Возвращение к лисьей норе [Иржи Прохазка] (fb2) читать онлайн

Иржи Прохазка Возвращение к лисьей норе (Последнее дело майора Земана)

История — это попытка придать смысл всем тем глупостям, которые мы натворили когда-то.

1

Письмо, которое получила дочь майора Земана, вызвало в семье переполох.

«Мамочка, — писал внук Земана, — сделайте что-нибудь, чтобы вытащить меня отсюда, не то я сойду с ума. Пусть дед поможет, иначе я не выдержу. Согласен на все: работать в шахте, чистить канализацию или драить офицерские клозеты где-нибудь в штабе. Лишь бы не находиться в этой психушке. Больше написать не могу, расскажу все при встрече. Только вмешайтесь, и поскорее, пока я совсем не дошел!

Ваш Иван».

У Лидушки тряслись руки, когда она протянула Земану это письмо. Своего сына, в особенности после того как ее бросил муж, она любила безгранично. Он стал смыслом ее жизни, солнышком на небосклоне горького, безрадостного существования. Ей никогда не приходило в голову вторично выйти замуж, хотя она по-прежнему оставалась молодой, стройной, привлекательной. Но она не могла себе представить, чтобы между нею и Иваном стал бы кто-то чужой.

Иван был тяжелым ребенком. Он родился с дефектом тазобедренного сустава, в младенчестве на это никто не обратил внимания, и болезнь дала о себе знать уже перед школой. Мальчика заковали в гипс, Лидушка дни и ночи просиживала рядом с сыном, чтобы приободрить его и хоть как-то компенсировать отсутствие детских игр. Читала, учила его, развлекала. Возможно, именно тогда ее супружеская жизнь и дала трещину. Материнский долг оказался сильнее любви к мужу, которая напоминала однолетние растения, расцветающие лишь раз в жизни. Выполнив свое предназначение, они становятся безликими.

Петр, ее муж, преуспевающий инженер, не мог и не хотел ничего понимать. Его раздражало, что жена интересовалась только сыном, что рассказывала каждую ночь в супружеской спальне, о чем думает Иван, какой он умный и сообразительный, как быстро догоняет сверстников в учебе, хоть и прикован к постели.

Однажды Петр просто не вернулся из служебной командировки в Западную Германию. Придя в себя после удара, Лидушка осознала, что уход мужа для нее — благо: теперь со спокойной совестью можно всю себя отдавать заботам о сыне. От прежней любви к мужу не осталось у нее и следа — достаточно было, чтобы он аккуратно слал деньги.

Гораздо труднее сложились дела у Земана. Сейчас он просто обязан был покинуть службу в органах госбезопасности — ведь в семье появился эмигрант. Что ж, Земан уже достиг пенсионного возраста, настало время уступить место молодым.

И все же уйти из криминальной полиции, оставить работу, которую так любил и которая была смыслом его существования, было тяжко. Мысль об этом наполняла душу горечью. Земан не мог смириться с тем, что больше не придет на рабочее место, не пролистает последние сводки донесений, не выедет с оперативной группой на задание. Что теперь он вынужден будет, если захочется поболтать со старыми друзьями, как все прочие гражданские, заполнять заявку на пропуск. Когда после инфаркта умерла вторая его жена, Бланка, Земан переехал к дочери. Вместе они все силы сосредоточили на воспитании Ивана.

Однажды случилось чудо, судьба наградила их за долготерпение. Врач разрешил снять гипс, и мальчик встал на ноги. Поначалу его надо было поддерживать, но вскоре, хромая, он уже ходил сам. Угнаться за ровесниками и принять участие в их буйных играх ему еще было не под силу, но со временем хромота исчезла. И хоть был он не так ловок, как прочие ребята, интеллектом превосходил многих сверстников. А потом пришло время призыва в армию, и, на удивление всем и к ужасу матери, его тоже призвали.

Не было тогда человека счастливее Ивана. Другие ребята предпринимали все, чтобы избежать службы, а он сиял, неустанно повторяя:

— Мама, я солдат! Меня берут в армию!

Он гордился этим. И никому не признался, что обманул врачей из районной призывной комиссии, а справки просто утаил. На призывной пункт он шел в приподнятом настроении — его ждала новая жизнь, какие-то прекрасные армейские приключения.

И вот это непонятное, отчаянное письмо.

Земану хотелось как-то успокоить дочь.

— На первых порах все жалуются, — убеждал он. — И у меня так было. Знаешь, в его возрасте трудно привыкнуть к жестким рамкам воинской дисциплины, к муштре. Одно дело: «Иван, мальчик мой, вставай, тебе пора в школу», и совсем другое: «Рота, подъем!».

Но сам-то Земан не очень этому верил. Он знал, что Иван, много перенесший и выстрадавший за время болезни, парень выносливый и ни за что на свете не признался бы, что чего-то не умеет или что ему плохо. Когда-то Земан водил его на длительные прогулки пешком вдоль реки Сазавы — врачи рекомендовали это, чтобы окрепли ноги. И ни разу не сказал мальчик, что больше идти не может. Наоборот, в конце каждого маршрута предлагал:

— Ну что, побежим последние два километра? Сдюжишь?

Прихрамывая, он пускался бегом, полный решимости доказать, что он не слабее деда.

Когда дочь попросила его съездить к Ивану, Земан сразу согласился.

2

Он долго не мог уснуть, такое с ним теперь частенько происходило. Мысленно возвращался он к последней встрече со своим близким другом генерал-майором Житным. Его отозвали вдруг с поста замминистра и направили в качестве атташе в какую-то дружественную страну. Земана это не очень удивило. Жаль только, что на какое-то время он потерял Житного из виду и не мог больше в любое время прийти к нему за советом, как это бывало раньше.

И вот эта встреча со сломленным, выбитым из колеи человеком, худым, с пожелтевшим лицом и сухими горячечными глазами, — встреча в вестибюле гостиницы. Земан обнял старого друга.

— Ты не боишься со мной разговаривать, Гонза? — спросил тот. — Ну хоть ты!..

Земан не понимал.

— Меня исключили из партии, — продолжал Житный. — Лишили поста, звания, уволили с работы. Все в один день, по одной телеграмме. И знаешь, за что? За Скрыше. За то, что я там тоже трижды был, но умолчал об этом. Я не сдаюсь. Буду бороться до конца: недавно был у генерального прокурора, выяснял, имеют ли еще в этой стране какое-то значение закон и право.

Земан был потрясен. Он не мог поверить. Неужели это тот самый Житный? Коммунист по глубочайшему убеждению, в свое время слывший лучшим аналитическим мозгом Корпуса национальной безопасности, за чьим советом Земан обращался в самые решающие моменты.

— Это спрут, Гонза. Мафия.

Сказав это, Житный поспешил удалиться (может, потому, что не хотел компрометировать друга).

А через неделю он застрелился.

Сообщил об этом незнакомый человек — написал несколько строк на бланке погребальной конторы.

Придя на похороны, Земан увидел лишь нескольких ближайших родственников. Боже мой, неужто таким образом завершается эта большая, героическая жизнь? — подумал он.

Это было горько и грустно (как и прощание с отцом Калиной — забытого всеми, отверженного, его тихо проводили в последний путь в шестьдесят восьмом)…

Вернувшись к себе, Земан услышал телефонный звонок. Звонили из министерства.

— Совсем не обязательно, товарищ майор, было ходить на эти похороны. Только навредили себе.

— Почему? — удивился Земан. — Мы были друзьями. Рядом стояли, плечом к плечу, в феврале сорок восьмого…

— Не вздумайте больше этим хвастать, — строго произнес кто-то незнакомый и положил трубку.

В памяти снова и снова мучительно прокручивались два последних разговора. Связана ли трагическая судьба Житного с его собственной, с его последним делом?

Тоска, от которой Земан не мог избавиться, воплотилась для него в образ старой деревенской женщины в трауре — черной юбке, черной кофте, черном старомодном пальто и черных, грубой вязки, чулках. Появлявшаяся каждый понедельник утром у дверей кабинета Земана на Конквитской улице, она напоминала грустную облезлую ворону у кладбищенских ворот.

— Удалось что-нибудь выяснить, пан майор? Нет? Жаль… Ну, я потом снова приду.

Исчезала она так же тихо, как и появлялась.

Нет, она не была агрессивной или надоедливой. Она наверняка понимала, что расследование уголовного дела — сложная, кропотливая работа, требующая времени. Но за скромностью ее таились решительность и упорство. Женщина не хотела, чтобы дело об убийстве дочери было списано в архив с заключением: «Убийцу установить не удалось».

Ее единственную дочь, студентку, несколько лет назад нашли в лесном озере. Но прежде, чем она утонула в стоячей воде, кто-то выстрелил в девушку из охотничьего ружья. Было это преднамеренным убийством или убийством немотивированным? Охота в то время была запрещена. Оружия, подобного тому, которым совершено было убийство, ни у кого из окрестных жителей никогда не бывало. Проверку местного населения провели тщательную. Кроме того, стреляли под каким-то необычным углом: похоже, стрелок находился где-то высоко, может быть, прятался в кронах деревьев. А как тихая, скромная девушка оказалась в лесной чаще далеко от Праги, где она училась, и от своего дома вообще никто не мог объяснить, даже мать.

Земан долго ломал голову над тайной этого убийства. Сто раз хотел прекратить дело — и сто раз к нему возвращался. Черная ворона, страшная, как призрак, от которого невозможно избавиться, каждый понедельник заставляла его вновь и вновь погружаться в материалы загадочного преступления.

И вот наконец он докопался до истины. Как оказалось, к собственному своему несчастью.

3

Поезд, на котором Земан отправился к Ивану, был ему хорошо знаком. Давно, почти сорок лет назад, он ездил на нем в Прагу и обратно. Тогда решался вопрос о его переводе в столицу из местного отделения органов в местечке Катержинские горы. И вот он снова в этом поезде. Щемящее чувство ностальгии овладело им.

Земан улыбнулся, вспомнив выражение, которое вычитал где-то много лет назад: «История — это попытка придать смысл всем тем глупостям, которые мы натворили когда-то». Наверное, надо было мне остаться в Катержинских горах. И жизнь протекала бы спокойнее и ровнее. Был бы сельским полицейским. И не погибла бы от рук американского агента Лида, первая жена. И Бланка не умерла бы — разве не укоротили ее жизнь нервотрепка на ответственной работе, бесконечные ненужные, выматывающие душу собрания. И Лидушке достался бы в мужья обыкновенный деревенский паренек — агроном, тракторист или лесничий, ему и в голову бы не пришло бежать на Запад. Может, и у Ивана не возникло бы в армии никаких проблем…

— Хотите пива?

Сосед по купе, пожилой мужчина в пестром шейном платке, с внушительным пивным брюшком, по пояс высунувшись из окна, покупал у разносчика вокзальное выдохшееся пиво.

Земан, согласно кивнув, взял у него второй стакан.

— Куда направляетесь? — спросил сосед, принимая от Земана деньги.

— В Борованы.

— Замечательно! Я туда же, — радостно объявил сосед. — Служили там в армии?

— Нет, — холодно ответил Земан.

Он был не из тех, кто легко сходится с незнакомыми людьми.

— Жаль, — огорчился сосед. — А я-то уж было подумал, что и вас одолела сумасшедшая идея, как и меня.

И он разговорился.

— Знаете, с того времени, как я ушел на пенсию, решил я позволить себе роскошь: езжу в гости к своим бывшим однокашникам и любовницам, посещаю старых друзей, старые квартиры и трактиры, места работы и те места, где хотя бы недолго жил или проводил отпуск. Вы даже представить себе не можете, какое это сказочное чувство — складывать снова свою жизнь, как мозаику, наблюдать, как все изменилось, что расцвело, а что пришло в упадок.

Между тем поезд тронулся и окунулся во мрак виноградского туннеля. Правда, тянул его не паровоз, как когда-то, а чистый, почти бесшумный электровоз. Это Земан отметил сразу. Ездил он в этом направлении множество раз, но всегда на автомобиле. Может быть, именно поэтому ему показалось, что он возвращается в свою молодость, как и этот разговорчивый старик.

— А что же вас связывает с Борованами? — спросил Земан, лишь бы не молчать.

— О, дорогой мой! В пятидесятые я служил там в армии. Два года. Ужасная дыра! Пограничье. Разбитые, разграбленные дома. Помню только туман, холод, дождь, грязные лужи на плацу и вонь в казарме — даром что мы ее каждый день драили. Отопление там было печное. А топили углем самого низкого качества: мало тепла, много золы. Толстым слоем оседала она на полу.

— Да, знаю я все это, — кивнул Земан. — Я жил какое-то время поблизости, в Катержинских горах.

— Туда мы ходили в трактир за пивом и на танцы, — продолжал старик. — Знаете, жила в то время в Борованах одна молодая цыганка. Вся наша рота пожирала ее глазами, встречая по дороге на плац. — Он рассмеялся. — А у одного новобранца обнаружили в госпитале триппер. Не знаю, какой инкубационный период у этой заразы, но у врачей просто глаза на лоб полезли: мы ведь готовились к присяге, никто и на секунду не мог отлучиться из части. Потом выяснилось, что новичок подцепил триппер от той цыганки. Перелез к ней через забор. Да и после присяги мы свободы не видели, редкостью были увольнения, об отпусках я уж и не говорю. Было это, мой дорогой, во времена шута в министерском кресле, ходил он в белой, чуть ли не в адмиральской, форме. Хотя никогда в армии не служил. В частях его для конспирации называли Мицик. Боялись его все. И офицеры, и высшее командование. Боже мой, скольких мы пережили таких шутов, утверждавших, что без них социализм не построишь…

А служба в армии тогда действительно суровой была, ходили все время простуженные. Помню, целых три месяца я не мог говорить, только сипел, и до сих пор у меня больной позвоночник — на зимних учениях уснул в окопе, примерз спиной к земле.

— Зачем же туда ехать, если у вас только скверные воспоминания?

— Почему скверные? Это была суровая, но самая мужская пора моей жизни. Тогда я был крепким, выносливым. До сих пор не могу понять, как удавалось выдерживать перегрузки. Сначала после утренних разминок — пробежки в один-два километра в холодном тумане — меня рвало от изнеможения. А потом во время учебных атак пробегал и двенадцать километров с тяжелым пулеметом на плечах. Каждые два дня атаковали Стругадло — заброшенную, расстрелянную деревушку… Хочу обойти пешком все эти места, чтобы убедиться — все это в самом деле было, я не вру, когда рассказываю дома о своей армейской молодости. Каждый холмик там хочется руками потрогать, каждый камень, который проклинал, роя очередной окоп. И ту несусветную грязь, и те крутые морозы теперь вспоминаю с радостью. Вот если бы в Праге в декабре я отправился вечером в парк и уснул там на скамейке, наверняка бы замерз или схватил воспаление легких и умер. А в Борованах все выдержал. Даже насморка не подхватил. Военная служба для настоящего мужчины — слава и гордость его жизни.

Земан молча слушал и думал о своем внуке.

Вот видишь, Иван, думал он, так-то обстоят дела с армейской службой. Ты тоже должен преодолеть свою депрессию. Ты должен окрепнуть, чтобы не блевать по утрам от зарядки, как этот старик. Может, когда-нибудь ты будешь вспоминать о службе в пограничных борованских лесах с таким же волнением…

Земан даже решился рассказать своему попутчику о трудностях, возникших у внука на службе, и взять его с собой, чтобы он вспомнил и пережил свою армейскую молодость в Борованах. Но потом отказался от этой затеи. Встреча, которую он так ждал, касалась только их двоих — его и внука. Этому не должен был мешать никто третий.

4

Поезд петлял долиной реки Бероунки. С одной стороны нависали скалы, время от времени открывавшие вид на широкую долину с разбросанными по ней деревушками. С другой — подступали густые леса, взбирающиеся к самым вершинам брдских гор. На минуту Земан остался в купе один. Его попутчик отправился в коридор покурить. Земан обрадовался наступившей тишине. Теперь он мог молча смотреть, как мелькавшая за окном природа готовится ко сну, к зиме.

И вдруг Земана словно пронзило: это же случилось где-то здесь, в лесной чаще на брдском гребне. Ему показалось, что он узнал три лесных пригорка у озера, хотя и смотрел на них издали и под другим углом… Странно, что именно это, последнее его дело не выходило из головы, мог же ведь вспомнить десятки других, более значительных и интересных. Но мысли о несчастной девушке не отпускали. Она словно стояла у него перед глазами, худенькая, свернувшаяся калачиком, скорее похожая на брошенную куклу, чем на человека. И вновь и вновь возникал облик ее матери, живым укором возникавшей каждый понедельник с одним и тем же вопросом: «Удалось узнать что-нибудь новое, пан майор?».

Это было невыносимо.

Может быть, потому он так много времени отдавал этому делу. Проверил каждую деталь, заставил пропахать каждый сантиметр долины, чтобы найти хоть какой-нибудь след. Он и его коллеги допросили сотни людей, живущих поблизости. Безрезультатно. И вот, когда он совсем отчаялся и собрался сдать дело в архив, произошло чудо.

Случай, как говорится, великая вещь. Иногда он может изменить даже ход истории.

Однажды утром ему позвонил из «Кривани» Стейскал. По дороге домой Земан иногда заходил к нему в кафе выпить чашечку кофе или стаканчик вина. Сейчас Стейскал был офицером местного районного отделения полиции.

— Послушай, Гонза, ты еще не забросил это брдское дело?

— Пока нет, но сыт им по горло.

— У меня есть для тебя кое-что.

— Что? — спросил Земан без особого интереса. Ему много раз приходилось проверять разные любительские предположения, и, как правило, они ничего не давали.

— Знаешь, ночью у нас здесь была одна валютная потаскушка. Наши ее арестовали после того как она устроила в «Алькроне» скандал, побила посуду, все, что было на столе, и надавала пощечин иностранцу. Она была сильно пьяна, когда мы привели ее в участок, и все время ругалась: «Нас вы не боитесь трогать, сволочи! А добраться до шишек у вас руки коротки? Они себе могут все позволить — и убивать несчастных девчонок, и стрелять в косуль, и пьяными быть за рулем. Что, кишка тонка с ними справиться? На нас отыгрываетесь?» Я на нее прикрикнул: «Кто, каких девчонок?» «Ладно прикидываться, — отвечает, — будто ничего не знаете о Марушке Маровой, которую нашли мертвой в озере в Скрыше! Замяли дело, да? Сделали так, чтобы все об этом забыли. Я не забыла…»

Она расплакалась и не сказала больше ни слова, а потом уснула у нас на диване.

— Еду в участок, — сказал Земан.

— Не спеши. Ее там уже нет. Утром мы ее выпустили.

— Как так?

— Приказ сверху. Высшие интересы. Ну, ты сам знаешь.

— Чей приказ?

— Поступил из секретариата Житного. Черт его знает, в чем эта потаскушка еще замешана.

— Ситуация! — Земан даже разозлился.

— Не волнуйся, Гонза. Адрес и все данные? Конечно, есть. Пиши…

— Знаете, почему я вам завидую? — прервал его воспоминания выходивший из купе попутчик. — Потому что вы не курите. Я с этим борюсь уже много лет. Каждое утро меня душит кашель и я вижу в зеркале свой язык, покрытый желто-белым налетом, как у утопленника. Всякий раз даю себе слово, что ни одной сигареты больше не выкурю, — и никак с собой не могу сладить. Чуть только немного разволнуюсь — сразу тянусь за сигаретой.

— Я вас чем-то разволновал? — спросил Земан.

— Да нет, не вы. Тот подонок Мицик. Вспомнилось, сколько всего нам пришлось из-за него проглотить. Например, в пятидесятые годы, когда я служил в Борованах, он выдумал, чтобы старые офицеры, ушедшие в отставку, освободили свои квартиры для молодого пополнения. Он как раз вербовал это пополнение с заводов и фабрик. А отставных офицеров предложил переселить в необжитые пограничные районы. Никто и не подумал о том, что старое дерево нельзя пересаживать. И эти усталые, часто больные, семидесяти-восьмидесятилетние люди, которые хотели только одного — спокойно дожить свой век в обжитых местах, насильно были выселены. Куда? Например, в Борованы, где мы, солдаты, должны были на скорую руку привести в порядок квартиры, оставшиеся от немцев… Некоторые тогда застрелились, другие своей смертью умерли, не вынеся тоски и одиночества. А эти процессы — помните, пан, как мы должны были требовать на собраниях смерти невиновных, которых тогда судили, и «единодушно» голосовать за это? Весь народ сделали соучастником гнусных убийств. А что происходит сегодня? Вы ведь читаете газеты? Я недавно слушал по телевидению журналиста Грюна. Сейчас он агитирует за перестройку и гласность. Неужели думает, что никто не помнит, за что он агитировал вчера?

Многое в словах разговорчивого старика было Земану неприятно, даже противно. И все же кое с чем он вынужден был согласиться.

Он прав, подумал Земан, лисы снова меняют окраску. И вспомнил последние слова Житного: «Это спрут, Гонза. Мафия».

Он не поддержал беседу с попутчиком. Выйдя на пенсию, он стал мудрее и научился молчать. А разговоры о политике вообще не любил, особенно в пивнушке или поезде.

5

Ганка Словакова, вовсе не похожая на потаскушку, какой ее Земан представлял, была даже обладательницей диплома: «Инженер Словакова» — выведено было на табличке рядом со звонком, на который Земан нажал нерешительно. Недавно построенный дом выглядел весьма солидно и достойно. На визитных карточках жильцов, укрепленных у входа, значились фамилии образованных, интеллигентных людей — представителей социалистической культуры, науки и техники. А под окном пани Словаковой стоял дорогой французский автомобиль серебристого цвета. Сквозь стекла на заднем сиденье были видны стереомагнитофон и теннисные ракетки.

Открыла Земану красивая надменная дама. Нисколько не испугавшись его служебного удостоверения, пригласила войти.

— Чем могу быть полезна, пан майор? Могу предложить виски, коньяк, джин или кофе. Закуривайте, — она протянула пачку американских сигарет, а когда он отказался, закурила сама.

Он чувствовал себя неловко в этой роскошной квартире.

— Спасибо. Не буду вас задерживать. Хочу только кое-что у вас спросить.

— Пожалуйста, спрашивайте. — И Словакова пожала плечами.

— Недавно вы провели ночь в участке.

— Так вот о чем речь! — засмеялась она с явным облегчением. — Да, я немного выпила, признаюсь. А потом ничего не помню. Такое, верно, случалось и с вами, не так ли? А тот австриец был слишком наглым. Эти мерзавцы уверены, что за свои вшивые шиллинги могут позволять себе что угодно. Он не умел себя вести, вот я ему и вмазала. За все, что в «Алькроне» разбила, я уже заплатила. А за то, что проявила национальную гордость и показала тому надутому австрияку, как надо вести себя с чешскими женщинами, вы ведь меня упрекать не станете.

— Не об этом речь, пани, — перебил Земан.

— Так что же вас интересует?

— В участке вы говорили о Марушке Маровой. Вы знали ее?

Словакова испугалась, сразу же потеряв самоуверенность.

— Несчастная девушка, — сказала она нервно, отшвырнула погасший окурок и задымила новой сигаретой. — Мы когда-то учились вместе и жили в общежитии в одной комнате. Не нужно было ей ходить в этот замок. Не для нее все это.

— О каком замке вы говорите?

— В Скрыше… — И вдруг словно опомнилась: — Да что вы мне мозги пудрите? Вроде бы ничего не знаете о замке в Скрыше!

— Не знаю. Какая связь между замком и Марушкой Маровой?

— Не трепитесь! — завизжала она вдруг. — Знаете, кого я больше всего ненавижу? Шпиков и провокаторов. Убирайтесь вон и передайте, что бояться им нечего. Слышите? Убирайтесь!

Она широко распахнула дверь и смотрела на него с брезгливостью и дикой ненавистью.

Земан молча ушел.

6

Скрыше — деревушка в чаще брдских лесов. Когда в конце ноября Земан добрался до нее, она была завалена снегом, преждевременно выпавшим в этих краях, тоскливых, как завывание голодного пса. Снег был мокрый, тяжелый, ясно было, что он скоро растает. Словно чувствуя это, он лепился ко всему: к ветвям елей, к крышам домов, к ботинкам.

Земан с радостью переступил порог старого деревенского трактира, не слишком уютного, почерневшего от старости и пропахшего кислым запахом пива и дешевых сигарет. И все же здесь было лучше, чем на улице, топилась печь и пахло человеческим жильем.

Замок Земан уже видел. При въезде в деревню он неожиданно возник из тумана. Огромный, неприступный, таинственный и хмурый, похожий на утес. Замок окружал глубокий ров, наполненный водой. К тяжелым, наглухо запертым дубовым воротам переброшен был каменный мост. Земан давно научился смирять свое нетерпение и любопытство и поэтому перво-наперво зашел в трактир — проверенный источник местных легенд и новостей. За столами сидели всего несколько завсегдатаев — крестьяне или рабочие из лесничества, по засаленным комбинезонам и замызганным сапогам определить было трудно. Сидящие с неприязнью оглянулись на чужака. И больше не обращали на него внимания.

Трактирщица — молодая симпатичная женщина, одетая явно не по-деревенски: в джинсы и тонкий свитер, — без единого слова нацедив кружку пива, поставила перед Земаном.

— Еще чего-нибудь? — бросила она неприветливо, явно раздосадованная появлением нежданного гостя. — Есть ром, водка и охотничья настойка. Из еды могу предложить сардельки или высочанскую колбасу с горчицей.

Он посмотрел на трактирщицу с интересом, отметив про себя ее красивую фигуру, длинные ноги и вызывающую грудь под свитером. Какими судьбами она сюда попала, каким ветром заброшена? Несчастное замужество, растрата в городском ресторане или желание побыть одной после горьких разочарований?

— Спасибо, пока ничего, кроме ночлега, — ответил Земан.

— Здесь? — Она удивилась. — Вы хотите здесь остаться на ночь?

— Эта деревушка мне нравится. Хотел бы утром осмотреть ее еще раз. И замок.

Земан заметил, что трое любителей пива подняли головы и с любопытством уставились на него.

— Я даже не предполагал наткнуться в брдеких лесах на столь замечательный памятник старины. Там проводят экскурсии?

— Поумерьте аппетит, — холодно отрезала трактирщица, возвращаясь за стойку.

— Почему?

— Это частный замок. Посторонним там делать нечего.

— Неужели у нас еще остались частные замки?

— Вы о многом, что у нас есть, еще не знаете, — усмехнулась трактирщица.

Посетители дружно рассмеялись.

— А кроме того, ничего особенного вы бы там не увидели, — продолжала женщина. — Старинную мебель хозяева вывезли в Прагу. В замке осталось лишь несколько старых картин и гобеленов.

— Вы там были?

Она помедлила с ответом.

— Я там горничной работала.

Так вот в чем дело! Вот почему она так не похожа на обычную трактирщицу. Она из замка. А здесь, в трактире, только потому, что мечтает вернуться в замок. Сама ушла или выгнали?..

— Кому же этот замок принадлежит?

— Не знаю.

— Как это? Ведь кто-то же платил вам деньги?

— Я только управляющего знаю, больше никого. А вам, собственно, какое дело? — В голосе ее слышалось раздражение.

— Простите, — извинился он и попросил: — Не могли бы вы включить телевизор?

— После того как в замке поставили антенны, чтобы принимать передачи из Западной Германии, ящик совсем забарахлил, — ответила она. — То звук плывет, то изображение пропадает. Желаете чего-нибудь? — переключилась она на другую тему.

— Нет. — Земан положил на стол монету в пять крон. — Мне нужно еще пройтись по деревне, узнать насчет ночлега. Замок обойду хотя бы снаружи.

— Слишком близко не подходите — не то подшибут! — Чем-то он, видимо, расположил ее. Может быть, тем, что просто поговорил с ней. Беседы с трактирщицей в этом заброшенном заведении вряд ли входили в планы посетителей. — Если не удастся устроиться с ночлегом, приходите. В крайнем случае переспите здесь, у меня есть одна свободная кушетка в кладовке. Но только на одну ночь, — добавила она строго, чтобы он не подумал ничего лишнего.

Замок точно магнитом притягивал Земана. В полумраке он нависал над деревней темной, таинственной, угрожающей громадиной, похожей на старинный корабль. Он казался безжизненным. Прошлепав по расползающейся снежной каше вдоль фасада, Земан направился по каменному мосту к воротам, и тут в спину его толкнули.

— Что тебе нужно?

— Разве сюда нельзя? — спросил он у стоящего за спиной человека.

— Разворачивайся и мотай отсюда! — приказал незнакомец.

— Почему?

— Заткнись и проваливай!

— Сначала спрячь эту штуку в кобуру, — спокойно ответил Земан. — У меня такая же.

— Так я и знал, — ответил незнакомец и разоружил Земана, не убирая пистолета.

— Могу обернуться?

— Пожалуйста. Можешь.

Караульным оказался молодой парень, самоуверенный и наглый.

— Будь добр, достань-ка у меня из левого нагрудного кармана документ, — попросил Земан.

Парень вынул из его кармана удостоверение, стал его разглядывать, потом спросил:

— Ну и что?

— Я из того же Корпуса, что и ты.

— И все равно делать тебе здесь нечего, даже если ты из госбезопасности.

— Я расследую убийство.

— Еще раз повторяю: исчезни!

Земан ощутил острое желание ударить караульного, но взял себя в руки; не годится драться между собой людям, выполняющим одну и ту же миссию.

— Не сходи с ума, — сказал он примирительно. — Спрячь-ка игрушку. Нам с тобой нечего бояться друг друга.

— У меня приказ, товарищ майор, — холодно ответил парень. — Будьте добры, уходите отсюда побыстрее.

В этот момент на них упал яркий свет автомобильных фар. От шоссе к мосту повернула черная «Татра-613» с задернутыми шторками на окнах, незаметная, точно привидение, высветила сцену, похожую, вероятно, на кадр из американского детективного фильма, и остановилась.

— Что происходит? — спросил кто-то с заднего сиденья. И вдруг тот же голос воскликнул изумленно: — Что ты тут делаешь, Гонза? Ничего себе сюрприз! Садись в машину. Будь моим гостем.

Парень из охраны ошеломленно смотрел, как Земан подошел к автомобилю и уселся рядом с человеком на заднем сиденье. Хлопнули дверцы, и машина скрылась во тьме.

Это был друг юности Земана, Лойза Бартик, ныне заместитель председателя правительства.

7

Болтливый попутчик продолжал развивать свои взгляды на жизнь, время и общество. Земан молчал. То и дело хотелось возразить против некоторых выводов и заключений старика, но контраргументов не было.

— Господи боже, что с нами происходит, что с нами случилось? Прежде я бы этого старика классовым врагом посчитал со всеми вытекающими последствиями. А сегодня вынужден признать, что кое в чем он прав. Ведь о том же говорят и рабочие на заводах и фабриках и в газетах пишут. Где же правда?

Земан все чаще вспоминал свою первую стычку с Петром. Накануне позвонил Житный.

— Послушай, Гонза, твоего зятя мои люди видели с Павлом Данешем в кафе «Славия». Возможно, это случайность? Мы верим тебе, твоей семье. Но все-таки ты поговори с ним, объясни, что он должен быть разборчивее в своих связях. Я понимаю, зять Яна Земана вряд ли может быть диссидентом, однако…

После этого предупреждения Земан решился поговорить с Петром.

— Ты что, с ума сошел? — кричал он на зятя. — Забыл, кто такой Павел Данеш?!

Иванек, тогда еще совсем кроха, испугался и заплакал — он не привык к ссорам в доме. Лидушка, выхватив сына из кроватки, прижала его к себе.

— Да перестаньте вы, ради бога! Подумайте о ребенке.

Но они, словно два разъяренных петуха, не слышали.

Поэт Павел Данеш был давним противником Земана. Впервые они столкнулись в шестьдесят седьмом при расследовании обстоятельств вооруженного покушения на певицу в ресторане «Поэтический». А потом снова и снова — в шестьдесят восьмом, в семидесятые годы. Земану приходилось держать себя в руках, чтобы не выказать такую же ненависть, какую проявлял к нему Данеш.

— Ну и что? Что случилось? — раздраженно допытывался Петр. — Мы знакомы с юности. И что же, теперь я не могу подать ему руки при встрече? Это что, преступление — иметь собственное мнение, не гнуть спину, как вы все?

— Разве ты не понимаешь, что это враг? Не знаешь, какой у него характер? Забыл, как он украл когда-то твои стихи и пытался выдать их за свои?

Петр отмахнулся.

— Издержки молодости, все давно быльем поросло. Сегодня он совсем другой человек. И сегодня он прав.

Земан не предполагал, что, напомнив о стихах, совершит психологическую ошибку. Петр стеснялся увлечения поэзией и не хотел, чтобы об этом кто-нибудь вспоминал. Из сентиментального мальчишки он сделался типичным технарем и прагматиком. Поэтому и сейчас не отступил ни на шаг, упомянув о правоте Павла Данеша. Знал, что этим выведет тестя из равновесия.

— Что?! Что ты сказал? — заорал Земан.

Казалось, он ударит Петра.

— Разве вы не знаете, папаша, какой компании вы дали власть в руки? — бросил ему тот в лицо. — Это же горстка ничтожеств. Большинство ваших вышестоящих ничего общего не имеют с идеалами, за которые вы готовы были жизни отдать. Мещане, глупцы, предатели, воры, спесивцы, спутавшие социализм с феодализмом. Ну, например, наш заместитель. Секретарша у него в услужении, бегает за покупками, прислуживает и после работы, выполняя указания его мадам. Шофер — господский кучер, который обязан возить детишек нашего зама в школу, а его самого на дачу, на охоту, на пьянки. А сам — недоучка, невежда, бездельник, неспособный хоть в чем-нибудь разобраться, только болтает глупости и всем мешает. Зато с себе подобными начальничками связан накрепко — беда тому, кто отважился бы критиковать или, не дай бог, потеснить его…

— Ты, конечно, прав, — перебил Земан. — С мещанством нужно постоянно бороться, мы всегда именно так и поступали. Но все, что ты здесь говорил, не означает, что ты должен быть заодно с Данешем. Связаться с ними — значит быть…

— Быть против вас, — закончил Петр. — Да, против вас, жандармов, потому что именно вы эту верхушку защищаете, вопреки воле целого народа.

У Земана потемнело в глазах. Что этот сосунок себе позволяет? Что он пережил и что может знать, как может судить? Сколько прекрасных, честных людей жизни свои отдали, чтобы он жил так, как живет. Коммунисты, соратники Земана, которых пытали и убивали в гестаповских тюрьмах и концлагерях; сельские активисты, погибшие во время коллективизации, как Карел Мутл из Планице; Лида — первая жена Земана, которую застрелил американский агент; Калина, умерший в шестьдесят восьмом, затравленный, брошенный всеми. Да и сам он, Земан, что он видел, кроме тяжелого, изнуряющего труда? Всю жизнь стоял на страже закона и порядка, защищая покой таких, как Петр. И он позволил себе над этим издеваться, оплевывать все, что для Земана свято. В горле пересохло, от волнения он не мог вымолвить ни слова. Только через несколько минут процедил сквозь зубы:

— Мерзавец! Мне стыдно, что ты — член моей семьи. Ноги моей больше не будет в этом доме.

И ушел, хлопнув дверью.

Возможно, и эта стычка приблизила конец неудачной Лидушкиной семейной жизни. После ухода Земана она крепко поругалась с мужем, впервые в жизни возражала, даже кричала на Петра.

И вот теперь сосед по купе излагал практически то же самое, о чем говорил когда-то Петр. Земану совершенно не хотелось вступать в спор. И все же он возразил:

— Люди всюду разные, хорошие и плохие. Но, смею вас заверить, в органах плохих всегда было меньше, чем где бы то ни было. Нигде я не видел столько честных и самоотверженных людей, как в Корпусе национальной безопасности.

Попутчик пришел в замешательство:

— Вы что, полицейский?

— Криминалист. Бывший. Не пугайтесь, я уже на пенсии.

8

Полукруглое подворье замка, погруженное во тьму, казалось пустынным и безлюдным. Посередине желтел прошлогодний газон с тремя древними, могучими дубами. Их ветви, словно скрюченные ревматические пальцы, служили насестом для ночного отдыха воронам и галкам, которые днем предпочитали башни костела.

Оказалось, замок обитаем. На втором этаже светились несколько окон, бросая полоски света на островки пожелтевшей травы. На фасаде пронзительно алым и золотым сиянием выделялся вход, открывавшийся под каменной балюстрадой как кровожадная звериная пасть.

«Татра» объехала газон, словно совершив круг почета, и плавно затормозила. Навстречу выбежал мужчина в безупречно сидящем на нем коричневом костюме, белоснежной сорочке и со вкусом подобранном галстуке. Распахнув дверцу автомобиля, он почтительно поклонился.

— Приветствую вас, товарищ зампред.

Выйдя из автомобиля, Бартик кивнул Земану, приглашая следовать за ним.

— Сын приехал? — спросил он у мужчины, который, вероятнее всего, был управляющим замка.

— Все уже собрались, товарищ зампред. Ожидали только вас.

— А это мой гость. Друг молодости. Майор Земан, — представил Бартик своего спутника.

— Большая честь познакомиться с вами.

Управляющий слегка склонил голову, сохраняя профессионально вежливое выражение лица. Он почти бежал перед ними, словно собственным телом хотел оградить их от возможных неприятностей, распахивал двери, пропуская хозяина с гостем, а затем снова забегал вперед.

Теперь Земан понял, откуда исходило это ало-золотое сияние: от входа вверх поднималась беломраморная лестница, ослепительная в свете хрустальных люстр со множеством подвесок. Покрыта она была огненно-красным ковром и ограждена перилами с золоченой ковкой.

Поднимаясь с Бартиком по величественной лестнице, Земан сокрушенно думал о том, что нарушает идеальную ее чистоту грязными подошвами. Очень хотелось сойти на незастланный ковром мраморный краешек лестницы, ведь с него проще смыть грязь, но Бартик и управляющий, сопровождая его с двух сторон, вели себя настолько естественно и непринужденно, словно следы на дорогом ковре — обычное, не заслуживающее внимания дело.

Бартик прекрасно вписывается в этот величественный интерьер, отметил Земан. Чувствует себя свободно и уверенно, словно с давних пор является хозяином этого замка. Трудно было представить Бартика прежним — длинным, тощим, прыщавым мальчишкой-полицейским. В слишком большой для него грубой зеленой форме он выглядел очень смешно и вовсе не был похож на представителя органа народной власти. Теперь Земану казалось невероятным, что этот высокомерный политик спал когда-то рядом с ним на одних нарах, ночи напролет с увлечением собирал старую трофейную немецкую радиостанцию, которую они обнаружили в заброшенном доме. И уж совсем невозможно было представить его в роли начальника радиоцентра госбезопасности.

Теперь это был совершенно иной человек. Он не просто постарел, полысел и потолстел, хотя элегантным костюмом старался скрыть брюшко и по лестнице поднимался с наигранно юношеской легкостью. Он точно вырос, выделился из окружающей серой среды и стал Представителем.

Вот в этом-то все и дело, понял Земан. Это уже не тот Лойза Бартик, друг юности. При всей своей сердечности он постоянно помнит, что он — Представитель. Поэтому он все время как бы начеку, он как бы наблюдает за собой со стороны. И именно поэтому я не чувствую себя с ним легко и свободно, как когда-то.

Они добрались до конца лестницы, и управляющий широко распахнул высокие с инкрустацией двери, а сам почтительно отступил в сторону.

У Земана было такое чувство, будто он прошел сквозь невидимую стену в сверхъестественный мир четвертого измерения. Огромный салон, куда они вошли, белый с золотом, сиял от множества огромных хрустальных люстр. Они висели над большим круглым столом, уставленным изысканными блюдами: салатами, мясом, копченостями, дичью, сырами и пирожными. На сервировочных столиках приготовлены были бутылки с напитками и хрустальные рюмки. Обслуживали двое официантов в безукоризненных смокингах и повар в белоснежном крахмальном колпаке.

Но не это было удивительным.

Особенными были лица за столом. Всех их Земан хорошо знал, хотя до сих пор ни разу не видел так близко. Он помнил их позы и улыбки. Правда, он видел их подкрашенными ретушью в газетах или прилизанными гримерами на экранах кино и телевизоров. И вот совершенно неожиданно он оказался среди них. В этом хрустально-золотом сиянии белого салона ему показалось, будто он попал в какую-то телевизионную комедию. Все здесь были дородные, откормленные, с несколько одутловатыми, точно у хомячков, лицами, раскрасневшимися от вкусной еды и доброго питья. И Земану вспомнилось слово, которым метко называет народ таких функционеров: «пупы».

— Ну наконец-то ты пришел, Лойза, — сказал один из них. — А то нам уже начали наливать вино из литровых бутылок. Ты же знаешь, в таких случаях я всегда ухожу.

Это был розовощекий мужчина с седыми, почти белыми волнистыми волосами, с которыми резко контрастировало его круглое мальчишеское лицо. Это «серый кардинал», вспомнил Земан, организатор всех торжественных мероприятий, транслируемых по телевидению.

— «Мюллер-Тюргау» в бутылках по ноль семь у нас кончился, товарищ зампред, — обиженно оправдывался управляющий. — А я не хотел менять марку выбранного вами вина, поэтому распорядился наливать из литровок.

— А ты и в самом деле почувствовал разницу, Кая? — ухмыльнулся Бартик.

— Моментально. После первого же глотка. Эту бурду из литровок просто невозможно пить. Такую бутылку я мог бы купить и в магазине, но для этого вовсе не обязательно приезжать в замок.

Почему ему не нравится пить то, что пьют обычные люди? — удивленно подумал Земан. А потом вспомнил своего друга Иозефа Машталиржа, бывшего директора концерна «Бензин», а ныне члена ревизионной комиссии ЦК. Он когда-то сказал ему: «Самая большая опасность и несчастье для партии — обуржуазивание некоторых ее функционеров. Они давно забыли о своем пролетарском происхождении и о тех, кто выдвинул их наверх. Они стали просто мещанами. Едят не те сосиски и не те рогалики, что простые люди, поэтому перестали понимать народ. Живут в роскошных виллах, как в замках, напрочь оторванные от жизни. У них осталось одно-единственное желание — как можно дольше удержаться у кормушки. И народ будет вынужден снова пойти штурмом на их виллы и замки, как на Зимний дворец, чтобы не погубить революцию…»

Он даже не предполагал, как близки эти горькие размышления к тезисам средневекового философа Кастеллия, который когда-то писал, что революция, — утратившая способность постоянно сомневаться, превратившая свою правоту в незыблемую догму, созрела для свержения, для замены ее новой волной молодого, более революционного мышления…

В этот момент из-под стола донесся дикий рев:

— Бедная Русалка бледная! Красою мира очарованна-а-а-я-а-а…

— Боже мой, Калоус, — раздраженно проговорил Бартик, — опять ты напился. И когда успел? — Приподняв краешек скатерти, он приказал: — Не ори и вылезай! — А Земану объяснил: — Как выпьет, лезет под стол и начинает горланить арию из «Русалки».

Из-под стола вынырнул раскрасневшийся Калоус.

— Тебе не нравится, Лойза? Могу исполнить и еще кое-что. Вот, слушай-ка. — И завыл: — Неделю с тобой мы бок к боку, но сухо у тебя в паху…

— Фу, свинья. — Бартик поморщился. — Деградируешь. Потрясающе вульгарен.

Последнее показалось Калоусу слишком обидным. Он вдруг побледнел и спросил:

— Как это понимать?

Потом, усевшись, замолчал, обиженно надувшись.

Юру Калоуса Земан знал. Его называли Юродиусом. Когда-то он был заместителем генерального директора на телевидении, но творил там такие чудеса, что от него быстро постарались избавиться — вытолкнув, впрочем, наверх. На высокий правительственный пост, где его глупость была не так заметна.

И еще один гость был знаком Земану. Необычайно популярный актер Ян Буреш, прославившийся исполнением главной роли в многосерийном телевизионном детективе. Именно к нему вел теперь Бартик Земана, чтобы похвастать: дескать, и эта звезда — в моем близком окружении.

— Познакомьтесь, криминалисты, — радостно воскликнул он. — Это мой друг Гонза Земан, один из самых опытных начальников нашего уголовного розыска. А это тоже знаменитый детектив, но тебе его, Гонза, представлять, наверное, не нужно.

— И в самом деле, — улыбнулся Земан, — мы давно знакомы. А я смотрю, вы, маэстро, неравнодушны к Бартикам, — иронично заметил он Бурешу.

Заместитель председателя правительства тут же понял, на что Земан намекает. Несколько лет назад у Буреша были неприятности из-за связей с его однофамильцем, диссидентом Павлом Бартиком. По этому поводу Земан даже беседовал с ним. И зампреду было весьма неприятно, что Земан напомнил об этом Бурешу. Поэтому он достаточно резко заметил:

— За моим столом ты встретишь только достойных людей, Гонза. — И, чтобы как-то загладить неловкость, дружески обнял Буреша за плечи. — Так что же вы приготовили нам на сегодня, маэстро?

— Франца Кафку, — вызывающе ответил Буреш.

Было заметно, что он давно вращается в высших партийных кругах и перестал здесь бояться.

Помедлив, Бартик великодушно сказал:

— О боже мой, ведь мы же здесь — у себя, в своем обществе. И имеем полное право относиться терпимо к некоторым явлениям культуры! — рассмеялся он, словно извиняясь перед Земаном.

— Послушай, Лойза, это ужас как смешно! — воскликнул розовощекий ценитель вина, которого все здесь называли Кая. — Пусть читает. Он кое-что нам уже зачитывал, мы чуть животы не надорвали. Этот Кафка был молодец, даже трудно поверить, что это он написал еще бог знает когда, в двадцатые годы. Ну, прочитай ему отрывок о партии.

— Говоря о партии, Кафка имел в виду не институт, а стремление человека быть услышанным…

— Все равно! — веселился Кая в предвкушении того, что по этому поводу скажет зампред. — Давай читай, не бойся.

Буреш раскрыл тоненькую книжечку, лежавшую перед ним на столе, и принялся читать:

— «Как бандит на большой дороге, партия требует от нас жертв, на которые мы никогда бы не были способны при других обстоятельствах. Сейчас, когда партия придает нам силы, подталкивает, вдохновляет, все происходит словно во сне. А как будет потом, когда все кончится, когда партия, пресытившаяся и ставшая ко всему безразличной, бросит нас на произвол судьбы и мы, беззащитные, окажемся лицом к лицу и один на один со своими прошлыми злоупотреблениями? Но мы можем постараться и скрыть истинное положение дел».

Он читал, а сидящие за столом умирали со смеху.

И Бартик, заместитель председателя правительства, смеялся тоже.

Господи, а над кем он-то смеется? — думал Земан.

9

Единственной надеждой в жизни Земана остался внук.

Иван — это будущее, говорил он себе. Он должен стать таким, как я. Он не будет похож на эту свору циников. Если те, кто придет после нас, не смогут восстановить чистоту и величие идеалов, за которые мы боролись — все потеряно.

Поэтому с таким упорным самопожертвованием занимался он воспитанием мальчика, стремясь передать ему не только свой опыт, знания и веру, горечь разочарований, но и свой оптимизм. Все же кое-чему мы научились, кое-что поняли, размышлял Земан. Иван будет начинать по-другому, не так, как мы — наивно и все с нуля. Перед ним будет не чистый лист, он возьмет старт от того, что мы написали своими жизнями. Он пойдет вперед быстрее и завершит то, чего не успели мы.

Он был уверен, что подготовил внука ко всему: возможной подлости, трудностям и обману, столкновениям со скрытыми врагами его, Земана, безграничной вере в партию и социализм. Первым таким врагом был отец Ивана. Услышав однажды, что дед рассказывает внуку о своей жизни, зять рассвирепел:

— То, что вы рассказываете, фальсификация истории, ложь. Не делайте из него дурака, папаша.

Тогда Земан не знал о связях Петра с Данешем и о том, что зять разделяет взгляды этого диссидента, поэтому еще дискутировал с зятем.

— Но разве наши руки не чисты?

— А процессы?

Это был удар ниже пояса, но Земан не сдался.

— Да, это правда, в пятидесятые годы мы допустили ряд ошибок, но честно в этом признались и сделали многое, чтобы их исправить.

— Не сомневаюсь, что лично вы, отец, честный человек. Но неужели вы и вправду считаете, что этого достаточно? Ведь то, что было совершено тогда, — политическое убийство. А убийство всегда остается убийством и должно быть наказано, иначе рухнет вся правовая система. Вы ведь криминалист, вы это знаете лучше кого бы то ни было. Ну представьте, если бы убийца сказал: «Извините, это не было преступлением, просто я ошибся». Так кто же виноват? Готвальд, подписавший смертные приговоры ближайшим своим соратникам? Сталин, принудивший его сделать это? Или кто-то, обманувший обоих, так мастерски сконструировал эту клевету, что Готвальд и Сталин в нее поверили? Пока вы не найдете виновного и не скажете народу всю правду, руки ваши не будут чистыми.

— Ты еще молод, Петр, и не знаешь, какая сложная штука жизнь. Желаю тебе прожить ее, не замарав рук, как не замарали их мы. Ты убедишься, что это очень нелегко. Если хочешь идти вперед, приходится быть жестоким.

— Да-да, я уже слышал: лес рубят — щепки летят. Но с этой философией лесоруба, отец, я никогда не смогу согласиться.

Тогда они расстались по-доброму. Но после этого разговора Земану ночью не спалось.

Нет, решил он после долгих раздумий, не могли мы и не имеем права сказать о том страшном времени больше, чем сказали. Это нанесло бы партии непоправимый вред.

А потом произошло неожиданное, невероятное: Петр остался за границей. Он не вернулся из командировки в Западную Германию, куда довольно часто ездил по линии своего министерства на переговоры, кратковременные стажировки и научно-технические симпозиумы. Как ни странно, свое письмо из ФРГ он адресовал не Лидушке, а тестю.

«Не обижайтесь на меня, отец. Но я не могу больше работать под руководством прохвостов и идиотов. Возможно, не все на руководящих постах такие, но в сфере, где работал я, все обстоит именно так. Я сошел бы с ума или покончил жизнь самоубийством, потому что не могу спокойно смотреть, как уничтожают и бессовестно разворовывают нашу республику. Я слишком честен для того, чтобы и дальше молча выносить все это. А если бы я подал голос, то убил бы этим не только себя, но и Вас, и Ивана, и всю свою семью. Поэтому я не вернусь. Но верьте, я никогда не нанесу вреда своей родине и не перестану быть социалистом.

Петр».

Читая это послание, Земан воспринял его лишь как набор громких фраз, с помощью которых негодяи обычно пытаются прикрыть трусость и предательство. Ведь, отбыв в эмиграцию, они все равно губят близких. Как Петр погубил нас, и прежде всего меня.

Но получилось все не так, как Земан предполагал. Его пригласил к себе заместитель министра генерал Житный.

— Это скандал, Гонза, — начал он.

— Я знаю. И готов ко всему.

— Да, для кого угодно это означало бы немедленное увольнение из органов госбезопасности. Но у тебя есть влиятельные друзья, которые уже замолвили словечко.

— Ты? Не надо. Я не хочу этого.

— Нет, не я. Заместитель председателя правительства Бартик.

— Что-о-о? Этот? — изумился Земан.

— Он позвонил министру. И в соответствующий отдел ЦК. «Иногда нужно делать и исключения, — сказал он. — Земан — прекрасный специалист, всей своей жизнью он доказал преданность делу партии, и потому мы не имеем права от него отрекаться. Не он несет вину за политические проступки членов своей семьи, ведь не может же он уследить за всем. Кто из нас поручится, что и наши дети не совершат подобных ошибок?»

— Значит, меня не уволят? — Земан не верил своим ушам.

— Нет. Но твоя дочь должна немедленно развестись и отречься от своего мужа. Ручаешься за нее?

— Да, конечно, конечно, — радостно закивал Земан.

Сегодня он узнал, как произошло это «чудо». Понял также, что скрывалось за фразой Бартика: «Кто из нас поручится, что и наши дети не совершат подобных ошибок?»

Тогда он вышел из министерства пошатываясь, словно в дурмане, счастливый от сознания того, что не должен оставлять любимую работу, что все закончилось хорошо — лучше, чем он мог предполагать. Петр исчез из его жизни и не будет мешать ему воспитывать внука.

А уж он, Земан, сделает все, чтобы Иван стал продолжателем его дела, честным, открытым, убежденным коммунистом. Таким, как он сам, каким был и его отец — прадед Ивана…

С надеждой и волнением ехал он сейчас к своему внуку.

10

— Если бы вы только знали, что нам с Гонзой пришлось пережить в феврале сорок восьмого, — говорил заплетающимся языком Бартик после неизвестно какой по счету рюмки коньяка.

Любовно притянув Земана к себе, он крепко обнял его за плечи. С одной стороны, это расположение заместителя председателя правительства приковывало к нему внимание общества, собравшегося в салоне замка, но с другой — чувствовал, что сердечность Бартика неискренняя. Алкогольные пары плюс желание порисоваться, а вовсе никакая не дружба. Несколько раз Земан пытался высвободиться из объятий зампреда, отодвинуться от огромной его туши, потной, провонявшей табачным дымом. Но Бартик не отпускал, держал крепко и после каждой такой попытки все теснее притягивал Земана к себе.

— Разве можете вы знать, как тяжело нам было тогда, в Феврале? Вам-то в Праге легко было, в толпе, у вас были заводы, милиция. А мы в пограничье — двое испуганных мальчишек-полицейских, вооруженных старыми советскими автоматами. Сами должны были решать, что политически верно, а что нет, и выстоять против вооруженной до зубов шайки национал-социалистов. У тех и двустволки были — знаете, прекрасные эти изделия оружейных заводов Чадека. Из такой винтовки стреляет мой парень. Мы должны были защитить для Готвальда границу — и защитили. Помнишь, Гонза, как мы вдвоем захватили маленький сельский аэродром и в последнюю минуту отогнали стрельбой американский истребитель, присланный за нашими свергнутыми политиками?

Конечно, все было совсем не так, но у Земана не было сил остановить этот фонтан хвастливой болтовни. Мы — как ветераны Сольферино, думал он с горькой иронией, которым осталась лишь ностальгия по прошлому да хвастовство: «А вот в наше время…»

Деятель культуры Кая вздохнул:

— Да. Февраль. И куда все подевалось, что произошло?

Партия тогда была как партия, а сегодня что? Куда мы забрели? Мы уже в заднице…

Бартик оборвал его:

— Ну-ну, Карел! Не настолько же.

Актер Буреш пророчески добавил:

— Партия считает, что она до смерти устала и разочаровалась, потому она такая безразличная и бесцеремонная. Не туда зашла, куда хотела. А теперь сидит и думает, что она еще на что-то способна.

— Что-что? — моментально протрезвев, строго переспросил Бартик.

— Это опять цитата — может, перевод вольный, но это Кафка! — Буреш дерзко рассмеялся, протягивая ему тоненькую книжечку. — Извольте убедиться, товарищ зампред.

— Этот мужик был ясновидящим. — Бартик засмеялся, облегченно вздохнув. — В самом деле, как-то не верится, что все это написано в двадцатые годы.

Бартик выпустил наконец Земана из объятий, наобум открыл протянутый Бурешем томик и вдруг принялся хохотать.

— Нет, это просто поразительно! Слушайте. «Секретари позволяют обсуждать только те темы, которых можно не опасаться. Перед обсуждением изучают их досконально и, если полученные результаты вызывают хотя бы малейшее опасение, от темы отказываются даже в самую последнюю минуту. Свою значимость они подчеркивают тем, что зачастую десятки раз вызывают к себе, прежде чем соизволят выслушать. С большим удовольствием посылают вместо себя зама, который просто не уполномочен решать тот или иной вопрос. Короче говоря, господа секретари умеют держать людей на расстоянии. Они в одинаковой степени и толстокожи, и легкоранимы…»

Он настолько увлекся Кафкой, что не сразу заметил, что не все гости разделяют его восторг, не все вежливо похихикивают.

— Или это: «Мы, секретари, не ревнуем друг друга к работе. Каждый, не обращая внимания на мелочи, несет свое бремя. Но в отношениях с другими мы не потерпим вмешательства в наше, и только наше… Тайна заложена в инструкциях о наших полномочиях. Дело в том, что в огромной действующей организации просто не может быть такого положения, когда за какую-то определенную проблему отвечает только один секретарь. Обычно один бывает главным уполномоченным, а у других тоже есть полномочия, но поменьше… К другой стороне секретари бывают безжалостны, собственно, как и между собой. Эта безжалостность и есть честное исполнение своих обязанностей и одновременно высшая степень деликатности, какую только и могут пожелать другие стороны…» Нет, это просто фантастика! — хохотал Бартик. — Этот писака, наверное, работал в ЦК, так точно он все описывает. «Может показаться, что многое там устроено специально для отпугивания, и когда приходит новый человек, все препятствия кажутся ему непреодолимыми…»

— Есть что-нибудь выпить? — спросил вдруг деятель культуры Кая. — А то все тебя, Лойза, слушают и никто не наливает.

— Тебе неинтересно? — спросил заместитель председателя правительства.

— Нам это Буреш читал, — ответил Кая. — Во второй раз уже не так смешно.

Бартик отложил книжку, разочарованный и даже огорченный.

— Где сын? — спросил он недовольно.

— Ждет, когда вы его позовете, товарищ зампред, — услужливо склонился управляющий.

— С ним кто-нибудь еще?

— Как всегда, товарищ зампред.

— Отлично, — воодушевился Кая. — Пусть девушки идут сюда. А то мы уже заскучали.

Управляющий подождал кивка Бартика и только тогда открыл боковую дверь.

— Дамы, входите!

Из полутьмы соседнего зала, освещенного лишь экраном телевизора, в ослепительный свет хрустальных люстр вошел высокий плотный юноша в джинсах и кожаной куртке. Его костюм не соответствовал обстановке и одежде собравшихся, но он носил его с надменностью и вызовом, как и прическу «панк», и золотой кружок в ухе. Его сопровождали три сильно накрашенные девицы в безукоризненных вечерних туалетах.

— Это и есть мой парнишка, Гонза, — довольно сказал зампред. — Виктор, сейчас же сними серьгу и причешись нормально. Это он провоцирует, — оправдывался он перед Земаном и представил сыну своего гостя. — Виктор, это мой друг юности майор Земан.

— Знаю, — ответил парень небрежно. — Ребята из охраны доложили.

— Да, здесь ничего не утаишь, — вымученно засмеялся Бартик.

Ему было стыдно, что сын даже не подал Земану руки и вообще отнесся к нему как к пустому месту. Но Земана это не обидело — его занимало другое.

Одной из трех девиц оказалась пани Словакова. Она смотрела на Земана с презрением, и взгляд ее словно говорил: «Ну, легавый, я тебя раскусила. Я знала, что ты с ними заодно и чего тебе надо…»

— Гонза, да ты совсем не пьешь! — Бартик пододвинул ему рюмку с коньяком, пытаясь как-то сгладить поведение своего сына. — Давай чокнемся, — предложил он. — За Февраль, за нашу молодость! — и высоко поднял пузатую коньячную рюмку.

Но Земан не поддержал его.

— Извини, я не буду. — А в ответ на презрительную гримасу Словаковой сказал: — Я здесь, собственно, по службе. Расследую дело об убийстве.

Общество в бело-золотом салоне замерло, все одновременно уставились на Земана. Их взгляды словно плыли над великолепно сервированным богатым столом, как плывут любопытные рыбы к упавшему на дно аквариума непонятному предмету.

— Здесь? — спросил с угрозой в голосе сын зампреда. — Даже в шутку не произносите подобного в этих стенах, товарищ. — Резко отвернувшись от Земана, он обратился к девицам: — Что пить будем, девочки? Куда им сесть, папа?

— Пусть садятся к Кае, он скучал без них. Дамы, сделайте с ним что-нибудь, чтобы он не портил компанию, — снова рассмеялся Бартик.

Казалось, он не слышал Земана.

Веселье возобновилось. Земан вдруг почувствовал, что не вписывается в эту компанию: он допустил промах, и его выплюнули, точно кусок, который невозможно разжевать.

— Мне пора идти, Лойза, — сказал он.

Заместитель председателя правительства по-прежнему не отвечал.

Земан молча направился к двери. На его уход никто не обратил внимания: гости хохотали, рассаживая девушек между собой.

11

На сей раз он не решился ступить на ало-золотую господскую лестницу и обрадовался, найдя другую, попроще, винтовую, надеясь, что она выведет его к людям. Ведь кто-то же здесь готовит, убирает, прислуживает. Ему нужен был кто-нибудь, кто помог бы найти выход.

— Что-то вы наверху не слишком задержались, товарищ майор, — послышался чей-то ироничный голос.

Это был парень из охраны, задержавший его перед замком.

— Захотелось побыть среди своих? Хорошо, идемте.

Он провел Земана в уютный зальчик под лестницей, предназначенный для обслуживающего персонала. Вокруг дубовых столиков за кофе и лимонадом отдыхали господские кучера — шоферы, каждую минуту готовые к неожиданным выездам. Перед охранниками, завершившими дежурство, стояли кружки пива или стаканы водки. Длинный стол посередине зала уставлен был блюдами с салатами, кусками мяса, сосисками и бутербродами — богатыми остатками с барского стола.

— Пиво, товарищ майор? — спросил официант, и Земан понял, что о нем здесь знают все — от господ до прислуги.

— Очень рекомендую, товарищ майор, — посоветовал парень из охраны. — Здесь подают самое лучшее пиво в Центральной Чехии.

Отметив, что после дежурства парень стал совсем иным — любезным, воспитанным, Земан кивнул. Через секунду перед ним уже стоял запотевший бокал двенадцатиградусного пива, в меру охлажденного.

— Составить компанию? — спросил парень и подсел к Земану. — Извините меня за инцидент у ворот. Но это строго охраняемый объект, здесь действуют специальные инструкции. А когда человек на службе, для него не существует ни свата, ни брата.

Земан прекрасно его понимал.

— Ну а в общем вы в рубашке родились. Вам просто повезло, что погода такая дрянная. Зампред обычно прилетает сюда на вертолете.

Сначала это Земана удивило: не так уж далеко замок от Праги. От своих коллег из «Зеленой волны» — авиационной службы обеспечения безопасности дорожного движения — он знал, что один вылет вертолета стоит тридцать тысяч крон. Но, вспомнив все увиденное наверху, перестал удивляться… Поэтому промолчал.

Пиво действительно было отличным. И вообще здесь, в людской, где сидели только шоферы, секретари, помощники да ребята из охраны, он чувствовал себя лучше, И все же спросил:

— Как мне отсюда выбраться?

— Куда?

— На волю, из замка.

— Как? Разве у вас еще нет комнаты? Не волнуйтесь, я все устрою.

— Спасибо, я хочу уйти.

— Почему? Обычно гости остаются на ночь. Замок большой, места всем хватает. Здесь прекрасные апартаменты. Тихо, спокойно, тепло, целебный лесной воздух. Нигде не спится так хорошо, как здесь. А утром вам принесут завтрак прямо в постель.

— Благодарю. И все же я хочу выбраться отсюда.

— Но товарищ зампред обидится, — уговаривал парень, памятуя, что Земан с Бартиком друзья.

— Думаете? — улыбнулся Земан.

Собеседник сдался — он давно привык не задумываться над странностями своих господ.

— Хорошо, идемте, — сказал он. — Я выведу вас. Вам повезло, что меня встретили. Иначе бы за ворота не выбрались. Зампред ввез вас в своей автомашине, в списках вы не значитесь. Если б я не пошел с вами, вас бы просто сняли.

С его помощью Земан благополучно покинул замок.

12

Вокруг стояла мертвая тишина. Было около одиннадцати, но казалось, что уже глубокая ночь. Под ногами хрустел тонкий ледок. Несколько часов назад ноги утопали в каше из снега и грязи, а теперь Земан скользил и спотыкался на буграх оледеневшей колеи.

Деревня казалась вымершей, не горел ни один уличный фонарь, не светилось ни одно окошко. Скорчившись в тени могучего замка, деревушка словно боялась огоньком привлечь к себе внимание темных сил, обитающих в его стенах.

С минуту Земан колебался, а потом повернул к трактиру, который уже спал.

Он постучал в дверь сначала тихо, затем требовательно, как путешественник, нуждающийся в ночлеге зимней ночью. За дверью послышались шаркающие шаги.

— Кто там?

— Это я, пани трактирщица, вы обещали пустить меня на ночь.

Она открыла дверь, пробурчала спросонья:

— А позже явиться не могли?

— Простите за столь позднее вторжение, — извинился Земан.

Она включила свет в зале, на ходу застегивая молнию джинсов. Надеть свитер не успела, и под тонкой кофточкой грудь ее казалась еще более роскошной и волнующей. Трактирщица, конечно, прекрасно об этом знала, но мужчин, как видно, не боялась: многолетний опыт общения с ними давал себя знать.

— Что ж вас в замке-то не оставили? — спросила она с издевкой.

— А откуда вы знаете, что я там был?

— Здесь, дорогой, все про всех знают. Деревушка — часть замка, и что бы здесь ни случилось, об этом тут же становится известно наверху. И наоборот. Деревенские кланяются замку, гнут перед ним спину и делают вид, что ничего не видят и не слышат, занятые только своими проблемами да работой. Но ведь они же не слепые.

— Как вас зовут? — поинтересовался Земан.

— Бедржишка. — Женщина вдруг рассмеялась — смех шел ей куда больше, чем сонная ворчливость. — Только сумасшедший этот артист стал называть меня Фридой, и имя ко мне привязалось…

— Где вы меня положите, Фрида?

— В каморке позади зала. Там, правда, окна нет, зато тепло и кушетка вполне сносная. Идемте со мной, дам вам одеяло, подушку и белье.

Он пошел за ней в спальню. Это была небольшая комнатушка, обставленная разностильной мебелью — и современной, и старинной сельской. На тахте лежали полосатые перины, здесь, видимо, Фрида спала. На кресле и стульях разбросана была ее одежда, из почерневшего от старости полуоткрытого шкафа торчали свитерочки, косынки, старые туфли. У стены штабелем стояли ящики с пустыми бутылками, которые, вероятно, просто негде было больше держать. От этого в комнате стоял запах прогорклого пива. То ли в трактире у нее было столько дел, что она не успевала наводить в своей комнате порядок, то ли беспорядок ей не мешал. Во всяком случае, обстановка комнаты никак не соответствовала облику очаровательной хозяйки.

— Почему вы не уезжаете отсюда, Бедржишка? — спросил Земан, оглядываясь по сторонам.

— А зачем? — огрызнулась она, догадавшись, что гостю не понравился беспорядок.

— Ведь вы же совсем из другого мира.

— Я хочу в замок. И я вернусь туда. — Смахнув со стула свои вещи, она вытерла его краешком старого полотенца. — Садитесь. — Устроившись на разостланной тахте, она продолжала: — Кто однажды вкусил жизни в замке, не сможет уже без него обходиться. Это как наркотик. Тысячу раз давала себе слово вернуться в Прагу. У меня там много друзей. Я могла бы ходить с ними по ресторанам, в кино, на танцы, в бары. Только после замка такая жизнь кажется мне нудной, пустой и глупой… Там, в замке, каждый день происходит что-то большое, из ряда вон выходящее. И кажется тебе, будто и ты причастен к истории, которая создается сейчас, у тебя на глазах. Неважно, что ты делаешь — накрываешь на стол, убираешь или стелешь постели. Главное — ты все слышишь… А завтра можешь услышать об этом по радио, прочесть в газетах или увидеть по телевидению. Каждый вечер — что-то новое, и никогда не скучно. Вот уж где не услышишь занудной болтовни, как в пражских кабаках. Не-е-ет, лично я в замок просто влюблена и должна туда вернуться.

Слушая эти взволнованные признания, Земан начинал ее понимать.

— А за что вас выгнали? — спросил он.

— Да длинная история! — отмахнулась она, как бы поставив на этом точку.

— У нас ведь есть время. Мне не хочется спать, а вам станет легче, если выговоритесь.

— Ничего плохого я не сделала, — сказала хозяйка неожиданно резко, словно желая оправдаться. — Я никогда не обращала внимания на то, что делают господа, и никому об этом не рассказывала, как и обещала. Да девчонка эта подвела, прямо как на зло мне привела ее нечистая сила…

— Какая девчонка?

— Виктор, сын зампреда, симпатичный прохвост — теперь вы его знаете, — бездельник, лодырь, но забавный. Может такую штуку отмочить — обхохочешься. Но перед господами делаешь вид, будто ничего не замечаешь. Хозяин часто злился на сына. Однако, напроказничав, тот вел себя так мило, что зампред быстро отходил. Он, например, привозил в замок девчонок, студенток со своего факультета. Сначала зампреду это не нравилось, а после — вошел во вкус. Провести вечер с женщиной интереснее, чем все время говорить о политике, я так думаю. Но однажды Виктор привел какого-то цыпленка, девчушку, которая не понимала, зачем ее позвали. А когда поняла, убежала от них. Спряталась у меня на кухне, дрожала как осиновый лист, плакала и умоляла ради всего святого помочь ей выбраться. Мне ее жаль стало. Вы знаете, что ни в замок, ни из замка без специального разрешения никто пройти не может. Только мы, обслуживающий персонал, знали, что в дальнем углу парка, в высокой каменной стене с колючей проволокой есть дыра, не видная за кустами. За стеной — дремучие заросли, и добраться оттуда куда-либо просто немыслимо. Но все-таки это был выход. Я рассказала ей об этой дыре. Вывела черным ходом в парк и показала дорогу. Она поцеловала меня мокрыми от слез губами и убежала. Сострадание это дорого мне обошлось. Утром все выяснилось, и управляющий моментально меня выгнал.

Понемногу Земан начинал понимать.

— А вы знаете, что случилось с этой несчастной девушкой?

— Нет, больше я о ней не слышала. Бог знает, как она тогда добралась до Праги…

— Не добралась. Через несколько дней ее нашли мертвой в лесу. Ее звали Марушка Марова.

13

Попутчик снова вернулся в купе и сел напротив Земана. Было видно, что он о чем-то подумал, дымя в тамбуре сигаретой, поскольку сразу же заговорил извиняющимся тоном:

— Я, собственно, ничего не имею против полицейских. Тем более против криминалистов.

— Да оставьте. — Земан махнул рукой. — Никто ничего против полицейских не имеет, особенно когда нуждается в их помощи. Вы не представляете, как нас люди начинают горячо любить, когда ограбят их квартиру или дачу, когда убьют кого-то из близких. Закон, правовую систему, которые держат вас в рамках, вы ненавидите и начинаете любить только тогда, когда нуждаетесь в защите.

Сообразив, что Земан не обиделся, попутчик с видимым облегчением улыбнулся.

— Простите, в каком вы были звании?

— Майор, — ответил Земан (то, что он так долго не получал очередного звания, было его больным местом).

— Прекрасно выглядите, товарищ майор! — сказал попутчик, изо всех сил стараясь загладить свою бестактность. — Даже трудно поверить, что вы пенсионер.

Земан лишь иронично улыбнулся. Он все прекрасно понимал. Нет, конечно, он еще сохранил стройность, был подтянут, но лицо его было изрыто морщинами, словно широкая дельта реки многочисленными рукавами, волосы поредели, поседели. Он больше не мог, как когда-то, поднимать тяжести и бегать.

Однажды случайно встреченный однокашник сказал ему:

— Слушай, Гонза, чем дальше, тем больше ты становишься похожим на отца. Я сперва даже испугался, увидев тебя: показалось, что папаша твой жив и сейчас станет мне выговаривать — мол, почему я до сих пор не подстригся, почему хожу с длинными, как у попа, волосами.

Это было смешно, поскольку бывший однокашник стал неимоверно толстым, едва дышал из-за лишних килограммов да к тому же совершенно облысел.

Но Земан пережил шок. Боже мой, ведь я старею, понял он. И до гробовой доски не так уж далеко. Собственно, мой отец, когда умер, был гораздо моложе, чем я теперь, а мать скончалась в моем возрасте. Мороз пробежал по коже от таких невеселых мыслей. Никогда раньше он не думал о конце.

Мы мудреем, идеализируя себя и прошедшую молодость, свой нынешний взгляд на вещи. И вовсе не задумываемся о том, что, может быть, уже завтра или послезавтра, через год или два все закончится, закончится безвозвратно. Земан вспомнил одного друга, который ему когда-то сказал: «Знаешь, с некоторых пор я стал ненавидеть весну. Я боюсь, что любая из них может стать для меня последней».

Но жизнь Земана не могла закончиться. Она продолжалась в Иване.

14

Два дня спустя после возвращения из Скрыше Земана неожиданно вызвали в министерство, к заместителю министра генерал-майору Житному.

Волноваться не было повода: на участке, которым Земан руководил, все было в порядке. Более того, уголовный розыск под его руководством в последнее время добился высокого процента раскрываемости преступлений. Поэтому и не задумался, зачем его вызывают, — уверен был, что будет просто доверительная беседа двух друзей.

— Прибыл по вашему приказанию, товарищ заместитель, — отрапортовал Земан почти шутливо, но у того сегодня не было желания шутить.

— Что это ты творишь, Гонза? — начал он раздраженно.

Земан удивился, но смолчал. Не понимая, о чем речь, ждал, когда Житный наконец-то объяснит, чем вызван официальный тон.

— На тебя жалуется сам заместитель председателя правительства.

Так вот в чем дело! У Земана отлегло от сердца.

— Кто? Неужели Лойза Бартик?

— Я сказал тебе: заместитель председателя правительства, — повысил голос Житный. — И попрошу оставить этот фамильярный тон.

— А с товарищем зампредом я вовсе не фамильярничал, скорее он со мной. Я был при исполнении, — оборонялся Земан, уверенный в своей правоте. — Не знаю за собой никаких промахов при исполнении служебных обязанностей. Я действовал в полном соответствии с законом и инструкциями. Если речь идет именно об этом, то позвольте мне удалиться, товарищ заместитель.

После первой вспышки гнева Житный немного пришел в себя.

— Ну что ты, Гонза, совсем выжил из ума? — сказал он примирительно. — Разве не понимаешь, о чем идет речь?

— В том-то и дело, что прекрасно понимаю, — ответил Земан.

— Ну проходи, садись, — пригласил Житный вполне дружелюбно.

Снова это был старый приятель и соратник. Он подвел Земана к дивану рядом с журнальным столиком, приютившимся под сенью большой пальмы (уголок для доверительных бесед), потом, нажав на кнопку, попросил принести в кабинет два кофе и подсел к Земану.

— Зачем ты полез в этот замок, Гонза? — спросил он с ласковым упреком.

— Расследую убийство.

— Там?

— Если следы ведут в замок, то и там.

— Гонза, Гонза, ты все такой же упрямый ура-революционный барашек, как тогда, в Феврале, когда чуть не застрелил меня, приняв за классового врага. — И Житный рассмеялся.

— А ты? Ты уже не тот, каким был в Феврале?

— Спустись на землю, Гонза. Ведь существуют определенные границы, которые не имеем права переступать даже мы.

Земан вспомнил последнее дело, которое они вели совместно с Житным, и откровенно спросил:

— Тебя больше не трогают нераскрытые преступления? Перестали мешать «золотые нитки» на некоторых документах?

— Ты знаешь, Гонза, — сказал Житный нравоучительно, — на этой должности человек зачастую должен быть больше политиком, чем полицейским.

— Но я сижу не в твоем кресле. Поэтому убийство раскрою.

— Ну, бог с тобой, Гонза. Это твое дело, — сказал Житный, поднимаясь из-за столика. Выражение его лица снова стало официальным и холодным. — Не буду тебе мешать, но и помочь ничем не смогу. Помни, я тебя предупредил.

— На помощь я и не рассчитывал, — сказал Земан твердо и тоже встал.

— Кофе выпьешь? — спросил Житный, когда в кабинет вошла секретарша с двумя чашками на подносе.

— Нет. Берегу сердце, — ответил Земан уже с порога.

15

В коридоре, у дверей кабинета Земана, снова сидела измученная деревенская женщина в трауре.

Увидев его, она встала со скамейки и тихо спросила:

— Известно что-нибудь, товарищ майор?

— Да нет, пока ничего определенного, — ответил он осторожно, — но мне кажется, что дело сдвинулось.

— Спасибо вам большое, — проронила она, и в ее запавших глазах блеснули слезы. — Вы знаете, Марушка была очень хорошей девушкой. Я приду снова.

Она исчезла так же тихо и незаметно, как и появилась.

В первый раз за все время появление ее не испортило Земану настроения.

Наоборот, с азартом охотника, напавшего на след хищника, он вынул пожелтевшую папку с потрепанным корешком — дело о насильственной смерти Марушки Маровой — и строчку за строчкой принялся внимательно его изучать. Он знал дело почти наизусть, но теперь, когда появилось кое-что новое, необходимо было снова взвесить каждый факт и сопоставить с тем, что удалось узнать в замке и его окрестностях. Внимательно вчитываясь в каждое слово, он вдруг наткнулся на фразу, которой раньше не придавал особого значения.

«Несмотря на все старания, гильза от ружья найдена не была. По всей вероятности, преступник подобрал ее и уничтожил. Лишь в кронах деревьев поблизости от места преступления была обнаружена застрявшая в ветках дробь. Но она, очевидно, не имеет никакого отношения к убийству Марии Маровой».

Бог мой, да ведь это же комбинированное ружье с двумя стволами! — осенило его. Один ствол стреляет дробью, другой пулями. Это ружье — предмет гордости его изобретателя, инженера Чадека. Земан знал это оружие еще с февраля сорок восьмого.

Земан заторопился.

— Мне нужна машина, — позвонил он. — И поскорее.

Не терпелось узнать, что же в тот вечер произошло в замке.

Одним из свидетелей наверняка была Ганка Словакова. Сейчас он был в этом уверен.

А через несколько минут он уже нетерпеливо жал на кнопку звонка у ее двери.

Женщина, открывшая ему, не была ни молодой, ни красивой. У нее было грубое одутловатое лицо, бесформенная фигура и толстые, отекшие ноги.

— Чего вам? — грубо спросила она.

— Мне нужна инженер Словакова.

— Нет ее, — отрезала старуха и попыталась захлопнуть дверь.

В последнюю секунду Земан помешал ей и показал свое удостоверение, после чего старуха смягчилась и перестала тянуть дверь на себя.

— Когда вернется Словакова?

— Не знаю. Я здесь просто убираю. Но, может, через две недели, а может, и через три. Она не говорила.

— Где она сейчас?

— В Западной Германии. Уехала в Альпы. На лыжах катается.

— Вот так вдруг?

— Да. На нее это похоже. Вчера вечером прилетела домой, говорит: «Утром еду в Гармиш, пани Михалкова. Вот вам ключи, приведите мою квартиру в порядок».

Земан сообразил, что кто-то действует быстрее, чем он. Таким образом, одного свидетеля убрали.

16

Он снова отправился в Скрыше. При дневном освещении, чистом снеге и прозрачном морозном воздухе деревушка выглядела гораздо более симпатичной и опрятной, чем запомнил ее Земан в тот промозглый ноябрьский вечер. Из труб валил дым, все вокруг дышало покоем, даже замок в лучах не щедрого зимнего солнышка не казался таинственным, неприступным, подавляющим все вокруг, а приобрел совсем домашний вид.

Земан понимал, что от трактирщицы Берджишки (или, как ее еще называли, Фриды) он больше ничего не узнает, и тем не менее постучал в дверь пока еще закрытого трактира. Желание узнать правду оказалось сильнее проверенной истины, гласящей, что из вычерпанного источника не напьешься.

Увидев его, Фрида усмехнулась:

— О, вы снова здесь?

— Соскучился по вас.

— Я нравлюсь полицейским? Так я могу и зазнаться, — рассмеялась она, впуская Земана.

Ого, в деревне уже знают, что я криминалист? И это требует расследования, подумал он.

— Что вам предложить, товарищ майор? — спросила Фрида, когда Земан сел.

— Ну, например, чаю, — ответил он.

Это был странный заказ, потому что всюду предлагают и подают только кофе, типичный чешский «турецкий». За свою жизнь Земан столько его выпил, что чувствовал к нему отвращение. Чаще всего это был грубо смолотый, жидкий кофе, который вызывал только боль в желудке. Правда, бледный трактирный чай в старых влажных бумажных пакетиках был не лучше, но его хоть можно пить без ущерба для здоровья.

— И еще, — сказал Земан, — хочу узнать у вас кое-что о замке.

— За этим и обращайтесь прямо в замок. — Фрида насторожилась, общительности ее как не бывало. — Это трактир, а не справочное бюро. Чай? Ну черт, вот это заказ! — усмехнулась она, ставя чайник на электрическую плиту. — Даже если бы все знала, я все равно бы вам ничего не сказала.

— К чаю можете подать ром, — сказал Земан. — Но ром вам придется выпить самой. Я за рулем.

— Ром не пью, — отказалась Фрида. — Это дешевое пойло не для меня.

— Тогда водку или охотничью настойку. Выберите сами. — Земан вспомнил напитки, которые она предлагала ему осенью.

— Я пью вот что…

Она достала из-под стойки бутылку югославского коньяка «Цезарь». Налила себе, но к Земану не села, так и осталась за стойкой.

— Ладно, приплюсуйте это к моему чаю.

Налив кипятку в стаканчик от горчицы, женщина поставила его на поднос рядом с пакетиком чая и двумя кусочками сахара и подала на стол.

— Как информатора вы меня очень низко оцениваете. Думаете, меня можно купить за рюмку коньяка?

— Кто вам сказал, что я вербую вас? — Земан даже обиделся. — Может, мне просто хорошо было с вами той ночью, Бедржишка? Вы показались мне какой-то очень доброй, человечной. И я хочу с вами просто посоветоваться. Признаюсь: мне очень хочется раскрыть тайну смерти той несчастной девушки. Знаете почему? Не только потому, что я полицейский и терпеть не могу нераскрытых преступлений. Это гораздо глубже.

Земан рассказал ей о еженедельных, посещениях деревенской женщины в трауре. Растроганная, Фрида подсела к нему со своей рюмкой коньяка. Несмотря на цинизм (а это скорее всего маска, подумал Земан), видно, неплохой она человек.

— У меня такое чувство, что если я не доведу дело до конца и не скажу матери, кто убил ее единственную дочь, значит, я прожил свою жизнь зря. Потому что мне не удалось добиться, чтобы в этой стране действовали социалистические законы и каждое их нарушение было наказано.

Говорил он настолько искренне, что Фрида поверила.

— Чем я вам еще могу помочь? — спросила она с несчастным видом. — Наверху, в салоне, я никогда не была, не разрешали мне там прислуживать. Мне позволяли там убирать после господ на следующий день до обеда, когда в салоне никого не было. Не знаю, что произошло в тот вечер и почему девушка убежала. А что с ней случилось за стенами замка, в лесу, мне и вовсе неизвестно. Ведь не знала я, что убитая девушка, о которой несколько лет назад писали газеты, это…

Оглушительный рев моторов и хлопанье огромных каких-то крыльев в воздухе заглушили ее слова. Стекла окон дребезжали, весь трактир сотрясался, скрипел и трещал по швам, будто вот-вот рассыплется. Земан в шоке выскочил из-за стола и подбежал к окну. Над деревней на малой высоте проплыло мощное брюхо машины. Она летела так низко, что казалось, еще немного — сядет на крышу какого-нибудь домишки и раздавит его.

Вертолет летел в сторону замка.

— Сволочи, — сказала Фрида, стоя у окна рядом с Земаном. — Они нам теперь каждый день такое устраивают.

— Куда это они летают?

— Охотятся. Стреляют с вертолета прямо как в Африке.

Земан секунду удивленно смотрел на нее, а потом воскликнул:

— Спасибо, мне этого достаточно! Вы даже не представляете, как помогли мне.

Заплатив, он поспешил уйти.

17

До самой ночи Земан сидел в кабинете со своим помощником, капитаном Гайдошем.

Надо было обсудить с человеком, которому он доверял, результаты последнего посещения Скрыше.

— Все это, конечно, хорошо и даже интересно, товарищ начальник, — осторожно сказал Гайдош. — Но у вас нет ни фактов, ни вещественных доказательств.

— Да-да, знаю, — согласился Земан. — Но я найду эти доказательства. Знаешь, что со мной приключилось в Скрыше? Перед отъездом я пошел посмотреть на замок, хотя бы издали, близко ведь охрана не подпускает. Меня интересовало, где там вертолетная площадка. И, к несчастью, наткнулся на Виктора, сына Бартика. Он возвращался в замок — скорее всего, с вертолетной площадки. Он вел себя дерзко. Знаешь, что он сказал? «Ты снова здесь, легавый? Не хочешь оставить нас в покое? Я тебя предупреждаю: поостерегись». Любого другого я бы тут же арестовал за оскорбление представителя власти при исполнении служебных обязанностей. Но в этой ситуации ничего поделать не мог. Ведь это сын заместителя председателя правительства, сын моего друга, сын товарища, который стоял рядом со мной в Феврале…

— Вы его ненавидите, товарищ начальник? — спросил Гайдош.

— Ну, скажем так: не люблю.

— Но ведь вы же сами повторяли лозунг Дзержинского: «У чекиста должно быть горячее сердце, чистые руки и холодная голова». И всегда подчеркивали: холодная голова. Перестанешь быть объективным, поддашься эмоциям и начнешь кого-нибудь ненавидеть или почувствуешь к кому-нибудь больше симпатии, чем нужно, уходи.

Конечно, его помощник прав. Но Земан ничего не мог с собой поделать.

— Старею, — признался он. — Но руки у меня по-прежнему чистые. И это дело я обязан довести до конца. Поможешь?

— Само собой, товарищ начальник. Ведь мы с вами давно в однойупряжке.

— В этом случае я не могу и не хочу приказывать. На сей раз это слишком рискованная игра. На карту поставлено все: и карьера, и жизнь. Житный меня предупредил. Так что я тебя не заставляю, ты решай-ка сам, добровольно. Ну как?

Гайдош ни секунды не колебался.

— Я согласен.

Земан именно такого ответа и ждал, он хорошо изучил своего помощника, и все же, услышав его решение, почувствовал прилив теплых чувств.

— Хорошо. Завтра пойдешь к Яну Бурешу, актеру. Он тебя знает еще по делу режиссера Сганела — ну, самоубийство, ты помнишь. С тобой Буреш разговорится. Постарайся осторожно выпытать, что ему известно об охотниках с вертолета. Играй, прикидывайся, будто мы ничего не знаем, кто на этом вертолете летает. Дескать, люди из деревни жаловались на шум и показали, что его, Буреша, там видели — все же популярный актер. Пусть это выглядит так, будто мы расследуем случай незаконной охоты и нарушения спокойствия граждан. Об убитой девушке — ни слова.

— Ясно, товарищ начальник.

— Ничто нас теперь не остановит. На нашей стороне правда и закон.

А на следующий день Земан узнал, что его зять остался за границей.

Все летело вверх тормашками.

Он знал, что должен оставить службу. Он не был ни в чем виноват, но последнюю свою игру проиграл.

Петр сослужил ему плохую службу.

Однако спустя несколько дней Земана пригласил к себе Житный и сообщил, что майор может оставаться на службе в Корпусе национальной безопасности, поскольку за него замолвил словечко сам хозяин замка, заместитель председателя правительства.

Почему? — мучился Земан.

Что это могло означать? Должен ли он прекратить расследование преступления? Или продолжить?

18

Поезд, который вез Земана к внуку, остановился в Пльзене. На горизонте дымили трубы заводов «Шкода», а ближе виден был упершийся в небо шпиль костела святого Бартоломея. Земан хорошо знал улицы и переулки Пльзеня. Из окна вагона ему были видны и новые районы города, застроенные в последние годы панельными домами. Высотные новостройки кольцом сжимали старинный центр столицы Западной Чехии. А жаль, подумал Земан, поддавшись ностальгии. Нет, он не был консерватором, он прекрасно понимал, что все в жизни должно обновляться, что люди хотят жить лучше, чем вчера, что им нужны новые квартиры. Но казалось, эта современная однообразная застройка лишает город собственного, неповторимого лица. И не только лица, но и души. Все новостройки становятся одинаково серыми, похожими друг на друга, словно близнецы. Не знаю, думал Земан, смог бы я теперь, спустя годы, найти в этом городе дорогу к областному управлению госбезопасности?

— Меня всегда охватывает ужас и грусть при виде фабричных труб над городом, — сказал попутчик. — А здесь этих труб слишком много. Несчастные люди.

— Почему?

— Знаете, что эти адские дымоходы выбрасывают в атмосферу? Кислоты и яды. А мы их вдыхаем. И едим вместе с пищей, потому что вся эта отрава выпадает на поля. И пьем, потому что она впитывается в землю, попадает в подземные воды, уничтожает леса, где берут свое начало ручьи и реки.

— Эти шкодовские трубы торчат здесь с незапамятных времен, — миролюбиво ответил Земан. — А леса в этих местах всегда были прекрасные.

— Но дело в том, что в последние годы к трубам «Шкоды» прибавились дымоходы теплоэлектроцентралей, тепловых электростанций, цементных и других заводов. А сельскохозяйственная авиация, распыляющая удобрения по полям? И что же теперь удивляться, что в цветущей когда-то Чехии появились нынче безжизненные «лунные» ландшафты.

— Это общая болезнь нашей цивилизации. Во всем мире.

— Только вот всюду в мире люди начали бороться за охрану окружающей среды, пытаются сохранить то, что еще возможно, и природу, и людей.

— А мы разве не делаем то же самое?

— Нет. Чтобы у людей был набит рот и они молчали, мы вываливаем на поля тонны ядохимикатов. А для того, чтобы залатать прорехи в экономике, появившиеся по вине правительства, чтобы помочь ему еще какое-то время удержаться на плаву, мы совершенно бессмысленно строим новые и новые заводы, электростанции и уничтожаем нашу прекрасную землю. Правительство же беспокоит только одно: лишь бы остаться у корыта, а после хоть потоп.

Опять он за свое! — подумал Земан. Этот человек просто-таки нашпигован ненавистью. Не умеет ничего другого, кроме как обличать. Теперь мода такая, ибо теперь это разрешается. Раньше бы этого никто себе не позволил. Тогда и порядок был. Тогда мы знали, чего хотим, и умели заткнуть глотку обличителям из пивнушек. А теперь во имя демократии молчим, а они все наглеют и наглеют. Куда же мы придем, если забудем свои классовые позиции? К контрреволюции, к полной неразберихе, как в шестьдесят восьмом? Снова позволим крикунам в шелковых шейных платках выйти на улицы и угрожать нам? Тогда они обещали повесить нас на фонарных столбах. Земан вспомнил лозунг, который совсем недавно выкрикивали боевики в Польше: «На деревьях, словно листья, висеть будут коммунисты…».

Он взял себя в руки и спросил с улыбкой, рассчитывая таким образом осадить старика:

— А что бы вы делали на их месте? Сказали бы народу: перестаньте отапливать и освещать свои жилища, мы закрываем электростанции? Перестаем удобрять химией поля, поэтому затяните пояса потуже?

— Прежде всего на месте правительства я бы жил и ел так, как другие люди, как рабочие, как наши семьи. А разум потом подсказал бы, как действовать дальше.

— Вы причисляете себя к рабочему классу?

— А к кому же еще? Я работал токарем на заводе ЧКД.

— Ну, это вас, наверное, послали на завод. А кем вы были до этого?

— Токарем на ЧКД. Всю жизнь. Как отец и дед. Правда, я немного и мир посмотрел — посылали на монтаж оборудования.

Земан растерялся.

— Вы беспартийный? Бывший социал-демократ?

— Да нет же, сколько себя помню — коммунист, — засмеялся попутчик. — А мой отец был в числе рабочих завода «Авто-Прага», которые в шестьдесят восьмом написали известное письмо в Советский Союз. К сожалению.

— Почему к сожалению?

— Потому что все, что потом произошло, — катастрофа. Для народа и для меня лично.

— Не все, наверное?

— Все. Мы выгнали из партии умных и честных людей, а к власти допустили дураков и карьеристов. С их помощью погубили экономику, природу, нравственность людей, растоптали их достоинство. Подорвали доверие между чехами и словаками, потеряли молодое поколение. Но главное — непроработанными, безответственными проектами, бездумным отношением к земле и природе мы подорвали здоровье народа.

Бог мой, да ведь он говорит так же, как Петр. Он не диссидент и не классовый враг, он рабочий и коммунист, поражался Земан. Впрочем, он вынужден был себе признаться, что почти обо всем, о чем сейчас говорил его попутчик, он и сам думал. Высказать свое мнение не решался. И не потому, что боялся. Просто за годы службы, воспитав внутреннюю дисциплину, он боролся с подобными мыслями, считая их предательством всего своего предыдущего жизненного пути.

— Вы знаете, почему я так много курю? — спросил попутчик и сразу же ответил: — Проехать по Праге, в центре которой мы вопреки всякой логике соорудили автомагистраль, все равно что выкурить сотню сигарет. Большинство пражских детей даже если их родители не курят, страдают от астмы. Я пью и курю, чтобы избавиться от депрессии, чтобы не думать ни о чем…

Расстроившись, он, наверное, забыл, что сидит в купе для некурящих, и закурил сигарету. Земан не протестовал.

— Несколько лет назад умерла моя жена. Сначала у нее появился какой-то нарост в горле. Вырезали. Но такой же нарост появился снова. На сей раз на спине. Ее снова прооперировали. А потом обнаружили, что такие наросты — везде, во всех ее внутренностях. Это был рак. Мне тогда хотелось умереть, но ведь я не один был. У меня есть дочка, хороший зять. Молодым не удалось получить квартиру, живем все вместе. Хорошо живем, дружно. Потом дочка забеременела. Не поверите — впервые после смерти жены я был снова счастлив. Я так ждал этого ребенка. Родилась девочка, симпатичная, с беленькими волосиками и большущими глазами. Но вот новая беда: половина тела у нее парализована, ножка и ручка не двигаются, не растут. Вот горе! Вы даже не знаете, что это такое.

Да нет же, знаю, подумал Земан и вспомнил Ивана, его детство в гипсе и вечную боязнь, что мальчик не сможет ходить.

— Почему это свалилось на нас, никто не знает. Дочь и зять — молоды и здоровы, я тоже всегда был здоров, ничего подобного у нас в семье не было. Короче, от счастья остались одни воспоминания. Молодые — нервные, часто ругаются. А мне всякий раз хочется плакать, когда я посмотрю на этого несчастного ребенка. Вот я и путешествую. Убегу из дому, таскаюсь по пивнушкам, пью да курю, чтобы забыться, не думать о своей вине.

— А вы-то здесь при чем? — удивился Земан.

Попутчик больше не казался ему нахалом. Теперь он понимал его горе, его наигранную бодрость и разговорчивость. У каждого из нас есть маска, которой мы прикрываем горечь и грусть.

— Нет, и я виноват. Тем, что молчал, а стало быть, соглашался. И что так долго оправдывал преступление, совершаемое над целым народом.

— Я понимаю, вам тяжело, но ваши слова излишне суровы.

— Излишне? Недавно я прочитал статью одного писателя, который впервые нашел в себе смелость сказать обо всем этом. Статья называлась «Воронья смерть». Он рассказал, как подохли три тысячи ворон, отравившись на полях поблизости Бржецлава. Но речь в статье не только об этом шла. Мы и наши дети пьем воду с ядовитыми нитратами, молоко, в котором содержится кадмий, а он разрушает печень и легкие, из-за него появляются на свет дети-уроды. Автор статьи сообщил, что американцы применяли во Вьетнаме страшный яд — диоксин. Они распыляли его с самолетов, уничтожили джунгли и все живое. Американские солдаты, подвергшиеся воздействию этого яда, до сих пор умирают от рака. А наше правительство этот яд одобрило. И над нашими полями уже распылили сорок девять килограммов диоксина. Так вот, мы и наши дети все эти сорок девять килограммов уже съели.

Факты потрясли Земана.

— Это ужасно, — сказал он тихо.

— Но гораздо ужаснее то, что правительство не потребляет эту медленную смерть, которую предписало своему народу. Оно жрет совсем другое. Существуют специальные поля и сады, где выращивают овощи и фрукты без ядохимикатов. Специальное мясо, специальные магазины. Молоко и сыр для них привозят из Голландии. Они пышут здоровьем, болтают о социализме, а у меня вот — умерла жена и внучка родилась уродом…

Теперь Земан понимал, откуда у его попутчика такая злость. Он не мог найти слов, чтобы успокоить и подбодрить старика. К сожалению, их разговор был прерван приходом двух новых пассажиров. Они шумно ввалились в купе с другого поезда, который только что остановился у перрона.

19

Попутчик Земана с радостью накинулся на новых пассажиров. Этот человек был словно апрельская погода — то смех, то слезы. Теперь казалось, будто он совершенно забыл об умершей жене и несчастной внучке. Он без умолку балагурил, развлекая купе своими историями. Один новичок, парень в потертых джинсах (вероятно, сельскохозяйственный рабочий, а судя по говору — житель Восточной Чехии), достал из портфеля бутылку охотничьей настойки и пустил ее по кругу. Когда очередь дошла до Земана, он вежливо отказался. После монолога старика не было у него желания пить и разговаривать с кем бы то ни было.

Он размышлял не столько о том, что сказал попутчик, его поразило, как он об этом говорил. В его тоне были гнев и ненависть пролетария к господствующим развратникам и казнокрадам. Это напоминало гнев Яна Гуса, который тот когда-то обрушил на церковь и епископов.

Да-да, все повторяется, подумал Земан и вспомнил пана Коваржика, своего школьного учителя истории. Вначале была идея, чистая и прекрасная. И были замечательные люди, которые хотели возвысить человечество. А потом появились толкователи и прихлебатели. Они вцепились в идею и заставили себе служить. Идея каменеет, а они ее систематизируют и упорядочивают, вводят индульгенции и взятки, отнимают у идеи революционность и превращают ее в пустую фразу, которая звенит у них на устах, точно жестяная крыша под ногами. Она служит им и оборачивается против тех, для кого была рождена. Должна была освободить человека и устранить неравенство, а породила новое господство, худшее, чем то, которое было свергнуто. И людям приходится ждать. В безнадежном, отчаянном единоборстве с епископами и секретарями ждать новую революционную идею, нового спасителя.

Вспомнились строки Иржи Волькера — их вдохновенно декламировал учитель, а затем Земан читал Ивану:

Безусловно, то была классовая ненависть. Эта же ненависть, несмотря на отчаянное сопротивление, жила и в душе Земана. Это была та самая классовая ненависть, в которой признался ему и Житный во время последней встречи.

От горьких размышлений его отвлек бодрый голос попутчика. Он уже хорошенько приложился к бутылке, переходившей из рук в руки.

— Знаете, как называется самый прекрасный остров в Красном море! Западный Берлин!

Купе сотрясалось от хохота.

20

Театр, в котором играл Ян Буреш, отмечен был шармом пражского модерна начала века. Это был известный театр со своими традициями, и попасть в его труппу считалось для актера великой удачей. Кроме престижа это давало еще и определенную уверенность, что будут роли, приносящие успех в кино, на радио и телевидении; будут выигрышные роли с вечерними овациями переполненного зала, куда так трудно достать билет. Буреш это знал и ценил, хоть и заигрывал, как, впрочем, и другие актеры труппы, со славой в средствах массовой информации, более легкой и лучше оплачиваемой. Иногда в этом театре трудно было поставить новую пьесу, поскольку у актеров были подписаны договоры с кино и телевидением и на театр у них просто не хватало времени. Создавалась абсурдная ситуация: в других театрах актеры стремились получить роль в новом спектакле, здесь же были рады, если режиссер не давал им новых ролей. Поскольку тогда появлялось время, чтобы заработать и денег и славы не на родных подмостках, а перед телекамерами или кинокамерами.

Ян Буреш принадлежал к избранным. Он знал, что роли в телеспектаклях и фильмах ему обеспечены, и снимал «сливки» в театре и на студиях. В свое время, дабы показать себя в глазах общественности человеком передовых взглядов, он якшался с диссидентами. Но драматическая развязка с участием органов безопасности напугала его, и он выбрал спокойную и надежную карьеру «официального» актера. И вот все его уважают, похлопывают по плечу, он получает премии и звания, его приглашают на охоту и на банкеты. Приглашают и в замок, а телефон его трезвонит без умолку — предложения новых ролей сыплются точно из рога изобилия. Он совершенно счастлив, коллеги посматривают на него с уважением и завистью. Политика его никогда не интересовала. Ян Буреш был обыкновенным шутом, который относится к своим словам и поступкам не философски, а инстинктивно, в зависимости от обстоятельств и сиюминутного настроения. Правда, для успеха он готов был сделать все, даже стать на голову.

Земан все-таки сам отправился к Бурешу. После того как его зять эмигрировал, он не хотел никого впутывать в рискованное расследование, даже верного помощника Гайдоша.

Странное чувство стесненности овладело им, когда он вошел в театр не через широкий парадный вход, а через служебный. Это была неприметная дверь в боковой стене здания, охраняла ее старая вахтерша, театральная «тетушка», которая наверняка помнила еще и Ярослава Квапила, и как он впервые в послевоенные годы, полуслепой, ставил здесь Шекспира. Земан показал ей свое удостоверение, она пропустила его. Миновав стенды с объявлениями и приказами, он прошел к темной лестнице, с одной стороны заставленной декорациями. Пахло здесь деревом, клеем, картоном и еще чем-то непонятным, скорее всего старым гримом. В общем тем, что имело прямое отношение к атмосфере театра.

Поднявшись по лестнице, он перелез через какие-то кабели, рейки, канаты под неприветливыми пристальными взглядами рабочих сцены и наконец добрался до актерских уборных. Где-то здесь должен был находиться Ян Буреш. Шла репетиция пьесы Клауса Манна «Мефистофель», в этой роли он был очень хорош, возможно, потому, что она была созвучна его собственной судьбе. Буреш страшно гордился не только своей близкой дружбой с заместителем председателя правительства Бартиком, но и тем, что благодаря ей обласкан был министром Каей — всемогущим господином культуры, «бичом божьим» литературы и театра, которого все боялись и с которым он был на «ты». Хвастаясь, он часто выбалтывал любопытным коллегам в гримерной то, что услышал в замке от Каи, поэтому предстоящие кадровые перетасовки или новые постановления известны были здесь задолго до их принятия.

Земан прошел через буфет, где за стаканчиком вина или чашкой кофе сидели известные артисты и декораторы, осветители и рабочие сцены. Это было особое, демократическое, бескастовое общество, какое, как он подумал, может быть только среди работников искусства. Не было здесь деления на людей умственного и физического труда, все были спаяны одной целью, одним делом, и совсем не важно, знамениты они или нет, есть у них деньги на дорогие французские коньяки или едва хватает на пиво и сосиску с горчицей. Но Земан чувствовал себя неуютно. Он понимал, что это особенное и весьма замкнутое общество. В этой атмосфере притворства и масок, эффекта и иронии ощутил он себя инородным телом. Когда он вошел, все повернулись в его сторону. За свою долгую и богатую практику Земан попадал в разные ситуации, но под взглядами здешней публики почувствовал себя просто-таки пригвожденным к позорному столбу.

В буфете Буреша не было. Тот сидел перед зеркалом в своей гримерной и репетировал, меняя выражение лица, шевеля губами, неслышно повторяя какие-то реплики. С годами он стал скромнее, больше заботился о совершенствовании техники, опасался, что подведет память. Он чувствовал ответственность за то, что делает, ибо работа его с окончанием спектакля умирала каждый вечер, и Буреш отчаянно стремился к тому, чтобы после него остались не только фотографии и киноленты, но и слава профессионала высшего класса.

При появлении Земана Буреш занервничал. И Земан вдруг вспомнил их первую встречу в шестьдесят седьмом, самоуверенное поведение актера, нелепую и глупую браваду…

В следующий раз встретились в семидесятые годы, при расследовании самоубийства режиссера Сганела. Буреш, к своему ужасу, оказался тогда в группе диссидентов, которых допрашивали в связи с этим делом. Когда Земан занимался делом «Замок», они встретились в очередной раз.

Теперь перед ним был не тот Ян Буреш — молодой, дерзкий, самоуверенный. Это Земан понял сразу, увидев в зеркале постаревшее лицо актера и то, как он, не надеясь уже на свою память, старательно учит текст роли. Позерство его в замке было, конечно, маской. Неожиданное появление Земана здесь, в театре, заставило Буреша растеряться, но он быстро взял себя в руки.

— Так вы свое убийство расследуете и у нас в театре, майор? — спросил он презрительно, тоном человека, которому нечего бояться.

— Я занимаюсь расследованием там, где это необходимо, — ответил Земан, понимая, что блефовать с Бурешем не имеет смысла.

Хорошо, что я не послал сюда Гайдоша, подумал он, Буреш сразу бы все понял и играл бы с ним, как кошка с мышкой. А после хвастался бы всюду, что высмеял полицейского и обвел его вокруг пальца. Да, это умный, опытный противник, который ничего не боится — уж слишком могущественные защитники у него за спиной. Поэтому с ним надо играть в открытую.

— Вы не боитесь? Ну хоть чуть-чуть? — издевательски спросил Буреш.

— Чего?

— Что беретесь за то, что вам не по зубам.

— А вам не страшно каждый вечер выходить на сцену?

— Допустим, страшно. — Буреш кивнул. — В каждой новой роли и каждый вечер. Но после первой же фразы и первого шага по сцене о страхе забываешь.

— Я уже произнес свою первую фразу и сделал первый шаг.

Буреш вдруг рассмеялся.

— Тогда садитесь, товарищ майор, — и показал на стул у соседнего гримировального стола.

Минуты словесной игры сняли напряженность, даже как-то их сблизили.

— Так в чем дело?

— Вы уже пробовали охотиться с вертолета?

— Нет, это свинство, — отклонил Буреш возможное обвинение. — Я люблю охоту, но как спорт, как честный поединок зверя и человека. У человека есть преимущество — ружье. Но зверь прекрасно знает лес, здесь он дома, и у него отличная реакция. Я вообще с большим удовольствием гуляю по лесу, дышу свежим воздухом, наблюдаю и не убиваю. Такие прогулки просто необходимы при моей профессии — стрессы, сигареты, кофе, пыль на сцене, — чтобы не сыграть преждевременно в ящик. А гнать беспомощного зверя с вертолета, убивать, когда у него просто шансов нет на спасение? Нет, увольте.

— Но вы, конечно же, знаете, что кое-кто так охотится.

Немного помолчав, Буреш признался:

— Мне не нравится то, что творится в замке.

— Почему же вы там бываете?

— Приглашают. А вы бы не пошли? Вы бы отказались?

— Возможно.

— Ну, не трепитесь. Вы там тоже были.

На это у Земана не было ответа. Он вдруг осознал, как неприятно сидеть у гримировального стола, видеть в зеркале свое лицо в ярком свете настольной лампы, рассматривать диковинную маску с чужой, неестественной гримасой… Он упорно пытался не смотреть в зеркала, вести себя естественно, но постоянно натыкался взглядом на свое лицо, казавшееся ему чужим, застывшим с каким-то идиотским выражением. Теперь он понял, почему Буреш именно так усадил его — хотел вывести из равновесия, получить преимущество, потому что сам-то давно привык к игре зеркал.

— Так кто же охотится с вертолета?

— Зампред и все его гости, кроме меня. Я и парни из охраны ходим пешком. Идея с вертолетом пришла в голову Виктору и всем очень понравилась. Говорят, это захватывающе, как сафари, и удобно.

— А кто из них стреляет из комбинированного ружья?

Буреш взглянул удивленно.

— Вы даже знаете, какое в замке оружие? — Помедлив, он проговорил, не дождавшись ответа: — Зампред. Это его любимое ружье, оно у него давно, никто не смеет к нему прикасаться.

Земан знал, откуда у Бартика это ружье — с фабрики Чадека в Катержинских горах, с февраля сорок восьмого. Земан мог предполагать, что дело обернется именно так. И все же от того, что след вывел его непосредственно на заместителя председателя правительства, у него перехватило дыхание. Поэтому он переспросил:

— Никто больше из этого ружья не стрелял?

— Разве только Виктор. Ему отец позволяет практически все.

— Мне нужно это ружье.

— Зачем?

— Хотел бы на него посмотреть.

— И как вы собираетесь это осуществить?

— Вы не могли бы для меня его одолжить? На денек. Ну хотя бы на несколько часов.

Буреш, задохнувшись, вскочил со стула, как чертик из коробочки.

— Да вы с ума сошли! Соображаете, что говорите?

— Соображаю. Надеюсь, вы поможете правде и закону.

— Нет! Вы хотите, чтобы я себя погубил? Чтобы до конца своих дней не появился ни на сцене, ни в кино, ни на радио, ни на телевизионном экране? Да чего ради? Из-за какого-то полицейского, который сошел с ума и ведет себя как камикадзе? К тому же полицейский этот не оставляет меня в покое с шестьдесят восьмого года. Ну нет! Мне даже и в голову не придет сделать что-нибудь подобное.

Он истерически стучал кулаком по столу перед Земаном, желая придать вес каждому своему слову.

Из репродуктора над дверью послышался шум, а затем голос:

— Конец антракта. Второй акт. Маэстро Буреш, на сцену…

Буреша трясло как в лихорадке.

— Выкатывайтесь! Вы что, не слышали? Выкатывайтесь быстро. У меня больше нет времени. — Он ударил себя кулаком по лбу. — Черт, как же это начинается? Господи ты боже мой, первая фраза — ну как же там? Из-за вас все позабыл. Валите отсюда, черт бы вас побрал!

Земан не обиделся. Он понимал причину его истерики. Он встал и даже с каким-то облегчением вышел, радуясь, что наконец-то избавился от этих зеркал, масок и всей этой комедии.

21

Над Скрыше снова повисли пухлые облака, но на сей раз не снежные, а скорее дождевые — дул теплый южный ветер. В это зимнее время он был неприятен. От такой погоды на людей нападала сонливость, они еле передвигали ноги. У наиболее чувствительных к переменам погоды начались нелады со здоровьем. По городу с воем сирен шныряли машины «скорой помощи», едва поспевая к тем, у кого сдало сердце. К счастью, Земан вырвался из городской сутолоки.

Эта деревушка и таинственный замок притягивали Земана словно магнит. Он возвращался сюда, хотя и говорил себе тысячу раз, что это неосторожно, глупо и не имеет никакого смысла. Но, как охотничья собака, потерявшая след, снова появлялся на том месте, где этот след взял.

Подобно лунатику бродил он вокруг замка, погруженный в раздумья. Сейчас, в хмурую погоду, замок снова казался неприступным и нависал над деревней, словно бы пытаясь ее раздавить.

Как же все это произошло, что случилось, почему? Вопросы заставляли Земана отчаянно искать ответ. При этом он яростно сопротивлялся, чтобы не оказаться случайно в плену решения, которое лежало на поверхности. Из многолетнего опыта он знал, что такой путь обманчив.

Если бы можно было каким-то образом заполучить ружье, говорил он себе, тогда бы я разобрался, где прав, а где ошибаюсь.

— Вы снова здесь, товарищ майор? — прервал его размышления веселый голос.

За рулем грузовика, выехавшего из ворот замка, сидел знакомый парень из охраны. Скрипнув тормозами, машина остановилась в метре от Земана.

— Зря стоите на дороге, так я мог и наехать, — продолжал он. — Чем нанес бы непоправимый ущерб истории нашего Корпуса.

Земан поспешил отойти к краю мостика.

— Простите, я как-то не подумал, что здесь кто-нибудь поедет, — сказал он.

— Могу подбросить до деревни, — предложил парень. — Кстати, со мной человек, который вас определенно заинтересует.

Только теперь Земан обратил внимание, что рядом с охранником в кабине сидит Фрида.

— Вы снова в замке, Бедржишка? — спросил он, усаживаясь к ним.

— Вчера управляющий послал за мной, — ответила Фрида (глаза ее при этом светились счастьем). — Меня снова приняли, пан майор. Еду вот за вещами.

Земан понял, что свою игру он проиграл. Перехватили последнего свидетеля. И охранник специально пригласил его в машину, чтобы Земан это понял.

— А кто же вместо вас будет хозяйничать в трактире?

— Мне-то какое дело? Наверное, кто-нибудь из сельхозкооператива.

Машина остановилась у трактира.

— Только давай по-быстрому, Фрида! — сказал парень из охраны. — Времени в обрез. Я смотаюсь на станцию — вино получить — и сразу назад. У тебя примерно час. И не забывай, что говорил тебе управляющий.

— Не дрейфь! — бросила Фрида на бегу.

Земан пошел за ней.

Склонившись над двумя огромными деревянными чемоданами, Фрида заталкивала в них свои свитера, юбки, блузки, кружевные трусики и бюстгальтеры.

— Значит, вы снова в милости?

Она так спешила, что даже не взглянула на него.

— Товарищ майор, я теперь снова служу в замке, — сказала она с нажимом (судя по всему, хорошо усвоила инструктаж управляющего). — Я не знаю больше ничего, что могла бы вам сообщить. А кроме того, существует служебная тайна. Вы ведь меня понимаете?

После этой фразы она сразу стала для Земана чужой. Не женщина сейчас говорила, а заводная кукла или наркоманка, у которой наркотик отключил мозги. Этим наркотиком был замок.

— Я ведь ни о чем и не спрашиваю. Я никогда не хотел причинить вам неприятности, Бедржишка.

Дружеский тон словно разбудил ее, и она выпалила:

— Так что вам опять нужно?

— Вы видели когда-нибудь в замке необычное ружье с двумя стволами? Один ствол потолще, другой — потоньше?

— Какое еще ружье?

— Ружье, из которого стреляет зампред Бартик.

— А! Оно у него в апартаментах висит, на стене.

— Мне необходимо это оружие, Бедржишка.

— Вот чокнутый!

— Только на минуточку. На пару часов. На одну ночь.

— Да кто же вам его даст?

— Вы, Бедржишка.

— Я? Ни за что на свете. Прекрасно ведь знаете, что для меня значит служба в замке! Конец идиотской жизни в трактире. Никогда не услышу треп пьяных завсегдатаев, никогда больше — слышите? — никогда не увижу свою бывшую нору, провонявшую пивом и дешевыми сигаретами. Замок — это счастье, чистый воздух. Должна же я подумать о себе, пан майор, разве нет?

Она вспомнила его рассказ тогда, ноябрьской ночью, и вдруг испугалась.

— Вы меня уничтожите, что ли, пан майор?

— Нет-нет, Бедржишка, я не дам вас в обиду.

Ей вдруг показалось, что они связаны какими-то особенными узами, она не могла избавиться от этого чувства. И снова тихо проговорила:

— Ну чего вам от меня нужно?

— Ружье.

— Нет! Меня выгонят, если узнают…

— Никто ничего не узнает.

— Кто может за это поручиться?

— Я.

— Что я должна сделать?

Значит, Фрида сдалась, она в его власти и начинает думать о том, как ему помочь.

— Принесите мне ружье на одну ночь. На рассвете я вам его верну. Если господ не будет в замке, никто ничего не заметит.

— Хорошо, сделаю, если вы так хотите, — сказала женщина, непонятно почему испытывая к Земану нечто большее, чем обыкновенную симпатию. — Но, если обманете меня, до самой смерти не сможете спать спокойно.

— Не бойтесь, Бедржишка.

— Сегодня в одиннадцать ночи, — сказала она. — В парке у пролома. Ничего не обещаю. Но попытаюсь.

И снова принялась заталкивать в чемоданы свои тряпки.

22

Ночь опустилась на деревню неожиданно, огромным черным вороном накрыв ее, запустила когти в стены домишек. И из них, словно из ран, стал сочиться желтый свет электрических лампочек или голубой — телевизоров. Идти на свидание с Бедржишкой было еще рано, но в трактире Земану не сиделось. Скучно стало, как уехала Бедржишка. Впопыхах она передала ключ и запасы продуктов председателю национального комитета и хмурому крестьянину, который заменил ее у стойки в этот вечер. Он умел только качать пиво из бочки, а поменять бочки местами — нет, для него это было уже проблемой. Поэтому он сразу предупредил всех, чтобы пили не торопясь. Как пиво в старой бочке кончится, он закроет трактир. Без всякой охоты Земан потягивал местное бледное пиво, которое совсем не освежало и напоминало по вкусу мочегонный чай. Посетители не разговаривали и между собой. Курили дешевые сигареты «Марс», лениво бросая изредка ничего не значащие фразы.

— Дурацкий день сегодня, верно?

— Верно.

— Моя старуха что-то приболела.

— Да.

— А у меня кобыла охромела.

— Да.

Такое было впечатление, что с уходом Бедржишки трактир осиротел. Возможно, завтра сюда уже никто не придет. А послезавтра невеселое это заведение закроют, и зарастет оно паутиной, как дворец Спящей Красавицы. Потеряв хозяйку, трактир словно и душу свою утратил.

Расплатившись, Земан вышел и на свежем воздухе, в тишине засыпающей деревушки, с облегчением вздохнул:

— Ну, слава богу.

Но идти было некуда. Болтаться по деревне или сидеть в машине бессмысленно. Он здесь чужак, и нельзя привлекать к себе внимание. У замка — сотни глаз. За каждым темным и, казалось, мертвым окном мог стоять кто-то, получивший задание следить за ним. И еще: надо думать теперь, как бы не подвести Бедржишку.

И хотя было еще рано, он решил двигаться к месту встречи. Лес оказался приветливее деревни и надежно скрывал его от любопытных глаз. К пролому в ограде замка (Земан о нем только слышал, но не знал, где он находится) могла вести единственная дорожка. Она уходила направо от ворот. С одной стороны ее ограничивала стена, а с другой — старые тополя. Держась поближе к высокой стене, которая надежно скрывала от любопытных глаз, он прошел два или три километра и вышел к асфальтированному шоссе, неизвестно куда уводящему. Только теперь Земан смог представить, каким огромным был парк вокруг замка.

Дорожка убегала куда-то в лес, и Земан сошел с нее. Одной рукой нащупывая стену, другой он раздвигал ветки кустарника, радуясь, что пораньше отправился на ночную свою прогулку. Надо было спешить, чтобы к одиннадцати успеть в условленное место.

Заросли кустарника кончились, теперь можно было спокойно шагать между сосен. То и дело спотыкаясь о корневища и пни, Земан попадал ногой в какие-то норы, наступал на муравейники. Повторяя очертания холма, стена стала взбираться наверх, гладкая, монолитная. Не верилось, что здесь вообще может быть хоть какая-нибудь щель.

Может быть, Бедржишка отправила его в путешествие, чтобы просто избавиться от него?

Или это ловушка?

И вдруг он споткнулся о что-то более твердое, чем корни и пни. Он нагнулся, чтобы рассмотреть в темноте новое препятствие. Это была груда кирпича и куски обвалившейся стены. Земан попытался нащупать рукой ограду, но не нашел ее.

Он влез на кучу кирпича, чтобы сквозь провал заглянуть в парк, и услышал нервный шепот:

— Ну, слава богу. А я уж подумала, не придете.

Он понял, что одиннадцать часов уже давно минуло, и удивился, как долго сюда добирался.

— Вот, держите, — прошептала Бедржишка. Дрожащий ее голос выдавал страх. Она протянула ружье с таким нетерпением, будто оно жгло ей руки. — Поклянитесь, что в пять утра вы его вернете.

— Даю честное слово, Бедржишка.

— В замке нет никого. Ни зампреда, ни Виктора. Так что до утра никто ничего не заметит. Но если утром не придете…

— Можете на меня положиться.

— Я вам верю.

— Почему?

— Потому что вы единственный, кто отнесся ко мне по-человечески, уважительно. Будто мы равные. И я вас за это люблю. Очень.

Земан опешил. Ведь он ей годился в отцы.

— Послушайте, Бедржишка…

Но, пока собирался с мыслями, чтобы произнести какую-нибудь глупость, о которой тут же, конечно, пожалел бы, она скрылась во тьме парка.

23

Пуля, которую майор Земан благоговейно, как святыню, вынул из пожелтевшего конверта, была слегка деформирована. Извлеченная из тела убитой Марушки Маровой, она была единственным вещественным доказательством в проклятом этом деле. Он ощупывал ее, задумчиво рассматривал в свете настольной лампы. Ружье зампреда, аккуратно завернутое в старое одеяло, которое он нашел в машине, стояло рядом.

— Ну вот, мы почти у цели, — сказал он своему помощнику Гайдошу. — Эта экспертиза покажет наконец, правы мы или идем по ложному следу.

Сказав это, Земан замолчал, словно вдруг испугался правды. Как он воспользуется этой правдой, к которой так стремился? То, что он делал, было безумием. Он понимал, что может получить приказ сверху закрыть дело. Но он уже решился.

— Звони в лабораторию.

— Сейчас, ночью?

— Там должен быть дежурный.

— Ругаться будет.

— Все равно. Пусть срочно вызывают специалиста по огнестрельному оружию. Я буду у них через полчаса. Мне нужна очень, очень точная экспертиза… К утру.

Эксперту из криминалистической лаборатории и в самом деле не понравилось неожиданное задание Земана.

— Неужто до утра нельзя было подождать? — возмущался он, отпивая из большой чашки кофе, который ему сварили, чтобы он пришел в себя.

— Нельзя.

— Вы, зануды из угрозыска, всегда так говорите, — продолжал эксперт (с Земаном они знали друг друга много лет, так что он мог себе это позволить). — Неужто из-за нескольких часов падет правительство? — Он не предполагал, насколько был близок к истине. — Одно я знаю, — продолжал он, — что, если речь идет не о жизни и смерти, торопиться ни к чему. А за то, что поднял меня с постели, пошлешь моей жене букет цветов.

— Непременно, — смеялся Земан.

Всей душой надеялся он сейчас на работу этого человека, которого знающие люди считали непревзойденным специалистом.

— Ну, давай сюда свое ружье.

Земан аккуратно развернул одеяло.

— Вот, гляди.

— Тебя интересуют оба ствола?

— Нет, только пулевой, — сказал Земан и достал из бумажника пулю, аккуратно завернутую в шелковистую бумагу.

Осмотрев ружье, эксперт на взгляд определил калибр и достал из сейфа соответствующий патрон.

— Замечательный экземпляр, — сказал он. — Качественная работа. Такую теперь редко встретишь.

Он надел наушники и подошел к оружейной камере. Это была четырехгранная труба со множеством отделов, набитая корпией.

— Ну, поехали, — сказал эксперт, вставил дуло в отверстие камеры и выстрелил.

За долгую свою практику Земан бесчисленное количество раз наблюдал подобные экспертизы. Для него это было привычным, будничным явлением. Но на сей раз сердце чуть не выскочило из груди — он почувствовал его удары где-то в горле, когда эксперт принялся вынимать пулю из камеры.

Он долго ковырялся в корпии, потом наконец достал пулю двумя пальцами.

— Ну, наступает час правды, — усмехнулся он и, положив обе пули под микроскоп, стал их рассматривать, переворачивая с боку на бок.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Земан.

Тот распрямился и отошел от микроскопа.

— Посмотри сам.

Земан с жадностью прильнул к окуляру.

Пули были как две капли воды.

— Обрати внимание, — сказал эксперт, — абсолютно одинаковый след от нарезки и одинаковая бороздка с правой стороны, которая свидетельствует о небольшом изъяне в стволе. И сплюснуты пули совершенно одинаково, с левой стороны.

— Думаешь, все это может означать…

— Не думаю. Знаю. Уверен. У тебя в руках — орудие убийства.

Земан выдохнул так, будто из котла выпустили пар.

— Ноя еще не знаю, кто стрелял из этого ружья.

— Ну, выяснишь, это для тебя большого труда не составит. — Он взял со стула пальто и начал одеваться.

— А ружье оставь, — сказал эксперт. — Завтра с утра я на всякий случай повторю эксперимент, подготовлю тебе протокол и все документы.

— Нет, — ответил Земан и принялся заворачивать ружье в одеяло. — Мне надо его вернуть. Немедленно.

— Ты с ума сошел? Я же тебе сказал, что орудие убийства. Это вещественное доказательство. Прямая улика. И ты его вернешь?

— Я дал слово.

— С каких это пор полицейские держат слово, когда имеют возможность выиграть и закрыть дело?

Земан молчал. Он знал, что коллега прав, но не мог поступить иначе. Не мог он подвести Бедржишку.

— Так зачем ты меня разбудил среди ночи? — возмутился эксперт. — Для чего я все это делал?

— Чтобы узнать правду, — ответил Земан и, прихватив ружье, вышел.

24

Попутчик Земана завоевал расположение всех своих слушателей. Возможно, громким смехом, которым купе взрывалось каждый раз после очередного анекдота, он хотел как-то заглушить свою боль.

— Учительница проверяет школьные сочинения на тему «Где работает мой папа?» и говорит Пепичеку: «Ты что это написал? Откуда ты взял, что твой папа работает в публичном доме?» — «А как же, пани учительница?». Он каждое утро, когда уходит на работу, говорит маме: «Ну, снова я пошел в этот бордель». А мама каждый раз отвечает: «Если бы еще эти курвы лучше тебе платили!»

Не смеялся только Земан. Вся его жизнь прошла в драматических, опасных схватках. От него, от его товарищей зависело, быть или не быть республике. Ежедневно рисковал он своей жизнью и жизнями своих подчиненных, и невыносимо больно, когда кто-то надо всем этим смеется. Пусть даже по-доброму… И чем ближе подъезжал поезд к местам, где прошла молодость, тем сильнее Земана одолевала грусть.

25

Теперь Земану уже не нужно было идти пешком вдоль стены, окружающей замок. На карте он нашел асфальтированную дорогу, которая, пересекая лес, в одном месте близко подходила к пролому.

Он миновал спящую деревушку, обогнул замок, еще дремлющий в этот предрассветный час, и выехал на шоссе. Время в запасе еще было, Земан успевал к назначенному часу. Фары его служебной «Лады» вырывали из предутренней тьмы и тумана причудливые очертания кустов, одинокие сосны, кажущиеся неестественными в этом желтом свете. А брдский лес и в самом деле волшебный, подумал Земан. Он хорошо чувствовал себя в лесном одиночестве. За всю дорогу не встретилось ему ни живой души — ни косули, ни лисицы. Поэтому он был спокоен и уверен в том, что никто ничего не знает, а стало быть, и Бедржишке ничто не грозит.

Наконец добравшись до лесной дороги, пролегающей вдоль стены замка, он остановился на краю глубокого оврага и вышел из машины. С заднего сиденья взял обернутое в старое одеяло ружье и углубился в лес. Теперь его путь не был таким трудным, как в первый раз: он уже протоптал дорожку и знал, куда она его выведет.

Только теперь, снова добравшись до пролома, он обнаружил, что за деревьями поблескивает водная гладь. Это его удивило, поскольку Бедржишка ни о каком пруде ему не рассказывала. Время еще было, и Земан решил пройти вперед вдоль ограды. Перед ним открылся вид на огромное озеро, тянувшееся вдоль гребней брдских гор куда-то очень далеко. В парк замка серебристые его воды врезались тихим заливом. Так что лишь с этой стороны и был открыт замок для окружающего мира. Но без лодки туда нельзя было добраться, к тому же неизвестно, какая охрана выставлена на берегу. С левой стороны путь к пролому в ограде был закрыт. Нужно было обойти по берегу все озеро, на что потребовалась бы уйма времени. Так что ему повезло, что накануне вечером он пошел вдоль замка с правой стороны. Только эта дорога и могла привести его к заветной цели.

Он вернулся к пролому. Было пять часов утра, над заливом поднимался холодный туман. В парке стояла тишина. Все было окутано сонной дремотой и не вызывало у Земана ни малейшего беспокойства. Он предполагал, что Бедржишка еще до пяти будет ждать его, и потому заспешил. Пусть еще раз убедится, что бояться нечего, что он настоящий мужчина и держит свое слово. Прошло пятнадцать, двадцать, двадцать пять минут. Земан начал волноваться. Удивительно, как долго тянется время, когда ждешь, думал он. А когда спешишь, минуты сыплются одна за другой, как горошины. Может, что-нибудь случилось? Или просто задержалась, не рассчитав время? Да нет, нет: как и все женщины, в последнюю минуту решила навести красоту, женщины всегда из-за этого опаздывают. Конечно, она засиделась передзеркалом, утешал он себя.

Наконец он перевел дух: Фрида, вынырнув из чащи, появилась в проломе так стремительно, что он даже испугался. Она была бледная и какая-то совсем чужая, но Земан осознал это только потом. Сейчас он просто радовался ее приходу.

— Видите, Бедржишка, я пришел, как и обещал, — сказал он. — Жду вас уже полчаса.

— Очень жаль, что вам пришлось ждать, — сказала она упавших голосом. И вдруг выпалила: — Но лучше бы вы вообще не приходили!

Земан ничего не понимал.

— Я принес ружье, — сказал он, вынимая оружие из одеяла и протягивая ей. — Надеюсь, никто ничего не заметил.

Женщина молчала. В глазах ее застыли страх и безнадежность, ружья она не взяла.

— Что с вами, Бедржишка? — спросил Земан в замешательстве.

Потом понял.

Из кустов появился парень из личной охраны зампреда.

— Значит, все же это твоя работа, стерва! — Надев Фриде наручники, он взял у Земана ружье. — Ты думал, что умнее нас? — спросил с усмешкой.

— Немедленно ее отпустите! — закричал Земан. — Она не сделала ничего плохого. Она помогла закону.

— Чем? — ухмыльнулся охранник. — Тем, что ружье украла?

— Ничего не украла, она одолжила мне эту штуку для следствия. Я ее возвращаю в полном порядке. Так что отпустите ее.

Он попытался вырвать Фриду из рук охранника.

— Заткнись и исчезни, — грубо отрезал парень, отталкивая Земана.

— Я старше вас по званию и знаю, что делаю. Снимите наручники и отпустите ее. Это приказ.

— Здесь ты можешь приказывать только дерьму, — презрительно уронил охранник и повернулся к Земану спиной.

У Земана потемнело в глазах.

Это противоречило его принципам, но он бросился к парню, дернул за плечо, развернул к себе и ударил. Удар был хорошо рассчитан, и тот, отпустив Фриду, упал на колени.

— Пойдемте, Бедржишка, только не бойтесь, идемте, — говорил Земан ласково. Увидев, что она все еще в наручниках, он приказал охраннику: — Давай ключ! Быстро!

— Хорошо, ты сам напросился, — прошипел тот, медленно поднимаясь с земли. — Зампред приказал нам быть с тобой повежливее, если не станешь сопротивляться. Ребята, сделайте из него отбивную, чтобы он навсегда запомнил, как совать нос в замок.

Словно из-под земли появились еще двое охранников, и Земан понял, насколько хорошо подготовлена была эта ловушка. Однако он не собирался сдаваться — жизнь натренировала его для встреч с такими ребятками. Правда, эти трое тоже были тренированы, к тому же молоды. И, тем не менее, Земан пошел на них, полный решимости одного за другим свалить приемами каратэ и дзюдо. Но они оказались сильнее. Со смехом перебрасывали они его один к другому. Первый охранник, придя в себя после удара Земана, с дубинкой в руке включился в эту игру. У них был перевес, и Земан почувствовал, как из разбитых его бровей, из носа и разорванных губ хлещет кровь. Он отбивался как мог, пытаясь удержаться на ногах. Боялся, что, если упадет, они просто забьют его пинками. Удары сыпались со всех сторон, но ведь он боролся не только за себя. Делом чести было спасти Бедржишку, она это заслужила.

Бедржишка плакала и кричала:

— Отстаньте от него, трусы! Ведь это пожилой человек!..

Они, не обращая внимания на ее крики, продолжали методично избивать Земана.

Потом земля у него под ногами закачалась, он упал и покатился с обрыва вниз, к серебряной глади озера. На окровавленное лицо налипали хвойные иголки и сухие листья.

26

Когда Земан очнулся, было уже утро. Совсем рядом ласково плескалось лесное озеро. Он окунул голову в его студеную воду и застонал: разбитые брови и губы адски болели. Ого, ведь я мог и утонуть, подумал он. Еще метр — и был бы я в озере. Потом бы мой труп выловили, зарыли, и никто никогда бы его не нашел. Потому что никто не знает, что я был здесь.

Прикосновение к ранам вызвало нестерпимую боль, когда мыл лицо холодной водой.

С большим трудом, держась за ветки кустарника, Земан поднялся на ноги.

— Что ж, — сказал он вслух, — я снова стою на ногах, стало быть, я не животное, я человек.

Эта мысль заставила его принять решение, бессмысленное в его нынешнем положении. Зверь попытался бы спасти свою жизнь, убежать, скрыться. Человек должен был бороться — не за себя, за жизнь другого человека. Не обязательно всегда быть героем, говорил ему Калина, достаточно в любой ситуации вести себя как человек.

Поэтому Земан направился не к пролому в стене (это был путь к отступлению), а в парк, где в любое время на него могли снова напасть и добить, поскольку сопротивляться у него уже просто не было сил.

Ему необходимо было узнать, что стало с Бедржишкой.

Он обязан был хотя бы попытаться спасти ее.

С трудом брел он по дорожкам и тропинкам под могучими дубами и каштанами английской части парка. Эти два или три километра показались ему бесконечно длинными. Никого не встретил он на своем пути — наверное, они не представляли, что после избиения он вообще поднимется на ноги.

Его качало во все стороны, мутило, но он шел, собрав в кулак всю свою волю. Шел, ибо за его спиной были погибшие, чьи имена выбиты на мемориальной доске в Музее Корпуса национальной безопасности. Он шел, потому что не мог поступить иначе.

Через открытые ворота Земан вошел во французскую часть парка, площадь которой была несколько меньше. За каскадами, лестницами и скульптурами виднелся замок. Он высился в мутном утреннем мареве, как спящий, но грозный утес.

Широкие стеклянные двери в парк были распахнуты, он миновал их и выбрался во дворик, который уже знал: там был газон с тремя дубами. Парадный вход в замок казался мертвым. С мучительными усилиями поднялся Земан по ало-золотой лестнице, вскарабкался к высоким белым дверям салона.

Распахнул их и вошел.

В салоне сидела та же компания. Зампред и его сын Виктор, управляющий, деятель культуры Кая, член правительства Калоус и еще какие-то функционеры. Они завтракали. Без настроения, молча и, кажется, чуть ли не с отвращением. События нынешней ночи расстроили зампреда. В замок он приехал поздно, после очередного официального приема в Праге, где обязан был присутствовать. И хотя на приеме влил в себя много коньяка, он все же решил отправиться со всей честной компанией в замок. «Быстренько доберемся, поболтаем, — пообещал он, — обсудим положение, а утречком шикарно позавтракаем. Нигде не умеют так замечательно готовить чесночный суп, как в замке. Или еще лучше: закажем мексиканский суп — это животворный эликсир для уставших от алкоголя». Он просто мечтал об этом утреннем празднике гурманов.

Но в замке его ожидала неприятность. Он сразу обнаружил пропажу охотничьего ружья. Потом было ночное расследование и напряженное ожидание — кто вернет ружье. Поэтому за столом царило пасмурное молчание.

И тут в дверях, словно призрак, появился Земан.

— Приятного аппетита, Лойза, если у тебя такой крепкий желудок, — сказал он.

Первым пришел в себя сын зампреда.

— Что ты здесь делаешь, сволочь? Мало получил в парке? Охрана! Гоните его!

Земан понял, что Виктор присутствовал там, у пролома в ограде, когда его избивали. Наверное, прятался в кустах и наблюдал. Зампред повелительным жестом отправил назад молодчиков, которые явились на крик Виктора.

— Что тебе еще нужно? — спросил зампред.

— Я хочу исполнить свой долг.

— Перед кем? — взбешенно выкрикнул Кая, раздраженный, очевидно, тем, что Земан бесцеремонно нарушил их завтрак.

— Ты идешь против партии? За это самоуправство мы тебя исключим, товарищ! Мы изгоним тебя из партии! Навсегда!

— Из какой партии? Мне кажется, теперь мы с вами в разных партиях, вы и я.

— Слышишь? Признает, что он против партии. Это классовый враг! — кричал всемогущий деятель культуры. — Я всегда тебе это говорил. С самой первой минуты я предупреждал тебя, Лойза, что это опасный человек.

— Ну, хватит, — прервал его зампред. — Уйдите все, — приказал он. — Оставьте нас вдвоем.

Они непонимающе смотрели на него и сидели не двигаясь.

— Я сказал: убирайтесь все! — заорал зампред.

После вчерашней пьянки у него раскалывалась голова и не было желания что-либо объяснять или держать себя в рамках.

Собутыльники поднялись и нехотя удалились из белого салона.

— Присаживайся, Гонза, — предложил Бартик, когда они остались вдвоем.

Земан сел за огромный круглый стол.

— Хочешь кофе? — примирительно спросил зампред и наклонился с кофейником к чашке, стоящей перед Земаном.

— От тебя не хочу.

Зампред обиделся, даже оскорбился. Поставив кофейник, он снова уселся.

— Почему? Ведь в Феврале мы были плечом к плечу, мы были вместе, рядом.

— Тогда, но не теперь. Сейчас мы по разные стороны баррикады.

— Ты с ума сошел, Гонза.

— Да нет, скорее поумнел. Слишком долго вы били меня по голове, и кое-что я поневоле понял. Раньше мы не отстаивали свои идеалы с помощью дубинок. Дубинкой можно вбить в голову лишь ненависть.

— Извини, я этого не хотел. Я прикажу строго наказать всех, кто принимал в этом участие.

— И своего сына? — Поскольку собеседник молчал, Земан настойчиво повторил вопрос: — Сына тоже накажешь?.. Так, ясно. А теперь скажи, что будет с Бедржишкой.

Эта проблема интересовала его больше всего — собственно, из-за нее-то он и пришел.

— Не твоя забота, — отчеканил зампред. — Она воровка и будет за это наказана.

— Она помогала закону!

Это еще как посмотреть. Почему ты принудил ее украсть ружье?

— Это орудие убийства. Из этого ружья был убит человек.

У зампреда перехватило дыхание, но он выпрямился, сохраняя достоинство, соответствующее высокому сану.

— Не собираешься ли ты обвинить меня в том, что я кого-то убил?

— Тебя — нет.

— А кого же тогда?

— Да кого угодно, кто имеет к оружию доступ. Например, твоего сына, — сказал Земан.

Как ни старался он удерживать себя в руках, ненависть в нем клокотала.

— Да ты и в самом деле сошел с ума, Гонза.

Зампред тяжело дышал. Ему было плохо после вчерашней пьянки, его раздражал разговор с этим человеком, который при его положении был для него просто пустым местом. Земан испортил ему завтрак, торчал теперь напротив с окровавленным своим лицом, как предостережение о том, что сладкая жизнь может однажды кончиться. Ему хотелось как можно скорее найти путь к примирению.

— Гонза, у каждого из нас, какими бы честными мы ни были, могут возникнуть разные проблемы с ближайшими родственниками. Ты это знаешь лучше других. У тебя ведь тоже были неприятности, верно? — Он намекал на Петра. — Сам подумай: наши дети родились совсем в другое время, у них сумбур в голове, подчас им трудно сжиться с пролетарской нашей правдой. Недостает им нашего классового опыта, не знают они, что такое классовая борьба, поскольку родились уже при социализме…

— Но это не дает им права безнаказанно убивать! — перебил Земан.

— Не думаешь ведь ты, — все больше раздражаясь, спросил зампред, — что мой Виктор мог умышленно кого-нибудь убить?

— Не думаю — до тех пор, пока у меня нет веских доказательств.

— Значит, доказательств нет?

— Это ружье — одно из доказательств. Остальные найду.

— Да перестань ты шпионить, Гонза! — в отчаянии проговорил зампред. — Брось ты это…

— Не могу. Это вопрос профессиональной чести.

— А партийной? Не можешь же ты использовать народные законы, которые мы сами приняли, чтобы защищать диктатуру пролетариата, против своих же людей. Опомнись, Гонза. Ты противопоставляешь себя партии. Хочешь погубить наше общее дело?

— Есть только один закон, для всех он — один и тот же. И для несчастной деревенской матери, у которой дочь убили, и для членов правительства, и для их детей.

— Ну, как знаешь! — Бартик вдруг резко изменил тон. — Я хотел по-хорошему помочь тебе избавиться от заблуждений, но ты твердолобый, как баран. Подумай о последствиях. Иди! Можешь спокойно выйти из замка. С тобой здесь ничего не случится.

— А с Бедржишкой?

— Она провинилась и будет наказана. Я тебе уже говорил: не твое это дело. Иди!

Уже во второй раз Земан вышел из ворот замка, прошел по мостику через ров. Он чувствовал себя побежденным и вконец несчастным. Ему казалось, все знают о его позоре и тысячи глаз смотрят на него из слепых окон замка.

27

Они распрощались на вокзальчике в Катержинских горах, где попутчик Земана хотел поселиться в единственной маленькой гостинице «У Конипаса». Земан попросил на всякий случай заказать комнату и для себя.

Он поборол в себе желание вновь пройтись по Катержинским горам, посетить места, где прошла его юность, и сразу отправился в Борованы, находящиеся примерно в двух километрах. Желание увидеть внука и узнать причину его отчаянного письма было сильнее того, что связывало его с Катержинскими горами. А кроме того, на обратном пути у него еще будет время для воспоминаний, успокаивал он себя.

Он шел по асфальтированной дороге среди лесов и полей. Осеннее солнышко ласково освещало путь, золотило паутину на молодых соснах и кустах шиповника. Особенно осеннее очарование природы и необычайная тишина подняли настроение. Он полной грудью вдыхал смолистый лесной воздух, погружаясь в воспоминания об Иване и последнем деле, которое расследовал. «Да, в этих местах самая тяжелая военная служба покажется раем», — думал он.

И еще про себя отметил, что пограничье, которое он так хорошо знал со времен молодости, разительно изменилось. Стало культурнее, богаче. Пыльные проселочные дороги уступили место асфальтированному шоссе, вместо подслеповатых избушек-развалюшек выросли современные домики или семейные виллы, над их крышами поднялся частокол телевизионных антенн, в палисадниках разбиты аккуратные газоны и цветочные клумбы.

От всего этого веяло спокойствием и благополучием, и у Земана потеплело на душе.

Все, что мы делали, сделано не зря, говорил он себе.

От божьей благодати, окружавшей его, он настолько успокоился, что страхи за внука сами собой рассеялись. Возможно, Иван впервые угодил на губу, утешал он себя. Или из-за болезни, в которой не хочет признаться, не поспевает за остальными, и ребята над ним смеются. А может, кто-то попрекнул его отцом-эмигрантом. Но все можно исправить, объяснить. Надо поговорить с командиром.

Занятый этими мыслями, он незаметно прошел два километра от Катержинских гор до Борован.

Воинская часть уже давно не размещалась в старом борованском замке. Для нее были построены современные казармы в окружении зелени на большой лесной поляне.

Земан шел по старинной тополиной аллее. Через каждые пятьдесят метров ему попадались безвкусные транспаранты со стандартными лозунгами:

ВАРШАВСКИЙ ДОГОВОР — ЩИТ СОЦИАЛИЗМА!

ЧЕХОСЛОВАЦКАЯ НАРОДНАЯ АРМИЯ — ОПЛОТ И СТРАЖ МИРА!

СОЦИАЛИЗМ И МИР ЗАЩИТИМ!

Оказывается, даже самое великое дело можно превратить в пустую серую фразу. Тысячу раз механически повторенная, она теряет свой первоначальный смысл и становится пародией на самою себя. Этой глупостью мы оскверняем все великое. Даже новые слова — перестройка, гласность, новое мышление, демократизация — мы успели опошлить. И теперь они выходят из аппаратных задниц смердящим поносом.

Зачем все это нужно? Ведь эти лозунги никого и ни за что не агитируют. Трудно себе представить, чтобы невыспавшиеся или усталые солдаты обращали на них внимание. Только испортили этой мазней прекрасную аллею.

У ворот части путь ему преградил красно-белый шлагбаум, рядом находилось караульное помещение.

Здесь царили тишина и спокойствие. Кроме караульных, не было видно никого. Наверное, все были на плацу, в поле или же спали в этих казармах мертвым сном, как в замке Спящей Красавицы.

Он обратился к караульному.

— Моя фамилия Земан, — представился он. — Приехал в гости к внуку.

Караульный крепко сжимал свой автомат и, казалось, вовсе не слышал Земана.

— Иван Томанек. Рядовой, — продолжал Земан. — Первый год службы. Третья рота. Могли бы вы его позвать?

Земану показалось, что имя это каким-то образом поколебало твердокаменного караульного. Он резко повернулся и удивленно уставился на гостя. Во взгляде зажглось любопытство. Наверняка знает Ивана, подумал Земан. Может, они служат в одном взводе или спят рядом в казарме. Он хотел было начать разговор об Иване, но неприступный воин лишь отчеканил:

— Я вызову начальника караула.

Он нажал на кнопку звонка, и из караульного помещения сразу же выскочил слегка помятый, невыспавшийся молоденький подпоручик.

— Что случилось, Коцварек? — буркнул он недовольно, подтягивая на ходу ремень с кобурой.

— Вот тут хотят поговорить с Томанеком. Товарищ говорит, что он его дедушка, — отрапортовал солдат.

Услышанное удивило подпоручика так же, как и часового минуту назад.

— Что? С Томанеком? — переспросил он недоверчиво.

— Да, с Иваном Томанеком. Рядовым. Третья рота. Будьте так добры, позовите его, — вежливо попросил Земан.

— Это невозможно, — сказал подпоручик.

— Почему?

— У нас боевая тревога. Никто из посторонних не имеет права посещать казармы, все увольнительные отменены.

— Но я приехал из Праги… — попытался объяснить Земан.

— Это вам не поможет. У нас приказ.

— Я не прошу об увольнительной. Мне достаточно перекинуться с внуком двумя-тремя словами прямо здесь, у ворот. Просто чтобы он знал, что я здесь.

— Нет, — стоял на своем подпоручик. — Приходите завтра.

Это упрямство и нежелание пойти навстречу окончательно расстроили Земана.

— Могу я поговорить с вашим командиром?

— Нет. Его здесь нет.

— А с его заместителем? Политруком?

— Тоже нет. Я же вам сказал: приходите завтра.

— Можно позвать кого-нибудь другого?

— Никого нет. Все уехали.

— Когда же вернутся?

— Не знаю, я не получал распоряжений. Я же сказал: приходите завтра.

После этих слов он развернулся и направился в караульное помещение.

Чертовы мозги цвета хаки, ругался про себя Земан. Бюрократы. Ни шага без приказа сверху. Мы в органах все-таки могли принимать решения самостоятельно. И он вспомнил свое последнее дело — как он против воли вышестоящего начальства расследовал его, опираясь на закон и право.

— Неужели вы не поможете мне? — обратился он к часовому, поскольку офицер уже скрылся.

Но тот не обращал на него внимания. С безучастным видом, сжимая в руках оружие, прохаживался он вдоль ворот.

28

Двадцать восьмого января майор Земан получил приказ немедленно прибыть в министерство к генерал-майору Житному, имея при себе документы, касающиеся не расследованной до сих пор смерти Марии Маровой. Он знал, что его ждет, но не испытывал страха. Более того, он хотел этой встречи, считал ее своевременной, поскольку у него был козырь, о котором Житный наверняка еще ничего не знал.

Жестом прервав доклад Земана, тот велел:

— Положи дело на стол.

Земан выполнил приказание. Честно говоря, его рукам сразу стало как-то легко: несколько сот страниц протоколов, донесений, заключений и экспертиз весили не менее двух килограммов. Но на сердце не полегчало. Казалось, он отрывает от себя часть своей души. Дело, расследованием которого занимался он несколько лет, приросло к сердцу, точно собственный ребенок, стало частью его самого. Он мог избавиться от него лишь одним путем — завершив. И до этой цели оставался всего только шаг.

— Садись, — строго произнес Житный, указывая на кресло возле журнального столика.

Земан молча сел.

— Вчера на заседании правительства зампред Бартик выступил с резким протестом против незаконных методов, используемых органами безопасности.

Земан не очень удивился. Этого и следовало ожидать.

— Протест, как ты уже догадываешься, касается тебя, — продолжал Житный, нервно прохаживаясь по кабинету. — Министр бушевал, когда вернулся с заседания правительства. Приказал мне решительно покончить с этим делом. Я предупреждал тебя, Гонза!..

— Я расследую тяжкое уголовное преступление, товарищ заместитель министра, — начал Земан. — И обязан для его раскрытия в соответствии с законом и служебными инструкциями сделать все возможное.

— И что, ты раскрыл это преступление? — сорвался на крик Житный.

— Почти.

— Что значит — почти?! В криминалистике не существует «почти». Да или нет? — орал Житный.

Земан подошел к письменному столу, взял материалы дела и перенес их на журнальный столик. Положив перед Житным, развязал тесемки картонной папки.

— Я нашел оружие, которым было совершено убийство. Обнаружил его там, в замке. Вот заключение экспертизы…

Житный даже не взглянул на этот листок.

— Ну а где же это оружие, где ключевое твое вещественное доказательство? Покажи его!

— Ружье в замке, я его вернул.

— И я должен тебе верить?

— Ты же знаешь меня.

— Но прокурор тебя не знает. Суд будет требовать доказательств от тебя, а правительство потребует отчета у суда. Нужны веские, неопровержимые доказательства, поскольку обвинения слишком серьезные. А у тебя нет даже этого ружья. Ты думаешь, что еще когда-нибудь его увидишь? — Он в бешенстве листал материалы дела, но взгляд его не останавливался ни на одной странице. — А чем ты располагаешь? Ничем, ничем, ничем! Сплошные химеры, фантазии, догадки.

— У меня есть письменные показания очевидца, заверенные его собственной подписью.

От этого заявления, сделанного спокойным и уверенным тоном, у генерал-майора Житного перехватило дыхание.

— Чьи показания?

— Инженера Ханы Словаковой.

Накануне вечером Хана вернулась в прекрасном настроении. Она хорошо отдохнула и загорела. Была одета в новый черный кожаный костюм, который ей очень шел. Вернулась она не одна. Рядом с «рено», который она поставила у подъезда, пристроился элегантный «мерседес» бежевого цвета с западногерманским номером.

— Пани Михалкова, я вернулась! — крикнула она высунувшейся из окна дворничихе. — Надеюсь, квартира в порядке и мне не придется краснеть перед гостем? Потом загляните, я вам кое-что привезла, — сказала она, вытаскивая чемоданы из багажника.

Когда пожилой лысый мужчина выскочил из «мерседеса» и с растерянным видом стал помогать ей, Хана, кивнув на него, сказала:

— Это Гельмут, мой приятель. Задержится тут на пару дней.

Она взяла легкую сумочку, а тяжелыми чемоданами разрешила заняться своему кавалеру.

— Бери вещи и пойдем.

— Ему придется на несколько минут остаться без вас, пани инженерша, — сказал Земан, выходя из своей машины.

О возвращении Ханы он знал с той минуты, как она пересекла чехословацкую границу.

— Что еще? — закричала она истерично. — Ведь мне пообещали, что вы оставите меня в покое!

— Как видите, им не удалось выполнить свое обещание, — спокойно улыбнулся Земан.

— Вы пришли меня арестовать? — расплакалась она.

— Нет. Только допросить. Через часок-другой вернетесь — если, конечно, не будете мне лгать. А ваш приятель подождет, верно я говорю? — обратился он к ничего не понимающему немцу. — Дайте ему ключ, не на улице же будет он ждать, — посоветовал он, прежде чем распахнул дверцу своей машины.

У Словаковой сдали нервы, ее трясло как в лихорадке.

— Что со мной будет? Чего вы от меня, собственно, хотите?

— Правду, только правду, — ответил Земан.

Он знал, что эту правду от нее узнает.

«…Только к утру они обнаружили, что Марушка убежала. Это привело их в бешенство. Все были пьяны. Я тоже. Они приказали вертолетчику, который ждал зампреда на площадке французского парка, подняться в воздух. Летчик уже привык к ранним полетам на охоту и не удивился. Ружья, как обычно, были в кабине. Сели в вертолет Виктор и управляющий. И меня взяли с собой. Они знали, что Марушка не могла далеко уйти, думали даже, что она еще не выбралась из парка. Но мы обнаружили ее далеко за стеной, окружающей парк и замок, на склонах гор. Я ей кричала: „Не сходи с ума, вернись, это шутка, ничего с тобой не случится!“ Но она или не слышала, или слишком была напугана. Она стала убегать от вертолета, как кролик. А они ржали — для них это было очередное развлечение, знали ведь, что скрыться ей не удастся. Травили ее как зверя — налетали на нее, снижались и шутки ради палили над ее головой из охотничьих ружей. Я испугалась, начала умолять их, чтобы прекратили стрельбу, не дай бог, попадут… И вдруг Марушка там, внизу под нами, споткнулась, упала. Мне стало плохо, началась рвота…»

— Кошмар, — потрясенно проговорил Житный, дочитав показания Ханы Словаковой. — Гнусь какая, а? Хуже, чем я предполагал.

— Теперь ты меня понимаешь? — спросил Земан с прежней товарищеской доверительностью.

— Понимаю. Ты и в самом деле не мог поступить по-другому, — тихо признался Житный и аккуратно вложил страницы с показаниями в папку. Закрыв ее, он крепко завязал тесемки.

Земан встал.

— Так могу я довести дело до конца?

— Нет, — ответил Житный и запер папку в свой сейф. — Это слишком страшная правда, Гонза, настолько страшная, что мы не можем сделать ее достоянием общественности. Это бы повредило партии, имело бы далеко идущие последствия во внутренней и внешней политике. С этой минуты дело становится совершенно секретным.

— А как же я?

— Тебе придется молчать.

— Не могу.

— Ты должен. Это твоя служебная обязанность. Ты присягал! Это и мой приказ!.. Иди, ты свободен.

29

В ресторане гостиницы «У Конипаса» в Катержинских горах было весело. Земан добрался сюда быстро — подвезли на тракторе рабочие лесничества, спешившие в ресторанчик на вечернюю кружку пива или стопочку фернета, который весьма метко называли «лак для гроба».

Попутчик Земана уже тут обжился, сблизился с местными любителями выпить и пропустил пару рюмочек. А если учесть выпитое в поезде, получалось, что настроение у него было на высоте. Он орал на весь ресторанчик:

— Это самый лучший отель в моей жизни, господа! Когда я работал монтажником за границей, приходилось жить в разных роскошных «Хилтонах», «Асториях» и прочих, однако «Конипасу» они в подметки не годятся. Ведь это гостиница моей молодости и моей любви, предел мечтаний всех борованских солдат. Когда к нам приезжали в гости жены или девушки, нам давали увольнительную на два часа. Полчаса — бегом из Борован, полчаса на обратную дорогу, а час оставался для любви. Это был просто какой-то любовный конвейер, в воскресенье комнаты даже не успевали убирать. Несчастная девчонка, запыхавшись от бега со своим милым из Борован, едва успевала поздороваться с подругой, выходящей из гостиничного номера, и тут же, не успев отдышаться, ныряла в постель…

Земан осмотрелся. Все здесь было так же, как и в его молодые годы. Лишь стойку, за которой разливали пиво, сделали посовременнее да появились новые столы и стулья. Пластиковые стены стали почище, куда-то исчезли закопченные картины немецких романтиков, вместо них висели теперь репродукции чешских пейзажистов и рекламные плакаты с обнаженными красотками, оставленные здесь западными туристами, водителями автофургонов и коммивояжерами.

Собственно, что это был за отель? Обыкновенный старый немецкий трактир, на втором этаже которого имелось пять комнатушек для случайных гостей. Строить что-нибудь новое наверняка не имело смысла. Кому бы пришло в голову проводить отпуск в забытых богом Катержинских горах, где не было ни исторических памятников, ни хотя бы реки или озера?

А попутчик за соседним столом по-прежнему выступал, не в силах, видно, остановиться:

— Теперь ребятам в армии служится куда лучше, чем нам в свое время. И отпуска им дают, и два раза в неделю увольнительные, если, конечно, не было нарушений там или ЧП. А на учения возят в автомобилях. Рай земной, да и только! А нам доставалось. Приходилось топать на своих двоих с полной боевой выкладкой. Бывало, еще и с пулеметом на горбу. Просто с ног валились от усталости. Зато был у нас замечательный командир роты, поручик Довина, бывший фронтовик. В самую тяжелую минуту выскакивал из своего «джипа», бежал вперед и кричал: «Ребята, давай нашу! Раз, два, левой! Запевай!» И сам заводил:

Скажу по правде, была это блатная песня, но поднимала настроение и боевой дух, и мы выдерживали очередной марш-бросок и благополучно добирались до места. Да, командир прекрасно знал, какую песню выбрать для поднятия духа. Эта, что о молодушке, была лучше тогдашней строевой: «Ура, ура, ура! Пойдем мы на врага за матушку Родину и за Сталина-а-а!..» Мы, борованские, считались лучшим гвардейским подразделением. Ангелами, конечно, не были, проколы, залеты, ЧП, драки в трактире во время увольнений — все случалось, но зато на плацу, стрельбище или боевых учениях мы всегда отличались. Однажды во время учебной атаки мы так гнали перед собой «противника», что те солдаты орали от страха и падали от усталости… — Помолчав, рассказчик спросил вдруг: — А что это сегодня здесь нет никого из воинской части? Ни одного офицера. В трактире же всегда рябило от лампасов и звездочек.

Воцарилась тишина, поскольку местные колебались, имеют ли они право болтать чужаку о том, что считалось как бы семейным делом — делом исключительно тех людей, кто служит и живет на границе. Но потом все же один местный, решив, что этому рубахе-парню, который щедро угощает всех, вполне можно доверять, сказал:

— В части какое-то ЧП. Так что все на казарменном положении.

— Ах, черт, — понимающе присвистнул попутчик. — А что все ж таки случилось?

— Бог его знает. Никто ничего не говорит, военная тайна. Но дело наверняка серьезное, если командир части с замполитом объезжали сегодня все близлежащие сельхозкооперативы, лесничество и хутора. И госбезопасность попросили о помощи — говорят, даже командованию погранвойск звонили.

Земан встревожился.

И хоть уговаривал себя, что не должен паниковать, поскольку события эти не имеют отношения к внуку, им вдруг начал овладевать страх.

Может, произошло несчастье. Например, перевернулся грузовик с солдатами по дороге на стрельбище. Или беда на стрельбищах — кто-нибудь из гражданских, несмотря на запрещающие знаки, появился на поле. Или (об этом даже подумать было страшно) кто-то покончил жизнь самоубийством… Глупости, одернул себя Земан. Это все фантазии.

И все же он поспешно расплатился и, обеспокоенный, заторопился в местное отделение Корпуса безопасности — как можно скорее узнать правду.

30

Когда-то местное отделение Корпуса располагалось в бывшем жандармском участке, который хорошо был знаком Земану по первым годам службы. Теперь оно разместилось в современном панельном здании Национального комитета. Все здесь было совершенно по-другому, но, вдохнув этот особенный, специфический запах деревенского полицейского участка, запах бессонных ночей и нервно выкуренных сигарет, пота и усталости, Земан растрогался. Именно здесь начинали они с Лойзой Бартиком. Здесь он впервые в жизни стал свидетелем сурового допроса. Странно, кошмарная эта сцена ожила в памяти, как на киноэкране, едва Земан переступил порог современного полицейского участка.

В первой комнате, разделенной перегородкой, никого не было. Служебное время закончилось, и, верно, никто не предполагал, что кто-то отважится просто так сюда войти.

Земан открыл дверь, ступил за перегородку и постучал в дверь с табличкой «Начальник». Не ожидая приглашения, вошел.

Кабинет обставлен был скромно. Письменный стол, к которому примыкал длинный стол для заседаний, шкаф и книжные полки со сборниками законов, инструкций, предписаний, с произведениями классиков марксизма-ленинизма и книгами по истории КНБ. В кабинете были трое: поручик КНБ, наверняка начальник отделения, вахмистр, который, по всей видимости, должен был дежурить в соседнем кабинете, и какой-то гражданский, тоже, наверное, сотрудник госбезопасности. Они склонились над картой, разложенной на столе.

Поручик раздраженно закричал на Земана:

— В чем дело? Кто вас сюда пустил?

Это был глупый вопрос, поскольку Земана никто не впускал, но и войти никто не помешал.

— Меня зовут Ян Земан, — представился он. — Я был майором госбезопасности, теперь, к сожалению, на пенсии. — И протянул поручику свой паспорт.

Тот заметно смягчился.

— Какие проблемы, товарищ майор?

— Я когда-то служил здесь. Правда, очень давно… Здесь начинался мой путь в Корпусе.

— Что ж, приехали прошлое вспомнить?

Поручик старался быть вежливым, но было видно, что нежданный гость задерживает его и раздражает. Наверняка про себя он клял посетителя: «Черт возьми, у нас такие важные дела, а какой-то пенсионер будет отрывать нас своими сентиментальными воспоминаниями».

— Нет. Я приехал к своему внуку, — уточнил Земан.

— Он живет здесь? Что-то я ни одного Земана не припоминаю. Да и вас я никогда здесь раньше не видел…

— Нет, он здесь в армии служит, в воинской части в Борованах.

— А фамилия, фамилия? Такая же, как у вас? — спросил нетерпеливо дежурный офицер.

— Иван Томанек.

Наступила тишина, и стало вдруг слышно жужжание мухи над разложенной картой — оно показалось Земану ревом мощного мотора. От нервного напряжения у Земана вспотели ладони, им снова овладел страх за Ивана. Я так и знал, говорил он себе, с парнем что-то случилось.

— Скажите, что произошло?

— Ну, мы, собственно, свои дела уже закончили, — сказал начальник. — Не хотите с нами поехать в часть? Там к вам наверняка вопросы будут.

— Почему? С Иваном что-нибудь случилось?

— Нет. Просто сегодня ночью ваш внук и еще один рядовой ушли из части, прихватив оружие. Дезертировали.

Мир в глазах Земана перевернулся.

31

Спустя неделю после того как Земан побывал в ЦК партии, его снова вызвал заместитель министра генерал-майор Житный.

— Много себе позволяете, товарищ майор! — накинулся он на Земана, едва тот переступил порог его кабинета. — Госбезопасность — это что, богадельня, где совершенно не обязательно выполнять служебные инструкции? Где каждый может делать что вздумается? Кто позволил вам самовольничать? Вынужден наложить на вас дисциплинарное взыскание за невыполнение приказа.

Земан понял: о его разговоре в ревизионной комиссии ЦК уже стало известно. Нарушение присяги могло стоить ему места. Земан знал, знал это, но не мог поступить иначе. Побледнев, он молчал в ожидании самого худшего.

Но Житный вдруг подошел к нему, положил руку на плечо и с дружеской улыбкой притянул к себе.

— Лично я тебя поздравляю, Гонза, — проговорил он тихо. — Ты старый упрямый сумасшедший, но ты был прав… Нынче утром зампред подал в отставку.

Сообщение было настолько неожиданным, что Земан даже присвистнул. Он был готов ко всему, только не к этому. Напрасно пытался он сохранить официальное выражение лица, это не удавалось. Он покраснел и часто задышал от волнения.

Житный подвел его к креслу возле журнального столика, усадил, достал из стола бутылку французского коньяка и налил две рюмки.

— Давай выпьем за это. Ты — единственный полицейский, который решился на подобный шаг и победил. Прости, что я не помог тебе, но пойми, я по рукам и ногам связан служебным положением… Теперь другая ситуация. Сегодня за твоей спиной стоит ЦК, и у меня руки развязаны. Дело, которое я у тебя забрал, утром передал прокурору… горжусь тобой, Гонза. — Житный поднял рюмку. — За твою победу. За всех честных служащих нашего Корпуса.

Земан, однако, поставил свою рюмку. Может, не мог справиться со своими чувствами и забыть о тяготах, которые пережил, расследуя это дело?

— Что теперь с ним будет?

— С кем?

— С Лойзой Бартиком. Ведь все-таки он был неплохим человеком. И тогда, в Феврале, был вместе с нами. Помнишь?

— Не беспокойся. — Житный улыбнулся. — Такие, как он, низко не падают. Получит какой-нибудь пост помельче. Посла, например. И наверняка в Швейцарии.

— А его сын? — Забыв о своей ненависти к избалованному этому барчуку, он помнил сейчас одно: как нежно Бартик относился к своему сыну. — Его арестовали?

— Зачем? Он уже неделю работает в нашем торговом представительстве в Югославии.

— Как это?..

— Ты не все знаешь, Гонза. Использовав все силы и средства, которыми ты просто не мог располагать, мы провели срочное дорасследование твоего дела. И выяснили ряд деталей, до которых ты не имел возможности докопаться. Главный виновник всего — управляющий замка. Он стрелял из того ружья, он устраивал пьянки и всякие беззакония в замке. Это он соблазнял некоторых наших наивных представителей власти, устраивая все эти гадости в своих корыстных целях — ну, чтобы иметь какие-то выгоды для своего района. Он арестован, во всем признался. Он будет строго, очень строго наказан. В этом и кроется тайна твоего дела «Замок». Сын зампреда — негодяй и хулиган, но он невиновен.

— Но это же ложь!

— Ты обязан этому верить. Не имеешь права сомневаться в истинности нашего расследования. Как, впрочем, и мы не сомневались в твоей честности. Оставь подозрения. И помни: не имеем мы права допустить беспорядки, развал всего, за что боролись.

— А за что же мы, собственно, боролись? — спросил Земан и встал.

— Погоди! — задержал его Житный и, взяв со стола какую-то бумагу, подал Земану. — Когда будет время, заполни и отправь по инстанциям. Можешь не торопиться. Пока.

— Что это?

— Рапорт о выходе в отставку, формуляр о пенсии в связи с выслугой лет. Я хотел бы сам это подписать и попросить для тебя самую высокую пенсию, какая только может быть. Пусть даже в порядке исключения. Ты заслужил. А что будет со мной, еще не знаю. Центральный Комитет дал указание строго разобраться со всеми, кто бывал в замке. Два-три раза я там тоже был. Но с вертолета никогда не стрелял. Поверь мне.

— Пенсия? — ошеломленно спросил Земан. — Почему?

— Так ведь годы…

— Но и опыт! Я здоров, у меня еще достаточно сил и желания работать…

— Твой близкий родственник остался за границей. У тебя в семье эмигрант. Ты ведь знаешь инструкции.

— Но до сих пор это не мешало.

— Ты сам ликвидировал высокого государственного деятеля, единственного, кто за тебя поручился и оберегал тебя… Вот так-то.

32

Иван — дезертир? Нет, нет, невозможно! Это какое-то трагическое недоразумение, ошибка, скоро все разъяснится, горячо убеждал он офицеров госбезопасности, с которыми ехал в их служебном автомобиле.

Те вежливо и сочувственно кивали, но по лицам было видно, что не верят.

Земан вдруг подумал, а сколько раз он вот так же выслушивал уверения людей, заступавшихся за нарушителей закона. Ведь он тоже не придавал значения их словам, ибо решающими для него были факты. И вина, которую он хотел и обязан был доказать. Никогда не позволил он себе впасть в сентиментальность. А вот теперь своей сентиментальностью пытался воздействовать на других. Понимая это, он, тем не менее, не мог остановиться: внук был слишком дорог ему.

В кабинете командира части они встретились еще с одним офицером, капитаном, по всей вероятности, из военной контрразведки, ему и поручили беседу с Земаном.

— А раньше вы знали, что ваш внук ненавидит социалистический строй? — спросил капитан.

Он был болезненно худ, форма на нем висела, словно с чужого плеча. Пылающие глаза, строгий и пронзительный, как у иезуита, взгляд показался Земану неприятным, а вопрос привел его в шоковое состояние.

— Иван? Ненавидит? Вот уж глупости!

— И все же причина для этого у него была.

— Какая? И я, и его мать — патриоты. Преданность республике я доказал всей своей жизнью. Иван не слышал от нас ни одного плохого слова о нашей стране и ее государственном устройстве. Да и проблем у него никаких не было — он имел все, что нужно. И хорошие перспективы. Он всегда верил нам на слово.

— Но ведь на него оказывали влияние не только вы.

— А кто еще? Школа? Друзья? Что-то не припомню, чтобы…

— Его отец! — перебил капитан.

Земан знал, что без напоминания об этом не обойдется, и все же аргумент неожиданно больно ударил его. Сухарь, подумал он, бесчувственный солдафон, для которого существуют лишь факты и служебные характеристики… Чем-то похож и на меня, когда я так же вот бескомпромиссно стоял против Бартика.

— Со своим отцом Иван контактов не поддерживал, да и не помнит его. Он ушел от нас…

— Эмигрировал на Запад, — холодно поправил контрразведчик.

— Он ушел, когда Иван был еще совсем ребенком. При Иване мы никогда о нем не говорили, да и мальчик не хотел о нем слышать.

— Вы в этом уверены?

— А у вас есть основания думать иначе? — раздраженно спросил Земан. Впервые в жизни не он допрашивал, а его, и это было непривычно. — Кто дал вам право иронизировать над моими показаниями? Я жизни не щадил в борьбе за республику, когда вас еще и на свете не было. Так что же вы себе позволяете? Я — его дед, я его растил. Думаете, вы знаете его лучше, чем я?

— Нет, но смотрю на него непредвзято, — бесстрастно проговорил капитан.

— Бог знает, почему и кто заставил его это сделать. Может, парень, сбежавший вместе с ним?

— Это был образцовый рядовой, член союза молодежи! — вступился за солдата командир части. — Служил уже второй год, мы хорошо его знали и доверяли ему. Отличник боевой и политической подготовки. К несчастью, подружился с вашим внуком, который был интеллектуально сильнее и подбил его на побег.

— Именно ваш внук — инициатор, — подтвердил капитан.

— Вам все заранее ясно! — взорвался Земан. — Если бы я таким же образом вел расследования, на совести у меня было бы немало несправедливо обвиненных и осужденных.

— Успокойтесь, товарищ майор. Пока что идет расследование. И, честное слово, мы докопаемся до правды. Но и вы не имеете права обвинять нас в предвзятости. Вот вы утверждаете, что ваш внук никогда не поддерживал контакта со своим отцом…

— Никогда!

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— А что скажете об этом? — И капитан положил на стол какую-то бумагу. — После всего, что произошло, мы обязаны были осмотреть его личные вещи. Надеюсь, как криминалист вы нас понимаете.

— Что это?

— Прочтите.

Майор Земан взял листок и принялся читать:

«Милый Иванек! Ты не представляешь, как обрадовало меня твое письмо. Я никогда не забывал о тебе и не переставал тебя любить. По-прежнему верю, что когда-нибудь мы увидимся. Сейчас мы находимся недалеко друг от друга. Нюрнберг всего в нескольких километрах от этих твоих Борован. Если хочешь, приходи, я позабочусь о тебе.

Любящий тебя отец».

— Откуда это? Как он его получил? — закричал Земан.

— Конечно, не по почте, — сказал капитан контрразведки. — Иначе бы мы его перехватили. Может быть, его привез какой-нибудь западный турист или водитель авторефрижератора, проезжавший из ФРГ через Борованы. Могли просто бросить это письмо с нашей маркой в любом почтовом отделении на чехословацкой территории.

За долгую свою жизнь Земан побывал в разных переделках. Но сейчас ему впервые хотелось заплакать.

— Вот видите, не все наши выводы были необоснованными, — сказал контрразведчик. — И, тем не менее, мы продолжим расследование. Обещаю, оно будет объективным.

— Об этом поколении мы знаем больше вас, — сказал примирительным тоном начальник части. — Наши командиры не на много старше солдат и хорошо их понимают. У них хорошие отношения с парнями, которые приходят к нам ежегодно. Конечно, один призыв не похож на другой, но здесь с ними работают днем и ночью, и зачастую мы знаем их лучше, чем родители…

— Что вы собираетесь делать? — спросил Земан.

— По договоренности с пограничниками закрыта западная граница, через нее теперь и мышь не проберется. Госбезопасность перекрыла все дороги и магистрали, ведущие в глубь страны. Объявлен розыск, соответствующим органам и службам переданы описания этих двоих, повсюду — усиленные наряды патрулей, контролирующие вокзалы, автомашины. О возможных передвижениях или местонахождении дезертиров нам будут сообщать лесники, люди из окрестных сельхозкооперативов и с хуторов. А завтра утром с помощью воинских частей мы прочешем близлежащие леса.

— И я пойду с вами, — сказал Земан решительно. — Я хорошо знаю эти места и обещаю, что мой внук добровольно вернется в часть. Мне нужно только с ним поговорить. А уж потом вы накажете его без всяких скидок — по закону и воинскому уставу.

— Нет, — отрезал командир. — Не получится. Не обижайтесь, но для нас вы всего-навсего гражданское лицо, к тому же состоите в родственных отношениях с одним из дезертиров. Кроме того, акция эта небезопасная. Они ведь дезертировали из караула. Оба вооружены, у них есть запасные магазины с патронами. Наверняка будет перестрелка…

33

Когда Яна Земана привезли из части в гостиницу «У Конипаса», веселье в трактире было в полном разгаре. Попутчик Земана без устали заказывал всем фернет. Местные кутилы давно приняли его в свою компанию, воодушевленные неожиданно свалившимся среди этого будничного однообразия бесплатным развлечением. Какой-то тракторист притащил свою «пиликалку» (так именовал он гармонику) и по заказу этого веселого пражанина играл одну песню за другой. Пьяные гости дружно подхватывали:

Что могли знать эти люди о его несчастье? Буйным своим весельем они словно раздирали открытую рану… Земан не знал, куда деваться от боли, и веселый этот шабаш казался ему театром абсурда.

— Пр-и-и-в-е-ет, приятель! Садись! У нас здесь веселье в полном разгаре. Налейте и ему «лака для гробов»! Двойную порцию!

Сначала Земан отказался, но потом все же взял стограммовый стаканчик. Хотелось забыть обо всем, забыться. По желудку разлилось приятное тепло, но сверлящая головная боль не утихала, он никак не мог избавиться от преследовавших его мыслей.

Земан присел на скамейку у окна, подальше от развеселого общества. За окном была ночь. В стекла бились тяжелые капли. Пошел холодный дождь. Обычная борованская погода. А пиликалка тракториста выводила:

Нет! Нет! Только не эту! Не надо петь эту песню! — хотелось закричать Земану. Но он промолчал, чувствуя, как по щекам текут слезы. К этой сентиментальной песенке времен буржуазной республики у него было особое отношение. Для него это была песня смерти. Он был мальчишкой, когда после травмы на заводе скончался его восемнадцатилетний брат. И именно эту, любимую песню его брата играли, когда везли на кладбище. Для детской души Земана это было настолько глубоким потрясением, что с тех пор при первых же аккордах этой песни ему становилось плохо.

О боже, неужели его и в самом деле убьют?

Нет, нет! Этого не может быть!

Но Земан знал, что дело плохо. Он вспомнил, как сам когда-то вел цепь по ржаному полю, которое прочесывали в поисках диверсантов, а по завершении акции идентифицировали их тела. На всю жизнь запомнил он трагедию, предшествовавшую этому, — злодейское убийство четырех активистов в Планице…

Сколько убитых перевидел Земан за свою жизнь! Он научился спокойно смотреть на насильственную смерть как на непременный атрибут трудного своего ремесла. Но теперь автоматы будут стрелять в его внука, которого он любил. И он никак не мог этому помешать, потому что сумасшедший мальчишка неизвестно почему поставил себя вне закона, стал отверженным и тем самым приговорил себя к смерти.

А пьяная компания самозабвенно выводила:

Вдруг он не выдержал и заорал — может быть, под воздействием выпитого натощак алкоголя:

— Да пошли вы все к чертовой матери!

И выбежал на улицу под холодный дождь.

34

Капитан Маржик (так звали офицера контрразведки) не спал. Это был добросовестный служака, который педантично заботился о том, чтобы никого не обидеть и никому не навредить.

Собственно, он не годился для этой профессии, ведь любого рода слабость для контрразведчика — кратчайший путь к ошибкам и проигрышу. Но ничего поделать с собой он не мог, таким уж уродился. И поэтому по сто раз проверял каждый факт, прежде чем решался сделать какой-то вывод.

Сейчас он снова и снова перечитывал свои заметки, осматривал личные вещи дезертиров, взвешивал каждое слово, услышанное во время допросов солдат.

Весь день накануне он беседовал с солдатами, пытаясь докопаться до истины и узнать, почему же сбежали рядовой Томанек и ефрейтор Рамбоусек. Может, кто-то из солдат на плацу или в казарме что-нибудь слышал? Может, обидел их кто?

Выяснить ничего не удалось.

Солдаты отвечали смущенно и уклончиво, а из новичков он вообще не смог вытянуть ни слова. Чувствовалось, что случившееся повергло войсковую часть в уныние.

И все же Маржик хотел еще до утра, когда начнется облава, которая может закончиться трагически, уяснить для себя меру вины каждого из них. Считал это своей обязанностью, в особенности после разговора с майором Земаном. Он понимал, каково сейчас этому пожилому человеку, жалел его, но не мог повлиять на развитие событий, которые раскрутили эти молодые любители приключений, а возможно и враги. Военные законы и инструкции были неумолимы: против оружия — оружие; смерть — за смерть; за предательство — самое суровое наказание. Он хотел еще раз убедиться, что действительно совершено преступление. Взвесив все факты, он сообщил об этом майору Земану.

Ничего нового в своих заметках он не нашел, но вдруг вспомнил показания одного из первогодков. Этот парень долго испуганно молчал, прежде чем выпалил:

— Ничего не знаю. Только думаю, Иван не виноват. Вот и все.

Но почему он думает, что Томанек ни в чем не виноват? Почему он не сказал то же самое о втором дезертире, ефрейторе Рамбоусеке?

Маржик знал, что нарушает инструкции, но, тем не менее, позвал из коридора дневального и приказал:

— Разбудите рядового Словачека из третьей роты, приведите ко мне.

Через минуту дневальный ввел сонного перепуганного парня. В его глазах был только испуг, поскольку кабинет офицера контрразведки может вызывать только страх, не важно, виноват ты или нет.

Контрразведчик собирался приступить к допросу, когда что-то заметил:

— Что это у вас. Словачек?

Солдат съежился. Капитан Маржик встал, распахнул пижаму на его груди и остолбенел.

Весь живот у парня покрыт был огромными синяками.

— О боже! — воскликнул капитан. — Кто это вам сделал?

35

А Земан в это время карабкался по холмам, и ему становилось все хуже. Только теперь он понял, что переоценил свои силы. То, что в двадцать лет было для него легкой прогулкой, сейчас доставалось с большим трудом. В этих краях он прожил свою молодость. Здесь плечом к плечу с Лойзой Бартиком боролись они, еще неопытные, но сильные своей слепой верой в идею, которую отстаивали, — верой в коммунизм.

Почему же они разошлись и оказались по разные стороны баррикад?

Вернуться, говорил он себе, с трудом шагая по ночному лесу, вернуться к чистоте идеалов нашей молодости, к чистоте Февраля, и начать снова…

И он вспомнил ту февральскую ночь, когда они с Лойзой Бартиком отправились из Катержинских гор по этому же маршруту. Это был путь к Лисьей норе — охотничьему домику, в котором в сорок восьмом году они с Бартиком обнаружили вражеский передатчик. Эту историю Земан много раз рассказывал внуку. Поэтому он и выбрал этот путь.

Он промок до нитки. От холода сводило мышцы, болели суставы. Дождь превратил лесную тропинку в скользкий глиняный каток. С трудом он вытаскивал ноги из грязи, после каждого шага приходилось останавливаться. Он тяжело дышал, кололо в груди.

Да, я уже старик, пора это признать, говорил он себе. Вот где-нибудь здесь упаду и отдам концы.

Но страх за внука был сильнее усталости. И он шел.

Еще там, в ресторанчике, он подумал, где они могут прятаться. Он помнил, с каким вниманием выслушивал внук истории о Катержинских горах. И теперь был уверен, что Иван направился в то местечко, о котором множество раз слышал из уст деда, — к Лисьей норе.

Земан знал, что с этой догадкой ему следовало бы отправиться в войсковую часть. Он должен был сообщить командованию и просить помощи, чтобы взять дезертиров. Но теперь он понял Бартика. Испугался, что Ивана скорее убьют, чем поймают, потому-то и решил сам отправиться на поиски внука.

Я сам его арестую и отдам в руки закона, думал он. Тогда все же будет надежда вернуть его к жизни и воспитать, после того как он отбудет наказание. Зато он будет жить. ЖИТЬ!

Он все еще надеялся. В отличие от Бартика Земан был слишком честным, чтоб хотя бы в мыслях позволить себе нарушить закон ради спасения своего ребенка.

Наконец он нашел Лисью нору.

Когда-то это был роскошный охотничий домик, принадлежавший какому-то немецкому чину, а после войны — заводчику Чадеку.

Сейчас это была просто развалюха с вывороченными окнами, выломанными дверями, грудами разбитых бутылок и засохшего дерьма, которое здесь оставили туристы.

Земан был опытным криминалистом, поэтому сразу же обнаружил следы присутствия беглецов.

Он вошел в загаженную комнату, служившую когда-то залом, и произнес в темноту:

— Ребята, вылезайте. Я знаю, что вы здесь.

Наверху кто-то тихо всхлипнул:

— Дедушка!

36

Капитан Маржик разбудил командира полка майора Гержмана в его кабинете в три часа утра. Командир уснул на диване всего на часок, измотавшись за день из-за этого ЧП: проверял склады и боеприпасы, объезжал сельхозкооперативы, лесные хозяйства и хутора, чтобы информировать о дезертирах и договориться о сотрудничестве в их поимке.

— Ты не обижайся, что разбудил тебя, — обратился контрразведчик к командиру части. — Мне удалось выяснить кое-что серьезное.

— Что же ты выяснил?

— Все обстоит вовсе не так, как мы предполагали.

— И что же не так?

Командир был злой и сонный, ему вовсе не хотелось вступать в дискуссию. Позади был тяжелый день, еще более трудный только начинался.

Чрезвычайное происшествие, которое стряслось во вверенной ему части, не сулило ничего хорошего.

Оно бросило тень на его часть, на всю его безупречную службу. И кому было надо то, что он отправился служить в эту забытую богом дыру? Пограничье чуть не стоило ему семейного благополучия. А сейчас под угрозой оказалась и военная карьера, ведь ЧП такого рода просто так не прощают. Он и не знал — радоваться по этому поводу или огорчаться. Он был из поколения молодых командиров, которых в шутку называли «майорская хунта». Они пришли в войсковые части после окончания военных училищ и полные идеалов и желания командовать и воспитывать солдат по-новому, на уровне двадцать первого века. А столкнулись с закостенелой армейской практикой и вдруг обнаружили, что у них ничего не выходит. Они оказались скованными таким количеством бюрократических инструкций, положений, предписаний и рекомендаций, что могли вести лишь бумажную войну, а не командовать подразделениями. У многих разочарование было настолько велико, что они сознательно совершали какие-нибудь проступки, лишь бы уволиться из армии. Это была бурлящая, мятежная, неспокойная «майорская хунта». Никому не хотелось тратиться на звездочки, на погоны или деньги. Только новый министр дал им какую-то надежду, новые перспективы. И все же в минуты депрессии, которая иногда накатывала, он подумывал, не подыскать ли на гражданке работу поинтереснее, хоть мысли эти и противоречили его мальчишеской мечте — стать военным, защищать родину…

— В одной из наших рот, а именно в третьей, — сказал ему контрразведчик, — всю власть захватили «деды», как они себя называют. Настоящие гангстеры. Как только вечером офицеры уходят домой, вся власть в казарме переходит в их руки. Они издеваются над новичками, мордуют их. И если бы кто-то из молодых ребят, новобранцев, попытался хоть пикнуть, его забили бы до смерти. Командир третьей роты Когоут знает об этом, но поддерживает и покрывает.

В глазах командира застыли удивление, недоверие, ужас. Контрразведчик прекрасно его понимал. Ведь и самому ему в первую минуту, когда услышал об этом от рядового Словачека, все показалось дурным сном. Они знали о дедовщине в армии и делали все для того, чтобы искоренить зло. До сегодняшнего дня они твердо были уверены, что им удалось справиться с этой проблемой. Третья рота всегда считалась образцово-показательной — по дисциплине, результатам стрельб и боевых учений. Но какой ценой? Какой ценой?

— Господи, да что же это за молодежь такая пошла? И откуда в них такая жестокость? — возмущенно причитал командир. — Откуда что берется? Ведь они приходят к нам уже такими из школ, а мы их должны здесь перевоспитывать. Но почему же они такие? Почему? Это же наши дети!..

— Главных виновников я уже приказал отвести на гауптвахту без твоего ведома, извини, но уверен, ты со мной согласишься. Утром отправим их в Пльзень в камеру предварительного заключения и передадим военному прокурору. Но, к сожалению, глава этой дедовской мафии отсутствует. Это ефрейтор Рамбоусек. Оказывается, он давно уже готовился сбежать за кордон и поэтому так образцово выполнял свои обязанности и даже был функционером Социалистического союза молодежи. А когда узнал, что у Томанека отец в Западной Германии, принудил его написать отцу письмо. И вот сегодня дезертировал, а Томанека взял заложником.

Командир уже пришел в себя. Услышанное настолько потрясло его, что сон как рукой сняло. Этот Маржик, наверное, с ума сошел, пытался он себя успокоить. Ведь все это неправда. Это не похоже на часть, которой я командую, не похоже на солдат, которых я хорошо знаю. Я и этому Рамбоусеку верил, а Томанека я не любил, потому что он был какой-то странный, рафинированный, совсем не похожий на остальных, у него все время возникали какие-то вопросы и замечания по разным поводам — в общем, он был интеллектуал. А вот с Рамбоусеком все было просто и понятно, на все приказания он отвечал: «Есть, товарищ майор!»

Капитан Маржик положил перед ним свои записи, сделанные во время опроса солдат.

— На, читай! Это показания рядового Словачека.

Все сомнения исчезли. Командир части вскочил, начал одеваться.

— Дневальный! — крикнул он. — Немедленно позовите командира третьей роты Когоута!

Когоут явился через несколько минут. Поскольку была объявлена тревога и часть перешла на казарменное положение, он, как и другие офицеры, ночевал в казарме.

— По вашему приказанию прибыл, товарищ майор! — бойко отрапортовал он с порога.

Это был высокий красивый деревенский парень откуда-то из Южной Чехии. Военная форма ему шла, хорошо на нем сидела, и он прекрасно это понимал. Он был самолюбив и тщеславен, майор Гержман не раз отмечал это для себя, но, поскольку третья рота всегда считалась лучшей, к этим качествам ее командира он относился с юмором. «Хочешь во что бы то ни стало отличаться? — посмеивался он. — Все красуешься? И что, опять первое место на стрельбах отхватил?»

Но сейчас он так напустился на Когоута, что даже охрип:

— Это что же творится в вашей роте, товарищ надпоручик?

Когоут сразу смекнул, в чем дело, по выражению лица этого худющего капитана из контрразведки, которого всегда побаивался. Капитан смотрел на него осуждающе холодными своими рыбьими глазами.

— Я все делал, чтобы воспитать закаленных, надежных солдат, — ответил он самоуверенно. — И, как сами знаете, мне это удавалось.

— Но какими методами ты этого добивался? — кричал командир. В порыве гнева он даже не заметил, что перешел на «ты». — Тем, что превращал солдат в послушных животных? Тем, что унижал человеческое достоинство? Что держал их в страхе? Все эти дутые успехи построены были на страхе и побоях. Ты знаешь, что я с тобой за это сделаю? Разжалую и передам военному прокурору, пойдешь под трибунал, пусть тебя посадят, чтобы на собственной шкуре, ты испытал то, что пережили эти несчастные мальчишки, над которыми издевались с твоего ведома!

Надпоручик, поняв, что все потеряно, тоже начал дерзко тыкать командиру:

— А как бы ты по-другому хотел воспитать солдат из того сброда, что мы получаем ежегодно? Из преступников, наркоманов и хулиганов, гомосексуалистов, панков и гнилых интеллигентиков? Все они ненавидят военную службу! Без дедов и кулаков в армии не будет дисциплины, ты это запомни, а все остальное — красивая болтовня для докладов наверх и для печати. Ты это прекрасно знаешь! Зачем же ломать комедию? А если решишься отдать меня под трибунал, то отправишься туда вместе со мной, поскольку ты одобрял мой стиль командования и много раз меня хвалил.

Командир, с трудом взяв себя в руки, произнес холодно:

— Хватит! Сдайте оружие, товарищ надпоручик. С этой минуты я отстраняю вас от командования третьей ротой. Немедленно отправляйтесь на квартиру и до решения военной прокуратуры не покидайте ее. Вы — под домашним арестом. Исполняйте.

Надпоручик усмехнулся и гаркнул, щелкнув каблуками:

— Есть.

Он снял ремень, на котором висела кобура с пистолетом, и положил на стол.

— А что касается меня, то я сам попрошу командира полка сурово меня наказать. Но сейчас нам надо спасать Томанека. Ждать до рассвета нельзя. Объявляю боевую тревогу! Немедленно!

37

Ян Земан стоял под дулами двух автоматов, нацеленных ему в грудь. Нет, он не боялся, годы службы в органах безопасности научили его не терять в таких ситуациях самообладания и спокойствия, решительности и уверенности, и тогда смерть отступает. Скорее всего, он испытал удивление и жалость, поскольку один из этих автоматов держал в руках его внук. Он посмотрел ему в глаза, надеясь, что Иван поколеблется. Но парень выдержал его взгляд и только сказал:

— Не подходи, дед. Стой. Не двигайся.

Неизвестно почему, именно сейчас Земан вспомнил о своей последней встрече с Фридой. Произошла она у грязного ресторанчика для автомобилистов на шоссе, ведущем от Праги на запад. Он остановился здесь выпить чашечку кофе и проглотить сосиску с рогаликом — устал и проголодался. На стоянке скопилось множество машин с греческими, венгерскими и турецкими номерами, а их водители, потные, сонные и усталые, приходили в себя за чашкой кофе в ресторане. Потом Земан увидел, как один из водителей потащил за собой в кабину пьяную девушку. Он знал этих потаскушек, промышлявших на дорогах. За пару долларов или марок они были готовы на все — это были проститутки самого низкого пошиба. Когда парочку осветил луч фонаря, Земан узнал Фриду.

— О боже, Бедржишка, что с вами?

Она посмотрела пьяными глазами так, будто видела его впервые.

— Сгинь!

И полезла в кабину грузовика вслед за своим приятелем.

Земан был потрясен. Что же произошло? Позже он понял, что это он своей бескомпромиссной борьбой за правду уничтожил ее, лишил смысла жизни. Ведь замок был ее мечтой. И теперь он не имеет права осуждать ее. Не сделал ли он то же самое с Иваном? Не навредил ли ему тем, что прививал ему свои принципы, свое отношение к жизни?

— Я пришел не для того, чтобы как-то вам повредить, — сказал Земан. — У меня нет с собой оружия. Хочу только поговорить с вами. С обоими.

Второй солдат молчал, возложив ведение переговоров на Ивана. Было такое впечатление, что он держит Ивана на прицеле на случай, если приход Земана окажется ловушкой.

— Нам говорить не о чем, — сказал Иван чужим голосом. — Ты лгал мне, дед. Все совсем не так, как ты говорил!

— Что? Армейская служба?

— Жизнь! Ты пришел слишком поздно, дедушка.

Земан не мог представить, что довелось Ивану пережить. Он попал в армию, в общество своих сверстников, исполненный веры в жизненные идеалы деда. Ребята умирали со смеху, когда он в казарме делился своими взглядами на жизнь. А потом возненавидели его, поскольку он старался жить в соответствии со своими идеалами и выполнять воинские обязанности. Он был чужой, он был белой вороной. Они избивали его и мучали. Иван долго сопротивлялся, но, когда увидел, что к нему с пренебрежением относится и командир, а политрук не доверяет, поскольку отец в эмиграции, сдался. С радостью принял покровительство ефрейтора Рамбоусека и верно, как пес, служил ему за то, что тот спас его от дальнейших мучений. Рамбоусек стал для него вождем, которому он слепо поверил. Только так мог он выжить, и никак иначе.

Но ведь Земан ничего этого не знал.

— Никогда не бывает поздно. Есть еще время вернуться, — убеждал он.

— Нет! — заорал вдруг второй солдат, явно испугавшись, что Иван поколеблется. — У нас есть только два пути — вырваться отсюда или сдохнуть!

— В таком случае только один, — сказал Земан убитым голосом.

— Почему? Ведь нас еще не схватили, — возразил Иван.

— Границу уже закрыли. Всюду пограничные патрули с собаками. Только эта полоска приграничного леса вам и осталась. Но и здесь вас легко окружат и схватят. Ребята, будьте благоразумны.

— В любой ловушке всегда найдется какая-нибудь щель, — отрезал второй солдат. — А если нет, мы сделаем ее вот этим, — и он похлопал рукой по автомату. — Патронов у нас хватит. Они в штаны наложат, когда мы начнем их поливать. Будут удирать, как зайцы. А нас в этой клетке уже никто не удержит!

Земан вдруг почувствовал страшную усталость. Бесконечное путешествие по ночному лесу, страх и напряжение, мысли о внуке, эта странная встреча здесь, в местах, где прошла его молодость, грусть и разочарование — от всего этого сердце сдавило как клещами. «Быстрее, быстрее! — подгонял он себя, — давай заканчивай побыстрее, не то умрешь».

— В какой клетке? — спросил Земан.

— В этом вашем социализме.

— Это не клетка, парень. Это дом. Мы строили его для вас. Жертвовали всем, защищая этот дом, чтобы вам в нем легко жилось. Лучше, чем нам…

— Да нам плевать на этот ваш дом! — заорал солдат взбешенно.

Земан знал, что у него нет больше времени ждать. Он пошел им навстречу.

— Да имейте же разум, ребята. Все это глупости…

— Стой! Не двигайся! — закричал солдат.

— Ради бога, дед, не подходи к нам, — взмолился Иван.

Но Земан уже не мог остановиться. Если я потеряю этого парня, говорил он себе, значит, жизнь моя прошла зря. Если потеряем это поколение — потеряем все.

Он обязан был остановить их, вернуть.

— Не сходите с ума. Отдайте оружие, ребята, и все снова будет в порядке…

В эту минуту тишину Лисьей норы разорвали выстрелы. Один бог знает, кто из них первым нажал на курок.

Земану показалось, что у него в голове взорвалось солнце.

Они меня убили, изумленно подумал он, а потом только падал, падал…

38

Часть, цепью прочесывавшая лес, после выстрелов в охотничьем домике по приказу командира залегла.

— Прикрывайте нас, — приказал майор Гержман. — Остальное — наше дело.

Он был хорошим командиром и мужественным воином. Он готов был погибнуть сам, лишь бы не рисковать молодыми жизнями солдат. Выхватив из кобуры пистолет, Гержман сказал капитану Маржику:

— Пойдем за ними!

Но необходимость в этом уже отпала.

Из Лисьей норы вышел ефрейтор с поднятыми руками, за ним — с автоматом наперевес — солдат, внук Земана.

— Помогите, — со слезами на глазах обратился он к командиру. — Там мой дед умирает. Помогите ему, прошу вас. Быстрее!

И отдал оружие.

А майор Земан умер.

Это была легкая смерть. Смерть ради жизни.

Прага, 1989

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38