КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Лучшее лето в её жизни [Лея Любомирская] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лея Любомирская Лучшее лето в ее жизни

Девочка моя, Улиссея

[1]

…ощущение, что все время кто-то смотрит в спину. Так настойчиво, аж под лопатками чешется. Раз пять оборачивался резко – никого. Даже кусты не шевелятся. А потом смотрю – стоит. Маленькая, голая. Чумазая. И палец во рту.


– ты кто, оливочка?

молчит. глазищами прекрасными из-под спутанных кудрей сверкает.

– как тебя зовут?

вытащила палец изо рта, нехотя.

– меня не зовут.

– кто не зовет?

– никто.

и снова палец в рот сунула – как точку поставила.


…смеются. Говорят, зверушку себе завел. От скуки. Ну, завел. Ну, зверушку. Все лучше, чем пьянствовать дни напролет.


– мыться будем, оливочка?

– как – мыться?

– ну как? водичкой. песочком. дочиста. будем?

трясет головой возмущенно.

– почему?

– ты дурак? – спрашивает сердито. – вода же – мокрая!


…удочерить, что ли? Вчера взяла и обыграла меня в кости. Меня! В кости! Кому сказать – не поверят!


– а что ты будешь делать, когда я уеду?

– ждать тебя.

– долго?

– всегда.

что ты знаешь о всегда, оливочка моя? зачем ты пинаешь камень босой ногой? хотел повалять ее по песку, или сунуть в воду, или подкинуть, на худой конец, чтобы рассмеялась, чтобы завизжала, чтобы перестала смотреть на меня взглядом человека, который только что дал свою самую главную клятву. а тут Эврилох бежит, как всегда пьяный в жопу.

– отпускает! – кричит и ну меня тискать, аж кости захрустели. – отпускает! слышь, Хитроумный, она нас отпускает!!!


…не могу задержаться. И с собой взять не могу. Очень хочу, правда, но не могу. Ты посмотри на моих спутников. Они, конечно, отличные мужики. Но скоты. Куда в такую компанию ребенка, тем более – девочку? Я же тебя и защитить не сумею, если что…


– что тебе подарить, оливочка моя?

– это… которое чтобы звали.

– чтобы кто звал?

– все.

– имя, что ли? дать тебе имя?

– не дать.

и палец изо рта вытащила.

– подарить. насовсем.

* * *
– Ты поправилась, – говорит мужчина, бездумно позванивая кубиками льда в высоком стакане. Ловит взгляд женщины и спохватывается: – Тебе идет.

Женщина, которая взяла было пакетик сахара, кладет его обратно на блюдечко.

– Не поправилась, а раздалась. – Она отпивает глоток кофе и передергивается. – Ненавижу несладкий кофе.

Мужчина ставит свой стакан на стол и гладит женщину по руке.

– Тебе идет, правда. Не пей несладкий кофе, оливочка моя.

– Дааааааа, – голосом маленькой девочки тянет женщина. – А ты помнишь, какая я была при доне Педру?

– Тощая! – ухмыляется мужчина. – Ты была ужасно маленькая и тощая. И еще – грязнуля, хуже, чем в детстве. И при доне Педру, и при доне Динише, и при доне Марии Первой! А сейчас ты прекрасная, – мужчина понижает голос и снова нежно гладит руку женщины. – Ты не представляешь, как я счастлив, что ты меня дождалась…

Женщина тихонько вздыхает и деликатно высвобождает руку.

– Я не дождалась, – виновато говорит она и, не поморщившись, одним глотком допивает свой несладкий кофе. – Ты же видишь, я еще жду.

Лавочки

Retrosaria

[2]

Мария Эужения встает в половинe девятого.

Можно было бы, конечно, в восемь, а то и без четверти: вымыть голову, поесть по-человечески, за столом, и, может, даже подкраситься, а почему бы и нет?

Но Мария Эужения никак не может заставить себя встать раньше.

«Какой смысл вставать без четверти восемь, – думает Мария Эужения, – если магазин все равно нельзя открыть раньше десяти?»


Мария Эужения выскакивает из постели и начинает метаться по дому.

Можно было бы, конечно, все приготовить с вечера: снять с вешалки блузку, повесить на стул брюки, вытащить из машинки чистые трусы.

Но Мария Эужения не любит загадывать заранее.

«Допустим, я приготовлю себе зеленую блузку, – думает Мария Эужения, – а утром мне захочется надеть розовую. И что тогда?»


Мария Эужения выходит из дому в девять.

Можно было бы, конечно, и попозже, Мария Эужения ни перед кем не отчитывается: во сколько пришла – во столько пришла.

Но Мария Эужения не понимает, что ей делать дома, раз она уже все равно встала.

«Если расписание существует, – думает Мария Эужения, – то его надо соблюдать. Даже если отчитываться не перед кем».


Мария Эужения заходит в автобус, садится у окна и засыпает.

Можно было бы, конечно, и постоять, не цаца, не развалится.

Но Марии Эужении не нравится спать стоя.

«Если бы я умела спать стоя, – думает Мария Эужения, задремывая, – я была бы лошадь. А разве я – она?»

* * *
Без десяти десять Мария Эужения подходит к магазину.

Без пяти поднимает последнюю металлическую штору.

Без двух минут со скрежетом поворачивает ключ в замочной скважине, считает про себя до трех, зажмуривается и, толкнув тяжелую дверь, входит в магазин.

В магазине Мария Эужения осторожно подходит к стене, на ощупь вытаскивает большую картонную коробку, ставит ее на прилавок и только после этого открывает глаза.

Коробка до половины заполнена резными костяными пуговицами.

Мария Эужения по локоть погружает руки в коробку и восхищенно вздыхает.

Cafetaria

[3]

Дона Алзира сидит за столиком в маленьком кафе и крошечными глотками пьет кофе из белой чашечки. Кофе мало, и хотя дона Алзира старается изо всех сил, растянуть его надолго не удается.

Дона Алзира со стуком ставит чашечку на стол и лезет в карман. Где-то в кармане у нее была монетка.

«Если это евро, – думает дона Алзира, роясь в кармане, – расплачусь и возьму еще чашечку».

Дона Алзира нащупывает монетку и, не глядя, зажимает ее в кулаке.

«А если два евро, – торопливо додумывает она, – возьму и кофе, и кокосовую булочку».

Дона Алзира разжимает кулак и смотрит на монетку.

Монетка оказывается бесплатным жетончиком из супермаркета.[4]

– Надо же, – бормочет дона Алзира, обращаясь к жетончику. – Вот ты где. А я тебя вчера в кошельке искала…


Доне Алзире очень стыдно, у нее даже щеки горят. Ей кажется, что люди вокруг знают, как она распланировала два евро, и теперь смотрят на нее и посмеиваются.

Дона Алзира сует жетончик обратно в карман, подносит ко рту пустую чашечку и делает вид, что допивает кофе.

Потом она смотрит на часы и вскакивает из-за столика.

– Ну надо же! – вскрикивает дона Алзира. – Совсем забыла! Я же опаздываю! – Она поворачивается к прилавку и неуверенно смотрит на хозяйку кафе, дону Сидалию, которая аккуратно режет сливочный торт. – О, Сидалия… – говорит она.

– Бегите, дона Алзира, бегите, потом заплатите, у меня сейчас руки заняты! – Дона Сидалия подмигивает доне Алзире и слизывает с ножа сливочную кляксу.

Дона Алзира с облегчением улыбается, желает Сидалии приятных выходных и выходит из кафе. Быстрым шагом доходит до угла, сворачивает в переулок и останавливается.

– Кофе, – печально бормочет она себе под нос. – Где бы выпить кофе…

Ourivesaria

[5]

Дона Лурдеш приходит к магазину задолго до конца перерыва.

Прислоняется к выложенной зеленой плиткой стене и терпеливо ждет.

Солнце греет стену и дону Лурдеш, легкий ветерок пахнет океаном, и доне Лурдеш кажется, будто ванна уже вычищена, полы вымыты, ужин приготовлен, и даже простыни поглажены, и все это – само собой, без ее, доны Лурдеш, участия.

От этого доне Лурдеш делается так хорошо, что она даже глаза слегка прикрывает, и ее лицо становится похоже на изображение Богоматери Праведных Удовольствий.[6]


В три часа дня с разных сторон к магазину подбегают две молоденькие продавщицы.

– Опять эта тетка, – нервно шепчет Бела, отпирая металлическую дверь. – Давай, ты с ней разберешься? У тебя лучше получается.

– Перебьешься, – хмуро отвечает Нела, отключая сигнализацию. – Твоя клиентка, ты с ней и разбирайся.


Дона Лурдеш делает последний глоток ветра и солнца и решительно открывает глаза.

Она вспоминает, что на самом деле ванна не вычищена, полы не вымыты, для ужина еще ничего не куплено, а простыни придется гладить ночью, когда дети уснут.

От этого доне Лурдеш делается так тошно, что она слегка зеленеет, и лицо ее становится похоже на давно запертый подвал.


– Идет, – обреченно говорит Бела. – А я надеялась, что она там уснула, у стены…

– Не ной, – отвечает Нела. – Когда-нибудь же ей надоест сюда таскаться.

– Тебе легко говорить, – бурчит Бела и тут же расцветает в радостной улыбке: – Добрый день, дона Лурдеш! Чем могу быть вам полезна?


Дона Лурдеш подходит вплотную к стеклянному прилавку и кладет на него большую черную сумку. Бела едва заметно морщится. За царапины на стекле обязательно влетит от Карлуша. Но если попросить дону Лурдеш снять сумку с прилавка, дона Лурдеш обидится и напишет жалобу. И тогда от Карлуша влетит еще сильнее. «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы она не поцарапала стекло», – мысленно просит Бела, улыбаясь еще радостнее.


Дона Лурдеш достает из сумки потертую косметичку. В косметичке у нее лежит тоненький серебряный браслет. Этот браслет дона Лурдеш купила себе на Рождество за двадцать пять евро, упаковала в красивую картонную коробочку и вложила туда же крошечную открытку с ежиком и мышкой. Ежик на открытке обнимал мышку, и из его рта выползали слова: «Моей любимой жене». Дона Лурдеш положила коробочку под елку и в Рождество сделала вид, что это подарок от Шику. Шику тоже сделал вид, что это подарок от него, только спросил, не многовато ли у доны Лурдеш украшений, но спросил не всерьез, не обидно. Дона Лурдеш надела браслет на руку и ходила в нем три дня, нарочно отворачивая рукав, чтобы все видели ее браслет. А на четвертый день у браслета отвалилась застежка.


– Вы поймите, дона Лурдеш, – говорит Бела, улыбаясь изо всех сил, – мы же уже два раза отправляли его в починку. А он опять ломается. Это брак, понимаете? Фабричный брак. Если бы у нас были еще такие браслеты, мы бы вам заменили и дело с концом. Но этот был единственный, понимаете?

– Если хотите, – подхватывает Нела, – мы можем вернуть вам деньги. Или вы можете выбрать что-нибудь другое. Например… – Нела вертит головой в поисках чего-нибудь за двадцать пять евро. – Например, вот этот крест!


Дона Лурдеш с отвращением смотрит на огромный аляповатый крест, усыпанный гранеными стекляшками. Сейчас она выскажет этим наглым девицам все, что она думает об их магазине и о том, как здесь относятся к клиентам. Вначале выскажет, а потом потребует жалобную книгу и напишет все то же самое. И, может, еще даже добавит.


Дона Лурдеш открывает рот.

Легкий ветерок врывается в магазин и слегка шевелит доне Лурдеш волосы. Ветерок пахнет солнцем и немного океаном, и от этого запаха гнев доны Лурдеш улетучивается.

Дона Лурдеш откашливается.

– Давайте деньги, – говорит она.


– Слава богу, отделались, – одними губами шепчет Бела, выписывая квитанцию. – Не могу поверить!

– Погоди радоваться, – отвечает осторожная Нела. – Она ведь еще не ушла.


Дона Лурдеш берет двадцать пять евро и выходит из магазина.

– Сейчас я сяду на катер, – говорит громко, – и поеду на Трою.[7] Я тысячу лет не была на Трое.

Совсем маленькая девочка останавливается и с любопытством смотрит на разговаривающую с собой дону Лурдеш.

Дона Лурдеш наклоняется к ней.

– А ужин пусть Шику сам готовит, – говорит она девочке. – И простыни пусть сам гладит, правда же?

Девочка пугается и делает шаг назад. Дона Лурдеш подмигивает и выпрямляется, улыбаясь. Ее лицо становится похоже на изображение Богоматери Праведных Удовольствий.

Livraria

[8]

Сеньор Гутерреш раскладывает книги в витрине так, чтобы сложить из названий осмысленную фразу.

Сеньор Гутерреш не надеется, что кто-нибудь ее прочитает. Просто ему нравится раскладывать книги.

Потом сеньор Гутерреш забирается на стремянку и начинает сметать пыль с самого верхнего стеллажа веничком из перьев.


Девочка подходит к магазину, внимательно рассматривает витрину и хихикает.

Девочка заглядывает в магазин.

– А у вас там в витрине цитата неправильная, – говорит она в спину сеньору Гутеррешу.


Сеньор Гутерреш оглядывается, придерживаясь рукой за стеллаж и смотрит на девочку из-под очков.

– Заходи, – говорит он, – я сейчас спущусь.


Девочка заходит в магазин и начинает разглядывать книги.

Сеньор Гутерреш осторожно, задом, спускается со стремянки.


– Там правильная цитата, – говорит сеньор Гутерреш, складывая стремянку и сдвигая очки к кончику носа. – И верни, пожалуйста, книгу на место.

– Какую книгу? – неискренне удивляется девочка и слегка краснеет.

– Вон ту, – сеньор Гутерреш выразительно помахивает веничком из перьев. – Которая топорщится под мышкой.

Девочка неохотно вытаскивает из куртки небольшой, но увесистый томик.

– Да пожалуйста! – говорит она, поворачиваясь к сеньору Гутеррешу спиной.

– Не «дапожалуйста», а три – ноль в мою пользу. – Сеньор Гутерреш заталкивает книгу на полку. – За обед в субботу платишь ты.

– Нечестно, – бубнит девочка, направляясь к выходу. – Вы подглядывали!

– Я никогда не подглядываю! – наставительно говорит сеньор Гутерреш, идя за ней. – Просто ты не умеешь воровать книги.


Девочка останавливается на пороге, топчется там несколько секунд, потом резко поворачивается к сеньору Гутеррешу.

– Три – один!!! – кричит она, потрясая маленькой книжкой в бумажной обложке. – Десерт покупаете вы!

Девочка бросает книгу на пол и убегает, громко хохоча.

– Вот бессовестная девица! – говорит сеньор Гутерреш с довольным видом, подбирая книгу и обмахивая ее веничком из перьев. – Никакого уважения к старшим…

Ervanária

[9]

Эдуарду (Дуду) Пиментел лихо заезжает на тротуар и глушит мотор. Спрыгивает с мотоцикла и, снимая на ходу шлем, идет к крошечному магазинчику с пыльной стеклянной витриной.

Из магазинчика навстречу Дуду выкатывается странный зверек в полосатом свитерке, полосатых вязаных тапочках и с круглым рыжим хвостом, похожим на слегка облезшую меховую хризантему. Зверек нюхает ноги Дуду в белых кроссовках и брезгливо фыркает. Меховая хризантема слегка покачивается.

– Зверек-зверек, – говорит Дуду, присаживаясь на корточки. – Зверек-зверек-зверек! Ты вообще кто? Собака или кошка?

При звуках его голоса зверек пятится, поднимает черную мордочку и заливается звонким лаем.

– Собака, – констатирует Дуду, выпрямляется и, не обращая больше внимания на зверька, входит в магазинчик и чуть не падает: не заметил в полумраке, что сразу за порогом начинаются ступеньки.


В магазинчике холодно, сумрачно и душно пахнет травами и пылью. Дуду крутит головой и чихает – раз и другой.

Успокоившийся было зверек в свитерке и полосатых тапочках, который следом за Дуду вбежал в магазин, снова заходится лаем.

Дуду ждет добрых пять минут и наконец теряет терпение.

– Эй! – кричит он и снова чихает. – Есть здесь кто-нибудь?

– Иду-иду! – отвечают ему откуда-то из-за стеллажа, снизу доверху уставленного коробочками и ящичками. – Я уже иду! Одну секундочку! Я уже здесь!


Дуду делает шаг вперед и чуть не сбивает с ног крошечную старушку, завернутую в огромную вязаную шаль с кистями. Старушка такая маленькая, а шаль такая большая, что кисти подметают пыльный каменный пол.

– Прошу прощения, – говорит Дуду, придерживая старушку за локоть. – Добрый день.

– Ничего страшного, мой мальчик, – весело отвечает старушка. – Меня зовут дона Дулсе. Пирусаш, сейчас же замолчи!

Дуду вздрагивает, потом понимает, что «замолчи» относилось не к нему, а к зверьку в тапочках, и улыбается.

– Добрый день, сеньора дона Дулсе, – повторяет он вежливо. – Я из электрической компании. Я хотел… – Дуду не договаривает и чихает.

– О! Вы простужены! – восклицает старушка и исчезает за стеллажом. Зверек в тапочках бежит за ней. – Одну секундочку, мой мальчик, – говорит она, чем-то шурша, постукивая и позвякивая. – Одну малюсенькую секундочку! Сейчас мы разберемся с вашей простудой! Сейчас я вам найду такую травку, что от вашей простуды и следа не останется!

Дуду переступает с ноги на ногу.

– Я не простужен! – говорит он. – Я из электрической компании! Я только хочу снять показания вашего счетчика.

– Конечно, мой мальчик! – отвечает ему дона Дулсе, выходя из-за стеллажа с коробочкой в одной руке и с пакетиком – в другой. – Вот это, – она поднимает пакетик повыше, – я заварю вам прямо сейчас. У вас сразу же пройдет насморк и перестанет чесаться в носу. А это, – дона Дулсе показывает Дуду коробочку, – вы попьете дома. У вас ослабленный иммунитет, мой мальчик, вам обязательно нужно пить травки!


Дуду тяжело вздыхает.

– Большое спасибо, дона Дулсе, – говорит он, старательно подбирая слова. – Я вам очень-очень признателен…

– Так я заварю травку? – радостно перебивает старушка. – Это очень быстро! Вы увидите, как вам сразу станет легче!


«Спокойно, Дуду, – думает Дуду, прикрывая глаза. – Спокойно, старик. Это просто одинокая старушка. Она сидит здесь одна, и ей не с кем поговорить. Держи себя в руках».

– Что с вами, мой мальчик?! – пугается дона Дулсе. – Вам плохо? У вас давление? Я сейчас принесу травку от давления! У меня есть отличные…

– Мне хорошо!!! – скрежещет Дуду, открывая глаза. – Мне не нужно травок! У меня аллергия на травки! И вообще я на работе! Пожалуйста, дона Дулсе, миленькая, покажите мне ваш электрический счетчик, я сниму показания и пойду!

Дона Дулсе сникает.

– Конечно, мой мальчик, – тихо говорит она, складывая пакетик и коробочку на полку. – Простите меня. Счетчик возле двери, слева.


Дуду поднимается на две ступеньки и быстро записывает показания счетчика в блокнот. Потом оглядывается. Крошечная дона Дулсе стоит у стеллажа, зябко кутаясь в свою огромную шаль с кистями. Зверек Пирусаш улегся у нее в ногах спиной к Дуду, Дуду виден только печально опущенный круглый хвост, похожий на облезлую меховую хризантему.


Дуду становится трудно дышать, как будто кто-то его слегка придушил – не до смерти, но чувствительно.

Он снова спускается вниз и совершенно неожиданно для себя обнимает маленькую старушку.

– Большое спасибо, дона Дулсе, – говорит он проникновенно. – Когда я простужусь, я обязательно приеду к вам за травками. Обещаю!

– И правильно сделаете, мой мальчик! – наставительно отвечает дона Дулсе и что-то сует Дуду в карман. – Дома попейте эти травки, хотя бы несколько дней. Вы сразу забудете о вашей аллергии!

Дуду хочет что-то сказать, но у него начинает чесаться в носу, и он чихает.

Зверек Пирусаш вскакивает и заливается звонким лаем.

Pastelaria «Fabrico próprio»

[10]

«Только кофе – и все, – думает Маргарида, идя по улице. – Кофе чашечку. И хватит».

Вчера вечером весы в ванной показали такое, что Маргарида час плакала, ночь не спала, а к утру приняла решение.

«Кофе – и все, – твердо думает она. – И даже без молока».

Желудок сжимается в комок и издает отчетливый стон.

«Ладно, с молоком, – смягчается Маргарида. – Но только одну чашку. И все».

Желудок что-то недовольно ворчит, но Маргарида больше не обращает на него внимания.

«Кофе – вполне себе завтрак, – думает она. – Особенно если с молоком».


Маргарида сворачивает в переулок и останавливается между маленькой сумрачной забегаловкой с надписью «Бар № 9» и огромной благоухающей кондитерской «Сладкий ангел».

«Только кофе – и все», – напоминает себе Маргарида, делая шаг к «номеру девять».

«Но в кондитерской кофе значительно лучше», – думает она, делая два шага к «Сладкому ангелу».

«Зато в баре нет никаких особенных соблазнов», – Маргарида решительно поворачивается к «Ангелу» спиной.

«Но чашки там – немытые. И кофе гадкий! И туалет! Грязный! И! Вонючий!!!» Маргарида представляет себе грязный и вонючий туалет и застывает на месте. Ее начинает мутить.

«Это меня от голода мутит, – думает Маргарида и почти бежит к кондитерской. – Сейчас выпью кофе, и все пройдет».


– Доброе утро, барышня Маргарида! – говорит кассирша на входе. – Что-то вы сегодня припозднились!

Маргарида неопределенно пожимает плечами и садится за столик. Она старается не смотреть на витрину с пирожными, но никак не может удержаться и бросает на витрину короткие жадные взгляды.

«Только кофе, – отчаянно думает Маргарида, – только ко… ой, сегодня у них наконец есть берлинские шарики…[11] только кофе, толькокофе… а что это, хотела бы я знать, за „Шоколадное наслаждение“? Нет, только кофе, толькокофе, только…»

– Доброе утро! – весело здоровается официант. – А мы боялись, что вы сегодня уже не появитесь! Вам как обычно?

– Да, – говорит Маргарида, вымученно улыбаясь. – То есть нет… то есть… – Она пытается сказать «толькокофе», но язык не слушается, и Маргарида с ужасом слышит собственные слова: – Мне кофе с молоком, кекс с цукатами и берлинский шарик. И этого… «шоколадного наслаждения» пару кусков – с собой.

Papelaria

[12]

Рано утром маленький грузовой фургончик с надписью на боку «Газетчик. Доставка печатной продукции» заезжает в переулок и останавливается под табличкой «Парковка запрещена». Алберту выбирается из кабины и деликатно – костяшками согнутых пальцев – стучит в дверь совсем крошечного магазинчика. Ему никто не отвечает, поэтому Алберту стучит посильнее, кулаком, и наконец от души пинает дверь тяжелым черным ботинком.

– Я здесь уже, здесь, – раздается сбоку хрипловатый голос. – Прекращай долбить, соседей разбудишь!

Алберту поворачивается и почти сталкивается с заспанной всклокоченной Терезой.

– Хорошааааа, – ехидно говорит Алберту, прищелкнув языком. – Так и будешь сегодня работать в пижаме?

Тереза непонимающе смотрит на Алберту, потом опускает глаза и охает: из-под элегантного черного пальто торчат ноги во фланелевых пижамных штанах в мишках.

– Вот черт, – стонет Тереза, одергивая пальто. – Я же помнила, что надо что-то еще надеть…

Алберту хмыкает.

– Что с тобой стряслось, пупсик?[13] – с любопытством спрашивает он. – Опоздала, не выспалась, забыла переодеться… Подцепила, что ли, кого?

Тереза дергает плечом и отворачивается.

– Не твое дело, – бурчит она. – Подружка с Мадейры приехала, вина домашнего привезла.

Алберту понимающе кивает.

– Домашнее вино – это дааааа… – Он приобнимает Терезу за плечи. – Не тоскуй, пупсик! Будет у тебя еще мужик – все подружки обзавидуются. А мы все обревнуемся.

Тереза сует руки в карман, сжимает кулаки и считает про себя до десяти. Досчитав, поворачивается к Алберту.

– Давай уже выгружать, – тихо говорит она. – Мне открываться через двадцать минут, а еще надо домой бежать переодеваться.

– Да? А я думал, ты так сегодня и будешь ходить. – Алберту распахивает металлические дверцы фургона. – Не совсем эротическое неглиже, но все же…

– Алберту… – нехорошим голосом говорит Тереза.

– Молчу, молчу! Вот эта пачка, эта, эта и эти две – твои. – Алберту достает из кармана сложенную вчетверо квитанцию. – Держи. Можешь не проверять, все как обычно.

Тереза кивает, вытаскивает из фургона две газетные пачки и несет их к магазинчику. До него всего пять шагов, и Тереза старается идти легко и красиво, как будто тяжеленные пачки не оттягивают ей руки, а нейлоновые веревки, которыми они перевязаны, не врезаются в ладони. Если Алберту смотрит ей вслед, то пусть видит, что… Не доходя до магазинчика, Тереза не выдерживает и оборачивается. Алберту прислонился к фургону и уткнулся в какую-то тоненькую брошюру.

Тереза тяжело вздыхает, кладет пачки на землю и достает из карманы ключи. Не смотрит – и черт с ним.


– Эй. – Тереза как будто случайно касается руки Алберту.

Алберту, погруженный в свою брошюру, автоматически отдергивает руку.

Тереза закусывает губу.

– Я все выгрузила и подписала. На. – Она протягивает Алберту его часть квитанции.

Алберту кивает и поднимает палец: не мешай!

– У тебя очень сухая кожа на руках, – говорит Тереза внезапно. – Ужасно сухая. Как наждак.

– Ага. – Алберту поднимает на Терезу затуманенный взгляд. – Слушай, пупсик, сколько будет восемь плюс девять плюс два?

– Девятнадцать, – отвечает Тереза. – А что?

– Отличная штука. Числовые головоломки. – Алберту показывает Терезе свою брошюру. – Вот это – какуро, а еще есть судоку. Я прямо подсел, уже пятую книжку добиваю! – Алберту чешет руку с брошюрой об штаны. – И правда, кожа ужасно сухая, – недоуменно говорит он и тут же снова утыкается в головоломку. – Ладно, фиг с ней. Сейчас последний вопрос, и я поехал. Пять плюс восемь и вычесть это из двадцати четырех?

– Одиннадцать, – говорит Тереза. – Погоди минутку, ладно? Я сейчас!

Она бежит к магазину и хотя возвращается почти сразу, Алберту уже сидит за рулем фургончика.

Тереза подбегает к кабине, свинчивая крышечку с синего тюбика.

– Смотри, какой я вчера купила крем, – тяжело дыша, говорит она. – Давай сюда руки!

– Извини, пупсик. – Алберту поворачивает ключ, и фургончик начинает фырчать и подрагивать. – Опаздываю! Давай завтра, ладно? Я тебе головоломок привезу, у меня их еще штук двадцать дома лежит.

Тереза молча кивает.

Фургончик с надписью «Газетчик. Доставка печатной продукции» задом выезжает из переулка. Тереза смотрит ему вслед.

Крем из незакрытого тюбика длинными белыми колбасками падает на полу черного элегантного пальто и на фланелевые пижамные штаны в мишках.

Farmácia

[14]

Изилда бежит по узким улочкам, держа на весу правую руку, замотанную в красный шелковый шарф.

«Я не умру. Я не умру, – думает Изилда в такт собственному бегу. – Я не умру, не умру, янеумру».

Изилда не оглядывается – бережет дыхание. Но она уверена, что за ней тянется кровавый след.

* * *
Утром Жоау Манел собрал чемодан и сказал, что уходит.

– Извини, – сказал Жоау Манел. – Я пытался. Ты знаешь, что я пытался, ты не можешь сказать, что я не пытался, потому что я пытался, и ты…

Изилда вытолкала Жоау Манела из квартиры и закрыла дверь.

– Ты не можешь сказать, что я не пытался! – донеслось до нее.

* * *
«Я не умру, я не умру, – бухает в голове у Изилды. – Я не умру».

Нога подворачивается, и Изилда чуть не падает.

Кто-то поддерживает ее под локоть.

– Осторожнее, – говорит кто-то. – Бегать по брусчатке на каблуках довольно опасно.

Изилда, не глядя, вырывает свой локоть.

– Я не умру, – бормочет она. – Я не умру.

* * *
Жоау Манел позвонил Изилде, когда Изилда крошила лук.

– Ты плачешь?! – изумился Жоау Манел.

– Я крошу лук, – ответила Изилда.

– Ты не можешь винить во всем меня! – возбужденно сказал Жоау Манел. – Ты знаешь, что я пытался, ты не можешь сказать, что я…

Изилда отключила телефон.

Потом отложила луковицу, взяла нож в левую руку и с силой полоснула лезвием по правому запястью.

* * *
Изилда видит в тридцати метрах зеленый аптечный крест и плачет от облегчения.

«Я не умру, – почти успокоенно думает она, прижимая к груди обмотанную шарфом руку. Зеленый крест расплывается и мигает. – Я не умру…»

* * *
Пока кровь текла медленно и неохотно, Изилда смотрела на нее с отстраненным любопытством, но когда капель превратилась в веселенький ручеек, впала в панику и заметалась по дому в поисках бинтов, зажимая порез рукой.

Бинтов нигде не оказалось. Пропали и ватные тампоны, и стерильные марлевые компрессы, и даже пластыри – видимо, ипохондрик Жоау Манел все унес с собой.

В аптечном шкафчике осталась только пачка аспирина и прокладки «ночные ультра-плюс».

Дрожащими руками Изилда вскрыла упаковку прокладок. От усилия кровь полилась еще сильнее, пятная белые плитки пола.

Изилда положила прокладку на запястье, сверху туго обмотала его красным шелковым шарфом и выскочила из дома, даже не посмотрев, есть ли у нее с собой ключи.

* * *
На входе в аптеку стайка одетых в коричневое учениц католического лицея обсуждает насущные вопросы.

– Я зайду взвешусь, – говорит одна.

– А я померяю давление, – подхватывает другая.

– А я, – третья задумывается, – а я… а я сделаю тест на сухость кожи!

– С вашего позволения, – страшным сдавленным голосом произносит Изилда, и девочки мгновенно расступаются, давая ей дорогу.

Изилда толкает тяжелую стеклянную дверь, но та не поддается. Изилда толкает ее, и еще раз, потом бросается на нее всем телом.

Она сама себе напоминает безумную муху, но остановиться не может, бьется и бьется о дверь аптеки, пока ее не оттаскивают. Только тогда Изилда видит, что по другую сторону стеклянной двери перепуганная девочка-аптекарь в белом халате и с надкусанным бутербродом в руке точно так же безуспешно пытается открыть дверь, но не внутрь, а наружу.

* * *
Стажеру Соне Алмейда страшно почти до обморока. Губы у нее прыгают, а руки дрожат так, что не удерживают бутерброд.

«Маслом вниз, – автоматически констатирует Соня, возясь с дверью. – Плакал мой обед…»

Соня в первый раз осталась одна в аптеке в обеденный перерыв. Это нарушение всяких правил, и заведующая была против, но Соня сказала: «Ну пожалуйста, ну я же все равно не успеваю доехать до дома, а на ресторан у меня денег нет», и заведующая махнула рукой: «Ладно, сиди тут, только никуда не выходи и никому не открывай, пока я не вернусь», а Соня сказала: «Конечно!» – и достала из сумки пакет с бутербродами. Она хотела поесть и походить между стеллажей, проверить, все ли она правильно запомнила, где что лежит, и вот теперь появилась эта сумасшедшая, и бьется об дверь, и Соня ей открывает – не может не открыть, хотя и понимает, что ей влетит от заведующей.

* * *
Изилда, пошатываясь, заходит в аптеку, поскальзывается на чем-то и почти падает на стойку.

Соня кидается к ней.

– Простите, простите, ради бога, это был мой бутерброд, он упал, я не нарочно, простите, вы не ушиблись, простите, вы в порядке?!

Изилда протягивает к Соне замотанную в шарф руку.

– Я ведь не умру? – на удивление нормальным голосом произносит она. И повторяет уверенно: – Я не умру.

* * *
Соня притащила кресло заведующей, усадила в него Изилду и осторожно разматывает шарф. Шарф весь в пятнах крови, и Соню слегка подташнивает. Изилда сидит спокойно, с отстраненным выражением лица, только губы шевелятся.

Соне кажется, что она говорит: «янеумру, янеумру, янеумру».

Соня откладывает шарф и осторожно отлепляет почти насквозь мокрую прокладку. Запястье, все в засыхающей крови, выглядит сплошной раной.

Соня сглатывает и начинает аккуратно смывать кровь физиологическим раствором из большой пластиковой фляги.

Изилда прекращает шептать и внимательно смотрит на то, как розовые капли раствора стекают с ее руки.

Соня последний раз очень осторожно проводит марлевым компрессом по Изилдиному запястью.

* * *
А пореза там нет.

* * *
Как и не было.

Loja de brinquedos

[15]

Согнувшись в три погибели, Тина волоком тащит по полу небольшую, но страшно тяжелую коробку, на которой красным фломастером написано: «Карнавал».

Вытаскивает на середину магазина и оглядывается в поисках табуретки.

Тине кажется, что табуретка должна стоять в углу за дверью. Или у стеллажа с головоломками. Или, на худой конец, у дальней стены, возле огромного желтого ящика, где лежат вповалку плюшевые кошки и собаки. По крайней мере, где-то там Тина ее видела буквально вчера. Или позавчера. Вернее, неделю назад, когда пришли февральские заказы и Тина, нагруженная куклами и мячами, зацепилась ногой за табуретку и чуть не свалилась. Или это было еще перед Рождеством?

Тина бросает свою коробку и медленно обходит магазин.

– Табуреткааааа, – мурлычет Тина, – табурееетка! Где тебя черти носят, когда ты нужна?

Табуретка не отзывается. Тина растерянно бродит между стеллажами, заглядывает за дверь, за прилавок и в подсобку, долго роется в желтом ящике, осторожно раздвигая кошек и собак.

– Сгинула моя табуреточка, – бубнит себе под нос Тина, продолжая шарить в ящике. – Хотела бы я знать ку… А это что такое?!

Тина нетерпеливо отбрасывает сунувшуюся под руки ядовито-желтую длинноухую собаку с безумными пластмассовыми глазами. Со дна ящика, недовольно поджав тонкие губы, на Тину смотрит крошечная, сморщенная женщина, одетая в роскошное шелковое платье.

– Тетушка Мария ду Карму, – шепчет Тина с благоговейным ужасом. – Тетушка Мария ду Карму нашлась. С ума сойти.


Тина осторожно, как ребенка, вытаскивает тетушку Марию ду Карму из ящика и усаживает ее на прилавок. Это не кукла, а марионетка для чревовещания, сделанная в виде немолодой дамы. За время лежания в ящике под грудами плюшевых кошек и собак она потеряла хрустальный лорнет, седые волосы выбились из высокой прически и висят кое-как, а желтое вышитое платье измято и слегка запятнано голубоватой плесенью. Но у нее такое живое лицо, как будто тетушка Мария ду Карму сейчас заговорит.

Тина слюнит большой палец и тщательно оттирает с острого тетушкиного носа небольшое темное пятнышко. Как, интересно, она попала в ящик? Тина была уверена, у нее не оставалось ни одной марионетки.


Колокольчик на двери звякает, и в магазин вваливается Карлуш. «Черт, – думает Тина, прижимая к себе тетушку Марию ду Карму. – Только его мне сейчас и не хватало».


– Привет, Тина! – орет Карлуш так громко, что колокольчик на двери снова звякает, а со стеллажа с куклами падает крокодилица Кука[16] и говорит «Olá!» – Я пришел за карнавальным костюмом, у тебя есть карнавальные костюмы? Потому что, если у тебя нет карнавальных костюмов…

– Есть, есть, – перебивает его Тина, подбирая Куку и снова укладывая ее на полку. – У меня есть прекрасные карнавальные костюмы, только что привезли. Только ты не кричи, пожалуйста, хорошо? А то куклы пугаются.

Карлуш кивает с таким энтузиазмом, что Тине становится боязно за его голову – не оторвалась бы.

«Черт, – снова думает она. – Надо было закрыть магазин хотя бы до обеда. Знала же, что Ненуку[17] припрется…»


Про себя Тина никогда не называет Карлуша Карлушем, только Ненуку. Ей очень стыдно, но она ничего не может с собой поделать.

Одутловатое лицо Карлуша, его крошечные запухшие глазки неприятного желтого цвета, всегда мокрая отвисшая нижняя губа и огромные не по росту ноги вызывают у Тины ощущение какого-то брезгливого ужаса. Когда однажды, здороваясь, Карлуш чмокнул Тину в щеку и всю ее обслюнявил, Тина чуть с ума не сошла, пока не помыла щеку с мылом и не протерла ее спиртом на всякий случай.

Тина страшно боится, что однажды Карлуш поймет, как она к нему относится, поэтому она позволяет Карлушу приходить в магазин каждый день, хотя знает, что он обязательно что-нибудь стянет или сломает.


– Тина, Тина!!! – вопит Карлуш у Тины над ухом. Тина делает страшные глаза, и Карлуш прихлопывает рот ладонью. – Тина, Тина!!! – задавленно шепчет он из-под ладони. – Что это за коробка? Это с карнавальными костюмами коробка? Можно, я открою?

Тина кивает. В другой день она бы запретила, все же карнавальные костюмы денег стоят, но сегодня ей так хочется, чтобы Карлуш побыстрее наигрался и ушел, что она готова пожертвовать несколькими парами полосатых штанов и набором разноцветных париков.

– Ничего, – тихонько говорит Тина тетушке Марии ду Карму, которая смотрит на нее с неудовольствием. – Сейчас он себе выберет какой-нибудь парик или поролоновый нос и уйдет. Он быстро уйдет, вы потерпите!

Тетушка Мария ду Карму ничего не отвечает, но Тине кажется, что ее лицо немного разгладилось.


– Тина! – зовет Карлуш. – Тина, посмотри на меня! Угадай, кто я?

Тина смотрит на Карлуша. Поверх джинсов он натянул широченные клоунские штаны в разноцветных заплатах, на плечи накинул плащ с летучей мышью, прицепил себе малиновый нос с приклеенными к нему соломенными усами, а на голову нахлобучил широкополую шляпу с пером.

«Двадцать пять да двадцать, да семь пятьдесят, да одиннадцать сорок», – подсчитывает про себя Тина и морщится. Почти шестьдесят пять евро. У Карлуша, конечно, таких денег нет, а его родители никогда не платят за то, что он берет или портит в магазинах. «Не надо было пускать! – заявила в позапрошлом году мать Карлуша, худая и нервная дона Фатима, когда Карлуш перевернул в аптеке на углу шкафчик с дорогой швейцарской косметикой. – Вы что, не видите, что он ненормальный?»

– Ну Тина! – обиженно говорит Карлуш. – Почему ты не угадываешь? Как ты думаешь, я клоун или Бэтмен?

– Ты клоун, – отвечает Тина с тяжелым вздохом. – Или Бэтмен.

– Не угадала!!! – радостно вопит Карлуш и выхватывает из кармана лакированную палочку с шариком на конце. – Я волшебник!!!

«Да еще три двадцать», – механически приплюсовывает Тина, криво улыбаясь.

– Я волшебник! – с гордостью повторяет Карлуш. – Смотри, какой я волшебник!

Он делает шаг вперед и поднимает свою палочку.

– Я хочу, чтобы кукла ожила! – кричит Карлуш, тыча палочкой в живот тетушке Марии ду Карму. – Раз-два-три, кукла, оживи!!!

Тина отдергивает тетушку и внезапно улыбается. Пока Карлуш размахивает палочкой и выкрикивает какие-то волшебные слова собственного сочинения, она осторожно надевает тетушку на руку.

«Надо же, – мимолетно удивляется Тина. – Столько лет прошло, а такое ощущение, что только вчера…»


Тетушка Мария ду Карму вертит головой и откашливается.

– Привет, Карлуш! – говорит она тоненьким голоском.

Карлуш прекращает кричать, как будто кто-то выключил громкость. Его крошечные тусклые глазки испуганно расширяются.

– Привет, Карлуш! – повторяет тетушка Мария ду Карму. – Как твои дела?

– Хо… хо… нормально, – выдавливает Карлуш и делает шаг назад.

– У тебя очень красивый костюм, Карлуш! – говорит тетушка и тянет к Карлушу сухонькую ручку. Карлуш пятится к выходу. – Погоди, Карлуш, ты куда? Не уходи! Мы же только что познакомились! Давай поговорим! Я никогда раньше не видела живых волшебников!

– Я не хочу! – кричит Карлуш, срывая с себя шляпу и накидку. – Я не волшебник! Я Карлуш! – Он кидает лакированную палочку на пол и выскакивает из магазина. – Я не волшебник! – доносится до Тины с улицы.


Тина осторожно выглядывает на улицу. Карлуша нигде нет.

– Удрал, – торжествующе говорит она тетушке Марии ду Карму. – Унес только штаны и нос с усами. Как вы думаете, тетушка, мы с вами переживем потерю тридцати двух с половиной евро?

– Я-то переживу, – отвечает тетушка хриплым басом. – Я вообще все переживу, если, конечно, ты перестанешь разговаривать за меня идиотским кукольным голосом и вытащишь из меня холодную руку: мне неприятно.

Тетушка Мария ду Карму смотрит на остолбеневшую Тину и заходится громким визгливым смехом.

Florista

[18]

– Льет как из ведра, – говорит Сорайя, переступая через порог и прикрывая за собой тяжелую стеклянную дверь. – Совершенно не представляю, зачем мы сегодня с тобой открылись. Наверняка никто не придет…

Сорайя с силой встряхивает маленький, абсолютно мокрый зонтик и засовывает его в деревянную подставку в виде слоновьей ноги.

– Зачем я вообще вышла сегодня из дома? – уныло спрашивает она, стаскивая с себя зеленый вельветовый жакет, весь в мокрых потеках. – Ливень, холод. Жакет вот промок…

Сорайя вешает жакет на гвоздик в стене и идет в глубь магазина к шаткому деревянному столу, заваленному прозрачным целлофаном, обрезками цветной бумаги и катушками с золотистыми лентами.

– Сигареты, – бормочет она себе под нос, смахивая со стола упаковку искусственных стрекоз. – Где-то здесь были мои сигареты… Мигель, ты не видел моих сигарет? Мигель?

Никто ей не отвечает.

Сорайя поднимает стрекоз, сует их в карман юбки и подходит к огромному развесистому фикусу в черной кадке.

– Мигель? – требовательно повторяет она. – Ты мне что, бойкот объявил? Я с кем вообще разговариваю?!

Фикус молчит и делает вид, что Сорайя разговаривает с кем-то другим.

Сорайя мрачнеет.

– Да не буду я курить здесь, не волнуйся! – говорит она. – Я за дверь выйду!

Несколько секунд Сорайя сверлит фикус сердитым взглядом, потом внезапно кивает и улыбается.

– Точно! Что бы я без тебя делала! – Она звонко чмокает фикус в мясистый зеленый лист и притворно морщится. – Фу, пыльный какой! Хоть бы умылся!

* * *
Сорайя курит у приоткрытой двери, выдыхая на улицу облачка сизого дыма.

– Я тебя на эти выходные заберу, – говорит она. – Съездим куда-нибудь. В Эвору, например. Или в Бежу. Или знаешь что? – Сорайя выкидывает окурок в дождь и закрывает дверь. – Давай возьмем пару дней и поедем в Алгарве? Там сейчас хорошо. Тепло.

Сорайя выжидающе смотрит на фикус.

– Думай, конечно, – наконец говорит она. – Только до пятницы мне скажи, чтобы я знала, какие вещи брать.

Сорайя достает из-под стола белый шурщащий пакет с логотипом супермаркета и вынимает из него яблоко, шоколадку и бутылку воды.

– Хочешь пить? – спрашивает она. – Я сегодня негазированную принесла.

Сорайя подходит к фикусу и осторожно, тоненькой струйкой выливает воду в кадку.

Внезапно она гневно выпрямляется и с размаху бьет фикус кулаком по гибкому стволу.

– Я же тебя просила! – говорит она, и ее голос дрожит от негодования. – Я же тебя сто раз просила не делать ЭТОГО в моем присутствии!

Casa da Sorte

[19]

– …четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, – дона Адриана, прямая и строгая, как мемориальная доска, сидит в своей спальне перед узким дубовым секретером. На откинутой крышке секретера рассыпаны монеты разного достоинства, и дона Адриана осторожно двигает их одним пальцем, как будто играет сама с собой в магнитные шашки, – семнадцать, восемнадцать…

Дона Адриана аккуратно сгребает одно– и двухъевровые монеты в гобеленовый кошелечек с вышитым распятием и начинает пересчитывать сентимы.

– …десять, двадцать, тридцать, сорок, – все убыстряя ритм, шепчет дона Адриана, смахивая монетки с крышки секретера в подставленную ладонь, – пятьдесят, шестьдесят…

* * *
Странно, думает дона Адриана, раздраженно открывая и закрывая кошелек. Куда я могла деть еще четырнадцать сентимов? Не могу же я выйти из дому с девятнадцатью евро восемьюдесятью шестью сентимами?!

* * *
Дона Адриана снова вываливает монеты на крышку секретера и тщательно пересчитывает.

Девятнадцать восемьдесят шесть.

Пересчитывает еще раз,помедленнее. Гладит монеты кончиками пальцев, смотрит просительно на каждый сентим.

Девятнадцать восемьдесят шесть.

Еще раз. Резко, сердито, почти с отвращением скидывает монеты в кошелек.

Неправдоподобно легкая сентимовая монетка падает мимо гобеленового кошелька, ударяется о скучную, темно-серую тапочку доны Адрианы, встает на ребро и бесшумно укатывается под шкаф.

Дона Адриана смотрит ей вслед ничего не выражающим взглядом. Потом роняет голову на откинутую крышку секретера и горько, по-детски, плачет.

* * *
Когда я в следующем месяце получу пенсию, думает дона Адриана, крепко сжимая в кулаке найденную в кармане жакета двадцатисентимовую монету, разложу по всем карманам по одному евро. Нет, по два. Нет, по евро пятьдесят, и еще два евро – в очечник.

* * *
– Пересчитайте, пожалуйста, – говорит дона Адриана, пододвигая монеты сеньору Гомешу. – Вдруг я ошиблась?

Сеньор Гомеш смахивает монеты в кассу.

– Ну что вы, дона Адриана! – говорит он. – Вы – и вдруг ошиблись?! Вы не можете ошибиться. Если вы ошибетесь, мир рухнет!

Дона Адриана сдержанно улыбается уголками рта.

– Вам как обычно? – спрашивает сеньор Гомеш и, не дожидаясь ответа, вытаскивает из ящика четыре билета классической лотереи.[20]

Дона Адриана берет билеты. На мгновение ее рука касается руки сеньора Гомеша. Сеньор Гомеш краснеет и громко сглатывает. Дона Адриана опускает глаза.

– Благодарю вас, сеньор Гомеш, – говорит она дрожащим голосом и торопливо идет к двери. На пороге оборачивается. – До свидания. До следующего раза.

– До следующего раза, – эхом повторяет сеньор Гомеш, недоверчиво глядя на свою руку. – До следующего раза.

Drogaria

[21]

Жоау Карлушу снится, что он стоит перед унитазом в абсолютно пустом туалете и никак не может помочиться. Фальшиво насвистывая «Мария Албертина, как же ты посмела»,[22] Жоау Карлуш раз за разом спускает воду, чтобы подбодрить себя звуком льющейся воды. Безрезультатно. Только тяжесть в мочевом пузыре становится почти невыносимой.

«Доброе утро! – раздается вдруг чей-то громкий голос. – С вами Сильвия Андраде и радио „Возрождение“!»

«Это ЖЕНСКИЙ туалет!» – с ужасом понимает Жоау Карлуш и просыпается.

Несколько мгновений он лежит с закрытыми глазами, потом рывком вскакивает и бежит в туалет, на ходу стягивая с себя полосатые пижамные штаны.

Унитаз уже третий день протекает, поэтому Жоау Карлуш мочится в раковину – долго и обильно, тихонько постанывая от облегчения. Закончив и стряхнув последнюю каплю, он тщательно протирает раковину какими-то антибактериальными салфетками, которые накануне вечером купил на заправке. Выбрасывает использованные салфетки в пакет с мусором, включает газовую колонку и лезет в душ. «Мария Албертина, как же ты посмела», – мурлычет Жоау Карлуш, намыливая голову.


Полчаса спустя Жоау Карлуш – ослепительно элегантный в новом деловом костюме цвета «летняя полночь» – бегом спускается по лестнице. В правой руке у него тонкая кожаная папка, в левой – пакет с мусором.

– Доброе утро, господин архитектор! – говорит консьержка дона Ана, с обожанием глядя на Жоау Карлуша. От этого обожания Жоау Карлушу всегда делается немного не по себе.

– Доброе утро, дона Ана, – откликается он. – Ну что, Манел починит мне сегодня унитаз?

Дона Ана страдальчески морщится. Накануне ее муж Манел, числящийся при кондоминиуме сантехником, поспорил в баре, кто выиграет футбольный кубок в этом году, и теперь сидел дома с загипсованной ногой и повязкой на глазу.

– Заболел он, господин архитектор, – дона Ана разводит руками. – Сильно заболел, с постели не встает.

– И что мне теперь делать прикажете? – едко спрашивает Жоау Карлуш. – Биотуалет покупать?

Дона Ана уставилась на свои руки и не поднимает глаз. Жоау Карлуш тяжело вздыхает.

– Когда Манел выздоровеет, пусть сразу зайдет ко мне, – командует он и идет к выходу.

– А может, – слабым голосом говорит ему в спину дона Ана, – может, вы братца вашего попросите? Может, он починит?

– О дааааа… Этого, пожалуй, допросишься! – с этими словами Жоау Карлуш выходит на улицу и громко хлопает входной дверью.

* * *
«Мария Албертина, как же ты посмела», – мурлычет Витор, кромсая ножом белую парафиновую глыбу. Парафин крошится, и Витор хмурится. Наконец ему удается отковырять небольшой кусок.

– Достаточно? – спрашивает он у покупательницы – небольшой девочки в розовой нитяной шапочке.

– Даже много, – отвечает девочка. – Можно поменьше?

– Поменьше этого только крошки, – строго отвечает Витор. – Насыпать вам парафиновых крошек?

Девочка мотает головой – крошки ей не нужны. Витор пожимает плечами – ну, не хотите, и не надо – и кидает кусок на весы.

– Евро десять, пожалуйста. – Витор заворачивает парафин в коричневую бумагу и оглядывается в поисках клейкой ленты или огрызка шпагата. Потом внезапно ухмыляется, лезет куда-то под прилавок, достает оттуда розовую «подарочную» тесьму и старательно обвязывает ею сверток.

– Вот, – говорит он. – Чтобы не нарушать цветовую гамму.

– Спасибо большое, – бормочет девочка, заливаясь краской до самой шапочки. Она кладет на прилавок деньги, которые достала из розового нитяного кошелечка, хватает свой парафин и выскакивает за дверь, едва не столкнувшись на пороге с доной Аной.

– Доброе утречко, дона Ана! – кричит Витор, выходя из-за прилавка и распахивая объятия. – Как вы себя чувствуете? Как ваше давление?

Дона Ана звонко целует Витора в обе щеки.

– Все прекрасно, сынок. Как перестала пить кофе, сразу стало полегче.

Витор понимающе кивает.

– Чем могу быть полезен, моя дорогая? – спрашивает он, возвращаясь за прилавок. – Замок от входной двери поменять хотите?

Дона Ана отрицательно качает головой.

– Мне бы эту… такую штуку резиновую… для унитаза… Унитаз у жильца протекает.

– Дона Ана! – со смехом ахает Витор. – Вы теперь и сантехник? А как же Манел?

– Манел ногу сломал, алкоголик, сукин сын, – зло говорит дона Ана. – Сидит дома, уставился в телевизор, копыто свое выставил загипсованное и пиво хлещет. А все здание – на мне!

Витор гладит дону Ану по руке.

– Ну не расстраивайтесь так. Хотите, я вечером зайду посмотрю, что там с унитазом?

– Витор! Сынок! Правда зайдешь? А тебе не сложно?

– Ну дона Ана, миленькая, когда я вас последний раз обманывал? – говорит Витор с укоризной. – В какой квартире у нас авария?

Дона Ана молчит и смотрит на него жалобно и виновато.

Витор мрачнеет.

– Да что вы? – неприятным голосом спрашивает он. – Неужели у их высочества? Неужели у моего великого брата еще и унитаз есть? Может… – Витор изображает на лице крайнюю степень изумления. – Может, он им пользуется? Может, даже по назначению? Может, он туда какает?! И не всегда розами?!!

Дона Ана тихонько вздыхает, и Витор успокаивается так же быстро, как и завелся.

– Ладно, – устало говорит он. – Раз пообещал, значит, зайду. Посмотрим, что наш господин архитектор натворил с унитазом.

* * *
Спустя полчаса дона Ана наконец уходит. Витор прохаживается вдоль стеллажей, задумчиво прикасаясь то к россыпи блестящих шурупов в большом деревянном ящике, то к огромной катушке, на которую намотана металлическая цепь. Ковыряет ногтем парафин и тут же брезгливо вытирает руку о комбинезон.

Потом заходит в подсобку. На вешалке, прикрытый тонким полиэтиленовым пакетом, висит деловой костюм цвета «летняя полночь». «Мария Албертина, как же ты посмела», – бормочет Витор, перекладывая тонкую кожаную папку со стула на полку.

Antiguidades

[23]

В полдень бодрая старуха дона Марта вешает на двери магазина табличку «Закрыто на обед», снимает узкие черные туфли и плотные черные чулки, надевает поверх платья ситцевый халатик в фиолетовый цветочек и, шлепая слегка отекшими босыми ногами по мраморным плитам, идет в подсобку. В подсобке у нее хранятся пластмассовое ведро, швабра, набор щеток, три метелочки из перьев, специальные салфетки для пыли, воск, паста для чистки серебра, паста для полировки бронзы, коробка с тряпочками и целая батарея флаконов с жидкостями для мытья пола, стен и стекол. Несколько секунд дона Марта колеблется, потом решительно складывает в ведро пачку салфеток, метелочку из перьев, пасту для полировки бронзы, две желтые тряпочки – одну потолще и помягче, другую потоньше и пожестче – и возвращается в зал.

* * *
– Дороговато что-то, – говорит сеньор Тобиаш. – Не стоит эта штука таких денег.

– Не стоит таких денег?! – негодующе вскрикивает сеньор Элиаш. – Не стоит таких денег?! Чтоб вы еще что-то понимали в антиквариате, сеньор Тобиаш! Да она стоит вдвое дороже! Втрое дороже! Да я…

* * *
Вначале дона Марта стирает салфеткой пыль с кресел и комодов. Потом метелочкой из перьев обмахивает статуэтки. Потом снимает со шкафа позеленевший подсвечник в виде танцующего остроухого эльфа со стрекозиными крыльями, усаживается на низенькую козетку с гнутыми ножками и отвинчивает крышку у коробочки с пастой для полировки бронзы.

* * *
– Вы посмотрите, – говорит сеньор Элиаш, – она же работает как часы! Ей же сносу нет!

– Дааааааааа, – нерешительно тянет сеньор Тобиаш. – А вот один мой дядя купил такую же в прошлом году… Знаете, сколько она проработала? Две недели! А потом сломалась!

– Ну, – поджимает губы сеньор Элиаш, – если ее ронять…

– Дядя не ронял! – возмущенно кричит сеньор Тобиаш. – Она сама…

– Сама упала, – ядовитым тоном заканчивает сеньор Элиаш. – Ваш дядя, сеньор Тобиаш, просто не умеет обращаться с антиквариатом! Имейте в виду, если бы ко мне в магазин пришли не вы, а ваш дядя, я бы ему ничего не продал!

* * *
Отдуваясь, дона Марта изо всех сил трет подсвечник тряпочкой. Крылья эльфа, короткая туника, круглая шапочка и остроносые туфли сияют так, что на них больно смотреть. Но ручки, ножки и маленькое сморщенное личико как будто стали еще более тусклыми и еще более зелеными.

* * *
– Ну так что, сеньор Тобиаш, будете брать? – спрашивает сеньор Элиаш, всем своим видом показывая, что больше торговаться не намерен. – Имейте в виду, у меня на нее есть и другие покупатели.

Сеньор Тобиаш нервно покусывает ноготь большого пальца.

– А если она сломается?

– Сеньор Тобиаш! – сеньор Элиаш прижимает руки к груди. – Она еще моему отцу служила и ни разу! Ни разу не ломалась!

* * *
Дона Марта с досадой ставит подсвечник обратно на шкаф. Столько усилий – и все впустую. Отчистить позеленевшего эльфа так и не удалось. Теперь его наверняка никто не купит.

* * *
– Беру, – говорит сеньор Тобиаш, отчаянно махнув рукой. – Только имейте в виду, сеньор Элиаш, если она сломается…

– Не сломается, если вы ее не будете ронять, – заверяет его сеньор Элиаш. – Я вам и гарантию дам, хотите? На год.

Сеньор Тобиаш кивает и лезет в кошель за деньгами.

Сеньор Элиаш украдкой утирает зеленым кулачком морщинистое зеленое личико.

– Ну что, Мартиня, – бормочет он, и его стрекозиные крылышки подрагивают. – Тебя с рук я сбыл. Теперь остается продать Марию Луизу…

Pеrfumaria

[24]

Мариза протерла витрину, уложила мыло пирамидкой, расставила на полках флаконы с лосьонами и банки с солями для ванны, свалила пустые коробки у входа и теперь сидит на полу за прилавком и нюхает новые духи.

Аккуратно, как учила тетушка Мафалда, откупоривает крошечный флакончик, капает духами на тонкую картонную полоску. Стараясь не дышать, машет полоской в воздухе, потом подносит ее к носу (дальше! держи ее дальше! – кричит обычно тетушка Мафалда, – картонку надо нюхать, а не ковырять ею в носу!) и осторожно втягивает в себя незнакомый запах.

– Ее изящно очерченные ноздри страстно раздувались, – бормочет Мариза, водя картонкой у себя перед носом.


Звякает колокольчик у двери, и Мариза роняет недонюханную картонку.

– Добрый день, – произносит неуверенный женский голос. – Дона Мафалда? Вы здесь?

Мариза вскакивает с пола.

– Добрый день! – говорит она, пытаясь незаметно отряхнуть юбку. – Чем могу помочь?

Посетительница – низенькая и костлявая, с кислым выражением бледного лица – вздыхает и дергает себя за мочку уха.

– А доны Мафалды нет? – жалобно спрашивает она.

Мариза отрицательно качает головой. Тетушка Мафалда с утра ушла к врачу и собиралась вернуться только после обеда.

– Тогда я зайду попозже. – Посетительница бросает на Маризу виноватый взгляд и берется за ручку двери.

– Может, все же я смогу вам помочь? – напористо спрашивает Мариза. Если тетушка Мафалда узнает, что Мариза упустила единственного за день покупателя… нет уж! – Что вас интересует?

– Духи, – тоненько блеет посетительница, отпуская ручку. – Но дона Мафалда обещала помочь подобрать мой запах…

Мариза смеется от облегчения.

– Это мы сейчас, в два счета! – весело говорит она, выходя из-за прилавка. – Какие запахи вы предпочитаете?

* * *
– Нет, – покупательница чуть не плачет, – это тоже не то, что я имела в виду…

Мариза устало облокачивается на прилавок. Покупательница уже по два раза перенюхала все имеющиеся в магазине духи, Мариза даже свои ей достала из сумочки, черт с ними, она себе потом другие купит, – без толку.

– Вам хоть какой-нибудь из этих запахов понравился? – уныло спрашивает она. – Вы скажите, а я поищу что-то похожее.

Покупательница молча смотрит в пол. Ни один не понравился, понимает Мариза.

– Ну, вы мне хоть что-нибудь скажите!!! Чем бы вам хотелось пахнуть? Цветами? Травой? Морем? Может быть, зеленым чаем?

Лицо покупательницы светлеет.

– Кофе, – застенчиво говорит она. – Свежесмолотым кофе, горячим круассаном с сыром и апельсиновым соком со льдом. В восемь часов утра, на эспланаде, за угловым столиком. Чтобы было видно пристань…

Мариза со стоном сжимает ладонями виски.

– Извините, – шепчет покупательница. – Я думала, это вам поможет.


Звякает колокольчик.

– Тааааак! – говорит тетушка Мафалда. – Что у нас тут происходит? Здравствуйте, дона Сандра!

Мариза быстро выпрямляется, а бледное лицо доны Сандры заливается морковным румянцем.

– Что, девочка… – Тетушка Мафалда достает из кармана бумажный платок и протяжно сморкается. – Простыла ночью, – поясняет она доне Сандре и снова поворачивается к Маризе: – Не справляешься, а?

Мариза пытается гневно раздуть ноздри, но вместо этого смешно дергает носом. Вы бы, тетушка, сами попробовали тут с этой, говорит ее сердитая мина.

Тетушка Мафалда, посмеиваясь, подходит почти вплотную к покупательнице. Та пытается пятиться, но натыкается на прилавок и испуганно замирает.

– Сейчас, сейчас, – бормочет тетушка Мафалда, – сейчас… не говорите мне ничего… не подсказывайте… – Ее глаза затуманиваются, и Мариза с трудом сдерживается, чтобы не фыркнуть: она терпеть не может тетушкины представления.

Наконец тетушка Мафалда встряхивает головой.

– Пиши, девочка! – командует она. – Свежий кофе, корица, горячий круассан, сыр, апельсиновый сок со льдом, вода, утренняя дымка… – Тетушка нерешительно смотрит на дону Сандру. – Эвкалипт? – с сомнением спрашивает она и тут же трясет головой: – Нет-нет, сосна! Пиши, Мариза: сосна, ветер и Жильсон Оливейра за стойкой в новой бабочке.

– Что?! – Мариза уставилась на тетушку, но та машет рукой – все вопросы потом.

– Откуда вы знаете? – дрожащим голосом спрашивает дона Сандра. – Откуда вы все это знаете? И про Жильсона тоже?

Тетушка ухмыляется.

– Ну, это очевидно, – говорит она. – Ваш запах – утро пятого декабря семьдесят восьмого года, кафе «Бразилейра» на набережной. Будет готов в пятницу после обеда. Идет?

Дона Сандра кивает.

– В пятницу, после обеда, – повторяет она и улыбается, в первый раз за все время. – В пятницу! После обеда!

Marroquinaria

[25]

– Папа, – шипит Шана и изо всех сил дергает сеньора Алберту Родригеша за рукав, – что ты делаешь, перестань сейчас же, отдай сумку, отдай немедленно, твоя, что ли? Не лезь туда, не лезь, кому сказала, ну папа, ну папа, НУПАПА!!!!!!!

– Погоди, – отвечает сеньор Алберту Родригеш, – погоди, не дергай меня, что ты меня дергаешь, ты просила купить тебе новую сумку? Просила. Вот стой теперь и не дергай меня, а то не куплю!


Шана поспешно делает шаг назад и засовывает руки в карманы. Она очень хочет новую сумку – большую мягкую кожаную сумку цвета кофе с молоком, с широким ремнем через плечо, с присборенными карманами и с замечательными лохматыми кисточками на застежках. Шана давно приметила эту сумку, еще в сентябре, но тогда сумка стоила дорого, ужасно дорого, Шана точно знала, что такую дорогую сумку ей не купят, но все равно каждый день ходила к магазину и смотрела на ремень, карманы и кисточки, а один раз даже набралась мужества и попросила продавщицу Катю Ванессу показать ей сумку поближе. Зачем тебе, спросила Катя Ванесса, ты все равно не купишь, это очень дорогая сумка, видишь, какая дорогая, и постучала по ценнику коротким ярко-красным ногтем. Я куплю, сказала Шана, вот будут рождественские скидки, и я куплю. Если на нее будут скидки, сказала Катя Ванесса, я ее сама куплю, глупости какие, зачем тебе такая роскошная сумка, у тебя до нее нос не дорос.

Сейчас и посмотрим, у кого не дорос, бормочет Шана, глядя исподлобья на Катю Ванессу. Один раз Катя Ванесса купила серебряное кольцо с аметистовым шариком, на которое Шана копила полгода, прекрасное кольцо, Шана всю жизнь о таком мечтала. Но сумку Шана ей ни за что не отдаст, даже если придется терпеть дурацкие шуточки отца.


– Тааааааак, – говорит сеньор Алберту Родригеш, засовывая руку в Шанину старую джинсовую сумку и вытаскивая оттуда толстую тетрадь, – так-так-так, а это что у нас такое? Это у нас тетрадь по физике, видите, Катя Ванесса, это у нас такая тетрадь по физике, вся изрисованная. Шана, зачем ты после восьмого класса пошла на физику, тебе надо было идти на рисование!

Катя Ванесса хихикает, и розовые стразы у нее на груди игриво подмигивают.

Сеньор Алберту Родригеш кладет тетрадь по физике на прилавок, где уже громоздится целая гора Шаниных вещей, и снова запускает руку в сумку.

– А это… – произносит он с видом фокусника. – Это у нас… это у нас гвоздь! – Сеньор Алберту Родригеш демонстрирует Кате Ванессе счастливый Шанин гвоздь, Шана в прошлом году стащила его из магазина «Леруа Мерлен» и с тех пор всюду носит его с собой. – Видите, Катя Ванесса, что таскает в школу моя дочь? Гвозди! И если мы хорошенько пороемся в ее сумке, то наверняка найдем и молоток! Да, Шана? Есть у тебя молоток?

– Отбойный! – услужливо подсказывает Катя Ванесса. – А еще сварочный аппарат и электродрель.

Шана изо всех сил сжимает кулаки и молчит. Ничего-ничего, папочка, думает она. Ты мне вначале купи сумку с кисточками, а там мы посмотрим, у кого молоток и кому надо было идти на рисование вместо физики.

У сеньора Алберту Родригеша звонит мобильный телефон.

– Да, – воркующим тоном произносит сеньор Алберту Родригеш, – да, мой зайчик, я уже почти освободился. Да, уже почти-почти совсем! Буквально через тридцать секунд. – Он достает из кармана кредитную карточку и не глядя сует Кате Ванессе. – Нет, без меня не уходи, я тебя заберу! И я тебя люблю, зайчик. И я тебя целую! – Сеньор Алберту Родригеш несколько раз звучно чмокает в телефон, как будто подзывает собачку. – Тебе привет от Луизини, – говорит он Шане.

– И ей тоже, – вежливо отвечает Шана.

Помрачневшая Катя Ванесса снимает с полки сумку. Шана буквально вырывает ее из Кати-Ванессиных рук.

– Не надо упаковывать, – торопливо говорит она и начинает сгребать с прилавка свои вещи. – Я в нее все прямо сейчас сложу!

– Как хочешь. – Катя Ванесса равнодушно пожимает круглыми плечами и начинает нарочито медленно выписывать чек приплясывающему от нетерпения сеньору Алберту Родригешу.

* * *
Шана идет по авениде Луизы Тоди и смотрится во все витрины. На плече у нее висит новенькая кожаная сумка цвета кофе с молоком. Туда поместились не только все Шанины тетради и учебники, но и старая джинсовая сумка, и шарф с перчатками, и гроздь бананов, которую Шана на радостях купила себе во фруктовой лавочке на углу, а сумка даже не выглядит набитой.

В присборенном кармане звонит мобильный телефон.

– Алло? – говорит Шана. – Сеньор Алберту Родригеш? Понятия не имею. Нет, как он ушел из магазина, больше я его и не видела. Ничего. И вам всего доброго.

В сумке что-то шевелится, как будто там сидит щенок или котенок, но Шана не обращает внимания. Она кладет телефон обратно в карман и слегка дергает за лохматую кисточку на застежке. Какая все же отличная сумка! Не зря Шана так ее хотела.

Безымянная лавочка

[26]

– А давай я тебе что-нибудь куплю?

– Не хочу.

– Ну прекрати, давай что-нибудь!

– Не надо мне ничего.

– Да ладно, чего не надо-то, что-нибудь обязательно надо. Смотри, вон там какие штуки лежат на витрине, хочешь куплю?

– Не хочу. Где лежат?

– Вон, на витрине, слева.

– Не хочу. И нету там ничего.

– Ты не туда смотришь, ты вон туда смотри, левее, левее, вон, видишь, какие штуки? Пойдем, куплю тебе.

– Не хочу. Какие штуки? Где ты видишь штуки? Там, где табачный киоск?

– Нет, левее табачного киоска, прямо рядом с выходом. Видишь?

– Не вижу.

– Не важно. Там на витрине лежат штуки, они тебе нужны, я точно знаю.

– Во-первых, не нужны. Во-вторых, там нет витрины, там только зеркало до самого выхода.

– Поспорим? На что спорим?

– Ни на что.

– Тогда не капризничай. Идем. Идем-идем. Ну идем же, я тебе хотя бы покажу, что там есть витрина. Давай вставай.

* * *
Ну вот, только собралась кофе выпить, ворчит дона Маргарида, спешно отпирая дверь магазинчика. Весь день сидишь-сидишь, даже не заглянет никто, а только решила выйти – сразу же набегают. А я, между прочим, с самого утра без кофе. У меня, может, кофеиновое голодание. Весь день сидела – вдруг кто зайдет, так ведь никого, ни одной живой души. А только собралась кофе выпить – набежали…

– Может, мы не вовремя… – ежась от неловкости, говорит мальчик. – Может, мы попозже… Через полчасика, может…

Девочка молча уставилась на дону Маргариду.

– Простите, пожалуйста, это у вас татуировка или в самом деле глаз? – наконец вежливо спрашивает она.

– В самом деле глаз, – отвечает дона Маргарида, распахивает дверь и проходит в глубь магазинчика. – Прошу.

– Не бывает глаз на затылке, – сердито говорит девочка, делая шаг вперед.

– Бывает. – Дона Маргарида, не оборачиваясь, подмигивает девочке. Девочка ойкает. – Вы проходите, пожалуйста, проходите, а то я сегодня так кофе и не выпью.

* * *
– Слушай, какая у тебя отличная штука! Ты в ней сегодня с самого утра? Что-то я ее у тебя не помню…

– Ты же мне сам купил!

– Я?! Когда?!

– Да вот сейчас же! Ну, десять минут назад максимум! В магазинчике за табачным киоском. У такой безумной тетки с глазом на затылке!

– По-моему, ты бредишь, радость моя. Какие глаза на затылке?! Какие магазинчики?! Там только зеркало до самого выхода!

– Знаешь что, – нехорошим голосом начинает девочка…


Дона Маргарида довольно хихикает. Потом поудобнее устраивается в кожаном кресле и просит третью чашечку кофе.

«А штука действительно славная, – думает она. – Надо будет еще парочку таких же заказать».

Городские сказки

Осенние старички

Когда начинает холодать, в «Макдоналдсе» на авениде Луизы Тоди собираются старички.

Старички не едят гамбургеров и картошки, не пьют кока-колы.

Старички не разговаривают между собой.

Старички сидят за столиками неподвижно, как большие птицы, и смотрят свозь стекло на авениду Луизы Тоди.


– Почему их здесь столько? – спрашиваю я Джулию.

Джулия оглядывается.

– Кого?

– Старичков, – говорю я.

Джулия смотрит на меня, в глазах у нее плещется недоумение.

Потом она с облегчением выдыхает.

– Я думала, ты серьезно, – говорит она.


На авениде Луизы Тоди начинает идти дождь.

Старички не отрываясь смотрят на него сквозь стекло.

Старички делают осень.


Сажусь к старичкам спиной.

Теперь я как будто Джулия – ем гамбургер и не вижу старичков.

– Простите, – говорят мне сзади, и я от неожиданности роняю недоеденный гамбургер в мороженое.

– Простите, барышня, – говорит мне маленький старичок в кепке, – вы не замените меня на несколько минут? Мне нужно отойти в туалет.

Я молчу.

– Вам не придется ничего делать, – уговаривает старичок. – Просто смотрите на улицу и думайте дождь.

– Я не хочу думать дождь, – молчу я. – Я не люблю дождь. Можно, я буду думать солнце?

– Сейчас не время думать солнце, – говорит старичок. – Осенью нужно думать дождь. Пожалуйста, попробуйте думать дождь.

– Хорошо, – молчу я. – Но это будет мой дождь.

– Ладно, – соглашается старичок. – Пусть это будет ваш дождь. Я отойду на пять минут. Больше нельзя: вы устанете.


Старички один за другим отрывают взгляды от окна.

Я одна смотрю на авениду Луизы Тоди.

Стиснув зубы, изо всех сил думаю мой дождь.


– Надо же, – удивляется Джулия, – осень, а грохочет, как в мае!


Старички качают головами. Один из них кивает мне.

– В вашем возрасте я тоже все время норовил думать грозу, – улыбается он.

– А я – радугу, – мечтательно говорит маленький старичок в кепке, появляясь у меня из-за спины.

– Спасибо, барышня, – вежливо добавляет он.

– Спасибо, спасибо, у вас отлично получилось, для первого раза просто прекрасно, – шелестят остальные старички.


– Вот видишь, – хочу я сказать Джулии, – а ты думала, я шучу.

Но Джулии рядом нет.

Забыв про меня, она выскочила на улицу и фотографирует радугу, сияющую над авенидой Луизы Тоди.

Baixa. Антониета

[27]

– Иии! – тоненько пищит Антониета, потягиваясь. – Ииииииииииии!!!

Надо же, как спина затекла. И ноги. Особенно правая. Антониета приседает, делает несколько энергичных наклонов, опять приседает. Потом прыгает – на правой ноге, на левой, обеими ногами. Тяжелые, слегка асимметричные груди колышутся не в такт, Антониета прижимает их ладонями и еще немножечко прыгает.

Мануэл наверху тоже прижал руки к груди, виляет бедрами, кривляется – передразнивает Антониету.

Антониета показывает ему язык. Потом подпрыгивает в последний раз и бежит к фонтану.

Погоди, машет ей сверху Мануэл, погоди, не беги, я с тобой, я сейчас спущусь, но Антониета уже влетела в фонтан и пляшет там, по колено в воде, между бьющими в небо разноцветными подсвеченными струями. Пляшет неумело, но старательно и вдохновенно, высоко вскидывая ноги и вздымая тучи брызг.

Мануэл смотрит на нее сверху и качает головой. Он уже передумал спускаться, ему интереснее наблюдать за Антониетой, чем принимать участие в ее забавах.

Теперь Антониета танцует танго, сама за партнера, сама за партнершу, то обнимет воздух, то отпустит, ненадолго, на полмгновения, чтобы поймать у самой воды, резко притянуть к себе, снова обнять и снова отпустить.

Мануэл только головой качает – надо же, как весна на девчонку действует.

Антониета кидает на Мануэла победный взгляд, разворачивается на пятках, поскальзывается на брошенной кем-то в фонтан монетке, взмахивает руками и с размаху садится в воду.

Мануэл пожимает плечами – доигралась. Я так и знал, и утешать тебя не буду, и не проси.

Антониета несколько мгновений сидит неподвижно, потом начинает смеяться. Она смеется, потому что действительно смешно, – тоже мне русалка, дух фонтана, полтуловища торчит из воды, а еще потому, что Мануэл смотрит и ему вовсе необязательно знать, что Антониета сильно ушиблась и ей очень больно в том месте, где заканчивается спина.

Хорошо, что у меня нет хвоста, думает Антониета, выбираясь из фонтана и стараясь не кривиться от боли, а то бы я его сломала, как пить дать сломала бы.

Антониета украдкой потирает ушибленное место – уже не так больно, но немного обидно, не буду больше танцевать в фонтане, ну его, – потом двумя руками приглаживает мокрые волосы, облепившие голову, заправляет короткие прядки за уши и идет по авениде, смешно шлепая босыми ступнями по круглым камушкам мостовой.

Не доходя до полицейского участка, притормаживает. Машет рукой Луизе – Луиза, пойдем гулять, смотри, какая ночь, – но Луиза только улыбается, белое лицо светится в темноте. Антониета ждет несколько секунд, может, Луиза передумает, но Луиза никогда не передумывает, Луиза – цельная натура.

Антониета идет дальше, за участок, за старый кинотеатр, у которого провалилась крыша, а в зрительном зале выросли бугенвиллеи, за церковь, у дверей которой что ни ночь кто-то оставляет свежие цветы.

У входа в банк Антониета останавливается. Там, в банке, кто-то с утра забыл маленькую бежевую собаку в красном шейном платке. Банк закрылся в четыре часа, собака проплакала весь вечер и теперь лежит у двери, как лохматый бежевый коврик. Антониета присаживается на корточки.

Собака, говорит Антониета, прижимая ладонь к стеклу, бедная маленькая собака, что ты делаешь в банке в это время?

Собака вскакивает и начинает через стекло нюхать Антониетину ладонь. Потом садится, упирается лбом туда, где, не будь стекла, было бы Антониетино колено, и закрывает глаза, а Антониета начинает водить ладонью там, где, не будь стекла, была бы бежевая собачья спина. Над головой Антониеты то и дело проносятся летучие мыши, тугие и стремительные, как снаряды, но Антониета не вскакивает и даже не ежится, чтобы не напугать задремавшую за стеклянной дверью собаку.

* * *
– Какая сволочь это делает?! – почти со слезами в голосе спрашивает замглавы городской администрации Руй Тейшейра да Силва. – Кому это надо?! Что за идиотское развлечение?!

Тейшейре да Силве никто не отвечает. Начальник полиции Карлуш де Соуза Лопеш, прикрыв рот ладонью, отчаянно, с подвыванием, зевает, директор департамента строительства Жозе Мария Гонсалвеш вполголоса обсуждает с секретаршей Терезой преимущества макробиотики перед голоданием, остальные просто смотрят по сторонам.

– Что, ни у кого нет никаких мыслей по этому поводу? – рявкает Тейшейра да Силва. – Карлуш? Ну ты-то просто обязан знать!

Соуза Лопеш давится очередным зевком.

– Студенты… балуются, – наконец говорит он. – Не заморачивайся, я сегодня тут парней поставлю. Никто даже близко не подойдет.

– А еще, – встревает Жозе Мария Гонсалвеш, – можно ее это… зацементировать снизу. Выйдет дешевле, чем ставить тут полицию.

– Как это – зацементировать? – брюзгливо спрашивает Тейшейра да Силва.

– Ну… – Жозе Мария Гонсалвеш машет руками, показывая, как именно можно зацементировать. – Снизу. Чтобы она не просто на камне сидела, а была бы к нему как бы приклеена. Намертво то есть. Тогда ее точно никто больше не стащит.

– Это варварство! – кричит кто-то. – Какое – зацементировать, это же произведение искусства!!!


Антониета прекращает слушать и незаметно усаживается поудобнее. Кажется, левую ногу надо вытянуть чуть-чуть побольше, но Антониета не рискует. Вдруг кто-нибудь увидит, что она шевелится?

Неужели зацементируют, думает она. Как же я тогда?..


Натягивая поводок, к Антониете подбегает маленькая бежевая собака в красном шейном платке. За ней ковыляет маленькая старушка в бежевой кофте и таком же, как у собаки, красном платке. Собака деловито обнюхивает Антониету, щекотно тычется в ступню черным кожаным носом. Антониета не знает, хочется ей рассмеяться или расплакаться от умиления.

Собака, думает она, маленькая собака, тебя нашли!

Собака останавливается и задирает лапку. Антониетиной ноге становится тепло и мокро. Скотина, расстроенно думает Антониета. Ну ничего, забудут тебя опять в банке.

Мануэл смотрит на Антониету со своего высоченного постамента и ехидно улыбается.

Погоди, думает он. Это тебя еще голуби не обнаружили.

Переулки

…Епифания повернулась и постучала по стеклу, а потом, когда я голову поднял, пальцем поманила – иди сюда, мол.

Я говорю – я? Она мне из кабины кивает – ты, ты, а все остальные в окна уставились и сидят, довольны, что не их зовут.

Просто смешно, как они ее все боятся. Я вот не боюсь, совсем практически, подумаешь, колеса вместо ног. Я один раз в бассейне видел девчонку, так у нее вообще на ногах было по шесть пальцев, а между ними – перепонки.

У Епифании нет перепонок между пальцами. Но зато у нее руки в три сложения, как зонтики. Если в салоне кто-то орет, мусорит или, там, сиденья режет, она спокойно может дотянуться из кабины до самого последнего ряда и дать в лоб. Поэтому у нас в трамвае всегда чисто и спокойно. Всегда.

Подхожу к кабине.

– Иву, – говорит мне Епифания, – Иву, у меня опять перепутаны все переулки! Иву, ты же знаешь правила: еще раз ты мне спутаешь переулки, и я тебя высажу на первой же остановке, так и знай!

* * *
– Иву – чудесный мальчик!

Директриса дружелюбно улыбается, и Ана Паула улыбается в ответ, стараясь выглядеть как можно естественнее. Ана Паула всегда чувствует себя немного не в своей тарелке, когда ее вызывают в школу по поводу Иву, к тому же директриса, с этим ее ничего не выражающим лицом и скрежещущим механическим голосом, повергает Ану Паулу в трепет.

– Он что-то натворил?

Директриса качает головой.

– Иву – чудесный мальчик, – повторяет с напором. – Но он все время как будто… – Директриса щелкает пальцами с неприятным сухим звуком, и Ана Паула делает нечеловеческое усилие, чтобы не поморщиться. – Он все время как будто не здесь. Он весь в своем мире. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Ана Паула нерешительно кивает. Она не очень понимает, но уточнить не решается.

– Ну вот, – директриса снова улыбается. – К тому же он регулярно путает мне переулки.

– Простите?!

– Уроки. Я говорю, он постоянно прогуливает уроки.

* * *
– Это уже четвертая школа, четвертая школа в этом году! Иву, что ты делаешь? Если тебя выгонят и отсюда, тебя больше никуда не возьмут! Ты понимаешь?!

Иву тяжело вздыхает.

– Мам?

– Что – мам?!

– Если ты про переулки…

– Я про уроки, – чеканит Ана Паула. – Про уроки, которые ты прогуливаешь!

– Я не прогуливаю!

– Мать Епифания сказала, что прогуливаешь!

– Она врет! Если б я прогуливал, ей бы все равно не было видно из кабины, у нее темное стекло! Это она злится из-за переулков!

– Прекрати!!! – уже не сдерживаясь, кричит Ана Паула. – Хватит! Я больше не могу слышать эту чушь про трамваи, кабины и переулки! Это школа, Иву, шко-ла! Не трамвай! Не автобус! Не космический корабль! Ты уже заигрался настолько, что не отличаешь, где твои фантазии, а где жизнь!

– Хорошо. – У Иву дрожат губы, но он изо всех сил старается говорить спокойно. – Допустим, я заигрался. Но ты же видела Епифанию! Ты же видела, что у нее колеса вместо ног!

– Господи, Иву! – Ана Паула не знает, плакать ей или смеяться. – Ну что ты несешь? Это просто инвалидная коляска!

* * *
Ана Паула курит на скамейке в темном парке и по сотому разу перебирает в голове все подробности сегодняшнего визита в школу. Зря она отдала Иву на пятидневку. Как чувствовала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Бедный маленький Иву… надо его оттуда забирать, пока не поздно.

Ана Паула с силой тушит сигарету о скамейку и тут же достает еще одну. Сейчас она выкурит только эту и пойдет наконец домой.

В этот момент скамейка вздрагивает. Потом еще раз, посильнее, и еще раз, и еще, как будто кто-то толкает ее снизу. Ана Паула вскакивает, хватает сумку и по влажному газону бежит к выходу из парка. Только землетрясения мне сегодня не хватало для полного счастья! – думает она на бегу.

* * *
Я обижен на Епифанию. Зачем она сказала маме про переулки? Можно подумать, я нарочно…

Ну ничего. Я ей сегодня устрою. И пусть высаживает на первой же остановке, подумаешь!

* * *
– Ну вот видите, – скрежещет кто-то рядом с Аной Паулой. Ана Паула резко оборачивается и чуть не сталкивается с директрисой. На директрисе вместо ее обычного монашеского облачения надета широченная ночная сорочка, из-под которой торчат колеса. Иву прав, с ужасом думает Ана Паула, никакая это не коляска!

– Видите, – повторяет директриса, потирая колесо, как будто это ревматическое колено, – вот об этом я вам сегодня и говорила. Да что вы на меня-то уставились, вы на перекресток посмотрите!

Ана Паула послушно смотрит в указанном направлении. На перекрестке, точно посередине, прямо на асфальте сидит Иву в полосатой пижаме. А у его ног сплетаются в клубок…

– Что это? – севшим голосом спрашивает Ана Паула. – Как он это делает?

– Это улицы, – говорит директриса. – Улицы, переулки, аллеи, тропинки. Они его любят. Другие мальчики могут час звать хором, ни один тупик даже не шевельнется. А Иву достаточно просто из трамвая выйти – и они уже сами ползут! Один раз загородное шоссе явилось, представляете? – Директриса вздыхает и снова потирает колесо. – Удивительно талантливый мальчик ваш Иву. Жалко, неорганизованный. Как ночью выйдет – так наутро все переулки перепутаны.

Ана Паула нервно смеется. Я сошла с ума, думает она, я сошла с ума, ой, мамочки, ясошласу…

Что-то трогает ее за колено. Ана Паула визжит, но тут же берет себя в руки. Потом осторожно смотрит вниз и видит, что в ноги ей тычется крошечная парковая аллейка. Ана Паула медлит чуть-чуть, потом решительно присаживается на корточки и осторожно гладит аллейку по круглым камушкам.

Delirium. Домик

– Мама, тебе нравится этот домик? Мам! Мам! Мааааааааааааааам!!! Тебе нравится этот домик? Мне нравится. А тебе нравится? А папе? Спроси у папы, папе нравится этот домик?


Арлет до сих пор не уверена, она ли замечталась и чуть не врезалась в дом, или дом выскочил из-за угла и чуть не налетел на нее.

– Не помню, – говорит Арлет. – Ну правда, не помню. Помню – шла… А потом раз! И он…


– Мам, а почему этот дяденька одет в юбку?

– Это не юбка, это хитон.

– А зачем?

– Что зачем?

– Зачем дяденька в эту… в этот одет? Он девочка?

– Он не девочка, он бог Марс.

– Какой бок?

– Никакой не бок. Его зовут Марс, он бог войны.

– А почему он в юбке? В юбке на войну не ходят!

– Это не юбка, это хитон.

– А как зовут его собачку?


Арлет вспоминает, какие на том доме были азулежу,[28] и у нее даже очки запотевают от волнения.

– Ты же знаешь, – говорит Арлет, – я разбираюсь в азулежу. Поверь мне, эти азулежу были всем азулежу азулежу. Там были такие панно между окнами! Панно с богами! Во-первых, Марс. Такой классический, знаешь, в боевом облачении и с волком. Волк как живой! Я все ждала, что он на меня оскалится…


– Мам, смотри, какая у тетеньки огромная птичка! Это какая птичка?

– Сова.

– Совака? Птичка-совака?

– Не совака. Просто – сова. Такая большая ночная птица.

– А она кусается?


Арлет достает из кармана серую мягкую тряпочку, снимает очки и тщательно протирает стекла.

– Потом там была Минерва, – говорит Арлет, надевая очки. – Ты просто не представляешь, я не могу описать… Такая Минерва!!! И сова у нее. Сумасшедшая сова, абсолютно живая, живее, чем живая сова в зоопарке, я тебе клянусь! Я ее погладила, а она меня как цапнет за палец!

Арлет внезапно замолкает и краснеет.

– Ну то есть не цапнет, конечно… Там был кусочек отбит, где у нее клюв. Я погладила и поцарапалась. Но ощущение было… ну ты понимаешь.


– Мама! Мамамамамама!!!

– Ну что тебе?!

– Мам, смотри, детки голые! Совсем голые! Они бесстыжие, да?

– Нет, они просто неодетые.

– А когда я просто неодетая, я бесстыжая?

– Только когда ты неодетая при гостях по всему дому бегаешь.

– А они тоже бегают! Смотри, они бегают! Они муху ловят! Смотри, смотри! Фу, какие бесстыжие!!!


Арлет задумчиво смотрит куда-то мимо меня.

– А какие там были амурчики, – бормочет Арлет. – Какие чудесные амурчики, тоже совершенно живые. Прямо на уровне глаз, под средним окном. С крылышками, как у бабочек. Знаешь, было ощущение, что они все время двигаются, не то играют, не то гоняются за кем-то… Такие… такие сладкие!!!


– Мам, мне не нравится этот домик. Он дурацкий. Я не хочу тут жить. Мам, давай мы не будем тут жить! Мааааааам! Мне нравится другой домик, розовый! Можно мне розовый домик? Мама? Мама?! Можно мне розовый домик, можноможноможноможноможно?!! Можно?


Арлет снова снимает очки и трогает пальцем маленький бледный шрам между бровями.

– Знаешь, что меня мучает? – спрашивает Арлет. – Мне все время кажется, что это я его разрушила. Понимаешь, он стоял себе, как будто всегда там был. А я полезла за фотоаппаратом – и всё… Понимаешь? Понимаешь?! – Арлет вскакивает с земли, яростно отряхивая штаны. – Ты понимаешь, я достала фотоаппарат, и всё рассыпалось! Всё! Всё!!! Все панно!!!! Все до единого!!!!!

Арлет плачет горько, с подвываниями, всхлипывая и вытирая кулаками мокрые щеки.

– Все, все рассыпалось, – скулит она. – Все рассыпалось…


– Мам, смотри, гномик!!!

– Я думаю, это не гномик.

– А кто?

– Я думаю, это… ну… просто девочка.

– Просто девочка?

– Я думаю, да.

– Не гномик?

– Я думаю, нет.

– Ой, мам, смотри, какая грустная девочка!!!


Арлет натягивает на голову капюшон, втягивает руки в длинные рукава балахона.

– Извини, – говорит Арлет. – Я тебе сегодня надоела. Пойду я, ладно? – Арлет вяло машет мне рукавом и скрывается в переулке.


– А она бедная? – нерешительно спрашивает Катиня. – Нам ее жалко?

– Жалко, конечно, – отвечаю я.

– Мы можем ей помочь? Мам? Я могу? Мам? Мам?! – Катиня, как всегда, завелась, синий бант дрожит от возбуждения. – Правда же я могу ей помочь? Правда же?

Шикаю на нее. Делаю страшные глаза. Катиня открывает рот – возразить, но тут же закрывает. Умница моя.


– Обратите, пожалуйста, внимание на розовый дом на углу, – раздается снизу унылый голос Аны Риты. – Да-да, вот этот. Его построил местный богач, владелец первой на побережье фабрики консервов, Жозе Мария де Оливейра Силва. С этим домом связана одна любопытная легенда. Рассказывают, что вначале Оливейра Силва велел построить дом в колониальном стиле и украсить его азулежу с изображением античных богов и богинь. Но дом не понравился его трехлетней дочери Катарине. Ее изображение вы можете увидеть над дверью, вон там, правее, видите? И тогда…


Катиня широко раскрывает глаза и улыбается. Ей нравится, когда о ней говорят. А меня Ана Рита утомляет. И не лень ей изо дня в день рассказывать одну и ту же ерунду.

Нет, думаю я. Если бы мне дали выбрать, я бы определенно предпочла Арлет. По крайней мере, она видела старыйдом.

Śo rosas, Senhor, śo rosas…

[29]

ну и вот я иду и покупаю. Не все, что вижу, конечно, но так… что нравится… Я просто не могу удержаться. Мне кажется, что, если я не куплю сейчас эту кофточку, я… ну, не умру, конечно, но что-то в этом роде.

Изабел на экране не накрашена, волосы забраны в кривоватый хвостик. Руки крупным планом, пальцы с обкусанными ногтями теребят какую-то ниточку.

О господи, думает Изабел в студии, я что, всегда так жалко выгляжу?!


– Сегодня в нашей студии, – доктор Алмейда улыбается залу, улыбается в камеру, потом поворачивается к Изабел и улыбается ей тоже, – Изабел Мартиньш, маниакальная покупательница. Встречайте!


покупает сразу пять сумок! Или вот, на прошлой неделе купила сто пар колготок. Сто пар одинаковых колготок, клянусь, я глазам не поверил! Зачем, спрашиваю?! Зачем тебе столько, у тебя вон и так целый ящик колготок, ты же их не носишь, лежат нераспакованные, зачем ты покупаешь еще?!

Диогу на экране выглядит очень розовым, как будто только что вышел из душа.

Какой розовый, думает Изабел в студии. Подкрасили они его, что ли?


– Но мы-то с вами понимаем, – задушевно говорит доктор Алмейда и берет Изабел за руку, – что за этим кроется нечто большее, чем простое транжирство. Это, если хотите, крик о помощи. – Он отпускает руку Изабел и улыбается. Изабел пытается незаметно вытереть руку о брюки.


я не хочу покупать, я нарочно не беру с собой денег или беру ровно столько, сколько может понадобиться – на кофе или на обед, но потом лезу в кошелек, а там кредитная карточка – забыла выложить дома или сама сунула в помрачении…

Изабел на экране вытирает слезы. Крупным планом растянутый рукав старого синего свитера и красный распухший нос.

Сейчас все это закончится, с остервенением думает Изабел в студии, и я пойду в магазин и куплю себе сумочку. Маленькую белую сумочку в синюю полоску. И к ней блузку без рукавов, с отложным воротником. Белую блузку с синим воротником. Или синюю блузку с белым. Или лучше две разные и буду их менять. И белые тряпочные тапочки с синим бантиком. И еще зонтик. С деревянной ручкой. В красную и зеленую клетку. Или нет, трость. Черный зонтик-трость. И черную же сумку с большой пряжкой.


– Мы вернемся в студию после рекламной паузы! – Доктор Алмейда улыбается – вначале в зал, потом в камеру, потом поворачивается к Изабел: – У вас есть двадцать минут, – говорит он дружелюбно. – Если хотите, можете пойти выпить кофе. Только далеко не убегайте, хорошо? И микрофон сами не трогайте, сейчас его звукооператор с вас снимет.

– Я не убегу. – Изабел встает с низенького студийного дивана. – Я только в туалет схожу.

* * *
У девочки за кассой на полосатом халатике висит табличка «Ученик». Девочка очень боится ошибиться, поэтому тщательно сверяет код каждой вещи. Белая сумочка в синюю полоску, белая сумочка в красную полоску, три разноцветных маечки, лак для ногтей, пляжные резиновые тапочки, цветной платок с бахромой – на нем нарисован ухмыляющийся дельфин и написано «Посетите Португалию!», – складной зонтик в красную и зеленую клетку. Девочка медленно и аккуратно складывает все это в большой белый пакет.

– Пожалуйста, скорее, – просит Изабел. – Я опаздываю.

– Конечно, – говорит девочка, двигаясь все так же неторопливо. – Конечно, конечно. Чем вы будете расплачиваться?

* * *
– Вот это сюрприз! – На пороге магазинчика стоит доктор Алмейда с микрофоном в руках, рядом с ним девушка-оператор с камерой на плече, низенькая и плотная, как металлический сейф. За девушкой растерянный Диогу в сером костюме – у Изабел при виде него падает сердце, – какая-то старуха в рыжем парике, болезненного вида юноша в красной бейсболке, две хорошо одетые худощавые дамы неопределенного возраста, полная женщина в слишком коротком для нее платье. Изабел делает шаг назад, чтобы укрыться в магазинчике, но сзади уже стоит девочка с табличкой «Ученик» на полосатом халатике и возбужденно дышит Изабел в затылок.


– Это беспрецедентный случай! – доктор Алмейда чуть не приплясывает от удовольствия, но говорит спокойно и даже слегка печально. – Бес-пре-це-дентный случай! За десять лет существования программы я не видел ничего подобного! Изабел, – мягко произносит он, и Изабел вздрагивает. – Что у вас в пакете?

Девушка-оператор подбирается поближе к Изабел и наводит на нее выпуклый глаз камеры. Изабел, кажется, спрашивает камера, что у вас в пакете? Что у вас в пакете? Что в пакете? Изабел Изабел Изабелизабелизабел чтоувасвпакетевпакетечточточто?!!!


Изабел зажмуривается и прижимает пакет к груди.

– Это розы, – говорит она внезапно. – Это просто розы.

– Чего?! – изумляется доктор Алмейда, но тут же исправляется: – Простите, что вы сказали? Розы?! И вы можете нам их показать?


Изабел глубоко вздыхает и на мгновение задерживает воздух. Потом осторожно выдыхает. Не открывая глаз, она переворачивает пакет и с силой встряхивает.


Розы – огромные, полураспустившиеся, густо-красные – почти бесшумно сыплются на каменный пол.

Сказка о лишних часах

Граф Диниш Сотомайор потерял битый час, ожидая, когда его юная невеста, барышня Сесилия Маседу, единственная дочь богатого фабриканта Куштодиу Маседу, изволит наконец решить, какой из полудюжины кружевных зонтиков особенно идет к ее новому наряду.

Когда парочка покинула дом, вдовая тетка Сесилии, дона Мария ду Карму, костистая старуха, взятая в дом из христианского милосердия, прошлась по гостиной с веничком из перьев, смахивая с мебели ей одной видимую пыль, и обнаружила под козеткой потерянный графом Динишем час. Час был битый, но годный, поэтому дона Мария ду Карму не стала его выбрасывать, а почистила и подлатала и, не зная, как употребить, подарила на Рождество своей дальней родственнице, доне Филомене де Соуза.


Обругавши про себя дону Марию ду Карму старой скрягой, дона Филомена, еще молодая, но уже почти беззубая женщина, измученная бесконечными беременностями и мужем-пьяницей, спрятала подаренный час в жестянку из-под сухих итальянских бисквитов и забыла о нем. Через несколько месяцев дона Филомена умерла очередными родами, муж-пьяница перебрал на поминках и отправился вслед за нею, а все заботы о доме и младших детях легли на плечи их старшей дочери, шестнадцатилетней Катарины.


Однажды, шаря в буфете в поисках чего-нибудь сладкого для малышей, Катарина обнаружила там жестянку с часом. Никому не сказав ни слова, она унесла жестянку к себе в комнату и стала каждую неделю добавлять туда несколько с трудом выкроенных минут.

Катарина прожила недолгую, но тяжелую жизнь, в одиночку вырастила и воспитала восьмерых младших братьев и сестер, из которых семеро разлетелись по свету и практически не давали о себе знать. Восьмая, самая младшая, добрая и набожная девочка по имени Паула, решила вознаградить сестру за все лишения и осталась с нею.


Когда Пауле исполнилось двадцать лет, Катарина, которая уже несколько месяцев почти не вставала с постели из-за непонятных приступов дурноты, позвала сестру к себе и показала ей часы и минуты, аккуратно сложенные в жестянку из-под итальянских бисквитов. Паула впервые видела столько времени сразу, но постаралась ничем не выдать своего изумления – она была очень хорошо воспитана.


Катарина прожила еще несколько лет. На смертном одре она вручила Пауле жестянку и взяла с нее клятву сохранить и преумножить с таким трудом накопленное время.


Похоронив сестру, Паула продала дом, небогатую обстановку подарила соседям, бедным людям, обремененным многочисленным потомством, а сама ушла в обитель сестер-бенедиктинок, где какое-то время изучала догматы, а потом приняла постриг и имя сестры Перпетуи.


Умерла сестра Перпетуя уже после войны, не дожив год до своего столетнего юбилея. Оставшуюся от нее жестянку из-под сухих итальянских бисквитов монахини передали наследникам – невесть откуда взявшимся внучатым и правнучатым племянникам.

Когда племянники открыли жестянку, они обнаружили, что та доверху забита временем – видимо, сестра Перпетуя, верная своей клятве, складывала туда каждую лишнюю минутку.


Поначалу наследники решили просто поделить содержимое жестянки, но один из внучатых племянников сестры Перпетуи, младший партнер в адвокатской конторе «Гонзага, Гонзага, Гонзага и Лопеш да Силва», отговорил их. Он собрал всех наследников за столиком в тесном зале кафе «Бразилейра» и предложил им создать банк времени, который будет ссужать всех нуждающихся временем под проценты. Эта идея так понравилась наследникам, что они не только согласились, но и немедленно – под шумные выкрики и звон стаканов – выбрали умного внучатого племянника президентом совета директоров.


Внучатый племянник ушел из своей адвокатской конторы и посвятил всего себя банку. Через несколько лет он задремал в кресле у окна, и ему приснилась сестра Перпетуя – она недовольно хмурилась и грозила пальцем. На следующий день внучатый племянник снова собрал всех наследников сестры Перпетуи за столиком в кафе «Бразилейра» – на этот раз в зале, кроме них, никого не было, а кофе разносили переодетые сотрудники службы безопасности банка – и спросил, как они отнесутся к созданию благотворительного фонда. Только чтобы уменьшить налоги, сказал внучатый племянник.

Наследники тайно проголосовали, складывая в чистую чашечку кусочки сахара – «за», или кофейные зерна – «против». После подсчета голосов оказалось, что сторонники благотворительного фонда выиграли с перевесом в один голос. Президент совета директоров довольно улыбнулся.


Благотворительный фонд времени «Сестра Перпетуя» существует по сей день. Он выдает временны́е стипендии – до двадцати четырех часов в месяц. К сожалению, из-за наплыва желающих процедура оформления очень сложна. Недавно кто-то подсчитал – это я на прошлой неделе прочитала в «Diário de Notнcias», – что на написание заявки и составление ежемесячной отчетности тратится столько времени, что сама стипендия теряет всякий смысл.

Лестница

Соня, уже одетая, но еще в тапочках, топчется в прихожей и никак не может решить, выходить ей сегодня на улицу или нет. Не то чтобы она боится, а просто ей надоело. Выйдешь – а там опять эта лестница.

Соня сует руку в карман и нащупывает монетку. «Если достану вверх орлом, то лестницы нет, – думает она, – а если вверх решкой, я лучше…» Додумать Соня не успевает, потому что в дверь звонят.

– Кто там? – тоненьким голоском спрашивает Соня.

За дверью кто-то молча возится – слышно негромкое постукивание и потрескивание и вроде бы даже сопение. Соня приподнимается на цыпочки и смотрит в глазок. В глазок, как обычно, ничего не видно, но Соню это почему-то успокаивает. Она берет в руки подметальную щетку, которая стоит в прихожей – выметать незваных гостей, – и распахивает дверь. За дверью никого нет, только прямо от порога убегает куда-то вверх широкая, отмытая до блеска лестница.

* * *
В первый раз лестница попалась Соне на глаза еще летом. Соня шла с городского рынка и несла полный рюкзак всякой еды, а перед собой катила огромную, как колесо, оранжевую тыкву, примотанную черной изолентой к старому скейту.

– Какая-то ты здоровенная, – бубнила Соня, несильно пиная скейт с тыквой. – Я тебя, такую здоровенную, пожалуй, и не съем.

Тыква молчала и делала вид, что Соня разговаривает не с ней.

– Допустим, сегодня я сделаю суп, – говорила Соня. – Или кекс. Или два супа и кекс, а один суп отдам доне Лурдеш. Или, наоборот, один суп и два кекса, а доне Лурдеш отдам полтыквы. Или, может…

Задумавшись о супе и кексе, Соня свернула в арку. В арке должен был находиться длинный и узкий переулок, который шел почти к самому дому. Но вместо переулка оказалась улица-лестница, темная и пустынная, довольно крутая, с выщербленными ступеньками и слегка погнутыми железными перилами.

– Оп-па, – сказала Соня и по инерции пнула скейт, – откуда это здесь?

Стрекоча колесиками по брусчатке, скейт докатился до лестницы, ткнулся в нее и остановился, увязнув в нижней ступеньке до середины тыквы.

– Оп-па, – повторила Соня, пятясь.

* * *
Соня секунду смотрит на лестницу, потом переворачивает щетку и ее палкой тычет во влажно поблескивающую ступеньку. Палка стучит о камень.

– Хорошо, – строго говорит Соня и снова тычет в лестницу палкой, – допустим, ты обычная добропорядочная лестница. А кто тогда мне в дверь звонил?

* * *
С этого дня, куда бы Соня ни пошла, там всегда оказывалась лестница. Она появлялась в самых неожиданных местах и делала вид, будто была там всегда. А еще она все время менялась. То это была широкая каменная лестница, то скрипучая деревянная лесенка со слегка облезшей краской, то просто низенькая стремянка на три ступеньки в книжном магазине. А один раз, когда Соня выскочила заплатить за свет, у банка ее поджидала роскошная лестница белого мрамора. По ступенькам спускался длинный ковер, темно-красный, как язык.

Соня смяла счет за свет в комок и запустила им в лестницу.

– За свет платить сама будешь! – крикнула Соня.

Лестница ничего не ответила, только ковровый язык едва заметно дрогнул.

* * *
Соня еще раз тычет палкой в ступеньку – ступенька отзывается все тем же каменным звуком – и выходит из квартиры. На площадке никого нет. Соня подходит к лестничному пролету и перегибается через перила.

Краем глаза она замечает какое-то шевеление.

– Я тебя вижу, – говорит Соня не глядя, – иди отсюда!

Шевеление не прекращается. Соня поворачивает голову. Свежевымытая лестница, которая казалась такой настоящей, просочилась за ее спиной и торопливо встраивается в дверной проем. Теперь у Сони вместо входа – лестница куда-то наверх.

– Как. Ты. Мне. Надоела, – вздыхает Соня и перехватывает поудобнее свою щетку.

* * *
Сонина соседка дона Лурдеш обижена на весь дом. Ее обвинили во вранье, а дона Франсишка со второго этажа намекнула, что дона Лурдеш злоупотребляет сладкой вишневой настойкой. Скверная женщина дона Франсишка, завистливая и ядовитая. А дона Лурдеш своими глазами видела, как утром вниз по улице неслась огромными скачками каменная лестница, а за ней бежала встрепанная Соня в тапочках и изо всех сил била по каменным ступенькам не то шваброй, не то подметальной щеткой.

Мясная сказка

Франсишка, как всегда, появляется совершенно бесшумно, и дона Карлота еле сдерживает раздраженное восклицание. Конечно, она не делала ничего такого, что нужно было бы скрывать от прислуги, но все же… неприятно, когда, задремав в кресле, вдруг просыпаешься оттого, что на тебя уставились маленькие тусклые глазки горничной.


– Я, кажется, уже неоднократно просила вас не подкрадываться ко мне, – льда в голосе доны Карлоты с лихвой хватило бы на то, чтобы в разгар лета заморозить судоходную реку Доуру, и еще осталось бы для муниципального катка.

Но Франсишка нечувствительна к интонациям. На ее туповатом лице – обычная смесь сосредоточенности и безмятежности.

– К вам сеньора Пештана, сеньора. Прикажете провести ее сюда?


Дона Карлота еле слышно шипит сквозь стиснутые зубы. Мадалена Пештана не нерадивая прислуга, ее не отхлещешь по щекам и не вышлешь из комнаты. Простая, невыносимо простая и недалекая, примитивнее Франсишки, вульгарнее кухарки Алзиры, Мадалена Пештана не оставляет дону Карлоту в покое, являясь без приглашения, запросто, «по-родственному». По-родственному! Дона Карлота нервно сжимает и разжимает сухонькие кулачки. Прошло двадцать два года, а она до сих пор не понимает, что за помрачение на нее нашло, когда она дала согласие на брак своей единственной дочери и наследницы Армандины с этим прохвостом, мальчишкой механиком Антониу Пештаной. Хотя что она могла поделать? Достаточно некрасивая, чтобы дорожить любым проявлением мужской благосклонности, и достаточно избалованная, чтобы получать все, что ей захочется, Армандина пригрозила, что убежит со смазливым мошенником, если мать не разрешит им пожениться.

– Какое счастье, что вы, мой друг, не дожили до этого позора, – шепчет дона Карлота, обращаясь к висящему на стене портрету военного в орденах. Покойный генерал Орасиу де Меллу отвечает ей злобным – точь-в-точь как при жизни – взглядом.

Дона Карлота прерывисто вздыхает. Прохвост Пештана оказался, в конце концов, не таким уж никчемным типом. Судя по письмам, которые дона Карлота получает из Анголы, бывший механик прекрасно управляется и с фабрикой, и с шахтами, и с хлопковыми плантациями, а довольная Армандина сидит дома и рожает детей. Вот только эти бесконечные беспорядки… И хотя дона Карлота верит в непоколебимую мощь португальской армии, на душе у нее неспокойно. Хорошо бы, думает она, Армандина забыла наконец скандалы двадцатилетней давности и вернулась домой вместе с детьми. В конце концов, дона Карлота имеет право хотя бы познакомиться с внуками. А пока из семи дочерей Армандины она знает только самую старшую, Инеш, которая воспитывалась здесь, у бабушки. Строгое лицо доны Карлоты смягчается. Инеш, конечно, взбалмошная девчонка, чего стоит ее давешняя выходка в PIDE,[30] но она – настоящая де Меллу. Покойный генерал бы ею гордился.

– Прошу прощения у сеньоры…

Дона Карлота, совсем было погрузившаяся в приятные мысли о внучке, вздрагивает.

– Да-да, Франсишка, – говорит она торопливо. – Я помню, Мадалена Пештана. Проводите ее в оранжерею, я сейчас туда приду.

* * *
«Что за дурацкая мода, – думает Алешандра Суареш, машинально постукивая десятисентимовой монеткой по прилавку, – украшать витрины мясного отдела цветами и фруктами? Ей-богу, окорокам и сосискам совершенно не идут зеленые венки, да и апельсины тут выглядят как-то неестественно».

* * *
– Доночка Карлоточка, дорогая! – Мадалена смачно чмокает дону Карлоту в обе щеки, обдавая ее густым запахом духов – слишком тяжелых, чтобы использовать их днем. Дона Карлота кривится, как от зубной боли, но Мадалена этого не замечает. Она страшно возбуждена, ее круглое лицо пылает, и все три подбородка мелко трясутся. Ей явно не терпится поделиться какой-то новостью, но она побаивается суровой родственницы.

– Да вы присаживайтесь, дорогая. – Дона Карлота подбородком указывает Мадалене на плетеное кресло и сама садится в такое же. – Франсишка!

– Kофе, сеньора?

– Да. И поживей.

Мадалена возится как курица, пытаясь усесться поудобнее, но изящное плетеное креслице слишком мало для ее могучего зада. Она с тоской думает, как хорошо было бы сейчас сидеть в гостиной на мягкой софе и пить ледяной лимонад, но в доме доны Карлоты не принято спорить с хозяйкой.

«Я такая же, как она, – бубнит в голове у Мадалены чей-то голос, подозрительно напоминающий ее собственный. – Я ничуть не хуже, мой старший брат женат на ее дочери, я прихожусь родной теткой ее внучке. Какого черта я боюсь эту вяленую индюшку? Кооооооофе… а если мне охота мятного лимонада?!»

– Вы в порядке, дорогая? – голос доны Карлоты – смесь льда, меда и яда. – Вы такая красная, может, вам не стоит пить кофе? Хотите, я велю Франсишке сделать лимонад?

При слове «лимонад» Мадалена судорожно сглатывает и мотает головой.

– Нет-нет, я с удовольствием выпью… эээ… горячего кофейку!

Подоспевшая Франсишка подает ей крошечную чашечку. Чтобы побыстрее покончить с неприятным ритуалом, Мадалена делает большой глоток… и разом обжигает рот и горло.

Дона Карлота с интересом естествоиспытателя смотрит, как по пухлому, еще более покрасневшему лицу родственницы текут слезы.

– Франсишка! – зовет она. – Принесите сеньоре Пештане стакан холодной воды! И куда вы опять засунули коробку с носовыми платками? Сколько раз надо вам повторять, что носовые платки всегда должны быть под рукой?!

* * *
«Пожалуй, я возьму вон той колбасы, – думает Алешандра Суареш, разглядывая тугой розовый батон, не умещающийся в соломенной корзинке. – Не особо изысканная, но на вид весьма аппетитная».

* * *
Добродушная Мадалена не умеет сердиться долго. Она уже прокашлялась, утерла слезы, выпила два стакана воды и еще один – после долгих уговоров – лимонада со льдом и мятой и опять горит энтузиазмом.

– Ах, дона Карлоточка, – произносит она тоном опытной искусительницы. – Вы себе даже не представляете, что мне сегодня рассказал мой Матуш!

Дона Карлота тихонечко вздыхает. Так она и знала. Матуш – верный Мадаленин поклонник, преданно ухаживающий за ней вот уже добрых полтора десятка лет, – недавно стал владельцем крошечного магазинчика, торгующего лотерейными билетами, открытками с видами Лиссабона и бульварными газетками. Теперь Матуш целыми днями читает всякую дрянь, а потом пересказывает ее неграмотной Мадалене. А Мадалена тут же мчится к доне Карлоте, чтобы поделиться с ней «по-родственному». В прошлый понедельник это была новость о грядущем конце света. За два дня до того – рассказ о бородатом младенце с двумя головами. А теперь что?

– Это о коммунистах. – Мадалена оглядывается и слегка понижает голос. – Знаете ли вы, дона Карлоточка, что у коммунистов есть Железная Занавеска?!

От неожиданности дона Карлота издает булькающий звук, но тут же берет себя в руки.

– Да-да! – с жаром продолжает Мадалена. – Поэтому у них, в коммунистических странах, всегда темно!!! Они живут за Железной Занавеской!!! Дышать у них почти нечем, и воздух выдают по карточкам!

Доне Карлоте уже все равно – по карточкам, так по карточкам. Совершенно без сил она полулежит в кресле, мечтая только об одном – не расхохотаться в голос.

– А по ночам, – увлекшись повествованием, Мадалена даже не замечает, что происходит с доной Карлотой, – они приоткрывают занавеску и ПОДГЛЯДЫВАЮТ ЗА НАМИ!!! И это страшный секрет! Если коммунисты узнают, что я вам это рассказала, они нас обеих порежут на мелкие кусочки!

Дона Карлота не выдерживает и разражается совершенно неаристократическим хохотом. Мадалена обиженно замолкает. В этот момент что-то легонько касается ее плеча, и толстушка испуганно взвизгивает.

– Я только хотела спросить, не нужно ли еще чего-нибудь. – Лицо Франсишки, как обычно, непроницаемо, но в глубине ее маленьких тусклых глаз Мадалене внезапно мерещится угроза.

* * *
– Барышня! – Алешандра Суареш, теряя терпение, пытается привлечь внимание продавщицы. – Барышня! Вы мне взвесите кусок этой колбасы, или я должна здесь стоять до завтра?!

– Одну минуточку. – На туповатом лице продавщицы – смесь сосредоточенности и безмятежности. – Вам какой? Вот этой, жирненькой?

– Да, пожалуйста, – кивает Алешандра. – А скажите мне, дона… дона… – Алешандра, сощурившись, читает имя, написанное на маленькой табличке. – Скажите мне, дона Франсишка, вот эта ветчина, которая лежит рядом с колбасой, она тоже жирная?

– Нет-нет, что вы! – обижается продавщица. – Ни капли жира! Чудесная, практически диетическая ветчинка из мяса индейки!

– Тогда взвесьте мне, пожалуйста, и ее тоже.

– Хорошо. – Франсишка бросает на весы бледно-розовый брусок ветчины и поворачивается к Алешандре. – Вам так завернуть, – неожиданно сипло спрашивает она, облизывая губы дрожащим языком, – или, может, порезать? Я бы порезала. На кусочки, а?

Нанда на свежем воздухе

Нанда курит на балконе. Облокотилась о перила и задумчиво пускает дым.

Балкон крошечный, полтора на полтора шага. Нанда делит его с двумя большими кадками с гибискусами и одним маленьким горшком с карликовой пальмой. Покосившаяся пальма подперта воткнутым в землю красным карандашом. Вчера Нанда не уследила за толстым котом Барнабе, и он немножко покопался в горшке. Пальму Нанда спасла, но отшлепанный газетой Барнабе в отместку откусил первый гибискусовый бутон.


Нанда смотрит вниз. Справа внизу, возле такого же, как у нее, балкона, на узеньком карнизе сушатся чьи-то маленькие белые кроссовки. Кроссовки старенькие и какие-то измятые, как будто их долго жевали. Они стоят смешно уткнувшись друг в друга носами. Нанда перегибается через перила и пытается стряхнуть пепел в ближайший кроссовок, но промахивается.


На плите свистит чайник. Нанда тушит окурок о перила и сует его в кадку с гибискусом.

Ей тут же становится стыдно, поэтому она осторожно, двумя пальцами, вытаскивает окурок, уже перепачканный мокрой землей, кладет его на перила, долго и тщательно вытирает пальцы об джинсы.


Чайник свистит все надрывнее, но Нанда не обращает на него никакого внимания. Она выходит в комнату, решительно хватает развалившегося в кресле Барнабе и запирает его в ванной. Спросонья Барнабе коротко вякает, потом стягивает с батареи две тряпки и полотенце, укладывается на них и снова засыпает.

Нанда выносит с балкона горшок с покосившейся карликовой пальмой и ставит его на стол. Потом, согнувшись и покряхтывая от натуги, волоком вытаскивает обе кадки с гибискусами.


Чайник отчаянно взвизгивает и сплевывает свисток. Нанда не глядя протягивает руку и выключает плиту. Подходит к узкому буфету, сплошь залепленному переводными картинками, и вытаскивает оттуда маленький пузатый заварочный чайничек из рыжей глины и большую красную жестянку из-под чая. Жестянка кажется Нанде подозрительно легкой. Нанда трясет ее, потом поддевает крышку кончиком ножа и открывает жестянку. Жестянка пуста.

Нанда тяжело вздыхает, споласкивает чайничек под краном, засовывает туда два пакетика чая «Делти» из надорванной картонной коробки и заливает их кипятком. Крышку от пузатого чайничка Барнабе уронил с балкона еще в прошлом году, поэтому Нанда прикрывает чайничек маленьким блюдцем в голубых незабудках.


В ванной просыпается Барнабе и начинает скрестись в дверь, тоненько постанывая. Нанда заглядывает к нему и говорит «ш-шу!». Барнабе прекращает постанывать и скрестись, но начинает ныть басом. Нанда еще раз говорит «ш-шу!» и звонко хлопает раскрытой ладонью по косяку ванной. Барнабе недовольно умолкает, Нанда даже через дверь чувствует его недобрый взгляд.


Нанда несет на балкон стул и маленькую скамеечку для ног. На стул она кладет зеленую клетчатую салфетку с вышитыми инициалами Ф. М. – Фернанда Машаду. Эту салфетку Нанда сделала во втором классе и получила за нее «отлично», потому что буквы вышли красивые что с лица, что с изнанки. На салфетку Нанда ставит заварочный чайник, белую кружку с ручкой в виде пятнистой коровы, блюдце с нарезанным лимоном и оставшееся с Пасхи шоколадное яйцо. Приносит из комнаты большую пластмассовую пепельницу и полупустую бутылку какого-то сладкого сливочного ликера. Пепельницу Нанда пристраивает на перила рядом с грязным окурком, а бутылку ставит на пол, потому что на стуле места уже нет.


Нанда придирчиво оглядывает балкон, вытаскивает из кармана пачку сигарет и зажигалку и кладет их рядом с чайничком. Наливает в чашку с ручкой-коровой дегтярно-черного, почти непрозрачного чая, кидает туда лимон и осторожно усаживается на маленькую скамеечку, вытянув длинные ноги по обе стороны стула.

Правая нога почему-то оказалась длиннее и просунулась между прутьями балконной ограды. Нанда дергает ногой, вначале слегка, потом посильнее, пока наконец мягкая розовая тапочка с помпоном не сваливается вниз. Нанда шевелит пальцами в полосатом носке-перчатке и хохочет.

* * *
«Четыре часа, – думает Паулиня Азеведу. – Кроссовки должны были уже высохнуть».

Она поднимает жалюзи, раскрывает окно и недовольно хмурится. На карнизе рядом с ее чистенькими кроссовками лежит чужая поношенная розовая тапка с помпоном.

– Засранцы, – бурчит Паулиня. – Сейчас поднимусь и…

Паулиня замолкает и дышит на внезапно заледеневшие руки. Ей некуда подниматься. Она живет практически на крыше, в прилепленной к трубе крошечной квартирке, которую лифтерша сдает ей за сто пятьдесят евро в месяц.

– Спокойно, – говорит Паулиня громко и раздельно. – Спокойно. Это просто мальчишки. Опять бегали по крыше и закинули мне сюда эту тапку. Просто мальчишки.

Паулиня высовывается из окна в поисках мальчишек. Оглядывается вокруг, зачем-то поднимает голову. Прямо перед ней в воздухе парит пятка в полосатом радужном носке и довольно шевелит пальцами.

Маленькая русалочка

– Я сегодня на рынке Паулу встретила. Он тебе привет передает.

– Спасибо… погоди, это какого Паулу?

– Ну, у которого девочка в инвалидной коляске.

– А, этого! Ну надо же! Я его сто лет уже не видел! С тех пор как ходили с ним в «Маленькую русалочку» киянд[31] есть.

– КОГО есть?!

– Киянд. Ну что ты на меня так смотришь? Ты что, не знала, что их едят?

* * *
– Выбирайте, какая понравится. – Официант махнул рукой в сторону огромного – во всю стену – аквариума и отошел к стойке.

– Слушай, я не могу, – сказал Паулу, делая шаг назад. – Серьезно, не могу. Пошли отсюда. Пойдем лучше в бразильский ресторан. Или в «Короля-каракатицу», я плачý.

– Брось! – Луиш Мигел сунул в рот сигарету и похлопал себя по карманам в поисках зажигалки. – Когда ты еще попробуешь киянду, их завозят раз в жизни. – Он помахал официанту и показал пальцем на свою незажженную сигарету. Официант кивнул.

– Я переживу. Нет, серьезно. Как их вообще можно есть? Ты посмотри на них!

Луиш Мигел посмотрел. Маленькие пухлые киянды безо всякого интереса таращились на него из аквариума и вяло шевелили короткими хвостами. Вид у них был осовелый, как будто они покурили лиамбы.[32]

Подошел официант с зажигалкой. Луиш Мигел прикурил из его рук.

– Еще не выбрали? – спросил официант.

– Минутку, ладно? – Луиш Мигел подмигнул официанту и похлопал Паулу по плечу. – Давай-давай, нечего строить из себя девочку. Можно подумать, ты никогда раньше не ел рыбу!

Паулу нервно сглотнул.

– А ты уверен, что это рыба? Ты твердо в этом уверен?

– Я могу принести вам справочник, – в вежливом голосе официанта явственно послышались оскорбленные нотки. – Не думаете же вы, что мы подаем нашим гостям… эээ… человечину?!

– Нет-нет, что вы! У меня и в голове не было! – Паулу смешался, покраснел и усилием воли заставил себя посмотреть на киянд. Они были все так же неподвижны и все так же тупо таращились на него через толстое зеленоватое стекло. Паулу постучал пальцем по стенке аквариума. Одна из киянд медленно, как будто с усилием, подняла крошечную ручку и тоже постучала.

– Вот эту, – сказал он, и Луиш Мигел одобрительно кивнул.

– Варить, жарить, на решетке? – спросил официант, примериваясь к киянде веревочным сачком на длинной палке.

Паулу дико посмотрел на него.

– Ни в коем случае! Живую, в пакет с водой, и объясните, чем ее кормить!

Луиш Мигел печально вздохнул и покрутил пальцем у виска.

* * *
– А дальше что?

– Дальше всё.

– А что с кияндой-то?

– Сдохла. Почти сразу. У нее вирус какой-то был, что ли, или паразиты, я уже не помню. Их же контрабандой сюда завозили. Набивали в трюмы, не разбираясь – больные, здоровые… Потом продавали в рестораны. В «Маленькой русалочке» несколько клиентов заболели, ее из-за этого санитарный надзор закрыл. А сейчас вообще киянду нигде не купишь, ищи не ищи…

– Погоди, а девочка в инвалидной коляске тогда кто?

– Ну, кто-кто… Дочка. Я слышал, что у нее с рождения что-то такое с ногами, не то парализованы, не то что. Симона, жена Паулу, хотела ее сдать в интернат, а Паулу встал на уши и не позволил. Вроде они поэтому и развелись.

– Уууууууууу… а я-то подууууумалааааааа…

– А ты решила, что это он киянду в коляске возит?! Дурочка моя!

* * *
– Манана, полпятого, иди пить витамины! – зовет Паулу.

– Не пойду! – звонко кричит Манана из ванной. – Я занята! Я купаюсь!

Паулу наливает в ложку желтую маслянистую жидкость и осторожно, чтобы не расплескать, идет с нею в ванную.

При виде него Манана немедленно ныряет с головой, но тут же выныривает, фыркая и отплевываясь.

– Давай, – говорит Паулу и подносит ей ложку, – открывай рот.

– Не хочу, – бубнит Манана, мотая головой и не разжимая рта. – Невкусно!

– Зато полезно. Давай-давай, а то ты вчера опять сток забила чешуёй. Если не будешь принимать витамины, у тебя весь хвост облезет, как в прошлом году.

Круглые Мананины глаза наливаются слезами, она выхватывает у Паулу ложку, швыряет ее через всю ванную, потом закрывает лицо руками и басовито, с подвываниями, рыдает.

– Ну, Манана, – растерянно бормочет Паулу, присаживаясь на край ванны. – Ну что с тобой сегодня?

Манана приподнимается и порывисто обнимает Паулу за шею. Паулу нежно гладит ее по длинным мокрым волосам.

– Я хочу… ножки! – сквозь слезы выговаривает она.

Свинка

– Почему она не ест? – расстроенно спрашивает Моника. – Ну почему же она не ест?!

Моника расстелила на скамейке бумажную салфетку, поставила на нее крошечную фарфоровую свинку – почти совсем круглую, бело-розовую, улыбающуюся – и уже десять минут подносит к нарисованному пятачку то кусочек пиццы с грибами, то помидорку черри.

Еще одну помидорку она сунула себе в рот, но пока не раскусила, перекатывает ее за щекой, как леденец.

– Несколько дней уже, – потерянно говорит Моника и кладет пиццу на салфетку. – Как ты думаешь, что с ней? Может, она не любит пиццу? Может, надо было купить гамбургер?


Успокойся, Моника, молчу я. Успокойся, пожалуйста. Она и не должна есть. Ты посмотри на нее: она же неживая. Она просто фарфоровая безделушка. Безделушки не едят пиццы. И гамбургеров не едят. Чего ты, в самом деле?


– Сама ты – безделушка! – Моника воинственно вздергивает подбородок. – Раньше-то она ела! На той неделе еще ела! Салат ела, и бутерброд, и еще шоколадный мусс! Два мусса – вначале свой, а потом мой!


Я думаю, тебе показалось, молчу я. Вряд ли она съела бутерброд, салат и два мусса. Скорее всего, ты их сама съела и не заметила. В задумчивости. Знаешь же, как это бывает.


– Не знаю, – сердито говорит Моника. – У меня такого не бывает. Это, может, ты ешь и не замечаешь, а я… – Моника берет с салфетки пиццу и снова начинает тыкать ею в нос свинке. – Ну поешь, миленькая, – просит она, – пожалуйста, поешь! Тебе обязательно надо поесть! Хоть капельку!


Моника, молчу я. Моника, не сходи с ума. Прекрати кормить фарфоровую свинью. Прекрати, Моника, Моника, прекрати, Моника…


– Не ест… – Моника прерывисто вздыхает и встает со скамейки. – Не хочет. А знаешь, как ела, когда я ее только нашла? Оооооо… ты б видела! Больше меня! – Моника кладет пиццу на салфетку. Потом достает изо рта помидорку черри, обтирает ее о свитер и кладет рядом с пиццей. – Пойду я, ладно? Устала очень, а еще дела всякие…


Эй, молчу я. Свинку-то возьми! Подумаешь, не ест. Не выбрасывать же из-за этого бедную безделушку!


Моника оборачивается.

– Нет, – говорит она. – Не возьму. Ей у меня надоело. Ты только проследи, пожалуйста, чтобы ее кто-нибудь хороший нашел, ладно?


Ладно, растерянно молчу я. Прослежу.


– И не называй ее безделушкой! – кричит Моника и машет мне рукой.

* * *
– Ну что? – спрашиваю я. – Доигралась? Свинья ты. Монику расстроила.

– Так надо, – хмуро отвечает свинка, нюхая оставленный Моникой кусочек пиццы. – А Моника твоя переживет.

Высокомерно пожимаю плечами и отворачиваюсь. Не спорить же с фарфоровой безделушкой. Может, ей и правда надо.

Через несколько секунд со скамейки раздается громкое чавканье.

– О, твоя голодовка закончилась! – говорю я ехидно. – Приятного аппетита!

Но фарфоровая свинка меня не слышит.

– Какая гадость, – бормочет она с набитым ртом, – терпеть не могу холодную пиццу.

Обезьянка

– Ты пойдешь на выставку? – спросила меня моя соседка по квартире Нанда Абукассиш, бесцеремонно копаясь в вещах, разложенных на моем туалетном столике (на самом деле у меня нет туалетного столика, но, когда я заняла эту комнату, я повесила над комодом круглое зеркало, с одной стороны оно нормальное, а с другой – увеличительное, чтобы можно было как следует рассматривать свой нос после ванны. А на самом комоде поставила мозаичную египетскую шкатулку с украшениями, положила кремы – для лица, для тела и один, с экстрактом шелка, для зоны декольте, а еще расческу, маникюрный набор и прочие мелочи, совершенно необходимые любой девушке).

– Ой, какая прелесть! – сказала Нанда, вытаскивая из шкатулки маленькую белую обезьянку с абсолютно живой рожицей. Обезьянку пару дней назад прямо при мне вырезал пожилой негр из клыка бородавочника. Негр хотел за фигурку пятнадцать евро, но у меня не было пятнадцати, и он продал мне ее за двенадцать пятьдесят, билет на метро и шоколадку. – Где взяла?

Я отобрала у Нанды обезьянку, положила ее обратно в шкатулку, закрыла шкатулку на ключик, а ключик вытащила и спрятала в медальон. Просто так, чтобы позлить Нанду. Нанда показала мне язык и взяла с комода расческу.

– Ну так что? – спросила она, начесывая челку на глаза. – Ты пойдешь на выставку?

* * *
На все выставки нас водит Нандин приятель – Вашку Диогу. Или Диогу Вашку, я все время забываю, что из этого имя, а что – фамилия, а спрашивать как-то неловко.

Вашку – художник и, естественно, гений (все Нандины приятели – гении. По крайней мере, пока они еще приятели). В благодарность за то, что мы его пустили пожить в нашей гостиной, Вашку подарил нам две картинки. Нанде – «Любовь и разлитый кофе по отношению к проходящей Вечности»: две белые кляксы на черном фоне. А мне – «Жили долго и умерли в один день»: что-то вроде клубничного торта, если на нем как следует посидеть. Нанда утверждает, что картинки прекрасные, а я ничего не понимаю в современной живописи. Хорошо, допустим, но что можно понять в двух кляксах?!

И вообще я Вашку недолюбливаю. Он вечно отлынивает от уборки, никогда не возвращает свою часть денег за газ, кладет ноги в ботинках на стеклянный журнальный столик, а окурки вонючих «Португальских» (на другие у него нет денег) засовывает в горшки с цветами и уже совсем уморил мой гибискус. И я уверена, что это именно он ворует из кладовой мое помидорное варенье.

К тому же он регулярно приносит билеты на открытие каких-то совершенно чудовищных выставок в галерее, где он подрабатывает, и приходится тратить вечер и тащиться туда, потому что иначе Нанда с Вашку не дают мне прохода, называют мещанкой и лавочницей.

* * *
– Выставка чего?! – с ужасом переспросила я. Надеялась, что Нанда пошутила, или оговорилась, или просто перепутала что-то, с ней бывает.

– Выставка альбиносов. – Нанда разделила челку на тоненькие прядки и безуспешно пыталась заплести их в косички. – Настоящих! Там будет белый питон, белая собака, белые рыбки, еще кто-то… Вашку говорит, очень концептуальный проект. Важный для понимания цвета. Слушай, у тебя есть чем это закрепить? Оно все время расплетается!

* * *
На выставку альбиносов я не пошла. Сказала Нанде, что у меня была няня-альбиноска (няня была вполне цветная, из Мозамбика, но не станет же Нанда проверять?) и парочка белых мышей, что белого питона я видела по телевизору, а про белого кашалота читала в книге и что свою норму по альбиносам я выполнила и пусть Нанда с Вашку сами идут, если им так хочется, а у меня есть чем себя занять.

– Мещанка и лавочница, – припечатала Нанда, уходя.

Вернулись они поздно и порознь. Первой пришла Нанда – она так хлопнула дверью в свою комнату, что я аж подпрыгнула. Потом, где-то через час, Вашку. Он походил по кухне, вышел на балкон, позвякал чем-то в кладовой (я уверена, уверена, что он опять ел мое варенье), а потом ушел в гостиную и начал чем-то там шуршать и ругаться вполголоса. Я хотела постучать в дверь и попросить потише, но лень было вылезать из постели.

* * *
Я проснулась рано, еще не было шести. Дверь в гостиную была приоткрыта, и было слышно, как похрапывает Вашку. Я заглянула – ну нельзя было не заглянуть, – потом тихонечко, на цыпочках, вошла. Одетый Вашку спал на неразобранном диване. Рядом с диваном стояла наполовину пустая банка моего варенья. В остатках варенья плавали окурки. По всей гостиной были разбросаны квадратные листы черной бумаги, я таких никогда раньше не видела.

Я подняла один, другой, третий… На всех – на всех! – белым карандашом была нарисована маленькая обезьянка с абсолютно живой рожицей.

* * *
Зря я это сделала. Не отдаст мне теперь Вашку мою обезьянку. Он вначале заорал как ненормальный, потом схватил ее и теперь сидит с ней в кулаке, глаз с нее не сводит, даже на свое имя не отзывается. Мы с Нандой его уже и трясли, и в ухо ему кричали. Я принесла последнюю банку варенья, открыла. Бесполезно. И с чего я вообще взяла, что это будет правильно – показать ему обезьянку?

Личная ответственность

– Ну, коллега, ну так нельзя, – гудит чей-то низкий голос, и интерн Инасиу Жозе Пештана чувствует, что его несильно, но настойчиво трясут за плечи. – Приходите в себя, приходите! Что это вы как девица!

Инасиу открывает глаза и мотает головой, прогоняя дурноту.

Он полулежит на кушетке в ординаторской. Зеленая форменная куртка закатана почти до подмышек, а дальше ничего не видно – все заслонила широченная спина старшей медсестры Маргариды Тавареш, и холодные твердые пальцы нажимают, и давят, и постукивают, и от этого в животе что-то ноет, и сжимается, и вроде бы даже скручивается.

Инасиу ерзает, недовольный, но Маргарида Тавареш, привыкшая в одиночку ворочать лежачих больных, не замечает его попыток вырваться. Несколько минут спустя она распрямляется и с размаху хлопает интерна ладонью по впалому животу.

– Получи, худышка! – весело говорит старшая медсестра и потягивается с таким хрустом, что Инасиу передергивает. – Все заклеено в лучшем виде! Будешь мыться – пару дней не мочи.

Инасиу смотрит на свой живот. Зеленые штаны приспущены, а на бледной, пупырчатой, как у цыпленка, коже красуется белая марлевая нашлепка, из-под которой выпирает что-то небольшое, но какое-то… неприятное. Инасиу нервно сглатывает.

– Что это такое? – спрашивает он, стараясь говорить уверенно и строго, как и положено хирургу, но голос позорно срывается на жалобный писк. – Что со мной было? Что это вы тут мне поназаклеивали?

– А правда, что он оперировал сегодня? – В поле зрения интерна, как полная луна, вплывает красное довольное лицо заведующего хирургическим отделением профессора Антониу Брандау Роша.

– Аппендицит, – отвечает Маргарида Тавареш и материнским жестом гладит уворачивающегося интерна по голове. – Отлично справился. Через пару дней отпадет и следа не останется.

Инасиу начинает казаться, что над ним издеваются.

– Кто отпадет? – спрашивает он, чуть не плача. – Откуда отпадет?

Брандау Роша мрачнеет.

– С ним что, – подозрительно спрашиваетон, не глядя на Инасиу, – никто не разговаривал? Кто его куратор?

Маргарида Тавареш делает страшное лицо – вскидывает брови, выкатывает глаза и поджимает губы. «Нет-нет, не здесь!» – расшифровывает интерн и чувствует, что сейчас упадет в обморок. Но профессор Брандау Роша не понимает пантомимы.

– Что… – начинает он раздраженно. Маргарида Тавареш не дает ему закончить. Она хватает завотделением за рукав и тащит его к выходу.

«Совсем обнаглели медсестры, – механически думает Инасиу. – Скоро вообще врачей начнут гонять, как санитарок». Вначале он пытается прислушиваться к звукам, доносящимся из-за двери, но слов не разбирает, только басовитое «бубубу», поэтому, помаявшись немного, Инасиу начинает отдирать от кожи прозрачный пластырь, придерживающий марлевую повязку.

Когда профессор Брандау Роша возвращается в ординаторскую, интерн Инасиу Жозе Пештана сидит на кушетке и истерически хихикает, уставившись на багровый остроконечный отросток, торчащий у него справа из живота.

* * *
– Что, у всех вырастает? – в пятый раз переспрашивает Инасиу, недоверчиво глядя на старшую медсестру. С истерикой он справился и в обморок не упал, даже лед не понадобился, хотя Маргарида Тавареш на всякий случай велела кому-то принести целый тазик и попыталась сунуть туда голову Инасиу, бедный интерн еле отбился.

– Как у кого, – терпеливо отвечает Маргарида Тавареш. Ей очень хочется прикрикнуть на недоверчивого мальчишку или стукнуть его тазиком с подтаявшим льдом, но она вспоминает себя двадцать лет назад, как рыдала, как просила уволить ее по собственному желанию, хоть с отрицательной характеристикой, хоть с волчьим билетом, вздыхает и снова подробно объясняет, чем их больница отличается от всех остальных.

– А у кого – как? – не сдается Инасиу. Он старается не смотреть на свой живот, хотя старшая медсестра снова заклеила отвратительный отросток марлей. – Если, скажем, я завтра руку кому-нибудь ампутирую, у меня что – третья рука вырастет?!

– Ну, допустим, к ампутации тебя пока никто не допустит, – возражает Маргарида. – Ты вообще пока оперировать не должен был. Твое дело – ассистировать и ума набираться.

– А у ассистентов? Не вырастает?

Старшая медсестра отрицательно качает головой.

– Почему?

– Это вопрос ответственности, – туманно отвечает она и внезапно улыбается. – Ну что ты так переживаешь, мальчик? Ну, не предупредили тебя. Бывает. Меня в свое время тоже не предупредили. Пациентка мне нервная попалась – дернулась, и я иглу сломала. Так у меня на жопе вот такой синячище вскочил! – Маргарида Тавареш раскидывает руки, показывая размеры синячища. – Я неделю сесть не могла! А ты умничка, все сделал прекрасно – я же вижу. И штука эта отпадет, как только пациенту твоему швы снимут. Вот если бы ты где-то напортачил, салфетку бы в пациенте забыл, еще что-то в этом роде… А когда у пациента все без осложнений, то и у доктора тоже все проходит без проблем.


– Это называется – без проблем? – Инасиу косится на марлевый прямоугольник на животе и тут же отводит глаза. – А как тогда выглядят проблемы?

– По-всякому, – лаконично отвечает старшая медсестра. – Так что не жалуйся.

Инасиу встает с кушетки, но в животе что-то дергает, и он снова усаживается.

– А кто должен был меня предупредить? Куратор?

Маргарида Тавареш молча кивает.

– А где он вообще? – обиженно интересуется Инасиу. – Когда их величество соизволят появиться? Вы в курсе, что он даже не позвонил! Я его с самого утра ищу, это же он должен был резать этот чертов…

Медсестра подходит к тумбочке и начинает подчеркнуто деловито в ней рыться. Инасиу снова становится не по себе.

– Что с ним? – почти шепотом спрашивает он.

– Пациент у него умер, – не поворачиваясь говорит Маргарида Тавареш. – На столе. Судя по последствиям, по его вине.


Инасиу хочет сказать медсестре, что тазик со льдом ему все-таки не помешает, но не успевает – кушетка куда-то уплывает, и он, потеряв сознание, падает лицом вперед.

* * *
– А вот и наше светило, надежда отечественной хирургии! – ехидно говорит молодой хирург Педру Лопеш. – Ну, как дела? Не отрастил себе еще пару-тройку аппендиксов?

Лопеш всего на пять лет старше Инасиу, и Инасиу ненавидит его до глубины души. Каждый раз, когда Лопеш входит в операционную, Инасиу надеется, что тот где-нибудь ошибется и проведет месяц-другой в реанимации. Но увы. Педру Лопеш отличный хирург и после самой сложной операции отсутствует самое большее два дня.

– Смотри, ты не отрасти, – огрызается Инасиу, но Лопеш его не слышит: он поймал проходившую мимо хорошенькую стажерку и что-то ей шепчет на ухо. Стажерка краснеет и хихикает.

– Не дуйся, – говорит кто-то, и Инасиу резко поворачивается. За его спиной стоит заговорщицки улыбающаяся старшая медсестра Маргарида Тавареш.

– Знаешь, что сейчас будет делать наш дорогой доктор Лопеш? – со значением спрашивает она. Инасиу хочет сказать, что его это совершенно не интересует, но она уже продолжает: – Доктор Лопеш сейчас будет делать обрезание. К нам везут мальчика с острым фимозом – только что позвонили из диспетчерской.


Вспугнутая громким смехом стажерка срывается с места и убегает. Педру Лопеш недовольно оборачивается. Посреди коридора стоят старшая медсестра Маргарида Тавареш и интерн Инасиу Жозе Пештана и, хлопая друг друга по спине, хохочут до слез.

Уши Бруну

Однажды зимним утром лейтенант от инфантарии Бруну де Соуза Диаш проснулся, томимый сильной головной болью и нехорошими предчувствиями.

Не открывая глаз, лейтенант похлопал рукой по тумбочке, пытаясь нащупать бутылку с минеральной водой. Бутылку он не нашел, но зато свалил с тумбочки будильник. Когда в голове отзвонили колокола, вызванные грохотом упавшего будильника, лейтенант Бруну Диаш решил прибегнуть к посторонней помощи.

– Тереза… – слабым голосом позвал он. – О Тереза!

– Что тебе надо? – нелюбезно отозвалась жена со своей половины кровати.

– Спаси меня, Тереза, – как можно жалостливее попросил лейтенант и завозился в постели. – Принеси водички и аспирину!

– Сам возьми, – еще нелюбезнее буркнула жена.

– Сам не могу, – просипел Бруну, прижимая ледяную руку к горящему лбу. – Умираю…

Кровать заскрипела, и Бруну с облегчением понял, что Тереза встает.

– На, – спустя минуту сказала она, со стуком ставя на тумбочку стеклянную бутылку. От этого стука в голове у Бруну что-то болезненно заныло, но лейтенант даже не поморщился, чтобы не рассердить жену.

– Спасибо, любимая, ты ангел! – произнес Бруну, с трудом разлепляя глаза. Держась за голову, он сел, отвинтил пробку с маленькой зеленой бутылки и с наслаждением отпил больше половины. Потом вытащил из принесенной Терезой упаковки две таблетки растворимого аспирина, разломал, кинул в бутылку, закрыл горлышко ладонью и хорошенько встряхнул. Потом отнял ладонь от горлышка, зачем-то понюхал пузырящуюся воду, зажмурился и одним глотком допил до конца.

– Бррр, – сказал он, передернувшись. – Тереза, ты спасла мне жизнь. Проси чего хочешь!

– Я все время прошу только об одном! – мрачно ответила Тереза, выходя из комнаты. – Чтобы ты пил меньше!

– Это называется – хотеть невозможного, – пробормотал себе под нос Бруну, нащупывая ногой шлепанцы.

Встав с кровати, он со стоном потянулся, несколько раз взмахнул руками и подошел к зеркалу.

– Доброе утро, господин лейтенант, – поприветствовал сам себя Бруну, одергивая пижамную куртку и придирчиво разглядывая свое долговязое отражение. Отражение было слегка желтоватым и потрепанным, но все еще довольно привлекательным. Вот только в районе головы наблюдалась некая несообразность.

«Зарос я сильно, что ли? – подумал Бруну, берясь рукой за сизый щетинистый подбородок. – Или, может, стричься пора?»

Бруну повернул голову и, скосив глаза, попытался взглянуть на себя в профиль. Ощущение несообразности не пропало и вроде бы даже усилилось.

Бруну поискал расческу, но не нашел, отступил от зеркала, вытащил из шкафа коричневый форменный берет, лихо натянул его на голову и похолодел: руки соскользнули с головы, не встретив привычного сопротивления. У Бруну возникло абсурдное ощущение, что у него нет ушей.

Лейтенант нервно засмеялся и вернулся к зеркалу, но посмотреть решился не сразу.

Вначале он поскреб ногтем какое-то пятнышко на пижаме. Потом покрутил пуговицу. Потом еще раз поскреб пятнышко.

И только после этого глубоко вздохнул и с отчаянием человека, впервые прыгающего с парашютом, в упор уставился на свое отражение.

Ушей не было.

* * *
С кухни запахло свежесваренным кофе, и в комнату заглянула Тереза с бутербродом в руке.

– Завтракать будешь? – спросила она подобревшим голосом. – Иди, уже все на столе.

Бруну оторвался от зеркала и еще раз провел руками по тем местам, где еще вчера красовалась пара довольно ладных ушей.

– Те-тереза, – запинаясь проговорил он, – ты не видела моих ушей?

– В ящике лежат, а если нет, то в грязном белье, – не удивившись, ответила Тереза и откусила от бутерброда.

– В ящике?! – с недоверием переспросил Бруну.

– Ну да. Или в грязном белье. – Тереза подошла к зеркалу, подышала на него и протерла рукавом халата. – Ты вечно все разбрасываешь, а я вечно за тобой собираю, и стираю, и складываю, а ты только и знаешь что пачкаешь и разбрасываешь, разбрасываешь и пачкаешь, а потом я тебе виновата, а я только стираю… – Тереза прервалась, чтобы вздохнуть, и Бруну немедленно этим воспользовался.

– Мои УШИ?!! – переспросил он хрипло. – В ГРЯЗНОМ БЕЛЬЕ?!!

– Какие уши? – рассеянно переспросила Тереза, неловко взмахнув бутербродом. – Я про рубашки твои говорила и про носки, ты их вечно где попало…

Бруну схватил Терезу за плечи и затряс.

– Какие, к черту, рубашки?! – взревел он. – Какие, к черту, носки?! Я тебя про уши спрашиваю, ты речь человеческую понимаешь или нет?!! Про уши! Уши мои куда-то делись, уши!!!

Терезины губы задрожали. За десять лет, что они с Бруну были женаты, лейтенант только дважды повысил на нее голос: когда она случайно сожгла его мундир накануне парада 25 апреля и когда во время чемпионата мира по футболу пошла пить кофе с соседкой доной Консейсау и забыла записать полуфинальный матч. Бруну тогда кричал и топал ногами, но не выглядел и вполовину так угрожающе, как сейчас.

– Что ты на меня орешь? – проблеяла Тереза и уронила на пол недоеденный бутерброд. По ее щекам покатились круглые мультипликационные слезы.

Лейтенанту стало стыдно. В конце концов, жена не виновата в том, что у него куда-то пропали уши. Бруну выпустил Терезу и неловко похлопал ее по плечу.

– Ну не реви, Терезиня, ты чего?

Тереза, которая все всегда делала наперекор мужу, закрыла лицо руками и бурно зарыдала.

Бруну тяжело вздохнул и нежно обнял жену.

– Ну-ну-ну, – успокоительно забормотал он ей в макушку, – я больше не буду, Терезиня, прости меня. Ну видишь, всё, я уже не кричу… Ну не плачь, миленькая, солнышко мое…

Тереза протяжно всхлипнула и уткнулась носом в вырез мужниной пижамной куртки. В вырезе стало горячо и влажно, и Бруну умилился.

– Девочка моя, – прошептал он. – Хорошая…

Тереза подняла голову и солнечно, как десять лет назад, улыбнулась Бруну. Потом ее улыбка потускнела.

– Ой, – сказала Тереза. – А что это у тебя с ушами?!

Добрососедские отношения

Сестра Перпéтуя еще раз тщательно пересчитала сдачу и тихонько вздохнула.

– Прошу прощения, сеньор Фабиу, – сказала она, натянуто улыбаясь, – но я вам дала два евро…

– Конечно-конечно! – вскричал сеньор Фабиу, выхватывая из коробочки две пятидесятисентимовые монетки. – Это я прошу прощения у сестpы! Я просто задумался, знаете…

«Ничего ты не задумался, вороватая твоя морда», – хмуро подумала сестра Перпетуя, ссыпая монетки в малюсенький вязаный кошелечек. Хлеб со злаками, который она каждые два дня покупала в передвижной пекарне сеньора Фабиу, и без того подорожал с прошлого года почти вдвое, но сеньор Фабиу все равно так и норовил надуть на сдаче.

Сеньор Фабиу икнул. «Чтоб тебе подавиться этим евро!» – страстно пожелал он. Сеньору Фабиу нестерпимо хотелось курить, но не хватало восьмидесяти сентимов на пачку «Голубых португальских».

Сестра Перпетуя поскользнулась на раздавленной кем-то сливе, взмахнула руками, чтобы не упасть и выронила пакет с хлебом. «Ты мне еще поругайся вслед, – стараясь не заводиться, подумала она. – Я тебе так поругаюсь!..»

Сеньор Фабиу потянулся в глубь грузовичка, чтобы поправить криво лежащую буханку, но тут в спине как будто что-то взорвалось. От боли у сеньора Фабиу сперло дыхание, а на глаза навернулись слезы.

– Ведьма! – взвизгнул он вслед сестре Перпетуе, как только сумел продышаться. – Все монашки – ведьмы!

Сестра Перпетуя резко обернулась, охнула и схватилась за подвернувшуюся щиколотку.

– Безбожник! – отчеканила она, не разгибаясь. – В аду гореть будешь!

Лицо сеньора Фабиу налилось кровью.

– А ты! – пропыхтел он. – Да ты! Да ты вообще!..

* * *
Из приемного покоя выходили вместе. Сеньор Фабиу, уже нормального цвета, поддерживал под руку прихрамывающую сестру Перпетую.

– Бросали б вы курить, сеньор Фабиу, – ворчала сестра Перпетуя. – Слышали, что вам доктор сказал?

– Сестре легко говорить, – незло огрызался сеньор Фабиу, – а я уже пятьдесят лет курю! Я так думаю, что если бы Господь не хотел, чтобы мы курили, он бы не создал сигареты. – Сеньор Фабиу ухмыльнулся и даже хотел слегка пихнуть сестру Перпетую локтем в бок, но застеснялся и не стал. – А, сестра? Верно я говорю?

Сестра Перпетуя вздохнула, смиряя раздражение. «Вот ведь болтун! – подумала она. – И никак не уймется…»

Сеньор Фабиу поперхнулся и надрывно закашлялся.

Голубятня

…Карлота Жоакина была старуха богатая и для своего возраста очень крепкая, но вздорная и склочная и какая-то абсолютно бессердечная.

Про нее доподлинно было известно, что каждую неделю она собственноручно толчет в небольшой каменной ступке кусочки стекла, мешает стеклянную пыль с хлебными крошками и рассыпает по дорожкам сада, а сама усаживается в беседке с вязанием и смотрит, как птицы слетаются на адское угощение. Младшая девчонка зеленщика Вашку – рыжая Жоана, которая убирала у Карлоты Жоакины по средам и пятницам, – уверяла, что старуха потом собирает птичьи трупики, перья сжигает, а из крови и костей варит зелье, которое делает ее невидимой тринадцатого числа каждого месяца. Зачем Карлоте Жоакине становиться невидимой по тринадцатым числам, Жоана не знала, но клялась, что своими глазами видела, как старуха откупоривает бутылку толстого неровного стекла, наливает оттуда в стакан вязкой темно-коричневой жидкости, разводит водой и выпивает залпом, и потом весь день ее не видно, только в доме раздаются какие-то пугающие звуки – не то плач, не то смех.

Зеленщиковой девчонке у нас не очень верили – все знают, что рыжие врут как дышат, к тому же Жоана вечно что-то читала, зеленщик ее уже и порол, и книги отнимал и жег, все без толку. Только отец отвернется – она уже шелестит страницами. Где только брала?

Но птиц – птиц в городе очень любили. В каждом доме держали хотя бы канарейку, а у моей квартирной хозяйки доны Анжелины их было восемь, и большой белоснежный попугай по имени Жока.

Поэтому, когда молочник Педру пришел к Карлоте Жоакине за деньгами за апрель и обнаружил ее в беседке уже холодную и с синим лицом, никто о ней не пожалел. Ну разве что собачка Пантуфля – милейшее и добродушнейшее создание, единственное существо, к которому старуха питала какое-то подобие привязанности.


Вскрытие завещания Карлоты Жоакины было назначено на полдень воскресенья. На площади соорудили что-то вроде помоста, вплотную к нему поставили большое кресло, а за ним, рядами, стулья. Нотариус сеньор Рибейра разыскал и уговорил приехать старухину дочку Терезиню, которую тридцать лет назад, зимой, Карлота Жоакина выставила из дома в одной ночной сорочке. В городе поговаривали, что Карлота Жоакина поймала Терезиню в постели с помощником аптекаря, но точно никто ничего не знал. Терезиню в ту зиму приютил падре Матуш и вскоре отправил куда-то на юг к своей дальней родственнице. Примерно тогда же из города тихонько исчез помощник аптекаря, никто про него и не вспомнил.


Сеньор Рибейра проводил Терезиню – теперь уже дону Терезу, почтенную матрону, скорее цветущую, чем красивую, – к креслу у помоста. Она уселась, и к ней немедленно прижались пять худышек в белых платьях, одна другой испуганнее.

Когда площадь заполнилась, сеньор Рибейра взошел на помост, сдержанно поклонился собравшимся и взял со стола большой коричневый конверт. Поклонился еще раз, с треском разорвал плотную бумагу – одна из худышек в белом платье ойкнула, – вытащил оттуда неожиданно маленький листок бумаги и откашлялся.

– «Я, Карлота Жоакина Мария Барбоза Сеабра, – прочитал он нараспев своим красивым глубоким баритоном, – находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю все мое имущество, движимое и недвижимое, моему… – Сеньор Рибейра запнулся и откашлялся еще раз. – Моему… убийце».

Во внезапно наступившей тишине было слышно, как тоненько икает самая маленькая худышка.

* * *
– Ну хорошо, – в пятый раз повторил полковник Тейшейра и прошелся по комнате. – Допустим, кто-то придет и скажет: «Это я убил старуху, давайте мои деньги».

– Доказательства пусть предъявит, – подсказал из угла нотариус сеньор Рибейра.

– Доказательства пусть предъявит, – согласился полковник Тейшейра. – И что?

– Каторга? – полуспросил сеньор Рибейра.

– За старуху-то? – полковник поморщился и покачал головой. – Максимум ссылка. Но с конфискацией. В пользу города.

* * *
– Да мне-то что? – раздраженно бросила дона Тереза, с силой встряхнула мокрое белое платье и повесила его на веревку, где уже висели четыре таких же платья. – Это теперь ваши деньги, сами с ними и разбирайтесь.

* * *
За голубятню проголосовали почти единогласно. Против был только падре Матуш – он считал, что на деньги Карлоты Жоакины следует учредить фонд, чтобы давать приданое бедным невестам.

– Бросьте, падре, – сказал вечером полковник Тейшейра, распечатывая новую колоду. – Можно подумать, у нас в городе много бедных невест. А голубям надо компенсировать ущерб. Покойная, мир ее праху, как с ними расправлялась! Прямо геноцид!

– Авицид, – поправил падре Матуш. – Или колумбоцид.

– Да-да, – согласился полковник Тейшейра. – Именно. Ну что, партию по сентиму?

* * *
Голубятня получилась великолепная. Просторная, светлая, по верху – окошечки, чтобы голуби влетали и вылетали, чудо, а не голубятня, весь город ходил на нее посмотреть. Моя квартирная хозяйка дона Анжелина даже носила туда попугая Жоку, но Жоке там не понравилось, и он устроил скандал. Дона Анжелина говорила – от зависти.

На стену снаружи повесили блестящую табличку с надписью «Муниципальная голубятня имени Карлоты Жоакины» и стилизованным голубем посередине. Только разместили табличку довольно неудачно, прямо под одним из окошечек, и уже через неделю голуби так ее загадили, что надпись совершенно исчезла.

Сказки на перекрестках

Инициация

…открыл утром глаза и понял: сегодня. Просто понял, и всё…


вот с самого утра было предчувствие, я тебе клянусь. Ну вспомни, за завтраком…


…дядя говорил, что каждый мужчина всегда про себя знает. А я не верил. Я раньше думал, что…


я предпочитаю слово «интуиция». Да уж, пожалуйста. Ты же знаешь, я не люблю таких шуток. В конце концов, если бы я не…


…ничего не сказал, даже не посмотрел. Только рукой на дверь махнул – иди. Значит, все правильно…

* * *
…демонов нельзя бояться. Дядя говорит, что демоны слетаются на запах страха. Один раз испугаешься – и всё. Разорвут. Когда я был маленький, я боялся демонов. А теперь уже не боюсь. Я мужчина. Как дядя. Когда дядя выходит из дома, демоны разбегаются. Тех, которые не успевают разбежаться, дядя ловит и ест на завтрак. Сейчас я пройду ритуал, и демоны станут бояться меня, как дядю. Вы слышите, демоны? Я иду!..

а ты уверен, что нам сюда? Точно? Ну смотри, тебе виднее, конечно, но я бы…


…демон! Демон! Еще демон! Все равно я не испугаюсь! Я не боюсь вас, демоны, не боюсь!!! Видите? Я не боюсь вас! Я плюю в ваши морды! Я плюю!..


тормози, тормози, ну!!!! Ччччерт… Нет-нет, я в порядке. Правда, в порядке, просто губу прокусила…


…Оуэээ!!!! Я мужчина! Я мужчина!!! Я мужчина, и демоны меня боятся! Они останавливаются, когда я иду! Они боятся напасть на меня и кусают друг друга!!! Дядя, дядя, ты видел?!! Демоны меня боятся!!!

* * *
– Извините, извините, ради бога, извините, – в сотый раз повторяет Лурдеш, трогая ушибленный подбородок. На подбородке уже образовался и наливается свинцовым цветом большой, идеально круглый синяк.

– Ну что вы, что вы! – Ракел прижала бумажный платок к прокушенной губе и безуспешно пытается остановить тонкую струйку крови. – Вы абсолютно не виноваты! Вы вообще больше всех пострадали!

– Откуда только взялся этот придурочный пацан? – хмуро спрашивает Фабиу.

Лурдеш и Ракел синхронно пожимают плечами.

– Муж за ним побежал, – говорит Ракел. – Может, поймает.

* * *
– Бампер, – загибает пальцы Тьягу, – топливный бак, и я еще не очень внимательно все осмотрел, наверняка есть еще что-нибудь. И главное, ты же понимаешь – достаточно один раз стукнуть, дальше так и пойдет, хоть меняй теперь машину.

– Зато все живы и здоровы. – Ракел осторожно трогает пальцем распухшую губу. – А у этой девочки, Лурдеш, вообще машина почти вдребезги – и спереди, и сзади. Жалко, что ты не поймал мальчишку. Я бы с удовольствием поговорила с его родителями.

– Видишь ли, – задумчиво тянет Тьягу, – я его не то чтобы не поймал… я его не нашел. Он просто исчез, как будто его и не было, представляешь?

Морская собака

Собаке приснилось, что чайки пытаются утащить у нее рыбу, и она залаяла не просыпаясь. Чайки бросили рыбу и отлетели – белая села метрах в двацати от собаки и стала увлеченно расшвыривать мелкие щепочки, а пестрая поскакала вдоль прибоя, как будто играла в какую-то игру. Собака еще раз гавкнула для порядка и проснулась. В двадцати метрах от нее белая чайка нашла большую закрученную ракушку и пыталась в нее заглянуть то одним, то другим глазом. Пестрая летала над ней большими кругами.

Собака перевернулась на бок, потянулась и зевнула. Потом вскочила и потянулась еще раз, по очереди вытягивая каждую лапу. Белая чайка бросила свою ракушку и взлетела, а на ракушку немедленно спикировала пестрая. Собака встряхнулась и потрусила по пустынному пляжу к большому серому камню. Накануне собака нашла у камня гнездо с тремя яйцами и смутно надеялась, что там еще что-то осталось. Позади нее чайки затеяли свару из-за ненужной им обеим ракушки.

* * *
– Я, конечно, очень извиняюсь, – сказал сеньор Жозе Силва и откашлялся. – Я очень извиняюсь, но не могли бы вы сказать вашему мальчику, чтобы он рыбу у меня из ведерка не таскал?

Дона Амелия отложила книгу и с интересом посмотрела на сеньора Жозе Силву. Сеньор Жозе Силва еще раз откашлялся и на всякий случай снял кепку. Под кепкой обнаружилась блестящая загорелая лысина.

– Рыбу? – переспросила дона Амелия. – Из ведерка?

– Из ведерка, – подтвердил сеньор Жозе Силва. – Вон там стоит, – он кивнул на раскрытый красный зонт с надписью «Кока-кола». Зонт был огромный. Он лежал на песке боком и закрывал от доны Амелии полпляжа.

– Рыбу из ведерка… – задумчиво повторила дона Амелия. – А почему вы думаете, что это мой мальчик таскает у вас рыбу из ведерка?

– А больше некому, – сказал сеньор Жозе Силва и переступил с ноги на ногу. – Тут же больше нет никого. Я только. Ну и вы вот. С мальчиком.

Дона Амелия снова посмотрела на зонт с надписью «Кока-кола» и кивнула. Потом поднялась на ноги.

– Рубен! – позвала она. – Рубен! Зачем ты таскаешь рыбу из ведерка?

– Это не я! – откликнулся Рубен. Он валялся в прибое, и волны то и дело переворачивали его со спины на живот и обратно, как сосиску на сковороде. – Это собака приходила!

– Видите, – сказала дона Амелия. – Это не он. Это собака.

– Какая еще собака? – буркнул сеньор Жозе Силва и надел кепку. – Нету тут никакой собаки. Вот люди, а, – бубнил он, возвращаясь к своему зонту, – вначале рыбу таскают, потом говорят – собака.

* * *
У камня гнезда не оказалось. Собака обнюхала все вокруг – гнезда как не бывало. Собака чуть-чуть покопала песок – у камня и подальше, но в песке тоже ничего не было. Собака уселась и свесила розовый язык. Ей было немного жарко, немного нудно, и уже начинало хотеться есть.

* * *
– Ну мам! Ну я не хочу переодеваться! Я есть хочу! Ну мааам!

– Я зато хочу, – сказала дона Амелия, закатывая Рубена в синее мохнатое полотенце. – Я очень хочу, чтобы ты переоделся. Я так хочу, чтобы ты переоделся, что мне прямо аж невмоготу.

– Тебе вмоготу! – проныл Рубен. – А я есть хочу! Я сейчас умру!

– Не умрешь. – Дона Амелия вынула из сумки сухие плавки и натянула их Рубену на голову, как лыжную шапочку.

– Ну мам! – взвизгнул возмущенный Рубен.

– Переодевайся, и сразу будем есть.

* * *
Собака почувствовала, что пахнет едой. Запах был немного странный, точно не рыба и не яйца, но это явно была еда. Собака напружинила нос и пошла в ту сторону, откуда доносился запах.

* * *
– А ты знаешь, что здесь живет собака? – спросил Рубен.

– Большая?

– Вот такая, – Рубен показал сантиметров пятьдесят от земли, потом приподнял руку еще сантиметров на десять. – Нет, вот такая. Даже еще больше.

Дона Амелия присвистнула.

– Ого! А чья она?

– Ничья.

Дона Амелия с удивлением смотрела на Рубена. Очень странно. Раньше бы он обязательно сказал «моя».

Рубен сосредоточенно строил замок и не чувствовал ее взгляда.

– Плохо, что ничья, – наконец сказала дона Амелия. – Собака должна быть чья-нибудь.

Рубен похлопал ладонями, утрамбовывая крепостную стену.

– Этой собаке не надо быть чьей-то. Это, наоборот, всё здесь ее.

– Всё-всё?

– Всё-всё. И пляж. И чайки. И этот дяденька с рыбой.

– И бутерброд, который ты как будто не ел, – поддразнила его дона Амелия.

– И бутерброд тоже, – серьезно кивнул Рубен.

* * *
Собака положила голову на вытянутые лапы и вздохнула. Незнакомая еда оказалась очень вкусной, жалко, ее было немного. Собака облизнулась. Прямо перед ней по песку двигалось что-то розовое. Двигалось странно, елозило туда-сюда и не убегало. Собака подползла поближе и ткнула в розовое носом.

* * *
– Не щекочись! – сказал Рубен.

– Чего? – Дона Амелия перевернула страницу. – Чего я не делай?

– Я думал, это ты меня в пятку пощекотала, – объяснил Рубен и вкопал у входа в замок большую закрученную ракушку. – А это не ты, это собака.

Дона Амелия отложила книгу и посмотрела вокруг. Если не считать неподвижного сеньора Жозе Силвы с удочкой, пляж был абсолютно пуст, только возле прибоя ссорились две чайки – белая и пестрая.

Дона Амелия улыбнулась и пощекотала Рубена.

– Осторожно! – завопил он. – У меня из-за тебя замок сломается!

* * *
Штука была замечательная. Не очень большая и не очень маленькая. Пахла она как то розовое, только сильнее, и не дергалась, когда собака тыкала в нее носом. Собака осторожно взяла штуку зубами и потрясла. Чайки перестали скандалить и подобрались поближе.

* * *
– Я не понимаю, как ты ухитрился потерять сандалию, – сердито сказала дона Амелия.

– Это не я, это собака! – Рубен развел руками. – Я даже не видел, как она ее взяла!

Дона Амелия вздохнула.

– Тогда забери у нее.

– Не могу! Она не отдает!

Дона Амелия посчитала про себя до десяти.

– Домой пойдешь в одной сандалии, – сказала она наконец.

– И пойду.

– И пойдешь.

– И пойду!

Рубен резко отвернулся, присел на корточки и стал застегивать левую сандалию. Дона Амелия покачала головой. Хотела бы она знать, куда он на самом деле задевал правую. Может, заложил в основание замка?

* * *
Собака набегалась со штукой и тяжело плюхнулась на песок. Штуку она положила рядом, и та лежала тихонечко. Штука выглядела усталой и довольной.

Чайки сидели тут же поблизости. Вид у них был демонстративно незаинтересованный.

Собака поднялась с песка. Надо быстро прятать штуку, пока чайки ее не украли.

* * *
Сеньор Жозе Силва смотал свои удочки и закрыл огромный красный зонт с надписью «Кока-кола». Потом обвел взглядом пустынный пляж и замер. На мокром песке отчетливо виднелись отпечатки больших лап, как будто там только что пробежала крупная собака.

– Матерь божья, – пробормотал сеньор Жозе Силва.

В этот момент здоровенный замок из песка и ракушек – его весь день строил мальчишка, который с утра стянул у сеньора Жозе Силвы рыбу, – взорвался тучей песчинок и стал оседать. Казалось, что под него быстро-быстро подкапывается кто-то невидимый.

– Матерь божья, – опять пробормотал сеньор Жозе Силва почти со слезами в голосе и несколько раз перекрестился.

За его спиной две чайки – белая и пестрая – дружно вытаскивали из пластмассового ведерка больших серебристых рыбин.

Не сезон

Ощущаю себя по кусочкам. Вчера вечером кусочек, сегодня с утра кусочек. Кусочков много, я их кручу так и эдак, прикладываю друг к другу, смотрю – совпадут ли края, сойдется ли рисунок. Странное занятие, как незнакомую головоломку собирать: глядишь на кучу деталек, а во что их надо сложить, не знаешь. И вообще ничего не знаешь. Может, их там недостаточно, деталек, для целой картинки. Или, наоборот, кто-то смешал две головоломки. И хорошо еще, если хотя бы одну из них можно собрать целиком.


Вот, например, последний кусочек – запах кофе. А до того – мерзнут ноги. Нет, путаю, кусочек с «мерзнут ноги» был раньше. А прямо перед запахом кофе был чавкающий звук, который издает раскисшая глина. И как это сложить в одну картинку?

А самое странное, что я не очень представляю себе, что такое кофе. И как выглядит раскисшая глина. Я даже не уверен, есть ли у меня ноги. Кусочки ощущений не вызывают у меня никаких ассоциаций, они не связаны ни с каким знанием. Они просто возникают во мне и с шорохом падают в кучу других маленьких, ни с чем не связанных кусочков.


– Мам, можно мне на улицу? Ну мааа-мааааааааа!!!!! – пронзительный вопль врывается в меня маленьким смерчем, подхватывает кусочки ощущений, кружит их, разбрасывает, слепо, бессистемно, как и положено смерчу. И вдруг я понимаю, что все изменилось. Что нет больше кучи деталек, что головоломка сложилась в цельную картину. В меня.

Оглядываюсь, чтобы понять, где я.

Пустынная улочка, маленькие домики, по виду – нежилые. Пахнет солью, сыростью и йодом, откуда-то из-за деревьев доносится сдержанный рокот волн.


– Ну мааааааам, ты же обещала, что сегодня будет можно гулять!!! – На крыльце двухэтажного розового домика маленькая взъерошенная девочка в клетчатых брючках и красном пластиковом дождевике топает ногами в резиновых сапожках. Злые слезы ползут по круглым щекам. – Ты обещала, и я пойду!!!

Девочка делает крошечный шаг в сторону улицы, всем своим видом выражая протест.

Из домика доносится женский голос. Я не могу разобрать слов, но понимаю, что женщина объясняет, почему именно девочка в клетчатых брючках не может пойти гулять.

Девочка зажимает уши.

– Я тебя не слушаю!!! – кричит она, повернувшись к дому. – Я тебя не слушаю, не слушаю!!! Ты вчера обещала, а первое слово дороже второго!!! Я ушла, меня тут уже нету, это не я с тобой разговариваю!!!


На крыльце появляется молодая женщина в халате. У нее такое же круглое лицо, как у дочери, и такие же круглые глаза.


– Катиня, ну какое «обещала»? – голос у женщины скорее обиженный, чем сердитый. – Мы договорились, что ты пойдешь гулять, если не будет дождя. А ты сама видишь – дождь идет.

Девочка непримиримо шмыгает носом.

– Ничего и не идет! Дождь стоит и смотрит, как ты нарушаешь свое слово!


Мне становится смешно, и я неожиданно для себя фыркаю. Мать и дочь одновременно вскидывают на меня глаза. Женщина краснеет.

– Ой, извините, пожалуйста, я вас не заметила, – говорит она. – Вы к нам?

Я пожимаю плечами:

– Не знаю. А к вам можно?

– Ну конечно! – она улыбается и кивает на табличку, которой я до сих пор не замечал. На табличке написано «Семейный пансион „Меховая тапочка“».

– Наш пансион – единственное место в городе, где можно остановиться зимой, – со сдержанной гордостью говорит женщина, пропуская меня в дом. – А вы к нам надолго?

– Не знаю, – опять говорю я и, видя, что женщина смотрит на меня недоверчиво, повторяю: – Правда не знаю. Как получится.

Женщина серьезно кивает, как будто мое объяснение ее полностью удовлетворило.

– Меня зовут Мария Луиза, – говорит она. – А это Катарина. Катиня, поздоровайся с сеньором.

Катиня показывает мне язык и отворачивается.

– Катиня! – укоризненно произносит Мария Луиза. – Как ты себя ведешь? Что о тебе подумает сеньор?!

Катиня прячется за мать.

– Он не сеньор, – бурчит она тихонько. – Он дождь.

На мгновение мне кажется, что сейчас Мария Луиза всплеснет руками, скажет: «Ну конечно, как же я сразу не догадалась!» Меня выставят из «Меховой тапочки», и я пойду по улице, постепенно теряя ощущение себя целого, распадаясь на не связанные друг с другом кусочки незнакомого пазла.

Но Мария Луиза ободряюще мне улыбается, потом наклоняется и обнимает Катиню.

– С дождем тоже надо здороваться. Воспитанные девочки обязательно здороваются с дождем.

– А невоспитанные? – спрашивает Катиня.

– А невоспитанные не получают пирога к чаю!

* * *
Мы пьем чай с пирогом и мармеладом на маленькой кухне, выложенной разноцветной радужной плиткой.

– «Меховая тапочка» – непривычное название для пансиона, – говорю я.

– Это наше зимнее название… – Мария Луиза пододвигает мне мармелад. – Летом мы называемся «Морские камушки». А зимой хочется чего-то теплого. Уютного, как фланелевая пижама и плед с кисточками. Или вот меховые тапочки.

– И много у вас постояльцев? – Не то чтобы это меня интересовало, но мне почему-то нравится беседовать с Марией Луизой.

– Летом да, очень. У нас же курортный город, пляжный. Он летом оживает, а зимой впадает в спячку. Как медведь. Здесь зимой делать нечего. Дождь все время… ох, простите! – Мария Луиза краснеет до слез.

Мне становится обидно.

– Если я загостился, я пойду, – говорю я. – Вас послушать, так это из-за меня тут зимой жизни нет. Я сегодня слышал, Катиню мной пугаете. Тоже мне нашли людоеда, пожирателя детишек!

– Но она же простужается! – Мария Луиза смотрит на меня жалобными глазами. – Она бегает по лужам, приходит мокрая, потом болеет!..

Представляю себе надрывно кашляющую Катиню, бледную, с блестящими температурными глазами, и мне становится скверно.

– Может, еще чайку? – преувеличенно бодро спрашивает Мария Луиза. – Горяченького, а?

Киваю, не говоря ни слова.

Катиня подходит ко мне и берет меня за руку.

– Не слушай маму, она паникерша. Я простужаюсь только летом, когда пью холодную воду. Пусти-ка, – командует она и лезет ко мне на колени. Несколько секунд изучающе смотрит на меня внимательными круглыми глазами. – А вот скажи, куда идет дождь, когда он идет?


Неопределенно пожимаю плечами. Как объяснить, куда идет дождь, если дождь до сегодняшнего утра даже и не подозревал о том, что он куда-то идет?


– Завтра я тебе покажу, – говорю я Катине, перевожу взгляд на Марию Луизу, которая хлопочет над чаем. – Я остановлюсь у вас ненадолго? Если можно.

Она протягивает мне чашку и улыбается.

– Да, конечно! Мы с Катиней будем очень-очень рады! Правда, Катиня?

* * *
Катиня выдумала игру. Называется «Куда идет дождь». Мы играем в нее все вместе, хотя Мария Луиза и ворчит иногда, что у нее много дел. Надо развернуть карту городка и, не глядя, ткнуть в нее пальцем. Потом мы выходим из дому и идем туда, куда указал палец. Катиня бежит впереди нас и кричит: «Уступите дорогу! Все уступите дорогу! Дождь идет!»


Я понял, что пансион «Меховая тапочка» в пустом курортном городе – идеальное место для усталого зимнего дождя. Я уже знаю, что такое кофе, и, оказывается, предпочитаю чай и горячий шоколад с ванилью. Я попробовал океанскую воду и обнаружил, что у нее вкус поцелуя. Забредя однажды с Катиней на пустырь, я весь перемазался в глине. Запахи, звуки, прикосновения не кажутся мне больше разрозненными картинками, каждое ощущение тянет за собой сотни других, настоящих и воображаемых. Я счастлив. И даже мысль о том, что однажды все это закончится, меня не пугает. Я научился складывать свою головоломку и знаю, что это умение никуда от меня не денется.

* * *
Я просыпаюсь от ощущения, что в окно с курлыканьем бьется яичница с ветчиной. Открываю глаза. На карнизе толстый голубь крутится перед флегматичной голубкой. С кухни пахнет чем-то вкусным, а с улицы доносятся голоса Марии Луизы и Катини.

Выглядываю в окно. Мария Луиза, стоя на стремянке, снимает табличку «Семейный пансион „Меховая тапочка“».

Когда я выхожу на улицу, Мария Луиза уже слезла со стремянки, а над дверью красуется табличка «Резиденциал „Морские камушки“».

Значит, весна, начало курортного сезона, и больше мне здесь делать нечего.


В этот день мы гуляем просто так, не играя в «Куда идет дождь». Улица за улицей я прощаюсь с маленьким сонным городком. Он изменился. Кое-где в домах открыты ставни, откуда-то до нас доносятся голоса, смех, иногда – собачий лай. «Странно, – думаю я. – За всю зиму я ни разу не видел здесь собак». Мария Луиза берет меня за одну руку, а Катиня – за другую. Я не знаю, о чем они думают, но чувствую, что обо мне.


А на следующий день я ухожу. Я обнимаю и целую Марию Луизу. У ее губ вкус океанской воды.

Я подхватываю Катиню на руки и целую круглую щечку. Щечка пахнет ванильным шоколадом.

Мария Луиза всхлипывает.

– Не плачь! – говорит Катиня. – Он вернется! Ты ведь вернешься?

– Конечно, – отвечаю я. – Разве ты забыла, что дождь возвращается каждую зиму?

Мария Луиза улыбается и прижимает к себе Катиню.

– Ты тоже, пожалуйста, об этом не забудь, – тихонько просит она.

* * *
Я иду прочь, прямо через деревья и дома. Через сотню шагов оборачиваюсь. На пороге залитого солнцем двухэтажного розового домика стоят две фигурки – одна побольше, другая поменьше – и машут мне ненужными по такой погоде красными зонтиками.

Принцесса и людоед

Погода была ужасная.
Вот так всегда. За весь год с неба может не упасть ни капли, посевы изжарятся на корню, овцы передохнут от жажды, фермеры станут выходить на демонстрации с требованием субсидий и компенсаций чаще, чем в поле, но стоит мне записать программу вперед на несколько дней и взять пару отгулов, чтобы наконец отдохнуть и немного побыть с Мигелем, немедленно начинается ливень.

А я уже на полдороге к Синтре.

Отдохнула, называется…

Принцесса была прекрасная.
Дождь пахнет смесью бензина и кофе.

Значит, где-то совсем близко заправка.

Но дождь стеной, и мне ее не видно.

Интересно, какая заправка? Если GALP, то заеду, кофе там отличный. А если BP, то, наверное, нет: и кофе у них с кислинкой, еще и пить приходится на улице. Не люблю.

Пока думаю о кофе, отключаю телефон.

Если не отключить – позвонит Жоакинь.

Я как раз буду размешивать сахар пластмассовой палочкой, какие на заправках дают вместо ложечек, а телефон в этот момент заиграет «Полет шмеля».

Я скажу:

– Да, Ким, милый, только не говори, что ты уже соскучился, потому что у меня два отгула.

А он ответит:

– Потом отгуляешь. Приезжай, я студию заказал на два часа и Жанаину уже вызвал.

А я ему:

– Ким, ну почему неверный прогноз прислала старая задница Ана Паула, а мучиться должна я?!

А он:

– Не капризничай, принцесса, тоже мне мучение – переписать три десятиминутных выпуска!

А я:

– Я тебе уже тысячу раз говорила – не зови меня принцессой!

А он…

А я…

Нет уж. Лучше просто отключить телефон.

Днем во втором часу
Заблудилась принцесса в лесу.
Запах бензина и кофе усиливается, а заправки все не видно. И вообще ничего не видно, как будто я не еду, а плыву в мутной воде, да еще и с зажмуренными глазами. Странно это как-то. И шоссе тоже очень странное, совсем пустынное, – я ползу еле-еле, а меня никто не обгоняет. И воздух странный, слишком мокрый, чтобы им дышать. И небо. И дождь. И я тоже какая-то странная сегодня, думаю всякую ерунду, а надо бы думать, что вот я доеду до Синтры, а там Мигель.

Видит, полянка – ужасная.
На полянке землянка – прекрасная.
Заправка выныривает из дождя прямо передо мной. Это как-то неправильно. Не бывает заправок посреди шоссе. Место заправки – на обочине. Когда я была маленькая, я все время думала, что у заправок ужасно грустная судьба. Все же это невыносимо печально – сидеть на одном месте и смотреть, как жизнь пролетает мимо на скорости в сто двадцать километров в час.

Останавливаю машину, не доезжая до заправки метров двадцать. Заправка как заправка: под навесом шесть колонок в два ряда, в глубине – маленькое кафе, оттуда несутся одуряющие запахи кофе и свежей выпечки.

Мне нечего инкриминировать этой достойной АЗС, кроме того, что она почему-то стоит не на своем месте. Но при одной мысли о том, что я могу выйти из машины и войти в кафе, у меня леденеет затылок и начинаются рези в желудке.

А в землянке – людоед.
Песня опять вернулась…

Я сочинил ее – или думал, что сочинил, – когда был очень молод, очень голоден и очень азартен.

Вначале, для того чтобы Песня сработала, я вынужден был часами распевать ее во все горло, так что с первой Гостьей я разговаривал хриплым сорванным шепотом.

Я до сих пор помню, как она стояла на моем пороге – беленькая, пухленькая, перепуганная… слишком молоденькая для тяжелого, расшитого золотом бархатного платья. Ей совершенно не шел дурацкий остроконечный головной убор с прозрачной вуалью, свисающей до земли. Сомневаюсь, что он вообще кому-то шел, – я потом несколько раз просил Гостий примерить остроконечную шляпу, и у всех в ней был глупый вид, даже у самых хорошеньких.

Песня работала безотказно. Довольно скоро я обнаружил, что мне вовсе не надо петь ее вслух, достаточно просто мурлыкать себе под нос, – Гостьи послушно выходили из леса и стучали в мою дверь. Одна за одной. Одна за одной.

Заходи-ка на обед!
Я никогда не спрашивал имен моих Гостий. Они были просто еда. Такая же, как зайцы или фазаны, которых я иногда ловил в лесу. Мне не приходило в голову,что это плохо – есть себе подобных. Наоборот, иной раз я задумывался: а не перейти ли мне окончательно на Гостий? Уж больно жалобно кричат раненые зайцы. Из-за этого целый день голова болит и сны скверные снятся.

Он хватает нож – дело ясное!
Я так и не понял, чтó случилось.

То ли я случайно переврал слова.

То ли взял неверную ноту.

А может, Песня просто испортилась.

Только в одно прекрасное утро вместо новой Гостьи, живой, теплой и вкусной, с тонкой бархатистой кожей, через которую кое-где просвечивают голубоватые сосуды, ко мне пришли все те, кого я когда-то убил и съел.

Пришли и поселились со мной.

Степенная дона Леонор стала хозяйничать на кухне. Кровь из раны у нее на груди пятнала полы, капала в кашу и в бульон. Пухленькая дона Изабел и маленькая дона Мария да Глория предпочитали проводить время во дворе, с визгом перекидываясь отрубленной головой доны Аделаиды. А сама дона Аделаида бесконечно вышивала свое генеалогическое древо, сидя в моем кресле-качалке.

По вечерам Гостьи собирались вокруг меня и без гнева, без упрека рассказывали о себе, о своих семьях, вспоминали, как жили до того, как заблудились в моем лесу, о чем мечтали, с кем флиртовали, какие планы на будущее лелеяли, что чувствовали в тот момент, когда я их убивал.

От них нельзя было спрятаться. Двери их не удерживали, стены от них не защищали. Каждое утро, открыв глаза, я видел мертвые улыбки мертвых принцесс, плотно обступивших мою кровать.

Их нельзя было убить. Просто потому, что один раз я уже это сделал.

От них нельзя было убежать. Да что там, я даже не мог покончить с собой. Гостьи отняли у меня ножи и веревку и бдительно следили за тем, чтобы я хорошо питался и не вздумал съесть что-нибудь неподобающее.

А самое ужасное, что я хоть и понимал, что все дело в проклятой Песне, но никак не мог перестать ее мурлыкать.


Так мы и жили. Зима неустанно сменялась весной, сезон дождей приходил на смену засушливой жаре, и только в моем доме время, казалось, застыло. Все так же пачкала полы кровью дона Леонор, все так же оглушительно визжали во дворе дона Изабел и дона Мария, и все так же я напевал постылую Песню… пока однажды ночью ветер не донес мне обрывок простенького мотивчика. Гостьи немедленно загалдели, стараясь заглушить запретные звуки, но я уже понял логику и немудрящий музыкальный рисунок. Дни и ночи я, как маньяк, твердил про себя этот мотивчик, пока он не поселился у меня в голове так же плотно, как когда-то Песня. И тогда я увидел, как мои Гостьи, с которыми я прожил бок о бок несколько сотен лет, покидают мой дом и уходят в лес. Одна за одной.

Вдруг увидел, какая прекрасная…
«Ну же! – говорю я себе. – Ну что ты трусишь, дурочка? Ты не сиротка Мария да Силва, а это не изба злой ведьмы. Это обычная автозаправка GALP, здесь машинам наливают бензину, а людям – кофе, а еще пекут слоеные пирожки из полуфабрикатов».

Я представляю себе типичный «заправочный» круассан. Вот его, золотистый и хрустящий, достают из микроволновки, а он упоительно так пахнет свежим, ужасно неполезным, тестом! Разрезают пополам, кладут на одну половинку ломтик ветчины и кусочек сыра, накрывают сверху другой половинкой и подают на картонной тарелочке. А рядом, в маленькой белой чашечке, благоухает кофе. На боку у чашечки нарисован зеленый треугольник и написано «Дельта».

Я представляю это себе так отчетливо, что ледяные пальцы, вцепившиеся в мой затылок, разжимаются. Правда, рези в желудке усиливаются, но уже от голода, а не от страха.

Решительно открываю дверь и выхожу под дождь. В двух шагах от меня под огромным зонтом стоит крупный рыхлый мужчина в форме работника заправки. Он смотрит на меня ничего не выражающими темными глазами навыкате и шевелит губами, словно что-то проговаривает про себя. Потом откашливается и хрипло произносит:

– Здравствуйте, принцесса.

Людоеду сразу стало худо.
Сегодня Песня вернулась. Я проснулся, а она звучит у меня в голове – так ясно, как будто кто-то ее там поет. А потом появилась Гостья.

Не дона Изабел с синюшным распухшим лицом удавленницы.

Не дона Мария да Глория с ножом в спине.

Не безголовая дона Аделаида.

А абсолютно незнакомая, новенькая Гостья. Живая. Теплая и душистая, с тонкой бархатистой кожей, через которую кое-где просвечивают голубоватые сосуды.

И, кажется, я понял, как заставить Песню замолчать навсегда.

Уходи, говорит, отсюда!
Ох, как я не люблю, когда меня зовут принцессой! И ладно Ким, мы с ним уже пять лет вместе работаем. А тут не пойми кто, служащий на заправке!

Бросаю на мужчину высокомерный взгляд.

– Простите, что вы сказали?

Он снова шевелит губами, лицо его морщится, как будто он собирается заплакать.

Может, он больной?

Может, он маньяк?

– Вам плохо? – спрашиваю, а сама делаю шаг назад – поближе к спасительной машине.

Мотает головой, зажмуривается и вдруг отшвыривает зонт и кричит так страшно, как будто его заживо едят:

– УХОДИУХОДИУБИРАЙСЯОТСЮДА!!! НЕМЕДЛЕННО УХОДИ!!!

Аппетит, говорит, ужасный,
Слишком вид, говорит, прекрасный.
Гостья смотрит на меня с ужасом, потом разворачивается и бежит прочь.

Мне хочется броситься за ней.

Догнать, схватить, рвать зубами теплую сопротивляющуюся плоть…

Собрав всю волю, я стою неподвижно и только сглатываю набегающую голодную слюну.

И постепенно чувствую, как Песня в голове становится тише.

И пошла потихоньку принцесса,
Прямо к замку вышла из леса.
Мчусь по мокрому шоссе на сумасшедшей скорости, изо всех сил давлю на газ. Чем дальше я удаляюсь от жуткой заправки, тем привычнее становится пейзаж. Уже и машины появились. И вот он – поворот на Синтру, как же я его в прошлый раз проскочила?

Вот такая легенда ужасная.
Гостья исчезла как не было. А с ней исчезла и Песня. Пытаюсь сосредоточиться. Так и есть. В голове восхитительно пусто и тихо. Зато в животе – прямо концерт. Пойду сварю себе овсянки. С моей язвой оно и полезнее.

Вот такая принцесса прекрасная.
Останавливаюсь на светофоре, включаю телефон и надеваю наушник. Надо бы позвонить Мигелю, сказать, что я скоро буду.

В ту же секунду телефон начинает играть «Полет шмеля», и голос Кима вопит мне в ухо:

– Принцесса, где, черт возьми, тебя носит?! Приезжай немедленно, я студию заказал на два часа, и Жанаина уже тут мается со своими мазилками.

Индивидуальный подход

«Чтоб они все пропали, – думает Алис Виейра, остервенело вытирая блюдца вафельным полотенцем и аккуратно расставляя их по ячейкам, – как они мне все надоели…»


Толстенькие фарфоровые блюдца ехидно подмигивают Алис из влажной пасти посудомоечной машины. За каждым приходится нагибаться отдельно: дона Катарина уверена, что если ставить блюдца одно на другое, они быстро изнашиваются. Она бы и посудомоечную машину не покупала – всем известно, что машина портит посуду, – но официантки наотрез отказались возиться в холодной мыльной воде, а нанимать посудомойку было накладно. Дона Катарина размышляла две недели и наконец сдалась. Правда, она решила лично позаботиться, чтобы вред, причиняемый ее посуде, был минимальным. Поэтому дона Катарина, сидя за кассой, не отрывает глаз от Алисиных рук, пока Алис прилежно наклоняется за каждым блюдцем.


– Алисиня, милочка, сделай-ка мне быстренько чашечку некрепкого кофейку с таблеточкой сахарозаменителя и бутылочку холодненькой водички с газом, – зовет из зала сладкий женский голосок.

Алис, которая уже собиралась было разогнуться с очередным блюдцем в руке, снова ныряет в посудомоечную машину и делает вид, будто что-то там ищет, – она терпеть не может быть «Алисиней» и «милочкой» и считает, что человек, который называет кофе «кофейком», а воду «водичкой», превосходно может подождать, пока она освободится.


– Оставь блюдца и сделай кофе доне Лурдеш! – каркает из-за кассы дона Катарина.

Алис нехотя распрямляется. Больше всего ей хочется швырнуть блюдце на кафельный пол или запустить им в дону Катарину, но она сдерживается и подчеркнуто аккуратно ставит его на стойку.

«Как мне все надоело, – думает она, механически насыпая кофе в кофеварку. – Как они все мне надоели, чтоб они пропали!»


Алис не очень четко понимает, кто такие эти «они» и почему они ей вдруг так опротивели. Обычно довольно спокойная и доброжелательная, она проснулась сегодня раздраженной до крайности. Смахнула с тумбочки орущий петухом будильник – петух поперхнулся какой-то звякнувшей деталью и умолк. Поставила на огонь молоко и вспомнила о нем только тогда, когда оно с шипением выплеснулось из кастрюльки и залило всю плиту. Зацепилась неподпиленным ногтем за колготки, дернула посильнее… ноготь сломался, а на колготках образовалась дыра во всю голень. И – это было хуже всего – когда Кролик сунулся за своей обычной утренней порцией ласки, нетерпеливо отпихнула его ногой, попав по доверчивому розовому носу.

Алис вспоминает, как жалобно, совсем по-детски, вякнул стукнутый Кролик, и все тело сводит мгновенной судорогой.


– Алисиня, ты не забыла про мой кофеек? – жеманный голосок доны Лурдеш возвращает Алис к реальности.


Блюдце, чашка, упаковка заменителя сахара, пластиковая палочка вместо ложечки – дона Катарина считает, что металлические ложечки царапают посуду, – стакан, темно-зеленая запотевшая бутылка и чистая фаянсовая пепельница взамен уже полной – Алис осторожно составляет все это с подноса на стол, изо всех сил стараясь не думать о том, как здорово было бы перевернуть поднос на приторно улыбающуюся дону Лурдеш. Она почти видит, как на щегольских розовых брюках постоянной клиентки расцветает кофейная роза, а окурки со следами малиновой помады весело ныряют в щедрое декольте, и ежится от непривычного злорадного удовольствия.


– Спасибо, милочка! – Дона Лурдеш с неприятным сухим звуком похлопывает Алис по щеке. Алис невольно дергает головой, делает шаг назад и запинается о ножку отодвинутого стула. Как в липком ночном кошмаре, когда время похоже на кисель, а каждый взмах ресниц длится вечность, Алис видит себя, медленно взмахивающую руками, пепельницу, лениво соскальзывающую с подноса и остолбеневшую дону Лурдеш с чашечкой в руке. Алис зажмуривается. Она знает, что в эту самую секунду на розовых брюках расцветают кофейные розы, а окурки со следами малиновой помады весело ныряют в щедрое декольте.


– Я вычту у тебя из зарплаты стоимость посуды, и чистить одежду доны Лурдеш ты будешь тоже за свой счет! – скрежещет дона Катарина, но Алис не реагирует. Она вспомнила, почему проснулась на взводе. Ей опять приснился тот сон.

* * *
– Ты не сразу шагай, а вначале представь, как следует, – говорил во сне кто-то невидимый голосом доны Катарины. – Не торопись, у тебя полно времени. Зажмурься, если надо, и представляй. Как представила – начинай пятиться. Только не нащупывай дорогу, иди, как будто ты всю жизнь ходила задом наперед.

– И что будет? – спрашивает Алис.

– Что представила, то и будет, – отвечает голос доны Катарины.

– А если я упаду? – спрашивает Алис.

– Не упадешь, – отвечает голос доны Катарины.

– А если у меня не получится? – спрашивает Алис.

– У тебя получится. У тебя все получится. Главное – представь как следует. А потом делай шаг назад.


А когда Алис поверила, что да, что действительно получится, на тумбочке заорал петух.

Как тут было не разозлиться?

* * *
Алис открывает дверь и несколько секунд не может понять, что изменилось в квартире. Вроде все на месте, но в воздухе разлит смутный запах неприятностей.


«Кролик!» – догадывается Алис.

За последние несколько месяцев она привыкла, что маленький черно-белый Кролик, похожий на крошечную пеструю коровку, ежедневно встречает ее у дверей и, смешно похрюкивая, лезет целоваться.

– Кролик! – зовет Алис, разуваясь. – Кролик, выходи, я дома! Ну не дуйся, Кролик, я не нарочно тебя стукнула утром! Кролик! Выходи, а то останешься без ужина!


Алис находит Кролика в ванной. Он лежит на боку возле унитаза – уже холодный и твердый, как деревяшка.

Алис не плачет. Какое-то время она просто сидит на унитазе и, нагнувшись, двумя руками гладит шелковистую шкурку. Потом встает. Зажмуривается. Делает шаг назад. Другой. И, пятясь, выходит из ванной в коридор. Не глядя под ноги, нащупывает туфли.

Щелкает дверной замок.

Зажмуренная Алис уверенно спускается по лестнице, как будто всю жизнь ходила задом наперед.

* * *
– Что и требовалось доказать, – невнятно бормочет Кролик, поднимаясь на задние лапки и зубами вытягивая цветную ватку из шуршащего пакетика на подзеркальном столике. – Теперь ученый совет у меня попляшет. Свора ретрогадов! Часы им подавай! Жилетный карман! Книжки без картинок и разговоров! Какая Алиса сегодня поведется на книжку и часы?

Кролик смачивает ватку ацетоном и тщательно оттирает черные пятна со спины и мордочки.

– К каждой Алисе должен быть свой подход, – мурлычет он, и его розовый носик довольно подергивается. – К каждой Алисе должен быть свой подход…

Одинокие ворота

– …обычно-то в это время у нас тепло. – Женщина ерзает на сиденье, устраиваясь поудобнее. Она очень маленькая, такая маленькая, что ноги в черных резиновых ботах и серых, крупной вязки шерстяных чулках не достают до пола и беспомощно болтаются. На коленях женщина держит корзину, наполовину затянутую белой тряпочкой. Мигел заглядывает под тряпочку: там сидит на редкость уродливая утка с красными кожистыми кругами вокруг глаз. – Вот, – говорит женщина, – утку золовка подарила. А зачем мне утка? Я кроликов развожу. Кролики у меня отличные. Жирные! Вот такие! – женщина разводит руки, показывая, какие жирные у нее кролики.

Мигел представляет себе жареного кролика, и его начинает мутить от голода.

Вот черт, думает он. Что ж я с собой бутербродов-то не взял… И Эваришту хорош. Мог бы предупредить…

Мигел находит взглядом Эваришту. Эваришту откинулся на спинку сиденья, надвинул шляпу на глаза и, кажется, крепко спит.

Тоже, что ли, поспать? – думает Мигел. Он закрывает глаза и пытается задремать, но женщина не позволяет. Несколько секунд она пристально смотрит на Мигела, потом осторожно прикасается к его руке.

– А господин женат? – спрашивает она шепотом.

Мигел отрицательно качает головой.

– Но у господина есть невеста? – не унимается женщина. – У такого красивого молодого человека не может не быть невесты.

Мигелу становится смешно. Он открывает глаза и потягивается.

– Нет, тетушка, – говорит он. – Нет у меня невесты! Пойдешь за меня замуж?

Женщина хихикает, прикрыв ладошкой почти беззубый рот. Вот шутник! Скажет тоже – замуж!

Внезапно она поворачивается, придерживая свою корзину, и пронзительно кричит куда-то в глубь салона:

– Фатиня! Фатиня! Ну-ка иди сюда!

– Зачем? – откликается девичий голосок.

– Иди, говорю! – кричит женщина еще громче. – С молодым человеком познакомлю! Молодой человек не женат!

Пассажиры начинают улыбаться и вертеть головами. Носатый старик в синем берете заговорщицки подмигивает Мигелу. Мигел слегка морщится, но невольно вытягивает шею – что там за неведомая Фатиня?

Маленькая девушка в платочке, с багровым от смущения личиком, осторожно перебирается через тюки и корзины, наваленные в проходе.

Она кажется Мигелу такой хорошенькой, что у него щемит сердце.

А что? – проносится у него в голове. Останусь здесь. Женюсь на этой Фатине. Будем кроликов разводить…


Автобус притормаживает на повороте. Неожиданно Эваришту просыпается, протягивает руку и рывком распахивает дверь.

– Здесь! Быстро! – командует он. Не успев толком сообразить, что происходит, Мигел на ходу выскакивает из автобуса и, не удержавшись на ногах, кубарем катится в небольшой овраг.

Несколько секунд он сидит в овраге, приходя в себя, потом поднимается на ноги и смотрит вслед удаляющемуся автобусу. Ему кажется, что хорошенькая Фатиня машет ему рукой, и он на всякий случай машет тоже.


Выбравшись из оврага, Мигел идет в том же направлении, в котором скрылся автобус. Вначале по обочине, потом по цветущему лугу, по плечи в траве, стараясь не сильно удаляться от дороги, чтобы не потеряться. Терпкий, пахнущий цветами воздух дрожит и плавится от жары, и Мигел сам себе кажется мошкой, тонущей в меду. Это ощущение ему скорее нравится. Он закрывает глаза и изо всех сил дышит медом.

В этот момент со стороны дороги раздается неприятный звук работающего мотора. Мигел инстинктивно пригибается, чтобы его не было видно. Когда звук слегка стихает, Мигел смотрит на дорогу и видит удаляющийся патрульный джип.


Мигел с признательностью думает об Эваришту. Эваришту Мигелу порекомендовал товарищ Вириату, когда узнал, что Мигел ищет проводника через границу.

– Этот мужик – уникум! – нависнув над Мигелом, рокотал товарищ Вириату. Товарищ Вириату всегда подходил к собеседнику вплотную, но кричал при этом так, как будто находился на другом конце огромной залы. – Патруль чувствует жопой, прямо жопой! С ним не пропадешь!


Мигел не любит товарища Вириату, но не может не признать, что тот – прекрасный организатор. Мигел жалеет, что холодно попрощался с товарищем Вириату. Вот доберусь до Франции, думает он, пришлю ему письмо. Или открытку. Или и письмо и открытку.

Погруженный в эти мысли, Мигел не сразу замечает, что луг давно закончился и он идет по лесу, а вокруг быстро сгущаются сумерки.

Откуда здесь лес, думает Мигел. Эваришту ничего не говорил про лес. Он сказал… Мигел останавливается и пытается припомнить слова Эваришту. Он сказал – идти вдоль дороги, пока не приду в деревню. И никакого леса. Я что, заблудился?!

На всякий случай Мигел крутит головой – никаких следов деревни.

Надо вернуться к дороге, думает Мигел, решительно поворачивая назад. Там я точно разберусь. В крайнем случае, переночую под открытым небом, а завтра с утра есть еще один автобус.

* * *
Ворота возникли из темноты так внезапно, что бодро шагающий по тропинке Мигел чуть на них не налетел.

Совсем обычные ворота, слегка покосившиеся, выкрашенные в белое с голубым. Удивительно неуместные в ночном лесу.

Мигел прошелся вдоль них взад-вперед, но не обнаружил ни стены, ни ограды, в которую ворота могли бы быть встроены.

Мигел хотел было их обойти, но почему-то занервничал и не стал.

Мигел осторожно потрогал створку – ничего особенного, дерево и дерево, – а потом слегка толкнул ее плечом.

Тихонько скрипнув, створка распахнулась.

Затаив дыхание, Мигел заглянул внутрь. Все тот же лес и все та же ночь. И даже тропинка та же.

Ну разве что это все выглядело чуть менее чужим. Как будто Мигел уже когда-то здесь был.

Несколько секунд Мигел постоял на пороге, переминаясь с ноги на ногу.

Потом тяжело вздохнул и вошел в ворота.

Бело-голубая створка бесшумно закрылась за его спиной.

* * *
– Не понимаю, куда девался мальчишка, – обеспокоенно сказал Эваришту, допивая пиво. Он сидел в маленькой темной таверне, насквозь пропитавшейся запахами еды и дешевого местного вина. Рядом с ним растекся по лавке толстый хозяин таверны в грязном переднике.

Высокая сухая женщина в черном со странно-неподвижным лицом забрала у Эваришту пустую кружку.

– Еще одну? – спросила она ничего не выражающим голосом.

Эваришту покачал головой.

– Погоди, Мариазиня, не гони. А то сейчас появится мальчишка, а я пьяный. Как я его через границу поведу?

Мариазиня промолчала, тряпкой смахнула со стола несуществующие крошки и отошла.

– А может, его PIDEры[33] сцапали? – спросил хозяин. – Он вылез на дорогу, а они его – раз!

– Не думаю. – Эваришту достал из щегольского портсигара тоненькую сигаретку и прикурил от свечки. Хозяин покосился на него с неодобрением, но ничего не сказал. – PIDEры бы уже всё здесь прочесали. Им же мало перебежчика поймать, им еще проводника подавай.

– Терпеть не могу городских, – проворчал хозяин. – Вечно от них одно беспокойство.

– Да ладно, – сказал Эваришту. – Уж тебе-то от них кроме прибыли никакого беспокойства. Вот мне… Куда же он делся, черт его возьми?!

– А может, – все тем же ничего не выражающим голосом проговорила Мариазиня откуда-то из глубины таверны, – может, он вошел в Одинокие ворота?

– Да ну… – начал было Эваришту, но Мариазиня его перебила.

– В Одинокие ворота, – почти с удовольствием повторила она и прищелкнула языком. – Говорят, они опять открылись.

– Открылись? – хрипловато переспросил Эваришту и загасил сигарету о столешницу. – Когда?

Хозяин таверны покашлял, привлекая к себе внимание.

– А это… Он тебе хоть заплатил?

Эваришту молча похлопал себя по карманам и кинул на стол толстый лоснящийся бумажник, набитый банкнотами.

– Ну и отлично, – нарочито бодрым голосом сказал хозяин таверны. – Будет на что выпить за упокой. Мариазиня! Еще пару пива!

Дом с привидениями

Дон Фредерику де Меллу да Кунья де Мендонса и Менезеш, четвертый маркиз де Валада сидит на нагретой солнцем каменной скамье у пруда с золотыми рыбками. На маркизе короткая фланелевая ночная сорочка, едва прикрывающая ему колени. Из сорочки торчат худые и узловатые старческие ноги, обутые в растоптанные пантуфли.[34] Положив голову на левый пантуфель, дремлет американский водяной спаниель Карлуш. Глядя со стороны, сложно сказать, кто из них старше: маркиз, которому давно перевалило за девяносто, или Карлуш, которому на днях исполнилось семнадцать.

Ана сердито задергивает занавеску и начинает чистить картошку. Дуарте уехал в аэропорт встречать гостей, значит, ей опять придется в одиночку заниматься маркизом: поднимать его со скамьи, вести в дом, кормить с ложечки, мыть, – сам-то он уже давно ничего не соображает, бедняга.

Ана по-своему хорошо относится к дону Фредерику, но очень уж много на него приходится тратить сил. И гостей он пугает. Один раз зашел в спальню к молодоженам, проводившим в усадьбе медовый месяц, и уселся на кровать. Сидел, смотрел и бормотал что-то, пока его не заметила новобрачная. Как она вопила!..

А до этого выбрался ночью из дома, закрыл дверь снаружи, а ключ выкинул в пруд. Дуарте тогда пришлось выбивать дверь. Хорошо еще, гости обычно думают, что это привидение, и не требуют деньги назад.

Ана тяжело вздыхает. Как-то она сильно устает в последнее время. Готовить для гостей, убирать комнаты, заправлять постели… А ведь она уже не девочка, ей вот-вот стукнет пятьдесят восемь. Ана кидает очищенную картофелину в кастрюлю с водой, откладывает нож и идет в коридор к зеркалу. Ну что ж, лицо, конечно, могло бы быть и поуже, и без второго подбородка вполне можно было бы обойтись, зато у Аны нет ни одной морщины, а Дуарте, хоть и младше на два года и гордится своей формой, весь сморщенный, как грецкий орех.

На маленьком столике звонит телефон. Телефон очень старый, почти ровесник маркиза, но работает отменно. Ана берет трубку.

– Мы выезжаем, дона Ана, – говорит Дуарте, – будем часа через полтора. Если вам не трудно, проверьте, пожалуйста, готовы ли гостевые комнаты.

По телефону Дуарте всегда изысканно вежлив, гостям это очень нравится.

Ана кладет трубку и, загибая пальцы, повторяет, что именно ей нужно сделать: дочистить и пожарить картошку, вытащить мясной рулет из духовки и приготовить манговый мусс. В гостевых комнатах чисто и проветрено, осталось только разнести полотенца. А, да, надо увести маркиза с улицы. И не забыть запереть его в комнате.

* * *
Всю дорогу Паула злилась. Все, все шло не так, как она планировала. Вначале Филипп вместо нормального отеля заказал номер в какой-то дорогущей старинной усадьбе. Ты идиот, кричала Паула, от волнения путая французские и португальские слова, мы месяц могли бы жить на эти деньги, а ты их собираешься отдать за два дня! Филипп только отмахивался. Балда, говорил он, старинная усадьба – это классно! Там могут быть привидения!

Потом Надин заявила, что поедет с ними. Ну нет, сказала Паула, только тебя нам не хватало. Ой, можно подумать, обиделась Надин. Я же не лезу к вам в постель! И подмигнула Филиппу.

Потом появился этот Поль. Надин привезла его прямо в аэропорт. Сказала, он тоже летит с нами, и, не слушая возражений, ушла в дьюти-фри покупать виски. Поль виновато пожал плечами и пошел за ней. От выпитого виски Надин тошнило весь полет. Правильно, побегай теперь, удовлетворенно думала Паула всякий раз, когда Надин, покачиваясь и прижимая ладонь ко рту, шла к туалету.

Потом…

Машина въехала в раскрытые ворота и остановилась. Паула вылезла первой и решительно пошла вперед. Через секунду ее догнал Филипп.

– Не дуйся, – сказал он, приобнял Паулу за плечи и звучно чмокнул ее в ухо. Паула взвизгнула. – Смотри, какая колоритная тетушка нас встречает! В передничке! Спроси у нее, водятся ли тут привидения.

– И есть ли у них свободный номер, – добавил Поль. За время полета он вдребезги разругался с Надин и теперь собирался жить отдельно.

– Лучше спроси, почему она такая толстая, – буркнула Надин, прижимая руку ко рту. Ее до сих пор мутило.

Чертова идиотка, подумала Паула и виновато улыбнулась тетушке в переднике. Та с достоинством кивнула.

– Добро пожаловать в усадьбу Сан-Антониу, – сказала она, старательно, как школьница, выговаривая французские слова. – Меня зовут Ана. Сейчас Дуарте поставит машину в гараж и проводит вас в ваши комнаты.

– Так как насчет привидений? – спросил Филипп.

* * *
Ана пытается кормить маркиза. Набирает полную ложку овощного супа и подносит к беззубому рту. Маркиз закрывает рот и мотает головой. Ана тяжело вздыхает. Она очень устала сегодня. Гостья – та, что приехала пьяной, – совсем ее загоняла. Вначале ей не понравился вид из окна, и Ане пришлось переводить ее в другую комнату. Потом ее не устроил цвет занавесей. Потом она обнаружила пыль на зеркале и крохотное пятнышко на банном полотенце.

– Такая молоденькая, а характер хуже, чем у вашей матери, – пожаловалась Ана Дуарте.

Дуарте недовольно поджал губы: он не любил, когда Ана плохо отзывалась о покойной свекрови.

– А я тебя предупреждал, – без посторонних Дуарте обращался к Ане на «ты», – я говорил, чтобы ты проверила гостевые комнаты. Если бы ты сразу это сделала, не бегала бы теперь с тряпками и полотенцами.

Ана снова подносит ко рту маркиза ложку с супом. Маркиз ударяет ее по руке. Тепловатая оранжевая жижа выплескивается на тщательно отглаженное платье и белоснежный передник Аны. Маркиз запрокидывает голову и хрипло кудахчет. Спавший в углу спаниель Карлуш вскакивает и заходится визгливым лаем.

* * *
Паула проснулась от странных звуков: где-то лилась вода, кто-то бежал по мокрому, отчетливо прошлепали шаги, вначале тяжелые, потом легкие, торопливые, кто-то задушенно вскрикнул: «Ваша милость! Господин маркиз!» – что-то упало и разбилось, что-то зазвенело металлом об металл. Потом громко хлопнула входная дверь, и все стихло. Паула потрясла Филиппа за плечо. Я слышу, пробормотал Филипп и повернулся на другой бок. Паула тряхнула его посильнее. Да-да, сказал Филипп абсолютно проснувшимся голосом, я уже встаю.

Паула подождала немного, но Филипп и не думал вставать – он еще раз перевернулся, смешно полувздохнул-полухрюкнул и размеренно засопел носом. Ну и черт с тобой, сказала Паула, вылезая из постели.

* * *
– Нет, я закрыла, – говорит Ана сердитым шепотом. – Закрыла и проверила еще!

– А как он тогда выбрался? – спрашивает Дуарте. – Просочился под дверь?

Ана молчит. Она прекрасно помнит, как вышла из комнаты маркиза, закрыла за собой дверь на ключ и еще ручку подергала. С тех пор как маркиз напугал юную пару, она каждый вечер очень тщательно его запирает.

– Ты, наверное, думала, что закрыла, а сама не закрыла, – говорит Дуарте. – В следующий раз зови меня, я сам буду закрывать. Хорошо еще, что он на улицу пошел, а не стал к гостям ломиться.

Ана не отвечает. Она увидела маркиза и теперь думает, как бы тихонечко отвести его обратно в комнату, чтобы никто не проснулся.

* * *
Паула кралась за Аной и Дуарте и изо всех сил сдерживалась, чтобы не расхохотаться в голос. Плотная низенькая Ана в пижаме и длинный худой Дуарте в ночной сорочке выглядели невероятно комично. Судя по жестам, они явно переругивались, но Паула не могла разобрать ни слова. Сейчас они дойдут до пруда, и я подберусь поближе, подумала Паула. У пруда росли густые кусты, за ними было легко спрятаться.

* * *
– Ваша милость, – тихонько говорит Ана, – ваша милость, уже очень поздно. Пойдемте домой, баиньки.

Маркиз не обращает на нее никакого внимания. Он сидит на корточках у пруда с золотыми рыбками, гладит вездесущего Карлуша и бормочет что-то неразборчивое.

– Ана права, ваша милость, – вступает Дуарте. – Очень поздно. Холодно. Влажно. Вы завтра будете себя плохо чувствовать.

Маркиз даже не шевелится, как будто не слышит. Ана и Дуарте переглядываются.

– На раз-два, – говорит Дуарте. Ана кивает. – Раз. Два. Взяли.

Ана и Дуарте одновременно наклоняются к маркизу и подхватывают его под мышки с двух сторон.

* * *
Их руки прошли сквозь старичка в белом, как будто это был не старичок, а сгусток тумана. Паула сморгнула и сделала шаг вперед, чтобы разглядеть получше, что творится у пруда. В этот момент сзади кто-то заворчал. Паула повернулась и увидела еще одного старичка. Казалось, что его надели прямо на куст – из него отовсюду торчали ветки. Одна ветка выходила прямо из глаза. На ней цвел огромный темно-розовый цветок. Но старичок был жив – он что-то бормотал и грозил Пауле сучковатой палкой.

Паула завизжала. Краем уха она услышала, как визжит у пруда Ана.

* * *
Дон Фредерику де Меллу да Кунья де Мендонса и Менезеш, четвертый маркиз де Валада сидит на нагретой солнцем каменной скамье у пруда с золотыми рыбками. Привалившись к его ногам, дремлет американский водяной спаниель Карлуш.

Перед маркизом лежит шахматная доска.

– По-моему, друг мой, – говорит маркиз слегка дребезжащим фальцетом, задумчиво вертя в пальцах белого коня, – вы погорячились. Зачем было так пугать мою кухарку?

– Да ну, – отвечает он сам себе, и его голос и лицо неуловимо меняются, – ничего ей не сделается. Она баба крепкая. А вы ходи́те, маркиз, ходи́те, нечего фигуру мусолить.

Дулсе в метро

Из объявления на столбе: «Ушла из дома и не вернулась двадцатидевятилетняя Мария Дулсе Алмейда де Соуза. В последний раз ее видели входящей в метро на станции Pontinha. Если вы что-нибудь знаете о местонахождении Дулсе, свяжитесь, пожалуйста, с нами по телефону: 96…» (Уголок объявления оборван.)

* * *
Не хочу на работу. Не хочу. Надоело. Сижу как дура на стуле восемь часов, не поднимаясь, на жопе уже, наверное, мозоль. Паула, дурочка, каждый час вскакивает и упражнения делает. Не снимая наушников. Надо бы сфотографировать, как она у стола приседает, а от головы провод к компьютеру тянется. А снимок потом в «Correio da Manhг» продам. С подписью: «Многоканальная телефонная линия. На звонки клиентов отвечают андроиды».

Нехочунаработунехочунехочу… И машина сломалась как назло. Надо было вчера Пауле прямо сказать: оплатишь мне такси – выйду в первую смену, а нет, так и езжай сама в субботу к шести утра! Автобусы-то в такую рань еще не ходят!

Не сказала, связываться не захотелось. Паула, чуть что, сразу такой визг поднимает, аж народ в наушниках слышит.

А все равно зря не сказала. Зря.

Не нравится мне в метро, совсем не нравится… Гулкое все, пустое, освещение это ужасное…

Как люди каждый день туда-сюда здесь ездят? Сами каждый день по доброй воле спускаются под землю. И не боятся… Может, правда, привыкли. Хотя как к этому можно привыкнуть, здесь же даже ветер другой… ужасный этот ветер из туннелей, не пойму, чем он пахнет, но пахнет плохо, неживой такой запах, скверный.

Паула говорит, ей нравится в метро, ни за что, говорит, машину бы не стала покупать. Дура. Андроид.

Обязательно в понедельник принесу фотоаппарат, пусть она потом себя в «Correio da Manhг» ищет!

Вагоны тут, правда, славные, светлые вагоны. И колесами постукивают смешно, в такт прямо: «Не-хо-чу-не-хо-чу…»


Уважаемые пассажиры! По техническим причинам движение электропоездов временно приостановлено. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах и соблюдайте спокойствие. О начале движения будет объявлено дополнительно. Администрация метрополитена приносит извинения за доставленные неудобства.


Как это – приостановлено? Где приостановлено? Мы стоим? Где мы стоим?!! В туннеле?! Мы застряли в ТУННЕЛЕ????

Ой, мамочки, я же знала, я чувствовала, что что-то ужасное случится!

Заперли. Под землей заперли.

Надо что-то делать… надо отсюда выбираться…

Эй!!! Есть тут кто-нибудь? Вытащите меня отсюда! Вы-та-щи-те-ме-ня-от-сю-да!!!

Должен же здесь кто-нибудь быть! Я понимаю – суббота, шесть утра, но все равно, хоть кто-нибудь!!!

ЭЭЭЭЭЭЭЙ!


Уважаемые пассажиры! По техническим причинам движение электропоездов приостановлено и восстановлению временно не подлежит. Сейчас техническая служба отключит электричество, чтобы вы могли покинуть вагоны без риска для жизни. Пожалуйста, дождитесь отключения электричества, после чего вам следует выйти из вагонов и идти по направлению движения вашего поезда к ближайшей станции. Повторяю, дождитесь, пожалуйста, отключения электричества, после чего вам следует выйти из вагонов и идти по направлению движения вашего поезда к ближайшей станции. Администрация метрополитена приносит извинения за доставленные неудобства.


Это конец. Это точно конец. Сейчас они откроют двери и выключат свет, и всё.

Не пойду в туннель. Не пойду, делайте что хотите, не пойду в туннель.

Слышите?! Не пойду в туннель!!! Не пойду!!! Не пойду!!! Спасите меня!!!!!!!!!

Так, Дулсе, взяла себя в руки быстро!

Взя-ла-се-бя-в-ру-ки!

Только истерики мне сейчас не хватало для полного счастья…

Вдох-выыыыыыыыыдох.

Вдох-выыыыыыыыыдох.

Вдох-выыы… ой.

Нет, не ой, а просто свет погасили.

Выыыыыыыыыдох…

Вот так-то лучше. И вовсе необязательно ни в какой туннель идти. Можно и здесь посидеть. Поспать даже можно. Застряла в метро – это уважительная причина, можно и работу прогулять.

В вагоне хорошо, пусто, а раньше или позже движение восстановят, и можно будет выйти на станции, как все нормальные люди.


Уважаемые пассажиры! Электричество было отключено. Теперь покиньте вагоны и двигайтесь по направлению к ближайшей к вам станции! Повторяю, срочно покиньте вагоны и двигайтесь по направлению к ближайшей к вам станции! Если вы почувствовали себя плохо, на всех станциях дежурят пожарные и врачи «Скорой помощи». Не пытайтесь переждать остановку движения в поезде, срочно покиньте вагоны!


И не подумаю. Не знаю, чтó у них там случилось, но я отсюда не выйду.

Я… я… КТО ЗДЕСЬ?!

Ты кто?! Не молчи, я тебя слышала!

Говори быстро, ну! У меня в сумочке баллончик с газом! Говори!!!

О черт… не лижи меня! Не лижи! Я из-за тебя упала, а ты теперь лижешься… Пусти, дай я встану.

Собака, хорошая собака… Ну хватит уже, уже всю облизала!

Хорошая, хорошая собака! Добрая собака, теплая собака!

Хватит лизаться, я тоже тебе рада. Эх ты, собака! Так меня напугала… Я же тебя не видела, думала – мало ли… в туннелях, знаешь, кого только ни водится…

Как ты сюда попала, собака? За хозяином, поди, прибежала… ноги им отрывать, таким хозяевам, бросают животных где ни попадя, прекрасная собака погибнуть могла запросто под колесами…

Хорошая, хорошая собака, умная собака. Садись давай. Сидеть! Сидеть! Умница, отличная собака!

Знаешь, что у меня есть? Два круассана – с ветчиной и сыром. Ты какой будешь? Ладно, ладно, ешь оба, а я съем грушу. Бедная, голодная собака…


Из телеинтервью с пожарным-добровольцем Рубеном Фонсекой: «Мы думали, уже никого не осталось, минут пятнадцать прошло с тех пор, как последний пассажир вышел. Старый такой дедушка, я сам ему помог на платформу подняться. А потом нам скомандовали двигаться, я и пошел. Шага два сделал, не больше, и тут ЭТО выходит из туннеля. Я вам говорю – видел, вот как вас! Ничего мне не померещилось! Другие почему не видели? Ну, сложно сказать… вот вам виден вход в туннель? Отчетливо виден? А в тот момент он был как будто в дыму. Я даже подумал, что один из поездов загорелся, но паленым почему-то не пахло, наоборот, пахло сыростью, и дым валил вот так, клубами. А потом ЭТО вышло из дыма. Вы знаете, я же не первый день в пожарных, я всякое видел, но ЭТО было страшнее всего. Что вы имеете в виду? На что вы намекаете?! Что я пьяным на работу вышел?! Я?! Пьяным?! Да я в рот уже пять лет спиртного не беру! Все, закончилось интервью! Закончилось, я сказал, придурок, убери свою камеру!!!»


Знаешь, собака, пойдем-ка мы с тобой все же потихонечку. Мы теперь почти сытые, а вдвоем не так страшно. Правда, пойдем, а то сейчас включат свет, увидят нас тут и еще оштрафуют за то, что не вышли, когда всем было велено. Пойдем, миленькая, станция тут недалеко, выйдем наверх, возьмем такси и поедем ко мне домой. У меня мясо есть, я его как раз размораживаться поставила, а захочешь – сухого корму тебе куплю, сосед у меня каким-то собачьим кормом торгует, говорит – хороший.

Ты только ко мне поближе держись, не убегай, как я за тобой буду по всему туннелю гоняться?

О, смотри, пожарник! Пожар, что ли? Вовремя мы с тобой вышли, кажется…

Господин пожарник! Господин пожарник! Прошу прощения, а что там загорелось? Из-за чего вообще весь этот…

Ничего себе… вот такие, миленькая, у нас пожарники. Увидел большую собаку – и деру. Как ты думаешь, у него фобия?

Пожалуй, мы не будем с тобой выходить на этой станции. Давай-ка мы подальше туннелями пройдем и выйдем где поспокойнее. Пошли, собака!


Из рубрики «Срочно в номер» ежедневной газеты «Correio da Manhг»: «Сегодня с утра движение поездов на линии метро Pontinha – Baixa de Chiado было остановлено на час. Согласно заявлению пресс-службы метрополитена это произошло в результате аварии в энергосистеме столицы.

Однако, как удалось выяснить нашему корреспонденту в беседе с машинистом одного из остановленных поездов, никакой аварии не было.

Это была собака, – заявил наш собеседник, пожелавший сохранить свое имя в тайне. – Чудовищная собака с тремя головами. Она стояла на путях и смотрела на меня, а потом повернулась и убежала. Я просто пошевелиться не мог от ужаса, но все же связался с диспетчером и сообщил, что по путям бегает собака-мутант. Диспетчер велела мне не поднимать шума и продолжать работать, но тут на связь вышли мои коллеги – все они видели собаку-мутанта! Диспетчеру не оставалось ничего другого, как остановить движение и вызвать пожарных“.

В течение часа пожарные и полиция прочесывали туннели и станции, но им так и не удалось обнаружить чудовищную собаку. Только один пожарный, Рубен Фонсека, утверждает, что видел трехголового мутанта, но нам не удалось с ним побеседовать: господин Фонсека попытался напасть на наших коллег с телевидения, после чего был задержан, осмотрен врачом и госпитализирован с диагнозом „острый невроз“.

Наша газета будет и дальше держать читателей в курсе происходящего. Читайте в следующем номере дискуссию „Мутанты в метро: мифы или реальность?“».

Страшный угол

Новая квартира отличная, просто отличная, и этаж правильный, пятый, самый мой любимый, ни высоко, ни низко, и балконы застекленные – не дует, всё, всё мне нравится, даже кухня в зеленом кафеле, правда, говорят – темноватая, а мне-то что, ну темноватая, так свет можно включить, а в остальном – картиночка, а не квартира, подумаешь, мебель старая, не разваливается же, а так – отличная, отличная квартира, только вот угол возле туалета странный какой-то. Ну вот странный, я даже и объяснить толком не могу, чем странный, странный, и всё, даже как бы страшный, то есть днем-то еще ничего, а ночью так просто жутко, я, когда мимо него в туалет пробегаю, у меня прямо мороз по коже, хотя, казалось бы – угол себе и угол, вешалка там стоит, на ней сумки – раз, два, три – три черные, одна бежевая, дамская очень, я ее не люблю, и одна серая, тканевая, старенькая уже, все никак не выкину, рука не поднимается, столько мы всего с этой сумкой вместе пережили. Ну, куртка, там, два зонтика, внизу – кроссовки – две пары, пакет какой-то полиэтиленовый, на стене трубка домофона и распределительный щиток. Ничего то есть ни страшного, ни даже таинственного, а вот поди ж ты, если ночью мимо него иду, обязательно свет включаю – страшно потому что очень. Со светом, правда, тоже страшно, даже еще страшнее, потому что получается, что я вроде как верю, что в темноте прячется что-то ужасное, и пытаюсь от него, ужасного, отгородиться, и от этой мысли в коленках тошнота делается, а в голове гул, и хочется завизжать и всех разбудить, чтобы прибежали и защитили, да разве ж кто защитит, все только ругаться горазды, дурочка, говорят, нету тут ничего, обычный угол, это у тебя нервы и воображение разыгралось, иди быстро в туалет и спать, и орать прекращай, пока соседи полицию не вызвали. Нервы, ага! Нервы! И воображение разыгралось! А то, что я один раз мимо угла шла, а там, у вешалки, что-то стояло, огромное такое, бледное, как у серой крысы брюхо, и колыхалось еще, – это, наверное, тоже воображение разыгралось! Но разве ж переубедишь кого… я поэтому теперь просто стараюсь без нужды мимо угла ночью не ходить. Ну только если очень сильно в туалет приспичит. И то, если очень вдруг страшно делается, я тогда одна не иду, бужу кого-нибудь, защитить, конечно, не защитят, но хоть свидетели будут, что не воображение и не нервы. Ой, мамочки, как назло, поговорила о туалете, и мне теперь хочется… пойти, что ли… или попробовать уснуть… до утра посплю, а там и в туалет не страшно уже… или встать… вот ведь… ну кто ж за язык тянул?

* * *
Педру Алвешу снится, что на плите кипит чайник и вовсю свистит в металлический полицейский свисток. Педру хочет отключить газ или хотя бы снять чайник с огня, но чайник не умолкает, а свистит все злобнее и истеричнее. Педру пытается сорвать свисток с носика, но чайник не дается, вертится, ерзает, а свистеть не перестает. Наконец Педру удается зажать чайник под мышкой и ухватиться покрепче за пупочку свистка, и в этот момент он просыпается. Вокруг темно, только электронный будильник на тумбочке светится мертвенным зеленоватым светом. А откуда-то из коридора несется тонкий отчаянный визг. Педру рывком садится на постели и мотает задуренной головой. Приснилось ему, или и вправду Пилар пыталась его разбудить? Педру не глядя ощупывает постель рядом с собой. Пилар нет. Видно, ей, как всегда, приспичило в туалет в неурочное время.

– Педру! – Хотя кроме них в комнате никого нет, в такие моментыПилар обычно разговаривает шипящим шепотом, от которого у Педру сразу начинает чесаться где-то в области мозжечка. – Педру, миленький, я в туалет хочу!

– Так иди, – бурчит в ответ сонный Педру, он всегда с трудом засыпает и терпеть не может, когда его будят среди ночи.

– Я боюсь проходить мимо угла! – шипит Пилар.

– Так не иди! – отвечает Педру и поворачивается на другой бок.

Все же обычно он уступает и уныло плетется вслед за дрожащей Пилар к туалету, обещая самому себе, что это в последний раз, что сколько же можно и что завтра же он запишет Пилар на прием к психиатру, ведь это всё нервы, нервы и слишком буйное воображение. Наутро, правда, ночные разговоры и обещания кажутся ему сном: глядя на веселую резвушку Пилар, Педру просто не в состоянии поверить в то, что это она ночью тряслась и плакала от страха, а когда проходила мимо вешалки в углу, вцепилась в его руку с такой силой, что он чуть сам не заорал.

А сегодня Педру так и не проснулся и не пошел с Пилар в туалет, и вот на нее кто-то напал, или она увидела что-то страшное и теперь кричит, бедная девочка, и уже охрипла от крика, а он все сидит, подонок, подонок, скотина бесчувственная!

Педру вскакивает с постели и огромными прыжками несется к туалету, туда, где кричит Пилар.


Впрочем, Пилар не кричит. Пилар просто не может кричать.

Пилар полулежит на полу, странно откинув голову на край унитаза, ее белая ночная рубашка неприлично задралась, и это почему-то выглядит пугающе.

А посреди туалета, уставившись на Пилар безумными от ужаса глазами, захлебывается визгом крошечная казумби.[35]

Лето пестрой бабочки

…его так все и называли – «больной ребенок». У других были имена или хотя бы фамилии. У двоих были номера. Красивые, длинные. А этого звали «больной ребенок». Он никогда не выходил. Сидел в своем белом боксе двадцать на двадцать и играл кубиками. У него было много кубиков: красные, зеленые, оранжевые, всякие. Он из них складывал что-то, потом разрушал. Потом опять складывал. На двери у него было круглое окошечко, и мы ходили смотреть, как он сидит в белой пижаме на белом полу и играет разноцветными кубиками. Мать, конечно, поначалу рвалась к нему, билась об дверь, пустите меня, кричала, пустите, но кто ж ее пустит. Ребенок ее не слышал, двери у боксов двойные. И правильно, нечего было его волновать, он же больной, и ей тоже не надо было внутрь, только расстраиваться. Она потом куда-то делась, не знаю куда, может быть, уехала или родила себе другого, здорового.

Больной ребенок был странный такой. Остальные шумели, даже те, у которых вместо имен номера, а этот был тихий-тихий. И совсем незаметный. Иногда заглянешь в окошко на двери – а его нет. Кровать заправлена, кубики на полу, а ребенка нет. Дежурные санитарки пугались очень, особенно если новенькие. За мной бежали. Я его всегда находила. Он бледненький был очень, как мелом вымазанный, волосы тоже белые, бумажные. И белая пижама. Если садился у стены и не двигался, его и не видно было. Я говорила врачам, чтобы ему купили разноцветные пижамы, но сказали – нельзя. Сказали, при его болезни это смерть. Я говорю: а как же кубики? Кубики разноцветные, значит, можно, почему нельзя пижаму? И на следующий день у него забрали разноцветные кубики и положили белые. А белыми он уже не играл. Так и стоял ящик около кровати.

Кто занес в бокс комочек пыли, я не знаю, думаю, санитарка. Санитарки тогда были ужасные грязнули. Некоторые – прямо настоящие свиньи. У них была душевая при раздевалке, и мыло им выдавали антибактериальное, они должны были мыться и переодеваться в служебное, обеззараженное. Я специально ходила к ним в душ, проверяла. Так они стали мочить мыло и мочалки, как будто вымылись, а сами так и ходили грязными. Тех, кого на этом ловили, я сразу увольняла, но на их место набирали новеньких, и эти были ничуть не лучше.

А потом кто-то из грязнуль притащил в бокс больного ребенка комочек пыли.

* * *
Серое и мохнатое лежало в углу и не двигалось. Больной ребенок осторожно подобрался поближе. Ему ужасно хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и убрал это, но не хотелось опять видеть этих, жужжащих. От жужжания у него болела голова. Больной ребенок несильно подул, и серое и мохнатое как будто слегка шевельнулось. Ребенок отскочил к двери. Если серое и мохнатое на него нападет, он тут же начнет стучать в дверь и кто-нибудь его спасет. Пусть бы даже и жужжащие.

* * *
Потом, на комиссии, я сказала, что, конечно, вина была и моя тоже: я должна постоянно проверять работу моих санитарок. Но на самом-то деле я не могла это сделать: врачи запретили лишний раз заходить в бокс. Говорили, это раздражает больного ребенка. А ленивые грязнули пользовались этим и почти не убирали ту часть бокса, которой не видно через окошечко на двери.

* * *
На третий день больной ребенок перестал бояться серого и мохнатого. Оно было совсем маленькое и ни разу не попыталось напасть и укусить, даже когда ребенок поворачивался к нему спиной. Поэтому, когда жужжащая вышла, больной ребенок подполз к серому и мохнатому и осторожно потрогал его пальцем. Из серого и мохнатого высунулась гладкая черная головка и покивала больному ребенку. Больной ребенок замер, не в силах пошевелиться.

* * *
У санитарок потом выспрашивали, заметили ли они что-то ненормальное в его поведении. А что они могли заметить? Можно подумать, его поведение когда-нибудь было нормальным. Он же больной. Это все знали, и никто к нему особенно не приглядывался. И вообще, поведением и всеми этими делами врачи должны были заниматься, а не мои санитарки, я так и сказала на комиссии.

* * *
Фафа. Больной ребенок дал ему имя Фафа, и Фафа сказал, что ему нравится. Не словами сказал, а высунул гладкую черную головку и покивал. Он всегда кивал, когда больной ребенок с ним разговаривал. Больной ребенок гладил его по головке пальцем и рассказывал про жужжащих, про кубики, которые были веселые и смеялись, а стали неживые и все время спят, про страшных, которые могут напасть и укусить, про других страшных, которые приходят и трогают, а Фафа кивал. У Фафы были малюсенькие белые ножки, и он ползал ими по стене и тащил за собой серое и мохнатое, которое было его дом. Больной ребенок боялся, что жужжащие заметят Фафу на белой стене, поэтому он выкинул неживые кубики из ящика, а в ящик посадил Фафу. А чтобы жужжащие не приставали, построил из кубиков дом с башнями. Фафа смотрел на дом и кивал, и больной ребенок старался строить красиво.

* * *
В какой-то момент он снова стал играть кубиками. Но не так, как разноцветными. С теми он играл весело, а из этих просто строил. Но зато как строил! Как будто его где-то специально учили! Вот видите, сказали врачи, при его болезни белые кубики – то, что надо.

* * *
– Я буду спать, – покивал Фафа черной гладкой головкой. – Мне надо спать, и ты тоже можешь поспать, это недолго. Если проснешься раньше – поспи еще немного. А я проснусь, и мы с тобой полетим.

– Полетим, – повторил больной ребенок и тоже покивал, чтобы Фафа понял, что ему нравится.

* * *
А в начале мая – это было сразу после святых праздников, числа двенадцатого или тринадцатого, – больной ребенок уснул и не проснулся. Не в смысле умер, а в смысле – не проснулся. Дежурная санитарка пришла утром с завтраком, а он спит. Завернулся в одеяло и сопит тихонечко. Санитаркам строго-настрого было запрещено прикасаться к детям, поэтому она позвала меня. А я позвала врачей.

Больного ребенка потом целыми днями возили с рентгена на анализы, с анализов на МРТ – ничего не нашли. Кормить стали внутривенно, поставили стойку, привесили упаковку физраствора. А ребенок спал себе и даже улыбался, как будто ему приятное снилось.

* * *
– Просыпайся, – сказал Фафа и потрогал больного ребенка ножками за нос. Больной ребенок раскрыл глаза. Фафа снова потрогал его за нос и покивал головой. Фафа изменился, пока спал. Голова из черной и лаковой стала золотистой, и еще отросли усики, а на спине было как будто сложенное одеяло, но больной ребенок все равно его узнал и тоже покивал.

Из руки у ребенка торчала трубка, и по ней текло что-то прозрачное.

– Это что? – спросил больной ребенок. – Это можно вытащить?

Фафа покивал.

– Ну что… – Он развернул и встряхнул свое одеяло на спине. Одеяло оказалось бледное в точечку. – Полетели?

– Полетели, – сказал больной ребенок, садясь на кровати.

* * *
А потом наступило то самое девятнадцатое июня. Я сидела в кабинете и заполняла ведомости, а тут дежурная санитарка как завизжит! Аж мне на пятом этаже было слышно! Конечно, я узнала голос, я всегда узнаю моих санитарок. Это что-то вроде инстинкта. Как, знаете, мать чувствует, когда ее ребенок кричит.

Когда я спустилась, санитарка уже не визжала. Она сидела на полу и пила воду, а у бокса собралась целая толпа, и все смотрели в окошечко на двери.

Я испугалась. Я думала, что-то случилось с больным ребенком и санитарка виновата. Поэтому я всем велела разойтись, а сама заглянула в окошечко.

Он летал. Больной ребенок летал. У него были белые крылья, большие, как простыни. Он взмахивал ими и летал по боксу.

Потом прибежали врачи, не наши, а какие-то другие, в шлемах и перчатках. Нас всех выгнали с этажа и закрыли двери, и больше я больного ребенка не видела. Ходили слухи, что его поймали и увезли и что он сбежал по дороге и где-то теперь летает, но точно никто ничего не знает.

А бокс я лично мыла, никому больше не позволила зайти. Нашла комок пыли с дыркой, как чехольчик, – в таких моль окукливается. А самой моли не нашла. Затоптали, наверное, пока ловили больного ребенка. Ну или улетела. Я на всякий случай всю форму велела прокипятить. Только моли нам здесь не хватало.

Лучшее лето в ее жизни

…а у Каролины – помните Каролину, дона Селеште? Ну Каролина, Каролина, со второго этажа, стриженая такая, в очках, недавно развелась? Двое детей у нее было: Тити и Луана, погодки, мальчик заикался еще? Вспоминаете? Ну ладно, это неважно. Нет, правда неважно. Честное слово, дона Селеште. О чем я… а, да.

В конце весны у этой самой Каролины в ванной завелась кука.[36] Настоящая кука, как в старой колыбельной. Вы знаете эту колыбельную, дона Селеште? Моя матушка, царствие ей небесное, пела мне, когда я баловалась и не хотела спать… да…

Ну вот. В мае – я помню, потому что это было буквально накануне годовщины свадьбы моей старшей племянницы, а она вышла замуж двадцатого мая, – приходит ко мне Каролина, взвинченная такая, руки трясутся, и говорит, дона Деолинда, вы случайно не знаете какое-нибудь верное средство, чтобы куку вывести? Я говорю, какую куку, Каролина, ты что, тебе же не три года, чтобы бояться куку, а она как засмеется, нехорошо так, истерично, как Лурдеш, вы помните Лурдеш, дона Селеште, у нее было маленькое кафе на углу? Она еще такие вкусные пекла круассаны, не слоеные, как сейчас делают, есть невозможно, один жир, а пышные такие, желтенькие? Вы помните, какие она истерики устраивала Педру, своему второму мужу? Чуть что ей не нравится, сразу начинает смеяться, отрывисто так: ха! ха! ха! – и смеется, смеется, пока слезы не потекут, а потом либо на пол падает, либо начинает об стенку головой биться, помните? Вот Каролина так же засмеялась, когда я сказала, что она уже не в том возрасте, чтобы бояться куку. Я сразу воды в стакан налила и ей дала, я очень истерик не люблю, когда Лурдеш начинала свое «ха! ха! ха!», я всегда из кафе уходила, даже если еще не доела. Да.

Каролина пить не стала, подержала стакан в руках и на стол поставила, но смеяться прекратила, вздохнула так глубоко и говорит: не хотите, говорит, зайти ко мне, дона Деолинда? Сами посмотрите, как она в ванной сидит. Дети, говорит, боятся в туалет ходить, днем вожу их к соседям, а по ночам Тити с балкона на улицу писает. А Луана? – спрашиваю. А Луана, говорит, в постель, и опять засмеялась.


Вы когда-нибудь видели куку, дона Селеште? И я раньше не видела. Но я вам честно скажу, если бы у меня такое в ванной завелось, я бы точно переехала. Правда-правда. Вы меня знаете, дона Селеште, я не трусливая, но кука – это не таракан и даже не крыса. Когда я видела ее, в мае, она еще была довольно маленькая, потом-то она выросла почти с Луану, а Луана была довольно крупная для своего возраста девочка, плотненькая такая, щекастая, а кука в мае была размером с две ладони, не больше, но все равно очень страшная. Голова у нее была шерстяная, и все лицо в шерсти, и глаза – как черные дырки. И она вязала! Вы представляете, дона Селеште, она сидела и вязала на спицах какой-то шарф или дорожку и даже не посмотрела на нас, Каролина сказала, что она все время вяжет и уже под ванной скопилось метров пять этого шарфа или дорожки, или что там оно было такое.

Я, конечно, Каролине сразу сказала: ты, говорю, вещи собирай, свои и детские, и перебирайся куда-нибудь, к маме или к бывшему мужу, он, в конце концов, детям отец, пусть он их от куки и защищает. А Каролина говорит: а он уехал, дона Деолинда, разве вы не знали? В Америку уехал, по контракту, год назад, один раз только позвонил, на Рождество, а так даже связи с ним нет никакой, как в воду канул.

И вы представляете, дона Селеште, вот стоим мы в ванной и разговариваем, негромко, конечно, но разговариваем, а кука на нас никакого внимания не обращает, вяжет и вяжет, как будто нас там и нет вовсе. Я даже думала: может, она неопасная, может, все эти страшные сказки и колыбельные – это так? Как вот призраков, например, все боятся, а какой от них вред? Моя тетушка, матушки моей кузина, всю жизнь прожила в доме с привидением, я к ней иногда приезжала помочь летом и призрака видела. На вид страшный, бледный такой, в пятнах, гримасы корчит неприятные, вздыхает, воет, гремит чем-то, а потрогаешь – дым себе и дым…


Да. О куке. В общем, я тогда Каролине сказала, что средств от куки не знаю, но если Каролине некуда ехать, то пусть она у меня поживет с детьми, в гостевой комнате. Каролина худенькая, а Тити и Луана маленькие еще, они бы замечательно поместились на гостевой кровати. Но Каролина сказала, что пока не надо, может, куке надоест в ванной и она уйдет, у них один раз завелся геккон на стене, его тоже Луана очень боялась, но он пожил пару дней и ушел, может, и кука уйдет, а если нет, то Каролина возьмет детей и уедет к маме.

Только они никуда не уехали. Вначале у Каролининой мамы был сердечный приступ, и Каролина не хотела ее беспокоить рассказами о куке. Потом она уже совсем решила переехать к подруге, но подумала, что а вдруг кука пойдет за ними? Что тогда она скажет подруге? А потом они как-то незаметно к куке привыкли, как будто она всегда в ванной жила. Каролина вместо прозрачной повесила плотную занавеску и еще ширму поставила, чтобы отгородить ванну от унитаза. Положила в ванну подушку, большое полотенце и халат свой махровый – кука из него себе сделала пижаму. Луана таскала куке печенье и своих кукол, и кука им вязала платья и шапочки, а для Тити связала перчатки, как у снайпера, защитного цвета, как-то там пальцы по-особенному вяжутся, мне Тити объяснял, но я забыла. Кстати, он совсем перестал заикаться. А Луана больше не писала в постель, я специально спросила у Каролины. По вечерам они все вместе собирались в ванной, пили сок, ели тосты и разговаривали, то есть Каролина с детьми разговаривали, а кука вязала или вырезала мыльные фигурки, она, когда пообжилась, замечательные стала вырезать фигурки из мыла, у меня даже есть одна мыльная розочка, мне Каролина подарила. Мыться они вначале ко мне ходили, а потом кука стала их пускать в ванну перед сном с условием, что они будут за собой тщательно вытирать всю воду, чтобы на дне ванны не оставалось луж и по стенам чтобы не текло. Да…

Чуть не забыла. Они же с июля стали все вместе гулять! Каролина с кукой, Тити и Луана. Куку они возили в старой Луаниной коляске и занавешивали тряпочкой, чтобы никого не пугать. Каролина говорила, что кука эти прогулки просто обожает, сама забирается в коляску и даже не вяжет, только выглядывает из-под тряпочки, и вид такой довольный! Ужасно трогательно… вы не согласны, дона Селеште?


Потом? Ну… потом…

Потом-то она их съела, конечно. В самом начале сентября. И Луану, и Тити, и даже Каролину, хотя Каролине уже было за тридцать.

А сама исчезла, как не было. Из полиции приезжали, говорили – никаких следов куки, только вязаные шарфы остались и мыльные фигурки.

Мне, дона Селеште, Каролину жалко очень, она была славная, и дети у нее были очень милые, и всё у них было впереди…

Но зато лето – лето у них было чудесное. Я почему знаю – в конце августа мы разговорились с Каролиной, и она сказала, вы не поверите, дона Деолинда, но, кажется, это лучшее лето в моей жизни!..

Радио

Старая Фелишберта сидит на веранде в кресле-качалке и посасывает темную кривобокую трубку. Трубка давно погасла, но Фелишберта так уютно устроилась, так славно пригрелась на солнышке, ей лень вставать и идти в дом за спичками.

Ничего, думает старая Фелишберта, мерно покачиваясь, ничего, вот придет Белита из школы…

* * *
– …разве это гроза?! Ну какая это гроза, подумаешь, два раза брякнуло, я вообще думала, что это в ванной что-то упало или Шику опять на кошачью поилку наступил. Вот в Анголе у нас были грозы… Шику, ты помнишь, какие в Анголе были грозы? Я так и думала, Лина, не слушай его, он все равно не помнит, он никогда ничего не помнит, его мать один раз чуть не оглохла от грома, вся Бенгела об этом говорила, а он не помнит. А у нас как-то молния ударила прямо в дом. Шику, не говори ерунды, а то это у тебя сейчас искры из глаз посыплются, Лина, не слушай его, если хочешь, давай позвоним твоей маме, она тебе сама подтвердит! Оно тогда как грохнуло, мы с ней как на улицу выскочили! Два часа просидели во дворе под дождем, боялись вернуться, и все эти два часа ничего не слышали, только треск в ушах, как, знаешь, помехи… Да не от молнии помехи, а от грома! А молния ударила в стену, тогда еще бабушка Мария Жозе, наша с твоей мамой матушка, была жива, молния прямо рядом с ней ударила и в стену ушла, там вот такусенькая дырочка осталась. Шику, неужели ты этого не помнишь, ты же в то время уже за мной ухаживал, я наверняка тебе сто раз рассказала, мы еще думали, что служанку нашу убило, Фелисиню, помнишь ее, красивая такая негритянка, высокая, самая высокая у нас, она чай несла матушке, а тут молния, и раз, прямо рядом с ней в стену, Фелисиня поднос уронила и сама сверху свалилась и лежала как мертвая, мы думали – и впрямь умерла, а оказалось – просто испугалась сильно. Да ну тебя, очень мне надо выдумывать! Лина, я тебе говорила, что с твоим дядей невозможно разговаривать? Нет? Вот я тебе сейчас гово… а, чуть не забыла, знаешь, что еще случилось, когда молния в дом ударила? Там на полочке у стены радио стояло – оно испарилось! Полностью испарилось, даже винтика не осталось!

* * *
Стук упавшей трубки будит старую Фелишберту. Она открывает глаза, часто-часто моргает, потом зажмуривается и трясет головой, прогоняя сонную одурь.

– Белита! – слегка дребезжащим, но все еще сильным голосом зовет старая Фелишберта. – Белита! Ты уже пришла?

– Да, бабушка! – откуда-то из глубины дома звонко откликается Белита. – Я сейчас, бабушка!

Раздается шлепанье босых ног, хлопает какая-то дверь, и на веранде появляется Белита, вся в ядовито-розовом и фиолетовом, как огромная двухцветная фуксия. На голове у Белиты – сотня коротеньких косичек с разноцветными резинками, а ногти на руках и ногах выкрашены в винно-красный цвет. Старая Фелишберта смотрит на внучку со смесью гордости и нежности. Хорошая девочка. Совсем как старая Фелишберта в ее возрасте.

Белита замечает упавшую трубку и поднимает ее. Потом бежит в дом, приносит табак, спички, бутылку рома и стакан со льдом – после сна старая Фелишберта любит немножко выпить.

– Обед будет через полчаса, – говорит Белита. – А в два часа у вас клиентка.

* * *
– …вот смотри, написано: пророчица матушка Фелишберта. Снятие порчи, заговор злых духов, вопросы духам предков. Ну что «тетя», что «тетя»?! Мне интересно, да! И не смейся, мы в Анголе все верили в духов предков, там без духов предков шагу было не сделать, кимбанды[37] как-то умели с ними разговаривать, через птиц, там, через рыб, через приборы всякие. Один через компас разговаривал. Покрутит – и рассказывает, что делать, чего не делать, как к этому духи относятся. Да перестань ты смеяться! Я правду говорю, вот хоть у твоего дяди спроси, Шику, расскажи ей, как твой отец духов предков не послушался, а у него потом канализацию прорвало!

* * *
Белита проводит клиентку в полутемную комнату, пододвигает ей стул и тихонечко выходит. Старая Фелишберта уже сидит там, в большом продавленном кресле. Конечно, она предпочла бы работать на веранде или в саду, но на свежем воздухе духи предков с ней не разговаривают. А что может старая Фелишберта сама, без духов предков?

Фелишберта улыбается клиентке – строго одетой женщине, лет на десять всего моложе ее самой. Потом протягивает руку и включает старый черный радиоприемник, который тут же начинает трещать и скрежетать.

– Это особенное радио, – отвечает Фелишберта на удивленный взгляд клиентки. – Однажды в него ударила молния, и с тех пор духи предков говорят со мной через него на понятном мне языке. Можешь задавать свои вопросы.

Клиентка в упор смотрит на Фелишберту.

– Я так и думала, что это ты его сперла, бесстыжая ты девка, – сердито говорит она, решительно вставая со стула. – А я, как дура, все эти годы…

Соня Пиреш и К°

За дверью

– Не пойду! – говорит Соня и крепче вжимается в сиденье старомодного кожаного кресла на колесиках. – Если дядя со мной не пойдет, я тоже никуда не пойду!

– Ну Соня, ну как я могу с тобой пойти? – раздраженно спрашивает дядя Фернанду, который вот уже пятнадцать минут пытается повязать синий галстук в веселенькую розовую и грязно-оранжевую полосочку. – Мне на работу пора! Вот сейчас сеньор Витор все распродаст и уедет, а завтра у него выходной, так и будем сидеть два дня без хлеба!

– Не пойду! – заявляет Соня и вместе с креслом поворачивается к дяде спиной.

– Соня, – дядя Фернанду с напряженным выражением лица колдует над галстуком, – я тебе что ска… ЧЕРТ! – кричит он, обнаружив, что повязал галстук этикеткой наружу. – Черт, черт, черт, вы что, сговорились, что ли, сегодня испортить мне день?!!

Синий в полосочку галстук никак не реагирует на дядину вспышку, зато из-за высокой кожаной спинки начинают доноситься звуки, от которых у дяди Фернанду всегда слабеют руки и подскакивает давление.

Дядя берется за кресло и решительно разворачивает его лицом к себе. Соня скорчилась на сиденье и рыдает, уткнувшись лицом в подлокотник.

– Сониня, девочка, что случилось? – жалобно спрашивает дядя Фернанду, присаживаясь рядом с ней на корточки. – Ну если тебе так не хочется, то не ходи, бог с ним, с хлебом, я с работы булочек принесу…

– Яневыйдуоднаиздооооооооооома, – гудит Соня. – Он стоит за дверью, я знаю!

Дядя Фернанду морщит лицо, как будто сам собирается заплакать, но его голос подчеркнуто спокоен:

– Кто стоит за дверью, Соня?

– Этот, – Соня судорожно всхлипывает. – Черный! В черной шляпе!

– Никого там нет. – Дядя подходит к входной двери и смотрит в глазок. – Если не веришь, давай откроем и выглянем вместе. Хочешь?

Соня трясет головой, разбрызгивая слезы.

– Трусиха ты! – говорит дядя Фернанду и распахивает дверь.

Соня с визгом скатывается с кресла и мгновенно запирается в ванной. Дядя Фернанду закрывает входную дверь, тяжело плюхается на Сонино место и обхватывает голову руками.

* * *
– Сониня, я пошел! – полчаса спустя кричит дядя Фернанду в сторону Сониной комнаты. – Не валяйся на кровати и не смотри долго телевизор, а то у тебя и так уже голова квадратная!

– Это у тебя голова квадратная! – с притворной обидой вопит Соня. – Не забудь булочки!

Дядя Фернанду выходит из квартиры и хлопает дверью. Щелкает английский замок.

Дядя отходит в темный угол рядом с лифтом, где его не видно через глазок, достает из портфеля мятую черную шляпу с приклеенными к ней грязно-седыми длинными волосами, черные круглые очки с почти непрозрачными стеклами и белый шарф, измазанный чем-то красным. Надевает шляпу, цепляет очки и заматывает нижнюю половину лица шарфом. После этого слегка откручивает лампочку над дверью, так что лестничная клетка погружается в полумрак, несколько раз требовательно нажимает кнопку звонка и ждет.

Через пару секунд в прихожей звучат легкие шаги.

– Кто там? – неуверенно спрашивает Сонин голос.

Дядя Фернанду подходит вплотную к двери и шипит:

– Наконец-то ты одна, девочка! Открывай, быстро! Открывай, кому говорю!

За дверью раздается страшный, раздирающий уши визг, потом топот и хлопок: Соня опять заперлась в ванной.

Дядя Фернанду снимает шляпу, шарф и очки и прячет все это в портфель. Ему страшно жаль бедную Соню, но он уговаривает себя, что делает это для ее же блага. Пусть лучше девочка лишний раз испугается и никуда не пойдет, чем будет бесстрашно разгуливать по улицам и однажды вляпается в настоящие неприятности.

«В воскресенье свожу ее в аквапарк, чтобы снять стресс», – думает дядя Фернанду, выходя из дома через черный ход.

* * *
Соня откашливается. Ну вот, довизжалась. Теперь горло болит.

Она идет на кухню и зажигает огонь под чайником. Потом ставит на стол зеркало на ножке, из своего тайника между двумя кастрюлями, которыми дядя Фернанду никогда не пользуется, достает косметичку и начинает красить ресницы.

«Как все-таки мило с дядиной стороны, – думает Соня, – быть таким предсказуемым…»

Она докрашивает правый глаз и смотрит на часы. Половина шестого. Через полчаса дядя позвонит ей с работы – узнать, все ли в порядке. Соня расскажет ему про «черного-в-шляпе», дядя заявит, что ей все показалось, Соня на него обидится, дядя попросит прощения и пообещает свозить ее в воскресенье в аквапарк, потом Соня скажет, что от страха у нее разболелась голова, а дядя посоветует ей закрыть жалюзи и отдохнуть. После этого можно смело идти гулять: дядя теперь позвонит только утром, чтобы разбудить ее в школу.

Соня показывает язык своему отражению в зеркале и принимается за левый глаз.

* * *
На пустой площадке перед лифтом царит гулкая тишина. От густой тени в углу отделяется большое темное пятно и бесшумно скользит по стене. Пятно антропоморфное, но какое-то размытое. Четко видны только очертания круглой шляпы с узкими полями.

Пятно доползает до Сониной двери и сливается с косяком.

Оно уже давно ждет. Может подождать еще немножко.

Свидание

– …я все время на них наступаю, а они от этого пачкаются и портятся, и мне приходится их все время поддергивать, особенно когда спускаюсь по лестнице. Или поднимаюсь. Когда поднимаюсь – вообще беда, хоть поддергивай, хоть не поддергивай…

Тьягу бубнит обиженно и монотонно, как пчелка-«музыкантик». Соня в детстве часто ловила музыкантиков и часами таскала их в кулаке. Музыкантики смешно щекотали ладонь, а Соня жмурилась от удовольствия и время от времени подносила кулак к уху, чтобы послушать басовитое жужжание.

Соня перестала ловить музыкантиков после того, как случайно промахнулась и поймала настоящую пчелу. Жало пришлось выковыривать иголкой, и с тех пор у Сони на самой середине ладони – ямка.

– …а ты: «Ах, короткие брюки неприлично», а я, значит, ходи и пол штанинами подметай! И я еще понимаю, ты бы честно сказала – мол, лень подшивать. Так нет же…

Соня не спорит. Соня молчит и украдкой потирает зудящую ладонь.

«Тьягу, – думает Соня, – вылитый музыкантик. Такой же толстенький и деловитый. И так же сердито жужжит».

– …бегу я по лестнице, а сам думаю – как бы на штанины не наступить. Они уже и так внизу все мокрые и грязные, смотреть противно…

Соня отворачивается от Тьягу и встречается глазами с Вашку.

«Что, подруга, достали тебя?» – сочувственно молчит Вашку, и Соня чувствует, что краснеет.

«Вашку, – думает Соня, смущенно отводя взгляд от улыбающегося Вашку, – совсем непохож на Тьягу. Или это Тьягу непохож на Вашку?»

– …а всего-то и делов – подшить чертовы штаны раз и навсегда. Я и сам бы подшил, если бы ты не…

«Жаль, что Тьягу так непохож на Вашку, – думает Соня и изо всех сил скребет ногтями вспухшую ладонь. – Если бы он был хоть капельку похож, с ним было бы значительно приятнее жить».

– …я никогда не знаю, слышишь ты меня или не слышишь. Соня! Соня, проснись! Соня, черт возьми, с кем я уже полчаса разговариваю?!

Соня вздрагивает и поворачивается к Тьягу. Тьягу сложил руки на груди и гневно смотрит на Соню. Левый уголок плотно сжатого рта нервно подергивается.

«А у Вашку, – думает Соня, стараясь не глядеть на дергающийся рот, – губы теплые и ласковые. Их так не сожмешь».

Тьягу сердито машет рукой и забирается в подошедший автобус. Соня послушно идет следом и усаживается рядом с ним, даже не кинув прощального взгляда на Вашку. Отходчивый Тьягу берет Соню за руку и дует ей в ухо.

– Ты меня еще любишь? – шепотом спрашивает он.

Соня молча кивает и чувствует, что Вашку, улыбаясь, смотрит ей вслед.

* * *
Соня неподвижно сидит на лавочке в парке, уставясь себе под ноги. Мокрые волосы облепили голову, с юбки течет, а в туфлях неприятно чавкает, но Соня даже не пытается прикрыться от дождя, хотя из ее сумки торчит изогнутая ручка мужского черного зонта.

Этот парк был последней Сониной надеждой. Сегодня Вашку не оказалось на автобусной остановке. Не было его ни в метро, ни в магазине, ни напротив банка – ни в одном из тех мест, где Соня привыкла его встречать. Предчувствуя худшее и не веря самой себе, Соня бросилась в парк. В парке на Вашкином месте мускулистый прилизанный блондин, неприятно улыбаясь, пил пиво из высокого стакана. Соня поднимает глаза на блондина, и ее передергивает.

«Наверняка, – думает Соня, – есть женщины, которым нравятся мускулистые прилизанные блондины. Но разве блондинов можно сравнить с Вашку?!»

При мысли о том, что она может никогда больше не увидеть Вашку, Соня съеживается на своей лавочке и тихонько скулит.

* * *
Эдсон Пиментел захлопывает металлическую раму и вытаскивает ключ из скважины. Эта – последняя на сегодня. Эдсон с хрустом потягивается и роняет скатанные в рулон старые рекламные плакаты.

– Т-твою мать, – бормочет Эдсон, пытаясь поймать стремительно разворачивающийся рулон. – Твою мать, ну что ж у меня за руки такие дырявые!

– Простите, – говорит сзади кто-то срывающимся голосом, и Эдсон подпрыгивает от неожиданности. – Простите, пожалуйста, вам это все нужно?

* * *
– Что – это? – в третий раз переспрашивает Эдсон, прижимая к груди подобранные с пола плакаты.

– Вот это, – терпеливо отвечает Соня, не глядя на него, и тянет один плакат за уголок. – Вот это. Этот… эту… вот эта вот бумага – она вам вся нужна? Вы мне не подарите одну?

Эдсон ухмыляется и неожиданно молодцевато подмигивает Соне.

– Только в обмен на телефончик!

Соня задумчиво улыбается, достает из сумки телефон и вручает его остолбеневшему Эдсону. Потом выдергивает у него из рук рекламу какой-то туалетной воды для мужчин – ничего особенного, двухцветный флакончик на фоне самодовольно улыбающейся смазливой физиономии – и убегает, гулко стуча каблуками.

– Барышня! – кричит Эдсон. – Барышня! Да стой же ты, дура, я же не этот телефон имел в виду!

* * *
Соня снова сидит на лавочке в парке. Дождь давно закончился, и лавочка почти сухая, но Соня все равно осторожно протирает ее салфеткой, прежде чем положить плакат рядом с собой.

Соня знает, что позже ей придется объясняться с Тьягу по поводу телефона. Телефон – это не плохо подшитые штанины, по поводу телефона Тьягу наверняка будет гневно жужжать целую ночь.

Но сейчас Соня не хочет думать о Тьягу. Сейчас Соня занята. У нее свидание с Вашку.

Лазоревые шуршики

«Хорошо, что Долорес и Кэт так быстро угомонились, – думает Соня Пиреш, сметая крошки со стола. – Можно на веранде посидеть в кои веки…»

Соня моет руки в белом эмалированном тазике, сливая себе из фаянсового кувшина с щербатым носиком, и, не обнаружив на гвоздике полотенца, вытирает руки о безукоризненно чистый льняной передник. Потом снимает передник, кидает его на спинку кресла-качалки и идет к открытой стеклянной двери на веранду, старательно наступая на рассыпанные по полу солнечные пятна.

* * *
– Тьягу! – шепчет Соня. – Тьягу, ты спишь?

Тьягу бормочет что-то неразборчивое и пытается натянуть одеяло на голову.

– Тьягу, проснись, пожалуйста!

Не открывая глаз, Тьягу поворачивается к Соне и сонно тычется губами ей в щеку.

– Тьягу! Ну Тьягу же! – Соня уворачивается от поцелуя и раздраженно пихает Тьягу в бок. – Проснись, ну!

Все так же не открывая глаз, Тьягу садится в кровати, рукой нащупывает на тумбочке часы и зачем-то подносит их к уху.

– Что с будильником? – хрипло спрашивает он у Сони. – Сломался? Который час?

– Полтретьего. – Соня тоже садится в кровати, вынимает часы у Тьягу из руки и зачем-то сует их под подушку. – Послушай. Мне приснилось…

Тьягу со стоном валится на спину.

– Через четыре часа вставать! Соня, какого черта?!

– Ну погоди! Ну послушай! – Соня целует Тьягу в ухо. – Ну дай я расскажу, я же до утра забуду!

– Соня, спи и дай спать мне! – Тьягу с силой дергает одеяло, заворачивается в него с головой и решительно поворачивается к Соне спиной.

* * *
– Соня, ну что ты дуешься? – Тьягу в одних трусах топчется босиком на кухне и расстроенно заглядывает Соне в лицо. Соня отворачивается. – Ну Соня, ты же знаешь, что меня нельзя будить среди ночи! Я такого наговорю – сам потом жалею… Ну пожалуйста, Соня!..

– Я тоже тебе говорила: «Ну пожалуйста, Тьягу!» – непримиримо отвечает Соня.

– Ну Соня! – Тьягу надевает рубашку и начинает застегивать пуговицы. – Смотри, что я из-за тебя натворил! Оторвал пуговицу!

– И тут я виновата?! – возмущенно спрашивает Соня, намазывая тост маслом.

– Конечно, – убежденно отвечает Тьягу. – Когда ты на меня дуешься, я даже рубашку застегнуть не в состоянии. Прости меня немедленно и расскажи, что тебе приснилось, а то у меня не останется ни одной рубашки с пуговицами!

Соня хихикает и наливает Тьягу кофе.

– Мне приснилось, – говорит она, – будто я живу где-то, где лето. В большом таком доме, деревянном. С верандой и садом. И как будто у меня есть две дочери – Долорес и Кэт. Странные имена, правда? Как в кино…

Тьягу откусил полтоста и жует, поэтому ответить не может, но он энергично кивает – да, мол, ужасно странные имена.

– Мне тоже вчера приснился очень странный сон, – говорит Тьягу, с усилием проглотив свои полтоста. – Как будто Рикарду Нунеш пригласил меня на свою свадьбу. Представляешь?

– Что же тут странного, – опять начиная сердиться, спрашивает Соня.

– Ну как же! – удивляется Тьягу. – Рикарду же уже женат!

* * *
– Что такое «лазули»? – задумчиво спрашивает Соня, откручивая колпачок у флакончика с лаком.

– «Лазули»? Может, «разули»? – Тьягу плюхается на диван и разворачивает газету. – Где ты взяла это слово?

– Кэт попросила…

– Какая Кэт? – удивляется Тьягу, вытряхивая из газеты на пол рекламные вкладыши.

Соня стряхивает с кисточки лишний лак и делает вид, что не слышит.

– Соня, – зовет Тьягу. – Кто такая Кэт?

Соня придирчиво разглядывает только что накрашенный ноготь.

– Соня! – Тьягу откладывает газету и встает с дивана. – Ответь мне, пожалуйста, кто такая Кэт и зачем ей эти лазули?

* * *
– Соня! Соня, проснись, Соня! – Тьягу трясет Соню – вначале осторожно, потом с силой. Соня стонет и что-то жалобно лепечет, но не просыпается. Лицо ее залито слезами. – Проснись, Соня, милая, проснись! Это был дурной сон, Соня, просто сон! Проснись, пожалуйста! Хочешь, я тебе принесу воды?

Соня всхлипывает и просыпается. Несколько мгновений смотрит на Тьягу, потом с силой обхватывает его за шею и заходится в рыданиях.

– Она просит! Она все время просит эти чертовы лазули! Не ест! Не спит! Ты бы видел, как она похудела! Я просто боюсь приходить – она ко мне ручки тянет: «Мама, лазули! Мама, лазули!», а ручки – как веточки! А не прийти не могу, Долорес одна не справляется. Она умирает, Тьягу, Кэт умирает, а я не могу ей дать эти ее лазули! Тьягу, я тебе клянусь, если бы я могла, я бы из себя сделала лазули, только бы она перестала плакать!

Тьягу хочет объяснить, что это все – только сон, что нет ни Кэт, ни Долорес, ни лазулей, но голос не слушается. Поэтому Тьягу только обнимает Соню покрепче и начинает тихонько ее баюкать.

* * *
– Это мне? – спрашивает Соня, разворачивая сверток.

– Не тебе, – качает головой Тьягу. – Это для Кэт.

– Что это? – Соня достает два синих каменных шарика – один потемнее, другой – в пятнышко.

– Это лазурит и лазулит. – Тьягу трет покрасневшие глаза. Он не спит уже три ночи – караулит Соню. Как только Соня начинает плакать во сне, Тьягу будит ее и приносит ей воды. Два дня это помогало, – попив и перевернув подушку на прохладную сторону, Соня засыпала и спокойно спала до утра, но сегодня она проплакала всю ночь, не помогла ни вода, ни подушка, ни валерьянка. – Что-то из этого наверняка и есть ее «лазули». Отдай ей, и пусть она уже оставит тебя в покое.

Соня всхлипывает и благодарно улыбается. В глубине души она откуда-то знает, что шарики – не «лазули», но ей не хочется расстраивать Тьягу.

* * *
– Тьягу! Тьяааагууууууу! – зовет Соня из ванной. – Посмотри, что у меня со спиной?

Тьягу отдергивает пластиковую занавеску и внимательно рассматривает мокрую Сонину спину.

– Хорошая спина, – авторитетно заявляет он и звучно целует Соню под лопатку. – Поцарапанная слегка. Ты бы кожу с себя не сдирала, а? Давай лучше я тебя мочалкой потру!

– Погоди, – говорит Соня и показывает Тьягу свои ногти. – Потом потрешь. Лучше скажи – что это? Я просто по спине провела, и вот…

Под ногтями у Сони что-то синее, как будто Соня зачем-то почесала свежеокрашенную стену.

Тьягу пожимает плечами. Откуда ему знать, что у Сони под ногтями?

* * *
Комната залита солнечным светом. Тьягу чихает и просыпается. Он на удивление хорошо выспался. То ли Соня действительно не плакала ночью, то ли он не слышал…

Тьягу становится страшно. Не открывая глаз, он шарит рукой рядом с собой, пытаясь нащупать Соню, и, конечно, заезжает пальцем ей в нос.

– Отстань, – бормочет Соня. – Дай поспать, изверг!

Голос у нее сонный, но очень довольный, как у человека, который не знает, что такое ночные кошмары. Тьягу открывает глаза.

В первый момент ему кажется, что он все еще спит.

Тьягу зажмуривается и изо всех сил бьет кулаком по стене. От боли перехватывает дыхание.

– Тьягу, не шуми, – просит Сонин голос. – Незачем разрушать дом. Я уже проснулась.

Стараясь дышать как можно глубже, Тьягу снова открывает глаза и с ужасом смотрит на Соню.

Соня улыбается ему.

– Ты чего? – спрашивает она. – Дурной сон приснился?

Тьягу мотает головой.

Соня удивленно смотрит на него, потом пожимает плечами и выбирается из постели.

В солнечном свете она блестит, как отполированная, и переливается всеми оттенками синего.

Тьягу снова зажмуривается и испуганно втягивает голову в плечи, почувствовав на щеке холодное прикосновение Сониной руки.

– Тьягу? – зовет Соня. – Ты не знаешь, что такое «шуршик»? Долорес попросила на день рождения…

Остров

– Соня Пиреш, пройдите на пятую кассу!

– Повторяю. Соня Пиреш, пройдите, пожалуйста, на пятую кассу!

«Ну Карла, ну ты меня еще о чем-нибудь попросишь!» – сердито думает Соня, торопливо выходя из подсобки и одергивая на ходу закатанные рукава форменного халатика.

– Барышня, барышня! – жалобно обращается к ней маленькая старушка в синем непромокаемом плаще и в красных резиновых сапогах. – Барышня, вы не подскажете, где коридор с едой для домашних животных? Мне казалось, что он был где-то здесь, но я уже по четвертому разу все обхожу, а его все нету…

Соня притормаживает, задумывается на секунду, потом кивает и улыбается старушке:

– Конечно, сеньора, пойдемте, я вас провожу!

Она разворачивается и быстрым шагом идет вдоль ряда касс. Старушка в красных сапогах крепко уцепилась за ее локоть и резво семенит рядом. Проходя мимо четвертой кассы, Соня показывает язык рыжей Карле Абукассиш, но прежде чем Карла успевает как-то отреагировать, Соня со старушкой скрываются в ближайшем коридоре.

* * *
– Уважаемые посетители! До закрытия торгового центра «Остров» осталось пять минут! Повторяю. До закрытия торгового центра «Остров» осталось пять минут! Если вы еще не оплатили свои покупки, пройдите, пожалуйста, к пятой кассе!

Спасибо за визит!

Ждем вас снова!


Соня берет с транспортера очередной сверток, подносит его к стеклянному окошечку, чтобы считать магнитный код, нажимает на клавишу «плюс» и кладет сверток в пакет, распятый между двумя металлическими брусками. Ни одного лишнего движения: взять сверток, поднести к окошечку, нажать на клавишу и положить сверток в пакет. Взять-поднести-нажать-положить.

Когда вместо очередного свертка Сонина рука нащупывает табличку «Следующий покупатель», Соня поднимает голову, механически улыбается, принимает деньги или карточку, благодарит покупателя и желает ему приятных выходных.

«Какое счастье, – думает Соня, – что „Остров“ закрывается на выходные! Если бы пришлось работать еще в субботу-воскресенье, я бы не выдержала».

Соне кажется, что еще немного – и она окончательно сольется со своей кассой, превратится просто в еще одну деталь, сделанную специально, чтобы брать свертки с транспортера, считывать с них магнитный код, нажимать на клавишу «плюс» и класть свертки в пакеты.

* * *
– Вечеринку собираешься устраивать, да? – спрашивает Карла Абукассиш, глядя, как Соня подкатывает к ее кассе красную тележку, заваленную снедью.

– Да, – автоматически отвечает Соня, прикидывая, стоит ли ей взять еще бутылку вина или обойдутся.

– Пикник, да? – с обидой спрашивает Карла, косясь на увесистый сверток с бифштексами и упаковку колбасок.

– Пикник, – подтверждает Соня. – На пляже.

– Знаешь что? – говорит Карла. – У меня нету времени пробивать твои покупки. Иди в свою кассу, там и пробивай!

– Я не могу в свою, – терпеливо объясняет Соня. – У меня Рита уже кассу сняла и все закрыла.

– А мне все равно. – Карла поворачивается к Соне спиной.

Соня тяжело вздыхает.

– Это семейный пикник, – говорит Соня Карлиной спине. – Дядя ко мне приезжает. Дядя Фернанду. Из Бельгии. Я обещала устроить ему пикник и пожарить мясо на гриле. Если бы не дядя, я бы тебя обязательно пригласила. К тому же ты обещала меня сегодняприкрыть и не прикрыла, мне от Риты влетело. Если будешь выступать, я тебя тоже больше никогда не прикрою.

Карла дуется еще несколько секунд, потом нехотя поворачивается к кассе и пробивает Сонины бифштексы.

* * *
– Соня, давай бегом, опоздаешь! – Карла уже переоделась и приплясывает на месте от нетерпения.

– Не опоздаю, – вяло отзывается Соня, нехотя расстегивая пуговицы на халатике. Ей совершенно не хочется никуда бежать. Ей кажется, что от усталости она вся покрылась сетью мелких трещинок и, если ее как следует встряхнуть, рассыплется на тысячу кусочков.

– Ну Соня же!!! – Карла подскакивает к Соне и начинает стаскивать с нее халатик. – В темпе, в темпе! Нас с тобой сейчас здесь закроют, и просидим в раздевалке до понедельника!

Карла распахивает дверцу Сониного шкафчика, чтобы повесить халатик. На внутренней стороне дверцы прилеплена фотография: смеющаяся Соня с каким-то упитанным загорелым типом.

– Это кто? – с подозрением спрашивает Карла.

– Никто, – говорит Соня. – Ты его не знаешь. Он здесь не живет.

Карла пожимает плечами.

– Не хочешь, не говори. Я пойду займу нам места. Смотри не засни тут!

– Не засну, – говорит Соня, натягивая джемпер. – Иди занимай места, я только сумки возьму и догоню тебя.

Громко топая, Карла выбегает из раздевалки. Соня подходит к своему шкафчику и пальцами гладит лицо на фотографии. Потом, разозлившись, отдирает фотографию от дверцы и прилепляет ее изображением внутрь. На обратной стороне написано: «Сониня, я тебя люблю. Тьягу».

* * *
Соня медленно выходит из «Острова». Мимо нее, задыхаясь, семенит маленькая старушка в синем непромокаемом плаще и красных сапогах. Соня останавливается и смотрит, как два дюжих парня в форме охранников торгового центра подхватывают старушку и втягивают ее на паром. Коротко погудев, последний на этой неделе паром отходит от острова.

В сгущающихся сумерках видно, как по палубе мечется рыжая голова Карлы Абукассиш.

– Мы Соню забыли! – истошно кричит Карла. – Соню-то Пиреш забыли! Соня! Соня!!! Беги скорей, Соня!

Но Соня никуда не бежит. Она машет Карле рукой, разворачивается и возвращается в здание торгового центра.

В раздевалке она раскладывает свои покупки по скамейкам: два ящика воды, два пакета сока, пять бутылок красного вина, две – белого, упаковка пива, овощи, бананы, яблоки, сыр, мясо и сладости.

«Хорошо, что на выходные остров вымирает, – думает Соня. – Никто не потревожит».

Она разворачивает сверток с бифштексами и считает, загибая пальцы: «Два мне, три дяде Фернанду. Долорес наверняка больше одного не съест. Кэт бифштексы не любит, она будет есть колбаски. – Соня смотрит на три толстых розовых бифштекса. – Если Тьягу и сегодня не появится, не буду больше покупать ему мясо. Сколько можно? Одно разорение».

Соня воинственно шмыгает носом, снова заворачивает бифштексы в бумагу, зубами отрывает уголок от пакета с апельсиновым соком и пьет, громко глотая.

Потом выбирает банан поспелее и выходит на улицу. Ждать.

Полицейский инспектор Витор Обадия

Полицейский инспектор Витор Обадия и таинственные самоубийства

Подростка Нуну Мейрелеша бросила девушка, и Нуну понял, что его жизнь не стоит того, чтобы ее жить. Он вышел к железнодорожным путям, выкурил одну за другой восемь скверных сигарет «Португальские», покашлял, прочищая замусоренное горло, и прыгнул навстречу поезду.


– Ничего не понимаю, – бормотал полицейский инспектор Витор Обадия, стараясь не смотреть на разбросанные вдоль путей останки подростка Мейрелеша. – Где он взял поезд?! Эти пути уже лет двадцать как закрыты…

* * *
Пожилая девушка Роза Гарсиа устала бороться с бытом и с капризами полупарализованной тетушки. Она проплакала целый вечер, испекла для тетушки два сливочных торта впрок, надела красивую розовую пижаму в бантиках и выпила одну за другой полсотни маленьких круглых таблеточек из баночки темного стекла.


– Черт знает что, – бормотал полицейский инспектор Витор Обадия, глядя то на баночку, то на остывшее тело Розы Гарсиа. – В жизни бы не подумал, что можно насмерть отравиться аскорбинкой…

* * *
От домохозяйки Синтии Бишкайа ушел муж-адвокат и забрал себе двухгодовалых близняшек Нандиню и Катиню. Весь декабрь Синтия пролежала на диване, ни с кем не разговаривая и вставая только в туалет. Первого января она кое-как дотащилась до кухни, открыла газовый вентиль и сунула голову в духовку.


– Бред, бред, – бормотал полицейский инспектор Витор Обадия, комкая в руке письмо из газовой компании. – Как это могло случиться, ей же неделю назад отключили газ…

* * *
Предприниматель Фернанду Феррейра потратил деньги партнеров по бизнесу на покупку беленького домика возле мыса Сагреш и машины марки «порш». Партнеры подали на Феррейру в суд. Терзаясь стыдом и не в силах расстаться с домиком и машиной, Феррейра встал на подоконник, перекрестился и упал головой вперед.


– Да что же это, – бормотал полицейский инспектор Витор Обадия, фотографируя распростертого на асфальте предпринимателя. – Как же он ухитрился так разбиться, он же упал с первого этажа…

* * *
Полицейский инспектор Витор Обадия выгнал всех из кабинета и закрыл за собой дверь. Аккуратно, один за другим, вытащил все патроны из именного револьвера. Заглянул левым глазом в дуло, ничего там не увидел, после чего заглянул правым. Приставил разряженный револьвер к виску, сделал суровое лицо, глубоко вздохнул и попытался выстрелить.

Ничего.

– Так я и знал, – пробормотал полицейский инспектор Витор Обадия, с облегчением опуская револьвер. – Глупости все это, мистика для дурачков…

В ту же секунду револьвер выстрелил.

Выстрелом полицейскому инспектору попортило правый ботинок, продырявило носок и оторвало заусеницу на мизинце.

– Ну и ладно, – сказал полицейский инспектор Витор Обадия. – Я все равно собирался выбрасывать эти ботинки.

Женщины полицейского инспектора Витора Обадии

Мария Ампару

Мария Ампару вышивала ковры. Покупала джутовые дорожки, серые и скучные, как мешки из-под сахара. Подолгу выбирала шерсть в лавочке на углу, доставала мотки с полки, прикладывала их друг к другу, отходила, прищуривала попеременно то правый, то левый глаз. Потом несколько раз возвращалась с полдороги, меняла голубой на серый, серый на оливковый, оливковый опять на голубой, пока наконец хозяйка дона Эрмелинда не говорила: хватит мелькать, Мариазиня, у меня от тебя уже в глазах мошки.

* * *
Полицейского инспектора Витора Обадию познакомила с Марией Ампару его кузина Мафалда – маленькая женщина с сигаретой в углу рта и абсолютно мужским, гулким басом.

– Инспектор, – пророкотала она, подталкивая к инспектору нервно улыбающуюся Марию Ампару, – знакомься, инспектор, это Мария Ампару. Она вышивает ковры!

– Витор Обадия, – сказал полицейский инспектор и потрогал губами воздух в сантиметре от бледной щечки. – Полицейский инспектор.

Мария Ампару слегка покраснела.

– Очень приятно, – ответила она. – Я вышиваю ковры.

Витор Обадия открыл рот, чтобы сказать, что это ему очень приятно, но передумал и рот закрыл.

– Я бы хотела посмотреть на вашу полицию, – задумчиво пробормотала Мария Ампару, не глядя на Витора Обадию. – А вы бы хотели посмотреть на мои ковры?

– Соглашайся, инспектор, – громыхнула кузина Мафалда, прикуривая новую сигарету от уже почти докуренной. – Мария Ампару кому попало свои ковры не показывает.

* * *
В комнате у Марии Ампару стояло огромное кресло, заваленное недорасшитыми коврами.

– Простите, – сказала она извиняющимся тоном. – У меня нет кровати. Я обычно в кресле сплю, мне так удобнее.

Эту ночь Витор Обадия и Мария Ампару провели на груде джутовых дорожек. Утром у полицейского инспектора болела шея. У Марии Ампару не болело ничего, и она выглядела очень довольной, даже бледные щечки слегка порозовели.

* * *
– Я пока медленно вышиваю, – говорила Мария Ампару, и иголка в ее руках мелькала с такой скоростью, что полицейского инспектора начинало подташнивать, – но это я же пока учусь. Со временем я буду вышивать значительно быстрее.

* * *
Мария Ампару спала очень мало – часа два-три. Потом она тихонько вставала и вышивала Витору Обадии записку на квадратике из джутовой дорожки. Записки были все разные. Например, «Посмотрите, инспектор, какое солнце!» или «Инспектор, вы сегодня громко храпели, вам не стоит плотно есть на ночь».

Пока инспектор чистил зубы, Мария Ампару готовила ему с собой бутерброды. Бутерброды она тоже заворачивала в обрывки джутовой дорожки. Когда Витор Обадия в одиннадцать часов перекусывал бутербродом, кусочки джута скрипели у него на зубах.

* * *
Мария Ампару никогда не была разговорчивой, а со временем и вовсе замолчала. Она целыми днями сидела в кресле и вышивала ковры. Полицейский инспектор Витор Обадия чувствовал себя неуютно.

– Может, я тебя стесняю? – спрашивал он. – Может, ты хочешь, чтобы я ушел?

Мария Ампару качала головой. Нет, вышивала она красным по серому джуту, нет, нет, нет, не уходите, с вами так хорошо вышивается.

* * *
Однажды полицейский инспектор Витор Обадия забыл дома бутерброды, а выйти пообедать не успел. С дороги он позвонил Марии Ампару, чтобы спросить, не хочет ли она вечером пойти с ним в ресторан. Мария Ампару взяла трубку, но ничего в нее не сказала. Витор Обадия закрыл глаза и представил, как она сидит, зажав трубку между ухом и плечом, и вышивает.

– Если хочешь пойти со мной в ресторан, – сказал он, – помолчи один раз. Если не хочешь – помолчи два раза.

Мария Ампару помолчала два раза.

– Я ужасно голодный, – сказал полицейский инспектор. – У нас разве есть дома еда?

Мария Ампару помолчала один раз.

– Тогда я еду, – сказал полицейский инспектор и повесил трубку.

Когда он приехал домой, на кухонном столе лежали джутовые квадратики. На одном было вышито: «Суп „Жулиана“ с овощами». На другом: «Бифштекс в сливочном соусе с грибами и яйцом».

Мария Ампару сидела в кресле и спешно вышивала на последнем квадратике «манговый мусс».

– Я так больше не могу! – Полицейский инспектор стукнул кулаком по столу и смахнул на пол квадратик с супом «Жулиана». – Я ухожу! Насовсем!

– Ты разлил суп, – всхлипнула Мария Ампару и кинула в инспектора квадратиком с недовышитым манговым муссом.

* * *
– Вышивала и вышивала, – сказал Витор Обадия, доедая третью порцию тушеной баранины, – и вышивала, и вышивала, и вышивала, и вышивала. И вышивала.

– Заткнись, инспектор, – прорычала кузина Мафалда. Два дня назад она бросила курить и была в отвратительном настроении. – Лучше съешь что-нибудь!

* * *
Мария Ампару взяла самые большие ножницы, которые у нее были, и стала резать свои ковры на мелкие кусочки. Вначале порезала весь вышитый ужин. Потом – записки, которые вышивала для полицейского инспектора. Потом взялась за длинную джутовую дорожку – четыре на два метра. Отрезала кусочек. Всхлипнула. Отшвырнула от себя ножницы, схватила иглу, нитки и принялась вышивать ковер «Полицейский инспектор Витор Обадия уходит от меня насовсем».

Доротея

Доротея даже в жару носила блузки с длинными рукавами.

По утрам она приходила на пляж, снимала юбку и сандалии, клала на песок крошечное оранжевое полотенце и садилась на него очень прямо, вытянув длинные золотистые ноги. Время от времени Доротея поднималась с полотенца, заходила в океан по щиколотку и стояла неподвижно, а какие-то крошечные полупрозрачные рыбки щекотно пощипывали ее за пятки.


– Вам ведь, поди, жарко в рубашке, – посочувствовал полицейский инспектор Витор Обадия. Сам он был в длинных купальных трусах, синих с красной полосой на левой штанине, и ему было очень жарко.

– Я обгораю, – сказала Доротея и переступила с ноги на ногу. Полупрозрачные рыбки бросились было врассыпную, но Доротея больше не шевелилась, и они вернулись. – Рыжие вообще быстро обгорают, а я прям совсем… как спичка.

– А ноги? – спросил полицейский инспектор Витор Обадия. – Ноги у рыжих не обгорают?

– Меня зовут Доротея, – сказала Доротея и улыбнулась. Она действительно была рыжая, очень рыжая, и от улыбки на рыжих щеках расцветали абсолютно рыжие ямочки.


– И так всегда, – жаловался полицейский инспектор Витор Обадия кузине Мафалде. – Я у нее что-нибудь спрошу, а она раз! – и меняет тему.

– А ты не спрашивай, – говорила кузина Мафалда, подливая себе кофе из огромной кофеварки. Нигде больше полицейский инспектор не видел кофеварок таких чудовищных размеров. – Ты же не на допросе! Захочет – сама расскажет.


Жить с Доротеей оказалось удивительно приятно, но немного странно.

– Что ты хочешь на завтрак? – спрашивала она по утрам. – Омлет или хлопья?

– Тоффы ф фыом, – отвечал полицейский инспектор. Он чистил зубы, и на грудь ему капала пахнущая ментолом пена.

– Тосты с сыром, – повторяла Доротея и принималась резать хлеб.

– А ты что будешь? – спрашивал полицейский инспектор, выходя из ванной в одних трусах.

– У нас закончился сыр, – говорила Доротея. – Ты купишь, или я куплю?


Однажды в августе полицейский инспектор Витор Обадия вошел в ванную, снимая на ходу пропотевшую форменную рубашку. Доротея принимала душ.

– Дай мне, пожалуйста, полотенце и отвернись, – попросила она, протягивая руку из-за пластиковой занавески.

Полицейский инспектор снял полотенце с крючка и сунул его Доротее, но не отвернулся, а уставился на рыжее предплечье. На усыпанной веснушками коже были вытатуированы имена.

В основном женские, хотя инспектор успел заметить и пару мужских. Они были расположены в столбик и шли от запястья до локтя. Прямо у локтя изящным почерком с завитушками было написано: «Доротея». Кожа вокруг «Доротеи» казалась припухшей и красноватой, как будто татуировка была сделана недавно.

– Что это за имена? – спросил полицейский инспектор Витор Обадия таким тоном, как будто он сидел у себя в участке, а не стоял в ванной без рубашки и в расстегнутых брюках.

– Я же тебя попросила отвернуться! – сказала Доротея и полила полицейского инспектора холодной водой из душа.


Они прожили вместе всю осень. В октябре Доротея начала ходить по дому в майках без рукавов, а полицейский инспектор Витор Обадия перестал задавать вопросы вслух.

– Завтра у Сони из бухгалтерии день рождения, – говорила Доротея.

«Кто такая Соня из бухгалтерии?» – спрашивал Витор Обадия про себя.

– Купи ей цветов, – говорил он Доротее, доставая бумажник.

Доротея улыбалась рыжими ямочками:

– Я уже купила. Будешь пить чай?


– И ничего не объясняет, – жаловался полицейский инспектор кузине Мафалде. – Никогда ничего не объясняет. Я вечно додумываю все сам.

– Ну и ладно, – басила кузина, прикуривая от ароматической свечки. – Какое тебе вообще дело до Сони из бухгалтерии?


В начале декабря Доротея начала меняться. Вначале понемножку: пропала россыпь мелких веснушек с кончика носа, слегка посмуглели рыжие руки.

«Автозагар?» – подумал полицейский инспектор.

– Может быть, обмен веществ, – сказала кузина Мафалда.

Потом изменения стали заметнее. К Рождеству оказалось, что глаза у Доротеи не зеленые, как привык думать полицейский инспектор, а темные, а на голове целая шапка темных кудрей.

«Линзы? – подумал полицейский инспектор. – Парик?»

– Может, сейчас так модно? – неуверенно сказала кузина Мафалда.


После Рождества Доротея перестала вставать по утрам, чтобы сделать Витору Обадии завтрак. После Нового года стала уходить из дома по ночам. А в феврале пропала.

Полицейский инспектор прождал ее неделю, потом взял выходной и собственноручно сменил все замки на входной двери.

– И куда ты, инспектор, так торопишься? – раздраженно буркнула кузина Мафалда. Ей смертельно надоела эта история, но она считала, что родственники должны поддерживать друг друга. – Может, она еще вернется!

Полицейский инспектор достал рюмку, поглядел сквозь нее на свет.

– Хочешь коньяка? – задумчиво спросил он. – У меня еще есть.

* * *
В июле полицейский инспектор Витор Обадия встретил Доротею на пляже. Она положила на песок крошечное оранжевое полотенце и сидела на нем очень прямо, вытянув длинные ноги.

У нее были кудрявые, коротко стриженные волосы, кожа цвета кофе с молоком, высокие скулы и сочный рот мулатки, но это была та же Доротея, которая год назад улыбалась рыжими ямочками на рыжих щеках.

– Тебе ведь, поди, жарко в рубашке, – сказал полицейский инспектор, усаживаясь рядом.

Доротея пожала плечами.

– Как тебя сейчас зовут?

Доротея молча закатала рукав. Чуть повыше локтя черным по кофейной коже было вытатуировано: «Эулалия».

– Ты со мной не разговариваешь?

Доротея улыбнулась и приложила палец к губам.

Полицейский инспектор Витор Обадия поднялся и отряхнул песок с синих купальных трусов.

– Ну, счастливо, – сказал он. – Может, еще увидимся.

– Счастливо, – сказала Доротея. Голос ее звучал странно, как будто она давно им не пользовалась. – Приходи через год, ладно? Мне кажется, тебе понравится Фатима.

Сузана

Сузана была манекеном в магазине пижам и нижнего белья. Она стояла за стеклом в малиновом пеньюаре или в кружевном поясе и чулках, смотрела на улицу и безразлично улыбалась розовыми губами.

* * *
– Ты видела? – спросил полицейский инспектор Витор Обадия. – Эта девица в витрине мне подмигнула!

Кузина Мафалда бросила на витрину быстрый взгляд и достала из кошелька двадцатисентимовую монетку.

– Температуру смерь, – сказала она, стирая защитное покрытие с лотерейного билета. – И сходи к врачу.

– К какому? – послушно спросил инспектор. Он был уверен, что ему не показалось, но не любил спорить с кузиной.

– К любому, – кузина Мафалда сдула клочки защитного покрытия прямо на инспектора. – Вот черт, опять ничего не выиграла.

* * *
Сузана приходила в магазин за пятнадцать минут до открытия. Она садилась на прилавок, закидывала ногу на ногу и закуривала длинную сигарету с ментолом.

Когда сигарета догорала до середины, появлялись Ритиня и Катиня (по понедельникам это были Роза и Карла, а по субботам – Лурдеш и Паула, но Сузана их не различала и даже не пыталась запомнить). Ритиня приносила Сузане кофе и маленькую жестяную пепельницу из кафе напротив, а Катиня ничего не приносила: она была главнее Ритини, и у нее был ключ от витрины.

Допив свой кофе, Сузана замирала, как будто у нее кончился завод. Иногда она забывала потушить перед этим сигарету, и та тлела у нее между пальцами или падала на пол.

– Вот увидишь, однажды она обязательно устроит пожар, – бубнила Ритиня, тщательно утаптывая в пепельнице Сузанину сигарету. Ритиня смертельно боялась пожаров, но не хотела, чтобы Катиня это заметила.

– Ты не отвлекайся, – отвечала Катиня. – Нам через пять минут открываться.

* * *
Магазин пижам и нижнего белья ограбили среди бела дня, как раз когда полицейский инспектор Витор Обадия собирался идти к врачу.

– Ничего, – сказал он. – Я зайду туда по дороге. Все равно в больнице вечно очередь часа на два.

* * *
Пока Ритиня уносила пепельницу и чашку из-под кофе обратно в кафе напротив, Катиня переодевала и подкрашивала Сузану. Сузана ей не мешала, но и не помогала, сидела на прилавке в деревянной позе и позволяла делать с собой все что угодно.

– Не понимаю, зачем ее держат, – жаловалась Катиня по вечерам маме, раскладывая пасьянс. – Пластиковые манекены и легче, и красивее, и не курят. И платить им не нужно.

– Может быть, она внебрачная дочь хозяйки? – предполагала мама. – Может быть, хозяйка ее вначале потеряла, а теперь нашла и хочет, чтобы она всегда была на виду?

– И руки у них отвинчиваются и привинчиваются, – не слушая маму, говорила Катиня и смахивала со стола карты. – Как привинтишь, так и держатся, хоть неделю, хоть месяц.

* * *
Из магазина вынесли все подчистую. Не осталось ни одной пижамы, ни одной пары трусиков, исчезли даже чудовищные гольфы в оранжевую, зеленую и розовую полоску. Манекен стоял в витрине совершенно голый, прикрывшись бумажным плакатом «Скидки на всё 40 %», и чихал не переставая.

– Будьте здоровы, – сказал полицейский инспектор Витор Обадия. – Хотите платок? Или куртку? У меня в машине куртка.

Манекен открыл рот, чтобы что-то сказать, и чихнул так, что витрина вздрогнула.

– Спасибо, не надо, – проговорил он секунду спустя, утирая слезящиеся глаза. – Не разговаривайте со мной, пожалуйста, у меня еще не кончился рабочий день.

* * *
– Я не профессионал, – плакала потом Сузана, сидя на кухне у полицейского инспектора и куря сигарету за сигаретой. Полицейский инспектор принес ей огромный рулон бумажных полотенец, и Сузана время от времени отрывала себе полотенце и громко в него сморкалась, не переставая плакать. – Я не настоящий манекен!

У Сузаны был толстенький блокнот в кожаной обложке, куда она записывала правила поведения настоящего манекена.

– Правило номер восемь, – читала она гнусавым от слез голосом. – Настоящий манекен никогда не забывает, что он манекен и не ведет себя не как манекен. Скобка открывается. Не двигается, не разговаривает, не почесывается, не чихает и так далее. Скобка закрывается.

– У тебя был форс-мажор, – говорил Витор Обадия. – В такой ситуации даже пластиковые манекены чихают. Сделать тебе чаю с лимоном?

* * *
Кузина Мафалда позвонила полицейскому инспектору Витору Обадии на работу.

– Приехал бы ты домой, инспектор, – сказала она. Голос у нее был странный. Если бы это была не кузина, а чужая женщина, Витор Обадия решил бы, что голос у нее растерянный.

– Зачем? – недовольно спросил инспектор. – Я очень занят сейчас! – В этот день была его очередь заказывать пиццу к обеду, а он никак не мог выбрать четвертый ингредиент.

– Твоя кукольная девица свихнулась, – прошептала кузина Мафалда. Шепот у нее был такой громкий, что инспектор поморщился и отвел трубку от уха. – Приезжай немедленно, я ее боюсь.

* * *
– Сколько я себя помню, – говорила Сузана, – я всегда хотела быть манекеном. Я тренировалась где только могла. Вставала на подоконник и стояла в окне, как в витрине. Один раз встала в школьном вестибюле. У нас там была выставка школьной формы, стояли манекены пластмассовые, очень скверного качества. Они не улыбались, и у половины не было рук. Я раздела самый плохой манекен и оделась в его форму. И встала посерединке. Знаешь, когда я поняла, что я на верном пути? Знаешь?

Задремавший было полицейский инспектор вздрагивал и просыпался.

– Нет-нет. – Он часто моргал и пытался принять несонный вид. – Не знаю. Даже не догадываюсь.

– Когда мне нарисовали усы! – Сузана торжествующе смотрела на инспектора. – Представляешь? Там стояло десять манекенов, и только мне нарисовали усы! Фломастером!

* * *
– Что?! – спросил инспектор, врываясь в квартиру. – Что стряслось?

Кузина Мафалда кивком указала куда-то в угол темной прихожей.

– Смотри сам, – мрачно сказала она. – Все утро так стоит, завтракать не стала, обедать тоже не идет. В туалет ни разу не ходила.

Полицейский инспектор Витор Обадия посмотрел туда, куда показывала кузина. Тщательно одетая и причесанная Сузана стояла у стены, подняв вверх руки. На ее губах играла безразличная улыбка.

– Сузана! – позвал инспектор. – Сузана, у тебя все в порядке? Ты что, решила побыть манекеном?

Сузана моргнула и еле заметно покачала головой.

– Я вешалка, – сказала она, еле двигая губами. – Я не манекен, я вешалка. Давай вешай на меня куртку. Вешай, вешай, не бойся.

* * *
Полицейский инспектор Витор Обадия вернулся из командировки. В коридоре стояла новехонькая вешалка черного дерева – с отделением для зонтиков и полочкой для шляп.

– А где Сузана? – удивился инспектор.

– Сломалась, – сказала кузина Мафалда, забирая у инспектора фуражку и кладя ее на полочку. – Я вытирала с нее пыль, а у нее рука раз – отвалилась. Я пыталась обратно привинтить, но там нарезка, видимо, сорвана уже.

– И? – спросил инспектор.

– Ну и вот, – кузина пожала плечами. – Отдала ее старьевщику. А потом пошла и купила эту прелесть. – Кузина Мафалда нежно погладила новую вешалку по полочке.

– Старьевщику?! – Инспектор с ужасом посмотрел на кузину. Ноги его не держали, он сполз по стене на пол и сел, привалившись спиной к двери.

– Инспектор! – строго сказала кузина Мафалда. – Зачем ты уселся на пол, я там не подметала! И почему ты лучше не спросишь у меня, где я взяла деньги?

– Где ты взяла деньги? – послушно спросил инспектор. Ему было все равно.

– Выиграла! – крикнула кузина и восторженно чмокнула полицейского инспектора в макушку. – Представляешь? В первый раз выиграла! А ты, между прочим, мог бы и спасибо сказать. Себе я еще ничего не купила, а тебе – пожалуйста, вешалку.

Антония

Антония любила спать. На переменах, когда другие девочки играли в школьном дворе в резиночку и в «макаку», а мальчики бегали наперегонки, дрались и галдели, как стая голодных чаек, Антония даже не выходила из класса. Стоило учительнице Розариу сказать: «А теперь можете отдохнуть», как Антония глубоко вздыхала, приваливалась к стене, у которой сидела (к концу первого класса там появилось небольшое углубление в форме Антонии), и засыпала до следующего урока. Снился ей всегда один и тот же сон: она лежит навзничь в зеленой-зеленой траве – такой травы не бывает на Сан-Николау,[38] трава здесь рождается мертвой и живет мертвой до самой смерти – и смотрит, как по синему небу медленно ползет золотистое облако. Горячий воздух пахнет медом и слегка дрожит, и Антонии кажется, будто она растворяется, уже растворилась в этой тягучей сладости.

* * *
Пошатываясь от усталости, полицейский инспектор Витор Обадия зашел в туалет, открыл холодную воду и попытался сунуть голову под кран. Расстояние между краном и умывальником оказалось слишком маленьким, и голова не поместилась, поэтому полицейский инспектор с сожалением выпрямился, сложил ладони ковшиком, набрал воды и плеснул себе в лицо. В последнее время Витор Обадия стал очень плохо засыпать по ночам, а на работе с трудом боролся со сном, не помогал ни кофе, ни тошнотворные травяные чаи (что ты кривишься?! – сердилась кузина Мафалда. – Это трава святого Иоанна!).

Полицейский инспектор высморкался, еще раз умыл лицо, закрыл кран и огляделся в поисках полотенца. Полотенца на обычном месте не было.

– Вот черт, – пробормотал инспектор и с силой встряхнул мокрыми руками. Туалетное зеркало, и без того не особенно чистое, покрылось мелкими брызгами.

Растопырив руки и вытянув шею, чтобы не капнуть на новую белую рубашку, инспектор прошелся по туалету, открывая ногой кабинки.

Безрезультатно. Нигде не было ни клочка бумаги.

– Вот черт! – громко повторил полицейский инспектор и зло пнул стену. Он был человеком спокойным и даже флегматичным, но когда по лицу и рукам течет вода и нечем вытереться, это кого угодно разозлит.

* * *
– Антония хорошая девочка, – говорила учительница Розариу в конце семестра. – Послушная. Только почему она все время спит? Она не высыпается дома?

Дядюшка Онезиму холодно смотрел куда-то за спину учительнице и молчал. Он, конечно, согласился пойти в школу, но разговаривать с женщиной, к тому же приезжей, – это было уже слишком. Тетушка Луриана крутила в руках белую косынку и не поднимала глаз от пола.

– У меня есть знакомый врач в Рибейре-Браве.[39] – Учительница Розариу совсем недавно начала работать и еще была полна энтузиазма. – Может быть, показать Антонию ему?

– Вези ее теперь в Рибейру-Браву, – бубнил дядюшка Онезиму по дороге домой. – И врачу еще плати. Если каждая городская девчонка будет мне указывать, что делать с моей дочерью…

Тетушка Луриана тяжело вздыхала. Она очень расстраивалась из-за Антонии, но не доверяла врачам. В прошлом году муж соседки, нё[40] Зезе, послушался чьего-то дурного совета и пошел к врачам из-за несильного кашля. Врачи заперли его в больнице, и больше никто не видел нё Зезе живым. К тому же тетушке Луриане не нравилась учительница Розариу. Она считала, что женщина, которая носит брюки, стрижет волосы и красит ногти в неестественные цвета, подает детям плохой пример.

* * *
Полицейский инспектор Витор Обадия вышел из туалета и остановился, изумленный. На полу в коридоре, привалившись к стене, сидела маленькая мулатка в синей косынке и рабочем халате с большими карманами. Рядом с ней стояла пластиковая корзина на колесиках. Корзина была забита рулонами туалетной бумаги и бумажных полотенец.

Уборщица, подумал Витор Обадия. Что это она на полу сидит? Плохо ей, что ли?

Он подошел к уборщице и потряс ее за плечо. Уборщица что-то пробормотала и смахнула его руку, как будто бы это была муха. С ума сойти, подумал Витор Обадия. Она что, просто спит?!

* * *
Несколько лет спустя дядюшке Онезиму все-таки пришлось везти Антонию в Рибейру-Браву, правда, не к врачу, а на аэродром. Он посадил ее и еще трех девушек на самолет до Прайи,[41] а оттуда они уже сами пересели на самолет до Лиссабона, где у одной из девушек – Марии Розы – жила двоюродная сестра.

Идея путешествия принадлежала тетушке Луриане, и дядюшка Онезиму неожиданно горячо ее поддержал. Антония, которая за всю жизнь выбралась из Прегисы[42] один-единственный раз, когда ездила с классом на экскурсию в Таррафал,[43] пришла в ужас. Спорить с родителями она не привыкла, но плакала не переставая, даже спать стала меньше, и сны ей снились смутные и беспокойные.

– Все будет хорошо, – твердо сказала тетушка Луриана накануне Антонииного отъезда. – Может быть, у тебя вся сонность оттого, что ты живешь в Прегисе. Вот уедешь отсюда – и все пройдет.

– А если не пройдет? – прорыдала Антония.

– А если не пройдет, найдешь себе там работу, на которой можно будет спать сколько захочешь, – ответила тетушка Луриана. – Может, и замуж выйдешь. Деток родишь. Здесь-то на тебе все равно никто не женится, кому ты нужна такая?

Антония шмыгнула носом и решила, что, пожалуй, действительно лучше уехать.

Все путешествие она проспала и даже паспортный контроль прошла, не открывая глаз.

* * *
Полицейский инспектор стоял и смотрел на спящую уборщицу и никак не мог решиться ее разбудить. Она спала – Витор Обадия поискал у себя в голове подходящее определение, но не сумел выбрать между «самозабвенно» и «упоенно». Она спала так, как будто никогда в жизни не делала ничего другого. В ней спало все – от синей косынки, прикрывающей куцый хвостик из химически разглаженных волос, до резиновых перчаток, торчащих из кармана халата, до слишком больших для ее роста ног в стоптанных клетчатых тапочках.

Полицейский инспектор Витор Обадия подумал, что, пожалуй, он имеет полное право разозлиться.

Это он был здесь начальством, это у него которую неделю были проблемы со сном, и это он вымыл руки и лицо и не мог вытереться, в то время как уборщица, мелкая сошка, вместо того чтобы разнести по туалетам бумажные полотенца, спала тут у стены и даже, кажется, улыбалась. Полицейский инспектор присел на корточки и заглянул уборщице в лицо. Так и есть, улыбается.

Инспектор раскрыл рот, чтобы рявкнуть «подъем!», или «что за черт?!», или что-нибудь похуже, но неожиданно зевнул во весь рот, да так, что едва не упал. Потом еще раз. И еще раз.

Да что с тобой, Обадия, сердито подумал полицейский инспектор – иногда он разговаривал с собой на «ты», это помогало ему собраться, – что это ты тут расселся и зеваешь? Ну-ка, быстро встал!

Но вместо того чтобы встать, Витор Обадия зевнул с такой сокрушительной силой, что потерял наконец равновесие и уселся на твердый каменный пол.

* * *
– Не знаем, что с ним такое, – почтительно говорил сержант Энрик Торраду спешно вызванной кузине Мафалде. – Спит и спит. Мы его уже по-всякому будили: и кричали, и телефон ставили на полную громкость, и еще всякое…

– Водой холодной в лицо брызгали? – деловито спросила кузина Мафалда, озабоченно поглядывая на спящего инспектора.

– Брызгали. – Сержант Торраду вспомнил, как поливал инспектора ледяной минеральной водой сразу из двух бутылок, и попытался не рассмеяться, но все равно рассмеялся коротко, как закашлялся. – И в лицо брызгали, и на голову лили, и за шиворот. Не просыпается.

– Ага. – Кузина Мафалда потерла подбородок. – Надо вызывать врача. – Она перевела взгляд на маленькую мулатку в синем рабочем халате, которая спала, прислонив голову к плечу полицейского инспектора. – А это кто с ним такая?! Уборщица?

Сержант Торраду пожал плечами.

– Не знаю, дона Мафалда. Я спрашивал дону Одетт, которая у нас убирается, но она говорит, что впервые ее видит.

* * *
Полицейскому инспектору снится, что он лежит навзничь в зеленой-зеленой траве и смотрит, как по синему небу медленно ползет золотистое облако. Горячий воздух пахнет медом и слегка дрожит, и инспектору кажется, будто он растворяется, уже растворился в этой вязкой сладости. Рядом с ним лежит маленькая уборщица – та, что не донесла полотенца до туалета. Инспектор слегка улыбается и по колебаниям густого воздуха чувствует, что она улыбается ему в ответ.

– Инспектор, – говорит уборщица, и инспектор восторженно думает, надо же, какой чудесный сладкий голос, как горячий шоколад, как свежая сливочная карамель, как сотовый мед, как… – Простите… Вы не могли бы проснуться? Все-таки это мой сон, и я привыкла быть здесь одна.

Ана

Перед выходными полицейскому инспектору Витору Обадии вдруг нестерпимо захотелось эшпаррегаду.[44] Инспектор сидел в гостиной в любимом кресле, вытянув ноги к работающему обогревателю, по телевизору давали матч «Бенфика» – «Спортинг», но инспектор так ни разу и не глянул на экран. Он прикрыл глаза и представлял себе, что вот он идет на кухню, ставит на огонь кастрюльку с водой, тщательно моет шпинат под краном, перебирая тугие листики, – в этом месте инспектор заерзал в кресле, – солит закипевшую воду, кидает в нее шпинат. Потом достает его, сварившийся, – инспектор задышал часто, как собака, – и руками отжимает лишнюю влагу, а потом берет сито и протирает шпинат. Инспектор услышал мокрый звук, с которым темно-зеленое пюре падает в миску, не то всхлипнул, не то хрюкнул, поднялся с кресла и решительно пошел на кухню.


Он уже посыпал эшпаррегаду свеженатертым мускатным орехом, когда зазвонил телефон.

– Привет, инспектор, – сказала кузина Мафалда хриплым басом и закашлялась. Она недавно переехала в собственный дом на заливе. Из дома открывался дивный вид, но внутри было сыро и холодно, как в погребе, и кузина все время ходила простуженной. – Что делаешь?

– Эшпаррегаду ем, – ответил инспектор, взял со стола ложку – большую серебряную столовую ложку, – зачерпнул ею немного эшпаррегаду, сунул себе в рот и чуть не застонал от удовольствия.

– Во дает девчонка! – непонятно восхитилась кузина Мафалда. – Погоди, я закурю, и ты мне расскажешь, как это ей удалось.

– Что удалось? – спросил инспектор и сунул в рот еще ложку эшпаррегаду. – Кому удалось?

– Ну, Ане. – На том конце провода кузина Мафалда безуспешно чиркала зажигалкой и ругалась про себя.

– Ты же бросила курить. – Полицейский инспектор доел эшпаррегаду и прикидывал, подобрать ли остатки пальцем или облизать миску и не мучиться.

– А ты до сих пор в рот не брал шпинат, – отрезала кузина Мафалда счастливым голосом человека, которому наконец удалось извлечь огонь из строптивой зажигалки. – Оближи миску и не мучься. И передавай привет Ане.

* * *
– Да я тебе говорю: не знаю я никакой Аны, – утомленно повторял полицейский инспектор Витор Обадия. – Откуда ты вообще ее взяла?!

Бедолага, думал он. Неужели, альцгеймер?

Кузина Мафалда стряхнула пепел в чашку из-под кофе и пожала плечами.

– Не хочешь говорить – не надо. А дуру из меня делать нечего. Не люблю.

Мальчишка, думала она. Секреты у него. И от кого? От меня!

* * *
В понедельник полицейский инспектор Витор Обадия ни с того ни с сего надел нарядную кремовую рубашку и повязал новый галстук. Потом подумал немного и надел новые брюки, которые покупал перед Рождеством вместе с кузиной Мафалдой. Кузина уверяла, что брюки синие, а инспектору казалось, что черные, но продавец – хрупкий юноша с такими блестящими волосами, как будто он залил их пластиком, – сказал, что цвет называется «летняя полночь».

– Я же говорю – синие, – заявила кузина Мафалда.

– То есть черные, – поправил ее Обадия.


– Какой вы сегодня элегантный, шеф, – сказала новенькая секретарша и кокетливо покусала карандаш. Секретаршу звали Мария де Анунсиасау, но она просила звать ее Нуной.

Хорошая девочка, подумал полицейский инспектор. Пригласить ее, что ли, кофе выпить?

– А скажите, Нуна… – начал он.

– Вам звонила Ана, – перебила Нуна и снова покусала карандаш. – Просила, чтобы вы пораньше вернулись сегодня домой, она хочет с вами что-то обсудить.

* * *
– Прекрати этот идиотизм, – кричал полицейский инспектор в трубку, – отцепись от меня с этой твоей Аной, или я сдам тебя в лечебницу!

– А? – сонно спросила кузина Мафалда. – Я сплю, инспектор, если тебе это интересно. А с Аной сам разбирайся, нечего меня впутывать. Между прочим, она мне не звонит и не просит, чтобы я от нее отцепилась с тобой.

* * *
– Я дома, – неуверенно сказал полицейский инспектор Витор Обадия, закрывая входную дверь. Он чувствовал себя полным идиотом. – Я дома, Ана. Я пришел пораньше. Вы хотели со мной поговорить?

Никто не отозвался.

Держа руку на табельном вальтере – инспектор никак не мог вспомнить, заряжен тот или нет, – он обошел всю квартиру, пинком открывая двери. Квартира была абсолютно, девственно пуста. Даже носки, валявшиеся с утра на ковре, куда-то пропали, и с письменного стола исчезли круглые коричневые разводы в тех местах, куда Витор Обадия обычно ставил чашку с кофе.

* * *
– Я хочу выпить за прелестную будущую хозяйку этого дома, – сказал крестный полицейского инспектора – отставной полковник Мейрелеш, наливая себе вина. Витор Обадия сделал вид, что не услышал, и повернулся к полковнику спиной.

– Я хочу выпить за будущую хозяйку! – рявкнул Мейрелеш и поднялся. Его качнуло. Упади, упади! – внутренне взмолился полицейский инспектор, но отставной полковник ухватился свободной рукой за спинку стула и устоял. – Об-бадия, – сказал полковник Мейрелеш. – Куда ты задевал свою невесту? Зови, мы должны за нее выпить!

– Она на кухне, наверное, – сказал полицейский инспектор, стараясь говорить убедительно. Так отвратительно он себя не чувствовал с тех пор, когда полковник поймал его, тринадцатилетнего, за воровством сигарет из ящика стола. Может, сказать уже, что нет никакой невесты? – подумал он. Решат, что я спятил.

– Точно не на кухне, – буркнула кузина Мафалда, ставя на стол блюдо с шамусами.[45] – Я только что с кухни. Скорее в ванной.

* * *
Дверь в ванную была закрыта, слышался звук льющейся воды. Полицейский инспектор Витор Обадия сглотнул. Потом постучал.

– Ана?

Ему никто не ответил, только звук льющейся воды стал слабее, как будто кто-то слегка прикрутил кран.

– Ана, – еще раз позвал инспектор и толкнул дверь. Дверь открылась. – Вы здесь? – спросил он, заходя в ванную.

Ванная была пуста. В раковину текла вода – отставной полковник Мейрелеш вечно забывал закрутить кран.

Полицейский инспектор отдернул голубую занавеску и заглянул в ванну. Там тоже никого не было. Инспектор глубоко вздохнул. Скажу, что нет никакой невесты, почти весело подумал он. Скажу, что это мы с Мафалдой всех так решили разыграть.

– А он вас пошел звать, – донесся до него голос Мейрелеша из гостиной. – Эй, Обадия! Куда ты запропастился? Дона Ана, дорогая, что с вашим женихом сегодня весь день творится?

– Не знаю, – ответил незнакомый женский голос, и полицейскому инспектору показалось, будто кто-то насыпал ему за шиворот колотого льда. – Сидите, сидите, я сама за ним схожу.

Послышался звук отодвигаемого стула, потом в коридоре раздались легкие, слегка шлепающие шаги, как будто шел кто-то небольшой в тапочках без задников.

Не соображая, что он делает, полицейский инспектор захлопнул дверь ванной и навалился на нее всем телом. Черт, черт, подумал он, надо было сделать здесь задвижку!

Шаги стихли. Кто-то стоял с той стороны двери и прислушивался. Потом потянул за ручку – она едва заметно вздрогнула. Потом толкнул дверь. Полицейский инспектор судорожно ощупал себя в поисках служебного вальтера.

– Бросьте, дона Ана, – позвал из гостиной отставной полковник Мейрелеш. – Никуда он не денется! Идемте лучше выпьем!

Кто-то в последний раз потянул за ручку двери. Потом шаги зашлепали обратно.

Полицейский инспектор Витор Обадия отпустил дверь, сделал шаг и рухнул на унитаз, задыхаясь и хватая ртом воздух. Только сейчас он сообразил, что не дышал с той самой секунды, когда услышал в коридоре шаги Аны.

Девочки

Габи

Капнуть гелем на губку – нанести при помощи губки гель на плитку – подождать две минуты – стереть теплой влажной тряпочкой.

Капнуть-нанести-подождать-стереть.

Капнуть-нанести-подождать-стереть.


Габи моет кухню.

У Габи генеральная уборка.


Капнуть-нанести-подождать-стереть.

Прополоскать тряпочку.

Отжать.

Капнуть-нанести-подождать-стереть.


Выложенные белой плиткой стены уже сияют так, что больно глазам.

Но Габи не останавливается.

Капнуть-нанести-подождать-стереть.


Больше всего на свете Габи любит чистоту.

Чистота делает ее счастливой.

Поэтому у Габи каждый день – генеральная уборка.

Капнуть-нанести-подождать-стереть.


Чистота нестерпимо пахнет хлоркой.

Габи всегда покупает самый едучий гель.

Едучий гель с хлоркой – залог чистоты.

Капнуть-нанести-подождать-стереть.


В углу за холодильником, забившись в большой декоративный тапок, тихо плачет маленькая полуслепая собачка.

У собачки аллергия на хлорную чистоту.

От нее у собачки клочьями вылезает шерсть.

От сияния стен у собачки слезятся глаза.

Она бы сбежала, собачка, но она прикована.

Тонкая злая цепочка идет от ошейника к начищенному до блеску крюку в сияющей белой стене.

Собачка прячется в тапок и там еле слышно скулит.

В декабре ее повезут усыплять.


Капнуть-нанести-подождать-стереть.

Габи ползает на четвереньках от плитки кплитке.

Выложенный белыми плитами пол сияет не хуже стен.


Габи останавливается у порога.

Не торопясь встает.

Окидывает кухню гордым взглядом.

Потом решительно подходит к сияющей белоснежной стене.

Достает из кармана черный маркер.

Рисует кривую многоногую козявку.

Подписывает под ней:

«Педру, ты – подлый таракан!»


Если и завтра Педру не купит ей шубу, Габи перережет себе вены. И будет лежать на полу, пачкая кровью белые плиты. И будет пахнуть хлоркой, и собачка будет тихо плакать в углу. И пусть теперь уже Педру сам осваивает эту науку.

Капнуть-нанести-подождать-стереть.

Рождественская сказка

Дорогой Pai Natal![46]

Поздравляю тебя с наступающим Рождеством!

Пишет тебе Маргарида де Соуза Пинту, авенида 24 Июля, 3–2 А.

Если ты уже получил мое письмо, в котором я прошу Барби с мобильником, набор косметики и все фильмы про Гарри Поттера на DVD, порви его, пожалуйста, и выкинь в мусор. В то отделение, где на мусорном ведре написано: «Бумага. Картон». А то неэкологично, а я не хочу, чтобы мое письмо навредило окружающей среде.

Дорогой и милый Pai Natal! Ты ведь, наверное, уже купил Барби, косметику и фильмы? Отдай их, пожалуйста, бедным. Например, Инеш Сеабра, она хорошая девочка и моя лучшая подруга. И у нее еще нет ни одного фильма про Гарри Поттера. У нее и DVD-проигрывателя нет, поэтому она будет приходить ко мне, и мы будем смотреть фильмы вместе. И косметику тоже ей отдай, может, она покрасивеет немного, и мне будет не стыдно с ней дружить. А я могу еще год пользоваться маминой или попрошу бабушку мне купить.

Извини меня, дорогой Pai Natal, что я тебя заставила потратиться на Барби и другое, а теперь говорю, что мне это не надо. Ты не думай, я не неблагодарная! И я могу тебе возместить! Я подсчитала, и получилось, что мои подарки стоят 70 евро или даже меньше, если тебе сделали рождественскую скидку. Я могу оставить тебе в ботинке деньги, которые мне подарит бабушка. Она всегда дарит мне деньги, а мама потом всегда отбирает, говорит, что нечего меня баловать и, если мне понадобится, она сама мне потом даст. И все равно не дает. Поэтому лучше я отдам их тебе.

Дорогой Pai Natal! Ты, наверное, думаешь, что я ненормальная. Потому что нормальные девочки не отказываются от Барби с мобильником, набора косметики и фильмов про Гарри Поттера. Инеш Сеабра говорит, что я сама не знаю, чего хочу. Но я знаю. Только не могу сказать про это Инеш. И маме не могу, и бабушке. Даже отцу Инасиу не могу, потому что стыдно и потому что он после уроков катехизиса все время гладит меня по попе, как папа.

Дорогой, миленький Pai Natal! Я тебя ОЧЕНЬ ПРОШУ и даже умоляю! Ты ведь все можешь, пожалуйста, пожалуйста, сделай, чтобы папа больше никогда не приходил ночью ко мне в комнату! Пожалуйста, Pai Natal, пусть он больше никогда не приходит и не делает это, ты знаешь что! В книжке написано, что такое может быть только между мужем и женой, и еще от этого бывают дети, а я же сама его ребенок, что он, с ума сошел, что ли? Один раз он плакал и говорил, что покончит с собой, если я его не прощу, а я сказала, пусть покончит, потому что я никогда не прощу, и он меня ударил, а на следующий день подарил ролики и сказал, что убьет меня, если я кому-нибудь расскажу. Милый Pai Natal, если ты не можешь сделать, чтобы папа никогда больше не приходил, пожалуйста, подари мне какой-нибудь смертельный яд. Просто, для игры.

Желаю тебе счастливого Рождества и прекрасного Нового года!

Всегда к твоим услугам,

Маргарида де Соуза Пинту (Гидиня)
* * *
Гидиня перечитывает письмо, тщательно складывает листочек и аккуратно засовывает его в конверт, на котором уже написано: «Лапландия. Pai Natal. В собственные руки!»

Несколько секунд прикидывает – кинуть ли просто в почтовый ящик или постоять в очереди, но отправить заказным. Решает, что заказным оно вернее, отрывает бумажный талончик с номером, садится на лавочку и раскрывает книгу «Энциклопедия сексуальных отношений».


Еще через полчаса Гидиня строго смотрит в лицо молодой и симпатичной почтовой служащей:

– А оно точно дойдет?

– Конечно дойдет, – улыбается служащая.

– Может, отправить с уведомлением?

– Да не надо, – смеется служащая, – оно и так дойдет, я тебе гарантирую!

Гидиня серьезно кивает, вежливо благодарит, желает всем счастливого Рождества и выходит на улицу.


Конечно, она слегка смошенничала и нарочно привлекла внимание симпатичной служащей к своему письму.

Но дело того стоило.

Шику Феррейра поставил свой велосипед на то, что на почте не открывают письма, отправленные в Лапландию. А Гидиня сказала, что открывают.

И если теперь Гидининого отца посадят в тюрьму за педофилию, Гидиня получит велосипед.

Новенький горный велосипед с пятью скоростями.

А отцу так и надо. Гидиня вначале хотела написать, что к ней приставал учитель рисования, но потом отец нашел черновик ее самого первого письма к Pai Natal и долго кричал, что она избалованная эгоистка, что не видать ей Барби с мобильником, косметики и фильмов про Гарри Поттера как своих ушей, потому что она плохо учится, грубит старшим, без спросу пользуется мамиными вещами и завалила тест по математике.

Гидиня немножко поплакала, а потом подумала: «Ладно-ладно! Я тебе еще покажу!»

И переписала письмо.

Подумаешь, Барби с мобильником! Она и велосипедом обойдется.


Гидиня представляет, как она будет кататься по парку на горном велосипеде, и тихонько смеется от удовольствия. Прохожие смотрят на хорошенькую счастливую девочку и тоже смеются. Всем кажется, что в этот момент мир стал немножко лучше.

Служанки

Дона Арлет наклоняется и откусывает нитку. На белой ткани остается мокрое пятнышко слюны.

– Ты уже закончила? – спрашивает сеньор Витор, выглядывая из-за газеты. – Пуговицу мне на голубую рубашку пришей.

– Дона Мария пришьет, – говорит дона Арлет, любуясь вышивкой. Удивительно, как ей в этот раз удалась Дева! Лицо, взгляд, одежда… Абсолютно как живая!

* * *
– Филипа! – зовет дона Соланж, причесываясь перед зеркалом. – Давай в темпе! Мы опаздываем, а ты еще не помыла свою тарелку!

– Дона Мария помоет, – бурчит Филипа. Она выходит в прихожую и, душераздирающе зевая, начинает медленно зашнуровывать высокие черные ботинки. – Ну мам, почему я не могу посидеть один день дома?!

– Потому что придет дона Мария, – говорит дона Соланж. – Она будет убирать, а ты будешь ей мешать.

* * *
– Я вообще не понимаю, зачем нам домработница! – хмуро говорит сеньор Витор, складывая брюки и аккуратно вешая их на спинку стула. – Только деньги выбрасывать!

– Мои деньги, – уточняет дона Арлет. Она снимает очки и массирует покрасневшую переносицу. – Я их зарабатываю и трачу как хочу.

– Да плевать, чьи деньги! – Сеньор Витор раздраженно кидает носки в корзину с грязным бельем. – Всю жизнь жили без домработницы, и ничего, не умерла ты. Где это видано, чтобы женщина ничего не делала по дому?!

– Я работаю, – ледяным голосом отвечает дона Арлет. – Работаю так же, как и ты. Если ты считаешь, что тебе не нужна домработница, ты можешь сам и стирать, и готовить, и убирать. И пуговицы сам себе пришивай.

* * *
– Мам, ты чихаешь, как из пулемета. – Филипа сует доне Соланж упаковку бумажных салфеток. Дона Соланж мотает головой.

– Рулот туаледтдой бубаги при… де… – Она часто-часто машет руками, как крыльями, судорожно втягивает в себя воздух и наконец чихает так, что подвешенный к потолку большой медный гонг отзывается гудением.

– Сидела бы ты завтра дома! – кричит Филипа из туалета. – Куда ты пойдешь в таком состоянии?

Дона Соланж сморкается в салфетку.

– Не могу, солнышко, – говорит она, гундося. – Это тебе школу прогулять – раз плюнуть, а мне надо деньги зарабатывать.

– Я тоже могу пойти работать, – обиженно заявляет Филипа, выходя из туалета с пухлым рулоном розовой туалетной бумаги.

– Можешь, – соглашается дона Соланж. – Но пойдешь учиться.

Филипа молча кидает в нее бумагой.

* * *
Раз в месяц дона Арлет и дона Соланж встречаются в кафе «Сладкая лодка». Они садятся за угловой столик: дона Арлет лицом к стойке, а дона Соланж – лицом к двери.

Дона Соланж заказывает чашечку кофе и подтягивает к себе маленькую жестяную пепельницу. Дона Арлет заказывает чайник чая и ломтик подсушенного хлеба.

Пока заказ не принесли, дона Соланж сосредоточенно курит, а дона Арлет читает карманную Библию. Потом дона Арлет захлопывает Библию и наливает себе чай в белую чашку с логотипом кафе.

– Ну что, дона Мария, – любезно спрашивает она, – сколько я вам должна в этом месяце?

– Шестьсот, – отвечает дона Соланж, затаптывая сигарету в пепельнице. – А я вам?

Дона Арлет достает из сумки записную книжку, заглядывает в нее и долго что-то подсчитывает, шевеля губами.

– Пятьсот пятьдесят, – говорит она наконец. – Плюс два раза по два евро за подшитые брюки. Вместе – пятьсот пятьдесят четыре.

Дона Соланж кивает. Дона Арлет протягивает ей белый конвертик:

– Шестьсот.

Дона Соланж заглядывает в конвертик и пересчитывает деньги. Потом вытаскивает оттуда две купюры по двадцать и одну по десять, а из собственного кошелька – две монеты по два евро. Купюры она кладет в кошелек, а монеты – в конвертик и отдает конвертик обратно доне Арлет.

– Пятьсот пятьдесят четыре.

Дона Арлет прячет конвертик обратно в сумку.

– Когда вы завтра придете, – говорит она, – пришейте, пожалуйста, пуговицу к голубой рубашке, хорошо? Я ее на кровати оставлю. Мою вышивку с дивана убирать не надо.

– Хорошо, – дона Соланж отпивает остывший кофе и зажигает новую сигарету. – А вы полейте, пожалуйста, розовый гибискус, который на балконе. А если Филипа опять оставит немытую тарелку, вы за нее не мойте. Нечего.


Прощаясь, дона Арлет и дона Соланж дважды осторожно соприкасаются щеками.

– Спасибо, дона Мария, – говорит дона Арлет. – Вы идите, я заплачу.

– Нет-нет, дона Мария! – возражает дона Соланж. – Сегодня плачу я. Вы что, забыли, что вы платили в прошлом месяце?

Шоколадный домик

Маргарида

…начала видеть ее черты в себе, чем дальше, тем больше. Вначале думала – показалось, просто показалось, померещилось, я же почти старуха уже и все эти годы одна живу, мало ли что может померещиться одинокой старухе.

Вы поймите, я же ее забыла, совсем забыла, столько лет ведь прошло, сейчас даже и не сосчитать, сорок, пятьдесят? Мне тогда женщина из полиции сказала – удивительно, как я сейчас прямо вспомнила, что это была женщина, крупная такая, мощная, с большой грудью, я прямо на нее из лесу выскочила и оторопела, понимаете, не потому что она была какая-то уродливая или, там, несуразная, а потому, что я впервые увидела женщину-полицейского не в кино, а в жизни, в те годы это была большая редкость, и вот я застыла, а у нее вдруг в руках оказался большой такой плед в красную и коричневую клетку, и она шагнула вперед и этим пледом меня поймала и всю укутала, а плед был колючий и кусался, а я же была почти голая, и меня еще ветки везде исцарапали, пока я бежала, и я разревелась и стала говорить: «Она съела Жоау, она съела Жоау», а женщина обняла меня, крепко так, и еще прижала головой к этой своей огромной груди, как будто я была ее ребенок, и сказала, это был кошмар, он прошел, он больше не повторится, теперь постарайся все забыть, не расковыривай, не трави себя, просто живи, как будто ничего не было, у тебя вся жизнь впереди, и я забыла, не сразу, конечно, но забыла…

Гидиня

– Так нечестно! – говорит Гидиня, откидывая одеяло и усаживаясь в кровати. – Так нечестно, ты обещала мне почитать про Шоколадный домик! Сама обещала, а сама возишься с этим дурацким…

– Тссссс! – шипит дона Лауринда, делая страшное лицо. Она сидит в глубоком кресле и боится даже пошевелиться, Жоау наелся и вроде бы задремывает, не выпуская изо рта доны-Лауриндиной груди. – Немедленно ляг и спи!

Гидиня скрещивает руки на груди, плотно сжимает губы и упрямо сопит. До рождения Жоау, если ей случалось насупиться, дона Лауринда начинала ее щекотать, приговаривая: «А кто это у нас такой надутый? А кто это у нас такой упрямый?», и все заканчивалось смехом и возней. Но теперь дона Лауринда чеканит ледяным шепотом:

– Я кому сказала, быстро ляг и спи, пока не получила!

Гидиня валится на кровать и накрывается с головой одеялом.

– Сними одеяло с головы!

Гидиня нарочито медленно снимает одеяло, потом поворачивается к доне Лауринде и внимательно и как-то недобро на нее смотрит.

«Сейчас зарыдает», – с ужасом думает дона Лауринда и слегка привстает в кресле, прикидывая, успеет ли она заткнуть Гидиню до того, как проснется Жоау. Но Гидиня уже отвернулась и молчит, даже сопеть перестала, и доне Лауринде почему-то становится не по себе.

Маргарида

…она же мне не родня, никто, и жила я с ней недолго, то есть мне, конечно, казалось, что вечно, особенно когда она… когда Жоау… когда… но теперь-то я понимаю, что не долго, не так уж долго, может, месяц, два, может. Неоткуда было взяться сходству, неоткуда, а оно как поперло, проклятое, в голосе, в походке, в лице даже! Ну хорошо, допустим, черты заострились – это уже возрастное, родинка на носу появилась, спина согнулась – тоже все от возраста. Но у меня же были голубые глаза! Голубые! Меня же в школе почему звали Гретель и альбиноской? Потому что я светленькая была, светленькая-светленькая, и глаза у меня были голубые! А сейчас смотрите…

Гидиня

– Далеко не уходи, – говорит дона Лауринда. – Вот здесь будь, чтобы я тебя из окна видела. Если Жоау заплачет, в коляску сама не лезь, зови меня.

– Хорошо, мамочка, – кротко отвечает Гидиня, выкатывая коляску во внутренний дворик. – А можно мне маленькую шоколадку?

– Нет. – Дона Лауринда больно, до крови прикусывает язык. Ох, черт! Ведь она же хотела сегодня быть помягче с Гидиней! Девочка и без того встала утром такая тихая и печальная, что дона Лауринда чуть не расплакалась от жалости и стыда…

* * *
Дона Маргарида слышит какой-то шум во дворе, но вставать с низенького дивана не торопится. Пошумят и уйдут. В крайнем случае, отломают и съедят кусок перил, дона Маргарида как раз вчера насвежо покрыла их горьким шоколадом.

Шум повторяется.

– Госпожа ведьма! – кричит кто-то. – Госпожа ведьма, откройте мне, пожалуйста!

Дона Маргарида с трудом поднимается на ноги. «До чего все-таки они мерзкие – сегодняшние дети, – думает она, выходя в прихожую. – В мое время никому бы ни за что не пришло в голову назвать незнакомую пожилую женщину ведьмой!»

Дона Маргарида осторожно, чтобы не повредить глазурь, отпирает пахнущую корицей дверь.

За дверью стоит небольшая девочка – беленькая и голубоглазая, непривычно беленькая для этих мест.

– Добрый день, госпожа ведьма! – говорит она очень вежливо, почти чопорно. – Меня зовут Маргарида Лопеш. Я вам привезла подарок, только не могу закатить его по ступенькам.

Дона Маргарида выглядывает во двор и видит большую синюю коляску.

– Что это? – спрашивает дона Маргарида, и ее голос звучит как хриплое карканье.

– Это мой брат Жоау, – отвечает девочка. – Если хотите, можете его съесть.

Маргарида

…очень долго не ехали. Не знаю почему, может, решили, что розыгрыш, кто их знает. Ну что – девочка? Нормальная абсолютно девочка, шести лет ребенку нет, привыкла быть маминой принцессой, а тут вдруг брат какой-то, естественно, она ревнует. Я тоже в ее возрасте…

Гидиня

– Мааааааам, – ноет Гидиня на одной ноте. – Ну мааам! Ну прости меня, ну мааааааам!

– Да ну тебя! – Заплаканная дона Лауринда отрывает кусок туалетной бумаги от огромного рулона и сморкается. – Как тебе вообще такое в голову пришло?! Как?! Ведь это же твой брат!!! Родной брат!!! А если бы дона Маргарида была в самом деле… – Дона Лауринда не выдерживает и снова начинает плакать.

Гидиня тяжело вздыхает. Весь ее вид выражает глубочайшее раскаяние.

– Я больше не буду, – бубнит она, дергая дону Лауринду за руку. – Честное слово. Можно мне маленькую шоколадку?

Приша

Лето закончилось так неожиданно, что Приша с мамой не успели подготовиться. Еще два дня назад они играли на пляже в футбаскетволейбол надувным Пришиным мячом и спорили, кто будет первым кусать третью порцию клубничного мороженого, купленную «на всякий случай», а теперь дождь злобно молотит в окна мокрыми кулаками, а по полу тянет ледяным ветром.


Собирая утром Пришу в школу, мама с ужасом обнаружила, что красные резиновые сапожки стали Прише малы, левый кроссовок продрался в районе большого пальца, а из высоких черных ботинок куда-то пропали шнурки. Приша свою причастность к пропаже шнурков отрицала, яростно топала ногами – одной в белом носке, другой в тапочке с зайцем – и даже всплакнула от обиды. Расстроенная мама сказала, что она с Пришей не первый день знакома и наверняка Приша знает о шнурках куда больше, чем говорит, но времени на разборки у нее уже нет, и пусть Приша тогда сидит дома, ест суп из термоса и котлету из красной кастрюльки, а в таз с недоваренным айвовым мармеладом лезть не смеет, а не то… В этот момент мамина коллега дона Силвия, которая иногда заезжает за мамой по утрам, погудела в домофон, и мама убежала, не договорив, что будет Прише за залезание в таз с айвовым мармеладом.


Первым делом Приша залезла в таз, набрала в блюдечко мармелада – мармелад ей показался ужасно недоваренным– и пошла к себе в комнату, стаскивая на ходу школьную форму.

В комнате, в потайном отделении подзеркального ящика, про который не знает никто, даже мама, у Приши лежит секретная тетрадка. В нее Приша записывает все странное и загадочное, что с ней происходит. Приша считает, что если описать странное достаточно подробно, а потом много раз перечитать написанное, обнаружится спрятанный механизм – что-то вроде кнопки в стенке подзеркального ящика, – которым можно воспользоваться, чтобы попасть туда, где странное и загадочное происходит со всеми по сто раз на дню.


Приша вытаскивает секретную тетрадку из ящика и забирается с ней под стол. Под столом холодно и неудобно, но Приша уверена, что писать о странностях нужно в странном месте – это не сочинение «Мой любимый литературный герой» и не задачи по математике.

Странность номер четыре, – пишет Приша, пристроив тетрадку на скамеечку для ног. – Вчира вгорад пришел странный Ветир.


Вчерашний ветер действительно был очень странный. Он напомнил Прише ее нелюбимое полосатое желе, которое каждый день дают на сладкое в школьной столовой. Желтоватый слой, теплый и душный, – Пришины ноги в открытых сандалиях утонули в нем, как в нагретом песке, – сменялся на уровне коленок прозрачно-голубым, холодным и острым. Коленки немедленно посинели и начали саднить, как будто Приша пробежала по асфальту на четвереньках. Выше снова шел теплый и душный слой, за ним опять холодный и острый и так далее, пока не кончилась Приша.

Приша тщательно замерила толщину слоев. Линеек у нее отродясь не водилось, а помятый жестяной транспортир оказался слишком коротким и неудобным, так что шнурки от черных ботинок, которые Приша зачем-то с утра сунула в карман, очень пригодились. Выяснилось, что слои все одинаковые, каждый – высотой в треть шнурка. Теплый слой пах пылью и слегка корицей. Холодный запаха не имел, но оставлял на языке почти незаметный привкус ледяной крошки. Приша походила немного туда-сюда, принюхиваясь, как полицейская овчарка, а потом слоистый ветер внезапно улегся, даже запах пыли и корицы куда-то исчез.

* * *
Приша закрывает тетрадку и вылезает из-под стола. Подходит к окну. Из-за дождя кажется, будто дом обернут в несколько слоев плотной темно-серой ткани. Не видно даже платана, который растет так близко к дому, что по нему можно спуститься из окна. Приша задумчиво проводит пальцем по стеклу и вдруг взвизгивает и отдергивает руку. Прямо перед ней на окне неподвижно сидит бабочка. Большая бабочка с крыльями цвета золотистого океанского песка.


Приша закладывает руку за спину и осторожно делает шаг назад. Она терпеть не может насекомых. Это у нее от мамы.

– Ну? – громко, стараясь, чтобы голос не дрожал, говорит Приша. – Чего ты тут сидишь?!

Бабочка высокомерно молчит.

– Это моя комната! – Приша делает еще один шаг назад, не отрывая взгляда от бабочки. – Я к тебе не хожу! И тебя к себе не зову! Иди к себе и сиди там!

Приша понимает, что это глупо – разговаривать с бабочкой, бабочка все равно не ответит. Но звук собственного голоса успокаивает ее.

– Сейчас придет дона Ортенс, – угрожающе говорит Приша бабочке. – С пылесосом. И запылесосит тебя в мешок.

Бабочка слегка шевелит крыльями, как будто говорит: не очень-то я и боюсь твою дону Ортенс.

Прише становится смешно.

– А я немножко боюсь, – признается она.

Бабочка качает усиками, как будто улыбается.

Приша опять подходит к окну и внимательно рассматривает бабочку. Бабочка поворачивает сухонькую головку с огромными глазами и внимательно рассматривает Пришу.

Потом Приша осторожно протягивает руку, и бабочка послушно перебирается к Прише на ладонь и сидит там, как лоскуток золотистого шелка. Приша подносит руку к лицу и принюхивается. Ей кажется, что от бабочки едва заметно пахнет пылью и корицей.


До самого маминого прихода Приша и бабочка сидят на кровати и беседуют. Приша читает бабочке описание странного и загадочного из секретной тетрадки, а бабочка кивает своей глазастой головой, как будто подтверждает, что Приша все делает правильно. На обед Приша ест котлету, а бабочке приносит айвового мармелада на блюдце. Бабочке мармелад понравился, она вся в нем перемазалась, и Прише приходится чистить ей лапки промокашкой. Приша смотрит на крылья цвета сухого песка и думает, как это странно и загадочно – дружить с бабочкой.

* * *
– Приша, – говорит мама, когда Приша выходит из ванной с почищенными зубами. – Ты знаешь, что у тебя на подушке валяется дохлая бабочка?

Приша молчит. Ей не хочется возражать маме – они уже и так поругались из-за поеденного мармелада.

– Я понимаю, что ты сама не хотела ее трогать. Но почему ты не сказала доне Ортенс, чтобы она ее выкинула или запылесосила? – спрашивает мама.

– Я забыла, – кротко отвечает Приша.

Мама тяжело вздыхает, заходит в ванную и отрывает большой кусок туалетной бумаги.

– Ладно, – говорит она, – пойдем, я сама ее выкину. А ты сразу смени наволочку.

Приша нехотя плетется за ней.


– Она не дохлая! – внезапно говорит Приша, когда мама с выражением крайней брезгливости на лице наклоняется к бабочке.

Мама выпрямляется и удивленно смотрит на Пришу.

– Она не дохлая, – упрямо повторяет Приша. – Она просто спит. Не трогай ее.

Мама беспомощно комкает в руке туалетную бумагу.

– Приша, детка…

– Не трогай! Это моя бабочка! Она просто устала и спит!

Мама берет подушку, на которой лежит бабочка, и поворачивается к Прише.

– Конечно, дох… – мама осекается, – мертвая. Посмотри, она же пустая внутри.

Приша, не веря своим глазам, смотрит на бабочку. Бабочка абсолютно, непоправимо мертва. Тонкое сухое тельце сломано пополам, и видно, что внутри бабочки ничего нет.

– Может, – чувствуя, что ей становится трудно дышать, говорит Приша, – может, она вылупилась и улетела?

Приша понимает, что сказала страшную глупость, – это бабочки выводятся из гусениц, а из самих бабочек не выводится никто… но мама ничего не говорит. Мама молча открывает окно и стряхивает останки бабочки под дождь. И только потом обнимает Пришу и крепко прижимает ее к себе.

– Конечно, солнышко, – шепчет она. – Конечно, она вылупилась и улетела. Хочешь, в субботу съездим в гости к Сильвии? Ее собака родила щеночков, и она обещала подарить нам самого шустрого.

Приша кивает и всхлипывает.

* * *
Из одеяла Приша сделала палатку и теперь сидит в ней, нахохлившись. Сильный запах корицы и мучительный зуд в спине не дают ей уснуть.

Посидев с полчаса, Приша осторожно выбирается из кровати, включает свет и подходит к зеркалу. Очень медленно расстегивает пижамную курточку. Снимает и поворачивается к зеркалу боком.

Крылья еще совсем маленькие и какие-то мокрые. Но уже сейчас видно, что они будут изумительного цвета – цвета золотистого океанского песка.

Кузина Оливия и разбитая чашка

25 декабря. 0 часов 05 минут

– Кому этот подарок? – спрашивает дона Элса, поднимая повыше что-то маленькое и мягкое, обернутое в красную бумагу и украшенное кривоватой самодельной розеткой.

Зе Педру уже оставил надежду разглядеть хоть что-нибудь сквозь шерстяной клетчатый шарф, которым ему завязали глаза, и теперь хочет помучить остальных. Он нарочно тянет паузу, картинно чешет в затылке, глубоко вздыхает и хмыкает со значением, пока все семейство ерзает от нетерпения на стульях.

Филипа не выдерживает первой и пинает брата под коленку.

– Мама! – вопит Зе Педру, с готовностью стаскивая шарф с головы. – Скажи ей!!!

– Нет, мама, ты ему скажи! Он же над нами издевается! – возмущается Филипа.

– Дети! Дети! – нервно вскрикивает дона Элса, потрясая свертком. – Немедленно успокойтесь!

Жука, которой давно пора спать и которой разрешили дождаться подарков только с условием, что она не будет капризничать, страдальчески кривится. Ей очень хочется присоединиться ко всеобщему ору, но она боится, что ее тут же отправят в постель, а стеклянная лягушка, которую Филипа купила для нее на ярмарке, будет вынуждена просидеть еще целую ночь в пустой и темной коробке. Стоит Жуке подумать о том, как грустно и одиноко будет бедной лягушке, слезы сами собой начинают капать у нее из глаз, и, не в силах больше крепиться, Жука заходится горестным ревом.

Все немедленно замолкают, даже запертый в спальне спаниель Пирусаш прекращает лаять. Дона Элса отбрасывает красный сверток, берет Жуку на руки и начинает тихонько ее укачивать.

Суровая Филипа тщательно обматывает шарфом голову присмиревшему Зе Педру.

Профессор Энрик Карвальу откладывает газету, которой он отгородился было от скандала, и только кузина Оливия даже не пошевелилась – сидит прямая как палка и мелко трясет своими седенькими буклями.


1 декабря. 22 часа 30 минут

– Как ты думаешь, – говорит дона Элса, расчесывая волосы на ночь. – Может, стоит поговорить с Оливией по поводу этих дурацких носков, которые она все время дарит на Рождество? Дети терпеть их не могут.

– Отстань от Оливии, – бурчит профессор Энрик Карвальу, с треском разворачивая газету. – Не забывай, сколько ей лет. И все эти годы абсолютно всем знакомым детям она дарила носки на Рождество.

– И тебе? – Дона Элса представила себе маленького профессора в подгузнике и в огромных полосатых шерстяных носках, которые вяжет кузина Оливия, и теперь безуспешно пытается не захихикать.

– И мне. Честно сказать, я их терпеть не мог, – неожиданно интимным тоном говорит профессор Энрик Карвальу, кладет газету на тумбочку и гасит свет.

10 декабря. 12 часов 30 минут

– Вот, поглядите… – Дона Элса отодвигает кофейную чашечку и выкладывает перед кузиной Оливией маленькую мягкую куклу с печальной фарфоровой мордочкой, набор теней и иллюстрированный альбом «Холодное оружие». – Это Жуке, это Филипе, а это – Зе Педру. Я попрошу…

– Милочка! – тоненько вскрикивает кузина Оливия, и дона Элса испуганно замолкает. – Милочка, принесите мне стаканчик молока!

Дона Элса медленно выдыхает и велит себе не нервничать.

– Молочко очень полезно, – жеманясь, как маленькая девочка, говорит кузина Оливия. – То, что надо для моего желудка. Абсолютно то, что надо.

Официантка приносит высокий стакан и длинную ложку. Отставив мизинец, кузина Оливия разбалтывает в молоке один пакетик сахара за другим.

Дона Элса усилием воли заставляет себя не считать пакетики. Она усаживает куклу с грустной мордочкой на альбом, подпирает ее сзади коробочкой с тенями и думает, что кузина Оливия похожа на овцу.

«Настоящая овца, – думает дона Элса. – Букольками трясет. Блеет. Беееееее».

Дона Элса улыбается кузине Оливии и продолжает, словно беседа и не прерывалась:

– Я хотела обернуть все это в красивую бумагу и отдать кузине. А кузина бы подарила как будто от себя. Я уверена, что дети очень обрадуются.

– Но Элсиня! – дрожащим голоском произносит кузина Оливия. – Разве Элсиня не знает, что я уже приготовила детям подарки? Я связала каждому по две пары отличных шерстяных носков!


24 декабря. 16 часов 45 минут

– Моя лягушка! – волнуется Жука, пытаясь разглядеть среди горы свертков свою коробочку, в которую Филипа утром положила стеклянную лягушку. – Где моя лягушка?! Она разобьется!

– Здесь твоя лягушка, не волнуйся, – отвечает Филипа, по сотому разу перекладывая подарки, чтобы они лежали красивой пирамидой, как в кино. – Ничего ей не сделается, я ее завернула в вату.

– Сделается-сделается, я на нее уже наступил, – кривляется Зе Педру и тут же получает затрещину от Филипы. Жука начинает морщиться и быстро-быстро моргать, но Филипа не дает ей расплакаться – она безошибочно выхватывает из кучи подарков маленькую, оклеенную фольгой коробочку и раскрывает ее. Там, завернутая в вату, сидит прозрачная стеклянная лягушка с золотисто-медовыми глазами, сделанными из какого-то переливчатого камня. Жука благоговейно гладит лягушку по гладкой спинке и безропотно позволяет Филипе опять закрыть коробочку и вернуть ее под елку.

Зе Педру нашел три одинаковых мягких свертка из красной бумаги, украшенные самодельными бумажными розетками.

– Спорим, это опять носки от кузины Оливии?

Сестры синхронно кивают.

– У меня этих дурацких носков полный ящик, – недовольно бурчит Зе Педру. – От них только моль заводится.

– Мама пыталась убедить ее подарить нам что-нибудь полезное, – говорит Филипа, – но она уперлась.

– Всем деткам необходимы шерстяные носки! – блеет Зе Педру тоненьким голоском очень похоже на кузину Оливию. – Жука, как говорит овца?

– Беееееее, – послушно отвечает Жука.

– А как говорит кузина Оливия? – подхватывает Филипа.

Жука задумывается.

– Деткам нужны носки? – нерешительно спрашивает она.

– Нет! – торжественно отвечает Зе Педру. – Кузина Оливия тоже говорит: «БЕЕЕЕЕЕЕ»!

Жука хохочет и с размаху валится на пирамиду подарков, которую только что достроила Филипа. Свертки и коробки с грохотом разлетаются по полу. В одной из коробок что-то жалобно звякает.

Жукино лицо заливает синеватая бледность.

– Моя лягушка, – отчаянно шепчет Жука. – Разбилась моя лягушка!!!


25 декабря. 0 часов 15 минут

– Кому этот подарок? – спрашивает дона Элса, вытягивая из сильно уменьшившейся пирамиды аккуратную квадратную коробку.

Филипа незаметно пихает Зе Педру в бок.

– Кузине Оливии! – торопливо кричит Зе Педру.


25 декабря. 0 часов 30 минут

– Идет мне это пончо? – весело атакует дона Элса довольного профессора Карвальу, пытающегося раскурить дареную сигару. – Нет, ты мне не ыгыкай, ты словами скажи – идет?

Зе Педру положил перед собой иллюстрированный альбом «Холодное оружие», сборный макет каравеллы «Санта Мария» и несколько дисков с играми и рассматривает все по очереди.

Свежеподкрашенная Филипа тестирует возможности нового мобильника и уже по пятому разу прогоняет список из пятидесяти мелодий.

Счастливая Жука бросила подарки на кресле, а сама ушла в уголок и что-то шепчет своей замечательной лягушке, то и дело целуя ее в гладкую спинку.

В приятной праздничной суете никто не замечает, что кузина Оливия сидит на диване перед раскрытой коробкой, и по ее лицу доброй овцы безостановочно текут ручейки слез.


25 декабря. 1 час 10 минут

– Я еще раз спрашиваю, – сухо говорит профессор Энрик Карвальу, расхаживая по гостиной. – Кому из вас пришла в голову мысль подсунуть кузине Оливии разбитую чашку? Ну? Я жду!

Филипа, Зе Педру и Жука подавленно молчат. Жука жмется к ногам доны Элсы, которая с трудом сдерживается, чтобы не вмешаться. Дона Элса не любит, когда кто-то воспитывает ее детей. Даже если этот кто-то – их собственный отец.

– Мы не подсунули, – говорит Зе Педру. – У меня были завязаны глаза, я не подглядывал!

– Он не подглядывал, – подтверждает Филипа.

Жука изо всех сил сжимает в кармане свою лягушку и молчит.

– Филипа, не защищай его! – Профессор неумело кулаком стучит по столу.

– А я не защищаю!

– Она не защищает! – хором кричат Филипа и Зе Педру.

Дона Элса пытается скрыть улыбку. Ей жалко бедную кузину Оливию, но она всегда радуется, когда ее дети выступают единым фронтом.

– Я думаю, – мягко говорит она, – они действительно нечаянно.

– Что же, похвалим их теперь за это? – ехидно спрашивает профессор.

27 декабря. 13 часов 30 минут

В дверь звонят. Кузина Оливия нехотя отрывается от своего занятия и, шаркая толстыми шерстяными носками, идет открывать.

Семейство Карвальу гуськом входит в маленькую прихожую. Профессор, дона Элса, Филипа, Зе Педру – все несут по белой коробке. Только Жука ничего не несет – одной рукой она ухватилась за пальто доны Элсы, а другую сунула в карман.

– Мои дорогие! – тоненько блеет кузина Оливия. – Я вас не ждала! У меня не прибрано!

– Ничего страшного. – Профессор приобнимает кузину и похлопывает ее по спине. – Мы ненадолго. Только отдадим тебе подарки.

– Секундочку! Одну секундочку! – С несвойственной ей прытью кузина Оливия бежит в гостиную и чем-то там шуршит и позвякивает. – Проходите, пожалуйста!


27 декабря. 13 часов 45 минут

– Чайник и молочник – от меня, – говорит профессор, расставляя на столе изящный фарфор фирмы «Villeroy&Boch». – Чайные чашечки с блюдцами – от Элсы. Кофейные чашечки – от Филипы. Сахарница – от Зе Педру. Счастливого Рождества, кузиночка!

– А от меня? – спрашивает Жука.

– Что – от тебя, зайчик?

– А что я дарю кузине Оливии?

– А ты, дорогая, – слабым голосом говорит кузина Оливия, – подаришь мне поцелуй. Правда?

Жука отрицательно качает головой, потом тяжело вздыхает, утирает непрошеную слезку и вытаскивает из кармана стеклянную лягушку.

– Счастливого Рождества! – говорит она, кладет лягушку на стол между чайником и сахарницей, разворачивается и уходит в прихожую, откуда немедленно начинают доноситься приглушенные всхлипывания.


27 декабря. 14 часов 00 минут

– Ну, слава богу, убрались, – бормочет кузина Оливия, закрывая дверь на замок и цепочку.

Она идет в комнату, недовольным взглядом окидывает выставку фарфора на столе и начинает складывать сервиз обратно в коробки. Коробка с чайными чашками почему-то не закрывается. Кузина Оливия раздраженно надавливает на крышку. В коробке что-то жалобно хрупает, но кузина не обращает внимания. Она составляет коробки под стол и туда же брезгливо смахивает стеклянную лягушку. Кузина Оливия терпеть не может змей, ящериц, лягушек и прочих скользких тварей.

Потом кузина Оливия идет в спальню и выносит газетку, на которой любовно разложены фарфоровые черепки.

Она достает из ящика пузырек клея, кисточку, садится к столу и удовлетворенно вздыхает.

Кто бы мог подумать? Склеивать чашку оказалось еще увлекательнее, чем вязать…

Мария Роза

Мария Роза просыпается оттого, что ей ужасно хочется в туалет. Мария Роза садится в постели и, не открывая глаз, ногами пытается нашарить тапочки. Правый тапочек нашаривается легко, а левый куда-то делся, и Мария Роза без толку елозит босой ногой по ворсистому коврику у кровати. Наконец она не выдерживает и встает. Туалет недалеко, можно сходить и в одном тапочке.

Пошатываясь от сонности, Мария Роза выходит в коридор. «Надо бы глаза открыть, – думает она, – пока я ни во что по дороге…»

Мария Роза делает неуверенный шаг и с размаху въезжает босой ногой во что-то ужасно твердое.

– Черт! – кричит Мария Роза и просыпается.


Мария Роза сидит в вагоне метро и с ненавистью смотрит на высокого розовощекого туриста в детской панамке, который только что поставил ей на ногу здоровенный чемодан, придавил рюкзаком, а теперь добродушно таращится на нее сквозь дурацкие кругленькие очки, кокетливо обмахиваясь картой Лиссабона.

– Простите, – с трудом подбирая английские слова, говорит Мария Роза, – вы бы не могли убрать это… – Мария Роза замолкает, чтобы не выругаться, сглатывает и продолжает: – Эти… эти ваши вещи с моей ноги?

Турист в панамке непонимающе хлопает короткими светленькими ресничками и на всякий случай улыбается.

«ТУПАЯСВИНЬЯ!!! – рявкает про себя Мария Роза, до боли сжимая зубы. – Чемодан с моей ноги убери, придурок!!!»

Турист растерянно смотрит на Марию Розу и вдруг заливается багровым румянцем.

– Простите, простите, – лепечет он, в панике хватаясь то за рюкзак, то за чемодан. – Простите, ради бога! Я не нарочно! Я не видел! Я не… – Турист чуть не плачет, очки у него запотели, панамка съехала на ухо.

Мария Роза вытаскивает ногу из-под чемодана, медленно встает, мстительно попирая упавшую карту Лиссабона, и, не глядя больше на туриста, идет к выходу из вагона.

«А больно-то как, – думает она. – И в туалет хочется…»

В этот момент поезд дергается и резко останавливается. Мария Роза, не удержавшись, падает вперед и ударяется лбом о дверь.

– Черт! – кричит Мария Роза и просыпается.


Мария Роза сидит за столом перед компьютером и потирает лоб.

– Ну ты даешь! – почти с восхищением говорит Пилар. – Это же надо так крепко уснуть. И где?! В моем агентстве!!!

Мария Роза трясет головой, чтобы прогнать сонную одурь, и вытаскивает из кармана маленькое зеркальце.

– Вот ты смеешься, – задумчиво отвечает она, внимательно разглядывая ушибленный покрасневший лоб. – А у меня, между прочим, тяжелая производственная травма! С тебя – надбавка за риск!

– Сейчас! – ухмыляется Пилар. – Надбавку ей… скажи спасибо, что я тебя не штрафую за то, что ты спишь на работе.

Мария Роза грозит ей кулаком и встает.

– Пока ты меня не оштрафовала, схожу-ка я в туалет, – говорит она и с хрустом потягивается. – А то мало ли…

Слегка припадая на левую ногу, Мария Роза идет к туалету.

– Ты чего хромаешь? – удивленно спрашивает Пилар. – Ногу подвернула?

– Понятия не имею, – отвечает Мария Роза, останавливаясь. – Болит чего-то…

Она неловко наступает на больную ногу, покачивается, взмахивает руками, чтобы не упасть, и с размаху ударяется локтем об косяк.

– Черт! – кричит Мария Роза и просыпается.


Мария Роза лежит на асфальте. Кажется, она хотела перебежать через дорогу, но споткнулась и упала. Болит неловко подвернутая нога, болит ушибленный локоть, даже лоб ноет. И ужасно хочется в туалет.

– Ничего себе я свалилась, – бормочет Мария Роза, пытаясь встать. – Пошла-ка я отсюда, пока меня не переехали…

Встать не получается, и Мария Роза медленно, задом, отползает к тротуару.

Истошный вопль сигнала и почти сразу же – визг тормозов. Мария Роза поднимает глаза и видит почти вставший на дыбы ТИРовский грузовик.

– Черт… – одними губами шепчет Мария Роза. Вокруг нее стремительно расплывается мокрое пятно.

«Господи, как стыдно», – думает Мария Роза и от ужаса засыпает.


Мария Роза просыпается в мокрой постели…

Моника и дискриминант

Моника просыпается оттого, что ей неуютно. Не открывая глаз, Моника переворачивает подушку на прохладную сторону, подтягивает одеяло к подбородку, несколько секунд шевелит ногами, пытаясь устроить их поудобнее, затихает и пытается снова уснуть.

Бесполезно. Неуютность никуда не девается и даже усиливается.

Моника ерзает под одеялом, перекатывается с боку на бок, еще раз переворачивает подушку, сгибает и разгибает колени, но глаз упрямо не открывает. Моника знает, что, пока глаза у нее закрыты, все неуютности не считаются, главное, не поддаться им и не проснуться окончательно.

Но не поддаться не получается. Подушка нагревается быстрее, чем остывает, пижамные штаны перекрутились и смертельно раздражают, а ног и рук внезапно стало так много, что все они просто не умещаются под одеялом.

Моника раскрывает глаза и садится на постели. В ту же секунду ей становится понятно, чтó ее разбудило.

У Моники сильно болит живот.


Моника выбирается из кровати, накидывает халат и, стараясь ступать неслышно, выходит из комнаты.

– Ванна, – тихонечко бубнит Моника себе под нос, – мне нужна теплая расслабляющая ванна…

Моника заходит на кухню и зажигает огонь в газовой колонке. Потом идет в ванную, затыкает слив пробкой с синим резиновым бегемотом на цепочке и пускает воду. Колонка начинает гудеть.

– Заткнись! – угрожающе шипит Моника, выглядывая из ванной, и грозит колонке кулаком. Колонка продолжает гудеть, но уже потише.

Моника выходит в коридор и прислушивается. Из маминой спальни доносится ровное дыхание. Моника удовлетворенно кивает и возвращается в ванную. Моника ни за что не хочет будить маму.

– Подумаешь, живот, – бубнит Моника, раздеваясь, – видали мы этот живот… Сейчас в ванночке посижу и спать пойду.

Моника складывает пижаму и халат на маленькую табуретку и забирается в ванную.

– Ванночка хорошая, ванночка теплая, – бормочет Моника, ерзая в горячей воде. – В ванночке все животы проходят как миленькие.

Воды становится слишком много. Моника ногой дотягивается до крана и закрывает его.

«Хорошо, что у нас краны не закручивающиеся, – думает она. – Трудно закручивать кран ногой…»


Моника сидит по подбородок в воде и терпеливо ждет, когда у нее перестанет болеть живот. Над Моникиным животом плавает синий резиновый бегемот. К бегемоту прицеплена цепочка из маленьких шариков. Цепочка соединяет бегемота с пробкой в дне ванны. Бегемот внимательно смотрит на Монику белыми пластмассовыми глазами. Монике это не нравится, и она с силой дует бегемоту в резиновую морду. Слегка покачиваясь на поднятых Моникой волнах, бегемот неторопливо поворачивается к Монике задом.

Моника торжествующе улыбается, откидывается на край ванны и собирается хорошенько зевнуть – открывает рот и несколько раз коротко вздыхает, накачивая свой зевок воздухом. В этот момент невнятная ноющая боль в животе превращается в почти невыносимую, и Моника с лязганьем захлопывает рот и так резко сгибается, что окунает лицо в воду. Несколько мгновений она так и сидит, потом поднимает голову и отплевывается.

– Черт знает что, – бормочет испуганная Моника нарочито бодрым тоном. – Чуть не утонула из-за дурацкого живота!

Боль потихоньку отступает, и Моника выбирается из ванны и торопливо вытирается большим голубым полотенцем.

– Пойду в постель, – приговаривает она, надевая пижаму. – В постели точно не утону.

Оставив бегемота плавать в ванне, Моника накидывает халат и тихоньковозвращается в комнату.


Моника лежит в постели и жалобно поскуливает. Она никак не может понять, жарко ей или холодно, поэтому то укутывается в одеяло с головой, то сбрасывает его на пол.

Моника уже полежала свернувшись клубком, посидела на краю кровати и на подоконнике и даже, вспомнив, из-за чего над ней смеялись подружки в скаутском лагере, постояла немного на четвереньках, уткнув голову в подушку и выставив зад. В лагере это очень помогало от боли в животе, но теперь почему-то стало только хуже.

Моника снова усаживается и начинает покачиваться. Ей кажется, что боль можно отвлечь и усыпить, поэтому Моника начинает тихонько петь своему животу колыбельную.

– Спи, малыш, усни, звезду ночную я уже искала, не нашла,[47] – слегка блея, поет Моника.

Моника очень старается не сбиться. Она уверена, что если ей удастся допеть песню до самого конца, боль пройдет.

Где-то на периферии ее сознания, за текстом песни начинает мигать смутно знакомое слово «дискриминант», но Моника пытается его игнорировать.

– Спи, ведь ночь совсем еще малышка, спи, и пусть она… – Моника задумывается, вспоминая, и внезапно вместо «с тобой поспит» заканчивает: – Дискриминант. – В животе как будто взрывается бомба. Тоненько взвизгнув, Моника падает на постель и пытается завязаться узлом.


Моника чувствует, как к горлу подкатывает тошнота. Пошатываясь, она встает с кровати и босиком плетется в туалет.

В туалете Моника садится на пол и заглядывает в унитаз. Из унитаза тянет прохладой.

Тошнота отступает, но у Моники уже нет сил встать. В голове пульсирует, переливаясь, отвратительное слово «дискриминант». Оно же, судя по ощущениям, ворочается в животе.

Моника прижимается щекой к пластмассовому унитазному кругу и плачет, стараясь не всхлипывать слишком громко.

* * *
Дона Мариана просыпается оттого, что ей неуютно. Не открывая глаз, дона Мариана переворачивает подушку на прохладную сторону, подтягивает одеяло к подбородку, несколько секунд шевелит ногами, пытаясь устроить их поудобнее, затихает и пытается снова уснуть.

Бесполезно. Неуютность никуда не девается и даже усиливается.

Дона Мариана раскрывает глаза и садится на постели. В ту же секунду ей становится понятно, чтó ее разбудило.

Откуда-то из коридора доносится тихий плач Моники.

Дона Мариана вскакивает, хватает халат и выбегает из комнаты.


Дона Мариана заглядывает в Моникину комнату – пусто. В ванной тоже пусто, только синий резиновый бегемот каким-то образом оторвался от пробки и уплыл на край ванны, утащив с собой цепочку из шариков.

Дона Мариана распахивает дверь туалета и обнаруживает Монику, сидящую на полосатом коврике перед унитазом.

– Моника, доченька, что с тобой?! – кричит дона Мариана. – Тебе плохо? Что болит?!

Моника поднимает голову и смотрит куда-то сквозь дону Мариану.

– Дискри… минант, – скрежещет она, почти не шевеля губами.

Доне Мариане становится страшно.

– Какой дискриминант? Где? – переспрашивает она и присаживается рядом с Моникой на корточки.

– У меня, – шепчет Моника. – В животе… болит…

И поняв, что мама уже проснулась и можно больше не сдерживаться, Моника роняет голову на унитазный круг и басовито, с подвываниями, рыдает.

Vinho Verde

[48]

Рано утром Мартиня стучится к доне Аделаиде. У ее ног стоит маленький чемодан в красную и зеленую клетку, а под мышкой зажат сеньор Аждрубал Кошта-и-Куньяш, как никогда похожий на унылую мурселу.[49]


– К родне опять собралась? – спрашивает, зевая, дона Аделаида. На ней голубая пижама в красную хризантему и ярко-желтый стеганый халат с нежно-розовыми отворотами. Пижаму в прошлом году подарила Мартиня, а халат дона Аделаида купила сама и еще никому не показывала. – Ты ж вроде совсем недавно ездила.

– Я ненадолго, – виновато говорит Мартиня. – На денек всего. Какой у вас чудесный халат!

– Главное – теплый. – Дона Аделаида с довольным видом проводит ладонями по блестящей ткани и тщательно стряхивает с груди невидимую соринку. – Вот доживешь до моих лет, поймешь, что в первую очередь думать надо о комфорте. А не как ты – все коленки наружу…

– А вам даже думать ни о чем не надо, вам все идет, что ни надень, – притворно ворчит Мартиня. – Если бы я знала, что у вас такой замечательный халат, сшила бы сеньору Аждрубалу желтую попонку – в тон. Были бы вы с ним как два одуванчика. Кстати, он будет кашлять и клянчить мед, так вы не давайте, он притворяется.

– Без тебя разберемся, – говорит дона Аделаида, забирая у Мартини сеньора Аждрубала. – Иди сюда, мой сладкий, – воркует она, закрывая дверь, – пусть твоя хозяйка идет себе, нам и без нее неплохо. Да, моя радость?

Сеньор Аждрубал скорбно смотрит на дону Аделаиду круглыми темно-карими глазами и несколько раз натужно кашляет.

* * *
– Нет, дядя Адриан, – упрямо говорит Мартиня. – Не нужен мне прошлый год! Мне нужен две тыщи четвертый. У него и цвет, и вкус. И пузырьки правильные. И вообще.

– Ну Мартиня! – Дяде Адриану смешно, но он изо всех сил делает вид, что сердится. – Ну где я тебе возьму десять бутылок две тыщи четвертого?! Ну одну, ну от силы две. И то я их для твоей тети оставил, ей тоже прошлый год что-то не очень…

Мартиня поджимает губы.

– Давай пополам, а? – заговорщицки подмигивает дядя Адриан. – Пять бутылок прошлого года и пять – две тыщи четвертого.

– Вы же сказали – у вас всего две бутылки две тыщи четвертого, и то для тети! – возмущенно кричит Мартиня.

– А ты его слушай больше, – говорит тетя Фатима, входя в комнату с блюдом мясных крокетов. – Ты что, дядю своего не знаешь? Он тебе целый ящик оставил и никого к нему не подпускает. Куууда немытыми руками?!

Дядя Адриан торопливо засовывает крокет в рот и невинно хлопает глазами. Тетя Фатима неодобрительно качает головой.

* * *
Мартиня идет от станции. Маленький чемодан в красную и зеленую клетку катится почти что сам по себе и весело стрекочет пластмассовыми колесами по мощеному тротуару.

«Интересно, – думает Мартиня, – дона Аделаида весь мед скормила сеньору Аждрубалу или оставила чуть-чуть для меня?»

* * *
– Десять, – считает Мартиня, расставляя на столе высокие хрустальные бокалы, – одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Дона Аделаида! – кричит она в сторону кухни. – Где еще один бокал?

Спящий в кресле сеньор Аждрубал Кошта-и-Куньяш что-то ворчит и переворачивается пузом кверху.

– У меня! – откликается дона Аделаида. – Я его вытираю! Ты вино охладила?

– Давно! – Мартиня придирчиво оглядывает стол. – Идите уже сюда!

Дона Аделаида заходит в комнату и протягивает Мартине последний бокал.

– Держи, – говорит она. – Можешь разливать, я сейчас приду.

Мартиня кивает, ставит бокал на стол и начинает откупоривать бутылку.

* * *
– Ну что, – говорит Мартиня и откашливается. – Приступим.

– Какой, ты сказала, это год? – спрашивает дона Аделаида. Она сидит в кресле, обнимая большой полиэтиленовый пакет. Сеньор Аждрубал Кошта-и-Куньяш лежит на полу, положив голову ей на тапочек.

– Две тысячи четвертый. Дядя Адриан говорит – лучший за последние десять лет.

Мартиня снова откашливается. Потом слегка обмакивает пальцы в вино и осторожным движением проводит по кромке одного из бокалов. Раздается удивительный хрустальный звук. Сеньор Аждрубал вскакивает на ноги и заливается лаем.

– Т-с-с-с-с! – хором шипят дона Аделаида и Мартиня. Сеньор Аждрубал сконфуженно замолкает.

Мартиня снова обмакивает пальцы в вино и закрывает глаза. По комнате плывет странная хрупкая мелодия.

* * *
– Ну Мартиня, – в десятый раз повторяет дона Аделаида, шмыгая носом. – Ну… нет слов! Вот прямо нет слов!!!

Мартиня краснеет и допивает вино уже из пятого бокала. Дона Аделаида вытирает глаза и лезет в свой пакет.

– Смотри, что я принесла, – говорит она, доставая желтую стеганую попонку с розовой отделкой. – Для сеньора Аждрубала, чтобы он на прогулке не простужался. А для тебя – мед.

При слове «мед» сеньор Аждрубал подходит поближе, задирает голову и несколько раз натужно кашляет.

Синенькое

Уже под утро Катарине приснилось, что она сидит в кондитерской на углу и ругает подавальщицу Селию за пролитый кофе. Селия в Катаринином сне пыталась стереть кофейную лужу рукавом бархатного платья и плакала – громко и безнадежно.

Катарина открыла глаза. Плакала Жука.


– Что, что с тобой? – испуганно спрашивает Катарина. – Что приснилось? Что болит?

– Си… синенькое, – давясь слезами, выговаривает Жука. – Синенькое пропало!


Катарина уже все перепробовала, но ни отвлечь, ни успокоить Жуку так и не сумела.

Жука покорно позволила себя умыть и переодеть и даже съела стаканчик йогурта и полвафли, но так при этом плакала, что Катарина чувствовала себя убийцей.


– Жукиня, зайчик мой! – Катарина уже сама чуть не плачет. – Ну скажи, что с тобой? Какое синенькое тебе нужно? Скажи, я тебе его дам!

Жука мотает головой, разбрызгивая слезы.

– Ты не дашь!!! Оно пропало!!!


В одиннадцать Катарина не выдержала и позвонила тете Дионизии.

– Да ребенок же заболевает! – закричала тетя Дионизия, и Катарина почти увидела ее трагически вздернутые брови и раздувающиеся ноздри. – Ты хотя бы догадалась смерить ей температуру?!

Тетя Дионизия считала Катарину никудышной матерью и не скрывала этого.

– Когда-нибудь ты уморишь бедную крошку, – говорила она, сидя у Катарины на кухне и звучно прихлебывая полезный тизан[50] из Катарининой чашки в маках. Тизаны тетя Дионизия заваривала сама и всегда носила с собой в пузатеньком термосе.


Катарина прижимает губы ко лбу плачущей Жуки. Лоб холодный и немного влажный.

– Нет у нее температуры, – говорит Катарина в трубку.

– Это ничего не значит, – недовольно отвечает тетя Дионизия. – Немедленно веди ребенка к врачу! Или я сама ее поведу!

– Синенькое! – рыдает Жука, уткнувшись Катарине в колени.


В поликлинике Жука плакала вначале совсем тихонечко, потом все громче и громче, потом упала на пол и заколотила по нему кулаками. Люди в очереди косились неодобрительно. Катарине захотелось оставить Жуку и сбежать.


– А вот где у меня мешок? – говорит неопрятная старуха в грязной юбке с надорванным кое-где подолом. У старухи только один зуб – длинный, как бивень, покрытый неприятным зеленоватым налетом.

Жука даже не поворачивается в ее сторону. Ей абсолютно все равно, где у неопрятной старухи мешок.

– Си-нень-ко-е! – кричит она сквозь слезы. – Си-нень-ко-е!

– Если бы ты была моей дочкой, ты бы у меня уже получила! – шипит старуха.

Катарина чувствует, что с нее хватит.

– Если вы скажете еще одно слово моему ребенку, я вас ударю, – говорит она.


До врача так и не дошли. Жука вдруг встала с пола, тщательно отряхнулась и помчалась к выходу, заливаясь слезами. Катарина поймала ее уже в холле, но обратно тащить не стала. Жука – устала что ли? – покорно дала руку и больше не убегала, и даже кричать перестала, только всхлипывала жалобно и бормотала про синенькое, которое пропало.


«Да что же это такое?! – думает Катарина. – Что я за мать такая, что никак своему ребенку синенького не найду?»

– Пойдем, заинька, – говорит она вслух. – Поищем твое синенькое.


Домой пришлось возвращаться на такси. Жука – уже переодетая в новый синий джинсовый сарафан и лазурную водолазку – уснула прямо в обувном магазине, где Катарина примеряла ей синие туфельки.

Дома Катарина аккуратно ее раздела – Жука только вздохнула, но не проснулась – и уложила в постель. И сама прилегла рядышком. Думала, что полежит часик и встанет делать ужин, но как-то незаметно задремала.


Рано утром выспавшаяся бодрая Жука тянет Катарину за нос и за ухо. Жука требует на завтрак вафлю, кофе с молоком, йогурт и яблоко. Катарина встает и, пошатываясь, бредет в ванную. По дороге бросает взгляд на часы. Надо же, как ее угораздило проспать почти четырнадцать часов?


Пока Жука ела свою вафлю, Катарина ходила по квартире в поисках «синенького». Она смутно помнила, что вместе с сонной Жукой принесла вчера домой синий рюкзачок, а в нем – синего гнома с дурацкой ухмылкой, две пары лазурных колготок, светло-голубую сумочку из соломки, ярко-синюю собачку и что-то еще. Но куда оно все делось? И где новый Жукин сарафан и водолазка?


– Пропало, – говорит Жука, выглядывая из кухни.

– Что?! – Катарине становится страшно. Еще одного дня, как вчерашний, она точно не выдержит.

– Синенькое пропало, – спокойно поясняет Жука. – И я хочу еще вафлю.

Печальное воспоминание

От рулона с надписью «Пакеты для мусора. Сто литров. Сделано в Китае» Мария Жоау отрывает прямоугольный кусок черного пластика. Несколько секунд сосредоточенно трет его между ладонями. Потом подцепляет ногтями едва заметные краешки, с силой разводит руки в стороны и тут же резко взмахивает ими – вверх и вниз, словно пытаясь разом зачерпнуть сто литров теплого кабинетного воздуха. С неприятным треском кусок пластика превращается в отличный плотный мусорный пакет китайского производства.

Мария Жоау удовлетворенно улыбается, бросает пакет на пол, усаживается в офисное кресло на колесиках и выдвигает ящик стола. Ящик доверху набит бумагами: распечатками, рисунками, фотографиями, блокнотами, тетрадями и газетами. Мария Жоау вытаскивает их, бегло проглядывает и отправляет в пакет для мусора. Вечером она все это сожжет на пустыре за домом и, если успеет, поджарит на костре пару колбасок на прутиках для себя и для Зе Мигелa.

«Сырые мясные колбаски, конечно, лучше, чем подкопченные, – думает Мария Жоау, кидая в пакет журнал без обложки и исписанную тетрадку, – и Зе Мигел их больше любит. Но жарить-то их дольше. А ну как бумаги сгорят быстрее? И не поедим, и не…»

Мария Жоау вытаскивает из ящика белую картонную коробочку и на секунду забывает о колбасках. Она рассматривает коробочку, пытается ее открыть, вначале одной рукой, не переставая другой шарить в ящике, потом двумя, но коробочка запечатана и не поддается. Мария Жоау зубами надрывает уголок, сплевывает в пакет кусочек влажного картона, расковыривает дырочку, чтобы взяться поудобнее, и как следует дергает. По всей комнате с шуршанием разлетаются белые лаковые прямоугольники – четыре сотни визитных карточек. Мария Жоау заказала их лет пятнадцать назад, в самом начале карьеры.

Мария Жоау выбирается из кресла и начинает подбирать карточки с пола. «С другой стороны, – думает она, заползая на четвереньках под стол, – подкопченные колбаски не такие вкусные, как сырые. И у них такой противный…»

– Foda-se![51] – вслух говорит Мария Жоау и хватается за ушибленную макушку. Тихо матеря чертову столешницу, она задом выбирается из-под стола, высыпает собранные карточки в мусорный пакет, отряхивает руки и колени и снова усаживается в кресло.

«Наверное, все-таки куплю сырые», – думает Мария Жоау, вытаскивая из ящика увесистую пачку исписанных листков. «К М. Ж.» написано на первой страничке каллиграфическим почерком со множеством завитушек. Мария Жоау пожимает плечами. Почерк ей ни о чем не говорит. Придется читать.

«Однажды Он и Она пришли к Господу…», «Есть ли душ родство – вечная загадка…», «Ты приходишь с той стороны наших встреч…», «А я Вас так любил…», «Скажи мне, милая, доколе?..», «И ваше сердце, ваше тело…»

Мария Жоау равнодушно просматривает листок за листком, время от времени болезненно морщась на рифмах «меня – тебя» и «люблю – скорблю».

На последнем листочке текст не стихотворный, а прозаический. Мария Жоау быстро пробегает его глазами. Это настоящий вопль истерзанного сердца. «Я умираю, – говорится в постскриптуме, – но умираю счастливым. Я не был нужен тебе, пока был жив. Но теперь-то ты будешь помнить меня вечно!»

Мария Жоау вздыхает. Скорее обескураженная, чем расстроенная, она переворачивает листок и видит там записи, сделанные ее собственной рукой.

«По словам премьер-министра, – написано там, – валовой национальный продукт… законодательная инициатива… выступил и заявил… конец 90-х…», а под всем этим крупными, почти печатными буквами: «На 13.30 – выход в эфир из Ассамблеи, на 14.00 – новость с голосом, на 16.00 – репортаж, полторы-две минуты».

* * *
Зе Мигел слышит странные звуки и заглядывает в кабинет. За столом, уронив голову на руки, горько рыдает Мария Жоау.

– Что с тобой, Жо, что случилось? – испуганно спрашивает Зе Мигел.

Мария Жоау дергает плечом – уйди, мол, не приставай. Зе Мигел ждет, не переменит ли Мария Жоау решение, но та продолжает плакать, и Зе Мигел тихонько прикрывает за собой дверь кабинета.

Мария Жоау поднимает голову и смотрит на помятый исписанный листочек.

– Выход в прямой эфир, – гнусавым от слез голосом бормочет она, – из А… а… ассамблеееееи…

И ее скручивает новый приступ рыданий.

Пирожок

…осталось только восемьдесят сентимов. А все из-за Тельмы из молочной лавки, я ведь ей сразу сказала: двести граммов свежего сыра, Тельма, только, пожалуйста, двести, не больше, знаю я твою манеру, а она раз, раз – весь кусок завернула и на весы, смотрите, говорит, дона Летисия, тут всего триста сорок, если я вам двести отрежу, кто ж потом остаточек купит, как будто это мое дело, как будто я ей должна… Я хотела вообще отказаться, но Педру вчера очень просил, и сегодня утром еще вспомнил, когда я ему бутерброды с собой делала, мама, говорит, а ты больше никогда-никогда не будешь такой сыр вкусный, который крупинками, покупать? Я подумала, что ж я за мать-то такая, ребенку сыру купить не могу, а сигареты себе небось вчера купила, и кофе два раза пила, из автомата, правда, но все равно, все вместе это – почти килограмм сыра. Ну и купила все триста сорок граммов, он, правда, портится быстро очень, но если Педру не доест, я испеку что-нибудь или сама доем, я его тоже очень люблю, отличный сыр у Тельмы, какой-то ее двоюродный дядя делает, ферма у него, что ли, Тельма рассказывала. Но Тельма все-таки засранка, я так рассчитывала на сдачу кофе выпить и съесть что-нибудь, хоть пирожок с треской, целый день же ничего не ела, даже не завтракала, а с восьмидесятью сентимами либо кофе, либо пирожок, и то только у Жоржины, пирожки у нее ужасные, но она зато цены пока не подняла. Она, может, и кофе в долг даст, она славная, а послезавтра зарплата, я тогда…

* * *
– Добрый вечер, Жоржина! – вежливо говорит Летисия Перейра, заходя в крошечное кафе.

Толстая Жоржина в клетчатом переднике приветственно машет рукой, не отрывая взгляда от телевизора в углу.

– Добрый вечер, дона Летисия, – говорит она. – Вы подождете минуточку? Пенальти…

– Конечно, конечно! – Летисия Перейра ставит тяжелые сумки на пол у столика и подходит к стеклянной витрине. – Я пока выберу.

Взять пирожок с треской? Или кекс с изюмом? Или круассан с сыром и ветчиной? Нет, круассан слишком дорого. Может, все же пирожок?

– ГОООООООООООООЛ! – ревет Жоржина, и Летисия подпрыгивает от неожиданности. – Выигрываем, дона Летисия, выигрываем же! Еще один гол – и всё!!!

Пожалуй, все-таки пирожок, думает Летисия. Какая-никакая, а еда.

– ГОООООООООООООЛ! – Жоржина вскакивает со стула. – Ага! Ага! А я говорила, что Португалия выиграет! Я говорила! – От избытка чувств она стучит кулаками по стойке. Стойка жалобно кряхтит. – Ну что, дона Летисия, выбрали?

Летисия кивает.

– Да, пожалуйста. Я бы хотела…

– Мама? – звонко спрашивает кто-то от двери. – О, мам, ты здесь! Мам, ты видела, как наши выиграли по пенальти? Ты видела? Правда, классно?!

– Да, солнышко, – говорит Летисия со вздохом. – Это было очень… впечатляюще.

Педру заходит в кафе, сбрасывает рюкзак и усаживается на стул рядом с сумками Летисии.

– Хорошо, что ты здесь, – говорит он, – а то я уже собирался у Дуду денег занять. Я хочу пирожок с треской, кекс с изюмом и шоколадное молоко.

Бананы

Филипе снятся банановые пальмы. Много-много банановых пальм.

Куда ни глянь – кругом одни банановые пальмы.

Грозди зреющих бананов, огромные, с Филипу, свисают почти до земли.

Филипа срывает один маленький банан, тугой и прохладный, как литая резиновая игрушка.

Банан доверчиво лежит на ладони у Филипы и, кажется, улыбается.

Филипа сжимает кулак.

Крепче.

Крепче.

Изо всех сил.

Издав неприличный звук, гладкая шкурка лопается.

По Филипиным пальцам ползет раздавленная бледно-желтая мякоть.

В нос ударяет одуряюще-сладкий банановый запах.


Филипа просыпается с запахом банана в носу и с ощущением тошноты.

Свернувшись в клубок в норе из простыни, трех одеял и клетчатого пледа, Филипа думает, что ее пугает сильнее – тошнота или холод?

Тошнота усиливается, и, не успев додумать, Филипа выскакивает из постели.

Розовые мягкие пантуфли не спасают от дующего по полу ледяного ветра, и Филипа инстинктивно поджимает пальцы ног.

Стараясь дышать ртом, Филипа подходит к окну и с силой дергает тугую задвижку.

Издав ноющий звук, окно раскрывается.

В нос Филипе ударяет одуряюще-сладкий банановый запах.


Филипа стоит на коленях у окна, уткнувшись лбом в узкий подоконник.

От непривычной позы затекли спина и шея, а в коленях все время как будто что-то взрывается.

Но зато так Филипу не тошнит.

Совсем не тошнит, даже удивительно.

Филипа пытается осторожно представить себе банан.

Много бананов. Огромные грозди бананов, свисающие с бесконечных банановых пальм.

Нет, не тошнит.

Увлекшись, Филипа воображает банановый коктейль. Банановый пирог. Жареный банан с ромом.

Тошнота ушла, как не было.

Зажмурившись и сжав кулаки, Филипа представляет себе Нуну.

Нуну задумчиво очищает банан.

– Повезло тебе! – говорит Нуну, кусая банан крупными белыми зубами. – На Мадейру поедешь. Бананов наешься. Если бы меня распределили на Мадейру, я бы ел бананы на завтрак, обед и ужин!


Держась за подоконник, Филипа осторожно встает и открывает глаза.

Воздух пахнет бананами.

– Симона! – кричит внизу Филипина квартирная хозяйка Мария де Деуш. – Симооооооона! Пойди к барышне Нандине и скажи, что если барышня Нандиня хочет бананов, пусть барышня Нандиня сама за ними приходит! Я ей не служанка – бананы таскать!

Филипа отходит от окна, садится на кровать и гладит подушку.

На наволочке нарисованы улыбающиеся бананы.

– Ты пахнешь бананами, – бормотал Нуну, зарываясь в Филипу в ее позапрошлый приезд. – Девочка моя, ягодка моя, бананчик мой.

Я банан, думает Филипа. Я росла на пальме, меня сорвали, очистили и съели.

Филипа пытается представить, чтó чувствует банан, когда его очищают и едят.

Наверняка ему не больнее, чем ей сейчас.


– Симона! – басит за окном Зе Мигел. – Симона! Учительница еще не выходила?

– Нееееееееет! – пищит Симона. – Она только что в пижаме у окна стояла!

В самом начале четверти Симона пришла в школу с синяком под глазом.

«Это что! – хвастливо заявила она. – В том году мамка пьяная была и руку мне сломала!»

Филипа пошла к Марии де Деуш. Если еще один раз, сказала она, один-единственный раз вы поднимете руку на ребенка…

Мария де Деуш, пошатываясь, поднялась со стула, обхватила Филипу руками и влепила ей пахнущий ромом поцелуй.

«Учительница в этом году хорошая, – говорила она на следующий день в лавке. – Чистенькая. Знает много чего и в туалете за собой смывает. Только странная. Симонку драть не велит…»

– Ты быстрее иди, – пищит за окном Симона. – Она сейчас переодеваться будет! Знаешь, какие у нее трусы? Кружавчатые, с полоской в жопе!


Филипа надевает халат поверх пижамы.

На халате нарисованы улыбающиеся бананы.

«Дорогой мой бананчик, – начиналось письмо Нуну. – Я давно уже должен был тебе сказать, но все как-то не решался…»

Интересно, думает Филипа, крутя пуговицу, эта его невеста – тоже банан? Или груша? Или яблоко? Или киви?

За окном раздается хлопок и Симонин визг.

– Никогда. Больше, – размеренно, с паузами, говорит Зе Мигел, и Филипа надеется, что он приподнял Симону и трясет. – Не смей. Говорить. Такое. Об учительнице…

Зе Мигел славный, думает Филипа. Простой такой… понятный. Вот бы кого любить. Сдался мне этот Нуну.


В дверь стучат.

– Минуточку! – кричит Филипа и начинает метаться по комнате в поисках одежды. – Секундочку! – Она стаскивает халат вместе с пижамной курткой, надевает свитер и натягивает джинсы прямо на пижамные штаны. Штаны топорщатся и бугрятся под джинсами, и Филипа надевает сверху юбку.

Скажу, что это такая столичная мода, думает Филипа, причесываясь на ощупь.

Она присаживается к столу и кладет ногу на ногу. Замечает, что на ней все еще розовые пантуфли, скидывает их, ногой заталкивает под стул и остается сидеть босиком.

– Входите! – зовет Филипа, принимая красивую позу. Босым ногам холодно, и Филипа жалеет, что сняла пантуфли.

Надо было оставить, думает она. Ну и что, что розовые и с бантиками…


– Доброе утро, учительница, – говорит Зе Мигел, стараясь не смотреть на босые Филипины ноги. – Я на минуточку… я только хотел…

Если он меня пригласит куда-нибудь на Новый год – пойду, думает Филипа. Фиг я буду тут сидеть и страдать из-за Нуну.

– Меня мать прислала. Говорит, она вам обещала… А я все равно мимо ехал, ну и заскочил. С вашего разрешения… – Зе Мигел открывает дверь и, кряхтя, затаскивает в комнату большой ящик.

– Что это? – деревянным голосом спрашивает Филипа.

– Это… ну… бананы. Свеженькие, этого урожая!

Зе Мигел наклоняется над ящиком.

– Сейчас, – бубнит он. – Сейчас, сейчас… я уже сейчас пойду… вот только вытащу тут один мятый…

Зе Мигел выпрямляется и показывает Филипе маленький тугой банан, усеянный коричневыми пятнышками.

– Мятый, – поясняет Зе Мигел. – Вам такой не нужно, он испортиться может. Видите, какой мятый? – Зе Мигел сжимает кулак.

Издав неприличный звук, пятнистая шкурка лопается, и по пальцам Зе Мигела ползет раздавленная бледно-желтая мякоть.

В нос Филипе ударяет одуряюще-сладкий банановый запах.

Ритиня

Когда Ритине исполнилось четыре года, бабуля Машаду принесла ей потрясающего зверя шиншиллу. Шиншилла была похожа одновременно на хомяка и на серебристого плюшевого медведя, который сидел на шкафу и которого Ритине трогать не позволяли. Зверь спокойно смотрел на Ритиню выпуклыми коричневыми глазами и ритмично шевелил замшевым носом и только один раз нервно прижал круглые уши, когда Ритиня встала на цыпочки и восторженно поцеловала его в шелковистую головку.

– Вот зачем, мама, вы купили эту гадость? – хмуро спросила Изабел и поморщилась. Она морщилась всякий раз, когда ей приходилось общаться с бывшей свекровью. – Вам что, деньги девать некуда? Может, вам пенсию увеличили?

Бабуля Машаду, толстая неопрятная старуха, окинула Изабел презрительным взглядом.

– Моя пенсия – не твоего ума дело, – пророкотала она тяжелым басом. – На подарок единственной внучке как-нибудь наскребу.

Изабел с независимым видом одернула растянутую шерстяную кофту, словно пытаясь спрятать огромный беременный живот. Бабуля Машаду ухмыльнулась.

– Единственной внучке, – с нажимом повторила она. – Ритиня у меня одна, хоть ты еще десяток ублюдков роди!

И не обращая больше внимания на взбешенную Изабел, бабуля порылась в кармане цветастого халата и вручила Ритине измятую бумажку в тысячу эшкуду.

– На, ласточка, купи себе чего-нибудь, – прогудела она умиленно. – Кто ж тебя еще и побалует, как не родная бабушка?

* * *
После рождения Тьягу и Диогу Изабел, и без того не слишком добродушная, стала еще раздражительней. Чуть что – сразу хваталась за ремень.

– Мамочка, не надо, я больше не буду!!! – визжала Ритиня, бегая вокруг обеденного стола.

– Сейчас вот отлуплю, тогда точно не будешь, – скрежетала Изабел, пытаясь достать юркую дочь металлической пряжкой. – Тварь неблагодарная! Заботишься о вас, заботишься, а вы в душу плюнуть норовите!

Привычно уворачиваясь от ремня, Ритиня прикидывала, стоит ли попытаться удрать к бабуле Машаду или Изабел от этого разозлится еще сильнее. Под столом тихо как мыши сидели Тьягу и Диогу и завороженно глядели, как мимо них с топотом пробегают ноги в тапках.

* * *
Зе Мария, отец Тьягу и Диогу, продал свой дом и переехал жить к Изабел.

По вечерам после школы Изабел посылала Ритиню в бар «Викторианский уголок» – звать Зе Марию к ужину.

В «Викторианском уголке» было душно, накурено и пахло кислятиной.

Зе Мария сидел за лучшим столиком – напротив телевизора, и пил красное вино, которое хозяйка бара Манела подливала ему из огромного пластикового баллона.

– Дочь моей Белы! – хвастливо говорил Зе Мария, хлопая Ритиню по спине. – Хорошая девчонка. Люблю ее как родную!

– Как такую не любить, – кивала Манела и протягивала Ритине тресковый пирожок или сливочное пирожное.

Ритиня вежливо благодарила, но не брала. Тресковые пирожки и сливочные пирожные у Манелы тоже пахли кислятиной.

Когда Изабел увезли в роддом, Зе Мария прямо из «Викторианского уголка» пришел к Ритине в комнату.

– Хорошая девчонка, – сопел он, тиская Ритиню, только что вышедшую из душа. – Сладкая! Как можно не любить такую сладкую девчонку?!

Зе Мария пах хуже, чем тресковые пирожки Манелы. Ритиня пиналась и пыталась укусить Зе Марию за руку.

В дверях, прижавшись друг к другу, стояли Тьягу и Диогу в одинаковых пижамах. Тьягу громко дышал ртом. Под носом у него засохли зеленые сопли. Диогу с хлюпаньем сосал большой палец.

* * *
Милу Вашконселуш очень нервничала. Когда она решила усыновить ребенка, она думала, что возьмет себе совсем крошку – годовалую или около того. Она все распланировала: как выберет, как привезет домой, как подаст заявление в Министерство образования и переведется куда-нибудь на Мадейру, куда можно будет приехать сразу с ребенком и никто не спросит – откуда он у ни разу не беременевшей Милу.

В мечтах Милу видела себя прогуливающейся по скверу с коляской, в которой сидит хорошенький щекастый мальчик в красной панамке и, улыбаясь двумя новенькими зубами, трясет погремушку. Милу исправно читала все, что касалось маленьких детей, прошла курсы первой помощи и молодых матерей. Она записалась сразу на несколько интернет-форумов, где обсуждались детские проблемы, и даже купила дорогущий светлый ковер, чтобы ребенку было приятно по нему ползать, и огромную упаковку подгузников – на них была такая скидка, что грех было упускать.

И вдруг – восьмилетняя девочка. Милу тихонечко вздохнула, прощаясь с мечтой о коляске и погремушке. Конечно, в приюте были и мальчики – хорошенькие щекастые мальчики, годовалые или около того. Но худенькая большеглазая девочка, прижимающая к себе попорченного огнем серебристого плюшевого медведя, напомнила Милу ее саму в детстве.

– Бедный ребенок, – сказала Милу директриса приюта, сухонькая монахиня сестра Беатриш. – Круглая сирота. Вся родня погибла.

– Несчастный случай? – спросила Милу, сглатывая ком в горле.

Сестра Беатриш покачала головой.

– В каком-то смысле, – сказала она и скорбно пожевала губами. – Я точно не в курсе, газовый баллон взорвался, что ли? А эти старые дома, знаете… вспыхнул как спичка. Девочка проснулась и выскочила в окно, а остальные не успели. Может, спали очень крепко. Отчим, я слышала, пил. Знаете, ее мать буквально накануне родила еще одну дочку, вернулась из роддома – и вот такая страшная смерть…

Милу часто замигала, смаргивая слезы. Сестра Беатриш оглянулась – не слышит ли кто, и, почти прижавшись губами к уху Милу, зашептала:

– Полиция думает, что это поджог. Вроде двери были как-то так закрыты, чтобы никто выйти не мог. Говорят, бабушка девочки ненавидела невестку и зятя. Ее привезли в полицию, она там стала кричать, возмущаться, устроила жуткий скандал. Такая, знаете… – сестра Беатриш замялась, – тяжелая старуха, властная, шумная. Бывшая торговка рыбой. Кричала, кричала, всех взвинтила, потом вдруг взяла и упала. Ее стали поднимать, а она уже… – Сестра Беатриш оторвалась от уха Милу и печально перекрестилась.

* * *
Милу тихонько вошла в комнату. Девочка сидела, как она ее и оставила час назад, – очень прямо, глядя куда-то в угол и прижав к себе обожженного медведя.

– Зайчик, – позвала Милу. – Смотри, что я тебе купила!

Девочка повернулась и уставилась на Милу большими светло-карими глазами.

– Что вы со мной будете делать? – спросила она.

Милу поперхнулась.

– Ну… – промямлила она, – для начала я бы хотела с тобой познакомиться поближе…

Девочка продолжала смотреть не мигая и даже как будто не дыша.

– А потом, наверное, усыновлю, – закончила Милу.

Девочка нахмурилась. Она явно не знала слова «усыновить».

– Ну… Ты будешь у меня жить… Я буду тебе все покупать… Мы будем с тобой везде ходить…

Девочка еле заметно улыбнулась и слегка обмякла на стуле.

– Я буду о тебе заботиться, – продолжила обрадованная Милу. – И любить, конечно. Любить как родную дочь.

Девочка наклонилась, и ее вырвало прямо на светлый дорогущий ковер.

Малютка

В полдень Клаудиня начинает скрипеть. Она всегда начинает скрипеть ровно в полдень, и Саломита всякий раз изумляется – откуда у Клаудини это? Ну хорошо, допустим – биологические часы. Но где это видано, чтобы биологические часы тоже переходили на зимнее время?

Клаудиня не дает Саломите как следует сосредоточиться на этой мысли.

Клаудиня скрипит на повышенных тонах, как рассерженная дверь.

Клаудиня хочет есть.


Саломита быстро накрывает на стол.

Кладет на стол клеенку.

Поверх клеенки – скатерть.

Поверх скатерти – полотенце.

На полотенце ставит поднос.

На подносе – тарелка с супом, ложка и стакан томатного сока.

Клаудиня любит запивать еду томатным соком.

Она приоткрывает рот, скашивает глаза и внимательно смотрит, как красные струйки сбегают изо рта на светлый слюнявчик.


Саломита сгребает Клаудиню в охапку. В спине у Саломиты что-то хрустит и взрывается. Вчера Саломита собирала яблоки и упала со стремянки. Потом она долго лежала на земле и смотрела на худого голубя, который судорожно отрыгивал еду, чтобы накормить толстого птенца. Птенец прыгал вокруг голубя и скрипел, как Клаудиня.

Ружериу перепугался. Ружериу метался между Саломитой и телефоном.

– Я вызываю «скорую», – сказал он.

– Не вздумай, – ответила Саломита.

– Тогда я сам отвезу тебя в больницу.

– А как же малютка? – спросила Саломита.

– Я убью ее, мам, – сказал Ружериу. – Однажды я ее просто убью.

– Знаешь что? – сказала Саломита, лежа на земле и глядя на него снизу вверх. – Тебе уже, наверное, пора. Я положила тебе джинсы, свитер в полоску и теплую пижаму. Если заночуешь в Визеу, поцелуй от меня тетю Джулию.


Саломита шипит от боли и роняет Клаудиню обратно на кровать. Скрип Клаудини переходит в визг.

Ружериу уехал. Годом раньше разъехались близнецы. Еще раньше ушел Карлуш.

До этого он довел ее до истерики, уговаривая устроить Клаудиню в специализированный интернат.

Саломита вначале возражала спокойно, потом кричала, потом плакала и, наконец, в бессильной ярости, завизжала, как Клаудиня.

Карлуш вскочил и выбежал из дома. И больше не вернулся – даже за вещами попросил заехать сослуживца.

«Я не могу спокойно смотреть, как моя сумасшедшая дочь сводит с ума мою нормальную жену», – сказал он адвокату.


Саломита подкатывает к кровати кресло на колесиках и перетаскивает на него Клаудиню. Клаудиня не любит кресло. Она отбивается изо всех сил и визжит не переставая.

Раньше только Жоане удавалось без проблем усадить Клаудиню в кресло. Жоана что-то шептала ей, напевала, приговаривала, и Клаудиня сидела тихо, жмурясь и ритмично поскрипывая. Жоау глядел на них и качал головой: «Ну вы даете, сестренки!»

«Ситёнки», – повторяла разомлевшая Клаудиня.

Близнецы перестали оставаться с Клаудиней после того, как Клаудиня в приступе бешенства вырвала Жоане косу, а потом, наказывая себя, несколько раз ударилась лицом об стол.

Жоане пришлось постричься наголо и ходить на работу в платочке.

Клаудине зашили губу, но вставлять выбитые зубы не стали – все равно она ими практически не пользовалась.


Саломите наконец удается пристегнуть Клаудиню к креслу. Клаудиня еще визжит, но уже вслушивается в воркование Саломиты: «А кто это у нас такой сердитый? Это Клаудиня такая сердитая?! Не может быть!!! А кто будет кушать вкусный супчик? Это Клаудиня будет кушать вкусный супчик? Дааааааааа, это Клаудиня будет кушать вкусный супчик!» Саломита подкатывает кресло к столу и надевает на Клаудиню слюнявчик, весь в плохо отстиранных пятнах от прошлых вкусных супчиков. Клаудиня замолкает, зажмуривается и открывает рот. Уродливая, почти беззубая, с тонкими паучьими конечностями, со шрамом на губе, Клаудиня в этот момент так похожа на маленького больного птенца, что у Саломиты сжимается сердце.

В конце концов, Клаудиня – это все, что у нее есть. Дети вырастают, женятся, уходят строить свою жизнь. Мужья неверны, на них нельзя положиться. И только Клаудиня никуда не денется. Только Клаудиня всегда одна и та же. Саломита наклоняется к Клаудине и целует ее. Клаудиня, размахнувшись, с силой бьет ее по лицу.

Скосив глаза, она внимательно смотрит, как красные струйки стекают из носа Саломиты на светлый слюнявчик.

Алешандра

Если народу в автобусе немного, Алешандра сумку в багаж не сдает.

Забирается в самый конец салона, усаживается в уголок и ставит ее на соседнее сиденье – отгораживается.

Потом приваливается к окну, втягивает замерзшие руки под форменную накидку, благонравно складывает их на коленях и закрывает глаза.


Хорошо, если получится сразу уснуть. Тогда можно спокойно проспать до самой Эворы.

Если не получится, придется все три часа таращиться в темное окно и воевать с руками.


Алешандра уже наловчилась усыплять себя в автобусе. Она тихонько покачивается в такт движению и бормочет себе под нос что-нибудь ритмичное – какой-нибудь стишок или песенку. Детскую или революционную. Ни в коем случае не про любовь.

Песни про любовь никак не подходят в качестве колыбельной.

Они не усыпляют.


Больше всего Алешандре нравятся всякие бессмыслицы.

Домработница Наташа с утра как раз научила ее одной русской скороговорке.

Сказала – она про Алешандру.

Алешандра по-русски скороговорку не запомнила, сплошные «шшшшшшшшш» и «ссссссссс».

Зато запомнила перевод. И теперь бормочет тихонько:

«Шла Шана по дороге и сосала сухую круглую печенюшку с дыркой… шла Шана по дороге…»


Со стороны Алешандра в накидке напоминает подтаявший сугроб.

Пилотка съехала набок, шея ушла в плечи, глаза закрыты, только губы шевелятся:

«Шла Шана по дороге и сосала сухую круглую печенюшку с дыркой».


Алешандра засыпает и радуется этому во сне.

Кажется, на этот раз обошлось.

В автобусе хорошо. Уютно покачивает. Вот только ноги что-то замерзли…

– Ша-на, – звучит у Алешандры в голове прерывающийся шепот Аны-Риты, – а ты мастурбируешь, когда у тебя мерзнут ноги?

Алешандра вздрагивает и просыпается.

Не обошлось.


Руки, сложенные на коленях, оживают. Левая мертвой хваткой вцепляется в правую.

Алешандра зажмуривается и принимается торопливо бормотать русскую скороговорку.

– Шлааааааа Шана по дороге, – почти поет она, убаюкивая ненавистные руки, – шлааааааа Шааааааана по дороооооооооге…


Но теперь уже пой не пой, не поможет.

Правая рука высвободилась из жестких тисков левой и играет с застежкой форменных брюк. Левая тщетно пытается ее остановить.

Наконец правой надоедает борьба, и она решительно расстегивает взвизгнувшую молнию.


«Это не я, – отстраненно думает Алешандра, пока резвые холодные пальчики трогают, щекочут и теребят. – Это не я, это другая Шана. А я иду по дороге. Я иду по дороге и сосу сухую круглую печенюшку».


Эта сухая печенюшка почему-то беспокоит Алешандру даже больше, чем неуправляемые руки.

В ней есть что-то неправильное, неритмичное.

Как-то она по-другому называется, Наташа говорила утром, но Алешандра забыла.

– Шла Шана по дороге и сосала печенюшку, – бормочет Алешандра. Ей сейчас кажется, что если она вспомнит правильное слово, ей удастся раз и навсегда усмирить проклятые руки. И она повторяет и повторяет осточертевшую скороговорку.

– Шла Шана по дороге и сосала печенюшку. Печенюшку. Шана сосала печенюшку. Шла Шана и сосала…


Внезапно в сознании всплывает странное слово «сушка».

Алешандра пробует его на вкус и от облегчения открывает глаза.

Она вспомнила.

Шла Шана по дороге и сосала сушку!


В ту же секунду Алешандру волной накрывает стыдный, мутный, но восхитительный оргазм.

Жоаниня

– А вот фартуры![52] Фартуры! Кому фартуры?! Горячие фартуры, шурры,[53] вафли!!! Кому фартуры?! Детка, – дородная торговка в грязном переднике перегибается через прилавок ярмарочного вагончика и манит Жоаниню пальцем, – тебе фартуру, шурру или вафлю?

Жоаниня оглядывается в поисках бабушки и обнаруживает ее у палатки с глиняной посудой. Дона Филомена, прямая и торжественная, как восклицательный знак, задумчиво крутит в руках расписную мисочку с надписью «Caldo verde».[54]

Жоаниня снова поворачивается к киоску с фартурами.

– А… сколько, – нерешительно спрашивает она, – сколько стоит шурра? С шоколадом?

– Пятьдесят эшкудо.

Жоаниня засовывает руку в кармашек розового платья. Она уже купила себе свистульку в виде петушка, блюдечко с красивой надписью «Жоаниня» и специальной петелькой, чтобы вешать его на гвоздик, белую меховую овечку и зонтик для куклы Клементины, и от полученной с утра от Лурдеш прекрасной двухтысячной купюры осталось одно воспоминание.

– Один и один – будет два, – бормочет Жоаниня, двигая монетки по ладошке, – два и пять – семь, семь и десять и десять… Семь и десять и десять это будет…

– Двадцать семь, – вмешивается торговка, ловко подхватывая колесо фартуры двумя деревянными лопатками и перенося его с огромной сковороды на поднос. – Посмотри, зайчик, в другом кармане. Наберешь еще столько же, и будет шурра.

– Эй, Ванесса! – внезапно вопит она. – Давай, доченька, скорее корицу и ваниль!!!

Щекастая девочка, на вид немного постарше Жоанини, в таком же, как у матери, грязном переднике, встает на цыпочки и с важным видом посыпает фартуру корицей и ванильным сахаром из круглых коробочек с дырками.

Жоаниня послушно сует руку в другой карман, но находит только запасную пуговицу от платья и леденец от кашля.

Девочка в переднике отставляет коробочки с корицей и ванилью, берет с прилавка шурру с шоколадом и откусывает половину. Горячийшоколад течет у нее по пальцам, и девочка слизывает его острым красным языком, высокомерно поглядывая на Жоаниню.

Жоаниня подходит вплотную к прилавку.

– Полшурры без ничего, – твердо говорит она, стараясь не смотреть на девочку, и протягивает торговке свои монетки. – Сдачи не надо.

Торговка оглушительно хохочет.

– Полшурры без ничего!!! – повторяет она. – Сдачи не надо!!! Посмотрите только на нее! Маленькая, а деловая! Полшурры без ничего!!!

Жоаниня резко разворачивается и со всех ног бросается к бабушке. В спину ей несется басовитый хохот торговки и тоненький с привизгом смех щекастой девочки.

* * *
– А фартуры вы с бабушкой ели? – спрашивает Лурдеш, приколачивая гвоздик к двери Жоанининой комнаты. – Давай сюда твое блюдечко!

Жоаниня прячет блюдечко за спину.

– Я сама хочу повесить!

– Конечно сама. Оп-па! – Лурдеш подхватывает дочь на руки и поднимает повыше. Сосредоточенно сопя, Жоаниня цепляет блюдечко на гвоздик.

– Красиво? – с сомнением спрашивает она.

– Очень! – Лурдеш слегка подкидывает Жоаниню, но тут же делает комично-несчастное лицо и поспешно ставит девочку на пол. – Ой-ой-ой, какая ты стала тяжеленная! Признавайся, сколько фартур вы с бабушкой слопали? Тридцать? Сто?

Жоаниня воинственно вздергивает подбородок.

– Я не ем дурацкие фартуры!

– Это почему? – удивляется Лурдеш, слегка поправляя криво висящее блюдечко.

– Они вредные, – гордо говорит Жоаниня. – Бабушка говорит, что в них эти… жиры. От них люди становятся толстыми и умирают от сердца. И от этого… который у тебя. Бабушка говорит, что ты, когда была маленькая, ела много фартур, поэтому теперь… мама? Мама, это мое блю… МАААААААААМААААААААА!!!!

«Ничего, – зло думает Лурдеш, промывая холодной водой неглубокие порезы. – Ничего, дорогая мамочка, я еще с тобой побеседую. Если ты думаешь, что сможешь испортить детство Жоанине точно так же, как ты испортила его мне…» – не закончив мысль, Лурдеш выключает воду, промокает руку салфеткой и заклеивает самый большой порез пластырем.

– Жоаниня! – зовет она. – Обувайся, солнышко, идем покупать тебе новое блюдечко, еще красивее! И шурр съедим. С шоколадом и ванилью!

Зареванная Жоаниня с недовольным видом застегивает белые сандалии.

– Сама ешь свои дурацкие шурры, – упрямо бормочет она себе под нос.

* * *
– Ну Жоана, ну прекрати же ты нервничать! – утомленно говорит Лурдеш. – Во-первых, сейчас ты все равно уже ничего не исправишь. А во-вторых, даже если у тебя средний балл будет семнадцать, а не восемнадцать, ты всегда можешь поступить на сестринское дело,[55] там принимают с шестнадцатью, я узнавала.

Жоаниня не отвечает. Она сидит на диване и нервно грызет ноготь большого пальца.

– И вынь палец изо рта. Ты уже до мяса догрызлась! – командует Лурдеш. – Жоана! Кому я сказала!

Жоаниня нехотя опускает руку и тут же начинает покусывать нижнюю губу.

– Не хочу я на сестринское дело, – наконец говорит она. – Я хочу на медицину. В Коимбре после третьего курса можно специализироваться по диетологии.

– Диетология, диетология, опять диетология, – ворчит Лурдеш. – Ты уверена, что это ты хочешь, а не бабушка?

Жоаниня неопределенно пожимает плечами.

– Я ничего не имею против диетологии, – уклончиво говорит она. – А бабушка сказала, что оплатит мне весь курс.

– Ну как знаешь, – говорит Лурдеш, с трудом выбираясь из кресла. – В любом случае, не психуй и не грызи ногти. Не поступишь сейчас, поступишь через год.

Лурдеш выходит из комнаты, шаркая по полу огромными разношенными тапками и тяжело опираясь на палку. Жоаниня с острой жалостью смотрит ей вслед и снова вцепляется зубами в ноготь большого пальца.

* * *
– Жоана, ты уверена, что хочешь закрыть бабушкин счет? – сеньор Нуну Лопеш с неодобрением качает головой. – Ты хорошо подумала?

Жоаниня молча кивает.

– Может, все-таки не станешь торопиться? Представь, что через год-два тебе захочется вернуться в университет и окончить курс. Знаешь, как тебе тогда пригодятся эти деньги? – Сеньор Лопеш чувствует, что Жоаниню не переубедить, но с утра в банк заходила дона Лурдеш и попросила сеньора Лопеша побеседовать с Жоаниней. «Вы же старый друг, – сказала она, сморкаясь в бумажный платок. – Может, она хоть вас послушает?»

«Черт знает что, мало мне своих забот, – думает сеньор Лопеш, раздраженно постукивая по зубам ручкой с золотым пером. – Подумаешь, девчонка университет бросила на четвертом курсе. Все они сейчас бросают, никто не хочет учиться. А что счет обнуляет… забеременела, поди, поедет в Испанию аборт делать…»

– Ну ладно, Жоана, – говорит сеньор Нуну Лопеш строгим голосом. – Я в твои дела вмешиваться не желаю. Ты девочка взрослая, сама должна знать что делаешь.

Жоаниня снова кивает, встает со стула, улыбается сеньору Лопешу и выходит из кабинета.

«Наглая девица, – недовольно думает сеньор Лопеш, – сидела тут полчаса и ни разу не открыла рта. Могла бы хотя бы попрощаться по-человечески…»

* * *
Жоаниня паркует новенький фургон на тротуаре у перекрестка. В шесть утра здесь пусто, как будто город еще не проснулся. Жоаниня поднимает боковую стенку, и фургон превращается в киоск. На видном месте висит лицензия в рамочке. Рядом с ней – обязательная жалобная книга, еще ни разу не раскрытая, в целлофановой упаковке.

Жоаниня подключает генератор, снимает чехол с электроплитки и наливает масло в огромную черную сковороду.

– А вот фартуры, кому фартуры! Горячие фартуры, шурры, вафли! – тихонько мурлычет она себе под нос, надевает накрахмаленный белый передник и начинает замешивать тесто.

«В первую очередь я наделаю шурр, – думает Жоаниня. – Начиню шоколадом и съем». Она представляет себе, как горячий шоколад щекотно поползет у нее по пальцам, и невольно облизывается.

Мальчики

Мэтр Варела

Мэтр Варела – человек по-настоящему широких взглядов.

Сословные предрассудки для него – пустой звук.

Он может пообедать в самом обычном уличном кафе (три блюда – шесть евро, кофе бесплатно) и остаться довольным.

Не во всяком, конечно, кафе.

Не в грязной забегаловке, где стоит запах пролитого пива и где собираются рабочие с соседней стройки.

И не в новомодном ресторанчике самообслуживания, где самому приходится таскать поднос и никакого уважения к посетителям.

Но если официант на входе, оценив стать, поступь, костюм и шелковый шейный платочек, слегка изогнется и спросит: «Хотите пообедать, ммммм… доктор?», мэтр Варела непременно ответит утвердительно, даже если не голоден.

Только добродушным полушепотом поправит: «Не доктор, друг мой. Мэтр».

И ободряюще похлопает официанта по плечу: «Ничего страшного, не извиняйтесь, я не обиделся».


Дожидаясь меню и закусок, мэтр Варела обычно разговаривает по телефону.

«Неужели, – спрашивает он, и в звучном его баритоне сквозит недовольство, – господин председатель совета директоров до сих пор не подошел? Передайте ему, что звонил адвокат Варела де Соуза, пусть он сразу перезвонит мне на мобильный!»

Когда официант ставит на стол блюдечко с оливками и булочку в плетенке, мэтр Варела говорит: «С вашего позволения» – и выключает телефон.

Потом обводит взглядом посетителей, виновато улыбается и слегка разводит руками: дела, дела!


Мэтр Варела бесконечно любит людей.

И люди нередко этим пользуются.

Незадолго до Пасхи служанка Мария вступила в профсоюз домашних работниц и потребовала платить ей пять евро в час по будням и шесть – по выходным.

С жиру бесится! – безошибочно определил мэтр Варела и уволил Марию.

А зарплату не заплатил – из воспитательных соображений и потому что обнаружил, что моль съела пиджак от синего костюма.

От прекрасного синего итальянского костюма, которому уже двадцать лет сносу не было.


На место Марии мэтр Варела нанял Тамару, преподавательницу права Львовского университета.

Он платил ей три евро в час, звал ее «коллега» и иногда, расчувствовавшись, игриво хлопал по костистому заду.

Тамара не протестовала.

Она плохо говорила по-португальски и жила в Португалии нелегально.


В сентябре Тамара получила рабочую визу, вступила в профсоюз домашних работниц и потребовала платить ей пять евро в час по будням и шесть – по выходным.

И это после всего, что я для нее сделал!.. – расстроился мэтр Варела и уволил Тамару.

И зарплату не заплатил – из воспитательных соображений и потому что обнаружил, что моль съела брюки от синего костюма.

От прекрасного синего итальянского костюма, которому бы еще двадцать лет не было сносу, если бы не эти меркантильные, зарвавшиеся тетки.


С тех пор мэтр Варела не нанимает служанок.

В доме, конечно, грязно, а на кухне завелись тараканы.

Но зато мэтру так проще любить людей – пореже сталкиваясь с ними.

Да и тараканы иной раз бывают полезны.

Иногда, если выбранное наугад блюдо мэтру Вареле не нравится, он кладет в тарелку таракана и подзывает официанта.

После этого можно бесплатно съесть другое блюдо.

Или не есть, но и не платить за все остальное.

Можно даже устроить скандал – если официант недостаточно уважительно произносит слово «мэтр».

Конечно, это будет последний обед в этом кафе, но зато к кофе подадут виски или коньяк за счет заведения.


Мэтр Варела любит обедать в обычных уличных кафе.

Там не сильно удивляются таракану в тарелке.

Луиш

Я присутствовал при родах, в обморок не упал, но на меня снизошла Благодать в форме катарсиса.

Интернет-форум
Ладони опять влажные и липкие, хоть ты что делай.

Надо бы встать, пойти их вымыть – горячей водой, да с мылом. Туалет с умывальниками в конце коридора – предпоследняя дверь по правой стороне. Надо только встать…

Но Луиш сидит смирно.

Луиш боится разбудить Сильвию.

Измученное лицо Сильвии растеклось по подушке.

Она громко дышит, а в углу приоткрытого рта коростой запеклась высохшая слюна.

Луиш вытирает руки об халат. Вначале одну, потом другую. Он знает, что через секунду ладони снова увлажнятся, но все равно вытирает – тщательно и остервенело, как старательная, но склочная операционная сестра.

Сильвия начинает похрапывать.

Ее храп, нескончаемый комариный писк ламп дневного света в коридоре и размеренный механический лай какой-то неупокоенной собачьей души на улице на мгновение заглушают восхитительный и мучительный звук льющейся где-то воды.

Луиш закрывает глаза, и перед его взором встает широкая глуповатая улыбка умывальника. Из блестящего крана хлещет вода, а из прикрепленного у зеркала розового баллончика лениво стекает тягучая жемчужная струйка мыла.

Луиш вскакивает.

– Ты куда?

Голос у Сильвии звонкий, как будто и не спала.

– Пойду помою руки.

– Ты их мыл пятнадцать минут назад!

– Откуда ты знаешь?

– Я ТЕБЯ знаю. – Сильвия открывает глаза. – Луиш, пожалуйста!

Луиш покорно садится. Сильвия улыбается. Теперь в ее голосе – нежность.

– Спасибо. Ты такой молодец!

– Потому что не пошел мыть руки? – Луиш тоже улыбается, хотя и кривовато, и пытается тыльной стороной ладони погладить Сильвию по щеке.

Сильвия хватает его руку и целует в ладонь. Внутри Луиша все съеживается от неловкости. Ведь рука грязная, грязная! Липкая, влажная, разве ж можно ее – губами?

– Я очень тобой горжусь, – шепчет Сильвия. – Тетя Джулия говорила, что многие мужчины не выдерживают. Падают в обморок.

– Ну, я их могу понять. – Луиш высвобождает руку из пальцев Сильвии и украдкой вытирает ее об халат. Становится легче, но ненамного. – Зрелище не из приятных.

Сильвия тихонечко смеется.

– Если бы мы были такими же нежными, как вы, род человеческий уже давно бы вымер. Никто бы никогда не рожал. Но ты молодец. Ты потрясающе держался!!!

* * *
– Зеркальце есть? – спрашивает фигура в зеленом голосом тети Джулии.

Луиш достает из кармана зеркальце, которым пользуется на работе, чтобы видеть внутренности компьютеров.

– О, на ручке! Отлично! – радуется зеленая фигура. – Теперь смотри сюда!

Луиш послушно смотрит на маленькое темное пятнышко, на которое ему указывает зеленый перчаточный палец.

– Что это?

– Это головка, балда!

Головка… это темное, влажно поблескивающее пятнышко – головка…

Луиша начинает мутить.

– Ну, племянник, не трусь! – подбадривает его голос тети Джулии. – Всего ничего осталось!

И Луиш смотрит, не в силах отвести глаз, на темное пятнышко между напряженных бедер Сильвии. Оно растет. Растет медленно, но неуклонно, пока наконец с негромким чавкающим звуком не превращается в покрытую слизью крошечную голову.

– Нет! – кричит Луиш.

* * *
– Ты просто скромничаешь, – говорит Сильвия. – Ты себя недооцениваешь.

Она окончательно проснулась и пытается устроиться поудобнее.

– Помоги-ка мне сесть, – весело требует она, – что-то я какая-то неуклюжая сегодня.

Луиш еще раз наскоро вытирает руки об халат и усаживает Сильвию, стараясь прикасаться только к ткани ее ночной рубашки. Круглый живот, к которому он привык за последние несколько месяцев, исчез, и Сильвия напоминает сдувшийся шар.

С неожиданной силой Сильвия обнимает Луиша, не давая ему разогнуться.

– Ты полюбишь ее, – шепчет она. – Ты зря так переживаешь. Ты почувствуешь, что она твоя, и полюбишь ее, как я! Ты еще станешь совершенно сумасшедшим папашей, вот увидишь!

* * *
Луиш просыпается от ощущения, что его только что пнули в живот. Он проводит рукой – никого. Только округлившаяся уютная Сильвия посапывает и вздыхает. Значит, приснилось. Луиш прижимается к Сильвии и закрывает глаза и в эту же секунду получает очередной пинок.

«Это ребенок, – думает Луиш, отодвигаясь от Сильвии. – Это чертов ребенок уже вовсю со мной воюет».

* * *
– Станешь-станешь! – Сильвия отпускает Луиша и потягивается. – До того как Сандра забеременела, Педру Эзекиел был еще хуже тебя. «Ах, зачем нам ребенок! Ах, нам вдвоем так хорошо! От ребенка сплошные расходы и неприятности!» – гнусавит Сильвия. У нее действительно получается так похоже на Педру Эзекиела, что Луиш смеется.

– И что? – спрашивает он.

– И ничего. С тех пор как родилась Лаура, он от нее не отходит. Сандра говорит, что если бы он мог, он бы и грудью сам кормил! – Сильвия победно смотрит на Луиша. – И ты так будешь, я уверена!

Луиш пытается представить, как он кормит грудью то слизистое, синевато-серое, что вылезло из Сильвии. Все его веселье улетучивается, к горлу подкатывает тошнота, а ладони снова становятся влажными и липкими.

Триумф на лице Сильвии сменяется испугом.

– Ну пожалуйста, – умоляюще говорит она. – Ну возьми себя в руки! Ведь это же твоя дочь! Наша дочь!

Луиш вытирает руки об халат и механически кивает. Да, да, конечно, он возьмет себя в руки, он будет любить этого ребенка, ему бы еще только руки помыть, с мылом, сейчас, немедленно, а потом-то он будет, он будет, он…

* * *
– Маааааленькая какая, – озабоченно бормочет фигура в зеленом голосом тети Джулии, колдуя между ног у Сильвии, – такая маленькая девочка. Совсем-совсем маленькая девочка… Что ж ты, племянник, такую маленькую девочку сделал?

– Маленькую – это какую? – Луиш выталкивает слова с таким же усилием, с каким Сильвия только что выталкивала из себя младенца.

– Маленькую – это такую, – фигура в зеленом на мгновение подносит к его лицу сизый, слабо шевелящийся комок.

Луиш инстинктивно зажмуривается.

– Да ладно, Луиш, что за страсти, ты что, буку увидел? – раздраженно спрашивает голос тети Джулии. – Открывай уже глаза, открывай! Ну что же… Раз вы с Сильвией не смогли доделать как следует вашу маленькую девочку, будем ее доделывать в инкубаторе.

* * *
Сильвия снова спит, ее измученное лицо растеклось по подушке.

Ресницы слиплись, в уголке полуоткрытого рта коростой запеклась засохшая слюна.

Луишу хочется сковырнуть это белое пятнышко, но он боится разбудить Сильвию.

Да и руки у него грязные.

Грязные, потные, отвратительно-липкие руки.

Луиш с жалостью смотрит на Сильвию, потом решительно встает со стула и выходит из палаты.

В коридоре пусто, только лампы дневного света непрерывно ноют на одной ноте.

Совсем рядом с туалетом, в прозрачном ящике спит подключенный к приборам сизый комок.

Луиш откидывает крышку и вытаскивает комок наружу, обрывая держащие его трубки.

Комок слабо трепыхается у него в руках, сучит крошечными ножками. Малюсенькое личико кривится, но из судорожно раскрытого рта не доносится ни звука.

Сантиметр за сантиметром Луиш внимательно осматривает то, что Сильвия назвала «его дочерью».

Нет, думает он. К этому невозможно привыкнуть. Это нельзя любить. Может, потом, когда оно вырастет…

Луиш засовывает комок обратно в ящик и идет в туалет.

Из коридора доносятся вначале шаги, потом истерические женские крики.

Луиш не вслушивается. Он открывает кран на полную мощность, набирает в горсть жемчужно-розового мыла из баллончика на стене и, закрыв глаза, с наслаждением моет руки.

Лошадёнок

Когда Аждрубалинью исполнилось пять лет, ему стал часто сниться один и тот же сон. Как будто мама зовет его помочь разгрузить фургон, а он, Аждрубалинью, не ноет, как обычно, ну мам, ну пять минут, ну я только доиграю, а молча и с достоинством идет на подмогу. И тогда мама достает из кабины фургона коробку из-под пирога – круглую, красивую коробку белоснежного атласистого картона, – а в коробке, свернувшись калачиком, лежит живая лошадка, мокрая и дрожащая. И мама говорит, это тебе, за то, что ты такой хороший.

В этом месте Аждрубалинью всегда просыпался – от неожиданности. Очень уж непривычно было слышать от мамы: «Ты такой хороший».

* * *
– Мама подарит мне живого лошаденка, – сказал Аждрубалинью барышне Изабел.

Барышня Изабел заказывала свой утренний круассан с ветчиной и сыром, поэтому ничего не ответила, а просто попыталась погладить Аждрубалинью по коротко стриженной голове. Аждрубалинью сделал шаг назад и забрался на стул, не сводя с барышни Изабел внимательного взгляда.

– Мама подарит мне живого лошаденка, – повторил он.

Барышня Изабел пожала плечами и нервно хихикнула.

– Не лошаденка, а жеребенка, – поправил сеньор Антониу, как бы случайно коснувшись руки барышни Изабел. Барышня Изабел немедленно покраснела.

– Не мама, а папа, раз он такой умный! – крикнула с кухни дона Селия.

– И не подарит, а отберет! – оживилась барышня Изабел.

Аждрубалинью вздохнул и неодобрительно покачал головой.


Аждрубалинью сидит на стуле, слегка болтая ногами. Несильно, а так, для порядка. Это у него называется «хочу – болтаю, не хочу – не болтаю».

Аждрубалинью – маленький толстый мальчик, немного слишком маленький и немного слишком толстый для своего возраста, но спокойный и деловитый. От отца он получил крошечный пунцовый рот сердечком, от матери – очень круглые розовые щеки, такие тугие, как будто Аждрубалинью нарочно накачивает их велосипедным насосом. Глаза у него большие, выпуклые и всегда немного сонные.

В холода дона Селия надевает на Аждрубалинью белую меховую безрукавку и меховые сапожки, и когда он ходит по кафе, заложив руки за спину, останавливаясь у столиков и степенно здороваясь с клиентами, его хочется назвать «сеньор».


– Жеребенок на ферме у тети Лидии, – сказал Аждрубалинью. – А мама мне подарит лошаденка.

– А сдачу-то! – воскликнул сеньор Антониу, взял барышню Изабел за руку и нежно, по одной, стал класть ей на ладонь монетки.

– Мама! – позвал Аждрубалинью, слезая со стула. – Мама, а папа…

Сеньор Антониу выпустил руку барышни Изабел. Монетки со звоном разлетелись по всему кафе.

Дона Селия выглянула из кухни, посмотрела на ползающую по полу барышню Изабел, потом – на сеньора Антониу, расставляющего на стойке кофейные блюдца, и снова спряталась.


Скотина, думает дона Селия, яростно вымешивая тесто, скотина, скотина, какая же скотина! Дона Селия похожа на клубничный леденец на палочке: у нее круглое, пунцовое от печного жара щекастое лицо потомственной поварихи и почти бесплотное тельце девочки-подростка. Когда-то сеньор Антониу звал ее конфеткой и чупа-чупсом, а теперь зовет вяленой треской и пугалом, правда, в основном про себя: в последнее время дона Селия стала раздражительной и легко впадает в бешенство.

* * *
– …и прямо по голове сковородкой! Вы представляете, дона Консейсау? Взяла с плиты сковородку, горячую еще, и прямо по голове…

– Что вы говорите, дона Фатима? Сковородкой?! А дона Мария де Жезуш сказала – ножом… Сказала, там кровищи было….

– Нет-нет, она перепутала. Не ножом, а сковородкой. По голове. Ужасно так, голова раскрылась прямо пополам!

– Ну надо же… а дона Мария де Жезуш…

– Ну дона Консейсау, дорогая моя, ну кого же вы слушаете, доны Марии де Жезуш, если хотите знать, вообще там не было!

– Была, – произнес кто-то рядом со столиком, и разгоряченные дамы умолкли, как будто у них разом кончился завод. – Была дона Мария де Жезуш, была дона Одет со второго этажа, сеньор Матуш был. Еще была барышня Изабел, но она сразу ушла.

Дона Консейсау как-то странно хрюкнула и принялась шумно копаться в сумочке. Дона Фатима надорвала пакетик с сахаром, высыпала сахар в чашечку и начала очень тщательно его размешивать.

– А разве у вас там еще что-то есть? – Аждрубалинью поднялся на цыпочки и заглянул в чашечку к доне Фатиме. – Сказать тете Лидии, чтобы принесла вам еще кофе?


Тетя Лидия пробыла в городе еще неделю, освоила кофеварку, большую соковыжималку и огромную Селиину печь, но потом как-то враз утомилась и засобиралась домой – к виноградникам, оливам, козам, двум свиньям, ослику и пожилой кобыле Бранке.

– А жеребенок у нее есть? – спрашивает Аждрубалинью, подавая тете свою меховую безрукавку.

– Ну откуда же жеребенок, – говорит тетя Лидия и сует безрукавку в большую сумку, где уже лежат меховые сапожки и другая одежда Аждрубалинью. – Она уже старенькая.

– А лошаденок?

Тетя Лидия всхлипывает и прижимает Аждрубалинью к себе. Аждрубалинью коротко морщится и нетерпеливо высвобождается из тетиных рук.

– А лошаденок? – повторяет он.

Абилиу Нашсименту гладит кошку

Абилиу Нашсименту сидит в красном продавленном кресле и гладит кошку.

Обычно кошка любит, когда ее гладят. Обычно, но не сегодня. И всякий раз, когда тяжелая рука опускается кошке на спину, она нервно мявкает и судорожно впивается когтями в толстые колени Абилиу Нашсименту.

Абилиу Нашсименту отдергивает руку и задумчиво шевелит усами. Если кошка не хочет, чтобы я ее сегодня гладил, думает он, то почему она не уходит? А если она не уходит, то почему она меня царапает? Может, она хочет уйти, но ей лень? Может, скинуть ее на пол?

Кошка слышит эти мысли и немедленно втягивает когти.

Кошка не хочет, чтобы ее скидывали на пол.

Кошка знает, что в коридоре ее подстерегают два кота – Ким и Пушистый.

Кошка регулярно принимает таблетки антисекс, и от одной мысли о котах у нее начинается головокружение, тошнота и подергивание левой задней лапы.

Абилиу Нашсименту сидит еще немного с отдернутой рукой, но кошка у него на коленях не шевелится. Абилиу Нашсименту шумно вздыхает и снова начинает гладить кошку.

* * *
Коты Ким и Пушистый лежат на полу в коридоре. Прохладный линолеум приятно холодит бледно-рыжие меховые животы.

Котам скучно. Котам хочется, чтобы в коридор вышла кошка. На кошку можно напасть и загнать ее с гиканьем на шкаф.

Пушистому нравится нападать на кошку. Когда кошка убегает от него по шкафу, со шкафа сыплются вниз мышастые комочки пыли.

Пока Ким гоняет кошку, думает Пушистый, надо будет собрать все комочки и отволочь под диван.

Под диваном у Пушистого склад комочков пыли. Пушистый охраняет свой склад и никого к нему не подпускает, даже Абилиу Нашсименту.

Киму нравится поджидать кошку на шкафу. Когда кошка убегает по шкафу от Пушистого, на нее можно неожиданно напрыгнуть и победить.

Пока Пушистый ловит свои комочки пыли, думает Ким, надо будет схватить кошку за шкирку и что-нибудь с ней сделать.

Ким старше и увереннее Пушистого, и у него есть либидо. Месяц назад Ким украл тапок Абилиу Нашсименту и с тех пор живет с ним, как с женой.

* * *
Абилиу Нашсименту тяжело ворочается в красном продавленном кресле.

Он знает, что ему надо встать и выйти на улицу за едой для себя, для кошки и для котов Кима и Пушистого.

Если я не выйду на улицу, думает Абилиу Нашсименту, не двигаясь с места, мы все тут умрем с голоду.

Утром Абилиу Нашсименту уже пробовал один раз выйти на улицу, но не смог обуть ботинки, потому что коты куда-то закатили специальную обувательную палку с лопаткой на конце.

Абилиу Нашсименту попытался обуть ботинки на ощупь, но края ботинка загнулись внутрь, и нога не влезла.

Тогда Абилиу Нашсименту попытался нагнуться к ботинкам, чтобы отогнуть края изнутри и помочь ноге влезть, но не смог дотянуться через живот.

Задыхаясь, Абилиу Нашсименту сел в красное продавленное кресло и стал гладить вскочившую к нему на колени кошку.

Если бы здесь кроме меня жил еще кто-нибудь, думает Абилиу Нашсименту, он бы мне помогал. Он бы обувал мне ботинки, нашел бы мою палку и ходил бы со мной за едой.

Кошка слышит эти мысли и начинает топтаться по Абилиу Нашсименту.

Ну зачем нам еще кто-то? – топчется она. Ведь мы так славно живем вместе! Разве нам плохо вдвоем?

Котов Кима и Пушистого кошка в расчет не берет. Они – досадная помеха, ошибка кошачьей юности, когда кошка еще не принимала таблетки антисекс и любила не Абилиу Нашсименту, а соседского Барнабе.

* * *
В дверь звонят.

Раз. Другой. Потом еще три раза.

Так звонит Каролина со второго этажа.

Каролина часто приходит к Абилиу Нашсименту.

Если бы Абилиу Нашсименту позволял, Каролина приходила бы значительно чаще.

Каролине нравится Абилиу Нашсименту. Она находит его домашним и уютным, как продавленное красное кресло.

Но Абилиу Нашсименту не позволяет ей приходить чаще.

Каролина плохо влияет на кошку, – от ревности кошка худеет и становится злой и дерганой, – и на котов Кима и Пушистого. Когда Каролина приходит, коты начинают валяться по полу ногами вверх и кричать басом, потом Пушистый забивается под диван, а Ким ожесточенно грызет тапок.

Каролина звонит в дверь еще раз.

Абилиу Нашсименту приподнимается в кресле.

Он думает, что Каролина могла бы помочь ему обуть ботинки, найти палку с лопаткой и сходить с ним за едой.

Кошка изо всех сил прижимается к его коленям.

Ты меня не любишь! – страдальчески молчит она, отчаянно сжимая и разжимая лапки. Ты сейчас встанешь и уйдешь с Каролиной, а меня отдашь котам Киму и Пушистому!!!

Абилиу Нашсименту сглатывает и усаживается обратно в красное продавленное кресло.

Несколько секунд он еще смотрит в сторону входной двери, потом шумно вздыхает и снова начинает гладить кошку.

Сладкий рис

– Тема нашего сегодняшнего семинара странным образом напомнила мне, как однажды, когда мне было столько же лет, сколько вам сейчас… – профессор Родригу Вила-Нова-и-Куньяш замолкает на секунду, сует в рот трубку, несколько раз сосредоточенно щелкает зажигалкой, потом расслабленно откидывается на спинку стула и, блаженно прикрыв глаза, принимается пускать абсолютно мультипликационные клубы дыма.

Инасия и Сузана переглядываются. Если Вила-Нова-и-Куньяш ударился в воспоминания – прощай семинар. Так и будет бубнить четыре часа без перерыва, а потом непременно удивится: «Как, уже всё? Вот я всегда говорю: чем интереснее тема занятия, тем быстрее бежит время!»

Сузана корчит «рожу номер пять»: поджимает губы, закатывает глаза под лоб и делает эдакое движение бровью, которое Инасии никак не удается, хотя она каждое утро тренируется перед зеркалом. Инасия неприлично громко фыркает, испуганно прикрывает рот рукой и осторожно оглядывается – не слышал ли кто.

Но внимания на Инасию никто не обращает, все заняты своими делами. Вечно невыспавшийся Карлуш дал себе волю и так судорожно зевает, что Инасии становится боязно – не вывихнул бы он челюсть.

Мауру открыл под партой брошюрку с цифровыми головоломками и яростно грызет ручку.

Тереза положила на колени мягкую коричневую торбу, сунула туда руки и впала в вязальный транс: глаза полуприкрыты, губы шевелятся в такт тихому пощелкиванию спиц.

И только Граса что-то быстро строчит в тетради, то и дело бросая на профессора преданные взгляды. Инасия с отвращением смотрит на Грасу и думает, что конспектировать нескончаемые воспоминания престарелого преподавателя – это чересчур даже для такой подлизы и карьеристки.

– …а отец к нам никогда напрямую не обращался, в наше время считалось, что разговоры с детьми – ниже родительского достоинства. Поэтому он говорил в пустоту, но очень громко, чтобы все слышали. – Профессор выпускает особенно густое облако дыма и прячется за ним, как за занавеской.

От его монотонного журчания Инасию клонит в сон. Чтобы не уснуть, она начинает рисовать в блокноте сказочное чудище с кудлатым куском тумана вместо головы.

– …а я на отца так разозлился! И говорю… Элса! Вот зачем вы это делаете?! – внезапно нервно вскрикивает профессор, и все, кроме Мауру, вздрагивают, даже Карлуш прекращает зевать, хотя уж он-то точно не Элса.

В аудитории воцаряется напряженная тишина. Сузана, Инасия, Тереза и Граса пытаются по направлению профессорского взгляда понять, кто из них сегодня – впавшая в немилость Элса, но Родригу Вила-Нова-и-Куньяш опять окутался дымом, поди пойми, куда он смотрит…

* * *
– Как же я не выношу Вила-Нову, – шипит Инасия Сузане, кладя на поднос салфетки. – Старый маразматик! Ты возьми ложки, а я возьму хлеб, – добавляет она, выискивая в ящике две булки поцелее. – Никак не пойму, по ним ходили, что ли?! Почему они все раздавленные?!!

– Да бери любые, мы же их есть будем, а не дом ими украшать, – легкомысленно говорит Сузана и наливает себе супу из большой помятой кастрюли, к которой прицеплена картонка с надписью «Бульон с клецками». – Ну что такое… опять таблички перевесили… Инасия, будешь гороховый суп?

– Буду. – Инасия отбирает у Сузаны тарелку и ставит на свой поднос. – Ты двигайся давай, а то опоздаем.

Сузана послушно идет к кассе, но притормаживает у десертов:

– Тебе яблоко или сладкий рис?

– Мне ничего! – рявкает Инасия и с такой силой толкает поднос, что суп выплескивается на булки и салфетки.

* * *
– Ну подумаешь, ну назвал Вила-Нова тебя Элсой. Не только же тебя… – Сузана лепит из мякиша крошечный кубик и бросает его на стол. – Он всех Элсами зовет, когда не в настроении.

– Кроме Грасини, – едко отвечает Инасия. Она уже поменяла поднос, взяла две другие булки и одну из них даже съела, но все равно продолжает злиться. – Знаешь, что он мне заявил?

– Что? – Сузана вылепила еще два кубика, потыкала в них зубочисткой и теперь играет сама с собой в кости.

– Что вместо того чтобы рисовать на него карикатуры, я должна была брать пример с Грасы и записывать.

– Что записывать?! Его дурацкие мемуары???

Инасия кивает с несчастным видом.

– Он говорит, что в конце семестра проверит… А Граса сто процентов не даст списать!

– Граса не даст, – задумчиво подтверждает Сузана, ссыпает мякишные кубики себе в рот и начинает механически их жевать.

* * *
– Я думаю, мы сегодня закончим пораньше, – говорит профессор Родригу Вила-Нова-и-Куньяш, возбужденно поглядывая на круглые часы на цепочке. – Ректор пригласил меня к себе на обед. Его супруга – одна из немногих, кто еще умеет готовить настоящий сладкий рис. Не то безобразие, которое подают везде, а Настоящий Португальский Сладкий Рис, с большой буквы! Не помню, рассказывал ли я вам, как в моей молодости… – Профессор вытаскивает из кармана трубку и кисет, Сузана корчит «рожу номер пять», Карлуш от души зевает, Мауру открывает под партой брошюрку со сканвордами, Тереза кладет на колени торбу с вязанием, а Инасия, немного помедлив, начинает рисовать профессора, с головой нырнувшего в плошку со сладким рисом. И только подлиза и карьеристка Граса ничего не делает – отложила тетрадку и задумчиво уставилась в окно.

* * *
– Пойдем покурим, – ноет Сузана, дергая Инасию за рукав. – Ну пойдем! Осталось две минуты до начала. Сейчас Вила-Нова припрется с обеда у ректора, и мы так и не покурим!

Они бегут в «курильню» – в крошечный закуток под лестницей. Там стоят два пластмассовых стула и ведро с водой для окурков. Инасия жалуется, что в курильне тесно и воняет, но за две минуты на улицу не сбегаешь, а профессор Родригу Вила-Нова-и-Куньяш не любит опоздавших.

– Не везет тебе, – говорит Инасия, увидев, как из курильни выплывает облачко дыма. – Курильня занята, в туалетах курить запретили, а на улицу мы не успеваем.

Сузана открывает рот, чтобы выругаться, но вместо этого любезно улыбается.

– Добрый день, профессор! – говорит она. – А мы вот… покурить хотели быстренько перед семинаром…

Профессор Родригу Вила-Нова-и-Куньяш выбирается из курильни. Вид у него странный – не то испуганный, не то расстроенный, а в руке вместо неизменной трубки дымится сигарета.

– Добрый день, Сузана, добрый день, Инасия, – кивает он, и Сузана с Инасией изумленно переглядываются: в первый раз за пять лет профессор не назвал ни одну из них Элсой. – Можете спокойно покурить на улице, занятия не будет.

Сузана восторженно толкает Инасию локтем, безуспешно пытаясь сохранить на лице нейтральное выражение. Инасия отодвигается. Неожиданно ей становится не по себе.

– Почему? – спрашивает она. – Что-то случилось?

– Нет-нет, что вы. – Профессор зачем-то пытается запихнуть горящую сигарету в карман. – Просто… вот…

– Профессор! Сигарета! – подает голос Сузана. Профессор непонимающе смотрит на сигарету, потом кидает ее в ведро для окурков и немедленно достает из кармана еще одну.

– Привык к трубке, – извиняющимся тоном говорит он. – Все время забываю, что делать с окурками.

– И все-таки, – настаивает Инасия и сама себе удивляется, – что случилось, почему занятия не будет?

– А, это… – Профессор Вила-Нова-и-Куньяш щелкает зажигалкой и затягивается. – Я увольняюсь. Ухожу на пенсию.

– Прямо сейчас? – удивляется Сузана.

– В середине семестра? – добавляет Инасия.

– Понимаете, девочки, – задушевно говорит профессор, и Инасия впервые думает, что он, наверное, не такой уж и противный. – Я же уже старый пень в маразме. Имена забываю. Студентам на занятиях рассказываю мою биографию, вместо того чтобы делом заниматься. Ректор считает, что я свое уже отработал.

– А он-то откуда знает?! – возмущенно спрашивает Инасия.

– Не знаю. Кто-то из студентов сказал. Разве это важно?

– Он за этим вас и пригласил в гости? – спрашивает Сузана.

– Ну… в общем да. – Профессор снимает запотевшие очки и тщательно протирает их мятым носовым платком.

– Ну надо же, – шипит Инасия. – Другого времени не нашел! Обязательно надо было испортить вам обед! А вы его так ждали!

Профессор Вила-Нова-и-Куньяш снова надевает очки и печально улыбается.

– Сладкий рис тем не менее, как я и предполагал, был выше всяких похвал. – Он подхватывает Инасию и Сузану под руки и ведет их по коридору. – Знаете, девочки, когда мне было столько же лет, сколько вам сейчас…

Сузана и Инасия обреченно переглядываются. Сузана корчит «рожу номер пять», а Инасия тяжело вздыхает – даже если бы она могла сейчас достать тетрадку и ручку, на ходу совершенно невозможно рисовать.

Лотерейка

«А денег мне на обед?!» – возмущенно думает Зе Мартиньш, не глядя на маму и пытаясь носком ботинка перерезать пополам длинного грязно-розового дождевого червя.

– Да, чуть не забыла, – говорит мама, – вот тебе… – Она достает из большой бесформенной сумки потертый мужской бумажник и вытаскивает оттуда купюру в триста эшкуду. – Пообедаешь в кафе у Жоржины. Можешь у нее же и пополдничать. И оставь червя в покое, что он тебе сделал плохого?!

«А чего он тут ползает? – думает Зе Мартиньш, нехотя делая шаг назад. Сильно помятый червяк пытается уползти сразу в две стороны. – Кстати, триста эшкуду и на обед и на полдник не хватит!»

– Хватит и еще останется, – говорит мама. – Если, конечно, лотереек не покупать.

Зе Мартиньш с недовольным видом сворачивает купюру в трубочку и засовывает ее в карман. «Если я, допустим, не пообедаю, – думает он, – то можно и лотерейку…»

– И не вздумай потратить деньги на что-то другое! – угрожающе говорит мама. – Я вечером спрошу у Жоржины, обедал ты или нет!

– Да ладно, – бурчит Зе Мартиньш. – Я и не собирался…

Мама улыбается.

– Иди тогда, – говорит она, звонко целуя Зе Мартиньша вначале в одну, потом в другую щеку. – Христос с тобой.

Зе Мартиньш обнимает маму, потом разворачивается и быстрым шагом скрывается в переулках.

«Триста эшкуду, – думает он, то и дело трогая купюру в кармане. – Бедная мама… Интересно, в каком году она сейчас живет?»

«Не пообедает, чует мое сердце, не пообедает он, – с беспокойством думает мама, крепко ухватившись за прутья решетки, отделяющей богадельню Св. Бернарда[56] от окружающего мира. – Бедный мой, глупый мальчик! Опять купит свою проклятую лотерейку и останется голодным!»

Сказка о королевском бутерброде

Король, Его Величество, сказал Ее Величеству, чтобы Ее Величество…

– …что это такое? – спросил принц дон Педру, брезгливо разглядывая стоящую перед ним фарфоровую мисочку. Мисочка была до краев наполнена какой-то сероватой, вязкой на вид кашей.

– Это ваш завтрак. – Инеш бросила недовольный взгляд на новенького лакея, который, громко сопя от почтения, наливал ей в цикорий соевое молоко из серебряного молочника. Лакей вздрогнул и пролил на стол капельку молока. Инеш отвернулась.

– Вы уверены? – Принц потянулся потрогать кашу.

– Ну не рукой же! – с досадой воскликнула Инеш и пододвинула принцу серебряную ложечку.

Принц взял ложечку, подышал на нее, тщательно протер салфеткой, полюбовался на свое отражение и снова положил ложечку на стол. После чего привстал и решительно ткнул в кашу пальцем.

* * *
…маленькие Жоау и Беатриш хором ойкнули, Фернанду протяжно присвистнул и сказал «ого!», Мария фыркнула, а новенький лакей испуганно икнул и снова пролил молоко. Инеш мысленно досчитала до десяти, потом кинула в цикорий таблетку подсластителя и принялась помешивать.

Дон Педру еще раз выругался, рывком отодвинул кресло от стола и встал. Пострадавший палец он выставил перед собой, как будто грозя.

– Так вы не будете завтракать? – спросила Инеш, отпивая цикория.

– Нет, – сухо ответил принц и подул на палец. Палец противно заныл. – Ни завтракать. Ни обедать. Ни ужинать. Пока в этом доме не появится человеческая еда вместо этого дерьма, которое вы готовы поглощать с утра до ночи…

Инеш еще раз досчитала до десяти.

– Не выражайтесь при детях и не забудьте помазать палец бальзамом, – утомленно сказала она и повернулась к Жоау и Беатриш. Инфанты весело кидались друг в друга ржаными сухариками и кричали: «Дерьмо!»

* * *
На дверях молочной лавки «Веселая корова» висел здоровенный замок. Принц дон Педру обошел лавку и зачем-то попытался отодрать плотно закрытую ставню. Ставня не поддалась. Дон Педру вернулся к двери и подергал замок. Новенький замок издевательски звякнул, как будто хихикнул. Принц изо всей силы пнул дверь вначале левой ногой, потом правой.

– Ну зачем? – спросил укоризненно чей-то простуженный голос. – Зачем вы хотите разнести мою лавку? Я сейчас сама открою!

* * *
Дон Педру сидел за столом, покрытым скатертью в ромашках, а молочница сосредоточенно мазала маслом огромные ломти хлеба.

– Куда ты столько мажешь? – нервно спросил принц. – Это же сплошной холестерин!

– Меньше невкусно, – степенно ответила молочница и шмыгнула носом. – Погодите, я сейчас еще сыру нарежу. Или вы копченого мяса хотите?

Принц сглотнул.

– У тебя еще и мясо есть?!

– У меня все есть, – гордо сказала молочница. – У меня лучшая лавка в городе!

– Вот поэтому ты такая толстая, – осуждающе сказал дон Педру.

Молочница пожала плечами.

– Не хотите – не ешьте. Мне больше останется. С ума вы все посходили с вашими диетами…

– Но-но-но! – Принц взял со стола самый большой бутерброд и откусил почти половину. – Ты вше-таки не жабывай, ш кем ражговариваешь! – прошамкал он с набитым ртом.

* * *
– Масло закончилось, – виновато сказала молочница. – Как-то мы с вами того… быстро с ним разделались.

Принц дон Педру вздохнул и печально посмотрел на остатки хлеба.

– А что осталось? Сыр остался?

Молочница отрицательно покачала головой. Потом тяжело встала и принялась копаться в буфете. Буфет был такой огромный, что толстенькая молочница скрылась в нем почти целиком, только кусок юбки то появлялся, то исчезал. Принц расстегнул камзол и слегка ослабил пояс.

– Мармелад еще есть, – донесся из буфета голос молочницы. – Будете хлеб с мармеладом?

* * *
Принц дон Педру аккуратно, корочкой подобрал остатки мармелада и сунул в рот. Потом стряхнул хлебные крошки с жабо, еще немного распустил пояс и неожиданно ущипнул молочницу за тугой бок.

– А ты, на самом деле, ничего! – сказал он игриво. – Такая… аппетитная!

Фандангу

[57]

Когда Шику обижается на Вашку

Когда Шику обижается на Вашку, он встает в шесть утра.

Обязательно в шесть, потому что Вашку любит поспать до восьми.

Не умывшись, Шику идет на кухню, громко топая в коридоре.

На кухне гремит посудой, жарит яичницу, варит кофе.

Наливает себе кофе в Вашкину чашку.

Пьет из нее, громко хлюпая.

Когда Шику обижается на Вашку, кофе из Вашкиной чашки кажется ему вкуснее.


Когда Вашку обижается на Шику, он идет завтракать в кафе на углу.

Обязательно в кафе, потому что не хочет встречаться с Шику, который на кухне пьет кофе из его чашки.

Пока Шику, гремя посудой, делает завтрак, Вашку быстро принимает душ и выходит, хлопнув дверью.

По дороге он вытаскивает из почтового ящика Шикину газету «24 часа» и, свернув ее трубочкой, уносит с собой.

В кафе Вашку разворачивает газету и заказывает горячий бутерброд и ромашковый чай.

Когда Вашку обижается на Шику, ему нравится читать за завтраком.


Когда Шику обижается на Вашку, он открывает магазин на час раньше и вешает на двери табличку «Распродажа».

Обязательно вешает табличку «Распродажа», потому что в дни распродажи в магазине всегда многолюдно.

Когда Шику обижается на Вашку, ему необходимо общение.


Когда Вашку обижается на Шику, он открывает магазин на час позже ивешает на двери табличку «Переучет».

Обязательно вешает табличку «Переучет», потому что иначе к нему начнут рваться покупатели.

Когда Вашку обижается на Шику, он не хочет никого видеть.

* * *
Когда Вашку обижается на Шику, Шику становится нервным и злым.

Он мечется по магазину, как беспокойный дух, задирает клиентов и ругается с поставщиками.

Когда Вашку обижается на Шику, Шику лучше не трогать – укусит.


Когда Шику обижается на Вашку, Вашку становится медлительным и печальным.

Он сидит в углу за кассой, как большая тряпочная кукла, на вопросы отвечает с опозданием и невпопад.

Когда Шику обижается на Вашку, с Вашку лучше не разговаривать – все равно бесполезно.

* * *
Когда Шику обижается на Шику, он никогда не дотягивает до перерыва.

Шику оставляет вместо себя Родригу или Родолфу, а сам убегает.

Дома Шику повязывает передник и начинает варить, жарить и печь любимые Вашкины блюда.

Когда Шику обижается на Шику, на обед бывает калду верде, фрикассе из кролика и профитроли с горячим шоколадом.


Когда Вашку обижается на Вашку, он сидит в магазине всего пару часов.

Вашку оставляет вместо себя Инеш или Ану Лизу, а сам плетется домой.

Дома Вашку вытаскивает из ящика стола пасту для чистки серебра и начинает начищать драгоценные Шикины кубки.

Когда Вашку обижается на Вашку, к обеду все кубки начинают сиять собственным светом.

* * *
Когда Шику приносит Вашку дымящиеся тарелки, Вашку протирает запотевшие очки и прерывисто вздыхает.

Когда Вашку выстраивает перед Шику сияющие кубки, Шику всплескивает руками и вопит: «Ну старик, ты дал!»

Вашку и Шику часто обижаются друг на друга.

Потому что – а как бы иначе они могли часто мириться?

Дриада

– Я пойду, ладно? Мне завтра рано вставать.

– А ты не вставай.

– Не могу. Это ты человек свободный, хочешь, встаешь, не хочешь – не встаешь. А у меня работа.

– Ничего ей не сделается, твоей работе.

– Работе, может, и ничего, а вот зарплате…

– Да ну ее к черту, твою зарплату! Хочешь, я тебе буду зарплату платить? Невозможно же, только что пришла и уже опять бежишь.

– Ты смеешься! Какое только что? Я у тебя с четырех, а сейчас уже смотри сколько.

– Ну как хочешь.

– Ага, правильно, теперь надуйся.

– Я не дуюсь.

– Конечно-конечно. Это я дуюсь. Пойду я, ладно? Люблю тебя.

* * *
– Ну как тебе?

– Хорошая девочка…

– Какой-то у тебя голос неуверенный.

– Нет, почему? Правда, хорошая… Живенькая такая…

– Мам!

– А что я такого сказала?! Я сказала – хорошая девочка! Ты ее любишь?

– Люблю.

– Ну и женись.

– Она же тебе не нравится.

– С чего ты взял?! Нет, ну с чего ты взял?! Просто у меня от нее чуть-чуть голова закружилась. Это уже возраст, видимо. В свое время твоя бабушка, папина мама, тоже про меня говорила, что я живенькая… Кстати, ты с папой разговаривал?

– Пытался. Молчит.

– Ну и ладно. Не расстраивайся. Ты же знаешь, он в последнее время не особенно разговорчивый. А девочка хорошая. Правда хорошая. Цветущая такая…

* * *
– …притащил меня в сад камней. Показывает на круглый такой валун, типа мраморного, – это, говорит, мама, серый большой – папа, а возле беседки, говорит, – бабушка, дедушка и тетя… я, говорит, очень хочу, чтобы вы друг другу понравились. Я говорю, ты шутишь, да? А он – почему это? Я смотрю – правда, не шутит. Я чуть не уписалась от страха. Нет правда! Вот тебе смешно, а ты представь, что это тебя позвали с семьей знакомиться, ты приходишь, а там камни! Я решила, что он маньяк сумасшедший. Как пристукнет еще! В общем, что-то наврала про работу, камням поулыбалась как дура и сбежала. Ну прекрати смеяться! Не ерошь мне волосы! Не ерошь! Ну ма-ма! Ну я ж просила!..

Роза выпутывает из волос ветку акации и щелкает ее по листьям.

– Не ерошь мне волосы, я сегодня полдня их укладывала.

Акация тихонечко шелестит. Роза тяжело вздыхает.

– Люблю, да. Но жить с камнем? Как-то это… ненормально, что ли.

Диниш

Диниш паркуется в крохотном заросшем тупичке за таверной сеньора Амброзиу, выходит из машины и с удовольствием принюхивается. Из таверны пахнет жареной рыбой, дешевым вином и еще чем-то сладким и теплым, а может быть, кисловатым и свежим, отчего Динишу становится уютно и сонно, как всегда, когда он приезжает домой. Он обходит таверну и заглядывает в зал. Время уже необеденное, поэтому таверна пуста, только в уголке за маленьким столиком сидит, пригорюнившись, дона Деолинда. Перед ней стоит пузатенькая некрашеная глиняная тарелка с дымящимся супом, но дона Деолинда не ест, а задумчиво гоняет ложкой плавающий в супе кружок копченой колбасы.

Несколько секунд Диниш молча смотрит на нее, потом решительно отводит в сторону занавеску из нанизанных на веревочки бамбуковинок.

– Добрый день, тетя Деолинда!

– Диниш! – Дона Деолинда вскакивает из-за стола и быстро идет через зал к улыбающемуся во весь рот Динишу. Ложку она от радости и неожиданности сунула в карман халата.


– У матери-то уже был? – спрашивает дона Деолинда. Диниш набрал полный рот ледяного лимонада, который тетя принесла из подпола, поэтому только мотает головой.

– Сейчас, – наконец говорит он, – допью и поеду. Я хотел позвонить и предупредить. Но у вас же ни у кого нет телефона.

– А нам не надо, – дона Деолинда улыбается и треплет Диниша по волосам. – Это вам там, в городе, нужны все эти игрушки. А нам здесь зачем?

Диниш машет рукой – ладно, мол, ладно, сто раз уже обсуждали – и встает.

– Ладно, тетечка. Поеду я. Как бы мама никуда не ушла, пока я тут сижу.

– Куда ж она может пойти? – изумляется дона Деолинда и тоже встает. – Только сюда, но это вряд ли, она у меня позавчера была.

* * *
Диниш толкает калитку. Навстречу ему с громким лаем бросается небольшая черно-белая собака. Диниш присаживается на корточки, и собака с разбегу лижет его в нос. Диниш смеется, опрокидывает собаку на спину и чешет ей живот. Совершенно счастливая собака извивается и подставляет Динишу пыльные мохнатые бока.

– Я так и знала, – говорит, выходя из дома, дона Жасинта, – что ты ездишь не ко мне, а к собаке!

* * *
– Ну мам! – Диниш поднимается с маленького диванчика и начинает ходить по комнате. – Я все понимаю, правда. Но ты не можешь продолжать жить одна!

– Переезжай ко мне, – спокойно парирует дона Жасинта. Она сидит на жестком деревянном стуле – очень прямая спина не касается спинки стула – и быстро-быстро обвязывает кружевами белоснежную квадратную салфетку.

– Я не могу! – кричит Диниш. – Я не могу запереться с тобой на краю света! У меня работа! Обязательства!

– А у меня дом, – отвечает дона Жасинта, ни на мгновение не прекращая вязать, пальцы так и летают. – Сад. Оливковая роща. Овцы, козы и две лошади. Деолинда и Амброзиу рядом. И другие соседи. И не смей повышать голос на мать.

– Извини. – Диниш снова плюхается на диванчик. – Меня просто страшно нервирует, что ты живешь одна в глуши, даже без телефона. До Деолинды – пятнадцать минут на машине. До остальных соседей – и того дольше. Случись что – никто просто не узнает, что надо бежать тебе помогать…

– Глупости! – Дона Жасинта откусывает нитку – у нее на удивление крепкие для ее возраста зубы, ровные и белые, с трогательными, как у ребенка, зубчиками. – Ничего со мной не случится. Лучше приезжай почаще, нервничать будешь значительно меньше.

– А почему, – внезапно спрашивает Диниш, – ты стиральную машину выставила на улицу? Ты ей совсем не пользуешься?

– Ты понимаешь, – говорит дона Жасинта и сконфуженно смеется, – как-то я не могу с ней. Там теперь кошки живут. Им нравится. А я могу и в тазу постирать. Не так много я пачкаю.

* * *
Диниш целует дону Жасинту в обе щеки, наклоняется и гладит черно-белую собаку, потом выпрямляется и снова целует дону Жасинту.

– Ну, – говорит он наконец, – я поехал. Не скучай.

Дона Жасинта молча улыбается и кивает.

Когда машина Диниша скрывается за холмом, в кармане у доны Жасинты что-то тихонько курлычет. Дона Жасинта сует руку в карман, достает крошечный мобильный телефон и прижимает его к уху.

– Уехал, ага, – отвечает она на чей-то вопрос. – Ну как… как обычно. Хочет, чтобы я в город переехала. Нет, конечно, что мне там делать? Нет-нет, пусть сам и приезжает, нечего. Нет, не нужно, я уже по интернету заказала, завтра с утра, сказали, привезут. И я тебя. И Амброзиу тоже целуй.

Дона Жасинта кладет телефончик в карман, наклоняется и рассеянно гладит сунувшуюся под руку черно-белую собаку.

* * *
– Долго еще? – спрашивает скрежещущий голос. – У меня все затекло!

– Давай, – говорит Диниш, – здесь нас точно уже не видно. Остановишься?

– Да ну, – бурчит голос, – на ходу даже быстрее. Держись!

Машина Диниша начинает подрагивать, метаться из стороны в сторону и вдруг подпрыгивает и с хлопаньем выбрасывает черные кожистые крылья. Над капотом появляется рогатая голова, а запасное колесо оказывается тщательно свернутым шипастым хвостом.

Дракон взмывает в воздух, делает круг, другой, потом опускается на землю.

– Слезь-ка, – командует он Динишу, – мне надо чуть-чуть размяться, а то я себя чувствую идиотской жестянкой на колесах.

Диниш спрыгивает на обочину и поспешно отбегает от дракона, который валится на спину и начинает кататься по земле.

– Нет уж, – говорит Диниш, качая головой, – жестянкам на колесах до тебя – как до неба. Но вот моя собака очень похоже просит, чтобы ей почесали животик.

Дракон ухмыляется зубастой пастью.

– Ты мне лучше вот что скажи, – говорит он, поднимаясь на ноги и совершенно по-собачьи встряхиваясь, – ты вот уговариваешь мать переехать к тебе в город. А что ты будешь делать, если однажды она согласится?

Не сегодня

Каждый день сеньор Маурисиу Гонзага просыпается ровно в шесть часов утра.

– Нела! – кричит он. – Завтрак быстрее, женщина, я опаздываю!

В шесть ноль одну судорожно зевающая дона Нела накидывает шаль поверх розовой пижамы в мишках-гамми и идет на кухню, шлепая тапками и усилием воли открывая слипающиеся глаза.

На кухне дона Нела режет хлеб «Региональный» грубого помола и мажет его обезжиренным маргарином «Флора», евро десять за пачку, с карточкой «Клуб мини-цена» скидка до пятнадцати процентов.

В шесть ноль три сеньор Маурисиу Гонзага в одних трусах входит в ванную и начинает там сморкаться, кашлять и отхаркиваться.

Дона Нела в это время ставит на огонь большую чугунную сковородку и наливает в нее немного растительного масла для жарки «Фула», евро двадцать пять сентимов за литр, с карточкой «Клуб мини-цена» скидка до пятнадцати процентов.

Между шестью ноль пятью и шестью ноль семью растительное масло для жарки «Фула» начинает плеваться и обжигает доне Неле руку или щеку.

– Ой! – говорит дона Нела и выливает на сковородку одно яйцо от домашней курицы Курицы, которая живет на балконе в коробке из-под телевизора «Грюндиг».

В шесть одиннадцать сеньор Маурисиу Гонзага в белой рубашке в синюю полоску, черных трусах и черных носках заходит в кухню, неся в руке серые полушерстяные брюки, синий галстук в пупочку, как у «того парня с TVi», и газету «Мяч».

Дона Нела кладет на стол бумажную салфетку, на салфетку ставит тарелку с жареным яйцом – желток лопается и растекается по тарелке – и двумя кусками хлеба «Региональный» грубого помола с толстым слоем обезжиренного маргарина «Флора».

В шесть тринадцать сеньор Маурисиу Гонзага заканчивает завязывать синий галстук в пупочку, садится за стол, раскрывает газету «Мяч» и начинает неодобрительно хмыкать, довольно ухать и негодующе бубнить с набитым ртом.

Дона Нела боком присаживается на табуретку, плотнее закутывается в шаль и закрывает глаза.

В шесть двадцать сеньор Маурисиу Гонзага раздраженно откладывает газету «Мяч».

– Нела! – кричит он. – Ты опять уснула, женщина?! Где мой кофе?! Ты хочешь, чтобы я опоздал, чтобы меня уволили и тебе бы пришлось идти в уборщицы и посудомойки и крутиться целый день за пять евро в час?! Ты ЭТОГО хочешь?!

Дона Нела вскакивает с табуретки и ударяется бедром об угол стола.

– Ой! – говорит дона Нела, открывает глаза и засыпает в кофеварку кофе «Сикал», три евро двадцать за упаковку.

В шесть двадцать три дона Нела ставит на стол чашечку с надписью «Кофе „Дельта“» и кладет одноразовый пакетик сахара, похищенный накануне из кафе на углу.

В шесть тридцать, напившись кофе, сеньор Маурисиу Гонзага выходит на улицу и садится в потрепанный «фиат-уно» тысяча девятьсот восемьдесят девятого года выпуска.

Дона Нела в это время убирает со стола, моет посуду и кормит курицу Курицу.

В шесть сорок пять, сделав несколько кругов вокруг торгового центра «Арангеш», сеньор Маурисиу Гонзага паркует «фиат-уно» в трех кварталах от дома, выключает двигатель, надевает для конспирации темные очки и засыпает.

В семь пятнадцать мимо него проходит дона Нела, старательно глядя в другую сторону.

Дона Нела знает, что пять лет назад сеньора Маурисиу Гонзагу уволили по сокращению штатов с цементной фабрики «Сесил».

Вот уже пять лет дона Нела работает уборщицей и посудомойкой и крутится целый день за пять евро в час.

* * *
Каждый день сеньор Маурисиу Гонзага возвращается домой ровно в восемнадцать часов.

– Нела! – кричит он. – Ужин быстрее, женщина, я голодный как собака!

В восемнадцать ноль одну судорожно зевающая дона Нела накидывает шаль поверх домашнего платья в огурцах и идет на кухню, шлепая тапками и усилием воли открывая слипающиеся глаза.


«Не сегодня, – думают они хором. – Не сегодня».

Черная вдова

…да не ты, понимаешь, не ты, салат меня добил! и еще автобус. Ну как тебе объяснить, ты вот вспомни меня раньше, разве я бы с собой салат везла? В синей миске? Я бы просто купила коробку пирожных, большую такую, картонную коробку, а в ней – пирожные в два слоя, штук двадцать или двадцать пять, а в сумку бы сунула смену белья и зубную щетку, и презерватив еще. Да ни за чем, ни за чем, просто так, чтобы был. И сидела бы со всеми до конца, а не до пол-одиннадцатого. А потом не бежала бы, задыхаясь, на автобус, с грязной синей миской в пакете, а сняла бы комнату где-нибудь, где подешевле. Маленькую комнатку с умывальником в углу, двадцать евро за ночь плюс завтрак. Утром выпила бы кофе с молоком, ну и что, что дрянной, главное, не я бы его варила, а к кофе взяла бы круассан, растрепанный такой, и намазала бы его маслом и джемом, а не жарила бы, сонная, вам с Каролиной оладьи…

* * *
– Мама, папа, а ко мне в комнату пауки залезли, один большой, один маленький! Мама! Мама!!! Мам, пойдем покажу, какие пауки ко мне в комнату залезли!!! Ну мааааааам!

– Не мешай, заинька, мы с папой разговариваем! Иди пока поиграй.

– Дааааа, а там паукиииииии!!!

– А ты их не трогай, и они тебя не тронут.

– А они кусаются?

– Нет конечно.

– А ты точно знаешь? Пап, пауки кусаются? Папа? Пап?

– Ты ответишь ребенку или нет?!

– Перестань орать! Если не будешь к ним приставать, не кусаются. Иди, Каролина, иди, дай нам с мамой поговорить.

* * *
…не знаю, не знаю, о чем думала, может, и ни о чем, может, просто так сложилось, луна, может, ты помнишь, какая тогда была луна? и я не помню, но ведь какая-то была наверняка, приливы, там, отливы, козни лунного зайца, и еще, наверное, возраст, и подружки все, а ты когда, а ты когда, про маму я вообще молчу, ты ж знаешь, как она умеет многозначительно молчать, ну вот я и… Я без претензий, ты не думай, я знаю, что мне повезло, что ты лучший, что ты любишь, я все знаю, но это сильнее, ну пойми, ну прости…

* * *
– Мама, знаешь, что сделал большой паук? Он укусил маленького! Мама!!! Мамааааааааааааа!!!! Иди скорей, там большой паук укусил маленького!!! Мам, открой, я покажу, как большой паук… Мама, а что ты делаешь?! МАМА?!!!

Дела семейные

Рикарду Солпошту бесшумно закрыл входную дверь, снял ботинки вместе с носками и на цыпочках прокрался в спальню.

– Какая отличная была мысль положить ковролин! – пробубнил он, осторожно снимая брюки и складывая их так, чтобы не загремела мелочь в карманах.


Дона Тереза завозилась под одеялом и приподняла голову.

– Ты уже дома? – спросила она, не открывая глаз. – Который час?

– Полвторого. – Рикарду молниеносно стянул через голову нерасстегнутую рубашку и остался в одних трусах. – Я уже давно дома, просто в туалет ходил.

– Ага. – Дона Тереза снова уронила голову на подушку. – А когда ты пришел?

– Двенадцати не было. Просто будить не хотел. – Рикарду поцеловал жену в лоснящуюся от крема щеку, сморщился и утер губы. – Спи, заинька. Я только попью и тоже лягу.

Дона Тереза пробормотала что-то неразборчивое, повернулась на бок и натянула одеяло на голову. Рикарду вздохнул с облегчением, сунул босые ноги в разношенные тапки и, уже не таясь, пошлепал на кухню.

* * *
– Ты чего так поздно? – спросила дона Тереза, закладывая книгу очками и потягиваясь. – Я уже собиралась тебе звонить.

– Да эти испанские придурки, будь они неладны! – Рикарду снял темно-розовый галстук, повертел его в руках и кинул на комод. – Сдашь завтра в чистку? А то я пятно умудрился посадить.

– Положи в пакет в коридоре, там твои серые брюки и мое плааааааааа… – дона Тереза отчаянно зевнула, прикрывая рот ладошкой. – Извини. Очень спать хочется. Давай ты завтра расскажешь про придурков? А то сегодня я уже ничего не соображаю.

* * *
– Это что? – спросила дона Тереза нехорошим голосом, и Рикарду напрягся.

– Где?

– Вот ЭТО? – Дона Тереза сунула Рикарду под нос красную кружевную тряпочку. – Вот это – что такое?!

– Понятия не имею, – заявил Рикарду, протягивая руку к тряпочке. – Покажи!

Дона Тереза спрятала тряпочку за спину.

– Это трусы, – жестко сказала она. – Женские. Ношеные. У меня таких нет.

Рикарду ухмыльнулся.

– Ты из моего кармана достала, что ли? Это Гарсия и Валверде развлекаются.

– Кто такие Гарсия и Валверде?

– Ну эти! Испанские придурки! Я же тебе говорил! У нас от них весь офис стонет! Шефу в документы вчера прокладку положили!

– М-да… – Дона Тереза поджала было губы, но не выдержала и хихикнула. – И впрямь, придурки. Прокладка-то хоть была неиспользованная?

* * *
Рикарду открыл дверь и, не разуваясь, прошел на кухню. Дона Тереза в белом махровом халате и в тюрбане из полотенца резала пополам маленькие остро пахнущие апельсины.

– Семь часов, – сказала она ничего не выражающим голосом. – Ты бы хоть предупреждал, что задержишься до утра, я бы не нервничала.

– А ты и так не нервничала. – Рикарду уселся на широкую лавку некрашеного дерева. – Ты никогда не нервничаешь.

– Ну почему… – Дона Тереза включила в сеть соковыжималку и повернулась к Рикарду. – В чем это ты весь?! – удивилась она. – Шоколад, что ли, ел? А мне принес?

– Нет! – Рикарду постарался произнести это самым мерзким тоном, на который был способен. – Не принес!

Дона Тереза пожала плечами.

– Скупердяй, – констатировала она почти весело. – Сок будешь? Или тебе кофе?

Рикарду вскочил с лавки.

– Ты что?! – сипло спросил он. – Совсем дура?! Совсем ничего не понимаешь?!

– А что я должна понимать? – поинтересовалась дона Тереза и зажужжала соковыжималкой. – Что ты не ночевал дома и от этого у тебя сдают нервы?

– Да!!! – Рикарду неумело стукнул кулаком по столу. – У меня сдают нервы! От тебя! Прекрати жужжать!!! – взвизгнул он. – Я не могу разговаривать, когда ты жужжишь!!!

Дона Тереза выключила соковыжималку, вытерла руки о голубое кухонное полотенце и налила себе соку в высокий стакан.

– Оставить тебе половину? – спросила она, отпивая немного и облизывая губы.

Рикарду снова плюхнулся на лавку.

– Ты надо мной издеваешься! – проскулил он. – Другая бы уже давно меня выгнала, а ты делаешь вид, что ничего не понимаешь! Специально делаешь, чтобы я выглядел сволочью и сукиным сыном!

– А ты и так сукин сын. – Тереза попыталась потрепать Рикарду по голове, но он увернулся.

– Да, дорогая моя! – Рикарду уселся прямо и злобно уставился на Терезу. – Да, я сукин сын! И у меня есть любовница! И это не шоколад, а ее помада! И красные трусы были ее, я специально принес, чтобы ты их нашла! Слышишь, треска вареная? Специально! И только такая дура, как ты, могла проглотить вранье про Гарсию и Валверде!

Дона Тереза допила сок и поставила стакан в мойку.

– Все, – сказала она, – сок закончился. Если захочешь себе, будешь сам давить, апельсины на балконе в корзине.

Рикарду зажмурился и затряс головой.

– Ты что, не слышала, что я сказал?! Я ей говорю, что у меня есть любовница, а она мне про сок! Ты слышишь?!!! У меня есть любовница!!!!

Дона Тереза размотала полотенечный тюрбан и начала вытирать волосы.

– Ну и что? – сказала она из-под полотенца. – У меня тоже есть любовница, но в отличие от тебя я об этом не ору!

Игрушки

1

– …я сказал, сейчас же! убери! это! с кровати! – чеканит Луиш, стараясь не сорваться на крик. – Посмотри, во что ты превратила дом! Мне негде сесть! Мне негде лечь! Мне негде почитать газету! Везде твои чертовы куклы! Сколько тебе лет?! Пять?! Семь?! У твоих ровесниц дети в школу ходят, а ты в куклы играешь! Черт меня дернул на тебе жениться! Ты же не женщина, ты же ошибка природы! Имей в виду, если ты до вечера не уберешь своих уродцев с кровати, я их всех повыкидываю к чертовой матери в окно!

Патрисия судорожно вздыхает.

– Не смей на меня орать! – дрожащим голосом говорит она. – Если тебе так нужны дети, поди и роди себе! И только попробуй прикоснуться к моей коллекции!

Она берет с подушки тряпичную клоунессу с комичной фарфоровой рожицей, надевает ее на руку и поворачивает к Луишу.

– Мы тебя не боимся! – пищит кукольным голосом. – Сам ты уродец, и мы выкинем тебя в окно!

– Идиотка, – скрежещет Луиш и выскакивает из спальни.

– Дурак! – пищит ему вслед Патрисиина клоунесса.

* * *
– Идиотка, инфантильная идиотка, – бубнит Луиш, запирая за собой дверь кабинета. – Скоро совсем с ума свихнется с этими своими куклами! Вот как с ней жить нормальному человеку?!


Луиш подходит к большому столу, на котором смонтирована роскошная электрическая железная дорога – со станциями, полустанками, стрелками, развилками и большим депо.

Выражение его лица мягчеет.

– Ну что? – тихонько спрашивает Луиш у железной дороги и ласково прикасается кончиками пальцев к блестящему черному рельсу. – Соскучилась?

2

– …и играет, и играет… ухожу на работу – играет! С работы возвращаюсь – играет! Все время что-то доделывает, монтирует, покупает какие-то детали… Пейзаж сделал – как настоящий. Деревья, там, кусты, поля всякие. Озеро большое. Ууу… уток туда напускал, – Патрисия всхлипывает, и Маргарида молча гладит ее по плечу. – Вагоны покупает чуть не каждый день! А они знаешь сколько стоят, эти вагоны? – Маргарида отрицательно качает головой. Патрисия вытирает нос скомканным бумажным платком. – Самый дешевый – шестьдесят евро! А я… а у меня… а я с мая месяца в одних и тех же босоножках!

Маргарида свистит.

– Ничего себе. Это он на твои, что ли, деньги покупает эти вагоны?

– А на чьи же еще? – Патрисия зло пинает ножку стула. – Своих-то у него нет. Он же уже год как без работы сидит.

– А зачем даешь?! – сердито спрашивает Маргарида. – Ты же сама ему деньги даешь, а потом жалуешься! Я бы ни за что не дала!

– Дааааааа, – тянет Патрисия, – хорошо тебе говорить… А как я не дам? Когда я училась, он мне тоже деньги давал…

– Он тебе на жизнь давал!!! – почти кричит Маргарида. – На жизнь! А не на бирюльки! Ты его кормишь, поишь, и он еще на твои деньги вагоны покупает! А ты в одних и тех же босоножках, как дура!

Патрисия закрывает лицо руками и тоненько скулит. Маргарида снова гладит ее по плечу.

– Ну ладно тебе, – говорит она наконец. – Ну не переживай. По крайней мере, ты точно знаешь, что он не ходит по бабам.

– Кому он на фиг сдался, – гнусавит Патрисия. – Только такой идиотке, как я.

– Мало ли, – задумчиво бросает Маргарида. – Чего-чего, а идиоток вокруг – пруд пруди.

Патрисия хихикает и отнимает ладони от заплаканного лица.

– Что бы я без тебя делала? – говорит она почти весело. – Ты меня всегда спасаешь!

Маргарида молча улыбается. Патрисия аккуратно снимает Маргариду с руки и усаживает ее на подушке. Потом наклоняется и нежно целует подругу в прохладную фарфоровую щечку.

Половинки

– А все потому, что ты выбирать не умеешь, – сказала Инеш. – Если бы я так выбирала… – Она поискала по карманам, выложила на столик несколько двадцатисентимовых монет и принялась складывать их в столбик. – Если бы я так выбирала, я бы… – Столбик покачнулся и распался, и Инеш упала грудью на столик, пытаясь не дать монеткам раскатиться в разные стороны.

Изилда прихлопнула ладонью убегающую монетку и поболтала палочкой корицы в остывающем кофе.

– Не хватит тебе, – сказала она, пододвигая монетку к Инеш. – У тебя тут нет двух с половиной евро.

– Думаешь? – Инеш покопалась в сумочке и вытащила еще горсть двадцатисентимовиков. – Мне Паулу вчера десять евро разменял. Хожу теперь, бренчу… Дона Фатима!!! – внезапно заорала она. Изилда вздрогнула и пролила на стол немного кофе. – Дайте мне пачку «Португальских» голубых и зажигалку!

– Ну что ты так кричишь? – пробормотала Изилда, промокая салфеткой коричневую лужицу. – Хоть бы предупреждала заранее, что ли…

– Зачем? – удивленно спросила Инеш, похлопала себя по карманам и тут же завопила снова: – ДОНА ФАТИМА!!! Не надо зажигалку! Я уже свою нашла!

Изилда страдальчески поморщилась и сломала палочку корицы пополам. Иногда подруга отчаянно ее утомляла.

* * *
– Я вообще не понимаю, как ты можешь с ней жить, – недовольно сказала дона Консейсау, откупоривая пузырек темного стекла. По кухне пополз резкий запах каких-то трав. – Она холодная, эгоистичная, самовлюбленная сука, а ты…

– Я не живу, – буркнул Жоау, с треском разворачивая фантик. – А Габриэла не сука, – добавил он и быстро сунул конфету в рот.

– Сука, – непреклонно возразила дона Консейсау. – Раз!

Жоау нервно дернулся и проглотил конфету целиком.

– Ты чего? – спросил он, поднимая глаза на сестру.

– Лекарство, – лаконично ответила дона Консейсау, наклонив пузырек над маленьким стаканчиком. – Два, три, четыре, пять…

– Габриэла – не сука, – сказал Жоау и потянулся за следующей конфетой.

– Восемь! – угрожающе сказала дона Консейсау. – Девять, десять, одиннадцать…

– Она просто несчастный, больной человек. Где ты берешь эти, с коньяком? Очень вкусные, мне такие ни разу не попадались.

– ПЯТНАДЦАТЬ! – крикнула дона Консейсау и торжествующе взмахнула пузырьком.

* * *
– Не нужны тебе мальчишки, – убежденно сказала Инеш. – Тебе нужен мужчина. Взрослый, образованный, с деньгами. Которого ты будешь уважать. Понимаешь? У-ва-жать! А не использовать в постели и не гонять по хозяйству, как прислугу.

Изилда покивала головой и заказала себе еще кофе.

– Только дайте мне, пожалуйста, ложечку, а не корицу, – попросила она.

– Ты меня не слушаешь, – укоризненно сказала Инеш. – Я вообще не понимаю, для чего ты тогда просишь совета, если ты меня не слушаешь?!

* * *
– Хорошо, хорошо, – сказал Жоау. – Габриэла – холодная, эгоистичная, самовлюбленная сука, а я – тряпка без капли самолюбия и позволяю садиться мне на шею, погонять и пришпоривать. Вот такой у тебя неудачный брат.

Дона Консейсау заплакала.

– Конечно, – сказала она сквозь слезы. – Это я виновата. Я была слишком авторитарной сестрой, и от этого у тебя все проблемы…

* * *
– Я знаю, кто тебе подойдет, – сказала Инеш, застегивая куртку.

Изилда вопросительно глянула на нее. Инеш сделала таинственное лицо.

– Погоди, сама увидишь, – мурлыкнула она, подставляя прохладную щеку для прощального поцелуя.

* * *
– Образованная? – строго спросила дона Консейсау и поправила очки.

– Очень, – горячо ответила Инеш. – Знает семь языков, пишет докторскую по филологии…

– Курит?

Инеш замялась, и дона Консейсау махнула рукой.

– Что творится с молодыми женщинами? – осуждающе сказала она. – Курят, пьют…

– Изилда не пьет! – обиженно сказала Инеш.

Дона Консейсау еще раз поправила очки и криво улыбнулась.

– Ну хорошо, хорошо… приглашайте ее на наш рождественский обед, а там будет видно. Может, и впрямь что-то получится…

* * *
Изилда с тоской посмотрела на поднос. На нем уже стояла чашка, кофейник, вареное яйцо на фаянсовой подставочке, блюдце с двумя кусками подсушенного хлеба, вазочка с джемом, нож, масло… И все-таки чего-то не хватало.

Изилда зажмурилась и попыталась вспомнить, как выглядели завтраки, которые приносил ей в постель ее предыдущий мальчик. Вроде все было на месте.

За спиной что-то зашипело.

– Молоко! – вскрикнула Изилда, резко поворачиваясь к плите, – как раз в ту секунду, когда белая пена хлынула через край кастрюльки.

* * *
Жоау поерзал, устраиваясь поудобнее.

Как Габриэле мог нравиться этот дурацкий ритуал? – мрачно подумал он. – Каждый день завтракать в постели. Это же с ума сойти!

Жоау чувствовал себя очень глупо и от этого страшно злился.

* * *
– Ну как? – спросила Изилда, усаживаясь в ногах у Жоау.

– Переварено, – буркнул Жоау, ковырнув вареное яйцо. – И кофе остыл. И тосты.

Изилда с шипением втянула воздух сквозь намертво сжатые зубы.

– И салфетки ты не положила! – проговорил Жоау, раздражаясь. – Какого черта ты берешься делать завтрак, если не умеешь?!

Очень медленно, почти плавно, Изилда встала с кровати, взяла поднос, подошла к окну и вышвырнула поднос на улицу.

– Еще раз, – проговорила она скрежетнувшим от ненависти голосом, – еще раз ты позволишь себе разговаривать со мной таким тоном, и следующий поднос я сломаю о твою голову. Умеешь готовить и сервировать завтраки? Отлично. С завтрашнего дня это делаешь ты. А я буду сидеть в постели и критиковать.

Жоау издал странный звук – не то икнул, не то громко сглотнул, потом вдруг покраснел, кулем вывалился из кровати, подполз к ошеломленной Изилде и обнял ее колени.

– Я буду, – прошептал он. – Я буду делать завтраки. Все, что прикажешь.

Изилда улыбнулась и потрепала Жоау по голове.

– Конечно, – мягко сказала она. – Конечно, прикажу.

Белая Королева, Черный Король

Толстый полосатый кот в красном противоблошином ошейнике потоптался у кровати, вспрыгнул на постель и боднул Черную Королеву в подбородок. Черная Королева вздохнула, пошевелила губами, но не проснулась.

Кот боднул ее еще раз и коротко, но требовательно вякнул.

– Уйди, Бифштекс, – пробубнила Черная Королева, натягивая на голову одеяло. – Иди к Его Величеству, сегодня его очередь тебя кормить.

Толстый Бифштекс отчетливо фыркнул и, повернувшись к Королеве упитанным задом, пощекотал ей в носу кончиком полосатого хвоста.

– Бифштекс! – завопила Черная Королева, приподнимаясь на локте. – Вот сейчас у меня кто-то получит!

Бифштекс обернулся и посмотрел на Королеву с кротким упреком.

– Ну-ну, – сказала Черная Королева, перевернула подушку прохладной стороной вверх и снова улеглась, – нечего тут. Прямо, обидели бедненького…

* * *
Белой Королеве приснилось, что она забыла закрыть входную дверь и из-за этого в дом кто-то влез и ходит, заглядывая во все комнаты. Она проснулась и села в постели, прислушиваясь. Никто не ходил. Белый Король спал на спине, закинув руки за голову, и тихонечко посапывал.

– Либра! – шепотом позвала Белая Королева. – Либра, ты где?

Раздалось деликатное цоканье когтей по паркету, и в плечо Белой Королеве ткнулся мокрый нос.

– Собака моя, – сказала Белая Королева, обнимая Либру за мощную шею. – Моя хорошая собака!

Либра проворчала в ответ что-то нежное и лизнула Белую Королеву в щеку. Белый Король полувздохнул-полувсхлипнул во сне и перевернулся на живот.

* * *
Черная Королева пьет на кухне кофе с круассаном и делает вид, что внимательно слушает Черного Короля.

– Опять перерасход! – говорит Черный Король, раздраженно тыча карандашом в счет за воду. – Ты что, открыла во дворе прачечную или завела себе олимпийский бассейн?!

* * *
– Я, между прочим, с тобой разговариваю! – Белая Королева уже три раза вытерла пыль с каминной полки и теперь прикидывает, не вытереть ли еще разок.

– Да-да, – говорит Белый Король, вертя в руках газету, – конечно, ты права. Сделать тебе самолетик?

* * *
Черная Королева надела длинное узкое платье малинового бархата и зеленые сандалии с перепонкой на большом пальце.

– Или обуй другие туфли, или смени платье, – недовольно бросает Черный Король. – К нам люди придут, а ты тут в тапках. И причешись наконец!

– Это не тапки. – Черная Королева резко наклоняется, так что волосы почти касаются земли, а потом выпрямляется и откидывает их назад. – Причесалась.

* * *
– Зачем тебе с собой гитара? – беспомощно спрашивает Белая Королева. – Нас пригласили на ужин, а не на конкурс талантов! И ты король, а не менестрель!

– Ну и ладно, – машет рукой Белый Король. – Зато гитара прогуляется. Она явно засиделась дома.

* * *
Черная Королева скучает. Черная Королева ковыряет крошечной вилочкой воздушное пирожное из «Сладкого ангела»: Белые Король и Королева принесли с собой целую коробку.

Толстый кот Бифштекс вспрыгнул к ней на колени, лезет лапой в блюдце.

– Какая красивая у вас кошка, – любезно говорит Белая Королева. – А у нас собака. Либра. Его Величеству ее продали как болонку, а она выросла мне по пояс. Отличная собака, охранница. Очень дисциплинированная. Никогда не клянчит со стола!

Белый Король закатывает глаза, потом незаметно подмигивает Черной Королеве. Черная Королева делает строгое лицо, но видно, что она с трудом удерживается от смеха.

* * *
Черный Король оживлен. Черный Король улыбается. Давно он так приятно ни с кем не разговаривал. Белая Королева потрясающая собеседница. А какая красавица!

– Еще коньяка? – спрашивает Черный Король.

– Только совсем капельку, – отвечает Белая Королева.

Кот Бифштекс прижал уши, вздыбил шерсть и еле слышно шипит. Ему не нравятся искры, проскакивающие между Черным Королем и Белой Королевой.

* * *
Белый Король и Черная Королева сидят в беседке. Белый Король пощипывает струны гитары и мурлычет песню, которую складывает на ходу. Черная Королева мечтательно накручивает на палец длинную прядь.

– Удивительно, – говорит она, – как мало нужно, чтобы превратить унылый ритуал в чудесный вечер. А они даже не понимают, что…

– И не надо, чтобы понимали, – мягко перебивает ее Белый Король, откладывая гитару.

* * *
Черная Королева возвращается домой под утро. Снимает сандалии в прихожей и, стараясь не шуметь, крадется к спальне.

– Это ты? – раздается из кухни голос Черного Короля.

Черная Королева заглядывает в кухню. Черный Король сидит на стуле – босой, в синем халате поверх полосатой пижамы – и читает книгу.

– Замерзла? – сухо спрашивает Черный Король. – Чаю выпей. Я только что заварил.

Кот Бифштекс подходит к Черной Королеве и трется об ее ноги.

* * *
Белая Королева сидит в ванне – по шею в горячей воде. Белый Король заходит в ванную и присаживается на табурет.

– Хорошо погулял? – интересуется Белая Королева.

– Ничего себе, – кивает Белый Король. – Гитару проветрил. Какое ты хочешь полотенце?

– Розовое, – говорит Белая Королева. – То, которое пушистое. И выгуляй Либру, ладно? Я ей обещала, что ты с ней выйдешь, когда вернешься.

После работы

Сеньор Тобиаш всю жизнь за рулем. Когда-то в юности он был гонщиком, но вот уже двадцать пять лет водит маленький бело-зеленый автобус от станции до цементной фабрики и обратно. Кто бы другой сошел с ума от монотонности, но только не сеньор Тобиаш. Больше всего на свете сеньор Тобиаш ценит стабильность.

Когда-то давно он был женат, но на третьем году семейной жизни жена не вынесла рутины и сбежала с дальнобойщиком. На тот момент она была глубоко беременна, но ни ее, ни дальнобойщика это не смутило.


Барышня Изабелиня работает на цементной фабрике уже двадцать лет. Из простой машинистки она доросла до личного секретаря директора и очень этим гордится. Барышня Изабелиня всегда, даже летом, одевается в темно-серый шерстяной костюм, белую блузку – у нее их шесть, по одной на каждый рабочий день и еще одна про запас, – плотные чулки и практичные кожаные туфли на низком каблуке. На Рождество, Пасху и свой день рождения барышня Изабелиня прикалывает к пиджаку жемчужную булавку, которая ей досталась от бабушки.

Другие секретарши, рангом пониже, между собой зовут барышню Изабелиню грымзой и старой девой и сплетничают, что она влюблена в финдиректора Тейшеру да Силва.


Каждое утро барышня Изабелиня заходит в автобус сеньора Тобиаша, садится на переднее сиденье и ставит рядом с собой большую сумку, чтобы никто возле нее случайно не сел. Другие секретарши усаживаются сзади, где сразу пять мест в ряд, и начинают, по мнению барышни Изабелини, нести чушь. Когда с заднего ряда доносятся приглушенные взрывы смеха, барышня Изабелиня едва заметно вскидывает брови и плотно сжимает сухие губы. Сама она никогда не смеется.


Сеньор Тобиаш очень уважает барышню Изабелиню, хотя и слегка робеет в ее присутствии. Барышня Изабелиня тоже очень уважает сеньора Тобиаша и даже улыбается ему – иногда.

За годы знакомства у сеньора Тобиаша и барышни Изабелини сложился ежевечерний ритуал. Когда после работы барышня Изабелиня усаживается на переднем сиденье, сеньор Тобиаш лукаво поглядывает на нее в зеркало и спрашивает:

– Ну, барышня Изабелиня, куда поедем сегодня?

– Удивите меня, сеньор Тобиаш, – неизменно отвечает барышня Изабелиня, и сеньор Тобиаш подмигивает ее отражению в зеркале и поглаживает седеющие усы.

Секретарши на заднем сиденье пихают друг друга локтями и зажимают себе рты, чтобы не расхохотаться в голос.

* * *
В пятницу, перед самым концом рабочего дня, на мобильный сеньору Тобиашу неожиданно позвонила бывшая жена.

– Ну, – спросила бывшая жена, – как дела?

– Спасибо, хорошо, – вежливо ответил сеньор Тобиаш.

– И у меня хорошо, – почему-то печально сказала бывшая жена. – Алзира завтра замуж в Испанию выходит.

– Кто такая Алзира? – спросил сеньор Тобиаш.

– Ну знаешь, Тобиаш! – возмутилась бывшая жена и бросила трубку.

Забирая сотрудников с фабрики, сеньор Тобиаш, как обычно, посмотрел в зеркало на барышню Изабелиню. Барышня Изабелиня сидела, уставившись в окно, и у нее было замкнутое лицо человека, который не желает, чтобы с ним заговаривали водители автобусов. Сеньор Тобиаш хотел что-то сказать, но вместо этого нервно зевнул.

– Удивите меня, сеньор Тобиаш, – раздраженно бросила барышня Изабелиня, не поворачивая головы.

Секретарши на заднем сиденье захихикали. Сеньор Тобиаш сжал кулаки. Для одного дня это было как-то чересчур.

* * *
Маленький автобус мчался по узкой темной дороге, подскакивая на неровностях, как бело-зеленый мячик. Что-то проносилось за окнами – не то деревья, не то дома, – от скорости пейзаж слился в одну бесконечную размытую полосу. На заднем сиденье, вцепившись друг в друга, тихонько подвывали от страха секретарши. Барышня Изабелиня уронила на пол свою большую сумку, но поднимать не стала. Она сидела, держась двумя руками за металлический поручень и не отрываясь смотрела на дорогу. Сеньор Тобиаш мельком глянул на нее в зеркало и изумился: на лице у барышни Изабелини застыло непонятное выражение. Если бы сеньор Тобиаш не был знаком с ней двадцать лет, он бы решил, что это восторг.

Поехать сейчас, что ли, прямиком в Испанию? – подумал сеньор Тобиаш.

В этот момент раздался оглушительный взрыв, и автобус пошел юзом. Секретарши завизжали.

* * *
– Простите меня, барышня Изабелиня, ради бога, простите меня, – повторял сеньор Тобиаш, – я не знаю, что мне взбрело в голову, пожалуйста, простите меня, клянусь вам, это никогда не повторится!

– В следующий раз будете сами менять колесо, – сказала барышня Изабелиня странным голосом. – Я испачкала блузку вашим домкратом.

Сеньор Тобиаш виновато посмотрел на нее. Барышня Изабелиня улыбалась.

* * *
Дома барышня Изабелиня повесила испачканную блузку на ручку шкафа и принялась составлять список покупок на завтра. Впервые за много лет она внесла в список бутылку вина.

* * *
Сеньор Тобиаш посмотрел на часы. Потом на телефон. Потом еще раз на часы. Потом позвонил и заказал себе такси на утро.

* * *
В субботу барышня Изабелиня поставила на стол салат из осьминогов, паштет и свежий овечий сыр. Нарезала хлеба, выложила в мисочку оливки, открыла вино и оставила дышать. Мясной рулет доходил в духовке, в холодильнике остывал пудинг флан.

* * *
– Ну ты даешь, Тобиаш! – пораженно повторяла бывшая жена. Накануне ночью сеньор Тобиаш позвонил ей и сказал, что приедет на свадьбу, но она ни на секунду ему не поверила, и вот, оказывается, – зря.

– Ну ты даешь, Тобиаш, – сказала и Алзира, очень хорошенькая в белом платье и венке из белых розочек на темных волосах. Мама просила ее хоть раз назвать сеньора Тобиаша папой, но у Алзиры не получилось. В конце концов, она видела его впервые в жизни.

* * *
В воскресенье барышня Изабелиня сунула испачканную блузку в стиральную машинку и доела салат из осьминогов. Выдохшееся за ночь вино она вылила в раковину, а мясной рулет нарезала тонкими ломтями, чтобы носить с собой на работу, – барышня Изабелиня не любила обедать в фабричной столовой.

* * *
– Вы представляете, барышня Изабелиня, – возбужденно говорил сеньор Тобиаш, – у меня дочь замуж вышла! В Испании! Муж – хороший такой парень, механик!

Барышня Изабелиня любезно покивала, села на переднее сиденье и поставила рядом с собой сумку.

– Ну, барышня, – спросил сеньор Тобиаш и подмигнул отражению барышни Изабелини в зеркале, – куда мы сегодня поедем?

– Удивите меня, сеньор Тобиаш, – вяло сказала барышня Изабелиня и отвернулась к окну.

Секретарши на заднем сиденье переглянулись и захихикали.

Коллекция

Ана София Мендонса отодвигает тарелку и аккуратно промокает салфеткой рот. На салфетке остается четкий двухцветный отпечаток губ – розовая помада и коричневый мясной соус.

Ана София брезгливо скатывает салфетку в шарик и заталкивает шарик в набитую окурками пепельницу.

«Ну почему у них здесь никогда нет зубочисток? – с тоской думает она, пытаясь извлечь языком застрявший между зубами кусочек бифштекса. – Не могу же я ковыряться в зубах ножом!»

Ана София твердо знает, что никто еще не умер, оттого что у него между зубамизастрял кусочек бифштекса, но чем настойчивее она себе это твердит, тем сильнее злится.

Наконец Ана София не выдерживает. Она быстро оглядывается – не смотрит ли кто в ее сторону, потом прикрывает рот левой рукой, а пальцы правой запускает в рот, в надежде подцепить и вытащить чертово мясо.


– Десерт? – спрашивает чей-то приятный голос.

Ана София подпрыгивает от неожиданности, непроизвольно сжимает зубы и больно прикусывает собственный большой палец.

– Десерт? – повторяет официант. Потом наклоняется к Ане Софии и понижает голос до почти интимного шепота: – Может быть, принести зубочистку? Бифштексы сегодня жестковаты – повар не в духе…


Ана София тщательно вытирает салфеткой влажные пальцы и скатывает салфетку в шарик.

– Зубочистку, кофе и счет, – раздраженно командует она, не глядя на официанта, и засовывает шарик в пепельницу.

Очень белые руки, стремительные, как две чайки, споро собирают посуду, заменяют пепельницу и беззвучно уносятся.

Ане Софии кажется, что она чувствует едва уловимый запах рыбы.

«Больше я сюда ни ногой», – думает, морщась, Ана София.

Ана София терпеть не может чаек. В детстве одна чайка укусила маленькую Ану за палец.

* * *
Ловко орудуя щипчиками для бровей, Виржилиу Андраде вытаскивает из пепельницы два бумажных шарика. Осторожно сдувает с них пепел, разворачивает. Один мятый прямоугольник выглядит практически чистым, только в уголке к бумаге пристал крошечный кусочек мяса. На другом прямо посередине красуется жирный отпечаток губ.

Все тело Виржилиу на мгновение сводит мощной судорогой отвращения и удовольствия.

Виржилиу прикрывает глаза и глубоко дышит, стараясь сосредоточиться. Он еще полюбуется на эти салфетки. Потом, дома. А пока надо отнести кофе на второй столик, принять заказ у четвертого и отдать сдачу одинадцатому.

Не открывая глаз, Виржилиу хлопает себя по карманам в поисках герметически закрывающихся пластиковых пакетиков – раз, другой – и внезапно мрачнеет. Вчера, под конец вечерней смены, криворукая посудомойка Карла Соуза опрокинула на Виржилиу тарелку с остатками фейжоады,[58] заляпав жиром тонкий жилет и безупречные шелковые брюки. Сегодня с утра Виржилиу попытался отчистить жирные пятна супергелем, но супергель оказался бессилен перед Карлиной фейжоадой, только размазал жир еще больше. Поэтому Виржилиу сунул брюки и жилет в большую сумку, с которой он по субботам ходит в прачечную, а пакетики из карманов так и не вынул…

Виржилиу остервенело грызет ноготь. Он не может просто положить вытащенные из пепельницы салфетки в карман: они испортятся. Но и расстаться с ними в надежде когда-нибудь добыть себе еще Виржилиу тоже не может. Один раз он уже лишился ценнейшего экспоната – грязного носового платка премьер-министра. Скомканный платок спокойно лежал на столике, когда премьер-министр вышел из кафе. Виржилиу отлучился буквально на секунду – отнес посуду на мойку, а когда вернулся, платка уже не было. Кто-то увел у Виржилиу из-под носа будущую жемчужину коллекции.

* * *
Ана София Мендонса решительно встает с места и направляется к стойке. Она не собирается сидеть в кафе до вечера.

«Сейчас подойду, – думает она, – и спрошу: „Скажите, вы что, обжариваете мой кофе?“ Нет, лучше спрошу: „Скажите, вам что, пришлось слетать за моим кофе в Бразилию?“»

Ана София изящно облокачивается на стойку.

– Скажите, – говорит она стоящему вполоборота официанту, – вы что… что… Что это вы делаете с моей салфеткой?!

* * *
Виржилиу Андраде испуган и зол. Ана София выскочила, не заплатив, и еще пообещала лично пожаловаться управляющему. Конечно, управляющий ему ничего не сделает, Виржилиу – отличный официант, никто с его квалификацией не стал бы работать за те деньги, что ему здесь платят. И управляющий это прекрасно понимает. Но все равно неприятно.

«Как она ухитрилась узнать свою салфетку?! – думает Виржилиу. – Неужели по отпечатку губ?!»

Виржилиу вызывает в памяти образ размазанного красно-коричневого пятна, и по телу пробегает дрожь – слабые отголоски первой судороги. Виржилиу силой воли успокаивает дрожь и оглядывается. Ему на глаза попадается большой рулон пищевой пленки. Виржилиу отрывает кусок пленки и старательно заворачивает в нее салфетки. Отлично. Даже лучше, чем пакетики. И как он раньше не догадался использовать пленку?

Из блокнота, в который он записывает заказы, Виржилиу вырывает листочек и пишет мелкими, но удивительно четкими буквами: «Ана София Мендонса. Журналист. Романистка. Премия Камоэнша за лучший дебют 1989».

Виржилиу думает о своей коллекции и мечтательно улыбается. Когда-нибудь ей цены не будет. Когда-нибудь его станут умолять продать ее – хоть всю, хоть по частям. А он все равно не продаст. И не завещает никому. Лучше сожжет перед смертью. Или велит положить в гроб вместе с собой.

Представив себя в гробу, заваленного экспонатами, Виржилиу Андраде начинает хихикать и никак не может остановиться.

* * *
Каблук попадает в щель между двумя круглыми камешками, которыми вымощен тротуар, и Ана София резко останавливается.

«Урод! Извращенец! Фетишист! – взбешенно думает она. – Придурок! Как таких на работу принимают?!»

Метрах в двадцати от Аны Софии из дверей дорогого бутика выходит какой-то смутно знакомый припудренный тип. К нему тут же суются две девчонки лет по пятнадцати, с глянцевыми журналами в руках. Тип неприятно улыбается, берет у одной из девчонок фломастер, делает драматическую паузу… и оставляет автографы на круглых щечках. Девчонки млеют.

«Певец, – вспоминает Ана София. – Или актер?»

Мысли ее принимают другое направление.

«А может, – думает она, – этот мальчишка в кафе – мой поклонник? Может, он читал моих „Бронзовых змей“? Может, он хотел иметь что-нибудь мое на память, а попросить постеснялся?»

Ана София несколько секунд стоит неподвижно, потом разворачивается и идет к кафе.

* * *
Виржилиу Андраде забирает со стойки салат и суп для первого столика, когда его окликают.

Виржилиу оборачивается.

– Мне бы хотелось, – сухо говорит Ана София, – получить наконец мой кофе. И расплатиться. Вы же не думали, – высокомерно добавляет она, – что я могла уйти, не заплатив за обед?

– Да-да, – с запинкой отвечает Виржилиу. – То есть нет-нет. Конечно, мы не ду… я даже близко не думал! Вы не представляете, как я вас уважаю! Вы бы не оставили мне автограф? Меня зовут Виржилиу. Виржилиу Андраде…

Ана София победно улыбается и усаживается за столик в углу.

* * *
«Слава богу, убралась, – с облегчением думает Виржилиу Андраде, ссыпая на стойку чаевые. – Правильно я придумал попросить у нее автограф. Теперь точно не нажалуется». Он достает из кармана бумажку, на которой написано: «Виржилиу Андраде – самому странному из всех официантов. Ана София Мендонса», рвет ее и выбрасывает в ведро. Официальные автографы ему в коллекции не нужны.

– Эй, Андраде! – ехидно зовет судомойка Карла Соуза. – Что это у тебя сегодня с жилетом?

Виржилиу ощупывает себя и обнаруживает, что вместо щегольского хлястика у него сзади болтается крошечный обгрызенный хвостик.

* * *
Не разуваясь, Ана София присаживается к секретеру и выдвигает ящик с карточкой: «Любовники/поклонники».

Достает из кармана жакета лоскуток черного шелка. Кладет его в герметично закрывающийся пакетик, на бумажной наклейке мелкими, но удивительно четкими буквами пишет: «Виржилиу Андраде. Официант» – и засовывает пакетик в ящик между грязным платком премьер-министра, поцеловавшего ей руку на церемонии вручения премии Камоэнша, и расческой издателя Нуну Эштевеша, с которым у Аны Софии двадцать лет назад был головокружительный секс в книгохранилище.

Воображаемый друг

Портрет неизвестного в шляпе

– Совсем ничего не вспомнил? – Рита наливает минеральную воду в электрический чайник.

– Пойдешь греть?

– Нет. Просто хочу из чайника.

Рита достает из коробки чашку без ручки и ложечку.

– Будешь?

Хорошо тем, кто может просто покачать головой.

– Нет.

– А я буду, – с вызовом говорит Рита, – я сумасшедшая.

– Ты не сумасшедшая. Ты просто эксцентричная.

– Которая живет в лифте.

– Ну надо же тебе где-то жить, – успокаивающе говорю я.

Рита вздыхает, наливает себе воды из чайника и начинает помешивать ложечкой, чтобы скорее вышел весь газ.

– Расскажи, что ты вспомнил, – просит она.

* * *
…синие купальные трусы. В такую стилизованную маргаритку. Не плавки, а именно трусы, знаешь, из плотной ткани, довольно длинные и очень широкие. Внутри у них была сеточка. Карлу страшно раздражала эта сеточка, уж не знаю почему.

– А кто это – Карла?

– Что?

– Ты сказал: «Карлу страшно раздражала сеточка».

– Я сказал?

– Ну точно, что не я.

Если б я мог, я бы пожал плечами. Понятия не имею, кто такая Карла.

– Жена. – Рита удовлетворенно кивает и подливает себе воды из чайника. – У тебя была жена по имени Карла. Вспоминай про нее.

– Рита, – говорю я, – имей совесть. Я не могу взять и вспомнить сразу все. Я и так уже вспомнил про трусы.

Рита хрюкает в чашку.

– Да ну тебя, – говорит она, – у меня из-за тебя вода носом пошла.

* * *
Рита допивает воду, вытирает чашку салфеткой, прячет чашку обратно в коробку, а смятую салфетку кладет в пакет для мусора. Она очень аккуратная, Рита. И чистенькая. Каждый день ходит мыться куда-то к соседям, возвращается довольная, порозовевшая, с мокрыми волосами. Если бы я мог, я бы на ней женился. Жалко, что я не могу.

– Я буду переодеваться, – говорит Рита, – не смотри.

– Я не смотрю.

– Смотришь-смотришь. – Рита стягивает через голову цветной свитер. – Я как на тебя ни гляну – ты смотришь.

– А ты знаешь про мои трусы в маргаритку.

Рита хохочет и вдруг умолкает.

– Я сумасшедшая, – печально говорит она. – Ты же знаешь, что я сумасшедшая, да?

Хорошо тем, кто может насмешливо улыбнуться.

– Да, ты сумасшедшая. А я, наверное, репродукция из каталога в рамочке. Портрет неизвестного в шляпе.

Рита опять хохочет.

– Я буду переодеваться, – говорит она, отсмеявшись. – Не смотри.

И переворачивает меня лицом к стене.

Домашнее животное господина архивариуса

Выражение «кормить (покормить) животное господина архивариуса» встречается только в местечке Алмаш-ду-Мештре (население 2 тыс. человек) и, по всей вероятности, связано с какой-то местной легендой. Оно обозначает неубедительную отговорку, неуважительную или несуществующую причину: «Да-да, а еще ты КОРМИЛ ЖИВОТНОЕ ГОСПОДИНА АРХИВАРИУСА», – говорят тому, кто опоздал и пытается оправдаться.

К сожалению, ни память горожан, ни документальные источники не сохранили для нас саму легенду, так что потомкам остается только догадываться, что это был за господин архивариус и чем было замечательно его домашнее животное.

Из отчета по летней фольклорной практике студентки второго курса гуманитарного факультета Лиссабонского университета Алешандры Бриту Пинту
Нельзя сказать, что сеньор Аждрубал Томаш да Фонсека, наш главный архивариус, – самый старый человек в городе.

У нас полно стариков, по сравнению с которыми сеньор да Фонсека – просто мальчишка.


Например, есть дона Анжелина Коррейа, та самая, что ездит в коляске с моторчиком, по утрам кормит белых голубей на площади у церкви Божьей Матери Легкой Смерти, а всех остальных гоняет своей здоровенной палкой и однажды убила насмерть сизаря, который накануне удрал из голубятни у Жоау Паулу Силва-и-Кошта. Жоау Паулу похоронил сизаря, а доне Анжелине объявил войну на всю жизнь. Правда, сейчас у них перемирие, потому что дона Анжелина подарила Жоау Паулу три банки клубничного варенья и разрешила обтрясывать ее фиговое дерево когда вздумается.


А еще есть дона Балбина де Соуза, та, что одевается во все черное, а платок надвигает на самый нос, так что видна только бородавка с двумя черными волосками и одним седым. Дона Балбина, хотя и страшно старая, каждое утро встает в пять утра и доит корову Мимозу, а потом ее дочка Мария Тереза, не коровы дочка, а доны Балбины, развозит молоко покупателям на мотоцикле «Вешпа». Мария Тереза тоже страшно старая, хотя и не такая, как дона Балбина, и мотоцикл у них тоже старый, только корова Мимоза еще довольно молодая, хотя тоже уже в годах.


И еще есть веселая старуха Рита Жоакина, та, что красит волосы в морковный цвет и уверяет всех, что ей всего сорок лет, но ей никто не верит, потому что пятьдесят лет назад она всех уверяла, что ей всего двадцать пять. Рита Жоакина поверх одежды носит алую шелковую шаль с кистями, красит длинные, загибающиеся внутрь ногти в малиновый цвет, курит самые дешевые сигареты через тонкий янтарный мундштук и смеется, как в книжках – раздельно. Вот так: «Ха! Ха! Ха!»


И наконец, есть дедуля Бигодеш,[59] который такой старый, что никто уже не помнит, как его на самом деле зовут. Сам дедуля тоже этого не помнит: он впал в детство еще до моего рождения и с тех пор живет в яслях, где ему отвели отдельную комнату, потому что дома престарелых в городе нет, а в больницу его не берут, чтобы дедуля там чего-нибудь не подцепил. У всех приходящих его навестить дедуля Бигодеш требует конфетку или колбаску. Кроме «конфетки» и «колбаски» дедуля говорит только слово «усики», и больше ничего не говорит, зато гулит и булькает, как заправский младенец, все младенцы в яслях ему завидуют.


Решительно, сеньор Аждрубал Томаш да Фонсека – не самый старый человек в городе.

И все равно, когда говорят о стариках, почему-то первым вспоминают именно его.

Наверное, потому, что он единственный во всем городе одинокий старик.


Например, у доны Анжелины есть два сына, пятеро внуков, дюжина правнуков и одна праправнучка Ана Маргарида, которой на прошлой неделе исполнилось два года. Ана Маргарида, когда вырастет, наверняка будет певицей. Когда у нее резались зубы, весь город не спал, даже дедуля Бигодеш, хотя он и глухой, а от дома, где резались зубы у Аны Маргариды, до его яслей – целых пятнадцать минут быстрым шагом.


А у доны Балбины есть ее страшно старая дочка Мария Тереза и Марии-Терезин страшно старый возлюбленный Питер Машаду Смирнофф. Дона Балбина запрещает Марии Терезе выходить замуж за Питера, потому что Питер наполовину иностранец, разведен и не ходит в церковь, и Мария Тереза встречается с Питером тайно, каждую субботу, а дона Балбина делает вид, что этого не знает, и даже нарочно отворачивается, когда Мария Тереза по субботам выводит из сарая их страшно старый мотоцикл.


А веселая старуха Рита Жоакина кормит обедами всех городских кошек, и когда она идет по городу в своей шали и со своей сигаретой, кошки шагают за ней гуськом, почтительно соблюдая дистанцию. Рита Жоакина хвастается, что раньше, когда ей было еще двадцать пять, вот так же, гуськом, за ней ходили мужчины, и очень жалеет, что теперь, когда ей сорок, мужчины стали уже не те и, вместо того чтобы ходить гуськом, сидят дома у камина. Кошки слушают жалобы Риты Жоакины и вежливо кивают. Они тоже думают, что нынешние мужчины могли бы быть и получше.


Ну а дедуля Бигодеш – он вообще всеобщий ребенок, то есть дедушка. Когда он выбирается из своей комнаты, все тридцать ясельных младенцев ползут наперегонки, чтобы повиснуть на дедуле и погулить с ним по душам о чем-то своем, младенческом.


И только сеньор Аждрубал Томаш да Фонсека, наш главный архивариус, живет совсем один. У него даже кошки нет, не говоря уже о правнуках. Только черный зонт с рукояткой в виде головы попугая, но сеньор Аждрубал все равно им не пользуется – засунул в угол и даже пыль не велел стирать. Я знаю, о чем говорю, Паулиня Фигейра, двоюродная кузина мужа сестры моей матушки, убирает у сеньора Аждрубала каждую вторую и четвертую среду месяца. Она считает, что воздух в доме у сеньора Аждрубала сделался ядовитым от книг и бумаг, и даже кактус в горшке, который сама же Паулиня и принесла, начал чахнуть и, если бы Паулиня не унесла его обратно, совсем бы погиб. Паулиня как-то позвала меня с собой, чтобы я сама понюхала воздух в доме сеньора Аждрубала, но был обед, и в кафе было полно клиентов, и все хотели супа, и не хотели ждать, поэтому я и не пошла. Но Паулине верю. Достаточно посмотреть на сеньора Аждрубала, как он идет по улице в своем черном плаще, и сразу становится понятно – вот идет одинокий старик, у которого никого нет.

Мне его очень жалко.

* * *
Сеньор Аждрубал Томаш да Фонсека сидит на скамейке под здоровенным кипарисом и, прищурясь, смотрит, как толстые белые голуби выхватывают куски хлеба из рук маленькой сморщенной старушки в коляске. Старушка умиленно улыбается беззубым ртом, не забывая грозить суковатой палкой сизым голубям, которые тоже норовят урвать хлебца от старушкиных щедрот.

– Господин архивариус! – зовет девичий голос, и сеньор Аждрубал вздрагивает от неожиданности.

Он медленно оборачивается. Рядом со скамейкой стоит смущенная конопатая девица в клетчатом переднике поверх синего шерстяного платья.

– Господин архивариус, – повторяет она, заливаясь неровным румянцем. – Не хотите ли зайти в кафе? Мне сегодня очень удался сливочный торт.

Сеньор Аждрубал поджимает губы и поднимается со скамейки. Он такой высокий, что конопатой девице приходится задирать голову, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Спасибо, эээээээ…

– Конштантина Пиреш, – с готовностью отвечает девица. – Можно просто Тина.

– Спасибо, барышня Пиреш, – сухо говорит сеньор Аждрубал. – К сожалению, у меня нет времени. Мне пора идти домой кормить мое домашнее животное. С вашего позволения. – Сеньор Аждрубал слегка кланяется расстроенной Тине, резко разворачивается и, печатая шаг, удаляется в переулки.

Спиной он чувствует, как Тина с острой жалостью смотрит ему вслед.

* * *
Коробка приоткрывается, и на муху падает солнечный свет.

Муха щурится, трясет головой и нервно трет глаза.

– Проснулась? – спрашивает ее Голос.

– Бззз, – отвечает муха и отнимает лапки от глаз. Голова еще тяжелая от сна, но свет уже не раздражает.

– На вот тебе, – говорит Голос, и в коробку падает кусочек сыра, волоконце куриного мяса и большая, упоительно пахнущая крошка сливочного торта.

Муха возбужденно потирает лапки, но приступать к еде не торопится – просто не знает, с чего начать.

– Кушай, кушай, – успокаивающе бормочет Голос. – Кушай. Хорошая муха. Славная муха. Кушай.

– Бз, – благодарно говорит муха и осторожно трогает хоботком сыр.

Полчаса спустя разомлевшая от еды муха сидит на ладони у сеньора Аждрубала Томаша да Фонсеки и медленно чистит перепачканные в еде лапки.

– Ты мое хорошее домашнее животное, правда? – стараясь не дышать на муху слишком сильно, говорит сеньор Аждрубал.

И муха ласково отвечает:

– Бззз!

Воображаемый друг

На улице жара, солнце, а он в куртке с капюшоном и еще зонтик раскрывает! Луиш, говорю, вот на фиг тебе зонтик, боишься, что голову напечет? А он мне молча руку протягивает, типа, на, посмотри, мокрая совсем, а я ее только на секунду из-под зонтика высунул. Дождь уже третью неделю идет, как зарядил в конце ноября, так и не останавливается. Я вначале радовался, я люблю дождь, раньше, то есть, любил, а теперь уже устал. Очень много звуков. Шуршит, хлюпает, не могу. Голова болит. И холодно еще очень, ветер такой неприятный, я в куртке, под курткой – свитер теплый, а все равно до костей пробирает. Вот Шику – тому все равно, стоит в шортах и в шлепанцах, и мне жарко! Я аж взмок весь от жары, майка к спине липнет! А Луиш вцепился в свой зонтик и дрожит, и кончик носа у него синий. Никак не пойму, что с ним такое, заболел, что ли. Я говорю, Шику, ты же весь красный, у тебя же, поди, температура, а все потому, что ты в декабре под дождем в шортах разгуливаешь и в резиновых тапочках, а он на меня смотрит и кивает, вроде бы соглашается, а в глазах, как обычно, ухмылочка глумливая. Я иногда его просто ненавижу, причем чем дальше, тем больше. Сейчас опять еле сдержался, чтобы его не стукнуть. Нытик чертов. Навязался на мою голову. И не избавиться от него никак, я уже сколько пытался, даже маме рассказал. Зря, конечно. Мама тут же плакать начала, бедный мой, говорит, бедный одинокий мальчик, это все моя вина, если б не я, был бы у тебя сейчас братик или сестричка, ты бы с ними общался и тебе бы никто не мерещился. Так и сказала: «Мерещился»! Эй, ты, говорю, мерзляк, ты знаешь, что ты мне мерещишься?..

* * *
– Мама… – Граса заходит на кухню, и дона Консейсау немедленно прячет за спину недокуренную сигарету. Когда Орасиу нет дома, дона Консейсау любит выкурить за работой сигарету-другую, но ей нравится думать, будто ни Орасиу, ни Граса об этом не догадываются. – Мам, вот представь: у одного человека есть воображаемый друг, но этот воображаемый друг говорит, что это тот человек – его воображаемый друг, а сам он – человек. Как ты думаешь, кто из них настоящий человек?

Дона Консейсау несколько секунд смотрит на Грасу и думает, что зря она не выбросила сигарету в окно.

– Знаешь что, – говорит она наконец. – Давай мы с тобой это завтра обсудим. Я устала сегодня страшно, а мне еще статью сдавать. А вот завтра…

– Ну мам!

– Без «нумам». И вообще, уже, – дона Консейсау смотрит на часы, – пол-одиннадцатого! А ты еще не спишь! Мы с тобой о чем вчера договаривались? Быстро чистить зубы и спать. Я приду через десять минут, чтобы ты уже лежала в постели, иначе в кино завтра не идем.

– Ну и пожалуйста, – обиженно бубнит Граса и нехотя идет к двери.

– Мама тоже не знает! – доносится через минуту ее голос откуда-то из прихожей. – Пошли в мою комнату. Сейчас она докурит, посмотрит в интернете, придет гасить свет и все расскажет.

Непарный элдер

Элдер[60] Антониу «Тони» Перейра торопливо пересекает двор. Время от времени он переходит с быстрого шага на рысцу, спотыкается, останавливается, делает глубокий вздох и снова идет, стараясь двигаться быстро, но без неподобающей миссионеру суетливости. Элдеру Антониу смертельно хочется побыстрее оказаться в своей комнате. Там, усевшись боком в продавленное зеленое кресло и перекинув длинные ноги через подлокотник, его ждет элдер Карлуш «Литу» Соуза. Литу простыл и кашляет, поэтому Тони почти насильно обмотал ему шею серым с кисточками шарфом и вышел на улицу один. Тони знает, что элдеры не ходят поодиночке, видит Бог, не из каприза он нарушил волю Пророка, но дома закончились хлеб, и яйца, и молоко, и надо было вынести мусор и еще получить в банке деньги и забрать на почте брошюры, а Литу так кашлял, что даже хозяйка пансиона, милая заблудшая старушка дона Мафалда, совершенно погрязшая в своем католичестве, поймала Тони у туалета и попросила позволения зайти после обеда. Тони разрешил, и в полдень дона Мафалда торжественно вплыла в их с Литу комнату, осторожно неся на подносе исходящую паром кружку. Литу заглянул в кружку и скривился, Тони тоже хотел заглянуть, но дона Мафалда вручила кружку Литу и так укоризненно посмотрела, что Литу немедленно выпил все до капли, хоть и гримасничал отчаянно.


– Что там было? – с сочувствием спросил Тони, после того как Литу, закрыв дверь за доной Мафалдой, кинулся к умывальнику и принялся полоскать рот.

– Кипяток с луком и с лимонными шкурками, – содрогнувшись, ответил Литу. – Честное слово, я предпочитаю кашлять! – И тут же закашлялся, да так, что из глаз хлынули слезы.

Поэтому Тони вышел один – и в магазин, и везде, он был твердо уверен, что сможет, но не смог – не пошел ни на почту, ни в банк, только вынес мусор и купил молока и яиц, а теперь идет по двору к пансиону, с трудом сдерживаясь, чтобы не припустить бегом. Элдер Тони не умеет ходить по улице без Литу. Без Литу Тони чувствует себя раздетым и выставленным на всеобщее обозрение, освежеванным и разделанным, мертвым и никому не нужным. Решительно, элдер Тони не умеет жить без Литу.


На лестнице Тони сталкивается с доной Мафалдой. Дона Мафалда глядит на него приязненно и немного обеспокоенно.

– Ну как вы себя чувствуете, мой мальчик? – спрашивает она своим слегка надтреснутым жеманным голоском. – Помог вам мой чай?

Тони кивает и благодарит. Бедная старушка, думает он, совершенно не в себе. Опять спутала меня с Литу. Тони всегда недоумевает, когда дона Мафалда принимает одного элдера за другого. Тони не понимает, как можно спутать его с Литу. Литу высокий и худой. Литу красивый. У Литу чудесные темно-рыжие, как шерсть у ирландского сеттера, волосы. Тони ни разу не прикоснулся к ним, но он уверен, что и на ощупь они такие же мягкие и шелковистые. У Литу зеленые крыжовенные глаза и длинные музыкальные пальцы. У Литу нос с горбинкой и твердый, с ямочкой, подбородок. Тони украдкой бросает взгляд на свое отражение в нечистом зеркале в конце коридора. Он себе не нравится. Он низенький, толстый и смуглый, но не золотистый, а какой-то зеленоватый. У него маленькие пухлые руки, дрожащие, как желе, щеки, а в кудрявых темных волосах уже сверкает крошечная круглая лысинка. Тони очень хотел бы быть таким, как Литу. Но нет, так нет, он просто счастлив тем, что Литу есть в его жизни. Вместе они – сила. В прошлом году их признали лучшей миссионерской парой.


Перед дверью комнаты элдер Тони останавливается. Может быть, думает он, вначале имеет смысл пойти на кухню и приготовить Литу, скажем, омлет?

Большой золотистый омлет, а к нему – два тоста, чай – нормальный чай, без лимонных шкурок и лука – и еще джем. Тони знает, где дона Мафалда прячет джем, и иногда таскает у нее немножко. Не для себя – для Литу. Литу сладкоежка, и это до слез умиляет элдера Тони.

А когда Литу будет намазывать джем на тост, Тони наконец наберется мужества и взъерошит ему темно-рыжие волосы. А может, просто сдвинет упавшую на лоб шелковистую челку. И Литу не подумает о нем плохо, наоборот, он улыбнется Тони крыжовенными глазами и смешно поблагодарит его с набитым ртом.


Руки у Тони заняты подносом доны Мафалды, поэтому он несколько раз ударяется о дверь оттопыренным задом, а когда дверь подается, пятясь входит в комнату и с криком «сюрприз!» поворачивается к зеленому продавленному креслу. С кресла с задушенным писком вскакивает небольшая растрепанная девушка. На девушке ничего нет, и она безуспешно пытается прикрыться широким серым шарфом с кисточками. Маленькое личико ее кривится, как будто она собирается не то чихнуть, не то разрыдаться. Багровый от смущения Тони топчется посреди комнаты с подносом и не знает, куда девать глаза. И только Литу спокойно застегивает взвизгнувшую молнию на джинсах и устраивается в кресле боком, перекинув через подлокотник длинные ноги.


Пять минут спустя все мирно пьют чай. Тони еще мрачен и растерян, девушка – Криштина Рейш, представилась она после того, как все-таки оделась, – смущена, но Литу заботлив и добродушен за троих. Он снова обмотал шею шарфом с кисточками, походя приобнял Тони за плечи, поцеловал Криштину в кончик носа, и неожиданно в комнате воцарилось благожелательное спокойствие. В присутствии Литу атмосфера просто не может быть напряженной.


– Я не хочу никаких напарниц, – говорит раскрасневшаяся Криштина, намазывая джем на тост. – Кто придумал эту глупость – обязательно по двое? Другое дело, если человек сам не справляется…

Тони смотрит на нее с сожалением.

– Поодиночке мы не можем заниматься миссионерской работой, ты же знаешь.

– Почему?! – удивляется Криштина. – Ты же занимаешься, и ничего!

Тони краснеет.

– Я не занимаюсь. Я только в магазин выходил.

Криштина смотрит на него с недоверием.

– Я только в магазин, – повторяет Тони. – Заниматься миссионерской работой – в одиночку?! Ты с ума сошла! Я, если хочешь знать… – Тони ловит предостерегающий взгляд Литу и замолкает. Работой! Да он вообще ничем не в состоянии заниматься, если рядом нет Литу…

Личико Криштины снова кривится – на сей раз от злости.

– Да, конечно! В магазин он выходил! Хоть бы мне не врал! Думаешь, ты особенный и только тебе можно одному работать?! Боишься, что тебя кто-нибудь подвинет с места лучшего миссионера?

Тони смотрит на Литу.

– Сдурела она? – одними губами спрашивает он.

– Не бери в голову, – так же неслышно отвечает Литу и успокаивающим жестом кладет руку Тони на колено.

Криштина зло смотрит на Тони и Литу, раздувая от негодования тугие ноздри.

– Мы еще посмотрим, кто будет лучшим миссионером в этом году! Тоже мне – непарный элдер!

Тони с Литу снова переглядываются, и Литу протягивает руку и рывком пересаживает Криштину к себе на кресло. Тони отворачивается, чтобы не смотреть, но все равно видит, как Литу берет двумя пальцами маленькое, красное от злости ухо и что-то в него шепчет, и Криштина вдруг расслабляется, обмякает и даже трется щекой о руку Литу.

* * *
Дона Мафалда обнаружила, что еще одной банки джема как не бывало.

– Ну что такое, – сердито бормочет она себе под нос, – сколько же можно таскать мое сладкое?!!

Дона Мафалда решительно подходит к комнате на втором этаже и приоткрывает дверь. Ее единственный жилец, Карлуш Антониу Перейра де Соуза, которому она сдала комнату только потому, что он вначале сказал, будто его зовут Элдер, как внука доны Мафалды, сидит боком в зеленом продавленном кресле, перекинув длинные ноги через подлокотник, и разговаривает сам с собой, поочередно отпивая чай из трех разных кружек.

Дона Мафалда сплевывает и крестится. Ох уж эти сектанты! Хорошо, что контракт на съем заканчивается уже в конце этого месяца.

Профессор и воображаемый бразилец

Профессор Гильерму Алвеш терпеть не мог вечерние занятия. По утрам он бывал свеж и бодр, блестяще импровизировал, шутил, и самая сухая и скучная материя в его изложении превращалась в изысканное лакомство. Выходя с утренних лекций, его студенты еще долго ощущали во рту некий особенный пикантный привкус, который в университете давно прозвали «гильерминским».


– От Алвеша, поди, пошли, ишь, облизываются, рожи гильерминские! – недовольно бубнили завистники, истерзанные трескучим речитативом доцента Паулы Бобон или высокоучеными дискурсами академика Жоакина Коррейи.


Но после обеда профессор Алвеш становился неузнаваем.

Обедал он обычно в университетской столовой. Профессор шел туда около трех часов, когда основной поток студентов уже рассасывался и уборщица Граса начинала ставить на столы перевернутые вверх ногами стулья. Завидев входящего профессора, повар Эваришту без напоминаний доставал из холодильника два судочка из огнеупорного стекла и ставил их в микроволновку. В судочках всегда было одно и то же: суп из зеленой фасоли и тушеная говядина с рисом. На десерт профессор ел молочный крем. Крем не нужно было разогревать, поэтому Эваришту доставал его из холодильника в последнюю очередь.

Суп и говядину профессор съедал очень быстро, почти с жадностью, потом так же энергично набрасывался на десерт, и тут силы оставляли его. Ложка начинала двигаться все медленнее и медленнее, пока наконец не застывала в воздухе, на полпути между глиняной плошкой и полуоткрытым профессорским ртом. Для Эваришту это был сигнал, что пора нести тройной кофе без сахара и стакан ледяной воды.

После кофе профессор Алвеш закрывал глаза и несколько минут сидел неподвижно. Потом, все еще с закрытыми глазами, выкуривал зажженную внимательным Эваришту сигарету и только после этого находил в себе силы встать из-за стола.

На вечерних занятиях это был совершенно другой человек: его речь становилась монотонной и прерывалась совершенно бессмысленными паузами, во время которых профессор Алвеш вяло улыбался и незаметно щипал себя за запястья, чтобы не уснуть.

* * *
– Девятнадцатый век вообще полон бразильцев, – сказал профессор Алвеш, засунув в рот дужку очков. Вышло невнятно, поэтому профессор вытащил дужку изо рта и повторил это утверждение еще раз.

Селеште и Лижия удивленно переглянулись. Занятие было посвящено типографским шрифтам, и было совершенно непонятно, с какой стати профессор вдруг заговорил о бразильцах.

– Я думаю, – вдохновенно сказал профессор, постукивая очками по столу, – что из этого могло бы получиться недурное исследование! Наверняка Валдомиру, как гражданину Бразилии, это было бы интересно. Как вы считаете, Валдомиру? Интересна вам эта тема?

Все дружно уставились на Валдомиру, и Валдомиру нервно поерзал на стуле. Он не любил быть в центре внимания.

– Возьмем типичного воображаемого бразильца образца девятнадцатого века, – все больше возбуждаясь, профессор Алвеш подошел к Валдомиру и положил руку с очками ему на плечо. Еще влажная дужка со следами профессорских зубов едва не уткнулась Валдомиру в глаз. – Это обычно искатель приключений, человек низкого происхождения. – Валдомиру увидел, что Лижия, сидящая к нему ближе всех, ехидно ухмыльнулась, и страстно пожелал провалиться сквозь землю. – Он поехал в Бразилию за деньгами, вернулся богачом и теперь тратит деньги направо и налево, не имея понятия ни о стиле, ни о хорошем вкусе…

Если бы не рука профессора на его плече, Валдомиру спрятался бы под стол. Красотка Лижия рядом с ним уже откровенно хихикала, и Валдомиру с тоской думал, что теперь ему тут точно ничего не светит.

– Однако же в романах Тейшейры де Вашконселуша мы встреча…

– Профессор, уже шесть часов! – тоненько пискнула Селеште. – Можно сделать перерыв?

Профессор Гильерму Алвеш прервался на полуслове, несколько раз беззвучно закрыл и открыл рот, потом кивнул и выпустил наконец плечо Валдомиру.

Валдомиру вскочил и выбежал в коридор, на ходу доставая сигареты.

* * *
– Гильерму сегодня в настроении, – вполголоса проговорила Лижия, выходя из кабинета. – Как будто и не вечер…

– Да ну, – сказала Селеште, передернув плечами. – Меня эти его шуточки нервируют.

– А мне понравилось! – Лижия потянулась, чуть не задев Валдомиру. – По-моему, Гильерму гений, а все гении с придурью!

– Не знаю, не знаю, – с сомнением пробормотала Селеште. – Он же не придуривался, он же себя вел, как будто там действительно сидел этот… как его… Вальдемар?

– Валдомиру, – поправила Лижия. – Красивое имя, правда? – Она глянула на часы. – У нас десять минут. Мы идем в бар или нет?

– Идем, – кивнула Селеште.

– Тогда в темпе!

Лижия с легкостью прошла сквозь остолбеневшего Валдомиру и побежала вниз по лестнице, размахивая сумкой.

Жука

– Нела, пожалуйста! Ну пожалуйста!! – Жука прерывисто, со стоном, вздыхает, стараясь не расплакаться. Маринела натягивает одеяло на голову. – Нела! Ну Нела же! Нела, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!!!!

Голос Жуки становится тоньше и пронзительнее, она уже почти визжит.

– Нела! Не бросай меня здесь! Я боюсь! Нела! Нела!!!!

Маринела вскакивает с постели, затыкает уши пальцами и начинает ходить по комнате кругами.

– Ля-ля-ляааааа! – поет Маринела. – Ля-ля-ля-ляааааааа!!!! У вас родилась дооооооооооооочкааааааааа! УЗУ! Пум-пум-пум! Фриз! Дай мне еще! Фриииииз![61]

– Нела! Нела! Нела, что с тобой?! Нела!

– Пум-пум-пум! УЗУ!

– Нела!!!!

Несколько секунд Жоау Педру беспомощно смотрит на Маринелу. Он знает, что лучше всего при истерике помогает пощечина, но не может поднять руку на жену.

– Я тебя не слышу! – кричит Маринела. Она изо всех сил зажмурилась, из-под стиснутых век градом льются слезы. – Узу! Фриз! Другая сторона жизни!

В стену спальни стучат разбуженные соседи слева.

– Или вы немедленно угомонитесь, или я вызываю полицию! – кричит с балкона соседка справа.

Маринела прыгает на месте, как будто решила во что бы то ни стало провалиться к соседям снизу.

Жоау Педру чувствует, что с него хватит. Он стягивает с кровати простыню и накидывает ее на беснующуюся Маринелу. Потом хватает извивающийся сверток, несет в ванную, заталкивает в душевую кабинку, не снимая простыни, и включает на полную мощность ледяной душ.


Через двадцать минут обернутая в полотенце Маринела сидит на кухне и пьет чай с мятой.

– Я не знаю, что мне делать, – говорит она тихо. – Она не успокоится, пока меня не убьет. Она всегда была страшно упрямой.

Жоау Педру сжимает руку Маринелы и молчит. Он тоже не знает, что ему делать.

* * *
– А эта, – Ана Мария допивает кофе и отставляет чашечку, – ее сестра… Она реально существовала?

Жоау Педру пожимает плечами.

– Жука? Сложно сказать. Маринела говорит, что да. Я думаю, что нет.

– А что говорит твоя теща?

Жоау Педру хмыкает.

– А кто тебе сказал, что у меня есть теща?

– Аааааааа, – понимающе тянет Ана Мария. – Я помню, ты всегда хотел жениться на сироте…

– Именно. – Жоау Педру призывно машет рукой официанту: – Счет, пожалуйста.

* * *
– Нела, – шепчет Жука. – Не оставляй меня здесь одну, Нела! Здесь страшно одной!

Маринела затыкает слив желтой пробкой с утенком и пускает воду.

– Пожалуйста, – шепчет Жука. – Пожалуйста, Нела!

Маринела достает из шкафчика новенький фен со множеством функций. Жоау Педру купил ей его на радостях, когда Маринела сказала, что передумала стричься налысо.

– Спасибо, Нела, – шепчет Жука. – Спасибо, ты умница.

Маринела смотрит на фен и снова засовывает его в шкафчик.

– Нела?! – нервно говорит Жука. – Нела?!

– Не зуди, – досадливо отмахивается Маринела. – Я сейчас!

Маринела выходит из ванной и возвращается со старым квадратным тостером.

– Тостер лучше, – говорит она. – Фен жалко. Он новый.

– Хорошо, – успокоенно мурлычет Жука. – Как хочешь.

Маринела закручивает кран и включает тостер в сеть. Наклоняется над ванной. В воде отражается она сама – с тостером в руках – и еще кто-то. Кто-то маленький, одинокий, безмерно несчастный и злой. Маринела улыбается. Кто-то неуверенно улыбается ей в ответ.

– Ну, ты готова? – спрашивают хором Маринела и Жука.

* * *
Свет погас, когда лифт подползал к пятому этажу.

– Достали уже своими отключениями, – бормочет Жоау Педру, пытаясь руками раздвинуть дверцы. – Какого черта мы в этом доме вообще платим за электричество?!

* * *
Жоау Педру нажимает на кнопку звонка, но вспоминает, что во всем доме нет света. Покопавшись в кармане, он нащупывает ключи. Внезапно дверь распахивается. На пороге стоит улыбающаяся Маринела со свечой, а рядом с ней ее точная копия – те же кудряшки, тот же тупой носик, те же круглые янтарные глаза, – только совсем юная, лет десяти, не больше.

– О, это ты! – говорит Маринела. – А мы замыкание устроили!

– Это ты устроила, – заявляет копия. – Ты тостер в воду кинула! – Она поворачивается к ошеломленному Жоау Педру и протягивает ему руку: – Жулия. Можно Жука.

Счастливый брак

…ну и выслали его, естественно. Без права на возвращение. Даже то, что отец – судья, не помогло. Вернее, нет, что я глупости говорю, помогло, конечно. Если бы не отец – он бы пошел не в ссылку, а на каторгу. А так только посадили на первый корабль, даже за вещами домой зайти не позволили.

А у нас свадьба через две недели. Через две недели, представляете? То есть платье уже сшито, падре заплачено, гости приглашены, оркестр нанят, карточки – кто где сидит – надписаны, в общем, ни отменить, ни перенести. Я, конечно, рыдаю, у матушки голова разболелась, она в спальне заперлась, окна завесила, лежит с повязкой на лбу, пахнет уксусом, отец злится, я так и знал, кричит, я был уверен, я сразу говорил, что нельзя связываться с этим щенком, а ты дура своевольная, сама перед гостями оправдываться будешь! В общем, ад. И тут сестрица моя младшая, Фернанда, они с мужем сейчас в Канаде живут, а тогда она в лицее училась, говорит: а почему бы вам не пожениться дистанционно? А потом он вернется, а вы уже женаты…

* * *
– И как отреагировали ваши родители?

– Ну как… у матушки в придачу к голове разболелась еще и нога. А отец на удивление спокойно воспринял. Я думаю, он просто устал ругаться, он вообще был человек довольно мягкий, скандалов не любил.

– А как вам показалась эта идея?

– Мне, честно сказать, уже все равно было. Дистанционно, так дистанционно. Сейчас это смешно вспоминать, а тогда-то я была твердо уверена, что жизнь моя кончена. Поэтому я тоже легла в постель, как матушка, служанки между нами бегали, а всеми приготовлениями занималась Фернанда.

* * *
Дона Карлота кладет мне на колени толстый, обтянутый вишневым бархатом альбом.

– Видите? – говорит. – Вот так мы и поженились.

На фотографии юная невеста в гладком белом платье с нарочито серьезным лицом держит за рукав темный мужской костюм. Сзади костюм придерживает кто-то небольшой, кудрявый, умирающий от смеха.

– Это Фернанда, – поясняет дона Карлота. – Она была в полном восторге от идеи с костюмом.

– Это не она придумала?

– Нет, – дона Карлота весело улыбается, сморщив нос, и сразу становится похожа на сестру. – Мы вначале решили, что вместо жениха будет заместитель. А потом я подумала: это что же получается, я с чужим человеком кольцами обменяюсь? Еще чего не хватало!

* * *
…ну вот. Я поначалу очень переживала, боялась, что ничего у нас после такой свадьбы не выйдет. Родители мои тоже очень нервничали. Но, слава богу, все сложилось. Всю жизнь прожили вместе душа в душу. Дочерей вырастили. Верите, за сорок пять лет – ни одного скандала, ни одной ссоры!

Завистливо прищелкиваю языком. Сорок пять лет, надо же… а мы месяц прожить не можем, чтобы не поругаться…

– А как было дальше? Он вернулся, или вы поехали к нему?

Дона Карлота смотрит на меня непонимающе.

– Ну… ваш жених… муж? Как вы потом встретились?

– А мы не расставались.

Дона Карлота встает и делает мне знак идти за ней. В смежной с гостиной комнате сумрачно и слегка пахнет сыростью. На недлинном диване лежит мужской костюм – кажется, тот же самый, что был на фотографии. Дона Карлота наклоняется и нежно стряхивает с лацкана невидимую мне соринку.

– Уснул, – говорит она шепотом. – Он в это время всегда спит.

Понимающе улыбаюсь. А что мне еще остается делать? На кресле возле стены лежит малюсенькая розовая кофточка. Надо бы промолчать, но мне не удается.

– А это, – спрашиваю, – и есть ваша дочь?

– Ну что вы! – смеется дона Карлота. – Это… дайте подумать… уже прапраправнучка!

Она берет кофточку, прижимает ее к груди и растроганно улыбается.

– Обожаю, обожаю их, когда они совсем крошечные!!!

Придумать Каролину

Ты просыпаешься и сразу тянешься к Каролининой кровати, чтобы пихнуть Каролину посильнее, потому что тебе приснилось, что она придумала ночью спуститься в сад и выкопать из-под беседки твою коробочку с сокровищами. Но Каролине самой приснилось, что ты придумала поменять головы у всех ее кукол и еще спрятать ее розовуюрасческу, ту, у которой было зеркальце, пока не потерялось, и она пихает тебя первой, а ты щипаешь ее за руку и пытаешься ухватить за волосы, но она дергает головой, и ты промахиваешься, а потом вы валитесь в проем между кроватями, толкаясь и царапаясь, как клубок драчливых котят, кто первый позовет маму, тот дура. Ты пинаешь Каролину в коленку, а она кусает тебя за щеку, МАМА, вопите вы хором, СКАЖИ ЕЙ, и мама вбегает в комнату, на ходу вытирая о передник руки в перчатках.

Мама всегда что-то моет и чистит, ты пытаешься представить ее себе без передника, без белого платка на голове, без желтых с огромным раструбом перчаток из толстой резины, но у тебя ничего не получается. У тебя просто нет воображения, фыркает Каролина. Можно подумать, у тебя его тыща, сердишься ты. Ты не знаешь, что такое воображение, но ведь и Каролина тоже не знает, она просто услышала у кого-то и повторяет, как попугай. Я-то знаю, говорит Каролина и рисует маме желтые кудряшки и корону, а тебе не скажу. Нет, не знаешь, говоришь ты и дергаешь Каролину за волосы, потому что ты дура и воображение твое дурак. Каролина вцепляется ногтями тебе в руку и царапает почти до крови, пока ты черным карандашом жирно замалевываешь корону на рисунке, и вы уже опять деретесь, мама, скажи ей, нет, мама, ты ей скажи, это она первая начала, она всегда первая начинает, и мама стоит у двери и смотрит на вас с расстроенным видом и вытирает о передник руки в перчатках, ну хорошо, хорошо, я скажу, скажу, она больше не будет, правда.


Прямо не знаю, что делать, говорит мама. Она пьет чай на веранде за столом, напротив нее в кресле сидит Ана, тетя Ана, мамина младшая сестра, сверху, из окна детской, видны только длинные ноги в белых брюках и белых сандалиях. Ногти на ногах выкрашены красным лаком, когда я вырасту, я тоже так хочу, думаешь ты. Не знаю, что делать, повторяет мама, мне ее ужасно жалко, ей тут совсем не с кем играть, она себе уже сестру придумала, только все время с ней дерется, ты представляешь, бедная девочка. Ана что-то говорит, но тебе не слышно, хотя ты легла животом на подоконник и изо всех сил высунулась из окна. Что ты сказала, переспрашивает мама. Еще чаю, говорит Ана, теперь ты ее слышишь, как будто неожиданно включили звук, ты не могла бы мне налить еще чаю? Конечно, конечно, мама вскакивает из-за стола и уходит в дом, почему она не снимет перчатки, сердито спрашиваешь ты, уронит же чашку. Каролина пожимает плечами и молчит. Она лежит животом на подоконнике рядом с тобой и тоже смотрит на Анины ноги в белых брюках.

Нет, не лучше, говорит Ана кому-то, встает с кресла и начинает ходить по веранде. Из окна детской видна ее темноволосая голова, длинные гладкие волосы закрывают лопатки, Ана разговаривает по телефону, встряхивает головой, но волосы не шевелятся, как будто нарисованные. А я тебя предупреждала, говорит Ана, и по голосу слышно, что она сердится, нет, я говорила, что будет только хуже, ты ее сколько времени не видела, а я постоянно езжу, ты знаешь, что она опять все время что-то моет и трет, я удивляюсь, что еще не протерла стены до дыр, и еще придумала себе дочку и говорит о ней без конца, и трет-трет-трет тряпкой, и говорит-говорит-говорит, нет, я не нервничаю, я не нервничаю, я просто злюсь, если бы не твои дурацкие идеи, мы бы давно уже отвезли ее к врачу, ей нужна профессиональная помощь, а не покой, я тебе сто раз это говорила, ты просто ответственности боишься.

Ты слышала, спрашиваешь ты у Каролины, тшшш, говорит Каролина, не мешай. Приезжай, командует Ана в телефон, прямо сейчас и приезжай, вдвоем с тобой мы ее уговорим, я сейчас позвоню моему психиатру, он мне рассказывал про одну клинику.

Ты чувствуешь, что тебе становится горячо дышать, как в прошлый раз в ванной, когда Каролина включила кипяток и напустила полную ванную пара. Ты дура, кричишь ты Каролине, хватая ртом воздух, ты дура, дура, дура, кого ты придумала, ты слышала, ее сейчас увезут, маму сейчас увезут, а как же мы, кого ты нам придумала, дура, немедленно думай ее обратно, ты слышишь, немедленно. Ты стянула Каролину с подоконника, ухватила ее за плечи и трясешь ее изо всех сил, а Каролина даже не отбивается, только пытается оторвать от себя твои руки и что-то приговаривает сквозь слезы, но ты нарочно кричишь громко, чтобы не слышать, потому что знаешь, что она говорит: я не могу придумать обратно, я не могу придумать обратно, я не могу придумать обратно.

Потом ты прекращаешь трясти Каролину и обнимаешь ее руками и всем телом, вцепляешься в нее, как обезьянка, ты видела на картинке, и наконец начинаешь плакать, и Каролина вцепляется в тебя тоже, и вы плачете хором, Каролина басом, ты чуть потоньше, с подвываниями.


Ана, Ана, ты где, у тебя все в порядке, Ана, ты в клинику сама позвонишь или хочешь, чтобы я, Ана, скажи уже что-нибудь, мне выезжать или нет. Ана держит телефон в руке, но не отвечает, только открывает и закрывает рот, как будто кто-то сзади дергает ее за ниточки. О господи, Ана, говорит мама, их две, их действительно две, как же я раньше не замечала, и то снимает, то надевает желтые перчатки, а руки у нее белые-белые, и ногти накрашены красным лаком. Когда я вырасту, я тоже так хочу, говоришь ты Каролине, все еще всхлипывая, и Каролина сквозь слезы кивает тебе: да, да, да.

Принцессы и драконы

Развод

Ты понимаешь, я переросла эти отношения. Это трудно объяснить, я так чувствую, вот просто чувствую, понимаешь. Я устала, у меня больше нет сил, мне так тяжко, так муторно. И не говори мне про авитаминоз, это прошлой весной был авитаминоз, кожа шелушилась, и волосы стали никакие, но вот этой тоски, этой тяжести не было. И потом… ты ведь тоже от меня устал, только ты не признаешься, но я же вижу, я же не слепая. Конечно, ты занят, я понимаю, но ты же и раньше бывал занят и все равно вырывался как-то, а сейчас тебя дома не бывает вообще, пришел, умылся и спать, даже не ужинаешь… Конечно, я в последнее время особенно и не готовлю, но, в общем, и смысла нет, ты же все равно не ешь. Но обидно, правда. Поначалу-то мы вместе готовили, помнишь, ты как-то ягненка притащил и учил меня его разделывать и жарить? Помнишь, как мы смеялись, я никогда в жизни так не смеялась, а сейчас ты злой стал, нервный, с тобой не посмеешься, вообще чуть скажешь тебе слово поперек – ты сразу раздражаешься, дым из ноздрей…


Дракон на полу ворочается и всхрапывает, и Принцесса испуганно замолкает. Потом осторожно гладит кончик кожистого крыла маленькой, не очень чистой ручкой с обкусанными ногтями.


Понимаешь, тихонько говорит она, тут ведь еще вот что… я вдруг поняла, что ты меня не уважаешь. Я ведь человек, личность, не абы кто. Творческая личность, заметь. Я мемуары написала. А знаешь, как я углем рисую? А для тебя я как была, так и осталась обычной комнатной принцессой. Вот рыцарь – тот другой. Я ему дала первую главу почитать, так он плакал, представляешь? А ты разве заплачешь? Рыцарь уже и издательство нашел, и обложку, сказал, оплатит – сафьяновую, с драгоценными камнями, не какой-нибудь карманный формат на газетной бумаге. А иллюстрации я сама нарисую. Углем. Только ты не сердись на меня, ладно?


Снаружи раздается приглушенный свист. Принцесса еще раз гладит кожистое крыло и, крадучись, выходит из пещеры. Рыцарь уже спешился, его горбоносая лузитанская кобыла меланхолично объедает зеленый кустик.

– Ну что? – гулким шепотом спрашивает Рыцарь, не поднимая забрала. – Поговорила?

– Поговорила, – кивает Принцесса и тяжело вздыхает.

– Отпустил?

Принцесса отрицательно качает головой и всхлипывает. Рыцарь откидывает забрало. Лицо у него юное и растерянное, очки в тонкой золотой оправе слегка перекосились.

– Так чего делать-то будем? – нерешительно спрашивает он. – Тут останешься? С ним? С поганым чешуйчатым чудищем?! А как же мемуары? В издательстве торопят, я и договор привез…

Принцесса снова отрицательно качает головой и кидает выразительный взгляд на большой меч, висящий у Рыцаря на поясе. Бледное лицо Рыцаря каменеет.

– Понял, – говорит он очень мужественным голосом и идет к пещере. На пороге останавливается и оборачивается к Принцессе. – А может, если с ним еще раз поговорить, он тебя отпустит? Не зверь же он, в конце концов! То есть…

– Вот именно, – говорит Принцесса. – То есть.

Рыцарь сглатывает и опускает забрало.

– Ну, я пошел.

Принцесса кивает и закрывает лицо руками. Плечи ее начинают мелко дрожать.

– Пожалуйста, – говорит она, и голос ее срывается. – Пожалуйста, сделай так, чтобы он не очень мучился!

Про любовь

– Я ей говорю: благословите, мол, матушка, а она…

– Их Величество.

– А Их Величество мне такая: нет, говорит, не благословлю. Я чуть не сел. Думаю, может, не расслышала, знаешь, как она…

– Их Величество.

– Знаешь, как Их Величество иной раз отключается…

– Глубоко задумывается.

– Задумывается – и не достучишься. Ну я такой думаю, ладно, повторю, от меня не отвалится. Повторил, значит, все, спокойненько так повторил, без крика, а она…

– Их Величество.

– Да ты меня задолбал уже поправлять!!! Тебе язык давно не резали?! Я отрежу! Дурак!!! Шут!!! Пошел вон!

* * *
– Вы слыхали, дона Лусия, у проклятых мавров опять дракон завелся!

– Не может быть, дона Мария! Мне, пожалуйста, этой морковочки. Неужели опять?!

– Эта не очень хорошая, дона Лусия, эту я так выложила, а вам, как постоянной клиентке, дам вот этой – видите, какая прекрасная, одна к одной!

– И еще одну редьку, дона Мария. Так что там с драконом?

– Дракон завелся ужасающий, с тремя головами… а тыковку не хотите, дона Лусия? Смотрите, какие у меня тыковки! Одну или парочку? Ну вот, с тремя головами и огромнейшими пастями, в каждой бык помещается. Из одной пасти у него огонь валит, из другой дым, а из третьей – вода ядовитая, одной каплей можно целый колодец отравить!

– Пресвятая дева!!! Дона Мария, мне еще, пожалуйста, тимьяна пучок.

– Не слушайте ее, дона Лусия! Вы глупости говорите, дона Мария! Не у мавров дракон завелся, а у испанцев! И голова у него одна, просто ядовитая!

– Это вы говорите глупости, дона Франсишка, вам-то откуда знать про дракона? Вы и про то, что ваш муж мельника жене ребеночка сделал, не знаете, а туда же! А мне рассказала золовка, у нее муж два дня назад кур в замок возил, и стража ему…

– Дона Мария, тимьяна бы…

– Сию минуточку, дона Лусия. Нет, вы видите, какие люди?! Ничего не знают, а говорят!

– Это вы не знаете, а говорите, дона Мария! Соседка свекрови моей сестры…

– Да она пьяница, ей спьяну померещилось! И вы, дона Франсишка, не в обиду будь сказано, тоже пьяница!

– Я пьяница? А вы дура, дона Мария! И нерожуха! Мой-то муж, может, мельничихе ребеночка сделал, а ваш и вам не может! И овощи у вас гнилые!

* * *
– У тебя усталый вид.

– Я старею.

– Не говори ерунды. Такие, как ты, не стареют. Ты просто устала. Как муж?

– Как обычно. Наделал себе солдатиков из глины, весь день играет в войну.

– Бедняга…

– Кто? Он или я?

– Оба. Зря я тебе тогда позволил уйти… видно же было, что у него с головой не все в порядке…

– А ты мог не позволить?

– Ну… нет, наверное… Как мальчик?

– Растет. В драконоборцы рвется. Сегодня вот пришел, благословите, говорит, матушка, оставить школу и идти в поход на проклятое чудище.

– Благословила?

– Сейчас, ага. Два раза. Сказала, что если не угомонится, еще благословлю – скипетром по жопе.

Дракон хохочет, широко раскрыв пасть. Из пасти вырываются язычки голубоватого пламени.

– Фу, какие ты слова употребляешь! Разве пристало принцессе знать слово «жопа»?

Красивая женщина средних лет внимательно смотрит на дракона, потом неожиданно прижимается щекой к чешуйчатой лапе и тут же отстраняется.

– Принцессе не пристало, конечно, – говорит она, заправляя за ухо седеющую прядь. – Но ты забыл, что я давно уже королева…

Ужин

17.30

– Ты одевайся, я только гляну, как там на улице, – громко говорит принцесса, с натугой открывая стеклянную балконную дверь.

– Сейчас, – отвечает из кабинета голос принца. – А что я надену?

Принцесса делает шаг назад, принимает величественную позу и глядится в толстое зеленоватое стекло.

– Нну, не знаю… – задумчиво тянет она, проводя ладонью по гладкой ткани платья. – Ну, надень вишневый камзол. Который с вышивкой.

– Вишневый? – с сомнением переспрашивает принц. – А мне жарко не будет?

Принцесса выходит на широкий, опоясывающий башню балкон и несколько мгновений стоит там, глядя в краснеющее небо. Потом идет к такой же стеклянной двери, ведущей в кабинет принца, и требовательно стучит кулачком по стеклу. Принц – еще в пижамных штанах и с голой грудью – выбирается из-за стола, где он сидел погруженный в какой-то древний манускрипт, и приоткрывает дверь.

– Ну чего? – спрашивает он. – Жарко?

– Тепло, – говорит принцесса. – Но будет холодать. Смотри, какие облака!

Принц вздрагивает и ежится.

– Может, не поедем? Я тут такую штуку в библиотеке…

Принцесса поджимает губы.

– Хорошо-хорошо, – торопливо говорит принц. – Так ты уверена, что мне не будет жарко в вишневом камзоле?


18.30

– Ну ты скоро? – безнадежно спрашивает принцесса. – Мы же опоздаем!

Она стоит на балконе у стеклянной двери в кабинет, но принц зачем-то опустил тяжелые бархатные портьеры, оставил только малюсенькую щелочку, и принцесса, как ни силится, не может разглядеть, что происходит внутри.

– Ты что, опять уселся читать?!

– Нет-нет, что ты! – поспешно возражает принц, и принцесса слышит скрип отодвигаемого кресла. – Я просто принимал душ! Ты же не хочешь, чтобы я шел грязным? Я сейчас быстро, правда! Буквально две минуточки!

Принцесса возвращается в комнату и осторожно, чтобы не помять платье, усаживается на низенький пуфик у туалетного столика. Две минуточки, так две минуточки. Она пока обновит макияж.


20.30

Принцесса просыпается оттого, что у нее затекла шея и спина. Она открывает глаза и с трудом поднимает голову. Как ее угораздило уснуть одетой, сидя на пуфике? И где, интересно, принц?

Принцесса решительно поднимается с пуфика и, слегка прихрамывая – ноги в нарядных туфельках отекли и болят, – выходит в коридор. Дверь кабинета чуть-чуть приоткрыта. Принцесса осторожно заглядывает внутрь. За столом, уронив голову на потемневший манускрипт, спит принц, одетый в голубые пижамные штаны и белоснежную шелковую сорочку с жабо. На спинке кресла висит вишневый бархатный камзол, расшитый золотом.

Принцесса печально улыбается, вздыхает и тщательно закрывает дверь. Потом снимает туфли, чтобы не цокать каблуками по каменным плитам, и бесшумно возвращается к себе в комнату.


21.00

Принцесса стоит на балконе в старом стеганом лиловом халате и пушистых тапочках. Бесформенный халат сильно ее полнит, а с лицом, намазанным кремом, и с волосами, накрученными на устрашающих размеров бигуди, принцесса и вовсе похожа на какую-нибудь прачку или торговку рыбой. Но ее это мало заботит. Она перегнулась через перила и кормит печеньем маленькую собачку где-то внизу.

Принцесса не видит собачку, но она надеется, что собачка там есть. Собачка тоже не видит принцессу, но надеется, что теперь с неба всегда будет падать печенье.


– Эй! – тихонько зовут снизу. – Ты там как?

– Нормально, – отвечает принцесса, кидая по инерции еще одно печенье.

Внизу хихикают.

– Спасибо, сестренка, я сегодня уже ужинал!

– А я – нет, – печально говорит принцесса. – Мы должны были поехать… в одно место… Но не поехали. Принц заболел.

– Знаю я, как он заболел, – ворчат внизу. – Опять, поди, зачитался, и вы опоздали!

– Не твое дело! – сердито говорит принцесса и неожиданно для себя всхлипывает.

– Еще как мое! – жестко отвечают снизу. – Стой там, я сейчас поднимусь!


21.15

– Я уже кремом намазалась! – отбивается принцесса. – Подумаешь, ужин! Мне же лучше – похудею!

– Тебе не пойдет, – сердито говорит дракон. – У тебя… у тебя обвиснет грудь!

– Ах ты!..

– Ты потом мне все скажешь. – Дракон разворачивает принцессу лицом к двери и слегка подталкивает в спину. – А сейчас быстро снимай этот сиреневый мешок…

– Он лиловый, и он не мешок! – возражает принцесса.

– Этот сиреневый мешок, – с нажимом повторяет дракон, – штуки эти с головы тоже снимай, крем стирай, и пошли ужинать. Я угощаю.

Принцесса послушно идет к комнате, на ходу вытаскивая из волос бигуди. На пороге она останавливается.

– А как же принц? Он же тоже голодный!

– Перебьется, – отвечает дракон и раздраженно выдыхает из ноздрей клубы черного дыма. – Я еще подумаю, возвращать ли тебя обратно. Этот щенок о тебе совершенно не заботится!

Педру и Инеш

Дон Хуан Мануэль поерзал в кресле и кинул тоскливый взгляд на незаконченную рукопись, от которой его грубо оторвали.

– Значит, так, – сказал он скороговоркой, – наш сосед и родственник, король Португалии дон Афонсу Четвертый, оказали нам честь просить твоей руки для своего сына дона Педру. Иди собирай вещи.

– Отец…

– И не спорь! Непослушная дочь! Неблагодарная! Можно подумать, мало ты нам доставила хлопот!

– Отец…

– Выйдешь за него замуж, и точка! Принц вполне удовлетворительный, мы навели справки. Со временем станешь королевой Португалии. Не Кастилия, конечно, но тоже ничего.

– Отец…

– Ну что же это такое?! Ну почему все со мной сегодня спорят?! Велю гуся на обед – спорят! Велю конюшего выпороть – спорят! Велю замуж идти – и то спорят! Вот чего ты уперлась?! Ты ж этого принца еще в глаза не видела! Не понравится – вернешься!

– Отец, позвольте вас поцеловать?

– Целуй, – буркнул дон Хуан, стараясь не выглядеть слишком растроганным. – Замуж все равно пойдешь.

* * *
Принц дон Педру чувствовал себя полным дураком. Он уже давно стоял в почтительной позе у принцессиной кареты, а принцесса не только не вышла его поприветствовать, но даже не выглянула, даже рукой не помахала!

– Как ты думаешь, Лопеш, – громко спросил принц, – может быть, дон Хуан Мануэль над нами посмеялся и прислал нам на свадьбу пустую карету?

– Нет, Ваше Высочество! – жеманно ответил он сам себе высоким голосом посланника Лопеша. – Это теперь в Кастилии новая мода – вместо девиц жениться на экипажах. Благородные аристократы берут в жены кареты. А народ попроще – тот на телегах женится.

Раздалось приглушенное хихиканье. Потом крошечная белая ручка отвела тяжелые занавески, и из полумрака кареты на дона Педру взглянули огромные синие глаза.

– Принцесса Констанс? – шепотом спросил принц, чувствуя, что ему не хватает воздуха.

Красавица покачала белокурой головкой.

– Нет, Ваше Высочество, – сказала она, краснея и делаясь от этого еще прекраснее. – Меня зовут Инеш. Я придворная дама Ее Высочества.

* * *
– Ты не подруга, ты змея какая-то, – с отвращением сказала принцесса, глядясь в зеркало. – И ведь я сама – сама! – настояла на том, чтобы взять тебя с собой! Для чего?! Чтобы ты пыталась околдовать моего жениха?! Не смей тянуть меня за волосы!!!

Инеш, причесывавшая принцессу, выронила гребень и упала на колени. Из ее синих глаз беспрерывным потоком струились слезы.

– Что, – почти с сочувствием спросила принцесса, – неужели так сильно влюбилась?

– Больше жииииизни, – прорыдала Инеш.

– Аааа… ну-ну… – Принцесса снова посмотрелась в зеркало и заправила за ухо темную кудрявую прядь. – Иди умойся. А то принц тебя увидит с распухшим носом – и всё, конец идеальной любви.

* * *
Ночь была такой темной, как будто в воздухе разлили чернила.

– Ну? – нетерпеливо спросил кто-то тяжелым басом. – Это ты наконец? Я уже целый час здесь торчу!

– Сочиняешь, – весело ответил юный женский голос. – Если бы тут торчал час, тебя бы заметил караульный. Шуму было бы!..

– Я притворился, – с достоинством возразил бас, – горгульей! Твой идиот караульный дважды прошел мимо меня и даже головы в мою сторону не повернул!

– Когда ты притворяешься горгульей, – торжественно заверила девушка, – ты способен обмануть даже меня! Ну-ка пригнись, а то мне так неудобно.

В этот момент из-за тучи показалась луна и залила замок бледным серебристым светом.

– Ч-черт, – пробормотал дракон. – Только этого не хватало. Давай быстрее, пока нас не заметили!

– Не заметят, у них там сейчас пир горой. – Принцесса задумчиво куснула себя за палец. – Вещи тебе на спину положить, или так понесешь?

– Так понесу. Садись уже.

Принцесса привычно взобралась к дракону на спину и устроилась там, как на диване. Дракон медленно встал.

– Слушай, – спросил он, с хлопаньем расправляя огромные крылья, – а ты твердо уверена, что твой супруг не кинется тебя искать?

Принцесса хихикнула.

– Не кинется. Я ему Инеш подсунула. Она умрет, а его не выпустит.

– Инеш – это которая? Такая дородная брюнетка?

– Нееет, то Леонор. А Инеш беленькая, все время возле меня вертелась, помнишь?

– Ты меня, конечно, прости, – проговорил дракон с сомненим. – Тебе, наверное, виднее… Но… эта твоя Инеш – она же совсем дурочка! Кто ж на нее позарится?!

Принцесса обняла дракона за шею, насколько ей хватило рук.

– Вот сразу видно, что ты не принц, – промурлыкала она довольным голосом.

Предположим

К теории литературы

В самом начале книги герой просыпается однажды утром и думает: о!

Он быстро встает, чистит зубы и достает из ящика свежие носки.

Постиранные с вечера трусы еще не высохли, и герой, матерясь вполголоса, гладит их на уголке кухонного стола огромным, как «Титаник», утюгом, который оставила, уходя, предпоследняя подружка.

Потом герой делает себе кофе, быстро надевает светлые полотняные брюки и рубашку с коротким рукавом. Или джинсы и мятую полосатую футболку. Замечает, что футболка порвалась под мышкой, и все равно переодевается в светлые полотняные брюки и рубашку с коротким рукавом.

За это время кофе остывает до неузнаваемости, поэтому герой выливает его в раковину и варит себе свежий.

Свежий кофе такой горячий, что герой обжигает себе язык, страшно шипит сквозь зубы, но допивает до конца.

Потом герой ставит чашку в раковину, рассовывает по карманам ключи от квартиры, ключи от машины, пропуск на веревочке, бумажник, сложенную вчетверо салфетку, на которой он вчера записал номер телефона той девицы из кафе напротив работы, выходит из квартиры, закрывает дверь и вызывает лифт.


На улице герой вдруг думает: ох, черт!

Он быстро возвращается в дом и, не дождавшись лифта, мчится на пятый этаж по лестнице.

Задыхаясь и мысленно матерясь, открывает дверь квартиры и проверяет, выключил ли он утюг, свет, газ и воду.

Потом – раз уже все равно вернулся – моет чашку из-под кофе и случайно сажает большое коричневое пятно на светлые полотняные брюки.

Герой страшно шипит сквозь зубы и переодевается в джинсы и мятую полосатую футболку, черт с ней, с дыркой.

Потом герой еще раз проверяет утюг, свет, газ и воду, рассовывает по карманам ключи от квартиры, ключи от машины, пропуск на веревочке, бумажник, сложенную вчетверо салфетку, на которой он вчера записал номер телефона той девицы из кафе напротив работы, выходит из квартиры, закрывает дверь и вызывает лифт.


Уже возле работы герой думает: ага, сейчас начнется!

Он быстро оглядывается в поисках чего-нибудь, он еще сам не знает чего, его почему-то забыли предупредить, какой он герой – тот, который убегает и прячется, или тот, который защищается как лев, или тот, который счастливо избегает, поэтому он пытается быть готовым сразу ко всему.

Герой надеется, что в самый последний момент ему подскажут, не было еще случая, чтобы герой не узнал, что ему нужно делать, но все равно он слегка взвинчен: если вдруг не подскажут, то как бы ему не ошибиться и не начать защищаться там, где надо убегать и прятаться.


Вот тут-то все и начинается, все бегут и кричат, или падают замертво, или просто садятся и просят официанта принести счет, но герой этого не видит, потому что Арлинду Душ Сантуш, четырнадцати лет, сын Белмиру и Терезини Душ Сантуш, выпив для храбрости дешевого виски, угнал сегодня с утра свой первый мотоцикл. Пока герой вертит головой в поисках чего-нибудь, нетрезвый Арлинду заворачивает за угол и в ужасе думает, что ездить на мотоцикле совсем не так легко, как ему казалось.


Ой, бля, думает герой, когда в него на всем скаку врезается Арлинду Душ Сантуш на своем – не своем мотоцикле.

Больше он ничего не думает и умирает.

Надо было украсть шлем, думает Арлинду Душ Сантуш и отключается.

Арлинду тоже вряд ли выживет: он здорово приложился головой об угол здания, где когда-то работал наш, уже мертвый, герой.


Это все, конечно, ужасно неправильно.

Герои книги никогда не умирают в самом начале.

Герои книги обязательно как-нибудь выкручиваются.

Но мне почему-то кажется, что это и не книга вовсе. Просто нас, как всегда, забыли предупредить.

Семейный роман

Книга начинается с того, что героиня умирает во сне и от этого просыпается. Какое-то время героиня лежит с открытыми глазами и беззвучно плачет. Она никак не может понять, что же ей делать в этой ситуации и как себя вести. К тому же ей очень обидно, что вот она умерла, а все вокруг спят и даже не пошевелятся.

Наконец героиня решает разбудить мужа. В глубине души она не верит в то, что муж сумеет что-то сделать: до сих пор главой семьи была она, а муж, конечно, лапочка, но совсем бесхарактерный. С другой стороны, надо же ему привыкать обходиться без нее.

Героиня поворачивается к мужу. Муж спит на боку, подложив руки под щеку. Когда героиня гладит его по голове, он смешно, по-беличьи, дергает носом.

Героиня чувствует, что если бы она уже не была мертва, то умерла бы сейчас еще раз – от острой нежности к мужу, такому теплому, с детскими розовыми губами. Она еще раз гладит мужа по голове, тихонько встает, накидывает халат и идет на кухню жарить оладьи.


Когда муж выходит, зевая, на кухню, на столе стоит огромная миска с оладьями, розеточки с персиковым, клубничным и инжировым вареньем, кувшин свежевыжатого грейпфрутового сока, а у плиты мертвая жена в халате ставит на огонь чайник.

Муж чувствует, как в нем зарождается паника. Ему еще ни разу не приходилось жить с мертвыми женщинами, и он понятия не имеет, что ему делать. Должен ли он ее поцеловать? Или достаточно пожелать доброго утра?

– Ешь оладьи, пока не остыли, – говорит жена и кладет перед ним вилку и салфетку.

Муж с готовностью набивает рот оладьями, хотя ему совсем не хочется есть. А вдруг она не знает, что умерла? – думает он. Кто ей должен об этом сказать? И как это сделать?


Пока муж ест, не поднимая взгляда от миски с оладьями, героиня смотрит на него со смесью нежности и раздражения. Почему он ничего не говорит, сердито думает она. Он что, не видит, что я умерла? Или ждет, чтобы сама ему об этом сказала?


В тот момент когда героиня уже открывает рот, чтобы сказать мужу о своей смерти, в кухню заходят дети – девочка тринадцати лет и мальчик восьми. У девочки переходный возраст, она в отчаянии из-за крохотного прыщика на лбу и из-за юнца из гуманитарного лицея, который обещал позвонить и не позвонил. Она проходит ни на кого не глядя к своему месту, плюхается на стул и говорит, что завтракать не будет, потому что в этих ужасных оладьях тысяча калорий на квадратный сантиметр.

– Ну и дура, – заявляет мальчик. – Мама, ты почему такая синяя? Ты мертвец?

На него все шикают, а сестра дотягивается и дает подзатыльник.

– Да ладно, – ноет мальчик, – что, уже и спросить нельзя? Мам, чего она дерется?


Героиня понимает, что не может сказать мужу и детям, что она умерла. У нее просто-напросто не хватит сил.

Поэтому она по-прежнему продолжает вставать каждое утро, делает завтрак, провожает всех на работу и в школу, убирает дом, готовит обед и ужин и даже, когда на улице нет никого из соседей, немного ухаживает за садиком. С работы ей пришлось уйти, но на доходе семьи это не сказалось: втайне от героини муж получил страховку, которая была на его имя, поэтому им хватает с лихвой. К тому же сама героиня не ест, не пьет и не нуждается в новой одежде, что тоже большая экономия. Дети, конечно, немножко ее стесняются и никогда не приводят домой друзей, но героиня надеется, что со временем это пройдет.

Возможно, чуть позже муж не выдержит, убьет детей, подожжет дом и покончит с собой. Но пока они – образцовая семья. Настолько, что героиня даже иногда забывает, что она уже умерла.

Соня-Дора-Соня

Героини знакомятся, когда одна из них уже умерла, а другая выжила, хотя у обеих были совершенно другие планы. Они лежат на соседних кроватях, вернее, та, что выжила, допустим, ее зовут Дора, полусидит и держит ту, что умерла, за руку, и плачет почти без слез, но так хрипло и страшно, как будто у нее внутри что-то рвется и ломается и выходит наружу таким вот скрежетом. Дора ничего не знает про ту, что умерла, но про себя зовет ее Соней, просто потому, что у нее лицо и волосы как у Сони, и фигура, и рост, насколько Дора видит со своей кровати. Их обеих доставили в одну и ту же больницу, только Дору чуть позже, когда ее привезли и переложили с носилок на кровать, Соня уже там была, по крайней мере, Доре так кажется.

Дора смутно помнит, что до того, как ее привезли, у нее вроде бы был выпускной бал, а может, не бал, а просто она собиралась пойти в клуб, а может, в клуб она собиралась в другой день, а накануне пригласила в гости кого-то любимого, и накрыла на стол, и ждала его весь вечер, уже накрашенная и в вечернем платье, или в джинсах и новой маечке, довольно вызывающей, но очень красивой, или в полупрозрачном пеньюаре огненного цвета, но тот, кто должен был прийти, не пришел и не позвонил, а потом вообще отключил телефон и, наверное, смеялся над глупой Дорой в ее глупом пеньюаре, и от этого Доре было так ужасно, что она решила умереть.

Дальше Дора помнит только, как ее везут по коридорам на каталке и перекладывают на кровать, а на соседней кровати лежит Соня, у нее лицо человека, который собирается жить вечно, и Доре неожиданно хочется рассказать ей все-все: про выпускной бал и пеньюар, и про того, кто не пришел, а потом отключил телефон и смеялся над Дорой, и про то, что она, наверное, неудачница, ходячее несчастье, ничего не может сделать по-человечески, даже умереть как следует не умеет, и соседский кот приходит к ней через форточку и метит кухню, и даже герань у всех цветет, а у нее нет, хотя она все делает как положено. Доре кажется, что Соня ее поймет, что Соня уже была такая же, как она, но теперь лучше ее и умнее, что она знает, что делать, и научит, как теперь жить, раз уже все равно не получилось умереть. Дора с трудом полусадится на кровати – у нее все болит, хотя она не помнит почему, – и берет Соню за руку. И понимает, что Соня только что умерла.

Соню увозят, но Дора никак не может прекратить плакать. Она плачет, потому что не знает, как же ей теперь, потому что Соня умерла и не научила, значит, опять все то же самое: ждать целый вечер тех, кто не придет, и идти одной в клуб, и гонять из кухни соседского кота, и поливать нецветущую герань, и от этого Доре ужасно жалко себя и нестерпимо стыдно, ей хочется немедленно стать лучше, чтобы плакать не из-за себя, а из-за бедной Сони, которая не хотела умирать, но умерла, и теперь у нее не будет вообще ничего, даже нецветущей герани, соседского кота и дурацкого пеньюара огненного цвета.

В эту секунду Дора перестает плакать и проводит рукой по лицу. У нее болит и лицо, и рука, но Дора почти не замечает этого – она поняла, чтó должна делать. Она возместит Соне то, чего Соня лишилась. Вместо того чтобы жить свою жизнь, жизнь неудачницы Доры, она станет Соней и проживет Сонину жизнь так, чтобы Соня была довольна.

На мгновение Дора вспоминает, что она совсем не знает Соню, даже не знает, Соня ли она или, например, Фелисия, куда уж ей жить за нее целую жизнь. Доре становится страшно и жарко и делается трудно дышать, но это тут же проходит. Страх, сжимающий горло, пристал Доре, а Соня всегда чувствует себя уверенно. Соня прищелкивает языком – на языке восхитительный привкус приключения – и широко улыбается. Потом блаженно откидывается на подушки и закрывает глаза.

В этот момент дома у Доры соседский кот скидывает на пол горшок с геранью и деловито метит вывалившуюся из горшка кучу земли.

На перевод часов

Героиня, назовем ее Мария Эужения, стоит в ванной, босиком на холодном кафельном полу (а мама просила не стоять, обуйся, Мариазиня, говорила мама, обуйся, пожалуйста, простудишься же), и смотрит на свое отражение в зеркальной дверце висячего шкафчика.

Я опять не могу уснуть, жалуется Мария Эужения отражению, а ты? Я тоже, кивает отражение, я тоже. У отражения страшно больной вид, куда хуже, чем у Марии Эужении: глаза запали, скулы обтянуло, кожа какая-то зеленоватая и неприятно блестит. Мария Эужения проводит пальцем по щеке отражения – на щеке появилась полоска, а палец мокрый. Не лезь, морщится отражение, неприятно же.

Принять, что ли, таблетку? – спрашивает Мария Эужения, может, усну. А толку, пожимает плечами отражение, только голова опять разболится. Ладно, говорит Мария Эужения, пойду завтра к этой целительнице, как ее, нганганга… Нгана Нгонго диа Камуези, поправляет отражение и слегка улыбается, сходи, хуже точно не будет.


Меня зовут Соланж, говорит Мария Эужения (а мама просила никогда не врать, не надо, Мариазиня, говорила мама, нехорошо, когда-нибудь тебя поймают на вранье, и тебе будет очень стыдно), Соланж Беттанкур, я не сплю уже месяц.

Брось, говорит нгана Нгонго диа Камуези и звенит браслетами, как будто смеется, какая из тебя Соланж, кого ты хочешь обмануть? Нгана Нгонго маленькая, очень маленькая, очень черная, очень красивая, как расплавленный шоколад в кастрюльке, еще слегка дымится, воздух над ней чуть-чуть дрожит и сладко пахнет, или это Марии Эужении кажется от усталости. Не кажется, говорит нгана Нгонго, а снится.


Нгана Нгонго играет со своими браслетами, снимает, надевает, опять снимает, у Марии Эужении уже голова кружится от их мелькания. Говорят, нгана Нгонго крутит в тонких черных пальцах широкий золотой браслет, если человек не спит и не видит снов, значит, он спит и видит явь. Понимаешь? Не понимаю, кричит Мария Эужения, это невозможно понять, это глупость какая-то! Не кричи на меня, говорит нгана Нгонго, во сне нельзя кричать.


И вот за эту чушь я заплатила сто евро, жалуется Мария Эужения своему отражению в зеркальной витрине (а мама просила не разговаривать с отражением на улице, пожалуйста, говорила мама, пожалуйста, Мариазиня, ну что о тебе люди подумают?). Сто евро, представляешь? Представляю, вздыхает отражение. В витрине оно выглядит получше, чем дома, волосы не висят, глаза не такие уставшие, и вообще вид как-то поживее. Что будешь теперь делать? Домой пойду, говорит Мария Эужения медленным вязким голосом, попробую поспать.


Мария Эужения с трудом плетется вверх по улице, чертовы холмы, думает она, чертов город на холмах. Прямо перед ней солнце передумало садиться за дом и садится рядом, на площадку между двумя домами, льется жидкое горючее золото, деревья вспыхивают, как спички, оплавленные машины тонут в раскисшем асфальте. Что это, скулит Мария Эужения, что это, уберите это, я не хочу, это бред. Это не бред, это сон, говорит откуда-то взявшаяся нгана Нгонго диа Камуези, во сне часто происходят странные вещи. Я не хочу, плачет Мария Эужения, я не хочу, мне жарко, мне жалко, мне больно. Тогда проснись, говорит нгана Нгонго и трясет Марию Эужению. Проснись, проснись, слышишь, проснись!


Героиня, назовем ее Мария Эужения, лежит в своей постели с закрытыми глазами. Ее отражение в зеркале на стене сидит на кровати в пижамной куртке, поджав под себя голые ноги. С кухни пахнет растопленным шоколадом, мама готовит что-то вкусное.

Сейчас окончательно проснусь, бубнит Мария Эужения в подушку, выгляну в окно. А там все в порядке, потому что все страшное мне просто приснилось. Очень предсказуемо.

Если проснешься и окажется, что не приснилось, возражает отражение, будет еще предсказуемее.

А если вообще не проснешься, говорит за дверью мама голосом нганы Нгонго диа Камуези, будет очень глупо, потому что я испекла булочки и сделала горячий шоколад. Вставай, Мариазиня, вставай, пожалуйста, ты уже и так целый месяц спишь.

Делия любит Жакаре

Героиня, назовем ее Мария Аделаида де Соуза Мюллер, председатель совета директоров крупной строительной компании, приходит утром на работу и обнаруживает на своем столе неровно оторванный листок бумаги в клетку. На листке большими печатными буквами написано «Жакарé[62] любит Делию».

Это возмутительно, думает Мария Аделаида. Что за черт, это же мой стол, мой собственный, откуда здесь эта гадость?! От листка неуловимо пахнет тропиками, пряностями и сладковатым, неевропейским потом – смесью пугающей и слегка непристойной, Мария Аделаида крайне не одобряет подобные запахи.

Мария Аделаида вызывает секретаршу Лурдеш и молча указывает ей на листок. Лурдеш делает испуганное лицо. Я ничего не знаю, говорит она и оперным жестом прижимает руки к груди. Я здесь с самого утра, и никто не заходил. Честное слово!

Мария Аделаида слегка приподнимает бровь, и Лурдеш мгновенно исчезает из кабинета, унося с собой записку. Мария Аделаида усаживается в свое кресло и выдыхает – как будто впервые за все утро.


Теперь можно и описать героиню. Мария Аделаида – худая женщина средних лет, сухая и бесцветная, как диетическая галета. Когда-то она побывала замужем за своим однокурсником, веселым белобрысым Руди Мюллером, но это было так давно, что Мария Аделаида, как ни старается, не может вспомнить его лица – в памяти всплывает облако тонких вьющихся волос цвета сливочного масла, и больше ничего. Их взрослая дочь Ана уже два года путешествует по Латинской Америке и звонит, только когда хочет попросить денег. Мария Аделаида верит, что ее это расстраивает, но на самом деле она чувствует облегчение, оттого что Ана далеко и от нее можно откупиться парой сотен евро в неделю.

* * *
Вечером героиня строго-настрого велит Лурдеш проверить перед уходом все замки и напомнить охранникам их обязанности. Лурдеш снова прижимает руки к груди и горячо клянется сделать все, что в ее силах.

А на следующий день листок с надписью «Жакаре любит Делию» оказывается прикнопленным к любимому Марии-Аделаидиному креслу.

Мария Аделаида запирается в кабинете с начальником охраны и психологом компании. Начальник охраны с трудом сдерживает довольную улыбку: наконец-то он себя покажет! Психолог – совсем юная девочка, племянница главного экономиста – забилась в кресло и с ужасом ждет, когда к ней обратятся. Не надо, не надо было слушать дядю, в панике думает она, синекура, синекура, черта с два, а не синекура, велят сейчас искать виноватого, а поди-ка найди его!

Мария Аделаида видит, что творится с девочкой, но не помогает: ничего-ничего, пусть потерзается, глядишь, начнет работать по-человечески, а нет, так уволю, нечего кормить бездельников.

* * *
В обед Мария Аделаида созывает в конференц-зале общее собрание сотрудников. Что случилось, спрашивают все друг у друга, опять грядут сокращения? Слово берет начальник охраны. Значит так, говорит он безо всякого вступления. Мы увеличиваем количество видеокамер. Приходы и уходы будут строго контролироваться. С рабочего места можно отлучаться только в туалет. В туалетах тоже установят камеры, ехидничает мужской голос в правом дальнем углу. Прямо в унитазах, поддерживает женский голос откуда-то из середины. По залу прокатывается волна смешков, даже у Марии Аделаиды слегка вздрагивает уголок рта. Начальник охраны глубоко вздыхает и задерживает дыхание. Один, два, три, считает он про себя, четыре, смейтесь-смейтесь, пять, шесть, мы посмотрим, кто будет смеяться в конце месяца, когда я отсмотрю кассеты, четырнадцать, пятнааааадцать. Начальник охраны выдыхает и хочет что-то сказать, но Мария Аделаида объявляет собрание закрытым и возвращается в кабинет. На экране ее компьютера мигает надпись: «Жакаре любит Делию».

* * *
Может, это Руди? – неожиданно произносит Мария Аделаида вслух. Руди Мюллер, веселый и белобрысый, в свое время он обожал такие шуточки. Героиня вызывает к себе Лурдеш и велит срочно найти координаты Руди Мюллера. Ну вот, думает Лурдеш, где я ей возьму этого Руди? Можно подумать, в мире единственный Руди Мюллер! Но она не возражает – кто же возражает Марии Аделаиде? – и выходит из кабинета. В конце дня она возвращается с выражением торжества на обычно непроницаемом лице. Руди Мюллер, нужный мне Руди Мюллер? – уточняет Мария Аделаида, конечно, обиженно отвечает Лурдеш, Руди Мюллер, отец Аны, Мария Аделаида морщится, но молчит, – Руди Мюллер сейчас в Лиссабоне. Через час в Palácio da Ajuda открытие его выставки. Вот пригласительный билет. Думаешь, сходить? – неожиданно неуверенно спрашивает Мария Аделаида. Я бы сходила, отвечает Лурдеш. Интересно же.


А Руди ее не узнал. Ничего удивительного, думает Мария Аделаида, я бы сама себя не узнала после такого перерыва.

Сам Руди изменился несильно, разве что слегка полысел, стал чуть шире в плечах, обзавелся небольшим, но круглым и тугим, как арбуз, животиком и, кажется, вставил себе новые зубы.

Его картины Марии Аделаиде скорее понравились, особенно идущий от них мягкий желтый свет. Руди всегда испытывал слабость к желтому. У вас прекрасные работы, сказала Мария Аделаида, крепко пожимая Руди руку. Спасибо, откликнулся Руди, улыбаясь ослепительно белыми зубами, большое спасибо, я был очень рад видеть вас на выставке, сеньора?.. Де Соуза, ответила Мария Аделаида. Мария де Соуза.

* * *
Ночью звонит Ана. Мама, говорит она, ты знаешь, у меня тут как-то… такое, знаешь… ты не могла бы? Немного? Сколько? – спрашивает Мария Аделаида. Она уже привыкла к тому, что все разговоры с Аной проходят именно так. Тысячу, так же коротко отвечает Ана. Хорошо, говорит Мария Аделаида, завтра с утра. Спасибо, говорит Ана. Погоди, просит Мария Аделаида. И неожиданно для себя начинает рассказывать Ане про идиотские записки, про выставку Руди, про то, что у Руди новые зубы и что он ее не узнал, и опять про записки. Ана слушает молча, и Марии Аделаиде кажется, что она говорит в пустоту. Ана, спрашивает она, ты здесь? Мам, отвечает Ана, мне тебя ужасно-ужасно жалко, папаша с его зубами и картинами, записки эти идиотские и все такое. Но от меня ты чего сейчас ждешь? Мария Аделаида слышит собственные интонации и кладет трубку. Завтра она положит Ане на счет пять тысяч евро, пусть девочке будет приятно.

* * *
Через день Марии Аделаиде начинает казаться, ее просто решили свести с ума. Надпись «Жакаре любит Делию» преследует ее, куда бы она ни пошла: на стене гаража, на бумажке, приклеенной к ветровому стеклу автомобиля, на зеркале в туалете, на салфетке в ресторане, в спаме, сыплющемся вличную почту, – везде Жакаре неутомимо любит Делию.

Мария Аделаида просто вне себя, она поочередно вызывает уборщиков, охранников, официантов, программистов, ей приносят извинения, спешно заводят новый ящик, моют зеркало и машину, закрашивают стену гаража, но надпись появляется снова и снова, а к вечеру прямо напротив офиса двое рабочих в синих комбинезонах споро устанавливают огромный плакат, на котором все теми же неровными буквами написано: «Жакаре любит Делию». Мария Аделаида велит Лурдеш связаться с рекламным агентством, но никто нигде ничего не знает и объяснить не может. Обессиленная Мария Аделаида отменяет важные переговоры, едет домой, принимает снотворное и ложится спать в пять часов вечера. Всю ночь ей снится кто-то смуглый и гибкий, пахнущий пряностями и сладковатым неевропейским потом. У него голова аллигатора и щитки на широких плечах, и он занимается с ней любовью на столе ее кабинета. Мария Аделаида просыпается от мощного оргазма и несколько секунд не понимает, где она и что с ней. Потом она встает и, пошатываясь, бредет на кухню выпить воды. На холодильнике наклеена желтенькая бумажка. На ней написано: «Жакаре любит Делию».


А утром все прекращается. Нет записок на зеркале, нет на холодильнике, нет в почтовом ящике, нет в машине. Гараж сияет желтенькими свежеокрашенными стенами, новая электронная почта пуста. Исчез даже плакат, накануне доведший Марию Аделаиду до бешенства.

Ну и слава богу, думает Мария Аделаида, наконец-то. Но вместо облегчения она чувствует растущее беспокойство. Мария Аделаида пытается работать, но ей не работается, и она снова отменяет все те же переговоры, но домой не едет, а просто сидит у себя в кабинете за столом.

К концу дня беспокойство становится невыносимым, это почти паника. Марии Аделаиде кажется, что у нее болит сердце и ей трудно дышать. С огромным трудом она поднимается с кресла и медленно идет в туалет. Там вначале долго умывается холодной водой, вытирается маленьким полотенцем, внимательно смотрит на свое отражение в зеркале, опять умывается. Потом достает из кармана красный фломастер – зачем у меня в кармане фломастер, вяло удивляется она – и решительно пишет на стекле: «Делия любит Жакаре».

Те

Герой – допустим, его зовут Витор Паулу Мендеш – чувствует, будто кто-то вставил ему в голову насос и накачивает голову изнутри, как велосипедное колесо. Еще не больно, но голова пухнет прямо на глазах, и кожа уже натянулась и даже начинает потрескивать, особенно на лбу и на висках. Так всегда бывает перед появлением Тех

нет никаких Тех

нет никаких Тех

так всегда бывает, когда начинается приступ.

Герой вытаскивает из комода длинное полотенце, мочит его под краном холодной водой и обматывает голову. В полотенце он становится похож на раненого летчика,

почему летчика

почему летчика

почему почему летчикапочему

но старается не думать об этом. Когда начинается приступ, думать не надо. Когда начинается приступ, надо обмотать голову мокрым полотенцем, опустить шторы и лечь на диван. И не забыть закрыть дверь. Никогда не забывай закрывать дверь, говорила мама, если закроешь дверь, Те за тобой не придут,

нет никаких Тех

приступ закончится быстрее. Может быть, даже голова не будет болеть так сильно. У мамы очень сильно болела голова. Ничего-ничего, я сейчас полежу тут с полотенцем, и все пройдет, говорила мама и виновато улыбалась, когда герой заглядывал к ней в комнату. С мокрым полотенцем на голове она была похожа на раненого летчика с картинки из учебника.

Ты же умный мальчик, ты понимаешь, что это была не мама, а ее болезнь

Ну какой из меня летчик, говорила мама, держась за голову, будь я летчик, я бы давно уже улетела. От меня бы улетела, спрашивал герой. Что ты, конечно, не от тебя, говорила мама и прижимала героя к себе. От нее пахло мокрым полотенцем. Не от тебя, а от Тех. Если я улечу, они меня не достанут.

Нет никаких Тех

нет никаких Тех

Нет никаких Тех, говорил герой. Конечно нет, соглашалась мама и сжимала голову руками. Конечно нет, это я просто пошутила.

Те достали маму, когда герой был в школе. Герой вернулся после уроков с новым полотенцем, которое он вышивал весь год на уроке домоводства. Герой вышил на полотенце себя, как он убивает Тех. Тех он вышил зеленым и черным, а себя – красным и желтым. Он рубил Тех желтым топором,

не думать про топор

не думать про топор

и из них текла черная кровь. Учительница сказала, что герой молодец, но она хотела бы поговорить с его родителями. С мамой, уточнил герой. С мамой, согласилась учительница. Хорошо, сказал герой, я ей передам. Он хотел скорее прийти домой, намочить полотенце и отнести его, мокрое, маме в комнату. Или вначале отнести и показать сухое, сухое красивее, а потом намочить. Только мама оказалась не в комнате. Мама ждала его на кухне, а в руках у нее был…

не думать про топор

ты же понимаешь, что это была не мама, а ее болезнь

ты же понимаешь

ты умный мальчик, ты понимаешь

Герой ворочается на диване. Голова так распухла, что не умещается на подушке. Принять, что ли, таблетку, вяло думает герой, но с дивана не встает. Он не любит принимать таблетки, от таблеток он делается сонный и вялый, а ему нельзя быть сонным, ему надо быть начеку, на случай, если появятся Те

нет никаких Тех

ты же умный мальчик

нет никаких Тех

если вдруг позвонят с работы. Сейчас позвонят с работы, думает герой, и с работы немедленно звонят. Ты где ходишь, Мендеш? – спрашивает Сержиу, он сейчас за старшего, пока сеньор Зе в отпуске. Герой его не очень любит, Сержиу слишком много о себе понимает, к тому же у него неприятная манера всех звать по фамилиям, героя это почему-то раздражает. Ты же обещал заменить сегодня Оливейру после обеда, он отгул взял, говорит Сержиу, давай приезжай, ты что, спишь, что ли?

Герой медленно встает с дивана, осторожно придерживая свою распухшую голову. Странное дело, на ощупь она вовсе не такая огромная, как кажется изнутри, ну, может быть, совсем чуть-чуть больше обычного. Герой сует почти высохшее полотенце в стиральную машинку и надевает синюю бейсбольную кепку. У кепки регулируется размер, поэтому ее можно носить даже в приступ.

В свои дни герой водит по автостраде большой двухэтажный автобус. Но сегодня он заменяет Оливейру и поедет по старой дороге, через горы. Автобус у Оливейры тоже старый, длинный и похож на гусеницу. Герою не нравится автобус Оливейры, и он не любит ездить через горы и останавливаться в странных пустых местах. Там его могут поджидать Те

нет никаких Тех

ты же умный мальчик

это была болезнь

там могут поджидать грабители или наркоманы. Сеньор Зе рассказывал, как его однажды ночью ограбили на старой дороге. Забрали все деньги и еще зеркало разбили.

Герой проверяет билеты и из-под козырька бейсбольной кепки внимательно разглядывает пассажиров. Пожилая грузная негритянка в широком платье и цветастом тюрбане на голове. Четыре цыганки в одинаковых черных платках, у одной на руках толстый младенец. Двое молодых мужчин в костюмах и галстуках, с блестящими от геля волосами. Юнец в темных очках, в ушах наушники. Группка подростков, мальчики что-то говорят, девочки громко смеются. Так громко, что голова у героя опять начинает пухнуть. Он сжимает голову руками, как когда-то сжимала мама. Одна из девочек толкает другую локтем, и они замолкают и протягивают герою свои билеты. Герой, не глядя, отрывает у билетов уголки.


Герой ведет автобус по старой дороге. Он чувствует, что в спину ему смотрят Те. Нет никаких Тех, пытается думать герой, но не верит себе. Он знает, что Те наконец его достали, как когда-то они достали маму. Он знает это так же, как то, что его зовут Витор Паулу Мендеш.

Герой останавливает автобус и шарит под сиденьем. Если бы это был его новенький двухэтажный автобус, под сиденьем был бы топор. Но это автобус Оливейры, старый и длинный, похожий на гусеницу, и под сиденьем он нащупывает только гаечный ключ. Герою все равно. Он сжимает ключ в кулаке и поворачивается к салону. Девочки начинают визжать.


Полчаса спустя пожилая негритянка стоит на обочине и смотрит на подъезжающие и отъезжающие машины «скорой помощи».

– Какой ужас, – говорит она, обращаясь к юнцу в темных очках. – Просто кошмар.

Юнец задумчиво кивает.

– Вы уверены, что не хотите поехать в больницу? – спрашивает, подходя к ним, молоденькая врач. Она очень бледная, но старается держаться уверенно и деловито.

– Нет, спасибо, милая, – негритянка качает цветастым тюрбаном. – Я в полном порядке. Он на меня даже внимания не обратил. И на молодого человека, кажется, тоже. Начал с детей. – Негритянка кривится, как будто сейчас заплачет, и действительно плачет, крупные слезы текут по коричневым щекам.

Врач несколько секунд неловко топчется рядом с ней, потом вздыхает, гладит негритянку по руке и быстро отходит.

Негритянка утирает слезы большим платком, затем долго в него сморкается.

– Я выиграла, – наконец говорит она юнцу, – плати.

Юнец снимает очки и растягивает губы в улыбке. Где-то опять начинает визжать девочка.

Из истории города Лиссабона: Одиссей у феаков

– Когда этот мужик…

– Одиссей.

– Когда Одиссей приплыл к чувакам…

– К феакам.

– Когда Одиссей приплыл к феакам, ихняя принцесса…

– Навсикая.

– Ихняя принцесса Навсикая легла спать. И увидела во сне эту… с совой…

– Богиню Афину.

– А богиня Афина ей сказала: «Чувиха…»

– Навсикая.

– Сказала ей: «Навсикая, ты должна постирать трусы, они у тебя все грязные и воняют…»

– Стала упрекать Навсикаю богиня за то, что не заботится она об одеждах.

– Упрекала, упрекала, а утром чувиха…

– Навсикая.

– А утром Навсикая встала злая, потому что до фига грязной одежды было, взяла баб…

– Рабынь.

– Рабынь взяла и погнала их стирать на берег, где там в кустах спал этот мужик…

– Одиссей.

– Одиссей спал, а эти начали орать, и он проснулся и как выскочит! Грязный, как бомж, и еще голый. А бабы…

– Рабыни.

– А рабыни испугались и разбежались, осталась только одна эта чувиха…

– Навсикая.

– Навсикая не убежала, потому что этот мужик…

– Одиссей.

– Потому что Одиссей ей понравился. И она даже притащила его к своему отцу во дворец. А отец дал ему корабль и до фига матросов, и они отвезли его домой.

– А где основание Лиссабона?

– А… ну… эти чуваки…

– Феаки.

– Они уже жили в Лиссабоне, только не знали, что он так называется.

Послесловие

Лейка – маленькая, кругленькая, невероятно красивая, с огромными круглыми глазищами, стриженая (то очень коротко, а то и вовсе налысо), умная, как черт, выпендрежная, как тысяча чертей, вежливая, как настоящая леди, храбрая, как старый пират, и ужасно вредная. Я очень ее люблю. Когда я думаю про Лейку, у меня в горле становится тепло и нежно, как будто глоток горячих сливок во время ангины дали выпить, – это, я точно знаю, и есть любовь.

Когда любишь человека, сказать о его текстах что-то дельное так же трудно, как умолчать обо всем остальном. Поэтому я не знаю, как быть с этим дурацким послесловием, которое вроде бы уже стало традицией, и если я его не напишу, выход книжки, чего доброго, опять отложат, а сколько уже можно откладывать.

Поэтому я не буду ничего говорить про ее тексты, а просто расскажу страшный секрет. Теперь, наверное, уже можно.


Мы познакомились давным-давно в Москве, где у меня была какая-то дурацкая работа, а Лея приходила туда по делам, встречались несколько раз, и вдруг она каким-то неведомым образом пробралась в мою книжку – я имею в виду второй том «Энциклопедии мифов». Я очень редко делаю живых знакомых людей так называемыми прототипами, то есть я вообще никогда этого не делаю, но некоторые ухитряются поселиться там самостоятельно, не то что без моей помощи, но невзирая на мое отчаянное сопротивление. И это был тот самый случай.

Цитата:

Самую юную обитательницу виллы звали Лизой. Ей было лет двадцать пять, не больше. Маленькая толстушка, широкобедрая, как изображения ассирийских богинь. Но ее полнота не покоилась на приторно-прочном фундаменте, сложенном из ленивой ненависти к окружающему миру и пристрастия к пирожным, а посему казалась совершенно естественным, неоспоримым достоинством. Лиза была до краев переполнена жизнерадостной внутренней силой, избыток которой требовал вместительного сосуда, поэтому природе поневоле пришлось создать ее толстушкой. Шаровая молния, сгусток тепла, солнечный зайчик с коротко стриженной круглой головой и большими миндалевидными глазами цвета молочного шоколада. В тот день, когда она поселилась на вилле, ртутный столбик уличного термометра резко рванул вверх. До Рождества он преданно облизывал нулевую отметку, но теперь у нас установилось стабильное «плюс десять» – уж я-то отлично знал, кого должны благодарить обитатели близлежащего городка Шёнефинга за столь ранний приход весны.

Лиза с удовольствием прислушивалась к щебету птиц и изливала свою восторженную любовь на соседских собак, коров, лошадей и прочую домашнюю живность; она пришла в отчаяние, когда от домашних гусей смотрителя Франка осталась неопрятная кучка костей и перьев. «Фукс из леса пришел, обедал, тут зимой всегда много лисиц, которые ищут свой ленч», – старательно коверкая английские слова, объяснял ей старик. (Франк почему-то никогда не говорит с постояльцами по-немецки; даже с теми, кто отлично владеет его родным языком, он предпочитает изъясняться на жуткой смеси всех мыслимых и немыслимых наречий, а в качестве масла, которым он щедро смазывает свои причудливые монологи, используется до неузнаваемости изуродованный английский.) Лиза не пожалела слез, чтобы оплакать грузных серых птиц; она не стала вспоминать, что при жизни покойные обладали убогим авторитарным разумом и склочным характером. На долю каждого погибшего гуся досталось по нескольку дюжин теплых слезинок. Но ее взгляд всегда равнодушно скользил по мерцающей чешуе аквариумных рыб; она брезгливо косилась на лягушек и боялась змей: существа с холодной кровью казались ей чужими и, возможно, враждебными.

Лиза была писательницей из Лиссабона, начинающей, но, очевидно, успешной. Из бесконечных разговоров, которые не стихали по вечерам на веранде, я узнал, что стипендию мюнхенского магистрата для Лизы выхлопотал ее немецкий издатель. Чего я никак не мог себе представить, так это Лизу, часами неподвижно сидящую над клавиатурой. Она и за завтраком-то никак не могла дождаться окончания трапезы – забирала свою чашку с остывающим кофе и отправлялась в сад или убегала в свою комнату на последнем этаже, чтобы через две минуты вернуться назад, сообщить какую-нибудь пустяковую новость своим чинно жующим подругам и снова исчезнуть; ступеньки деревянной лестницы, привыкшей к степенным пожилым жильцам, каковых здесь до сих пор было подавляющее большинство, сварливо скрипели под ее крепкими резвыми ножками.

Но факт остается фактом: это непоседливое, как трехлетний деревенский карапуз, существо каким-то образом умудрилось начать и благополучно завершить как минимум одну книгу (в противном случае, совершенно непонятно, что же собирался издавать седой усатый двойник Дон Кихота, владелец книжного дома «Фрайман», которого я видел один-единственный раз, когда он собственноручно доставил на виллу маленькое чудо природы по имени Лиза).

Те, кто читал «Энциклопедию мифов», прекрасно помнят, чем завершилась история Лизы из Лиссабона. А для тех, кто не читал, расскажу: в финале этой книги Лиза покидает зачарованный город в горах и возвращается домой, в Лиссабон, потому что ей ужасно интересно, как сложилась там ее жизнь: вышла ли книжка, и какие были рецензии, и как поживает Паоло, если уж на то пошло.


С тех пор прошло несколько лет. То ли шесть, то ли семь, я всегда путаюсь в датах. За это время случилось вот что.

Лея Любомирская уехала из Москвы в Португалию и стала там жить. А заодно учиться и работать. И все было хорошо, но однажды ей приснилось, что она нашла в сундуке тетрадку с собственными рассказами и не смогла прочитать ни строчки. Тогда ей пришлось написать эти рассказы еще раз, наяву. Уникальное получилось явление: рассказы Леи Любомирской – это не часть современной русской литературы, не русские истории о Португалии, а органичная часть португальской литературы, которая, в результате необычного стечения обстоятельств, создается на русском языке.

А потом вышла книжка. И даже, наверное, какие-то рецензии уже были, и еще будут, и Лее, конечно же, ужасно интересно, что там написано, – это всем поначалу интересно, хоть и ясно заранее, что всякие глупости.

Единственное что, я до сих пор понятия не имею, как поживает загадочный Паоло. Зато, прочитав все тексты, вошедшие в этот сборник, знаю, что надо было писать «Паулу», тогда было бы настоящее португальское имя. А то иностранец какой-то получился. Надеюсь, впрочем, он на меня не в обиде.

Макс Фрай

Примечания

1

Улиссея – предположительно первое название Лиссабона. Считается, что город был основан Одиссеем, после того как тому удалось удрать от Калипсо.

То, что город – Лиссабон, не моя выдумка. Одно из самых известных лиссабонских fado называется «Lisboa menina e moзa», что в очень приблизительном переводе означает «Лиссабон, девочка моя» (буквальный перевод довольно проблематичен, потому что menina и moзa на русский язык переводятся одинаково: «девочка»).

А, и еще. Половина португальского феномена saudade напрямую завязана на вечное безнадежное ожидание тех, кто в море. Вторая половина – на смутную тоску и безмерное одиночество между морем, небом и двумя уже почти неважными земными точками – той, откуда отплыли и где ждут, и той, куда, может быть, доплывут.

(обратно)

2

Retrosaria – ниточно-иголочно-пуговичная лавочка.

(обратно)

3

Cafetaria – это не советский кафетерий, а просто маленькое уличное кафе: кофе, вода, два-три вида булочек. Если в здании четыре подъезда, в двух из них, как правило, такие кафешки.

(обратно)

4

Пластиковый жетончик размером и формой, как монетка в 1 евро, используется для того, чтобы «отцепить» тележку для покупок от специальной стойки. Такие жетончики выдают в крупных супермаркетах бесплатно, но все их теряют и всё равно пользуются монетками.

(обратно)

5

Оurivesaria – ювелирная лавочка или ювелирный магазин.

(обратно)

6

Nossa Senhora dos Prazeres, или Nossa Senhora das Sete Alegrias, – Богоматерь Праведных Удовольствий, или Богоматерь Семи Веселий. К весельям и удовольствиям относятся: явление ангела, рождение Христа, приход волхвов и т. д.

(обратно)

7

Троя (Troia) – полуостров, разделяющий реку Садо (Sado) и океан, 50 километров чистейшего песчаного пляжа.

(обратно)

8

Livraria – это просто книжная лавочка. И как любая книжная лавочка – просто прекрасное место.

(обратно)

9

Ervanária – травная лавочка. И, разумеется, исключительно волшебное место.

(обратно)

10

Pastelaria – кондитерская. Хорошая кондитерская – это очень, очень волшебное место. Fabrico próprio – эта фраза значит, что сладости делаются прямо там, при кондитерской, а не заказываются непонятно где.

(обратно)

11

Берлинский шарик (bola de Berlim) – круглый пончик с желтковым или заварным кремом. Желтковый крем (Doce de ovos) – очень распространенная португальская сладость, что-то вроде гоголя-моголя, только еще желтковее и еще слаще, если это возможно. Просто если в Германии у берлинеров нет какой-то самой типичной начинки, то в Португалии нормальный берлинский шарик почти всегда содержит желтковый крем.

(обратно)

12

Papelaria – очень расплывчатое название. Это может быть и магазин «Канцтовары», и замечательный магазин письменно-рисовальных принадлежностей, а может быть просто газетная лавочка. И тогда это очень волшебное место.

(обратно)

13

Строго говоря, фамильярное fofinha переводится на русский язык как «пышечка», но поскольку мы склонны обозначать этим словом только пухленьких барышень, а Тереза, совсем наоборот, длинная и костистая, пусть будет «пупсик».

(обратно)

14

Farmácia – это просто аптека. В Португалии они действительно закрываются на обед. И открыты – в лучшем случае – до 19.00. Но, с другой стороны, они все равно очень волшебные.

(обратно)

15

Loja de brinquedos – магазин игрушек.

(обратно)

16

Крокодилица Кука – персонаж книги Монтейру Лобату «Орден желтого дятла» и одноименного детского сериала.

(обратно)

17

Ненуку – ужасная кукла-младенец в натуральную младенческую величину. Лысая, с крошечными белесыми глазками и печатью дебилизма на опухшей морде. Почему-то производители игрушек считают, что именно так и выглядят настоящие живые дети, и производят Ненуку в промышленных количествах.

(обратно)

18

Florista – это, строго говоря, цветочница, но цветочная лавочка тоже называется florista.

(обратно)

19

Casa da Sorte – буквально «дом удачи». Так называется лавочка, в которой продаются самые разные лотерейные билеты – от мгновенных до «евромиллиона». Очень странное, но вполне волшебное место, тем более волшебное, что устраивает лотереи Святой Дом милосердия (Santa Casa da Misericórdia) – церковное братство, существующее с 1498 года. Считается, что деньги от продажи идут на «добрые дела»: на содержание сиротских домов, домов престарелых, ночлежных домов для бездомных и т. д.

(обратно)

20

Классическая лотерея – одна из многочисленных лотерей, которые устраивает Santa Casa.

(обратно)

21

Drogaria – это вовсе не место, где продают наркотики (droga), а просто себе хозяйственный магазин. Там всегда офигенно пахнет свежим металлом.

(обратно)

22

«Мария Албертина» («Maria Albertina») – очень популярная тут, у нас, песня. Уже лет тридцать как популярная. Про парикмахершу, которая назвала свою дочь Ванессой.

(обратно)

23

Antiguidades – антиквариат, антикварная лавочка. Невообразимо волшебное место.

(обратно)

24

Perfumaria – это лавочка с духами. А также с лосьонами, гелями, солями и прочими пахучестями.

(обратно)

25

Я сама очень удивилась, когда узнала, но, оказывается, marroquinaria – это вовсе не товары из Марокко, а лавочка, в которой продают сумки, кошельки, ремни и прочие совершенно необходимые для жизни кожаные вещи. И, разумеется, это очень волшебное место.

(обратно)

26

Их довольно много в старых торговых центрах, похожих на зеркальные лабиринты. На первый взгляд кажется, что эти лавочки давно закрыты, но на самом деле они вовсю живут какой-то своей загадочной жизнью.

(обратно)

27

Baixa – коммерческий район в португальских городах. Там, где лавочки, совершенно верно. Очень волшебное место, особенно по ночам.

(обратно)

28

Азулежу (azulejo) – керамические изразцы, используемые в Португалии для отделки домов. Они прекрасные, и их надо видеть.

(обратно)

29

«Это розы, господин мой, это просто розы» – знаменитая фраза из так называемого «Чуда роз» («Milagre das Rosas»). Собственно, это ответ принцессы Изабеллы Арагонской (впоследствии св. Изабеллы) на вопрос мужа, короля Диниша Португальского, что это она прячет в подоле. Прятала там королева всякую мелочь на милостыню, а прижимистый Диниш очень не любил, когда супруга транжирила его деньги.

(обратно)

30

PIDE – служба госбезопасности в салазаровской Португалии. Поскольку врачи были военнообязанными, внучка доны Карлоты Инеш, окончившая медицинский факультет Лиссабонского университета и работавшая в больнице, заполняя формуляр на получение паспорта, в графе «род занятий» написала «домашняя хозяйка». Ее вызывали на собеседование в некий кабинет, где поинтересовались, зачем она солгала органам.

«Я?! Солгала?! – изумилась юная Инеш. – Я написала абсолютную правду! Даже вы не сумеете доказать, что я – дикая хозяйка!»

(обратно)

31

Киянда (kianda) – в ангольской мифологии дух водоема. Разные народности представляют себе киянду по-разному, в том числе и в виде женщины с рыбьим хвостом (русалки).

(обратно)

32

Лиамба (liamba) – каннабис.

(обратно)

33

PIDEры – здесь: агенты PIDE, службы госбезопасности времен диктатуры Салазара.

(обратно)

34

Пантуфли (устар.) – мягкие домашние туфли без задников. Однако в португальском языке «pantufas» – мягкие теплые тапки. И еще – мягкие безразмерные носки с подошвой, их продают вместе с пижамами, и в них можно спать.

(обратно)

35

Казумби (cazumbi) – привидение, дух (как правило, злобный) у народов Анголы.

(обратно)

36

Кука, кока (сuca, coca) – в португальской мифологии существо типа буки, людоедица, пожирающая детей, которые не хотят спать.

(обратно)

37

Кимбанда (quimbanda, kimbanda) – колдун (он же лекарь, он же предсказатель) в Анголе.

(обратно)

38

Сан-Николау (Sгo Nicolau) – один из обитаемых островов архипелага Кабо-Верде (Cabo Verde).

(обратно)

39

Рибейра-Брава (Ribeira Brava) – главный (и крупнейший) населенный пункт на Сан-Николау.

(обратно)

40

Нё (nho) – кабо-вердианское обращение к мужчине, типа «сеньор». Часто встречается в сочетании с именем. К женщине обращаются «ня» (nha).

(обратно)

41

Прайя (Praia) – столица Кабо-Верде, находится на острове Сантьягу (Santiago).

(обратно)

42

Прегиса (Preguiзa) – один из населенных пунктов на Сан-Николау. Количество жителей – порядка 460 человек. В буквальном переводе «preguiзa» означает «лень» или животное «ленивец».

(обратно)

43

Таррафал (Tarrafal) – один из населенных пунктов на Сан-Николау. Знаменит тем, что там находилась одна из самых ужасных португальских тюрем.

(обратно)

44

Эшпаррегаду (esparregado) – пюре из шпината с маслом, мукой и молоком.

(обратно)

45

Шамус (chamuça, samosa, samuusa) – жареный треугольный пирожок со всяким. Был заимствован португальцами в Индии, но уже давно является частью португальской кухни.

(обратно)

46

Pаi Natal – португальский аналог Деда Мороза.

(обратно)

47

«Спи, малыш…» («Dorme, meu menino…») – знаменитая колыбельная не менее знаменитого португальского певца Жозе Афонсу (Jose Afonso).

(обратно)

48

Вино такое, местный эндемик, водится только в Португалии, в регионе Дору-и-Минью (Douro e Minho). Как бы ни хотелось переводчикам, оно вовсе не зеленое, а молодое. В мелкий пузырек, мельче, чем шампанское.

(обратно)

49

Мурсела (morcela) – кровяная колбаса черно-подпалого или черного цвета. Упоминается в кулинарной литературе с 1750 года. Различается несколько основных видов мурселы, в том числе с рисом, для варки, для жарки, для запекания и т. д.

(обратно)

50

Тизан – травяной настой или отвар.

(обратно)

51

Восклицание, которое мы смело можем перевести для себя как «ёбтыть» или даже «ойбля».

(обратно)

52

Фартура (fartura) – португальское ярмарочное лакомство, огромное колесо из жаренного в масле теста, которое режут на кусочки и посыпают корицей и ванилью.

(обратно)

53

Шурру (churro) – «огурец» из такого же жаренного в масле теста, как фартура. При помощи специальной палочки в нем проделывают дырочку, которую заполняют шоколадом или вареньем.

(обратно)

54

Caldo verde – португальский суп из картошки, лука и некоей травки, которая так и называется: caldo verde.

(обратно)

55

В отличие от российских, португальские медсестры оканчивают высшее, а не среднее учебное заведение. Сестринское дело считается почти таким же престижным, как и собственно медицина, и поступить на сестринское дело довольно сложно. Хотя, конечно, не так сложно, как на медицину.

(обратно)

56

В Португалии богадельни за редчайшим исключением расположены прямо в городе. Как правило, в прогулочные часы старики подходят к решетке и просто смотрят. Без неприязни, без зависти, как большие старые птицы – спокойно и отрешенно.

(обратно)

57

Фандангу, фанданго (fandango) – танец, пришедший в Португалию из Испании в XVIII веке и тут же ставший невероятно популярным по всей стране. Поначалу фандангу считался танцем «совращения»: женщина-танцовщица должна была двигаться в особенной, соблазнительной манере, всячески подчеркивая свою сексуальность, в то время как мужчина ходил вокруг нее, пел, вопил и жестикулировал, иногда довольно непристойно. Сегодня существует несколько десятков манер танцевать фандангу: в кругу, мужчина с мужчиной, женщина с женщиной и иногда – женщина с мужчиной.

(обратно)

58

Фейжоада (feijoada) – блюдо из фасоли и мяса.

(обратно)

59

Бигодеш (bigodes) – усы, усики.

(обратно)

60

Элдер (англ. elder) – старейшина, звание, присваиваемое молодым мормонским миссионерам в знак того, что они несут в массы волю «старейшины» – Пророка. Собственно, каждый мормон, будь он мальчик или девочка, по достижении девятнадцати лет может посвятить себя миссионерской работе. Повинность эта длится два года, в течение которых юные «старейшины» попарно (мальчик с мальчиком, девочка с девочкой) едут туда, куда их направляет Пророк, и занимаются там ловлей душ. На табличках, которые миссионеры пришпиливают к одежде, написано: «Elder такой-то». Португальцы частенько путают английское «еlder» с португальским «Hélder» (распространенное имя) и очень удивляются: с чего это всех мормонов одинаково зовут?

(обратно)

61

Фразы из задолбавших рекламных роликов.

(обратно)

62

Жакаре (jacaré) – аллигатор, бразильское его название, довольно часто встречается как прозвище.

(обратно)

Оглавление

  • Девочка моя, Улиссея
  • Лавочки
  •   Retrosaria
  •   Cafetaria
  •   Ourivesaria
  •   Livraria
  •   Ervanária
  •   Pastelaria «Fabrico próprio»
  •   Papelaria
  •   Farmácia
  •   Loja de brinquedos
  •   Florista
  •   Casa da Sorte
  •   Drogaria
  •   Antiguidades
  •   Pеrfumaria
  •   Marroquinaria
  •   Безымянная лавочка
  • Городские сказки
  •   Осенние старички
  •   Baixa. Антониета
  •   Переулки
  •   Delirium. Домик
  •   Śo rosas, Senhor, śo rosas…
  •   Сказка о лишних часах
  •   Лестница
  •   Мясная сказка
  •   Нанда на свежем воздухе
  •   Маленькая русалочка
  •   Свинка
  •   Обезьянка
  •   Личная ответственность
  •   Уши Бруну
  •   Добрососедские отношения
  •   Голубятня
  • Сказки на перекрестках
  •   Инициация
  •   Морская собака
  •   Не сезон
  •   Принцесса и людоед
  •   Индивидуальный подход
  •   Одинокие ворота
  •   Дом с привидениями
  •   Дулсе в метро
  •   Страшный угол
  •   Лето пестрой бабочки
  •   Лучшее лето в ее жизни
  •   Радио
  • Соня Пиреш и К°
  •   За дверью
  •   Свидание
  •   Лазоревые шуршики
  •   Остров
  • Полицейский инспектор Витор Обадия
  •   Полицейский инспектор Витор Обадия и таинственные самоубийства
  •   Женщины полицейского инспектора Витора Обадии
  •     Мария Ампару
  •     Доротея
  •     Сузана
  •     Антония
  •     Ана
  • Девочки
  •   Габи
  •   Рождественская сказка
  •   Служанки
  •   Шоколадный домик
  •     Маргарида
  •     Гидиня
  •     Маргарида
  •     Гидиня
  •     Маргарида
  •     Гидиня
  •   Приша
  •   Кузина Оливия и разбитая чашка
  •   Мария Роза
  •   Моника и дискриминант
  •   Vinho Verde
  •   Синенькое
  •   Печальное воспоминание
  •   Пирожок
  •   Бананы
  •   Ритиня
  •   Малютка
  •   Алешандра
  •   Жоаниня
  • Мальчики
  •   Мэтр Варела
  •   Луиш
  •   Лошадёнок
  •   Абилиу Нашсименту гладит кошку
  •   Сладкий рис
  •   Лотерейка
  •   Сказка о королевском бутерброде
  • Фандангу
  •   Когда Шику обижается на Вашку
  •   Дриада
  •   Диниш
  •   Не сегодня
  •   Черная вдова
  •   Дела семейные
  •   Игрушки
  •     1
  •     2
  •   Половинки
  •   Белая Королева, Черный Король
  •   После работы
  •   Коллекция
  • Воображаемый друг
  •   Портрет неизвестного в шляпе
  •   Домашнее животное господина архивариуса
  •   Воображаемый друг
  •   Непарный элдер
  •   Профессор и воображаемый бразилец
  •   Жука
  •   Счастливый брак
  •   Придумать Каролину
  • Принцессы и драконы
  •   Развод
  •   Про любовь
  •   Ужин
  •   Педру и Инеш
  • Предположим
  •   К теории литературы
  •   Семейный роман
  •   Соня-Дора-Соня
  •   На перевод часов
  •   Делия любит Жакаре
  •   Те
  •   Из истории города Лиссабона: Одиссей у феаков
  • Послесловие
  • *** Примечания ***