КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Кик [Мариэтта Сергеевна Шагинян] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мариэтта Шагинян КИК Роман-комплекс

ОТ АВТОРА

Роман «Кик» писался исподволь и для себя, как иногда пишут письмо «никому», потому что хочется написать это необходимое для собственной души письмо.

Критики говорили о нем по-разному, хотя все они сходились на утвержденье, что это роман сюжетно-приключенческий.

Но «сюжетно-приключенческое» было лишь внешней его оболочкой. На самом же деле «Кик» был тем, что англичане называют «essay», а мы очень неточно переводим словом «опыт». Я сводила в нем концы с концами своего тогдашнего профессионального опыта, накопленного за десять лет строительства социализма, — стараясь нащупать и развить те зародыши новой эстетики, нового отношенья к творчеству, какие стали уже ощутимыми для нас за эти первые десять советских лет. Писался «Кик» урывками, между делом, не отнимая ни дня, ни часа, ни сил у непрерывной очередной работы, какой была переполнена тогдашняя наша жизнь.

Что же представляет собой «Кик»?

Прежде всего в нем был момент профессионально-дидактический. Как раз в те годы (1926–1928) наблюдалось у нас яркое стремление молодых писателей к специализации по жанрам и к замыканию в одном определенном жанре. Начиналось и жесткое организационное выражение этого процесса в размещении писателей по кружкам, секциям и разделам — романистов, критиков, поэтов, детских писателей, молодежных писателей. А ведь если представить себе кого-нибудь из больших учителей литературы, то никак не сможешь разместить их по секциям. Куда, например, поместить Тургенева? Он и рассказчик, и очеркист, и романист, и драматург, и поэт. Гончаров — и романист, и критик, и пленительный очеркист-географ. Да и Горький — поэт, критик, рассказчик, романист, очеркист, драматург — учил нас уметь проявлять себя в каждом жанре. Быть писателем для них совсем не значило уметь делать только одну вещь в литературе, — они гранили свое мастерство, свою власть над словом работой во многих жанрах. И чтоб как-то выразить свое отрицательное отношенье к узкой литературной специализации, чтоб призвать молодежь хорошо овладеть каждым жанром, хотя бы один из них и был для тебя главным, — я поставила в «Кике» задачей себе: сдать экзамен грамотности на все литературные жанры. Там есть все виды газетной работы: фельетон, очерк, статья, передовица; есть все виды литературной работы: поэма, новелла, драма, киносценарий; и, наконец, есть критика. Но замысел «сдать экзамен по жанрам» неизбежно подсказал мне и форму «Кика»: как бы объективную сшивку различных материалов, как они сшиваются, скажем, в архивном деле. Получилась своеобразная «папка», и ассоциация с папкой, сшивкой, канцелярией напомнила мне манеру наших работников давать название вещам, соединяя первые их слоги и таким образом сокращая целое. Один из моих «материалов», где я сдавала экзамен на драму, назывался «Колдунья и коммунист», что в сокращении дало «Кик», — и это стало названием для всего целого. Но какой сюжет мог облегчить читателю чтение разнохарактерной сшивки и помочь держать ее связно в уме? Конечно, детектив, приключение. И я выбрала своеобразный острый сюжет, какими в те годы была полна советская действительность, особенно в наших окраинных республиках, где еще жили отголоски яростной классовой борьбы.

И, однако, все перечисленное было лишь ступеньками к основному, скрытому содержанию «Кика». Для меня самой это скрытое содержание становилось ясным по мере развития романа, и я изложила его в конце концов как добытый мною самой опыт этой работы — устами моего героя Львова в его критическом докладе. Каково же главное содержание «Кика»? Оно — теоретическое и представляет собою опыт советской эстетики, в своем роде эстетический манифест тех первых десяти лет нашей творческой работы. Вот его главные мысли, выяснившиеся мне по мере писания «Кика».

Большая советская вещь, как костер, требует непрерывной подкладки топлива — живых глубоких, ежедневных впечатлений нашей созидающейся жизни. В этот фантастический роман вошло ежедневное чтение газет, вопрос о концессиях, стоявший остро в те годы; интереснейшие воплощения и в быту и в психологии у народов наших национальных республик тезиса о «социалистическом по содержанию и национальном но форме»; споры о различных типах геологов и о характере наших геологических работ; начавшееся широкое партийное обучение кадров; политические события на международном фронте, — и еще много всего, что захватывало нас изо дня в день, из месяца в месяц. И если б в роман все упомянутое не вошло как топливо, то костер не только не разгорелся бы, но и не мог бы быть зажжен. Итак, первая основная мысль, наметившаяся в ходе работы, — была о необходимости овладения нами, писателями, советским жизненным материалом и важности постоянного пребывания в курсе современных событий.

Вторая мысль тоже была нащупана в самом процессе работы. Воплощать и отражать получаемый материал можно по-разному, и я по-разному это и делала. Разность художественных воплощений темы определялась, как это выяснилось в работе, разностью социально-политических позиций тех лиц, которым я по очереди поручала в романе выступать. Невозможно было, например, любознательному советскому журналисту воплощать свои впечатления в виде ненависти и искаженья советской действительности, так же как невозможно было реакционному поэту, умиравшему от чахотки и связывавшему все свои личные несчастья с победой нового строя в России, изображать современность с умной, зрячей, благожелательной объективностью. Но свое отношенье к воплощаемому реакционный поэт облек — с некоторой неизбежностью — в эклектическую форму, пользуясь системой условных образов прошлого и стилизуя свои впечатления под старину; а передовой журналист необходимо избрал реалистический метод в форме, чтоб более жизненно и наивозможно более точными образами, подсмотренными у самой природы, воплотить новое. Так, формы художественного воплощения становились в романе социально-политически обусловленными.

Но для меня самой, для советского писателя, — эти разные формы вовсе не были сплошь объективно близкими и интересными. Я, правда, не дала себе авторского места в этой объективной «сшивке». Но на самом деле авторское место было все же сохранено за мной — в неизбежном отборе и акцентировке, во-первых, каждого материала в отдельности, а во-вторых, разных мест и страниц в каждом из этих материалов. Мне становилось ясно, что мне самой лучше всего удавались именно те реалистические места у каждого из моих многочисленных авторов, которые были связаны как раз с новой советской жизнью и ею навеяны. Мне самой эти места были наиболее интересны, ведь в них я шла по целине, и, поскольку они больше захватывали меня, они и лучше удались мне. И вот возникали — в живом процессе писания этой вещи (которую несколько критиков восприняли как формалистический трюк) — ясные очертания нашей социалистической эстетики, представления о социалистическом реализме. О них я и рассказала в критической речи-докладе Львова в конце романа.

Работа над «Киком» не прошла для меня даром. После «Кика» мне уже просто тяжело было возвращаться к условным вещам типа Джима Доллара, становилось скучно их писать, и великим наслаждением сделалась огромная, напряженная работа над «Гидроцентралью».

1956

Мариэтта Шагинян

ПОСВЯЩЕНИЕ

Страна, в которой нет дорог,
Где конь стальной ступить бы мог;
Где роют русла водопады,
А горы давят ездока,
Как с знойный грузом винограда
Хурджин ослиные бока;
Где борозду метут бешметом,
По крутосклону сея злак,—
Над саклей, ныне сельсоветом,
Советский выбросила флаг.
* * *
И в той стране — блаженной лени
Послушный пленник — ты внимал,
Как пели песни поколений
Вам, детям стали, дети скал,
Как, исходя в истомной пляске,
Прикрыв плывущие глаза,
Танцор, кружась, кинжалом лязгал
Иль в небо выстрелы вонзал…
Вот так, полусмежив ресницы,
Глазами сонными слегка,—
Прими, мой друг, мои страницы,
Как эту пляску сына скал!
Кисловодск
Осень 1924 года

Эпизод первый

ГАЗЕТА «АМАНАУССКАЯ ПРАВДА»

ИЗДАНИЕ БУ-УЛЬГЕНСКОГО РАЙКОМА ВКП(б)
ЛЕДНИКИ АМАНАУСА
Редактор, Степан Геннадиевич Карпов, автор передовиц.

Политический фельетон, тов. Гольц, секретарь райкома.

Маленький фельетон, Валентин Сюсюкин; псевдоним «Горский» — местный поэт и музыкант.

Краевая информация, тов. Асланбеков, следователь местного ГПУ.

Хроника и библиография, тов. Жданов, комсомолец.

Протоколы, отчеты, суд, Валентина Ивановна Головлева, комсомолка, стенографистка и секретарь редакции.

Селькор, Егис Муруджи.

Сторож, Илья Миронович Клименко.

Объявления.

Редакционная корзина, куда попадает забракованный материал.

Переписка.

Телефон.

САНАТОРИЙ «КРАСНЫЕ СКАЛЫ»
тов. Куниусу
Уважаемый тов. Куниус.

Редакция бывшей стенной газеты «Аманаусская правда» просит Вас не отказать дать статью в первый номер той же газеты, становящейся печатным органом всего Бу-Ульгенского района.

С ком. приветом

С. Карпов.
_________________________
САНАТОРИЙ «КРАСНЫЕ СКАЛЫ»
Проф. Казанкову
Редакция «Аманаусской правды», переходящей из стенного существования в массовый печатный орган, была бы Вам крайне признательна за статью информационного характера о богатствах нашего Края. Аудитория по преимуществу туземная. Газета издается на двух языках. Просим быть доступней.

Отв. ред. С. Карпов.
_________________________
САНАТОРИЙ «КРАСНЫЕ СКАЛЫ»
Поэту Эль
Глубокочтимый Поэт!

Обращаюсь к Вам по просьбе нашей редакции. Знаю, что Вы больны и, по всей вероятности, не расположены беспокоить свою музу, но прошу снисхожденья к моей собственной судьбе: музыкант, поэт, когда-то участник знаменитых симпозионов Вячеслава Иванова, собутыльник Балиева в «Летучей мыши», а сейчас присяжный писака местных листков и газет. Недуг, занесший Вас на «Красные Скалы», загнал сюда и меня. Сейчас тут ожидается пикантное событие: выход собственной печатной газеты! Строго между нами — аллах ведает кому это нужно, но, во всяком случае, это общественность и построчные. Так вот, редакция уполномочила меня ходатайствовать перед Вами о том, нельзя ли заполучить у Вас для первого номера золотые строки за бумажные деньги. Сделайте это ради всего святого, хотя бы для того, чтоб повысить шансы Вашего несчастного коллеги по перу и туберкулезу у местных акул.

Пламенный поклонник Ваш

Валентин Сюсюкин («Горский»).

АМАНАУССКАЯ ПРАВДА

АВГУСТ 192*
№ 1

СО СТЕНЫ НА СТАНОК

При исключительных обстоятельствах наша газета сходит со стены на печатный станок. В результате беззастенчивой белогвардейской авантюры наша страна была снова вброшена в гражданскую войну. Английские фунты, перешедшие в карманы белогвардейцев и окрылившие местных кулаков и тайных феодалов, принесли нам неисчислимые бедствия: разрушили дороги, и без того недостаточные для обслуживанья горных районов, сожгли мосты, уничтожили огородные земли, истребили виноградники, погубили скот, сожгли деревни, залили кровью города, обезлюдили и опустошили целые районы. Но банды врагов народа разгромлены. С беспримерным терпением Советская власть принимает вторично разоренную страну, потерявшую все, что с таким трудом было восстановлено за истекшее пятилетие. Снова с величайшей заботой она отпускает средства и лучших людей для залечивания наших ран, для поднятия разрушенного хозяйства. В такую минуту, когда еще в ушах не перестал звенеть треск неприятельских пропеллеров и гул канонады, газета наша, как радуга, встает над омытыми грозою бу-ульгенскими аулами, чтоб возвестить измученному населению переход к мирному строительству. За работу, граждане! Все за работу по возрождению нашей прекрасной страны с ее неисчислимыми промышленными возможностями и сказочными минеральными богатствами!

КРАЕВАЯ ИНФОРМАЦИЯ

Бандиты удирают за ледники
В течение недели были ликвидированы последние бандитские шайки, грабившие по дороге от аула Токчи к Целибашу. Остатки бандитов, по последним известиям, были загнаны в Кузунлакское ущелье и, чтоб не сдаться, перебрались через ледники но ту сторону Аманауса. Между аулами всего этого района снова начала правильно функционировать почта.

Приезд товарища Львова
Объехавший всю очищенную от бандитов и белогвардейцев Бу-Ульгенскую область, тов. Львов прибыл вчера на нашу Аманаусскую ледниковую станцию. Сегодня он выступает на митинге в исполкоме, после чего намеревается выехать в Токчи для принятия участия в охоте на зубров, организуемой для него местным спортивным кружком в Аллалвардской заповедной пуще.

Монастырь под фабрику!
Покинутый монахинями аллалвардский монастырь св. Ольги найден в жилом состоянии, не требующем ремонта. Комиссия признала возможным удовлетворить ходатайство местного союза кустарей об открытии в его стенах первой бу-ульгенской сукновальной фабрики. В монастырских пристройках предположено оборудование шерстомойни и прядильни. Фабрика будет электрифицирована.

Еще победа
Объявленный субботник в ауле Токчи собрал толпу молодежи. С помощью местных красноармейцев она в течение суток совершенно восстановила знаменитый мост через Токчи-Суйскую пропасть, вследствие чего стало возможным очистить от бандитов Аллалвардские заповедные пущи и принять меры к восстановленью питомника зубров.

Музейная находка
В монастыре найден женский портрет кисти современного мастера, представляющий, по свидетельству знатоков, большую ценность. Портрет изображает молодую женщину необычайной красоты с веревкой, накинутой на голую шею. Женщина стягивает концы веревки, как если б собиралась себя задушить, и смотрит прямо на зрителя. Местная художественная школа, только что открывшая выставку своих работ, получила разрешенье на демонстрацию этой картины впредь до отправки ее в бу-ульгенский городской музей.

Асланбеков

НЕОБХОДИМО БОРОТЬСЯ С СУЕВЕРИЯМИ

(Заметка селькора)
В ауле Токчи молодежь до сих пор не может получить помещение под клуб. Подходящий для этой цели покинутый караван-сарай отвергнут по причине местных суеверий, распространяемых старухами, что будто бы в него по ночам слетаются шайтаны. Вообще суеверие свило себе у нас прочное гнездо. Не только темный элемент, старухи, — но, к стыду должен сознаться, многие грамотные верят в разных шайтанов и колдунов. Не так давно здешний пастух, напившись выше меры айрану, уверял, будто видел проходившую по скалам колдунью с распущенными волосами, голыми ногами и зажженною свечой в руке, и после этого рассказа желающие могли наблюдать, как наши бабы доили коров и несли молоко целыми ведрами в жертву колдунье, причем шли по дороге задом наперед в силу суеверия, что будто бы кто увидел лицо колдуньи, должен умереть, и многие благодаря тому повывихнули себе ступни и ноги. Смешно и досадно, что активный элемент не прилагает нужные меры в борьбах с местною темнотой и несознательностью.

Селькор Егис
Муруджи

МАЛЕНЬКИЙ ФЕЛЬЕТОН

Нечто о зубрах
Под какие подвести вас рубрики,
Дорогие, редкостные зубрики?
Берегли вас, орхидеи пуще,
В Аллалвардской заповедной пуще.
Но внезапно в сень лесных угодий
Забежали звери в вашем роде:
Не хорьки, не львы, не леопарды,
Забрели под кущи Аллалварды,
Под кинжал и меткий выстрел дробный, —
Зубро-яростны, зубро-подобны,
Вымирающие бело-гварды.
Горский

О БОГАТСТВАХ БУ-УЛЬГЕНСКОГО ГОРНОГО ХРЕБТА

(Статья проф. Казанкова)
Впервые на богатейшие залежи свинца, охры и бора, сделавшие Бу-Ульген почти исключительным местом добычи означенных минералов, было обращено внимание при Александре III профессором фон Юссом. Снаряженная им экспедиция была, впрочем, взята в плен и пропала без вести. О месторождении свинца была подана вторичная докладная записка инженером-геологом Саламатовым, но царское правительство положило ее под сукно. Постоянная угроза бандитских шаек, с одной стороны, полное отсутствие путей сообщения — с другой, сделали этот район надолго мертвым для русской промышленности. Так, вероятно, оставалось бы и по сю пору, если б не маленькое, весьма загадочное событие, к сожалению, так и оставшееся неразъясненным. Не могу отказать себе в удовольствии передать читателю все, что известно об этой небольшой, но странной истории.

В восьмидесятых годах прошлого столетия, некоторое время спустя после перехода к нам Батума, в приморской харчевне был арестован русскими властями контрабандист, затеявший драку со своим соседом. Случай не выходил из ряда обыкновенных, когда арестовывались и через несколько дней выпускались слишком темпераментные туземцы. Так кончился бы, вероятно, и данный арест, если б не исключительный испуг, проявленный контрабандистом. Безграмотный, оборванный турок внезапно обнаружил панический ужас перед полицией, давал столь бессвязные показания, так изысканно и красноречиво уверял, что он тут ни при чем, наконец так неожиданно забормотал на допросе по-французски, что полиция подвергла его обыску. Когда сунули руку ему за пазуху, там оказался вчетверо сложенный лист бумаги. Турок, при виде листа, вырвался из рук полиции, успел схватить и оторвать кусок этого листа, сунул его в рот и проглотил. Оставшийся в руках полиции клочок оказался превосходным планом Бу-Ульгенского кряжа, как раз той его части, где мы с вами находимся. Место рождение свинца было указано на нем совершенно точно и обозначено латинскими буквами. Русским властям стало ясно, что они имеют дело со шпионом, и турок был заключен в Батумскую тюрьму. Но самое любопытное случилось позже.

Когда в камеру арестованного пришли, чтоб вести его на допрос, лицо и грудь его оказались в крови: у турка был откушен язык. Узнать что-нибудь от него стало совершенно невозможно, и дело о шпионаже на Бу-Ульгене пришлось прекратить. Но свинцовое месторождение привлекло наконец внимание нашего правительства, и разработка была начата. В будущем она обещает стать одною из доходнейших отраслей нашего горного хозяйства.

Очерк мой был бы далеко не полон, если б я не перечислил вам другие богатства нашего края. В первую очередь следует упомянуть о дубильных вещества, нужных кожевенным заводам и в изобилии имеющихся в здешних лесах. Затем следует самшитовое дерево, могущее стать предметом вывоза. Наконец, немалое значение имеют граниты, прорезанные пегматитовыми жилами, в которых, весьма вероятно, водятся драгоценные камни, что и собирается выяснить возглавляемая мною научная экспедиция. Если принять во внимание, что часть местных лесов по своей дикости и непроходимости не без основания может быть названа девственной, так как в ней ни разу не была нога культурного человека (за исключением погибшей экспедиции фон Юсса), то мы можем серьезно надеяться на новые богатейшие и неожиданные открытия в будущем.

Проф. Казанков
_________________________
В следующем номере «Аманаусскон правды» будет напечатана статья тов. Куниуса «Капитализм и народы Востока»

_________________________

БИБЛИОГРАФИЯ

Альманах «Легкие». Составлен легочными больными санатория «Красные Скалы». Отпечатан в количестве 500 экземпляров. Стр. 87. Цена 40 коп.


Авторы выбрали самое подходящее название легковесной книжонке, написанной неизвестно для чего и кого! Несколько десятков стихотворений и рассказов, воспевающих природу и ушибленные чувства людей, занятых только своими особами. Можно приписать их какой угодно эпохе, кроме нашей. Что говорят, например, здоровому современнику такие вирши:

…И вдруг — орлиный клекот
В ломающейся синеве,
Как тысячи стеклянных сколков,
Рассыпался по голове…
Не ты ли вдребезги распалась,
Мысль, возносившая умы?
История — какая малость,
Тупых чиновников кумир.
Интересно, кого подразумевает автор под «тупыми чиновниками»? В этом же духе составлен весь сборник, на который истрачено драгоценное для нас количество бумаги и типографского труда. Плохая рифма, подражание Блоку, бессмыслица в прозе, неврастения в стихах, и, вдобавок ко всему, далеко не благополучно в политическом отношении, — вот что представляет собою данный сборник.

Комсомолец Жданов
_________________________
Ответств. редактор С. Карпов
_________________________
ПРИНИМАЕТСЯ ПОДПИСКА
НА БОЛЬШУЮ КРАЕВУЮ ПОЛИТИЧЕСКУЮ,
ЛИТЕРАТУРНУЮ ГАЗЕТУ
«АМАНАУССКАЯ ПРАВДА»
1 мес. . . . . . . — р. 70 к.
3. . . . . . . . . . .1 р. 90 к.
_________________________
МОССЕЛЬПРОМ
НОВЫЕ ЛАРЬКИ В АУЛАХ
ТОКЧИ, КУЗУНЛАК
И ЦЕЛИБАШ
ЦЕНЫ СНИЖЕНЫ
_________________________
Универсальный магазин
„АМАНЕПО“
РАБОЧИМ И СЛУЖАЩИМ
ВЕРХНЯЯ ОДЕЖДА.
СЕДЛА И БУРКИ В РАССРОЧКУ
_________________________
ЛЕНГИЗ
ДЕГЕСТАНСКАЯ ХРЕСТОМАТИЯ ДЛЯ ЧТЕНИЯ В ШКОЛАХ II СТУПЕНИ
_________________________
СЕНСАЦИОННАЯ
НАШУМЕВШАЯ
ТРЮКОВАЯ КАРТИНА
„ДЕЛО СДЕЛАНО“
ПОЛУЧЕНА И СЕГОДНЯ, ПРИ НАСТУПЛЕНИИ ТЕМНОТЫ, БУДЕТ ДЕМОНСТРИРОВАТЬСЯ В КИНО «СВЕТОЗАРЕ»
_________________________

РЕДАКЦИОННАЯ КОРЗИНА

Подражание восточному
Не пойдет.

С. Карпов
1
Ненависть гонит меня на получение пощечин.
Радуюсь каждой, твердя: здравствуй, богатство мое!
Всякий союз с врагом злобного памятью прочен.
Тот, кто получит удар, точит себя, как копье.
2
В тысячу первый раз сердце зажав рукой,
Губы кривлю смешком наедине с собой,
Бормочу вполголоса (оно облегчает): «Так что ж?
Смерть так смерть. Нож так нож».
3
Счастлив художник, кто услыхал крик человека сквозь зубы: «а-а». Он станет скуп на слова.

А. Эль

ПРОТОКОЛ ТОРЖЕСТВЕННОГО МИТИНГА В ЗАЛЕ ИСПОЛКОМА С УЧАСТИЕМ ТОВАРИЩА ЛЬВОВА

На эстраде в полном составе исполком. Внизу столики с печатью.


Где сидит Валя, сильно напудренная…

— Жданов, прошу не портить бумагу, положи карандаш!


На трибуну всходит товарищ Гельц.

— Сегодняшний день, товарищи, мы собрались при исключительных обстоятельствах. Нет надобности напоминать вам, чем наша область обязана товарищу Львову и нашей родной Красной Армии. Если мы сидим в этом зале, а не болтаемся на виселице, если наши горы опять свободны, виноградники перекапываются, промышленность восстанавливается — этим всем мы обязаны его неутомимости, находчивости, уменью бить наверняка. Говорить комплименты не к лицу коммунисту, но — сами понимаете, товарищи, — я только выражаю за нас всех, за сотни аулов и кошей, за собравшихся тут, в зале, те естественные чувства и настроения, которые заставляют нас сказать выдающемуся работнику революции:

«Спасибо тебе, товарищ! Не забудем!»

(Бурные аплодисменты. Все встают.) Тов. Львов, весь красный…

Тов. Львов поднимается на трибуну:

— Я буду преступником, товарищи, если начну с этой эстрады говорить вам о наших победах и достиженьях. Дело обстоит так: мы выкурили противника. Но если мы сложим руки и начнем болтать…

(Здесь пропуск.)
— Он, кажется, рассердился на Гельца!

— А ты рада вынюхать склоку. Не ожидал, что Львов такой невзрачный.

— Он только ростом мал, а вовсе не невзрачный, ничего ты не понимаешь. Посмотри на его губы и затылок.

А глаза-то. И курносенький…

— Поздравляю!

Влю…

— Дур…



— Валя, тебя зовут на эстраду!

— Кто?

— Карпов. К нему сейчас подошел Асланбеков. Вот опять… иди!

. . . . . . . . . . . . . . .

— Ну? Зачем тебя вызывали?

— Ничего не понимаю. Спросил, кто принимал объявленье о новой кинопрограмме. Точно это мое дело!

— Странно. Мне кажется, что-то случилось. О чем они там шепчутся?

— Дай новый карандаш, я буду продолжать. Ничего не случилось, просто полная бесхозность…


Тов. Гельц поднимается на трибуну:

— Товарищи, но весьма важным причинам объявляю митинг закрытым.


— Вот тебе бесхозность!

ТЕЛЕФОН

— Ноль один. Алло! Кто в редакции?

— Сторож.

— Мироныч, кто принимал объявления?

— Я принимал.

— Припомните, кто вам дал объявленье о новой картине в «Светозаре»?

— О новой картине в «Светозаре»? Дайте сообразить. Как будто барышня в шляпке с птицей.

— Вы ее раньше видели?

— Нет. Не могу, впрочем, поручиться, Степан Геннадиевич, ихнего лица я не приметил.

— Где бумажка с объявленьем? Сохранена?

— Поищу в типографии.

— Как найдете, доставьте ее тотчас же товарищу Асланбекову.

__________
— Алло. Кино «Светозар»?

— Я слушаю.

— Кто у телефона?

— Бибик.

— Товарищ Бибику я звоню из редакции. Сейчас у меня был Асланбеков с представлением от вашей администрации. Почему вы так поздно спохватились?

— Мы и газету развернули только час назад.

— Вы уверены, что объявление сдано не вами?

— Совершенно уверен. Никогда никаких таких картин не было и в помине. Ее нет среди прокатных фильмов. Вообще это сплошной пуф.

— У вас нет оснований подозревать кого-нибудь в шутке или хулиганстве?

— Никаких. Может, среди ваших кто-нибудь?

— Мы тут ни при чем. Сторож принял объявление от неизвестной девицы в шляпке.

— Глупейшая история. Напечатайте опроверженье.

— Сделаем.

Кино «Светозар»
Тов. БИБИКУ.
Аманаусское отделение ГПУ вызывает Вас сегодня между 8–81/4 часами в комнату № 4.

Подписи.
«Аманаусская правда»
Тов. КЛИМЕНКО.
Аманаусское отделение ГПУ вызывает Вас сегодня между 81/4 — 81/2 часами в комнату № 4.

Подписи.
Санаторий «Красные Скалы»
Тт. КАЗАНКОВУ, ИРИНЕ ГЕЛЛЕРС,

С. ИВАНИЦКОМУ, А. ЭЛЬ.

Аманаусское отделение ГПУ вызывает Вас сегодня между 81/2 — 9 часами в комнату № 4.

Подписи.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА СТОРОЖА «АМАНАУССКОЙ ПРАВДЫ» ТОВ. ИЛЬИ МИРОНОВИЧА КЛИМЕНКО
Утром, между 9—11 часами, мною получены были для напечатанья в газете: 1) объявление от Моссельпрома, принесенное мальчиком-рассыльным, 2) от Ленгиза по почте через секретаршу Валентину Ивановну Головлеву и 3) от Аманаусского единого потребительского общества казенным пакетом через письмоношу. Когда я зарегистрировал эти объявления, к моему столу подошла молоденькая барышня с незнакомым лицом, без всякого особенного выраженья, и протянула бумажку с объявлением. Получив деньги (трехрублевку), я дал сдачи и увидел, что барышня в шляпке с птицей никого из местных жительниц не напоминает. Больше ничего не могу припомнить.

Илья Миронов Клименков
Следователь Асланбеков
СПРАВКА ИЗ ТИПОГРАФИИ за № 17
Бумажка с объявлением о новой программе «Светозара», несмотря на принятые меры, нигде не разыскана.

Зав. тип. Хельсин
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ЗАВЕДУЮЩЕГО РЕПЕРТУАРНОЙ ЧАСТЬЮ КИНО «СВЕТОЗАР» ТОВ. БИБИКА
Спрошенный следователем тов. Бибик показал, что, будучи заняты устройством концерта для митинга, он и его товарищи не имели времени развернуть полученный ими № 1 газеты «Аманаусская правда», когда же сделали это, то были удивлены помещенным там объявлением от имени «Светозара» по поводу демонстрации картины «Дело сделано», каковая картина никогда не была закуплена администрацией и вообще вряд ли имеется в прокате, вследствие чего возмущенная администрация немедленно послала письменное опровержение с перечисленьем обстоятельств в ГПУ. Какие-либо подробности тов. Бибик дать отказался, не имея на то никаких данных, кроме твердой уверенности, что шутка не могла быть сыграна кем-либо из администрации кино.

Зав. ренерт. Бибик
Следователь Асланбеков
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПРОФЕССОРА КАЗАНКОВА
Ко мне с письмом обратился редактор «Аманаусской правды», прося дать статью в газету. Я дал. Очень рад, что статья пригодилась и напечатана. От гонорара отказался в пользу местного этнографического музея. Что касается объявления в «Светозаре», не могу пролить света. Сам не бываю и другим не советую посещать кинематограф, являющийся в настоящее время рассадником пошлости, вместо того чтоб всеми техническими средствами служить науке. Обращаю вниманье властей на то, что Бу-Ульгенский район изобилует пещерами, тайниками и подземными пустотами, ранее служившими бассейнами подземных озер. Местность эта вулканического происхожденья и может служить отличным приютом для любой группы преступников, политических и уголовных. Больше прибавить ничего не имею.

Подписи.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПИСАТЕЛЬНИЦЫ ИРИНЫ ГЕЛЛЕРС
Сославшись на плохой слух, тов. Ирина Геллере на вопрос о том, не явились ли авторами шутки какие-либо скучающие пациенты санатория, ответила, что почти ни с кем не общается и за общим табльдотом разговоров не слышит. По поводу означенного дела сообщить что-либо затрудняется, тем более что всего лишь три дня как приехала на Аманаус.

Подписи.
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ПОЭТА ЭЛЬ
Товарищ Эль, спрошенный относительно пациентов санатория, не является ли кто-либо из них автором шутки с объявлением, в резких выражениях отказался дать какие-либо объяснения, протестуя против самого факта вызова его со стороны ГПУ для дачи показаний, ввиду состояния своего здоровья и пребыванья в санатории для леченья. Дальнейший допрос был приостановлен ввиду вызывающего тона поэта Эль.

Подписи отсутствуют.
СПРАВКА
Главврач санатория «Красные Скалы» дал заключение о поэте Эль как о чахоточном во второй стадии и остром неврастенике.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ЖУРНАЛИСТА С. ИВАНИЦКОГО
Считаю своим долгом помочь следствию всеми сведениями, какими располагаю. К сожалению, этих сведений немного. Прежде всего поиски среди публики санатория — ошибочны. Трудно предположить, что объявление было простою шуткой и что этой шуткой занялись люди больные и отдыхающие. Советую искать этих юмористов в Москве в Главконцесскоме. Перед своим отъездом я узнал, в порядке частной беседы, что бельгийская фирма Дитмар несколько раз возбуждала вопрос о сдаче ей в концессию Бу-Ульгенского месторожденья. На мой взгляд — собака зарыта где-нибудь в этом направлении.

Сотрудник и спецкор «Экономической жизни», «Путей индустриализации», «Гудка» и пр.

Сергей Иваницкий
Следователь Асланбеков
ЧАСТНОЕ ПИСЬМО ВАЛИ ГОЛОВЛЕВОЙ К ЗОЕ РЫШКО НА СТАНЦИЮ ВАТАЛПАШИНСК, С ОКАЗИЕЙ
Дорогая Зойка!

Прости, что не отвечала. С утра до вечера поглощена работой. Скажи маме, что пошлю ей на днях два червонца и посылочку. Пусть свяжет мне из козьего пуха на зиму перчатки. Надеюсь, ты уже видела первый номер «Аманаусской правды». Я — секретарь, стенографистка, машинистка, — словом, совмещаю в этой газете что можно, кроме того по уши в комсомольской работе и помогаю Жданову по клубу. Здешняя молодежь одна прелесть: мужчины и женщины почти одного роста, хороши, как картинка, очень легко втягиваются в работу.

Я теперь отлично понимаю, почему ты ни слова не написала про Львова. Знай, смешная бузиха, что Львов был у нас целые сутки. Если б он пробыл дольше, я, кажется, наделала бы глупостей вроде тебя. Во-первых, он выступал на митинге. Во-вторых, успел обойти все наши уголки и клубы, всюду докопавшись до дела и насобачив нас, где и что выправить. Этот человек (между нами) похож на ребенка или котенка, маленький, курносый, грациозный, я несколько раз видела его с такой жалобной улыбочкой на лице, точно он заблудился и не знает, где папа-мама, и ужасно хотелось взять его за руку, обдернуть кушачок и повести с собой. И этот странный человечек, говорят, редкий храбрец в бою. Красноармейцы его обожают. Правда ли, что он во время деникинщины спасся из донской станицы в стоге сена и его на околице казаки прокололи штыками чуть не насквозь, пробуя, есть ли кто в сене, и он не издал ни шороха, а когда его привезли и вынули из сена, был исколот и окровавлен с головы до ног? Я верю, что это все так и есть, потому что, Зоя, в этом человеке нельзя ничему удивляться. Сегодня он едет на охоту в Аллалвардскую пущу, так как страстно любит охоту. Ну пока! Пиши!

Валя
P. S. О странном приключении в нашем отделе объявлений напишу после.

Эпизод второй

СРОЧНО
КРЕМЛЬ. АНАТОЛИЮ ВАСИЛЬЕВИЧУ ЛУНАЧАРСКОМУ
Сегодня арестован местными властями явному недоразумению непрерывно служил победе советского дела кровью стихами прозой автор двадцати книжек наиболее известны Роза Содома Летающий Голландец умоляю оказать помощь

Поэт Валентин Сюсюкин (Горский)
_________________________
ТО В. СТ. ГЕН. КАРПОВУ В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ

Уважаемый и глубокочтимый тов. Карпов, вот уже три дня, как я тщетно пытаюсь вызвать Вас на свидание и узнать наконец, за что, за какие непостижимые для меня прегрешенья я лишен свободы и заточен в тюрьму? Сегодня у меня сильно скакнула, температура и начались боли в сердце. Пищу тут дают ужасную, хотя два блюда, но при моем колите есть баранину — значит обрекать себя на язву желудка. И это за то, что пять лет работал, не щадя ни здоровья, ни сил, рискуя ежеминутно быть убитым белогвардейцами или же затравленным заграничною эмигрантской прессой. Несмотря на ряд предложений, крайне для себя выгодных, ни разу не покинул Россию — и вот результат! Что же это такое, Степан Геннадиевич? За что? Спасите меня!

Ваш Горский-Сюсюкин
_________________________
Секретно
Следователю ГПУ

тов. АСЛАНБЕКОВУ

Уважаемый тов. следователь!

Вот уже 4 дня, как я по роковому недоразумению арестован и переведен, без суда и следствия, из ГПУ в тюрьму. Меня еще ни разу не вызвали на допрос, что могло бы сразу установить мою полную непричастность к гнусным проискам белогвардейцев. Это пребывание в полной неизвестности сильно действует на мое здоровье и нервную систему. Ввиду того, что тюрьма — бывшая больница и стены между камерами очень тонки, слышал весь разговор от начала и до конца в соседней от меня общей камере, где сидят арестованные из «Красных Скал». Разговор мог бы сообщить Вам на допросе, если б Вы меня вызвали. В нем есть интересные моменты. Убедительно прошу дать мне возможность посильно помочь делу советского правосудия.

Бывш. письмов. военной канцелярии Н-ского полка Красной Армии, рабкор центральных и местных газет

В. Сюсюкин-Горский
_________________________
Секретно
Следователю ГПУ

тов. АСЛАНБЕКОВУ

Несмотря на мое обращение к Вам, тов. следователь, от Вас до сих пор не последовало ни ответа, ни какого-либо распоряжения о смягчении моей участи. Я близок к нервному помешательству и могу при случае наложить на себя руки, будучи сыном алкоголика и нервной матери, лечившейся почти половину своей жизни гипнозом. Если в факте моего ареста играет какую-нибудь роль случайная встреча моя с Жозефиной Эдмундовной Пшанской, которую знал с детства в городе Волочиске, то категорически протестую против всех оговоров, какие может сделать на меня под влиянием страха или истерии (она с детства истеричка!) означенная женщина. Увидя ее перед собой так неожиданно, я не успел сообразить, каким образом она могла появиться у нас, будучи эмигранткой и женой белого активиста. Если тем не менее я на нее не донес, то в силу своей неуверенности, была это она или не она, и не желая очутиться в смешном положении. Что Жозефина Эдмундовна Пшанская и есть та самая девица в «шляпе с перьями», которая сдала объявление в нашу газету, об этом догадываюсь лишь теперь. Полагаю, что во всем вышеизложенном нет по кодексу законов никакого состава преступления. Свою преданность советскому Октябрю я неоднократно доказывал пером и подтверждаю ее еще раз. Прилагаемое к письму добавление на отдельном листе есть точная копия разговора, о котором я намеревался довести до Вашего сведения лично. Не получив ответа, все же считаю долгом совести и гражданина помочь Советской власти в ориентировке этого дела и послужить своим наблюденьем к правильной характеристике арестованных.

Преданный Вам
В. Сюсюкин-Горский

Приложение

РАЗГОВОР В ОБЩЕЙ КАМЕРЕ *

АВГУСТА 192* ГОДА
Разговаривают: старческий тенорок, самоуверенный бас, хриплый баритон и женщина. О чем говорилось вначале, не слышал. По-видимому, речь шла о Главнауке, к которой намеревался обратиться старческий тенорок за защитой. Тема: невыносимые условия для научной работы в Советской России. В виде примера: рассказ о каком-то приятеле тенорка, который изобрел новый дешевый способ изготовления горючего для автомобиля. Его изобретение больше полутора лет держали под сукном и отписывались, а когда он продал его во Францию, все вдруг зашевелились и нашли время и силы, чтоб травить его. Вывод: «Всегда находят время на травлю, а на все другое — заняты». Хриплый баритон в разговоре ведет свою линию: тон вызывающий, выражения резки, контрреволюционны.

Хриплый баритон. За последние пять лет первый раз засну спокойно. Тюрьма — единственное место для честного человека у большевиков. Вернее, для меня это единственное место, где я себя могу чувствовать свободным.

Женщина. Что вы называете «свободным»?

Хриплый баритон. Имею в виду свободу от впечатлений. На пресловутой «свободе» меня побеждает однообразие советских впечатлений. Я все-таки при крайнем индивидуализме животное социальное — уши, нос, глаза, рот у меня, как у прочих. Я не могу не слышать, не видеть, и в результате — это однообразие долбит меня: например, я новую орфографию принципиально не признаю и не пишу по ней, но когда вас с утра до ночи допекают газеты, книги, адреса на конвертах, афиши, вывески, вы невольно, наперекор себе, привыкаете. Мне все трудней и трудней бороться против воздействий. В тюрьме я, по крайней мере, избавлюсь от необходимости воспринимать.

Самоуверенный бас. Ничего подобного, напротив, напротив. Разве вы не читали на вывеске? У нас не тюрьма, — «исправдом», здесь стенгазета, кружки, выборы, местком, культком, физкультура, лекции по политграмоте!

Женщина. Вы, значит, считаете «свободой» — чувство сопротивления себе самому?

Хриплый баритон. Не себе, а среде. Если что было в истории стоящего, так оно родилось из сопротивленья среде. Сам Ленин родился из антитезы среде. А марксизм для меня величайшее уродство, безобразие, чушь, — именно потому, чтоучит солидаризироваться со своей средой. Возьмите новое слово «социальный заказ». Разве не ересь? Когда, где, при каких условиях искусство отвечало на рыночный спрос? Искусство отталкивается от рынка, растет наперекор. Всех творцов считали разрушителями. Бетховена даже Гёте в свое время не мог выносить, а сейчас его играют на Октябрьских торжествах. Работать на заказчика — все равно что плевать на свою голову. Это nonsens.

Женщина. Вы не так понимаете.

Самоуверенный бас. Наконец, кто вам сейчас и вообще мешает? Работайте по-своему, умирайте с голоду, Бетховен умер на клопиной постели. Вас через сто лет читать будут.

Хриплый баритон. Я и намереваюсь здесь работать.

Женщина. Над чем?

Хриплый баритон. Я хочу написать «нецензурную вещь».

Женщина. А я убеждена, что мы не сможем написать «нецензурную вещь». Помните Павлова с его «рефлексом свободы»?

Старческий тенорок. Вы, кажется, хотите, чтоб наше положенье окончательно ухудшилось?

Хриплый баритон. Я предлагаю каждому попробовать повести следствие… в литературной форме. Куда-нибудь да исчез этот их пролетарский генерал. У нас есть материал — два номера «Аманаусской правды». Есть собственные предположенья. Есть опыт — сидим в исправдоме, чего лучше. Пусть каждый попробует по-своему рассказать, куда исчез Львов.

Старческий тенорок. Знаете, вы соблазнили меня. Главнаука, конечно, не сегодня завтра положит этому конец, но маленькая историйка или научный фильм, это не плохо.

Женщина. А я убеждена — ничего у нас не выйдет.

Хриплый баритон. А я убежден — выйдет, и немедленно начинаю. Это будет посмертная вещь.

На этом разговор прерван. Добавлю, что все четверо допускали очень резкие выражения по адресу ГПУ, высказывали возможные опасенья и даже ругались. Но эту часть разговора, как совершенно бессвязную, я не зафиксировал. В настоящее время арестованных, по-видимому, рассадили.

Всегда на посту
известный вам X. У. Z.
РАПОРТ
При сем, согласно Вашего отношения за № 48, препровождается Вам четыре рукописи, отобранные у арестованных, под названием 1) Рди, 2) 13–13, 3) Кик, 4) Зио.

Комендант аманаусского исправдома
Биберт Хайсаров

Рукопись № 1

РДИ
В. Хайсаров

А. Эль РОГ ДИАНЫ

Поэма
…Я был далеко:

Я время то воспоминал,

Когда, надеждами богатый,

Поэт беспечный, я писал

Из вдохновенья, не из платы.

Пушкин

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Открой заветный том. Вдохни
Струистый холод речи русской
В ее младенческие дни,
Когда, на неокрепший мускул
Младого синтаксиса, — лег
Кнута поэта мощный взлет,
И гений Пушкина погнал
Российского ихтиозавра…
Друзья! Мы пили суп из лавра,
Жевали кашу из пшена
И не винтовкой долгоствольной
Спаслись от яростных погонь, —
Мы жалкой трусости огонь
Поддерживали богомольно.
То отсыревшим переплетом,
Крича, он корчился в огне,
То исходившей синим потом
Поэмой невозвратных дней.
Прияв конец скоропостижный,
Дымился остов полки книжной,
С ним заодно чадил кивот.
А мы, потомки славной рати,
Лодыжки свесили с кровати
И, честь проев, спасли живот.
Не с вами я, пустое племя
Борзописателей! Мне темя
Засеребрила седина.
Продажных перьев не точу я
У опереточных станков.
Отдать без жалости готов
За резву «Делию драгую»,
За лепет пушкинской зари,
За «ручейки», за «сени сонны»,
За эту скрипку Гварнери,
За лексикон, навек влюбленный
В румянец полотна Ваттó,—
Все визги музы вашей пленной,
Затеявшей перед вселенной
Воспеть Нью-Йорком Конотоп.
Прохладен сумрак Аллалварды.
Шуршит сосновых игл струя,
Стекая нá землю. Бурьян,
Расчесанный, как бакенбарды,
Вдоль ручейка, по самый брег,
Прорезан узкою тропою.
Олени тут, замедля бег,
Гуськом проходят к водопою.
Их уши чуткие дрожат,
Натянутые, как антенны,
Ловя сопенье медвежат,
Покашливание гиены,
Сторожкий топот кабана,
Скрип дерева и в отдаленье
Тяжело дышащее мленье:
То крепко чешется спина
Лесного зубра; врыв копыта
В бурьян, он трет ее сердито
О придорожную скалу
И сводит мощную скулу
В неторопливую зевóту.
Но вот олень-вожак рванул.
Рога развеся: слышит, кто-то
Тропу в бурьяне обогнул.
Проснулись кущи Аллалварды,
И, как костяшки с ловких рук
У игрока в шумливы нарды,
Скакнув, стада взметнулись вдруг.
Миг — нет их. В картузе потертом,
Жуя сосновую иглу,
Сквозь тихий лес проходит фертом —
Не дровосек, — его пилу
Уже воспели! Весь — суровость,
Чуб белобрысый — ниже лба,
Две точки скул. Мой homo novus,
Чей голос, зычен, как труба,
Тропарь в минувшем вене плел бы,
А в наши дни засел за колбы,
И, как птенец по скорлупе,
Клюет по богу — в ВКП…
Короче, без ненужной брани,
Мой лесовик — ученый ранний.
Зимою гложет фолиант,
А летом — вольный практикант,
Враг хозрасчета, недруг траты,
У мирных горцев не в чести…
Он шел, и таксусы баккáта[1]
Считал усердно по пути.
Вдруг — загражденье. Ежевика —
Не ежевика. Терн — не терн.
Мой Домоклетов смотрит дико
На длинный прут, что, гол и черн,
Через дорогу протянулся.
«Ба, проволока! — чертыхнулся
Студент. — Граница далека;
Ужли для шишек и береста
Казенной глупости рука
Огородила это место?»
Бежит, плечо косым углом,
К щеке подняв ремень винтовки,
Дремучей чащи напролом
Сын Красной Армии неловкий,
Мужиковат и сероват,
Волоча ноги, как халат.
Кричит: «Назад, проходу нету!»
«Что так?» — «Да, слышь, еще до свету
С охотниками комиссар
На зубра выехал в леса!»
Поворотил студент покорный
И вспять пошел месить траву…
Эй, други ахровцы, ау!
Палитры где у вас, проворны?
Куда как тема хороша!
Не царь, не бог, не падишах,
Не древних мифов порожденье,
Марс иль какой-нибудь Немврод, —
Сам комиссар за загражденье
Загнал державный свой народ!
Но вы, засевшие за брашна,
На полотне мазнув врага,
Вам ваши бельма вскинуть страшно
С отеческого пирога.
Вы даже дым трубы фабричной
Прикрыли дымкою приличной
И не рисуете наряд
Милиции, что, как и прежде,
Рабочих шарит по одежде,
Когда домой они спешат…
Старатели казенной кисти!
Но точка. Други, не хочу
В Соловках жечь свою свечу,
Лишен последних евхаристий:
Вина, сверкнувшего в стакан,
И пули, вогнанной в наган.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Любимцы муз еще в купели,
Вступая жизни на порог,
Диана-девственница, пели
Тебя и твой зазывный рог!
Пред кем в сиянье звонкой славы,
Старинной сказкой не вставал,
Стремглав несясь через дубравы,
Твоих видений карнавал?
Пьянея запахом добычи,
На бледной утренней заре
Псы рыли воздух лапой, тыча
Нос по ветру, и от псарей
Рвались, дрожа, — чтоб, словно брызги,
Рассыпаться по сторонам…
И сладострастные их визги
Так долго после снились нам!
Забуду ль вкус дробинки терпкий,
Взлет перебитого крыла?..
В резьбе старинной табакерки
Эпоха памятью легла.
Страстей не тех взыскуют нынче.
Сменились боги и пейзаж.
Ему расчетливого Винчи
Пристал бы старый карандаш.
Там, где, в воде закрякав, утка
Зазывно селезня звала, —
Вздымает серый остов будка,
Рычит насос, пищит пила,
Таскают люди камни, доски,
Волна ломается о щит,
С концом потухшей папироски
В зубах десятник матерщит…
Что ж, не для барышни кисейной
Здесь место. «Влево, мать твою!»
Бегут, напорного бассейна
Взрывая в камне колею.
Настанет срок. Вода помчится,
Куда прикажет человек.
И вихрем света излучится
Ее насильственный пробег.
А ты, кому наш век упрямый
В ущельях, на гребнях горы,
По всей вселенной строит храмы
От Ниагары до Куры,
Кому на Темзе бритт развязный,
На Ганге медленный индус,
Душой враги, одеждой разны,
Алтарь единый возведут,
В геометрической оправе
Замкнув слепую силу рек,—
Бог электричества, да славит
Тебя строитель-человек!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Меж тем из мрака встали горы,
Залиты золотом зари.
Поджарых псов лихие своры
Ведут на привязи псари.
Осла погонщик гонит палкой,
Хурджин щемит ему бока,
И трусит он походкой валкой,
Свисая профилем задка.
Над бурдюком народ гогочет,
С котлами кашевар хлопочет,
Баран несвязанный дрожит,
Его никто не сторожит.
И бьется мальчик с самоваром…
Охотники въезжают в лес.
За молчаливым комиссаром
Поодаль следует черкес —
Телохранитель. После страды
Несчетных дел, речей и встреч
Дианы дикие услады
Большевика должны развлечь.
Треск западни у частоколья,
И ты, зазывной пули свист,—
Быть может, памятью подполья
Еще вас любит коммунист!
Иль, чтоб лукавым сибаритом
К ручному зверю не привык,
Тобою кровь свою пьянит он,
Охоты яростный язык?
Уж мой герой летит оврагом,
Швырнувши повод у луки,
Навстречу с треском бьют по крагам
Его сухие тростники.
За ним спешит черкес дозорный,
И вьется конь под седоком,
В изгибы троп папахи черной
Туда-сюда бросая ком.
Но что за странные повадки?
Наш комиссар в бесплодной схватке
С ольхой и с сонным роем ив
Свой держит путь то вкось, то вкривь,
То, рыща взглядом вдоль дороги,
На всем скаку нежданно став,
Вдруг бледной ленты клок убогий
Сорвет с прибрежнего куста,
То шарит в дуплах, то подскоком,
Подняв над пропастью коня,
Высматривает странным оком
Листок бумажки в зеленях,
То, блеском мысли обожженный,
Глядит в упор, обвороженный,
На высеченный вдоль скалы
Фигурный знак, носящий сходство
С чалмой на голове муллы,—
И — тайной мысли сумасбродство —
Покуда конь галопом нес,
Сей знак в блокнот себе занес.
Затравлен зубр. Пусты бутылки.
Шашлычным жиром смазав рот
И вдоволь поломавши вилки
В зубах и в банках из-под шпрот,
Охотники отдались неге.
Стоял полудня сонный час,
Когда, как скрип степной телеги,
Воркует чей-нибудь рассказ —
Бессмертного барона[2] эхо.
Но встал усталый комиссар…
Средь взрывов зевоты и смеха
Безмолвно трубку он сосал.
— Сидите! — Жест полубрезгливый
Псарям не дал подняться с мест.
(Поверьте, — Рим, Москва иль Фивы,
А тот же у владыки жест!)
Телохранителю-черкесу,
С ружьем сидевшему на пне,
Он крикнул: «Я пройдусь по лесу,
Чтоб не надоедала мне!»
И скрылся. Сосен колоннада,
Подобно армии солдат,
Теснясь за ним в багряный ряд,
Укрыла путника от взгляда
И чада дымного костра,
Где в камнях жарился с утра,
На прутья длинные нанизан,
Шашлык и где, водой облизан,
Шипел прощальный тленья вздох,
Окрест себя курчавя мох.
О чем, меж чащи пробираясь,
Он думал? Память ли плыла
Над ним, как птицы два крыла,
В недвижности перемещаясь,
Иль мысль, — песочные часы, —
Достигнув памяти предела,
Над прошлым вновь взнесла весы
Еще невзвешенного дела?
Он помнил вечер: пели пули…
Знамена рвались на ветру.
Он был забыт на карауле
И, коченея, знал: «Умру,—
Но достою!» А нынче — где вы,
Орлы, бойцы любви и гнева?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Хрустит в ногах сосновый шелк.
Слезясь, смола струит куренье.
Кто жизнь по кругу обошел,
Тот обречен на повторенье.
Он мог бы криком роковым
Предостеречь: мне все знакомо!
Мы начинали, как и вы!
Но глух и слеп его потомок,
Как на заре был слеп и он, —
Таков живущего закон.
Не долго шел он по безлюдью.
Остановился. Глянул вспять
И вдруг, вперед рванувши грудью,
Как заяц, бросился бежать.
Бежать, к бокам прижавши локти,
Бежать, как если б хищник когти
Свои вонзить в него грозил.
Бежать, минуя в полумраке
Овраги, кочки, буераки,
Ручьи, колючки и кизил…
Красноармеец, где дозором,
В каких местах гуляешь ты?
Кого, слепым от лени взором.
Высматриваешь сквозь кусты!
Иль ты внимаешь осовело
Стук дятла, дальний лай собак,
Мякиной пальца порыжелой
В бумажке вороша табак?
И, закрутя и послюнявя
Широкоротою губой,
О бабьей думаешь поняве,
Как дым махорки, голубой?
Взгляни сюда…
                       У загражденья
Стеснилось сердце в беглеце.
Лежит печать изнеможденья
На испитом его лице.
Он ногу медленно подъемлет.
Занес, — в лесу раздался звук.
То втиснул проволоку в землю
Его презрительный каблук.

ЭПИЛОГ

Есть в Турции деревня. Сети
Рыбачьи кинуты в траву.
Там днем и ночью нижут дети
Сребристых рыб на бечеву.
Их пальцы смуглые кровавы,
Глаза черны, как чернослив,
И безмятежны их забавы,
И труд их нищенский счастлив.
Урус в деревне их прижился.
Сперва угрюмо сторонился
Краснопоясых рыбаков,
Пугался глаз контрабандиста,
Бледнел от русских парусов,
От пограничников и свиста
Сирен дозорных с маяка.
Потом привык. Удил слегка,
Над синим морем свеся ноги,
Купался, пел, солил миноги
И счастлив был. На берегу
Дышали водоросли йодом.
Как звезды, год кружил за годом,
В горах веков катился гул.
Он пил забвенье порой каждой
И стал, как дети. Но однажды,
Воспоминаньем озарен,
Глядит: белеет парус свежий.
Бегут под пламенем знамен
На зелень мирных побережий
С победным криком: «Будь готов!
Мы к вам, товарищи, мы — гости!»
И, побросавши рыбьи кости,
Турчата кинулась на зов…

Рукопись № 2

13–13
Б. Хайсаров

С. Иваницкий ТРИНАДЦАТЬ-ТРИНАДЦАТЬ

Новелла
Я поздно встал — и на дороге,

Застигнут ночью Рима был!

Ф. Тютчев

Глава первая

Расписаний никаких не было. Вокзальные часы стояли на без четверти три, и это могло быть одинаково день и ночь, потому что с утра и до вечера и от вечера до утра в оплеванном, грязном, страшном, ничьем вокзальном помещении горело электричество, тоже ничье, за него никто не отвечал и никто не платил. Люди, которые ходили на вокзале взад и вперед, могли быть взятыми напрокат из чужого сна. Они едва ли в точности знали, кто они и что им нужно. Без сомнения, они снились.

Поезд мог не прийти. Никто не знал заранее, что это за поезд и должен ли он прийти. Но в темноте зловещим кошачьим пламенем, возникая из небытия, определились два глаза, въелись по двум прямым, словно две бусинки на ниточке, перпендикулярно к каждой человеческой паре глаз, смотревших вдоль полотна, стали расти, круглиться, подкатываться, доски перрона затряслись мелкой дрожью. Стало ясно, что поезд все-таки пришел и остановится.

Новая горсть людей выброшена в электрическое безвременье. Люди семенят тяжелыми ногами, подбрасывая на плечи мешки, волоча за собою мешки, подталкивая коленками и животами мешки, несомые перед собой по-женски; обеими руками, — так нести можно только с отчаяния, зная, что недалеко, или не зная — куда… Вокзальные люди бесшумно, прыжками тигров, бросились на приехавших.

— Дай донесу… Хлеб есть?

Но каждый молча волок свою ношу, а когда останавливался, теряя силы или для того, чтобы достать из-за пазухи странный, двусторонний, похожий на вексель, документ, старался держать мешок не дальше, чем между коленками. Худой, деликатный голос напоминал: «Бойтесь воров, гражданин», тут же, цепкими, но нетвердыми руками, очень на виду, в полу сознанье совсем как во сне, так же открыто и так же не мотивированно, шаря по чужому мешку, где расползались веревки, и силясь вытащить что-то, похожее на краюху хлеба. Следовали странные восклицанья, где обкрадываемый не верил, что может защитить свое добро, а крадущий не верил, что может украсть.

Быть может, потому, что во сне лучше делать самое неосторожное, небольшой человечек в военной шинели, в башлыке, синий от холода, согласился отдать свой мешок другому такому же человеку в женской кацавейке, толстой, как ватное одеяло. Из кацавейки во многих местах лезли хлопья ваты, напоминавшие весеннее цветение тополей. Но этот второй человечек был, по-видимому, крепче первого. Он подкинул мешок на спину, раскорячился под ним и пошел крепкой развалистой походкой к выходу, где под мертвыми часами неподвижный красноармеец принимал и просматривал документы, похожие на векселя. А по векселям выбрасывались на улицу новые и новые люди, остановившиеся, как часы, полусознательные, сонные, синие, и на лицах у них было, точь-в-точь как на циферблате, без четверти три — неизвестно чего, дня или ночи.

— Куда пойдешь? — хрипло спросил человек в кацавейке у человека в шинели.

— В том-то и дело… — виновато ответил человек в шинели. Голос был женский. Из-под башлыка, из-за воротника шинели взглянули два живых женских глаза. Сизое от холода и ветра лицо приняло резкие очертанья, и под электрическим светом тот, кто был в кацавейке, увидел ту, что была в мужской шинели, — худую, даже тощую женщину с острым подбородком.

— Адресов-то у меня много, да я не совсем уверена…

Стоявший с мешком молчал.

— Как вы думаете, куда ближе? У меня есть адрес на Волхонку и на (красные пальцы развернули смятую бумажку)… на Сретенку, на… около Волкова кладбища… нет, это не то, Кабанихин переулок…

Человек с мешком оглядел улицу. Было совершенно темно и очень мокро. Три фонаря плавали желтыми пятнами в лужах. Не было слышно колес. Шаги проходящих звучали так тихо, словно вся улица приподнялась на цыпочки. Впереди — провал виадука, чернота, пустота, мертвые дома, полное уничтоженье. Он мог бы легко удрать на все четыре стороны. Но он не удрал, а только сдвинул мешок пониже, и тут женщина в шинели увидела его лицо, — это было сопливое, белобрысое лицо мужичонки с косыми глазами и редкими зубешками в таких опавших губах, что они уже не складывались вплотную, а так и тянулись резиночками вдоль десен.

— Дело-то к ночи, — ответил он дружелюбно, — иттить надо, куда вернее.

Но женщина не знала, куда вернее. Все адреса были одинаковы, все вели к незнакомым людям. Уверенность, с какой она собирала эти адреса, внезапно оставила ее. И тотчас же на спину, на ноги, на плечи навалилась ноющая усталость, а холод стал ей сводить кости и челюсти.

Они зашагали рядом, в темноту, и через несколько минут ей уже казалось, что мужичонка знает лучше нее, куда нужно идти и где будет вернее. Мужичонка стал ее будущим. Ослабевая, поднимая подошвы с такой неохотой, словно на каждой из них было наклеено по листу мушиного мора, упираясь от ветра подбородком в грудь, зевая, зевая, зевая — до дурноты, до головокруженья, — она чувствовала, что с каждым шагом веки ее слипаются и делается все равно, кроме одной всемогущей силы засыпанья. Тогда она слюнила пальцы и мочила себе веки, судорожно удерживаясь от сна.

Первое странствие закончено. Скудный фонарь струится у огромного каменного дома. Подъезд черен. Ни огонька внутри, и, ощупью пробираясь по лестнице, она влипла грудью в чью-то меховую грудь.

— Простите, вы не знаете, где номер…

Но простить некому, — мех побежал вниз, не оставив даже пыльного оленьего запаха. Квартиры по обе стороны. Двери можно нащупать рукой. Номера нельзя нащупать ни рукой, ни глазом. Внизу ждет мужичонка. Непостижимо, что заставляет его делить это странствие. Но он положил мешок на самое сухое место, сел рядом и терпеливо ждет.

Через десять минут женщина в шинели спустилась вниз и стала перед мужичонкой.

— Ну как, подымать?

Женщина сконфуженно глотает слова, и на скулах два кирпичных пятнышка.

— Я дала им письмо… От прежних хозяев квартиры, их родственников. Они говорят, что не понимают, как можно посылать в такое время чужого человека. Уверяют, будто каждую минуту обыск… Удивительно трусливые и странные люди.

Мужичонка, ни слова не говоря, встал и опять накинул мешок на плечи.

— Теперь куды?

Женщина смущена, дрожит от стыда и неловкости. Ей хочется рассказать кому-нибудь все очень подробно, и, шагая рядом, она описывает мужичонке, как ее разглядывали через дверную цепочку, как пожимали плечами, как грубо отвечали на вопросы. Перед вторым домом, на этот раз деревянным, в глубине тупичка, она мнется с минуту, потом решается.

На стук никто не отворяет. Из противоположной двери высовывается голова. Крикливый голос: «Куда вы ломитесь! Их нет никого. Выселены!»

Опять ночь, мокрота, темнота, покорная спина мелкозубого мужичонки с качающимся мешком, — но усталость перебита, ноги идут сами собой, сонливость прошла, в висках стучит лихорадка.

Славная, светлая передняя первого этажа, куда они оба вступили вдвоем. Перед ними девочка в бумазейном переднике, с платком на плечах. Глаза у девочки открытые и честные. Она изо всех сил убеждает женщину остаться.

— Мама вот сейчас, вот сию минуту! У нас эта комната не отапливается, но папа привез четыре пуда газеты, я могу вам нагреть… Мама как обрадуется, раздевайтесь, раздевайтесь!

Девочка стягивает с нее шинель. Мужичонка нерешительно кладет мешок в угол.

— А то в случáе чего, — шепчет он, делая ударение на «ча», — есть тоже эвакционный пункт, там переночевать можно.

Женщина, выйдя из шинели, оказывается худой, слабой, жидковолосой и неопределенных лет. Она быстро кидается к мешку, оттягивает веревку и сует мужичку большой круглый хлеб.

— Погодите, я вам отрежу сала.

— У вас есть сало! Счастливица! — вскрикивает девочка.

Женщина отрезывает кусок мужичонке, потом девочке. Ломтик кладет себе за щеку. Начинает согреваться. Но когда за носильщиком захлопнулась дверь, она невольно пугливо оглянулась. Передняя в этой квартире нарядна и велика. Обои под дуб. Вешалка дубовая, на стене какие-то рога и охотничьи трофеи, возле трюмо на столике шляпы, в углу — калоши. Все это существует и стоит на месте.

— Мама! — вскрикивает девочка и несется во внутренние комнаты, где хлопнула дверь. Проходит минута, другая, пять минут, никто не показывается. И наконец очень медленной походкой в комнату входит плотная, рыжая женщина с грязным цветом лица. Бровки у нее мышиного цвета и кажутся обкусанными, губы поджаты. Подойдя к приезжей, она молча осматривает ее с ног до головы.

— Я удивляюсь… (голос сквозь зубы);

— Мария Афанасьевна просила вам передать это письмо…

— Я удивляюсь (письмо остается в руке приезжей, потому что хозяйка отказывается его принять), как вы могли, в мое отсутствие, воспользоваться наивностью ребенка… Я удивляюсь, если вы интеллигентная женщина…

— Но куда же мне деться? Ваша дочь так настаивала, что я отпустила носильщика…

— Странно! Как она могла настаивать, если ей запрещено даже отворять дверь в мое отсутствие!

— Но Марья Афанасьевна…

— Я не знакома ни с какой Марьей Афанасьевной. А если б даже была… Я вас убедительно прошу очистить мою квартиру.

Вместо того чтоб оскорбиться, ответить презреньем, уйти, приезжая делает жалкие попытки остаться как-нибудь, под каким-нибудь предлогом, хоть одну ночь. Начинается длинный торг: приезжая уверяет, что у нее есть все документы, что она завтра утром найдет комнату, что ей бы переночевать хоть в передней, топить не надо, у нее есть мех. Но с другой стороны — твердые возражения принципиального свойства. Ссылка на Алексея Ивановича, жильца. Алексей Иванович является в конце разговора. Он — толстый, бритый, хмурый, с привычкой чесать поясницу.

— Вы утверждаете, что вы музыкантша? Но, товарищ, когда так, вы обязательно можете устроиться на полном пансионе. Идите немедля на Сухую улицу, дом номер пятьдесят два. Там специальное общежитие. Можете сослаться на меня, что послал журналист Санин. Торопитесь!

— А где эта Сухая улица?

Вопрос действует успокаивающе. Санин снизошел до того, что чертит на бумажке план. Хозяйка вдруг вытаскивает за веревочку из коридора доску, набитую на полозья.

— Мадам, я готова чем могу… Вот возьмите санки, чтоб довезти свои вещи. Но убедительно прошу, завтра завезите обратно.

Где-то теперь тихий и рассудительный мужичонка! Он говорил об «эвакционном» пункте, но искать его сейчас нечего и думать. Ночь перешла на вторую стадию, когда воздух наполняется темным шепотом рос, на стенах и камнях выступает испарина сырости, вокруг незримое движенье, похожее на таинственную перемену декораций за занавесом. В эти минуты сон человеческий прерывается кошмарами. И в эти минуты она идет, как лунатик, передвигая бесчувственные ноги, неизвестно куда, волоча за собою на веревке громоздкие санки с мешком. А в мыслях только одно: сало. Она впопыхах оставила весь кусок своего сала у них на стуле. Вернуться обратно? Взять завтра? А если не отдадут? Тогда она не вернет им санки…

Сухая улица неожиданно из поворота блеснула на нее целым снопом света. Ясно и отчетливо горел номер пятьдесят два в освещенном фонаре. Качался фонарь над подъездом, светились стекла в подъездной двери, и окна первого и второго этажа были освещены. На стенах виднелись афиши, извещавшие о диспуте… Поднявшись на ступени, обрадованная светом, она принялась стучать изо всей силы. Но и это оказалось не нужно: дверь была лишь притворена и тотчас же поддалась, открывая светлый путь наверх, по красной ковровой дорожке. Дом был старомодный. Вверх шла лестница, а по обе ее стороны отходили в глубину большие прихожие, с белыми голландскими печами во всю стену, справа и слева. Обе печи, щедро упитанные березой, трещали сейчас, как целый хор сверчков. На скамейке сидел швейцар или нечто вроде швейцара. Он поднял голову.

— Будьте добры… — начала она и запнулась. Уже давно она приготовила карандаш и бумажку, где сейчас, прислонясь к нагревшейся печи, нацарапала несколько слов, — будьте добры, снесите это кому-нибудь, кто еще не спит. Я приезжая, музыкантша… Меня направили к вам в общежитие.

Сторож посмотрел на бумажку, потом на нее. У него был сытый и сонный вид. Уже хотел он сказать что-то безразличное и безнадежное, но вдруг — нечаянно — увидел, как стояла перед ним женщина. Она стояла не прямо. Колени ее гнулись, гнулись под прямым углом, гнулись, как у старой извозчичьей лошади с перебитыми ногами. Лошадей он перевидал на своем веку, и что-то похожее на испуг мелькнуло в стеклянных глазах.

— Положь, положь бумажку, — зашептал он, сразу перейдя на «ты». — Уж я понесу кому надо. А ты иди покеда за мной, — идти-то не трудно ли? Недалечко тут, по лестнице, на мягкую небель посажу тебя, да и выспишься ты за милую душу. Давай мешок. Эх, и жизнь ваша!

Он шел по бархату лестницы, она за ним. Перед дверью остановился, из обшлага достал ключ, отпер угловую и впустил ее куда-то, где было темно, душно и затхло, но зато тепло.

— До завтра записку твою читать некому. Спи с богом. Чего надо, в коридоре за углом. Да смотри, виду не кажи, что ты здесь, не то нагорит мне за тебя.

Он торопился сделать доброе дело, тем более что дом этот, комнаты, мягкая мебель, ковры, даже ключи за обшлагом — все было сейчас бесхозяйское, потерянное, дешевое, вроде приснившегося во сне магазина с товаром, за который никто ничего не платит. «Дать человеку по-пользоваться-то, хушь на ночь», — думал он про себя, спускаясь по лестнице не прямо, а чуть набок, — привычка, усвоенная еще в ту пору, когда он носил длинную с галунами ливрею.

Женщина, оставшись одна и в темноте обвыкнув, увидела себя в очень тесной и густо заставленной комнате, в давнее время носившей название «штофной». Каждый звук, возникавший в ней, умирал в первую же секунду, капнув и поглотившись — как влага песком — жирными, губчатыми, плюшевыми обоями, ковром, портьерами и мебельной обшивкой. Вся комната казалась насыщенной этими провалившимися звуками. Женщина начала стаскивать ботинки, бросила их, — звук умер, не родившись. Чувство безопасности овладело ею. Она поверила наконец в прочность этого жилья, в прочность отдыха, но тотчас же, как поверила, вскочила с места: к ней шел поток чужой, яркой и громкой жизни, шел из щели в стене, образованной от неплотно натянутого плюшевого щита портьеры над неплотно притворенною секретною — под обивку стены — дверцей. Подойдя к щели и заглянув в нее, женщина увидела перед собою длинный большой зал строгого классического стиля с лепными карнизами и нишами в кариатидах. Зал, уставленный столиками, шумел сейчас, подобно морю. Сотня разодетых и веселых людей перекликалась, рассаживалась, прогуливалась, здоровалась, чокалась, ела что-то с тарелок, дымившихся на столиках. Это было так странно и так необычайно для того мертвого города, в котором она еще полчаса назад бродила, что женщина забыла усталость, села на пуф возле двери и принялась смотреть в щель.

Глава вторая

Когда Советская власть начала свой эксперимент над человеческим желудком, некие ловкачи сумели отстоять, опираясь на высокое покровительство, красивый княжеский особняк для нужд неизвестно какого и кем узаконенного художественного общества. Дом, получивший еще два слова в виде прибавки и затем сокращенный в сакраментальный «ДИСК», остался тем, чем был, то есть княжеским особняком и нимало не пострадал от своего диковинного прозванья. Картины, мебель, бронза, ковры, фарфор, даже столовое белье были налицо. Тридцать два человека прислуги, начиная с повара и кончая судомойками, остались при доме вместе с мебелью и были переведены на советский оклад по существующим тарифным ставкам, с прикреплением к распределителю и всем прелестям великой карточной системы. Эта «челядь», как ее называли до революции гости старой княгини, ничуть не гордилась установлением пролетарского порядка и считала слово «пролетарий», применительно к себе, обидным и оскорбительным, а старший конюх говаривал в людской, когда не было чужих ушей, что-де «это, который пьет — пролетарий, так он от невежества, от серости, может, прямо от сохи взят. Который фабричный, матом ругается, на селе за такого приличную девку не отдадут, этот тоже, может, пролетарий. А мы свое дело знаем, у нас на книжке до революции двадцать две тысячи было с хвостиком, мы всю жизнь с господами и с чистой публикой; нашего брата барышня антиресует, чтобы ручки, ножки и в грудях не жирно было, потому мы тоже вкус понимаем. А вы скажете «пролетарий»!»

И хоть назначен был дому комендантом товарищ Подтеркин, из бывших местных обойщиков, и ходил он в телячьей дохе с портфелем, усы и бороду брил, сморкался в носовые платки, а бумаги писал не иначе, как диктованьем на машинку, — но этого коменданта тридцать два человека прислуги, или по-новому «низшие служащие», нимало не признавали и ориентировались не на него, а на старуху княгиню, оставленную жить в антресолях в качестве надзирательницы за столовым бельем. Кроме княгини и челяди, в доме был заведующий «музеем ценностей религиозного культа», а проще — домашней часовней с иконами старого византийского письма в богатых ризах, — не кто другой, как молодой и благообразный, впрочем, на советском пайке похудевший, собственный ее сиятельства поп, Андрей Десятизванный. Поп Андрей часто и без ведома высшей власти устраивал в своем музее моленья, после которых сама княгиня и кое-кто из тридцати двух человек низших служащих и присутствовавших в доме людей искусства и науки благоговейно прикладывались к белым и отменно пахнувшим ручкам отца Андрея.

Буфетом заведовали две барышни очень высоких родителей, и хорошую кровь можно было тотчас отметить по горбинкам на носу, выпуклым базедовым глазам и маленьким бородавчатым ушкам без мочек. Барышни продавали собственного изделия пирожные, качеством не лучше тех благотворительных вышивок, что делают жены статских генералов в климактерическом возрасте. Но зато всякому лестно было есть княжескую стряпню. «Не кто-нибудь», — хвалили обыкновенно посетители, поднося к губам нечистого цвета безе или трубочку с кремом. «Не кто-нибудь, — соглашались и низшие служащие, — наш персонал натуральный, русский, а которые со стороны, те из жидов».

В чем же была деятельность ДИСКа? Ежедневно бумажками, отстуканными на машинках, летали настоятельные просьбы и просто резолюции об отпуске всевозможных первой необходимости предметов, начиная с наконечников для карандашей и кончая байковыми одеялами. Ежедневно, в порядке компенсации за отпущенное, для рабоче-крестьянского человечества устраивались в ДИСКе танцевальные, дискуссионные, научно-исторические, литературные и всякие другие вечера. В буфет неизвестно откуда доставлялся спирт.

Старые приват-доценты, оплешивевшие за революцию, водили ладонью по плеши, сконфуженно донашивая свое мировоззренье, проповедуемое еще только из самолюбия; с ним, с этим мировоззрением, вышло у них, как со знакомым, которого стали стыдиться в обществе и чья фамильярность была в конце концов мало обоснована; но именно поэтому следовало взять его за руку и заговорить с ним на «ты». И сконфуженные приват-доценты все еще неутомимо воздвигали словесные башни из антитез «культуры и цивилизации», «Мадонны и Афродиты», «общественности и соборности».

Вокруг них набирались московские женщины с мягким московским выговором и особенно домашней осанкой, — их дорастили в революцию старенькие особнячки по тупичкам и закоулочкам переулков Зачатьевских, Успенских, Крестовоздвиженских, со стариннейшими музыкальными половицами, певшими под башмаками, и пылью мебельных чехлов; а до того они наводняли курсистками тротуары Мерзляковского переулка, перед узким клином здания Высших курсов. Женщины приобрели округлость форм, и утиную походку, и ту невыносимую печать «интеллигентности» — высокомерие, дающее право на некрасивость, отпугивающее критиканов, — что особенно поражает вас именно в москвичках. Старики ходили в этой толпе одинокими анахронизмами, шевеля губами.

В тот вечер, о котором я рассказываю, ДИСК устроил «кабаре» со вступительной лекцией о «морфологической структуре шансонетных песенок и связи их с эпохой французской революции». Зал был уставлен столиками, люди сидели за ними и теснились в проходах; пышноволосый докладчик в клетчатых брюках, стоя на эстраде, качался в такт речам своим, дёржа обе руки в карманах и заменяя жесты выразительнейшими гримасами.

Пробираясь через толпу к единственному незанятому столику, шла группа из трех лиц: переводчица с испанского, Камилла Матвеевна фон Юсс, и двое мужчин. Переводчица была хороша собой, ослепительно бела, и на каждый ее плавный широкий шаг приходилось бы два-три такта мелкой рысцы низкорослых брюнеток, с их выпираемым, подобно заквашенному тесту, розовым мясом в шелку, — из лакированных туфель-лодочек и выгнутыми от каблуков коленками.

Именно эта минута, во всей ее едкой выразительности, и привиделась усталой женщине из-за портьеры. Она никогда не видела рисунков Жоржа Гросса. Но сейчас — глазами Жоржа Гросса — глядела она в залу, охваченная смутным ужасом. Ее потрясла тусклая выразительность лиц, похожих на мертвые маски. Казалось, глаза лежали на лицах отдельно, сами по себе, взятыми напрокат. Эти глаза глядели в небытие или в стену, — их способность пронизыванья, дивное свойство человеческих глаз, как бы входящих лучами своими в пространство, — исчезла. Белый налет незрячести, — так глядит уже не первой свежести рыба с прилавка. Изношенная синь под глазами, щеки, натертые кармином, жгутики намалеванных губ, словно нашитые из тряпочек, — страшные пятна разлагающегося трупа. Мнимый «цвет нации», собранный тут, — был, в сущности, срезанным цветом, поставленным в стакан с водой. Будь женщина социологом, она подумала бы об этой трагедии беспочвенности; но ей только пришло в голову сравнение голодных улиц, прохожих в подворотнях с ослабевшими мускулами — не державшими мочи — и этого блестящего зала с запахом кушаний.

Около портьеры шевельнулись стулья. Группа из трех лиц рассаживалась. Рыжеволосая красавица села первой. Двое мужчин перед нею были: один — толстый, с бычьим затылком — геолог фон Штакельберг; другой — тоже геолог — бельгиец фон Дитмар. Бельгиец был очень тонок, с длинной шеей и маленьким личиком, с повисшим носом и таким крохотным подбородком, словно его и вовсе не было, а прямо под губами начиналась шея. В первую минуту он казался молодым, даже юным, но, приглядевшись к тусклым волосам и бровям, вы вдруг замечали, что они совершенно седы и что гладкое розовое лицо покрыто сетью мельчайших морщинок. Он только что познакомился с переводчицей. Толстяк доканчивал представленье:

— Мсье Дитмар ликвидирует тут, с разрешенья большевиков, старые концессии. А вы, Дитмар, имеете удовольствие ужинать с внучкой фон Юсса, помните?

— Юсс, знаменитый исследователь Бу-Ульгена?

Толстяк несколько раз кивнул:

— Хороша, а? Достойна деда, а? Сама на хлеб зарабатывает. Языки знает.

— Как, вы работаете?

У бельгийца был почти женский, даже бабий голос; он поднял брови. Близко посаженные острые глаза взглянули прямо на Камиллу. Эти глаза дотронулись чересчур материально до всего, что было в ней небрежного и заношенного, до всего, что они в эту эпоху, по молчаливому сговору, не видели и не замечали друг на друге, — до поределого от стирки шелкового платьица, до тонкого шнурка пояса, с которого сошли шелковинки, обнажив белый налет хлопка, до башмаков, отсыревших от грязи, каемки белья из-под ворота. Она вдруг ярко покраснела.

Бельгиец тотчас же учтиво наклонил свой пробор.

— Три отбивных котлеты! — Штакельберг поднял три пальца и взглянул на «низшего служащего»: — Три, братец мой, отбивных с картофелем, три стакана вина, хлеба не жалей, больше клади. И потом… Ну дамское что-нибудь, пирожное, — одну штуку, понял? — Геолог выпятил один палец и погрозил им: — Стой, куда ты? И две рюмочки очищенной, с грибочком или капусткой, что у вас там имеется.

Он шумно вздохнул и потер ладони. Ужин был шикарен. Десятки тысяч, — месячный заработок счетовода! Камилла глядела на него с циническим любопытством. Она знала, что толстяк скуп и никого никогда не потчевал. Войдя сегодня в залу, веселая и голодная, она рассчитывала разве что на стакан чаю за столиком издателя и на карамель, которую можно унести в кармане, чтоб долго потом сосать в одиночестве. Но в воздухе было что-то исключительное. Оно шло от запаха шевиота и тонких сигар, от круглого личика Дитмара, даже от толстяка, который — не было ни малейшего сомненья — искал ее сегодня и подошел сам, даже подбежал.

— Я скоро покину эту страну… вы не должны нам отказывать!

Камилла и не собиралась отказывать. Она жадно глядела на стакан с вином, поставленный перед ее прибором, не вытерпела и вдруг выпила все сразу, блаженно чувствуя, как течет по горлу вино, заливая ей пересохший пищевод.

Штакельберг, напряженно улыбаясь, глядел на пустой стакан. Дитмар кивнул ему — и геолог опять подозвал «низшего служащего».

«Неужели он закажет второй?» — думала Камилла, опьянев. В воздухе забились, как тысячи волн в стеклянном бассейне, теплые струи музыки. Вышла певица, сложила на животе руки, палец к пальцу.

— Кажется, ваш дед, —начал Дитмар, медленно ворочая на тарелке котлету, — оставил знаменитую рукопись?

— Что это вы, батенька, весь мир знает, одни вы не знаете! Наследник, отец ее, — он никому не давал и в завещанье потребовал, чтобы распечатать при французском посланнике, Дюдье-Дюрвилле. А тут подоспела революция, мсье Дюдье умер месяца полтора спустя после смерти ее отца, не до рукописи было. Кажется, Камилла Матвеевна, она еще у вас?

— Или, может быть, вы передали?

— О, что вы!

Оба, Штакельберг и Дитмар, бровями повели на соседний столик, — Дитмар вопросительно, Штакельберг возмущенно. За соседним столиком сидел, напряженно выпрямив спину, человек во френче, и его спина с худою ключицей, острый зуб над прикушенным концом папиросы, барабанивший по столу палец, нога в краге, закинутая на другую, небритый кончик щеки — все было символом затесавшегося сюда, но дозволенного здесь, как пастеровская прививка в стеклянной трубочке, небольшого количества «большевизма». Небольшое количество большевизма, до революции — неудавшийся музыкантик из модного кабачка, — если глядеть в корень, ничего так не желало, как перестать казаться большевизмом, и в прищуренном оке выражало все свое критическое понимание происходящего на эстраде, давая понять и глазом и пальцами, что оно — «большевизм» в трубочке — отнюдь не меньше других разбирается в структуре французских шансонеток. Камилла повернулась в ту же сторону. Два ее спутника великодушно продолжали делить ее, один — говоря к ней, другой — за нее отвечая:

— Камилла-то? Ручаюсь. На папильотки — возможно. А сволочам, убийцам, разрушителям…

— Тише!

— Ни клочка, факт! На папильотки — да.

— Но зачем же на папильотки! Я могу предложить… Бельгийский королевский музей с удовольствием, за некоторую сумму…

— Сумму? Десять процентов комиссионных!

— Угодно ли вам, мадемуазель Камилла… — Дитмар наклонился к ней, одною рукой придвигая второй стакан вина, а другую, как бы просительно, — интимным жестом подбородка, вскинутого ей навстречу, натянутыми сухожильями шеи, умильным блеском глаз сопровождая эту совершеннейшую вольность, — другую он сжатым кулачком положил ей внезапно на колени.

Сжав веки, она боролась с судорожным приступом пьяного смеха. Он грозил вырваться фырканьем. Ха-ха, рукопись! Ей все представлялось нестерпимо лукавым, двоящимся, — рукопись была лишь предлогом, чтоб эта слабая рука с маленьким волосатым пальцем легла, сжатая в кулачок, не сильным, но жарким комочком ей на колено. Внезапно разжав веки, она во всю ширину глаз посмотрела на Дитмара. Она подмигнула ему, черт возьми. Это было уж слишком. Рука тотчас убралась на место.

Геолог обсасывал косточку отбивной котлеты. Дитмар отодвинул свою, не доев. Теперь он старательно, на два вершка, подчеркнуто отдалял свой элегантный рукав, свою тощую ногу, носок лакированного ботинка, бледное выхоленное ухо и тщательно выбритую щеку от неосторожного взлета ее тусклых шелков, от ее маленькой ножки, от молочно-белой руки, от пышных прядей ее рыжеватых волос, взлетавших тучей, когда она качала в такт музыке головой. А музыка яростно выбрасывалась с эстрады, присасывалась к сердцу, выедая его, как кислота. Музыка напоминала что-то из прошлого. Потерю? Мечту? Глупости. — Камилла допила второй стакан, сморгнув в него прошлое. Розовое личико Дитмара, с сетью мельчайших морщин на блестящей, гладкой коже, это круглое лицо без подбородка представилось ей кулачком — маленьким кулачком с волосатым пальцем.

— Рукопись, если хотите знать… — торжественно произнес геолог, принимая у «низшего служащего» тарелочку с пирожным и критически оглядев ее: — ты бы, милейший, дал что-нибудь с кремом, а не бисквит, — рукопись, доложу я вам…

— Рукопись у меня дома! — заливаясь хохотом, пробормотала Камилла. — Ру… ру… если только черт…

— О, черт!

— Черт, если только не спер ее, — это мы сейчас узнаем. Нет, ос… оставьте меня, я не позволю! Вы нах… хал! Где телефонная трубка?

Немая телефонная трубка висела на стене, над нею. В ту странную пору оглохшие провода, онемевшие звонки, мертвые раковины говорили громче, чем напуганный обыватель, они говорили о разорванной сети общества, дырах, темнотах, фигурах умолчания, — они висели судорогой разрезанного червя.

— Не трогайте телефона! — прошипел геолог. По его мнению, каждый провод вел в Чека.

Но Камилла оттолкнула его ногой. Опьянев, она стала вульгарной. Она прижимала трубку не к уху, а к пылающей щеке, губы ее, красные от вина, бормотали пьяно и бессвязно:

— Тринадцать-тринадцать… Готово. Сатану. Моя рукопись, сатана, рукопись в красном сафьяне, в сундунче, в сунчукде… в сундун…

Маленькая женщина за портьерой, в комнате, которую мы назвали штофной, вдруг перестала слушать. Ужас потряс ее, напомнив о действительности: кто-то с шумом раскрыл дверь в ее убежище. Пьяный шепот донесся до нее уже не со стороны залы. Видения, достойные Жоржа Гросса, исчезли. Отупевшие, блаженные зрачки пьяниц проплыли и потухли. Шумное дыханье вползло в темную комнату, кто-то тащил сюда другого человека, в темноте были борьба, упрашиванья, икота, тяжелый голос мужчины твердил «я готтóв» (икота перекатывала ударенье и выходило «я гóттов»), — другой человек, женщина, отвечал лицемерным визгом; но вот мужчина нашарил выключатель, и свет залил комнату, а в ней — маленькую, худую фигурку в чулках и мокрые сапоги на ковре, шинель на диване, мешок в углу.

— Вы кто такая? — отрезвев, икнул человек, страшно вращая выпученными глазами. Он был огромный, рыжебородый, в пылающей красным и желтым тюбетейке. Его масленые губы были мокры и вздуты, как после трапезы людоеда. Теряя голос, она отвечала ему, и ее руки, опущенные вниз, тряслись.

— Вон! — крикнул человек. — Ил-лья! Сукин сын, мерзавец, сколько я тебе раз! Мы не ночлежный дом. Нам наделают неприятностей. С юга? Приезжая? Ты голову потерял, собака, ты мне в Чеку попадешь, завтра же попадешь в Чеку! Чтó, — до утра? Будьте добры, я вас не знаю… Никакого Санина, никаких Саниных не знаю, не слышал. Помоги ей, тебе говорят.

Через пять минут она опять стояла на улице. Она стояла на улице, куда за ней вышвырнули мешок и санки, — но уже вместо страха и униженной покорности в ней родилась ненависть. Руки ее продолжали дрожать, только это была другая дрожь. Она шла откуда-то из самых глубин сознанья. Поставив мешок на санки, женщина, все продолжая крупно дрожать, взяла веревку и пошла по улице. Уже не горели фонари и не светились огоньки в домах; над крышами, где фоном для черных труб стояло небо, стало мокреть и светлеть.

Женщина шла, разговаривая сама с собой. Она бормотала себе под нос странные и несвязные слова, из них можно было понять только бесчисленную цепь обращений: «Подумайте только», «Слушайте, пожалуйста…» Наскочив на тумбу, санки застряли, веревка туго лопнула, и женщина упала лицом на мокрые камни.

В ту же минуту ее приподняла с земли чужая рука. Настолько просветлело небо, что оба они, женщина и человек, ее поднявший, могли разглядеть друг друга; Он был тоже в военной шинели и ростом немного повыше. Утомленное молодое лицо с мясистым, вздернутым носом; проницательный, не слишком задерживающийся взгляд; фуражка, чересчур узкая для большого, выпуклого лба, сползающая на затылок. Она — мы теперь можем разглядеть ее пристально. В том высшем состоянии возбуждения, почти экзальтации, в каком находилась она, — весь ее скрытый источник жизни, подобно нефтяному хранилищу, охваченному пожаром, высветил вдруг исключительной яркостью, цельною вспышкой, полным светом каждую черту ее мелкого и обыкновенного лица, сделав его лицом необыкновенным и потрясающим. Дрожь перешла на губы, на ресницы. Дрожь посыпалась дождем неожиданного рыданья:

— Послушайте, подумайте только! Где же у вас, где же у вас! Когда к нам на юг красные пришли, мы молились, молились на вас, мы этому всему верили… А здесь люди на улицах с голоду валятся, а вы мазаную толпу кормите, — гориллы, обезьяны, музыка, вино, какие-то иностранцы… Дитмар этот, наверное, шпион… Послушайте, ведь это же была оргия, я вам сейчас расскажу, как я туда попала. Я приняла за сон, дико мне показалось…

— Говорите последовательно, — произнес незнакомец и достал из бумажного мятого пакетика папиросу. — На Сухой? Так. Имя ее вы тоже расслышали? Неужели фон Юсс? Что? По телефону тринадцать-тринадцать? Забавляются они. Вы наверное помните, дело шло именно о рукописи? Точно, точно, — собственные ее слова. Хорошо. А теперь…

Она уже перестала протягивать к нему, жестикулируя и рассказывая, свои трясущиеся руки. Ненависть перешла в озноб. Потемневшее, исплаканное, немолодое лицо глядело в простовато-решительное лицо курносого человека, и его «так-так», словно ключ в замке, доставило ей внезапно глубокое удовлетворенье, чувство пережитой связи, чувство — будто положила она кусочек себя в хорошее и сохранное место.

— А теперь, гражданка, я вас сведу в эвакпункт, недалеко. Там примут, поживете сколько надо. Спросили бы на вокзале, вас сразу и направили бы куда следует.

Он ее уверенно вел два-три квартала, таща за собой на обрывке веревки сани; полы его длинной шинели по-военному мотались, отскакивая от сапог. Узкоплечая спина была стройная, крепкая, и шел он четко и не сутулясь. Сдал сонному заведующему двумя, тоже четкими, словами, кивнул ей, задержавшись на минуту хорошим взглядом на лице ее, и повернул обратно, а женщина осталась и навеки ушла из нашего рассказа, — досыпать свою усталость и определяться в том сложном социальном комплексе, каким ее встретила жизнь столицы.

Глава третья

События между тем продолжали разыгрываться, нисколько не считаясь с обычным размером зимней ночи. Было уже вовсе под утро, когда Камилла Матвеевна, сопровождаемая Дитмаром, остановилась на темной площадке, перед дверью своей квартиры. Ключ долго бегал у нее в руках, нащупывая отверстие замочной скважины, и его скользкий бег доставлял ей тонкое удовольствие. Но когда они оба очутились в маленькой темной комнате, где крылатым призраком распластался огромный, с приподнятой крышкой рояль, на грустных струнах которого лежали за неимением шкафа или ящика мешки с крупою, лавровым листом и макаронами, и тихое перезваниванье задетых струн пугало мышей, когда они покушались на паек; и где неживые портреты, казалось, падали со стен, подобные августовским метеорам, отражая случайный свет бронзовой поверхностью своих витых рам и озерами стекол, — Камилла почувствовала вдруг поспешный и тяжелый стыд женщины, которой хочется оправданья. Она скинула пальто на пол и осталась стоять посреди комнаты, говоря себе «ах» и оплакивая себя — от того, что нет в мире человека, способного разбудить в ней сейчас моральный рефлекс осуждением или упреком.

Дитмар же, сделав вид, что ищет ее, — протянутыми руками шарил по комнате, ища сундучок и борясь с чрезвычайной, ломившей его, как медведь, усталостью. Клеточки, не заграничного костюма, нет, — клеточки его тела, впрочем те же, что и таинственная изысканность материи, сделанной там, на таинственно доброкачественных станках, в таинственно поспешающем мире цивилизации, — взывали к покою. Столько тысяч и сотен раз погребаемые вместе с панцирями, кафтанами, жилетками его предков, становясь первородной материей, снова и снова грубо будимой от сна и покоя, они прогонялись злорадным усилием человека из тихого протяжения небытия — в расчисленное количество работы, высасывались насосами из азота воздуха, ловились в течении воды турбинами, крутились, плавились, становились силой, работающей на человека и заменяющей ему фосфор мозга и мускульную энергию тела. Не мудрено ли, что клеточки изношенной материи этой, отдавшей свою энергию машине, дослуживали человеку и живому механизму его последнюю, спотыкающуюся службу? Могучее динамо сердца было подмочено, трансмиссии артериальных сосудов хрипели и срывались со шкивов, маховики челюстей дробились от хрупкости, турбины нервной системы отказывались служить, и электрический ток не рождался, не рождался, потому что якорь не двигался, магнитное поле истощилось, проволока не пересекала его больше. Так случается и так будет, — ничто не дается даром, кроме советов родственника.

Дитмар разоблачался, сидя на краю кровати, от восхитительных, триумфальных образчиков победы материи, победы европейской цивилизации, ее фабричного станка и дешевого киловатт-часа: фиолетовой дымкой, пронзенной серебром шелка, слетели носки вслед за блеском штиблета; тончайший шелк белья проструился вниз, увлекаемый тяжестью подтяжек, отделанных искусством ювелира, — Дитмар был сноб, вдвойне сноб в поединке с женщиной варваров. Но выхоленность раздетого Дитмара мертвенно засинела при свете утра дряблостью кожи, бугорчатой от гусиного озноба, острой палочкой до неприличия тонкой ноги с рахитичной коленкой, впалостью груди, черным провалом подмышек, мясистою, жидкой брюшинной европейца, привыкшего к медленной возне трех завтраков и обязательной салфетки. Закрыв глаза в приливе разочарованья, Камилла ловила себя на мысли о мальчишке, съедающем первый раз в жизни фрикасе из лягушек. Неизжитый инстинкт славянки, разбуженный и взвинченный голодом, перешел в бешеную злость, когда Дитмар, скошенный усталостью, прислонил к подушке щеку. Он был все еще учтив в этом жесте, подходящем для бархатной подушки салон-вагона. Обманчивые движенья вялых губ, весь его костлявый корпус с набухшей по-женски грудью, противные ребра, гуляющие в бессильной коже, — так пробует на ощупь практичная хозяйка ощипанного петуха и так его пробовала мысленно на ощупь Камилла, представляя себе, как она колотит, кулаками колотит засыпающего, бормоча извиненья, бельгийца. Ненависть слегка насытила ее. Но дремота, овладевшая ею, длилась не больше часа. Кошмары часового сна, — шорох ног допотопных животных в комнате, неумолчный стук в дверь, громкий голос деда, фон Юсса, длинный нос кузнечика, обеими лапками очищаемый под горластый треск «ру-ру-ру».

«Рукопись!» — мысленно вскрикнула Камилла и проснулась тотчас.

Утро стояло посреди комнаты. Все было отчетливо видно, хаос белья, стульев, продуктов в раскрытом рояле. Хаос чего-то, развороченного под столом. Прищурившись, она увидела: «сундучок». Не вскочила, а минут десять продолжала лежать, с холодным вниманием глядя на раскрытый и выпотрошенный сундучок. Среди вороха вещей, разбросанных по полу, не было рукописи в красном сафьяне. Медленно, все с тем же холодным вниманьем, она перевела прищуренный взгляд на Дитмара. Он спал, подвернув руки под себя, на животе, словно пряча что-то. Красный кулачок с волосатым пальцем, положенный слабо и несытой тяжестью взволновавший ее, вспомнился ей тотчас же, как если бы он все еще лежал у нее на коленке. Но теперь этот подвернутый и бессильный кулачок слился в ней с образом всего Дитмара. Она поняла: ее обокрали.

Трудно обокрасть женщину! В сумасшедшей способности взвинчивать, путать, приплетать лишних людей, Камилла тотчас же, из всех выходов выбрав сложнейший и наиболее шумный, вскочила и начала бесстыдно одеваться, кидая спине бельгийца гримасы бешенства. Свернув наскоро волосы и еще держа шпильку в зубах, она выбежала в коридор, повернула налево, воротилась, постояла, трепеща на месте, как мотор, а йотом решительно пошла направо и остановилась перед большой, двустворчатой дверью матового стекла.

Стучать к товарищу Львову и говорить с товарищем Львовым в этом доме никто не решался с того самого часа, как товарища Львова водворили в комнате, откуда за неделю до него, ночью, вывели мирного гражданина Видемана. Вместе с мирным гражданином Видеманом из комнаты, что напротив, был уведен молодой князь Гагин, служивший письмоводителем, — чье имущество заключалось в почерке, и даже не в почерке, а, как он сам выражался устно и письменно, в «подчерке», ибо роду Гагиных не сплошь суждено было владеть грамотой. «В Рязанской губернии, — рассказывал Гагин, упирая на букву «я» и становясь похожим на бабу, — в Рязанской губернии Гагиными хоть мостовую мости. А предок наш изошел от татарина по имени Великая Гага, и были мы прежде, пока не растеряли наделов, князьями Великогагиными. Если же угодно, я могу переписывать казенную бумагу, отчетность и ведомость или же литературную рукопись для печати дешевле машинки и намного скорее».

Что касается гражданина Видемана, то Видеман жил с женой, и первоначально богатая квартира в переднем корпусе целиком принадлежала ему. По профессии Видеман был юрист и любитель фарфора. За месяц перед тем как увели его, ездил Видеман в город Подольск запастись яйцами и мукой. Но вернулся задумчив, без муки и яиц, хотя стал с того дня часто менять золотую десятку, и соседи видели на подносе, выносившемся в кухню, ломтики лимона в стаканах видемановых гостей, даже не отсосанные и не отжатые. Лимоны для членов коммунальной квартиры давно уже перестали существовать иначе, как в иносказательном виде бумажки с миллионною на ней цифрой. Беспримерная щедрость Видемана удивила их. И когда ночью метнулась в коридоре на стену тень человека в галифе с оттопыренной сзади кобурой, по всей квартире прошелестело: «Чека».

Спустя неделю автомобиль подвез к переднему корпусу маленького, курносого, в военной шинели, товарища Львова. Водворился он быстро и незаметно, и его водворенье отозвалось на жильцах даже некоторым тайным облегченьем и чувством гордости: дескать, свой коммунист.

Вот к этому товарищу Львову, в неясном стремлении напутать, нажаловаться и противопоставить мужчине другого мужчину, вздумала войти Камилла фон Юсс, на ходу всаживая в прическу шпильку. Она постучала и стремительно открыла дверь. Она переступила порог, не сообразив еще, что именно скажет. Но тут глаза ее широко раскрылись. За письменным столом, вполоборота к ней, сидел товарищ Львов, с фуражкой, слишком узкой для круглого, выпуклого шара его головы. Он сунул пальцы под козырек, съехавший на макушку. Его беглый голубой взгляд, не задерживаясь слишком, прошел по Камилле и снова уперся в раскрытую на столе, отчетливо видимую, желтовато-серую рукопись в красном сафьяне. Она успела еще только поднять руку судорожным движеньем к горлу, где на цепочке хранилось у нее нечто, — и попятиться, попятиться назад, в коридор, чувствуя на себе боковой взгляд сидящего человека. Он хотел было сострить насчет телефона: вы звонили мне, гражданка… Но острота не далась ему.

Инстинкт, — большевики сказали бы, классовый, — мгновенно сделал из Камиллы практического игрока. Она чуяла неминуемую опасность, опасность для себя и для Дитмара. Она знала, что Дитмар лучше, Дитмар свой, — и она метнулась обратно, к Дитмару, сохраняя на этот раз здравую логику действия.

Дитмар стоял посреди комнаты уже одетый, с опухлыми мешочками под глазами, с длинным, красным от холода — потому что у Камиллы не топлено было с осени — носом, который он учтиво вытирал сейчас, чаще надобности, туго свернутым белым голландским платочком. Бельгиец ждал, по-видимому, какого-нибудь законного продолженья в виде чая или какао, убедившись своевременно, что ни под тюфяком, ни в развороченном сундуке рукописи не было.

— Она украдена! — задыхаясь, прошипела Камилла, хватая его за плечо. — Убирайтесь отсюда через черную дверь на кухне. В шесть часов вечера, если не арестуют меня, ждите в церкви Успенья, в Успенском переулке, вы и ваш друг геолог. Я дам главное, главное не в рукописи, — у меня. Скорей, скорей!..

Она тащила его горячей рукой к кухне. Вернувшись, она заметалась по комнате, собирая бумаги в папку, еще раз проверила цепочку и ладанку возле горла — и одетая, холодея, вышла в переднюю. Никто не сторожил ее. За дверью у Львова была необъяснимая и неестественная тишина. Другой призадумался бы над этим, но женщина — как перед шахматной доской — зажмуривает глаза на возможные ходы противника, уповая всем своим сердцем на счастливую случайность, забывчивость, ошибку, недоглядку. И сейчас, видя в закрытой двери Львова спасенье, она опрометью, через парадное, кинулась вниз, на улицу.

На Мясницкой, неподалеку от ворот, с левой, если подходить с Лубянской площади, стороны было (да и теперь есть) белое здание с разлетами обеих корпусов к полукружию подъезда казенного типа. Днем и вечером здесь толпилось множество людей в одеждах самых разнообразных, от кожаных курток и дох до красноармейских длиннейших шинелей, в шапках с наушниками, — держа чемоданы, портфели, а то и просто мешки на кусочке веревки за плечами и отирая морозную каплю с носа заиндевевшей собачьей шкуркой на рукаве или же снятой с пальцев дырявой рукавицей. Люди текли в двери, разглаживая вынутые из-за пазухи желтые, зеленые и розовые бумажки, летуче окрещенные «путевками», — имя, которому суждено было перепорхнуть все станции Октябрьской революции, покуда, знаменуя собою последнюю законную станцию всякого пути — утомленье, — не укрепилось оно на санаторных листках кочующего по комиссиям гражданина. А вытекали люди уже с другой ношей, озабоченные и повеселевшие. Через рукав, колечком, свисал круг темной и нежирной колбасы из конины, сдобренной чесноком. Две восьмерки табаку или махры оттопыривали один карман; бумажный пакетик с невиданной роскошью — карамелями — торчал из другого. А на руках несли люди большие, белые, пухлые, круглые хлеба. Это был распределительный пункт для командировочных.

Камилла Матвеевна, получив от знакомого ей инженера, на сытой провинциальной пище еще не утратившего брезгливости, дорогой подарок — путевку, стала в очередь и медленно потекла с вливавшимися в ворота распределителя.

Ей надо было исчезнуть, раствориться в городе, замести следы, и, казалось, не было для этого лучше эпохи, чем придуманная большевиками. Как снежные хлопья, сыпались на город целыми пригоршнями новые люди. Они походили друг на друга одеждой, озабоченностью, краснотой лица, походкой, и среди них Камилла, в ободранной шубке и валенках, теряла себя и свое прошлое. Люди сыпались с вагонных приступок, куда-то спешили, запорашивали дороги и тротуары, сотни баб неутомимо, неся в мешках и корзинках «скоропортящийся продукт», антоновку или морковку, распяливались вдоль тротуаров у тумбы, обмотанные в платки по самые ноздри, и не торопясь продавали за миллионы и сотни тысяч свой товар, распространяя вокруг еще свежий запах деревни. Камилла получила командировочный паек и несколько обеденных билетиков. До шести ей оставалось кочевать по портикам закрытых музеев, съесть в низкой подвальной столовой, где потные женщины в белых фартуках, облепленные липкими каплями каши, распаренными руками выдавали каждому на билетик наскоро вытертую оловянную ложку и миску, в которую повар плескал жидкого овсяного навару с кусочком мяса, — съесть свой обед и опять ходить по темнеющим, жутким улицам, не чувствуя под собой ног.

Мужчина заметил бы при этих скитаньях (или мнительно вообразил бы), что за ним следит человек, на первый взгляд простоватый и подвыпивший, в мятом пальтишке и с ворохом волос, выпущенным низко на лоб из-под старой барашковой шапки. Но хотя губы его, вышлепанные наизнанку, и синяя окраска носа делали его ничуть не подозрительным для окружающих, взгляд его прищуренных глаз был неожиданно внимателен и остер. Мельком увидя его за собой, Камилла, однако же, опять отогнала от себя тревогу и беспокойство, прячась за всяческие приметы, предвещавшие удачу. Между тем простоватый человек шел за ней исправно, сворачивая туда, куда сворачивала она. Скрип крепкого снега, облако от дыханья ползли за ней, заставив ее пройти по Успенскому переулку, не заходя в церковь. В эту минуту, будто не от церкви, а совсем с другой стороны, к ней донесло обманчивый удар церковного колокола. Она хотела уже повернуть, как назойливый преследователь, ускорив шаги, вдруг поскользнулся, налетел ей прямо на спину и, стараясь удержаться, схватил ее обеими руками за шею.

— Гражданка, звиняюсь. Не подумайте чего прочего.

Голос преследователя, веселый и простоватый, звучал добродушно. Он вызывал мысль о раскаянье. Камилла простила даже лапищи, несколько задержавшиеся у нее на шее, потому что они успокоительно пахли махоркой, спичками, салом, — и под ласковый смех незнакомца, теперь обогнавшего ее, вернулась в церковную подворотню.

Маленькая церковь Успения никогда не отличалась многолюдностью. Под старинными сводами ее было темно и сыро. У ворот за стеклом раньше горела перед образом итальянского письма бледно-розовая лампада. Эта большая икона, где три краски сочетались в бледный букет — голубой цвет плаща богородицы, ее розовое платье с открытым вырезом шеи и круглыми, твердыми складками вокруг маленьких грудей и густое золото венчика над головами ее и младенца, — была почитаема жителями переулка. Не раз и не два прикладывались к ней губы прохожих, оставляя на мерзлом стекле пятнышко таянья. Лампада потухла со дня Октябрьского переворота. Но одинокий фонарь бросал сиянье на мерзлое стекло иконы и, преломляясь сквозь тысячи льдинок, забрызгивал склоненный лик. Черные фигуры, торопливо крестясь, проходили в подворотню и исчезали в церкви. До странности много было сегодня черных фигур. Два церковных придела, оба едва мерцающие, жили как будто разной жизнью. В одном среди шепота и вздоха различались обычные суетливые бабы-торговки, степенные жители флигельков с бородами лопатой, старики и старухи — квартиранты церковного дома. Однако же с ними сегодня занимался не старый благообразный поп, а дьякон, ходивший туда и сюда, машинально выполняя службу. Глаза дьякона и вся его повадка были сегодня обращены к другому приделу, куда он нет-нет и вскидывался оком, тотчас же, наперекор себе, взмахивая кадилом и продолжая гнусавить прерванное. А во второй придел проходила особая, никому не знакомая публика. Нищие, обо всем наслышанные, услужливо раскрывали перед ней дверь. Черные люди, закутанные по уши, шли молча. При скупом свете видно было, что черный их цвет не случайность, у многих на рукаве был кусочек старого крепа, креп свисал длинной вуалью с женских шляп. Когда тени собрались в приделе и священник в парадной рясе торжественно задвигался в алтаре, вдруг из-под крепа раздался приглушенный вопль, и на него тотчас отозвался высокий седовласый мужчина коротким рыданьем. Мужчина выступил, разведя руки, как бы раскрывая свою скорбь без стыда и утайки перед чернотою придела, и в руки его втиснулась пухлая, мягкотелая женщина, сотрясающаяся от тихих воплей. Тогда весь придел задышал сочувственными слезами и сквозь них пробился монотонный рокот священного служения, которое справлял успенский батюшка с необычайной для него торжественностью.

Камилла, стоя сзади, часто крестилась и тоже всхлипывала. Круглый хлеб она положила перед собой на пол и, кланяясь, щупала, цел ли. Вдова уведенного Видемана и старый полковник, до этого вечера друг друга не знавшие, плакали, мешая слезы. Это была панихида, особенная панихида, казавшаяся героизмом священнику и молящимся, — справлялась она на сороковой день «по умученным и убиенным». Совсем в темноте, из предосторожности высоко подняв воротник, сутулился толстый геолог, в высшей степени недовольный, что его сюда завели. Профиль сатира, червячком подвернутая губа были полны страха, а позади него, больше инстинктом, чувствовала Камилла присутствие Дитмара. Когда панихида кончилась и плачущие удалились, унося в своей нетвердой походке, опухших глазах и жалких обмотках крепа на рукавах и шляпах все мрачное величие эпохи, — Дитмар приблизился тихонько к Камилле. С глухой враждебностью она ощутила новый запас элегантности, сытности, тепла и холи, исходивший от заграничного шевиота.

— Выслушайте меня, Дитмар!

— О да.

— Дурак (по-русски)! Нет, нет, это не к вам (по-французски). Рукопись украл большевик, товарищ Львов (геолог подошел к ним и прислушивался тоже), но это ничего, рукопись, — наплевать на нее. Если только — дайте честное слово, клянитесь, на кресте клянитесь, вот сейчас, перед батюшкой, — если вы только обещаете мне визу и взять в Бельгию, — понимаете как? Жениться на мне обещайте, вот что!

— Дитмар женат, — прошептал геолог.

— Ну пусть фиктивно, все равно, я должна отсюда выбраться!

— И тогда, мадемуазель?..

— И тогда, мсье… — Камилла остановилась, глядя на него торжествующе. — Тогда я вам дам, в руки дам, только не здесь, а за границей, — план, карту, анализы месторождения, о котором рассказывает дед в рукописи. Я могу за миллион продать, об этом в рукописи ни слова, я ни днем, ни ночью не снимаю, вот, на мне, если б об этом пронюхали…

Она ударила себя возле шеи и вдруг, забеспокоившись, стала шарить дрожащими пальцами между пуговиц ворота. Геолог и Дитмар, не замечая, глядели друг на друга.

— Покажите! — вырвалось у геолога.

— Сейчас, ах… что же это, сейчас, секундочку… Боже мой, боже мой, боже мой!

Дико вскрикнув, Камилла рванула с шеи обрывок цепочки.

— Господа, помогите мне! Этот мерзавец, он, он, боже мой, бегите, бегите за ним! Я шла по улице, он налетел сзади, схватил за шею, это он вид сделал, будто поскользнулся. Ах, дура я, дура я…

Переглядываясь, в безмолвии, бочком и спиной, Дитмар с геологом медленно, медленно отступили от потерявшей голову женщины. На крик бежал церковный сторож. И уже, упав вниз, возле хлеба своего, понимала несчастная Камилла фон Юсс, что в одну минуту она лишилась будущего — заграницы, покоя, свободы, денег, — даже дома, где остались под крышкой рояля крупа и макароны и куда страшно было сейчас вернуться. Истерически плача, она уходит из церкви и со страниц рассказа, подобно первой женщине, — определяться в сложном житейском столичном комплексе. Это для нее бегут переулки вниз, к грязному снегу Замоскворечья, для нее чернеют дворы Долгоруковской, для нее лежит Сухаревка ворохом тряпья и сухим кашлем ночлежек, — и это она позднее, годы спустя, подойдет к вам в чулочках «виктория», с опухшим ртом и глазами, держа карту съестного и горячительного, между залитыми пивом столиками грязного бара. Напившись, она расскажет, присев возле вас, историю прошлого, и Дитмару достанется в нем не по заслугам видное место.

Глава четвертая

Покуда на снежных и неосвещенных кладбищах городов и в нетопленых кладбищах домов разыгрывались все эти тусклые происшествия, как бы взятые эпохой, как модным оператором, не в фокусе съемки, и о них начинали петь поэты; пока выплескивалась в литературу истерическая струя снегопада, метелей, ветров и создавались памятники всеобщего умосмятения, всеобщей сдвинутости и сброшенности с места, вьюгой пронесясь перед обезумевшими обывателями, — в главном фокусе съемки, освещенный прямым лучом прожектора, стоял небольшой человек, рубя ладонью по воздуху в такт своей речи, щурясь из-под крутого лба, и пиджак танцевал, поднимаясь под мышками вместе с поднятой рукой, а жилетка морщилась у него на животе, — таким он восстал в тысячах гипсов и крашеных полотен, бесконечно везде любимых народом. И в этом небольшом человеке эпоха сосредоточила то, что латиняне называют ratio, свой интеллект, здоровую прямизну духа, направленного на самосознанье.

Десятки и сотни раз маленький товарищ Львов, сидя, как и сейчас, на мягком стуле, среди взволнованных своих товарищей, с обкусанным карандашиком в верхнем кармане рубашки, слышал знакомый голос. Они съехались сюда со всех концов истощенной голодом страны. Их маленький оркестр, поддаваясь вьюге, проносившейся за окнами, которую поэты назвали музыкой революции, заврался тоже. Обыватель слышал, стоя в очередях за пайками, что будто Троцкий пошел против Ленина, — и усмехался в собачью шкурку на рукаве. Но в квадратиках, организованных, как шахматная доска, фигуры стояли друг против друга, и на них лился сейчас ослепительный свет прожектора. «Цектран» возмущенно вставал против напавших на него «водников». Конфликт водников и Цектрана, — а кто из обывателей слышал о водниках и Цектране? Кто останавливался, идя с пайком на плечах, чтоб прочесть мокрую от клея, распяленную на стене московскую «Правду»? — конфликт водников и Цектрана был конфликтом организованной людской массы с организующей головкой учрежденья, конфликтом начавшего бродить теста с брошенной в него закваской, и уже над этим конфликтом реяли сотни надстроек, теоретические мечи скрещивались в брошюрах и листовках, создавались комментарии, буфера, — и только одна лопаткой воздетая ладонь с подушечками под ногтями рубила перед собой сгущенный воздух, пересекая его ослепительной ясностью здравого смысла. Вместе с другими, смущенный и взволнованный, товарищ Львов слушал высокие нотки без конца повторяющихся слов:

«…сочинить принципиальное разногласие… и при этом сделать ошибку, на это мы мастера, а изучить наш собственный опыт и проверить его, — на это нас нет».

«…хорошо или плохо учрежденье, пока не знаем. Испытаем на деле, тогда и скажем. Давайте изучать и опрашивать».

«…нужно изучать, что из этого вышло. Практически изучать… требуя точнейших документов, напечатанных, доступных проверке со всех сторон. Кто верит на слово, тот безнадежный идиот… Если нет документов, нужен допрос свидетелей обеих или нескольких сторон и обязательно «допрос с пристрастием» и допрос при свидетелях…»

Снова и снова требовал голос «проверки практического опыта». Перед Львовым, как и перед десятком его соседей, рука оратора, держа за вожжи понесшую тройку, как бы опять с усилием возвращала ее из иллюзорных пространств на колею проезжей дороги. Так закладывались первые камни «учета» и клалась на пюпитры маленького оркестра одна и та же партитура: «организуйте свой опыт», «изучайте свой опыт», «разбирайтесь в том, что из этого вышло».

Львов пришел на это собранье, дискуссионное собранье фракции РКП VIII Съезда Советов, — рассеянный, со своими мыслями, чтоб повидать нужного ему горного инженера-партийца. Но сразу же, как и другие, был охвачен тягой напорных слов, бивших всё по одному и тому же, заряжен ими и готов к действию.

Когда у сидевшего позади него вырвался шумный вздох одобренья и Львов невольно, приняв этот вздох себе на затылок, обернулся, — оказалось, что сзади сидит как раз нужный ему человек. Подобно вздохнувшему, Львов испытывал странное облегченье. Словно на тяжелый груз, который он держал в воздухе обеими руками, легко наплыл кран элеватора и поднял его на лету, как слон поднимает хоботом копеечку. Проверять, опираясь на массы, быть проницаемым, быть выразителем того, что чувствуют массы, — Львов пережил знакомое чувство «социального настегиванья» — так он звал про себя исключительное мастерство Ленина возвращать оторвавшегося от реальной действительности члена партии к прямым задачам дня.

— Ты мне нужен, выйдем вместе.

— Обожди, — инженер застегивался, роняя рукавицы, — всякий раз, друг, как слушаю Ильича, я понимаю, чтó есть, в сущности, гений, — это есть векторная величина. Мы в математике зовем (он говорил книжно и по-интеллигентски, Львов туго понимал его)… зовем векторными величинами такие, что указывают не степень только, а направлены;. Мы с тобой, другой, третий — мыслим скалами, степенями; Ильич мыслит вектором, он дает что — и прибавляет к нему куда… черт, куда ты меня тащишь?

— Интеллигент! — смеялся Львов. — Ты бы по существу! А то сидел, слушал и вместо дела методику обсуждаешь. Собственного крыльца, Вектор Иваныч, не узнаешь. Иди, садись, читай вот это.

Он аккуратно вынул из портфеля и разложил перед инженером рукопись в красном сафьяне и смятый, тщательно сейчас разглаженный, листок желтоватого пергамента, на котором тонкою краской был начерчен мельчайший план, сопровождаемый мушиными точками цифр. Инженер развернул рукопись и поправил очки на носу; не довольствуясь этим, он достал из ящика лупу и стал глядеть сквозь нее на пергамент. Читая, он левой рукой держал пригоршней бородку, почесывая себя большим пальцем под нею, как чешут за ухом кошку. Глаза его заблестели и расширились. Спустя полчаса он встал, полез на полки книжного шкафа, цепляясь за них руками, выудил откуда-то на ощупь толстый том справочника и порылся в нем.

— Этот фон Юсс, — инженер рыскал очками в справочнике, — Юсс этот был тип. Шаркал при дворе, гнался за орденами, был с тогдашними французскими дипломатами в родстве и, всего верней, на жалованье, — экономический шпионаж начала прошлого века. Я этим делом не интересовался, но есть куча материалов, есть архивы, можно восстановить историческую обстановку, если ты найдешь нужным, до самых последних мелочей. Что не он первый выдумал про свинец на Бу-Ульгене, это факт. Об этом еще у Павзания имеется… Но этому вот бреду, — извини, пожалуйста, я не могу поверить!

Он ударил ладонью по рукописи.

— Здесь говорится, будто неправильно считать найденный на Бу-Ульгене металл свинцом. Будто геологи ошиблись. Будто показания, собранные у пленных турок, и образцы, полученные через контрабандистов и аскеров, — они говорят вовсе не о свинце, а о чем-то, лишь наружно похожем на свинец. Ты в минералах толк понимаешь?

— Не особенно.

— Свинец, видишь ли, металл-дурак. Он силен, прости за выраженье, задницей, — это один из металлов, не обладающий свойством намагничиванья, замечательный только по удельному весу, тяжелый металл. И вот фон Юсс утверждает, что металл, найденный в Бу-Ульгене, невежественные чиновники спутали со свинцом, приняли его блеск и его особое свойство за тяжесть, — произошла оптическая и мускульная иллюзия, — они приняли за тяжесть… знаешь что? Исключительную степень намагниченности. Не знаю, какой дурак мог принять намагниченность за тяжесть. Но фон Юсс утверждает это. Он утверждает еще больше: будто это совершенно новый металл и его соседство с бором очень знаменательно! Ну при чем тут бор, скажи на милость? И что будто бы этот самый необыкновенный металл есть магнит в чистом виде, магнит, какого мы в природе не знаем, потому то мы магнетизм знаем как свойство железистых руд! Этот магнит… нет, я отказываюсь говорить серьезно. Убери свою средневековую чепуху. Единственное в ней серьезное обстоятельство, что фон Юсс не получил за это ордена, не болтал вслух, не сделал сенсации, а почему-то припрятал рукопись в виде завещанья французскому посланнику и что его экспедиция на Бу-Ульген бесследно сгинула и (он опять поискал и прочел в справочнике)… «несмотря на все предпринятые розыски, следы ее так и не были обнаружены».

Выговорив все это залпом, инженер вдруг повернул озабоченное лицо к товарищу, и его растерянные близорукие глаза, с которых падали искры очков, его взлохмаченная пригоршней бородка, бледные, обмякшие губы говорили в десять раз больше, чем слова.

— Штука-то, видно, задела тебя, товарищ, — шепотом сказал Львов, сам не зная, зачем он понижает голос. — Прими во вниманье: делом этим интересуется Бельгия. Шпион фон Дитмар, — мы достоверно знаем, что он шпион, — охаживает Совнарком, добивается концессии на Бу-Ульгене, ловит внучку этого самого фон Юсса, и если б не случайность, и рукопись и план были бы не у нас, а у него.

Инженер беспокойно расправил листок пергамента и принялся его изучать.

— Предположи, что Юсс прав, — шептал Львов, — предположи, у нас на Бу-Ульгене найден металл, по силе подобный радию, чистый магнит или вроде того. Какая практическая польза?

— Польза? Если фон Юсс только на одну пятую, слышишь, на одну пятую прав и у нас есть на Бу-Ульгене нечто подобное, мы сможем покрыть всю страну электростанциями, стоящими не дороже, чем песочные часы!

Львов принялся молча укладывать в портфель рукопись и листок пергамента.

— Куда ты?

— В Кремль, — ответил Львов, — если поездка понадобится, готов ли ты?

— Стой, садись. Я должен досказать тебе. Вспомни Ильича: «Кто верит на слово, тот безнадежный идиот». Что ты понимаешь в технике, куда ты сунешься? Чем ты объяснишь? Кто тебе поверит? Десятки, сотни, тысячи ученых сидели над проблемой «перпетуума мобиле» — безостановочной машины. Знаешь ты, из каких морей фантастики выужен «якорь» динамо? Знаешь, сколько надежд было связано с магнитом? Естественный магнит колоссальной силы даст возможность чудовищных комбинаций, устройства ну хоть двух полей, перпендикулярных нашим полюсам, регулированья погоды, климата, вращенья Земли…

Он схватил лист бумаги, карандаш и стал набрасывать перед Львовым кружева фантастических чертежей, когда-то забавлявших его в безвыходном одиночестве Шлиссельбурга.

Город был голоден, беден, ободран, люди измучены, издерганы, заняты, дел было много неотложных, прямых, требовательных, и все же, вспыхнув в зрачках мечтателя и чекиста, странная мысль об экспедиции на Бу-Ульген встретила сочувствие более практичных людей. Заворошились листы бумаги. Полетел тайный приказ. Сквозь штыки белых необходимо было пробраться смельчакам, рискуя жизнью, — и об этом, по-видимому, отлично знали в шикарнейшем доме, подъезд которого, и швейцар которого, и флаг которого ограждали от ареста Дитмара, поднимавшегося сейчас наверх по ковровой лестнице. В этом доме чиновники-иностранцы отлично говорили по-русски. Этот дом, давший приют бельгийцу, был миссией одного из иностранных государств. Чиновник с петушиной головкой, в манерах и повадке пропитанный казенщиной старого Петербурга, сидел в канцелярии, принимая прошенья и заявленья. Перед ним были новоиспеченные бланки, толстое желтоватое верже говорило о солидности. Посетители подходили в порядке живой очереди. Они восстанавливали или устанавливали гражданство, получали пособия или визы, посылали или спрашивали письма. Родина их дышала здесь тонким воздухом контрабанды. В соседней комнате высокий молодой человек в визитке, стоя, попыхивал сигареткой. Его белокурая голова прилизана, голос еще не окреп, он был исполнен особого, исключительного уваженья к самому себе. В лихорадке больших возможностей, молодой человек стоял, мысленно переживая действия, как музыкант иной раз на губах, неслышно пузыря их, переживает сложнейшие оркестровые мелодии. В ящиках стола, связанные бечевками, небрежно лежали тяжелые кирпичи советских миллиардов, отпечатанных на заграничных станках. В стенных шкафах, окутанные и спеленатые, готовые переплыть желтые волны Рижского залива или трястись в новоиспеченных, лакированных вагончиках лимитрофных государств, береглись высокие ценности — добро Эрмитажа и Румянцевки, таинственная закупка из рук в руки, с глазу на глаз. Каждый человек — вор, — такхотел бы оправдать себя прилизанный молодой человек, — и воровство в сущности — да, воровство в сущности — разве не романтика это рыцарственных Крестовых походов? Где плохо лежит… плохо лежит, — какое меткое, движущееся, обязывающее выраженье! Хорошо, действенно построен русский язык. Как закричал бы, как оскорбился бы молодой человек в визитке, как взволновались бы мелкие лимитрофные государства, как хищно оскалились бы пасти акул покрупнее, если б легкий озноб молодого человека, его легкие, быстрые мысли, его легкое, радостное мироощущение стали бы на мгновенье ясными как для него самого, так и для всего хоровода их! Охраняя священнейший принцип собственности, переживали они в эти годы высокой температуры, ставя вне закона шестую часть света, — необузданную, сокровеннейшую, пьянящую и дурманящую — страсть из страстей, охоту из охот — клептоманию, страсть к воровству, стихию воровской безнаказанности. Одни рыскали там, где плохо лежали моря, суши и реки, леса и недра, границы и народности, сырье и рынки. Другие рылись рыльцами барсуков в обесцененных, плохо лежащих акциях, скупая и просто сгребая их пачками. Третьи, помельче, попроще, пьянели от старинных полотен, фарфора, персидских ковров, музейных картин, тайно вырезанных из столетних рамок и странными, грибными, плесенными людишками продаваемых среди грибов и плесени захолустных притонов, — о, воры платили ворам, платили настоящими и фальшивыми деньгами, пачками, связанными веревочкой.

Очнувшись, романтический молодой человек в визитке увидел, что он не один в комнате. К нему учтиво, хотя несколько снисходительно, с видом старшего брата, подходил высокий европеец в несомненном заграничном шевиоте, держа котелок в левой руке, а правую протягивая ему. Круглое личико прибывшего, розовое и гладкое на первый взгляд, с шеей, начинавшейся прямо оттуда, где следует быть подбородку, с длинным щербатым носом — бросалось навстречу улыбкой.

— Необходимо поговорить, — начал Дитмар, усаживаясь, стягивая с левой руки перчатку и бросая ее на дно опрокинутой шляпы, — совершенно конфиденциально, без свидетелей поговорить с вами!

На этом месте рукопись обрывается.

Рукопись № 3

Кик
Б. Хайсаров

Ирина Геллере КОЛДУНЬЯ И КОММУНИСТ

Мелодрама
…and every thing is in conlrary with me…

Ch. Dickens. David Copperfield[3]

ПРОЛОГ

Лес, из глубины показывается погребальная процессия, впереди две монахини со свечами, за ними несколько монахинь несут носилки с трупом игуменьи.


Монахини

(воют)

Ой, плачьте, плачьте, выплачьте глаза!
Оплакивайте, сестры, мать честную,
Оларию-игуменью! Нет боле
Заступницы, советницы святой,
Нет матери Оларии меж нами!
По келиям насыпали овес,
Коней поставили храпеть и топать,
На паперти огонь проклятый вздули
И корм в котлах варят для супостата…
О, горе, горе, горе православным!
Старая монахиня

Где выроем, Олария, могилу?
Где старые твои положим кости?
Глядите, сестры, точно восковые
И рученьки и ноженьки ее.
Не трогают ни тлен, ни хлад, ни сырость
Ее костей. Наплаканные веки,
Как полотно изношенное, белы,
И светится сквозь них живой, как будто
Горящий, зрак… О матерь, матерь, матерь
Олария. Восстань с одра, спаси нас!
Монахини кладут носилки на землю, достают заступы и роют могилу.


Старая монахиня

(уронив заступ)

Осиротели божьи храмы наши,
Укрыли нашу нищету леса.
Не мы ль не женскую несли работу,
Пахали, сеяли, взрывая камень,
К монастырю себе мостили путь?
Дивился нам, сестер не обижая,
Язычник-горец. А когда обитель
Меж зелени садов главой восстала,
Как утица всплывает из воды,
И разлила окрест благоуханье
Своих колоколов, — на зов умильный
К нам разве не сворачивал прохожий
И странник-пешеход не забредал?
Равно гостей монахини встречали,
По облику не делали различья,
Для каждого уху и хлеб душистый
Черница домовитая несла.
Молодая монахиня

Молчи! Довольно! Сеяли, пахали!
Зато теперь, безумная старуха,
Курятница, хозяйка, скопидомка,
Зато теперь и грянул божий гром
Над головами! Сеяли, пахали!
Подсчитывали выручку под вечер,
Гостей кормили! Нагребали кружку!
Не сеять, не пахать, а глохнуть, слепнуть.
Язык свой вырвать, руки отрубить
Нам надо было… О, куда бежать,
Куда бежать от мира!
Старая монахиня

                                    Воздержись!
Скора ты старость языком порочить.
Труп матери Оларии не предан
Еще земле. Игуменьей тебя
Пока никто над нами не нарек.
Молодая монахиня

Игуменьей! Ты, старица, в лесу
Пред соснами да сусликом ужели
О выборах душою помышляешь?
Да что тебя — ни гнев, ни гром, ни враг,
Ни кони в алтаре не проучили?
Старая монахиня

Дондеже не прислал митрополит…
Молодая монахиня

О!
(Срывая клобук, топчет ногами, рыжие волосы рассыпаются по плечам.)

      Вот вам, вот вам, вот!
Монахини

                                        Сестрица!
Рипсимия!
Молодая монахиня

                   Нет, не сестрица я!
Княгиня я, — опять княгиня Ольга
Собесская!
Монахини

От страха помешалась.

Молодая монахиня

Уж двадцать лет, как умер князь Игнат
Собесский — муж мой, Пензы губернатор.
Ни крепкие затворы на дверях,
Ни когти императорского герба,
Ни синие жандармские мундиры,
Ни золото в отцовских сундуках
Его спасти от смерти не сумели!
…Я замуж вышла. Светлый брачный пир
Был бомбой разнесен. Мы схоронились
Меж четырех, напуганные, стен,
Балы, собранья, зрелища покинув.
Но адская разорвалась машина
Под нашей спальней. Сыном тяжела,
Дрожала я за каждый шаг супруга,
Любимого хотела я собой
Укрыть: не ел, не пил, не спал он,
Покуда я не съем, не выпью, прежде
Чем он, не лягу на кровать. Однажды
От свекра мы в карете возвращались,
Ребенок был у груди. Князь Игнат
Шинель свою на плечи мне накинул…
Вдруг просвистела сквозь окошко пуля,
И вздрогнул сын, и челюсти его
В предсмертной судороге грудь мне сжали…
Вскричал тогда непозабытый голос:
— Вон из кареты! Вот он, губернатор! —
Треск выстрела — и умер князь Игнат…
Старая монахиня

Оставь воспоминанья. Ночь идет.
Игуменьи Оларии останки
Пора предать святому погребенью.
Молодая монахиня

(не слушая)

Царю небесный, разве твой чертог,
Прибежище измученных, — надежней,
Чем крепкие земных царей замки?
Укрылась я от мук в монастыре,—
Но тот же враг, захлебываясь кровью,
Мальчишка, сын убийцы князь Игната,
Клыком изрыл смиренную обитель
И скотским в ней навозом наследил.
Ужели прав был старый ловчий деда,
Что крепостные помнил времена?
Мне, девочке, твердил он: «От медведя
Коль хошь уйти, так надо на медведя
Идти, дружок».
Монахини опускают труп в могилу.


Старая монахиня

                       Так, господи, помилуй!
Воззрят на тя, которого пронзили…
Евангелья за упокой читайте!
Монахини

(читают)

«…Убить его искали иудеи
За то, что он не только нарушал
Субботу…»
Старая монахиня

(читает)

                    «…Истинно вам говорю,
Аз воскрешу его в последний день…»
Сестра Рипсимия, молись!
Молодая монахиня

                                           «Огонь,
Огонь пришел я низвести на землю!»
Монахини

(меж собой)

Воистину сестра ума лишилась!
Читает «в запаление огня»
Взамен «за упокой».
Отшельник

(незаметно вышел из-за деревьев)

                             Эй, бог вам в помощь!
Кого хороните, святые жены?
Старая монахиня

Оларию-игуменью. Не ты ли,
Честной отец, отшельник здешних мест?
Есть у меня покойницы письмо
К отшельнику, отцу Нафунаилу,—
К нему и шли мы всем монастырем.
Отшельник

Давно ли мать Олария скончалась?
Старая монахиня

Тому три ночи.
Отшельник

                          Царствие тебе
Небесное, святая матерь!
Старая монахиня

                                         Вот
Письмо, отец.
Отшельник

(читает)

                       «Антихрист ныне близко.
Врагами осквернен наш монастырь.
Мой час настал. Но ты, Нафунаил,
Спаси от поруганья и приют дай
Одиннадцати сестрам. А потом
Их тайно отошли в Константинополь».
Легко сказать! Константинополь! Тайно!
Дать им приют, когда большевики
Опять отвоевали побережье
И красными полным-полны леса.
Одиннадцать сестер! Ну, удружила
Покойница! Вертайте-ка назад.
Вам отведут в монастыре по келье,
Земли дадут. Советских дураков
Задобрите советскими речами,
Объявите коммуну трудовую, —
Прокормитесь.
Старая монахиня

                         Отец Нафунаил!
Отшельник

Ну что еще — «отец Нафунаил»!
Куда вас деть? Вы ладаном пропахли.
Не ровен час — погубите меня.
Старая монахиня

Отец Нафунаил!
Отшельник

(раздумывая)

                         Вот разве это?
Мне девку надобно в притон портовый,
Одну иль две.
Монахини шарахаются.


Старая монахиня

(поднимая крест)

                       Так будь же трижды проклят,
Волк в шкуре овна! Шелудивый пес,
Болячками смердящими покрытый,
Скребись, не наскребаясь! Сестры, полно
Надеяться на помощь сатаны.
Один господь своих детей печальник.
Он нам укажет путь. Вперед! Идемте!
Уходят. Молодая монахиня возвращается.


Молодая монахиня

(отшельнику)

Кто б ни был ты, — мошенник или черт,
Бери меня, старик, в притон портовый!

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

Ночь. Порт. Слева слышен свист.


1-й голос

Эй, кто идет?
2-й голос

                     Свои.
1-й голос

                                Пароль?
2-й голос

                                            «Победа».
1-й голос

Документы, товарищ.
2-й голос

                                Получай.
1-й голос

Их здесь не ждут. Они на Бу-Ульгене.
Миронов, свету!
(Освещает фонарем лица двух прибывших.)

2-й голос

                         Мы — на Бу-Ульгене.
Молчок, товарищи. Понятно?
1-й голос

                                             Да.
Где заночуете?
2-й голос

У предревкома.
1-й голос

Миронов, проводи их к предревкому!
Фонарь тухнет. Ночь медленно переходит в рассвет. Становится виден порт. Он образует глубокое полукружие. С правой стороны: 1) здание английской миссии под английским флагом; 2) поплавок и на нем «Ресторан Гогоберидзе»; 3) низкий, грязный духан. Слева: 1) наверху — татарская деревня Кара-Биюк на горе; 2) пороховой завод и казармы; 3) ревком под советским флагом; 4) милицейский пост; 5) табачная фабрика Мавроколиди. Посередине пристань, оркестр превращен в бухту, и в нем колышутся лодки.


КАРТИНА 1-я. ДУНХАН
Осторожно, один за другим, пробираются заговорщики, у дверей один становится на часах, остальные садятся вокруг стола. Входит отшельник, отец Нафунаил, сбрасывает клобук и рясу, под нею — мундир царского полковника.


1-й заговорщик

Добро пожаловать! Каким известьем
Вы нас утешите сейчас, полковник?
Полковник

Приятным, господа, весьма приятным!
Приблизилась желанная расплата.
Не долго уж над старой комендантской
Болтаться окровавленному флагу,—
Минует день — трехцветное взовьется,
Трехцветное взовьется, господа!
2-й заговорщик

Ну-ну, не сглазьте!
Полковник

                            Радио имею
От сэра Блэкстоуна. Сегодня ночью,
Примерно от двенадцати до часу,
Когда я жду урочную фелюгу,—
На пушечный он выстрел подведет
Свое судно.
3-й заговорщик

                    Темны до черта ночи!
Не зажигают свет на маяке.
Полковник

Все предусмотрено. Взовьем ракету.
Мы выстрелу укажем направленье…
Но, вижу я, не все знакомы с планом?
3-й заговорщик

Не все, полковник.
Полковник

                               Можно рассказать
В подробностях. Кха-кха! Такого плана
Большевикам не снилось и в подполье!
Итак, я начинаю, господа.
(Подходит к карте и водит по ней тростью.)

Вот это — порт; он славной русской кровью
При доблестном российском самодержце
Был нашею державой завоеван.
Вот левый берег. Что мы видим здесь?
Большевики, — их, кстати, очень мало,—
В ничтожнейшем количестве засели
На левом побережье. Перечтем
По пунктам: милицейский пост, казармы,
Ревком, пороховой… прошу вниманья!
Пороховой завод. Рассадник бунта,
Убежище татарской бедноты
И большевицкой мерзостной заразы —
Кара-Биюк, татарское село.
Вы видите, горючее собралось
Как бы в одну заманчивую кучу.
Ее взорвать — совсем пустое дело,
Взяв левый берег с моря на прицел.
4-й заговорщик

Но там и фабрика Мавроколиди!
Полковник

Что делать, господа! Лес рубят — щепки
Летят. Предупрежден Мавроколиди,
Он вывезет сегодня к ночи деньги
И ценное имущество. Мы всех,
Кого есть смысл спасти, — предупредили.
Все в миссии попрячутся!
1-й заговорщик

                                        Позвольте!
Я Блэкстоуна не первый знаю день.
Без повода он вам стрелять не станет.
Он англичанин, хитрый пес, законник.
Ему подайте повод — casus belli.
Полковник

А я, по-вашему, грудной младенец?
По-вашему, на áнглийские фунты
Кефаль жую да пью напареули?
Обдумано до винтика-с! А повод
Нам подадут большевики. Ребята
Натасканы до полного сродства!
2-й заговорщик

Большевики?
Полковник

                       Вот именно! Жваченко,
Введи товарищей!
Заговорщики

(вскакивают)

                             Как? Что? Товвв-варрр-ри!..
Из-за занавеси выступают два лупорожих и низколобых парня. Типы охотнорядца и урядника. Одеты под большевиков в кожаные куртки и краги, с наганами у пояса.

С ними рябой писарь Жваченко, перо за ухом, книга в руках.


Полковник

Рекомендую — теплые ребята,
Идейные. Один, товарищ Савва,
У Иверской работал в черной сотне.
Другой, Аполлинарий, — бывший пристав,
Донской казак станицы Шептуновской,
А ныне, милостью Интернационала,
Побыв в учебе писаря Жваченки,
Одумались, покаялися оба
И подают прошенье в Еркапе.
Савва и Аполлинарий

(рявкают)

Рррадастарась, вашблаародь!

Полковник

                                            Жваченко!
Экзаменуй, да чтоб души побольше!
Души, собачий сын, без формализму!
Готовности, — нутра, нутра!
Жваченко

                                            Живот,
Когда потребуют, они положат.
Заговорщики рассаживаются. Жваченко выступает вперед, откашливается.


Жваченко

Под сумерки пойдут товарищ Савва
С товарищем Аполлинарьем вместе
Походкою рабоче-пролетарской
Оба изображают рабоче-пролетарскую походку.

К англицкому парадному крыльцу.
Полковник

(подмигивая)

Их к миссии потянет прогуляться.
Жваченко

(набирает воздуху)

Глядючи на акул капитализма,
Покеда их отсюда не погнали,—
Разъярятся товарищи…
Савва и Аполлинарий ярятся.

                                 и Савва…
А ну, начни!
Савва

(хрипло)

                    Докеле Чемберленам
Сосать нам кровь! Довольно подло, братцы,
Терпеть их нацию. Долой! По шапке!
Да здравствует наш вожжь, их благородье
Владимир Улиянов!
Жваченко

                            Тю, дурак!
Не Улиянов, а Ульянов-Ленин.
1-й заговорщик

(брезгливо)

Так стряпают нам письма Коминтерна,
Медвежья помощь! Говори «товарищ»,
Их благородьем он не может быть!
Савва

Да здравствует наш вожжь — товарищ Ленин!
Полковник

Тут в миссии поднимется скандал.
Потребуют ареста демонстранта,
Тот выпалит в окно из револьвера,—
И вот вам casus belli.
Жваченко

                                  А чего,
Когда тебя милиция захватит,
Ты языком, кацап, забарахолишь?
Савва

Уж быдто мы, Пал Палыч, не похожи
На сволочь красную, когда напьемся
Да лозунгами, что твоим орехом,
Па-айдем мостить!
Аполлинарий

(увлекаясь, лезет вперед)

                         Прролетарьят всех стран!
Живва! Объединяйсь!
Савва

(наступая еще ближе)

                                  Не хошь работать
В поте лица, так и не жри, собака!
Аполлинарий

(окончательно в восторге)

Бей социял-жи… тьфу, ошибся малость,—
Бей социял-предателей под жабрь!
Заговорщики хохочут.


1-й заговорщик

Да, друг мой, крепок добрый русский дух наш!
Полковник

Отменно крепок. Вот вам по пятерке.
Идите пить. А впрочем, стой, Жваченко.
Ты помнишь твердо собственную роль?
Жваченко

Ракету должен я пустить в двенадцать
На пустыре, где склад пороховой.
Уходят.


Полковник

Ну-с, господа, по радио узнавши
О большевицком миссии обстреле,
О миссии, где леди, мисс и мистрис,—
Что сделает, по-вашему, сэр Блэкстоун?
Увидит он зеленую ракету,
Нацелит он свою многодюймовку,
Запалит он, таррахнет он — и порох
Взорвется на проклятом берегу!
Заговорщики

Так в добрый час! Обдумано не плохо!
До вечера!
Из люка в полу высовывается грек-матрос.

Грек-матрос

                   Пст! Эй, хозяин! Дело!
Полковник

Ну? Что там?
Грек-матрос

                   Львов с помощником секретно
Из Бу-Ульгена ночью прибыл в порт!
Полковник

А!
(Задумывается.)


Заговорщики спешно расходятся.

КАРТИНА 2-я
Крыша над духаном; грязная ночлежка. Старуха армянка обряжает монахиню.


Монахиня

Кончай скорей!
Старуха

                         Народ ученый в книжке
И то глядит страницу за страницей!
А женскою красой купец играет,
Как денежкой в закрытом кошельке.
Из-под ресниц не сразу вскинь очами,
Зубок держи припрятан за губой,
И грудью ты мужчину, как нацевкой,
Туда-сюда ершом заставь ходить.
Что есть у женщины сильнее грудей?
Матросов видела, последних пьяниц,—
И те у груди ласковей теляток.
Возьмут одну, сосут, лелеют, нежат,
И о другой никак не позабудут,
Чтоб не было обиды. Голубкáми,
Детишками своими назовут.
Монахиня

Молчи!
Старуха

              А ты запоминай покрепче:
Мужчина что дитя: откуда вышел,
Туда назад без памяти спешит,
А женщина что мать: откуда выдаст,
Туда назад стремится получить.
(Уходит.)


Монахиня

(рвет на груди платье)

Рубец проклятый! Судорожный рот
Невинного сосущего младенца,
Простреленного пулей, — ты опять
В кошмарах мне щипцами грудь сжимаешь.
Без памяти упав тогда на снег,
Я слышала — ребенка отдирали
От матери, как с дерева кору…
И где ты похоронен, мой сыночек,
И кем ты был от матери оторван —
Не знаю и не ведаю: рассудок
Мой долго был с той ночи помрачен.
Старуха

(возвращается с ожерельем)

Вот, курочка, красе твоей оправа.
Да быть мне жертвой солнцу твоему,
Коль ты теперь невестою не смотришь.
Развеселись — мы к ночи ждем фелюгу.
Припрятан парус у фелюги той…
Фелюга та с товаром будет красным —
Тебе и мне добра перепадет.
Фелюгу ту ведут контрабандисты —
Грек, да румын, да армянин, мой сын!
Монахиня

Счастливица!
Старуха

                     Да, будь ты помоложе…
Красив мой сын. Э, кажется, хозяин.
(Поднимает повязку на рот.)


Полковник

(входя по лестнице наверх)

Где Ольга? Ольга, ты хотела мстить…
Что, черт возьми, за тряпки нацепила
Тебе майрик? Сними, пустая дура!
Без фокусов! Одежду проститутки,
Попроще, победней… Следы побоев,
Охрипший голос, пьяные глаза,
Тоска в глазах затравленного зверя,—
Так, кажется, расписывают в книгах, —
Побитая подружка кочегара,
В два счета большевичка, поняла?
Старуха раздевает монахиню.

Ходи, шатаясь, по дырам портовым,
Горланя песню, трись перед дверями;
Где двое или трое, там и ты,—
Так, кажется, вас иноки учили?
Подслушивай, высматривай, найди мне,—
Да вот тебе подробные приметы:
Молокосос, безусый, безбородый,
Глазами светел, волосами светел,
Родимое пятно за левым ухом,
Рост девочки… ну, словом, — здесь секретно
Находится…
Монахиня

                Товарищ Львов!
Полковник

                                          Товарищ!
Какой он нам товарищ! Этот Львов —
Сын террориста, мужа твоего
Прикончившего в Пензе, — предводитель
Кровавых шаек, что разбили белых.
Найди его… своим составом женским
И ненавистью женской ты почуешь
Верней, чем агенты из контрразведки.
Он должен быть опознан и — убит.
Монахиня

А! Значит, прав был старый ловчий деда?
Полковник

Поторопись!

Монахиня

                  Иди, иди медведем
На грозную рогатину ловца!
(Убегает.)

КАРТИНА 3-я
Поплавок. Ресторан Гогоберидзе. Столики занимаются посетителями. Входят двое с чемоданчиками, один маленький, другой большой.


Маленький

Гарсон!
Высокий

               Но, Пьер, какие тут гарсоны!
Маленький

Кóфе!
Официант

(подходя)

           Нэ держим.
Маленький

                               Черт тебя возьми,
Ну чай, какао, яйца всмятку!
Официант

Нэту.
Маленький

         Да чем у вас питают по утрам?
Официант

Шишлык, стаканчик водка, помидоры.
Маленький

Чурбан, дай содовой… И слушай, слушай!
Куда ты?! К содовой… шашлык и водку!
За соседним столиком две дамы и человек в котелке хохочут.


Высокий

(кивая)

Вон там стоит хозяин!
Маленький

                                Эй, хозяин!
Хозяин

(медленно подходя)

Чиго тыбэ?
Маленький

(понижая голос)

                  Скажите нам, хозяин,
Неужто черт принес на побережье?..
Все говорят…
Хозяин

                    Ны знаем.
Маленький

                                    Но, однако,
Сегодня нас не пропустили в порт!
Хозяин

Ны знаем.
Маленький

(хорохорясь)

                  Но, однако,
Ведь ждут сюда английский пароход.
Я должен был уехать…
Хозяин отходит.


Высокий

                                   Петя, Петя!
Смотри, как ты неосторожен, друг!
Соседний столик.


Дама

Ну, эти не из робких.
Другая

                                  Подведут
Себя и нас.
Человек в котелке

Я вижу их впервые.
Первый столик.

Высокий

Кричал вчера весь день о кокаине!
Маленький

О кокаине?
Высокий

(сердясь)

                    Да, о кокаине.
Человек в котелке

(шепотом дамам)

О кокаине…
Высокий

                   Здесь товарищ Львов,
Не позабудь! И значит — усиленье
Всей левобережной охраны.
Маленький

                                           Здесь ли?
Он был еще вчера на Бу-Ульгене,
Охотился. С чего ему взбрело
Попасть сюда? А говорят — мальчишка,
И ростом мне до носу, Валентин.
Высокий

До носу, нет ли, — крупным полководцем
Себя повел на побережье Львов!
Ведь не секрет: у красных нет десанта.
И армию сюда не перебросишь
Автомобилем!
Маленький

                     Очень, очень мало
В порту красноармейцев!
Высокий

                                       Очень мало.
Человек в котелке

(громко дамам)

Два с половиной!..
Маленький

                             Менее, чем надо
Для поимки фелюги с контрабандой.
Высокий

Потише ты!
Маленький

                  Чудак, чего бояться?
Кругом свои.
Человек в котелке

(поднимаясь)

                      Позвольте прикурить!
Вы правильно изволили заметить
Насчет красноармейцев. Выбить их
Из порта можно бы одною пушкой,
Взяв левый берег с моря на прицел.
Маленький

(подмигивая)

Но, кажется, отплыл в Константинополь
Сэр Ричард Блэкстоун?
Человек в котелке

                                  «Кажется», — ха-ха!
Отлично сказано. Вы, господин, — пардон,
Я извиняюсь — гражданин, — шутник!
Маленький

(шепотом)

Скажите — эээ — не будет ли нескромно
Узнать насчет… эээ…
Человеке котелке

(шепотом)

                                Кокаина?
Маленький

                                                   Да.
Человек в котелке

(оглядываясь)

Я жду, как вы. Сегодня — безнадежно.
Полковник ставит ставку покрупнее.
Вы поняли?
Маленький

                   А где сейчас полковник?
Человек в котелке

(еще тише)

Внизу, в духане.
Маленький

(расплачивается)

                           Валентин, идем!
Гудок на левом берегу на фабрике Мавроколиди. Действие переносится туда.

КАРТИНА 4-я
Фабрика Мавроколиди. На двор высыпает толпа рабочих. Толстый табачный фабрикант Мавроколиди влезает на ящик, рабочие его стаскивают.


Рабочие

Слезай! Довольно! Слышали! По горло!
Сегодня власть Советов, — не твоя.
К нам сам товарищ Львов сюда приехал!
Мавроколиди

Товарищи!
Рабочий

                  Какой тебе товарищ!
Слазь с ящика, покуда пузо цело.
(Обстоятельно к толпе.)

Ребята, сорок дён мы работáем
На борова. Не платит ни копейки,
Все обещал к пятнадцатому сразу,
А нынче — вижу — в кассе паутина,
Мавроколиди вещи укладáет,
Коленкою брюхастый чемоданчик
Припер, — не иначе, как с нашей кассой,
А за углом, ребята, ждет линейка,
Извозчичья, не заводская!
Старый рабочий

                                         Кобель!
Шушукался с английским офицером,
Удрать задумал, — при Советской власти,
Мол, все равно не выжить фабриканту.
Третий

Веди его, ребята, к предревкому, —
Товарищ Львов там потолкует с ним.
Мавроколиди

Я заплачу!
Рабочие

                  Плати.
Мавроколиди

                              Заплáчу, право!
Откуда взять? На завтра отложите,
На завтра, ровно в десять, а сегодня
Пойду по должникам.
Старый рабочий

                                Да, как же, знаем!
Назавтра от тебя и след простынет.
Мавроколиди

Ай-вай, пусти! Не трогать, прочь, бандиты!
Пусть пятеро идут со мной в контору,
Я расплачусь, я расплачусь!
Рабочие

                                           Ну, то-то!
(Уводят Мавроколиди.)


Из-за ящика выползает старший мастер.


Старший мастер

(вслед рабочим)

Шумите вы, покуда флаг советский
Болтается над старой комендантской
Да дюжина красноармейцев бродит
По улице, пугая индюков.
А ежели б приспело подкрепленье,
Да красные на годы укрепились,
Отведали б вы райского житья!
Работали б весь день на производстве,
А вечером в комиссиях и клубах,
А в праздники — ногами и руками,
По улицам знамена волоча.
Да брали б с вас на ясли и газеты,
В союзы, мопры, химы, в пользу дурней,
Кто на земле бунтует и бастует, —
По кровному рублишке да полтишке, —
Оставив вам советскую копейку
На сладкое советское житье.
(Уходит.)

КАРТИНА 5-я
Милицейский пост. Восемь милиционеров, маршируя, выстраиваются. Мальчишки глазеют на ученье. Расталкивая их, подходят горцы в бешметах и бараньих шапках. Толпа их все гуще.


Начотряда милиции

Вóльно, товарищи!
Милиционеры кончают ученье.

                              Эй, Уздимбей, напрасно
Вы тут собрались. Митинга не будет,
Горцы

Якши, якши, — где старший?
Начотряда

                                            Что такое?
С чего вы взяли? Сам я, начотряда,
О старшем ничего пока не слышал!
Горцы

Врешь, Биберт, врешь!
Начотряда

                                  Миронов, каково?
Горец

(выступая из толпы)

Бараньей шапки, Биберт, ты не носишь,
На летний кош не гонишь баранту.
У очага осиротелой сакли
Давно без мужа спит твоя жена.
Но разве, променяв Бибертиану
На красную звезду большевиков.
Ты стал не наш?
Начотряда

                        Айда, старик, что дальше?
Горец

(медленно и важно)

Со старшим мы хотим поговорить.
Начотряда

Чудак, у вас же есть предсельсовета!
Горец

Предсельсовета тоже тут — со старшим
Пришел поговорить.
Начотряда

                               О чем, скажи мне!
Горец

Все старшему подробно мы расскажем.
Начотряда

Заладил — «старший, старший»! Говорю вам,
Нет никого в порту. Хотите — ждите,
Хотите — нет.
Горец

(выразительно)

                        А долго будем ждать?
Начотряда

(тише)

Коль очень надо — ждите!
Горцы

                                          Чох сагол!
(Снимают бурки, кладут на землю хурджины, располагаются лагерем вокруг поста.)


Русский милиционер

Постой, ты это зря, товарищ Биберт!
Начотряда

Не зря, Миронов! Ваш ли, наш мужик,—
Уж он всегда своеймужицкой хваткой
Ведет дела. Ребята, заниматься!
Милиционеры рассаживаются вокруг стола, Миронов и начотряда занимаются с ними.


Миронов

Итак, товарищи, остановились
Мы прошлый раз на речи Ильича…
Милиционер

Страница семьдесят три!
(Читает.)

«Продержавшись
Два месяца и десять дней, Коммуна…»
Миронов

Стой! Ибрагим Багир, а ну, скажи нам,
Чем мы с тобой, по мненью Ильича,
Отличны от французских коммунаров?
Багир

(чешет под фуражкой)

Чэм ми с тобой?
Начотряда

                           Иначе говоря,
Какое преимущество пред ними
Октябрьская имеет революцья?
Арсэн Мурадян

(подсказывает)

Советы!
Миронов

              Встань и объясни Багиру.
Арсэн Мурадян

Широкий масса не помог Коммуна.
А мы имеем за себя Советы,—
Так говорится у товарищ Ленин.
Начотряда

Ты прав, Арсэн! Создали государство,
Имеют аппарат большевики.
А коммунары в городе держались,
Как в крепости, отдельно от страны.
Горцы, подходя, мало-помалу вслушиваются.


Миронов

Какой же, братцы, надо сделать вывод
Из замечанья Ильича?
Другой милиционер

                                  Тот вывод,
Что, ежели погибнуть не хотим мы, —
Крепи, ребята, шибче с массой смычку
И от врагов Советы береги!
Миронов

Еще какой кто может сделать вывод?
Пожилой милиционер

Я так скажу: к примеру, если овощ
До времени созрел, — наступит холод,
И овощ тот повымерзнет. У нас же
Посеяли большевики под вёдро,
И революция приспела в срок.
(Указывает на горцев.)

Смотри, — ведь слушает баранья шапка.
Коль не было б ему чего понятно,
Коль не было б ему чего приятно, —
Уж так и стал бы слушать он тебя!
Горцы пересмеиваются и надвигаются гуще. Милиционеры смеются тоже. Сквозь толпу быстро и резко проталкивается монахиня в одежде портовой проститутки и кидается перед начальником отряда.


Начотряда

(вставая)

Чего ты, гражданка?..
На этом рукопись обрывается.

Рукопись № 4

Зио
В. Хайсаров

Профессор Казанков ЗЕМЛЯ И ОКО

Научный фильм
УЧАСТНИКИ:

Земля в виде ландшафта.

Земля в виде геологического разреза.

Лагерь № 1 геолога-ученого.

Лагерь № 2 геолога-инженера.

Лагерь № 3 геолога-практика.

Заблудившийся вождь.

Виды, речи и схемы.

Voua avez fait de la prose sans le savoir…

Balzac. Le dputé d’Arçis[4]

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Стояло прекрасное солнечное утро. По небу стлались легкие перистые облака, вытянутые с востока на запад, что предвещало небольшое их сгущение к полудню и основательный туман к четырнадцати часам. Барометрическое давление, обычно довольно низкое для этой части гористой возвышенности, крайне близко расположенной к морю, сегодня еще более понизилось ввиду несомненно надвигающегося ненастья. Деревья стояли неподвижно, что объяснялось полным отсутствием ветров и даже каких-либо перемещений воздуха вдоль по всему ущелью реки. Сильно поределый буковый лес уходил высоко в небо своими мощными стволами. Несколько малорослых рододендронов наблюдалось между буками, а пониже, к воде, тихо стояли разновидности липового дерева и pintus caucasus. Десять человек местных жителей с плетенными из ивовых ветвей корзинами расположились под буками с целью сбора небольших буковых орешков, имевших применение в местных деревнях в качестве маслобойного растения, масло которого употребляется в еду, а жмыхи на прокорм свиньям. Для любознательного читателя замечу, что данное масло из буковых орешков не новость в Германии, где оно уже давно приобрело промышленное значение в качестве суррогата прованского масла, а также идя на выработку маргарина. Но вот один из сборщиков, статный крестьянин в башлыке, завязанном по-абхазски, глубоко вздохнул от усталости и вытер потный лоб. В эту самую минуту из лесу показался небольшого роста человек, с тревогой оглядывавшийся по сторонам в поисках какого-либо указания на дорогу. Этот человек заблудился и, чтоб вывести себя из досадного положения, принужден был затрачивать целый ряд усилий на блуждание с одного места на другое, тогда как при знании дороги ему, вероятно, удалось бы сделать в десять раз меньшее число шагов. Так всякое знание, читатель, укорачивает кривую человеческого усилия, что гениально сформулировал Александр Пушкин в двустишии:

Учись, мой сын, наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни.
Завидя туземцев, занятых сбором буковых орешков, незнакомец быстро подошел к ним и обратился с вопросом на русском языке, каким образом пройти в заповедник зубров, расположенный возле ледников Аманауса. Не получив ответа, он счел необходимым уточнить свой вопрос и указал правильно широту и долготу искомого места. Однако ответа не последовало. Зная природную вежливость абхазцев, незнакомец догадался, что они не понимают русского языка, и, припомнив знакомую абхазскую поговорку, приветливо произнес:

— Адàгуа iзvн фýнт адаvл адvрhòм (для глухого второй раз в барабан не бьют). — После чего повернулся и пошел дальше. Он испытывал очень сильную усталость, голод и жажду, и только разнообразие окружающей природы помогало ему до некоторой степени заглушать в себе неприятные ощущенья. А природа щедро расстилала вокруг свои дары, и мимо путника проходили, в последовательном порядке, различные виды.

(Прохождение видов целиком на усмотрение режиссера, но с оговоркой: он должен помнить, что данную местность образуют преимущественно осадочные породы, с обнажениями юрской системы. Там, где растительный покров исчезает и земля образует открытый сброс, можно глазами определить особенности почвенного покрова и характер следующих за ними слоев песчаника и сланца.)

В заключение этой части этнограф может добавить свой момент: путник видит под липой, согласно древнему обычаю абхазцев, до сих пор еще не исчезнувшему, приготовленные для путешественников в глухой местности стол, стул и разложенные на столе съестные припасы, а именно мамалыгу и крепкое вино. Обрадовавшись, он ест и пьет, но умеренно, чем и заканчивается первая часть.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Солнце значительно поднялось к зениту. Перед путником внезапно появился столбик с небольшою дощечкой, на которой в виде стрелы указана тропа и русскими буквами написано, что данное направление приводит в лагерь № 1 Геологического комитета. Путник вступает на эту тропу, а читатель, точнее зритель, переносится между тем в самый лагерь, где идет повседневная научная работа. Геолог, принадлежащий к старой школе ученых, сидя в кругу своих помощников, трудолюбиво работает над тщательным составлением десятиверстного масштаба карты, занося на нее все указанные в природе горные возвышенности и точки и различною окраской обозначая геологию данного района. Здесь я должен отослать неосведомленного читателя к чрезвычайно острой полемике, разыгравшейся недавно на страницах научных журналов и газет в отношении эволюции типа геолога, происходившей на протяжении последнего десятка лет. Читатель, быть может, думает, что геолог — существо, так сказать, говоря словами немецкого философа Канта, an und für sich — «в себе и для себя»? К сожалению, должен заметить, что как объем и сфера занятий геолога, так и его методика, а следовательно и психологический тип, очень резко меняются под напором чисто внешних причин и воздействий. Было время, оно еще очень недалеко ушло от нас, когда все функции геолога заключались в составлении десятиверстки, причем сосредоточивалась эта кропотливая, но мало прогрессивная работа при отделе Региональных съемок. Представителя именно такой старой, дореволюционной геологии мы видим в вышеупомянутом лагере. Его тип — это тип несколько облагороженного чистою наукой формалиста и бюрократа. Нанеся известную точку на карту, такой геолог, очень часто не покидавший четырех стен своего кабинета и пользовавшийся многочисленными картами съемщиков, был гораздо более заинтересован в неоспоримости своей точки, нежели в открытии каких-либо новых, других точек. Война сразу покончила с этим мертвым застоем в геологии. Будучи вынуждено искать у себя в России многие минералы и вещества, до того времени получавшиеся из-за границы, царское правительство во время войны расшевелило спячку Геологического отдела и сорганизовало несколько небольших экспедиций, целью которых была разведочная работа. Мы видим, таким образом, что во время войны тип геолога-формалиста переживает некоторое изменение в сторону геолога-разведчика, и чистая наука впервые вступает в стык с промышленностью. Октябрьская революция еще сильнее подчеркивает промышленный уклон геологии, — на мой лично взгляд, нежелательно перегибая палку в противоположную сторону.

Здесь я имею в виду мнение моего уважаемого противника, профессора Пузанкова, неоднократно выражавшееся им на страницах «Экономической газеты», — по вопросу о «районировании работы геологов и специализации по ископаемым». Нет, уважаемый проф. Пузанков, нет, трижды нет, — чистая наука не должна и не может быть целиком отождествлена с промышленною разведкой! Что сказали бы в Военной академии, если б учителям стратегии было предложено стать рекогносцировщиками или разведчиками? Я считаю подобный уклон, безусловно, недопустимым! Я хотел бы, чтоб проф. Пузанков выразился яснее, кого именно подразумевал он в одной из своих статей под «земским врачом от геологии»? Прочь метафоры, уважаемый противник! Бросьте оскорбленье в лицо! Не прячьтесь за расшаркиваньем перед Советской властью, — подхалимство вместе с доносительством плохая-с, пло-хая-с, опасная-с тактика для бывшего статского советника и члена церковного попечительства, наиуважаимейший профессор Пузанков!

Я, однако, увлекся полемикой и отступил от изложения сюжета. Путник входит в лагерь № 1. Его встречают приветливо, хотя и с удивлением. Когда же он задает вопрос о том, где находится Аманаусская область, ученый-геолог рассеянно нагибается к десятиверстной карте, но в пределах начертанного им десятиверстного отрезка не значится этой области, ни дороги к ней. Пожав плечами, ученый рекомендует путнику зайти в отстоящий от него в десяти километрах следующий геологический лагерь № 2, Путник с неудовольствием отворачивается от этого гнезда формализма, и здесь обрывается вторая часть.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Лес между тем становится все реже, являя собою, безусловно, нездоровые картины бессмысленной порубки, порчи молодняка и поджога стволов, употребляемого местными крестьянами в целях легчайшего овладения деревом. Иногда через дорогу протягивается поваленный ствол белого бука (граба), каковой путник обходит, сильно прихрамывая от усталости. Наконец, вынув записную книжку и явно выйдя из себя, он начинает делать пометки и этим выдает свою принадлежность к кругу лиц, стоящих у власти. Ноги его несколько раз топают перед картинами варварства. Губы его нетерпеливо поджимаются, плечи раздраженно вздергиваются. Между тем ущелье понемногу переходит в каньон, растительный покров редеет, и режиссеру представляется богатая возможность показать на этот раз вулканические образования, — известняки, туф, мергель, в изобилии проступающие перед нашим путешественником. Лагерь № 2, в противоположность лагерю № 1, расположен в местности безлесной и мрачной. Навстречу путнику кидается сторожевая собака. Вслед за ней выходит фанатичного вида человек, односторонне образованный. Я обращаю внимание режиссера на данный тип: это крайний продукт системы районирования и специализации геологов по ископаемым. Он знает только один свой район и только одну свою область — цветные металлы. Он работает исключительно на меди, добавлю — на меди абхазской. Если вы спросите его о меди азербайджанской, он представит собой фигуру умолчания. О таковой меди он знает не более, чем о залежах на Луне. Зато в отношении абхазской он тотчас начинает просвещать путешественника, взяв его предварительно за пуговицу и говоря ему прямо в лицо. Путешественник делает несколько шагов назад, будучи совершенно не заинтересован в меди, но геолог-инженер, следуя за ним по пятам, все же продолжает говорить на излюбленную тему, пока оба они не проваливаются в небольшой шурф, где, впрочем, геолог, оправдывая поговорку о медных лбах, нисколько не будучи ушиблен, начинает доказывать ошеломленному путнику последовательное залеганье пород и толщину медной руды. Минуя тягостную сцену вылезания из шурфа, режиссер может прямо развернуть паническое бегство путешественника из лагеря № 2, в продолжение которого, в виде уступки дешевым вкусам публики, беглец даже может потерять несколько предметов из носильной одежды, в том числе один сапог.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ

Лагерь № 3 в лице своего выдающегося руководителя, геолога-практика, — не сидит на месте, а разъезжает по всем имеющимся в природе месторожденьям, готовя правительству подробнейший доклад о богатствах целого края. Мы застаем его за этой плодотворной работой на временной стоянке, где все напоминает заботливую руку человека в его вековечном стремлении к цивилизации. Над небольшим горным ручьем сидит завхоз с удочкой, ловя к обеду форель. Молодой член культкомиссии доканчивает составление минералогической и геологической коллекций, укладывая в ящик последние образцы. Два техника упаковывают теодолит, а сам геолог-практик, журя одних, подбодряя других, проницательно осматривает в последний раз местность, чтобы сделать конечные выводы. Острый взгляд его задерживается на выступах скалы, и вполуоборот к молодому помощнику он бросает ценное замечание:

— А также водится гипс, охра, пемза, инфузорная земля и минерал флоридин, имеющие некоторое промышленное значение для индустриализации страны.

Тут из лесу показывается крайне утомленный путник, растерзанный вид которого мог бы внушить подозрение в месте менее диком, нежели описуемое. Не прерывая, однако, своей речи, геолог-практик жестом руки указывает помощнику на ручей и продолжает:

— Ручей этот имеет большие данные, о которых пока следует высказаться лишь предположительно. Он течет. В его течении намечается момент уноса выветрившихся пород, и, если глаза мои не обманывают меня, среди блестков слюды и горного хрусталя данный ручей доносит к нам, в виде некоторого процента черной пыли, наличие магнитного шлиха, что, в свою очередь, говорит о…

— Продолжайте! — нетерпеливо произнес путник, присев на обломок туфогенной породы возле замолкшего геолога-практика. — Если вас пугает мой вид — вы можете оставить опасенье. Я вождь пролетариата, заблудившийся во время охоты в лесу. Мне нравится широта вашего анализа. Не можете ли вы указать мне, где и в каком направлении лежит граница Аманаусской области?

Геолог-практик, вдумчиво взглянув на гостя, достал из кармана небольшой компас и протянул его измученному человеку: «Идите на северо-восток до ближайшей деревни Псоу-Цсу. Там вас ждут лошадь и два милиционера. Вас ищут уже две недели по всей местности».

Обрадованный путник успокоился и, не имея сил тотчас продолжать путь, охотно принял предложение лагеря отобедать с ним форелью. Во время обеда, показавшегося ему вкусным и отлично приготовленным, путник слушал речи геолога, каковые, будучи представлены в образах, развертывают широкую картину ископаемых данного района. Когда наконец настал час прощанья, путник нехотя и с сожаленьем простился с гостеприимным лагерем и произнес, улыбаясь в знак того, что приобрел в дороге неожиданно новый запас знаний, — подходящую к случаю абхазскую поговорку:

— Aqynàл мбvлгоз ахфà ахащèiт (глиняный горшок покатился, да по дороге крышкою накрылся).

Конец второго эпизода.

Эпизод третий

СТЕНОГРАММА РЕЧИ, ПРОИЗНЕСЕННОЙ ** АВГУСТА 192* г. В КОМЕНДАТУРЕ АМАНАУССКОГО ИСПРАВДОМА

Садитесь, товарищи. Прежде всего я начну с извинен ья. Правда, без моего на то согласия, но отчасти, разумеется, по моей вине, вы пережили весьма неприятные Семь дней, неприятные не столько физически, сколько морально. Вас, я надеюсь, устроили в обстановке, не нанесшей никакого ущерба вашему здоровью, и, по возможности, приблизили ваш режим к санаторному. Первым и последним орудием пытки, которое вы увидели, — я, товарищи, был в соседней комнате и не мог не заметить некоторого замешательства, проявленного вами при виде этого орудия, и нерешительности, с какой вы согласились испытать его действие, — единственным, повторяю, орудием пытки были обыкновенные докторские весы, на которых вас сейчас взвесили, — каюсь, по моей вине. Из любви к точности и ради личного спокойствия я хотел убедиться, что никто из вас не потерял в весе. Надеюсь, вы не станете сердиться на это маленькое проявление внимания к вам. Вот цифры — данные санатория «Красные Скалы» за среду, то есть за два дня до ареста: профессор Казанков 62 килограмма — не совсем много для мужчины ваших лет. Товарищ Геллере, у вас вес подростка — 51,1. Поэт перегнал вас обоих. Его вес 68,8. О товарище Иваницком данных нет. Теперь потрудитесь взглянуть на эту таблицу: девять дней спустя, после ареста и заключения в исправдоме, цифры говорят следующее: вес профессора — 61,4 — убыль, которую я объясняю напряжением от несвойственной ему работы, вызвавшей значительную затрату фосфора. Ирина Геллерс — 51,9 и поэт Эль 68,9. Мы имеем, таким образом, значительную прибавку в весе у товарищ Геллере и маленькую у поэта.

Статистика, товарищи, очень молодая наука, способная в будущем заменить музыку, — не улыбайтесь! Уверяю вас, что язык ее, подобно музыкальному, умеет ставить проблемы, не прибегая к понятиям, — исключительно «точками разной высоты». Так вот, статистика показывает, что пребывание в исправдоме в общем и целом не принесло вам вреда, — и это говорит о множестве вещей, начиная с деликатной материи и кончая самым практическим: от «чистой совести», в значительной мере облегчившей для вас пребывание под арестом, вплоть до качества нашего исправдомского стола.

Но некоторая разница цифр могла бы указать физиологу и еще не одно немаловажное обстоятельство: процесс стихотворчества, по-видимому, дает несколько иную биологическую разрядку, нежели писание прозой. Элемент бóльшей закономерности ритма (говорю большей, потому что новейшие исследователи считают художественную прозу ритмизированной речью, вы знаете это) создает, по-видимому, более благоприятную «инерцию творчества», и поэт получает более сильное наслаждение от творческого акта, теряя при этом меньше фосфора, нежели прозаик. Это, конечно, чистейшее предположенье, потому что я никогда не писал ни стихами, ни прозой и только говорил, да и то суконным языком — как вы это уже заметили, — на собраньях и митингах. Я, товарищи, по преимуществу докладчик, и, если вы согласитесь внести немножко юмора в эту нашу встречу, вы отнесетесь и к тому, что я сейчас вам скажу, как к небольшому докладу.

Итак, что же я вам сейчас собираюсь сказать? Прежде всего — вот ваши рукописи. Возвращаю их вам в совершенной сохранности. Позволяю себе надеяться, что товарищ Геллере кончит свою мелодраму, а новелла тов. Иваницкого будет дописана. В центре ваших вещей вы поставили «комиссара Львова». Канвой, по которой вышит у вас сюжет, служили события, изложенные в двух номерах «Аманаусской правды». И темою, или, как моднее выразиться, заданием, которое вы себе поставили, было, если не ошибаюсь, «написать не для цензуры».

Огорчу вас: положительно ничего нецензурного сделать вам не удалось. Даже та степень горячности, которая у поэта вылилась в неприятие советского строя, не идет дальше наивнейшей, я бы сказал, чисто профессиональной бравады, направленной на пустячки. Неужели стоит поднимать меч, чтобы обрушить его на АХР или на проволочное загражденье, которого, кстати сказать, никто никогда не протягивал и не мог в Аллалвардской пуще протягивать? У вас получилась детская вариация на тему о «перерождении власти», подправленная характерными для вашей среды симпатиями к оппозиции.

Но я заскочил вперед. Позвольте мне изложить свои впечатления в порядке последовательности: 1) герой, 2) материал, 3) задание. Товарищ Львов у поэта Эль берется в байроновском разрезе. Он очень мало русский — не в национальном, а в социально-типовом смысле, а это как раз очень характерно не для нашей эпохи, а для начала девятнадцатого века, когда отступающий перед ростом капиталистических отношений российский феодализм стал заворачиваться в тогу заимствованной у Европы романтики индивидуализма. Герой теряет живую социальную опору и становится несколько брюзгой, надклассовым холостяком, — одиночество, вызванное утратой будущего и отходом прошлого. В плане этой романтики и разрешается тайна героя. Исчезновение тов. Львова оказывается вариантом школьной темы «бегства». Львов попросту «бежит». Новейший бегун, родом из оппозиционного лагеря, — родной брат Мцыри, Чайльд-Гарольду и даже Печорину. Он, впрочем, модернизирован в силу необходимости — имеет, по-видимому, сообщников, которые облегчают ему бегство разными условными приметами, указывающими путь к турецкой границе. Эти приметы:

то: «бледной ленты клок убогий»,
то: «фигурный знак, носящий сходство
С чалмой на голове муллы»,—
должны провести романтического оппозиционера, минуя бдительное око ГПУ, сквозь чащу аллалвардских лесов к турецкому побережью — не так ли? Но чем поэт Эль мотивирует столь анархический и чудаковатый для марксиста образ действий, как бегство и последующее опрощение героя? Мотивировка, разумеется, есть и даже до крайности обобщенная. Это, видите ли, «разочарование», но разочарование особого порядка:

Кто жизнь по кругу обошел,
Тот обречен на повторенье…
Достаточно знакома нам, товарищ Эль, эта мотивировка, если не в стихах, так в прозе! Если бы отвращенье к новой орфографии не помешало вам читать газеты, вы нашли бы ее в нашей суконной прозе, выдвинувшей в качестве жупела небольшое словечко «термидор».

Он мог бы криком роковым
Предостеречь: мне все знакомо!
Мы начинали, как и вы…
Разочарованный тем, что революция — Октябрьская революция — привела его лишь к проволочному заграж-денью и выпивке под защитой «телохранителя-черкеса», — сей товарищ Львов разочаровывается уже, собственно говоря, в мировом масштабе, разочаровывается вообще, впадает, ни мало ни много, в простое дикарство:

Купался, пел, солил миноги
И счастлив был…
И все эти райские занятия рифмуют вдобавок с красноречивой позой «свесив ноги»!

Выводы я пока отложу и перейду к разбору «Львова номер два», данного Иваницким в его замечательной, отнюдь не по-газетному написанной новелле. Львов предстает перед нами на этот раз в высшей степени конкретным, лишенным всяческого байронизма и вполне русским. Он — курносый, большеголовый, настолько, что форменная фуражка не налезает ему на череп. Глаза у него внимательные, но не пристальные, не слишком задерживающиеся. Это очень хорошо отмечено. Пристально глядящие люди обычно плохо глядят, они «оставляют глаза» на объекте гляденья больше, чем следует, оставляют невидящими, переводят их на «холостой шкив», в то время как вышеотмеченный взгляд забирает впечатленье и передает его головному мозгу без задержки. Львов у Иваницкого как бы даже мало интеллигентен. Работает он в Чека. Несмотря, однако, на конкретность и явные черты трезвости, чекист Львов большой фантазер. Он увлекается рукописью сомнительного происхожденья и организует рискованнейшую экспедицию на Бу-Ульген.

Надо думать, если б Иваницкий закончил свою новеллу, тайна исчезновенья Львова расшифровалась бы следующим образом: вслед за советской экспедицией тайком продвигается вражеская, организованная шпионом Дитмаром вкупе с каким-то иностранным государством. Уже у самой цели Львов попадает в плен, но потом спасается, и таинственный металл, обладающий исключительной степенью намагниченности, достается в конце концов нам. Попутно обнаруживаются следы некогда пропавшей без вести экспедиции фон Юсса, — правильно я угадываю?

Вы дали в своей маленькой вещице нечто вроде сборного букета из прослоек эпохи военного коммунизма, — не дали только рабочего класса. Но знаете, что доказывает ваш рассказ? Он доказывает, насколько интеллигенции полезно читать Ленина, которого она не читает вовсе; он доказывает, насколько велика «обращаемость» прочитанного! Разрешите мне, товарищи, аналогию. Не все усваивается с одинаковой быстротой. Неудобоваримость обычной, как и духовной пищи, как известно, не есть положительный признак. Я бы сказал, что легкость усвоения и быстрота, с какою духовная пища вступает в кровь и становится «обращаемым» началом, есть большое качество, похвальное качество. Удивительно, до чего Ленин легко усваивается, — вы доказали это, товарищ Геллере и товарищ Иваницкий! По-видимому, вы нашли в исправдоме томики Ильича, пятнадцатый и семнадцатый[5],— не ошибся? Перелистали их, — и посмотрите, что произошло: даже прочитанная малая частица Ленина, — уже вошла в вас, уже «обратилась» настолько полно, что дала больше калорий вашим произведеньям, нежели усвоенная вами предыдущая духовная пища.

Ответьте мне честно, ну разве не оживляется сразу язык, разве не вспыхивает экран, — и с ним вместе вниманье читателя, — когда вы, Иваницкий, совершенно для себя непривычно и неожиданно, живописуете (очень непохоже в смысле историческом) сцену из партийной конференции и выступленье Ильича? Вы находите правильные слова, живые слова: «векторная величина», — это хорошо. Сразу тут у вас становится интересно читать, и, уверяю вас, не только для меня, но и для всякого другого. Хотели вы этого? Не думаю. Просто — противодействие равно действию, здесь сказалось количество выработанных от полученной духовной пищи калорий. Вам самому, признайтесь, было интересно писать про это. И я не ошибусь, если в мелодраме товарищ Геллере отмечу наиболее приятную сценку и, прошу прощенья, единственную сценку не условную и не мелодраматичную, — это сценку с учебой милиционеров и разговором «бараньей шапки»; очень хорошо взята у вас здесь проблема дружбы народов в советском освещении, просто, человечно, трогательно.

Позвольте мне и мелодраму закончить за вас: вымуштрованные под большевика черносотенцы, конечно, оскандалятся перед английской миссией; маленький, утрированный нэпман Пьер, конечно, окажется вездесущим Львовым, похожим у товарищ Геллере на героя приключенческого фильма; монахиня, она же колдунья, окажется его родною матерью, и непременно он ее узнает по «рубцу на груди», а кончится все это чем-нибудь очень эффектным, — Львов, например, узнав о заговоре, пустит ракету на правом берегу, чтоб спасти левый, а сам погибнет, или же выстрела не последует, а «баранья шапка», дождавшись с азиатским терпеньем «старшего», выйдет на авансцену и попросит у товарища Львова что-нибудь вроде оросительной канавы, — верно я говорю? Вы улыбаетесь, значит, действительно так.

Хотел бы дружески посоветовать вам и даже поэту, именно поэту, продолжать все же чтение Ленина и вне стен исправдома. Я даю в данном случае совет исключительно литературного порядка. Такого языка вы не найдете ни у кого больше. Такой насыщенности содержаньем, — я бы больше сказал, — такого перехода формы в содержанье вы тоже ни у кого не найдете.

Речь Ленина — это искусство будущего. Некоторые очень хорошие слова, рожденные нашим временем, могут вам ближе пояснить мою мысль. Например, выраженье «рабочий жест», — слышали вы его? Есть жест, который только «выражает», и есть жест, который несет работу. В обществе людей, ничего не делающих, вы можете наблюсти первый, на производстве — второй. Если, например, человек поднимает обе руки к небу, сидя при этом на кушетке, запрокинув одну ногу на другую и пожевывая кончиком губ папиросу, то можно с уверенностью сказать, что он «призывает в свидетели небеса», чтоб указать своему собеседнику или на правдивость рассказываемого, или на степень возмутительности, или, наконец, укорить его в недоверии или жестокосердии, если этот собеседник — женщина. Но когда рабочий на производстве поднимает обе руки кверху и когда при этом он стоит под люком, можно опять-таки с уверенностью сказать, что сейчас он поймает на руки какую-нибудь тяжесть и передаст ее по назначенью.

Вы чувствуете разницу? Вот, товарищи, в этом различии кроется, пожалуй, некоторая схема «истории искусства» с точки зрения формы и техники. Надо думать, в начале всяческого подлинного искусства форма бывает содержаньем, художественный жест — исключительно рабочим жестом. Но когда класс, выносивший данное искусство, вырождается, когда он утрачивает свою роль гегемона, теряет почву, когда верхушка, уже отойдя от исторически поставленной и разрешенной своим классом задачи, становится только паразитарной, — тогда искусство этой верхушки, рафинированное искусство, искусство модерн (в прошлом есть много примеров!) — это искусство начинает рождать форму отдельно от содержания, рождать жест, лишь «выражающий» нечто, но не несущий работы.

Возьмите хотя бы историю архитектуры по старым учебникам, без всякого марксистского подхода написанным. Там вы воочию убедитесь в справедливости моих слов. Архитектура имеет свою жестикуляцию, чрезвычайно показательную. Вот один ее жест — колонна. Что такое колонна? Вначале это вполне рабочий жест, колонна должна нести тяжесть, она служит подпоркой — иначе сказать, строительным элементом формы. Такова прямая роль дивных колонн Парфенона с их жизненными пропорциями, с их необыкновенной красотой, родившейся из целесообразного назначенья. Но что мы видим в дальнейшем? Колонна входит в постройку просто так, для красоты; ее начинают ставить там, где она вовсе не нужна, — эта колонна уже не несет тяжести, она только украшает. Она становится, таким образом, из строительного элемента формы декоративным элементом формы. Она, что называется, выражает мысль, «призывает небо в свидетели», но отнюдь не несет тяжесть, отнюдь не проделывает работы. Закат буржуазного класса, товарищи, повсеместно в Европе и даже у нас, поскольку мы имеем буржуазную прослойку, характерен этим стремленьем к сплошной декоративности, этим цепляньем за пустой жест, как бы его ни называли — орнаментом, символом, чистой формой, не знаю как, — отсюда родятся две таких крайности, как яростный «академизм» и вычурное «декадентство». Так вот, товарищи, круто возвращаясь к прозе Ленина, я именно хочу сказать, что она воспитывает хороший вкус «рабочего жеста» и, обладая в высокой степени инерцией большого движения мысли, входит в наше сознанье легко и, будучи легко обращаема, дает максимум зарядки художнику. Попробуйте — и вы убедитесь, что я прав.

«Героя» как будто мы разобрали, хотя и с большими отступлениями, за которые, надеюсь, вы простите меня. Сделаю еще только одно отступление и, пожалуй, самое важное. Вы вообще по старинке преувеличиваете роль и значение «героя», сила которого у нас в том, что он опирается на массы и представляет собою массы. Поэтому все вы даете вашего Львова более или менее изолированным, а потому и более или менее одиноким. А это грубо, неверно, не отражает ни в какой мере нашей действительности. Здесь, как это ни странно, наибольшим реалистом оказался именно поэт. У вас, товарищ Эль, Львов — враг, человек, оторвавшийся от партии и от народа, и он, естественно, остается в изоляции, выпадает из истории, потому что у противника своего народа иной судьбы не бывает.

Перехожу к материалу ваших произведений, взятому вами из двух газетных номеров. Здесь вот что любопытно: секрет художественного выбора. Ведь каждый из вас имел под рукой не больше и не меньше, нежели его коллега. Но результат получился далеко не однородный. Вы дали четырех разных Львовых и четыре разных обстановочных комплекса. Поэта привлекла охота в Аллалвардской пуще. Кроме нее и факта исчезновенья Львова, он ничего не взял из газет. Но даже он черпал из современности, густо черпал, при всей своей преданности девятнадцатому веку, «Делии драгой» и полотнам Ватто, от которых, к слову сказать, у него самого мало что и осталось. Позвольте обратить ваше вниманье, товарищ Эль, на измены девятнадцатому и еще более ранним векам:

Их уши чуткие дрожат,
Натянутые, как антенны,
Ловя сопенье медвежат,
Покашливание гиены…
Покашливание — это очень хорошо, богатое ритмически слово, но антенны — откуда вы их получили? И неожиданный агроном, считающий в лесу экземпляры тиса, — откуда вы его получили? И даже высмеянный вами красноармеец, настоящий кровный крестьянин, не вымуштрованный царским фельдфебелем, не получивший налета казенщины, когда под околышем лица не видно, откуда вы его получили? И этот гимн электричеству, с описанием, весьма далеким от Ватто, рытья котлована? Советская действительность вам дала все это, товарищ Эль. Хотя бы только формально, вы уже открыли свои поры, вы становитесь губчатым, вас уже пропитывает. Вас пропитывает даже больше, чем вы сами можете заметить, и мы, марксисты, чистосердечно вам благодарны за вашу поэму, потому что мы извлекаем из нее некоторое, неясное, правда, и даже как бы только «предположительное», поученье, подсказанное вам мудрым инстинктом искусства, — поученье о природе такого явления, как наша оппозиция.

Ведь несомненно одно: ваш оппозиционер Львов и те рассужденья, на фоне каких вы даете его, возвращают нам психологию внеклассового революционера, не большевика и не марксиста. Настолько это ясно звучит у вас, что тут вдруг становятся художественно-наглядными анархические корни нашего оппозиционерства и неизбежная симпатия к нему той части общества, которая всегда была социальной опорой для внеклассовых революционных настроений — вы воскрешаете, товарищ Эль, уже забытую было общественную атмосферу русского либерализма, чрезвычайно худосочную от присущих ей «общих» установок и «общих» взглядов, атмосферу, проникнутую наивным идеализмом и наивным же скепсисом. Этот ваш новый вид «разочарования» оказывается в высокой степени похож на старые его виды, на самые разные его виды, вплоть даже до того чиновничьего разочарования в либеральных идеалах, о котором рассказывает «Обыкновенная история» Гончарова. Вы вскрыли классовую подоплеку такого разочарованья, и за это вас остается только поблагодарить!

Профессор Казанков сам был поставщиком того материала, который увлек его на работу. И это типичная черта буржуазного ученого, привычка пользоваться обособленным комплексом, ездить в поезде со своей провизией, — она не исчезла даже оттого, что вы — геолог!

Но вот товарищ Геллере поступила еще более характерно, она поступила чисто по-дамски; в ее мелодраме, которую ваш товарищ комендант, Биберт, назвал «Киком», — отныне я хотел бы, чтоб это слово «Кик» стало обозначеньем связуемости вещей несвязуемых, синонимом натяжки, если хотите, потому что, простите меня, товарищ Геллере, даже для мелодрамы это нестерпимо натянуто «Колдунья и коммунист», — так вот, я хочу сказать, что в этом самом «Кике» вы взяли все, что выставлено было на прилавке из «галантерейного товару». Вы взяли монастырь, монахинь, портрет задушенной красавицы, бредни старух о какой-то ведьме или шайтане, имя «Ольга», что еще? Так счастливо для вас подвернулся действенный томик Ленина, чтоб вдохновить на замечательную сценку в милиции. Если б не он, положительно это была бы галантерея, и ничего больше.

Итак, товарищи, каждый из вас выбрал для себя из материала совершенно различные, на потребу его художественной индивидуальности, вещи. Но вот что замечательно. Хотя выбранные вещи ничуть не схожи, хотя между ними пропасть, хотя это своего рода «в огороде бузина, а в Киеве дядька», — но вот подите ж! Они, эти разные вещи, обобщаются, они имеют нечто, присущее им всем, а именно: если мы будем исходить из подсчета тех величин, перед которыми поставлен минус, то есть из подсчета всего того, что никто из вас, товарищи, не взял из двух газетных номеров, то окажется, что вы четверо объединились в вопросе о выталкиваемом, об отстраняемом от себя материале.

Никто из вас не увлекся и не заинтересовался текстильной фабрикой, которую аманаусский горком организует в стенах монастыря; никто не заинтересовался вопросом, почему именно текстильная, а не табачная или консервная; не проявили вы знания особенностей местного овцеводства и, в частности, тонкорунного овцеводства, — потому что в этом районе у нас, даже и после гражданской войны, сохранился меринос. Не прошлись вы и по тому мосту, который так скоро построили через Токчи-Суйскую пропасть. Сам профессор, обращая внимание на промышленные богатства края, весьма изолированно представил себе эти богатства, отнюдь не коснувшись основных наших проблем, с разработкой этих богатств связанных, — а именно: проблем транспорта и местной рабсилы. Коснувшись первой проблемы, он, несомненно, уперся бы в вопрос об электрификации, потому что весь данный участок, по своему тяжелому профилю, экономически может быть выгоден лишь при условии электротяги, — разумеется, если обеспечена будет достаточная нагрузка. А коснувшись второй проблемы, он уперся бы в особенности местного земледелия: в дореволюционные процессы обеднения, пауперизации крестьянства, сильнейшей тяги к портам, обезземеливания аулов, обезлесения гор, и в наш социалистический расцвет артельного хозяйства, мелиорацию, начатки механизации в здешних местах. Все это — огромные вопросы, замечательные тем, как и вся наша экономика, что все они тесно связаны меж собою. Вот та область, которою вы, товарищи, совершенно не заинтересовались, которую вы изъяли из своего вниманья. И она дает мне первую ступень к обобщенью того материала, что лег в основу всех четырех ваших произведений.

Но я вижу протестующее выражение лиц. Вы хотите, по-видимому, возразить мне, что «отстраненный» вами материал вообще не является и не может явиться предметом искусства, что «экономические проблемы» не воспеваются и не живописуются? Ошибаетесь, зверски ошибаетесь, банальная это ошибка, непростительная ошибка. Скажите, пожалуйста, по каким источникам пишется история материальной культуры? Скажите, о чем говорят изумительные египетские горельефы, бесчисленные надгробные памятники? Разве они не воскрешают перед нами ткачей, гончаров, оружейников, мукомолов древности? Разве мы могли бы иметь представление о том, что такое натуральное хозяйство, если б у нас не было бессмертных страниц Гомера? И разве мы отчетливо представляли бы себе цеховой ремесленный мир Германии, если б не искусство разных Гансов Саксов? История искусства марксистами еще не написана. Но она будет написана, и тогда, товарищи, наше обостренное сознание с именем Дюрера, Леонардо, Рембрандта и т. д. свяжет эпохи определенных экономических отношений, и эта связь будет не натяжкой, а вспышкой молнии, при которой как бы видны станут растущие под землей корни деревьев.

Я хочу всем этим сказать, что наши писатели еще живут вчерашним днем, они еще не приобрели высокой конкретности. И в этом отношении они, на мой взгляд, значительно уступают писателям Запада. При всей возмутительной ерунде переводных романов, наводняющих наш рынок, в них, в этих романах, есть положительное качество совершенно точного, органически им присущего, отражения капиталистического общества во всех особенностях его хозяйства. Если же мы возьмем для примера не макулатуру, а крупное произведение, то здесь придется только дивиться, до чего наши писатели уступают в конкретности, в умении поставить конкретную проблему писателям западным.

Вот американский писатель Вудсворт. Его роман «Вздор» переведен у нас, большой роман, хотя его тема могла бы улечься в три строки газетного петита. Эта тема — острый капиталистический анекдот об одном «умном ходе» миллиардера. Остроумие, блеск, сотни страниц посвящены изложению этого анекдота. Дело в следующем: автомобильный король покупал для своих машин уж не помню что, части какие-то, у другой фирмы. Его инженер придумал проект — делать эти штуки на своем же производстве и сэкономить таким образом несколько центов на каждой. Капиталист принял для виду проект, пустил слух об организации фабрики. Но когда испуганная потерей главного покупателя фирма предложила ему уступку, капиталист немедленно пошел на нее, а инженер, автор проекта, остался не у дел.

Вот вам тема романа, и какого романа, оторваться от него нельзя, учиться у каждой страницы хочется. Что в этом романе замечательного? Пройдут века, прочтут Вудсворта и ясно определят сущность и физиономию американского империализма данного периода, — то есть основную тенденцию его кмаксимальному вышибанию прибыли при минимальной возне с производством, дух спекулятивной наживы и безразличия к созданию ценностей. Определят лишь по образам лишь по высокохудожественной диалектике положений.

Где у нас художник, подобный Вудсворту? Разве мало в нашей переходной экономике увлекательных конфликтов? Разве борьба плана с анархией или разные способы выполнения плана, правильный и формальный, не способны воодушевить писателя, дать ему огромное подспорье для создания живых, реальных характеров? Хотелось бы обратить ваше внимание и на то, как писали свои романы наши классики, великий Гоголь, например. Каков сюжет «Мертвых душ»? Курьез экономики крепостного права, позволявший считать мертвых крепостных за живых до ближайшей ревизии. Каковы художественные приемы построения образов у Гоголя? Возьмите факт купли-продажи и посмотрите, как ярко и жизненно, с какою бессмертною силой Гоголь сумел в этом акте купли-продажи развернуть характеры: Коробочки — с ее осторожным: вот понаедут покупатели, узнаю верную цену; или Собакевича, не моргнув, задирающего бешеную цену за мертвецов, потому что ведь: вам же они нужны; или Манилова, соглашающегося на все ради слащаво-пустозвонной фразы о пользе отечества; или, наконец, самый характерный образ, Плюшкина, представляющего собой деградацию собственника, ту стадию одержимости скупостью и собственничеством, когда экономическая кривая идет вниз, а не наверх, хозяйство разрушается, и Плюшкин — самый скупой, самый жадный, самый большой собственник из всех прочих — продает души наиболее дешево, дает себя обмишурить предприимчивому Чичикову, стяжателю нового типа. А ведь именно на купле-продаже, занимающей почти все протяжение романа, и развертываются бессмертные характеры, созданные Гоголем. И Гоголь сознавал, что делал; он очень много и внимательно изучал русскую экономику, выписывал в Рим книги по русской статистике! Учиться этому надо.

Мне осталось еще только несколько слов досказать, и я надеюсь, что ваше вниманье вытерпит десять — двадцать минут. О задании. Вы собирались высказаться «нецензурно», но вы не смогли высказаться нецензурно, потому что, в сущности, у нас нет цензуры в том смысле, в каком вы ее понимаете. Точнее, мы обладаем величайшей остротой анализа всего того, что создается искусством, и этот анализ помогает нам извлекать доброкачественное и нейтрализовать вредное.

Я, правда, не уполномочен высказываться за отдел печати и за Главлит, но, между нами говоря, личное мое мнение таково, что контролирующие органы, вроде Главлитов, необходимы, во-первых, потому, что мы книгой воспитываем массу, книгой влияем на молодые, неискушенные души; во-вторых, потому, что дорожим бумагой, которой у нас пока маловато; в-третьих, потому, что у нас мало критиков, а у критиков мало времени. И если б каждую вышедшую вещь можно было выпустить с марксистским анализом, у нас, наверное, ни одна талантливая книга не залежалась бы в рукописи. Это звучит идиллически, но тем не менее это близко к правде.

А кроме того, знаком ли вам закон больших притяжений? Вы его можете наблюсти ну хотя бы на работе вентилятора или пылесоса; на известном расстоянии от них, расстоянии близком, в сферу их действия втягивается каждая частица воздуха. Здесь нет случайности; большой ток уносит с собою силы меньше. Так вот, время, товарищи, историческое время работает на нас. У нашей действительности — большой ток, в ней действует закон больших притяжений. Вы хотели бы, но вы не можете противостоять ему, и в конце концов круговым или каким-нибудь вверхтормашкинским способом — вниз головой, ногами вверх, — но вас увлекает он, вас вовлекает жизнь, и это неизбежно отслаивается в вашем искусстве.

А теперь — позвольте закончить мой доклад некоторым автомоментом. Вы, разумеется, хотите знать, с какой стати я вам все это докладываю, да еще держа вас в комендантской исправдома после девяти дней ареста; кто такой я сам и как именно в действительности сложились обстоятельства, о которых вы дали поэтические свои версии.

В действительности обстоятельства сложились очень непохоже на то, что у вас написано. Правда, был заговор, один из белогвардейских заговоров, но благодаря работе ГПУ о нем стало известно еще задолго до выхода первого номера «Аманаусской правды». В целях лучшей его ликвидации, чтобы дать, так сказать, ему назреть, об этом заговоре никто не был осведомлен, даже из самых крупных местных ответработников. Было решено коллегией ГПУ, — я выдаю вам тайну, но вы имеете на нее право, будучи невольными нашими помощниками или, если хотите, жертвами, — было решено дать совершиться «первому действию» заговора, то есть допустить белых к помещению рекламы мнимого кинофильма, как если бы мы ничего об этом не знали. Объявление было задумано белыми, как наилучший способ сигнала для одновременного выступления разбросанных в нашей местности белогвардейских групп. Следовало далее показать, что мы переполошились. Следовало создать впечатление, что ГПУ пошло по ложному следу. Это удалось тем более, что, повторяю, никто из местных представителей власти не был осведомлен о настоящей подоплеке возникшего переполоха. По тому же плану необходимо было дать совершиться «второму действию», то есть исчезновению Львова. На самом деле, как вы, вероятно, уже догадываетесь, он был почти одновременно с вами приглашен ГПУ в «одиночное заключение исправдома» и просидел все девять дней обок с вами. А в это время заграничные инспираторы заговора, осмелев от мнимой удачи, выдали себя. И вместо Львова, представлявшегося их эмигрантскому воображению, вероятно, столь же романтически-отчаянным «вождем и стратегом», сколько и вам, товарищи, — эти главари предали в наши руки всех местных заговорщиков, которые и были захвачены почти одновременно.

Остается представить вам героя всех этих небольших письменных и устных приключений — Львова, который сидит в настоящую минуту перед вами. Что ж, товарищи, познакомимся. Я именно таков, каков есть, не «кожаная куртка», не «вождь», не «тратег» и не «трансформатор», а слегка полнеющий мужчина небольшого роста в обыкновенном пенсне шесть диоптри, идущий работать туда, куда посылает партия, по существу же немножко любитель изящной литературы, немножко полемист и прежде всего, как вы сами могли убедиться, — злостный докладчик!

Конец третьего эпизода.
1924–1928

Комментарии

Впервые в журн. «Звезда», Ленинград, 1929, № 2, 3. В том же году отдельной книгой в Ленинградском изд-ве «Прибой». Вошел в Собр. соч. М. Шагинян 1930 г. (Л., Прибой), затем 1934 г. (М., Советская литература).

Задуман в конце 1924 г. во время работы над второй частью трилогии «Месс-Менд», 25 сентября было положено начало — написано стихотворное посвящение к роману. В октябре 1924 г. писательница продумывает композицию: «Решила писать «Колдунью и коммуниста» в форме газеты. Будет совершенно новая форма». И далее: «Пролог — газета в автобиографиях… Подробно создать и развить 1) политическую передовицу, 2) фельетон, 3) хронику, 4) телеграммы…» Через несколько дней, 14 октября 1924 г.: «К идее Кик прибавилась «редакционная корзина», куда войдет материал, не напечатанный газетой, — буржуазная интеллигенция, романтики и т. д. присылали свои заметки о деле (о таинственном исчезновении героя-коммуниста. — Л. С.), письма в редакцию. Вся книга должна быть написана в форме газеты. Весь роман — газета. Глав нет. Чередование различных статей» (Дневники. 1917–1932, Изд-во писателей в Ленинграде, 1932, с. 98). Но затем писательница надолго оставляет работу над этим произведением: в 1925 г. пишет «Текстильные рассказы», в 1926 г. — цикл очерков, выросших на основе поездок по Армении, собирает материал для «Гидроцентрали». К роману «Кик» М. Шагинян возвращается лишь в январе 1928 г. Основную работу над ним нужно датировать с января по октябрь 1928 г.

В тифлисской газете «Заря Востока» 15 апреля 1928 г. писательница публикует «Отрывок из новой поэмы». Редакция сопроводила его следующим пояснением: «Поэма «Рог Дианы» является вводным эпизодом в новом романе Шагинян «Кик». Мы помещаем начало второй песни». Отрывок был напечатан в разгар драматических событий на Дзорагэсе — паводок, крушение моста. Острополемическая статья М. Шагинян обо всем этом вышла тогда же на страницах тифлисской газеты (14 апреля 1928 г.). Работу над романом «Кик» опять отодвинули более неотложные задачи.

16 декабря 1928 г. в «Заре Востока» была напечатана новая глава романа «Кик», озаглавленная «13–13». Затем в 1929 г. отдельной книжкой она была выпущена акционерным изд-вом «Огонек» в Москве. Извещение — «С настоящим номером «Огонька» рассылается книжка Мариэтты Шагинян «Тринадцать-тринадцать», с портретом автора, — опубликовано 20 октября 1929 г. в № 41 этого журнала.

Роман «Кик» по замыслу автора был произведением открыто полемическим, отражавшим идейные споры того времени. «В «Кике» передо мной стояла задача, — говорит М. Шагинян, — устами четырех авторов, в различной степени оппозиционно настроенных к нашей действительности, дать образ этой действительности. Задача была чрезвычайно интересная и очень сложная. Я должна была дать несколько авторов: враждебно настроенного поэта; писательницу старого мира, «приемлющую» новый мир; журналиста, лояльно в этом новом мире работающего, но еще сохранившего эстетические навыки прошлого, и старорежимного профессора. Каждый из них должен был написать произведение искусства на тему о нашей современности. Моей задачей было дать показ нашей действительности через более или менее чужое око, вдобавок через чужое око различных прослоек, степень чуждости коих была не одинаковой. Журналист был нечто вроде нашего попутчика, но искренне заинтересованным». Писательница хотела, через восприятие этих современников, — «преломить… пашу действительность, чтобы потом их критически разбить и чтобы мой ответ не был выстрелом по воробью. Я хотела видеть пеоред собой сильных противников, для того чтобы диалектически сильно разбить их» (Шагинян М. О социалистическом реализме. — В сб. «Об искусстве и литературе». М., Советский писатель, 1958, с. 156).

Роман вызвал горячую полемику в тогдашней критике. Н. Замошкин обвинял писательницу в «формализме», в крене в «лефовство» (Новый мир, 1929, № 12, с. 224). Признавая, что «взятый сам по себе «Кик» выглядит привлекательно и занимательно», что «каждая страница в отдельности искрится умом, задором, большим изобретательством», — критик все же утверждал, что это «не более как очередное пропагандистско-идеологическо-литературоведческое выступление М. Шагинян» и что напостовская критика «ничего не поняла, подняв на щит автора «Кика».

Серьезному разбору подверг роман А. Селивановский (Октябрь, 1929, № 8), где отметил, что «в социальной насыщенности, в воинствующей публицистичности и заключено высокое значение «Кик». Критик подчеркнул, что в идейных спорах тех лет произведение это противостоит «островитянам искусства»: «…таков жанр, таков замысел, таков смысл романа М. Шагинян».

Упреки в формализме позднее опровергали и другие современники писательницы. Поиски новых художественных форм продиктованы самим временем, — убежденно считала Вера Инбер: «Для советских писателей очень типично разнообразие жанров. Вот, например, такая интересная и талантливая писательница, как Мариэтта Шагинян: она и прозаик, и поэт, и публицист, исследователь литературы и переводчик…» Смысл своего наблюдения Вера Инбер поясняла: «Революция потребовала всех способностей человека и при этом так обогатила его, что он раскрыл в себе новые силы и возможности» (Бать Лидия. Незабываемые встречи. М., Советский писатель, 1972, с. 90).

Примечания

1

Taxus baccata — красное дерево, тис.

(обратно)

2

Охотничьи рассказы барона Мюнхгаузена.

(обратно)

3

…все противоречит мне…

Ч. Диккенс. Давид Копперфильд.

(обратно)

4

Вы сделали хорошую прозу, сами того не зная… Бальзак. Депутат из Арси.

(обратно)

5

Речь идет о первом издании.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ АВТОРА
  • ПОСВЯЩЕНИЕ
  • Эпизод первый
  •   ГАЗЕТА «АМАНАУССКАЯ ПРАВДА»
  •   АМАНАУССКАЯ ПРАВДА
  •     СО СТЕНЫ НА СТАНОК
  •     КРАЕВАЯ ИНФОРМАЦИЯ
  •     НЕОБХОДИМО БОРОТЬСЯ С СУЕВЕРИЯМИ
  •     МАЛЕНЬКИЙ ФЕЛЬЕТОН
  •     О БОГАТСТВАХ БУ-УЛЬГЕНСКОГО ГОРНОГО ХРЕБТА
  •     БИБЛИОГРАФИЯ
  •     РЕДАКЦИОННАЯ КОРЗИНА
  •     ПРОТОКОЛ ТОРЖЕСТВЕННОГО МИТИНГА В ЗАЛЕ ИСПОЛКОМА С УЧАСТИЕМ ТОВАРИЩА ЛЬВОВА
  •     ТЕЛЕФОН
  • Эпизод второй
  •   Приложение
  •     РАЗГОВОР В ОБЩЕЙ КАМЕРЕ *
  •   Рукопись № 1
  •     А. Эль РОГ ДИАНЫ
  •       ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
  •       ПЕСНЬ ВТОРАЯ
  •       ЭПИЛОГ
  •   Рукопись № 2
  •     С. Иваницкий ТРИНАДЦАТЬ-ТРИНАДЦАТЬ
  •       Глава первая
  •       Глава вторая
  •       Глава третья
  •       Глава четвертая
  •   Рукопись № 3
  •     Ирина Геллере КОЛДУНЬЯ И КОММУНИСТ
  •       ПРОЛОГ
  •       ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
  •   Рукопись № 4
  •     Профессор Казанков ЗЕМЛЯ И ОКО
  •       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •       ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •       ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
  •       ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ
  • Эпизод третий
  •   СТЕНОГРАММА РЕЧИ, ПРОИЗНЕСЕННОЙ ** АВГУСТА 192* г. В КОМЕНДАТУРЕ АМАНАУССКОГО ИСПРАВДОМА
  • Комментарии
  • *** Примечания ***