона. Появилась даже специальная единица, удобная для таких ничтожных размеров — нанометр (нано — по гречески означает «карлик»). В метре — миллиард таких «карликов», а если вспомнить, что размер самого атома около 0,1 нанометра, то от перспектив новых элементов просто дух захватывает.

Уменьшение линейных размеров в тысячу раз означает. Что плотность их на кристалле возрастает в миллион раз, и такой количественный скачок приводит к качественно иной технике, к новой технологии — нанотехнологии. Компьютер из таких элементов сможет вместить все знания, накопленные человечеством за всю историю его существования, а быстродействие его будет умопомрачительным. Используя нанотехнологию для создания компактной памяти, американские ученые собираются «разместить» все собрание сочинений Шекспира на квадратном кристаллике со стороной в 0,2 мм!

А карманный калькулятор, шутят нанотехнологи придется разыскивать в кармане среди табачных крошек. Наноэлектроника позволит сконструировать микропроцессор размером в один микрон, а это сразу наталкивает на одну колоссальную идею. Но для этого надо сказать сначала еще об одной составляющей нанотехнологии — о микромеханике…

Кое-что об известной блохе

О микромеханике, ее методах и достижениях подавляющая часть планеты также плохо осведомлена, как и о наноэлектронике, а между тем на развитие этой отрасли в Японии тратят ежегодно 200 миллионов долларов, в Германии — 70 млн.

Почти все, что в России широкая публика знает о микромеханике — это достижение тульского умельца Левши, который подковал механическую блоху, сделанную английскими мастерами. Однако, его подковки и даже надпись на них, видимую «только в самый сильный мелкоскоп», современные микромеханики посчитали бы грубой работой.

Если считать, что сама блоха — размером в один миллиметр, подковки — в одну десятую миллиметра, а буквы в десять раз меньше подковок, то все равно получается, что размер буквы — около 10 микрон.

Нынешние же нанотехнологи «освоили» нанополиграфию, где буквы — в тысячную долю микрона.

А с буковками Левши сегодня становятся сравнимы разве что целые миниатюрные агрегаты — например, микродвигатели. Крутящий момент таких двигателей невелик, он, конечно, уже несколько превышает момент, развиваемый ресничкой бактерии сальмонеллы, но еще не «вытягивает» нагрузку, достаточную, чтобы крутить стрелки часов. Зато, как предполагают разработчики, микромотор может раскрутиться до 2–5 млн. оборотов в минуту.

А микрогенератор тока Гукеля, созданный в Висконсинском университете уже сегодня в состоянии обеспечить электроэнергией микросхему, причем работает он от движений воздуха при размахивании им, используя «сквозняки». Уже довольно-таки давно, с начала 80-х, действуют в Карлсруэ (Германия) микроцентрифуги с криволинейной формой миниатюрного сопла для разделения изотопов урана (изготовленные методом LIGA).

Надеясь совершить новую промышленную революцию, микромеханики изобретают механизмы размером с простейшие одноклеточные организмы — насосы, клапаны, зубчатые коробки передач и тому подобное. Перечисление рекордных достижений в этой области на одной из международных конференций пятилетней давности заняло список в 1000 страниц — от устройства, управляющего давлением пузырька газа, до «живого» датчика, который как человеческая рука может различать материалы по степени их твердости.

Многие из этих миниатюрных чудес сегодня еще не находят применения, но завтра они окажутся востребованными, причем в совершенно неожиданных областях. Например, микронных размеров мембраны, поднимающиеся и опускающиеся к поверхности кристалла. Может быть, они станут искусственными «жабрами» для человека, которые будут улавливать растворенный в воде воздух и подавать его в легкие. Тогда люди станут автономными при исследованиях и освоении океана.

А изготовленная в Далласе матрица из двух миллионов микронных зеркал, отклоняющих световой луч по заданной программе, имеет все шансы стать основой нового телевидения с экраном любого размера и яркости.

Комбинация же микродатчиков, «чувствующих» ускорение в одну миллионную долю земного, атмосферное давление, температуру, влажность и состав воздуха дает человеку прибор размером в обычные наручные часы, который покажет точнейшее географическое положение, экологическую чистоту атмосферы и предскажет будущую погоду.

Миниатюрность современных изделий микромеханики, как уже говорилось, поразила бы даже выдающихся умельцев блошиного периода. Но возможности еще более значительного уменьшения этих изделий далеко не исчерпаны.

Однако, микромеханика, считают ученые, пойдет вглубь не простым масштабным сокращением. Нельзя, утверждают они, сократить слона до мухи (как и наоборот), такой объект будет нежизнеспособен. И обычные механизмы — двигатели, турбины, насосы — нерационально уменьшать до молекулярных размеров. Тут нужны новые идеи, новые конструкции — возможно те, что созданы микромиром живой природы.

А также новые технологии, которые позволят создавать элементы микромеханики сразу в громадном количестве, причем агрегатированными — то есть собранными в один функциональный узел — и интегрированными на одном кристалле. Такие технологии, как, например, фотолитография с использованием рентгеновского излучения синхрофазотрона. Она прекрасно себя показала при создании интегральных схем микроэлектроники, она станет, похоже, базой развития микромеханики. На одном кристалле можно будет вырастить целую лабораторию, цех и фабрику. И, хотя «станки», насосы и турбины этих фабрик будут меньше пылинки, суммарная продукция их станет вполне ощутима.

Эксперимент показал, что миллион микронасосов, выращенных на одном кристалле, перекачивает за минуту почти литр воды!

Вероятно, микромеханика пойдет по тому же пути, что и электроника, которая в свое время от отдельных макродеталей: резисторов, ламп, катушек и конденсаторов, «доросла» до микроэлементов, интегрированных на одном кристалле. Путь известный, накатанный, а потому несравнимо более короткий, чем пятидесятилетний путь, который прошла микроэлектроника.

Человек приручил электричество намного позже, чем механику. Более трех миллионов лет он применял очень примитивную механику — палку, копье, нож, лук. Но и человек разумный за пятидесятитысячелетний срок только в последние лет триста разобрался с электричеством. И за это мгновение кардинально преобразил свою жизнь.

Теперь очередь механики дать землянам поразительные результаты. Надо думать, что она не остановится на ближайшем этапе — микромеханике, а стремительно начнет осваивать новую область — наномеханику. Ее преимущества видны уже сегодня.

Предел применению изделий механики — станков, оружия, транспорта — обычно ставила инерционность. Максимальная частота механических перемещений достигала десятков, в лучшем случае сотен колебаний в секунду.

Но с уменьшением масс на 20–25 порядков эта частота резко растет, и в наношкале механические элементы объемом не более одной стомиллионной доли кубического микрона выполняют до 1010 инструкций в секунду.

Если удастся решить проблему теплоотвода в таких системах (около 1 вт), то быстродействие подскочит до 1016 инструкций в секунду.

Компьютер из элементов такой наномеханики (чей прообраз советский арифмометр «железный Феликс») составит серьезнейшую конкуренцию электронному компьютеру.

О давней мечте Староса

Трудно сказать — чей суперкомпьютер окажется совершеннее — у наноэлектроники или наномеханики. Вполне возможно, что будет синтез того и другого.

Но совершенно точно, что «сожительство этих двух составляющих нанотехнологии даст совершенно необычных помощников человеку — микророботов. Или, как автору хотелось бы их назвать, нанороботов.

Действительно, микропроцессор в один микрон или менее, станет компьютерным «мозгом» наноробота, а исполнительные механизмы ему даст наномеханика. Управляться он будет заложенной в нем программой или по радиосигналам извне. Впрочем, возможно комбинированное управление.

Сделать такой наноробот весьма и весьма непросто, хотя сегодня уже на рынке вовсю продаются тунельные и зондовые микроскопы, которые позволяют разглядеть вирус, группу атомов, отдельный атом и даже электрон. И не только разглядеть, но и «ощупать», перенести и уложить атом в нужное место. А стоит собрать хотя бы один наноробот с заложенной в него программой воспроизводства себе подобных, как они начнут множиться в геометрической прогрессии. И в скором времени этому гигантскому количеству можно поручить такую неподъемную, казалось бы, задачу, как моделирование человеческого мозга с его колоссальным количеством нейронов и синапсов — давнюю и так не реализованную мечту Староса.

О неограниченных возможностях самовоспроизводящихся нанороботов говорил в 1959 году на собрании американского Физического общества один из творцов ядерного оружия и квантовой электродинамики нобелевский лауреат Ричард Фейнман. Он надеялся увидеть это еще при своей жизни и был просто потрясен, когда специалисты фирмы IBM сотворили самую ничтожную, а по сути деля самую грандиозную рекламу своей фирмы, «написав» три буквы IBM в нанометрической шкале, когда каждая буковка стала размеров в пять атомов!

Американские ученые уже всерьез обсуждают программу создания нанороботов размером менее микрона, чтобы впрыснуть их в кровеносные сосуды человека или животного. Такие невидимые глазом устройства обойдут с током крови все внутренние органы, дадут оттуда информацию об их состоянии, а заодно им будет поручено соскребание полестериновых бляшек с внутренних стенок сосудов. Что спасет жизнь миллионам людей. А потом, по внешней команде они будут выведены вместе с естественными выделениями из организма.

О том, как преобразят нанороботы жизнь человека можно написать целую книгу. Но сейчас речь пойдет о роли, которую они сыграют в ракетно-ядерном щите, в его возможной ликвидации.

Но сначала о некоторых военных «специальностях» нанороботов…

Несравнимо ни с какими кошмарами

Почти первые, кто воспользовался плодами нанотехнологии, были, конечно, военные.

Тому, кто ухитрится проникнуть в архисекретные армейские лаборатории, уже сегодня покажут действующие электронные приборы размером в 10 нм. И вообще, вся нанотехнология явилась таким подарком для военных, о котором они даже и не мечтали. Существенное ослабление противостояния между сверхдержавами привело к тому, что общественность стабильно настаивает на сокращении военных расходов, к этому же будет подталкивать и стремительно растущая межгосударственная конкуренция. В итоге расходы на вооружения почти не растут, а кое-где уменьшаются. Чтобы не снижать выпуск вооружений, ВПК стараются переходить на максимально автоматизированные и роботизированные заводы, существенно экономя на зарплате рабочим. Созданный таким образом «технологический резерв», как его именуют в томе № 6 «секретного Пентагона» (№ 12 от 23.03.1990), позволит в случае осложнения международной обстановки быстро нарастить поставки вооружений от нулевого уровня до требуемого.

В этом плане наносистемы — просто чудо для военных. Специалисты Пентагона полагают, что самосборочные, самовоспроизводящиеся молекулярные «фабрики» уже через несколько дней после соответствующей команды на пустом месте начнут выдавать нужную продукцию.

Это, конечно, военных утешает, но основная роль нанотехнологии в отражении агрессии и ведении войны совсем иная. Нынешние средства устрашения агрессоров срабатывают от управляемой человеком кнопки и достигают нападающей стороны буквально за считанные минуты (иногда и секунды). Время на принятие решения у нажимающего кнопку практически нет. А если ситуация, не предусмотренная инструкциями, а если она неудержимо меняется?

Ученые, создающие «твердые мозги» — искусственные нейроны — уверяют, что их быстродействие в тысячи раз выше, чем быстродействие нейронов разума человеческого. То, на что человеку потребуются минуты, «твердые мозги» осмыслят за доли секунды. Отсюда следует, что все полномочия по нанесению ответного (или упреждающего) удара необходимо передать искусственному разуму со всеми вытекающими отсюда последствиями. В том числе и возможным началом несанкционированных военных действий из-за технической неисправности электроники.

Тупиковость ситуации (разрешение которой, впрочем, возможно многократным дублированием важнейших каналов электронных схем — это покажет будущее) говорит, о всей невыразимой сложности концепции современной безопасности, основанной на устрашении и угрозе возмездия, особенно когда появляется все переворачивающая кверху дном технология.

Новая революция, однако, породит и новые, доселе неизвестные и совершенно не предполагаемые типы оружия. Скажем, такие, как «птички», «жучки» и «лягушки», внешне похожие на привычных нам животных, но до предела напичканных наноэлектроникой, микроантеннами, капсулами и таблетками. Для них ни таможня, ни граница не будут преградой, свободно мигрируя по континентам, они «захватят» территорию противника задолго до возможных конфликтов и станут разведчиками и пионерами в подготовке базы для высадки «своих».

А с началом военных действий (или незадолго до них) вдруг выяснится, что «жучки», «клещи» и «муравьи» перегрызли, как настоящие термиты, линии связи, влезли во все элементы коммутации, в радиорелейные и радиолокационные системы, в спутниковую связь, в электронные схемы ракет и самолетов, что полностью парализовало не только руководство военными действиями, но и управление всем государством.

«Лягушки» же, до того мирно дремавшие в лужах и болотах, стали минифабриками по изготовлению отравляющих веществ, болезнетворных микробов и взрывчатки необычайной силы.

А «птички», начиненные такой взрывчаткой, превратились в летающие фугасы, безошибочно поражая важнейшие цели и даже отдельных бойцов. И война, похоже, будет идти буквально до последнего солдата.

Еще до нанесения ядерного удара территория противника может стать безжизненной, отравленной на многие столетия пустыней, а сам ядерный удар может не состояться, если «клещи» и «муравьи» повредят электронику ракет и ядерных зарядов. Может и никакой ПРО, никаких СОИ уже и не понадобится? Нанотехнология станет на пути агрессивного «термояда» и возникнет вопрос о его ликвидации??

Это — всего лишь один пример из страшного списка последствий участия нанотехнологии в военных «разборках», списка, от которого содрогнется человечество, если представить его воплощенным в жизнь. Лучше всего об этом говорят специалисты в области вооружений: «То, что несет в себе нанотехнология, не может быть сравнимо ни с какими кошмарами».

Чему учит История…

Первое появившееся древнее оружие — копье, меч — убивало только лишь человека, следующее поколение — огнестрельное оружие, взрывчатка убивали множество людей и разрушали их жилище. Ядерные фугасы, как показал трагический опыт в Японии, несут не только массовое убийство населения, но и гибель больших городов. Нанооружие же способно уничтожить целые страны и континенты.

Параллельно с этапами развития мощи оружия возникло содействие государств (дипломатия) с целью ограничения этих вооружений. Так, в эпоху развития огнестрельного оружия, Версальский договор ограничивал объем вооружений Германии. С появлением ядерного оружия в арсеналах ряда стран большинство их договорились об ограничениях вколичестве боеголовок, средств доставки их, а также о запрете испытаний.

Как уже стало ясно, введение в арсеналы нанооружия нарушит тот хрупкий баланс в системе ядерного устрашения, который еще обеспечивает мир на планете. Нанооружие нельзя не только принимать на вооружение, не только испытывать, но и категорически следует отказаться от его разработок на лабораторном, даже теоретическом уровне.

Ситуация эта весьма сходна с тридцатыми годами этого столетия, когда человечество близко подошло к использованию внутриядерной энергии. Еще в начале века Вернадский предупреждал о громадной мощи его, еще до 1939 года, когда на весь мир прозвучало сообщение о делении урана, означавшее практическое начало работы по созданию атомного оружия, лучшие умы человечества уже предупреждали о скором появлении оружия небывалой силы.

Однако многие, в том числе руководство АН СССР, считали это делом весьма отдаленного будущего. Несмотря на призывы отдельных ученых сделать достоянием гласности все исследования по ядру, что могло бы предотвратить гонку ядерных вооружений, ни одно из правительств не вняло голосу мудрости. Даже наоборот — открытые ранее исследования стали засекречиваться. В СССР же, несмотря на многочисленные сообщения разведки, несмотря на выкраденные за рубежом программы развития атомных вооружений, чертежи, схемы и образцы деталей атомной бомбы, Вождь всех времен и народов — недоучка-семинарист — и не помышлял о создании ядерного противовеса.

Только с 1943 года начали «запрягать», но запрягали так медленно, так долго, что сообщение об испепелении двух японских городов, застало Самого Мудрого и Самого Проницательного, а также всю окружавшую его политическую шпану, врасплох.

И тогда в нищей разрушенной и голодной стране, промышленность которой была ориентирована в основном на войну, ценой здоровья и жизни заключенных, солдат и якобы «свободных» граждан, отрывая кусок от слабых детей, обреченных больных и измученных стариков, стали срочно строить атомную индустрию.

Сегодняшняя Россия в схожем положении. И так же, как и ранее, население не имеет понятие ни о нановооружениях, ни о нанотехнологиях вообще. Несмотря на огромные суммы, которые тратят США, Япония, Германия, Франция, Китай, даже Мексика на исследования в наноотраслях, несмотря на информацию от заслуживающих доверия источников об активной работе по созданию нановооружений, в России еще даже не запрягают. Ибо опыт прошлого плохо усвоен живущими в настоящем.

В общем, история учит тому, что большевики ничему не учатся. Еще в советские времена проект по нанотехнологин был показан генсеку, страдающему недержанием речи, который неоднократно обзывал себя «реформатором». Однако, из всех реформ ему удались только две — одна, связанная с личным благополучным, а вторая — гласность, при которой, в основном, был слышен только его голос, да Раисы Максимовны.

Нынешнее демократическое правительство может и не против, чтобы развивалась новая отрасль, особливо если денег не просят, но заняться этим основательно, толкать вперед ее нет ни времени, ни сил. То реформы, то война в Чечне, то, понимаешь ли, перевыборы да болезни президента выжимают все соки. Да и вообще — это, похоже, дело далекого будущего…

Об одной всемирной организации

Однако, новой отрасли нужна не только материальная поддержка. В мировом сообществе ученых, занимающихся новой технологией, должен явно быть слышен голос государства российского и, вообще, всех государств планеты, который бы остерегал бы от скатывания нанотехнологии на военные рельсы.

В свое время, после первого испытания ядерного оружия ученые создали Пагуошское движение, не без участия которого были достигнуты известные ограничения в ядерных вооружениях, а также запрещения испытаний их.

Уже многократно высказывалась мысль об особой ответственности ученых, обладающих необходимой информацией для осмысления перспектив новых открытий. О необходимости создания всемирной организации для разработки нанотехнологии и планирования ее мирного использования. О необходимости контроля силами ученых, политиков, общественности за применением результатов новых открытий только для блага человечества. А это потребует полной открытости в исследованиях, полного доверия между странами и народами, отказа от национальных разработок нанотехнологии в пользу международных.

И первым шагом на пути к такому сотрудничеству должна стать полная информированность всех государств мирового сообщества, всех народов и буквально каждого человека о тех плюсах и минусах, что несут с собой новые открытия.

Если в США уже читается в университетах стандартный курс лекций по нанотехнологии, выходят видеофильмы, книги, научные журналы по этой теме, то в России только пробуют в немногих ВУЗах начать новый курс лекций, в школах эта тема вообще не излагается, а первая книга, в которой будет популярно и более или менее полно изложено все, что связано с появлением новой отрасли, будет издана вероятно не ранее чем через год.

Пройдет немало времени, пока нанотехнология станет самостоятельным предметом в школе, пока будут изданы миллионными тиражами учебники для студентов и школьников, пока появятся научные и популярные журналы, а сами исследования станут наиболее приоритетными в классической и прикладной науке.

И нет задачи более важной, чтобы эти исследования не только на привели к новым видам оружия, но и помогли бы ликвидации таких страшных вооружений, как военный «термояд».

ТРИ СОЛДАТСКИХ ПИСЬМА ЭПИЛОГ

Первое из этих писем было отправлено будущим академиком Флеровым едва ли не из фронтовых окопов в Кремль — Сталину.

Второе письмо с острова Сахалин солдат Олег Лаврентьев направил также Сталину.

А третье пришло не так уж давно из в/ч 96609 от рядового Виктора Лапай. Сталина уже не было и Лапай обратился к Председателю Госкомитета по науке и технике СССР.

У все трех писем много общего кроме того, что их писали солдаты и обращались при том в самые высшие инстанции страны. Общим и главным в них было то, что солдаты искренне заботились о могуществе страны и предлагали новые, никем тогда еще не осуществленные открытия и технологии, которые дали бы неоценимые преимущества в экономике и вооружениях СССР.

Но вот судьба писем и авторов их оказалась весьма разной. Потихоньку, не спеша, стал подавать признаки жизни урановый проект, о котором писал в 1942 году Флеров. И не столько из-за его настойчивых писем и телеграмм, сколько из-за случайно совпавшей по времени многочисленной информации от разведки. По настоящему проект ожил после атомной бомбардировки двух японских городов…

Письмом Олега Лаврентьева в 1950 году заинтересовался куратор атомного проекта Берия, и даже пригласил его к себе на прием, где Лаврентьев познакомился с Сахаровым, который и рецензировал письмо солдата. По поводу предлагавшегося там проекта водородной бомбы Сахаров ничего не сказал, речь шла только о второй части письма, где была обоснована идея управляемого термоядерного синтеза. Эту идею после некоторой модернизации Сахаров впоследствии посчитал своей и только спустя десятилетия признал, что автор открытия — Лаврентьев. История до сих пор не закончена, поскольку теперь необходимо официальное подтверждение авторства…

А история с письмом рядового Лапая по сути дела только начинается. «Еще до армии, — пишет Лапай в Госкомитет, — я серьезно увлекался физикой, проблемой нанотехнологии. К сожалению, только в армии мне пришла в голову идея быстрого развития этой области с использованием явления «прыгающих атомов».

Далее Лапай предлагает практическую схему туннельного микроскопа размером не более 10 мм, который позволит очень быстро выращивать микросхемы. Далее он развивает идею — создать строительный микроскоп, содержащий множество микророботов, для производства объемных микросхем, со скоростью построения 10^–4 — 10^–5 м/сек.

«Так можно вырастить, — оценивает он, — суперкомпьютер с оперативной памятью свыше 10 19 бит и суммарным быстродействием 10 25 операций в секунду. Такой суперкомпьютер может запомнить всю информацию, накопленную человечеством… Огромная память и быстродействие позволяет ему достоверно смоделировать самые сложные системы и явления природы… Произойдет революция в работотехнике, медицине, телевидении…»

В конце письма Лапай пишет: «Кстати говоря, в нашей стране исследования по термояду тоже начались с письма военнослужащего».

Идеями рядового Лапая заинтересовались в Госкомитете и направили его письмо в зеленоградский Институт физпроблем (НИИФП). Одновременно Госкомитет обратился к командиру войсковой части, где служил Лапай, с просьбой командировать солдата в Зеленоград, для проведения бесед с ним.

В судьбе Лапая большое участие приняли профессора МИЭТ — Шермергор и Неволин. В конце концов, солдата досрочно демобилизовали и его зачислили сразу на 2-ой курс МИЭТа. Но тут произошли катаклизмы, которые все перевернули в стране. СССР распался и Лапай Виктор Кириллович уехал к родным, в Харьков. В чужую теперь страну. С тех пор о нем ничего не слышно.

Может бывший солдат и бывший студент прочитает эту книгу и откликнется?

Ведь история не закончена.

Она только еще начинается.

Москва — Харьков — Санкт-Петербург —

Краснокаменск — Саров — Зеленоград.

Примечания

1

Совсем недавно в архиве Президента РФ нашлось-таки письмо солдата!

(обратно)

2

Артур Эддингтон

(обратно)

3

О том, что термоядерные реакции бушуют на звездах, впервые было сказано Хоутермансом в 20-е годы — см. книгу «БОМБА».

(обратно)

4

Так Френкель назвал реакции синтеза.

(обратно)

5

В то время солдатам запрещалось повышать образование в вечерних школах, но для Олега сделали исключение.

(обратно)

6

Виктор Боруля «Ядерный штурм», 1980.

(обратно)

7

Дорофеев, Дорофеева, «Сто лет восхождения», «Московский рабочий», 1983.

(обратно)

8

К концу войны в США было всего несколько кубических см трития.

(обратно)

9

В статье газета называет Курчатова научным руководителем, хотя научным руководителем был с самого начала Харитон (см. напр. фильм киностудии "Надежда" — "Научный руководитель").

(обратно)

10

На жаргоне спецслужб «секретари» — охранники.

(обратно)

11

ВДНХ — Выставка достижений народного хозяйства. Так раньше назвался виртуальный коммунизм, построенный в отдельно взятом районе Москвы.

(обратно)

12

Действительно был секретный план оккупации Западного Берлина, но Феклисов утверждает, что тогда он о нем не знал.

(обратно)

13

Треть из них размещались на подводных лодках.

(обратно)

14

Речь идет о первой атомной бомбе СССР.

(обратно)

15

Эту изолированную немецкую колонию подчинили НИИ-88 и назвали филиалом № 1.

(обратно)

16

Молотов в годы войны был куратором атомного проекта СССР, хотя толку от него никакого не было и в итоге куратором стал Берия.

(обратно)

17

Им сочинили «легенды» — липовые биографии, по которым трудно было «вычислить» прошлое беглецов. Но один из ученых США все-таки сумел со временем их идентифицировать.

(обратно)

18

При подготовке рукописи к публикации вышла книга Феклисова «Признание разведчика, где наконец Феклисов назвал этих агентов своими именами — пожалел видать супостатов.

(обратно)

19

Сразу после Англии он — начальник американского отдела ПГУ внешней разведки КГБ.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА I Письмо генералиссимусу

  Через тернии

  Бомба из висмута и свинца

  Проверка на шизофрению

  Голь на выдумки хитра!

ГЛАВА II Коммунизм на экспорт

  Будильник, который разбудит весь мир

  Супер-классик

  Между плохим и очень плохим

  Нет пророка и в чужом отечестве

  Шпионские документы

  Коллективный псевдоним

ГЛАВА III Специальная группа

  Секретная комната

  Хвастливый премьер

  Поджечь домной спичку

  Рядовой Прометей

  «Восходящая звезда»

  Смотрины

ГЛАВА IV Электрон неисчерпаем. Как и атом

  Единомыслие: шаг влево, шаг вправо считается побегом

  Меридиан красного цвета

  Карикатура похабного содержания

ГЛАВА V Инвалиды V-ой группы

  Бандиты от науки

  ЦК даёт добро на… погром

  Унтер-философы

  Научная вендетта

  Россия-родина слонов

  Бешеная компания

  Дело доблести, чести и геройства

  Самая лживая газета

ГЛАВА VI Знак судьбы

  На нарах

  Три звонка

  О лизании задницы

  Повитуха гения

ГЛАВА VII Бомба для генсека

  «Незваный» изотоп

  Ядерная изюминка

  Кое-что о спящей кошке

  Имплозия в Лос-Арзамасе

  Процесс пошёл

  Зимняя вишня

  Из искры возгорится пламя

ГЛАВА VIII Рождение ублюдка

  У разбитого корыта

  Что знали и чего не ведали в ЦРУ

  Кто Вы, доктор Ватсон?

  Кто же был отцом?

ГЛАВА IX Идея № 1

  Запоздалое признание

  Сахаризация

  Неприметный слон

  Назначить евреем!

  Не дербанете двери

  Мирный термояд

ГЛАВА X Неутешительные итоги авантюризма

  Мать, беременная идеями Улама

  Спичка, зажженная домной

  Плазменный генератор в … термосе

  О яйценоскости удава

  Что рождается после актов слияния

ГЛАВА XI Членкоррхранилище

  Генерал «от науки»

  В турме места много

  Гадание на снежной гуще

  Следствие ведут знатоки

  Не дал бог оскверниться

  Нецензурные телодвижения

  Шумный скандал

  История с истерией

ГЛАВА XII Конкурента отодвинули

  Железный «Феликс» и плутониевый шар

  Живой компьютер

  Самый человечный человек

  «Шпион» Лаврентий Берия

  Хвастовство на высшем уровне

  Впервые созданная профанация

  Детская хлопушка

  Ядерное совокупление

  Неизвестные россиянам подробности

  «Отец», да не тот

  «Не ложьте секреты на стол, а они все ложут и ложут…»

  Персонал — наповал

  На чистую воду!

  Город, стертый с лица Земли

  Ловушка

  Заявка

ГЛАВА XIII Экзотическое изделие

  Количество, не перешедшее в качество

  О заметании следов

  Вы все — безработные!

  От канделябра до бритвы

  О шкуре давно убитого медведя

  О намеках и полунамеках…

ГЛАВА XVI Измена ради более молодой и привлекательной

  Методом народной стройки

  Математика утерла нос физике

  Курчатов дает «добро»

  Веселые парни из Политбюро

  Обида № 1

  Непредсказуемый премьер

  Обида № 2

  Гуманист и душелюб

  Людоедский проект

  Обида № 3

ГЛАВА XVII Нет человека, нет и проблемы

  Дублеры главных конструкторов

  Достижения конкурентов

  Два «Байконура» в одной республике

  ТАСС уполномочен насмешить

  Конец света

  Термоядерный взрыв на …Луне

  «Трудовой подарок»

  Ядерные робинзоны

  Как бы невзначай…

  Кремлевский блеф

  Известен! Наконец-то известен!!

  Советская сатана

  На круги своя

ГЛАВА XIV Псевдонаучный материал

  Неподъемное ракетное дело

  Первый в мире

  Самолет — хорошо, ну а кони — лучше!

  Мануфактурные ракеты

  О кости с барского стола

  Оружие полиции

  О мудрости Великого Сталина

  НЭП в НКВД

  Как советский фюрер помог немецкому

  Заслуга академика Харитона

  Три стадии чесания затылка

  Профсоюзные полковники

  На голую бабу не позарился

  Напрасно изведенный спирт

  Кого позвать «на княжение»?

  Чтобы уберечь от блуда

ГЛАВА XV Сортирные сражения

  О красной рыбе и черной икре

  Об одном серьезном изменении

  Остров невезенья на Селигере есть…

  Мавр сделал свое дело…

  Жгучая тайна

  «Свет нашей жизни»

  Трудовой подарок съезду

ГЛАВА XVIII Три кита

  «Щит», похожий на «меч»

  Экскурсия на «пьяный» завод

  Осиное гнездо

  Своя рубашка

  За что боролись

  О необычной иллюминации

  Как поступить с колбасой

  По нужным адресам

ГЛАВА XIX Партия шпионов

  Птичка улетела

  Птичка оказалась важной птицей

  Вызывающее предложение

  Лазутчики в нашем стане

  Товарищ Филиппов

  «Отцы» — основатели

  Здесь будет город заложен

  Падшие небоскребы

  Тлетворное влияние

  Растратчики

  Без умолчаний

  Пусть супостат мучается сомнениями!

  Настоящий прорыв

  Оборотная сторона медали

ГЛАВА XX О начале второго пришествия

  Среди табачных крошек

  Кое-что об известной блохе

  О давней мечте Староса

  Несравнимо ни с какими кошмарами

  Чему учит История…

  Об одной всемирной организации

ТРИ СОЛДАТСКИХ ПИСЬМА ЭПИЛОГ

*** Примечания ***