Бернар Кене [Андре Моруа] (fb2) читать онлайн

Андре Моруа Бернар Кене

I

— Месье Ахилл, — сказал нотариус, — я готов.

— Мы вас слушаем, месье Пельто.

Нотариус поправил очки и начал чтение акта:

— «Пятнадцатого сего марта, года тысяча девятьсот девятнадцатого к нотариусу города Пон-де-Лера месье Пельто, Альберту-Амедею, явились:

Месье Ахилл Кене, фабрикант-мануфактурист, живущий в замке Круа Сен-Мартен, в Пон-де-Лере;

Месье Камилл-Мари-Лекурб, кавалер ордена Почетного легиона, мануфактурист в Пон-де-Лере;

Месье Антуан-Пьер Кене, фабрикант в Пон-де-Лере;

и поручик Бернар Кене, действительно мобилизованный в 15-й стрелковый пехотный батальон по армии;

кои установили, как видно из дальнейшего, следующие пункты и условия товарищества, которое они решили организовать под фирмой «Кене и Лекурб» и цель которого — производство и продажа шерстяных тканей».

Бернар Кене окинул все происходящее взором любителя живописи. Как раз перед ним — лицо его деда, ярко-розовое под белоснежными волосами, выделялось на темных обоях; сухой контур профиля заставлял вспомнить Гольбейна^[1]. Справа и слева, рядом со стариком, сидели — его зять Лекурб и старший из внуков, Антуан, — лица второстепенные, в тени, покорно слушавшие бормотание нотариуса. Монотонный стук фабричных станков заставлял дрожать все лица и руки, и эта непроизвольная дрожь делала сидевших тут людей похожими на машины.

— «Смерть кого-либо из лиц, входящих в состав товарищества, не должна повлечь за собой распадение товарищества, которое будет продолжать свою деятельность и впредь, а все права умершего переходят к членам товарищества, оставшимся в живых; вдова умершего члена товарищества или его наследники не могут требовать себе из общего дела ничего, кроме сумм, записанных в счет покойного согласно прилагаемой при сем описи».

«Приятные речи, — думал Бернар, — все время вопрос только о том и идет, что о нашей смерти… Но священный огонь должен вечно гореть под фамильными котлами. Чтобы гарантировать прочность этого культа, наш нотариус принимает всяческие предосторожности. Что сделал бы наш дед, если бы он узнал, что должен умереть завтра? Без сомнения, он продиктовал бы все письма, необходимые для отправки, и подготовил бы все к срочным платежам».

— «Настоящее товарищество организуется сроком на двадцать лет, начиная с первого июля тысяча девятьсот девятнадцатого года. В случае ликвидации его до этого срока…»

«Пельто — это капеллан моего деда… Ну вот, мы теперь заключили мир с богами на двадцать лет… И я на двадцать лет привязан к этому делу. Есть ли в этом какой-нибудь смысл?»

— «…Составлено в Пон-де-Лере, в месте нахождения товарищества, в тысяча девятьсот девятнадцатом году, пятнадцатого марта…»

«Покупать шерсть, продавать сукно — вот к чему сведется вся моя жизнь… Моя краткая, единственная жизнь… Через двадцать лет игра будет кончена, всякая мысль о чем-нибудь новом и неожиданном будет напрасна, и надежда на счастье тоже. Каждое утро я буду обходить мастерские; вечером, в конторе, буду диктовать: «В ответ на ваше почтенное…» Самое страшное, что я нисколько не буду страдать от всего этого… Но зачем же тогда?.. И кто принуждает меня все это подписывать?..»

Его охватила глубокая печаль.

«Моя краткая, моя единственная жизнь… О Боже, как безобразны эти цветные стекла! И на стенах это синее сукно, обшитое галуном; это ужасно… А все же нужно слушать. Я связываю себя на всю жизнь этим актом и никак не могу заинтересоваться им. А дядя Лекурб ужасно смешон. Даже отдыхая, он сохраняет свой важный вид».

— «Выслушав чтение акта, присутствующие подписали его вместе с нотариусом».

Голос Пельто несколько повысился, когда он произносил последнюю фразу, как повышается гамма последних капель воды, наполняющих сосуд до краев. Нотариус встал.

— Позвольте старому другу вашей семьи, — сказал он, обращаясь к Бернару, — поздравить вас с вашим вступлением в это дело, которое непрерывно развивается и расширяется, и позвольте пожелать вам столь заслуженного вами успеха, который всегда был уделом вашего деда и вашего бедного отца.

Старик-фабрикант уже тяжело усаживался в кресло, оставленное нотариусом, и приготовлялся подписать акт.

Лекурб, любезный и торжественный, поглаживая свою квадратную бороду, пожелал объяснить нотариусу Пельто общее экономическое положение. Усердный читатель финансовых журналов, он строил на сомнительных статистических данных теории, немедленно же дававшие трещины. И яркая очевидность этих его ошибок нисколько не умаляла авторитетности его предсказаний.

— Промышленности, — говорил он, — предстоит теперь длительный период процветания. Так всегда бывало после всех великих войн. И теперь, так же как и в тысяча восемьсот пятнадцатом или тысяча восемьсот семьдесят первом годах, потребности изувеченной Европы огромны.

— Огромны, — подтвердил нотариус, с грустью посмотрев на залоснившиеся и блестевшие рукава своего сюртука.

— Наиболее видные экономисты, — продолжал Лекурб, поглаживая свою бороду, — предсказывают, что этот период тучных коров продлится не менее тридцати лет. Подумайте только, что нужно восстановить разрушенные и опустошенные области Франции, Бельгии, Италии, не считая Австрии и России. Никогда еще человеческой энергии не предъявлялась такая задача.

Бернар и Антуан обменялись улыбками. Красноречие Лекурба забавляло их той научной формой, в которую он облекал эти свои несвязности. Его «до известной степени» и «в известной мере», его «по этому поводу и в другом порядке идей» были знамениты в их семье. Все члены рода Кене, суровые и молчаливые, удивлялись, как это они приняли к себе подобного болтуна.

— Запасы шерсти, — продолжал Лекурб, — истощены военной обмундировкой. В Японии…

Старик Кене с нетерпением слушал эти бесполезные разглагольствования. Его костлявая и волосатая рука быстро завертелась, точно приводя в движение невидимую машину. При этом резком сигнале, этом внезапном напоминании о власти машины над человеком, зять старого Кене и его внуки, всегда послушные старику, тотчас же исчезли, точно могущественный невидимый канат увлек их по направлению к фабрике.

II

Ахилл, семидесятидвухлетний старик, очень богатый, занимался промышленностью, как старые англичане играют в гольф — с благоговением. На вопрос своего внука: «Зачем отдавать короткую жизнь на то, чтобы производить ткани?» — он ответил бы: «А зачем жить, если не производить их?» Всякая беседа, если она не касалась техники его ремесла, была для него одним только бесполезным шумом.

Потомок фермеров, сделавшихся ткачами во время Первой империи^[2], Ахилл Кене сохранил от своих предков-крестьян яростную жадность к труду и невероятную недоверчивость. Его изречения удивляли своим диким презрением к людям. Он говорил: «Всякое дело, которое мне предлагают — плохое дело, так как если бы оно было выгодно, мне его не предложили бы», «Все то, что не сделал сам — не сделано», «Все сведения всегда ложны».

Грубость его ответов ужасала скупщиков шерсти, руки которых дрожали, когда они развертывали перед стариком свои синие пакеты. Он вовсе не допускал, что любезность и состоятельность могут уживаться вместе. Льстивому клиенту он закрывал кредит. Всех иностранцев он называл «экзотиками», не делая различия между европейцами и новокаледонцами, и решительно отказывался от всяких торговых сношений с ними.

Как и все великие мистики, он вел суровую жизнь. Роскошь в его глазах была первым признаком бедности. В женщинах он не видел ничего, кроме тканей, окутывавших их. В его устах фраза: «Я ощупываю ваше платье; оно из очень мягкой материи» — звучала бы совершенно невинно; он произнес бы ее без всякой задней мысли. Без привычного стука своих машин он тотчас увядал. Он старился только по воскресеньям. Отдых убил бы его. У него были только две страсти: любовь к «делу» и ненависть к Паскалю Буше — такому же, как и он, фабриканту и его конкуренту.

Высокие красные крыши фабрики Кене поднимались и господствовали над городком Пон-де-Лер, как крепость над страной, которую она защищает. В Лувье же, маленьком городке, расположенном в нескольких лье от Пон-де-Лера, фабрика Паскаля Буше растянулась по берегу реки Лер своими длинными и извилистыми зданиями, напоминавшими суда.

В противоположность объединенной промышленности германских картелей эта французская довоенная промышленность оставалась феодальной и воинствующей. Засев в своих замках-крепостях, эти два фабриканта Валле вели между собою войну тарифами не на живот, а на смерть.

Если какой-нибудь клиент говорил Ахиллу: «Буше продает дешевле», то это заставляло Кене немедленно понижать цену. Какой-нибудь помощник мастера у Паскаля, заявлявший: «Меня приглашает Кене», получал прибавку в конце месяца. Эта борьба дорого стоила двум враждующим фирмам. Но Паскаль Буше, похожий в этом отношении на Ахилла, считал промышленность своего рода военным спортом и с гордостью говорил об ударах, полученных во время «сезонных» сражений.

— Паскаль! — любил говорить Ахилл. — Паскаль — безумец, который разорится через два года.

Он говорил это уже тридцать пять лет.

Паскаль Буше лучше скрывал свои чувства, но переживал их не менее страстно. Более молодой и значительно менее «деревенский», чем его наследственный враг, он воспринял ту классическую французскую культуру, которая была отличительным признаком французских буржуа в конце Второй империи^[3], и часто сравнивал ее прочность с прочностью индиго. Его речи, всегда украшенные латинскими цитатами, его величественная осанка доставили ему пост председателя торговой палаты в Пон-де-Лере. Он жил широко, купил прелестный замок де-Флёре, построенный для Агнесы Сорель; собирал картины, книги и охотился с дворянчиками Валле; за все эти склонности — фривольные, по мнению Ахилла — этот последний сурово его порицал. Старшая из дочерей Паскаля Буше, Елена, вышла замуж за графа де Тианж, депутата Пон-де-Лера.

Война сблизила их помимо их воли. В 1917 году Франсуаза Паскаль-Буше стала женой Антуана Кене, раненого и вышедшего в отставку, и, таким образом, произошла дипломатическая революция, более удивительная чем та, которая привела к союзу Франции и Англии через несколько лет после Фашоды.

Со времени примирения у этих двух стариков, проведших всю свою долгую жизнь в упорных усилиях разорить друг друга, не было теперь ничего более приятного, как встречи по вечерам в доме своих детей и разговоры о прошлых героических временах… Утонув в двух глубоких креслах, симметрично расставленных по обеим сторонам камина, и обменявшись краткими замечаниями о последних событиях в торговом мире, они немедленно возобновляли беседу о своих текстильных сражениях.

— А вы помните, месье Паскаль, о той белой фланели, которую вы продали Деландру на пятнадцать сантимов дешевле себестоимости?

— Ну еще бы! Я очень торопился в тот день и забыл присчитать расход на прядение. Но объясните мне теперь вы, месье Ахилл, как вы могли выпускать с фабрики пальто по пяти франков, которые Рош покупал у вас целыми кипами?

— Да, конечно, не мог, это мне было в убыток, но ведь вам от этого приходилось туго, сознайтесь?.. Я все это обдумал.

И старый Ахилл потирал руки, оглядываясь назад и созерцая ярость Паскаля. Паскаль смеялся с достоинством в свою прекрасно выхоленную, белую бороду. Каждый из них, слушая из уст своего бывшего противника описание той стороны волнующих событий, которая тогда была ему неясна, испытывал живое чувство интеллектуального удовлетворения, подобное тому, какое испытали бы после подписания мира враги-вожди, уважающие однако друг друга, при осмотре системы траншей. И воспоминания об этих трудных днях утешали немного этих «бургграфов» в их предчувствии того пресного благополучия, которое им сулила промышленность без конкуренции.

III

Стук машин оживлял воздух легкими колебаниями. Через открытое окно видны были поверх пушистых верхушек лип длинные оранжевые крыши фабрики. Голубоватый туман нормандского утра слегка обволакивал сад Антуана Кене. Бернар наслаждался вольностью нового своего бытия; мягкость и удобство штатского платья восхищали его.

— Какая погода! — прошептал он, одеваясь. — Хорошо бы сесть теперь на коня и перемахнуть этак — овраг за оврагом — подряд!

Война застигла его, когда ему было всего двадцать лет. Он был солдатом вот уже около семи лет и чувствовал, что больше никогда уже не будет настоящим Кене. Привыкнув считать товарищами или начальниками тех людей, которые для его деда были только поставщиками, клиентами, рабочими, он распределял их теперь для себя по их храбрости, по их уму, а вовсе не по их кредитоспособности и не по работе, как это должен был делать настоящий Кене. И даже иногда, забывая, что люди созданы для того, чтобы покупать, носить и продавать ткани, он начинал завидовать любознательной праздности богатых любителей искусства.

В 15-м стрелковом батальоне он выбрал себе в качестве самого интимного друга молодого писателя, в то время сержанта, как и он сам, и провел однажды свой отпуск в маленькой квартирке, которую Деламен занимал в Париже. Это было очаровательно и в то же время значительно. В комнатке, выбеленной известью, где стояли кровать и стул, он узнал вкус добровольной бедности. Деламен заставил его прочитать Стендаля — очень опасное чтение для Кене, потому что оно учит ненавидеть скуку.

«Если бы у меня была твердая воля или хотя бы простой здравый смысл, — думал он, завязывая галстук, — я сегодня же заявил бы деду о своем отъезде и поселился бы в Париже. Я занимался бы математикой, историей, фехтованием, верховой ездой и каждый день видался бы с Симоной. Какое это было бы счастье…»

— Бернар! — позвал его из сада женский голос.

Он подошел к окну и увидел свою молодую невестку на лужайке, залитой солнцем.

— Как, Франсуаза, вы уже встали?

— Уже, Бернар? Но ведь десять часов!.. Дедушка вас съест теперь, Антуан давно уже ушел. Come down and have breakfast with me…^[4] У меня есть любимая ваша рыба.

— But how nice of you^[5], Франсуаза. Я буду готов через минуту.

Он быстро закончил свой туалет и прошел к ней в столовую.

— Восхитительна эта ваша скатерть из сурового полотна с лиловой каймой и эта корзинка глициний и акаций… У вас чудесный вкус.

— Вкус Паскаль-Буше, — отвечала она весело и лукаво.

Действительно, она принесла в семью Кене, которая до нее не имела никакого вкуса к прекрасным вещам, вкус Паскаль-Буше, которому дивились антиквары Эвре и Нонанкура.

Бернар восхищался грубоватостью деревянных изделий, потолком из черных и белых балок, широким окном выходившим в цветущий сад. Где-то в глубине его мыслей почти неощутимый предок Кене протестовал против этой слишком изысканной обстановки.

— Вы не заметили самого красивого, Бернар… Моих раскрашенных изразцов… Полюбуйтесь ими…

— Я это сделаю вечером… Вы правы, я непростительно запаздываю.

Он мгновенно выпил чашку чая, одним прыжком перелетел через шесть ступенек крыльца, как мальчишка побежал со всех ног по склону зеленой лужайки, ведущему к городу и к фабрике, и пошел обычным шагом только метров за десять от самых зданий фабрики Кене и Лекурб.

В конторе старый Кене при его появлении взглянул на часы. Молчаливый упрек. Лекурб, поглаживая свою четырехугольную бороду, совсем как у президента Карно, передал этому бывшему солдату утреннюю почту.

— Вы найдете там, — сказал он, — блестящие дела, и нетрудные в то же самое время.

— Слишком даже нетрудные, — проворчал Ахилл.

Когда Бернар рассеянно проглядывал разобранные уже письма, ему показалось, что все народы земного шара готовы униженно, как какой-то милости, просить позволения, чтобы им разрешили купить. На просьбах «экзотиков» была пометка Ахилла синим карандашом — «не отвечать».

По шрифту различных печатных обращений Бернар старался разгадать психологию этих незнакомцев. Одна бумажка маленького формата заинтересовала его своим скромным изяществом.

— Кто это — Жан Ванекем, дворянин-коммерсант?

— Ванекем, — отозвался Лекурб с гордостью, — это мой внучатый племянник. В шестнадцатом году он организовал комиссионное дело, а теперь занимает целый дом на улице Отвиль. Это очень умный малый. У него огромная контора, друг мой, — контора не меньше здешнего клуба.

Бернар стоял около окна и смотрел, как на грязном дворе четверо рабочих нагружали материю. Не подозревая, что за ними наблюдают, они шутили и смеялись. Но один из них, заметив в окне хозяина, произнес несколько слов шепотом, и вся группа сделалась сразу серьезной и деловитой. Бернар вздохнул.

— А отношения с рабочими? — спросил он.

— Превосходны, — ответил Лекурб, с чувством полного удовлетворения поглаживая свою бороду.

Точно приводя в движение вращением своей руки какую-то невидимую машину, Ахилл направил своих внуков в мастерские.

Бочки с растительным маслом, клубки шерсти, ящики с нитью завалили весь длинный фабричный двор. В мастерских Бернар вновь услышал запахи, знакомые и близкие ему с детства: сильный запах жирной шерсти и пресный запах пара. Знакомые лица вызывали в памяти, с быстротой, удивлявшей его самого, имена, забытые за эти семь лет.

— Что это, Кибель? Вы хромаете?

— Да, месье Бернар, со времени Соммы. Пришлось отнять всю ногу.

— А вы, Гертемат?

— А я был отставлен у Дарданелл.

— Ах, так. Там было горячо, у Дарданелл?

— Да, это были не шутки. Но Каир красивый город. Вы не бывали там? Женщины как в Париже.

Переходя через ткацкую, где большие станки тихо передвигали широкие скатерти белых нитей, они вошли в мастерскую, где около ста женщин, сидя за длинными столами, вытаскивали щипчиками солому и свалявшиеся комочки из шерсти. Там самые преданные фабрике работницы, самые давние, устроили торжественную встречу Бернару.

— Мадам Птисеньер! Мадам Кимуш! Как поживаете?

— А, месье Бернар! Наконец-то вы вернулись!

— Однако, не очень-то все это хорошо выглядит…

— А! Конечно… Плохая работа, месье Бернар. Хорошо бы работать так, как работали до войны!

За этими женщинами в окно видны были красные крыши фабрики, зеленая вода в бассейнах, река — точно удар кисти синей краской, которая блестела сквозь серебристые тополя; а дальше — мягкие очертания лиловых холмов. Здание было высоко, и движения станков сообщали ему легкие покачивания, отчего танцевал и пейзаж.

IV

Ахилл поместил внука в свою контору, темное логово, загроможденное столетними многотомными записями и реестрами, и поручил ему проверку так называемой себестоимости. Эти калькуляции, самые таинственные обряды промышленной магии, могли бы показаться профану обыкновенными задачами; но посвященные знали, сколько в них было заключено настоящего поэтического вдохновения. Одна лишь прирожденная гениальность Кене могла в каком-то священном бреду внушить Ахиллу это внезапное решение — не считаясь с расходами закупить однажды нужный ему материал на торгах, чего так добивался Паскаль Буше, и тем раздуть до безумия цену на ткани во избежание опасной благосклонности «экзотиков».

Но Бернар, не имевший к этому делу никакого призвания новичок, не заметил величия своего «министерства». Грязные кирпичи длинного здания с частыми окнами заполняли перед ним весь горизонт. Под звуки станков он как бы выпевал для себя начало мотива из «Пасторали», но вот, покачав головой, принялся за работу.

— Двенадцать кило основы по пятьдесят шесть франков… Шестьсот семьдесят два франка… Четырнадцать кило уткá по двадцать семь франков… Пятьсот семьдесят восемь франков… Тканье: за восемьдесят две тысячи по… по скольку?

Он стал напевать «Крестьянский хоровод».

— Деламен и его друзья сказали бы опять, что у меня дурной вкус. Но мне безразлично, что Бетховен повторяется, если то, что он повторяет, мне нравится. Но только это чересчур округленно, слишком закончено для них… Я понимаю и Стравинского, но это нисколько не умаляет Бетховена… А моя себестоимость?.. За восемьдесят две тысячи… В субботу играют Вагнера у Пьерне, а вечером Мольер в «Старой Голубятне». Я мог бы повести туда Симону… Если бы я предупредил ее заранее, она как-нибудь устроилась бы со своим мужем. Но тогда нужно было бы уехать с утра в Париж: безумная надежда… мой стол сотрясается от работы станков и это заставляет вспомнить о законах Пон-де-Лера… В стекло моей двери стучится уже грозная рука Кантэра, он кажется не очень-то мною доволен. А ведь и действительно он — это его белая блуза.

Кантэр, заведующий закупками, обходился сурово со своими молодыми хозяевами.

— Месье Бернар, вы должны обязательно поговорить с заведующим прядильней, Демаром, — это несерьезный человек. За две недели — три английских ключа!

— Хорошо, я скажу.

— Да, это необходимо, затем я бы хотел, чтобы вы взглянули на этот счет: бумага для упаковщиков. Возможно ли, спрашивается, истребить целую тонну бумаги за десять дней, когда…

— Месье Кантэр, упаковщики — преступники. И они об этом узнают.

— Я говорю все это, месье Бернар, в интересах фирмы. Вам, кажется, скучно слушать обо всех этих мелочах, однако все это очень важно.

— Ну разумеется, месье Кантэр.

— Вот этой одной экономией я окупаю вдвойне свое жалованье. Но эти господа не совсем меня понимают. Чтобы иметь возможность контролировать, мне нужна поддержка патрона.

— Она будет у вас, месье Кантэр.

Белая блуза Кантэра исчезла. Бернар усердно углубился в смету себестоимости.

— …за восемьдесят две тысячи по шестьдесят сантимов, плюс десять сантимов на дороговизну… Шестьдесят пять франков. Чистка, основание, шлихтование… Пятьдесят франков… Войдите!

Красный от гнева, вошел Демар.

— Месье Бернар, правда ли, что вы поручили Кантэру сделать мне выговор за излишний расход инструментов?

— Точнее было бы сказать, месье Демар, что Кантэр приходил ко мне жаловаться…

— Месье Бернар, если вы мне больше не доверяете, мне придется отказаться от заведования вашей прядильней. Английских ключей я не ем, и если я их требую, значит они мне нужны. Этот Кантэр! Я не желаю с ним иметь больше никакого дела!

— Месье Демар, вы будете иметь дело только со мной.

— От вас, месье Бернар, я принимаю все. Но от него!..

Успокоенный, он ушел. Молодой человек вздохнул.

— Трудное ремесло управлять людьми. Чтобы преуспевать в нем, нужно совсем отказаться от упрямства. Психология этих заведующих подобна психологии героев Гомера. Самая полезная книга для людей, стоящих во главе промышленного предприятия, это не система Тейлора, а «Характеристики» Лабрюйера. И если в этой книге заменить погоню за должностями погоней за богатством, то глава «О дворе» обратится в главу «О делах». Прекрасно… Через пять минут Ахилл потребует у меня проверку себестоимости… Окраска… Двадцать два кило по шесть франков… Сто пятьдесят два франка… Отделка… Пятьдесят франков… Общие расходы!.. Ах, что это еще, что такое?.. Войдите!..

Постучали робко два раза.

— Войдите! — закричал он громче. — Ну, входите же!

Дрожащие руки с трудом повернули ручку двери. Вошли пять старых женщин: узловатые руки, сложенные на черных передниках, честные лица бледны от волнения. Этот хор просительниц выстроился в одну линию и остановился перевести дыхание.

— Мадам Птисеньер? Мадам Кимуш? Чем я могу быть вам полезен?

— Месье Бернар, мы пришли к вам, потому что не смеем идти к месье Ахиллу. Нам думается, вы не рассердитесь, что мы пришли просить о прибавке на другой же день после вашего приезда, но совсем невозможно жить! Крестьяне, месье Бернар, крестьяне нас просто пожирают. Загляните-ка на рынок в Пон-де-Лере — кролик стоит четыре франка пять су, к горошку приступа нет! Чем больше вы нам платите, тем становится все дороже! Ткачам платят от восьмидесяти до ста франков, им еще ничего, а мы, мы всегда самые последние. Чистильщицы — вдовья наша доля, но однако же и мы необходимы для производства, месье Бернар…

Он улыбнулся в смущении; полная их доверчивость была очевидна. Ему бы хотелось наделить их богатствами, изумить, обрадовать их, но тень Ахилла, осторожная и страшная, выплывала над чадом котлов, темнившим окна конторы. Он отделался несколькими неопределенными фразами: он только что вернулся, он еще не в курсе дела, он должен переговорить со своим дедом.

— Конечно, месье Бернар, у вас есть еще время. Будьте спокойны, мы не забастуем… Не любим мы кривляться на улицах.

С руками, сложенными на черных передниках, хор просительниц удалился.

V

С тех пор как умерла жена, Ахилл обедал каждое воскресенье у внука своего Антуана. Он говорил мало — две или три шутки по адресу Франсуазы, — подсмеиваясь над ее вкусами Паскаль-Буше. После обеда он курил сигару, бросая неприязненные взгляды на те предметы, которые он ненавидел более других: паланкин, выкрашенный в зеленое, модель фрегата, старинный барометр. Нежно-лиловатые полотна Жуи на стенах, блекло-желтые занавески на окнах, казалось, разливали в гостиной какой-то особый, светлый покой.

Антуан читал «Консульство и империю» или поправлял звонки, вентиляторы; он был счастлив лишь с Тьером^[6], Тэном^[7] или Токвилем^[8], а не то с молотком или отверткой в руках. На фабрике он жил в механической мастерской и придумывал разные остроумные усовершенствования для машин. В присутствии деда он чувствовал себя постоянно стесненным и был начеку. Он поглядывал на него от времени до времени и видел, что старик думал: «Какая гостиная у моего внука и какая жена!» — и молча он немного страдал.

Франсуаза рассеянно брала аккорды, она смотрела на мужчин с грустным недоумением, двухлетний опыт все еще его не рассеял. Угрюмая жизнь Кене ее подавляла. У ее отца, во Флёре, такие вечера проходили почти всегда весело и оживленно; бывали гости, играли, читали вслух, была и музыка. А эти Кене, когда они не на работе, были как разобранные машины. Они ждали момента возвращения на фабрику и оживлялись немного только тогда, когда кто-нибудь из них вдруг вспоминал какую-нибудь забытую подробность: недовольный клиент, больной рабочий, какая-нибудь порча.

«Антуан был совсем другим, когда был женихом, — думала Франсуаза. — Но тогда он был офицером и едва замечал своего деда; он равнодушно смотрел издалека на этот завод, который я ненавижу. У него было время думать обо мне. Он давал мне читать книги, объяснял мне их. Он был нежен и мил».

Она вспомнила их свидания на берегу реки, на полдороге между Пон-де-Лером и Лувье. В те времена она очень гордилась тем, что сближала между собою Монтекки и Капулетти. Антуан подарил ей прелестное издание «Ромео и Джульетты» в лиловом замшевом переплете с посвящением «То Juliet». Она всегда любила этот цвет «парм». Прошло два года и это чудесное время привело ее к таким вечерам как сегодня. Ее пальцы тихо скользили по клавишам, она наигрывала мотив из Шумана.

— «Розы, лилии, солнышко, голуби…» — напел Бернар и улыбнулся ей.

Он поднялся, сел рядом с Ахиллом и рассказал, как приходили к нему старухи чистильщицы.

— В сущности, — заключил он, — конечно, они правы.

— «Они правы», — проворчал Ахилл. — Это легко сказать… На свете все правы.

— Не о всех идет речь, — продолжал Бернар, несколько нервничая. — Если бы вы прибавили этим женщинам по двадцать сантимов в час, земля не перестала бы вращаться.

— Двадцать сантимов в час на каждого рабочего, — ответил Ахилл, — это будет целый миллион к концу года.

— Но я еще раз повторяю, — возразил Бернар, — дело идет ведь не обо всей фабрике.

— Ты не сможешь, однако, — вступил в разговор Антуан, отложив в сторону Тьера, — ты не сможешь прибавить одним и не прибавить другим. Иерархия в ремеслах священна. Штопальщица хочет больше зарабатывать, чем чистильщица, прядильщик больше, чем ткач.

— А почему? — не сдавался Бернар. — У них у всех одинаковые желудки, одинаковые нужды.

— Никаких «почему», — решительно заявил Ахилл, пожимая плечами, — это так.

Пробило девять часов. Старик поднялся. Он никогда ни с кем не прощался. Антуан проводил его до калитки. Бернар остался один со своею невесткой; она повертывалась на подвижном табурете с молодой непринужденностью и смотрела на него, улыбаясь дружески, почти как союзнику. Она мало знала его до войны, но часто виделась с ним с тех пор, как перемирие сделало отпуска более легкими. Она внушала ему довольно любопытное чувство — смесь восхищения, симпатии и боязни. Боязни чего? Он не мог бы этого сказать. Она, казалось, всегда готова была довериться ему; может быть, именно этого-то он и боялся. Он был тверд в своей братской лояльности. Да и что могла бы она доверить ему? Антуан обожал свою жену: это был примерный муж.

— Well, Bernard, how are you getting on?^[9] — спросила она.

Ее воспитывала англичанка и она всегда говорила по-английски со своими сестрами. Этот язык был для нее языком тайным, интимным. Бернар проживший год в Лондоне, тоже охотно говорил по-английски, и это их сближало. Понимал его и Антуан, но уже хуже.

— Да что, — отвечал Бернар, — стараюсь опять привыкнуть к Пон-де-Леру. Не очень-то это весело.

— «Весело»? — воскликнула она с возмущением. — Ах нет, в Пон-де-Лере вовсе не весело! Хотя я отчасти и была к этому подготовлена. Лувье не так далеко и не очень-то от него отличается. Но если вы женитесь на парижанке, я ее пожалею.

— Вам некого будет жалеть, Франсуаза, успокойтесь, я наверное не женюсь.

— Почему вы это знаете?

— А могу ли я на вас положиться, что вы никому не выдадите моей тайны?

— Да никакой тайны и нет, бедный мой Бернар; все ведь здесь знают, что у вас есть какая-то связь. Вас видали в Париже, да и в других местах, с очень хорошенькой женщиной. Но ведь связь не может продолжаться вечно.

— Нет, конечно, ведь я и сам смертен, но это продолжится, пока она того хочет.

— Правда? — спросила Франсуаза, оживленная и счастливая. — Вы ее очень любите? Она красива?

— Что могу я ответить? Я ведь пристрастен. Но, говоря по чести, ни разу с тех пор, как я ее знаю, я не встречал еще женщины, которую можно бы было с нею сравнить, исключая, может быть, вас, Франсуаза… Нет, это вовсе не идиотский комплимент, у вас действительно есть нечто общее. Я даже часто думал о том, что оба брата Кене увлеклись женщинами одного типа. Только у Симоны есть еще что-то… смелое, чего у вас нет. Преобладающее выражение ваше — это покорная нежность.

«Неужели у меня выражение покорной нежности? — спросила сама себя Франсуаза с любопытством. — А я совсем не чувствую себя такой уж покорной! Мне бы хотелось…»

— Но, Бернар, — сказала она вслух, — почему вы не женитесь на ней?

— Прежде всего потому, что она уже замужем. Да и потом… я не верю в брак.

Франсуаза смотрела на него, наклонившись вперед; она уперлась локтем в колено, подбородок покоился на руке. Это было ее обычное положение, когда она задумывалась.

«Пишет ли он ей? Каждый ли день? Кто-нибудь из Кене может ли быть романтичным? Почему я себя сейчас ощутила точно обманутой? Антуан любит только меня. Вся беда в том, что я скучаю…»

— Но я в отчаянии, — продолжала она громко, — я рассчитывала на вас, чтобы получить подругу по гарему. Вы знаете, тут ведь целый заговор, хотят вас женить на вашей кузине Лекурб.

— Ивонне? Но ведь она совсем еще девочка, не правда ли? Уже целые годы я с нею не виделся. Она всегда бывала в пансионе, когда я приезжал в отпуск. Последнее, что я могу вспомнить о ней, это как я ее качал в саду у Лекурбов. Она была очень тяжелая.

— Она уже вовсе не девочка. Ей девятнадцать лет и она замечательная девушка. Она знает много трудных вещей, она бакалавр и готовится к следующей ученой степени. Сейчас она в Оксфорде… Любопытно, не правда ли? Дети Лекурб оба очень способные. Роже ведь тоже отлично занимается.

— Но, — сказал Бернар, — во всяком случае, ведь они наполовину Кене… А какова она? Хорошенькая? Некрасивая?

— Трудно сказать, у нее красивые черты, но она очень крупна. Она очень увлекается спортом и мне думается, что она уж чересчур развивает мускулатуру. Но она так умна, что это меня даже пугает.

— Вот так портрет! — воскликнул он, засмеявшись. — И ее предназначили мне?

Вошел Антуан, руки его были черны от машинного масла.

— Извините меня, — сказал он, — я был в гараже. Автомобиль сегодня очень скверно поднимался на изволок и мне захотелось осмотреть его вместе с Карлом.

— И что же оказалось? — поинтересовался Бернар.

— Да скверно, совсем не в порядке.

Они поговорили немного об этом, и Бернар распрощался.

Еще накануне было решено, что он будет жить у Ахилла.

— Совсем не изменился Бернар, — сказал Антуан, оставшись с женой наедине. — Когда ему было десять лет, он все спрашивал во время одной стачки: «Дедушка, а если я продам мой велосипед, вы сможете им дать то, что они просят?»

— Это очень мило, — ответила Франсуаза. — А что же дедушка?

— Он рассказывал об этом целых десять лет. Только я так и не узнал, гордился ли он Бернаром или презирал его.

— А я все спрашиваю себя, — задумчиво промолвила Франсуаза, начиная раздеваться, — все спрашиваю, понравится ли здесь Бернару после такого долгого отсутствия.

— Да придется таки привыкать, — отозвался Антуан, смотря на нее с некоторым беспокойством.

Прежде чем лечь, он долго поправлял кран для горячей воды в ванне. Франсуаза читала роман и изредка поглядывала на часы.

VI

Благодаря твердости Бернара чистильщицы получили прибавку; за ними последовали штопальщицы. Ткачи, получавшие более высокую заработную плату, что раздражало другие рабочие корпорации, тоже выставили свои требования: ведь важно было сохранить разницу в плате, не нарушать старинную иерархию ремесел.

Повышение заработной платы влекло за собой и повышение цен на ткани. Бернару Кене было поручено съездить в Париж и осведомить об этом клиентов торгового предприятия «Кене и Лекурб».

По старым воспоминаниям это поручение представлялось ему очень страшным. До войны клиенты были как бы какими-то высшими существами, о которых даже и говорили-то с почтительным ужасом; они с такой легкостью предписывали свои жестокие прихоти фабрикантам, разъединенным и всегда жаждущим работы. При малейшем упорстве Кене всегда угрожал Паскаль Буше. Тогда необходима была весьма сложная дипломатия, жертвы и просьбы, чтобы укротить этих свирепых господ.

— Времена теперь изменились, месье Бернар, — сказал ему старый Перрюель, представитель Кене в Париже.

Действительно, Рош из торгового дома «Рош и Лозерон», которого Бернар боялся более всех остальных (он покупал каждый год более трети всего производства Кене), принял его с необычной кротостью, совершенно несвойственной этому раздражительному человеку. Контора Роша была чем-то вроде простого куба из тонких досок: едва меблированная, она стыдливо пряталась за грудами кусков, доходящими до самого потолка. Эта кладовая была выстроена для склада материи, и сукно господствовало здесь над всем.

— Дорогой мой Бернар, — сказал Рош. — Я могу называть вас так, я достаточно был близок с вашим покойным отцом, — дорогой мой Бернар, я с вами не торгуюсь, я никогда не буду с вами торговаться. Но я не могу платить вам за ваши амазонки более пятнадцати франков.

— Наши рабочие требуют прибавки, месье Рош, мы должны всех их удовлетворить.

— Нет, дорогой Бернар, не всех… Никогда не жертвуйте старыми друзьями. Ах, если б ваш бедный отец был еще жив, я уверен, что я получил бы мою тысячу кусков по пятнадцать франков! Я как сейчас вижу вашего отца… В черном своем пальто, с которым он никогда не расставался, он сидел на том самом стуле, где сидите вы… Да, было у него чутье в делах, а это не всякому дано!.. Ну, я проеду повидаться с месье Ахиллом в Пон-де-Лер и мы сговоримся с ним, в этом я не сомневаюсь, так всегда бывало у меня с вашим дедом.

Рош очень удручал Бернара, он живо ощущал его непроницаемость и могущество. Выходя от него, всегда он вздыхал.

Деландр из торгового дома «Деландр и К°» описывал ему диктатуру фабрикантов.

— Я телефонирую к Ляпутр в три часа пополудни и спрашиваю цену на легкую диагональ — отвечают: пятнадцать франков тридцать два сантима. Я жду прихода моего компаньона и спрашиваю его: «Нужно ли ее брать?» — «Да». Я телефонирую опять… Уже пятнадцать франков сорок семь сантимов. Почему? И однако же это так!.. Но самый худший самодержец — это ваш друг Паскаль Буше. Он вас приглашает на двадцать пятое июля к девяти сорока пяти; вас вводят в маленькую контору; ровно в девять сорок пять месье Буше входит. Если вы опоздали, он вас не принимает, если вы аккуратны, он вам говорит: «Месье, я вам предназначил сорок восемь штук по двадцать девять франков. Вот вам связка: у вас четверть часа, чтобы выбрать рисунки». Через четверть часа он возвращается, нужно быть готовым. Вот теперешняя коммерция, вы видите, какой это абсурд!

Месье Перрюель потащил его затем к братьям Кавэ, вывозившим ткани в Алжир и Тунис.

— Цена нам безразлична, месье Кене, но нам нужно тяжелое просмоленное сукно, которое могло бы заменить то, что продавали там австрийцы до войны для арабских бурнусов.

— Мы смогли бы заготовить это, — сказал Бернар, — но сейчас у нас так много работы.

— Вот как! Вы все те же! — возмутился Кавэ. — Я часто говорил это вашему отцу… «У вас умеют только смотреть себе на пуп…»

— Боже мой, месье Кавэ, но, может быть, это действительно было бы самое лучшее… Говорят, мудрецы Индии испытывали при этом созерцании самые большие радости.

Перрюель подтолкнул локтем своего хозяина. Выходя, он его отчитал:

— Месье Бернар, нужно, однако, относиться серьезно к клиентам. Сейчас вы не нуждаетесь в них, но времена могут перемениться. Если мои годы дают мне право на то, чтобы дать вам совет, то я скажу, что не следует вообще много говорить с ними. Всегда ведь говоришь больше чем нужно в делах. Лучший продавец на Place de Paris — это англичанин. Он никогда ничего не говорит, кроме «good morning» и «good bye». Он приходит со своим ящиком — «good morning». Он медленно раскладывает свои образцы перед клиентом. Когда говорят «нет», он складывает их обратно. Когда заказывают, он записывает. Он не спорит, не отстаивает себя. В этом чувствуется сила. Но самое смешное, что он с Монмартра и не знает по-английски. И еще, вы всегда меня просите говорить правду клиентам. Месье Бернар, клиенты не любят правды!..

— Увы, месье Перрюель, никто не любит правды!..

— Клиенты думают, что они все прекрасно понимают и сами, нужно не мешать этой иллюзии.

Он потянул его за собой в самые благородные магазины. Площадь Победы, улица Этьен Марсель, улица Реомюр, улица Вивьен окаймляли старый город суконной аристократии.

Там властвовали благородные купцы и мощные их сыновья: на дубовых потолках Бернар хотел бы нарисовать Учтивость и Дружбу, исторгающие улыбку у Коммерции. Весь день он исследовал этот суконный городок и только к вечеру вспомнил, что обещал своему дяде Лекурбу повидаться с Жаном Ванекемом.

Конторы этого великого человека были отделаны в стиле Директории. Через приоткрытую дверь видны были другие отделения — белокурые машинистки, все очень хорошенькие, счетные машины, блестевшие красным и черным лаком.

Сам Ванекем, очень молодой человек, с зачесанными назад волосами, обладал чисто американской живостью; он принял этого провинциала Кене любезно, но с некоторой дозой высокомерия.

— Вы извините меня на одну минуту? — сказал он. — Это как раз час собрания моих заведующих.

Он быстро завертел ручку маленького внутреннего телефона и кратко отдал распоряжения.

— Месье Перрен, на собрание… Месье Дюран, на собрание… Месье Шикар, на собрание… Месье Мейер, на собрание…

Через все три двери в контору стекались люди в черных жакетах, они ни в чем не перечили и были великолепны.

— Статистика А, — продолжал Ванекем, — Венгрия?

— Две тысячи метров, месье.

— Англия?

— Пять тысяч метров, месье.

— Румыния?.. Видите ли, — сказал он Бернару, — я знаю каждый день точно, что у меня продано и что у меня остается в различных странах на рынке, а также итог моих обязательств перед фабрикантами. Все математически точно.

«Да, — подумал Бернар с восхищением, — вот настоящий человек дела. Может быть, и я полюбил бы все это, если бы не приходилось возиться в этой убогой конторе в Пон-де-Лере, где Демар и Кантэр ссорятся из-за английского ключа».

— Кто занимается Банатом? — спросил Ванекем.

Когда хор статистов покинул сцену, Бернар робко изложил просьбу Лекурба. Ванекем улыбнулся.

— Помочь вам найти капиталы, чтобы оборудовать красильный завод? Да это детские игрушки, милый мой!.. Сколько вам нужно? Два миллиона?… Вот это уже потруднее… Вы сами понимаете, что капитал в два миллиона не может интересовать банки… Попросите у меня десять, двадцать, тридцать миллионов, и они будут у вас завтра… Но два!.. Однако я все-таки посмотрю, как это устроить… Не хотите ли со мной пообедать, месье Кене? Мы тогда еще поговорим о вашем деле; у меня будет только мой друг, Лилиан Фонтэн, актриса еще малоизвестная, но с большим талантом.

— Да, я ее знаю! — сказал Бернар. — Она приезжала к нам и играла в «Эрнани». Я приду с удовольствием.

VII

Мадемуазель Лилиан Фонтэн зачесывала волосы совершенно гладко назад, у нее были прекрасные черные глаза, немного худая шея; лимонно-желтый платок узлом обвязывал ее правую кисть. Бернар сказал, что любовался ею, когда она играла донну Соль во время турне в Пон-де-Лере.

— Пон-де-Лер?… Помню отлично! Гостиница «Серебряного Козленка»? И как же там грязно!.. И эта публика — старые дамы в косынках из настоящего кружева, с медальонами, в лиловых платьях и в таких потешных шляпках!.. А в райке рабочие покатывались от хохота.

— Все это верно, — заметил Бернар, — публика в Пон-де-Лере малоромантична… Но вас она находила очаровательной… Это смеялись над вашим партнером.

— А кто ж это был? Ах да, Понруа… этот старик, что раньше был в «Одеоне». Правда, что он играет смешно и фальшиво… Он очень несносный… представляете себе, как это трудно сочетать: «Вы мой лев прекрасный и великодушный!» — и: «Как бы я хотел, чтобы ты не плевал мне в лицо!..» Этот Понруа из актеров прежнего типа, они так медленно играют и так отчаянно растягиваюткаждую фразу. Прямо ужасно! Я играла с ним в «Сиде», он был доном Диего, так он час оставлял меня у своих ног; я не знала, что мне и делать.

Бернар любил эту актерскую болтовню. Когда он слушал ее, ему казалось, что шум станков, гудевший еще в его голове, переходил в глухие звуки придушенных скрипок. Ахилл, молчаливый и грубый, Лекурб, торжественный и педантичный, Кантэр и Демар — одновременно враги и братья, — все эти лица, которые так ярко выступали в его меланхолических думах, стушевывались и становились отдаленными фигурами каких-нибудь сцен из провинциальной жизни.

— А, кого я вижу! — сказала мадемуазель Фонтэн. — Это Сорель… А там, в углу, испанская инфанта со своими двумя старыми дамами… И Сюзанна Карюель со своим греком.

Бернар осмотрелся кругом. За правым столом две пары говорили очень громко, стараясь поразить чем-то друг друга. За левым двое мужчин обделывали какое-то дельце: «Послушайте меня, дорогой мой, венгерская крона стоит три сантима. За десять миллионов крон я могу получить концессию на игорный дом у Плаггенского озера. Туда можно притянуть…»

— А наше дело? — обратился Ванекем к Бернару. — Я подумал о нем. В сущности, нет никакой причины ограничивать капитал только двумя миллионами.

— Дело в том, — отозвался Бернар, — что в нашем распоряжении и совсем нет денег… Шерсть так дорога…

— Как? — удивленно возразил Ванекем. — Вы собирались вложить ваши собственные деньги? Никогда не делайте этого, дорогой мой… Создайте небольшое общество с капиталом в шесть миллионов, из них на три миллиона акций вы поделите со мной; публика подпишется на остальное… Знаете ли, когда я создавал свое дело по ввозу кокосовых орехов, я устроил капитал в десять миллионов, а у меня не было ни кораблей, ни плантаций… И все очень хорошо прошло.

Бернар в задумчивости восхищался этим поэтическим гением Ванекема, из призрачных плантаций и химерических кокосовых рощ умевшего создавать ожерелья для прелестной шеи мадемуазель Фонтэн. Оркестр заиграл «Реликарио», между столами задвигались пары — щека к щеке. Очень красивая женщина в легком головокружении задела стеклярусной бахромой своего волнующегося платья хрустальный стакан; он издал слабый звон. В монотонном ритме скрипок Бернара преследовал шум отдаленных станков, и это было подобно какому-то грустному призыву. Музыка всегда печалила его, в ней он остро ощущал течение времени. Унылый цинизм существ его окружающих возмущал врожденный его пуританизм, свойственный всем Кене.

Ванекем был знаком с двумя мужчинами слева, он наклонился к ним, и у них завязался какой-то профессиональный разговор. Бернар повернулся — перед ним было снова прелестное личико мадемуазель Фонтэн.

— Не находите ли вы, — сказал он ей, — что музыка, даже и самая вульгарная, вдохновляет к одиночеству?… Как искусственна наша жизнь! Разве вам не хотелось бы жить на каком-нибудь далеком острове, Фиджи или Таити, где машины были бы неизвестны, деньги не имели бы своего могущества, но где счастливые нагие дикари танцевали бы в восхитительном тропическом климате?

— «Дитя мое, сестра моя, подумай о прелести жить так далеко вместе…» Так это тоже поется.

— Вы смеетесь надо мной? Всякий раз, как мне случается быть, как сейчас, среди элегантных женщин, среди граненого света, среди мужчин, чересчур хорошо откормленных, я тотчас же начинаю испытывать то горькое, что исходит от удовольствий… Я видел слишком много несчастных.

— Вы большевик? — спросила она.

— Ах нет! — энергично запротестовал Бернар. — Во мне лояльность класса ярко выражена; мой идеал — это римский сенат, когда он только что зарождался, или еще кое-кто из английских консерваторов, у которых очень сильно развито чувство долга… Но я становлюсь смешон и надоедаю вам.

— О нет, — возразила она, — но только одно действительно существует для меня — это театр. Остальное же все…

В это мгновение прекрасные черные глаза мадемуазель Фонтэн оживились.

— Посмотрите на этого молодого человека, что сейчас входит, — сказала она Бернару, — не правда ли, как он красив? Совсем херувим! Я хотела бы, чтобы он играл со мной в «Свадьбе» во время турне этим летом. Но он и слышать об этом не хочет. Его мечта — это «Полиэвкт». Можно лопнуть со смеху.

— Не хотите ли сигару? — предложил Ванекем. — Представьте себе, что я нашел на американских рынках…

VIII

Посещение Рошем Пон-де-Лера совершалось всегда по одному и тому же неизменному ритуалу. В десять часов коляска Ахилла (он никак не мог решиться заменить своего старого кучера шофером) ехала на вокзал. Когда экипаж останавливался перед дверью, Ахилл принимал равнодушный вид, внимательно разглядывая груду плохо уравновешенных кусков материи.

— А, вот как, месье Рош! — говорил он так, будто ожидал сегодня человек двадцать одинаково важных людей.

— Вы все так же молоды, месье Ахилл, — говорил Рош, стараясь показать, что он в очень хорошем настроении.

Посетитель садился по одну сторону стола, Ахилл по другую, и они говорили о прошлом, о своей молодости; это продолжалось, по наблюдениям Антуана, очень точного человека, различно — от двадцати пяти до тридцати пяти минут. Одни и те же анекдоты повторялись по нескольку раз в год. Когда Бернар впервые присутствовал на этом спектакле, он изумился, что человек, столь скупой на слова и на время, как его дед, мог терять то и другое в разговорах тем более ненужных, что они были всегда одни и те же. Но, приглядевшись, он заметил, что они играли роль красной тряпки перед глазами быка, только что вышедшего на арену; надобно было чем-нибудь поразить и утомить зверя и, таким образом, отдалить минуту схватки. Рош мог уехать только с поездом в четыре часа дня. Решение он примет только за пять минут до отъезда. Нужно было пока избегать боя.

Приблизительно через полчаса после приезда Роша должен быть появиться Лекурб. Ему суждено было быть одновременно и несчастной лошадью пикадора, предназначенной быть убитой, и цирковым «рыжим», который комическими своими движениями создает веселую и симпатичную атмосферу. Рош находил большое удовольствие в том, как Лекуро доказывал, ссылаясь на самых знаменитых экономистов, самые противоречивые тезисы.

Как только отступал пикадор с проколотым животом, Ахилл делал знак бандерильеро. Эта обязанность возлагалась на Антуана и на его брата. Они должны были пройтись с Рошем по фабрике.

— Мой внук, — говорил Ахилл, — хочет показать вам новую машину.

— Да, — подтверждал Антуан, — ваше мнение будет для меня очень ценным, месье Рош.

— Обязательно, друг мой, в память вашего бедного отца… — говорил Рош. — Ах, как сейчас вижу его… в его черном пальто…

Антуан приводил его через час еле передвигавшего ноги, с огромным отвращением на целый год к зубчатым колесам, кулакам и эксцентрикам; он был почти совсем готов принять удар шпаги.

Завтрак, всегда превосходный, подавали у Ахилла. Там никогда не говорилось о самом существенном, что занимало их в этот день. Присутствие Франсуазы делало невозможной неожиданную атаку. Сначала она делала громадные усилия, чтобы быть любезной, но потом начинала нервничать. Она оставалась совершенно бесчувственной к тому, что Бернар называл «бальзаковской стороной» Роша, бывшего коммивояжера, сделавшегося благодаря внезапной смерти двух своих хозяев главой торгового дома только годам к пятидесяти и обладавшего известной дозой остроумия, но отнюдь не настоящей культурой. Как только завтрак кончался, она отбрасывала всякую принужденность.

— Я сделала то, что вы мне сказали, Бернар, я перечла «Анну Каренину», и я прекрасно понимаю самоубийство Анны. Если бы Вронский с ней был жесток, а не добр, она не покончила бы с собой.

— Вы говорите о театре? — вступал в разговор Рош. — Я не люблю теперешних пьес, но охотно хожу в «Комеди Франсез» смотреть «Друга Фрица» или «Месье Пуарье». Это не так забавно, как в Пале-Рояль, но зато прекрасно и заставляет думать.

Франсуаза становилась отважной.

— Бернар, — говорила она по-английски, — пойдем, пройдемся по саду. Он чересчур скучен.

— Будьте осторожны. Может быть, он понимает.

— Никогда в жизни. Достаточно на него посмотреть.

Антуан взглядом умолял жену успокоиться. Ахилл, не понимая, но догадываясь об опасности, проклинал внутренне этих Паскаль-Буше и предлагал пешком вернуться на фабрику.

Оба старика шли впереди, слегка отдуваясь. Антуан и Бернар следовали за ними, любуясь на камыши, пышно вздымавшиеся и обвивавшие извилины речки. Антуан думал о том, как женихом гулял он здесь с Франсуазой. В тот год у нее было чесучовое платье с фуляровым, голубым с белым горошком, воротником. Как она ему тогда нравилась!.. Она нравилась ему и теперь, какая же странная стыдливость мешала ему это ей повторять? Часто он не одобрял ее поступков и слов, но и этого тоже он не смел ей сказать. Зачем она так странно держала себя за завтраком? Еще утром он просил ее быть посдержаннее. Она была опасна. Он любил ее.

Ахилл продолжал уклоняться от решительного удара до самого того момента, как шум подъезжающей коляски возвещал о предстоящем отходе поезда. Тогда он внезапно выбрасывал «последнюю цену», которую с утра оставлял в резерве, и Рош, приятно удивленный, вытаскивал из кармана книжку ордеров. Бернар провожал его на вокзал и возвращался, с грустью размышляя об убожестве этого дня.

«Какая комедия! — думал он. — Да и нужна ли она? Следовало бы управлять фабрикой как командуют полком — без хитрости, без унижения. Почему не делать всего при полном дневном свете? Это могло бы быть так просто и даже красиво. На что нам нужен, в конце концов, этот Рош?.. Франсуаза была нервна. Это понятно… Если бы я мог склонить Симону выйти за меня, как переносила бы она Пон-де-Лер?»

И неизвестно почему, ему представились ее маленькие лиловые туфельки, что она надела вечером в то единственное путешествие, которое они совершили вместе. Прежде чем лечь, она поставила их перед кроватью, рядышком, такими благоразумными, как у Святой Урсулы Карпаччио.

— Туфелька Симоны под кровлей Ахилла… Нет, это невозможно. И это очень жаль.

Он подумал об особенностях ее речи. Она говорила «подлинно», когда нужно было сказать «искренне» и от нее он получил привычку говорить «со стороны». Она, наверное, сказала бы «со стороны Людовика XVI» — про Антуана и «со стороны Марии-Антуанетты» — про Франсуазу. Другой ее манией было говорить о музыке языком живописи и о живописи — языком музыки. Она употребляла слова «звучность», «размер», чтобы описать пейзаж. Все это очень нравилось Бернару. Коляска остановилась, она подъехала к фабрике.

— А у него был довольный вид? — спросил Ахилл.

IX

Вызванный в Париж Ванекемом, Бернар захотел повидать Деламена. Он его не предупредил, зная, что тот всегда дома. Экипаж, пахнувший заплесневелым сукном, привез его в Монсури. По узкой маленькой лестнице поднялся он наверх. Он позвонил, смутно боясь, что не застанет своего друга дома.

Но через мгновение он услышал шаги. Деламен сам открыл ему дверь и не удивился, увидав его.

— Ах, это ты! Я очень рад… Входи.

— Я не помешаю тебе?

— Я работаю, но это безразлично.

Маленькая комната, где писал Деламен, показалась Бернару Кене завидным убежищем, запретной мечтой. Стоя прислонясь к камину, он с удовольствием глядел на своего друга. Их улыбка без слов выдавала взаимное расположение, радость видеть друг друга. Бернар полюбовался листками бумаги, испещренными твердым почерк ком. Зная, что Деламен не любил пустых разговоров, он заговорил с ним о его работе.

— Чем ты занят теперь? Я читал твою статью о Сент-Бёве. Это очень хорошо. Читал ли ты этого Пруста, о котором так много говорят теперь? Мне он очень нравится.

— Да, — сказал Деламен, — это здоровое чтение… Что, например, остается от ревности после Свана?^[10] Болезненное любопытство без любви… И как это верно!

— Ты все еще видишься с Денизой?

Деламен наклонил голову.

— А ты что поделываешь в своей провинции? Твоя фабрика в Пон-де-Лере, не правда ли? Как твои дела, идут хорошо?

— Все идет хорошо, но это мне безразлично. Мой дед работает уже пятьдесят лет; а какое ему от этого счастье? Не люблю я этого дела, Деламен. Мои рабочие, с которыми я стараюсь быть справедливым, не доверяют мне, и это естественно. Для государства, для чиновника промышленник является паразитом, который наживается за счет работы других. Трудностей же, выпадающих на его долю, не видит никто. Его роли никто не понимает. Да и сам ты, я в этом уверен… Это нестерпимо. И потом, ты и представить себе не можешь, что такое дела. Очень трудно, почти невозможно не вступать в противоречия с самим собой…

— Например? — кратко спросил Деламен.

— Да вот, например, клиент спрашивает у тебя твою последнюю цену; ты говоришь ему ее совершенно честно… Так ты думаешь, что он так и поверит и не будет с тобой торговаться? Отнюдь нет. Он a priori^[11] предполагает, что ты его обманываешь. Да что и говорить: он просто выходит из себя, если ты настаиваешь на своем. Вот этакие штуки меня возмущают.

Деламен слегка пожал плечами.

— Мне кажется, — сказал он, — ты мучаешься понапрасну. Неизвестно из-за чего. Все человеческие отношения управляются условностями. Если в делах «последняя цена» является в действительности «предпоследней», то нужно это принять. Тебя чересчур мучает совесть, Кене, исповедники не любят этого.

Бернар беспомощно развел руками, затем, указав на разложенные листки, спросил:

— А что, собственно, является темой твоей книги?

— О, тема довольно сухая… Воскрешение свободы. Я опишу предшествовавшее нам поколение, придавленное слишком тяжелым фатализмом: оно было запугано Дарвином, этим гениальным мистификатором, и воспламенил его уже Маркс, тоже мистификатор. Я надеюсь показать, что эти «железные законы» всего лишь галлюцинации, которые легко могут рассеяться при сильном желании… Не знаю, хорошо ли видишь ты это… В сущности, я хочу показать, что свобода и детерминизм одинаково истинны и не противоречат друг другу. Ты понимаешь?

— Да, но я не думаю, чтобы ты был прав… Я лично в настоящее время чувствую, что я раздавлен механизмом более сильным, чем я сам. Это сильное повышение курса, рост заработной платы, это богатство, которое насилует наши несгораемые шкафы, — какое влияние могу я иметь на все это? Это морской прилив, водоворот… Что может сделать пловец, да еще плохой пловец? Но покинуть фабрику, делать то, что мне нравится, когда все мое состояние создано ею, — это мне кажется подлостью. Ты не находишь этого?

Деламен подложил небольшое полено в огонь, затем поднял его щипцами, чтобы лучше оно разгорелось.

— Я повторяю тебе еще раз, — сказал он, — мне кажется, ты впутываешь во все это излишние нравственные страдания. В действии нужно следовать за обычаем. Не в силах одного индивидуума все переставить. Да и потом уверен ли ты, что не обращаешь в этические требования чего-то такого, что, в сущности, является просто тщеславием? Три четверти добродетели состоят в следующем: «Я так добродетелен, что не могу проводить в жизнь свою добродетель в рамках общества». Тогда держатся в стороне, и это очень удобно.

— Может быть… — промолвил Бернар задумчиво. — Все это очень трудно.

— Самое главное, — продолжал Деламен, — это поддерживать в себе полную свободу духа. Нет ли у тебя какого-нибудь романчика, который заставлял бы тебя забывать Пон-де-Лер?

— Наоборот, — возразил Бернар, — у меня серьезная любовь, которая заставляет меня ненавидеть Пон-де-Лер. Ты не помнишь Симоны Бейке?

— Это та хорошенькая женщина, которую видели в Шалоне в марте восемнадцатого? Жена лейтенанта? Ах да! Она очаровательна. Она одновременно была похожа и на ангелов Рейнольдса^[12], и на прелестную русскую балерину, Лидию Лопухову. Это правда, ты ей нравился. Ты видишься с ней, ты ее любишь?

— Я не знаю, — внезапно быстро заговорил Бернар. — Я, конечно, нахожу ее очень хорошенькой, она и умна, но ум ее немного изысканный. Она очень… очень Novelle revue francaise, и вот как ты, даже еще более передовая; в музыке она поклонница «кучки шести», но все это с большим изяществом. Она рисует, и я очень люблю ее рисунки — они простые и верные.

— А что же делает лейтенант Бейке в мирное время?

— Он банкир, у него большой коммерческий банк, но жена с ним ладит неважно.

— А ты? Ты мне не ответил. Ты любишь ее?

— А что значит любить? Ты сам знаешь ли это? Самое большое для меня удовольствие — это быть с нею, но, верно, я недостаточно люблю ее, так как не имею мужества посвятить ей всю свою жизнь, жить в Париже. И, однако, я чувствую, что потеряю ее, если буду так редко с ней видеться.

— Но разве ты мог бы бросить фабрику?

— Мог ли бы я? Разумеется, да. Мне стоит только сказать: «Я ухожу». Никакой закон на свете не может меня принудить жить в Пон-де-Лере. Я молод, деятелен; я могу всюду устроиться… Но я часто ощущаю в самом себе какую-то двойственность. Одно мое «я» говорит: «Самое главное, чтобы вертелись эти станки»; другое мое «я» отвечает: «Не сошел ли ты с ума? Так пропадет вся твоя молодость». Я знаю, что второе «я» более точно выражает мое ощущение, но в действительности я подчиняюсь первому. Это любопытно, не правда ли?

— А там, — спросил Деламен, — в Пон-де-Лере у тебя нет никого?

Бернар покачал головой:

— Никого… Там есть прелестная женщина, но это моя невестка… Нет, никого.

— А женитьба?

— Все молодые девушки наводят на меня тоску… Почему это, не объяснишь ли ты мне?

Он оставался у Деламена до двух часов утра и вернулся пешком чудной ночью. Уже давно он не чувствовал себя таким счастливым.

X

Симона Бейке сняла на три месяца совсем в глухой деревушке, у басков, старый дом с точеными балконами. Ее мужу, предпочитавшему игорные залы, очень скоро надоело такое уединение. В начале сентября Бернар Кене поселился на десять дней в местной гостинице.

Каждое утро в одиннадцать часов он заходил за своей возлюбленной. Море было поблизости. Симона, в коротком трико, припекала на солнце свое тонкое тело, принимавшее прекрасные оттенки этрусской глины. Лежа рядом с ней на песке, Бернар, полунагой, тоже пекся и забывал все на свете, кроме одного этого наслаждения — ласкать под тенью китайского зонтика маленькие твердые груди. Около полудня они бросались в море. Бернар очень хорошо плавал; Симона была очень стильной. Они завтракали у красных утесов в какой-нибудь темной харчевне с несимметричной крышей, затем Симона искала где-нибудь уголок, чтобы срисовать его, а Бернар смотрел, как она работает. Когда они возвращались, повозки, запряженные волами, уже тихонько направлялись к фермам, продолговатые тени увеличивали извилины холмов.

В продолжение трех дней Бернар был счастлив, на четвертый он встал рано, с чувством тревоги и нетерпения.

В восемь часов почтальон подал ему письмо от Антуана.

«Не везет нам, старина, достаточно было тебе уехать, как у нас начались неприятности. Все по поводу дороговизны. Несколько мастерских протестовали вчера уже и против новой заработной платы. Когда прохожу по заводу, вижу только одни недовольные лица. Демар сказал мне, что даже такие славные типы, как Гертемат яростно ему жаловались. А самое худшее, что я обещал Франсуазе проехаться с нею на праздники и это совершенно невозможно теперь. Призрак стачки на горизонте, и дед ничего и слышать не хочет о нашем отъезде, бедная Франсуаза очень огорчена. Какая гадость жизнь! Не вздумай сокращать своих каникул, но мы будем очень рады, когда ты вернешься».

Он положил письмо в карман и стал ходить взад и вперед по дороге — от гостиницы до начала деревни. «Я хожу как зверь в клетке, — сказал он про себя. — Как несносно быть так далеко! Может быть, поговорив с Гертематом и Рикаром, он сумел бы создать другое настроение среди рабочих. Его слушали более охотно, чем Антуана. На это не было никакой особой причины, но это было так… Что же делать, когда находишься далеко? Сидеть на пляже у ног женщины…» Он с тоской посмотрел на красивый баскский пейзаж, сплошь зеленые долины. У него появилось ощущение, будто была в нем какая-то скрытая пружина, которая тщетно хотела ослабиться. Он потянулся, зевнул и посмотрел на часы: было всего только десять.

Когда он наконец смог позвонить Симоне и она сошла к нему, он почувствовал себя несколько лучше. На ней было розовое платье с маленьким белым воротником «квакер» и белыми же обшлагами, пояс тоже белый, кожаный. «Но как она хороша, — подумал Бернар, побежденный, — и что-то в ней есть — такое четкое, сильное…»

Он пошел вывести из гаража небольшой автомобиль. Управлять изменениями скорости доставляло ему большое методическое удовольствие.

Едва только он растянулся на горячем песке, как вновь стал думать о заводе. «Это любопытно, у меня опять те же переживания, как и во время войны: я в отпуску в Париже, я приятно провел вечер, вышел на улицу и купил газету, где прочитал официальное сообщение, что в нашем секторе плохие дела, и вот весь вечер отравлен. Главное, необходимо поговорить с Ланглуа, их секретарем… Ему можно бы доказать…»

— Да… — сказал он совсем громко, рассеянно, в ответ на какой-то вопрос Симоны, которого он не расслышал.

Она посмотрела на него с удивлением.

После завтрака, пока она работала, Бернар почти вовсе не говорил, он казался погруженным в глубокую думу; вот он встал, посмотрел что она делала, удалился на несколько шагов, вернулся опять.

— Что с тобой? — спросила она.

— Со мной? Да ничего…

— Нет, ты очень нервен сегодня! Ты получил письмо от твоего брата? Что-нибудь подгнило в королевстве Пон-де-Лер.

— Да, правда. Как ты меня хорошо знаешь!

— Ты совершенно прозрачен, мой дорогой; из всех, кого я знаю, ты меньше всех других умеешь скрывать свои неприятности. Впрочем, это очень симпатично. Это твоя детская сторона. Так что же они хотят? Они тебя вызывают?

— Совсем нет, но у них затруднения, и я спрашиваю себя, имею ли я право…

— Ах, ты ужасен, — воскликнула она страстно, — прямо ужасен, уверяю тебя!.. Ты спрашиваешь себя, имеешь ли ты право провести десять дней с твоей возлюбленной. Это почти невероятно!

— Да нет же, — сказал Бернар, — всем мужчинам так приходится. Твой муж тоже очень занят.

— Мой муж, но я его не люблю, и мне это безразлично… Да и не в этом дело. Я прекрасно допускаю, что мужчина бывает занят… Даже наоборот, я любуюсь этим… Но мне необходимо чувствовать, что я тоже занимаю место в его мыслях. А относительно тебя я знаю, что самое незначительное событие на фабрике для тебя важнее самого серьезного события нашей любви. Эго ведь грустно и унизительно… Как-то раз я тебе телефонировала в Пон-де-Лер. Ах, если бы ты знал, каким раздраженным тоном ты мне отвечал, ты боялся шокировать твоего деда или служащего, стоящего рядом с тобою… Тебе стыдно быть нежным… вот в чем я упрекаю тебя, ты понимаешь меня?

— Я понимаю, — ответил он с удивлением, — но мне кажется, что ты ошибаешься. Ты рисуешь смешной и неверный портрет. То, что ты говоришь, говорю и я сам себе, и мой завод мне очень часто надоедает.

— Да нет же, мой дорогой, ты только так думаешь… То, что ты делаешь, никогда не надоедает тебе, лишь бы ты мог действовать, отдавать приказания, вообще чувствовать себя полезным. Во время войны все твои товарищи мне говорили, что ты примерный офицер. Теперь ты хочешь быть примерным хозяином. У тебя одна сторона — «Симон Патетический»^[13], сторона хорошего ученика, ты честен, это не преступление, но это скучно… Или же я бы хотела, чтобы и в любви у тебя было тоже сознание.

— Но в любви мне не нужно никакого сознания, я люблю тебя естественно, без усилий.

Она положила кисти, встала и подошла присесть на траву у ног Бернара.

— Ничто не дается без усилий, — сказала она. — Я стараюсь сделать из каждого момента моей жизни маленькое произведение искусства. Я хочу, чтобы утренняя встреча была прекрасна, чтобы платье мое подходило к погоде и часу, чтобы последняя вечерняя фраза была хороша «под занавес». И я сержусь на партнера, который портит мне это… Я всегда была такая… Я помню, когда мне было пятнадцать лет (я была очень хорошенькая в пятнадцать лет), у меня был двоюродный брат, который был влюблен в меня. В один чудесный вечер на балконе у своих родителей, бульвар Майльо, он сказал мне, что любит меня. Деревья колыхались при свете луны. Было очень хорошо… Тогда я подумала: «Чтобы все было как следует, нужно, чтобы он мне прислал завтра утром белые розы». Но так как я знала, что он не сделает этого, я ему это сказала… И когда я их получила, они доставили мне столько же удовольствия, как если бы не я сама их заказывала… С тобой же, мой дорогой, розы не приходят никогда.

— Ну так скажи также и мне.

— Вот я и говорю. Эго пребывание в Камбо… Ведь это в первый раз я провожу десять дней вместе с тобой. Я очень, очень честолюбива. Я хочу, чтобы это было (перенесем на современность, конечно) так же прекрасно, как большие романтические встречи. Ну да, это возможно… Только нужно, чтобы ты мне помог. Забудь твои станки, твоих клиентов, твоего деда — на десять дней. Наконец, скажи мне, ведь это что-нибудь да значит — десять дней с такой женщиной, как я, которая старается тебе нравиться… Ну, говорите же что-нибудь!

— Ты мне вдруг говоришь «вы»? Ты сердишься?

— Да нет, но я люблю перемену, не нужно злоупотреблять этим «ты». Так приятно, когда к этому остается чувствительность.

Она оперлась подбородком на руку и прошептала:

— «Нежное ты, нежное, как обнаженная нога».

— Кто это сказал?

— Поль Друо, разумеется… Вы его не знаете? Нужно обязательно вам прочитать «Эвридику». Это прелестно. Вот человек, который был настоящим любовником.

— Почему вы мне говорите это с таким видом? А я разве не настоящий любовник?

Она посмотрела на него с мгновенной грустью. Налево от них было что-то вроде степи, заросшей папоротником и вереском, направо — небольшая рощица из низких и развилистых дубов.

XI

Бернар не сократил своих каникул. Ахилл принял его очень холодно. Заработная плата была повышена, и спокойствие в Валле восстановилось. Перемирие это длилось два месяца, затем мадам Птисеньер и мадам Кимуш, которым теперь уже больше платили, снова увидели, что цены на молоко и яйца на рынке Пон-де-Лера опять возросли, будто таинственные трубы поддерживали всегда одинаковый уровень между кошельком и хозяйством этих дам.

Бернар опять увидал у себя в конторе удрученный хор просительниц.

— Прямо-таки невмоготу, месье Бернар, прямо невмоготу… Нужно нам еще чуточку прибавить.

— Это безумие, — отрезал Ахилл.

— Закон спроса и предложения, — ответил Лекурб.

Но синдикат хозяев снова согласился на то, что от него требовали.

Промышленники жили счастливо в каком-то нелепом раю, в безумном благоденствии. Чем выше росли цены на продукты их производства, тем сильнее бросалось на них овечье стадо толпы.

— В мое время… — ворчал Ахилл.

Он был недоволен своими внуками. Франсуаза так умоляла своего мужа вывезти ее из Пон-де-Лера, что он, хотя и против своего желания, повез ее с собой в Марокко. Как предлог для поездки он выдвинул изучение местных шерстяных тканей. Он пробыл три недели в Рабате, Фесе и Марракеше и привез оттуда плохо сотканные сукна, грубость которых похвалила его жена. Бернар часто ездил в Париж, но, вероятно, попусту терял там время, клиенты жаловались, что никогда не видят его.

— Вы совсем не занимаетесь своим делом, — говорил Ахилл обоим молодым людям.

— Наше дело и само идет, — отвечали они.

— Ваши ткани плохо сделаны.

— Все находят их хорошими.

— Вы чересчур дорого платите рабочим.

— Они этого не находят.

Рабочие, недовольные этим «раем безумцев», надеялись (чудом, вероятно, и небесным соизволением), что заработная плата все будет расти, а цены на фабричные изделия будут падать. У них появилось особое чувство, новое для благоразумной Нормандии, чувство сильной ненависти к этим хозяевам, счастье которых чересчур затянулось. Длительное благоденствие, сблизившее поначалу оба класса самой новизной этого благополучия, в конце концов их разъединило. Как в некоторых чересчур счастливых семьях, жена устает от покоя, нервничает и начинает желать смерти мужа, слишком подчинявшегося ее капризам, так и эти рабочие, которым во всем уступали, упрекали своих слишком благополучных хозяев в щедрости, шедшей, как они это чувствовали, скорее от безразличия, чем от великодушия.

В рабочей организации секретарь Ланглуа, более умеренный, был заменен Реноденом, маленьким человечком с жестким лицом; он сурово разговаривал с буржуа и предвещал близкий конец этого класса. Проведение в жизнь нового закона о восьмичасовом рабочем дне предоставило ему возможность желанной борьбы.

Паскаль Буше предложил от имени хозяев за рабочий день, уменьшенный на одну пятую, ту же заработную плату, что и за десятичасовой. Реноден заявил, что этого недостаточно.

— Ну, однако, довольно, — заметил Паскаль Буше. — Вы хотите меньше работать и больше получать?.. Это прямо бессмысленно. Если вы ищете повода для войны… он будет у вас.

— Месье Паскаль, — сказал Реноден, — будьте осторожнее в своих выражениях… Вы произнесли сейчас слово, которое мне не нравится… Умы очень встревожены.

— Нечего делать, — сказал Буше. — Quod dixi — dixi^[14]. Самое большее, что я могу еще вам предложить в виде маленького удовлетворения, это вот: праздничные дни будут вам оплачиваться по обычному тарифу…

— Что называете вы праздничными днями? — спросил Реноден.

— Ну, разумеется, — сказал Буше удивленный, — Рождество, Пасха.

— Рождество — это было хорошо во времена Христа. Я знаю только один праздник: Первое мая.

Глухой ропот недовольства пронесся по столу, где сидели хозяева.

— Quousque, tandem Catilina…^[15]— прошептал Паскаль.

Однако он уступил еще и по этому вопросу. Но что было странно в этих переговорах, так это то, что постепенные уступки не устанавливали настоящего мира. Обе стороны, хотя и боялись, но, в сущности, желали войны. Подобно народам Европы в августе 1914 года, они устали от собственного воздержания. Как путешественники на автомобиле, которых пьяный шофер мчит к неминуемой гибели, из-за какого-то чувства чести не бросаются к рулю, чтобы умерить скорость машины, так суровая воля Ренодена и великолепное красноречие Паскаля вели оба этих покорных стада к решительному столкновению, которого сами же они опасались.

Казалось, что уже все было налажено.

— А кочегары? — сказал Реноден. — Они требуют…

— Ну нет! — вскричал Бернар Кене с силой, которая удивила его самого. — Как это так? Вы же видите сами…

— Да не препирайтесь, Бернар, — заметил Лекурб.

Когда долгий период засухи и жары накопил в неподвижном воздухе слишком большой запас энергии, необходима гроза. Никто из промышленников не мог бы точно сказать, почему отказывали кочегарам, когда так легко уступили другим корпорациям. И в действительности не было для этого никакой причины, но эти постоянные наскоки на терпение хозяев наконец подействовали им на нервы. Гроза разразилась.

— Прекрасно, — сказал Реноден своим резким голосом, — Ваши кочегары не придут завтра на фабрику.

— Ну и пусть остаются у себя!

— До свидания, господа! Вам придется за ними пойти!

И рабочие ушли.

— Так мы остановимся завтра, — сказал Паскаль, — вот и все…

Бернар Кене с горечью прервал его:

— Остановить завод в тысячу человек из-за четырех кочегаров? Какая странная мысль, месье Паскаль… Если нужно, я, скорее, сам буду топить.

— Хотел бы на это я посмотреть, — заметил Лекурб.

— Вот и увидите.

Отовсюду надвигалась гроза.

XII

Звезды блестели на черном бархатном небе, когда Бернар Кене, возбужденный довольно приятным волнением, проходил через спящий город. Воздух был прохладен. Иногда вдали раздавались чьи-нибудь шаги по мостовой. Приближаясь к фабрике, он с трудом различил черную ее массу в полной тьме.

Когда он шел по длинному двору, чей-то голос раздался из темноты.

— Здравствуйте, месье Бернар!

Он узнал твердое произношение старшего механика.

— Здравствуйте, Казье… Что же, они не придут?

— По правде говоря, месье Бернар, я боюсь, что так, раз они до сих пор не пришли… Забастовка прошла сорока голосами против тридцати. Наши были против, но они не смеют прийти. Они боятся за свои затылки… Не хотите ли, чтобы я пустил свет? Если выйдет какой-нибудь скандал, то так будет лучше.

Он пошел повернуть выключатель. Внезапно вся фабрика загорелась, и хотя машины стояли неподвижно, тотчас же все оживилось; так у больного глаза еще сохраняют огонь жизни. Пробило пять часов.

— Они не придут… — сказал старший механик. — Стадо коров! Что ж тогда делать?

— Найти кого-нибудь, кто бы их заменил, и пустить дело в ход.

— Я очень удивлюсь, если вы кого-нибудь найдете… Не очень-то смелый народ у нас. Тут лучше кричать не «караул!», а «пожар!», если хочешь увидать головы в окнах.

— Мы с братом и с кем-нибудь из служащих можем топить.

— Недолго вы сможете это делать.

К шести часам стали собираться, у решетки образовались нерешительные группы. Бернар подошел к ним. Ему поклонились нехотя. Некоторые женщины толкали друг друга локтем и смеялись.

— Будем работать, месье Бернар?

— Ну разумеется, будем… Мне нужно только несколько человек, кто пожелал бы топить. Механики все на местах. Неужели тысяча человек будет стоять из-за четырех упрямцев?.. Ты, Рикар, боишься?

Рикар, колосс увешанный военными медалями, сильно покраснел.

— Я не боюсь, но я не могу брать на себя работу этих людей.

— Да кто об этом говорит! Когда они вернутся, вы им ее отдадите опять.

— Да, пожалуй, что дело не в том, а не хочется мне ни с кем ссориться.

— А если вам что и скажут, ведь вы сильны как турок!

— Вот именно, месье Бернар, вот именно, я себя знаю, случится несчастье, я могу убить двух или трех.

Продолжая разговаривать и убеждать, он завербовал несколько человек, которые спустились в котельное отделение. Но он хорошо видел, что товарищи смотрели на них не как на героев, а как на предателей. И он страдал за них и за себя. В котельной он посмотрел на давление.

— А что это… трудно?

— Нет, совсем еще жарко; подбросить несколько охапок вереска, и огонь разгорится.

У импровизированных кочегаров он научился этому делу. Через час победоносный свисток известил о воскрешении фабрики. Бернар обошел ткацкие мастерские — там было почти пусто. В мастерской на сорок станков три женщины в нерешительности спорили.

— О господи! Послушай-ка… как тоскливо, что нас так мало. Если бы еще все были тут, может, у нас хватило бы смелости.

— Смелости? Но чего же вы боитесь?

— Чего боимся? Да там ведь не специалисты. Того и гляди взорвет.

Как и механик Казье, они одновременно и боялись, и желали несчастья, как, вероятно, жители города захваченной области и боятся, и жаждут бомбардировки.

— Вот еще что придумали! Механики здесь, уверяю вас, что они умеют обращаться с котлами.

— Это ничего не значит… лучше бы совсем не работать, чем работать так, как они.

Смутное, но сильное классовое чувство делало для них отвратительным то вознаграждение, которое они должны были получить. Когда Бернар спустился на центральный двор, Кантэр сообщил ему, что те из рабочих, которых ему удалось набрать, разошлись — их мучила совесть. В это время подошел Антуан.

— Антуан, хочешь мы возьмем один котел на себя?

— Идет!

Полуобнаженные, в синем полотне, оба брата принялись за топку.

XIII

Вечером, в час обеда, когда они явились к столу в мягких рубашках, с хорошо приглаженными волосами и красными лицами, они были очень довольны собой. Как хороший солдат, усердно сражавшийся на своем посту, думает, что сражение выиграно и не подозревает о незначительности своей роли и о поражении общем, так и они мало интересовались стачкой и, разбитые здоровой усталостью, думали только о том, чтобы обменяться впечатлениями, поесть и лечь спать. Франсуаза играла свою роль жены в военное время, восхищалась сражавшимися и вознаграждала их похвалами.

— Как вы, наверное, устали!

— Да не особенно: когда привычен к спорту, можно делать всякую работу. Тяжелый только момент — это чистка…

— А рабочие, что они о вас говорят?

— Мы этого вовсе не знаем; в нашей дыре мы никого и не видим.

После обеда, когда Франсуаза по просьбе Бернара начала анданте из пятой симфонии («Не говорите просто «Пятой», Франсуаза, вы заставляете меня вспоминать мадам Вердюрэн»)^[16], и медленно зазвучали нежные ноты, подобные легкому ласковому прикосновению к усталому лбу, послышался шум захлопнутой в парке калитки, затем спешные шаги по гравию. Франсуаза узнала эти знаки приближения Ахилла. Молодые люди тотчас же встали.

— Он! В такой час? Что еще там случилось?

Не снимая шляпы, с тростью в руке, он вошел в гостиную, за ним следовал Паскаль Буше, спокойный и улыбающийся, как всегда.

— Ах, вы тут оба! Наконец-то!.. Какого же дьявола делали вы целый день?

— Вы разве не знаете? Мы топили котел номер два.

— Ах вот как! — с иронией произнес Ахилл, потрясая тростью. — Значит, место капитана на вашем корабле — в трюме?

— Да, если в трюме некому работать, — ответил Бернар раздраженно.

Франсуаза тихо подошла к Ахиллу, ловким движением завладела его шляпой и тростью, придвинула ему кресло. Она была единственной женщиной в этой семье и играла относительно ее главы роль герцогини Бургундской при дворе Людовика XIV. Она пускалась на тысячу проказ, чтобы развлечь его и иногда в этом успевала. Порой же она его просто ненавидела. Паскаль Буше зажег сигару и начал свою речь:

— Да, конечно, вы проявили большую энергию, молодые люди… Но, в принципе, месье Ахилл прав: de minimus non curat praetor^[17]. И действительно, ваша предприимчивость повела к дурным результатам. Сейчас к нам приходил один из моих старых рабочих, верный нам, он присутствовал на собрании на бирже труда в шесть часов… Умы очень возбуждены против вас, против торгового дома «Кене и Лекурб»… Кочегары страшно рассержены, что фабрика не остановилась… Рассказывают, что вы заставляли работать в котельной детей тринадцати лет, что один из них опасно обжегся, что один паровой насос лопнул, словом Бог весть что.

— Но все это полнейшая нелепость, месье. Детей с нами не было, никто не обжегся, и если вы пойдете со мной, то увидите, что котлы в полной исправности.

— Я верю вам, друг мой, но зло уже сделано.

— Нет ничего легче, как доказать, что вся эта болтовня просто абсурд.

— Нет, друг мой Бернар, нет, ничего нет труднее, как опровергнуть то, что совершенно ложно. Это грязная история и весьма скучная… Вы не знаете случая с солдатом Вибуленом? Нет? Ну так прочтите об этом у Тацита сегодня же вечером, перед тем как заснуть. И вы увидите, сколько неприятностей было у одного римского военачальника из-за того, что он приговорил к смерти легионера, который никогда не существовал!

— А пока, — заявил Ахилл, — они решили мешать нам работать завтра утром всеми способами, «включая и насилие»… Этого слова никогда не слышали в Пон-де-Лере. Хорошо вы поработали оба! Не могли вы им дать забастовать, раз это их забавляло?

— Я совсем не жалею о том, что я сделал, — сказал Бернар, стоя со скрещенными на груди руками перед своим дедом, — и я сделаю то же самое и завтра… По последним исследованиям физическая сила является победительницей в сражениях, и это очень верно. Если буржуазия хочет сохранить свою власть, то нужно, чтобы она знала…

Пожав плечами и брюзжа, Ахилл потребовал свою шляпу и палку. У двери он подозвал Бернара.

— А потом, что это еще за объявление у двери фабрики, где ты хвастаешься, что разобьешь стачку ударами миллионов?

— Что? — сказал Бернар ошеломленный. — Я просто вывесил объявление, что мы завтра будем работать.

— А как было составлено это твое объявление?

— Я уж не очень-то помню… «Кене и Лекурб извещают весь служащий персонал, что, несмотря на забастовку кочегаров, они своими средствами добились работы на фабрике»…

Ахилл поднял руки к небу.

— «Своими средствами»! «Своими средствами»! Нечего сказать, хорошо ты выбираешь свои выражения!

И потрясая тростью, он удалился, совершенно разъяренный.

XIV

В воротах фабрики Кене большая дуговая лампа освещала фантастическим светом несколько ожесточенных лиц, выделявшихся на фоне кишевшей во тьме толпы. Несколько сот забастовщиков расположились у ворот и осыпали презрительной бранью тех немногих рабочих, которые упорствовали в своем желании продолжать работу. Подходя, братья Кене увидели издали в освещенном секторе, как какая-то женщина силой пробивала себе дорогу; когда она наконец вырвалась, шаль ее была сорвана, юбка разодралась…

Бледные и решительные, готовые к борьбе, они подошли к манифестантам. Но, к великому изумлению, как только они были замечены, ряды расступились, крики замолкли; таков был закон этой войны, правило этой игры. Хозяин мог бороться — это было его правом. Но изменники рабочему классу подвергались действию военных законов.

Бернар прошелся по мастерским, они были почти пусты. Пришли только те из рабочих, кто был в столь сильной нужде, что всякое унижение было для них уже безразлично; несколько девушек-матерей, которым необходимо было пропитать своих ребят, несколько вдов, у которых не было никаких сбережений, и только трое или четверо мужчин — из вечных противников всякого режима.

— Напрасно настаивать, — сказал Ахилл, пришедший к восьми часам, — пойди все приостанови.

Со своими внуками он обошел издыхающую фабрику. Ремни потихоньку перестали двигаться; снаружи было слышно горячее дыхание опустошавшихся котлов. Затем наступила полная тишина. Один в огромной мастерской, где блестели ненужные машины и висели обесцененные ремни, старый хозяин фабрики походил на какого-то великого духа, внезапно разбитого параличом и смотрящего с изумлением на свои неподвижные члены. Не говоря ни слова все трое мужчин прошли в контору; они были удручены и охвачены каким-то одним ощущением грусти и одиночества.

«Но почему? — думал Бернар, идя с опущенной головой, — Почему весь этот народ против нас?.. Как это несправедливо! Когда-нибудь и он тожеочутится перед неподвижными машинами. Сила его будет готова, чтобы привести их в движение, руки протянуты к станку, но уголь не будет привезен из Англии, шерсть не будет доставлена из Австралии, так как будет разрушен нежный этот организм, будет развенчан старик…»

В это мгновение он услыхал за собой голос деда:

— Бернар, поставь-ка этот ящик попрямее!

Ахилл наводил порядок.

В конторе они нашли Лекурба, он был возбужден и чересчур быстро поглаживал свою бороду — как у президента Карно.

— Выходки этих заправил просто неслыханны! Я видел через окно, как они схватили Рикара, когда он вышел. Они его избили, затем привязали ему на спину надпись «Предатель», а Реноден предложил женщинам преследовать его до дому и плевать на него! До известной границы и до известной степени эти распри между рабочими нас не касаются, однако же…

Бернар, сжав кулаки, закричал:

— И это нас не касается?.. Смельчак, который один стал вместе с нами?.. Какая низость! Закроем завод на месяц! Уедем отсюда! Покинем Пон-де-Лер!

— Не говори глупостей, — сурово сказал Ахилл. — Мы ведь здесь не в театре… Всю эту историю плохо повели. Теперь нужно посмотреть, что будет дальше.

Кантэр появился с новостями. Реноден только что уехал на автомобиле в Лувье, где он хотел закрыть фабрику Буше.

— Нужно, — сказал Лекурб, — позвонить в префектуру и его арестовать.

— Вы окажете ему этим большую услугу, — заметил Ахилл.

Паскаль Буше, другой хозяин-колдун, приехавший после полудня, был того же мнения.

— Реноден, — сказал он, — организовал это движение, которое дня через два поставит его же самого в затруднительное положение. Энтузиазм ведь не длится долго. На будущей неделе его верные сторонники потребуют у него отчета. Если вы сделаете из него мученика, он будет избавлен от всякой ответственности… А мученики ведь воскресают… Нужно подождать.

Затем он начал с Ахиллом бесконечные разговоры о тех предосторожностях, которые нужно было принять, чтобы не сгнили куски, оставленные сырыми в валяльных.

— Особенно опасайтесь солнца, — говорил Ахилл, — если изредка не перекладывать куски, часть, обращенная к свету, непременно побелеет. Позднее, при окраске, это выступает светлыми искрами.

— Я знаю это, — отвечал Паскаль. — У меня был один старый помощник мастера, который всегда рассказывал об этих искрах при окраске, когда оставляли ткани на ночь в реке. «Хотите верьте, хотите не верьте, месье Паскаль, — говорил он мне, — но ведь это проклятая луна портит нам наши куски в воде!»

Движением руки Ахилл отослал молодых людей сражаться с враждебными светилами. Оба старика остались одни: Ахилл — слегка желтый, сухой, как удар дубинкой; Паскаль — хорошо упитанный, со своей вечной розой в петлице. С тех пор как удары станков не сотрясали больше его конторы, Ахилл казался больным и печальным. Желая его развлечь, Паскаль предложил ему проехаться с ним в Лувье и осмотреть остановившуюся фабрику.

В первый раз старый Кене проникал в это таинственное убежище, так долго бывшее для него какой-то пещерой злого духа. Он удивился, найдя там строения, похожие на его собственные, и тот же запах шерсти и машинного масла. Но фабрика имела вид более современный, стены казались заново выкрашенными, виднелись умывальники, раздевалки с никелированными вешалками.

Паскаль Буше, человек очень добрый, к тому же и гордый своими владениями, показывал их своему старому сопернику с дружелюбной любезностью. Ахилл, смущенный неприятными воспоминаниями и какой-то смутной тревогой, оставался там очень недолго.

Вернувшись в свой стан, он долго ходил взад и вперед по безмолвному двору и с наслаждением вдыхал запах своей шерсти, своего масла.

XV

Те пять дней, которые провели молодые Кене на фабрике, спавшей летаргическим сном, показались им бесконечными. О примирении не могло быть и речи. Столько клятв было произнесено с той и с другой стороны, что само это слово «соглашение» считалось постыдным в обоих лагерях. По удивленным улицам Пон-де-Лера проходили шумные шествия. Бернар, глядя на них из окон фабрики, любовался энтузиазмом этих людей и жалел, что не может к ним примкнуть.

В первом ряду шел Реноден, руки его сплелись с руками двух его товарищей, лицо было восторженно, он был в каком-то экстазе… «В сущности, — думал Бернар, — может быть, это и не злой человек, а популярность ведь так опьяняет». Вслед за ним шла многочисленная группа молодых и хорошеньких девушек, затем, с красным флагом в руках, толстый кочегар Рикар.

— Как, Антуан? Он теперь уже революционер? А я-то думал, что он швейцар в церкви Сен-Луи и горнист в пожарном отряде?

— Все это так, — отвечал Антуан, — но он не может видеть никакого шествия, чтобы не встать во главе его.

— Да, конечно, было бы досадно, если бы его там не было, — заметил Бернар, — это типичный тамбурмажор.

Восторженное настроение толпы постепенно убывало к ее последним рядам: там катились детские коляски и шли старики, и нельзя было определить, были ли это манифестанты, просто гуляющие или даже протестующие.

Группа людей, замыкавших шествие, поразила Бернара суровостью их лиц: «Какие-то лица убийц!» — подумалось ему. В это мгновение один из них, увидав обоих братьев Кене у окна, громко сказал с наивной откровенностью: «Какие у них волчьи пасти!» Это заставило Бернара сильно призадуматься.

На обратном пути он встретил Гертемата и поздоровался с ним.

— Извините, месье Бернар, — отозвался тот. — Я не могу идти с вами. Скажут, что я подкуплен. Ужас, какая сейчас ненависть.

Пришло воскресенье. После обедни Бернар прошел с Франсуазой к ней. В саду резко выделялись первые прекрасные розы. Какой-то музыкальный шорох подымался от задремавшего горячего городка.

— Какой покой, — промолвил Бернар. — И кто бы сказал, что это мирное местечко отравляет нам жизнь?.. Как хорошо вы вчера пели… «Боже, Боже, жизнь тут проста и покойна… Этот мирный рокот…» Поверите ли, Франсуаза, я иногда прямо жалею, что война уже миновала… Было ужасно, если хотите, мы страдали. Но в то же время чувствовалось большое счастье от нашего общего «согласия». Я знал, что мои люди меня уважали, я подвергался с ними одинаковой опасности, я был доволен собой. Здесь я чувствую себя под подозрением, мне завидуют. А это так несправедливо… Такой человек, как мой друг Деламен, который работает только для своего удовольствия, у которого огромный досуг, имеет право быть социалистом, другом народа и даже быть избранным, если он этого захочет. А вот меня, человека, который продолжает это противное дело, в сущности только для того, чтобы дать возможность рабочим работать (относительно денег, вы знаете, как это мне безразлично), меня ненавидят… Ах нет, нет! Мне отвратительно все это, довольно уже с меня… Я не шучу, ведь вы знаете… Я все брошу, сброшу с моих плеч эту фабрику, кирпичи, машины.

— А меня, — отозвалась Франсуаза, — меня тоже страшно как тяготит все это! Иногда, Бернар, мне даже кажется, что все это сплошное безумие. Для чего вы все так живете? Посмотрите на вашего деда, ведь он умрет через четыре-пять лет, а что он узнал, что он сделал за всю свою жизнь? Это несчастный маньяк, это сумасшедший, уверяю вас. Антуан тоже сумасшедший, и вы станете сумасшедшим. Мой маленький Бако уже принесен в жертву, я это чувствую. А я… я несчастна.

— Вы? — удивился Бернар и, скрестив руки, посмотрел на невестку. — Но почему же? У вас же ведь нет остановившейся фабрики и забастовавших рабочих? У вас есть все для счастья: прекрасные дети, красивый дом, легкая жизнь.

— Вы совершенно необыкновенные люди, — возразила она (под этим «вы», конечно, подразумевались Кене). — Вы думаете, что если давать женщине столько денег, сколько она хочет, да изредка целовать ее в лоб, то она уже и счастлива. Это не так. Ваша бабушка и ваша мать…

— Я не думаю, Франсуаза, чтобы наша бабушка была очень несчастлива. Наша мать — да, потому что она была парижанка; она никогда не могла привыкнуть к Пон-де-Леру.

— Ваша бабушка? Да она была заживо похоронена! Ваш дед целыми вечерами забывал о ее существовании. В первый год моего замужества ее жизнь приводила меня просто в ужас. Когда я скучала, она удивлялась. «Почему же вы не работаете? — говорила она мне. — В мое время молодая женщина всегда имела работу». И действительно, ведь это она связала все эти ужасные занавески у вас. У нее была гостиная, в которой окна всегда были заперты, потому что от солнца выгорают шторы. Она никогда не выходила: она не видела даже Шартр и Дре, хотя это всего в двух шагах. Когда я ей говорила: «Неужели вы ни о чем не жалеете? Вам никогда не хотелось увидеть Италию, Египет, вообще развлечься?» — она отвечала мне: «Жизнь дана не для забавы. Я помогала моему мужу, я хорошо воспитала наших детей, и явлюсь я перед Богом не с пустыми руками».

— И вы не находите, что это очень хорошо? — спросил Бернар с чувством некоторой гордости.

— Очень хорошо? Может быть. Но я этого не понимаю; я хочу быть счастливой.

«Они все друг на друга похожи, — подумал Бернар. — Симона сказала бы те же самые слова».

— А не думаете ли вы, Франсуаза, что такое стремление к счастью у молодых женщин вашего поколения является скорее слабостью, признаком внутренней бедности?

— Вы как Антуан, — сказала она, немного рассердившись. — Вы берете на себя одних право быть недовольными и постановляете, что для женщины все хорошо.

За ними заскрипел гравий. Она обернулась.

— А! — сказала Франсуаза с довольным видом. — Это Паша.

Так называли дети Паскаль-Буше своего отца, которого они очень любили. Улыбаясь, он подошел к ним, в петлице у него была огромная роза.

— Почему такие опрокинутые лица? Что еще случилось, Бернар?

— А чего же вам более, месье? — отозвался Бернар.

— Вы это все о стачке? Да через неделю мы не будем о ней и вспоминать…

— Но как это может устроиться? С той и другой стороны поклялись…

— «Поклялись»? Да к чему бы мы пришли, друг мой, если бы нужно было действительно делать то, в чем клялись?.. Разве мы никогда не миримся? Конечно, не через пять минут, не сегодня… Но завтра… Все это устроится.

— Но как устроится?.. Если все это лишь для того, чтобы продолжать вести с нашими рабочими глухую борьбу, то я предпочитаю сделаться шофером такси… Мне… мне необходимо быть любимым…

— Начальника, — сказал Паскаль, — не любят и не ненавидят… Он глава, ответственное лицо.

— Ну что же, положим, что так, тогда я не хочу больше быть и начальником.

— Но, к счастью, вас об этом и не спрашивают, — ответил Паскаль, похлопывая его по плечу. — Франсуаза, милая крошка, где же Бако и Мишелина? А я, видите ли, Бернар, пользуюсь стачкой, чтобы чаще видеть моих внучат… Renoudin nobis haec otia fecit^[18].

XVI

На следующее утро протелефонировали Паскалю, что префект хочет его видеть.

Префект Комон, хороший артист в административном деле, большой знаток людей, вот уже несколько дней как был готов предложить свое посредничество; как английские епископы выжидают падения барометра, прежде чем начать молитвы о дожде, так и он поджидал для своего выступления, чтобы гроза произвела свое благотворное действие.

Повышенное настроение поддерживается только переменами, потому-то так и трудна роль вождя. В военное время начальство имеет в своем распоряжении различные развлечения, которыми и пользуется время от времени: ими оно подогревает пыл населения, — выступление новых союзников, небольшие схватки, дипломатические ноты. Реноден тоже старался вовсю, чтобы поддержать свою рать. Сначала было достаточно шествий и пения. «Интернационал» нравился, но затем он наскучил. За неимением другого стали петь «Да здравствуют студенты!.. Мать моя…» и наконец даже «Мадлон». Несколько дней физического отдыха и крупных разговоров успокоили нервы. Пылкое красноречие ораторов, приехавших из Парижа, не понравилось спокойным массам Пон-де-Лера. Рабочие хотели уже опять приняться за свое привычное дело, а хозяева — засесть в свои конторы. Нужно было только соблюсти некоторую видимость.

И вот для этого-то господин префект Лера был действительно незаменим. Долгий опыт показал ему, как благотворны действия серьезного красноречия. Две враждующие группы, думающие, что ненавидят друг друга, становились этим неподражаемым оратором лицом к лицу с общечеловеческой сущностью и должны бывали признать, что и они люди и что нервы их были одинаково чувствительны к одним и тем же интонациям.

Усадив за одним столом подковой — с правой стороны хозяев, с левой рабочих, — он произнес короткую тронную речь. Простой администратор, без технической компетенции, он был далек от того, чтобы коснуться сущности вопроса. Если он и счел своим долгом вступиться, то это только из-за невинных жертв столкновения одинаково уважаемых интересов; матери и дети (живое одобрение со стороны рабочих) скоро подвергнутся ужасам голода… В тот момент, когда наша страна, уже перенесшая столь тяжелые потери (живое одобрение хозяев), нуждается во всех живых силах нации… нет сомнения, что уважение к священным обязанностям возьмет во всех умах без исключения верх над побуждениями к голому насилию (живое общее одобрение).

Однако главный вопрос, вопрос о кочегарах, оставался открытым. Реноден, говоривший раньше «пятнадцать процентов или ничего», очень хотел отступить, но не мог этого сделать. Паскаль Буше, произнесший «quod dixi — dixi», очень хотел согласится на семь или восемь процентов, но не знал, как это сделать, чтобы не быть смешным. Ни тот ни другой из этих вождей не имели привычки к парламентаризму, — для господина префекта Комона это было детской игрой. Эту заработную плату, которую одни хотели получить, а другие не могли на нее согласиться, — он ее дал не давая и отказал в ней не отказывая. Он отказал в ней как в заработной плате и дал ее как премию. Он отказал, не оскорбляя самолюбия рабочих, и дал ее, не подрывая авторитета хозяев. Отказывая, он хвалил пролетарскую умеренность, соглашаясь, он восхищался добрым желанием хозяев.

Правда, проект пропутешествовал несколько раз от хозяев к рабочим и от рабочих к хозяевам, совсем как бюджет, переходящий из палаты в сенат, когда с самого начала этой церемонии всем уже ясно, что после некоторых кривляний обиженной и целомудренной старухи высокое собрание примет «формулу мира».

В маленькой заключительной речи префект поздравил промышленников с их плодотворной великодушной инициативой, а рабочих — с их разумным пониманием своих корпоративных интересов.

И вокруг стола начались объятия, пожимания рук. Весь расплываясь в улыбку, Реноден пожал руку Паскалю и сказал ему:

— Ну, так, стало быть, на мировую?

— Будем друзьями, Цинна, — ответил Паскаль.

На другой день рабочие, счастливые тем, что могли вернуться к обычной своей жизни после этих романтических каникул, радостно приступили к работе.

Соглашение было подписано, они возвращались совершенно примиренные. Их простодушие обезоружило Бернара. Трудно было поверить, что это были те же самые люди, которые накануне вопили перед мертвой фабрикой. Он стал расспрашивать тех из них, кого считал до стачки своими истинными друзьями; они казались ему заслуживающими уважения, и он думал, что и они в свою очередь ему доверяют.

— Ну, скажите вы, Гертемат, зачем вы нас покинули на второй день? Вы ведь достаточно хорошо нас знаете и не могли поверить, чтобы мы принуждали детей работать или рисковали взорвать фабрику.

— Я-то, месье Бернар? Да я ничему этому не верил… Но, по правде, просто не хотелось отставать мне от товарищей.

XVII

В июне 1920 года Франсуаза с нежной настойчивостью попросила своего мужа нанять ей виллу в Довилле^[19]. Ее сестра мадам де Тианж должна была проводить там лето; она ее почти не видела со времени войны; морской воздух будет полезен детям; ей самой была необходима эта перемена воздуха.

Антуан долго не соглашался. Он сможет ездить в Довилль только по воскресеньям; он ненавидел тамошнюю светскую жизнь, никогда еще никто из Кене не переносил свой дом так далеко от священной сени фабричных труб; Ахилл найдет этот проект просто скандальным. Но больше всего Антуан боялся того, чтобы Франсуаза в этой чуждой обстановке не получила бы полного отвращения к жизни в Пон-де-Лере.

— Но для чего в самом деле? — повторял он, очень огорченный. — Детям очень хорошо и в деревне, у них превосходный вид.

— Предположим, что мне этого хочется… Разве этого недостаточно?

Но он был слаб и в конце концов согласился, только так поздно и как-то так неумело, что она даже и не почувствовала, как он хотел ей доставить это удовольствие. Ахилл пожал плечами — на Франсуазу он давно уже махнул рукой. Она уехала в начале июля.

Со времени забастовки на фабрике был проведен режим английской недели, и Антуан обещал приезжать в Довилль каждую субботу в пять часов; у него была новая машина и он сделал в ней столько усовершенствований, что она едва двигалась. В первую субботу он приехал в семь часов, весь покрытый грязью. На яблони, окруженные белыми загородками, на розовую герань падал дождь, упорный и частый.

— Наконец-то ты, — встретила его жена. — Я уже начала беспокоиться. Ты как раз только успеешь переодеться: мы обедаем у Элен.

— Ах нет! — возразил Антуан. — Я совершенно разбит. Я не видал тебя целую неделю. Мне хотелось поиграть с детьми. Протелефонируй ей, что мы не придем.

— Это невозможно: мы испортим ей весь обед. Да ты сам увидишь, — продолжала она, мило его успокаивая и принимая тон матери, утешающей ребенка, — у нее соберется очень забавный народ: Ламбер Леклерк и его жена… он — помощник статс-секретаря по снабжению, она — это Сабина Леклерк, бывшая вместе со мной в пансионе. Меня очень забавляет эта встреча с Сабиной, она прелестна, только несколько зла. Затем там будет Фабер, драматург, написавший «Степь», и тоже со своей женой, и еще молодой музыкант Жан-Филипп Монтель, совершенно изумительный. Он мастер на музыкальные пародии; ты увидишь, это очень забавно.

— Какая гадость! — воскликнул Антуан в ужасе.

Но хорошее настроение Франсуазы было неистощимо; еще с утра она себе повторяла: «Нужно мне быть милой с Антуаном…» Она была счастлива, ей было весело, и за все это она была ему благодарна, и ей хотелось, чтобы он разделил ее удовольствия.

— Я покажу тебе в казино двух восхитительных маленьких испанок, они страшно накрашены, и прекрасную леди Диану Меннерс… сегодня утром в Потиньере были прелестные платья… моими тоже очень любуются, особенно белым с красным. У меня не очень уж вид «из Пон-де-Лера», тебе не придется за меня краснеть.

Антуан слушал ее совершенно сраженный. Самые тайные страхи его оправдывались: он предвидел, что она войдет во вкус этой жизни. Да это так и естественно, она была такая хорошенькая, она должна испытывать опьяняющее удовольствие — быть замеченной среди стольких женщин. Но он-то хотел бы скрыться куда-нибудь с этой ее красотой — в какое-нибудь тайное убежище. Он чувствовал себя недостойным ее сохранить, если нужно было для этого выдерживать сравнение с блестящими мужчинами. Может быть, лучше было бы сказать ей совсем просто обо всем этом, но он был застенчив, и застенчивость эта гнала его к гаражам и мастерским. Видя, что дело его проиграно, он вздохнул и пошел одеваться.

— Бедный мой Антуан! — сказала Франсуаза с некоторым раскаянием. — Я обещаю, что тебе не будет скучно.

Хотя вилла Тианжей была совсем близко, пришлось все-таки взять экипаж, так как Франсуаза была в серебряных туфлях. Антуан был мрачен и молчалив. Ему всегда казалось, что Тианж обращался с ним со снисходительностью, немного презрительной. Но он ошибался, у Мориса Тианжа был уж такой покровительственный голос и он так же не мог его изменить, как и форму своих бровей. Элен была менее красива, чем Франсуаза, но она очень нравилась своим умом, естественным, немного насмешливым, но без всякой злобы. У нее было много друзей в различных кругах; она собирала у себя знаменитостей. Антуан нашел Ламбер-Леклерка высокомерным, Фабера льстивым; молодой музыкант Монтель, которого все называли Жан-Филипп, ему особенно не понравился, и всего более за то, что он сделался (за такое короткое время) другом Франсуазы.

За столом Антуан оказался между мадам Ламбер-Леклерк и мадам Бремон; обе его испугали. Жена министра была молода, умна и довольно резка; другая же была просто толстой, приветливой женщиной, но ее занимало говорить об актерах, которых он вовсе не знал. Он не разжимал рта и только слушал. Быстрота разговора кружила ему голову. Эти люди, казалось, все читали, все видели и знали весь свет. По поводу каждого нового имени, которое случайно попадало в разговор, кто-нибудь из них тотчас же мог рассказать анекдот. Как только умолкал какой-нибудь мужской голос, возникал отчетливый голосок Элен де Тианж и, как челнок, нес по столу нить разговора туда, где надлежало его подхватить. Ламбер-Леклерк говорил об иностранных долгах и рассказывал занятные истории о Мирной конференции. Затем — Антуан не заметил, как это случилось, — на сцене очутился Жан-Филипп с парадоксами о негритянской музыке. Тианж подхватил это и высказался сам о негритянской скульптуре.

— Никто не имеет, — заявил он, — такого чувства трех измерений, как негры.

«Боже мой! — подумал Антуан. — Но почему же это так?» Но в то время, как внимание его отвлеклось этими мыслями, волна разговора приняла уже другое направление. Теперь говорили о художественном вдохновении.

— Сюжет «Степи»? — говорил Фабер. — Это анекдот, который я слышал, когда мне было шестнадцать лет, я медленно питал его всеми дальнейшими впечатлениями. Как общее правило, ничего хорошего не выходит из темы, которая не успела естественно вырасти внутри. Романист черпает из своего детства, из своей юности, редко из зрелого возраста. Роман старости никогда не был написан «изнутри»… Он не имел времени для того, чтобы созреть…

— А музыканты? — сказала Элен, бросая челнок Жану-Филиппу.

— О, тут совсем по-другому! Тема дается вам случаем, самой природой. Помните ли, — обратился он к Франсуазе, — тот мотив из моей оперетки, который я играл вам вчера вечером и он еще вам понравился, — я нашел его на бульваре, проходя перед «Наполитеном». Два блюдца упали и заколыхались на мраморе — тю-лю, тю-лю, тю-лю… А я уже схватил свою тему. Это очень странно.

— А помните, — отозвалась Франсуаза, — Вагнер рассказывает, как ему пришел в голову мотив для рога Тристана как-то вечером в Венеции, когда он услышал крик гондольера? — И она улыбнулась Антуану, как бы извиняясь перед ним.

«И она тоже!» — подумал он.

Она была совсем непохожа на Франсуазу из Пон-де-Лера или из Флёре. Казалось, она распустилась как цветок в благоприятной среде. Антуан хотел бы этому порадоваться, но он был в отчаянии от своего собственного молчания. Ведь это происходило не от недостатка культуры, он много читал, больше, может быть, чем кто-либо из присутствующих мужчин, но у него была привычка думать медленно, в одиночестве. И теперь, когда он стал размышлять о вдохновении, он тоже мог бы кое-что рассказать. Так, например, у Флобера появилась мысль о «Сентиментальном воспитании» во время каких-то похорон… Но разговор шел своим путем: романские соборы, английские поэты, китайские вазы. Когда Антуан снова стал прислушиваться, приготовив как следует и свои, наконец, замечания, было уже поздно — говорили о любви.

— Я думаю, что мы возвращаемся, — сказал Бремон, — к нравам гораздо более простым, более близким к древним. На пляжах мужчины и женщины опять привыкают быть нагими; это делает желание менее острым и менее опасным. Нужно думать, что необыкновенное соединение целомудрия и соблазна, инстинкта и чувства, которое мы называем романтической любовью, не очень-то новая комбинация — ей восемьсот лет и она, может быть, исчезнет очень скоро.

— Это будет жаль, — отозвалась Элен.

— Да нет же, — сказал Жан-Филипп, — это произойдет совсем незаметно. Наши потомки будут находить, что столь же естественно отделять желание от любви, как для нас естественно их соединять.

— Однако это очень приятно, — заметила Франсуаза.

Фабер нагнулся к Элен де Тианж и тихо что-то ей прошептал, она громко засмеялась.

— Вы заставляете меня краснеть, — сказала она.

Жан-Филипп разговаривал с Франсуазой. Антуан был так явно этим рассержен, что Элен взглянула на него с некоторым укором и тщетно попыталась втянуть его в общий разговор. Его молчание и дурное настроение смущали весь стол. Франсуаза это почувствовала, и ей стало за него стыдно.

«Право, — подумала она, — Антуан просто невыносим. Он не проявляет ни малейшего усилия, чтобы сделать мне что-нибудь приятное. Я была очень счастлива эти пять дней, вдали от Пон-де-Лера и от него».

Как только встали из-за стола, она присела вместе с Жаном-Филиппом за фортепиано. Антуан подошел и облокотился на инструмент, не вступая в разговор. Франсуаза встала. Фабер, заметивший эту сцену, пришел к ней на помощь и увлек ее к дивану.

— Мне нужно задать вам один вопрос, — сказал он. — Я очень хочу знать, есть ли такая героиня романа, с которой вы имели бы общие черты, общие склонности?

— Конечно, — отозвалась Франсуаза с оживлением, — Анна Каренина.

— Я так и думал, — сказал Фабер с некоторым состраданием.

Он поговорил с ней еще некоторое время. Как только он удалился, Антуан занял его место.

— Что он тебе говорил?

Она посмотрела на него сердито.

— Он сказал мне про меня саму что-то такое, что меня удивило и испугало.

— Идем отсюда! — сказал Антуан резко.

— Как? Мы только что вышли из-за стола и должны все идти в казино, смотреть пьесу «Времена».

— Я чувствую себя нехорошо; я не могу остаться. Ты слышишь, Франсуаза? Я не могу идти.

Она видела, что он очень взволнован, побоялась сцены на людях и уступила. Их уход очень удивил и огорчил и гостей и хозяев.

Немного спустя Жан-Филипп говорил о них с Элен де Тианж.

— Как муж вашей сестры мало похож на нее!

— Да, не правда ли? Сегодня вечером он был прямо невыносим! Мы никогда не могли понять, почему она захотела за него выйти. Конечно, тут были и семейные затруднения, но она была от него без ума. Правда, что физически он скорее хорош, и в то время он был офицером, а главное, наши семьи были в ссоре, Франсуаза находила такой брак романтическим.

— Увидим ли мы их завтра? — промолвил Жан-Филипп.

— Вы-то оставьте ее в покое, — отвечала Элен, смеясь.

XVIII

Антуан долго оставался в маленькой гостиной их виллы, не смея пройти к Франсаузе в их комнату. В углу была маленькая библиотечка, где он нашел «Происхождение современной Франции». Он прочитал несколько глав или, вернее, перевернул их страницы, чтобы немного успокоиться.

«Эти лестницы в Версале, такие широкие, что восемьдесят дам в платьях панье…»

«Это невозможно, — думал он, — я не могу ее оставить здесь одну: Бог весть кого еще будут принимать Тианжи в это лето! В этой парижской среде чересчур много вольности. Франсуаза благоразумна, она это поймет… Поймет ли? Она уже так изменилась. Ах, почему не хватило у меня достаточно воли, чтобы не пускать ее сюда?»

Наконец, около полуночи он решился пойти к ней и поговорить.

«Может быть, она спит?»

Он желал этого, но она не спала. Она лежала, но оставила свет, и ждала, даже не читая. Лицо ее было заплакано и очень серьезно.

— Ты не устала? — спросил он. — Я могу с тобой поговорить?

Она посмотрела на него прямо, ничего не отвечая. Он продолжал:

— Я много думал. И я полагаю, что ты будешь одного мнения со мной. Тебе неприлично оставаться одной в Довилле. Твоя сестра будет принимать массу народа, холостяков, артистов. Но с ней ее муж, и это хорошо, а ты… Независимо от себя ты все же будешь скомпрометирована… Я буду чересчур страдать. Мы можем легко пересдать нашу виллу на август.

— В уме ли ты? — сказала она холодно.

— Но почему же?

— Ты думаешь, что я вернусь в Пон-де-Лер в августе и лишу себя общества, где мне весело, да, весело… просто из-за того, что ты там не блистаешь и ревнуешь меня? Никогда, слышишь ли, никогда!.. Я тебе сделаю другое предложение, Антуан, я тоже думала целых два часа. С меня довольно, я не хочу больше проводить свою молодость похороненной в деревне и быть связанной с человеком, для которого я значу меньше, чем фабричные трубы и станки! У меня еще несколько лет молодости впереди, я хочу жить. Дай мне свободу; я буду воспитывать своих детей, а ты, ты будешь заниматься твоим сукном, твоей шерстью, раз ничего другого для тебя не существует.

Ссора стала ожесточенной. Франсуаза живописала Кене — ужасно, несправедливо, но верно. Целый поток мельчайших оскорблений вылился с неудержимой силой из этих двух замученных сердец.

«Что я говорю? — думал Антуан. — Что я говорю? И с чего это началось?»

Но он не мог удержать своих слов. Наконец правда ясно предстала перед ними: они ненавидели друг друга, у них ничего больше не было общего. Они замолчали.

Антуан болезненно провел рукою по лбу и сказал:

— У меня чересчур болит голова; я пойду немного пройдусь, мне необходим воздух.

Он вышел; дождя уже не было. Огромное звездное небо покрывало уснувшие виллы. Вероятно, было очень поздно. Одно только казино блестело тысячью огней. Антуан повернулся к нему спиной и пошел прямо к морю. Оно поднималось с медленным нежным волнением. Пляж был совершенно пустынен. Он лег на песок. Вдали, в сторону Гавра, вращался маяк. Он начал считать секунды: «Раз, два, три, четыре, пять — свет… Раз, два, три, четыре, пять — свет». Этот ритм немного его успокоил; затем, когда он растянулся навзничь, ему показалось, что он погружается в звезды. Он начал их перечислять. «Малая Медведица, Полярная… Эта… похожая на стул, я забыл ее название… Как мерцают Плеяды! Как все это прекрасно!» Тишина его успокаивала, также и необъятность неба и моря, их бесстрастие. Будто был перед ним гигантский товарищ, нежный и немой.

— Но посмотрим, — сказал он себе, — что же такое случилось? С чего это началось? Все это настоящее ребячество. Какой-то нелепый сон. Я нежно люблю Франсуазу.

Он вспомнил ее маленькие привычки, ее любовь к цветам и к старинным тканям, прелестное ее выражение, когда она смотрела на детей… «Все, — думал он, — я люблю в ней все, даже ее сторону Паскаль-Буше, как сказал бы Бернар. И больше всего, может быть, именно это. Я благодарен ей, что она другая, чем я… Но тогда сегодня вечером?.. Когда я приехал в семь часов, она была как всегда… Это потом… во время этого обеда».

Он закрыл глаза и стал вспоминать. Шум надвигающейся волны был как ласка.

«Нет, все это гораздо раньше; она отдаляется от меня вот уже два года — и по моей вине. Когда я женился на ней, она восхищалась мной; я являлся для нее силой — во-первых, эти мои рассказы про войну, затем оттого, что я шел наперекор своей семье, чтобы жениться на ней… Вот… Я дал ей надежду на очень большую героическую любовь. Но ничего этого не вышло — из-за Кене. Как только я среди них, на фабрике, сразу я сломлен, бессилен. Перед дедом мужества у меня нет, да и перед Бернаром, когда он говорит со мной известным образом. Некоторые женщины требуют, чтобы им приносили огромный дар; я же мог дать Франсуазе лишь чересчур малое… Я это почувствовал и не посмел с ней об этом говорить, я совсем ушел в чтение, механику… А, однако же, я готов умереть за нее… Да конечно… Нужно…»

Он поднялся и быстро зашагал по песку по направлению к вилле.

«Все это переменится… Но как я мог думать, что фабрика, Ахилл — что это более значительно для меня, нежели небо, море и особенно она?.. Ведь это правда, я был безумен».

Подходя к дому он пустился бегом. Одно освещенное окно было открыто; он увидел склоненную Франсуазу.

— Это ты? — спросила она.

Она была испугана.

Когда он ушел ночью, после этой сцены, ей стали приходить в голову нелепые мысли, возможность самоубийства, смерть, и она также нашла нежного товарища-гиганта, ставящего все по своим местам. Разве она была так уж права? Ведь она могла себя упрекнуть в некотором кокетстве! С этим Жаном-Филиппом всю неделю, до приезда Антуана, она была, конечно, чересчур уж интимна. Она хорошо знала, что еще несколько дней — и он сделался бы очень предприимчив. Да уже вчера, за фортепиано, его руки… В это время Антуан работал в Пон-де-Лере, он работал для нее, для детей. В сущности, она очень его любила. Он научил ее всему, что она теперь сколько-нибудь основательно и серьезно знала. Он был очень добрый, очень простой; если бы она могла только его оторвать от влияния деда, он был бы совсем замечательный. Бедный Антуан! Какое страдание она ему причинила!

Она снова легла; когда он вернулся, он молча стал на колени у ее кровати, взял ее руку и с жаром ее поцеловал. Тогда она немного приподнялась и левой рукой начала тихо ласкать его волосы. Он понял, что был прощен.

— Ты скажешь, чего бы тебе хотелось. Мы будем жить, как ты захочешь.

— Да нет же, — сказала она, — я ничего не хочу. Если это может доставить тебе удовольствие, я завтра же уеду из Довилля.

— Нет! Что за мысль! Наоборот, оставайся на все лето; я буду чаще приезжать. Дед будет на меня кричать… Ну и пускай!

Она улыбнулась.

— Я люблю, когда ты такой; я прошу у тебя только одного: попробуй быть больше моим, чем их.

— Попробую, — сказал Антуан и поцеловал ее. Под розовым шелком рубашки она была теплой и покорной.

Они проснулись на рассвете, так как окно осталось открытым. Погода была чудесная. На горизонте небо и море сливались в серебристом тумане. Ахилл собирался приехать сюда на воскресенье. Сладость негодования притягивала его в эти скандальные места. Антуан сказал Франсуазе: «Если тебе это скучно, я займусь с ним сам. Ты можешь оставаться с твоей сестрой». Она запротестовала: «Нет, нет, нисколько! Наоборот, будет очень забавно видеть Ахилла на Потиньере!»

Он приехал в одиннадцать часов в сопровождении Бернара. Море было серого, грифельно-голубиного цвета, на небе проходили розоватые облака; желтые, коралловые и ярко красные платья резко выделялись на бледном песке. Ахилл отказался сесть. Сзади него чей-то голос весело закричал:

— Месье Кене, к вашим услугам!

Обернувшись, он увидел молодого человека, с грациозно откинутыми назад волосами; рубашка его была очень глубоко открыта и виднелась гладкая грудь. Мысль, что это андрогенное существо пытается показать, что оно его знает, исполнило его сильного гнева. Он бросил в ответ мрачный и удивленный взгляд. Но декольтированное создание не смутилось, так как это был Жан Ванекем.

Он занимал здесь виллу, всю утопающую в герани, там обретался целый гарем машинисток. Оттуда он рассылал по всему свету распоряжения о своих победоносных закупках.

Он назвал себя, и Ахилл с неудовольствием протянул ему палец и ворчливо с ним поздоровался.

— А ну-ка, месье Кене, — очень вольно сказал атлет, — как вы думаете, поднимается ведь?

— Не очень-то на это рассчитывайте, — проворчал Ахилл, — баранья мать не умерла. Все это лопнет скорее, чем вы думаете.

— Вы шутите, — отозвался тот с сожалением. — Я приеду повидаться с вами на днях в Пон-де-Лер. Я хочу предложить вам одно великолепное дело… Бумажная фабрика в Ко-Ко-Ну… Предприятие в центре Африки… Рабочая сила задаром и материал из первобытных лесов… До скорого свидания и мой привет кузену Лекурбу.

Между двумя красивыми девушками, дополняющими одна другую — блондинка в лиловом свитере, брюнетка в желтоватом, — Ванекем удалился, эластично шагая по доскам.

— Что это? — спросила удивленная Франсуаза.

— Это? — отвечал Ахилл с презрением. — Это мой самый большой дебет, который уходит с выпяченной вперед грудью.

Он стоял в своей черной альпаговой куртке, блестевшей на солнце, и саркастически смотрел на играющих в теннис в их белых фланелевых костюмах, на купальщиц в трико, груди которых выделялись под упругой материей, и на все блестящее движение этой ненужной толпы. Франсуаза подумала, что он был похож на старого колдуна, которого все эти безумцы забыли пригласить и который одним жестом обратит их всех в жаб.

XIX

У Антуана вошло в привычку возвращаться в Пон-де-Лер только в понедельник. Жизнь фабрики стала ему казаться какой-то отдаленной и однообразной. Он был подобен человеку, долго имевшему перед глазами увеличительные стекла и внезапно их отбросившему: предметы отдаляются от него и принимают свою настоящую величину. «Как, — думал он, — только-то и всего?» И он уже принимался мечтать о следующем воскресенье. Он вновь обретал ощущение своей молодости, того времени, когда для него — для солдата — дни проходили в ожидании отпуска. Считалось тогда только одно воскресенье. Так и теперь: ежедневная корреспонденция, обход мастерских, покупка шерсти, — все становилось простыми упражнениями, обязательными, скучными и бесцельными, как бесцельно фехтование для работы штыком. А его настоящая жизнь была целиком в тех нескольких часах, когда он уезжал к Франсуазе.

В конце июля, когда он выходил однажды с фабрики вместе с Бернаром, какой-то маклер по скупке шерсти крикнул им издалека:

— В Лондоне падает!

Так шесть лет назад какой-то их друг, открыв «Le Temps», сказал им довольно равнодушно: «Вот оно что, убили наследного эрцгерцога Австрии!»

Как раз в это время стремительное увлечение закупками достигло наивысшей своей точки, и спекулянты, зарвавшиеся в этой игре, не видели целых гор той шерсти, что скопились за океанами в Аргентине, в Австралии и готовы были обрушиться на Европу.

Понижение в Лондоне было весьма слабое, едва заметный изгиб на поднимающейся кривой цен; но рынки уже были перегружены, и многие пали духом; это было как пылинка в пересыщенном растворе. Негоцианты, чересчур много закупавшие, при первом же толчке перепугались и приостановили заказы. Лекурб принял их очень гордо: «У нас всегда будет больше чем надо заказчиков». Но поветрие быстро распространялось, эпидемия стала опасной. Газеты объявляли о возвращении к довоенным ценам. Потребители были как бы в заговоре против алчности производителей. Носить изношенную куртку, вывернуть наизнанку истрепавшееся пальто — это сделалось как бы признаком добродетели. Богатые выскочки тоже перестали тратить — из снобизма. Подруга Ванекема, Лилиан Фонтэн, написала Бернару Кене: «Не можете ли вы мне прислать габардина цвета беж? Я хочу себе сделать домашнее платьице». Всюду обнаруживались новые запасы, они выходили на свет как крысы перед наводнением. Наступила Анверская ярмарка. Там цены полетели вниз с большой быстротой.

Как поезд, налетевший на препятствие гибнет (первый разбившийся вагон становится опасностью для второго, о который разбивается третий), так о твердое упорство потребителей ударилось рвение торговцев; о переполненные магазины тщетно ударялась вся сила фабрик, а фабрики, быстро затормозив, уже получали толчок из стран, производящих шерсть.

Переход от благоденствия к нищете произошел по-театральному, внезапно, как все трагические катастрофы, посылаемые судьбой. Еще в начале месяца чересчур счастливая, чересчур богатая промышленность с презрением отклоняла лишние для себя требования; в конце того же месяца эта промышленность уже была под близкой угрозой остановки.

Как на другой день после поражения удрученный генерал обозревает линию прорыва, разглядывает все те пункты, на которые он рассчитывал, и внезапно понимает, что вся эта кажущаяся сила была только слабостью и каждое укрепление имело значение только при поддержке других, так оба брата Кене, перелистывая книги заказов, все перечеркнутые синим карандашом, находили всюду чересчур явные признаки разорения.

— Это серьезно, — говорил Антуан Франсуазе, — если еще так продолжится, мы будем разорены.

Она очень весело приняла эту новость.

— Мне все равно, — заявила она, — я буду работать. Я буду делать платья, шляпы. Это очень занятно.

В магазинах, торгующих сукнами, клиенты указали Бернару на гигантские, страшные груды материй.

— Дать вам работы для ваших станков? Бедный друг! Да посмотрите сами: мой подвал, мой чердак — все полно сукнами… И я должен еще получить три тысячи кусков… У меня тканей на два года!

— Эти груды! — кричал молодой Сен-Клер, которого любили Кене за его резкую, прямую речь. — Эти кипы! Намозолили они мне глаза!.. Если какая-нибудь шантрапа и купит утром три метра синего сукна, то обязательно пришлет его вечером обратно, под предлогом что он считал его за желтое… И эти проклятые груды все лежат недвижимо.

Рош, очень высокомерный, принял довольно сухо посланника из Пон-де-Лера.

— Вы смеетесь, мой юный друг? У меня у самого двадцать миллионов залежи. Зачем же я буду еще покупать?

— Это не дело я вам предлагаю, месье Рош, я прошу вас об услуге. У меня тысяча рабочих, они должны есть… Вы были лучшим другом моего отца…

— Конечно, друг мой, конечно. Но ваш отец здесь не при чем. Тут вопрос идет не о чувствах. А вопрос идет о том, смогу я или нет заплатить своим кредиторам. Дела не устраиваются по семейным воспоминаниям.

Кавэ-старшему Бернар предложил изготовить тяжелые, просмоленные ткани, которые требовали для своих бурнусов арабы в Алжире.

— Слишком поздно, месье Кене! Алжир больше не покупает… Там страшный неурожай… И это ваша вина… Если бы вы изготовили ткань тогда, когда я вам говорил, это другое дело, но у вас ведь только и умели, что смотреть себе на пуп.

Целых два длинных дня Бернар исследовал Париж, удивляясь сам тому усердию, с которым он разыскивал укрывающихся покупателей. Как это бывает с любовниками, сама трудность этого дела увлекала его.

XX

У него было свидание в пять часов с Симоной, в мастерской, которую она себе сняла и где часто его принимала. В полдень ему протелефонировали из Пон-де-Лера, что Рош опять хотел его видеть и ждал ровно в пять.

«Ну нет, — подумал он, — Рош мне надоел. Я уже видел его сегодня утром. Что ему нужно? Я не пойду… или пойду завтра… Но завтра меня ждут на фабрике и я обещал Кантэру повидать вместе с ним этого инженера по котлам. Однако Рош — это очень серьезно. («Как ты мне надоел, — сказал он сам себе, — ты портишь мне все удовольствия…») Может быть, Симона будет свободна и раньше. Тогда все бы устроилось».

В половине четвертого он позвонил у двери ее мастерской. Она открыла ему сама, сказала: «Как это мило, что ты пришел так рано» — и сразу стала очень веселой, очень оживленной. На мольберте Бернар разглядел силуэт белокурой женщины,в черном платье с узким поясом в красную и ярко-голубую полоску.

— Какое красивое платье! — сказал Бернар.

— Я рада, что ты так говоришь. Мне хотелось нарисовать это платье. Сейчас я страшно увлекаюсь материями, платьями. Мне кажется тут целая уйма поэзии, никем еще вовсе не выраженной. Я даже позабавилась и нарисовала несколько витрин с товарами, посмотри…

— Да, это превосходно, — сказал Бернар искренне, — но разве ты не боишься, что это будет чем-то вроде картинки мод?

— Нет, мой маленький, конечно, я беру это как пример, но это все равно, как если бы ты спросил Моне: «Вы не боитесь, чтобы собор в Шартре походил на открытку?» Никогда не нужно бояться банальности предмета, если он вас действительно трогает. Как ты думаешь, до Берты Моризо и Моне разве посмели бы рисовать хозяйственные предметы, скамейки, сады, локомотивы? Когда впервые смотришь на картины Утрильо^[20], то думаешь: «Какая странная мысль, все это совсем некрасиво». А затем, как-нибудь, в окрестностях Парижа начинаешь любить какую-нибудь школу, больницу или кафе и тогда замечаешь: «А ведь это Утрильо…» Ты ведь нормандец, разве ты не видел в Руане это прелестное полотно Бланш, изображающее лондонский магазин?

— Мне нравится в твоем таланте, — сказал Бернар, — что ты пишешь очень честно. Я не знаю технических терминов, но я хочу сказать, что нет толчков, нет нарочитой резкости. В природе переходы мне кажутся всегда нежными, а многие художники, иногда и очень крупные, не хотят этого видеть, чтобы быть более сильными. Ты понимаешь, что я хочу, сказать?

— Очень хорошо. Я, как и ты, очень чувствительна к «гладкой» стороне вещей… Только нужно обратить внимание, что есть два рода гладкости, одна — это Вермера или великих итальянцев, она покрывает выраженный рельеф, а другая — Бугеро или Кабанель, там гладкость — потому что плоско… Я стараюсь как могу… Вот посмотри, я все-таки довольна плечами этой женщины…

Бернар, стоявший позади нее, тихонько коснулся губами ее затылка и легким движением, откинув платье, открыл ее плечи перехваченные лиловой ленточкой.

— Моя голубка, — сказал он, — как ты мне нравишься!

Через полчаса он осторожно приподнял головку Симоны, покоившуюся на его плече, поднял кисть руки над телом своей возлюбленной и слегка ее повернул. Симона открыла глаза.

— Ты смотришь на часы? Уже?

— Да, — сказал Бернар, немного стыдясь, — я не смел тебе сказать, мне нужно уйти раньше.

— Я уже знала это давно… Вы пришли ведь в половине четвертого… Значит? Кому же вы меня приносите в жертву?

Он объяснил очень точно.

— И вы не могли отложить Роша до завтра? Всегда я должна отступать. Ах, какой вы можете быть иногда отвратительный! Будьте осторожны, маленький Бернар, это когда-нибудь кончится. Я не буду вас предупреждать, вы получите письмо, и все будет кончено.

— Это покажет, что вы меня не любите.

— Да я вас вовсе и не люблю. Это просто удачно разыгранная комедия. Я очень хорошо обойдусь и без вас. За что мне вас любить? Вы совсем не милы, не занятны, не внимательны. Я знаю сотню мужчин более обольстительных, чем вы. Если бы я вас не встретила во время войны, в такой момент, когда мне необходимо было быть любимой, да вы и были тогда совсем другой, я не обратила бы на вас никакого внимания.

Бернар посмотрел на нее немного озабоченно: Кене плохо понимали иронию. Она позабавилась его удивленным видом и спряталась снова в его объятия.

— Да, да, я люблю тебя.

Рош напрасно прождал в этот вечер. Но садясь в поезд на вокзале Сен-Лазар, Бернар почувствовал, что очень был недоволен собой. «Этого со мной больше не случится», — подумал он.

XXI

— Да, — сказал Ахилл, — чересчур много дураков обогатилось, нужна чистка. В каждой стране — место для небольшого числа крупных состояний. До войны индустрия была трудным делом. Очень много работая, с трудом получали от пяти до шести процентов на капитал, лентяи разорялись. И это было хорошо.

Со своим зятем и внуками он рассматривал все возможности продолжать работу на фабрике. Все требования, одно за другим, подвергались строгому обсуждению.

— Буассело? Аннулировать! Он не сможет выпутаться. У него восемнадцать миллионов запаса, десять из них он потеряет. Ничего похожего на довоенное состояние. Плоховато! А жаль, славный он человек… Де Кастр? Да… он оставит перья, но выскочит… Анонимное общество тканей? Административная коробка… Один директор… Никакого доверия. Аннулировать… Сернэй? Он много теряет, но умеет работать. Надо еще погодить…

Несвязность этих метафор забавляла Бернара. Лекурб щедро их расточал: «Хвост ест голову», «Нужно ружье переложить на другое плечо», «Мы будем есть то, что у нас есть, но мы устоим».

— Какие же выводы? — спросил наконец Бернар. — Надолго ли еще у нас есть работа?

— На месяц.

— А потом нужно найти работу или остановить фабрику, — сказал Ахилл.

— Остановить?.. А рабочие?.. Остановка перед самой зимой?

Ахилл в молчании перелистал книгу с заказами и затем продолжал:

— Можно работать без прибыли… Да… Можно помочь и рабочим, когда безработица… Да… Но нельзя же накапливать бесконечные запасы! И разорение никому не в радость… Если вы хотите сохранить персонал, поищите сбыт. Вы молоды.

Быстрым движением старой костистой и волосатой руки распустил он совет. Бернар вышел первым. На дворе фабрики, где ящики с волокном и бочки с маслом стояли не так уже тесно, как раньше, он повстречал Франсуазу.

— Здравствуйте, Бернар… Я ищу Антуана, мне нужна фланель для моих яслей.

— Антуана? Я только что был вместе с ним. Он еще, верно, там, разбирает почту.

— С вашим дедом? Нет уж, спасибо. Я туда не пойду.

— Вы боитесь Ахилла, Франсуаза?

— Боюсь? Нет… Но когда он меня видит на фабрике, он всегда смотрит на меня как на какую-то соблазнительницу, которая пришла вырвать вас обоих из рая Кене… У этого человека нет души, Бернар.

— Но, однако же, он силен, Франсуаза… И без него что бы мы теперь делали?

— Мой бедный Антуан в ужасном настроении… Правда ли, что ваши дела так уж плохи?

— Послушайте станки… Ахилл думает, что при входе на любую фабрику он сразу может определить ее состояние по этому ритму. Когда работа спешная, рабочие не торопятся. Деньги легко заработать, место легко найти. Останавливаются, чтобы поговорить с соседом, перекусить чего-нибудь. В одном конце мастерской стук затихает, и возникает в другом… Как в какой-нибудь современной симфонии, вы знаете — крик инструментов возникает как неожиданные спазмы. Но когда сбыт затруднен и возможна приостановка работ, тогда хозяин, перепуганный накоплением разорительных запасов, хотел бы производить как можно меньше, тогда рабочие работают вовсю. Мы очень больны.

— Так, значит, Бернар, эти бедные люди скоро останутся без работы?

— Боюсь, что так. Однако же я собрал отличную коллекцию. Не хотите ли взглянуть?

По лестнице, по мостикам, он привел ее в свою контору. На длинном деревянном прилавке он разложил бесконечные связки. Там были и твиды диковатых оттенков, продернутые то там то сям красным, зеленым и голубым; и нежные, шерстяные саксонки мягких тонов с пронизывающими их нитями яркого шелка — оранжевого, лилового, красного; одновременно эти цвета и били в глаза, и мягко стушевывались.

— Это очень красиво, Бернар; я бы хотела тайер из этого серебристо-серого… Вы этим гордитесь?

— Совершенно откровенно — да. В сущности, красивая материя так же хороша, как и красивое вышивание, и даже как хорошая поэма. Это всегда ведь вопрос выбора, порядка и меры. И, кроме того, сделать что-нибудь самому — это ведь счастье. Разве вы не согласны с этим?

— Может быть, — ответила Франсуаза с грустью. — Я пробую в это верить. Вы видите, я занимаюсь теперь этими яслями; я беру пример с вашей бабушки — я делаю что могу.

— Я это вижу, и это мне доставляет большое удовольствие, — сказал Бернар. — Я этого вам никогда не говорил, но я всегда думал, что вы в своей эстетичности не вполне были искренны. Правда, иметь самые красивые занавеси, самую красивую посуду — это забавно, пока все это созидаешь, но затем это счастье оказывается весьма отрицательным. То, что действительно нужно, — это забыть о своем собственном существовании. Часто я прихожу сюда в восемь часов утра. И когда я слышу полуденную сирену, мне кажется, что я работаю всего только пять минут. И так проходит жизнь.

— Она проходит, когда ее, может, даже и не вкусили как следует.

Он развел немного руками и отозвался с презрительной гримасой:

— Вы так думаете? А, что там еще и вкушать! Tale told by an idiot…^[21] Нет, не нужно думать.

— Месье Бернар, — обратился к нему вошедший служащий. — Месье Жан Ванекем ждет вас там, внизу.

— Извините меня, Франсуаза, — промолвил он.

XXII

Жан Ванекем, несколько раздраженный тем, что ему пришлось ждать, рассеянно ходил взад и вперед по комнате. На нем было серое пальто, схваченное под грудью, как носили платья женщины Первой империи. Фетровая шляпа мягкого серого цвета; ботинки с замшевым верхом. Его лицо первого любовника из американского фильма украсилось снисходительной улыбкой при появлении Бернара Кене.

— Здравствуйте, мой дорогой! Я хотел повидать своего кузена Лекурба, но ваши служащие сказали, что его нет, и я позволил себе вас побеспокоить. Да, впрочем, то, что я собирался сказать, касается вас столько же, как и его… Как вы поживаете? Видели ли вы Лилиан в «Авантюристке»? Она там прелестна.

Бернар провел Ванекема в контору, которую тот окинул слегка презрительным взором, после чего опустился в кресло — весьма грациозно.

— Мой дорогой, вы так же хорошо знаете, как и я, то положение, в котором находятся в настоящее время все, даже и самые лучшие торговые дома. Хотя я всегда и очень хорошо вел дела, но накопление запасов, с одной стороны, и остановка в продаже — с другой ставят меня в невозможность выполнить свои обязательства с той точностью, как я того бы хотел. Я прекрасно знаю, что при наших отношениях — ваших и моих — это не играет никакой роли; однако же, принимая во внимание, что я должен вам довольно значительную сумму, я полагал, по щепетильности, быть может и преувеличенной, что я должен ввести вас в курс моих дел возможно более точно.

Бернар слушал его с удивлением и недоверием. «Что он, собственно, хочет сказать? Неужели с такой уверенностью и с таким победоносным видом приходят затем, чтобы объявить себя несостоятельным должником? В таком случае подобная спесь совершенно неуместна. Он нам должен около миллиона. Вот посмеется Ахилл!»

— Да! — сказал он громко. — Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать. Ваше положение?

— Однако же это очень просто, мой дорогой. Мое положение нисколько меня не беспокоит. Я очень — над своими делами, при условии составления описи моего товара и моих ценностей по курсу покупки. Да, впрочем, вот мой баланс.

Он вытащил из кармана небольшую бумагу, которую и передал Бернару.

— Вы видите, — сказал он, — что положение вполне нормальное, и если только мне дадут время для ликвидации…

Бернар поднял глаза и взглянул с изумлением на красивое, полное и улыбающееся лицо Ванекема.

— Ваше положение вполне нормальное? — произнес он. — Но ведь это же скрытое банкротство!

Ванекем, казалось, был более огорчен, нежели оскорблен таким недостатком такта.

— «Банкротство»? — снисходительно возразил он. — Но вы, кажется, думаете, что вы живете во времена Бальзака, мой дорогой. Теперь нет больше банкротств. Может быть, я и суду вынужден пойти на ликвидацию моих дел, но я не думаю, чтобы дошло до этого. Мне кажется, что моим кредиторам, среди которых я имею, к моему удовольствию и к сожалению одновременно, также и вас, будет выгоднее пойти на мировую и получить от пятидесяти до сорока за сто. Разве вы не согласны с этим?

— Я сам не могу принять никакого решения, но я изложу положение вещей моему деду сегодня же вечером, и тогда извещу вас о…

Ванекем пришел в некоторое раздражение.

— Хорошо, но вы понимаете, что мне нужна ясность. Если советоваться со всем миром, то становится трудно маневрировать. Итак, я рассчитываю, что вы меня известите сегодня же вечером.

— А почем теперь акции Ко-Ко-Ну? — сказал Бернар, несколько нервничая. — Они составляют значительную часть вашего актива. Да, кроме того, и мы благодаря вам — тоже акционеры…

— Ко-Ко-Ну? — отвечал Ванекем. — Это отличное предприятие, но оно не может еще давать полного дохода. Небольшой капитал, собранный до сего дня, пошел на некоторые финансовые и политические комбинации и на организацию нескольких осведомительных поездок в Нижнее Конго, чтобы точнее выяснить место, где строить фабрики. Они ведь еще не выстроены. А для постройки их мы хотим увеличить наш капитал в пять раз, причем владельцы прежних акций будут иметь право на получение четырех новых по курсу их выпуска: это просто подарок. Засим, дорогой друг, не буду вам больше мешать. Я должен еще побывать в Лувье и повидать Паскаля Буше, которого я также имею удовольствие считать среди своих поставщиков.

И он протянул свою руку в мягкой оленьей перчатке. Бернар проводил его до ворот фабрики. Шофер в белой резине открыл ему дверцу, автомобиль был чудесный.

— Недурной экипаж, — скромно заметил Ванекем.

Следя за убегавшим облаком пыли, которым Ванекем облекал свои восхитительные формы и последние дни своей позолоченной славы, Бернар не без веселости представил себе неизбежную ярость Ахилла, когда он узнает о сумерках богов, и те нравоучения, которые придется выслушать Лекурбу за то, что он втянул дом Кене в эту каторгу.

Он знал, что дед пошел на прядильню, и он его поджидал.

— А, вот и ты… — сказал Ахилл. — Я пересек дорогу этому Ванекему, он летит как сумасшедший. Он был здесь? Что ему надо?

— Он не хочет платить тех шестисот тысяч франков, которые он нам должен. Он показал мне баланс — очень хорошенький!.. И с какой прелестной беспечностью!

— Ага! — воскликнул Ахилл с торжеством, в котором можно было прочесть: «То, что я предсказывал, то и случилось, и достаточно скоро». — Ха-ха! Ванекем кончился. А ведь он должен около двух миллионов Паскалю! Я знаю это от него самого. Отлично!

И он удалился большими шагами на поиски своего зятя, потирая руки и ругаясь больше из принципа: он утешался в своей собственной потере тем, что предвидел ее заранее, и тем, что гораздо больше потеря друга его и сотоварища.

XXIII

В поезде, шедшем в Париж, Лекурб и его племянник Бернар встретили Паскаля Буше. Утреннее солнце серебрило крыши на фермах; рыжеватый туман окутывал деревья легкою дымкой, как на пейзажах Тернера.

Лекурб, подавленный, заговорил о создавшейся ситуации.

— Это ужасно! Лучшие фирмы в опасности. Вы знаете, что Кавэ собрал своих кредиторов? Он просит рассрочить уплату на пять лет. У него тридцать миллионов запасов. Фирма, основанная в тысяча восемьсот пятом году! Человек, не находивший достаточно высокого воротника для себя!.. И «Рош и Лозерон», о них тоже говорят. Но о ком не говорят? Мой кузен, Ванекем, мальчишка, до войны не имевший и одного су… ему удалось добыть себе состояние… и этот дурак теперь его потеряет. И все же, я должен отдать себе справедливость, что я всегда о нем верно судил. Что вы хотите? Все тянули за веревку — и она лопнула. До известной степени нужно было этого ожидать.

— Она не лопнула, — сказал Паскаль. — Это послевоенная Европа как струна на скрипке, которую чересчур резко натянули и она вибрирует. Но мы еще пока на первом колебании. В течение двадцати лет мы еще будем испытывать повышение — понижение, повышение — понижение, с убывающей амплитудой. Затем все успокоится до следующей встряски. Все образуется.

— Ничего не образуется, — возразил Лекурб. — Всякая приостановка работ порождает новую остановку. Рабочий — единственный потребитель, и он ничего не зарабатывает. Крестьянин имеет деньги, но деревня ведь никогда не покупает, она копит. Мы идем к разорению. Самые известные экономисты ожидают мировой катастрофы. Впрочем, так бывало всегда — после всех великих войн, в восемьсот семнадцатом, в семьдесят шестом…

— Мир не кончился, — вступил опять Паскаль. — Сейчас производят очень мало. Вы идете на половине, я — как вы. Вскоре потребности возрастут. Ведь есть еще люди, которые одеваются.

Бернар сквозь стекло глядел на огромную равнину, которую медленно пересекали человек и лошадь. От причитаний Лекурба, безошибочно ошибавшегося, у него вновь воскресали надежды.

— Мы живем в печальную эпоху, — произнес Лекурб трагически.

— «В печальную эпоху»? — запротестовал Паскаль. — Я с вами не согласен, я нахожу эти времена превосходными. До войны деловой человек с дарованием не мог найти своим силам надлежащего применения. Теперь же для того чтобы пережить это время, нужны ум и хладнокровие. Мы живем среди бури? Но мы умеем плавать. Мы попали в яму? Это доказывает только то, что мы из нее выберемся… Дураки продают, когда все понижается, и покупают, когда все повышается, и еще удивляются своему разорению… Послушайте, мой друг Бернар, вы молоды, вы славный мальчик, я открою вам секрет обогащения. Делайте всегда обратное тому, что делают товарищи… Так как большинство людей дураки, то вы можете быть спокойны, что вы хорошо устраиваетесь.

Они подъезжали. В обнаженных полях уже поднимались одинокие пятиэтажные дома, подобные камням, заготовленным для постройки города. Сезанн следовал за Ватто. Под июньским солнцем эти уголки пригорода ужасающей красоты кидали тени, угловатые и резкие. Анжерский вокзал важно и смешно охватил поезд своими неравномерными платформами.

— Пойдемте, — позвал их Паскаль, — вот мы и приехали. Мы опять свидимся с нашими добрыми клиентами.

— Нужно, — изрек Лекурб, надевая пальто, — чтобы положение выяснилось, наконец, в ту или другую сторону.

XXIV

Бернар должен был проводить вечер у Симоны, муж которой отсутствовал. Он ее не видел уже несколько недель, так как очень редко оставлял фабрику с тех пор, как положение стало угрожающим. Несколько раз он обещал ей прийти, но всегда неожиданные препятствия, спешная работа, капризы Ахилла, которого события сделали раздражительным, заставляли его откладывать уже условленное свидание. Он предложил ей повидаться в воскресенье, но это был единственный день, когда ей было совершенно невозможно освободиться. Она написала ему ироническое письмо, очень умное; в нем сквозило и недовольство.

«Как-то она меня примет? — спрашивал он себя, пока такси мчало его к мастерской. — Я понимаю прекрасно ее точку зрения. У нее муж, скучный и домосед, ей нужен товарищ, который разделял бы ее вкусы, сопровождал бы на концерт, в театр… Но она воображает, что я мог бы жить в Париже и что этого стоит только мне пожелать. Однако это не так. Нельзя управлять таким предприятием, как наше, и самому не жить там же, на месте… Она ответила бы, что фабрика не есть цель жизни. Это возможно. Но тогда нужно сделать выбор. Было бы невыносимым лицемерием пользоваться преимуществами своего класса и не нести его обязанностей. Я предпочел бы лучше…»

Он заметил, что говорит совершенно громко. «Ну, успокойся!» — сказал он себе. И он постарался представить себе тонкие черты ее лица, звук ее голоса, одновременно звонкий и заглушенный, как высокие ноты пианино, когда слегка нажимают на педаль.

Она не имела рассерженного вида. Она не говорила о свиданиях, которые он пропустил. Она приготовила очень славный маленький ужин, который подала сама и разделила с ним.

— Теперь, — сказала она, — я хочу, чтобы ты мне часок попозировал. Я давно говорила, что хочу сделать твой портрет.

— Но что за идея! — возразил он. — Почему именно нынче вечером? Ты ничего не увидишь.

— Мне достаточно хорошо видно, чтобы сделать рисунок карандашом. Сиди смирно.

Пока он позировал ей, она рассказала ему про чай, на котором была днем.

— Была мадам де Ноэль, она прелестна; она рассказывала про Барреса, очень хорошо. Затем Жан Кокто, Питоевы…

У Симоны был большой талант подражать; она воспроизводила не только голос и жесты, но она импровизировала для каждого лица его тирады — совершенно правдоподобные.

— Был также испанский поэт, он читал нам сонеты. Не хочешь ли, я тебе прочитаю испанский сонет?

— Разве ты знаешь по-испански?

— Ни слова. Но ведь никто не понимал, и это будет то же самое. Я передам тебе атмосферу.

— Это правда, — сказал Бернар, когда она замолчала. — Это очень большой поэт… Покажи мне рисунок.

— Еще пять минут. Твой рот очень труден.

— Но как ты прелестна! — воскликнул Бернар с искренностью, прямой и наивной.

— Ты находишь? — сказала она. — Правда? И если бы ты меня потерял, ты бы обо мне пожалел?

— Но я тебя не потеряю.

— Но все-таки, если бы ты меня потерял? Ты думал бы обо мне? Долго? Сколько? Месяца три? Но я и в этом не уверена. У тебя нет никакой памяти. Я через тридцать лет смогу тебя нарисовать, подражать твоим жестам. По существу ты совсем не артист. Но я люблю тебя таким, каков ты есть. Я не хотела бы ничего изменить в тебе, даже твоего отвратительного характера. Не старайся смотреть на часы, сегодня вечером я буду неумолима. Я сегодня дома одна и могу вернуться в четыре утра, если захочу… Да, я знаю, ты рано встаешь. Ну и что же? Ты будешь усталый.

Она задержала его до рассвета. На улице Жоффруа они нашли ночной автомобиль, возвращавшийся в гараж.

— Двадцать четыре, улица Университета, — сказал Бернар.

Она жила в доме № 14, но всегда немного не доезжала. Когда они пересекали Сену, Бернар слегка вздрогнул. Симона прижалась к нему, очень молчаливая. Он закрыл глаза. Автомобиль остановился. Он помог Симоне сойти. Это было серое печальное утро. Ящики с мусором стояли вдоль тротуара. Улица была пустынна.

— Когда же теперь? — спросил Бернар.

Она быстро вынула письмо из своего мешочка, протянула его Бернару и убежала. Через мгновение тяжелая дверь громко захлопнулась. Бернар простоял несколько мгновений на тротуаре, весьма удивленный. Затем, снова войдя в автомобиль, он сказал шоферу: «К самому Сен-Лазару» — и разорвал конверт.

«Это, Бернар, прощальное письмо. И по настоящему вы меня больше не увидите. Не пытайтесь заходить в мастерскую — вы там никого не найдете. Не пишите мне — я не буду читать ваших писем. Я чересчур страдала и не хочу больше страдать. Я не думаю, чтобы вы понимали, до какой степени я вас любила. Это отчасти и моя вина. Я ненавижу мелодрамы и напыщенность и всегда шутила, когда бывала очень несчастна. С вами ужасно то, что вас нельзя целиком захватить, ваша настоящая жизнь в другом месте, и я не могу этого перенести. И, однако же, я вас люблю. Я вас люблю по причинам, которые вас очень бы удивили. Я вас люблю потому, что ваши плечи напоминают плечи египетских статуй, потому что вы наивны и молоды даже в вашей всегдашней щепетильности, которую я нахожу такой глупой. Я вас люблю, потому что вы сказали о моей красоте несколько очень красивых фраз, которые вы, конечно, забыли, но которые я буду хранить всю мою жизнь. Я тебя люблю, потому что к тебе идет — наслаждаться. Я могла бы любить даже и вашу холодность. Но что меня возмущает и что меня отрывает от вас — это когда вы хотите убедить себя и других, что эта холодность чувства, эта преданность вашему делу, что все это добродетельно. Это для вас естественно, мой дорогой, и в этом — все. Вы любите говорить себе, что вы родились, чтобы быть праздным философом, что вы принимаете всю свою деятельность как страдание; это неправда, вы это любите, вы родились для этого. Вы живописали мне вашего деда, вы будете таким же, и довольно скоро. Вы можете мне верить, я очень проницательна, когда дело касается вас. Ваше самоотречение есть одна из форм эгоизма, это только более красивое название.

Все это я хотела вам сказать потому, что я приняла бы вас таким, каковы вы есть, но не нужно играть на двух досках. Гораздо позднее, если вы меня не совсем забудете (с тобою ведь все возможно), вы, может быть, начнете понимать, что вы пропустили большую любовь. А это всегда очень досадно. Вы женитесь на какой-нибудь молоденькой девушке из ваших мест. Она будет страшно несчастлива. Может быть, это она не слишком заметит, ибо она не будет знать самого вкуса счастья. Я буду долго жалеть о вас, но лучше сожаление, медленно потухающее, чем жизнь, исполненная сомнений, ожиданий и разочарований, которая была моею жизнью с тех пор, как я вас узнала. Прощай, мой бесценный. Я рада, что у меня хватило мужества, я любила только тебя, я люблю тебя».

Бернар перечитал это письмо трижды; затем он очутился перед своей гостиницей. Он поднялся в свою комнату, растянулся на кровати, не раздеваясь, и немного поплакал. Затем он уснул. Ему приснилось, что он идет через ткацкую и какая-то работница подошла к нему. Она показала ему какой-то номер «Иллюстрасьон», где были снимки картин. «Вот видите, месье Бернар, — сказала она. — Вот ваш портрет, который я сделала, и они меня не признали, потому что я только работница». Бернар посмотрел на портрет и нашел его очень хорошим: лицо было строгое и одновременно приветливое, именно так видел он самого себя. «Конечно, — думал он, — если бы Франсуаза или Симона сделали этот портрет, все бы им восхищались, но так как это сделала простая работница, его и не признают…» «Не беспокойтесь, — сказал он этой женщине, — я напишу президенту республики…» И она с доверчивостью возвратилась к работе.

Он проснулся в восемь часов. Когда он вышел из гостиницы, было ясно и холодно; люди шли быстро, с веселым видом. Бернару захотелось действовать, работать, и он почувствовал прилив сил. «Но как это возможно, — сказал он себе, — у меня огромное горе, я обожаю Симону, моя жизнь потеряла всякий смысл…» Длинной вереницей выходили молодые девушки с вокзала Сен-Лазар; он взглянул на них с удовольствием: иные из них бежали бегом, неловкие и грациозные. Он также направился к городу решительным, сухим шагом. В девять часов он был у Роша.

XXV

У «Кене и Лекурб» ткачи работали только три дня в неделю. Как врач радуется, слыша хотя бы и слабое биение сердца, так и Бернар, проходя по мастерским, испытывал сладостное удовольствие, улавливая ухом редкие звуки еще живых ткацких станков. Слишком хорошо осведомленный о настоящей жизнеспособности умирающей фабрики, он думал о том, что скоро предстоит полная остановка.

«Этим станкам остается ткать габардины еще две недели… Для этих женщин есть еще сто штук солдатского сукна… Затем — ничего. Они и не подозревают о хрупкости всего этого. Что делать? Где искать?»

Рабочие глядели на него, когда он проходил, с вопрошающим и доверчивым видом, как штатские в бомбардируемом городе глядят на офицера. В мирное время они часто судили о нем без всякой снисходительности; они смотрели на его форму, вспоминая стачки, казармы. Теперь, радуясь, что его видят, они надеялись, что он сумеет их защитить. Эта перемена настроения, столь внезапная и глубокая, была очень приятна Бернару.

Все его силы были направлены к одной маленькой цели, которую он раньше считал бы весьма ограниченной: найти покупателя, продолжать работу. Во Франции нечего было делать. Но в Америке, в Восточной Европе, в северных странах, где курс был высок, может быть, положение было лучше. Он поговорил об этом с Ахиллом.

— Экзотики? Нет, ни за что! Лучше закрыться!

Тщетно Бернар в течение нескольких недель атаковал своего деда. Подобные авантюры пугали его больше смерти. Наконец внук нашел нужное оружие.

— Паскаль работает теперь пять дней в неделю. Он получил очень большие заказы из Голландии и Румынии.

— Паскаль? — переспросил старик, навострив уши. — У него пять дней работают? Он ничего мне об этом не говорил.

Бернар уехал в Голландию.

Амстердам. Богатые дома со стрельчатыми крышами отражаются в гладкой воде каналов. На огромной шлюпке лодочник перевозит маленький тюк чая. Массивные деревянные двери, блестящие от времени, защищают вход в столетние конторы. Люди кишат на улицах без экипажей.

Кальверстраат, преисполненная всяческих богатств, носит в себе что-то восточное. Запах пряностей в сумрачном магазине, тип мулата, мелькнувшего на углу переулка, экзотическая фотография в витрине — все это напоминает, что эти буржуа были первыми владетелями Индии. Дома эти меблированы богатствами Явы.

Торговый посредник, голландец, заранее извиняется, что дела идут посредственно.

— Большие запасы. Покупатели боятся понижения. Немцы опять появляются. Вот, Нидерландское общество… огромное дело… масса запасов. Мы зайдем только поздороваться. Покупщик, месье Левекамп, он мне приятель, я играю с ним на бильярде в кафе каждый вечер… Гутен морген, херр Левекамп… Херр Кене из Пон-де-Лера…

— Нет, мы не берем, — отвечал по-голландски толстый человек с выбритым черепом.

Затем на трудном французском, перепутанном с английским, он вежливо извинился:

— Трудное положение… Позже… До другого раза…

Бернар любезно улыбнулся; толстый человек тоже.

Блестящая дверь снова раскрылась.

И с пакетом образчиков под мышкой молодой француз вновь резво шагает вдоль прекрасных блестящих каналов. Голландец говорит:

— Здесь любят Францию. Что до меня, я знаю Париж. Улица Бланш, вы знаете улицу Бланш?.. На этом доме есть доска в память одного француза: «Здесь жил Рене Декарт». Кто это был Декарт? Вы не знаете? А!.. А месье Ланглуа, комиссионера, улица Отвиль, вы тоже знаете? Вот сюда войдем… Экспортное Общество. Огромное предприятие… Но очень много запасов… Мы хотим только поздороваться: покупщик, месье Гронингем, он мой приятель, я играю с ним в кегли, он женился на очень красивой женщине.

— Нет, мы не берем, — сказал Гронингем, славный приветливый человек, также с гладко остриженной головой. — Позже…

Опять каналы, этажи, богатые конторы, трамваи, схваченные на лету; прелестные монастыри; синдики суконщиков, самые настоящие, щупающие своими опытными руками сукна, сотканные нормандскими женщинами; купцы, недоверчивые и приветливые, пренебрегающие посредственной шерстью.

— Тут качество… а не цена… И темные простые рисунки… Здесь нужно сообразоваться с модой страны. Ваши парижские купцы присылают нам юбки. Они лопаются на бедрах наших женщин. Тут сильные женщины… очень развитые… Не зайдете ли выпить Кюрасао у Фокинга? Все туда ходят, банкиры и кучера… Затем мы повидаемся с Ситгофом… Огромное дело…

Из этой солидной страны Бернар увозит обещания, на которые можно положиться, и небольшие заказы для немедленного выполнения. Девушка Дюваль сможет теперь прокормить своих крошек, потому что она будет ткать панталоны для садовников Хаарлема; и дядюшка Леруа повозится с белой фланелью, которая облечет могучие груди прекрасных амстердамок, когда они будут кататься на коньках.

Ахилл с недоверием и беспокойством глядит, как отправляют его сукна по столь незнакомым адресам.

— Левекамп? Гронингем? Ситгоф? И ты уверен, что это старинные, известные дома?

Бернар в десятый раз описывает этих купцов, крепких, подобных его деду. Да впрочем, почти тотчас же приходят и чеки. При имени знакомых банков Ахилл успокаивается.

— Можно мне съездить в Англию?

— Хороших дел!

Это его манера говорить «в добрый путь!».

Лондон. Красные пятна автомобилей, иссиня-черное сукно полисменов («Все это черное сукно, откуда оно берется?» — подумал Бернар) оживляют серые тона Сити. С верхушки автобуса он любуется на старые дома Стрэнда. Черные и белые дымки, стелющиеся над узкими домами, делают из торгового города город мечты. Рядом с ним его «агент», джентльмен, бывший капитан, перечисляет не без эрудиции старые таверны и знаменитые вывески.

В магазины, более переполненные, чем даже в Париже, они входят, не дотрагиваясь до шляпы. Старый суконщик, с важностью смешной и очаровательной, склоняет свои короткие баки и черепаховые очки над французскими тканями.

— Well, sir… Это может меня заинтересовать, но не для нас, а для Канады и для Японии.

Влюбленный в хорошую шерсть, как другие любят хорошее дерево и хорошую кожу, он с любовью щупает мягкий ратин.

— Wery fine, indeed… I’m sorry, I can’t buy now^[22]. Пойдемте позавтракать со мною в клуб, мистер Кене.

За столом из массивного красного дерева («Посмотрите на этот стол, мистер Кене, ему триста лет!») он заставляет Бернара выпить несколько стаканов портвейна 1856 года. («Посмотрите, мистер Кене, на портреты наших председателей. Вот этот — кисти Рейнольдса, а этот — Серджэнта».) Этими возлияниями старый джентльмен выплачивал, не прибегая к опасным покупкам то, что считал должным по отношению дружественной Франции.

После завтрака «капитан армии» привел Бернара в большие магазины, поражающие своим порядком и богатством. Продавщицы, прелестные, как «Gaiety girls»^[23], улыбались французскому акценту. Покупщики здесь подавали уже некоторую надежду.

— Саржа?.. Габардин? All right. Может быть, мы и сможем купить.

На палубе пакетбота, отвозившего его во Францию, Бернар весело смотрит на Дьепп, на башни казино и тонкие нити семафора; все это становится более крупным, выходит из тумана и вырисовывается на фоне чистого неба. Возбужденный свежим и соленым воздухом, он живо представляет себе свое возвращение на фабрику.

— Триста штук!.. Не так-то это плохо по нашим временам!

Ахилл соизволит ворчать от удовлетворения. Антуан будет в восторге… А гражданин Реноден скажет, что мы делаем все возможное, чтобы продолжать безработицу! Люди ведь довольно комичны… Еще четверть часа.

Надвинув поплотнее свою кепку, он покрепче обернул колена одеялом из просмоленного полотна и попробовал продолжать свое чтение. «Государь» сделался за последнее время его излюбленной книгой.

«О жестокости и милосердии и о том, лучше ли быть любимым или ненавидимым». Я перехожу теперь к другим свойствам, необходимым для тех, кто управляет. Государь, вне всякого сомнения, должен быть милостивым, но лишь кстати и в известной мере. Цезарь Борджиа считался жестоким, но ведь именно благодаря своей жестокости…»

И невольно мысли его снова вернулись к этим тремстам штукам.

— Пятьдесят у Селфриджа… Сто у Скотта… Сто у Грэхема… Пятьдесят у Робинсона… Это как раз выходит триста. Работать саржу я отдам в женские ткацкие, а остальные на станки у воды… Кантэр это сможет…

Он тщетно старался подумать о чем-нибудь другом.

— Симона… Единственные существа, которые могут действительно любить, это те, кто всю свою жизнь отдают любви… Но естественно ли это?.. Не думаю… Пятьдесят у Селфриджа… Сто у Скотта…

Судно скользило вдоль насыпи. Зеленый благоухающий мох расстилался в просмоленных лесах.

— Пятьдесят у Селфриджа… Сто у Скотта…

Бернар бормотал свой требник.

XXVI

— Вы скажите заведующему окраской, месье Демар, что я очень недоволен… Вот десять кусков для Соединенных Штатов, и окраска их не прочна…

— Это не его вина, месье Бернар… сами продукты окраски никуда не годны. Эти розовато-серые и беж… никто не умеет их делать.

— Мне это безразлично, я ведь не красильщик. Я могу судить только по результатам. Месье Леклерк, у меня сегодня румынский клиент и он жалуется на недостатки в ваших габардинах. Я уже вам сказал, что не хочу более трех недочетов на каждую штуку. Если у вас ткачи, не знающие своего ремесла, пусть они идут изучать его в другом месте.

— Я знаю это, месье Бернар, но тут как раз попалась дурная нить.

— Мне это безразлично; вам надо следить за нитью, когда вы ее принимаете. Мне нужны хорошие куски. Впрочем, в будущем я буду сам все осматривать. На всех иностранных рынках конкуренция огромная. Англичане и немцы всюду решительно. Удача возможна только лишь при хорошей выделке. Да еще необходимо особенно выделять те куски, про которые я говорю. Когда такое понижение всюду, клиенты только и думают, как бы отменить заказ; нужно поставлять вовремя.

— Выделять спешные куски, месье Бернар? Это легко сказать, но вы не представляете себе всей этой стряпни. Вы прицепляете надпись «спешно» на какую-нибудь штуку, и вот при промывке их кладут в машину по четыре штуки зараз, и надпись приходится снять.

— Очень легко после опять ее прицепить.

— Она попадает в руки человека, который не обращает на нее внимания или не умеет читать. Нужно тогда стоять за ними целый день. Вы от рабочего требуете окрасить в серое, а у него в лоханях голубое и зеленое, и вы думаете, что он все остановит для этого спешного куска? Но, месье Бернар, было бы плохо, если бы он это и сделал! Нет-нет, это нелегко!

Он вздохнул, нервный, усталый.

«В сущности, — подумал Бернар, — он прав». Но вслух он сказал:

— Все это мне совершенно безразлично, месье Леклерк. Мне нужны эти мои куски; остальное касается вас.

— А из него выйдет толк, — сказал Леклерк, выходя из конторы.

— Да, — ответил Демар. — Маленькие птички свистят, как их этому научили.

И они, такие же снисходительные в хорошие годы, как были снисходительны и к ним самим, становились очень строгими к качеству работы и поражались, что рабочие, недавно еще такие упрямые, были покорны и исполняли их требования.

— Это изумительно, — говорил Демар. — С них спрашивают то, что еще шесть месяцев назад вызвало бы возмущение… Никто и не шелохнется… И все довольны… Люди думают, что они всё ведут, а на самом деле это работа их ведет.

Бернар был счастлив, видя как удаляется и уходит в едва уже различимое прошлое то облако вражды, что окутывало со времени его возвращения все его намерения и шаги.

Чувствовать на своих молодых плечах тяжесть той огромной машины, которой жили столько людей, доставляло ему нелепую и пьянительную радость.

Разорение Ванекема, понижение цен на шерсть, расстройство биржи сделали огромную брешь в состоянии Кене. Но потеря искусственно созданного состояния, приблизив их к среднему человеку, дала им сладость общественных страданий и разделенных с другими несчастий.

— Да, — говорил Гертемат Бернару, — для того, у кого миллионы и миллионы кило, это понижение что-нибудь да значит.

— Да, довольно трудно, — говорил хозяин с некоторой даже гордостью (как раненый показывает свою рану). — Но вам ведь тяжелее всего. Сколько вы сейчас зарабатываете в месяц? Пятьдесят-шестьдесят франков вместо ста тридцати. Это заметный ущерб в хозяйстве.

— Ну конечно… Кто это предвидел и отложил себе на черный день, тот еще кое-как перебивается, но остальные… У меня есть невестка, месье Бернар, вдова, она должна оставлять своих детей в кровати на целый день, потому что у них нет рубашек. Я помогаю ей сколько могу, но моя жена тоже ведь ожидает седьмого… Не вовремя, скажете вы? Но ведь сами знаете, как это бывает. Думаешь по одному, а выходит по другому… Да, с оплатой за три дня не далеко уедешь… Но зато хоть было у рабочего хорошее время; он испробовал то, о чем и понятия не имел… Это все-таки хорошее воспоминание…

Оба, сами того не сознавая, наслаждались сладостью обретенного согласия и забывали, что ближайшая волна нового довольства вновь приведет с собою раздоры; они верили в произвольность тех чувств, которые оставляет уходящее богатство, подобное отливу, когда на несколько часов водоросли и другие подводные растения могут подышать на свободе.

XXVII

Во времена «рая безумцев» Ахилл и Паскаль много раз смеялись, вспоминая глупость их прежней жестокой конкуренции. «Франция велика, место есть для всех». По всем пунктам, которые их разделяли долгие годы, они внезапно пришли к соглашению с чудесной легкостью.

По взаимному согласию они уменьшали скидки, уничтожали кредиты, отказывали в даровых образцах. Они порадовались той твердости, с какой они в несколько месяцев положили конец столетним злоупотреблениям.

И особенно твердо они уговорились не вести больше борьбы из-за некоторых клиентов, которые в почти забытые довоенные времена заставляли их то и дело подводить друг друга.

— Для чего это? — говорил Ахилл.

— Quod prodest? — повторял и Паскаль.

И так состоялся договор между двумя старыми хозяевами шерсти, договор, по которому все царство сукна делилось по «сферам влияния» — неприкосновенным. Ахилл должен был продавать Рошу и Лозерону, а Паскалю оставался Деландр. От этого своего соглашения они ожидали большой пользы.

Однако же Рош, недоверчивый и проницательный наблюдатель, вскоре заметил, что цены Паскаля Буше оставались с удивительным постоянством несколько ниже цен «Кене и Лекурба». Пока «эти господа» ему были нужны, он остерегался что-нибудь им сказать и поджидал своего времени. Когда оно наступило, этот искусный полководец возобновил против двух союзников излюбленный прием императора: чтобы их победить, он их разделил.

Весной женщины, следуя обычаям своего пола, присвоили себе новую форму. Это был тайёр, белая и черная нить — очень трудно изготовляемая ткань, торжество Ахилла. Рош, желавший заказать кусков сто этой материи, приехал в Пон-де-Лер и нашел цену чересчур высокой.

— Вы знаете, месье Ахилл, я с вами никогда не торгуюсь, но обратите ваше внимание на то, что я нашел такую же, и очень хорошую ткань, на два франка дешевле вашей.

— Невозможно… Или это просто дрянь, совсем иначе выделанная, чем в Валле.

— Вы меня извините, — сказал Рош таинственно, — этот товар похож на ваш как две капли воды и изготовлен он недалеко отсюда.

— Паскаль Буше? — спросил Ахилл, подняв брови; ужасное подозрение его охватило.

Рош развел руками и скромно улыбнулся: это был его остроумный метод ввести в заблуждение, не произнося громко лжи. У Ахилла все покраснело перед глазами.

— Этот человек неисправим, — сказал он с горечью. — Его отец был плут, его дед тоже был плут. Ничего с ним не поделаешь… Он вам назначает на два франка меньше? Скажите ему от меня, что, какова бы ни была его цена, моя будет на десять сантимов ниже.

В тот же вечер он написал месье Перрюелю, своему представителю в Париже, чтобы тот пошел показать образцы Деландру, клиенту одного только Паскаля.

Так наступил конец этому длительному перемирию. Как только Паскаль узнал про то, что он, будучи сам ни в чем неповинен, мог справедливо считать за предательство, тотчас же в нем опять загорелись мрачным огнем подернутые было пеплом довоенные обиды. Сладость ненависти и жажда сражения возбудили этого старого борца. Какая-то тайная история с пальто, ужасная драма с фланелью, — все это возникло в его сновидениях, разбудило его среди ночи, яростного, задыхающегося; ивсе это он высказал страшному видению Ахилла, исчезнувшему только с рассветом. Он уехал в Париж, побежал к Рошу и Лозерону и предложил им тысячу кусков по их цене, какова бы она ни была. Это была уже настоящая война.

Вскоре Франсуазе пришлось выслушивать сменяющиеся жалобы и оскорбительные речи отца и Ахилла. Каждый из них приходил именно тогда, когда знал наверняка, что не встретит другого. Когда случайность все-таки их сводила, оба обращались в бегство.

Бодро переходя из одного лагеря в другой, она старалась водворить между ними мир. Но напрасно сказала она как-то Паскалю:

— Уверяю вас, что тут просто какое-то недоразумение. Я расспрашивала Антуана и его деда, они совершенно чистосердечно думают, что наоборот — вы нарушили свои обязательства.

— Arcades ambo, — сказал Буше. — Я покажу им, какими дровами я топлюсь.

Напрасно умоляла она Ахилла:

— Мой отец уверяет, что борьба началась опять по вашей вине… Он совершенно искренно убежден в своей правоте. Почему бы вам не объясниться с ним? Можно вас пригласить вместе обедать?

— Нет, нет! — проворчал Ахилл. — Не нужны мне никакие его объяснения. Я знаю его сорок лет, вашего отца, мне этого довольно.

После его ухода Франсуаза долго смотрела на мужа с тем исключительно серьезным выражением, которое всегда пугало Антуана.

— Почему же ты ничего не сказал? — спросила она наконец.

— Но что говорить? Ты ведь знаешь деда.

— Да, но ты-то… Ведь и ты знаешь Пашу, ты знаешь, что это самый честный человек на свете. Он не способен…

— Ну, разумеется… Паша превосходный человек, я его люблю все так же… Ничего не изменилось.

— Почему же ты этого не сказал?

Он поднялся, встал на колени перед маленькой низкой библиотекой и принялся перебирать книги.

— Я никак не могу, — сказал он с нарочито развязным видом, — разыскать эту книжку Зигфрида «Политическая картина западной Франции»… Разве…

— Антуан, — страстно воскликнула Франсуаза, — когда у тебя не хватает мужества, ты становишься совершенно невыносимым!

Он обернулся, все еще на коленях:

— Что такое еще?.. Ах! Ты прямо ужасна… Отчего ты хочешь изо всего сделать драму?.. Почему эти деловые истории так затрагивают тебя?.. Оставь ты это. Мы будем видеться с твоим отцом у него во Флёре, это то же самое… И наоборот, очень неприятно для тебя присутствовать при этих его ссорах с дедом. Гораздо лучше их держать подальше друг от друга…

— А я не хочу, — сказала Франсуаза. — Я нахожу это глупым и подлым. — Она теперь встала и будто потрясала маленьким копьем, как амазонка, она была очень хороша; Антуан все это видел. — Да, подлым… Ведь наверное кто-нибудь да виноват же в этом споре; я хочу знать кто, я хочу, чтобы виновный извинился, чтобы его извинения были хорошо приняты и чтобы можно было мирно жить, а твой дед и Бернар не смотрели бы на меня так, будто я дочь какого-то чудовища.

Антуан вздохнул и ничего не ответил. Затем, найдя книгу, которую искал, сел в кресло и попробовал читать. Перед этими суровыми прямыми характерами — Бернар, Франсуаза — он чувствовал себя совершенно беспомощным… Любопытна была эта теория Зигфрида о совпадении карты физической и политической; любопытно и правильно. Так в Пон-де-Лере… Он осторожно поднял веки взглянуть, что делает Франсуаза. Он подумал о маяке, который показывался и исчезал в ту ночь в Довилле, о песке, о звездах. Какую сладость нашел он тогда в своем героическом самоунижении!

«Она не читает по-настоящему, она чересчур взволнована… Нужно с ней поговорить… Но как начать?»

Он прекрасно чувствовал, что чем дольше продлится молчание, тем серьезнее будет ссора. Но она не подняла глаз, он не знал, как подступить, и они легли спать, не найдя возможности начать говорить, хотя бы оба этого желали. На другое утро, проснувшись, Франсуаза была мила и даже весела, она не сделала ни малейшего намека на вчерашнюю ссору. Но после ухода Антуана она протелефонировала Бернару и попросила его прийти к ней позавтракать. Уже две недели, как он, казалось, ее избегал.

Ветер гнул под частым дождем черные остовы розовых кустов. Листья сикомор и лип, уже гниющие, образовывали под ногами некое подобие золотистого войлока. Заворачиваясь покрепче в свой непромокаемый плащ, Бернар медленно шел, немного склонившись вперед от дождя, по длинной аллее.

После завтрака Франсуаза присела к нему на диван, в то время как Антуан молча раскуривал трубку.

— Мне бы хотелось с вами о чем-то переговорить, Бернар… Все эта глупейшая ссора между моим отцом и всеми вами. Я не знаю, кто прав, кто виноват, но мне кажется, что все это совершенное ребячество… И вы понимаете, как все это скучно и даже тяжело для меня.

— Бедная Франсуаза! — сказал Бернар, улыбаясь. — Пленная троянка среди греков! Вы прелестны, дочь Приама^[24], но ваш отец нас первый на это вызвал. Мы ему наделаем хлопот… Нет серьезно, Франсуаза, все это нисколько не меняет нашего расположения к вам, но дела должны быть вне зоны дружественных отношений… в интересах самих этих отношений.

Тон его должен был быть приятным и шутливым, но она хорошо знала Кене и поняла, что даром теряла время.

Утомленная всеми этими взаимными обвинениями, она подошла и села к роялю. Фантастический, меланхолический и усталый мотив выразил ее грустную иронию.

Вытянувшись в кресле, Антуан перелистывал каталог механических инструментов; стоя у окна, Бернар в какой-то смутной думе смотрел на полянки с почерневшими яблонями, отлого спускавшиеся к Пон-де-Леру.

Внезапно из высокой трубы поднялся узкий белый дымок прямо к тучам, продолжительный свисток фабрики заглушил звуки рояля. Бернар приблизился к брату, ударил его по плечу и, сам того не сознавая, быстрым движением кисти завел невидимую машину.

XXVIII

После разбора корреспонденции Антуан, выходя, сказал Бернару:

— Я бы хотел с тобой поговорить. Можешь ли ты дойти до моей конторы.

Такой сепаратный разговор был настолько редок между двумя братьями, что Бернар, молча идя рядом с братом, подумал: «Что-то случилось серьезное… Но что?.. Антуан все утро делает трагическое лицо. Франсуаза такая странная вот уже две недели. В сущности, Антуан дурно женился. Может быть, крупному деловому человеку и вовсе не нужно жениться? Ему пришлось бы ревновать самого себя. Однако же самые большие… Все зависит от женщины: нужно, чтобы она была или пассивной или сотрудницей. Франсуаза же — противник».

В конторе у Антуана была большая фотография его жены, и влияние ее было заметно в тысяче подробностей. Из всех Кене только у Антуана в конторе был ковер: мебель была старинная и старые гравюры изображали шерстяное производство в восемнадцатом веке. Там изображены были ткачихи в платьях с панье, и прелестные дети в круглых куртках вертели ручные прессы.

Бернар сел в кресло, машинально поиграл с линейкой, и так как брат его молчал, спросил довольно угрюмо:

— Ну и что ты хотел?..

— Я просто хотел, — сказал Антуан, не глядя на него, — задать тебе один вопрос. — Тебе было бы очень неудобно, если бы я покинул дом?

— Ты? — воскликнул Бернар, действительно пораженный. — Но что за мысль? Ты сошел с ума!

— Нет, вчера вечером у меня был разговор с Франсуазой, продолжавшийся большую часть ночи… Бедняжке больше невмоготу. Она всегда находила нашу жизнь очень печальной и тиранию деда весьма суровой. Долго она это переносила, она делала много усилий. Теперь ссора с ее отцом ставит ее в невозможное положение. Пожалуйста, не пожимай плечами, Бернар, нужно иметь немного воображения. У нас, Кене, есть один большой недостаток, мы совсем не способны по-настоящему видеть других. Женщина ведь не пребывает, как ты, в постоянной деятельности, что помешало бы ей думать о себе. Всякие происшествия, очень незначительные в твоих глазах, кажутся ей очень важными. Она страдает от тысячи маленьких оскорблений, которых ты даже и не почувствовал бы… Ты говоришь «нет». Но об этом нельзя спорить, это вопрос факта… Во всяком случае, я не хочу, чтобы моя жена была несчастна. Я не хочу также ставить вас в затруднительное положение. Я останусь сколько нужно, но я хочу, чтобы в принципе было условлено, что я покину дом, как только это будет возможно.

— Я нахожу все это очень преувеличенным, — возразил Бернар, вертя линейку в руке, — ты принимаешь важное, окончательное решение из-за случайного положения вещей. Если это наша ссора с ее отцом так волнует твою жену, я охотно готов пожать руку Паскалю и стереть окончательно всю эту историю.

«Не нужно, чтобы разговор принимал такой оборот, — подумал Антуан, — на словах все как будто устроится, а трудности, конечно, останутся и выступят вновь при первом же случае… Мой выбор сделан… Франсуаза…»

— Нет, — обратился он к брату, — и это не все, есть еще несовместимость настроений между домом Кене и Франсуазой. Нужен развод. Прибавь еще к этому, что за последние шесть месяцев я перестал быть тем человеком, какой здесь нужен. Я работаю без удовольствия и плохо, я это знаю — я потерял веру.

— Это правда, — сказал Бернар, — ты очень переменился. Но все-таки ты ведь хорошо знаешь технику производства и приносил большую пользу. Кто же тебя заменит?

— Скоро у тебя будет маленький Роже Лекурб.

Бернар сделал гримасу.

— Он силен только в книгах!

— Он будет лучше меня. Уверяю тебя, я чувствую себя с каждым днем все менее способным к этому делу. Оно меня больше не интересует; у меня прямо к нему отвращение и я ничего не могу с этим поделать.

— А что же ты будешь делать? Ведь без фабрики вы не будете богаты?.. С понижением франка доход от твоих государственных бумаг не очень-то много тебе даст, да и к тому же…

— Мы обо всем этом подумали и пришли к известному решению. Мы хотим купить дом в Провансе и проводить там большую часть года… Что касается до меня, я люблю, чтобы было тепло, и, если у меня будут автомобиль и ружье, я буду счастлив. У Франсуазы будут дети, сад, цветы; я сохраню очень маленькую квартирку в Париже, чтобы она могла приезжать зимой — послушать немного музыки, повидаться с друзьями…

— Ты будешь страшно скучать.

— Не думай так… Это ты, Бернар, всегда скучаешь. И это-то и заставляет тебя действовать и добиваться… Мне же очень нетрудно развлечься, я напишу, может быть, что-нибудь вроде «Жизни Токвиля». Да и потом, я повторяю тебе, жена моя — всё для меня… Только ты этого никогда не поймешь.

— Никогда! — подтвердил Бернар с некоторым раздражением.

Он подошел к окну и посмотрел на длинный грязный двор, на ломовиков, на рабочих, нагруженных тюками, на все это такое знакомое и обычное движение фабрики. Механик в синей одежде прошел с какими-то железными частями, предназначенными для нового гидравлического пресса. Валяльщик пронес два отрезка материи, желтоватый и ярко-синий, что вызывало веселый контраст. Несколько в отдалении Демар и Кантэр, казалось, спорили с ожесточением, и Бернар знал почему. Над оранжевыми крышами фабрики, на холме, виднелось среди пожелтевших деревьев кладбище Пон-де-Лера.

«И как это Антуан не видит, — думал он, — что это движение и составляет жизнь Кене? Я даже не понимаю, как можно отказаться от всего этого. Нет ничего более прекрасного, более ясного и более нужного в жизни. Это ужасно, когда мужчина подпадает под башмак своей жены. Антуан — конченый человек».

— Что мне сказать тебе? Я не могу удержать тебя насильно. Я осуждаю тебя, и не только из-за интересов нашей фабрики: я считаю то, что мы делаем, очень серьезным и важным, и если буржуазия начнет прежде всего искать для себя счастья, она — погибший класс. Кроме того, я думаю, ты пожалеешь об этом. А затем — поступай как хочешь. Я в состоянии и один править кораблем.

— Это все, что я хотел знать, — сказал Антуан холодно. — Чертовски трудно говорить об этом с дедом.

— Я подготовлю его, — отозвался Бернар. Затем, отбросив линейку, он сказал более оживленно: — Кстати, скажи мне, что ты сделал для станков у воды? Ты говорил, что хочешь там поставить отдельные двигатели? Разве это выгодно?

Для того, чтобы говорить о системе зубчатых колес и о передачах движения, Антуан нашел в себе несколько больше рвения. Перед ним портрет Франсуазы, прелестный и меланхоличный, отрицал серьезность этих задач.

«Но что действительно серьезно?» — думал он, производя свои исчисления.

XXIX

— Здравствуй, — сказал Деламен. — Здравствуй, мудрый человек, умеющий оставаться редким и желанным. Дураки считают нужным видеться каждую неделю. А правда ведь в том, что обновляешься мало.

Он притянул Бернара к свету и долго его разглядывал.

— Однако ты переменился. Повернись-ка — это забавно. Ты принимаешь вид «генерала от индустрии».

— А в чем ты это видишь?

— Ах, дорогой, для этого нужно быть Бальзаком… Ну, что-то определенное, властное… мягкий воротник, хорошо скроенная куртка, прочная обувь… А главное, это выражение — грустное, безжалостное и нежное как у солдат Виньи… Как ты живешь? Последний раз, когда я тебя видел, ты говорил, что загружен делами.

— Да, — отвечал Бернар радостно. — Я искал… Я искал неизвестно чего в том направлении, где нечего искать. Я хотел быть «справедливым». А это невозможно. И это ровно ничего не значит. Можно быть верным своему делу, своим товарищам; можно держать свое слово, это уже очень хорошо, но это и все… Теперь я понял игру, Деламен, и профессионалы могут мне сказать, что я хороший партнер… Странно то, что это не мешает мне оставаться внутренне все тем же — любящим чтение молодым человеком, скромным, наивным и неуверенным, которого ты знал когда-то. Но как только вопрос коснется тканья, во мне просыпается один из моих предков, Кене, он знает, что ему делать, и не идет ощупью… Я сын кормчего и знаю все переходы.

Деламен покачал головой.

— Уже давно я знал, — сказал он, — о присутствии в тебе предка Кене.

Некоторое время они молча курили.

— Тебе нужно понять, — сказал наконец Деламен, — что твое решение годно только для тебя одного. Ты страдал от некоторых сомнений, но ты разрешил их софизмами. Ты пожертвовал частью своего разума для единства твоего «я». Это очень хорошо. Разумеется, нам нужна — чтобы быть в состоянии жить — система идей, поддерживающая наше существование… Это хорошо, но при условии, чтобы ты понял, что Рамсей Макдональд и Ромен Роллан строят — и они тоже — системы совершенно противоположные, и они кажутся им такими же прочными, такими же благородными.

— Такими же благородными — может быть, — ответил Бернар, — но прочными — нет.

— Да, такими же, — продолжал Деламен. — Ты нарисовал себе известный тип идеального буржуа, одновременно военного и промышленника, и ты пробуешь им жить. Но другой нарисовал себе тип идеального революционера, и он тоже прав… Да, впрочем, я напрасно говорю тебе все это.

— Почему же? — спросил Бернар.

И в этот момент образ Симоны промелькнул в его голове. «Она тоже думала, что я живу для системы, которая не обязательно необходима. Но Деламен, как и Симона, в сущности, не знает реальной жизни, которая допускает только одну правду». И он продолжал:

— Да, красота не в доктрине, она в известном внешнем ее проявлении… Твой дорогой Стендаль прекрасно это заметил… Да, помнишь, я когда-то говорил тебе с отвращением о холодной жадности деловых людей. Так вот, друг мой, человек — более сложное животное, чем я это предполагал… Я рассказывал тебе о вековой вражде семей Кене и Паскаль-Буше? Со времени кризиса она еще больше усилилась. Паскаль объявил нам войну Шерстяного Бархата, она заслуживает такой же известности, как война Алой и Белой Розы или Столетняя… Знаешь ли ты, что такое шерстяной бархат?

— Да, кажется, знаю, — ответил Деламен, — это материя, серая или беж, из которой делают себе манто женщины… У Денизы есть такое.

— Да цвет тут не при чем, — сказал Бернар с легким раздражением техника перед профаном, — это ткань, ворс которой приподнят, а затем подстрижен… Это большое послевоенное достижение. У мелкой буржуазии мало денег, жизнь дорога и женщины прячут убожество своих платьев под этими светлыми манто, отделанными поддельным мехом. Все французские фабрики только это и ткут, и конкуренция ужасная, но уже давно мы, Кене, вместе с Паскаль Буше имели монополию очень хороших бархатов. Изготовление их в Валле пользовалось большой известностью, мы могли зарабатывать себе на жизнь… Но вследствие семейных ссор, которые уже повлекли уход моего брата с фабрики…

— Твой брат Антуан?.. — перебил Деламен. — Он оставил вас?

— Да, разве ты не знал? Он купил дом на юге и живет там уже несколько месяцев… О, я прекрасно обхожусь без него, он за последнее время мало что делал… Итак, после отъезда своего зятя Паскаль почувствовал себя совершенно свободным от всяких обязательств относительно нас и начал свои враждебные действия, предложив в Лувр великолепный бархат по совершенно невероятной цене. «Очень хорошо, — сказал мой дед, — если Паскаль хочет играть эту партию, то это я увижу ее конец. Я ведь посильнее его». На другой же день мы произвели контратаку и выдержали блестящее сражение в Галереях Лафайет. Затем кампания продолжалась с разным успехом в Прентан и Самаритен. Сражение в Бон-Марше оказалось невыясненным, обе партии кричали о победе. Вначале они оба хотели ограничить пределы борьбы, но это ведь невозможно. Цены становятся быстро известными. Устанавливается курс. Дошли до того, что продавали всё ниже себестоимости. Когда пришла декабрьская сводка, то оказалось, что Паскаль-Буше потерял несколько миллионов. Мы потеряли, разумеется, столько же, но он пострадал сильнее нас, так как у него не было запасного капитала. Еще перед началом враждебных действий его дела сильно пошатнулись вследствие разорения некого Ванекема, понижения румынского курса и огромных затрат, сделанных для реставрации во Флёре, его замке, принадлежавшем Агнессе Сорель… Нужно только послушать моего деда, когда он это все изъясняет и говорит об Агнесе Сорель с неподражаемым пожиманием плеч. Несмотря на все это, Паскаль бодро и с доверием глядел в будущее. Местный банк его поддерживал; удачный сезон мог все поправить.

К несчастью, банкиру самому спешно понадобились деньги, и он потребовал немедленной уплаты. Паскаль попросил отсрочки, тот не мог ее дать… Наконец несколько дней назад фабрика Буше, казалось, была приговорена прекратить свои платежи в конце месяца. Развязка довольно трагичная, хотя и под банальной видимостью, особенно если ты вспомнишь, что Паскалю шестьдесят восемь лет, что он работал всю жизнь и справедливо считался самым честным человеком; в конце концов это было для него печальным и незаслуженным окончанием жизненного поприща. Для моего деда, наоборот, это было осуществлением всех его пророчеств — разорение наследственного врага, полная победа.

Паскаль в этой крайней опасности сделал последнее, что только можно предполагать. Он попросил свидания с моим дедом, с которым не говорил уже долгие месяцы, изложил ему положение дел и сказал, что рассчитывает на его поддержку.

— Это как Наполеон на борту «Беллерофонта»^[25], — прервал Деламен. — «Я прихожу, как Фемистокл, присесть у очага самого могучего, самого твердого и самого великодушного из моих врагов».

— Именно так, совершенно точно… Но мой дед повел себя гораздо лучше англичан. Прежде всего он не выказал никакой радости; даже не сказал того, что было бы вполне законно: «Я это всегда предсказывал!» Весь вечер он был молчалив и даже довольно мрачен. На следующее утро он поехал в Лувье и заперся с Паскалем. Когда он вернулся, он сказал нам: «Я видел последние ведомости. Вполне возможно спасти дело. Нужно четыре миллиона, мы можем это сделать». И он поставил на ноги этого своего конкурента, которого сорок лет стремился уничтожить… Что ты думаешь об этом?

Деламен внимательно поглядел на своего друга.

— Я думаю, — сказал он, — что вы блюдете военные традиции… Воюют четыре года, тридцать лет, сто лет, затем, когда все разорены, победитель одалживает то, что у него осталось, побежденному… Ведь знаешь ли, в чем великое заблуждение всех прежних экономистов от Рикардо^[26] и Бентама^[27] до Маркса — в том их предположении, что делами занимаются, чтобы заработать деньги. Цель такого человека, как твой дед, однако, не в том, чтобы сделаться богатым, а в том, чтобы сделаться им, борясь с соперником. Если соперник исчез, игра кончена… Как говорит этот англичанин… кажется, Рассел: «Если бы две стороны в футболе не соперничали друг с другом, могло бы выйти все, что угодно, но только футбола уже не существовало бы».

— Ты хорошо понимаешь, — сказал Бернар, — что это довольно грустная игра.

— Все игры грустны, — ответил Деламен, — люди по-настоящему веселые не играют.

— Не создавай парадоксов, — заметил Бернар, — я работал целый день, я устал.

Он посмотрел на часы. Он обедал с Лилиан Фонтэн. Она просила его быть точным, так как она выступала в театре в девять часов.

Лестница Деламена была крутая, плохо освещенная… Этот обед!.. Она будет говорить о своей карьере… Впрочем она действительно становилась знаменитой… «В моем поколении, — говорила Лилиан Фонтэн, — есть только Фальконетти, Габи Морли, Бланш Монтель и я… места хватит для всех». Она говорила также: «Как жаль, что во «Французской» платят так плохо, я очень хотела бы играть Федру…» В сущности, она не любила Бернара, она думала только о своем ремесле. Он также. У нее было прелестное тело. Это было очень хорошо.

XXX

В последовавшие затем четыре года управление домом «Кене и Лекурб» подвергалось переменам, медленным и глубоким. Ахилл старился, его память становилась менее твердой, иногда его рот немного кривился и он говорил с запинками. В то же время он становился раздражительным и критиковал решения Бернара с какой-то ревностью, не будучи в состоянии их сам заменить чем-либо другим. Вошло в привычку скрывать от него разные неприятности. Власть уходила от него, и он от этого явно страдал. «Почему вы умолкаете, когда я приближаюсь?» — говорил он.

Бернар, казалось, жил только для фабрики, он находился в состоянии мрачного и безмолвного рвения. Раз в неделю он ездил в Париж, чтобы повидаться с клиентами. Может быть, посвящал иногда вечер и на удовольствия. Говорили, что он подумывает жениться. Франсуаза, приезжавшая каждое лето провести с детьми несколько недель во Флёре, находила, что ее зять был горестным и печальным, что он пожертвовал единственной женщиной, которую когда-нибудь любил, — и глубоко об этом сожалел. Антуан совсем этого не думал. «Ты его не знаешь, — говорил он, — женщины не играют никакой роли в его жизни».

В Пон-де-Лере Бернар бывал каждое утро в своей конторе в восемь часов; час фехтования вечером был его единственным развлечением; ложился он рано. Когда он думал о себе, то все еще как о молодом человеке, но другие находили, что он стареет и приобретает большой авторитет. Служащие знали, что одни только решения Бернара имели значение. Они всегда смотрели на приказания Лекурба, как на красноречивые измышления. Они видели также, что слова Ахилла не были уже такими как раньше безапелляционными.

Сын Лекурба «вступил в дело» в октябре 1921 года. Сначала Бернар судил о нем с несправедливой и краткой суровостью. Во-первых за то, что он был из Лекурбов, затем за то, что он имел ученую степень по философии и был доктором прав, а особенно за то, что в первый же день он раскритиковал методы торгового дома и объявил о необходимости реформ.

— Вы ничего не получаете, — сказал он, перелистывая ведомости. — А в золотом франке (а это единственно настоящий верный способ считать) вы с каждым годом даже беднеете.

Бернар предложил ему надеть синий халат и пойти на сортировку шерсти. Он провел там несколько дней, сидя на высоком стуле перед решеткой с руном, напротив старого, лукавого сортировщика, у которого время от времени Ахилл осведомлялся о работе Роже.

— Он делает что может, месье Ахилл, — говорил старик, — он делает что может, но он не очень-то способен. Еще сегодня утром он отложил неважную шерсть в первый сорт.

Но Роже Лекурб был из типа молодых людей, очень отличающихся от поколения Антуана и Бернара. Он говорил о политической экономии, как и его отец, но был всегда очень хорошо в этом осведомлен. Он прекрасно управлял своей «бугатти» и безукоризненно делал виражи при скорости в 120 километров в час. Он прыгал на 1 м 67 см в высоту и на 6 м 52 см в длину и пробегал 100 метров за 11,4 секунды. Он забрал себе в голову сделаться знатоком в сортировке шерсти, и сделался им в две недели. Старик Юрсен, его учитель, удивлялся: «Он лучше меня стал понимать, месье Бернар, прямо невозможно поверить».

Тогда Бернар, которому очень хотелось иметь ученика, признал своего кузена и тотчас же стал давать ему небольшие ответственные поручения.

— Роже, эти кромки свертываются, призови месье Демара и скажи, что это должно прекратиться.

— Да, я с удовольствием это сделаю, — говорил молодой Лекурб, — только я знаю, что из этого выйдет. Он возьмет пенсне в правую руку, поднимет левую к небу и будет уверять, что это случилось не при тканье. И, вероятно, он будет прав.

— Да, верно, это так. Тогда ты позовешь Леклерка и скажешь ему, что это случилось при выделке.

— Другая песня. Он ответит так: «Месье Роже, если вы мне объясните, как это может случиться при выделке, мне будет очень любопытно это узнать». И я буду в большом затруднении.

Бернар искренно рассмеялся.

— Да, — сказал он, — но когда ты так несправедливо выбранишь всю фабрику, свернутые кромки исчезнут… Нужно кричать.

— Ты ужасен, Бернар, — сказал Роже Лекурб. — В сущности, Ахилл и ты — вы оба спартанцы, то есть прекрасные воины, но вы совершенно невыносимы.

— Да нет же, — проворчал Бернар, но сам был доволен.

У него вошло в привычку иметь возле себя этого молодого человека, который неутомимо сопровождал его при всех обходах. Иногда он спрашивал себя: «Каким-то я кажусь для Роже? Неужели я для него представляюсь таким же, каким был дед для меня, то есть существом полезным, сильным, но немного смешным и несколько упрямым? Это возможно. А самому-то мне кажется, что я только вчера вернулся домой с войны».

Когда он смотрел на себя в зеркало, он видел Бернара Кене, лицеиста, потом солдата, которого он всегда знал. Что видели другие? Печальное воспоминание пронзило его как острая боль. «Ты любишь себя?» — говорила ему дорогая его Симона, когда находила его так, перед зеркалом. «О, нисколько! — отвечал он. — Но я себе удивляюсь». Это продолжало оставаться правдой.

XXXI

Слуга пришел в контору сообщить, что месье Ахилл болен и не выйдет из комнаты. В час завтрака Бернар пошел справиться о его здоровье. На лестнице он встретил врача.

— Это опасно? — осведомился он.

— «Опасно»? — переспросил доктор Герен. — Нет, это не очень опасно, на этот раз, но это серьезное предостережение. Ему нельзя больше работать.

У Ахилла был небольшой удар. Он лежал на кушетке, красный, с тем сосредоточенным видом, который всегда придает близость смерти и усилие борьбы. Он напряженно дышал и беспокойно вскидывал тусклые глаза.

Бернар оглядел эту спальню, где он не бывал с самого детства. Кровать его бабушки оставалась на прежнем месте. Мебель была крыта гранатовым бархатом. Большие пуговицы пестрели на мягкой обивке кресел. На стенах дагерротипы, на камине бронза, поднесенная рабочими в день свадьбы Ахилла. Бронза изображала нагого человека, опиравшегося на плуг. Тут были также ракушки и камни, вывезенные на память из Дьеппа и из Этрета.

— Здравствуйте, дедушка, — сказал Бернар.

— Здравствуй, — отвечал тот непривычно слабо. — Что нового?

— Ничего особенного. Все идет хорошо. Мы получили сегодня утром хороший заказ из Бразилии.

— Как ливр?

— Больше ста франков.

— Шерсть?

— Дорога.

В эту минуту в комнату на цыпочках вошли Лекурб и его сын.

— Что нового? — устало спросил старик.

— Ничего, — ответил Роже, — цены на все растут и растут. Я видел сегодня номер два — семьдесят по восемьдесят франков. И однако же он мне нужен.

— Для габардина? — спросил Ахилл.

И он почти улыбнулся: ему было приятно вспомнить. Они тщетно искали предмет для разговора, который мог бы его развлечь. «Марокко? — подумал Бернар. — Нет, это ему безразлично. Стачка рудокопов в Англии? Нет… Что я видел вчера в Париже? «Святую Иоанну» Шоу? Воображаю, как бы он принял все это! Это странно, он, может быть, умрет, а мне кажется невозможным заговорить с ним более нежно или даже просто непринужденно. Мне кажется, что он меня любил. Бедный старик!»

Внезапно ему пришло в голову то, что больного могло бы действительно заинтересовать.

— Валяльщик Паскаля передавал одному из наших, что у них все верхние платья к новому сезону не удались.

— А… А!.. — слабо улыбнулся Ахилл своим перекосившимся ртом. — Он никогда не умел валять, Паскаль, никогда.

— Чистильщицы, — вступил в разговор Лекурб, — просят прибавки.

— И они правы, — тихонько промолвил Роже.

Бернар бросил на него недовольный взгляд.

— «Они правы»! — отозвался он. — Это легко сказать!

И в ту же минуту звук его собственного голоса напомнил ему, как его дед сказал ту же самую фразу шесть лет назад, и он покраснел. Ахилл закрыл глаза. Все вышли на цыпочках.

XXXII

У Ахилла был третий удар, и он умер в декабре. Антуан с женой приехали из Сен-Тропеза, чтобы присутствовать на похоронах. Они поселились во Флёре, но завтракали у Бернара; он находил, что брат его изменился. У Антуана был цветущий вид, упругая походка. Это — со стороны. «Мое почтенье, месье Курбе», — подумал Бернар. Франсуаза была беременна, она казалась счастливой и более спокойной, чем раньше. Лицо у нее пополнело, но она оставалась еще очень красивой.

Она почувствовала себя совершенно чужой в Пон-де-Лере, и вещи открылись ей с какой-то новой стороны, с какой она их еще не знала.

— Но как Бернар постарел, — обратилась она к мужу вполголоса, пока Бернар говорил по телефону.

— Он только что пережил несколько тяжелых дней.

— Да, но волосы его поседели, у него морщины, две очень заметные складки между носом и ртом. У тебя вид гораздо более молодой.

— Я вижу, что ты этим хочешь сказать! — И он улыбнулся ей с нежностью.

Бернар издали, стоя с трубкой в руке, видел эту улыбку и она вызвала в нем некоторое раздражение.

«Эта жизнь на юге… — подумал он. — Утром просыпаются поздно под мустикерами… Газеты… Завтрак на солнце, на балконе, Антуан в пижаме, Франсуаза в кимоно… Дети на пляже… Легкий отдых, роман… Чай… Англичане, русские из Канн… тосты, ломтик кекса… Отвратительное счастье».

Когда он подошел к ним, Антуан спросил, что делается на фабрике.

— Очень вы заняты? А шерсть? Это дорого? Все это должно быть очень трудно.

— Шерсть… — сказал Бернар. — Она поднимается и опускается, к этому начинаешь привыкать; больше не спекулируешь, покупаешь изо дня в день; то ошибаешься, то удается: это не имеет большого значения. А что важно — эго перемены курса и, конечно, налоги… Все это так смутно и так плохо регламентировано.

— А рабочие? У вас больше не бастуют?

— Нет, у нас теперь система автоматического повышения платы в соответствии с ростом дороговизны. Это сделано очень честно. В сущности, рабочие очень хороший народ. Они понимают игру. Все это гораздо проще, чем мы думали. Но что меня занимает, это наши новые дела.

— Да, — сказал Антуан, — я знаю: твое шерстяное дело в Рубексе и твоя прядильня в Соединенных Штатах… Ты, наверное, страшно занят.

— Да нет, Роже очень много мне помогает. Он стал чудесный, Роже! И потом я люблю работать. Что делать с жизнью, когда не работаешь? Думаешь о себе, анализируешь, мучаешься… А как превосходно вернуться домой, падая от усталости, лечь в девять часов и заснуть, как засыпает скот.

Франсуаза, слушавшая этот разговор, заметила с некоторой едкостью:

— Но это философия несчастного человека, Бернар!

— Нисколько, — возразил Бернар с вызовом. Ему все еще доставляло удовольствие глядеть на нее, но между ними была теперь как бы скрытая вражда. Она это почувствовала и, оставшись с ним на минуту одна, посмотрела на него с большой кокетливостью.

— It’s funny, Бернар, — to see you turned into a big man of business. Everybody says you are one^[28].

— Don’t you believe them. It’s all a game^[29].

Мимолетно ей показалось, что он хочет приподнять маску и показать свое настоящее лицо, но в это время вошел Роже Лекурб, сопровождавший свою сестру.

Лекурбы выписали из Англии на похороны Ивонну, которую Бернар очень давно не видал. По первому взгляду она казалась массивной, тем более что одевалась она с монастырской строгостью. У нее были прекрасные, немного близорукие глаза и красивый голос. Она была серьезна, точна, но совсем не педантична. Одна ее черта очень понравилось Бернару: она не стала изображать горести, которой у нее не было. Она была очень корректна, но почти тотчас же перестала говорить о смерти этого старика, которого она мало знала, и начала объяснять брату и Бернару условия труда в Англии.

— Я полагаю, — сказал Бернар, — их большая ошибка в том, что они хотят во что бы то ни стало удержать золотую ценность фунта. Вследствие этого их заработная плата вдвое выше нашей, цены чересчур высоки и они не могут более вывозить.

— Это совершенно верно, — согласилась Ивонна Лекурб, — и застой в их промышленности происходит именно по этой причине. Они очень горды тем, что восстановили свои финансы, а в сущности это только премия на приобретенное богатство.

— Я не разделяю вашего мнения, — возразил Роже. — С остановкой работ рано или поздно необходимо считаться… Посмотрите на Германию… Англичане отбыли свою болезнь раньше; может быть они и правы — это менее опасно… Это как корь — лучше, когда она уже была… А в настоящее время мы, французы, мы работаем, мы вывозим, но ниже всемирной цены. Мы медленно себя пожираем.

— Это не полная правда, — сказала его сестра, — во всякой цене есть два элемента: первый — это то, что куплено на золото и что должно быть продано на золото, но также и рабочая силе… Если французский рабочий может жить при небольшом заработке так же хорошо, как и английский, это нисколько не обедняет Франции, раз и продукты питания производятся в самой же стране.

— Да нет же, — опять возразил ее брат. — Ивонна доводит свое рассуждение до абсурда. Бумажный франк падает почти до нуля. Хорошо, французский крестьянин продолжает кормить французского ткача, а тот продает свою работу за бесценок английским или американским рабочим… И, можно сказать, что Франция становится нацией рабов на службе у фунта и доллара.

— Очевидно, — сказала Ивонна, — мудро было бы тотчас и остановиться, стабилизировать франк… Хватит ли только у нас мужества?

Она говорила весьма оживленно, резким движением скрещивая иногда ноги и открывая до колен серые шерстяные чулки.

Спор об экономике долго еще продолжался все в том же духе. Когда младшие Лекурбы ушли, Бернар сказал с увлечением Франсуазе:

— Она превосходна, эта Ивонна! Как хороший экипаж — достаточно легонько толкнуть, он и катится…

— Какая странная манера одеваться, — сказала Франсуаза.

И она вздохнула.

Затем она заговорила о своем доме:

— У меня фиговые деревья, Бернар, и апельсинные, розы между маслин, а сад по-итальянски — с большими глиняными вазами… Вы должны нас навестить.

XXXIII

Огромная толпа следовала за погребальным шествием. В одиннадцать часов сирены и свистки объявили о закрытии фабрик в Валле. Пришли все рабочие. Похоронные дроги были покрыты большими венками. На лиловых лентах было написано: «Персонал прядильни в учреждениях «Кене и Лекурб», «Персонал ткацких мастерских у берега воды», «Пожарная команда своему благодетелю».

Кладбище Пон-де-Лера находилось на холме, возвышающемся над городом. По выходе из церкви длинное черное шествие двинулось вверх по склону, по дороге, вдоль фабричных строений Кене. Бернар, шедший до сих пор с опущенной головой, поднял глаза и посмотрел на колесницу, покрытую цветами. Затем бессознательно он стал узнавать строения. Тут и там через открытую дверь виднелись загроможденные помещения, железные рогатки, желтоватые ручьи. «Прядильня… Чистильная… Валяльная… Декатировочная… Вот, а в красильной еще дымится!»

Перед ним медленно двигался гроб, будто это был смотр перед молчащими мастерскими. Ахилл делал свой последний обход.

Паскаль Буше тихо взял под руку Бернара, который на него посмотрел. Это прекрасное розовое лицо постарело — белая борода между синеватыми глубокими рытвинами. Скоро поедет и он по той же дороге. Он указал Бернару на огромную фабрику и сказал: «Vanitas vanitatum et omnia vanitas^[30], друг мой Бернар». Внезапно шествие остановилось. Распорядитель церемонии вызвал новых лиц к гробу: «Господин префект Лера!.. Господин мэр Лувье!.. Господин председатель торговой палаты!» Паскаль отпустил руку Бернара.

После больших усилий (лошади скользили по гололедице) колесница, наконец, заколебалась. Шествие двинулось вновь. Роже Лекурб посмотрел на Бернара, шедшего теперь одиноко несколько впереди. Он спросил себя, очень ли тот огорчен. «Я думаю, он больше чувствует, что он заместитель, что отныне один он хозяин, и это очень тяжело… Он ни слова не сказал все утро, только отдавал распоряжения… И, однако же, нельзя сказать, чтобы Бернар был вторым Ахиллом. Он гораздо более отдает себе во всем отчет. Это быть может довольно хорошая способность современного человека: двоиться, совмещать в себе две стороны. Марионетки поняли пьесу и все же продолжают играть».

Уже вступали на кладбище. Дорога, ставшая более узкой, разбивала все шествие. За Роже Лекурбом шли теперь незнакомые люди. «Нет-нет, — говорил какой-то господин, — я не хочу жить в твоей вселенной Эйнштейна. Мысль, что пространство ограниченно, для меня невыносима». — «Успокойся, Эдуард, успокойся, — отвечал голос, — я отдаю тебе назад бесконечность пространства».

Он услышал также: «Пока будут увеличивать скорость автомобилей, не улучшая одновременно дорог…»

Затем движение толпы донесло до него голос молодого человека: «Это хорошенькая, маленькая курочка, но ноги у нее неважные…» Роже подумал о своей возлюбленной, у ней-то ноги были прелестные; это была шведка, культурная, сложная, он познакомился с ней, изучая политические науки. Его охватил внезапный прилив желания. Он закрыл на мгновение глаза и затем, когда вновь их раскрыл, был удивлен, увидев могилы, множество рук в черных перчатках. Он отстал, и его отделяло от Бернара целое поле непокрытых голов.

Когда он наконец добрался до своего двоюродного брата, тот стоял неподвижно перед склепом, на котором было написано «Семья Кене». Церемония близилась к концу. Кантэр произносил речь: «От имени служащих дома «Кене и Лекурб» я хочу сказать последнее «прости». Наверное, он чувствовал невольное облегчение при мысли, что из своей дубовой коробки страшный старик ничего уже не сможет ответить ему. Бернар обернулся на мгновение и посмотрел на окружавшую его толпу, на высокие дымящиеся трубы. Был чудесный зимний день. Все линии и цвета были определенны. Полоса снега подчеркивала черноту деревьев. Плоские крыши фабричных зданий Кене, цементные резервуары, наполненные водой холодного голубого цвета, длинные металлические кладовые для шерсти, — все это образовывало над городом как бы варварскую крепость-защитницу.

Роже Лекурб посмотрел еще раз на Бернара, очень бледного, и подумал: «Когда-нибудь, вероятно, и я буду здесь в первом ряду, и кто-нибудь скажет: «Прощайте, месье Бернар, прощайте»… Какова-то будет его жизнь!»

Долго подходили к Бернару. Крепкие руки тысячу раз пожимали руки Бернара; он механически кланялся и говорил: «Благодарю, Гертемат… Благодарю, Кибель… Благодарю, мадам Кимуш… Благодарю, Рикар… Благодарю, месье Леклерк…» Подошли и клиенты. Рош пробормотал: «Ах, друг мой, ваш бедный дед… Я как сейчас вижу его за этим столом…» Многие старые работницы плакали. Бернар долго надеялся увидать Симону. Не было никакой причины для нее быть здесь, но каждый раз, когда он, поворачивая голову налево, видел издали чьи-нибудь белокурые волосы, какую-нибудь молодую женщину, он говорил себе: «Это она…» Когда он поворачивался направо, он видел немного дальше четкий серьезный профиль Ивонны, защищавшей свои близорукие глаза черепаховыми очками. Франсуаза немного отступила, она стояла позади семьи, прислонясь к плечу своего мужа. К часу бесконечная вереница голов и черных галстуков стала подходить к концу. Кантэр подошел со шляпой в руках.

— Месье Бернар, — сказал он тихо, — месье Рош спрашивает, будете ли вы на фабрике в два часа?

— Разумеется, — ответил Бернар.

Примечания

Роман впервые опубликован: Paris, Gallimard, 1926. На русском языке — М.: Литературно-художественная библиотека «Недра», 1927; под названием «Фабрикант Кеней».

Свой первый психологический роман Моруа писал, взяв за основу одну из собственных ранних новелл «Взлет и падение курса» (1922 г.), где показал стачку на фабрике в городке Пон-де-Лер в первые послевоенные годы, когда классовая борьба в Европе достигла наивысшего накала. Однако смутное понимание сущности этой борьбы, поверхностное представление о жизни простых рабочих не позволили молодому писателю изобразить правдивую картину забастовки. Несмотря на все попытки быть объективным по отношению к рабочим, Моруа отразил действительность с позиции предпринимателя.

Этим произведением писатель как бы попрощался с определенным этапом своей жизни и своих эстетических воззрений, поскольку никогда более не затрагивал проблем, касающихся социального общественного устройства.

1

Гольбейн (Хольбейн) Ханс Младший (1498–1543) — немецкий живописец и график, представитель Возрождения. Его четким по характеристике портретам (живопись и рисунок) свойственны реализм и монументальная цельность композиции.

(обратно)

2

Первая империя — период правления во Франции императора Наполеона I (1804–1814 и 1815), сменивший период Консульства.

(обратно)

3

Вторая империя — период правления во Франции императора Наполеона III (2 дек. 1852 — 4 сент. 1870); конец ей положилаСентябрьская революция 1870 г.

(обратно)

4

Идите вниз и позавтракайте со мной (англ.).

(обратно)

5

Как вы милы (англ.).

(обратно)

6

Тьер Адольф (1797–1877) — французский государственный деятель, историк; в 1871–1873 гг. президент Франции. Его попытка разоружить французских рабочих вызвала революцию 18 марта 1871 г. После провозглашения Парижской Коммуны возглавил версальцев; с исключительной жестокостью подавил Коммуну. Как историк — один из создателей теории классовой борьбы (в буржуазном ее понимании), автор «Истории Французской революции».

(обратно)

7

Тэн Ипполит (1828–1893) — французский литературовед, философ. Родоначальник культурно-исторической школы.

(обратно)

8

Токвиль Алексис (1805–1859) — французский историк, социолог и политический деятель; лидер консервативной Партии порядка, министр иностранных дел Франции (1849).

(обратно)

9

Ну, Бернар, как же вы поживаете? (англ.)

(обратно)

10

Сван — герой эпопеи Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».

(обратно)

11

a priori — здесь: заранее, предварительно (лат.).

(обратно)

12

Рейнольдс (Рейнолдс) Джошуа (1723–1792) — английский живописец и теоретик искусства, Организатор и первый президент лондонской Академии художеств.

(обратно)

13

«Симон Патетический» — один из первых романов французского писателя и драматурга Жана Жироду (1882–1944).

(обратно)

14

Что сказано, то сказано (лат.).

(обратно)

15

Доколе, о Катилина… (лат.)

(обратно)

16

(«Не говорите просто «Пятой», Франсуаза, вы заставляете меня вспоминать мадам Вердюрэн»). — Из романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени».

(обратно)

17

Претор не должен заниматься малыми делами (лат.).

(обратно)

18

Реноден послал нам досуг (лат.).

(обратно)

19

Довилль (Deauville-sur-Mer — Довилль-сюр-Мер) — приморский климатический курорт во Франции, на берегу пролива Ла-Манш, к юго-западу от Гавра.

(обратно)

20

Утрильо (Утрилло) Морис (1883–1955) — французский живописец, мастер лирического городского пейзажа (парижские предместья, улочки Монмартра).

(обратно)

21

История, рассказанная идиотом (англ.).

(обратно)

22

Очень хорошо, в самом деле… Я сожалею, что не могу этого приобрести теперь (англ.).

(обратно)

23

«Gaiety girls» — один из номеров английского ревю.

(обратно)

24

Дочь Приама. — Мифический царь Трои Приам от жены Гекубы и других женщин имел много детей, в том числе и дочерей, самыми известными из которых являются Кассандра и Поликсена. Здесь, судя по смыслу сказанного, имеется в виду первая из них.

(обратно)

25

«Беллерофонт» — английский корабль; 16 июля 1815 г. (после поражения под Ватерлоо) Наполеон Бонапарт прибыл на «Беллерофонт, отдавшись под покровительство Англии.

(обратно)

26

Рикардо Давид (1772–1823) английский экономист, один из крупнейших представителей классической буржуазной политической экономии, сторонник трудовой теории стоимости.

(обратно)

27

Бентам Иеремия (1748–1832) — английский философ, социолог, юрист; родоначальник философии утилитаризма.

(обратно)

28

Как странно, Бернар, видеть, что вы превратились в крупного делового человека. Все говорят, что вы таковы (англ.).

(обратно)

29

Не верьте, это только игра (англ.).

(обратно)

30

Суета сует и всяческая суета (лат.).

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

XXIV

XXV

XXVI

XXVII

XXVIII

XXIX

XXX

XXXI

XXXII

XXXIII

*** Примечания ***