КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Десятка [Захар Прилепин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

ДЕСЯТКА Антология современной русской прозы

От составителя

Дорогие читатели!

Вы держите в руках антологию современной отечественной прозы с абсолютно на первый взгляд произвольным и личным выбором авторов. Чтобы объяснить свою логику составителя, которая мне кажется, наоборот, объективной и почти единственно возможной, я и пишу это небольшое предуведомление.

Глядя со стороны, кто-нибудь наверняка скажет: вот она, мафия, круговая порука, то-се.

И тут как ни ответь, все найдутся недовольные.

Скажи я, не без комсомольского задора: «…о да, о да, мы поколенье — мы поколенье нулевых…» — тут же спросят, а кто вас, собственно, назначил в поколенье, молодые люди?

Скажу я: нет никакой поруки, потому что из этой десятки половина друг друга элементарно не знает — опять не поверят. Конспирология — любимая наука нового времени, суть ее — не верить глазам своим, но домыслить реальность по вкусу.

Посему отвечу просто.

Отчитаться за «нулевые» решил единолично я, и отобрал своих сотоварищей по литературе тоже я сам.

Все участники «десятки», получившие мои письма с предложением заявиться в качестве одной компании, сразу ответили согласием. Внешний вид, достоинства, недостатки и прочие общечеловеческие качества других участников «десятки» никого, насколько я помню, не смутили. Обычным ответом на мое предложение было: «Да, все ребята отличные, я за».

Принципы, по которым собиралась эта компания, — элементарны.

Во-первых, это писатели, которые начали публиковаться в «нулевые» годы.

Поправьте меня, если я оступился, но, по-моему, в 2000 году одновременно дебютировали Шаргунов, Елизаров и Абузяров. Писатель Данилов появился в 2002 году, Самсонов — в 2003, Гуцко — в 2004, Садулаев — в 2005, Рубанов — в 2006.

Один Сенчин чуть заступил черту и дебютировал в толстом журнале в 1997-м, но это, скорей, статистическая погрешность, да и первая книжка у него вышла в том же 2000.

Во-вторых, это писатели, которые в «нулевые» годы обрели какой-никакой успех, и в том числе — если хватило рук — дотянулись и сорвали себе по подарку с вечно новогодней елки литпроцесса.

В 2001 году Шаргунов взял «Дебют» (и со скандалом передал денежный эквивалент премии Лимонову, сидевшему тогда в тюрьме). В 2002-м Сенчину выдали «Эврику». В 2005 году Гуцко оборвал себе «Русского Букера». В 2008 все того же «Букера» крепкими харьковскими зубами в один укус сгрыз Михаил Елизаров. В том же году Садулаеву досталась «Эврика». И, наконец, в текущем 2011-м, с некоторым запозданием (лучше, чем никогда), Ильдар Абузяров получил Новую Пушкинскую премию.

То есть, чтобы составить эту компанию, достаточно было просто следить за пробегающими мимо литературными ландшафтами.

Никаких иных причудливых форм компанейства тут, милостивые государи, нету.

В первую очередь нет идеологического компанейства — потому что, к примеру, насколько я могу догадываться, политические взгляды Елизарова и Гуцко вообще противоположны.

Другой вопрос, что все собравшиеся здесь так или иначе убеждены в наглядном крахе российского либерального проекта — но покажите мне вменяемого молодого писателя, который в этом не убежден.

Тем более что главное сходство тут, скорей, другое: перед нами люди, по большому счету равнодушно отнесшиеся к деленью на патриотов и демократов. Они сразу выпали из тех парадигм, как из чужого гнезда. Отношение к советской власти для поколения «нулевых» не было определяющим: какая, в конце концов, разница — советский или антисоветский, раз это ничего уже не объясняет.

А вот что именно объясняет наше время — они (мы) и пытались понять, каждый в силу своих возможностей.

Впрочем, с возможностями-то как раз все в порядке, в чем я и предлагаю вам убедиться немедленно.

Захар Прилепин

Сергей Самсонов

Родился 12 декабря 1980 в г. Подольске Московской области.

Окончил Литературный институт им. Горького.

Работал книгопродавцем, копирайтером.

Публикуется с 2003 года в «Литературной газете», «НГ-Экслибрис», в журналах «Знамя» и «Октябрь».

Произведения переведены на итальянский и английский языки.


Библиография:

«Ноги», Амфора, 2007.

«Аномалия Камлаева», ЭКСМО, 2008.

«Кислородный предел», ЭКСМО, 2009.

Одиннадцать

1.
Не было у Бога неба, не было звезд. Над лагерем, запруженным холодным беспощадным белым светом больших прожекторов, над плацем, забеленным снежной крупой, отчаянный, взахлебный, рвущий, рыдающий, ощеренный, клыкастый песий перебрех, не расходясь, стоял — с урчанием вгрызаясь, кусали, рвали, жрали мясо тьмы взбешенные псы ночи, когтились, клацали зубами, упруго-мускулисто бились и хрипели, уже как будто конвульсивно дергались, охваченные спазмами своей же безысходной злобы, сбивались вдруг на совершено человеческую интонацию, затягивая жалобную песню, и было тут уже не отличить, вот в этом всюдном лае, высокого и чистого, будто бы детского, рыдания от злобного хохочущего лая бесноватых, от хохота танцующих на адских сковородках грешников.

Все десять тысяч пленных, поднятых средь ночи и согнанных, сколоченных побоями в шеренги, застыли с непокрытыми башками на плацу: одни — пугаясь предстоящей казни, чуя, как с каждым песьим щелканьем зубами убывает частица твоего прохваченного животным страхом существа… другие — перестав, устав бояться смерти каждый день, до равнодушия, до бесстрашия; последние легко опознавались по лицам будто бы обугленным, по просветлевшим, побелевшим взглядам, обращенным внутрь, глядевшим в пустоту внутри так, будто эти пленные постигли до конца смысл жизни и значение смерти.

Десятка два худых, мосластых пленных в распахнутых дырявых ватниках лежали лицом вниз у ног ярящегося неподвижно штурмбаннфюрера Радомски. Расставив ноги в жарко горящих сапогах, чуть-чуть подрагивая ляжкой и ухмылкой, стоял Радомски на недосягаемой для смертных высоте — прямой, как палка, страшный, будто последний царь земли, в бесстрастном белом сиянии абсолютной власти, которую никто уже не свергнет.

Совсем невидящие, будто от ярости, глаза его бесцветно-пусто, безнадежно переходили с одного распластанного тела на другое: скоты, ублюдки, унтерменши у его начищенных сапог все истекали жалкой тварной дрожью, почти невидимой, но ясно ощущаемой Радомски; один, другой… похоже, все лежали смирно, закаменев в усилии притвориться мертвыми, сцепив синеющие пальцы на затылках — не то напрасно прикрывая головы, не то будто прося пощады. Но нет: один, еще не истощенный до предела работой и голодом, физически здоровый, крепкий от природы, с широкими плечами будто пловца, спортсмена, лежал иначе — напружиненно и чутко, расставив руки широко, упором, будто готовый каждое мгновение вскинуться, вскочить. Радомски с проступившей сильней на губах больной, страдальческой улыбкой как будто не своей волей опустил на кобуру ладонь, рванул и вытащил голодный голоствольный пистолет.

Сегодня вечером вот эти или похожие на этих, как зерна в гречневой крупе, забили до смерти любимую овчарку штурмбаннфюрера. Широкогрудая, переливавшаяся мышцами под черным лоском выглаженной шкуры, пружинисто-стремительная, с божественным чутьем и дивным экстерьером, с отличной стойкой и умилительно-потешной сумрачной мордой, с печальными влюбленными глазами во сто крат умнее человеческих, носилась Альма мускулистой тенью вольно по всему Сырецкому концлагерю, сшибалась мощным телом с полицаями и пленными, прыжком валила с ног слабевших с каждым шагом смертников — да и здоровых, крепких тоже, летела своему хозяину навстречу, напропалую лая, задыхаясь от клокотавшего в груди восторга, напрыгивала, преданно дыша и тычась мокрым носом в руки… нет, не было такой собаки у Радомски и не будет больше никогда. Поехал штурмбаннфюрер в город — в машину прыгнула, прильнула, легла лобастой умной головой на колени, слезливо-преданно моргая… ну как тут устоять? На Институтской, где клала асфальт бригада пленных, почуяла запах съестного в сарае и ринулась. Скоты ее пытались отогнать, и Альма, разъярившись, клацнула зубами, вцепилась и сомкнула челюсти на локте, рвала трещавшего по швам ублюдка, таскала в сторону из стороны за — до кости прокушенную — руку — ее ударили лопатой по хребту и перебили. Все остальное, в общем, уже мало занимало опустошенного потерей Радомски: то, что в сарае был у пленных схрон, и то, что, судя по всему, бригада этих пленных готовила из города побег, и что скоты настолько эти вышли из повиновения, что даже голову разбили одному из полицаев… конечно, нужен был акт устрашения, конечно, нужно было расстрелять, помимо главных виноватых, еще с десяток выродков вслепую, в первой шеренге, через одного.

Полаяли немного полицаи, на родном ублюдочном наречии разъясняя строю пленных, что ожидает каждого из них хотя бы за косой, упрямый, исподлобья взгляд — не то что за злой умысел и неповиновение, и сухо, крепко треснул сквозь рыдающий, взахлебный лай овчарок первый выстрел: Радомски выстрелил сквозь сцепленные пальцы в затылок первому попавшемуся пленному — голова дернулась, и руки медленно сползли, будто стекли, с затылка. После второго скучного неумолимого удара, проделавшего дырку и выбившего мозг, один из пленных, тот, плечистый, сберегший хлесткую пружинистую силу, толкнулся крепкими руками от земли и с беспокойной, ясной пожирающей жадностью заозирался лихорадочно по сторонам… с одной потребностью — убить незнание, сейчас увидеть, кому из пленных размозжили головы.

— Лечь! — прорычал Радомски. — Убрать лицо, скотина! В землю, в землю!

Но этот рослый, крепкий славянин с широкоскулым кованым лицом, вместо того чтобы согласно лечь ничком, встал на колени, ненавидяще, в упор Радомски выедая тяжкими белесыми глазами… безного двинулся, пополз, ощерившись по-волчьи, усильно поднимаясь в полный рост.

— Убрать! Положите его, положите! — Радомски рявкнул, полицаи ринулись, вклещились в плечи этому безумному, ломали, гнули в восемь рук, и все никак не выходило согнуть-сломать, упрятать мордой в землю, убрать лицо, глаза, что вынимали из Радомски дух, что хоронили немца заживо… вот на одном лишь чувстве правоты, на чистой ненависти держался русский, не склоняясь, не ломаясь, хрипел, выхаркивал проклятия на своем наречии, перекрывая страшным матом песий перебрех… в плечах вылущивая руки, все упирался встать, и вдруг рванулось из него, как зверь, бредово-исступленное:

— «Динамо», слышишь?

И пронеслось над массой спаянных молчанием, безответностью людей, крепясь и возвышаясь:

— Слы-ы-ы-ы-шу-у! — И будто эхо загуляло по рядам, подхватывая этот одинокий голос человека: — Слы-ы-ы-ы-шу-у!

Рванулись полицаи, вклинились в ряды, выискивая в молчаливой темной прорве невидимых ответчиков. Пошли гулять дубинки по головам, по спинам пленных без разбора… Радомски с исковерканным, трясущимся лицом махнул охране отпустить и расступиться; так страшен этот русский был, что комендант впервые за войну заторопился с выстрелом; откинутый ударом в грудь, качнулся пленный, но не опрокинулся… и с радостным осклабом слыша отголосок родственного целого, отлично различивши напоследок товарищей, вдруг встал, вдруг тяжко распрямился. Радомски уже было хотел еще раз надавить на спуск, но русский дрогнул, пошатнулся и, будто срубленный под корень, рухнул на лицо.

Бездвижно, сомкнуто, безмолвно стояли серые ряды голодных пленных, и каждый, верно, был исполнен в этой массе сложного чувства радости, что уцелел пока, что жив, и в то же время крепкого, неистребимого стыда за то, что сам не встал перед убийцей в полный рост, всей силой жизни не потребовал с него ответа. Вдруг будто шевеление неясное почудилось, послышалось в рядах — и верно: кто-то силился там выбиться из строя, но перед ним стеснились, не пускали.

— А как же я-то? — бормотал потерянно неугомонный. — А как же я-то, Ваня, Коля?.. Я ж с ними был, мы вместе, заодно. Команда, целое! Давайте, ну!.. давайте, гады, и меня тогда! Пустите! Меня, меня давайте, гад, с ними рядом! — Шла горлом, сдавливала спазмом пустота. Всерьез, всерьез он рвался, чтобы лечь четвертым, — затиснули его, зажали рот, насилу заглушили, усмирили:

— Молчи, молчи, футбол! — на ухо прокричали. — Не надо, пули не выпрашивай!

А полицаи им уже кричали расходиться по землянкам, наподдавали в спины, чтобы двигались быстрее. Что ж делать — строй качнулся, развалился… десятки, сотни, тысячи нестриженых, обритых, завшивленных голов, десятки, сотни впалощеких, остро обтянутых синюшной кожей горьких лиц, и в этой куче, прорве лагерных страдальцев, сделанных лагерем похожими, как капли, друг на друга, лишь с высоты, с беззвездного слепого неба можно было различить разрозненно стоящих семерых, окостеневших, опустевших от своего предательства и все не могущих никак себя нащупать. У всех вот этих семерых в одной мольбе беззвучно, трудно шевелились губы. И еще долго, долго, до инфаркта, до рака легких, легкого исчезновения во сне, до окончательного мрака… после войны, после финалов европейских кубков и всесоюзных первенств-чемпионств, после веселых свадеб многочисленных детей, после рождения внуков им будет это вспоминаться с неслабеющей болью — не зарастало, не могло зажить: вдруг среди ночи с прежней силой рванется сердце прочь, чтобы жить своим биением будто в теле давно умершего и ставшего травой человека, чтоб биться в такт общему пульсу той, давно исчезнувшей, команды. Не рассказать, не втолковать проснувшейся встревоженной жене, зачем встаешь, садишься на кровати в глубокой тишине ночной и в чьи глаза все неотрывно смотришь, повторяя: «ну, простите, простите, что так!»

2.
Шли, шли ощеренной трехгранными штыками нестройной шаткой колонной новобранцы — в туман, сквозь туман, на голос далекого смутного пения, на зов протяжный и глухой будто самой земли, что тяжело, загубленно вздыхала там, впереди, вдали под сапогами фашистской черной нечисти-несмети и будто каждого из сыновей своих просила неколебимо утвердиться на каждой пяди родины, врасти в нее всей силой существа, так, чтоб не оторвать, не своротить тебя ни вражеской живой силой, ни железом.

Грунтовой гнутой дорогой в молчании звучно двигались, о котелки, противогазные коробки прикладами тяжелых длинных трехлинеек звякая порой, — мальчишки больше все, мальчишки в неладно сидящих на них гимнастерках, свежеобритые, со снегириными щеками, с припухлостью на нежных губастых и курносых лицах.

Зов ширился и нарастал, заполонял собой сокращенную туманом отдаленную невидимо страдающую землю и вширь, и вглубь, будто до самого первоистока жизни; зов восходил в незримое за плотной молочной наволочью небо, все явственнее и все неумолимее обозначаясь пронзающей сердце повелительной мелодией. И Клим, шагавший в первой шеренге правофланговым, уже и против своей воли влекся за этой неодолимой грозной музыкой; тоска и раздражение, поднявшиеся в нем от непривычки к воинскому строю, от неприятия душной спаянности в массу — когда чужая воля определяет логику твоих перемещений, — куда-то улетучились, и вещее предчувствие чего-то небывало важного неподотчетно захватило Клима.

Ему прирождена была вот эта тяга к отделению от коллектива, от всякой общности, познавшей силу согласованного образа мыслей и действий, но стоило сейчас колонне их спуститься в широкую низину, где разрозненные малые колонны соединялись в общий строй, в глухие бесконечные ряды живой великой завораживающей силы, как все перевернулось в нем, приобрело обратное значение; совсем уже ясными, сильными стали слова, которые сосредоточенно и строго пропевались безликими сотнями новых бойцов, и кованым железом, капканом захватило грудь, знобящим восторгом прошибло. На смертный бой зовущая, в железный скрут мускулов, веры и воли всех превращающая песня стеной волны ударила в кадык, звуча в неодолимой дали от тебя и в то же время будто и в самой твоей крови, возвысилась и воцарилась над всем миром, гася, уничтожая, вымывая из слуха все другие песни, и шум дыхания уставшего на марше человека, и мелкий шорох под ногами, и крики птиц, и женский смех, который все звенел в ушах мобилизованных мужей и женихов, — лишь беспощадная ломающая кованая поступь накатывала вал за валом на целиком порабощенный слух, лишь звенящая лютая стужа палила, сжигая страх, усталость, слабость, недобрые предчувствия и вялое, тупое, скотское согласие со всем происходящим, и будто начинал ты жить сначала — другим, стальным, отлитым по высшей мерке стойкости и жертвы, отличным прокаленным веществом, не знающим ни личной жадности к существованию, ни дрожи перед смертью.

Сам по себе он ничего уже не значит, — почуял Клим с последней ясной силой, — ничтожно махонький в сравнении с предстоящим важным делом — остановить фашиста и отбросить; лишь в человеческой реке, в железном воинском потоке дано ему теперь существовать и сознавать свое высокое значение, шагать, и петь, и воевать, и упираться, покуда этой человеческой рекой, всем скопом, всем народом, неотделимый от страны, от армии, не обратишь и не погонишь вспять немецкую клокочущую лаву и не прорвешься снова к мирной жизни, в которой сколь-нибудь да допустимо существование людей поврозь.

Все то, чем дорожил Клим в прежней недалекой жизни, все, чем гордился, упивался и тщеславился, — свободное свое искусство, которым создавал он людям праздник, краса и чистота игры, которой он служил, и вечное, с огромным гандикапом, первенство, которое никто не мог оспорить, — мгновенно стало незначительным, пустым, и то же самое, он чуял это ясно, сейчас испытывал любой из тысячи бойцов — с равновеликой чистотой чувства. Не бестолковое уже скопление людей, против охоты согнанных в ряды своими равнодушно-злыми командирами, стояло перед ним и рядом с ним плечом к плечу, а грозное, исполненное гнева и решимости сознательное войско: закаменели, затвердели мягкие застенчивые лица, и чуждой, какой-то нечеловеческой силой веяло от них, великой силой долга, которую не объяснишь и о которой стыдно говорить, а можно только чувствовать и подчиняться ей вне разницы меж принуждением и волей.

В строю напротив различил знакомое до искр из глаз, обрыва сбитого дыхания, до боевых болячек Колино лицо — упрямый давящий, тяжелый взгляд воловьих серых глаз, широкий мощный подбородок с ямкой… уж сколько раз сшибались в воздухе и на траве, коса на камень, два локомотива, и Кольке надо должное отдать, что хоть не шел вперед шипованной ногой и коленом, не бил сознательно и не ломал живой, составленный из мышц, хрящей и сухожилий Климов инструмент… а что кулак пудовый Разбегаева порой втыкался Климу в рыло, в живот подвздох или в грудину, то как без этого, когда одна задача у обоих — во что бы то ни стало мяч достать, вот хоть убить, но первым дотянуться?.. Признали друг друга — вот, значит, нас сколько в колоннах. И Толя был Капустин тут, стоял от Клима через пять голов в строю — двужильный, неуступчивый, расчетливый, безгрешный в передачах и отборе, всевидящий и вездесущий центр поля… и Витька Темников, и Ленька Мозговой стоят вон напротив по левую руку — два коренастых резвых «челнока» «Локомотива». А вон и Макар Кукубенко маячит — большеголовый, маленький, коротконогий, соплей пришибить, вот взглянешь — не поверишь, что главный он соперник Климу в борьбе за звание первого голеадора, неуловимый черт, которого в проходе никто не остановит, хоть все ЦДКА пусть закроет штрафную — найдет себе щелку, прорвется, пройдет…

И строги все, суровы, подобрались в себе собратья Клима, «динамовцы» и «железнодорожники»… так далеко, так близко от сегодняшнего дня — еще вчера, два месяца тому назад, они лежали на берегу Днепра под солнцем яростным, неистребимо-щедрым, и пили кислое вино, и говорили о победах, уже одержанных и существующих в мечтах, и на зеленом поле друг над другом и над большими знаменитыми союзными командами, и на бульварах, в ресторанах — над девчонками… шальной гогочущий табун неистребимо мощных, прочных жеребцов с вечным избытком семени в крепко скрученных яйцах.

Теперь состригли им чубы, волосья, помыли в бане, обмундировали — «отставить, боец», «мала-велика», приговорили к трем неделям сплошной муштры: учились долбить окопы, делать марш-броски, колоть штыком и ползать по-пластунски, а главным образом ходили все, ходили строем, молодцевато отдавая честь, оттягивая грудку, — как будто не к войне готовились — к параду, как будто близок был решительный разгром врага и через месяц только и останется пройтись победоносным маршем по стране на Запад, топча немецкие штандарты и кресты. Клим этого не понимал — одной винтовки на троих румяных хлопцев, пустого щелканья винтовочным затвором, макетов танков и песком набитых чучел; разве такое может заменить им настоящую стрельбу, разве такое может научить их должной выдержке, внушить привычку не пугаться перед железной махиной, в яви наползающей тебя давить, утюжить?.. им полежать бы в самом деле в окопах под скрежещущими гусеницами да побросать болванки и бутылки в башню настоящей проворной разворотливой машины, но только не было сейчас, похоже, у Красной армии на то ни сил, ни времени, ни понимания текущего момента. Заместо этого сполна им доставалось воинственных речей крикливых языкастых комиссаров, что призывали вдребезги разбить зарвавшегося фрица, неувядаемой славой покрыть родные красные знамена. От комиссарских разъяснений обстановки на фронтах в башке у Клима ни черта не прояснялось, а только еще больше все запутывалось: железной стеной встречая — им говорилось на политбеседах — и встречным натиском сминая, перемалывая превосходящие силы противника, наши бойцы наносят немцу гибельный урон в человеческой массе и технике, и скоро враг найдет себе в пределах советской родины погибель окончательную.

Клим слушал о масштабах вражеских потерь и все никак не мог взять в толк, как это немцы при таких потерях еще не встали, не попятились назад, а продолжают жать, давить и продвигаться вглубь страны на протяжении от Ленинграда до Одессы. Это ж какая силища, какая прорва прет, что ни выходит все никак остановить ее и обескровить, да и откуда взяться этой прорве, когда фашистская Германия темнеет на карте мира небольшим пятном, пожалуй, и ничтожным, еле различимым в сравнении с алой, заревой Советской Родиной, владетельно занявшей пол-Земли? Ведь много больше, в десять крат, у нас народу, довольно, чтобы подавить своей массой черную клокочущую жижу и отогнать ее до самого Берлина. И бьем же ведь врага без жалости и устали. Героически трудимся. Все делаем и думаем, как вождь товарищ Сталин нам велит. Поем патриотические песни. А на поверку что? Враг на Днепре, уже под Киевом, под Ленинградом… как же так? Выходит что? — Клим добирался в рассуждениях до преступного, крамольного. Что немцы собраны в неразжимаемый кулак, а мы встречаем их в разброде и слепом шатании, так, будто ноги с головой у нас раздельно. И нет пока у нас таких ума, верховной воли, чтобы достичь необходимой согласованности всех разрозненных частей.

Оно понятно, что фашист готовился втайне и долго к войне, напал вероломно, когда мы мирно спали по домам, и необстрелянные хлопцы еще не скоро воевать теперь научатся. Но только врать тогда зачем, что скоро фрицу полная погибель, что день конца войны не за горами? Зачем народ-то расслаблять, когда его, напротив, надо на продолжительные тяготы настроить? Так, как сейчас настроились бойцы стрелкового полка всерьез на долгую и трудную работу уже поверх вранья и дурости трепливых комиссаров, — уже не речи слыша, не пустые восклицания, а будто зов самой родной земли, звон ее соков, повелительную просьбу припасть, как к матери, собой напитать, всецело передать себя единой вспышкой или же по капле.

Туман сошел, остался лишь в ложбинках, над головой прояснело, засияло, опять зашевелились по команде единым многоногим организмом и стройно двинулись вперед в лад удалым, воинственным, весело-вдохновенным песням — «Шли по степи полки со славой громкой» и «Чайка смело пролетела над седой волной» — влились своей маршевой ротой в запыленный зелено-желтый гимнастерочный поток почти мальчишек и почти что стариков, несущих на плечах, за спинами штыкастые винтовки, стволы пулеметов, станки; и впереди, и сзади на много верст весь тракт был в бритых головах, покрытых желтыми пилотками; стрелковый полк их гнали к местам ожесточенных боев под Конотопом, где наши славные бойцы держали натиск танковой лавины немцев. Гудели редкие грузовики, тянувшие орудия и громыхавшие боеприпасами; знакомые со школьной скамьи слова рвались из сотен глоток, и крепко стукали по грунту башмаки; Клим запевал как правофланговый и, смолкнув, размашисто шагал какой-то срок в молчании, широкогрудый, толстошеий, с мощными ногами, спокойно-безусильно тащивший на загорбке пулеметный ствол; покорность долгу и судьбе владела им. И Толя пел Капустин, и Витька Темников, и Ленька Мозговой.

Движение размеренное, четкое застопорилось вдруг, команду «стой» дал капитан Каравайчук, и лейтенант Фоменко передал приказ — то неширокая речушка, название которой известно только командирам, пересекла дорогу марширующему войску; посторонились, по команде сходя с дороги на обочины и пропуская тяжкие грузовики; бревенчатый, дощатый долгий мост скрипел, постреливал и будто ныл и плакал под колесами.

Клим уже думал закурить украдкой, поскольку сзади шли еще грузовики, как вдруг в одно неуловимое мгновение при совершенно ясном небе возник, донесся издали тяжелый напряженный гул — будто поднявшегося в воздух колоссального разбуженно-разгневанного роя, — пошел на мост, стрелковые колонны набором силы, интенсивности, угрозы, скоробил жутью, знобкой беспомощностью спину, пробрался в пятки, уплотнил весь воздух неба, так что бойцы все враз мгновенно побелели лицами, и кто-то крикнул высоко и заполошно: «Воздух!» И вся колонна, вся орда бойцов раздерганно, разрозненно задвигалась внутри себя, ломая строй, мешаясь и сбиваясь в слепо кипящую бессмысленную кучу, забормотала, покрываясь пузырями ругани и криков…

Великий гул возрос, переходя в противный, пыточный, паскудный, враз вынимающий всю душу рев-и-вой; упавши с высоты, из ниоткуда, фрезой винта распиливая воздух, ширококрылые и остроносые машины фрицев сошли на бреющий, пошли утюжить мост, грунтовку, все наше растянувшееся войско, которое в то самое мгновение только-только и развалилось надвое и брызнуло по сторонам дороги.

Клим ничего не чуял, замер на веки вечные, казалось, средь дороги, в слиянии покорности, безволия, одеревенения стал самому себе не нужен и не слышен… провыли бомбы, пали на дорогу, сотрясши землю, взбросив вкруг себя рыжую грязь и черные сырые комья… по онемевшему лицу хлестнуло крошками и комьями земли, какой-то раздавленной брусникой… вокруг валились, оседали с изумленными, растерянными, жалобными лицами бойцы, подрезанные взрывом; Клим видел все и ничего не мог назвать по имени: там из лица торчали окровавленные желтые мослы, тут, у второго, сорван череп был и вырван мозг, тут пал ничком боец, в спине которого чернела кровью ямка, и можно было целиком впихнуть в нее кулак; с ветвей ветлы от Клима в десяти шагах свисало нечто, не имевшее названия и подобия, — какие-то сопливые блестящие иссиня-розовые нити.

Десятки раненых, парализованных, контуженных пластались и сидели прямо на дороге — как огромные дети, без силы упавшие на пятую точку; десятки других ослепленно, безмозгло метались туда и сюда по дороге, а многие сотни бежали в поля, ища и находя спасение на просторе — упасть ничком в колосья и лежать; бессмысленнее, страшнее, губительнее всего была давильня на самом мосту, который накрепко закупорился пробкой из людей и полыхающих машин — народ толкался, бился, ступал по головам споткнувшихся и распростертых, горел, размахивал руками-факелами, и каждый сам был за себя в людской халве, в стенавшей и хрипевшей массе, которая лягалась, дергалась, бросалась на перила, сжималась, распрямлялась общим телом, подпаленным, изжаленным и рваным… а самолеты немцев уходили и, развернувшись, возвращались добивать, ревмя роняя бомбы, будто по линейке, вдоль грунтовки, и ни один осколок будто не летел, не падал даром, дурой, в пустоту, а находил себе порвать, рассечь, пробить красноармейское, все исходящее бессильной дрожью, тело.

Клим вечность — дление кратчайшее — стоял как столб, ни жив ни мертв и, наконец ужаленный защитным навыком, звериным чувством самосохранения, рванул направо в поле — как был, с пулеметным стволом на загорбке; пригнувшись, прядая спиной и запинаясь о лежащие тела подраненных и мертвых, бежал всей силой из-под настигающего гнета; один неодолимый, чистый ужас твари, которую вот-вот придавят сапогом, которую вот-вот разрежут тяжкой лопатой, владел им, гнал, одна потребность — скорее юркнуть и забиться в щелку, в сухую, пыльную, горячую, немую пазуху земли, так глубоко, в такую материнскую надежную глухую тесноту, что никакой силой его оттуда уже не вырвать и не выскрести. Стать таким маленьким, ничтожным… как жучок… стать никому не видимым… все сгинуло, сгорело в нем — высокий гнев, решимость стоять и сгореть на переднем краю бесстрашным прокаленным кованым и как бы просветленным веществом, бойцом, защитником, куском железа, лишенным общего со слабым устройством человека; все снова в нем перевернулось — вот это тело, мощное, литое, широкогрудое, плечистое, которое всегда мгновенно откликалось каждой мышцей на всякое желание, сейчас хотело жить, во что бы то ни стало остаться целым, не порушенным, не изувеченным. Ворвался в одурь, в жаркую густую пыль неубранных хлебов, запнулся, пал, залег, прижавшись грудью и щекой к земле, как будто меньше, жальче становясь, соединяясь будто в целое со всей ширью, глубиной почвы, с началом жизни всякой, с неиссякаемой кормящей силой, которая его сейчас в себя затянет, надежно скроет, сбережет, как мать в утробе. Земля гудела, содрогалась, сотрясаемая ближними и дальними разрывами; Клим был ничтожно мал и вместе с тем распухший телом во все поле, — столь огромен, что мог гасить своей грудью ее широкие глухие содрогания…

Полк Клима был побит еще на марше, потеряв до трети личного состава под налетом немецких бомбовозов; десятки, тысячи бойцов, не увидав врага, остались лежать по взрытому воронками, забрызганному юшкой тракту, в неубранных хлебах, по долгим вязким берегам проклятой безымянной речки, и это лишь начало бойни, истребления было; никто не знал, что фронта, к которому они на запад шли, уже не существует; только немного от бомбежки отошли, поднявшись из хлебов и подбирая раненых, как тут же Климову полку ударили во фланг и тыл немецкие, невесть откуда взявшиеся, танки.

Полк повернул на юг и чуть не рысью отступил к ближайшему селу, теряя под огнем еще людей, и только общие беда и страх, казалось, теперь держали вместе шесть с половиной уцелевших тысяч человек, а не приказы командиров, не воинский долг, не решимость стоять до последнего; едва добрались до околицы богатой белой Нахапетовки, как тут же капитан Каравайчук им приказал — всей роте, тем, кто остался от нее, — долбить окоп полуподковой в полный профиль, и соседние роты тоже стали окапываться — скорее-скорее зарыться, скрыться в землю в полный рост. Участок, на котором их поставили окапываться, был сопредельным с сельским кладбищем — отдельным городом оградок и крестов.

— Будто себе могилу роем, — толкнул Капустин мрачно, долбая ломом мягкий глинозем.

— Не понимаю, что же это, братцы. Как это так — на марше в спину вдарили? — работая лопатой, Витька бормотал. — Это мы где, выходит, оказались, если вот немец в спину нам? Это чего — выходит, окружили нас?

— А как еще? И сам соображаешь, — Капустин отозвался, осклабившись невесело и поднимая ропот средь бойцов, которые и так уже все были взвинчены недавно пережитой близостью разгульной и обвальной смерти. — Так понимаю, сунуться нам некуда.

— А ну оставить, рядовой, отставить эти разговоры! — сквозь зубы прорычал Каравайчук, который встал над ямой с изобразившим неминуемость расправы за паникерство, бледным, перекошенным лицом и начал, как на митинге, толкать неколебимое и неприступное: — Тут наша линия обороны! Всей огневой мощью нашего подразделения встретить врага и отбросить. Фронт там! — махнул рукой на запад. — Да, обстановка не вполне ясна, да, есть прорыв противника… нелепо отрицать, но тут в тылу лишь малые его, разрозненные части. Не сметь, боец… — И долго бы еще не кончил, значения не давая отдаленному и наползающему с тыла рокоту моторов, но тут как раз над головами высоко и сочно разорвался пристрелочный снаряд, чихнуло раз, другой, речь капитана пресеклась, и воздух неба пронизал тягучий, с каждым мгновением тучнеющий, противный и без конца выматывающий вой; сверля, разламывая череп, неодолимо пригибая все существо к земле, все новые и новые протяжно запевали мины, перелетали за окоп и разрывались прям на кладбище рассыпчато, и не было ни в Климе, ни в одном из опрокинувшихся лицами бойцов той силы, что могла сейчас заставить не присесть, не вжаться в глину, не зажмуриться в мгновение разрыва, и каждый новый жалящий запев как будто отнимал у Клима частицу плоти, силы, вещества отваги, и с каждым новым обрывом угнетающего воя он на чуть-чуть, на толику, на каплю, но все слабее, меньше, жальче становился.

Так и не вышло окопаться в полный рост — уже ударили по их полуподкове танки изо всех орудий; стена разрывов продвигалась к линии окопов — сейчас сравняется, сровняет, разорвет, накроет, перемелет. Клим ничего не видел за этой земляной стеной, которая вставала и опадала новыми и новыми фонтанами, и лишь сильнее, ближе становился лязг и рокот невидимых, неумолимо-скучно наползающих машин.

— Ждать! Ждать! — срывая голос, Каравайчук командовал сквозь гул и громыхание. — Их подпускать до верного! Лежать, боец! Куда?!. Бутылкой в лоб не бить, лежать, пусть переедет, поняли? Пусть давит, пусть — как хочешь, но лежи! И только сзади, сзади ему в жопу.

И больше Клим не слышал ничего — стена из земляного крошева сравнялась с их окопом; земля под брюхом, под коленями забилась черным сердцем, содрогая все климовское тело, существо, прохваченное страхом, безмозглым неприятием последнего, по миру разносящего разрыва. В окоп обрушилась грохочущая тьма, мир сократился, сжался, придавил, но Клим не кончился — полузасыпанный песком и комьями земли, окостеневший и не могущий себя нащупать, не зная, где он, что он, как, что от него осталось… рывком поднялся, утвердился на коленях и ничего не видел совершенно сквозь рыжий прах, который все стоял, не оседая, не расходясь, тугой, тяжелый, жгучий, над окопом и вот просел, отполз, разлезся, давая видимость, прозоры… С башкой, звенящей тонким изводящим звоном, в клочьях просвета видел Клим воронки с месивом песка, земли, разорванных корней, разбитые в щепу приклады и погнутые винтовки, бойцов с раззявленными ртами и обескровленными плачущими лицами, похожими до капли друг на друга; Каравайчук, весь черный, как шахтер, как негр, бежал по направлению к Климу по окопу, распялив рот в беззвучном крике; Капустин с терпеливо страдающим лицом сидел на корточках спиной к передней стенке, образцово зажав между коленями винтовку; меж ним и Климом, запрокинувшись, лежал боец с раскроенным лицом, залитым яркой густой калиновой кровью, которая все выжималась, все вспухала, вечно живая, новая, из раны, хотя глаза уже остановились, побелели. Каравайчук ткнул Клима кулаком в скулу, встряхнул, и перепонки ожили — «ставь… пулемет…» услышал Клим и поразился быстроте и точности, с какими поднял ствол, поставил на треногу; сил в нем трястись, страшиться больше не осталось; весь страх отжался из него: он все равно сейчас что мертв был, а раз пропал уже, раз все они, бойцы, уже не знают разницы меж «жив» и «помер», тогда пусть будет от него, от Клима, сперва хоть маленькая польза — делу, которое выше, прочнее, долговечнее нас.

Все, кто был жив и цел, припали, стоя на колене, к своим винтовкам, Клим тоже сцапал рукоятки своего Дэ-эс и вперился в прицел: вот, вот они, немцы! Перед голодным дулом пулемета меньше чем в ста шагах. Пять серых танков наползали с мерным пережевывающим лязгом, один стрелял почти бездымно, другие молча поводили хоботами пушек, в прозорах между приземистых машин виднелась медленно идущая мышастая пехота.

«Ждать, ждать», — твердил Каравайчук будто молитву… сейчас, сейчас… один из танков направил хобот, казалось, прямо на него, и черный свет раздался над самой головой, казалось, в самой голове его, земля отвесно встала, Клима швырнуло вместе с пулеметом на левый бок, на дно окопа… захваченный, замазанный разрывом, но снова целый — с каким-то только слабым жжением в предплечье — Клим снова стал и, оглушенный, посмотрел направо, куда попал снаряд: от капитана Каравайчука осталось только туловище, верх, там ничего ниже ремня с латунной пряжкой не осталось… Клим ел глазами эту пустоту под лоскутами и обломками и только слабо поражался, кто же будет теперь командовать их ротой…

Он не ушами — всем составом вобрал команду открывать огонь, которую отдал неясно кто невесть откуда, и пулемет его загавкал, застучал, заставляя звучать в резонансе все натянувшееся тело от мертво стиснувших две деревянных рукоятки пальцев до ступней; пули ложились кучно в промежуток между двумя ползущими махинами, и цепь редела; пехота залегла под залпами взводов, но танки шли, и Клим отлично видел уже крутые скосы стальных их башен, железными ручьями лившиеся траки… одним лишь сердцем, пулей и гранатой им, роте, танки не остановить… вдруг в стволовой коробке что-то лопнуло, и пулемет его навечно захлебнулся.

Прям на него пер танк, метров на пять по обе стороны все были мертвые в окопе, зашарил слепо по передней стенке и провалился в нишу, нащупал пальцами железный ком гранатной связки, немного посидел, угнувшись, вбирая сладостно нутром, с каким-то гибельным восторгом растущий лязг, натужный рокот, дождался предпоследней близости махины и, распрямившись в рост, швырнул что было силы связку. И перебросил, не попал, впустую, в душу твою мать, земля взметнулась комьями за невредимой танковой башней… пережует, размелет, вомнет в сплошную черноту сейчас и Сонино лицо, и два мяча в финале кубка СССР… Клим пал на дно могилы, сжался, подтянув колени к животу, будто большой младенец в земляной утробе, и все, скрежещуще-грохочущая тяжесть сплющила, родня, ровняя с горьким прахом, сдавливая внутренности, ломающим нажимом вынимая из Клима дух и кровь, все вещество существования… грохочущие тонны брони, боекомплекта, траков, солярки, пушки, экипажа прошли над ним, и он, забыв, где он и кто, взахлеб сосал сквозь земляную горечь воздух, и не хватало воздуха, объема, задыхался под неподатливой тяжестью отекшей на него земли… еще немного бы — и кончился… и он с последней силой рванулся из завала, на четвереньки встал, вот-вот должны были переломиться руки, ноги, с ломающей болью давался каждый вздох, и сильно било копотью горящей, запалившейся солярки.

Клим встал рывком и пал на обвалившую стену, бессильный, полый, с захваченной в капкан будто бы грудью — над головой смоляная лаковая наволочь застила небо; танк, переехавший его, остановился и чадил, подорванный неясно кем, какой высшей, нечеловеческой силой… ведь, кроме Клима, больше было некому. В жирном дыму крутились, надувались мускулы оранжевого пламени, и мощный ток одолевающего боль глухого торжества прошел сквозь Клима, вырвался деруще:

— Вот так, зараз, зараз тебя, подлюга… можем!.. зараз, подлюга, еб же твою мать!..

3.
Потемки хлынули, густая синева заполонила, затопила лес, укрыв людей, давая вылезти из душного, сырого, прелого овражка, из-под охапок палых листьев, под которыми зверино хоронились целый белый день, вбирая коллективным ухом стрекотание мотоциклеток, остановившихся надолго на опушке, немецкий смутный говор, хохоток… теперь поднялись, ночью, и идут, прут напролом сквозь чащу, сквозь упрямые бодливые кусты, похрумкивая сучьями и выдираясь из капканов цепких зарослей, не отдыхают ни минуты и усталости не чуют… уйти подальше надо им от тракта на восток. Родной природой искусаны, исхлестаны, изжалены, с противной сушью в воспаленных шершавящихся глотках, в насквозь просоленных белесых грязных гимнастерках, в свалившихся обмотках, в скоробленных от влаги башмаках, с двумя винтовками на семерых, бредут, к извилистой речушке вот спустились и вброд идут, коленями, локтями расталкивая ровную дегтярную, простершуюся выглаженно воду. Не просушившись, дальше в чащу рвут, остановились, замерли сторожко.

— Ты что? Давай…

— Да стой ты, стой! Слышь, шебуршится кто.

— Не слышу. Где?

— Да впереди, вон в ельнике.

— Не слышу. Показалось, Вить.

— Нет, нет. Остановились тоже, залегли.

— Да кто там, кто?

— А мы кто? Вот и там…

— Мож, крикнем, а?

— Да стой ты — крикнем! Ну как вмажут?..

— Эй, слышь! — им кто-то крикнул шепотом из ельника. — Вы кто такие там?

— А вы, а вы там кто такие среди ночи?

— Витюшка! Темников! Не ты ли?

— Ну, я, а ты там кто, не различу.

— А я — кому ты, гад, все ноги обстучал на левой бровке. Кач вправо, шаг — и сразу на бедро меня, узнал?

— В Христа мать, Кукубенко!

— Ну! Давай сюда, славяне! Ну-ка, кто вы там? Колюня, глянь, желдорцы — все живые!

— Все, да не все.

— А Ленька, Ленька где?

— Нет больше Леньки… одним прямым всех четверых в окопе враз… и Леньку.

— Гады.

— Нет больше у желдоровцев крайка.

— Курнуть найдется, братцы?.. умираю.

— Да наскребем — хоть по разочку каждому.

Теперь двенадцать стало их, оборванных и распоясанных, измотанных, голодных.

— Ну, план дальнейших действий, братцы?

— А до сельца ближайшего, тут быть должно за лесом… спросить хоть что-то пожевать. Сейчас дойдем, разведаем с опушки.

— А вообще?

— Своих найти чем раньше… вольемся в действующую часть.

— Какую, Толя, действующую часть? Мы третью неделю по лесам, как зайцы, — где действующая часть? Ведь если бы была, то бы уже была. Зато колонну наших под конвоем видели, с овчарками. Скрипим зубами — ничего не можем. Самим вот только руки в гору и пристроиться.

— Ты что несешь, Макар?

— Днепр, Толя, там, — нешироко махнул рукой Кукубенко на восток. — И канонада тоже там, и немец.

— Должны, должны быть наши.

— За Днепром. Я мыслю так: сливаться надо с мирным населением.

— Чего? Это как?

— А так: оружие вот и книжки— в землю. Разжиться тряпками гражданскими. И с отступающей массой в Киев.

— Ты что такое говоришь?

— То, то. Ты что другое можешь предложить?

— С оружием к своим.

— К своим — это за Днепр. А тут мы так и будем бесперечь болтаться, с такими же, как мы, бессильными отрядами, большими или малыми, пока не сдохнем с голодухи или немцы нас не покрошат в мелкий винегрет. По форме некуда идти нам, некуда, прозрейте. А так, в гражданском, в массе затеряемся.

— Отвоевались, значит? Пусть Ленька там, под Нахапетовкой, лежит, а мы — под лавки, так по-твоему выходит? Как называется такое по самой меньшей мере, знаешь? Это же полк погиб, а мы…

— А там остаться рядом с Ленькой мог и ты. И мы стояли честно, каждый. Кто виноват, что вообще все так? Что мы одни? Что, ни за грош теперь пропасть?

— Зачем же ни за грош? Хотя бы гада одного, но за собой утащить…

Вдруг дальний гул моторов оглушил их, наполнил, поглотил, потряс, и тут же лес, все мироздание озарились слепящим белым светом мощных фар, и все двенадцать человек вмиг оказались как в световом колодце, беспомощные, зримые, открытые.

— Сейчас утащишь! — матюгнулся Кукубенко, вклещившись в локоть Толику и дернув за собой на землю.

Легли ничком, всем существом, каждой частичкой замертвев, ничем себя не выдавая совершенно, но уже бились, лаяли, на визг сбиваясь в злобе, рвались внатяг широкогрудо-мускулистые овчарки с поводков, непогрешимо чуявшие в чаще человечину, горячий дух, пахучий след, и рассыпался топот кованых сапог под хриплые «шнель!» и «аларм!» командиров.

Будто шагали выше леса к ним, ломая, пережевывая сучья, великаны — безлицые, железные, неумолимые в своей спокойной, неживой, машинно-скучной ярости; и так и так им было, бойцам наголову разбитой армии, кончаться, погибать — мгновенно ли от пули, позорно-долго ли от тягловой работы впроголодь. И, как в одном, в любом из всех двенадцати не поднималась до конца, до точки, до белого каления, без примеси спокойная решимость покончить дело разом, навсегда: еще пожить хотелось, хоть у кормушки, хоть в ярме, под палкой, в грязи, в покорности, в хлеву, но все же жить, кусать, глотать пьянящий воздух жизни, вечно новый, терпеть и ждать мгновения, случая рвануться на свободу… и где-то в самой сердцевине, в мозжечке уже все было с самого начало решено: обыкновенного они состава, земного праха, теплой крови, и в этой слабой теплоте все плавится… неужто все, любое, в каждом, без остатка? И честь-достоинство, и долг, и зов земли родной поруганной, и страх позора навсегдашнего, страшнейшего, чем смерть? Сколько отдашь за то, чтобы еще пожить? Где тут предел или и вовсе нет предела?

4.
Теперь и родина — чужбина им; простор, вскормивший их, — неволя, лютый ветер, свистящий, стонущий, гудящий заунывно в шипасто-звездчатых рядах колючей проволоки, высоковольтно заключившей двенадцать тысяч человек в когтистые объятия голода и скотского повиновения участи.

И день, и ночь волнуется, качается кисельно, клеево, усильно и бесцельно, хрипит, бормочет, давит стон, тысяченогим шарканьем переставляет пухнущие ноги, по одному все и тому же кругу вязко двигаясь, будто размешанная палкой в чане клейстерная масса, орда голодных, запаршивевших, завшивленных; уходят с каждой пустой минутой, с каждым шагом жизненно важного значения соки из квелых тел, прозрачнеющих лиц, которые все меньше очеловечиваются мимикой гнева, ожесточения, неприятия, страдания, надежды, становятся пустыми, ничего не значащими — как жухлая трава, как палая листа, уже иссохшая, предсмертно просветлевшая, уже отдавшаяся зову властно холодеющей земли послужить перегноем для новой молодой хищной поросли, для грядущих эпох торжествующе-буйного роста зеленых листочков… шаг за шагом учиться вот так у природы безразличию к судьбе…

Все подчистую, до былинки вырвали из глинистой земли на проклятом квадрате, образованном вышками и плетнями колючки, все порвали, размяли, сжевали, ссосали, что корова жует, — и щавель, и крапиву, и пырей, и любую траву, от которой до желчи, пустоты рвет потом; из канавок и ямок, из всех вмятин каблучных всю влагу вместе с крошками праха давно уже высосали.

Все слабее, все просторнее тоска давит сердце, все слабее, все остаточнее горечь и злоба на то, что уходишь так рано, бесполезно, бессильно, бесследно — отдавая свой город, страну на позор, разграбление воцарившейся силе германца, отдавая любимых, детей, матерей, обрекая на рабскую участь… вообще не любив, не продолживши рода… Душе уже не в чем держаться. Но все же диким загораются огнем застыло-равнодушные, белесые глаза голодного, измотанного пленного при виде исполинского дымящегося чана с поспевшей неодолимо-соблазнительной баландой, который на двенадцатые сутки умышленного мора им выставляют полицаи наконец, и нет уже зияния покорности в глазах… Не ослабела еще, видно, не иссякла, не может так просто, так быстро иссякнуть, истлеть безумная, слепая, животно-честная нерассуждающая сила в человеке: в самой вот сути, в клетке, в неделимой частице вещества вот эта жадность есть, уже до самой физической кончины, до окончательного мрака во всяком существе неистребимая, и лишь краюшкой, крошкой, маковой росинкой, наперсточком гнилой водицы помани, как тут же силы жизни, уже свободно, чересчур просторно клокочущие в легком равнодушном теле, перестают проситься прочь, наружу, в землю, чей нутряной влекущий властный холод уже проник в тебя, казалось, целиком поработил; опять ты всем своим составом становишься упрям и прочен, купившись на подачку самую худую, согласным не на сытость даже — на ощущение горячей тяжести в желудке.

Безликие, похожие как капли друг на друга от голода и немощи, в ботинках развалившихся, с ногами, обвязанными тряпками, в прожженных гимнастерках, в сидящих коробом шинелях, без ремней, ползучим гадом, шаткой вереницей плетутся пленные к дымящемуся чану на щекочущий, дразнящий запах приготовленного варева, консервные протягивают банки пустые, котелки, гнусавят, клянчат, молят полицая: «чутка еще добавь, земляк, ради Христа»… «полчерпачка еще, доверху, братец»… мутится с голодухи ум, на все готовность в человеке поднимается ради пустой воды, чуть забеленной отходами муки, и даже если плюнет полицай в посуду, и даже если вмажет черпаком по темени, и даже если выбьет, забавляясь, котелок из рук, то припадет к земле несчастный — тотчас вылижет клочок сырой, пахучий и горячий от только-только пролитой баланды.

Глотнули варева, доверили слепому жребию дележку хлебных ломтиков, один прозрачнее, легковеснее другого, умяли в два укуса, рассосали все до последней самой малой крошки, на землю опустились тесно, плечом к плечу, спиной к спине. Вдруг возбуждение, шум — «подняться и построиться», с десяток полицаев с винтовками наперевес из-за колючки к ним выходят, штурмфюрер Эверс с ними собственной персоной. Овчарки мощные, широкогрудые без лая ярятся неподвижно, клацают зубами. Какой-то список у штурмфюрера в руках, мордатый Филимонов — рядом, переводить готовый слово высшей расы:

— Слушай сюда… в рот! Второй барак! Есть Кукубенко, цел такой? Из строя вышел! А Колотилин кто? Живой, не окочурился? Кузьменько, шаг из строя. А ты куда? Кузьменко? Кузьменок надобно не всех. Кузьменко Алексей Петрович! Разбегаев Николай! Шаг из строя! Пошли!

— Куда же это их? Куда вас, братцы?.. А как жилплощадь, нары — можно занимать?.. Смотри, смотри, один футбол берут.

Им ничего не говорят, не объясняют. Вот как держались с самого начала вместе в лагере, по старой дружбе, по игре, которая их до войны еще пометила, сроднила, так их и отобрали из несмети лагерных сидельцев, будто баранов, сбили в кучу и ведут. Как будто промысел в том есть какой, а не игра слепого случая, будто нарочно кто составил этот список — из неподвластного уму верховного соображения.

— Вот так вот — не разлей вода. И на тот свет, видать, уйти всем вместе суждено. Командой вот, командой.

— Какая связь — вот всех нас вместе? Кто мы?

— Как кто? «Локомотив», «Динамо». Такая связь.

— Да брось, ты что? Это из прошлой жизни связь. Сейчас-то что? Кто мы теперь, теперь?

— А все равно футбол, мы только этим сцеплены.

— Да немцам хоть бы хны. Им наш футбол зачем?

— А что же так тогда? Случайно нас всех, пальцем в небо? У немцев не бывает так, у немцев орднунг — никаких случайностей.

— Кончай базары, скот! Живее шевели копытами! — Им полицейский в шею поддает для скорости.


Секция физкультуры при отделе просвещения просит Вашего содействия в деле освобождения лучших мастеров спорта Украины — футболистов сборной команды г. Киева, которые в настоящее время находятся в Боярском лагере военнопленных.

1. Капустина Анатолия Николаевича, 1910 г. р., уроженца г. Борисполя, украинца, беспартийного, рядового 23-К стрелкового полка, мастер спорта, выступал за киевский «Локомотив» («Желдор») с 1931 по 1941.

2. Колотилина Клима Платоновича, 1918 г. р., уроженца г. Киева, украинца, беспартийного, рядового 23-К стрелкового полка, мастер спорта, выступал за киевский «Локомотив» с 1936 по 1941, знаменитый, любимый населением Киева нападающий, самобытный игрок высочайшего класса.

3. Кузьменко Алексея Петровича, 1916 г. р., уроженца г. Киева, украинца, беспартийного, рядового 21-К стрелкового пола, мастер спорта, выступал за лучшую команду города — «Динамо» с 1938 по 1941 г., знаменитый, почитаемый населением защитник.

4. Кукубенко Макара Тарасовича, 1917 г. р., уроженца г. Николаева, украинца, беспартийного, рядового 23-К стрелкового полка, мастер спорта, выступал за одесский «Спартак» и ведущую команду Киева — «Динамо» (1938-41), популярнейший киевский нападающий, особенно любимый украинским населением Киева, обладатель многочисленных личных наград, многократный лучший бомбардир бывших советских первенств.

5. Мельниченко Ивана Демьяновича, 1916 г. р., уроженца г. Харькова, украинца, беспартийного, младшего сержанта 31 стрелкового полка, мастер спорта, выступал за лучшую команду города — «Динамо» с 1939 по 1941 г.

6. Разбегаева Николая Александровича, 1914 г. р., уроженца г. Одессы, украинца, беспартийного, рядового 23-К стрелкового полка, мастер спорта, выступал за лучшую команду Киева — «Динамо» с 1935 по 1941 г., знаменитый голкипер, народный кумир, футболист высочайшего класса.

7. Темникова Виктора Николаевича, 1916 г. р., уроженца г. Мелитополя, украинца, беспартийного, рядового 23-К полка, мастер спорта, выступал за киевский «Локомотив» с 1935 по 1941.

8. Сухожилова Александра Осиповича, 1917 г. р., уроженца г. Житомира, украинца, беспартийного, рядового 25-К стрелкового полка, мастер спорта, выступал за киевский «Локомотив» с 1936 по 1941.


И будто в новый мир, сияющий повсюдной, ничем не нарушимой, не запятнанной и наводимой ежечасно чистотой, втолкнули их, завшивевших, нестриженых, небритых, исхудалых, ставших похожими на землю, по которой ползали и на которой спали; в просторной белой комнате размером со штрафную площадь стояли буквой «П» массивные добротные столы, и люди высшей расы перебирали в папках плотные листы с машинописными рядами чьих-то анкетных данных, биографий, подвигов, предательств; вот каждый такой лист с немецкой хищной птичкой — чье-то имя, курносый нос, веснушки, оттопыренные уши, горбатый шнобель, твердый упрямый подбородок, доверчивые детские пугливые глаза с белесыми ресницами, моргающими жалко, и росчерком пера со скучной неумолимостью в песок перетиралось все то, что так мама любила; поджарая, холодно-точная, безлико-исполнительная секретарша стучала бойко легонькими пальцами по клавишам безукоризненно отлаженной машинки: отстукивали часто, бесперебойно молоточки помилования пленным, отсрочки, приговоры, вот будто в ткацком цехе гудели и крутились железные веретена неумолимо, неостановимо, сходились, расходились невидимые нити, причудливо сплетаясь в узорчатую ткань; десятки, сотни судеб плененного служивого народа сцеплялись, скручивались каждое мгновение друг с дружкой и проходили параллельно, сквозь, не задевая.

Дверь широко раскрылась — вошел свободной, победительной поступью плечистый, с мощным торсом, радушной улыбкой узнавания сияющий красавец: густой пшеничный чуб свисает на широкий лоб, насмешливо, невозмутимо и бесстрашно глядят глубокой, чистой синевы глаза, лоснится сытостью и холой с одеколоном, мылом выбритая морда, серо-стальной бостоновый костюм с двубортным длинным пиджаком и отутюженными брюками в полную силу облегает плотное, еще как будто попрочневшее, потяжелевшее с войной тренированное тело, и светлый новый макинтош еще вдобавок через руку перекинут, и фетровая шляпа с шелковой лентой еще — ну просто господин, хозяин, барин.

— Ну? Ну? Здорово, мастера! Неужто не признали?

— Кривченя. Жорка, — каким-то глухо-неподъемным и неопределенным тоном выдохнул Капустин. — Нечаянная встреча.

— Ну! А я уж было испугался. Нашел, нашел вас, братцы! Как знал, что не ушли. Ну что? Пляшите, радуйтесь — свобода! Закончилось сиденье ваше лагерное, все.

— То есть это как?

— А так! Беру вас на поруки. Подпишите бумажку, что с новой властью вы согласны целиком, и все, гуляйте по Крещатику, к детишкам возвращайтесь, к бабам, к женам. Ну что ты выпялился, Толя? Ведь кто ты есть? Для немцев кто ты? Рабочая скотина? Обыкновенный рядовой, не видный в общей массе? Вот просто побежденный враг, которого сгноить тут стоит, только и всего? Так, да не так. Не чувствуешь нюансов. Ты — мастер спорта, футболист, большой игрок, наш, доморощенный, украинский, ты — гордость нации, можно сказать… освобожденной из-под гнета большевизма украинской нации. Ты, Клим, ты, Коля, ты, Макар, вы все! Профессионалы, мастера, и немцы это ценят. Зачем мешать вас с кучей прочего народа? Зачем гноить, морить, использовать для черного труда? Ну да, швырнули вас сюда, не разобравшись. Как разберешься сразу? — миллионы пленных. Еще бы чуть, вот пара-тройка месяцев, и сгинули с концами бы. Но есть же я! И я сходил в управу, в комендатуру — прояснил. Открыл глаза верховной власти, кто есть кто. Вот прямо в лоб, какую ценность каждый представляет. Вы — гордость Киева. Громили большевистские, советские, московские команды, тем самым пробуждая самосознание в украинском народе и жажду независимости, вникли? За это вам от немцев будет уважение и дозволение на достойную, зажиточную жизнь. Не коммунисты, не жиды, не комиссары, — Кривченя пальцы начал загибать. — Молчи! Ты тоже никакой не коммунист, Колюня. Ты — все, как я сказал, и похоронено, кем ты там был… молчи! Украинские патриоты вы — вот это себе вбейте в мозг, если остаться целыми хотите. Вот просто были все мобилизованы, не виноваты, что большевики силком погнали вас на фронт. И немцы поняли значение ваше для новой жизни через мои слова, они вас отпускают. Играйте, радуйте народ!

— Чего-чего?

— То самое. Жизнь восстановлена, обыденная, мирная. Все для лояльного народа — зрелища, футбол. Хошь в оперу, хошь в ресторан… работай только честно на Германию, все будет — и жилплощадь, и харчи. Я ремеслом вот, например, своим живу, футболом. Поля ведь никуда не делись, стадионы. Все то же самое и даже лучше… минус советская вот только власть… поди, вольготнее заживем без москалей-то, а? Ко мне давайте! Хочу команду с вами сделать новую! Из самых лучших игроков. Все уже есть, разрешено, доступно. Все будет — стадионы, инвентарь, кормежка, уважение, болельщики. Чемпионат свой сделаем. Команды киевские будут, галицийские, румыны, немцы, венгры — целый свет! Еще прокатимся в Европу — перспективочка! И ни о чем не думать, кроме самоей игры. Не ты ли, Клим, об этом мне все уши прожужжал — что есть еще огромный свободный целый мир футбола?

— Дождался, значит, немцев, Жор, — опять Капустин неопределенно вытолкнул.

— Дождался, да, — расслышал тот, набычился, озлился. — Дождался, чтобы вас, дружков своих, из лагеря вот вытянуть. Чтоб от голодной смерти вас, так, между прочим. Вы что, чудаки-человеки? Я ж вам сейчас не мало и не много — жизнь. Буквально с того света. Или рассудок потеряли с голодухи?

— Последняя падлюка ты, Кривченя, — зубами скрипнул Разбегаев, давя спасителя непрошеного взглядом. — Пока мы там на фронте под бомбежкой ползали, ты тут в тылу хозяев новых ждал, гаденыш, со своей липовой грыжей. Была бы моя сила только… что тише, что? Не тише!

— Ну-ну, ну-ну. Сейчас я, Коля, не расслышу, мимо пропущу, прощу, так и быть, хотя ты должен на меня не лаять по уму — быть благодарным по гроб жизни… ничего, оценишь.

— Мне, может, еще в ножки тебе бухнуться?

— А бухнись, бухнись! Отчего же нет? Я жизнь тебе — мало? Искал, искал вас, кланялся, просил, пороги обивал… вот дорожу так вами, чудаками, вот дружбой нашей стародавней, братством. Ведь вы ж мне братья, братья по футболу. Да ну и ладно, что там рассусоливать?.. потом ведь сами мне еще спасибо скажете. Или чего? Может, обратно в лагерь захотели? Давайте, если пачкаться такой свободой не хотите. Чего ж молчите-то? Скажите — «а пошел ты!» Что, жить охота? То-то и оно!

5.
Как зверь, как волчий вой в морозном поле под беззвездным небом. Как самка к своему детенышу. Неполному телесному исчезновению поражаясь своему. Осиновым листочком трепеща при каждом окрике, при каждом взвизге шин и задыхаясь от постыдного, богопротивно-незаслуженного счастья. Прохваченным, подхваченным могучим током любви и кровного родства. Ловя в последнее мгновение горлом гулкое, мучительно увесистое сердце, которое с отчаянной небывалой силой рванулось, рвется прочь, и ни к чему его удерживать, и можешь жить его биением вне пределов собственного тела. Воздвиженской улицей. Кудрявским переулком. Словно летя с горы. По желтоватому поребрику. Мимо грачиных гнезд своего детства. Со страхом не застать ушедших, разбомбленных, сожженных, угнанных в неволю.

Удостовериться, что целы. Обнять полуседого, насилу подавляющего хныканье отца, чьи подбородок, губы, нос, тяжелые вот эти, жилистые кисти отлиты будто по одной и той же мерке, из той же формы совершенно вынуты, что и твои, почуять близость эту страшную, предельно точную вот эту воспроизведенность, с такой остротой, с такой непереносимой ясностью, с какими никогда еще не чувствовал.

Припасть губами к маминой щеке, прижать к груди в мгновение обоюдного сердечного обрыва, уже такую легкую, сухую, маленькую, слабую, себя скормившую дитяте по кусочку: не отшатнется, не попятится, шагнет навстречу на неверных, подломившихся ногах — припасть, кормить, зализывать сыновние болячки, каким бы ни был, кем бы… вором, душегубом, предателем народа, трусом, беглецом, проевшим совесть, бросившим товарища…

Схватить жену, влепить в себя, вдыхая, выпивая, плюща, — чтоб снова потекла по жилам общая кровь, чтоб бытие твое приобрело иное, женское, вместилище, — глотнуть, обжечься живой водой, любящей силой, нерассуждающей преданностью, что ясно плещутся в ее глазах, не говорить ни слова, больше, чем всё, в молчании обоюдном понимая. Взять на руки ребенка наконец, биение родничка услышать, почуять запах преющего хлеба за ушами. Себе не хозяин, когда не один. Не раствориться без остатка в долге перед родиной, когда вот эта родина, живая, складчатая, мягкая, ревмя ревущая, смертельно от тебя зависимая, есть.

Базар кипит, гниет, бурлит и крутит человеческую массу, спрессовывает тысячи голодных и сотни сытых в черно-серую халву; ползет толпа вдоль длинных, наспех сколоченных прилавков с награбленным добром и смутно-годным мусором: покойницкая мятая одежда, сорочки с кружевами, детское белье, шарманки, граммофоны, самовары, утюги, фарфоровые супницы, пуховые платки, горжетки, шубы, керосиновые лампы, смазные сапоги, пальто с глазастой остромордой чернобуркой… Почти не видно мостовой булыжной под ногами — столько людей.

Клим — в этой давке, толчее, с прибоем рынка борется, одолевает, работая локтями; картуз по самые глаза надвинут, пиджак поношенный, на полтора размера меньше, едва не разошелся меж лопатками, едва не лопнет на плечах, в подмышках. Обыкновенная, со вторника на среду, как будто ничего не поменялось — одни бумажки-деньги разве только — жизнь. Но вдруг толпа вздохнула, закачалась, заныла, как на бойне, заслышав накатившие свирепым гулом тяжелые грузовики, азартным стрекотом — колясочные мотоциклы… упала супница, распалась на горбатые осколки, и люди, будто разметенные, раскиданные взрывом, брызнули прочь; грузовики вползли на площадь, и из-под тентов вмиг посыпались горохом солдаты вермахта в серо-зеленой униформе, с автоматами, свисавшими на животы.

На Клима, стуча сапожищами, пошел дюжий немец с закатанными выше локтя рукавами, с растроганным и странно-кротким выражением приятно-полноватого лица:

— Хальт! Аусвайс!

Налившийся сразу бессилием, с захолодевшим животом, позорно извиваясь мордой, выжимая угодливость, радушие, подобострастие, Клим поднял руку, обратив ее ладонью к немцу, и мелко-мелко закивал: «счас-счас!» И объяснил, показывая пальцем на карман:

— Аусвайс, аусвайс. Пожалуйста, извольте, господин…

По тихим пыльным улочкам крадется, дома его запоминают подслеповатыми глазами, а вот не надо бы, совсем не надо попадаться людям на глаза; петляет он, сворачивает, путая следы, не в силах ни секунды отдохнуть от представления, что будто следом все крадется кто. Согнулся в три погибели, нырнул под мостик деревянный, пролез и вышел на совсем уже зеленую окраину, где уж совсем худые, поседевшие от ветров и дождей, щелястые и покосившиеся, вкривь стоят домишки; разросшийся бурьян, чертополох, крапива скрывают их по самые коньки. Безлюдье, тишь, но только брешет, бьется на цепи собака, захлебываясь лаем, не унимаясь все никак, и чувство верное такое, что будто только-только отгромыхали сапоги по этой улочке, дворам и отвизжали, отскрипели, отстенали наотмашь отрываемые двери… опустошающее чувство окончания жизни, потери навсегдашней в душу заползает.

Клим сиганул через плетень, попер через крапиву напрямик, прорвался, продавился к грязно-голубому домику с забитыми крест-накрест окнами, и будто проломилась, не сдержав, под ним земля: оторваны, разбросаны те были доски старые, которыми заколотили в подпол лаз, и тут же вещи на траве валялись Кушнеровичей — шубейки, кацавейки, ветхое тряпье. Клим, будто лось в осенний гон, рванул — туда, где лаяла собака и где люди, которых не забрали убивать, попрятались по щелям… повсюду было пусто, так, будто и не жил никто, и вдруг увидел бабу, которая держалась за забор, чтоб не упасть; завыв, запричитав, не в силах оторвать от Клима взгляда — зияния беспокойных черных ран, к нему шагнула и, обвалившись на колени, безного поползла:

— О миленький, ой, ми-ленько-о-о-ой! Не… немцы. З-забрали… у-у-вели!..

— Куда? Куда увели? — задергал сотрясавшуюся от рыданий тушу.

— На кла-а-адбище за пру-у-у-уд.

И бросил, подорвался, путаясь в ботве и запинаясь о капустные вилки; будто бы слабый слыша зов, в котором плач прозрачных детских голосов неотделим от лая бесноватых, он длился вслед и задыхался от летящей навстречу чащи, бодливой, хлесткой, цепкой, лающей, непроходимой… по грудь в крапиве, в лопухах, проталкивался, прорубался к кладбищу и, исцарапанный, искусанный, ворвался в каменный, железный, деревянный город оградок и крестов; поняв, что ничего не слышит, замер и, обратившись в слух, почуял, различил. Метнулся, замер, снова побежал, упал на лицо и пополз меж могилами. Дополз до кряжистого дуба-Мафусаила, выглянул: два старика, три женщины стоят шеренгой у свежевырытой могилы, и Соня там, и старый Кушнерович, жирно чернеют земляные, с прожилками белесых корешков, отвалы; расстрельная команда из трех солдат и офицера торопит трех подростков лет пятнадцати, чтоб поскорее заглубились в землю на полный рост, почаще чтоб вонзали лопаты в грунт, самим себе вот эту яму роя. В исподнем все; тюки, два чемодана, кофточки, платочки — все жалкой горкой свалено.

Взвыл Клим, не разжимая челюстей, превозмогая рвущую, самоубийственно-слепую потребность выскочить, встать между, закрывая; почерневшее кровью сердце вырастало в объеме так мощно, что на мгновение заслоняло мир; Клим слепнул вспышками и видел в промежутках ясности, как немцы отделяют от шеренги Кушнеровича и Соню, как офицер заглядывает старому часовщику в кривящийся, силком разжатый рот и, не найдя там, видно, золотых коронок, тычком сухого кулака отпихивает голову еврея подальше от себя… как ставят Соню и отца ее обратно в шеренгу перед ямой, как бешено вздувается и опадает жилка в голубоватой ямке между острых Сониных ключиц и как бегут по голым, в пылевых чулках, трясущимся ногам ее горячие, куриным свежесваренным бульоном припахивающие струйки. И дальше — задыхаясь от бессилия, безысходности, от совершенной бесполезности своей — как немцы поднимают автоматы, как одна женщина, не выдержав, с проклятием «ну, бей! убей!» бросается вперед и, смертно просветлев лицом и будто благодарно прижимая руки к груди, залившейся багровым кровным солнцем, с изнеможенной счастливой улыбкой освобождения опрокидывается навзничь… как Кушнерович заслоняет дочь в последнее почти неуловимое мгновение собой, успев толкнуть, спихнуть ее в могилу невредимой, оскалившись тотчас по-волчьи от свинцового удара в грудь… и дальше — постарев, заиндевев висками — как оседают, покачнувшись, валятся на спину другие женщины, подросток и старик, как на мгновение скрывается вся яма во взбитом пулями тугом и неподвижном прахе, и как елозят, трепыхаются, как умирающая рыба, босые ноги мучеников, Господу отдавших последний долг.

Беззвучно воя от неспособности усилием воли прекратиться, кончиться, исчезнуть — как немцы спихивают в яму не попадавшие сразу туда тела, как офицер, держа свой «люгер» на отлете или почесывая дулом за по-детски оттопыренным ухом, разборчиво, пристрастно, зорко-бдительно шагает вдоль могилы и иногда постреливает в хрипом исходящую, сипящую, бормочущую яму, неспешно-точно гасит всхлипы, бормотания, последний клекот слабый, бульканье, биение, окостеневшего, себя не чующего Клима добивает.

Солдаты звонкими мальчишескими голосами на двух оставленных в живых подростков покрикивают — «лос!», давай, беритесь за лопаты, засыпайте родной землей родных мертвецов. Один отбросил заступ вдруг пацан и распрямился, с такой холодной, неживой, запоминающей ненавистью глядя, чтобы выбить ее можно было, только расколов мальчишке голову; его лупили сапогами по ногам, а он лишь хохотал безудержно, взахлеб, его уже рвало будто бы этим смехом; босая тонкая, нежно-мохнатая нога его поехала, и парень оскользнулся в яму, упал неглубоко, на мягкие еще и теплые тела расстрелянных; подрагивая левой частью длинного, продольно расколовшегося будто бы лица, вдруг ставший суетливым офицер поднял скорее оружие, и черный «люгер» дважды стукнул, обрывая страдальчески-загубленные всхлипы. Схватив второго парня за ухо, пригнул его к земле, заставил опуститься на колени, приставил ствол и надавил на спуск… теперь уже солдаты, подгоняемые трясущимся в воровском ознобе офицером, залязгали, зазвякали лопатами, и Клим будто тоже лежал в той же яме, фантомная тяжесть давила и плющила внутренности, и рот заполнялся песком, уже не способный исторгнуть ни писка…

Полуседой и почерневший, лежал, теряя счет десятилетиям своего бездействия и напрягая будто каждый сантиметр большого, отощавшего, но еще крепкого, выносливого тела в идиотическом, напрасном воображаемом усилии остановить собой, как затычкой, утекающее время. Зажатый между равно неминуемыми и будто бы уже свершившимися гибелями: и так и так убьют, погибнет, не спасешь, вставай — не вставай — смерть уже наступила, наступает сейчас, промедлению подобна… Удостовериться, что вернутся. Дождался совершенной тишины — ни шороха над ямой, — еще терпел до верного, пополз. Убитых немцы забросали плохо впопыхах, земля была податливая, рыхлая — не видя ничего уже, не слыша за границами могилы, Клим бешено работал голыми руками, по-собачьи, наткнулся на чумазые костяшки одного из мальчиков. Все рыл и рыл, хватался за окостеневшие босые ноги, руки, все стона ждал, мычания, вздоха, бормотания, тягал, ворочал, перекатывал утяжелившиеся вдвое против прежнего тела, в подмышки мертвым продевая руки, и все молчал, не звал, не плакал, лишь сипел, впивался, вталкивался глубже, отгребал, провалился пальцами в сухую воду пустоты и бездыханности.

Убитые лежали в яме в три тяжелых слоя, и Соня очутилась между, придавленная трупом принявшего двойной удар отца, и Клим уже тянул ее, живую или мертвую, разбитую, тяжелую, как камень, и легкую, как стрекозиное крыло, всю черную и липко-мокрую, будто младенец в материнской смазке. Плечо было поранено и ляжка — нестрашно, в мякоть, по касательной.

— Нет! Нет! — просил то ли у Сони, то ли не ясно у кого, у жизни, некой силы, что должна как будто каждое мгновение за Соней по-матерински, по-отечески следить, оберегать и не давать погибнуть, ведь если Соня миру не нужна, то кто же нужен вообще тогда… давил на грудь, прикладывался ухом к сердцу, остервенело тряс, рыча, покуда ликование не забилось в нем толчками в ответ на слабый, трудный хрип в ее оттаявшей груди. Прижал к себе рывком, затрясся. — Живая, Сонечка, живем с тобой, слышишь?.. — И гладил, и гладил по чумазому лицу ее, не то стирая земляную грязь с меловых щек и лба, не то как будто норовя сберечь священные черты под быстро сохнущим защитным слоем своих слез и крови.

6.
Всё, дорвались, борзой по пахучему свежему следу; все помнящие ноги их сами принесли сюда, свели на пустыре — неумолимая и отклик находящая на темной, бессловесной глубине, на самом дне, в самой недостижимой сути, их подхватила тяга, в них убивая начисто защитный навык, страх за утробу, за живот, за ближних даже. В одних подштанниках, в трусах, босые, исхудалые, костлявые, всё испытавшие за эти месяцы, что только можно испытать, — и бой, и плен, и смерть товарищей, и муку голодом вплоть до готовности на брюхе ползать за хозяином, кормящую руку ловить и лизать, — сейчас чумеют, ничего, помимо старого мяча, не видя. Ободранный, заштопанный, в заплатках, но звонко накачанный, туго, вплоть до сердечного обрыва при ударе, мяч этот звучной параболой под небеса взлетает, в прозрачную, на птичьем гаме настоянную синь, и прыгают за ним по трое-четверо с ощеренными от усилий ртами — достать макушкой, лбом, затылком ли, послать своим, приклеить, удержать, на дление кратчайшее присвоить… любой дозволенной частью приморенного, но все еще, надолго туго свинченного тела, любой, только не руками, в обход хватательных, определенных всем ходом эволюции инстинктов, как бы возвысившись над тварной, человеческой своей природой, нужд низкой жизни, выживания, пользы не преследуя, производя лишь чистую, как чистое железо, красоту.

В движениях скупы, впустую — ни полшага, зато где надо, на отрезке двухметровом, в секунду — дление кратчайшее — включаются в работу всей силой мышц, от шеи до толстых щиколоток, всецело отдаваясь бешено-мгновенному рывку и с беспощадной точностью, зверино-гибко вытанцовывая. Ничтожно расстояние, нет просвета между задумкой и телодвижением — как не разрубишь магнит пополам, как пламя взрыва и ударная волна; смерть настигает кончиком ноги, подошвой гладит, пяткой толкает в иное русло, измерение, бытие, носком вонзается, и у добычи призрачной, бесплотной в момент удара отлетает зримо голова; словно боясь обжечься, замараться несмываемым, неизъяснимо-лицемерно, с виртуозно скрываемой гадливостью они ногами этой толстокожей головы касаются; неуловимой темной шаровой молнией идут вразрез, в просветы между быстрыми ногами пасы непогрешимо-верные, диагонали воздухом и грунтом, а уж какие придают мячу вращения, отклонения, траектории — законам физики противные, земного притяжения; сухим листом взмывает мяч, парит, вот параллельно линии ворот, под отрицательным углом и будто ветром в раму деревянную сдуваемый. На деревянных стойках сетки нет, так бьют прицельно по перекладине и штангам, чтоб мяч обратно в поле возвращался, чтобы за ним не бегать далеко, необходимость лишнего движения всякого отсечь: вот сотрясти ударом стойку — это у них за гол считается.

Возникли лица новые меж старыми, присоединились к бывшим Красной армии бойцам и лагерным сидельцам еще двое… один — один высокий, с мощной грудью, самый старший, ходящий шагом по полю, но всюду поспевающий, уже с заметным серебром в густой иссиня-черной шевелюре, с лицом отважно-волевым, геройским и хитрецки-практическим одновременно, с проворным хищным взглядом, полным затаенной грусти, какой-то скрытой безучастности: он каждое мгновение в уме опережал любое действие любого из игроков на поле, молниеносно складывал, сосчитывал, предвидя, как переменится вся расстановка, в какое русло из несмети возможных русл рванет атака и где завязнет, оборвется… будто сознание свое все время подставлял в чужую голову, входил в чужое естество игроцкое, будто нога в чулок, и всякую случайность, отклонение, заминку, утрату власти над мячом знал наперед, не в силах ни секунды отдохнуть от моментального опережения событий своим о них мгновенным представлением, и из-за этого как будто, собственно, и тосковал — вот оттого, что всякая его догадка и реальность здесь и сейчас творящейся борьбы все время, раз за разом совпадают совершенно. Казалось, он вот, собственно, игрой и управляет — защитой своей команды и атакой противника, который, разом за разом медля, ошибаясь, остановиться там был должен, где его встретит, обезмячит длинная ножища всевидящего тихохода Миши Свиридовского.

Второй — с кривыми мощными ногами, широким низким тазом, коренастый — имел простое круглое доверчиво-открытое лицо, каких повсюду тьмы — вот отвернулся и забыл, но что-то было в нем такое, чему так сразу и не подберешь названия… как будто он и должен быть таким, обыкновенным, из толпы, непримечательным, чтоб исполнять что должен, появляясь и исчезая невидимкой в самом пекле упорно-напряженного внимания. Играл как все, с такой же жадностью, изголодавшись по мячу, спеша воздать себе за месяцы простоя, стреноженности, пребывания вне родной стихии, вне предназначения. Но только вдруг, в минуту роздыха, пустым и сильным становился взгляд, в такую устремлялся даль от этих мест, от пустыря, товарищей, футбола — крючок единственной значительной задачи он заглотил, вот этот парень, Родион Добрых: куда потянут его на неразрывно-прочной леске, туда и ринется, в любую высь и на любую глубину, пусть в этой глубине и разорвет ему кишки, пусть и всплывет он на поверхность кверху разорванным брюхом.

И третий новичок меж лагерных сидельцев бывших — Черняга Павел, обманчиво хрупкий, студенческого вида парень с густой курчавой шевелюрой и тонким вдумчивым лицом, с которого не сходит выражение неловкости, пристыженности, что ли, боязни дать маху, хоть бы на мгновение, дление кратчайшее отстать от общекомандного темпа мышления и действия, не угадать с такой скоростью, как надо, чужой идеи, не поспеть за длинным беспощадно точным переводом, безукоризненность и прелесть которого не могут втуне ни в коем случае быть тобой растрачены… а это ведь секунда, оступился, мяч не приклеил — все, позорище, партнер, который эту передачу выдал, качает недовольно головой, кривит в презрительной усмешке губы, тебя казня, тебе переставая доверять. Совсем еще он молод, не пробивался в основной состав «Динамо», но есть задатки у него определенно, это же видно сразу, как в щенке уже видна порода. Бежит к тому ж еще, как паровоз, — отличный из него краек со временем получится, вот получился бы, когда бы не война. Немного все над ним подсмеиваются: и над порывистой горячностью его, что заставляет свои силы зачастую расходовать зазря, и над ученостью его (и в самом деле он студент-заочник педагогического института), и над стихами, что украдкой пишет, с тетрадкой своей не расставаясь («В июне ли, в июле ли тебя люблю, о Юлия» — все Кукубенко потешается).

Наелись вдосталь дающей смысл, праздник — вот чувство космоса открытого — игрой; блестя крутым спортивным потом, утерлись старой рубахой, портки надели, сели в круг, остановившись, выстыв лицами, не то чтобы усталостью физической налившись, но веществом давящей неопределенности и неспособности командовать дальнейшей судьбой; все тут мешалось и спрессовывалось в тучный, назойливо-несносный, как пчелиный рой, тревожно-изводящий шум: и долг перед своими детками, девчонками и стариками, и недомыслимый жестокий ужас твари, затиснутой в углу, желающей дышать во что бы то ни стало, и жуткая, в соединении с крайним изумлением, бессовестная радость избавления от верной смерти в лагере, и беспощадная власть знания о том, как запросто туда вернуться, быть схваченным и брошенным обратно, и лютый гнев при этом на свое бессилие, на слабость быстрого, короткого сопротивления врагу, кишки крутивший гнев, переходящий в растущее желание собственной смерти, и несгибаемый, неистребимый в сухом остатке стыд перед родной землей, абсолютной силой, которая их позвала на бой, — опустошающий немой укор в глазах погибших их товарищей, однополчан, оставшихся лежать размятыми, размолотыми танковыми гусеницами под Конотопом, Нахапетовкой, Борисполем… видение, которое уже, наверное, до самой смерти не сморгнуть, не отогнать.

— А что же Клима с нами не видать? Он вроде первым должен.

— Пропал Клим, растворился.

— Ну, так и пропал. Возникнет, никуда не денется. Не сегодня, так завтра. Не здесь, так у меня, — с уверенностью Кукубенко говорит.

— Вот не пойму вас с ним. Вы кто? Заклятые друзья? Ведь с малолетства все друг с дружкой тягаетесь, кто больше наколотит и кто красивее, главное, пройдет. Я помню, было время даже не здоровались. И вдруг вы снова не разлей вода.

— Вот это точно ты — заклятые друзья. Мы с ним как эти… — Кукубенко затруднился, — в общем, парные. Нет Клима — все, я первый без вопросов. Скучно. А Колотилин примет спиной к воротам, вмажет с разворота, положит с лета гвоздь под перекладину, такой, что стадион язык проглотит, и снова есть куда расти. Вот я кладу, ты знаешь, — как из пулемета. Прошел — забил, прошел — забил. А неспокойно из-за Клима все равно… он же ведь что, какую философию имеет: не важно, сколько, — важно, как. Он это любит, чтоб с подвывертом — подбивкой, пяточкой, через себя. А вот ведь тоже: меня не будет — Климу скучно. Короче, порознь — нули, в соревновании — сила. Диалектика!

И замолчали, кончился запал — это бы раньше, в прежней жизни, о своем искусстве до ночи говорили. Сейчас утроба то от голода урчит, то вдруг от страха холодеет. Безногость, связанность, долг перед родиной и мертвыми сосредоточился внутри и давит.

— Куда ж мы дальше? Как?

— Что значит «как», «куда»? — сказал на это Темников. — Любым макаром утекать из города. К своим, к партизанам… и бить эту нечисть. Да вы чего? Капустин… Коля… надо воевать!

— Тебе-то легко рассуждать. Один как кол, — Кузьменко огрызнулся. — Мы под присмотром, дура… каждый день должны на бирже отмечаться. Не будет нас — возьмут жену, возьмут отца. Вот хоть ты разорвись — и жить под немцем мочи нет, и в то же время и своих не бросишь. Они тут будут как? Кто будет их кормить? Как пропадешь, когда вместе с тобой и они?

— В чем все и дело, — согласился Сухожилов. — Мне погибать нельзя. У меня первая семья, вторая.

— А мне вот Ленька Мозговой в глаза ночами смотрит с того света! — взъярился Темников. — И будто спрашивает: Витя, что ж ты так?

— Из города так просто тоже не уйти, — сказал Капустин. — Нужна бумажка — кто же ее даст. Как ни крути, по первости залечь нам, затаиться надо. Пообтереться для начала, работенку найти себе какую-никакую, так, чтобы с голодухи ног никто не протянул. Людей, знакомцев старых пощупать осторожно — кто кем стал… кто вон, как Жорка, в патриота перекрасился, а кто, наоборот, на волю рвется, хочет воевать. Найдем подпольщиков — тогда. Нельзя с наскока — пропадем без пользы. Придется потерпеть, Витюш, на долгую придется жизнь под немцем заложиться.

— Да, работенку бы не худо какую-никакую, — Кузьменко протянул.

— Зачем какую-никакую? — на это Кукубенко усмехнулся. — Мне Жорка вон всю плешь проел, не отстает: давайте к нам, в спортобщество. А что? — неживо хохотнул. — Там теперь, в «Рухе», многие: и Санька Хлебников, и Жданов, и Лютый, и Михайличенко. Живут как сыр в масле. Специальный спортивный паек, вареники с вишней в столовой, свиные эскалопы. И ничего не делай, главное — играй. И ноги в работе, и брюхо в тепле. Что, братцы, мож, рвануть, когда такое дело, в патриоты незалежной? В рай мирной жизни, а?

— Может, еще зиг хайль перед трибунами? — надломился лицом Разбегаев, ощерился. — Мараться вот об эту погань? Да лучше в лагере загнуться, право слово. Не для того ложились мы под танки, и Ленька, верно, не за тем погиб, не для того теперь мы живы, чтоб за кусок колбаски Гансов развлекать. Вот придавил сучонка бы и придавлю… эх, попадись он только мне в безлюдном переулке, так, чтобы рядом никого… порву. А Жорку, Жорку твоего! Вчера мне встретился, гаденыш, и сразу шмыгнул через улицу, чтоб ненароком не зашиб. Я, может, знаешь ли, любви особой к советской власти не питаю в силу причин известных, но тут другое… тут земля моя и кровь.

— Ну, значит, накрылся футбол, — не то на совершеннейшем серьезе, не то в шутку припечатал Кукубенко.

— Работу есть найти возможность, — сказал молчавший до того Добрых. — Работа есть, в меру тяжелая и в меру хлебная.

— Это какая? Где такая хлебная?

— На первом хлебзаводе, собственно, и есть.

— Ну, это вон для Кольки разве только — снова пекарем.

— Ну, Разбегай, замкнулся круг: из кондитеров в голкиперы, из голкиперов — в кондитеры.

— Да нет. И тягловая сила там потребна, — Добрых продолжил.

— Да ну? Неужто не сыскалось доброхотов до сих пор?

— Сыскаться-то сыскалось, но только помните такого Кордика? Который нас шампунем и паюсной икрой после финала кубка угощал?

— Ну как же, как же. Так и не понял, кто он есть такой.

— Миллионер подпольный — кто?

— Сейчас уже понятно, кто, — Добрых сказал, — фолькс-дойч, австриец. Владелец заводов, магнат. Весь хлеб, все зерно текут через него, такую силу взял.

— Ну и чего?

— Того. Возьмет он нас бригадой грузчиков — вот из любви к футбольному искусству, так сказать. Не сыр, конечно, в масле, жирком не заплывем, зато буханка в день железно.

— А что? Попробуем, коли вот так. На первый срок. Подкормимся, своих подкормим. Какой-то срок — и верно — надо тихо жить.

— Ага, вот прямо завтра и пойдем. Такую грех возможность.

— Заметано.

— Заметано и разбежались. У Мишки завтра в семь.

7.
Сказать по правде, Родион Добрых и за спортобщество националистское свободно хоть сейчас сыграл бы, за «Рух» вот этот сытный, Жоркой Кривченей возглавляемый, и вообще футболку даже бы с немецкой свастикой спокойно, без зазрения напялил… ему так даже лучше было бы, но вот ребята из гадливости уперлись — не пожелали танцевать, рвать и метать перед гогочущими фрицами, своими резвыми ногами отрабатывая хлеб. Добрых не стал их переубеждать — ненужные вопросы это повлекло бы. Ему-то нужно было как раз такое место, накрепко устроиться, где он у немцев будет на виду, перед глазами постоянно мельтешить как исполнительный, благонадежный, верноподданный, довольный всем, подобострастно-жадный до новых благ абориген… вот примелькаться именно, столь же привычным стать для немцев, как официант, им подносящий кофе, как смирный чистильщик, исправно полирующий, до жаркого сияния головки, голенища, будто обмятая подушка под щекой… Футбол — в угоду, на потеху немцам — давал возможность стать таким работающим зримыми ногами невидимкой: во-первых, каждая собака будет знать и видеть на многолюдном стадионе, что ты продался немцам, никто не станет больше из полицейских-шкурников тебе препятствовать, хватать, обыскивать — броня, а во-вторых, это же сколько можно будет собрать на стадионе немецкого народу, отборнейших псов вермахта, а там в ложу, может, позовут к высоким офицерам, к коменданту, к начальнику гестапо, радостным, довольным… окажешься на расстоянии протянутой руки, вот тут-то и наступит последнее мгновение истины.

С футболом не вышло — ну что же? хлебозавод, допустим, тоже стоящее место, высокого значения объект: заполыхает — весь немецкий гарнизон останется без хлеба. Не надо только бы ребят вот в это дело втягивать: выходит, прикрывается он ими, Родион. Да и не глупость ли творит. Такая спаянность, соединенность, сомкнутость десятка человек в кулак, в единый организм лишь подозрение может стойкое навлечь: а что это они все вместе, вместе, срослись так, что не оторвать, не умышляют ли чего?.. Нет, немцем стадо нужно, в котором каждый за себя и все бегут под палкой слепо в едином направлении. А тут команда, братство — ведет совместную борьбу за выживание да еще в лес глядит, таит ожесточение, ненависть.

Народ безмолвствовал под немцем, терпел, был занят делом выживания в своей массе: прошли по улицам грохочущей поступью свинцовые ряды порабощающей враждебной силы, с машинной мерностью вбивая в темя, в брюхо, в пах идею нового всевластного и вечного хозяина; народонаселение, прохваченное этими гвоздями, мгновенно стало нечувствительным к побоям, унижениям, надругательствам, позору, боясь лишь по-бараньи исчезновения собственного, личного, и этот страх, прозрачно стоявший повсеместно, сливавший все явления, все вещи мира воедино, в какой-то студень безвоздушной, безнадежной жизни, переходил и оборачивался всюдной апатией, в которой растворялись личность и душа. Происходило жуткое, при совершенной внешней безобидности страшнейшее, чем зрелище самой масштабной и кровавой бойни, — жизнь восстанавливалась, вновь запускалась двигаться своим обычным чередом, жизнь, совершенно будто бы неотличимая от жизни прежней, довоенной, при советской власти: кипел Евбаз, шла бойкая торговля барахлом, дровами, керосином, продовольствием, вновь открывались магазины, мастерские, ателье, галантерея, парикмахерские, рестораны, черед был оперы, кинотеатров, стадиона с излюбленным миллионами футболом, и будто более не чуял человек пустоты, разверзавшейся у него под ногами, пустоты впереди, обреченности; понимание куда-то пропало, как не было, — что если вот не ты, не каждый, не сейчас, то и никто не выжмет немца с родной земли, из отданного на разграбление города… и даже методичное убийство, изо дня в день и неостановимое, все новых коммунистов и евреев и просто женщин, стариков, детей уже без всякого разбора не приводило в содрогание никого: стук пулеметов в Бабьем Яре стал привычным, как стрекотание машинок швейных, как скучно барабанящий по жести крыш, карнизов дождик, зарядивший со вторника на среду; настолько отупел, ополоумел человек, что был не в состоянии составить в голове элементарное: сегодня его убили, а завтра тебя убьют. Почти что всенародное согласие с этой жизнью после конца времен для Родиона было нестерпимым… И вот будто сама земля отозвалась на поругание оглушительной особенной песней, зашевелилась, содрогнулась под ногами, напоминая о себе, живой, поруганной, израненной, пропитанной кровью на три сажени вглубь: будто чудовищных размеров и колоссальных скрытых сил ребенок ударил свой ножкой в утробе и страшно вздыбил земляное пузо, содрогая и разнося по атому, по высоте и вширь спокойно спящие многоэтажные дома, из самого пупка древнего города взметнулся среди ночи рыже-черный факел будто самой природы, один, другой, гигантской цепочкой по Крещатику, на воздух поднимая громады знаменитых зданий, вмиг ад кромешный, взвившись, разбежавшись, полыхнул, стало светло как днем; великая толпа, волнуясь, глядела на руины и пожарище, на рукотворную картину светопреставления, на разорвавшееся сердце Киева: на уцелевших стенах каменных громад, которым будто оторвало доступ в третье измерение, на горах камня, кирпичей, на опрокинутых не то страданием, не то восторгом лицах горожан прерывисто плясали отсветы мускулистого пламени, которое дрожало, будто скотина под ножом, носило животом; оранжевые чудища, толкаемые ветром, упруго танцевали, зубчато рвались из окон, и он, Добрых, стоял в прохваченной молчанием толпе, тайный творец огромной акции возмездия — пусть лучше сгинет, опрокинется в небытие Крещатик по приказу партии, чем будет немец его топтать — никем не видимый, не узнанный, в себе давивший торжество, нажавший на рычаг железной выдержки.

Абсолютная сила, которой он однажды присягнул и в правоту которой он верил целиком, самоубийственно, самозабвенно вела его; быть лишь стандартным, безымянным, 525205-м звеном живой цепи, гнать волю партии, уничтожать ее врагов, всю свою силу класть на это без остатка — вот что он, Родион, был должен исполнять, оставленный верховной этой волей в Киеве командовать боевиками местного подполья, член партии с 1936 года, обученный диверсионной борьбе не хуже, чем футболу, лейтенант — теперь уж капитан — НКВД. Молчать, скрываться и таить, не выдавать себя, давить в себе любовь, привязанности, жалость, сострадание к убогой частной правде слабых человеческих существ, к их женам и детенышам, рвать родовые, дружеские связи, пренебрегать единокровием, братством, футбольным и любым. Ребятам ничего не говорил. Служил в милиции два года, пришел в «Динамо», все. Ребята сами заикались о подполье, искали дела, воевать хотели многие, но открываться им — тем более вот так, от кадыка до паха, сразу — он никакого права не имел. Себя раскрыть кому б то ни было, подставить, обнаружить, попасться в руки немцу мертвым ли, живым, по сути, означало обезглавить все подполье, активную его, диверсионною борьбой занятую часть. Огромная машина встанет, потребует отладки долгой заново. Не то чтоб веры нет ребятам совершенно: они не гады, не сдадут, футбольным хлебом с Родионом породненные, но все равно нельзя — не то чтоб подл непременно человек, но слаб вот именно, не прост, не все такие цельные, как он, Добрых, который выпарил по капле из себя все примеси, оставив голое служение только делу. А ну поставь вот даже Клима, Тольку, Кольку перед выбором: твоя семья или товарищ? родная кровь или большая родина? — давай решай, кого отдашь кончать и с кем останешься. Да и вообще: держался бы — еще раз повторить — ты от ребят подальше. Тебя возьмут — их не пощадят. Добрых бы бросил, распрощался, канул, но больно уж понравилась идея руководству через футбол вот подобраться впритык к немецким генералам, к руководству: глядишь, на главный матч и Эберхардт, и сам правитель Украины Кох заявятся — вот это будет акция возмездия! И должен был Добрых, ребят употребляя втемную, порядком, досконально проработать эту линию.

8.
Хлеб, хлеб кругом, всех видов, всех градаций, всех стадий производства: пшеница золотая, высокогорно-снежная мука, круто замешанное тесто ноздреватое, что грузно пухнет в грандиозных чанах, буханки свежеиспеченные с трещиноватой глянцевой смуглой спиной, пышные булки, пышущие жаром, кружащий голову горячий дух поспевшей сдобы… хлебные лавки киевляне каждый божий день берут на приступ, и через два часа уже кричат из лавки — «все, кончается», а тут везде, от пола и до потолка. Пожрать, сжевать хотя бы четвертинку, осьмушку, корочку горелую. Подходишь лишь к воротам, и пасть мгновенно наполняется слюной, в нутре переворачивается, еще мгновение — и на колени бухнешься: ну, немцы, дорогие, дайте жрать, пожалуйста! Это вот как же тут работать можно вообще? Таскаешь хлебушек родимый на себе — и вот ни крошки в брюхо.

В обносках, в битых, драных башмаках, но до кости зато побрившиеся, чистые, они водиннадцатером шеренгой вдоль забора встали, ждут. А мимо них, пошатываясь голодно, пудовые мешки костляво-изможденные, устало-злые грузчики таскают. Вдруг суета; сорвавшись с места, как ошпаренные, два полицая вмиг открывают ворота — сияющая черным лаком беговая, двухместная, стосильная машина, открытый «Хорьх», врывается, раскраивая лужи, рассекая тугой гудящий воздух, здорово рвет резину новых шин, ломая скорость перед входом в заводоуправление. Хозяин, маленький, сухой, встает, ступает на подножку, вышагивает медленно и крепко, причиной существования, дозволением на жизнь всего и всех вокруг: краснокирпичных корпусов, цехов, водонапорной башни, всех тонн муки, угрюмых заморенных грузчиков, охраны, холуев. Неброская добротность первоклассного немецкого костюма, сверкание золотых часов из-под крахмаленного хрусткого манжета, сияние и скрипение кожи лакированных ботинок, вверх удлиненный крутолобый череп, матовый блеск будто натертой бархоткой золотистой плеши, медлительное жесткое костистое, по-иностранному холеное лицо, которое не раз они видали в прошлой жизни и в то же время новое, невиданное будто. Печально-скучные, будто бы чем-то запыленные бесцветно-серые глаза наставились на новую бригаду грузчиков насмешливо и безнадежно, проткнули, прикололи, привесили на тонкую булавку бирку с назначенной ценой, выше которой Кордик давать был не намерен, и пересмотру стоимость ребят, всех взятых и в отдельности, в его глазах уже не подлежала.

— Ну, будьте здравы, старые знакомые.

— Будьте здравы, пан Йозеф. Есть слух, что работенку можно тут у вас найти.

— Да-да, и что вы можете, умеете? Как вы играете, я знаю, — перед глазами до сих пор стоит… в финале кубка против ЦДКА… да, Михаил, была у вас команда, теперь не будет долго даже слабого подобия. Ну так и что? А кроме этого? Тут у меня хлебозавод — не стадион.

— Все что угодно, руки есть. Столярничать, грабарничать, иные вон автомеханиками могут, ремонтные работы… да грузчиками можем. Что, разве нет нужды ни в чем.

— Рабочих рук хватает, теперь весь город — лес рабочих рук. Есть у меня и грузчики, и прочие.

— Ну вы же сами вроде как сказали, когда тогда передо мной тормознули, — надавил Добрых, — что есть возможность заработать честно.

— Да-да, слова свои я помню. Хочу помочь вам, да, поскольку восхищаюсь… как давний преданный поклонник, так сказать. Но только знаете, друзья, мне попросту неловко использовать таких огромных мастеров, как вы, в качестве грубой силы — черную работу исполнят и другие. Ладно, ходить вокруг да около не буду: вы знаете, что в Киеве возобновляется футбол, что будет интернациональный чемпионат и что для этого вас вынули из лагеря. Мое намерение — свою команду сделать.

— Да что ж это такое? — расхохотался даже Кукубенко. — Куда ни ткнись, везде из нас команду лепят.

— Ну а чего из вас еще лепить? Бригаду грузчиков? Да у немецкой власти миллионы бесплатных грузчиков, чернорабочих, землекопов — на десять лет вперед при самом грубом обращении хватит. Нужна не гужевая безмозглая скотина — нужны профессионалы, виртуозы собственного дела: врачи, конструкторы, большие инженеры, музыканты, спортсмены, наконец… штучный товар… и вы, Макар, должны быть благодарны Господу Богу, матери-природе… как угодно… за свой талант, свою отмеченность… не будь его — вы так бы и остались в составе мерзлой лагерной халвы, а так вы получаете жизнь и возможность достойного существования.

— У нас земля родная стонет вообще под ногами. Людей моей страны — в затылок пачками, отмеченных и неотмеченных, любых, детишек, баб… — не удержался Разбегаев. — И нам за это этих душегубов развлекать?

— От вашей, Николай, принципиальности не станет легче никому. Скорее наоборот. А вот своей игрой вы немцев как-то можете смягчить, это огромное на самом деле дело, футбол — искусство для народных масс… пусть немцы и увидят, что вокруг них не враждебное, ожесточенное, закостеневшее в своем упрямом неприятии новой власти население…

— Ага, а вот наоборот — послушное, податливое стадо.

— Да черт с ним, черт! — как от лесной тут мошкары поспешно отмахнулся Кордик. — Хочу, чтобы вы все отлично осознали первое и главное: из лагеря вас вырвали не просто так… как вышли, точно так же просто, — старательно, как слабоумным, выговорил им, — в него вернуться можете. Вот этот ваш Кривченя, да… он просто так, считаете, стелился перед немцем, выпрашивая вам свободу. Он хочет вас к своим рукам прибрать и многие хотят. У всех амбиции огромные. А вы что? В рожу ему плюнули? Предателем назвали? И что, он вам простит, отпустит? Нет! Он сразу вес теряет, что его новый клуб без вас, без самых сильных, знаменитых, виртуозных? Идея сразу меркнет — какая это будет Украина незалежная без вас? Дождетесь — он лицо свое покажет. Припрет вас к стенке — поздно будет. Как взял вас на поруки, так и сдаст. Напишет куда надо, что вы все между собой, среди спортсменов большевистские ведете разговоры, за власть Советов агитируете, и там же, где и были, в лагере, окажетесь. Поверьте старику, он этим вас вот и прижмет. И что тогда? Пропали? Кто позаботится о семьях? Помочь вам хочу и знаю, как помочь.

— Уж больно многие хотят вот так помочь, — на это Кукубенко усмехнулся.

— На то и голова вам на плечах, чтоб выбрать, с кем вы. Не буду лить елей вам в уши: единственное, что я вам на самом деле сегодня в состоянии предложить, — это работу грузчиками, верно. Дать пропитание вам и вашим семьям. Хочу, во-первых, чтоб вы выжили, а во-вторых — чтоб вы играли. Да, на меня играли. Хотел стать футболистом с детства — вот не вышло. Побуду хоть владельцем собственной команды. Играйте как любители, в порядке проведения досуга. Огромного я содержания вам не предлагаю, зато могу дать относительную независимость… никто, кроме меня, такой свободы вам не даст. О патриотов не хотите пачкаться, переходить на чью-то сторону — и хорошо, и не переходите. Играйте за… завод. Команда хлебного завода. Ведь что на самом деле это будет за команда? И не советская, и не немецкая — вообще без знамени. Вот просто городская. Кого в вас захотят увидеть люди, того в вас и увидят.

— Ловко, — сказал Капустин. — А разве так бывает — вообще без знамени?

— Только так и бывает. Должно быть в порядке вещей. Зачем вам нужно обязательно собой представлять какую-то идею, какую-то силу, какую-то власть, весь смысл которой в том, чтоб задавить другие и утвердить свою единственную верность. Разве идея самого футбола, чистой красоты, вот чистой силы созидания ничтожна, меньше стоит, чем людоедская, воняющая смертью правда любой империи или партии? Бог мой, как я устал от этой дурости, от подавляющей, порабощающей сознание, волю, личность идеи государства, абсолюта, Бога, от этой вечной и бессмысленно кровопролитной склоки наций и религий… едва родился и уже устал от вечной смены подданств, паспортов, фамилий… сколько энергии, сколько умственных усилий ушло на это, в пустоту… вы знаете, чем кончится вот эта последняя великая война и для чего она вообще была нужна? Народы, истощив друг друга, обескровив, наконец-то перестанут определять преимущество в физическом противоборстве, соревноваться в том, кто больше перебьет людей… столетиями было можно так, а после этого, после вот тех и этих лагерей, уже нельзя… нельзя убивать так много своих и чужих, нерентабельно… Да ну и черт с ним, хватит. Давайте выходите сегодня у меня в ночную смену. Сейчас отметитесь, получите вон у него учетные листки. Работайте пока. И думайте. Надеюсь, что поймете — идти вам больше некуда. Или обратно в лагерь, или в «Рух», или, извольте уж, ко мне, в команду заводскую, в «Брот-фабрик», так сказать. А подо мной вас никто не тронет. Если, конечно, только с красным флагом на стадион не выйдете. Ауфидерзейн, через неделю жду с ответом.

Одни остались, чуя под ногами пустоту.

— Что ж, мужики, и в самом деле уже определятся надо.

— Ну самомнение у Кордика, однако, — хмыкнул Свиридовский. — Свою команду, говорит, хочу. Команда город представляет, там министерство, ведомство, вот армию, вот флот… страну огромную там, если сборная… а тут в угоду все единственному человеку. По мановению руки. Рабовладелец хренов. Звериные законы капитала, ничего не скажешь. И главное, похоже, никогда еще и никому такие игроки так дешево не обходились. Играем за еду и подзатыльники. Соотношение класс―цена — ну просто закачаешься.

— Так ты чего, отец, уже согласен, что ли? — с тяжелым неприятием зыркнул Разбегаев. — Ну, кто еще согласен?

— Положим, я согласен, — вскинул голову Добрых.

— Да, Родя… уж ты не Жорка ли второй? На фронте не был, сто раз мог с нашими из города уйти, но почему-то вдруг остался. Профессионалом, да, решил заделаться, от немцев уважение получить?..

— Ну, тихо, тихо, петухи! — прикрикнул Свиридовский. — Давайте рассуждать без этого, логически. Вот мы одиннадцать пока здоровых, целых человек. Друг дружку знаем до пупа.

— Как выясняется, я Родьку вообще не знаю, — поддел, ковырнул Разбегаев.

— Да стой ты, стой. Приходу немца, знаем это, из нас никто не рад, и кончили на этом. Теперь давайте спросим: а что мы можем сделать против немца — здесь и сейчас, в мешке, в плену, всецело подконтрольные, своей малой горсткой, безоружные? Уйти из города? Едва ли, точно не сейчас, это вопрос недель и даже месяцев, а запихнуть нас в лагерь могут уже завтра, и кранты. Что, может, драться? Ну, это вообще смешно, мы немцам на один укус. Две трети нас к тому же семьями своими по рукам повязаны. У меня трое, вон у Сашки двое… ну и так далее, так далее.

— Отсюда вывод — сапоги лизать? — взъярился Разбегаев.

— Да тихо, тихо ты! Пусть батя скажет.

— Вообще не можем ничего? Так, да не так. В чем Кордик прав, так это в том, что, в самом деле, футбол — искусство массовое, да. Он, может, больше стоит, один иной вот только гол, чем все патриотические песни. Так я и думаю: что немцы там готовят? Большой чемпионат. Свои команды. Плюс венгры, плюс румыны, плюс Жоркин «Рух» и всякая другая шушера. А ну мы тоже выйдем? А ну пойдем чесать их всех и в хвост, и в гриву… и немцев таких, и немцев сяких. Ведь мы уж если выйдем, то точно станем всех чесать… ну как без этого? Мы ж по-другому не умеем. Кому понравится такое? Разве немцам? Что за такие будут победители они, хозяева, если мы их по всему полю распушили? Кто же поверит в силу их? Не знаю, что там будут у них за игроки — какие б ни были, но про себя, про вас я все наверное знаю, что мы за игроки. Народ у нас сейчас забит, зашуган, раздерган, разобщен, рассорен, друг дружку рвет и продает. Мрак, безразличие, безволие, признание силы немца. А ну мы в нашем человеке эту веру в непобедимость немца пошатнем? По-моему, уже не маленькое дело. Душа ведь человека как устроена? Ей инстинктивно, я вам так скажу, потребно тянуться к всякой складности, к любой гармонии, да… ты дай ей музыку, дай песню, дай игру, ногами спой свободу и победу, тогда она воспрянет, захочет смыть с себя, с родной земли всю эту слизь. Разве не так? Наша игра ведь что такое есть — единство неразрывное, как целое мы сила, порознь пропадем. Вот, значит, впору и задуматься: вместо того чтоб есть друг друга, а не пора ли помогать друг другу? Дать людям праздник, зрелище, немного приподнять и приподняться вот самим над этим мраком — что, разве мало? Я считаю, нет. Вполне достойная задача.

— Я, батя, уже за, — тряхнул обритой головой Кукубенко. — На то, чтоб фрицам зад надрать, я завсегда готов. А, Клим? Закрутим Гансам позвонки?

— Вон Кордик про знамена говорил, — продолжил в ту же точку Свиридовский бить. — Что мы, мол, будем от лица хлебозавода и как бы безо всякой идеи выходить. А разве это так? Все ж знают, кто мы есть, откуда, где родились, где живем, с кем воевали, все. Мы даже не советские, мы — плоть от плоти своей земли. На поле — та же самая война, только без крови. Да и без крови ли? Как там все обернется — кто же знает?

— Да, немцы точно за такое по головке не погладят, — сказал Капустин. — Мы ж все равно, ребят, как мертвые, без разницы. Откажемся играть — прибьют или уморят, а выйдем бить их и побьем — исход какой же будет? Тот же самый. Тогда хоть погуляем славно напоследок, покажем фрицам класс, какого не видали, а там и в пекло уже можно не зазря.

— И я, и я согласен!

— А что же Клим молчит? Ты че смурной такой-то, Клим? Какие есть сомнения?

— Да об условиях улучшения контракта думаю. Не мало ли мы с Кордика спросили.

— Ну ты даешь! Чего ж тебе еще? Не околеем — и на том спасибо.

— Усиленный паек с него хочу потребовать.

— Чего?

— А мой паек — не хлеб и не тушенка. Железное мне знание необходимо, что человек один родной от немца ни за что не пострадает. Вот аусвайс необходим, железная бумажка, прям броня. Другое имя. Я, братцы, не один и за себя не отвечаю. Вас не могу просить, чтоб все свое решение ставили в зависимость от одного меня, но сам играть не буду без такого договора. Девчонка у меня, девчонка! Что немцы делают с еврейской нацией, вы знаете. Ее отца убили на глазах, она сама стояла перед ямой. Вот только чудом и жива, ты понимаешь, чудом, вот на вершок левее пуля бы, и все. Сейчас ее скрываю все, скрываю, но вечно так не может… из города мне надо ее во что бы то ни стало, в деревню к тетке, в самую вот глушь. Ну, поняли? Жить, жить она должна, такая у меня обязанность.

— А что? Достойная цена, — за шею Клима Кукубенко взял. — И правильно, считаю, Клим, ты перед Кордиком давай этот вопрос ребром, он, думаю, еще и не такое может. А мы все как один за это дело встанем. Что, братцы, встанем за такое дело? Команду хочешь — хорошо, но только ты и нам уж сделай одолжение.

9.
Не матч — младенцев избиение. Сухими, страшно быстрыми ногами плетется кружево из прорвы передач, скальпельно точных вертикальных, поперечных, прямых вразрез, диагональных, длинных, укороченных, носком, щекой, пяткой, подошвой… движением-порханием, обманно хаотичным, путаным, аляповатым, но полным скрытой стройности и совершенной взаимной согласованности всех десятерых червонных игроков творится неостановимая, в каждом своем моменте-вспышке — филигранная, ошеломляющая виртуозностью расчета, безукоризненным ведением атака, сперва как будто величаво-медленная, царственно-спокойная, внушающая страх, безволие, отчаяние держанием-переводами мяча, который не перехватить, который безраздельно каждое мгновение принадлежит червонным игрокам, и вдруг — мгновенная, как бритвенный удар по горлу, как вспышка молнии в грозой набухшем небе. Одной передачей, скрытой, неуловимой, распарывают линию защитную мадьяр, лишая зрения, ориентации в пространстве и чувства собственного тела вообще. Впустую мечутся, бросаются наперерез и силятся закрыть чудовищные бреши замотанные, взмыленные венгры… нет, слишком тугоумны, медленны для этого, ни выучки на то нет, ни природного чутья. Открыты фланги, ширятся просветы, будто пульсируют в нетерпеливом ожидании мяча пустующие зоны, коридоры… касание, мгновенный выверт шипованной стопы, и рыжей солнечной кометой мяч несется по траве, проносится от кожаного черного носка к носку, от пятки к пятке.

Все им дается запросто, «Брот-фабрик», всем существом, нутром вобрали все то, чего так долго были лишены: тугую хватку бутс, упругость дерна под ногой, свист, рев и ухахатывание тысяч на скамейках, удары по мячу с предельным напряжением ляжки и икры, со сладкой отдачей в гулкую от крови грудную клетку.

Гуляет по вратарской шагом Разбегаев, как в клетке, мается в штрафной, хрустит суставами, заламывая руки, то машет взад, вперед, как ветряная мельница, пловец… «гребет» себе туда-сюда; прищурившись на солнце, улыбчиво, лучисто любуется игрой, порой потягивается, порой, прыгнув, виснет на перекладине своих нетронутых ворот; нет никакой нужды сегодня превращаться в зрение, застыв в прыжковой стойке, в полуприседе, нет никакой нужды вытягиваться в черную струну, мгновенно, распрямленной пружиной превращаясь в прыжок, в полет за хитро или сильно пущенным мячом, включая в моментальную работу каждый сантиметр хлесткого, кошачьи ловкого, стремительного тела.

Свою штрафную замыкают на замок и каждую атаку начинают, вальяжно-властно перекатывая мяч: по центру — рослый, с косой саженью в плечах, командующий всей защитой Кузьменко, на правом фланге — Сухожилов, спокойно-точный в выборе позиции и выходе на перехват, на левом — Мельниченко, резкий, неуступчивый, привязчивый и цепкий, как репей, умеющий вцепиться по-волкодавьи в форварда; работа, да, у них, конечно в этот день — не бей лежачего, не та игра, чтоб класс в защите свой продемонстрировать.

В центральном круге — со свободным продвижением до сердца вражеской штрафной — царят, изобретают, творят ювелирное чудо атаки, то просто держат мяч изящной перепасовкой, давая всем передохнуть, Капустин-Свиридовский — двуглавое, двуликое чудовище, творящее сознание червонных, два созданных для дирижерства человека, похожих друг на друга, как отец и сын; хоть на сто метров разведи, но все равно составят целое, одно, такое между ними совершенство понимания. Давно приметил Свиридовский еще совсем зеленого, пугливо-робкого Капустина, уперся взглядом, будто в зеркало, сказал: «уйду — ты будешь мне заменой, продолжением».

Правофланговым крайним — Черняга, отчаяннее и бестолковее всех идет в борьбу, совсем задергал, измотал, измучил мадьяр, им не давая атаки начинать… пожалуй, слишком тянет одеяло на себя, усердствуя в обводке и с мячом не расставаясь… бежит, щенок, не поднимая головы, на мяч все смотрит: «Запомни, Пашка, немцы — не мадьяры: они тебе семь суток думать не дадут, — спокойно учит Свиридовский, ровно дыша, сухой, будто едва-едва ступил на поле. — Ты завозился, не отдал — мы трое пробежали даром. А если перехватят, что? Ты нас троих обрезал»…

По левой бровке Темников курсирует: и вроде держат с подстраховкой его двое, но только как такого тугодумам удержать: шаг в сторону, прием и разворот на лоскутке вокруг своей оси к восторгу пущему трибун, прокинут мяч меж ног или между двоих мадьяр, застывших в зимней спячке, и нарезной пулей по флангу, вагон и малая тележка времени на то, чтоб голову поднять и выискать в штрафной открытого…

А в нападении атакующее трио глумится над венгерской солдатней, как хочет, хоть перепасом филигранным в касание до самой линии ворот мяч доводя, хоть сольными проходами, когда то Клим, то Кукубенко, то Добрых хребты выкручивают венграм ложными замахами, как от чумных, их от себя шарахнуться будто бы даже заставляют; на тень, на иллюзорный ход, на призрак ложного движения бросаются мадьяры, выбрасывают ногу, стелются в подкатах и просто, оступившись, падают; гуляют, выворачиваются непредсказуемо-неуследимо гуттаперчевые стопы, совсем другое направление мячу, в противоход защитнику, давая; вдвоем на одного выходят беззащитного голкипера уже усталые от избиения, от превосходства форварды червонных, и тот, вратарь, меж ними — будто жертва, к хвостам привязанная двух коней: и не туда, и не сюда — на части только.

Народу навалило тьма: все лавки человеческой кашей забиты, все проходы, на подступах толкутся к стадиону, мальчишки на деревьях гроздьями висят, прослышав, что воскресла, вернулась из небытия большая, небывалая новая-старая команда, те игроки былых «Динамо» и «Локомотива», чьи имена с благоговением, с придыханием произносятся, с железным знанием о чуде, творимом чуть не каждое мгновение на поле… Семь, восемь, девять… — ноль счет, неинтересно уже даже, можно расходиться, чего без толку мучить и так уж вкатанных в газон мадьяр, судья свисток дает финальный, все аплодируют: и киевский плененный люд, и люди высшей расы в униформе, покорители, что занимают на трибунах лучшие места… все очарованы, наелись быстротечной, сгорающей мгновенно, невосстановимо неподражаемой футбольной красотой.

В сарайчике, где дворницкие метлы и совки, у поля переодеваются: прилипшие к лопаткам, приклеенные потом к шкуре майки стягивают споро и расшнуровывают бутсы, погогатывают, о своем положении позабыв, двусмысленном.

— Накушались мадьяры по первое число.

— Ну, Клим, какую бабочку за шиворот — тот только на мгновение ворота потерял, и все, уже не дотянулся.

— Да ну, чего? Заслуги разве много в том? Все равно как слепых объедать. Вот одноногих перебегали — иначе и не скажешь.

— Артиллеристы эти — тоже ступоры.

— Смотри-ка, «руховцы» пожаловали.

И верно: Кривченя стоял на пороге, в своем бостоновом, с иголочки костюме, победной, молодой, сытой крепостью сияя… но только чужой, не своей, ему ее дали, вместе с пайком усиленным, как часть пайка, и так же запросто могли забрать… и силы нет его на то, чтоб воспротивиться, чтоб удержаться в жизни, уцелеть, если хозяин передумает, прикажет бросить на расклев слетевшемуся воронью. С ним были Жданов и Михайличенко — слабым раствором своего вальяжно-самоуверенного предводителя; какая-то ублюдочная радость своей причастности к немецкой победившей силе была в их лицах, вот это ощущение того, что взяли под крыло… какие дураки… неужто верят совершенно в то, что эта сила навсегда, что под ногами не проломится, что фронт не двинется обратно, не покатится живым кровоточащим валом, всей человеческой мощью глубинных недр разбуженной России… неужто верят в то, что немцы заберут с собой?..

— Ну, поздравляю, киевляне, — под орех разделали. Который Клим, второй, закинул — вообще восторг. И общий строй, движение, комбинации — все как в лучшие годы. Не ожидал, не ожидал, так резво начали, как будто бы и не было войны.

— Вот ты и бойся — то ли еще будет, — осклабился, плутовски глянул на команду Кукубенко. — После еще одних мадьяров вы у нас на очереди.

— Не говорил бы гоп, пока не перепрыгнул.

— А разве ж я тебя не перепрыгивал? Ты вспомни, Жор, как мы вас возили и размазывали. Ничего не поделаешь — класс.

— Ты что пришел-то, Жор? — спросил по пояс голый Свиридовский, свернувший себе козью ножку.

— Ну как чего? Поздравить. Хотите — выпить за победу.

— А мы не потребляем, — сказал Кузьменко, — форму бережем.

— А у меня такое чувство, — Свиридовский сказал под общий хохот, — пришел, чтоб форы попросить у нас на предстоящую игру. А может, — чего доброго — еще и сторговаться? А, Жор? Может, и вправду струхнул еще до матча? Не хочется так сразу в грязь лицом?

— Нужна мне ваша фора. А насчет немцев — вы действительно попридержали бы коней. Румынов, венгров дерите как хотите, а насчет немцев — не дразнили бы гусей. Для своего же блага.

— А, это чтобы высшей расы, что ли, не обидеть? — подмигиванием хитрым Свиридовский дал всем понять, что не ошибся.

— Ну это извини уж, — Разбегаев усмехнулся, — трофейный флаг изображать не нанимались.

— Мяч круглый, — усмехнулся Свиридовский, — ему никто не объяснил, кто высший тут, на поле, а кто унтер.

— Уж больно осмелели, братцы. — Лицо Кривчени надломилось сложным выражением потребности унизить, подавить, сломать и в то же время готовности прогнуться, унижаться. — Чего удумали? Вы поделились бы по старой дружбе. Может, вот этот флаг трофейный выше всех поднять? У вас и форма-то вон… красная. Что, долго выбирали?

— А что? — сказал Капустин. — Никто не возражал. Какую Коля раздобыл на всех, мы в той и вышли. Другой-то нет.

— Такое совпадение?

— Ну да.

— Смотрите, активисты, доиграетесь! — Какая-то ярость вдруг от Кривчени густо, душно потекла. — Хотел предупредить вас по-хорошему. Чтоб знали свое место и радовались жизни. А то ведь по-другому другие могут объяснить. Сперва словами, а потом ломами.

— Да, руховцы, с таким подходом трудно будет вам с последнего места уйти, — сказал на это Кукубенко весело и зло: и знал, что стоит иной раз промолчать, и ничего не мог с собой поделать — вот просто надменное львиное сердце. — И немцев надо не обидеть, и с нами не выходит сговориться, чтоб мы вас не обидели. Вот так в конце концов с баранкой и останетесь. Потонет незалежная.

Кривченя замахнулся, мазнул рукой по воздуху и клокотнул:

— Не знаю даже, как вас и назвать. Люди, которые только все портят! Собой не дорожите, ребят нормальных за собой тянете.

— Не бойся, Жор, — всплывешь, — Макара понесло. — Оно ж не тонет.

— Ты у меня еще словечки эти вспомнишь!.. Живем только раз — подумайте. Или из вас кто, может, верует в жизнь вечную? Ну вот и славно, рад, что все тут материалисты. Тогда, может, пусть эта жизнь лучше длинной окажется?..

— И в самом деле, братцы, — сказал Добрых угрюмо, едва только «руховцы» хлопнули дверью, — гусей бы даром не дразнили.

— Не понял, Родь. Это в каком же смысле?

— В том смысле, что язык не худо иногда и за зубами. Возьмет вон Жорка в самом деле и настучит со злобы, что мы спорт Советов едва ли не в открытую пропагандируем.

— Когда ты, Родь, заделаться успел таким вот боязливым? Вот что-то не пойму тебя. Молчать, стерпеть, поджаться, притвориться. Ты будто бы и рад, что ты так.

— Да пропадать зазря не хочется вот просто. Бездарно, глупо, бестолково, бесполезно. Не лучше будет поберечь себя для важных дел?

— Да для каких таких, скажи на милость, важных дел. Тикать из города вон, вроде, есть возможность — ты нет нам, погодите. А для чего еще? Чего ты все назад нас тянешь?

— А может, Родь, тогда и в правду, — хмыкнул Разбегаев, перекрывая поневоле в нетерпении предшествующий вопрос, повисший без ответа, — предложишь с немцем в поддавки сыграть?

— Да я и, может, кинул клич бы в поддавки, — обрадованно Родя подхватил, — да только знаю, все равно ведь не получится. И захотим — не сможем в поддавки. Вот не под то заточены. Вот только мяч в ногах — и всякое другое соображение, колебание сами собой гаснут, хоть ты режь. И никакого страха нет.

— Это ты верно! Будто мы и не своей силой!

10.
Прощались. У мокрой черной коновязи, свесив голову, стояла старая какой-то неопределенно-бледной масти лошадь. Желто-пегий возница с копченым и морщинистым, как яблочко в сборку, лицом, с белесыми, разжиженными временем и некогда ясно-голубыми глазами немного потоптался у телеги и, покряхтывая, из деликатности побрел в сторонку побалакать с другими мужиками. Бесформенная, толстая, пузатенькая, как матрешка, простой деревенской бабой обряженная — в фуфайке длинной, в шерстяном обмотанном вкруг головы платке, сидела Соня на телеге среди пустых бидонов, лицо лишь тонкое, с калеными чертами, с потешным носом-клювиком не деревенским было, и в каждом выгибе, объеме, ямке, черточке торжествовала подозрительная штучность — над заводским литьем, над массовой штамповкой… в лице ее уже, казалось, не осталось ничего — лишь равнодушное приятие исхода, каким бы ни был, лишь прилежание отличницы, что выучилась у природы ее безразличию к судьбе. Клим рядом стоял, истребляя глубокими затяжками кривую папиросу и не сводя с девчонки жрущего запоминающего взгляда, как будто ни секунды не отдыхая от усилия вобрать, присвоить, навечно поселить в своем уме подвижный, теплокровный призрак Сони.

— Ну все, — он хрипнул, — доедете до места, там кукубенковская тетка встретит, а если что — то третий справа по ихней улочке Вишневке дом, зеленый, в три окна и с жестяной крышей. И дед не ошибется, довезет. И документ храни пуще зеницы ока, в руках все дорогу держи, вот если только кто, то сразу суй в рыло — вот мой аусвайс. Сиди, как мышка, тихо, тетку Зину слушайся, она укроет, спрячет. А я найду тебя, дай только срок. Ну что ты, что? — Дыхание в нем оборвалось: в глазах ее сквозь истончившиеся линзы отрешенности такая ясная, ответственная вдруг неутешимая тревога проступила, такая боль, когда вот режут по живому и знаешь, что назад отрезанного не приставить. — Вернусь я, вывернусь, я вечный! Меня немец танком давил — и вот он я, исправный.

— Зачем, зачем вы это все затеяли? Играть? Ну почему теперь ты тихо не живешь? Бросай их, уходи.

— Да как это «брось», «уходи»? Мы ж вместе все поля — футбольные, военные… срослись уже, всем больно, как единому, всем радостно. Без выбора это, без выбора. Если бы мы были не мы, вот не такие, как мы есть, то мы с ребятами вообще из лагеря не вышли бы. Да и потом ведь это как? Нам надо воевать, никто с нас долга этого не снимет, пока живые, вот как… в том нашей воли нет, по-прежнему нам надо хоть в чем-то немцев бить и побеждать. И мы играем для людей. Игра, она уничтожает страх.

— А у меня живот, Клим, — созналась Соня, с проступившей, как кровь сквозь бинт, пугливой улыбкой, всем превратившись в слух, вся обратившись на мгновение к космосу внутри, к своей утробе, задышавшей в извечном ритме полной, целиком и до конца, самоотдачи. — Сперва все думала — теперь наверняка. — И с ясной решимостью безмолвно показала ему лицом, животворящими глазами, что забирает от него с собой… важнее, больше, чем бессмертие… вот надо только крепко потрудиться… и так ей страшно, так ей будет трудно жить Климом сразу и в себе, и далеко вне собственного тела. Лицо ее сломалось, искривилось плачем, горячей водой приобретения навечного, потери навсегдашней потекло неудержимо… так это было хорошо, так это было тяжко, больно — прямое чувство своей новой небывалой прочности — оставив свою каплю, семя, и после смерти править миром, после войны — и вместе с тем неодолимая власть знания, что это счастье может кончиться в любой момент, что вот ему гораздо проще кончиться, чем сбыться… безлично, безразлично переедут, вдавят в землю, растопчут сапогами, разотрут, как червяка, окурок…

— Ну что ты, что? — затиснул ее горючее лицо в руках. — Вот видишь — жизнь наоборот. Теперь тем более мы вечные, мы в нем продолжимся! — Он притянул ее к себе рывком и криво впился, пил с губ, как из последнего ключа, не в силах ни оторваться, ни насытиться. И Соню оттолкнул — с распухшими, раздавленными, будто ягода, прощальным этим поцелуем потемневшими губами.

— Дед, трогай! — только это крикнул.

Дед, все покряхтывая, отвязал свою кобылу, взобрался на телегу, дернул вожжи. Сидевшая, не шевелясь, спиной к вознице Соня все поедала ставшими огромными от слез глазами широкоплече-мощную фигуру Клима, а после — когда Клим исчез в незыблемом тумане совершенно — ослепла будто и легла в телеге ничком.

11.
Пронзительная синь над головой — падение вверх без дна, солнечный диск в зените над «Зенитом», и даже тень каштанов горяча, как кипяток, и плавают, колеблются, трепещут на желтых тротуарах, замирают пятнистой шкурой крадущегося зверя солнечные блики, электросварка будто вспыхивает в сводах могучих крон, в узорчатом объеме просвеченной листвы, оркестр флоры буйно и безудержно течет, вздыхает, шелестит, возносится хвалой Создателю, Видение рая. Седьмой день Творения. Девятое августа. Второй год войны. Воскресенье. Народ запрудил Керосинную — числа такого Галицкий базар не соберет, весь город здесь, от мала до велика, на трибуны ломится. Вдруг ругань, гам, шеренги полицаев, работая винтовками, народ сгоняют, жмут к стенам домов с проезжей части — дорогу дать грузовику, набитому отборными солдатами, и «мерседесу» коменданта: высокие гости почтят своим присутствием воскресный матч старинных кумиров Киева с отменной наилучшей немецкой командой… прямой, как палка, обезжиренный, с костлявым желтым, до кости выбритым лицом, которое все как бы обнажилось под тонкой изношенной кожей, с большими золотыми гусеницами витых погонов, первым выходит Эберхардт, за ним — приземистый, одышливый, потеющий, с брюшком чревоугодника под черным (чуть не лопнет на жирномясой туше) эсэсовским мундиром, с квадратной заплаткой усиков, как у вождя, начальник местного гестапо Томас Майгель: лицо хранит страдальчески-брюзгливое, измученное выражение задерганного нервной работой человека. И третий с ними — в Киеве, над Киевом пролетом — красавец-генерал фон Шлоссер, известный испытатель «мессершмиттов» и баснословно-грозный ас, спаливший полсотни самолетов врагов рейха на пространстве от Волги до Ла-Манша, чемпион Берлина по футболу тридцать восьмого года, между прочим: надменный олимпиец, чеканное геройское лицо, обветренное, будто обожженное в печи, известное по кадрам пропагандистских кинохроник и фильмам Рифеншталь, — его чуть портит жирный розоватый шрам, продольно идущий от виска до мощной нижней челюсти.

Идею полноценного футбольного чемпионата в оккупированном городе расчетливый и дальнозоркий Эберхардт воспринял одобрительно, позволив местным активистам сколачивать свои команды и дав добро на вызволение знаменитых украинских игроков из лагерей: футбол — искусство гипнотическое, разом вошедшее в кровь миллионов — способен стать ядром воссоздаваемой системы развлечений Киева, интеллигентам — опера, простонародью — спорт, футбол объединяет тех и этих, всех, от генерала до солдата, от академика до черного рабочего; пускай у местных будут сильные команды, пускай аборигены потешат самолюбие победами своих давнишних идолов над венграми, румынами и даже над немецкими солдатами — в конечном счете все это сработает на укрепление чувства возвращения к мирной жизни, расслабленной, праздной, взаимно дружелюбной, пусть в украинской нации, в огромной ее части, не одурманенной большевиками, растет и крепнет представление о немецком солдате как о щедром, великодушном и участливом освободителе.

Все развивалось в соответствии с мыслью генерала: ажиотаж, предпраздничное возбуждение, цветы, улыбки, фотографии немецких офицеров с девушками в национальных платьях, рукопожатия игроков, болельщицкая похоть, восторженные толпы. Но только вот чем дальше, тем вернее в нем, генерале, поднималось беспокойство, непонимание, какую именно энергию, не чистую ли силу вражды и разрушения на полных оборотах вырабатывает запущенная им машина футбольных развлечений.Это иллюзия, что немецкий гений сумел познать больше, чем все, в искусстве пропаганды: порой встречаются непредсказуемые сбои; черт разберет на самом деле иной раз, каких чудовищ порождает неподконтрольное сознание толпы, черт разберет, какая именно реакция творится между коллективным разумом и тем, что ты ему предположил скормить в собственных целях, на благо фюрера и рейха. В какие именно одежды рядит сознание аборигенов вот эту горстку футболистов с хлебной фабрики? Если бы эти черти с самого начала, как планировалось, примкнули к обществу украинских националистов, тогда бы все вопросы были сняты. Но под крылом у Кордика, не представляя никакой идеи, силы, они становятся тем, что из них сегодня или завтра вылепит вот этот коллективный гений, неуправляемый, непредсказуемый, — народная молва. И что за выкрики чем дальше, тем смелее разнимают морды местному украинскому быдлу, еще недавно бессловесному, покорному, несутся в адрес вермахтских солдат, немецких игроков?.. Конечно, можно было счесть вот эту местечковую футбольную возню явлением пренебрежимо малым, не могущим хоть сколь-нибудь серьезно повлиять на состояние умов, тем более на соотношение сил, но было Эберхардту беспокойно по нескольким причинам.

Во-первых, потому что здесь красивой, с привычной чистотой полководческого почерка, войны не получилось. Здесь вам не Африка, не Франция, не Польша. Армия русских была расчленена прорывами, разорвана, разгромлена в первые два-три месяца, но сам народ — упрямый, неподатливый, как схваченная ледяными связями земля, дремучий, темный, поджигающий свои жилища, уходящий в леса… Не понимающий, что все, что воевать их государству больше нечем, не помышляющий о самосохранении, прощающий своей верховной власти, будто Богу, насилие, голод, притеснения, рабство, нищету.

Немецкие бойцы первого вала, которые уперлись стволами танков и винтовок в стену из мерзлых трупов русских под Ленинградом, под Москвой, на Волге и больше не могли продвинуться на шаг, теряли железное чувство порядка и стройности в собственных действиях: солдатам на фронте казаться начинало по ночам, что вокруг них, на занятых позициях, все время бродят русские… уже убитые, которых надо по три раза убивать. В тылу, на покоренных территориях, вот так, как здесь, у Эберхардта в Киеве, в состав добавочного воинского сытного пайка (охотничьи колбаски, галеты, шоколад, прессованные грецкие орехи, сигареты) включались развлечения, массовые зрелища — пусть с фронта возвратившиеся воины, на фронт ведомые бойцы все время видят, чувствуют, что фюрер каждое мгновение по-отечески о них заботится… пусть убеждаются воочию, что превосходство его слуг над всякой нацией неоспоримо и тотально. А что выходит на поверку, что они неделю за неделей видят на этом стадионе? Избиение, отъявленное, в чистом виде, неприкрытое, иначе и не скажешь, избиение спортсменов рейха этой «русской» командой. Воистину мобилизующее, вдохновляющее зрелище перед отправкой на фронт, в пекло под Волгой, на передний край.

Второе, что тревожило, — неуловимое, неуязвимое подполье все более и более смелеющих большевиков. Поднявшийся на воздух, забившийся в припадке атомической истерики, пылающий Крещатик, поджоги заводских цехов и продовольственных складов, диверсии в депо и регулярно повторяемые взрывы на железных дорогах располагались — все тем же коллективным гением толпы, изрядно подогретым большевистской пропагандой, — в том же ряду, что и разгромные победы киевского «Старта» над немецкими командами.

7:2, 8:0, 5:1… куда это годится? Надавить, чтоб играли вполсилы? Запугать перспективой возвращения в лагерь, незавидной участью отпрысков, жен, матерей? Да, Майгель бы проделал подобное в два счета, — одной экскурсии в подвал гестапо бы хватило, — но Эберхардту, мнившему себя законным восприемником старинной немецкой рыцарской чести, не очень-то хотелось опускаться до пыточных мер. В пределах футбольного поля сфальшивить было невозможно: любая неестественная, продиктованная внешними, сторонними воздействиями мутация, больная дрожь в ногах, искусственная заторможенность, измена собственной породе и природе, как выражался знаменитый ас фон Шлоссер, мгновенно становится явной, вот режет бритвой по глазам все видящей, непогрешимо сознающей публики. Игру необходимо довести до завершения на честности подлинных футбольных причин. Уверенная, чистая и честная победа над сильным, не запуганным и не задавленным сознанием безысходности противником — вот что необходимо. Они профессионалы? Пусть против них сыграют равные или, вернее, превосходящие по классу игроки. В различных воинских соединениях вермахта — и главным образом на безопасном удалении от фронта — сейчас служило много немецких подлинных, известных, сильных игроков, входивших в сборные Германии различных лет и многократных чемпионов своей страны, участников серьезнейших европейских футбольных баталий, и рейху вновь понадобилось их природно-изначальное искусство: семь человек были отысканы мгновенно и, переброшенные в Киев, включены в состав уже единожды разбитых Flakelf. На свеженапечатанных афишах шумно рекламируемого матча-реванша значилось с какой-то лицемерной, туманной честностью, что Flakelf выйдет на игру «в усиленном составе».

12.
Стоят вчетвером на углу Бердичевской, товарищей ждут, все получили по буханке, горбушки щиплют, челюстями работают в молчании, подкрепляясь перед матчем. Динамовцы одни своей шайкой-лейкой: Кузьменко, Мельниченко, Кукубенко и Добрых.

— Слышь, что сказать хотел… — Обыкновенно ровный, невозмутимый Мельниченко сам не свой, чего-то все потряхивает крепко. — Вчера пожар был на заводе, шухер в нашу смену.

— Да, до небес горело — столько хлеба… — Кузьменко враз подхватывает. — Когда шмонали, приложили почем зря. Вот аккурат в коленку мою многострадальную пришлось — опять хромаю, братцы… даже и не знаю, как я сегодня.

— Терпи, ты — последний рубеж обороны.

— Она ж ударная, ты понимаешь, у меня. Хромой я куда… без своей колотушки.

— И без твоей найдутся для ударов.

— Кто ж это мог так? Подпалить?

— А подпалили? Точно?

— Нет, ептыть, само занялось с трех концов! — такой степенью непонимания пораженный, злится Кукубенко. — А керосином-то разило как. Нет, это давно злонамеренно кто-то готовился. Специально, чтобы склад весь выгорел — не сунуться.

— В том все и дело. — Вновь Мельниченко с духом собирается и на собратьев по оружию глазами странным глядит, лицо его страданием, обидой какой-то даже, вроде, опрокинуто. — Я ж это… я же видел, как это вот самое.

— Что видел-то, что?

— Их видел, поджигателей. Я ж это… — сбился он на личное, на лишнее, — я к цеху готовой продукции — пусть мне Анюта выбросит еще одну буханочку через окошко-то. И вот. Крадусь, крадусь — увидел. Через забор они, как тени.

— Увидел. Ну и что?

— Ну и ты, Родион, это был!

Ни мускулом Добрых не дрогнул:

— Не обознался, нет? Я ж с вами в это время был. Ну, то есть, не с тобой, Вань, поскольку вон ты сам где был, а с вами, с вами, на разгрузке.

— Ну, быть-то был, но только побежал оправиться.

— Ты не крути. Ты это был, ты! Что ж это, Родя, получается? Ты мог всех нас… нас всех из-за тебя. Что ж ты молчал?

— Потому и молчал. Чтоб в искус не вводить.

— Что? — задохнулся на мгновение Мельниченко. — Ты что же это думаешь, что мы бы из-за того тебя?.. Что мы бы тебя сдали, чтоб самим?.. Ну, т-ты-ы… — не мог он больше говорить, расперла горло колючая вода обиды.

— А что ты сам сейчас сказал? С чего ты начал? С себя, со страха своего за шкуру.

— Да! Да! Со страха личного! Я испугался, это тоже. Но что же ты так с нами, ты-то? Ты нами прикрывался, ты использовал нас втемную. Держался бы от нас тогда подальше, раз ты такой железный, жертвенный, закостеневший в своем долге перед партией! — кричал он шепотом. — А я вот не железный и не жертвенный, обыкновенный я, из мяса и костей. Мы ж вроде вместе… что ж ты нас в размен?..

— Стой, Ваня, погоди, — лицом посмурнел Кукубенко. — Ты, Родя, нам действительно скажи. Мы ж ведь с тобой в самом деле одна сатана сколько лет. Ну, хорошо, допустим, это было раньше. Но то, что с нами сделалось в войну, ты видел превосходно, разве нет? Разве мы ссучились, струхнули? Разве сбежали, вон как Жорка, из своей части, не дойдя до передка? Разве метнулись к немцу в услужение? Ты знаешь сам прекрасно, где мы были. Тебя там, кстати, с нами не было. И что? Мы, может быть, неясно наши настроения обозначили? Я, Лешка, Ванька, Клим вон, Колька?.. Неужто вот хотя бы на мгновение тебе в башку закралось, что кто-то может тебя выдать? Ты что ж, не слышал по сто раз на дню, что многие хотят из города уйти? Подполье ищут, связь, тебя вот ищут в настоящем качестве твоем? Тебе готовы даже помогать… дай только сориентироваться нам, направь, и многие рискнули бы. Но ты молчал, ты сам нас отговаривал. «Давайте сражаться футболом, а там поглядим»? Нет, я не понимаю, как так можно. Не верить никому вообще.

— Нельзя мне самому из города, — отрезал Добрых, — поручено действовать здесь. Поэтому и был я первым постоянно за футбол. А как? Быть в составе команды, гремящей на весь город, — мне лучшей, право слово, легенды не найти… и перед местным населением, и перед немцами. Мы как бы кто в глазах-то всего города? Фанатики футбола, дураки, мальчишки, да, которые не доиграли. Иду по городу хоть днем, хоть ночью, пренебрегая комендантским часом, и что? Остановили, узнали, отпустили? Да, это же Добрых, «Динамо», «Старт»… ну, вроде этого… юродивого, что ли. Бревна в своем глазу не увидать. И все дружки такие у него: мяч, хлеб, жена — и больше ни о чем не помышляют. Нельзя мне было отпускать вас… вот я подначивал, да, чтоб вместе держались, ну да, чтоб закрывали вы меня. Кто пропадет — ко мне тогда внимание возникнет. А как ты хотел? Только так. И друзей, и жену… все для решения задачи, которую перед тобой поставили. Все остальное побоку, иначе мы покатимся, рассыплемся — не соберешь. Мы, может, только для того и живы в высшем смысле, чтоб дымовой завесой послужить для главного удара. Весь наш футбол теперешний — только вот этот дым. Ну все, закрыт вопрос? Или вы что, теперь мне все обструкцию?

Вопрос последний без ответа повисает — гурьбой шумной остальные подвалили их товарищи:

— Ну что, «Динамо», хмурые такие? Неужто поджилки трясутся? С чего бы это вдруг? Мы их уже вертели так и эдак, этот Flakelf. Усиленный состав? Да бросьте, толку — ноль на массу.

— Вот только настроений шапкозакидательских не надо, — предупреждает Свиридовский. — Похоже, заложились фрицы на этот матч-реванш.

— Ну, батя, как всегда, в своем репертуаре — окажем уважение всякому сопернику.

И сквозь толпу уже под крики, шепотки, немое говорение «уж вы, ребята, врежьте фрицам!» пробиваются, их полицаи пропускают на стадион в калитку, и в свой сарайчик входят все одиннадцать: голое мясо бледнокожих мужицких тел, железо бицепсов и дельтовидных, нагрудных плит с продольной бороздкой между, поджарые бока и остро обозначенные ребра, прочность будто литых мохнатых ног, голеностоп — голосовые связки игрока, гипертрофия ляжек, икроножных… перенагруженность и перегруженность всего, что что ниже пояса, всех мышц, всех сочленений, всех хрящей, и сверхъестественно выносливых, и жутко уязвимых, «стеклянно» хрупких одновременно: так на человека обрушится дом, на черепушку, на грудину наляжет тонна каменной породы, и он это выдержит, выживет — умрет же, поскользнувшись на арбузной корке, выпив стакан сырой воды, порезав палец, застудившись ночью в поле.

Дверь ветхая, щелястая визгливо распахнулась, хлопнула, и половицы скрипнули под крепким сапогом — знакомый немец, Эрвин, сухой и легконогий, остроносый, с приклеенной к губам учтиво-безучастной улыбкой, довольно бойко говорящий, почти что без коверканья, на русском:

— Здравствуйте. Я буду опять сефодня судить вашу фстречу с командой Flakelf. Я должен сказать: сефодня игра будет более сложной, упорной и жесткой, так думаю. Особенное настроение, сильное желание… как это бы сказать?.. фам отплатить… сефодня у наших игроков. Поэтому я попрошу фас фсех держать себя в руках… не проявлять больших эмоций… как это бы сказать… без нервов, да. Прошу постараться играть без грубости, такое же внушение я сделаю и нашим игрокам. Предупреждаю, что любое проявление агрессии, неуважение к сопернику, любая грубость, провокация и с вашей стороны, и с нашей будет караться удалением с поля. И да, еще одно, и тоже главное: сефодня на трибунах будут высокие чины немецкого командования, поэтому мы просим вас прифетствовать соперников и публику, как это делают все подданные Великая Германия. — И Эрвин, каблуками щелкнув, безукоризненно-машинно взбросил руку. — Вы понимаете меня? Вы тоже подданные рейха — значит… — И не найдя согласия-повиновения в безнадежных, упрямым неприятием свинцовеющих глазах, бесцельно, бесполезно, без веры повторил: — Вы меня поняли.

— Это чего мы, а? — как только немец вышел, хрипнул Разбегаев. — Молчание — знак согласия, не понял? «Хайль Гитлер», что ли, рявкнем в одно горло?

— Спокойно, Николай, язык себе откусывать не надо, — на это усмехнулся Свиридовский. — Уж как-нибудь простится нам молчание. На тупость славянскую спишем: мы, господин, чаво? мы ничаво? Мы так это, не поняли, не услыхали. По крайней мере, тотчас же под белы рученьки со стадиона нас не уведут. Тем более игру нам нынче обещают упорную и жесткую. Зачем же немцам сразу портить себе праздник? Смотри-ка, прямо мне не терпится на этих посмотреть упорных. А ну пойдем, славяне.

Великий гул людской несмети, заполонив весь воздух, ударил им навстречу, в грудь, в кадык, прибоем рынка захлестнул, все нарастая: трибуны были залиты, затоплены серомундирной многоголовой массой солдат, немецких, венгерских, румынских, — чужие, иноземные разглаженные, чистые, счастливые, лучисто-солнечно-улыбчивые лица, иные — спокойно-тепло освещенные каким-то полудетским доверчивым восторгом, так, что и не постичь, что с ними сделали такое, вот что над ними сделалось само, чтобы их нам стало нужно убивать подряд, чтоб сила выделяемой ненависти неудержимо докатилась до Волги, до Кавказа, до Москвы. А свой народ — полуголодный, измученный, ослабленный, ослабевший, до предпоследнего предела, перетрухавший до покорности, но тоже взбудораженный сейчас донельзя… как будто новую кто силу вдунул в сношенные души, в надорванные страхом вялые сердца — стоял, толкался на противоположной стороне, где не было трибун, скамеек; вся Керосинная была затоплена людьми их города, пришедшими не поглядеть, так хоть послушать.

Серо-стальной пузатый — с белым размахом длинных орлиных крыльев рейха на борту, — урча и завывая мощным дизелем, прямо на них, одиннадцатерых, по гаревой дорожке тяжко полз. Они попятились, посторонились. И под раскат рукоплесканий, под свист и рев немецкой стороны выпрыгивать из этой раздевалки на колесах начали голоколенные, сияющие снежной белизной футболок немцы, широкоплечие, сухие, узкобедрые, любого на рекламу можно зубного порошка, сплошь незнакомые, вон разве только рыжий Шмидт мелькнул да белокурый долговязый Шустер. И как-то сразу все понятно стало по их улыбкам, по глазам, по накрепко оттиснутым, впечатанным в физиономии рисункам превосходства, презрения ко всему, что не они. Это не Жорка был Кривченя с его победной сильной молодостью, с испода потемневший от унижения и страха. Эти все знали про себя, про выучку, породу, про свой размер футбольный и даже будто бы немного побаивались собственного гения. И голубые, белокурые при них, при каждом, немочки, в орластых набекрень посаженных пилотках, в форменных юбках, облегающих крутые бедра, — для вдохновения вроде как сопровождают, льнут, влюбленно-преданными глазками на рыцарей своих взирают.

— Гляди-ка, с девочками! — присвистнул Кукубенко. — Нет, фройлен, не на тех поставили.

Пошла разминка — пояснением для непонятливых: новые-старые «зенитчики», снежные немцы эти перепасовываться стали, зрячими ногами затейливо финтить и набивать — у футбольных животных все просто: по одному телодвижению опознают своих, как псы, как крысы своего — по запаху… вот, погляди, она, небрежность, уже какая-то брезгливость в обращении с мячом, которую ни с чем и никогда не спутаешь: обезображен, обезглавлен футбольный толстокожий бог, мяч усмирен, накачан несжимаемой покорностью, мяч — намагничен, раб, подобострастно, всей своей звонкой распирающей кровью ждущий господского шипа, поглаживания, ласки, мяч — продолжение собственного тела, до плотности света сгущенная мысль исполнителя о передаче, ускорении, вращении, финте, ударе, всколыхнувшем сетку. Гляди, остановка та самая — с подбивкой, с возвратом обратным вращением.

— Ты посмотри… откуда только взяли таких немчиков?

— Короче, поняли: сегодня нам не подадут, — настроил своих Свиридовский. — Нам главное вот с самого начала мяч к ногам прибрать. Захватим центр, посадим на паек голодный, заставим их побегать малость, пусть растянутся…

— Все как всегда, короче.

— А что же нам на горло своей песне наступать?

Построились двумя цепочками на бровке лицом к трибунам. Кровь загудела, застучала, забилась тупиково в барабанных перепонках, в пальцах… вдруг на мгновение становишься будто стеклянным, весь тонким звоном будто исходя, ног под собой не чуешь, будто протезы там, душа вот-вот сорвется, отлетит… вот этот страх кипящий перед грубым прикосновением будто к какой запретной части мира… сломать в себе ты должен этот страх перед вторжением в сопредельное чужое заповедное пространство, в которое врываешься через ворота, поскольку прямиком на небо путь заказан. А тут перед тобой — живой, подвижной, многоногой, танцующей, упруго-мускулистой преградой, шипастым частоколом — сами немцы, всевластные чужие на твоей земле… Оркестр отыграл, и новый-старый разом вскинул струной натянутые руки.

— Зиг! Хайль! Зиг! Хайль! — разъяв в крике лица, дрожа в крике гландами, единоутробно выдыхал стадион.

Стояли бездвижно, с заложенными за спины руками.

— Команде соперника… — провозгласил надевший капитанскую повязку Свиридовский.

— Физкульт-привет! — взорвались грузчики как целое.

Пошли рукопожатия, на дление кратчайшее встречались каждый грузчик с каждым немцем глазами испытующими, давящими — упрямо-неослабно, немигающе в упор выедая противника, на прочность пробуя, выдерживая натиск, все понимая друг про друга… уважая и в то же время говоря «вас не должно быть, вас не будет», такое было совершенное, почти уродливое, да, отсутствие сомнений в улыбчивых ясных немецких глазах и такая в ответ поднималась в тебе беспристрастно-здоровая ненависть.

Судья, проворный, сухощавый Эрвин, принес и положил на центр, на меловой кружок новехонький, будто начищенный зубной щеткой белый мяч; один из новых немцев — рыжий коренастый главарь атаки, уже успевший проявить себя молниеносной особой дробной работой с мячом, когда любое новое касание дает негаданную перемену направления, — шипастой ногой наступил на круглую тугую неподатливую голову; уже не выпускавший из рта свисток, будто дыхательную трубку, Эрвин дал длинную заливистую трель, в синей выси зазвенела торжествующая медь.

Рев тысяч на трибунах слышался уже из-под воды как будто, повелся сдержанный невинный перепас, порой с откровенными откатами назад, «домой», в свою штрафную, вратарю; медлительно готовя первую атаку, «зенитчики» с машинной точностью передавали и принимали мяч, свободно-безнаказанно — выбрасывать в прессинг высоко в чужую половину поля Свиридовский команды не давал: силенки у ребят, таскавших днями и ночами пудовые мешки с мукой, были сейчас не те, чтоб начинать с первых минут душить хозяйствующих немцев высоким скоростным давлением; держали резвых, сильных, отъевшихся на шницелях и концентрированных сливках немецких игроков, следили каждое мгновение за быстрым, ложно-безобидным, без обострения, продвижения вперед, перемещением мяча — не пропустить рывок, мгновение взрыва, вот эту вот палящую газон или по воздуху метнувшуюся молнию.

Мяч немцы раз за разом доставляли не очень молодому, лысоватому, лобастому, профессорского вида игроку, который держался в тени и до поры благоразумно-осторожно, неброско-аккуратно отыгрывал назад, но было видно, что отыгрывал не глядя, используя на ничтожную частичку первосортной своей технической оснастки, и светлые его, с белесыми ресницами глаза не отдыхали ни мгновения, выщупывая поле, выискивая бреши, ничтожные просветы между червонных игроков… профессор этот, Ханеманн, чудесно пасовал, и Свиридовский вмиг почуял родственного себе по складу игрока, невидимого будто дирижера, управляющего общекомандным ритмом, внезапной сменой направления атаки и взвинчиванием скорости, заведующего общей расстановкой игроков, в прорыв бросающего ту или иную группу — по центру, по правому флангу, по левому. Пошла одна диагональ, другая, заброс по центру парашютом, перевод на фланг, и в то же самое мгновение — еще не оторвался мяч от баснословного носка, от оголенно-чувственной щеки — немецкий атакующий игрок срывался с ленивой рыси в бешеный карьер.

Рывок шел за рывком бесперебойно, уже ни Пашка, ни даже Витя на своих краях не поспевали за «курьерскими» крайками Flakelf, и нападающие немцы, освобождаясь от опеки, ложными движениями показывали влево, вправо, одним касанием работали на ход, врывались параллельным ходом вдвоем-втроем в штрафную, перекрестным…

Все успевали отрезать, перекрывать, снимать с ноги и вместе с дерном вырывать, с немецкими ногами, Сухожилов, и Мельниченко, и хромающий Кузьменко, покамест пропадали даром немецкие навесы и прострелы, напрасно выходили немцы на ближнюю, на дальнюю, опережая, замыкая, встречаясь в точке верного расстрельного удара с пустотой, но только чувствовалось: в следующем разе ребята могут не поспеть, не перекрыть, не добежать, не дотянуться.

— На физику жмут, черти, — сплюнул Свиридовский. — Знают, что против них заезженные кони. Бросают длинными в прорыв, чтоб замотать. А ну-ка, Толя, с этим лысым постоянно, как ниточка с иголочкой. Ну что он все выцеливает в гордом одиночестве?.. съешь его. Лишить их, козлов, — забрали и держим.

Но подержать не получалось: отменно школенные немцы, используя немеренную свежую и нерастраченную силу, играли с ними идеально плотно, мгновенно накрывали при приеме, летели навстречь и наперерез, скользили по траве, подкатываясь поездом, шли костью в кость; едва успеешь мяч к стопе приклеить, касанием развернуться, как тут же возникает в гибельной близи шипованная черная ножища и выбивает мяч, сечет по голени, вонзается в колено. И это честно все, безжалостно, но честно, без сладострастия, без мести, вот без отъявленных ударов сзади, неприкрытых, когда уже ты оторвался, обманул его, ушел, — молчит свисток, пока еще не пройдена та, с волос, грань, что отделяет честную жестокость от зверской лютости, от умысла сломать, ударить именно так, чтобы не поднялся… Вон Кукубенко получает мяч на правом фланге от Черняги, который длинной верховой диагональю его нашел, сам поразившись совпадению с замыслом, тому, как у него так ладно, совершенно такая непростая по затее получилась… вон он, Кукубенко, танцует так, что у фрица все в глазах отчаянно двоится — четыре, восемь ног сверкают перед ним в мгновенных переступах… качнувшись влево, на рывке Макар уходит вправо, летит к воротам, поднимая голову и набегающего Клима уже в штрафной ища, и все, замах, уже, и немец, еще один страхующий, догнавший, ему втыкается жестоко в щиколотку, и на одной ноге приплясывает, скривившись от усилия не взвыть, подбитый, обезмяченный Макар.

Минуты мяч не держат, теснимые на всех участках поля; под рев, под колоссальный свист трибун к своим воротам прижимаются, и вечность уже целую, не распрямляясь, усильно, напряженно корячится в прыжковой стойке Разбегаев, переступает приставными, упасть готовый каждое мгновение как подкошенный или взлететь за шаровой молнией, идущей в верхний угол с космической скоростью, достать, невероятно натянувшись, ее во что бы то ни стало кулаком, хотя бы кончиками пальцев дотянуться, меняя траекторию, от сетки отводя… согнувшись вдвое, ловит, большой черной кошкой прыгнув, достает… последний перед краем небытия, позора навсегдашнего, отчаянный ревнитель чистоты, единственный на тонкой линии привратник между бесстыдным карнавалом, вакханалией, базарным разнобоем поля и строгой тишиной, высокой немотой храма по ту сторону.

Вот лысоватый умник Ханеманн пробил издалека с подкруткой хитрой, по уходящей траектории, но Разбегаев, уже сделавший, казалось, непоправимый шаг, все ж исхитрился вырваться, взлететь из мертвой зоны и, прибавляя в росте будто, в длине натянутой руки, чуть-чуть, на волосок, сподобился задеть неотразимый мяч — хватило, чтобы перебросить тот над перекладиной. Вот коренастый рыжий центрфорвард немцев дождался скрытой передачи пяткой вразрез, поставил корпус хромылявшему Кузьменко и вырвался на волю, на простор расстреливать ворота — пошел навстречу, кинулся, будто с причала в море, Разбегаев ему в ноги… снял мяч с носка, прижал к груди, свернулся, как в утробе. А в третий раз не спас: уже тут некуда было мячу деваться; пас в край, прострел и замыкание с трех шагов в упор — у вратаря тут наступает слепота, а за спиной ворота раздвигаются, разносятся мгновенно вширь и высоту, уже чудовищно огромные… как жрущая глотка, как звездное небо; увидел, что-то темное метнулось из гущи игроков дерущихся — как селезня на выстрел в брачном помутнении, кинуло тебя, и не достал, вот в миллиметрах над рукой свистнул мяч, и трепыхнулась сетка.

Понуро-виновато друг на друга глянули, но без растерянности, без вот этой слабины, когда из глаз уже как будто что-то вырвано, — вот это чувство — окончание жизни, которое вползает в душу… как у овцы, которую ведут к костру: она и упирается, но все равно так, будто все уже решилось, осталось только завалиться набок и дать под нож заворотить себе башку… они в других командах, игроках такое видели, но за собой не знали.

Игра ничуть не изменилась вроде — к удовольствию немецкой гогочущей трибуны, растравленной, почуявшей подраненного зверя: все так же немцы жали, все так же изводили и терзали червонных игроков рывками и передачами на ход, все так же расточали свою избыточную силу, все так же нагружали прыгуче-гибкого, летучего голкипера червонных, который то и дело, не боясь побоев, бросался в ноги бело-черным форвардам или усердствовал на выходах, с необычайной, непривычной свободой работая по всей штрафной и кулаками снимая мяч с голов «зенитчиков»… и непременно надо было иметь особенно обутый глаз, особое устройство хищного натренированного зрения, чтобы по россыпи почти неуловимых частностей, по там и сям разбросанным мгновенным фотографиям локальных сшибок понять, что положение на поле уже не столь определенно, прозрачно-ясно, недвусмысленно, как раньше. Уже не мог немецкий дирижер, «профессор» Ханеманн ни разу принять свободно и спокойно мяч под неослабно-крепкой, назойливой, кусачей опекой Капустина, под резкими наскоками Черняги и раз за разом расставался без обострения с мячом, передавая тупо ближнему — не потерять бы только, не дозволить перехвата, уже посажен на голодный паек техничный рыжий центрфорвард Штих, и зажимаем раз за разом был на правой бровке другой немецкий быстрый нападающий, Метцельдер — съел его Витя Темников с газоном… уже все дольше держался мяч в ногах червонных игроков, что заработали в касание — вообще, казалось, без касаний, настолько вот без шага лишнего, без беготни, единый ритм поймав, и спаянные, связанные предельно полным бессловесным пониманием. И вроде все это невинно было, без продвижения вперед, без длинных передач, которые могли бы рассечь подвижную и плотную, не оставляющую дырок, оборону Flakelf, но только немцы не могли никак все перехватить, присвоить заласканный ногами «русских», любовно отзывавшийся на всякое господское поглаживание мяч.

Клим знал — сейчас, — и, сберегая силы на рывок, ходил с приставшим, как репей, опекуном — могучим долгоногим парнем, который, непрестанно улыбаясь, уже ни раз его ударил по ногам, и в честной сшибке, и украдкой от судьи… стращал, воздействовал психически, давал понять улыбкой, подмигиванием даже, что не пропустит Клима, любым приемом остановит: хочет быть цел — пускай не лезет Колотилин на рожон.

Нашел просвет мгновенный — казалось, мышь не прошмыгнет меж черных ног — Капустин, и по единственной возможной, не видной никому, кроме Создателя и исполнителя, прямой метнулся от его щеки, стелясь по травке, мяч; спиной стоя к немцу и к воротам, Клим нежно-сильно, высоко подбил снаряд, придав вращение и крутнувшись вокруг своей оси, в один и тот же миг с мячом пускаясь во вращательный молниеносный этот танец… ошеломил, разбил параличом германца, рванул вперед во весь опор, как паровоз, стянул троих к себе и преподнес на ход Макару; тот мог и сам пробить с уходом вправо, но сделал вместо этого подрезку поперек штрафной на Клима — не очень-то удобную, на уровне пупа, но Клим, обрушиваясь набок, в падении, в свободно-полном натяжении всех жил, весь превратившись, каждой каплей, в вещество удара, вонзил носок в летящий мяч — ударил по косой, хлестнул под дальнюю, разъял немым восторгом сотни лиц, без разницы, венгерских ли, немецких ли, советских… похоронил всех на мгновение заживо, так стало тихо, пусто, немо на стадионе, высоко над головами.

13.
В высокой ложе гости, как и все, были пришиблены, прикованы, пробиты вот этой хлесткой ладностью; барон фон Шлоссер, ас и футболист, немедля отдал должное умению русского так управляться с собственным отлично координированным телом; коротконогий пухлый шеф гестапо Майгель вскочил и закачался с пятки на носок, еще сильнее скривив свое и без того обиженно-брюзгливое лицо.

— Черти! Черти! — твердил, сорвав свою высокую фуражку с серебряной адамовой головой и утирая носовым платком обильно бисерящуюся лысину. — На что это похоже? Ротозеи! Олухи! Где ты был? Нет, где ты был? Вот этот ваш хваленый Лемке, оплот баварской обороны, где он был? Застыл как столб, неповоротливая бестолочь. Ну сделай ты хоть что-нибудь, кретин! Бей по ногам, раз дал себя так просто обвести… чего ты с ним миндальничаешь, олух? Играй с ним жестко, а не так — «позвольте мне вас потревожить». Команда профессионалов — ничего не скажешь. Еле таскаются по полю. И позволяют делать с собой все, что только русским вздумается. Где скорость, где движение? Как могут эти полудохлые славяне двигаться быстрее, чем эти чемпионы?

— Спокойно, Майгель, — оборвал гестаповца фон Шлоссер. — Не сочтите за лекцию: в футболе быстр не тот, кто бежит стометровку за тринадцать секунд. Физическая скорость бега — только толика. Нет, скорость расчета и скорость обращения с мячом — вот что такое истинная скорость игрока. Это такое золотое правило, простое, как дважды два четыре. Одно движение в сторону, одна расчетливая передача, и вся физическая мощь мгновенно обратится против вас. Что, собственно, сейчас мы с вами как раз и наблюдаем.

— Хотите сказать, барон, что русские быстрее априори, и нашим парням остается лишь бить головой о потолок своих возможностей, отпущенных природой? Но, черт возьми, это какая-то не наша точка зрения.

— То есть славяне, — усмехнулся Шлоссер, — как говорит нам наш дражайший Геббельс, не могут иметь никакого другого таланта, кроме таланта к послушанию, и склонности к любой иной работе, кроме черной?

— А вы считаете иначе? — сощурился лысач так, будто перед ним была бродячая собака, рожающая в лопухах.

— А вы посмотрите-ка лучше на поле. Взгляните на правого форварда русских. Да-да, вон того недомерка, — фон Шлоссер будто издевался, указывая тлеющей сигаретой на танцующего на бровке Кукубенко. — Если б я был капиталистом, который создает футбольный клуб и покупает лучших игроков, не глядя на национальности и расы, я, не моргнувши глазом, предложил ему бы десятки, сотни тысяч марок за сезон.

Кукубенко и вправду был бесподобен: на длинном шаге, полной скорости почти неуследимо мячу давая отклонение легчайшее прикосновением кошачьим кончиком ноги, за сантиметры и секунды считанные до страшной сшибки с выходящим наперерез соперником он всякий раз неуязвимо уходил вперед… в последний миг, на носовом платке, каким-то чудом филиграни мяч успевая протолкнуть под телом, под ногами легшего противника… вот-вот, казалось, должен был расстаться с отпущенным так далеко, уже ничейным будто бы мячом, вот-вот, казалось, должен был и рухнуть сам, подкошенный или подшибленный, но шага в сторону, никем, помимо Кукубенко, не предусмотренного выверта, движения гуттаперчевым голеностопом хватало, чтоб оставить мяч в своей и безраздельной собственности.

Вот трижды намахнувшись и все-таки заставив крепко дрессированного Лемке броситься вподкат, Макар ударил вмиг по мощным тормозам, дал мимо проскользить на заднице бугаю и с фланга ринулся к воротам напрямик, и выскочил ему аршинными шагами наперерез уже голкипер, чтоб сократить как можно больше угол для расстрела, но будто лишь того и надо было Кукубенке: как лезвием лопаты, как говорится — черпаком, поддел он мяч, швыряя над головой и бесполезно всплеснувшими руками вратаря… с такой унизительной легкостью, с такой беззастенчивой издевкой, с таким бесстыдным безотказным предложением залюбоваться всем вот этой грузной параболой, вот этим «парашютом» и совершеннейшим бессилием вратаря, ослепшего от черного сияния мяча, черпком поднятого в зенит.

— Не понимаю, почему вы улыбаетесь? — лицо у Майгеля вконец сломалось, выдавая неизлечимую потребность давить любого, всякого, кто смеет распрямиться в полный рост и предъявить той силе, которую он представляет, как плоть от плоти, Майгель, свое неоспоримое, предъявленное с непреложностью Ньютоновых законов, превосходство. — Чему вы радуетесь, господин барон? Поделитесь с нами? Быть может, мы вместе порадуемся?.. Не знаю, как, но с этим издевательством пора кончать.

— Каким же образом, гер Майгель? — осведомился с издевательской предупредительностью Шлоссер. — Послать команду ваших молодчиков на поле? Немедленно переломать всем этим русским ноги?

— Что? А вы им предлагаете поаплодировать? Я вас не понимаю, господин барон.

— Да бросьте, бросьте, господа, — вмешался Эберхардт. — По-моему, слишком рано делать окончательные выводы. Давайте досмотрим спектакль до конца. Уверен, что скоро эти русские выдохнутся. Они давно не отдыхали, они играли каждую неделю, они помимо этого, насколько мне известно, заняты тяжелой погрузочной работой на заводе. Ну, согласитесь, Шлоссер, им не выдержать такого бешеного ритма, который они сами нам и предложили.

Барон кивнул — был прав, конечно, Эберхардт: при всей технической оснастке, при всей филиграни, при классе червонных игроков не хватит на все девяносто минут, не в первом тайме — во втором и ближе к середине замедлятся, ослабнут, потяжелев ногами, не в силах совершать рывков за свежими арийскими атлетами… тем более играют без замен… полуослепнут рано или поздно, не в силах неотступно, так же ясно следить за ускользающим мячом и с точностью безгрешной передавать его товарищу.

— Да, вы не напрасно морили их голодом и нагружали тягловой работой. Это скажется.

— Это что? Похвала нам или, может, упрек? Мы, может быть, должны были устроить им курорт? Включить в их ежедневный рацион питания говядину и концентрированные сливки? Эти скоты и так уже должны быть благодарны за то, что получили кормежку и свободу вместо того, чтобы гнить в лагере для пленных, как их собратья… что же им еще?

— Справедливости ради сказать, — надавил Эберхардт, — эти русские сами предпочли хлебозавод и тяжелый физический труд официальному статусу украинских спортсменов, принявших режим. Им до известной степени все карты были в руки. Пожелали сохранить независимость.

— Бьюсь об заклад: все до единого — на самом деле скрытые большевики, — клокотнул кипятящийся Майгель.

— Да, кстати, Майгель, — вспомнил Эберхардт, — уж коли мы коснулись этого вопроса, то как у вас дела с поджогом на хлебзаводе Кордика?

— Пока без результатов, генерал. А мы работали с пристрастием, к тому же на заводе у нас полно своих людей, которые только разводят руками. Проверили всех. За исключением руководства… не будет же сам Кордик жечь свое имущество… да, кстати, еще за исключением футболистов.

— Смеетесь, Майгель? По-моему, футболистов вы проверили еще на выходе из лагеря. Родные, связи, биографии, звания — все от и до.

— Да-да, конечно. Никаких вопросов не возникло. Чисты совершенно. Обычный человеческий шлак… Но все-таки еще один раз перетряхнуть их старое тряпье не помешает. Что бы там ни было, теперь я, черт меня дери, возьмусь за этих сволочей всерьез…

А «сволочи» уже царят на поле безраздельно, в холодной и спокойной ясности, в каком-то снизошедшем божественном всевидении полсотни точных кряду переводов делая; порхают, мельтешат, роятся, разбегаются, вконец запутывая немцев, скрывая резкими рывками и открываниями ложными готовящийся гибельный укол в самое нежное, тончайшее, растянутое место обороны… кто из одиннадцати — ну-ка поди уследи, опереди догадкой — куда и на какое расстояние бросит, покатит, вклинит рабски преданный, послушный господину мяч, магнитом находящий русскую стопу, колено, грудь ли, пятку… да легче полномерно охватить головоломную и в то же время чистую и строгую структуру чудесно увеличенного снежного кристалла, чем верно прочитать последовательность неумолимо совершаемых ходов в любой стеклянно-хрупкой, летуче-невесомой, неразрушимой комбинации. Стоят подковой перед штрафной, в червонное полукольцо ворота взяв, передавая мяч туда-сюда, вперед-назад, дразня иллюзией доступности, добычи легкой, очевидной: ну вот же, вот же он, возьми — рванись вперед, набросься, ударь, сруби, прерви; все яростнее, все бестолковее, все нерасчетливее немцы в полуслепой отбор идут, как лось в осенний гон, бросаются на тень, в кровавой мути принимая всякий мелькнувший призрак за соперника. И все: дал Свиридовский в край, Клим ногу вмиг убрал, на третьего мяч пропуская; Добрых, финтя, прошел по линии штрафной, ворвался, просквозил к воротам под крайне острым, чуть не нулевым углом, подбросил черпаком, пуская мяч по воздуху вдоль линии ворот; на дальней штанге Темников кивнул и сбросил мяч на центр под удар Капустину, который с семи метров залепил гол в сетку.

— Нет, все-таки придется переломать им в перерыве ноги, — обоим генералам Майгель бросил таким примерно тоном, каким лавочник — о кратном понижении цены на плохо расходящееся пальмовое мыло. — Эй, Франц! — кривясь, как от зубной несносной боли, позвал он подчиненного гестаповца. — Вы слышали меня? Возьмите этого… как там его?.. Кривченю… пусть будет переводчиком… пойдете к этим чертовым скотам и скажете, что если после перерыва они не сбавят оборотов и не проявят должную покладистость, все до единого подохнут в лагере. А если это не подействует, тогда напомните им, Франц, о женах и о детях.

— Осмелюсь доложить, штандартенфюрер, позавчера отец у одного из них уже был арестован как скрытый коммунист. Черняга Павел и Черняга Осип.

— И что из этого?

— Позвольте высказать сомнения: в таком случае угрозы вряд ли остановят их. Я думаю, не вызовет ли это только большее ожесточение.

— Что? — взвизгнул Майгель. — Думает он! Ты не в том месте в пищевой цепочке, чтобы думать, Франц! Иди и исполняй. Не остановит, да? Скажи, что за каждый удар по воротам мы будем отрывать по детской голове. Посмотрим, как они тогда забегают.

— Отставить, Франц, — фон Шлоссер рубанул командно.

— Что? — взвился Майгель. — Вы предлагаете, барон, сидеть нам, сложа руки, и смотреть на это унижение?

— Как старший по званию, — закаменел лицом фон Шлоссер, — я вам приказываю — бросьте этих русских. Пусть все идет своим естественным путем. Что это за спортсмены рейха, в конце концов, которым для того, чтоб победить, необходимо вмешательство гестапо? Вы согласны со мной, Эберхардт? Вы слышите, Майгель? Отставить! Руки прочь!

— Отставить? Оставить это так? Нет, стойте, я и так преступно-долго шел на поводу у наших идеологов из комитета просвещения… поверил, что вот эти — украинские националисты… а что на деле? Черт знает что такое! Спортсмены — значит не враги. «Их знает весь Киев». «Верую, ибо нелепо». Ответственные заявления — нечего сказать. Послушайте, они все до единого — работники хлебозавода. И у меня диверсия, так что простите, но гестапо имеет все права и полномочия заняться этими скотами.

— Ну, в самом деле, Майгель, ну, не в перерыве же.

— А вам не кажется, гер комендант, что после будет поздно, и рейх будет унижен, нация — посрамлена?

— Напрасно вы, Майгель, распространили собственные комплексы на рейх и нацию. — Лицо барона на мгновение исказилось невытравимым отчуждением, неприятием: те, кого презираю, то, за что не подаю руки.

— Что? Что ты сказал? Какие комплексы? — Лицо у Майгеля забагровело, пропотев, глаза заблестели, качнулось жаркое нутро — неандертальская долина, факельные шествия, сплоченность маленьких, ничтожных, слабых в единое несокрушимо-прочное под лай бесноватого фюрера. — Арийскую гордость, врожденное нам чувство превосходства ты называешь комплексом, Георг.

— Я называю комплексом продемонстрированную вами, Майгель, неспособность к честной драке. За превосходство, Майгель, надо все-таки платить — где потом, где и кровью. И лучше бы в небе над Лондоном или в полях под Волгой, нежели в подвалах гестапо.

«Он — враг, — подумал Майгель, — десятой части сказанного им сегодня с лихвой хватило бы, чтобы быть вздернутым на крюк». Но этот человек, любое слово, движение губ которого было крамолой, — фон Шлоссер был героем рейха, с мозолями, натертыми штурвалом, с подпаленной шкурой, в чешуе военных орденов; взгляд Майгеля упал на крест за храбрость, повешенный фон Шлоссеру на грудь, как было всем известно, самим отцом, верховным… и Майгель задохнулся от бессильной злобы.

«Уроды, слабаки и импотенты, — подумал вспышкой фон Шлоссер. Он был потомственный солдат: фон Шлоссеры из века в век служили императорам, и прусским королям, и кайзеру… чудовищное унижение Германии в Первой мировой, расформирование армии, уничтожение флота, распад империи, разруха, нищета, коленопреклонение перед галлами и англичанами толкнули Георга в объятия национал-социализма. Фон Шлоссер равно не приемлел идею равенства илавочную сущность демократии: утрата вертикали между небом и землей, уничтожение иерархического строя ему казалось концом света, но кто же знал, что на вершине нацистской пирамиды окажутся худшие, мразь?.. — Мучительные бездари, не в том, так в этом смысле безвыходно бесплодные, — вот кто они такие. Накачанные инстинктивной ненавистью ко всему, что поражает глаз и слух, все чувства своей силой, ловкостью, красой, гармонией, образцовой сделанностью, вершиной искуса, преодолением видимых, привычных, мыслимых пределов человеческих возможностей… вытягивая человека в высоту, неодолимо заставляя понимать его, что только созиданием, произведением — от Кельнского собора до финта здесь и сейчас на поле — воздается служение и хвала Творцу. А эти… все свое убожество, бессилие, обделенность, тупость, леность, вот все свои несметные „не получилось“… не получилось стать художником, врачом, большим спортсменом, мужем, отцом, любовником, вот богачом, в конце концов… все, что гнездится в клетке их души, внутренним дьяволом, врагом, выносят за пределы собственного существа, навязывая собственные свойства другим и обвиняя в них других, а не себя. Вот, вот она, инверсия. Вот где творится грандиознейший обман. Назначить собственную немощь внешним, отличным от тебя по крови и физиономии врагом. Разнести, развести по разные стороны грехи и добродетели, предательство и верность, трусость и отвагу, бездарность и Господне дарование, границей положить национальное различие или вот классовое, как кладут большевики. Так это просто, так понятно, так облегчает душу, отменяет смерть, так примиряет со со своим бесплодием. Внушить себе, что только немец по рождению храбр, что только немец по рождению понимает в музыке, науке, в инженерии, в полете. Всех остальных давить, держать не выше собственного сапога, вбить в землю, возвратить в животное, нечеловеческое состояние… пускай лежит окурком под ногой, каблучной вмятиной. Евреи? Баха бы они убили первым, мгновенно записав его в евреи, коммунисты и предатели нации. Не понимаю, как могло такое статься… так быстро, массово, со всеми. С тобой, с тобой, Георг фон Шлоссер… Рвать ногти, ноздри, зубы, уши, по капле лить на темя ледяную воду, ломать суставы, резать и выкручивать, не приходя от этого не то что в содрогание, но даже в слабое, остаточное изумление, и выворачиваться наизнанку всем нутром при мысли, при открытии воочию, что славянин и в самом деле может быть хоть сколь-нибудь похож на человека. И ты, фон Шлоссер, с ними? Служишь им?..»

14.
Огромный, с гору, ветер стеной бил в грудь, в застылое лицо, дух вынимая, волю терпеть и биться с мерзлой землей — пойди ее, такую, угрызи; стучали кирки, лязгали лопаты — скользили только острия и лезвия, стирая и тупясь, ни крошки земли, почитай, не снимая. Жег зашершавленные руки черенок, гудели мышцы от натуги, так, будто вот еще один удар и разойдутся нитки сгнившие суровые, которыми послойно ты до самой сердцевины, до мозга кости сшит.

Опять их в поле выгнали долбать вот эти ямки, опять проклясть все хочется, закончиться, не быть, стать только этим ветром, мертвой землей, и лютым белым полыхнет нет-нет в остановившихся глазах смертная стужа, радость пробуждения от этой жизни-пытки. Чуть пошатнешься, чуть замедлишься, земля к себе потянет, напитав колени, пах, нутро влекущим холодом, — начнут пинать, лупить, забьют, пристрелят. Иные эту участь себе сознательно порой выбирали — остановиться, опуститься, лечь… только на это уже хватало разума и воли, совсем терпеть не оставалось мочи. Другие упирались, подкрепляемые неясно чем — крапивным варевом, что разливалось в плошки из железных бочек, безумной надеждой на побег.

По сто, по двести человек немцы гоняют пленных на работы: долбать траншеи, ямы, на станцию — вагоны разгружать с песком и щебнем, лесом, кирпичом; иной тягают партиями малыми — по восемь-десять-двадцать человек, вывозят, «выпускают» в город: на склад нитрокрасок и масел — катать вдвое большие бочки, в гараж — асфальт класть, на ремонт правительственных зданий… Страшнее всего и тяжелее в поле, здесь вот: на истребление гоняют их тут, самим себе они могилы роют.

Озлились немцы — близко фронт, огненным валом покатился вспять, на запад… теперь со зла все чаще не бьют сидельцев лагерных, а убивают. За голодное шатание в строю и на работах. За вырвавшийся против воли стон от боли в мышцах, ломоты в костях. За побелевшие, незрячими вдруг на мгновение ставшие глаза. За поднятый окурок. За просто так. Будто торопятся всех извести, свалить в могилу до подхода Красной армии. Эх, дотерпеть бы — кто же только скажет, сколько еще терпеть. День, день прожить — свершение, достижение, труд изматывающий. Неделю — подвиг, из области уже невероятного. Давно уже закончилась лафа: теперь не разгибаясь жилы рвут; давно уже перестали кухней полевой доставлять полкотелка гнилой баланды… как была раньше, хоть какое-то подобие обеда; с шести утра до восьми вечера не получают пленные ни крошки хлеба, ни глотка.

— Лос, сакрамент! Арбайтен, менш! — порыкивают конвоиры, удерживая крупных, широкогрудо-мускулистых овчарок-людоедов, кусающих клыкасто воздух, рвущихся с натянутого поводка.

— Живее насыпаем, гниды! — подобострастно полицаи надрываются, лупцуя пленных по хребтам, загривкам палками. — Бегом, бегом, сказали, суки! Галопом, мать!

И, навалив пудов по семь, по восемь мерзлой глины на носилки, рывком подняв их, захрустев суставами, с гудящими от тяжести, натуги в руках носилками бегут по двое пленные, вот именно бегут, как могут, как дается, — чтобы не дали для разгона палкой по хребтине — вихляясь, заплетая ноги, запинаясь… споткнутся, упадут, вот не удержат, выпустят рванувшиеся книзу жгучие, занозистые ручки — их начинают бить, пинать, с оттяжкой, с хрястом вонзая сапоги в худое, обессиленное тело павшего.

— А ну назад вертайся — не стоять! Назад, назад, сказал, вертайся, сука! — без цели их гоняют взад-вперед с носилками, для удовольствия, чтоб вытянуть все жилы, и, повернувшись, тащат трудники все те же восемь пудиков, мутясь в рассудке, на исходную.

Не верх еще то издевательств, фантазии полицаев не предел: на зоне номер два еврейской нации еще не то сносить приходится, еще и не такими способами дух из сыновей Израилевых выбивают — когда деревья валят, заставят человека влезть на верхушку из последних сил, подпилят дерево, и падает несчастный, обняв сосну, с многометровой высоты, и умирает с перебитыми костями, прободанный сучками, придавленный стволом. Или поставят двух евреев друг напротив друга и принуждают разбежаться, сшибиться лбами что есть силы, как бараны. Откажешься — бьют до смерти. Казалось, дно уже, не опуститься ниже человеку в обратном вырождении, но нет, не знают комендант Радомски и его присные ни пресыщения этой властью, ни остановки хоть минутной от усталости; как будто для того, чтобы живым себя почувствовать, чтоб во всамделишность существования уже поверить своего, необходимо задавить, сломать очередное человеческое дышащее, полупрозрачное от голода устройство. Вот это дозволение самому себе на людоедство не вытолкнешь уже обратно, по капле из себя не выдавишь.

И каждый день по десять, двадцать человек на поле оставляют трудники, и каждый день еще полсотни человек кончаются на нарах в лагере от тифа, дизентерии, голода, побоев. На землю сумерки опустятся — тогда кончаются грабарские работы; своими же руками побросают в яму умерших товарищей, построятся в колонну по трое и побредут обратно в лагерь пленные. Ни слова в замордованной колонне — не потому что запрещается, а потому уже, что сил на слово, на человечью членораздельность нет; стянулись черствой коркой спекшиеся губы, распухли безобразно языки; лишь стоны, рвущий кашель и хрипы раздаются трудные, будто в грудях ворочаются трудно и хрустят проржавленные рычаги; дыхание пленного горячечно, и в мареве расплавленного мозга восстают, дрожат, трепещут, зыблются видения, которым ни названия, ни подобия в мире нет: в бешеной пляске красные собаки вокруг зрачка несутся языками пламени, утаскивают, втягивают в уничтожающее мир и мозг круговращение… уносит вдаль, в небытие, покой кипяток крови ослабевшее и иссыхающее тело, насилу удается в последний перед мраком миг рвануть его обратно, на себя. То страшные сны наяву, на ходу им пригрезятся, то, наоборот, прельстительные: поднимется откуда ни возьмись пьянящий, одуряющий горячий дух поджаристого хлеба, картошки, сваренной в мундире, и так идешь, всем существом вот длишься вслед, не в силах глаз отвесть от ясного фантома румянящейся корочки, дымящегося картофана в чугунке.

Вон завиднелись, зачернели вдали высокие бревенчатые вышки с пулеметами, поставленные по углам Сырецкого узилища; за ними восстают тугие дебри колючей проволоки, вон засерели сквозь колючку длинные дощатые бараки, ряды землянок — свой номер каждая, как дом на улице, имеет, и нечет по левую руку, по правую — чет. Ворота мощные, из ошкуренных бревен, в два с половиной роста человека, открываются со скрипом «оставь надежду всяк сюда входящий», колонна внутрь втекает, за колючку, под крики понукающие сыто-пьяных полицаев. А у вторых ворот, расставив ноги циркулем, колонну рыжий роттенфюрер Ридер ожидает: заложены за спину руки в лайковых перчатках, в зубах дымится сигарета гамбургская сладкая, пустые, безнадежные, как дула, зенки поверх разливанного моря голов непокрытых уставлены куда-то в пустоту, которая охрану лагерную сожрала, в чью жрущую глотку швырять необходимо без конца, без насыщения все новые, новые жертвы. Докурит сигарету, дососет до пальцев роттенфюрер, выщелкнет «бычок», царапнув огненной пылью стылый воздух, достанет «вальтер» свой и станет, будто в детской считалочке, водить по безответно-обессиленным рядам и ничего — это вот раньше сердце, прыгнув, ходило гулко в горле и ледяной сквозняк нещадно ребра раздвигал, все колотилось, каждый орган оживал будто отдельным существом, сам за себя просил «хочу еще пожить, не надо, только не меня!»… и весь сводился ты к усилию вогнать себя в клочок земли, на котором стоишь, пустым вот местом стать, прозрачным, невидимкой. Теперь уже устали дожидаться последнего сердечного обрыва — до бесстрашия: душа и так некрепко к телу приколочена, вот-вот сорвется с губ и отлетит без всякого свинцового удара… На что надеяться-то, если так, если само нутро уже смирилось с приговором?.. Уже не одиннадцать их, вдесятером теперь остались: взялось за них как следует гестапо после отчаянной последней той игры, не на живот, непримиримой… пустое избиение Жоркиного «Руха» уже не в счет — ни удовольствия, ни чести… и раскопало-таки в мусоре архивном фотокарточку — налитый молодыми соками, губастый, со снегириными щеками Родион Добрых, испуганно-доверчиво застывший в новехонькой энкавэдэшной гимнастерке… отлично разглядели серп и молот, эфес меча на рукаве и распознали цвет околыша и канта. Добрых сносил мучения молча, заставив сменные бригады дознавателей уже с каким-то суеверным ужасом глядеть в немой крестьянский лик, простой, скуластый, выдававший, казалось бы, всю низменность натуры, которую легко сломать, — что это за такие люди? что с ними сделали, животными, обыкновенными, чтоб они так молчали?.. — не выдал ни подпольщиков, ни братьев по команде, уже не в силах ни помочь, ни повредить товарищам ни словом, и был расстрелян на восьмые сутки; остальных арестовали через две недели после матча прямо на проходной хлебозавода — за то, что якобы под руководством Роди подсыпали толченое стекло в пшеничную муку. В муку ли, не в муку, стекло ли, не стекло, но что-то крепко-разъедающее немцам они и вправду — исполняя, что могли и что должны были по роду своему, — подсыпали.

На что надеялись, если все так, если исхода не было иного, кроме как в землю, в яму, вырытую пленными, куда сносили по утрам окостеневшие тела умерших за ночь братьев по несчастью, и опускали в глубь земли, не зарывая, и жестко стукались, скатившись, мертвецы обледенелой мертвой головой о кости ранешных, вчерашних мертвецов?.. Неужто верили всерьез, что могут они дождаться наступления наших, неужто верили всерьез, что не построят их цепочкой в затылок перед ямой — кончать всех разом, только станет под ногами у тутошних немцев совсем горячо?..

Расчет, расчет был, что погонят однажды на работу в город — асфальт класть, разбирать-укладывать бордюрный камень, мостовую… великая возможность появлялась смыться у них в городе: это отсюда не рванешься, сквозь колючку, сквозь заграждение под высоким напряжением, это вот здесь, на маленьком, удобренным телами павших и замученных, насквозь просвеченном, открытом лоскуте земли ты под приглядом днем и ночью неусыпным, это вот здесь все ночью залито бесстрастно ясным светом прожекторов на вышках, это вот здесь всё ловят, все обрывки разговоров, все шепотки, кивки и перемигивания бригадиры — свои же пленные, что за паек нанялись к немцам надзирать за лагерной пылью и погонять нещадно трудников, лютуя еще пуще лагерной охраны. А в городе родном, знакомом с детства до прожилок, несметь имелось щелок, в которые возможно было юркнуть, несметь лакун, пролаз, ходов для бегства, известных лишь аборигену; совсем другой пригляд там был, охрана — сонно-разморенная, ленивая, томящаяся в ожидании смены и утомленно давящая частые зевки… возможно, и благожелательная даже, из тех полицаев, что их узнавали, старинных довоенных кумиров Киева, в лицо, из тех, что и глаза могли при случае закрыть на их поползновения, шаг в сторону, к побегу.

Не получалось только вместе всем, вдесятером, одной бригадой на работу в город выйти, а рассориться, разделиться и пробиваться порознь не хотелось. Уйти мог Свиридовский свободно в обувную мастерскую — умел сапожничать, мог из упряжки общей вырваться, но все скреплялся до поры, все разрывался между личным самосохранением и братским чувством… взялся вот и Кукубенку втихаря учить работать шилом и кривой сапожной иглой, чтоб и Макара немцы отпустили в случае чего.

Не получалось вместе: будто чуяла охрана вот это их единство стародавнее, сродство неразрушимое, ход общей мысли, возникающей во всех башках одновременно, струение будто общей крови… пожалуй, знала даже… не допускала их соединения в целое, в бригаду… наоборот, все разделяла, по разным с самого начала их землянкам раскидав: Капустин, Мельниченко, Колотилин, Разбегаев — в первой, Черняга, Свиридовский, Кукубенко — аж в седьмой, Кузьменко, Сухожилов, Темников — в восьмой… не сговориться толком, лишь парой слов на построении, на работах перекинуться.

Досасывает Ридер тлеющий окурок, щелчком выбрасывает в строй закаменевших, ни живых ни мертвых пленных, но пистолет не тащит, позабыл сегодня почему-то за долгий срок впервые про него — перебирая пальцами, нетерпеливо полицая подзывает; тот — тут как тут, перетолмачивать готов:

— Есть добровольцы на работу в город? Физически крепкие? Разборка завалов, укладка асфальта. А ну, кто мощный, нужно двадцать человек. Задохликов не надо.

— Есть, есть, вот я желающий! — с усилием губы разлепив, тут Свиридовский первым крикнул сипло.

— Есть! — Разбегаев отзывается.

— Есть, есть! — не полицаю все они — друг дружке для опознания, для понимания замысла кричат.

— Да не ори ты — выходи на шаг из строя. Дай посмотреть на вас, какие вы есть дюжие.

Нормально, отобрали всех, вот ни единого не выбраковал полицай — еще бугрились, были зримы, осязаемы крепкие мышцы тренированных спортивных тел; вот лишь из мышц, костей и сухожилий и были все они теперь составлены, и скоро можно будет по телам их свободно анатомию изучать… и так уже скелет наружу прет, лопатки отчаянно выпирая, просвечивая ребрами; иные пленные вокруг, костлявые, — и вовсе не жильцы уже сейчас, обнажены цвета костей и тканей, бессильно тянутся за порцией баланды с котелком сухие руки-ветки, глаза ушли на глубину двух сине-черных ям, скелет так остро обтянут кожей, что зубы открываются малейшим натяжением покрова… совсем был плох Черняга, отощавший, страдавший животом, блевавший про утрам какой-то зловонной зеленью, но тот скрепился, не качнулся, не пошатнулся перед полицаем. И все — команда по землянкам разойтись… ни словом меж собой всей десятке переброситься нельзя. Скатились вниз Капустин, Мельниченко, Разбегаев… В землянке спали из-за тесноты вповалку друг на друге, на нары двухъярусные ложились в три слоя. Было теплей тому, кто оказывался между, в срединном слое этого живого бутерброда. Холод земли за ночь напитывал и сковывал, медлительно вливаясь безволием, равнодушием в тело спящего, давал почувствовать мертвящую недвижность недр, глубокое сплошное утробное молчание, соединиться с ним — наутро подниматься, отрываться не хотелось, наоборот — стать частью этой мертвой стыни, природы, забирающей обратно у человека все, чем некогда его по-матерински наделила. Но они, четверо, сейчас неодолимой этой силы уже не чуяли, не обольщались ей — все еще рано, рано было без остатка передавать себя земле, еще имелся, разгорелся с новой силой смысл сопротивляться.

— Это куда же нас? Работать где нам — неизвестно?

— А ты спроси, если охота в зубы.

— А знаешь где, я думаю? А угол Мельника и Дегтяревской. Когда гоняли прошлый раз, там вся дорога коробом — как раз.

— Вот хорошо бы, если в лагерь не вернуться хоть на день. На месте оглядеться… вот тогда.

— Да что теперь-то? Завтра и увидим, — друг дружке в ухо дышат.

— Насчет харчей бы как сообразить. Буханочку-то нашу. Не вынесешь — с овчарками учуют.

— Ну, значит, без буханочки придется. Не до харчей — самих бы не схарчили.

И все, уже усталость истончает беднеющий рассудок равнодушием, утягивает в черную пуховую, глухую яму сна, хоронит под телами, покрытыми миллиардной ордой кусачих вшей… так хорошо исчезнуть, провалившись… но что-то все-таки держит на поверхности, мозг начинает жить отдельной сущностью, не отключается в нем никогда до смерти, ни на мгновение электричество: опять видения с космической скоростью проносятся перед подвижными глазами, раздвигая в улыбках и оскалах шумно дышащие рты, и видят они сон — разбросанные по землянкам разным — один на всех, один и тот же совершенно. Во сне они лягаются порой, ногами дергают — все бьют по голу, все финтят, все прорываются к воротам, все принимают мяч с уходом влево, проклятия спящих пленных навлекая: «заколебал, футбол! кончай! ты не на поле». Вначале было так, сейчас уже бездвижно большей частью спят, сейчас и наяву движения скупо тратят, оставшуюся силу жизни сберегая, но все равно — и посейчас — разъяты криком лица немцев на трибунах, освещены немым восторгом лица наших, летят шипами вырванные клочья дерна, перед глазами прыгает, взмывает, парит, зависнув в сини воздуха, свободы, идет прям на носок тебе, на голову огромный мяч… летит, всю голубую землю огибая, просясь быть сбитым со своей орбиты в надмировую высь и тишину, в которой встрепенется наконец твоим ударом потревоженная сетка.

15.
Набились тесно в свой сарайчик-раздевалку, дышали трудно — все ж забилось дыхание ближе к перерыву, будто цементной пылью переполнились мешки, недешево господство безраздельное на поле, над мячом им обошлось… спустили гетры, потирая ушибленные голени, сплошь в боевых болячках, свежих жирных ссадинах и синяках поверх подсохших старых, живого места нет, особо Кукубенке с Климом досталось по ногам; с ногой вместе немцы вырывали мяч, и ничего тут не попишешь, правды не добьешься, поскольку это вот и есть единственная правда: фигуристо финтишь, танцуешь мелко, дробно, в одно мгновение неуловимо «передергивая» по много раз, глумишься, дразнишь, унижаешь, в ничтожество перетирая несметью ложных переступов бессильного опекуна… — так будь готов, что врежут, не простят, не стерпят унижения, не пропустят, отнимут ниже щиколотки ногу, вывихнут, сломают, как сухую палку. Вот плата за искусство — ломающая, корчащая боль: ты думал, ты из музыки, что ноги у тебя из скачущего пламени… ан нет, из мяса, сухожилий и костей, катнул горящий мяч между ног, пустил под задницей, казнил прокидкой издевательской на смех трибунам — получай; вот у кого мяча нельзя забрать, тот больше всех и получает, чем преданнее, покорнее тебе мяч, тем злее тот, кто обделен вот этой любовью, тобой обворован от рождения.

— Что, шулера, несладко? — хмыкнул Свиридовский. — Хоть наступить-то сила есть? Смотрите, то ли еще будет. Сейчас возьмутся за нас гансы — первый тайм цветочками покажется. Сейчас их генералы накачают. По всему полю кости затрещат.

— Какая установка, батя, на вторую половину?

— Во-первых, фрицев по ногам в ответ не бить, а то нам Эрвин живо состав уполовинит.

— Не бить? А если прям уж мочи нет терпеть такое свинство? — осклабился Макар.

— А если мочи нет, тогда бить буду я, — серьезно Свиридовский отвечал. — У меня навык. Короче, слушайте, орлы: ты, Витя, опускаешься назад, на место Сухожилова, ты, Саша, вместе с Лешкой центр держишь, играешь первого, играешь с этим рыжим, старайся на опережение, да, пусть он назад отскочит… когда он в ноги получает, вроде бы еще не все так плохо… это вон не наши шулеры, которым хоть бы хны… ты, Лешка, стало быть, последнего давай как самый зрячий. Ты, Пашка, тоже опустись назад, поближе к середине, чтоб со мной накоротке иметь возможность все время отыграться, вперед не убегай и на углу штрафной не стой, как памятник Ленину. С мячом-то не возись, не застывай в раздумьях, не зная, как развить, не мешкай — играй себе спокойно через дом. Мяч сохранить — иной раз тоже надо ум иметь. Ты тоже, Родь, смещайся в центр и ближе к середине, то есть к нам вот с Толькой, и хавов ихних, лысача вон, дергай постоянно, атаку не давай спокойно начинать.

— Это что ж, — усмехнулся Макар, — мы тылы укрепляем? А не много ли чести для гансов? Может, это… все давайте встанем уж стеной перед штрафной, пусть гансы в нас вязнут. Кто впереди-то будет? Я и Клим? Нет, я, конечно, и один хоть пятерых надену друг за дружкой… да только это как-то, бать, не комильфо… играть на удержание, поджиматься… не наш стиль. Да и без крыльев как? Сужаем фронт атаки. Ради чего?

— А кто ж его сужает? — будто очнулся Колотилин, закончив, морщась, битое колено растирать. — Вон с Мельниченко будут… как это самое… как сжатые пружины. Прижались, распрямились, побежали хоть до чужой штрафной. А батя с Толькой будут им на ход давать. Вроде ладей, такие две туры — туда-сюда, от края и до края. Работы только, хода на полполя больше, силенок бы хватило. А так нас сколько было впереди, так столько же и будет. Хоть четверо, хоть пятеро. И разделения функций как бы нет традиционного: защитник — он же нападающий и может ближе всех к чужим воротам оказаться. От них не ждут такой вот широты… а те — раз, раз и у чужих ворот. То вот от нас с тобой угрозы ждали, караулили, а при таком раскладе от кого? От всех!

— Когда помру, вот он меня на тренерской заменит, — кивнул на Клима Свиридовский. — Ну, если сам, конечно, будет жив.

— Ну, да не нашего ума, — беззлобно Кукубенко ковырнул. — Стратеги. Вы б еще карту разложили, бошки сдвинули. Слышь, Разбегай, мож, я в ворота встану, а ты вперед пойдешь, уж коли у нас распределения функций больше. А как мы фрицев этим изумим… они ж… е…! за головы все схватятся: как? что такое? отчего? какого х… этот маленький в воротах прыгает?

И все, уже идти им время; вновь натянули свитера на взмыленные, мокрые, остывшие тела, добили самокрутки, примяли, раздавили, на свет божий вышли, под солнце, постукивая крепко по полам шипами бутс, навстречу свисту, реву ждущей переворота всего дела с ног на голову толпы. Будто в самом тут воздухе, гудящем и дрожащем, уже переменилось что-то, и стало душно, тяжко, как перед грозой; все поле, все пространство, все мироздание трепетало от напряжения, было занято сплошной великой электрической силой, обыкновенной, знакомой, привычной, но в то же время и попершей с доселе небывалой яростью их подавить, сломить, вот больше, чем убить, поскольку поражение стало большим сейчас, чем смерть, и лишний гол, отяготивший ту или иную команду в перевес, тянул в небытие, кромешный мрак позора, который не сгорит, не уничтожится вместе с твоей жизнью.

Они про это понимали всё — и те, и эти, русские и немцы, — про требование выиграть сейчас или рассыпаться в космическую пыль, с давящей силой им предъявленное родиной. От немцев, уже вышедших на поле, исходила нетерпеливая вот эта ярость особенного сорта: они расставились уже, бия в ладоши и покрикивая гортанно то и дело друг на друга, как будто призывая вспомнить, кто они такие есть — не потерпевшие ни поражения доселе большие игроки, согретые доверием отца; в глазах у них, глядевших пусто, сильно, непреклонно, уже, помимо долга, не осталось ничего, посмотришь — жуть прохватит, встречная решимость в тебе взбрыкнет, поднимется, исполнит звонкой крови: война, война идет, и никакого тут названия иного больше нет.

Едва на центр поставил Эрвин мяч и свистнул, с таким холодным бешенством задвигались, с такой машинной безотказностью, что, верно, первый тайм им показался, русским, вальсом «На волнах Дуная». И счет ударов по ногам мгновенно потеряли: ни шагу не ступить, чтобы тебя не подковали. Свистел, тут ничего не скажешь, Эрвин честно, как только мог, старался соблюсти приличия, чистоту, но чтоб за грубость красный свет зажечь кому-то из своих залютовавших соплеменников — на это он, конечно, не решился. Лишь останавливал, внушал, его с пустыми зенками, позабывая уже кивать, согласно слушали и снова продолжали бить, идти на мяч в подкатах зверских. И новое еще оружие в перерыве придумали немцы себе: защитники их все теперь в составе одной линии согласно вперед выбегать наловчились, то Колотилина, то Кукубенко оставляя в мгновение передачи за своими спинами, уничтожая таким образом всю прелесть длинных передач на ход… так что бессмысленно им стало, грузчикам, теперь одним касанием на удар Макара с Климом выводить, не получалось больше одним острым переводом уничтожать всю разность меж немецкой сытой мощью и собственной голодной усталостью; впустую Клим с Макаром готовили рывки и совершали — не выходило немцев обмануть, остановиться вместе с ними в нужное мгновение на линии одной. И не оспоришь приговор арбитра — все верно, вне игры есть вне игры — лишь остановится покорно, стреноженный свистком, Макар, да поплетется Клим к своим воротам, повесив голову и встряхивая мокрым чубом.

Чем дальше, тем сильнее жали, ритм нагнетая и тесня червонных игроков к воротам, в которых ни секунды не стоял на месте, от штанги к штанге двигался, метался Разбегаев, опять вершил невероятное, вытягиваясь в струнку, опять играл свободно по всей своей штрафной руками и ногами, расчетливо пренебрегая караулом на самой линии ворот и поражая всех самоуверенной, в полнейшем самообладании, игрой своей на выходах… опять врывался в гущу игроков, чужих и своих, и выше всех выпрыгивал, вылавливая мяч или лупя что было силы по снаряду кулаком, опять бросался в ноги атакующему немцу, опять перекрывал прострелы в центр своим длиннющим черным телом, и все страшнее, отчаяннее, все жертвеннее выходы такие становились: смотреть нет мочи, как выходит, ложится в ноги будто табуну, во весь опор несущемуся, этот спокойно-непреклонный человек, бесстрашный до уродства, беспощадный к собственной персоне. Сомнут, раздавят ведь, растопчут, запинают, но будто воли в том его уже и нет — сама собой разжимается пружина в Разбегаеве, его толкая на идущего курьерским поездом навстречу игрока… так гончий пес летит сквозь чащу, подхлестнутый явностью пахучего следа, не видя больше ничего, не чуя… на что напорется, куда провалится… природа и судьба ведут его, их смысл, раскаленный добела… и мертвой хваткой в мяч вцепляется и держит, свернувшись калачом в дерущихся ногах, и бьют его, гвоздят, галопом налетев, конем обрушившись, в соленом помутнении, в остервенении уже последнем немцы. Пока свои подскочат на защиту, пока на немцев налетят и распихают… Пошел навес, застил мяч солнце на мгновение, в рассчитанном до сантиметре прыжке забрал вратарь червонных мяч, и в эту самую секунду — когда завис, к рукам приклеив мяч, в прыжковой безопорной фазе Разбегаев — влетел в него, как на рога приняв на корпус вратаря, Метцельдер, и кувыркнулся вверх тормашками голкипер, пал со страшной высоты, каким-то чудом шею себе при этом не свернув; от сотрясения мяч выпал, выскользнул из рук, и подскочивший Штих тут же всадил его в никем не защищенные ворота. Один сквитали немцы. Не выдержав, сжимая кулаки, пошел Кузьменко на Метцельдера, чтоб преподать, втемяшить явно тому начатки грамоты футбольной, приличий правила, но удержал его, схватив за шею, Свиридовский: «Их праздник, погоди».

Почуяв близость перелома, неминуемость, еще нажали немцы; красиво это или некрасиво, — решили бить в одну и ту же точку — в Разбегаева, клепать навесы сильно-неудобные в самую гущу игроков, в борьбу, вот эти сшибки верховые провоцируя… один заброс, другой, и заискрила, затрещала от столкновений лбами русская штрафная, покрылась вся нарывами тревожными — вот-вот один из них надуется, прорвется; то вдруг на ближней, то на дальней штанге высвобождалась электрическая сила, и был разряд, удар, и получалось пока держаться до поры. Еще пошел один навес, опять в рассчитанном до сантиметра прыжке длиннющими руками сцапал Разбегаев летящий мяч, и снова, будто на таран идя, не уходя от столкновения, не чтя, не отдавая должного, напал Метцельдер на него и, прыгнув высоко, боднул прям в челюсть — откинулась от крепкого удара голова и навзничь повалился Коля на газон, роняя мяч и непонятно какой силой изловчившись, как кошка лапой, ударить по мячу, лежмя вслепую выбить за пределы расстрельной зоны. Сжимая голову, звенящую трамваем, насилу встал:

— Играю, Эрвин. Могу продолжать.

Метцельдер пусто хлопал оловянными глазами; лицо раскаяния не выражало, мягко говоря.

— Ну это чересчур, — сказал Свиридовский своим, которые уже готовы были в драку кинуться. — Спокойно, счас я его вынесу.

Когда закончилась ничем еще одна атака немцев и Разбегаев, увильнув от прессингующих противников, послал на немецкую сторону мяч всей силой ляжки и икры, и нападающие немцев повернулись уже лицом к своим воротам, все сделал Свиридовский в точности, как обещал. Внимание Эрвина, всех игроков, трибун — на мяч; Метцельдер, запоздав, как водится, немного с выходом, лениво трусцой возвращается назад, не чуя за спиной скучно-равнодушно шагающего мстителя… вот Свиридовский тоже, глядя на мяч, зависший в верхней точке лёта, делает шаг, не видный никому, и самыми высокими шипами как бы нечаянно врезается в стопу, в сплетение тонких косточек и нежных сухожилий. Метцельдер, надломившись непроницаемым лицом, перестает быть глыбой, атакующей машиной, валится набок, корчится от боли.

— На шестьдесят второй минуте матча состоялся вынос тела, — говорит Свиридовский своим. И верно: не встает Метцельдер, согнулся, пестуя в руках разбитую стопу.

Никто не видел ничего… Но нет, один из высоких немецких чинов на трибуне, сидевший близко к полю, ухватил почти неуловимое движение Свиридовского, вскочил, оскалившись, показывая пальцем на виновника, раскрыл в беззвучном крике пасть, пошел спускаться, врезать по зубам бессовестной скотине, которая так ловко, лицемерно выбила из строя активнейшего форварда… насилу удержали этого полковника на бровке; тот, не на шутку разъярившись, требовал возмездия, расправы и даже лапал с побелевшими глазами кобуру… жуть пробрала, вернулся на мгновение, втек в жилы безмозглый тварный ужас, возникли вновь перед глазами наставленные дула автоматов, голодные зияния, готовые затрепетать плевками пламени, пусто-спокойные глаза стоящих в ряд солдат в мышастой униформе.

— Вот так и шлепнут прям на поле со свистком.

— Ты этой пули заслужи сперва.

— А что, еще не заслужил?

— Нет, шестидесятая минута вроде только.

Замену немцы сделали, и снова понеслось. Сжалась до предела пружина червонной команды и распрямилась от своих ворот; едва-едва не наказали немцев — рванулся, прошел Мельниченко по краю, так сильно-точно прострелил, что оставалось Кукубенко только ногу с шести метров щекой под мяч подставить, но не вышло, успел в подкате длинном Лемке, перекрыл. И будто не было забитого дыхания, железок тяготящих на ногах, вмиг перестали ползать по полю, казалось бы, вконец замотанные русские, вот все, что сберегли, уже, наверное, последнее, швырнули разом в голодающую топку — утратив тяжесть, косность, саму телесность будто, сделались летучими… и принял Клим в центральном круге мяч на грудь, и совершилось вовсе тут невероятное, чего ни в цирке не увидишь, ни в джунглях Амазонки у обезьян, перелетающих с лианы на лиану… Одна искра из паровозной топки — с такой скоростью все совершилось. Ходивший далеко, повсюду с Климом Лемке пошел поднятой, как копье, прямой ножищей вперед с бесстыдно-ясным намерением снять мяч с груди у Клима и продавить вместе с мячом еще и Климову грудину — уже убийство чистое, конец… а дальше вдруг бедро у Лемке стало выворачиваться, вылущиваться в тазобедренном суставе и, изумленный донельзя таким бессилием, проткнул ногой он вместо Климовой грудины пустоту и повалился на спину в ничтожестве: Клим шел вперед неуязвимым. Собрав вокруг себя еще троих германцев, подбросив грудью кверху мяч, жонглируя на длинном шаге, Клим пер к воротам будто под почетным караулом. Будто в соседнем, следующем по классу измерении мяч держал, ловил-подбрасывал-ловил на грудь, колено, на носок… и метров тридцать так прошел, не опустив мяча на землю, пронесся будто бы по коридору, прорубленному в жестком прозрачном камне, и не пробиться было немцам сквозь незримую преграду, не дотянуться, не проникнуть в заповедное пространство, где сошли с ума и мяч, и человеческое тело. И лица у троих всех были ликующе-растерянные, будто у детей, глядящих на цветную толкотню двух бабочек над лугом. И ошалев, ослепнув от неподдельного бессилия своего, срубили Клима — и только тут упал, запрыгал по газону вышний мяч, недобросовестно, воровски возвращенный ударом по ногам в систему земных координат.

— Ну где ж ты, Бог? — вскричал в сердцах Макар. — Такую красоту ведь загубили, падлы!

Бог — в смысле наказания — был, и Эрвин, оставшийся до капли беспристрастным, тут свистнул нарушение и твердо показал на точку. Свои же, соплеменники, его едва не сгрызли за эту честность не ко времени, накинувшись на парня впятером, но Эрвин, отступая под наскоками, остался непреклонен. Кузьменко, «одноногий», хромающий Кузьменко, прославленный на весь Союз своим ударом с любого расстояния, взял мяч и положил его на место, на котором германцы завалили Клима. Вратарь «зенитчиков» с каким-то испуганно-страдальческим лицом, с какой-то инженерной озабоченностью занялся построением и цементированием стенки из своих угрюмо-напряженных игроков. Семь рослых человек составили шеренгу, закрывая половину своих ворот; вратарь все суетился, кричал, махал руками, корректируя позицию, сдвигая свою стенку еще на десять сантиметров влево, обратно подвигал, стараясь совместить край стенки с какой-то на свой вкус воображенной линией, как можно больше сократить угол расстрела, не дать пробить в обвод под дальнюю или прошить живое многоногое многоголовое прикрытие прямым… садился, замирая в полуприседе и неотрывно вглядываясь… на все это ушло еще две-три минуты.

Кузьменко отошел шагов на пять и встал с лицом пустым от осознания важности момента, с упорно сжатыми губами, со взглядом, обращенным внутрь, и так стоял, будто все слушая себя, все свое тело с битыми коленями, со старой, довоенной недолеченной травмой мениска… все натянувшееся, бьющееся скрытно в резонанс поставленной задаче, так, будто лишь за-ради этой вот минуты, за-ради одного вот этого удара и был он вытолкнут из чрева матери когда-то. На страшном сквозняке будто стояли немцы в стенке, отчаянно жались друг к другу, моргая жалко в предвкушении удара и прикрывая судорожно руками нежный пах, Кузьменко же дождался трели Эрвина, немного потоптался, разбежался и вбил свой сказочный носок в лежащий смирно мяч, и тот кометой, космическим булыжником влепился в верхний угол содрогнувшихся ворот — что были стенка и вратарь, что не было… прошел мяч без вращения над головами крайних в стенке, вонзился по единственной возможной недосягаемой для вратаря прямой. На посеревших лицах немцев уже, как масло сквозь бумагу, проступило будто бы вещее предчувствие, что так и будет все вестись до самого конца, что — хоть из кожи вылези — не отквитаться им и не настигнуть этих русских. Но лишь минутное то было помутнение — нет, не могла прежде финального свистка их артистическая гордость, их сумрачная бешеная сила так просто прогореть, ослабнуть, сникнуть. Вот киевляне тут, скорее, расслабились, спустили рукава, уже, как многие друг другу после признавались, тут начали прикидывать, что будет после-то, простят их немцы или как. Всего на несколько мгновений так далеко их мысли оказались от этого вот наэлектризованного поля, всего на несколько мгновений перестал по жилам течь высокого значения ток и налились свинцовой тяжестью их члены… не добежали там, не досмотрели здесь — и мячик в сетке.

4:3 стал счет, грозила враз рассыпаться уже, казалось бы, добытая победа; как будто наклонилось поле — заскользили, сползая, к пропасти позора. Все началось по-новому: вцепиться и держаться, ногами в травяную пядь врасти. Часы наручные на сухощавой кисти Эрвина отсчитывают время, неумолимо рубит стрелка головы секундам, перетирают шестеренки в песок минуты, что остались до конца. Но как же медленно, с каким тягучим пережевыванием, ползучим гадом убывает время. Уже не червонеют ярко на матовой зелени поля их вызывающие свитера — от пота почернели сплошь, уже налиты ноги чугуном по самый пах, уже в груди ворочаются будто со ржавым скрипом рычаги, кузнечные меха сипящих легких в движение трудно приводя, уже и не умением будто — одним числом они свои ворота сберегают; лишь пушечное мясо, терпеливое и безыскусное, — вот кто они теперь; лишь хаотично шевелящаяся масса, в чьей неподатливой, упорной плотности живая сила немца застревает. Хромает Кукубенко, давно уж то и дело скачет на одной ноге вконец разбитый Колотилин, и немцы лупят, лупят с дальних подступов и непрестанно верховыми длинными забросами штрафную русскую бомбардируют. И дышит загнанно штрафная — последняя полоска узкая ничейной вскопыченной, изорванной земли, — из ноги в ноги то и дело переходит. Десятки бутс газон взрывают и крепко бьются друг о дружку в воздухе затылки, локти, скулы, лбы; споткнувшись, завалившись, рухнув навзничь с прыжковой высоты, и на траве, и лежа продолжают сучить ногами слепо игроки, все подгребая, выцарапывая мяч. Восьмидесятая уже минута.

— Что, кончились силенки, братцы? — в мгновение роздыха их Свиридовский спрашивает. — Минут на десять ровно бы, а дальше — трава не расти.

— Есть, есть еще силенки, капитан, — отвечают ему. — Так вроде и нет, но на этих найдутся.

— Спокойно, батя, — Кукубенко заверяет, пуская длинную тягучую слюну. — Сейчас рванемся, спляшем из последних. А, спляшем, Клим?

Но вместо этого к своим воротам прижимаются, и лысоватый Ханеманн с угла штрафной стреляет в самый уголок, и Разбегаев успевает, рухнув набок, ухватить одной рукой эту молнию. Поднялся, крутанулся вокруг оси, от столкновения с рыжим Штихом уходя, и бросил мяч рукой на неприкрытого Кузьменко. Тот, хромоту свою растаптывая, дернул с поднятой головой, выискивая хоть кого-то неприкрытого — горячей мутью заволоклись уже глаза, и он скорее почуял, чем увидел, ту точку поля вдалеке, что занята была своей, родной сгущенной силой, и запустил туда, на Клима, длинно мяч, на левый фланг немецкой обороны. Полуслепая эта передача доставила Климу мучение — едва он, вставши на подшибленную ногу, дотянулся, едва приклеил уходящий мяч к подъему. Клим в дление кратчайшее с какой-то беспощадной последней ясностью воспринял все: оскаленную рожу набегающего фрица и расстановку еще трех враждебных игроков в штрафной, и вскинутую граблю Кукубенко, который врывался по правому краю в штрафную. Он даже то почуял, что играть им, верно, все же вместе больше не придется, и с радостной мукой сделал сильный, по уходящей от ворот дуге, навес, такой, чтоб было немцам ни за что не дотянуться, выпрыгнув, но и такой, что маленькому Кукубенке почти что нет возможности достать — иначе он не мог, иначе дело кончилось бы перехватом… он, Колотилин, будто вот в расчете на себя, прыгучего и рослого, послал такой гостинец. Жгуты разряда крепко обтянули голеностоп опорной, и, повалившись набок, он глядел, как маленький Макар взлетает в воздух и, положив сухое тело чуть не параллельно линии газона, предельно откачнувшись, отклонившись головой от ворот, виском шлет мяч в свободный дальний угол. Убит был немец, мир — зарезан. Орать было нечем. В груди кипела лютым холодом, огромила, влекла в зенит и разрасталась до размеров родины скупая музыка исполненного до конца предназначения.

июнь 2009; октябрь―ноябрь 2010

Сергей Шаргунов

Родился 12 мая 1980 года. Выпускник МГУ им. М. В. Ломоносова по специальности журналист-международник.

С 2000 года автор литературного журнала «Новый мир» как прозаик и критик.

Лауреат независимой премии «Дебют» в номинации «Крупная проза».

Лауреат государственной премии Москвы в области литературы и искусства.


Библиография:

«Малыш наказан», Амфора, 2003.

«Ура!», ЭКСМО, 2003.

«Как меня зовут?», Вагриус, 2006.

«Птичий грипп», АСТ / Астрель, 2008.

«Битва за воздух свободы», Алгоритм, 2008.

Вась-вась

Пока он жив, увидим его живым.

Он спокойно всем тыкал: ты-ты-ты…

Перекрестье двух морщин на высоком лбу.

Он несколько лет сидел в Америке, в офисе, в Нью-Гемпшире. Компьютерная техподдержка налоговой компании. Его мужественную физиономию то и дело озаряла улыбка. Крупная и крепкая. При любой погоде — снежная. Улыбка пылала. Понимай как хочешь: морозилка американского супермаркета или наш деревенский сугроб. «Янки-витязь, — мысленно я обозвался, когда его увидел, — витязь-янки».

Рослый ян-ви, плечистый ви-ян. Светло-русая борода. Ясные ребячливые глаза.

Тридцать восемь, пора разлива. У него была жена его лет и дочь была, 12, — два притока. Два прихлопа снежных варежек. В родных отражалось солнечное облако сильной улыбки. Улыбкой он то и дело награждал других, обнажая зубы до десен, и, казалось, так исполнял какой-товажный план, который — в скрипе сосен и ветре над морем, движении облаков и пробках больших дорог. Под этой улыбкой другие ему тоже начинали, расслабляясь, тыкать. Улыбка при всей непременной мощи менялась: чтобы понять, какая она — наступательная или оборонительная, — достаточно было заглянуть в Васины глаза.

Три года он жил в Америке припеваючи и насвистывая. Там грозил ему только рост. Но он поверил в Бога. Ему приснился русский иконописный Бог, дал во сне хлеб. Вера начала утягивать все глубже, в молитвенную бездонную глушь, и Вася решил: вернусь!

В Москве он отправился в первый попавшийся храм рядом с домом матери. Жена и дочь последовали за ним безропотно. Он стал алтарником и шофером при храме. Он все время держался храма, откуда выходил с неохотой, и сразу бежал в машину (свою, но уже не свою: черный «хаммер» пожертвовал храму). Зато внутри храма двигался привольно. Плавно вступал с тяжелой свечой на солею. Проплывал из алтаря сквозь темень люда, выныривал светлой головой посередке и читал молитвы, распахнутые на аналое, быстрым уверенным голосом.

Стены и своды белели, без росписи. В светлом стихаре с золотыми нитками, в тесном живом кругу, он стоял, русобородый и прямоносый.

Первый раз я его увидел однажды утром. Витязь, которого перебросило в наше время. Грубый луч солнца раздваивал сизо-дымчатый воздух. Частил чтец, но четко, четко. И вдруг подпрыгнуло деловитое «р» в слове «гордыня», снова дернулось в слове «гроб», округлилось, чванливое, в слове «виноградарь», и все это на автомате: ты уже американец, Вася!

Нас познакомил мой папа-батюшка, настоятель храма. Вася мне помог. Сначала забрал из роддома моего сына Ваню и жену Аню, вскоре отвез их на дачу, а потом стал захватывать меня к ним. Он родился в этом поселке. У него было там два дома. В одном жили его жена с дочкой, а в другом предложил пожить лето Ане с Ваней.

…И вот пришла пора помирать. Был июль. Была оказия: Вася взял меня на дачу, он за рулем, я рядом, сзади мои приятели, которых я поманил за городскую черту.

— Болел? — спросил я.

— Болел.

— По тебе незаметно.

— Проснулся и встать не мог. Это кондишн надул. День полежал в доме причта. Уже нормал.

— Температура?

— Жар, еще эта… ломота… Кашлял. Я боялся, что воспаление легких. Вроде цел. Слабость одна… Да просто искушение!

— А не аллергия? — мечтательно отозвалась Ульяна.

— У кого аллергия? — взволнованно выкрикнул Петя.

Вася держал взглядом дорогу.

Надо рассказать про приятелей на заднем сиденье.

Петя раньше был физик, но, закончив МГУ, проклял науку и решил быть поэтом. Он писал обычно четверостишия, украшая ими даровые литературные сайты. Состязался в лирических интернет-забегах и каждый раз требовал высылать в его честь эсэмэски. Худощавый и малорослый, с наглым вздутым подбородком, он стригся «под ежик», постоянно носил черный кожаный пиджак. В сереньких жидких глазах плескались рыжие крапинки ярости.

Ульяну он нашел в Йошкар-Оле. Но родом она была вятская. Запутанные маршруты большой родины. Увидел ее Петя на литературном вечере. Она тоже стихи писала. Песенные. Беловолосая, тонкокостная. Зеленоватые стебельки жилок на висках. Лукавый разрез зеленых глаз.

Ульяна ему не дала. Приглашенная им, въехала в Москву, в его комнату, делила с ним топчан, но отказала. Ужасно, признавался он мне, было лежать с ней ночами, отворачивая нос с похотливо раздутыми ноздрями, благородно опасаясь уснуть, перевернуться и навалиться, — сон расслабляет волю. Но самыми щекотными были покровительственные взгляды маменьки за завтраком, игривое: «Вы, молодежь, варенье-то накладывайте!» — и хулиганом-добряком подмигивал отец.

Итак, юные поэты ехали на заднем сиденье. Я обернулся к ним и подумал, что они выглядят как Васины дети. Они могли бы сойти за его детей. Их с ним роднила жертвенность лиц. Как они мне все были милы — остановись, мгновенье. Жизнь, дари только причудливое!

Стоп. Это сколько в часах? Примерно девяносто часов, учитывая, что нынешний, который я расписываю, день был подъеден. Я считаю расстояние до смерти водителя.

Солнце стояло высоко.

Я почему-то запомнил одну деталь. Встали в пробку. На дороге металась собака. Рыжая, хорошая. Колли. Потерявшая разум и страх, одинокой остроносой волной она носилась среди машин, лизала, представьте, колеса. Может, прокусить хотела? Как в порноролике, у нее выпорхнул язык и мазнул по шине, задержался на миг, розовый лепесток на темной резине, и глаза скосились сучьи: снято? Она хвостом развеивала дымки и подвывала, заглядывая в машины. Справа от нас был жигуль, стекло опущено. Из жигуля рвалась песня, мерцали цепи востока, ложное золото. Песня гремела, водила вертел колючим профилем.

— Выбросили ее, — сказал Вася. — Свихнулась. Бедолага!

— Ага, — согласился я эхом.

Казалось, еще одна солнечная минутка — и машины будут плавиться, перемешиваясь и образовывая новые диковинные формы.

— Наше будущее… Или уже настоящее? — сказал Вася про жигуль и с покровительственным зевком добавил: — Музыка врага.

— Ага, — отозвался я (из вежливости).

Пробка зашаталась. Машины дернулись. Муэдзин рыдал в жигуленке. Собака вынеслась на тротуар и отрывисто, вопросительно залаяла: гав? гав? гав?? гав???

Когда этот солнечный эпизод снова и снова память станет выталкивать, я в безумии воображу: невозможное возможно! Истинный Всевышний — Аллах, и нет Бога, кроме Аллаха, и Вася тогда… оскорбил… фразой своей песню задел, ту, что орала из жигуленка… была не песней, но молитвой… назвал «музыкой врага»… И за это все случилось. А я добавил: «Ага»… Пощади, сжалься, мусульманское небо Москвы! Смуглое от гари!

Правоверный читатель сейчас задумчиво и согласно кивнет.

Но я вспоминаю: Вася захворал раньше. Он жаловался на недавние жар и ломоту до того, как мы поравнялись с песней. До того!

Может, собака замешана?.. Колли. Она прокляла нас своим вопросительным лаем. Под этот лай Васина хворь, которая так бы угасла и рассеялась, вспыхнула и заполыхала.

Или есть тайные события, изнаночное время. И мы с пробкой угодили на непостижимый уровень несчастья, в невидимую тучу, беременную жгучими градинами беды.

Оглядывая эту историю от предыдущих дней до оставшихся часов, я понимаю: приговор прозвучал гораздо раньше. Вероятно, в ту ночь, когда Васе привиделся Спаситель с хлебом. Лай сумасшедшей собаки на проспекте — это мелкая зарубочка на пути к смерти. А исламская песня? Откуда ж я знаю, что в ней пелось! Может, араб орал: «Прощай, прощай! Ничего не обещай!»

Какая только каша в голову не лезет! Узнав о смерти знакомого, ищешь любую надежду, что он в порядке, сообщат: выжил, жив-здоров, извинятся за недоразумение. Или, наоборот, нужна самая нелепая причина, почему вдруг человек пропал.

— Жарко, — сказал я.

— Кого? — пророческим голосом выкрикнул Петя.

Вася рассмеялся, заражая смехом глаз и светом бороды, и обернулся, щедро сверкая глазами:

— Не жалко, а жарко!

Мы жужжали по шоссе, лесная кулиса темнела, перегретая, по правому борту. Гудел тугой ветерок, но все равно жарко было до изжоги.

— Хорошо бы к воде махнуть. Не хочешь завтра?

— Хочу, — он кивнул. — Есть близко озеро волшебное. В моем детстве пруд был в самом поселке. Мутный, правда. Как перестройка началась — пересох.

— Судьба страны в зеркале пруда… — подхватил я. — В перестройку пересох. В застой подернулся ряской. В оттепель вышел из берегов. Вась, а рыба там водилась?

— При Сталине — акульи стаи! — Петя заерзал, коленями давя меня сквозь кресло. — При Ленине — тюлени!

— Караси, плотва, уклейки, — ответил Вася молитвенным речитативом.

— Поднять стекло? — сказал я. — Тебя опять не продует?

— Все о'кей! Я поправился! — Машина жизни набирала скорость. — Слушай! Давно собирался… — Он напрягся и выдохнул: — Наташа — цыганка!

— Наташа?

— Нянька ваша!

— Молдаванка!

Он зачастил, не отрываясь от дороги, как будто дочитывая часы, спешил к первому возгласу литургии.

— Они все цыгане, Сереж! Я свою вину знаю. Я вам эту бабу привел. Этих молдаван у нас в поселке наняли. Ее муж со товарищи храм строят.

Я и растаял! Обрадовался — у нас никогда храма не стояло. Когда ее увидел, подумал: молодая, денег мало, дай-ка вам помогу и ее пристрою, и спросил: будешь младенца нянчить? Она ласково так согласилась. Разговорились. Сказала, что в Бога верит. Оба природу любим, грибы, ягоды. Рассказал ей про куриный гриб — по вкусу второй шампиньон, — великое дело. Она говорит: если грибы три часа вываривать, потом хоть поганку жуй. Я за своими компьютерами все эти годы скучал по лесу с грибами!

Не разобрался я в ней. Наглая она! Она, Сережа, хуже компьютера. От меня убегает, сына твоего уносит. Я к твоим заходил раз-другой. Дочку привел, Ванюшу поцеловать. А эта манки — только я на двор — бегом. Или на дорогу с коляской. Или за дом. Или в дом. Лишь бы от меня. Глаза прячет, под нос бормочет, ребенка прижимает, он ревет. Даже Любка моя заметила: «Пап, а чего тетя такая идиота?»

— Идиота?

— Вместо идиотка — идиота говорит. Это после Америки. Привыкла. Но я не переучиваю. Слово-то плохое.

— А Аня?

— Прости, по-моему, цыганка твою жену подчинила. Хоть бы раз она обезьяну одернула! Одна молчит, другая хамит. Хамит и бегает — вот-вот ребенка уронит!

— Я с тобой согласен, — сказал я. — Мне Наташа тоже не нравится. Она меня не уважает. Я бы ее выгнал, но кого взять?

— Некого совсем. Но обезьяна — это ноу комментс. Год назад жила одна старуха, Полина Никитична. Так с детишками ладила… Супер! Поменялся поселок. Мало кто остался. Мать в Москве, отец в могиле, дед с бабкой тоже лежат. Бывало, сяду над лужей и муравья на подорожнике плавать запущу. И такая тишина вокруг. Где замки богачей — там коровы паслись. Мой поселок, моя родина, школа здесь моя, наше кладбище. Теперь все забились по домам, по дворам. Или гуляют в специальном месте — на детской площадке. Раньше весь поселок был детская площадка! И лес… Я с четырех лет по лесу один гулял.

— Не боялся? — прозвенела Ульяна.

Мы въехали на окраину поселка.

— Ученые доказали: в лесу кислорода — как в открытом море! — провозгласил Петя. — Голова варит — можно открытия совершать!

— Вот именно, — одобрил Вася. — В лесу надо уметь плавать. С детства. Однажды на полянке заяц выскочил, еще до школы было. Я к нему шаг, и он ко мне. Не поверите: я его по голове гладил! За ухом чесал! Как кошку! Верите?

— Куда ж без веры… — устало сказал я и, уже сказав, уловил в своем голосе иронию и печаль.

Центральная улица была отутюженная, серо-стальная. По краям выстроились деревянные домики. Мы свернули на улицу Льва Толстого, половина которой лоснилась той же гладью, и это было понятно: вдоль краснели кирпичом пять одинаковых крепостей, самодовольно жмущихся друг к дружке. Дальше гладь обрывалась, начинались деревянные жилища и дорога превращалась в острые куски старого асфальта, так что остаток Льва Толстого вилял, прыгал и бранился из-под колес.

Затем случилась столь же расхристанная ул. Маяковского. Мы свернули на Лермонтова, где был вызывающе короткий отрезок глади у одинокой красной крепости, и дальше простиралась голая земляная пыль.

Справа деревянные дома, слева деревья леса. Приехали.

— Будьте здоровы! — сказал Вася и улыбнулся очаровательно.

Я, как всегда, предложил ему деньги.

— Да ты в своем уме! — Он засмеялся и укатил. В конец улицы, к своим.

Смерть придвигалась к нему.

— Счастливо!

Я отпер калитку.

— Наконец-то! — Жена кормила сына на деревянных ступеньках. Грудью, выпростанной из цветастого сарафана.

Я и не подумал ревновать ее грудь к Пете, смущенно засопевшему у меня за спиной, точно это его кормят.

Дом был большой, двухэтажный. Напротив — строение кухни. От дома к кухне вел дворик шириной в два кошачьих прыжка. Пятачок с вкраплениями бетона, выложенными морской ракушкой и блестками затупившегося стекла, и с подметенной уютной землицей. Из-за куста жимолости краснела коляска. У кухни расположился водопровод: жестяная раковина. Вытянутое тонкое железо, изгибаясь на конце, выдавало сейчас струю. Блестящая, она рассекала знойный воздух и рушилась. Как здорово жидкий холод совпадал с летом, нагретым двором, по квадрату которого ползали вялые, подбитые жарой мухи… И с этой любимой молодой женщиной и моим младенцем.

Он, не отвлекаясь, ел молочко, почавкивая в лад одному ему слышному гудению жары и морщась бровкой на гром воды. Толстоморденький.

— Хорошо, что вы приехали! Здесь так скучно! — сказала Аня приподнятым голосом.

Она сложила губы и вытянула для поцелуя. Скуластая, темные с медным оттенком волосы до плеч. Яркие глаза. Хрупкие раскосые брови.

Я подошел и поцеловал. Засосал ее рот — с четкой лодочкой верхней губы и мякотью нижней.

Она была притягательно вспухшая после родов. Вся она жадно дышала под сарафаном — гладкокожая. Тело — воплощенное лето. Вот от этого лета напитывался наш сын.

Я смотрел на них и ощущал всю ее под сарафаном: после рождения ребенка, мне мнилось, я мог переселяться в ее тело. На мгновения я стал ею. Дышал, подрагивал теплый живот, ниже возбуждающе и мучительно кусались колючки: отрастала в паху вчера соскобленная шерсть.

— Здесь так хреново! — сказала Аня.

Ступня ее смуглела в дачном зеленом шлепанце, узкая, с облупившейся красной краской на мелких пальчиках.

Когда мы познакомились четыре года назад, Аня поразила меня. Глаза ее самонадеянно полыхали. Она припечатывала всех подряд вспышками негодования. А сейчас они были на мокром месте, ее глаза, острые уже не весельем, а обидой.

Раньше она была лиха и люта. Я ее принял такой, восхитился, но пытался управить. Она менялась. Все время от зачатия до родов, вопреки расхожим суждениям о злобных беременных, становилась тем добрее, чем больше рос живот… После родов она совсем смягчила сердце. Ночью, разбуженный горьким плачем любимого человечка, я бредово воображал, что вся ее злоба теперь перешла к нему.

Да, она избыла свою злобу. Но к этому ее новому теплу примешалось нечто жалкое. В нее проникла химия проигрыша.

Я смотрел, как сынок сосет грудь. Грудь настоящую, бабью. Эту грудь хотелось жать, дергать, награждать сосок щелбанами, выбивая молочную слезу за слезой.

В июльском саду пела вода, светила струя.

Из кухни вышла девка и выключила воду.

— Яви-ился… — Она шагнула на середину пятачка и командно встала, уперев тяжелые руки в тяжелые бока. — Обосраться и не жить…

На ней были потертые джинсы, нечистая голубая майка «Pepsi». Черные-черные волосы, вьющиеся и перепутанные, пронзали несколько шпилек. Лицо темнело, липкое и вытянутое. Глаза насмешливо гуляли.

— Скажи, Ванек, папашка! Небось в Москве — водка да бабы…

Это была Наташа. Няня. Ровесница, двадцать шесть, она внушала мне тайное стыдное почтение своим упрямым и озорным взором.

— Ну? И чо ты привез родным?

На свежем воздухе под запахи леса работал ее гипноз хозяйки. За этот гипноз я не любил Наташу все сильнее и безнадежнее. Интересы нянькины были просты — вылакать супец понаваристей, семечки погрызть, выпросить тряпку, завистливую гадость брякнуть. Она все время кляла тутошнюю местность, светлую малокровную землю, говорила, как хорошо было в ее румяном селе, где они жарили кабанчиков. Она вынуждена жить здесь, в вагончике, рядом со стройкой! Муж ее, укладчик кирпичей, тут.

Наташа нанялась к нам в няньки через Васю. Уже и Васю она закошмарила своей дикостью. Ты же слышал, читатель, как он только что ужасался в дороге! Но где было брать другую? Она помогала укладывать, мыть и возила в коляске моего сына.

— Шиш… — зашипела Наташа и заржала: — Шиш привез?

Я нагнулся, приложил губы к пуховой младенческой головушке. Мерное, четкое движение: втянул — проглотил, втянул — проглотил… Теплая голова, полная дивным молочным маревом. Втянул — проглотил. Раздражение мое вдруг пропало. Подумаешь, гадина. Зато сынок растет.

Я распрямился:

— Денежки тебе привез, Натали!

— Наташ, погуляешь с ним? — Аня спрятала грудь в сарафан.

Младенец заелозил лицом, слюнявя пеструю ткань.

Наташа выкатила коляску из куста. Аня, оторвав от себя младенца, уложила, и он заплакал.

Няня повела коляску, свободной рукой смахивая со лба путаницу волос.

— Часик! — крикнула жена, словно пробуя голос под гулкими сводами разношенного родами нутра. — Часик, Наташ!

Ребенок рыдал. Скрипели колеса. Няня, дернувшись комьями затылка и шпильками (это она кивнула), увозила мою кровинушку. Звук плача удалялся, но огорчение в плаче возрастало. Нет, Ваня не хотел быть с нею!

Калитка распахнулась, Наташа отступила.

На пороге сада стоял Вася. Она помедлила и привстала на носки кедов:

— Чо стал?

Ударила коляской вперед.

Вася отпрянул на траву. Калитка моргнула в мгновение ока, хлопок, плач младенца пропадал вдалеке.

— Вот… — Вася обреченно развел длинными пятернями программиста. — Обезьяна! Я почему зашел… Не получится завтра озеро. Я в Москву поеду, надо в храм.

Плач за забором совсем пропал.

— Радует дом? — Вася улыбнулся.

Зубы вспыхнули, крупные и ровные, и я представил его череп целиком. Наверное, в отсутствие плоти, волос и глаз эти зубы смотрелись бы еще очаровательнее.

— Радует… — протянула Аня, переминаясь и одергивая сарафан. — Только это… — И она торопливо сказала: — Все время воют собаки!

Петя лопнул хохотом:

— Как? — Он задыхался. — У-у-у-у-у… У-у… Гав! — Топнул.

Ульяна зазвенела. Я усмехнулся.

Вася уверенно держал белую крепость улыбки:

— Это же загород! Куда без них!

— Хочешь обедать? — спросила Аня.

— Жена ждет! — Он пошлепал зеленую рубаху в области живота. — Борщ на столе стынет.

— Больше не болей! — сказал я зачем-то.

— Больше не буду! — сказал он по-гамлетовски выразительно. — Я больше не буду.

В последний раз озарил сад улыбкой и нас покинул.

— Зачем приходил? — И Аня облегченно выдохнула: — Как же я устала!

Мы прошли на кухню.

На деревянных голых стенах висели приколотые рисунки — с крестами и бабочками, нимбами и цветами, — нарисованные церковными детьми и привезенные сюда Васей.

Картины со смещенными пропорциями, следы наивных кисточек, напоминали художество дикаря, отгоняющего беду. Но и воинственная ярость жила на этих бумагах, мятых от акварельной водицы. Бабочка зависла самолетом. Жуки наступали танками. И везде небо синело. Или его давали алчно, густо-густо, или воды не жалели, копируя жертвенную невесомость лазури.

Мы сели. Миска с овощным салатом, корзинка с черным хлебом, стеклянный саркофаг с маслом и отрезками сыра и ветчины.

Аня наливала суп. Крапивный. В свеже-зеленой гуще плавала долька вареного яйца, желток зрело поглядывал из белизны, словно в каждой тарелке — пейзаж Куинджи, буйные кущи, терпко вечереет, и луна между зарослей вступает в свои права.

— Сегодня сварила. Мы с Наташей у забора надергали, — говорила она, разливая ловко и вслепую, и нежно глядела мне в глаза. — Какая она хваткая! Какие у нее мышцы! Вчера баню топили. Так она дров нарубила. Разделась — у нее бицепсы настоящие! А кожа какая толстая! Рвем, значит, крапиву. Я в садовых рукавицах. Она руками голыми, и ничего, не больно. Оказывается, у них дома постоянно крапиву едят. Она с детства привыкла ее рвать.

— А платье из крапивы не носит? — спросил я.

— Как в сказке, — сообразила Ульяна.

Ели суп задорно.

— Крапива без пива — деньги на ветер! — выстрелил лозунгом Петя, резво мешая ложкой. — Фу! — поднял перевернутую ложку, с которой вместе с зеленым свисало нечто бесстыже черное, длинное, гибкое, что он опознал оглушительно:

— Волос!

— И у меня! — пропищала Ульяна, заглядываясь в свою копию Куинджи.

Я следом выудил крепкий черныш, который прилип к половинке яйца. Смахнул на пол.

Аня схватила тарелку, выбежала во двор, слышно было — выплеснула.

Петя оттолкнул тарелку. Подскочил, проплясал тесной кухонькой, скользя взглядом по детским рисункам.

— Простите! — сказала Аня, вернувшись. — Гадость. Это все Наташа, я ее просила суп посолить, пока я с Ванечкой была. Вечно она космами трясет. Ешьте сыр, ветчину! Я сейчас курицу разогрею. Курица точно безволосая!

— Эпиляцию сделали? — собрался с юмором Петя.

— Я есть не буду! — замотала головой Ульяна.

Но курица была вполне, и салат — радостным. Потом был чай, на тарелке — жимолость. Ягоды недавно поспели, Аня уже ободрала полкуста. Вяжущий вкус побеждал память о волосатом супе.

Мы вывалились на воздух.

— Мальчики, тут надо бы траву собрать. Лучше руками — так быстрее! — Аня включила воду. Ульяна укладывала тарелки в раковину.

— Чего за трава? — спросил я разморенно.

— Да муж Наташин покосил. Теперь надо в одно место отнести. Дождь пройдет, и гнить станет всюду.

— Труд веселит человека! — Петя скинул кожаный пиджак на ступеньки дома.

Я надел рукавицы, Петя рукава широкой черной байковой рубахи натянул на ладони. Мы стали таскать охапки мертвых растений с разных концов сада. Мы сносили стебли в одну кучу, у калитки, подле кустов крыжовника. Трава была разная, встречалась с колючками. И крапива, старая знакомая, была. Мы таскали в объятиях траву, пресную и душистую, вялую и кусачую, влажную и усохшую. Я поднес травинки к лицу и глубоко вдохнул все сразу: рождение, расцвет, смерть. Трава пахла разнузданно и начальственно, как волна, и я на секунды ощутил, что не я нюхаю ее, а она, затмив пол-лица, обнюхивает меня.

— Что я нашел! — закричал Петя.

Аня выключила воду и взволнованным шагом направилась на его крик. Я бросил охапку вместе с рукавицами и подошел:

— Что там?

Петя потрясал острой деталькой. Несомненно, значок. Темный от времени и земли.

— Узнали?

Железной крохоткой, зажатой в правую щепоть, он начал тереть по левой руке, закрытой черной байковой рубахой.

— Не узнали? А это детство наше… Я помню, все помню! Помнит зоркий глаз, — бормотал он, двигая значком, — мой советский класс…

Значок, с вкраплениями ржави, но свободный от грязцы, лежал у него на ладони.

— Пионерский! — опознала Аня.

Красная звезда, над которой краснело угловатое пламя. В центре — головка Ильича, как головка чеснока, белая и голая.

— Я в школе единственный не вступил в пионеры, — признался я. — Мне папа запретил. Объяснил: пионеры против Бога.

— А ты сейчас вступи! — Петя ликовал. — Бери и цепляй!

— Может, зароем его обратно? — Аня прижалась ко мне, теплая, и стала ластиться. Бедром, сиськой, скулой. — Тут такое творится… Они меня замучили. Выкиньте вы эту ерунду!

— Кто они? — Я обнял жену и стиснул. — Не бойся, я тебя от всех спасу!

— Потрясающе! — Петя перевернул значок. — Даже иголка осталась. Бери и цепляй!

Зашелестело хихиканье. Это Ульяна подкралась по мякоти живой и неживой травы.

Вдали гулко забрехали собаки. На разные лады. Жирное и дремучее: «Вась-Вась!» Звонкое и праздничное: «Вань-Вань-Вань!»

Трепеща губами, Петя хватал воздух. Я взял у него и стал крутить значок:

— Прямо знак от родной земли. Интересно, зачем он воскрес? Неужели могут вернуться пионеры?

Петя выпятил грудную клетку, шевельнул ушами, издал горловой писк и обрушил челюсть о челюсть:

— А-а-апчхи!

— Чих на правду! — обрадовалась Ульяна.

Хлопнула калитка.

— Наташа! — крикнула Аня.

Няня толкала впереди себя коляску и молчала, взглядом проницая пустоту. Свернула с дорожки на траву, подкатила к нам:

— Чо орешь? Своего не буди.

— Спит, — умилился я.

— Всю дорогу изводил. Позор какой: вопит и вопит! К нашим его возила. Он любит на нашу собаку смотреть! Собака на цепи — я его подношу, он смеется… А до этого как вопил! Только у нас заткнулся!

— Не говори «заткнулся» про моего сына.

— Она не со зла, — заступилась Аня.

— Нравится? — я показал значок.

— Старый… — Наташа всматривалась. — Откуда такой? Прикольный вроде. Отдашь, Анют?

— Дарю!

— Между прочим, это я нашел! — вмешался Петя. — Я траву собирал, вижу — какая-то фишка…

— Ты жадный, чо ль? — Наташа разбойно царапнула его глазком.

Петя пресекся и звучно сглотнул.

— Держи, пионерка! — я впечатал значок ей в руку.

Рука была горячая.

— Мы все пионеры, блин. При Союзе все дружно жили. Зачем Союз ломали? Наши родители и ломали, скажи, Ань? — Она вертела значок между пальцами. — Холодный какой… Васькин? Он же Ва-аськин… Васькин, да? Я его в говно спущу.

— Васин, — спохватился я. — Может, лучше Васе отдадим?

— Зачем? — спросила Наташа.

— Вряд ли он ему нужен, — сказала Аня.

— Не прет мужику по жизни! — Наташа заржала, будто всех призывая заржать. — Зарыл значок, а земля обратно выплюнула. Подарочков его не принимает!

— Ты! — Бешенство сузило мне дыхание. — Ты! Он дал нам этот дом. Он тебя нам посоветовал. Ты как смеешь!

— Смею я. Смелая! Чо он на меня зырит? Чо он лыбится? Противный…

— Ты же сначала с ним дружила.

Она кокетливо закрутила головой, ловя шпильками солнечные искры:

— Не разглядела. Сын твой — сразу в рев, как Васька подходит.

Ульяна пролепетала:

— Он к тебе клеился?

— Пусть попробует… — Наташа окинула ее сверху вниз, и девочка, казалось, уменьшилась. — Мой кобель ему причиндалы отгрызет.

Я вздохнул:

— Ты в Бога-то веришь?

— Мне Бог помогает, — сообщила она нахально и зачесала в кудлатой голове.

Я нагнулся к коляске. Здесь обитало главное существо белого света.

Я вел коляску. За спиной Аня тараторила с неестественным восторгом:

— Помнишь, блузку тебе дарила? Красный значок к белой блузке — это шик! Ты прикинь, как клево с таким значком! Забавно!

— Я чо, клоун?

— Ты — модница! Завтра у меня в шкафу пороемся! Хочешь, подарю тебе джинсовый костюм?

— Старый?

— Зимой купила. Надо померить. А значок, честно-честно, здоровский! Как будто детство нам вернул!

— Взрослые бабы! — хриплое в ответ. — Какое детство.

— Юные! Юные, Натуль!

Спал мой сын. Я отключился, украл мгновение, остался с ним наедине.

Я ощущал жажду его видеть, голодал по нему. Москва с делами забирала меня у Вани, но я рвался к нему. Я не умел и не хотел пеленать, купать, укачивать, бесконечно треща «чщ-чщ» или монотонно напевая. Предпочитал курлыкать, бережно щекоча ребрышки. А по правде — мне хватало мгновений. Просто взглянуть. Время подпрыгивало вспышками, несколько моментальных снимков: вот он, все с ним хорошо. В такие мгновения я словно передавал ему свою силу, впрыскивал в него, глядя пристально, укрепляющее любовное вещество.

Я вел коляску. Красный отсвет делал лицо младенца особо круглым. Но сквозь эту красную рекламную пелену я тревожно разобрал позеленевшую кожу, лиловатые печати на веках, соска застыла надгробием. Ваня не дышал.

Я погнал коляску. Остановил у крыльца. Окунулся по локти — и сверток выхватил вон, под солнце.

Живой?

Веки дрогнули и не успели раскрыться, прежде чем из мясистого ротика загремел плач.

На землю полетела соска.

— Ты обалдел? — Жена перехватила младенца и закачала всем телом.

— Я же тебе говорила, Ань.

— Что ты ей говорила? — Я крутанулся, понимая, что мой кулак сжат.

Наташа показала чудо быстроты: нагнулась, сцапала соску, страстно облизнула и ткнула в младенческие губы.

Звонил телефон.

Я бросился в кухню.

Мобильник молчал. Я включил его обратно в зарядку. Зарядку — в розетку. Дисплей озарился, я всматривался в мутное электрическое зеркальце. Номер был незнаком. Я перенабрал. С пятого гудка в трубке закружилось:

— Алле! Алле!

— Кто это?

— Это Екатерина! Прошу ваших молитв! Мы уезжаем!

— Екатерина?

— Василий наш заболел. — И тут из отрывистой речи (каждая фраза обособлялась влажным свистом) я понял, что это Васина жена. — Доча с нами. Доктор сказал: пулей! Плох Вася наш. Поспал полчаса, проснулся, горит весь. Синий!

— Синий? — Мой взгляд остановила детская акварель на стене.

Желтый подвисший человечек с зеленой бахромой по краям, и вокруг густая синева.

— Синий! В синяках весь. Спина синяя вся! Градусник поставила: тридцать восемь и семь. — Она последний раз ожесточенно свистнула.

Зажмурившись, я неловко перекрестился.

Вышел из кухни, тоскливо щуря глаза.

Аня, Петя и Ульяна стояли возле коляски, направив на меня ждущие чего-то лица.

— Где цыганка? — спросил я.

— Тсс… — Аня показала на коляску. — Ушла.

— Правда ушла? — Я заглянул в коляску, обнаружил любимый сверток и начал озираться. Мне представилось, что она никуда не делась. Пока я отлучался к мобильнику, все затеяли игру. Например, она забежала в баню и смотрит сквозь ветхие щели или позади дома схоронилась за заброшенным колодцем и там азартно дышит. Она не покинет нас, и все они согласились ей подыграть, лишь маленький Ванечка спит непритворно.

— Васю в больницу повезли, — сказал я.

— Все, что нас не убивает… — Петя замахнулся челюстью.

— О, только не это… — простонал я. — Не надо сентенций. Что это за болезнь, когда человек синеет?

— Рак крови, — рассудительно сказала Аня. — Сходите за вином?

— Синий — значит пьяный! — Петя щелкнул зубами, точно раскусил гранитный ломтик кроссворда.

— Ты же кормящая, — сказал я.

— Кормящая… — протянула жена, копируя мою грусть, и вернула с нотой мольбы: — Ну, немножко вина! А себе возьми пива…

До магазина было десять минут спокойной ходьбы сначала по земляной дороге мимо леса и дома Васи, потом поворот и — по старым кускам асфальта. Я взял бутылку белого чилийского — Ане и Ульяне. Себе пять бутылочек «Миллера» с сушеной рыбкой. Петя набрал коктейлей. Водка и дыня, и арбуз, и киви. Меня затошнило от одного пестрого вида этих жестянок, а Петя ничего, приободрился. С молодцеватым хрустом вскрыл киви и стал засасывать.

На нашей улице, на обочине, с белым бидоном стояла дородная старуха. Я пересекся с ней глазами. Волосатая родинка на двойном подбородке. Подбородок — как клубок шерсти.

Она качнулась и трескуче зевнула.

Петя вырвался вперед, он обернул красно-сизое лицо, уже расцвеченное коктейльным салютом. Я припустил. Мы пошли рядом.

— Петь, давай в лес!

Сойдя с дороги, мы исчезли между соснами.

Солнце скользило по стволам, рябили блики. В тени покоилась игольчатая залежь. Мусор лежал среди шишек и парочки багровых сыроежек.

Мы выбрали упавшее дерево. Я открыл пиво, сделал глоток, извлек рыбку, начал грызть.

Каждый раз, уезжая из города, я старался зайти в лес и с первым вздохом ощущал растворение. Лес смотрел на меня отечески. Как будто не я по нему скучал, а он по мне истосковался. Но это был пытливый взгляд.

— Мутная дача, — сказал я. — Аня изменилась.

— Изменила? — Петя звякнул жестянкой о зубы.

— Другая она. Напуганная какая-то. Нянька меня бесит. За ребенка сердце болит. Василий заболел чем-то. Страшным. А ведь только что нас вез.

— Лично я не боюсь смерти! — Петя потряс жестянкой и заглянул в дырку с той увлеченностью, с какой смотрел в саду на пионерский значок.

— Знаешь, вы с Васей чем-то похожи. — Я похлопал его по байковому плечу.

— Мы? Я тоже посинел? — Рябь иронии обежала мокрые губы: туда-обратно.

— Нет. Резкостью решений. Ты завязал с физикой. Вася раньше был специалист по компьютерам, работал в американской компании. Долго работал. Год назад он вдруг вернулся в Москву и отдал всего себя храму. Что заставляет человека измениться? Я не знал тебя физиком. Скажи: ты тогда был другим человеком?

Петя взболтнул коктейль:

— Ты бы не узнал меня. Я был тихоня. Скромный, малословный. Всегда за учебниками. Когда в школе учился, выигрывал олимпиады. На факультете меня за лучшего студента держали.

— И почему ты бросил физику?

— По-то-лок. Сам растешь, а потолок не растет. Ты головой давишь, голова пухнет. Одно спасение — согнуться, но прыгнуть за дверь. За дверью, может, хуже, может, и лучше. Здесь места точно нет.

— Что это за потолок? — Я скорее отхлебнул еще пива, вымывая из языка вонзившуюся рыбью иголку. — Потолок таланта? Ума потолок?

— Интереса! Я был мальчик робкий, маменькин сынок, сидел в теплых тапках и с учебником дружил. Возраст свое взял, я в универе новых людей встретил, стал пиво пить после занятий, с девочкой одной из Тамбова поцеловался, страшила, но губы — как вишни. Блок мне попался. «Но даже небо было страстно… И небо было за меня!» Начал я много читать. Пока не дочитаю книжку стихов — не отложу. Каждое стихотворение читал как откровение. И я понял, что физика — это детство, домашняя неволя, там приз — мамин яблочный пирог. Другой мир — широк, весел, пьют на ветру, стихи сочиняют, и награда другая — поцелуй взасос от студентки из соседнего учебного корпуса, второго, который гуманитарный. Стал я резким, надел кожанку, дома грубил, преподам дерзил, говорил отрывисто. Так мой новый стиль родился. Я как будто из ребенка стал подростком.

— Подростком?

— Да, да! Запоздало, допускаю. А бывает, человек не изменился и навсегда остался ребенком. Я до подростка подрос и этому рад. У меня первая детская любовь — физика. А первая юная страсть — поэзия. В итоге: я — другой. Я — поэт!

Он стукнул по дереву, лежащему под нами. Ткнул указательным пальцем и с сухим треском проколол кору:

— Все равно не поймешь, пока в моей шкуре не окажешься! Кыш! Кыш! — задул на палец, сметая оранжевую мошку, скоростную, размером с точку.

Оранжевая сгинула.

Я смотрел на Петю, и мне чудилось, что мы, как и мусор, раскиданный здесь, — продавленная пачка сигарет, бутылка из-под пепси с коричневыми разводами внутри, желтая и измятая газета, — мы тоже невидимо и незаметно превращаемся в часть леса. От мусора лес не терял своей сакральности, присваивал эти внешние предметы и бросал на них очищающий отсвет, но в нем накапливалось отчуждение.

Петя запрокинул лицо с жестянкой, вернулся в поклоне и поднял на меня захмелевшие, зарозовевшие глаза:

— Я рождался заново! Так змея старую кожу долой… В свежей коже ей больно и неловко. Стыдно. А старая сама слезла. Дернулся — на тебе уже новая! Старая умерла. Может, и ты теперь умрешь. Но к старой нет возврата! Чувствуешь — так надо. Организм требует. Это во спасение!

— Какое спасение, если ничего хорошего от перемены не будет?

— Природа знает, как надо. Если ты не сумел желанием управлять — значит такая воля природы. Я тебе как физик докладываю.

— Во спасение, говоришь? Это что же за спасение? Души?

Петя в ответ вздохнул и пожал плечами (и следом вздохнул ветерком лес и тоже пожал зелеными плечами):

— Бывает, организм понял, что сдает, и человек себя приготовляет. Старик белую рубашку надевает. Вася твой во что облачился?

— В стихарь, — тихо сказал я. Отчаянно звенел комар. — Я почему спросил? — доверительно прошептал я. — Строго между нами: я хочу в политику. Послезавтра у меня важная встреча. Мне предложили возглавить всероссийское движение. Петя, так же можно до конца жизни писать в газету, писать книжки! Мне уже тесно, понимаешь? Я другого хочу и ничего с собой поделать не могу. Мне кажется, что там — реальная жизнь, обаяние, мощь, приключения, только оттуда можно жизнь менять, буквы перестали работать. Я хочу лепить историю, как снег… Видимо, я не прав, сунусь туда и проиграю всем этим акулам. А вот хочется, и все!

Мы молчали. Лес молчал простодушным молчанием, но я, как всегда, ждал от леса подвоха. Где-то совсем рядом раздался сочный щелчок, и мы одновременно вскинулись, словно над нами в хвойном сумраке должна зажечься лампочка.

Лампочка не зажглась: пролетела и тюкнула в мятую газету шишка.

Я догрыз рыбку, отшвырнул мокрый хвост, который упал в ржавые иголки и тотчас стал незаметно растворяться.

Петя веточкой что-то чертил по мху.

— Е равно эм це в квадрате. Ничего не пропадает! Формула природы. Она нас главнее. Не мы решаем — она за нас! Все на свете рифмуется! Она подстрекает, она и казнит. — Он допил банку, нажал сверху подошвой, сплющил, продавливая мох.

Сложилась железная лепешка. Петя поднял ее и с усилием запихнул в карман брюк.

Последовав его примеру, я сунул допитую бутылку в пакет к полным.

Еще недавно апрельским утром Вася заехал за мной. Меня ждал роддом.

Пакеты, сумки. Аня показалась в халате. Вот уже вышла в куртке с бело-голубым шелковым свертком. Из свертка смотрели длинно и вальяжно темные глаза, иронично, утомленно, покровительственно. Сын-вельможа. Здравствуй! Такой ты у меня, сынок!

Каков ты с первого своего взгляда, таким и будешь, пока не закроешь глаза в последний раз.

— Подержи, — попросил я и стал шарить по карманам, ища деньги для медсестры.

Вася взял запеленатое тельце, приветливо улыбаясь из топора бороды.

Младенец зашевелился в плотном конверте и завопил.

Вася жалко и неколебимо улыбался. Младенец кричал, крутя дотошными глазками. Бородач скалился неживым красивым оскалом. На губах у младенца пузырилось белесое, некрасивое, крохотные ноздри трепетали.

Он был багров от расцвета жизни!

Аня подхватила конверт, наградила поцелуем, крик прекратился. Вася растерянно хмыкнул:

— Ай эм сори.

Дитя беззвучно спало.

О куколка моя, небывало утонченная, атласный новорожденный! Как изумительны твои ноздри, дрожащие едва-едва, когда ты погружен в сон!

Мы вернулись во двор. Ребенок спал в коляске. Петя с хрустом взломал новый коктейль, водка-арбуз, отпил и хвастливо выдохнул вместе с брызгами:

— А мы в лес бегали!

Он плюхнулся на стул.

На пятачке был разложен деревянный столик. Торчали пустые два бокала и две кружки.

— В лесу были? — Аня вздернула худосочную бровь. — Зачем?

— Жутко? — спросила Ульяна.

— Дышали… — Я разливал вино. — Почему жутко?

— Много не буду, — Ульяна легким касанием выпрямила бутылку, наклоненную к ее бокалу. — Анечка говорит: тут жутко.

Я торопливо лил себе пиво.

— Чего ты боишься, душа моя? — Пенный комок спрыгнул через край, с блеском пролетел по поверхности кружки и расплылся лужицей.

— Потом вытру! — Аня подняла бокал: — За все хорошее!

Чокнулись.

— За любовь… — слабо пропела Ульяна и пригубила.

— Ловлю на слове! — Петя еще раз дернул жестянкой и саданул по ее бокалу.

Вино взвилось и лизнуло стол.

— Хам! — ахнула Ульяна.

— Я вытру, — снова пообещала Аня.

— Чего ты боишься? — повторил я. — Или потом посекретничаем?

Аня задвигала бокалом. Она вела пивную сырость в сторону винной лужицы.

— Вы решите, что я сумасшедшая! Не смейтесь надо мной!

— Говори!

Она допила залпом:

— Здесь — бесы.

— В лесу? — быстро спросил Петя.

— В доме. Только я лягу — от страха звон в ушах. Как будто что-то совсем ужасное случится. И сковывает меня.

— Дальше, — сказал я.

— Все. Это все. — Она крутила пустой бокал. — Дальше — сон.

— Кошмарный? — спросила Ульяна сочувственно.

— Нормальный.

По саду ползли тени.

Петя потянул Ульяну за прядку белесых волос, в сумерках приобретших острое режущее сияние.

— Брысь! — Подруга ногтями впилась в его руку.

— Ночью проснусь, Ваню вытащу, целую, — приглушенно заговорила Аня, словно сама с собой. — Кладу обратно, крещу.

— Я сегодня за него испугался, — сказал я голосом скептика. — А ты на меня закричала.

— Ты его разбудил. Я всегда беру его мягко.

— Ты бы поменьше пила, кормящая! — сказал я голосом оптимиста.

— И еще. Вчера вечером легла. На улице бочки загремели. Гремят, катятся, и мужики орут — матом и непонятное что-то — и бочки катят. Это были бесы.

— Ну-ну.

— Не смейся надо мной! Так и знала: будешь смеяться. Ты пойми: самое страшное — это не черт с рогами. Это ожидание. Сегодня рано утром бабка старая калитку трясет. Впустила ее. Толстая. И взгляд! Во взгляде — огненное озеро. Говорит: «Свет у вас есть?» — «Есть». — «А у нас, — говорит, — нету!» Постояла, посмотрела, поковыряла калошей. Говорит: «Я здесь полвека живу». В это время Наташа пришла, и они обменялись приветами: «Привет!» — «Привет!» Чирикнули, как давно знакомые.

И бабка уползла. Толстая. У нее еще родинка на подбородке. Волосатая.

— Я выгоню Наташу. Она тебя с ума сведет.

— Неправда! Она меня успокаивает. Я ей рассказала, что перед сном мне страшно. Она говорит: «Плюнь и скажи: тили-мили-кари-рай! И нечистый отвяжется!»

Ульяна захихикала.

— Чего? — спросила Аня резко.

— Меня перед сном никто не беспокоит. Я перед сном молитву читаю, бабушка в детстве научила: «Ангел мой, пойдем спать со мной! А ты, сатана, отойди от меня! От окна, от дверей! От постели моей!»

Ульянин мелкий смех был неожиданно колючим.

— Вот — мое чудо! — Петя показал на нее жестянкой.

— И меня никто не сковывал, — сказал я. — Бог миловал. У меня с детства прививка против чудес. Вокруг были люди верующие, которые каждую секунду обнаруживали чудо. Так моя вера быстро скисла, и сплю я как младенец. Нет, вру! Когда болел — бывало со мной одно чудо. Ее звали…

— Жозефина Пастернак. — Аня ревниво плеснула себе вина.

— Именно. Ты помнишь. Я тогда только научился читать и в перестроечном «Огоньке» напоролся на ее стихи. Жозефина Пастернак — само по себе звучало ползуче и зловеще. По складам я разобрал: «О, Боже, о многом прошу, двух отроков в саду виноградном и по золотому ковшу». Двух отроков! Я уже понимал, что такое отроки. Я был отрок!

И правильно уловил душу этой поэзии — старушечья жажда омоложения. Сластолюбивая Жозефина грезит в эмиграции об отроках, алчет ковши их крови — пьянеть, умываться, молодеть, призывая, как и положено ведьме, имя Божье на недобрую затею. Проникла в меня Жозефина… Бред в том, что, читая по складам эти строчки, я ел виноград. Я закрыл тетрадь стихов, ел виноград дальше и пугался все сильнее. Я не осознавал корней страха, но страх озарил меня одним ярким идеальным прямоугольником: Жозефина. Скользкое имя с теплой косточкой. Жозефина Пастернак. Когда у меня случался жар, вместе с ознобом являлась в изголовье (постель была в угол вдвинута) Жозефина! Она! Ее адское сиятельство… Голова плыла, горло болело, как будто я проглотил стеклянный виноград. Последний раз она привиделась мне уже подростку, в тринадцать. Я был здоров, но вспотел, зашумела голова. Бабка, она зажала меня в сухом жадном кулаке, как тугую виноградину, и брызнул восторг, в ту ночь я узнал себя повзрослевшим. Это был февраль девяносто третьего. Той ночью Жозефина умерла. И что было первично: личность Жозефины или виноградный бес?

— Ваше здоровье! — Петя вскрыл новую жестянку,водка-дыня.

— За Васю! — сказал я и выпил. — Ему здоровье нужно.

— За Васю! — Петя хватанул Ульянины волосы.

Он близил ее худое лицо к своему, изможденному:

— Любовь побеждает смерть!

— Отстань! — она принялась колупать ему зажатый кулак.

— Я помню твои стихи… «Голой тенью, голой тенью…» Поэзия и жизнь — одно!

— Отвянь! — Ульяна щипалась сосредоточенно, словно ввинчивая шурупчики.

Петя радостно тянул ее к себе навстречу:

— А я… Я написал… Вспомни… «Дорогая… В погоду злую… припадаю: дай поцелую!»

— Не лезь! От тебя пьянью воняет!

Петя отсох в момент. Белые волосы вытекли сквозь его пальцы, и стало еще темнее.

— Вы же вроде вась-вась… — сказала Аня.

— Мы с ним даже не целовались! — Ульяна гордо фыркнула.

— Разве это хорошо? — спросил я. — Вместе жить и даже не целоваться.

— Я целуюсь только по любви. Я к нему не навязывалась. И вообще, я скоро улечу обратно.

— Тогда я умру! — Петя карнавально хлопнул в ладоши.

Аня сказала:

— Здесь все время собаки. И лают и воют. Слышите?

Все замерли.

Петя неуверенно гавкнул: «Гав-гав», — и замолк.

Как это противно человеку, когда нечто неведомое равнодушно и бойко проскальзывает по его струнам, пока подплывают сумерки. Внутри человека, по кишкам, по селезенке, по диафрагме, по сердцу, проносится «дзыынь», звук повисает, угасая, и дальше — тишина, темнота и трепет.

Ждешь новую тревогу, которая возникнет из ниоткуда. И делается по-настоящему не по себе.

— Вася прав, — сказал я, — они всегда лают за городом. — Облокотившись, я накрыл уши ладонями. — Иногда мне кажется, что борьба ангелов и бесов — это борьба кошек и собак. Кошка ближе к человеку мирному, а собака — к тому, который в атаке. Активный человек в этом мире демоничен, затворник живет с ангелом. Но есть ангел-воин, у которого меч. Он подобен кошке, способной победить собаку! В моем детстве мы снимали дачу и из Москвы с собой вывозили Пумку. С ней вечерами было тихо. Она била всех окрестных псов. Она их гнала огородами!

Я был уверен: против любой собаки она выйдет победительницей. Потом она стала болеть и ушла от нас умирать. В лес, куда еще. И снова собаки стали лаять, даже забегать на участок. Ведь Пумка ушла. Однажды в церкви, где мой папа служит, завелись мыши. Ночью они бегали по всему храму и писком будили сторожиху. Тогда в храм завезли мою Пумочку, на два дня. Мою драгоценную, горячую. Двух дней хватило! Помню, я приехал с отцом на вечернюю за час до службы. Я наблюдал кошку, как приключение. Она расхаживала крадучись, источая душистый жар, откормленная, благородно серая, в черных жестоких полосках, брюхо туго. Глаза желтые, узкие. Служба еще не началась, Пумке дали расхаживать. Она и расхаживала. Белые стены, шелест свечек, когтистые шлепки воска. Пумка выгибала спину, обнюхивала каменные углы, вела ухом на шорохи и всхлипы, терлась о медь и дерево. Но на прислужниц и на меня посматривала равнодушным краешком жреческого ока. Иногда, уловив мышь, она замирала, кожа ее пробегала волнами под шерстью, и хвост, напряженный, сильно и часто бил по каменному полу. Но милее всего моя Пумочка была мне, когда она на ковре вдоль алтаря стала перекатываться, вдавливаясь серым в красное и мурлыча. Дыхание ее — свежее, с хрустом, как будто будильник заводят, — слышалось четко и громко.

Я смотрел на Пумку и видел в ее царствовании победу над собаками. Собак-то в храм не пускают!.. Как-то раз к родителям в гости пришла женщина с болонкой. Пумка метнулась — никто ничего не успел — и стала терзать собачку. Женщина ее подхватила на руки. Пумка стрелой взлетела и заодно вскрыла женщине вену. Я помню лужу крови — одновременно человечьей и собачьей. Мы Пумку оттащили, заперли. Муж женщины вынул ремень и перетянул ей руку. Собачка тряслась, пищала, кровоточила рваным язычком. Привели розоватую, а уносили грязно-бурую… Вы знаете о роли животных в истории? Гуси Рим спасли. А собаки? По преданию, собака укусила Магомеда. Моя мама дружила с Шульгиным, он рассказывал много мистических историй, в том числе про то, что собаки не трогают цыган. Мама с Шульгиным познакомилась в доме отдыха. Он был начисто лыс, с крутым лбом и седой бородой. Шульгин был галантен с духами и оттого так причудливо проследовал среди великолепных гримас русской истории. Шульгина не удавалось прихлопнуть. Черносотенец, февралист, белогвардеец, советский гражданин. Он рассказывал, как в лесу встретил цыганку. Она просила денег. У него при себе не было, и он отправил ее в усадьбу брата неподалеку, где гостил тем летом. Когда она скрылась, Шульгин с ужасом вспомнил, что сегодня готовится охота и на двор спущены голодные псы. Он побежал к дому. Во дворе увидел: они трутся о ее ноги и стелются перед ней.

— Ау! Уа! Ааа! — проснулся Ваня. — Уа! Ааа!

Аня подскочила к коляске, вытащила младенца, побежала с ним на веранду, зажгла свет, вытащила грудь.

Я наблюдал, как она, неподвижная, держит его близко к стеклам, но зрелище под стеклами было как витраж — прекрасное, космически-далекое и бесплотное.

Совсем стемнело. Пользуясь теменью, стал наскакивать ветерок. Травы испускали густые ароматы, освобождая накопленную за день благодать. Тьма словно бы сократила пространство, потому что вдруг над ухом я услышал скрип, безошибочно понятый как лесной.

Аня вышла на крыльцо, прижимая младенца к голой груди. Свет веранды неверно озарял нас, ветки сада и даже дотягивался за забор.

— Ульянка! — позвал Петя.

— Что?

— Полюби! — Он выбросил руку к ее смутным волосам.

Тень от руки мелькнула птицей.

— Заколебал уже! — Девочка подскочила. Оттолкнула стол, побежала.

Хлопок. Она скрылась за калиткой.

— Коня мне! — Петя прыгнул к дому, рванул приставленный к стене велосипед.

Пробежал с дребезжащей кобылкой.

На дороге заслышалось возбужденное:

— Стой!

И визгливое:

— Отстань!

Отчаянный вскрик. Гневный грохот металла. Все оборвалось, затихло.

— Ай, ты живой, — заиграл напуганный голосок.

В ответ раздалось истошное кряхтенье, такое шумное, как будто лесному гному поднесли рупор к завязи крошечного рта.

Заскрипела калитка. Они вошли.

— Зачем ты за мной погнался?

— Зачем ты побежала?

Петя шел, опираясь на Ульяну, приволакивая ногу.

— Что с тобой? — спросил я.

— Сорвал локоть, — просипел он.

Аня унесла дитя в дом, Ульяна открыла воду, Петя засучил рукава.

Я принес фонарик из кухни. Полоснул светом, и в луче проступило обилие крови. Я дал фонарь Ульяне. Она подтолкнула Петю к воде, навела огонь на умывальник.

Вода, красная от крови, громыхала о железное дно. Розово-алый поток, оживленный фонарем. Комары и мотыльки попадали в луч, танцуя, кружась, шарахаясь, возвращаясь. Петя хныкал и здоровой левой баюкал разгромленную голую правую под водопадом.

— Он так кровью не истечет? — спросил я.

Он хныкнул резче и дернул рукой под водой. Ульяна молча светила на воду и руку.

Я достиг калитки и выскочил на дорогу.

Лес стоял, прямыми соснами встречая чужака. Мягкие отражения горящих окон, иссеченные и замызганные тенями садовых ветвей, лежали на дороге. В десяти метрах просматривалось железо. Я подскочил и нагнулся. Велосипед был разломан пополам. Один кусок — колесо, сиденье, рама, другой — колесо, руль, педали с цепью, развратно свободной. Надо же было так упасть!

Я посмотрел на лес внимательно и подумал о том, что он мне сейчас совсем чужой. Я стоял на дороге, где меня подбадривали размытые полосы электричества, лазутчики уюта, и вдыхал острую смолистую свежесть, к которой так просилось слово «жестокость».

Здесь, на кромке леса, я вдруг вспомнил Наташины густые волосы молдаванки, которые она наверняка распускает перед сном. Распускает… Неожиданно я вспомнил о них с вожделением.

Мне подумалось о связи волос и леса. Лес подобен волосам древнего человека, моего далекого предка, свидетелем ему были разве что вечные звезды. Лес — как волосы, длинные и густые. От них идет волна ужаса. Льет дождь — лес тяжелеет и намокает, сырая волосня душегуба. Ночной лес зловещ безупречно. Лес и тьма — спутанные волосы в сочетании с черной кожей каннибала.

Страшно и сладко узнать в нем себя. Так собака вспоминает в себе волка.

Я глянул вперед на темную дорогу в мазках призрачного огня. Там, впереди, было шевеление какой-то каши. Я вглядывался. Навстречу неслось приветливо: гавк-гавк-гавк…

Я поспешил вернуться за калитку.

Во дворе по-прежнему спасали Петю. Сейчас Аня лила ему йод из склянки в месиво локтя и по ноге. Штанина его была завернута, открывая сырое мясцо голени. Петя скрипел зубами, Ульяна светила.

Я выхватил у нее фонарь. На круглом стекле алела крепкая капелька огненной крови.

Я поднес фонарь к подбородку и оскалился. Ни капли брезгливости. Один кураж! Подсветка снизу вверх делает рожу жуткой.

— Ха!

Аня отшатнулась, склянка упала в темноту.

— Отдай! — закричала Ульяна.

Я скалился и рычал.

Петя всхлипнул.

Ульяна с внезапной сердитой силой навалилась на меня, выкрутила фонарь, встряхнула.

Капля растянулась по стеклу.

Свет стал мутно-рыжим.

Это было в мае, в Москве.

Молочная капля ползла по Аниной смуглой просторной груди, пропитывая кожу, теряя белизну. Меня заводила осторожность, которая от нас требовалась. Мне хотелось глубоко в ее ошпаренное нутро, где было нагло и грубо, но хлипко и пугливо. Ее уже можно было сотрясать, слегонца. Она лежала передо мной, готовая, как невеста.

Дорога была скользкой и чистой.

— Ой, потише!

Я остановился. Снова двинулся. И снова. Она задышала сильнее. Трясти ее надо было бережно и вкрадчиво. Не разгуляй ее, не рванись жадно. Будь прохладен.

Я лежал в ней, наслаждаясь невесомостью, и гладил правую тяжелую грудь. Сдавил сосок. Капля молока, зрелая, резво выкатилась и побежала, делаясь невидимой, превращаясь в каплю озноба.

Так бывает даже с самым ярким событием — чем дальше, тем оно бесцветнее, пока не сольется с пустотой.

Звонок в дверь. Я подскочил.

— Уже пора? — Аня была недовольна.

Это приехал Вася. Он остался в носках и проследовал за мной в комнату.

Аня, наспех одевшись, оглаживала постель. Ребенок лежал на дне мелководного прозрачного сна за толстыми деревянными прутьями. Вася наклонился, и губы его поползли умиленно. А разве можно не умилиться тому, чье личико под немой пеленой сна, этой синей соске, подрагивающей, как поплавок, этой люльке, похожей на легковесную ладью?

Васины губы разошлись, обнажив белую зависть:

— Везет ему, крещеный! В таком возрасте, если умрешь, сразу в рай. Главное — покрестить успели!

— Что? — изумилась Аня.

— Не шути так… — Я смял его выше локтя и повлек от колыбели. — Попьем чайку!

— Да вы не думайте, — Вася смешливо упирался. — Он до ста доживет. Умрет монахом-отшельником…

— Чай черный, зеленый? — Аня дернула его за другую руку, и мы перешли на кухню.

Вася не садился, он вращал глазами, что-то выискивая в воздухе. Наконец он поймал бумажную иконку Николы, приставленную к вазе, у потолка, на висячем шкафчике, и глаза его посвежели.

— Кто молитву читает?

— Какую молитву? — не поняла Аня.

— Ты же чтец, — сказал я.

Он перекрестился и начал «Отче наш». Громким, четким голосом. «Приидет царствие» — во рту прокатились две выпуклые «р».

— Особо нет ничего, — заметил я виновато.

— Что Бог послал… — Вася поднес к зубам бублик, отхватил, зажевал с убывающим хрустом.

— А кто его знает — есть он или нет, Бог, — вдруг сказала Аня.

Вася исказился. Губы спрятались в нитку. Он прожевал. Заговорил понуро и твердо:

— Так. Там в машине Любка моя. Прошу при ней ни слова в таком роде. Прошу. — Он отложил половинку бублика на скатерть и теперь переводил серебристые страдающие глаза с меня на жену. — Как молоды мы были! И я таким же был. Оба родителя не верили. Мать до сих пор церкви противится. Еле ее уламываю раз в месяц ходить.

— Может, еще уверует… — вздохнула Аня, гася раздор.

— Уверует… — передразнил Вася. — А что такое вера? Это уверенность. Уверенность — это не идея. Это истина. Главное — все доступно! Ты сделал шаг — Бог два. Ты руку протянул — у тебя меч в руке.

— Меч? — спросила Аня тревожно. — А любовь? — спросила она чуть томно.

— «Любовь, любовь» — говорят они, а любви не имеют… Скажи обмазывающим стену грязью, что она упадет! Кто не крестится — тот осужден будет!.. — он распалялся. — Я был язычником до тридцати семи лет. Школа, армия, институт, женитьба, ребенок, Америка. А Бог смотрел и ждал. Однажды зашел я в Интернете на один сайт православный. Скучал я по России, начал смотреть. Кликнул раздел «Русские иконы». Той ночью мне явился Спаситель. Прямо как с иконы. Волосы прямые, будто влажные. Хлеб дает. Помню даже какой! Бородинский! Зерна, и запах душистый, не спутаешь. «Ешь!» Я проснулся среди ночи. До утра в ванной отмокал, глаз не сомкнул и знал уже ясно, что с новым днем начнется новая жизнь. Я понял: пора! В тот же день стал готовиться к возвращению. Через месяц я был алтарником в Москве.

— Жена не спорила? — спросила Аня.

— Она меня всегда слушала. — Зыркнул исподлобья: — Если что — Бог выше домашних.

Встали. Он прочитал благодарственную молитву.

Аня снесла спящего младенца вниз. Вася и я тащили поклажу. В машине сидела светловолосая девочка с медленным серьезным лицом, похожая на оперную снегурочку. У нее был потешно насуплен лобик, который она, очевидно, хотела скорее наградить тем же крестом морщин, что у папы. Взрослые груди виднелись сквозь серую майку, пропотевшую в подмышках.

— Миленький какой! — завелась она и заученно заканючила: — Пап, как бы я хотела братика!

Вася похлопал бородатое лицо витязя. Славный звон пощечин.

— Разморило. — Он хлопал все мягче и остановился, когда проступила первозданная наивная улыбка. — Я такой соня, совестно признаться! Днем обязательно сплю. После обеда. Привычка с детства. Сегодня не поспал и сам не свой.

Аня, прижимая ребенка, забралась внутрь.

— Ну, пока… — Я был растерян, не поцеловал их, просто махнул. Дверь захлопнулась.

— Хорошая машина! Крепость! По всем нашим дорогам провезет… Давай, молись Богу, чтобы тебе открылся. И всем русским святым! К отцу ходи в храм! Сергун, верь! Протянешь руку — и получишь меч! Ты шаг — Бог два! Донт вари! Би хэппи!

Вася обхватил меня и троекратно расцеловал. Губы его работали с уверенностью резиновых присосок.

Он громыхнул дверцей. «Хаммер», взревев, сорвался с места, возведя за собой крестный ход тополиного пуха.

Я глядел вослед и чувствовал, что за рулем никого нет…

С тех пор пролетело два месяца. Июльский вечер переполз в ночь. Над нами скрипели, укладываясь, Петя и Ульяна.

— Ань… — я губами нащупал ее имя в темноте.

— Да, милый? — Она лежала головой у меня на плече.

— Почему хорошие страдают?

— Вася, — догадалась она. — Жалко его.

— Он, наверное, этой болезни ждал.

— Поправится еще…

— Думаешь, он хочет?

Я обнял жену, она была жаркая. Долгожданная. Она пахла двумя месяцами природы. Сырой шелушицей березы, растертыми лепестками шиповника, изумрудной кровью крапивы, душными фонтанчиками жимолости и еще сотней диких и нервных запахов. Ее тело было летом, и я сейчас обнимал лето. Вчера она мылась в баньке, но сегодня рой запахов с жадным рвением облепил ее заново, липкую от солнца.

Я прыгнул рукой, и — дневная догадка была верной! — в паху обрито, колючки.

Я водил ладонью, чешуя царапалась, горячая.

— Колется?

— Ужасно!

Я показал во мрак:

— Ань, что там краснеет? Глаз беса?

Она встрепенулась и села:

— Где?

Легла обратно и успокоенно сказала:

— Это от комаров. В розетке горит.

— Не боишься ничего?

— Ты что! Боюсь…

— Бесов?

— Не надо…

— Боишься?

— Да, — признала слабым голосом.

— Боишься, боишься… — лепетал я, заграбастав ее груди, легонько грызя горячее ухо и начиная балдеть. — Сучечка… — Я набросился, придавил, всматриваясь в ее темное лицо. — Давай! — Ущипнул колючую нижнюю кожу.

И она помогла мне.

Я сотрясал ее с сокрушительным восторгом.

Перевернул. Теперь она была выше, на корточках. Ее лицо, плохо видное, было новым. Совсем чужим.

— Хватит, — сказала она чужим голосом.

— Что?

— Я больше не могу-у-у…

Я представил, что она — Наташа. Послушная, покоренная. Она садится раз за разом. Раз-два-три. Садится на живот мне. Я окунул пальцы в ее волосы, темные, волнистые, ласковые на ощупь.

— Дай я слезу! — голос плаксы.

Она соскользнула. Встала на колени и заботливо приклонила голову.

Она продолжалась для меня как Наташа. Наташа — гадина. Мразь послушная, рабыня. Пока твой муж в вагончике храпит в беспамятстве. Язык скотины! Сейчас. Еще. Сейчас!

Летний яркий день, тяжелый и обильный, умер.

Я лежал, опростившимся пустым сознанием касаясь ночных пределов будущего дня.

Отдышался, окрестил кровать, стены, потолок, колыбель в двух шагах от нас.

Сверху шумело и скрипело. Взорвалось победное «апчхи!» — очередной клич Пети, звонко пожелала здоровья Ульяна.

— Вася, — нащупал я имя в темноте. — Я думаю, болезнь для него благословение. Каждому дается по вере.

— А жена его? Дочка? — зашептала Аня. — Их нельзя оставить одних. Бог не допустит.

— Может, он так Бога любит, что бежит к нему вприпрыжку. Помнишь, он говорил: я — шаг, Бог — два.

— Не помню, нет.

— Ань?

— Да?

— Я тебя люблю. И Ваню люблю.

Мы лежали и засыпали. Мы удалялись каждый в свой сон. Засыпая, я со смиренным сожалением знал, что сны наши не совпадут, как не пересекутся параллельные прямые.

Сны будут рядом, как наши головы на подушках, но не сольются в единственный сон для двоих.

Мне приснился городской дом из детства, второй этаж, в окне — весна. Первые листочки, клейкие, склеивают веки, если пристально смотреть. Сон в окне. Сон во сне.

Была Пасха. Крупный план. Темно-коричневый кулич с белоснежной глазурью на макушке и много яиц, простых, луковых, разрисованных цветными карандашами моей детской рукой.

Крупный план. Букет столовых серебрящихся приборов на красной скатерти.

Звонок в дверь.

— Христос воскресе! — закричал я вместо «кто там?».

Жозефина стояла на лестничной площадке. Я сразу узнал ее. Облик ее был невнятен, но она пришла из прежних снов.

— Я очень добрая, мой отрок! — нежная музыка речи.

Следующий кадр. Гостья стала четче, но с лицом Наташи. Она откусила половину от широкого куска кулича, крошки посыпались, упали на скатерть и на ее зеленое платье, снежинка забилась в декольте.

Ободряющая улыбка.

Крупно. Смуглые пальцы на красной скатерти с дрожью перебирали приборы. Они оживали и очеловечивались от ее прикосновений.

— Это мои детки! — заблестела застенчивая ложечка, затрепетало отважное ситечко.

— Это мой брат! — глубокий щедрый половник.

— Это ты! — мечтательная вилка.

— Будь таким! — кошмарный нож с черной рукоятью.

Я проснулся. Плакал ребенок. В комнате синел рассвет.

— Чщ, чщ, чщ… — Голая Аня повисла над детской кроваткой: — Чщ, чщ, чщ…

Я заснул опять и пробудился совсем, когда пустую комнату заливало солнце. Со двора слышался клич:

— Время отступать!

Завернувшись в простыню, я прошлепал к окну и высунулся:

— Куда это вы?

— Не спешили бы… — протянула Аня с крыльца.

— Москва зовет! — Ульяна криво усмехнулась. — За все спасибочки! Ванька — красавчик! Всем чао-какао! Ты идешь или нет? — пронзительно прикрикнула она.

— Сейчас. — Петя подступил к окну.

Правая рука под кожанкой выглядела вдвое шире левой. Ну да, перемотанная.

— Дала, — сказал он одними губами.

— Что?

— Дала! — выкрикнул он беззвучно, мятежно округляя глаза. Воровато оглянулся, увидел Ульяну у калитки. — Ладно, до скорого.

Опрометью побежал. Прихрамывая.

Из окна я видел на земле, и на траве, и на железных краях умывальника бурые разводы. Кровь Пети, смешанная с водой. Над кровавыми пятнами плясали две черные большие бабочки. Они колыхались, довольные, так, точно одна другой анекдот травила. Затем менялись ролями. Они могли бы вести насекомье шоу. Может, и вели вечерами, а сейчас репетировали.

— Здорово! — в сад шагнула Наташа.

Лиловая отметина под глазом.

— Как ты, Наташенька? — спросила Аня.

— Не спала, блин. Наши всю ночь гудели. Трындец! Мой вообще никакой.

Она взялась за коляску, встряхнула (коляска в ответ промолчала), развернула.

— Проспится, кобель! — Траурная шелуха семечек полетела из-за ее плеча.

С безвольной мукой я проводил ее спину.

— Пока, Наташ! — крикнула Аня.

Калитка бахнула. Я уткнулся взглядом в эту серую старую деревянную калитку. Мое тело обмякло. Я вернулся в кровать и обнялся со своей простыней крепко-накрепко.

Лежал и думал: вдруг проснусь — синий?

Думая об этом тупо, заснул.

Меня не посетили сновидения. Блики и тени, мазки золотистого и сизого, секундные и нескончаемые промельки.

Я охнул. Аня сидела за столом у окна и, углубившись в неуклюжие дачные очки, играла на ноутбуке. Щелканье из пластмассовой тетради.

— Который час?

— Пять скоро.

— Ох, сколько же я спал? Почему так много?

— От страха? — ее голос уколол презрением.

— А Ваня где?

— Спит в коляске.

— Наташа?

— Ушла недавно.

Голый, в шлепанцах, вышел во двор. Следы крови исчезли, но вокруг раковины было скользко от воды. Она стеклась в ямку посередине пятачка, и там образовалась лужица.

Включил воду. Прополоскал рот. Кровавый привкус ржави.

В воздухе росла тревога. Закричали наперегонки вороны. Дохнуло холодом, сладко и внушительно.

Дождя еще не было, это раззадоривало ворон. Они вопили, кружась, будто бы гадая, на чью перелететь сторону — старого или нового.

Новое побеждало. Мир источал энергию духоты, волю к насилию. Мир напрягся, словно силач, который, обливаясь липким потом, вот-вот поднимет свинцовую штангу, вытянет до небес, и грохнет оземь, и разревется счастливо и жалобно под шквал аплодисментов и слепые вспышки.

Налетевший ветер работал рывками: сильный рывок и послабление. Рывок — и отпустило. Ветер делался холоднее, с очередным рывком он стал ледяным. Ветер был чистой жаждой — обморочной физической страстью перехода в другое измерение, где хохочут и сверкают водопады. Ясно было по этому ветру, что прогретая жизнь, вялая вырожденка, опротивела всей природе, что верхи, мрачные тучи, больше не могут, а низы, шипящие пышно травы, уже не хотят.

Но дождя так и не случилось. Дождь медлил. Слезки повисли на колесиках, как говорят в народе, а дождь все не шел.

Ночью младенец спал худо. Он просыпался, бормотал что-то, всхныкивал, затем умолкал, чтобы опять хныкнуть. Или затягивал неутешный, раздирающий плач, который мощнее любых призывов и просьб. Аня бросалась к колыбели — лишь бы остановить, укачать этот звук.

За окном свистал ночной вихрь.

— Я выгоню ее, — сказал я и погладил Аню по колючкам. Чуть-чуть поотросли.

— Да брось, она не со зла.

— Со зла. Ты ее боишься? Ты боишься ей слово сказать поперек!

— Не боюсь.

— Боишься!

— Не боюсь… Ну даже если боюсь. И что?

— Почему ребенка мы отдаем в ее руки? Послушай, в поселке полно бабусь, они будут рады за меньшие деньги нянчить.

— Где они? Кто они? Приведи мне такую бабусю! Ты не слышал, как она поет? Она пела, и Ваня засмеялся. Он потом во сне смеялся. Песни прекрасные, мы их вместе пели. Я языка не знаю, но подтягивала, голосом подыгрывала.

— Зачем нам — цыганка? Они детей крадут.

— Молдаванка.

— Они все цыгане.

Гром откликнулся за окном. Он прозвучал как-то пародийно, и мы с Аней растроганно рассмеялись. Поцеловались. Длинно и мокро.

Мы барахтались, не останавливая поцелуй. Мы извивались на простыни немым и шуршащим узором.

На улице свистало, выло, трещало. Что-то истерично стукнуло. Ветер зашумел с такой тональностью, как будто включили душ. Я подошел к окну, высунул руку в форточку, но звук оказался обманчивым: дождя не было. Ветер хлестал по руке, покалывая, как газировка.

Я вернулся в кровать.

— Ты права: рак крови, — сказал сухо.

— Ты узнал? — Она приподнялась на локте и заглянула в мое лицо, быть может, во тьме показавшееся чужим. — Горе какое! Здоровый мужик — и вдруг.

— Да, природа человека загадочна. Любая природа…

Она перебила:

— Хоть в сознании?

— Да. Папа говорит, что он улыбался. У него лицо сияло. Он причастился и был счастлив.

— Все, хватит, замолчи, пожалуйста! Их же лечат, таких больных. — После минутной паузы, когда я успел подумать, что она уже провалилась в дрему, Аня с неожиданным энтузиазмом прошипела: — Главное, чтобы с нами все было в порядке!

— Это ты от Наташки понабралась.

— А?

— Скучно так жить, — сказал я. — Есть люди — агенты природы. Знаешь, почему в Югославии была такая кровавая резня? Почему кровав Кавказ? Там слишком много природы. Селяне, живущие в одном ритме с природой, пустят ножи в любую секунду в любое мясо. Без сомнений. На фоне лугов, лесов и гор их движения слепы и точны, как сама природа. Они различают душок жертвы и опасную вонь сильного. Вместе с природой они любят цветущее, румяное, дикое, громкое, хамское, напористое — все, в чем весна и лето. Отвергают сдержанное и рыхлое, ледяное и плаксивое, разорванное и рассыпанное, желтое и бледное — осень и зиму. Быть как весна, как лето! Особенно это относится к женщине. Женщина, как земля, должна быть податлива и плодоносна.

— Вот! — Аня заворочалась. — Наташа говорит: детей она хочет троих. Ты только не обижайся, Наташа мне очень близка… Она хорошая. Она очень любит Ваню! Она с ним умелая. Она на язык грубая, но это все шутки. Ты слишком заморачиваешься! Если с ней ладить — то чувствуешь себя в покое.

— Я догадался. Она тебе бухло таскает. И вы вместе пьете, когда меня нет.

Аня замолчала. Мы отстранились друг от друга. Помолчав и не дождавшись, что кто-то первый начнет примирение, мы повернулись в разные стороны. Так, помолчав еще немного, заснули.

Утром мне надо было ехать.

Утро случилось серое, трудное. Я не хотел вставать, затаился.

Грохнула калитка.

— Анюта!

Почему она кричит «Анюта!» так, будто меня здесь нет?

— Видишь: колесо истерлось, — слышался со двора наставительный голос, по-южному воркующий. — Пускай тебе новую коляску купят!

— Я скажу Сереже.

Дверь в комнату распахнулась. Очи черные, насмешливые, но без блеска, растворенные в смуглом:

— Дрыхнешь? Вставай! Жизнь не ждет! — Заржала и захлопнула.

Я стремительно натянул одежду. Вышел во двор. Нагнулся к коляске, поцеловал сына в носик.

— Завтракать будешь? — сказала Аня просительно.

Я не отвечал.

— Останься еще немножко…

Буркнул:

— Переговоры.

— Скажи, что заболел, — нашлась она.

Наташа палачески гоготнула.

— Не бросай, а? — Аня ловила мой взгляд. — Пожалуйста! Завтра поедешь… Перенеси ты их или отмени. Ты сговоришься, а меня разлюбишь. Ты прости меня, если что. Я больше ни капли не выпью! Давай поедим… Погуляем… Ты же рассказ написать хотел! Уже месяц собираешься! Не уходи, а?

Я заслонился рукой.

— Бежит, — гортанно заметила Наташа, я быстро глянул на нее сквозь пальцы, как на наглый нуль.

— Да как хочешь! — Аня скрылась в кухне.

И вот я потянул на себя калитку. Хлопок. Ура! Вступил на дорогу.

Я уходил от них, уплывал с этого гиблого места… На станцию — и в город. Сделал шаг, другой — свобода нахлынула.

Я удалялся, забыв обо всем, даже о ребенке. Свобода вела вперед и вперед, и, разрывая грудью духоту, я подумал с удовольствием, что долго сюда не приеду!

И еще подумал: а может, ну их, переговоры, перенесу. Зачем мне дела? Повремени. Приедешь, примешь душ, завались в кабак на Фрунзенской, позови живущую напротив Ксюшу, каштановую модельку с мозгами ласточки, а потом все секреты горячим воском запечатает ночь.

Пока было серое утро свободы и птицы свиристели на пределе.

Забулькал-зарокотал, полня собой небо, отрадный гром, чтобы подражательно, бодрыми голосами помощников отозвались собаки. Булькая и взахлеб.

— Вась! Вась! Вась!

Далеко или близко — нельзя было понять. Сколько их было? Две? Три? Стая?

Они квакали и булькали:

— Вась! Вась! Вась!

Меня остановило сердцебиение. Лед предчувствия кто-то прижал к темени и отпустил. Ледяной кусок. Лоб холодно взмок. Я раскатал обратно подвернутые рукава зеленой толстой рубахи, которая была напялена поверх белой рубашки-промокашки.

Иди, иди, иди. До станции близко.

Нерешительно задержал руку на горле, прикрывая артерию. Где она, артерия, кстати, сонная, вечно неусыпная? Вот это она, скользкий пульс? Напряг глаза и задвигал ногами аккуратно, выжидательно, совсем не галопом. Не спешишь ты что-то, друг. Да вот, хреново. Хреново вдруг? Говорю, хреново.

Темно-прозрачные круги, смуглые дымные колечки проплыли среди тусклого сияния, зеленого предгрозового трепета, ветреной сиреневой тьмы. Тошные шарики. Траур? Обморок то есть… На фиг! Что за блажь?

И тут сквозь тоскливый прищур внутреннего диалога я их увидел.

Далеко крутились, обнюхиваясь, они. Или это пыль грубо играла на ветру?

Я снова встал с вялой расклеившейся улыбкой — мол, зевотно любуюсь милой окрестностью, дачник. Вынул мобильник из кармана джинсов, было ровно девять. Запрятал аппаратец.

Они на меня бежали!

Они с каждой секундой становились мордами, гривами, ушами. И лапами, лапами! Первое, что я подумал, — их порода. «Овчарки!» — подумал я, и они наскочили.

Одинаковые, без лая, веселые, матерые. Оскаленные пасти, темно-серый мех с желтым отливом, волнами вздыбленный на холках. Гибкость им придавали их сучьи очи — жадные и озорные. Они переглянулись, сестрицы-молодки. Огонек задора проскочил.

Я стоял, все еще не при делах, вроде наслаждаясь пением птиц и вцепившись надеждой в тот светлый факт, что меня не облаяли… Хорошие песики, гуляют близняшки. Где же их хозяин, откормленных?

Переглянувшись, они ринулись! С острых морд считывалось: надо бы его обнюхать… Понюхать и отпустить…

Птичье чириканье оборвалось. Они начали рвать!

Кажется, обе сразу, рвать! Зубы их щелкнули с зеркальным звоном.

И давай рвать!..

Не боль, а страх. Укус в ногу. Укус в руку, дернувшуюся к лицу. Укус в другую руку. Боль, рана, боль. Рана. Они переглянулись, координируя налет. Они напрыгивали, чугунные, все еще молча, только издавая сытное хрипение, переходившее в писк, толкая, тесня: скакнуть к горлу или повалить — и в горло, в горло. Я закричал: «Фу!», «На помощь!», «Пошла!», «Аня-а-а!», «Пшли вон, пшли-и-и!»…

Отступил к глухому забору, прикрывавшему участок.

Эти дерзкие жгучие укусы я отбивал ногами, но тотчас получал укус отмщения. Захлебываясь в крике, изнуряясь отбивать их атаку, я ощутил безнадегу, точно пловец, попавший во власть акул. Они уже вкусили кровь мою. Уберечь пах, уберечь лицо… Не сдаваться… Чем бы в них запустить? Вокруг трава одна.

Нагнусь — и тут же завалят. И трава станет красной. Травинки в мертвом кулаке.

Истекаю ранами, плоть рваная, разодрана одежда. Сейчас они меня убьют здесь, у забора. Упаду. Они прокусят горло. Позабавятся по-своему как-нибудь, сучки. Обнюхают. И, вильнув хвостами, досадливо убегут, увьются…

Ад райской местности — голая дорога, ни души, утренний нектар пустынный. Еще укус. Ой. Под колено. Вряд ли они меня съедят, как акулы, и останки разнесут розовой росой по неровным сельским дорогам. «Папку съели», — узнает сын, когда подрастет. Нет, они горло перегрызут, этого им будет довольно. Укус. Под локоть! Сука!

Мысль о налетевшем смертном часе заглянула в мозг. Телевизор смерти обычно размыт, а тут настройщик-профи резко врубил. И я сквозь жесткий огонь телевизора смерти моментально подумал о компромиссе. Стать уродом, однако выжить. Рвануться, теряя мясо, отбиваясь кулаками, быть может — лишившись щеки. И вынырнуть. Истекать кровью, но без псин. Оторвавшись. На пятачке двора. Так пловец, иссеченный акулами, упирается костью отхваченной руки в багровые высокие зубы и силой воли бросает себя к берегу. Он лежит на отмели, в алой пене. И выключается, тает… А дальше — талый обмылок человека, и к нему все ближе, все глуше перезвоны неотложки сквозь курорт.

Былая жизнь не прокрутилась мгновенно, как цветная летняя кинопленка. Я еще не упал под их лапы. Мелькнул у глаз свежий клочок жизни — последние девяносто часов. От этих часиков природа вела на свиданку к овчаркам.

Я прыгнул на них и побежал. Они не отступали. Гнались, выскакивали вперед и оглядывались. Путались под ногами. Укус в ягодицу.

— А-ня-а! Коля! Ва-а-ся!

Может, кто отзовется? Типичные имена…

— Зоя! Маша! Рома-а!

Спасите, русские святые! Я споткнулся. Под ногой — осколок асфальта. Схватил.

Псина, напружинившаяся для прыжка, отпрыгнула не ко мне, а от меня. Я тряс куском тусклого асфальта, как будто обломком меча, и выл.

Они уносились. Проворные и легкомысленные светские суки.

Я стоял, в крови. Оставленный суками вдруг. Уронил осколок. Бросился к дому. Ворвался за калитку.

— Меня покусали!

— Боже! — закричала Аня, подбегая.

Наташа стояла на пятачке, одна рука на ручке коляски, другая уперлась в тяжелый бок, и лицо ее застилала тень презрения.

— Ты чо, не мужик? Мой вчера тоже кровавый был. Они нажрались и шприцами себе кололи, в головы…

— Что ты несешь? — пролаял я, чувствуя, как теряю кровь. — Вон, мразь! — Сел на тропинку. Все погрузилось в радужное сияние.

Опираясь на кровавую, подло саднящую руку, я встал и пошел к Наташе.

За забором разливался задорный лай, вызывающий на новую встречу.

— Вась! Вась! Вась! — гуляло там, на дороге, у леса.

Я взял ее за рукав и дернул.

— Блин, замызгаешь… — Она шаловливо вывернулась и показала мне язык. Толстый, с острым кончиком.

— Иди вон, иди вон… — забормотал я.

Расплакался, проснувшись, ребенок.

— Чщ… Чщ… Чщ… — Аня наклонилась.

Шатаясь, я наклонился.

Этот поселок, этот участок, этот пятачок двора… Мне не выбраться, мы окружены. Сын плакал и смотрел на меня из красных глубин коляски длинным взглядом. Не барина. Схимника милого ста одного года… Я смотрел на него ответно, вливая через взгляд всю свою безысходность, но с той любовью, чтобы он жил и жил.

— Надо вызвать скорую! — сказала Аня слезливо. — Пошли в дом, я перевяжу!

Запиликал мобильный.

— Да?

— Алле! Алле! Это Катя! Вася наш умер! Молитесь!

Разрыв связи.

Я перекрестился.

— Умер? — поняла Аня.

— Ага.

— Васька, что ли? — Наташа рылась в волосах.

Закапал дождь. Косо мелькнули первые капли, блеснув, словно седая прядь.

Вась-вась-вань! — забарабанили крепкие ударчики. Отозвалась железная мойка.

Вась! Вась!

Вань! Вань! Вань!

Наташа ухмыльнулась:

— Эх, хорошо! Огороды подышат! Ослепли? Ребенок мокнет! — Вытащила младенца из коляски и, прижимая, бегом понесла в дом.

Я набрал номер.

— Алексей Филиппович? Извините, бога ради, приболел. Давайте на недельку перенесем!

Вспыхнула молния, лилово-белая. Дождь усилился в минуту, смыл собачьи голоса с улицы.

Долгожданный, дождь шел всю неделю.

Дождь размывал земляные дороги. Там, где еще недавно клубилась пыль, среди жирной грязи барствовали огромные лужи.

Беда кончилась. Черный клубок беды уже не катился. Клубок застыл в луже.

Я был слаб умом, чтобы распутать этот слипшийся клубок, но силен доверчивым чутьем, чтобы догадаться о хищном непостижимом замысле. Все в то лето было сложно переплетено и завязано на разном — вхождение в мир нового человека, сына моего, и дом, где мы расположились, и участь бородатого человека, который дал нам этот дом на лето. И лес, у которого мы стояли, скрипящий.

Прогретый и легкий, лес поскрипывал. Мокрый и тяжкий, скрежетал.

Здесь, на дороге у леса, была тугая сердцевина клубка. Но размотать волосяную, разбухшую от дождя шерсть было не под силу дрожащим пальцам.

В ту минуту, когда упали первые капли, а я стоял, кровавый и разодранный, во дворе, с дрожащей трубкой, откуда получил весть о том, что Васи уже нет, Наташа сказала простые три слова. Кинула зло.

После этих слов я не винил ее ни в чем.

— Ослепли? Ребенок мокнет!

Она вынула Ваню и понесла бегом в дом.

Я словно первый раз увидел, как заботлива она. Как бережно и ловко его держит. Сильная и собранная.

После смерти было тихо. Собаки гавкали, но овчарок кто-то пристрелил. Через год вдова нашла мужика, байкера. Наташа через год родила двойню. Петя и Ульяна поженились. С Аней мы развелись зимой, когда я вошел в политику, но потом снова стали встречаться — ребенок не дал разлететься.

Тем летом я с Наташей больше не воевал.

Я смотрел на нее новым, промытым взглядом. Ее резкость уже не доставляла страданий, а забавляла. Ее грубый язык был так же животно важен, как солнечный огонь и шелест куста над коляской, где вызревал и креп мой сын.

Ильдар Абузяров

Родился 5 июня 1976 года в Горьком.

Окончил исторический факультет Нижегородского университета.

Дебютировал как прозаик в 2000 году.

Публиковался в литературных журналах и альманахах «Вавилон», «Дружба народов», «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», «День и ночь» и др.

Произведения переведены на немецкий, чешский, шведский языки.

Работает в редакции журнала «Октябрь».


Библиография:

«Осень Джиннов», ДИА-пресс, 2000.

«Курбан-роман», издательство Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. М. Н. Рудомино, 2009.

«ХУШ. Роман одной недели», Астрель / Олимп, 2010.

Троллейбус, идущий на восток

Когда я вспоминаю свое детство, то удивляюсь, сколько у меня было возможностей выучиться, стать человеком.

В пятнадцать лет бабушка пристроила нас с братом в медресе (вскоре брата выгнали) в надежде, что когда-нибудь мы выучимся и отплатим миру добром. После вступительных экзаменов по выбиванию ковров я окончательно укрепился в основном составе. Помнится, на первом курсе нас учили строительному ремеслу. Мы рыли под фундамент землю, таскали на деревянных носилках с железным днищем щебенку и кирпич, замешивали растворы.

Кажется, тогда, осенью, я узнал, что «кирпич» — тюркское слово и означает оно «запеченная земля». И еще, покрывая рубероидом пустоту между двумя кирпичами, чтобы вода не затекала туда и не взорвала зимой к чертовой матери всю кладку, вглядываясь в темную пропасть простенка, в сплетенные из проволоки буквы, вдыхая запах голубиного помета и прелой листвы, я понял, что рядом с теплом человеческого жилища всегда находятся пустота и смерть.

Монотонность тяжелого труда скрашивали разговоры о футболе. Все тогда просто бредили европейскими звездами. Каждый выбирал себе любимчика: кому-то нравился «Милан» Кундера, кому-то — «Виллем» Шекспир. А кому-то — красно-белая гвардия.

Однажды один из шакирдов принес мяч и мы устроили свой внутренний чемпионат. Играли за мечетью, после полуденного намаза, обозначив камнями ворота. Одежда у нас была одна и та же — и для работы, и для молитв, и для развлечений: тюрбаны на головах и длинные, до пят, чепаны, под которыми лучшие из нас искусно прятали мяч. Наступать на подолы стелющихся по земле чепанов было грубейшим нарушением правил, так же как и толкаться локтями.

В нашем узком кругу футбол принес мне авторитет. Я был грозным нападающим. До сих пор помню, что самым опасным было идти по правому флангу: если ты справа, тебя обязаны пропустить, по сунне Пророка. Поэтому мяч у нас двигался исключительно против часовой стрелки, по кругу, и никаких угловых не было — это против правил.

После напряженного матча мы пили зеленый чай из пиал вприкуску и вразмешку с большими кирпичами сахара, которые бросали на затвердевшее от цемента слегка зеленое фарфоровое донышко носилок, а затем разбалтывали их хромированными ложечками с белыми от известки рукоятками, громко смеясь над всякой глупостью, например над тем, что «мяч» в переводе с тюркского — «кошка».

К третьему курсу здание медресе было построено. Нас отвели на первый в моей жизни урок. Что-что, а это событие я запомню надолго. Скинув перепачканные цементной пылью туфли, мы ступили на мягкий шерстяной ковер, уселись за парты, вдыхая запах свежей краски. Ректор поздравил нас с началом учебного года, рассказал о науках, которые нам предстоит изучать, об их важности, потом призвал нас быть усердными и честными по отношению к себе шакирдами и поведал историю о Великом Имаме.

Этот Имам будто бы жил праведной жизнью. Звали его то ли Абу Ханифа, то ли Капут Халифат, точно не помню, но, пожалуй, ему больше подошло бы имя Винни Пух.

И вот однажды, промолившись всю ночь напролет, этот достопочтенный шейх пытался разрешить стоящую перед людьми проблему — нравственно ли ходить в гости по утрам. И неизвестно, какой бы получился ответ, не постучись в то раннее утро к нему в дверь Абу Кабани. Этот уважаемый отец семейства привел своего маленького сынишку с тем, чтобы Имам отчитал его.

— За что же я должен отчитать его? — поинтересовался Имам.

— О, уважаемый, мой сын так любит мед, что кушает его уже без хлеба как на завтрак, так и на обед, и на ужин. Не чревоугодие ли это?

— Хорошо, — просопел Имам, почесав бороду. — Приходите через сорок дней, и тогда я отучу твоего сына от этой пагубной привычки.

И вот ровно через сорок дней достопочтенный отец семейства Абу Кабани с сыном вновь ранним утром, пока еще земля не превратилась в раскаленную солнцем брусчатку, отправился к Великому Имаму. И только они переступили порог наитишайшего дома, Великий Имам обрушился на несчастного с такой речью:

— О, мальчик, не кушай больше мед, пренебрегая хлебом, это плохо, — после чего, помолчав пару минут, Несравненный поднял бровь и добавил: — Все.

— Как все? — удивился Абу Кабани-старший.

— Так — все, — ответил Имам.

— И ради этих простых слов мы ждали целых сорок дней?

— Но я же не мог, будучи сам большим любителем меда, кого-то поучать, не имел морального права. А сорок дней — это тот срок, за который мед выходит из организма. Сорок дней я не ел меда, — признался Имам Винни Пух.

— Вот какой это был праведный человек, — подытожил ректор. — Пусть он будет вам примером.

Все это я вспоминаю не потому, что мне нечего делать, нечего описывать, кроме своего детства и отрочества, как другим писателям, а лишь для того, чтобы вы не считали меня полнымсумасбродом и я сам не считал себя таковым.

Конечно, потом я спился, как положено всем суфиям, валялся под забором, в лужах, но каждый раз, находясь в таком свинском состоянии, я вспоминал и тот зикр-футбол, который мы разыгрывали с друзьями, и свет первого урока, и имама Абу Ханифу, и технику хуруфитов, вспоминал и думал: а все-таки они похожи, эти слова — Абу Ханифа и Винни Пух — в них буквы из одного ряда. А ведь Винни Пух не что иное, как «вино плохо» — буквенное заклинание свыше.

Да, друзья, не пейте вино, не нюхайте, не колитесь… Да, я понимаю, на Руси без медовухи никак, и все-таки… Это говорю вам я, горький пьяница, который в один прекрасный момент перешагнул на следующую после труда и пьянства ступень — ступень любви.

Случилось это четырнадцатого июля в троллейбусе, который идет на восток. Троллейбус — это вообще вещь без сердца, ну как тут не напиться! У автобуса мотор, у трамвая рельсы, а этот так — вещь на лямочках. К тому же в троллейбусе меня преследует притча об обезьяне, собаке и свинье — не помню, рассказывал ли я вам ее. В общем, вдрызг пьяный, в жутком, подавленном состоянии я болтался, пытаясь держаться за поручень и при этом краем глаза следить за своим равновесием.

И тут… — отсюда я буду рассказывать словами своей любимой (скажите мне, что мы такое, как не отражение в глазах своих любимых) — она меня заметила.

Она меня заметила. Ласточкой болтаясь под поручнем, как под радугой, что после дождя, она обратила на меня внимание.

— Я… это самое… чувствую, меня подташнивает, — рассказывала она потом, смущаясь, и, тем не менее, двумя пальчиками, жестом заботливой хозяйки отодвинув со лба длинные черные волосы, словно ирисовые занавески, взглянула на меня и подумала: в мире так много красивых мужчин… и… это самое… забыла.

А как же еще, конечно, забыла, потому что, представьте себе, была пьяна, перебрала-перепила, переплела водку с пивом, потому что ее мутило и она боялась высказать любую мысль вслух, старалась поскорее забыть, сдержать словесный поток. И еще эти снующие туда-сюда машины и электрические столбы — два пальца за окном в рот.

— Я чувствую, что если бы мы вдруг резко поехали в другую сторону, меня обязательно бы стошнило, — и вдруг на ее длинное шифоновое платье, на край занавески кто-то сморкнулся несвежими щами. Она открыла глаза и увидела такого красивого мужчину, такого красивого, что решила: а не стошнить ли ему на пальто в ответ. (Это мне.)

— Я… это самое… когда поняла, что на меня уже кто-то «сморкнулся», мне стало совсем худо… Но я сдержалась, закрыла глаза и прижала пальчик к виску. (Это я ее провоцировал.)

Троллейбус на перевернутых ходулях-цыпочках качнуло с такой силой — не поспишь, — что я очнулся и начал медленно продвигаться к выходу — шаг вперед, два в сторону, — принимая тычки недовольных пассажиров.

— Пропустите его, не видите, ему же плохо! — раздался истошный вопль.

Увидев вокруг столько новых красивых мужчин, которые к тому же не облевали ее платье, можно сказать, красивых интеллигентных мужчин, но стоящих как-то в стороне, она бросилась мне на помощь под презрительными взглядами женщин. (Не надо, я сам!)

Мы вышли, сели у канализационного люка, испускавшего пар шариками, и поняли: если срочно что-нибудь не съедим, нам станет совсем плохо. Свежий воздух, как руки убийцы на шее коня, отрезвляет. Совсем рядом, в двух кварталах, находилось медресе, где я учился, и поэтому, недолго думая, мы отправились туда поесть мяса и попить чаю. Но сделать это оказалось непросто: на всех воротах висели огромные амбарные замки.

— Пойдем отсюда, — дотронулась до моего плеча Айя (так звали мою попутчицу).

— Подожди… У тебя есть платок? — пытался настоять я.

— Зачем?

— Отвечай, есть или нет, — твердил я.

— Есть шарфик.

— Повяжи на голову, — с этими словами я лихо вскарабкался по ажурной решетке чугунного забора и, произнеся положенное в данном случае ритуальное заклинание, перекинул правую ногу на сторону двора.

Моим радужным надеждам осуществиться в этот вечер была не судьба. Я даже не успел спрыгнуть с двухметровой высоты, как появился грубый сторож с ружьем и собакой. Они лаяли и ругались.

Айя отвернулась, а я подумал: это даже хорошо, что я не успел спрыгнуть, все равно она бы не оценила. Мне стало стыдно за то, что не могу накормить девушку, за сторожа. И тут — о, чудо! — о решетку брякнула находящаяся в моей сумке банка с медом. Как же я, нищий ишак, мог позариться на чужое добро, когда у меня целая банка меда!

Мы пошли в гору, «на жердочку» — мое излюбленное место, там, где резко начинается и обрывается город. Медом я ее покорил. В наше время дамы привыкли быть приглашаемы в бар. А тут мы шли, и я впервые подумал, что мое сердце, когда-то вырубленное палачом и помещенное в торбу с патокой желудочного сока для лучшей сохранности, для того, чтобы предстать во всей своей красе перед Верховным Визирем, все еще ёкает.

Засунув в эту торбу пятерню, я доставал свисающие с пальцев лучи меда, и мы их слизывали-целовались. Целовали сердце: ам, ам.

— Майонез будешь?

— Обожаю!

У меня еще была банка майонеза, и мы ели его без хлеба, и всю ночь напролет говорили о всякой ерунде, о всякой всячине, что дарит нам тепло, о солнце, о звездах.

Показывая небоскребы с горящими окнами, я хвастался, что вот этими самыми руками строил храм и что «изба» в переводе с тюркского означает «теплое место»… и как жаль… хотя там, где нам тепло, там и есть наш дом, запомни это, Айя.

А затем, читая суру «Пчелы», я рассказывал, что каждое творение рук человеческих, будь то забор или небоскреб, исписано словами, и стоит эти слова прочитать, как стены разъезжаются. Но это совсем не страшно, потому что только гам, где нам тепло, наш дом.

— У меня едет крыша, — сказала Айя.

— Пора укладываться спать.

Мы легли под «кукареку» ангелов, в ярких пятнах луны, пальцы в меду, город в огне. И спали, прижавшись друг к другу спинами, постепенно согреваясь под набирающим силу солнцем.

Ее спина была такой горячей, что остатки прошлогодней пожухлой травы вспыхнули ярким пламенем. Это не Нерон, а бомжи подожгли Рим — город, где солнце начинается с жердочки над обрывом.

Когда мы проснулись, Айя предложила мне пойти в музей — там на стенах всюду висят картины-символы, буквы. Видите ли, для нее было очень важно ходить со своим мужчиной в музей. И я не отказался, ведь это наша прямая мужская обязанность.

Мы ходили по залам, держась за руки и рассказывая друг другу наши видения, где и почему должны разъезжаться стены, исписанные буквами. Особенно меня поразил Пикассо.

В полпятого корявая бабуська-смотрительница начала оттеснять нас от картин, вежливо подталкивая руками, вытеснять из зала в зал. А другая бабуська тут же запирала за нами двери тяжелым неповоротливым ключом.

Мы побежали на третий этаж, но там творилось то же самое. Весь народ столпился на лестничных клетках.

— Что нам двери с амбарными замками, — шепнула мне Айя, — когда перед нами разъезжаются стены.

Погасили свет, и мне показалось, что я замурован в холодный простенок, с крышками от бутылок из-под пива, с голубиным пометом. Я остался совсем один. Но тут кто-то достал фонарик, кто-то зажигалку, послышались смешки и остроты, и толпа гуськом потянулась к выходу, где расползлась на три рукава: один к гардеробу, два к туалетам. Мы с Айей тоже вынуждены были разомкнуть наши руки. Я взял свое единственное среди сумочек и пакетов пальто и стал с интересом наблюдать за мистерией фонариков и зажигалок. Они суетились-светились, как пчелы в улье, им было хорошо и весело, а рядом в темных залах болтались тени повешенных и замурованных художников, соскребая со своих лиц голубиный помет и вынимая из ушей пивные крышки.

Мне стало почему-то страшно за Айю, когда она скрылась за дверью туалета и долго пропадала, а потом, к моей радости, как фокусница с горящими глазами, появилась из другой двери.

— Знаешь, — сказала она, когда мы вышли из «нашего дома», — я села на унитаз, а стульчак оказался теплым, согретым чьим-то телом. Это такой кайф — садиться на теплый унитаз, согретый специально для тебя в бездушном музее, и думать, что кто-то дарит тебе тепло своего тела. В этом есть что-то супервеликое, суперчеловеческое.

И тогда я понял, что люблю ее, очень люблю, и мы пошли по вечернему городу, намереваясь зайти в булочную за батоном и в молочную за кефиром, и по пути я спросил ее:

— А знаешь ли ты притчу о собаке, обезьяне и свинье?

— Знаю.

Захар Прилепин

Родился 7 июля 1975 г. в деревне Ильинка Скопинского района Рязанской области.

Закончил университет им. Н. И. Лобачевского.

Дебютировал в 2003 году в газетах «Консерватор» и «Лимонка» с главами из романа «Патологии».

Публиковал рассказы и повести в журналах «Дружба народов», «Континент», «Медведь», «Наш современник», «Новый мир», «Русский репортер», «Сноб» и др.

Вел рубрику в «Литературной газете» и колонку в журнале «Русская жизнь».

Колумнист журнала «Огонек».

Главный редактор нижегородского издания «Новой газеты».

Проза Захара Прилепина переведена на 14 языков.

Лауреат премий «Национальный бестселлер», «России верные сыны», «Солдат Империи», «Ясная Поляна» и др.


Библиография:

«Патологии», Андреевский флаг, 2005.

«Санькя», Ad Marginem, 2006.

«Грех», Вагриус, 2007.

«Я пришел из России», Лимбус-пресс, 2008.

«Ботинки, полные горячей водкой», Астрель, 2008.

«Это касается лично меня», Астрель, 2009.

«Леонид Леонов: Игра его была огромна», Молодая гвардия, 2010.

Верочка

Даже не знаю, с этим ли солдатом или с другим, но она убилась на машине где-то через год, лобовая авария, сразу насмерть.

А тогда мы с Вальком, братиком моим, гнали корову с пастбища и трепались о чем-то.

Корова предусмотрительно шла подальше от нас.

Дня, может, четыре назад мы обнаружили у деда в сарае кнуты и быстро освоили, как издавать ими оглушительный щщщёлк. После каждого удара эхо несколько раз отщелкивалось в ответ, и даже кукушка, чертыхнувшись, умолкала.

Уже на следующий день корова шла домой, держась от нас на расстоянии, чуть превышающем удар кнутом. Едва мы пытались приблизиться к ней, они припускала бегом, косясь на нас сливовым глазом — умная животина.

Путь к дому пролегал мимо пруда.

На третий день на нас заорали рыбаки — им казалось, что щелканьем кнута мы отгоняем карася от их залипших в сиреневой воде поплавков.

Пожаловались на рыбаков деду. Он ответил спокойно:

— Этот пруд я вырыл, щелка́йте сколько хотите. А то опять зарою. Будут на черноземе рыбу ловить…

И добавил:

— Если опять заорут — подойдите и кнутом по заднице им…

Рыбаки все были наши соседи, мужичьё взрослое и нестрашное. Мне ж и Вальку исполнилось уже по тринадцать: подходила пора, когда бояться стоило нас самих, круторебрых, всегда возбужденных, с громкими, галочьими голосами.

Рубах мы не носили, обуви тоже, к середине лета покрывались загаром, замешенным с цветочной пылью, оттого серебрились на солнышке, заметные издалека, как пятаки.

Этих двоих мы увидели впервые — парня и девчонку. Они, нацелившись удочками, стояли на берегу, метрах в семи друг от друга.

Парень не посмотрел на нас или, скорей, сделал вид, что не посмотрел. Зато девчонка сначала быстро оценила нас, когда мы подходили слева, а потом, повернув голову направо, так засмотрелась нам вслед, что, неожиданно соскользнув ножкой по илистому берегу, не удержав равновесия, смешно и с размаху упала на задок.

Парень ее заржал в голос, она и сама засмеялась беззвучно, не пытаясь подняться, а продолжая смотреть на нас.

Мы с братиком тоже хохотнули картавым галочьим хохотком.

Девушка была очень хороша, молочна, белозуба, и белый, в незатейливых цветках, сарафанчик ее — там, где грудь, был плотно наполнен и подрагивал.

Нужно было как-то еще себя проявить, и мы с братиком, не сговариваясь, отожгли каждый своим кнутом такой «щщщёлк», что, казалось, воздух дважды лопнул, как бумага.

— Э, хорош там! — грозно сказал парень нам вслед.

— Ага, щас, — ответил я, сам чуть пугаясь своей наглости — парень был явно на пару лет старше нас, на голову выше меня, на полторы головы — Валька, и в плечах бугрист и напорист.

— Э! — крикнул парень вслед еще серьезнее — Гольцы, бля!

— Че надо? — ответил братик, повернувшись и ощерившись.

— Лёх, ну хватит, чего ты? — сказала вдруг своему спутнику девушка, поднявшаяся с земли, — одновременно легкими шлепками стряхивая с… себя темное пятно.

— Оборзели совсем, — сказал тот недовольно, имея нас в виду, но вроде смягчившись на уговор своей девчонки.

Мы развернулись и пошли дальше.

Отойдя с полста метров, братик еще раз исхитрился и вдарил кнутом погромче. Корова привычно отбежала несколько метров, и вскоре опять побрела привычным ей шагом.

Случившееся на пруду несколько озадачило — в поселке мы знали всех, и со всеми не первый год держали добрые отношения, благо, что юношества тут было с десяток голов, не больше. Откуда эти двое взялись, мы и понять не могли.

Спросили у деда, он сразу ответил:

— А с Москвы приехали, дом купили, крайний на дальнем порядке. Москвичи, — заключил дед с легким пренебрежением, — Сахаровы фамилие. Мать, бабка и брат с сестрой.

— Сестра! — обрадовались мы с братиком одновременно повернувшись друг к другу. — Она сестра ему!

Едва пригнав корову, мы развернулись и, мелко подрагивая, отправились на пруд.

— Холодновато что-то, — сказал братик хмуро, едва выйдя за ворота.

В сарайке у двора всегда висели старые дедовы пиджаки — мы быстро приоделись, а я еще и кепку нацепил.

Волосы мои белые, аляные падали на лоб, а мне хотелось чуб, как у Есенина, для чего я иногда то носил на глупой юной башке жесткую сетку с винной бутылки, то поливал голову водой и зачесывал прядь со лба назад. Пока волосы были сырыми, чуб смотрелся почти как у рязанского поэта. Но волосы подсыхали, чубчик начинал сначала рогатиться, а потом и вовсе осыпался ссохшейся соломой.

Кепку, в общем, надел я.

Шли молча, в двух словах решив, что если придется — драться будем вдвоем. Взрослого на пару не в западло завалить. По одному с ним никто из нас не справился бы.

Втайне, конечно, драться-то никак не хотелось, чё за удовольствие — нас же к сарафанчику влекло, а не в лоб получить московским кулаком.

Москвичей мы увидели издали — собрав удочки, они неспешно двигались нам навстречу. Мы чуть сбавили ход и приняли вроде как разбитной видок; ноги ж, однако, у нас были вполне себе деревянными.

Братик сплюнул в траву, я несколько раз сжал и разжал кулаки, москвич щурился, разглядывая нас, и слегка улыбался. Расстояние меж нами все уменьшалось, столкновение казалось неизбежным, но девушка вдруг встала, оперлась брату на плечо, сняла тапочку и начала вытрясать из нее сорную крупу.

Осмысленно ли сделала она это, нет ли — кто знает, — но сразу получилось так, что драться стало неуместно.

— Ничё не поймали? — кивнув на пустое ведерко в руках москвича, сказал братик с легкой усмешкой, но без особой издевки.

— А чего это вы оделись как клоуны? — не отвечая ему, ухмыльнулся парень, оценив наши пиджаки. Братику пиджак был великоват, и впопыхах он забыл засучить рукава. А мне, соответственно, маловат — и у меня руки свисали голые чуть не по локоть. И еще эта кепка на голове.

— Юрий Никулин, — кивнул парень на меня, — и Карандаш, — давясь от смеха, добавил, указав сестре подбородком на братика.

Девчонка тоже засмеялась, на обеих щеках у нее обнаружились ямочки. Мы смотрели ей в рот: казалось, что она только что ела мороженое с малиной.

Наконец она бросила тапочку на землю, сняла руку с плеча брата и представилась:

— Верочка!

— Валёк, — подумав, ответил братик.

И я назвался.

Помолчав секунду, парень протянул нам здоровую белую лапу:

— Лёха!

Лёха оказался веселым и приветливым типом шестнадцати лет, в дружбе совершенно беззлобным. Он запросто мог зарядить в челюсть незнакомому человеку по малейшему поводу, но едва ты становился его товарищем — прощал тебе такое, за что другому бы сломал голову.

Верочке давно исполнилось четырнадцать, и пятнадцать были уже недалеки. Эти ее розовые годы вовсю цвели; разговаривая с ней, я всегда смотрел куда-то наискосок — не было никакой возможности удержаться глазами на ее лице: глаза мои, как теплое сливочное масло, сразу начинали соскальзывать вниз и расползаться в стороны.

В наших новых друзьях не было ничего городского, московского — они замечательно просто вписались в деревенскую жизнь. Всякий раз, когда мы с братиком подходили к их дому, Лёха или мастерил за столярным станком, или, сидя на крыше, что-то подбивал там, или вычищал навоз из сарая. Верочка же прибиралась по дому, но, заслышав наши голоса, выбегала с веником, всегда улыбающаяся, махровый на трех пуговицах халатик до колен, ножки в белесом солнечном пушке, на груди ни крестика, ни цепочки.

Мать их с пяти утра была на работе, ложилась спать сразу после вечерней дойки, а бабка безвылазно сидела в доме — в общем, мы их даже не видели. Спросили как-то про отца — выяснилось, что отец Верку и Лёху оставил.

С тех пор Алексей оказался за старшего в семье, так себя и вел.

Но по кой черт им понадобилось продавать квартиру в самой Москве, чтоб перебраться в деревню, купив там дом, корову и кур, мы все равно не поняли.

Во дворе нам четверым было душно и жарко, и мы привычно решали перебираться на свое излюбленное место в недалекой посадке — там тенек и пенёчки, чтоб сидеть, и столик меж пенёчков, если придет в голову раскинуться в картишки. Чего ж еще делать.

— Щас только переоденусь, — говорила Верочка. Это ее «переоденусь» звучало необыкновенно и на минуту останавливало всякое течение мыслей.

— Потом домою! — отвечала Верочка кому-то в глубине дома и сбегала по приступкам нам навстречу все в том же белом сарафанчике. Впопыхах надетая тапочка, конечно, слетала с ноги, тогда Верочка цеплялась рукой за того, кто был ближе — за меня или за Валька, но уже никогда за Лёху. Когда Верочкина рука ложилась на плечо, почему-то отказывала речь, и с трудом произносимые слова поражали своей деревянной бессмыслицей. С тем же успехом вместо ответа «так…» на Верочкин вопрос «как дела?» можно было вскрикнуть, например, «Клац!» или «Гинь!» — в общем, издать любой звук, подобающий сломанному прибору.

Рука вспархивала, и только тогда речь возвращалась.

Дойдя до посадки, пересмеиваясь и подмигивая друг другу, мы раскидывали карты — никогда в жизни я не играл столько, сколько в детстве.

Верочка разглядывала то меня, то братика, постоянно забывая свой ход или ходя невпопад, за что ее раздосадованно отчитывал Лёха.

У Лёхи были светлые, длинные ресницы, круглое лицо, щеки с розовыми пятнами избыточного здоровья. Вконец разозлившись на Верочку, он кидал карты и шел к груше, привешенной им здесь же, — долбил ее с остервенением под дых и боковыми — раз! раз-два-раз! раз!

Потом, тяжело дыша, двигал к турнику, предлагая:

— Гольцы, давайте в «лесенку» сыграем? Сначала по одному подтягиванию, потом по два, в следующий заход — три раза, так до десятки и вниз. А?

Валёк, скептически щурясь, предлагал другой вариант:

— Сахар… — он сразу незатейливо прозвал так Лёху, потому что у них с Верочкой была сахарная фамилия, — …Сахар, давай лучше ты подтягиваешься, а я приседаю. Сначала один раз, потом два, и так до десятки? И кто проиграет, тот кукарекает?

— Ну конечно, хитрец, — добродушно ухмылялся Лёха.

— Зассал, — резюмировал братик, — ссыкун.

Лёха пытался отшутиться, но у братика был хорошо подвешен язык и он с детства умел держать базар.

— Ладно-ладно, мы все поняли, — снисходительно цедил братик, — приехало московское ссыкло. Я тебе нормальный расклад предложил — ты «лесенку», и я «лесенку», сразу бы выяснили, что вы стоите, столичные.

— Давай на турнике, — добродушно повторял Лёха, не умея отшутиться.

— Чего мы одно и то же будем делать? — до невозможности искренне дивился братик. — Давай не лепи тут свои отмазки. Тебе предложили — ты слился. Иди вон на груше повиси, орангутанг.

Необидчивый и не примечающий никакой разницы между собой, шестнадцатилетним, и нами, малолетками, Лёха действительно шел к груше, подпрыгнув, охватывал ее ногами и качался, вопя на непонятном и лесном языке.

Верочка хохотала, не сводя с Валька глаз.

Кажется, он нравился ей больше, чем я.

Дед наш тоже придумал нехитрое прозвище — но для Верочки.

— Как там ваша Сахарина? — спрашивал он, когда мы являлись к обеду.

Мы с Вальком, весело переглядываясь, ели жареную картошечку, закусывая помидоркой и огурчиком. Картошечка пылала, огурчики хрустели, помидорки таяли.

Дед и не настаивал на ответе, он просто так спрашивал.

После обеда шли купаться. Дорога на пляж пролегала через трассу. Привыкшие к земле и травке пятки удивлялись раскипяченному асфальту.

— Ты заметил, что у нее щиколотки толстые? — вдруг спросил братик, мелко ступая и глядя куда-то себе в ноги.

Надо же, я ведь не заметил.

У ладной, в меру булочной, изюмчатой, гибкой Верочки не было этой ланьей тонкости в щиколотках — ножки в этом месте, напротив, были почти круглые, как буратинное полешко. От этого всегда создавалось ощущение, что Верочка очень крепко стоит на ногах.

Братик посмотрел на меня иронично.

— И волосы у нее пахнут чуть-чуть потом и коровником… и парным молоком еще… — добавил он.

Мы оба не любили запах парного молока.

— …Но от этого она только лучше… — завершил братик свои размышления. Вот уже чего я от него не ожидал. Никакой сентиментальности в нем до сих пор не наблюдалось.

Он и сам, наверное, не хотел так засветиться, посему вдруг перевел разговор в иную плоскость:

— А давай Верочку позовем на сеновал?

У меня на секунду потяжелело где-то под ложечкой, и ответа я не придумал, вдруг задохнувшись.

— Ничего не будем делать там, — сказал братик. — Какие-нибудь журналы посмотрим, например…

Честно говоря, в тот год я и малейшего представления еще не имел, а что собственно можно делать с Верочкой. Валёк, похоже, знал, но не распространялся.

Вдохновленные, перебрасываясь никчемными словечками, мы так и шли, и каждый себе представлял, что вот мы с Верочкой на сеновале… Там такая пыль стоит в плотных столбах заходящего солнца… Верочка в сарафанчике… Иногда привстает, отряхивается, и мы все смеемся, будто бы в каком-то предчувствии… Можно погладить ее по руке, вроде бы как случайно, вот. И тут все перестанут смеяться…

У Верочки есть щиколотки. У нее есть затылок, по которому она иногда проводит крепкой ручкой с коротко стриженными матовыми ногтями. У Верочки есть родинка на запястье и родинка на плече. У нее есть два колена, круглые, как маленькие чайные чашечки. Чего только у Верочки нет.

На пляже, странно, не оказалось почти никого — хотя обычно в жаркую погоду там отмокал и стар и млад. Лишь полёживали и покуривали какие-то из соседнего поселка, постарше нас.

Мы поскидывали шорты и быстро уныряли на другой берег, поиграли там в салочки до посинения и, щелкая зубами, отправились обратно.

— Пацаны, вы откуда? — спросил нас на берегу самый взрослый, разговаривая с нами полулежа, с сигареткой в зубах. Губы его криво улыбались.

Мы сказали откуда, глядя ему в зубы.

Их было шесть человек. Один из них, самый мелкий, но, как свекла, крепкий, на кривых стойких ногах, подошел ко мне в упор и слегка толкнул в плечи. Неожиданно, как длинными ножницами, взмахнув ногами, я кувыркнулся и грохнулся на спину. И сразу понял, в чем дело: у меня за спиной, под ногами, присел, согнувшись, другой пацанчик — в итоге легкого толчка хватило, чтоб я уронился.

Валёк чертыхнулся — но делать ничего не стал: без мазы кидаться на шестерых, каждый из которых выше его ростом.

Я поднялся, подошел к воде, зачерпнул, поплескал на спину — саднило, но не так чтоб очень.

Смочив себя, вернулся, присел, натянул шорты и встал, глядя на самого блатного. Тот все покуривал и улыбался.

Мне не было страшно — мне было глупо. Чего я, чего они, чего мы — зачем все…

— Отдай мне свое колечко, — толкнувший меня кивнул на дешевый серебряный перстенек, украшавший мой безымянный на левой.

— Не могу, это… мой, — ответил я миролюбиво.

— А я думал — мой…

— Правда, не могу.

Повисла противная пауза. Я провел ладонью по лицу, будто снимая паутину. Валёк не шевелился и дышал неслышно.

— Что-то мне вас жалко, — наконец сказал самый блатной.

Мы поняли, что можно уходить. И пошли.

Всю обратную дорогу молчали.

Верочка, сеновал — дурь какая. Кому мы нужны на сеновале, недоделки.

Никогда так безрадостно не ходили за коровой.

Кнуты с собой не взяли.

Корова все оглядывалась и удивлялась, куда они делись и отчего мы не пугаем ее больше.

Наваристый июльский вечер тяготил, и комарье нудило отвратительно и обидно. В детской ненависти мы хлопали себя по щекам.

Вернулись домой, вяло поужинали, на прибаутки деда отмолчались. Он и не ждал никогда ответа, ему все равно было весело и аппетитно.

Вышли зачем-то с братиком на улицу, я так долго зашнуровывал ботинки, будто хотел укрепить их на ногах невиданным морским узлом.

Братик влез в калоши и, поплевывая, ждал меня, глядя куда-то в сторону коровника.

Не сговариваясь, сходили в гости к корове, я ласково почесал ей огромный лоб, она похлопала глазами и выдохнула. Валёк пошептался с курами, они откликнулись настороженно.

Выбрели на улицу: там, после животного тепла стойла, ласково и прохладно пахнуло деревом, землей, заходящим солнцем.

— Да ладно, чё ты? — вдруг сказал Валёк. — Херня. Отквитаемся. Умереть теперь, что ли.

Он пошел к воротам. Нехотя я отправился за ним.

Там Верочка все-таки.

По дороге мы заговаривали иногда, отмечая что-то в соседских домах — у кого забор заново покрашен, у кого малинник поломан, — но слова произносили, конечно, из-за того, что молчать было по-прежнему тошно.

За минуту до дома Сахаровых толкнулись плечами и разом споткнулись, услышав бодрый и незнакомый пацанский гогот.

У меня заекало в груди, но ноги сами несли вперед, будто кто-то подталкивал в спину.

Компания сидела на лавочке у дома — Верку и Лёху мы признали, а еще двоих в темноте разглядели не сразу.

— О, мальчишки, — сказала Верочка и подбежала к нам навстречу, светясь в темноте зубками. Верочкины волосы в фонарном свете серебрились и подрагивали.

Ее теплые касания впервые никак не отозвались в теле, которое стало скользким и во все стороны колотило сердцем.

Я смотрел мимо Верочки, через ее плечо, кажется, обо всем уже догадавшись.

Это были наши дневные знакомые — кривоногий, что толкнул меня, и старший, что с нами разговаривал со слюнявой сигареткой на брезгливой губке.

Мы подошли, пожали руку Лёхе, тот сразу подивился:

— Чего-т вы унылые? Мы отсюда слышим каждый вечер, как вы кнутами щелкаете, а нынче тишина была на пруду.

Валёк в ответ пробормотал что-то неразборчивое.

Лёха еще раз внимательно всмотрелся в нас и, ничего не поняв, представил двух новых товарищей, пояснив, что они, как я и думал, с соседнего поселка.

Я стоял к ним ближе и, хотя они не протягивали мне руки, протянул свою сам.

Кривоногий быстро, холодной, но очень сильной ладошкой цапнул мою руку — будто выхватив снулую, перегревшуюся рыбу из воды — и тут же выпустил, улыбаясь при этом во весь недобрый рот, где в странной последовательности толпились обильные и разноростые зубы.

Ладонь старшего оказалась мягкой — и он долго, но мягко держал мою почти безвольную, отсыревшую ладонь, все не отпуская и не отпуская меня.

Верочка кое-как все исправила, разбив наше рукопожатие, будто мы о чем-то спорили, и села на лавочку близко, даже слишком близко к этому самому старшему.

Кривоногий тут же присел с другой стороны и даже чуть приобнял с ехидной улыбкой Верочку за плечи, впрочем едва ее касаясь.

Мы себе и такого никогда не позволяли.

Братик как стоял поодаль, ни с кем не поздоровавшись, так и продолжал стоять.

Старшой скосился на него и сказал:

— Привет, эй.

— Привет, — повторил братик сдавленным голосом, будто только что услышал это новое нерусское слово, смысл которого ему не был ясен.

Все от нас отвлеклись, как-то почувствовав, что толку в общении с нами не будет, и заговорили о своем.

Старший и кривоногий погано шутили, а Верочка заливалась так, как с нами не заливалась никогда. А мне казалось, что только мы и умеем ее смешить.

Уходить было стыдно, стоять невыносимо. Братик первым присел на корточки, следом и я, причем как-то удивительно резко, будто мне разом небольно подрезали сухожилья в ногах.

Лёха что-то спросил у братика, Валёк ему ответил, и они какое-то время негромко переговаривались. Я никак не мог придумать, куда мне деть взгляд, и то смотрел Верке на тапочку, то на первую звезду, то на братика — с таким видом, словно меня очень занимал его разговор с Лёхой. По уму надо было бы встать и пересесть поближе к ним, но и подняться-то было пугливо — вдруг не устою.

Кривоногий в то время пристально вглядывался в меня, и улыбка с его гадкого лица никак не сползала. Один раз он сплюнул, и упало неподалеку от меня. Некоторое время я смотрел на плевок, он почти светился в траве.

— Ну, нам пора, — сказал братик, похоже, обретший в разговоре с Лёхой хоть какой-то голос.

— Чего так рано? — поинтересовалась Верочка.

— На рыбалку завтра, — ответил братик совсем спокойно.

Чуть качнувшись, поднялся и я, вдруг почувствовав, что ноги, как ни странно, могут ходить и готовы в путь.

Лёха, кивнув нам приветливо, побрел зачем-то во двор, вроде как по нужде. Стукнул калиткой и пропал.

Никому не пожимая руки, мы двинулись в сторону своего дома и сразу услышали, как Старший небрежно, с легкой юношеской бархотцой, процедил:

— Мы проводим пацанов.

— Куда это? — не поняла Верочка.

— Сейчас вернемся, — пообещал он.

Некоторое время шли, не сближаясь: мы двое впереди, и те двое за нами. Они еще и пересмеивались между собой.

Потом их голоса, — они болтали непринужденно и громко, — стали приближаться. Мы не оборачивались.

— Э-эй, — сказали где-то почти над ухом, и мне сделали легкую подножку. Я спотыкнулся, но не упал, и мы разом обернулись, я и Валёк.

— Ну чё, пацаны? — спросил кривоногий.

Он стоял лицом ко мне, а его старшой дружок — лицом к братику.

Несколько секунд все молчали.

— А ничего! — вдруг заорал я голосом подростка, внезапно лишившегося рассудка. — Погнали!

Странно, но за малую долю мгновения до того, как рвануться в драку, я решил для себя, что биться мне надо со старшим — он ведь был с меня ростом. А кривоногий должен достаться братику — они тоже мне показались одинаковыми.

Старший, видя мой неожиданный рывок по диагонали в его сторону, сделал шаг, потом другой назад, и оба мои удара — размашистый правой и еще более хлесткий левой — пролетели мимо него.

Спустя еще мгновение я вдруг с восторгом осознал, что, делая огромные прыжки, нагоняю неожиданно побежавшего от меня старшего. Через тридцать метров я его настиг — резко присевшего на землю ко мне спиной и даже закрывшего голову руками. В бешенстве я ударил его несколько раз по затылку, по темени, по затылку.

Выпрямившись и постояв немного, я пошлёпал в сторону братика.

Прыгая из стороны в сторону, но часто попадая кулаками в кривоногого, Валёк страшно матерился. Кривоногий, оступившись, вдруг упал на одно колено, и здесь я его неловко пнул ногой в спину, а с другой стороны братик ловко с ноги зарядил ему в грудь, да так, что слетела калоша.

— Пойдем, Валёк, не хера тут делать, — позвал я его.

— Погоди, калошу найду, — ответил он озабоченно и полез куда-то в кусты.

Кривоногий все это время стоял на колене, не шевелясь, и странно поводя вдоль тела руками. Его старший товарищ не возвращался и голоса не подавал.

Братик вскоре вернулся с калошей в руке, бросил ее наземь, обулся, и легкой трусцой мы побежали домой, хотя необходимости бежать не было никакой. Просто странно казалось так резко остановить взбесившееся сердцебиение. Пробежав чуток, мы остановились и пошли сначала быстро, потом медленнее, потом еще медленнее, потом вообще встали и начали хохотать, захлебываясь галочьей радостью.

В последнем разгаре еще жаркого августа гуляли с Верочкой и Лёхой по лугу, отгоняя оводиный гуд, обходя щедрые коровьи блины, вытирая сладкий пот.

Лёха пошел к дикой груше — в поисках плодов, а мы остались смотреть на Верочку. Тем более что, в отличие от Сахарова, мы прекрасно знали, что до сентября этими грушами можно только кидаться: твердые, мелкие и бестолковые — щебенка, а не груши.

Солнце висело над нами, тяжелое, как сковорода.

Нам с братиком было хорошо — рубахи мы как сняли в июне, так и забыли, где лежат, а Верочка, стоявшая поодаль, иногда дула себе на грудь, чуть поддев пальцами сарафанчик.

— Дала б мне подуть, я бы… изо всех сил дул… до вечера, не переставая, — вдруг негромко сказал братик. — …Лишь бы дала!

Я нехорошо хихикнул, словно икнул.

Лёха, который, как казалось, только что обламывал сучья на груше, пытаясь куда-то там добраться, вдруг оказался возле нас и добавил незлобно, даже с улыбкой:

— Только она никому не дает…

Вдумавшись в интонацию, с которой только что была произнесена эта фраза, я неожиданно услышал в голосе Алексея некоторое, ей-богу, сожаление.

Мы примолки, глядя на усмехающегося Лёху, а тот — ничего, два раза соскоблил крепкими зубами с мелкой, зажатой в его лапе, грушки кожицу, сплюнул разом пожелтевшей слюной и с отвращением забросил грушку в кусты.

— Пасите, — кивнул нам.

Мы вновь обернулись к Верочке. Та стояла к нам спиной и не могла оторвать глаз от того, что теперь видели все мы.

Через поле шли трое вроде как срочников — видимо, возвращались в свою часть, располагавшуюся неподалеку, сразу за насыпью.

Солдатики были смуглы и худы. На ногах у них чернели такие странные летом — тяжеленные кирзовые сапоги. На головах криво налипли пилотки. Ровно никакой одежды на них больше не наблюдалось. То есть совсем. Даже в руках они ничего не несли.

Не видя нас, солдатики не прикрывались.

Верочка, казалось, стала гипсовой — белой, недвижимой и, уверен, неморгающей.

Я сделал шаг, другой, третий и увидел ее лицо: внимательное и спокойное. Она разглядывала солдат совсем неизвестным мне очень прямым и твердым взглядом.

Валёк, не видя ее лица, сипло хохотнул и этим Верочку разбудил.

Она дрогнула плечом и близоруко обернулась к нам, посмотрела сначала на меня, потом на Валька…

Чтобы не идти вослед солдатам, мы двинулись домой другим путем — мимо пруда, где месяц назад познакомились с Верочкой и Лёхой.

Лёха с Вальком заспорили про какую-то мужскую ерунду, я приотстал, поджидая медленно и задумчиво идущую позади всех Верочку.

Лицо ее показалось мне грустным.

Никакая шутка, способная развеселить ее, не просилась ко мне на язык — и вместе с тем я чувствовал странную вину перед ней, непонятно за что.

С тех пор как мы подрались, никто кроме нас с братиком у ее дома не появлялся — только я и Валёк.

Однажды, оглядывая нас, собравшихся на вечерние посиделки, — на этот раз в резиновых сапогах, так как после дождя, — дед сказал весело:

— О. Как гусары. Сахарина растает, когда увидит.

И потом вдруг добавил серьезно:

— Одна беда: вы слишком молодые для нее.

Мы с братиком самолюбиво хмыкнули — кто в тринадцать лет признает себя слишком молодым!

Не знаю, зачем, вспомнив про этот разговор, я вдруг послюнявил безымянный палец на левой руке и поспешно стянул с себя серебряное колечко.

— Верочка, — позвал я.

— М? — подходя ко мне, она подняла лицо, слабо тронутое улыбкой.

— Вот. Это тебе.

Взял ее теплую кисть и, сразу угадав, какой именно пальчик годится, надел девушке колечко на указательный.

Ни в чем не отдавая себе отчет, я быстро поцеловал Верочку в потную, пахнущую травой, чуть липкую щеку — она чуть кивнула головой мне навстречу — и в итоге получилось почти что в губы.

Развернулся и побежал догонять братика с Лёхой.

Догнав их, раздумал останавливаться и побежал дальше.

Пацаны необидно засмеялись мне вслед.

Через неделю Лёха зачем-то укатил в Москву. Мало того, он уехал вместе с матерью, что означало одно: Верочка и бабушка остались вдвоем. Никого больше нет в их доме.

Да и что нам бабушка, бабушка вообще не считается. Мы ее так и не видели ни разу за все лето. Может, она с кресла не встает. Накроем ее простынкой, как дрозда…

С самого утра мы с Вальком затаились в нудном, неотвязном и душном предчувствии. Вечера ждали весь день, без конца забегая домой, чтоб посмотреть на часы — корову было положено пригонять к девяти вечера, но мы не сдержались и пошли за ней на пастбище, когда не было и семи.

Через сорок минут уже выслушивали незлобную ругань деда, который сердился, чего ж мы корову в обед не пригнали тогда.

— Позовет она нас в дом или нет? — не слушая деда, негромко спросил Валёк.

Я пожал плечами. То есть собирался пожать, но они у меня будто подпрыгнули. Братик с сомнением оценил мой жест.

— Ты спать не хочешь? — спросил он на полном серьезе, что в его случае значило готовность к наглой хохме. — Ты там книжку свою не дочитал вроде…

Я раскрыл обиженный рот, чтобы ответить, но, не дождавшись моих слов, Валёк засмеялся; ну и я за ним.

Вечеряли мы в лучшем случае минуты полторы, но, скорей, и того меньше. Не прожевав, хапнули кусок сала, кусок хлеба и, стараясь миновать деда, любившего ужинать с нами, вынырнули в заднюю дверь, ведущую в сад.

Прокрались меж деревьев, перелезли через забор и были таковы.

Отругиваясь на лай соседских собак, заспешили. Я иногда облизывал губы.

Верочкин дом оказался темным и безмолвным.

— Свет выключила и ждет нас, — сказал братик, обернувшись на меня.

В легкой полутьме вдруг показалось, что он все-таки всерьез жалеет, что взял меня с собой.

Мы постучались в окно, совсем негромко, чтоб бабушку не разбудить. Бабушкам ведь положено спать в такое время, пусть почивает себе.

— А давай Верочку развеселим, — предложил братик, не дождавшись ответа из дома. — Заберемся на крышу и позовем ее в печную трубу?

— А бабка? — засомневался я.

— Да не услышит эта бабка ничего, — уверил братик.

Мы вскрыли калиточку, запиравшуюся на деревянный засов изнутри, потыкались в темноте по двору, лестницу не нашли, но от соседского фонаря уже падал свет, и в этом богатом освещении мы обнаружили, что на крышу можно забраться с верстака.

Так и сделали: первым я, у братика чуть не хватило роста, тогда он снизу протянул мне палку, и я вытащил его, уцепившегося за эту палку руками.

Задыхаясь от смеха, мы карабкались по крыше, предвкушая, как сейчас развеселится Верочка.

Обхватив печную трубу, уселись по разные стороны от нее и тут услышали, как со скрипом раскрылась входная дверь в дом.

— Верочка! — позвал старческий голос.

Мы притихли.

— Верочка! — еще раз окликнула бабушка; но ей никто не ответил.

Верочки не было ни дома, ни на улице. Она нас не ждала.

— Верочка! — снова позвали ее с порога, и опять безответно.

Дверь захлопнулась.

Даже не из хулиганства, а скорей от разочарования, братик вдруг гаркнул прямо в трубу. Звук получился страшным. От удивленья мы раскрыли восторженные и чуть напуганные глаза.

Тут же услышали, как по дому, похоже, в некотором испуге, быстро перебежала от окна к окну Верочкина старушка.

Братик наклонил лицо к трубе и заскулил; получилось восхитительно похоже.

Бабушка снова затопотала по дому, не умея определить источник звука.

— Кыш! — выругалась она неизвестно на кого. — Кыш! Кыш!

— Завывай в трубу, — велел мне братик.

Сначала нерешительно и увлекаясь все более и более, я стал выводить негромкие, тоскливые волчьи взвывы.

Братик тем временем сполз по крыше и той палкой, при помощи которой я его вытаскивал, постучал в окно.

— Кто? — громко позвала бабушка в доме.

Братик споро вернулся на козырек крыши, на пузе ловко спустился на другую сторону и постучал в противоположное окно.

— Да что ж это такое, кто ж там воет! — услышал я, как ругается бабушка, и, перестав выть, засмеялся, дурея от нашего бесстыдства.

Отплевываясь, братик добрался до меня и полез палкой в трубу, желая понять, что будет, если ей поболтать там, как ложкой в стакане.

Остановил нас Верочкин голос.

— Бабанечка, ты кого ругаешь? — сказала она где-то совсем близко.

Мы прилипли к крыше — на удачу оказавшись с той стороны, куда не падал свет соседского фонаря.

— Верка! Ты где была?! Где ты была, я спрашиваю?! — зашлась бабуля в ругани.

Под шум мы поспрыгивали с крыши, пролезли сквозь известную нам дыру в заборе и снова зашли к дому со стороны калитки, как добрые гости.

У калитки стоял парень в солдатской форме, ростом даже повыше Серёги. Увидев нас, солдат не двинулся с места.

Мы остановились, словно пред нами находилась большая собака, хоть и спокойная, но ведь без цепи.

Подумав, солдат отвернулся от нас в сторону Верочкиного дома.

Постояв недолго, мы с братиком развернулись и ушли.

— Бабка совсем из ума выжила, — весело жаловался вернувшийся Лёха, отряхивая с колен пыль. — Третий день твердит, у нас черт завелся на чердаке. Воет каждый вечер. Так и пришлось лезть туда…

— Ну и как черт? — спросил братик равнодушно.

С утра у Валька никак не получался оглушительный щщщёлк кнутом. Он настолько разозлился, что отрубил своему кнуту кусок хвоста.

— Черта нет, — ответил Лёха просто.

— А Бог есть? — поинтересовался я.

Я, в отличие от Валька, даже щёлкать не начинал в то утро.

— Это ты у нас книжки читаешь, — оголил Лёха зубы. — В книжках должно быть написано.

— Верочка-то где? — поинтересовался я.

— А на пляже, — ответил Лёха. — Пойдем тоже. Взмок на этом чердаке.

Подивившись мельком тому, что Верочка пошла на пляж одна, мы отправились вослед за ней.

Лето шло к завершению, и никакой жары уже не было. И даже серебро на наших с братиком плечах как-то отускнело и грязно подтекало.

Лёха что-то лепил по поводу столичных передряг, но его никто не слушал.

Верочка сидела на берегу с раздетым по пояс солдатом. Больше вокруг никого не было.

Они спокойно и медленноцеловались в губы. Солдат аккуратно ее придерживал за бедро. На ней было засученное чуть выше круглых щиколоток синее трико и завязанная узлом на животе рубашка. Она однообразно гладила солдата по спине рукой с серебряным колечком.

Вся спина солдата была ровно покрыта разноцветными, плотными и частыми угрями. Руке было все равно.

Заслышав нас, они перестали целоваться.

На лицо солдат оказался симпатягой: полуседой-полурыжий чуб, смуглая, чуть обветренная кожа на щеках, крепкие скулы, отличной формы подбородок, твердая, взрослая морщина на лбу, большие глаза, смотревшие несуетливо.

Он так и посмотрел на нас, совсем просто, без малейшего раздражения и, похоже, не признав во мне и в братике ночных гуляк у Верочкиного дома.

И Верочка посмотрела на нас ровно его же несуетливым и неузнающим взглядом; когда только научилась.

Лёха протянул солдату руку первым.

Поспешно поздоровались и мы.

Полубоком рассевшись к Верочке и ее парню, мы раскинули карты. Поначалу все стопорилось, а потом игра пошла и мы даже развеселились.

Верочка и солдат иногда шептали что-то друг другу, а потом снова начали целоваться. Делали это ласково и тихо, будто то ли на заре, то ли на закате ходили вдвоем в теплой, золотистой воде, заходя то по колени, то чуть-чуть выше. То по колени, то чуть-чуть выше.

…А колечко мое и сейчас на ней.

Лес

* * *
Фамилия друга была Корин. Он был низкорослым, носил черную, как у горца, бороду, говорил веселые вещи резким и хриплым голосом, напоминал грифа, который пришел что-нибудь клюнуть.

У него на ногах росли страшные вены, будто их сначала порвали, а потом, вместо того чтоб сшить, повязали узлами. Узлы от постоянного пьянства набухли.

Я чуть-чуть брезговал и отворачивался, но он все носил туда-сюда предо мной эти узлы купаться и еще подолгу не заходил в воду. Стоял по колено в реке, сутуля белые плечи, время от времени поворачиваясь к нам и что-то громко произнося.

Рыбы от его голоса вздрагивали и уходили в тень.

Я слов не разбирал вовсе и только смотрел на рот в бороде.

Отец мой слова понимал, но не отвечал. Иногда кивал, чаще закуривал — закуривать было одним из привычных ему способов ответа. Он изредка мог закурить, устало не соглашаясь, но чаще закуривал, спокойно принимая сказанное собеседником.

Мы сидели на майском берегу, под щедро распустившимся летним солнцем, у тонкой реки и быстрой воды. Вода называлась Истье, а недалекая деревня — Истцы. Вокруг стоял просторный и приветливый в солнечном свете сосновый лес. Высокими остриями он стремился в небо. Если лечь на спину и смотреть вверх — промеж крон, — начнет казаться, что сосны вот-вот взлетят, вырвавшись из земли, и унесут в своих огромных корнях, как в когтях, целый материк. И меня на нем.

Когда Корин являлся из теплых речных вод, он ненадолго зарывал свои узлы в золотистый песок и блаженствовал, расчесывая бороду цепкими крючковатыми пальцами.

— Захар, ты дурак! — каркающим голосом восклицал Корин. Все друзья отца называли его «Захаром», хотя он был Никола Семёнов сын. Дураком, между прочим, его не называл никто.

Отец подергивал плечами, словно по нему ползала большая грязная муха.

Вид отца не располагал даже к тому, чтобы немного повысить на него голос. Он был выше всех мужчин, которых я успел к тому времени увидеть. Плечи у него были круглые и пахли, как если с дерева, быть может, сосны, ободрать кору и прижаться щекой. Каждый день отец играл в большой комнате двухпудовой гирей, всячески подбрасывая ее вверх и ловко ловя, но мне всегда было жутко, что она вырвется, пробьет стену и убьет маму на кухне.

У отца были самые красивые руки в мире.

Он умел ими запрягать лошадь, пахать, косить, срывать высокие яблоки, управлять лодкой, в том числе одним веслом против течения, очень далеко заплывать в отсутствии лодки, водить по суше мотоцикл, автомобиль, грузовик и трактор, строить бани и дома, рисовать тушью, маслом и акварельными красками, лепить из глины, вырезать по дереву, весело играть в волейбол и в теннис, составлять достойную партию хорошему шахматисту, писать каллиграфическим почерком все что угодно, а также обычным почерком писать стихи, показывать фокусы, завязывать редкостные морские узлы и петли, красиво нарезать хлеб, ровно разливать водку, профессионально музицировать на аккордеоне, баяне, гармошке и гитаре, в том числе проделывая это на любых свадьбах, попутно ровно разливая водку, гладить свои рубашки, гладить меня по голове, но это реже.

Я еще не знал, что не унаследую ни одно из его умений. Наверное, я могу погладить себя по голове, но ничего приятного в этом нет.

Отец наверняка мог стать гончаром или пекарем или кем угодно, если ему хоть раз в жизни кто-нибудь недолго показал, как это делается.

— Захар, что мы делали целую жизнь? — риторически, словно с кафедры, а не с песчаного бережка, вопрошал Корин.

Мой отец и Корин учились вместе в школе, а затем в университете и всю жизнь преподавали историю в различных учебных заведениях.

— Если бы мы были химики, физики или орнитологи — мы бы преподавали знание реального мира. Но мы занимались ис-то-ри-ей! И теперь выяснилось, что мы учили либо несуществующим, либо абсолютно лживым вещам. Это как если бы мы были орнитологи и доказывали, что летучая мышь — птица, и она все-таки питается кровью, а также высасывает молоко у коз и коров… Знаешь, что мы делали? Мы целую жизнь умножали ложные смыслы!

— Это не так, — сказал отец, поморщившись; у него был еще какой-то короткий довод, который он не успел произнести, но тут Корин гортанно захохотал, потому что ему явно нравилось говорить самому, и гортань его получала удовольствие от бурленья, клокотанья и рокотания голоса.

— Захар, ты дурак! — сказал он весело. В голосе чувствовались две странно сочетаемые тональности: давнее и безоговорочное уважение к отцу и очевидное удовольствие, которое Корин получал от того, что мог в меру нагрубить ему на правах давней дружбы.

Все это было так необычно мне, что я тихо засмеялся.

— Что ты смеешься? — вдруг быстро и серьезно спросил отец.

Быстро он говорил всегда; но с полной, непогрешимой серьезностью — только в исключительных случаях.

Я уже знал, чего он не любит. Он не любит спорить, ловить рыбу удочкой, впрочем, ловить рыбу сетью иногда можно, пить пиво, хотя тоже иногда можно, когда мама ищет в его карманах деньги и особенно когда находит, когда громко играет плохая музыка, когда ему гладят голову.

Вообще, короткий список, потому что он годами пребывал в спокойном состоянии духа, если никто не гладил ему голову.

Но вот ему не понравилось, что я смеюсь, и с тех пор я больше так никогда не смеялся.

Хотя и случаи не предоставлялись, но если б представились — я бы даже не улыбнулся.

Корин вроде бы ничего и не заметил, но что-то такое сыграло в воздухе, и он, разом забыв тему про дурака, вдруг выступил с заманчивой идеей.

— Захар, а помнишь, мы с тобой катались на велосипедах через лес в старые монастыри?

Отец никак не отреагировал — но вид его был умиротворен — что в его случае означало и доброжелательность тоже.

Монастыри были разрушенные, в них раньше жили раскольники, а теперь не жил никто.

— Захар, давай сплавимся туда по реке? — предложил Корин. — На велосипедных колесах до монастырей добираться полчаса. А по речке часа за два, ну за три, спустимся. Полюбуемся местными красотами глазами раскольников, бежавших от окаянного никонианства.

Вода в Истье была ласковой и смешливой. С высокого берега реки, неустанно подмываемые, то там, то здесь, в воду ежегодно обрушивались накрененные и подсохшие дерева. Вонзившиеся в дно, тяжело лежали они — иногда чуть сдвигаемые весенним разливом, но с его окончанием вновь оседавшие — раскоряженные, черные, непросыхающие. Деревень вдоль реки не было.

— Ты сплавлялся, что ли, туда? — спросил отец, медленно дымя беломориной.

— В том-то и дело, что никогда, Захар. У меня и лодки нет. И никто тут давно не сплавляется меж этих коряжин. А ведь очень любопытно было б! И чадо твое, опять же, осмотрелось бы во внутренностях русского леса.

Отец еще покурил, не отвечая.

— У монастырей, — продолжил Корин, — как раз нынче стоят лагерем мои знакомые археологи, и, кстати, на нескольких авто. Они, во-первых, обрадуются нам, — нежданно спустившимся по реке, а во-вторых, легко доставят нас обратно в дом. На машине — это вообще минутное дело.

— Так на чем поплывем? — спросил отец.

— У нас есть приспособления, неведомые раскольникам, — сказал Корин. — Автомобильные камеры, числом две.

— Сплаваем, сынок? — посоветовался отец.

* * *
Корина звали Олег Маевич.

Мама говорила: это оттого, что он мается. Но у меня вид Корина был напрямую связан с месяцем маем, с теплом и наступающим летом. И эти его майские красные губы в черной, но сырой от воды и золотящейся на солнце бороде!

Если закрыть глаза и попытаться вспомнить его влажный рот в бороде — почему-то всегда представляется сочный кус арбуза.

Но если зажмуриться изо всех сил и даже натереть веки ладонями, а потом вдруг открыть глаза — то вместо бороды обнаружится курчавая стая мух, которая разом разлетится, оставив Корина с голым лицом.

…Мы наезжали сюда в гости на выходные в конце весны и потом в конце лета.

Корин в прошлом году забросил преподавание и жил на пенсию своей сумасшедшей, учившейся когда-то в институте благородных девиц, бабушки, сдавал ее квартиру в городе и, кажется, еще чем-то втихую приторговывал — может, лесом. Потому что рыбалку он, как и отец, не признавал.

В мае же ему завозили племянницу, девочку лет тринадцати на длинных ногах, которая не считала меня за человека, зато разговаривала с моим отцом.

— Не скучно тут в деревне? — спрашивал отец, чтобы как-то поддержать вечно затеваемый ей разговор.

— Знаете, дядя Николай… — начинала она, и было заметно, что слово «дядя» она с удовольствием опустила бы, обращаясь к отцу просто по имени.

Я ее ненавидел.

— …здесь живет эта Аля, на год меня старше, — продолжала она, произнося слова про «на год старше» так, словно это было со стороны Али то ли очевидным недостатком, то ли неоправданным вызовом. — Она носит такие короткие юбки, дядя Николай! Даже в Москве такие не носят.

И прямо смотрела на отца.

— Правильно, дочь моя, — хрипло и смачно произносил Корин, входя в избу. — Живи в природе, ходи без юбки.

Бабушка Корина в это время безучастно сидела у широкого окна и смотрела на видную из окна реку.

Покойный дед Корина водил пароходы, и жена провела многие годы с ним, никогда нигде не работая, но сопровождая мужа в любой качке. Некоторое время с ними плавал и маленький Олег.

— Олег, — иногда спрашивала безумная старуха, выпрямляя спину, — что это за пристань? — и кивала острым подбородком на реку.

Тринадцатилетняя племянница прыскала со смеху. Мой отец внимательно смотрел на старуху, покатывая в пальцах беломорину.

Корин всегда с готовностью отвечал, пользуясь, судя по всему, очередными разоблачениями русской истории в печатной прессе:

— Станция Казнь Троцкого, бабушка! Прежнее название Утро Ледоруба.

Старуха степенно кивала головой: да-да, я узнала. И вновь смотрела на реку. Она была уверена, что до сих пор плывет на пароходе.

— Олег, когда в следующий раз пойдешь на берег — купи мне чурчхелы, здесь очень вкусная чурчхела, — просила она.

Отец выходил покурить. Тринадцатилетняя на длинных ногах шла за ним.

Я зачарованно смотрел на старуху. В этом доме я засыпал всегда в легком, щекотливом испуге, — благо, что спал рядом с отцом, а то меня б давил натуральный ужас. Мы укладывались в летнем, наспех сколоченном из досок, пристрое к дому, и пока отец читал, еще было ничего. Но едва он выключал свет, я в оцепенении начинал ждать, что сейчас войдет старуха — и тогда, думал я, нужно будет как можно скорее разбудить отца. Как можно скорее! Только нужно разобраться: сначала разбудить, а потом потянуться и включить ночник? Или сначала включить ночник, а потом начать толкать отца?

Зато просыпался я всегда в отличном настроении. На улице пели птицы, разговаривали куры, хвастался петух, качались деревья, хлопал деревянной дверью туалета Корин и что-то весело спрашивал у отца.

Отец негромко отвечал.

В прощелье под дверями тянуло дымком его беломорины.

Спустя время отец звал меня к завтраку. Умываться он меня не просил; помыл ли я руки, тоже не спрашивал.

Спрашивала эта, с ногами:

— Ты помыл руки?

По имени она меня никогда не называла, словно и не знала его.

Я не отвечал ей, но не от наглости, а от смущения. Смущался я даже если мыл руки.

Отец и Корин никак не замечали ее вопросов ко мне, хотя она переводила взгляд с одного на другого в поисках поддержки.

Старуха ела одна, то ли до, то ли после нас, я никогда не заставал ее за этим занятием.

— Бабушка, у тебя ничего не болит? — порой спрашивал Корин с неожиданным участием и даже нежностью в голосе.

— Нет! Ничего не болит, — отвечала она беспечным голосом. — Я со-вер-шен-но здорова!

Ей было девяносто три года.

Уходя после завтрака в огромный, хорошо крытый, зимний пристрой к дому, Корин всегда находил там что-то важное.

В прошлый раз он глухо поинтересовался у отца откуда-то из глубин темного помещения:

— Захар, не сыграешь в этот ящик?

Оказалось, что в пристрое спрятано целое пианино, которое не так давно попросили вывезти новые жильцы городской старухиной квартиры.

То рыча, то хохоча Корин с отцом извлекли инструмент на белый свет, поставили ровно посередь двора, на фоне курятника. Пианино даже оказалось относительно настроенным.

Следом Корин принес целую кипу запыленных нотных тетрадей с разорванными и перепутанными страницами, на которых надорванный Моцарт все время зарывался меж нетронутого Мусоргского.

Отец за час-другой-третий приноровился к инструменту, и к вечеру уже играл одной рукой грибоедовский вальс.

Когда я забежал в избу попить, старуха, повернув голову в сторону дверей, откуда раздавались чудесные звуки, сидела с прозрачным, печальным и совершенно вменяемым лицом.

Я настолько испугался ее прояснившегося рассудка, что, ошарашенный, скорей вышел прочь на цыпочках, забыв о воде.

Под пианино любили прятаться от солнца куры, а на черной, полированной спине инструмента так трогательно смотрелись порезанные огурцы, лук и трехлитровая банка самогона, с мутным видом которой у меня с тех пор ассоциировался полонез Огинского.

* * *
Когда мы вылезли из пристроя с ароматными автомобильными камерами, тринадцатилетняя, усевшись по-турецки, красила ногти на ногах.

— Дочь моя, — сказал Корин, — мы идем вниз по реке путем раскольников. Впрочем, едва ли ты знаешь, что такое раскольники. Скажем иначе: не хочешь ли ты совершить с нами немедленную прогулку босиком по воде?

— Олег, ты же видишь! — она кивнула на свои десять белых пальцев и кисточку, которой она старательно возила туда-сюда по мелким, как мышиные зубы, ноготкам.

Дядю своего она называла просто Олег.

— Вижу, — отвечал Корин. — Но, не осознавая в полной мере связь между красными ногтями и нашей прогулкой, реагирую исключительно на твою интонацию, дочь моя. Итак, мы удаляемся одни, трое мужчин.

— …И одна унция пива, — добавил он, прихватывая с собой баклажку с разливной бурдою.

Мы спустили черные камеры в прозрачную воду. Отец легко подхватил меня под руки и усадил на одну из них, крутанув вокруг оси. Я засмеялся, потому что солнце щекотно махнуло хвостом по моим щекам.

Это было прекрасно: уже не жаркий, пятичасовой, такой милый и лопоухий день, блики на воде, отражение отца то слева, то справа от меня, стремительное скольжение вперед: когда отец толкал колесо, я чуть повизгивал от счастья…

…а тут еще смешной Корин!

У него никак не получалось с камерой — она то выпрыгивала, то выползала, то выныривала из-под него, и он валился в воду. Видимо, у Корина был серьезно нарушен центр тяжести. Может, он являлся редким обладателем свинцовой головы. Взмахивая руками, с измочаленной бородой и оскаленным в смехе красным ртом он появлялся на поверхности и благим матом ругал свой неподатливый скользкий круг.

— Я оседлаю тебя! — рычал Корин. — Я приручу тебя!

Отец хохотал. Он так редко смеялся — а тут прямо задыхался от смеха.

На голову он надел панамку, куда спрятал полную пачку папирос и спички.

— Хорошо тебе, Захар, — кричал Корин, чуть отставая от нас. — В любом месте реки ты можешь идти пешком. Ты можешь идти посреди и поперек. Но я-то не могу! Я захлебываюсь этой обильной жидкостью.

Передвигаться посуху было почти невозможно — берега тонули в зарослях и кустах, песчаные откосы попадались редко. Но едва появлялась возможность, Корин, хватая свою пузатую камеру, выбегал на сушу и стремился обогнать нас по берегу, крича что-то несусветное и дикарское.

Не обращая на это внимания, попыхивая беломориной, отец шел по воде, и я катился впереди него по воде, как солнечный зайчик.

— У тебя прозрачные уши, — вдруг сказал отец.

Я потрогал уши руками.

Он еле слышно засмеялся.

Все вокруг было таким теплым.

В очередной раз на берегу Корин попытался влезть в колесо и стал похож на престарелую балерину, решившую исполнить прощальный танец смерти. Ноги в узлах и бордовых веревках наводили веселый страх.

— Захар, я разодрал все лядвии об эти коряги! — хрипло голосил Корин. — Мои пятки в кровавых порезах!

Отец пыхнул дымком в ответ. Я зачерпнул ладонью струящееся, но никуда не уплывающее лицо отца.

С колесом на бедрах Корин ворвался в воду, но быстро перевернулся, взмахнув на солнце ногами. На его пятках действительно были заметны вяло кровоточащие кривые.

Пивная баклажка ныряла вместе с Кориным. Выплывая, он вслепую хлопал по воде руками, пока не ловил искомое за горлышко. Скрутив пробку, отпивал.

— Может, вернемся? — спросил отец, когда Корин в очередной раз попытался, стоя на одной ноге, извлечь вторую и рассмотреть розовую пятку.

— Как можно, Захар? — вскричал Корин. — Как можно? Еще недолго! Я дойду! Путь к святыням не должен быть прост!

Спустя час поворачивать назад уже, казалось, не было смысла — вниз идти хотя бы по течению, а вверх — против течения. Тем более что внизу, все ближе — археологии с вечерним, верилось, шашлыком из курицы или хотя бы с разогретыми на костре консервами в банках.

— Между прочим, — рычаще говорил Корин, — не далее как позавчера я задешево, практически за так, отдал этим археологам пятьдесят литров чистейшего самогона. И они, Захар, не могли его выпить. Пятьдесят литров!

Некоторое время мы шли молча.

— Захар, с каким наслажденьем я выпью сейчас сто грамм! — с предпоследней, но еще яростной бодростью, прокричал все более отстающий Корин. — Я даже не буду закусывать, Захар! Я выпью, закрою глаза и пойму что-то важное. То, что ты, Захар, уже, кажется, понял! А я еще нет, Захар! Мне нужно всего сто грамм для полноты осознания.

— У тебя спички есть? Ты брал! — спросил отец, оглянувшись.

— Промокли! — ответил Корин с хриплой печалью.

Отец бросил пустой коробок в воду, и он поплыл впереди нас.

Река петляла, словно пыталась сбежать и спрятаться от кого-то. Мы шли за ней по следу, едва поспевая.

Монастыри все не показывались.

Мне казалось, что монастыри должны быть похожи на мамонтов: у тех и у других бурые, шерстяные, сильные бока, когда-то пробитые охотниками.

На солнце стали наползать вечерние тягучие тучи. Временами солнце напоминало подсолнух: черные внутренности и рыжая листва вокруг.

Появились первые вечерние комары. Чувствуя наше тепло, они летели из леса к нам на середину реки.

Раздавалось плесканье воды от движения отца и гулкие шлепки: это я бил себя по ногам и животу, оставляя красные кляксы.

Отец иногда поглаживал меня по голове: так он сгонял комаров, которых я не видел.

На своем теле комаров он почти не трогал. Или не чувствовал их, или не считал нужным делать лишние движения ради такой нехитрой боли.

По-над нашими головами неожиданно низко пролетела удивленная лесная птица.

Пропав где-то в лесу, она напоследок трижды удивленно вскрикнула кому-то: «Кто это там! Что это там! Как это там!»

Я стал замерзать.

— Пап, я замерзаю, — пожаловался я.

* * *
— Маич! — позвал отец. — Ты где там?

Корина не было видно за очередным изгибом реки.

Какое-то время Корин молчал, я успел напугаться, что он утонул. Но, наверное, он набирался сил для ответа.

— Захар! — выкрикнул он изо всех сил, голос его уже не рокотал так, как совсем недавно. — Идите, Захар! Я нагоню! Я нагоню! Разливай ровно спиртное у археологов, и я не замедлю… не заставлю себя ждать!

Отец прибавил хода.

Прошло, наверное, часа три или даже чуть больше. Солнце почти совсем уже скрылось.

Вдруг сделался ветер, в одну минуту по воде пошла быстрая рябь, небо слилось с водою, лес нахмурился и навис над нами, втайне живой, но еще молчащий.

Мгла казалась мутной и желтоватой.

Меня потряхивало от холода, понемногу наполняющего живот и поднимающегося все выше.

Отец время от времени звал Корина.

По голосу отца я хорошо слышал, что он не замечает ни мглы, ни ряби, ни леса. Только очень хочет покурить.

Сначала Корин отзывался неподалеку.

Потом его голос стал ломаться, блуждать по изгибам реки, пытаясь догнать нас и напоминать не самый голос, но его эхо.

А спустя еще полчаса на крики отца перестал кто-либо откликаться.

И лишь спустя минуту или две кто-то вдалеке начинал голосить — но тут уже было не разобраться, Корин кричит или нет. Не было даже ясно, вопят ли это откуда-то позади нас или, напротив, на зов отвечают люди, стоящие вниз по течению.

…или это вообще не человек кричит…

Однажды отец остановился и долго прислушивался, пытаясь разобраться, откуда слышатся голоса. Может быть, он еще раз подумал, а не лучше ли вернуться назад или попытаться прорваться лесом к какой-нибудь дороге. По его дыханию и по тому, как он легко толкнул мое черное, упругое колесо, я понял, что он махнул на все рукой и решил идти вперед.

В лесу без спичек с ребенком делать нечего, а назад, поди, уже добрые шесть часов ходу.

Отец только начал чаще всматриваться в берега: они погружались во мрак, и монастыри мы могли миновать, не заметив их. Никто не обещал, что археологи будут жечь костры и в нетерпении ждать нас у берега. Они вполне могли допить самогон, доесть горячие консервные мяса, утереть лица травой, залить огонь и спать без снов, завернувшись в свои пуховые одеяла.

При одной мысли об одеяле меня настигало странное чувство, в котором тоска и озноб были замешаны поровну.

Холод клокотал уже в груди, понемногу заливая легкие и сердце, доставал до подбородка и изредка потряхивал меня за детские челюсти. Тогда зубы с бешеной скоростью начинали стучаться о зубы, и длилось это каждый раз с полминуты.

Отец наклонялся ко мне и грел своими руками, грудью, шеей, дыханием. От него пахло такой душистой беломориной, его покоем, его речью.

Он уже непрестанно гладил меня руками по плечам и ногам, размазывая комарье и какую-то мелкостную мошкару, нисколько не боящуюся ветра, зыби, луны, стынущей в воде, как в подкамазном мазуте.

— Эгей! — иногда выкрикивал отец то ли Корину, то ли археологам.

Потом мы какое-то время шли в тишине.

Отец старательно обходил корявые и рогатые деревья, непрестанно встречавшиеся нам на пути.

— Ссс, — время от времени говорил он и на мгновение останавливался, трогая ногою дно — тогда я понимал, что он больно наступил на сук, закопавшийся в песке и выставивший вверх черный подгнивший, но еще крепкий зуб.

— Папа, — спрашивал я. — Мы не останемся в лесу?

— Нет, — отвечал он. — Скоро придем.

— Куда придем?

— Придем куда-нибудь.

Мы двигались почти беззвучно, я старался не смотреть на возвышавшийся с обеих сторон лес, чтобы не встретиться с кем-нибудь глазами.

Но лес напомнил о себе, когда справа от нас вдруг раздался резкий явственный треск.

— Ишь ты, — сказал отец с улыбкой в голосе.

— Кто там, пап? — спросил я, не умея сомкнуть губы.

— Да нет никого, — ответил он. — Ветка треснула.

Но через минуту хрустнуло еще сильнее.

Я вцепился в камеру пальцами, не решаясь повернуть пристывшую голову в сторону берега.

Кто-то шел за нами по лесу, неотрывно глядя на нас.

— Зверек какой-нибудь любопытствует о бредущих ночью по воде, — сказал отец; и улыбка все еще не покидала его голос.

— Большой? — спросил я. Слово выпало изо рта с таким звуком, как падает круглый и резкий камень в воду.

— Нет, не большой. Маленький.

— Медведь? — не унимался я.

Отец засмеялся.

— Маленький медведь, — повторил он и тут же перевел разговор. — Посмотри-ка, вон видишь впереди огонек?

— А! — увидел я, не в силах толком обрадоваться. — Это… костер?

— Да нет, вроде не костер, — ответил отец. — Наш костер должен быть на правом берегу, а этот огонь на левом. И похоже это, скорей, на окошко.

Я вцепился в этот огонек глазами, как в поплавок. Поплавок подрагивал и часто тонул в темноте, цепляясь за кусты.

В лесу еще несколько раз хрустнуло, но вскоре отстало.

Огонек подползал еле-еле, словно леска, на которой я его тянул, была в несколько сот метров длинной.

Может, только через полчаса огонек стал явственно различим.

Он был впаян в грузный черный дом, стоявший на высоком берегу. Тускло светилось единственное, маленькое, как звериный глаз, оконце. Дом был окружен забором.

Впервые за шесть или семь часов мы вышли на берег.

Берег был остро-каменистый, идти по нему я не мог.

Отец позвал людей. Никто не откликнулся.

Он начал растирать мне спину, плечи, живот сильными и даже теплыми еще ладонями.

— Папа, что-то плывет, — сказал я.

В свете окошка было различимо нечто круглое посреди воды.

Отец сделал несколько шагов и вернулся с недобитой баклажкой пива.

Корин упустил свое лакомство. Отец отпил и сплюнул. Бросил баклажку на берег.

Взял меня на руку и тихо пошел вверх — сначала по камням, а потом по стежке, ведущей вверх, к калитке. Стежка была скользкая — отец, еле слышно ругаясь, хватался свободной рукой за кусты и стебли, иногда это оказывалась крапива.

У калитки он остановился, поставил меня на землю и еще раз позвал хозяев.

Ответа не было.

— Сынок, тебе надо подождать здесь, — попросил он, бережно перенося каждое слово от себя ко мне, как зерно в ладонях. — Там может быть отвязанная собака во дворе.

— Папа, — сказал я, моля о немедленном избавлении сразу ото всех страхов, что могло вместить мое детское существо.

Он подергал калитку, она оказалась запертой, тогда отец привстал на носки, заглянул внутрь и, пошарив рукой, вскрыл засов.

Дворик чуть освещался слабым светом из оконца.

Отец, прищурившись, недолго рассматривал колышущуюся полутьму, потом нашел что искал, подхватил меня, внес во двор и тут же поставил на какой-то высокий верстак.

— Стой тут, — велел.

Сам быстро прошел к дверям и, уже не стуча, заглянул в дом.

— Хозяин? — позвал отец, остановившись на пороге.

Кто-то глухо отозвался ему.

— Собаки нет во дворе? — спросил отец.

— Нет собаки, — ответил густой мужицкий голос. — А кто это?

* * *
Хозяином оказался белесый моложавый дед, поначалу смотревший на нас с опаской. Трудно в ночи довериться двум почти голым людям — мальчику, на груди и плечах которого была ровно размазана кровавая кашка из комарья и мошкары, и огромному мужичине, которому потолки избы оказались всерьез малы: он занес меня в избу ссутулившись и набычившись головою.

— Спускались к старым монастырям, думали, что по воде столько же, сколько посуху — и не успели засветло, — пояснил отец.

— Вы из Истцов? — догадался хозяин. — Здесь река петляет так, что по воде до монастырей будет пять пеших дорог.

— Если дальше идти рекою — до монастырей еще далеко? — спросил отец.

— Два километра осталось, — ответил хозяин.

Я стоял в ногах у отца и смотрел вокруг.

В доме, похоже, больше никого не было: только дед. Однако ж кроватей оказалось две. В углу висели обильные иконы. Возле икон горела лампадка. На чистых, крашенных в красное, деревянных полах лежал цветастый половик. Посреди избы, белая, в нескольких неглубоких и недлинных трещинах, стояла печь. На печи ведро с водой. Возле ведра ковшик.

— Заходите, я приючу вас, — просто сказал дед. — Куда ж вам с ребенком.

— Я положу его? — спросил отец.

— Конечно, — ответил хозяин и распахнул одеяло.

Отец быстро отжал мои плавки над помойным ведром, спросил у хозяина старую рубаху или майку.

Нашлась какая-то сухая и крепкая тряпка с рукавами, как раз мне по колени.

В ней меня уложили в кровать. Простыня показалась удивительно чистой и грубой на ощупь, а кровать крепкой и жесткой. Но в кровати было почти хорошо, почти мирно, почти сладостно.

Отец закутал меня одеялом. Хозяин принес свой тулуп, отец набросил еще и тулуп на меня.

— Сейчас я чай приготовлю, — сказал хозяин.

Лампада у икон помаргивала, словно кто-то незримый подлетал к иконам и тихо дул в огонь.

Я все ждал, что отец ляжет рядом, и мир отсыревший, чужой и шероховатый, как кора, наконец исчезнет вовсе, а на смену придет мир сонный, теплый и обещающий утро.

— Сынок, надо мне идти Корина искать, — сказал отец негромко. — Мало ли что с ним. Может, ногу подвернул. Подождешь меня здесь? А я за тобой приду.

— Папа, — сказал я.

— Ничего-ничего, — ответил он. — Я быстро. А то лежит там дядя Олег, никто не поможет ему.

Я вдруг вспомнил про разорванные узлы на ногах отцовского товарища и представил, как Корин веревчатой веной зацепился за сук, и теперь из него бурно бьет кровь, а он лежит в песке, никому не нужный. И кто-то трещит лесными ветками, принюхиваясь.

Хозяин принес чай. Отец отпил и сразу встал, сказав про третьего, который потерялся. Он не взмахнул мне рукой, ни кивнул, а просто, глубоко склонившись, шагнул и пропал.

Хозяин с некоторым, как мне показалось в тусклом свете, сомнением посмотрел отцу в след.

— Пей чай-то, — сказал он мне, подумав.

Чай пах лесными травами и водой, а чаем не пах.

Я немного отпил и скорей снова лег под одеяло.

Хозяин подошел ко мне, мелко помаргивая белесыми ресницами, и поправил скатившийся тулуп. Руки у него были с белыми пятнами.

Закрыв глаза, я увидел текущую темную воду. Такую твердую, что можно было лечь на нее и катиться на животе, словно я кусок мыла. В животе от этого все пристывало друг к другу и ледяно щекотилось.

Луна тоже катилась по воде как обмылок, и я ловил ее руками.

Так ничего и не поймав, я оглянулся и увидел отца, который погряз в воде, как в тяжелой застывшей ртути. С остервенением он то пытался шагнуть, то дотянуться рукой до коряги рухнувшего в реку дерева.

Ничего у него не получалось.

Потом отец поднял глаза и посмотрел на меня так беззащитно, что я от ужаса проснулся.

Хозяин стоял на коленях и молился. Молитва показалась мне совсем незнакомой и чудной.

Поднявшись, он задул лампу и улегся в кровать.

Я старался не дышать и гладил ладонями шершавую простыню.

Я погладил ее сто раз, и в руках сладко зажужжало, словно кровь свернулась в шарики и эти шарики боками трутся друг о друга.

Хозяин засопел, чуть клекоча горлом.

Привстав сначала на локтях, потом медленно спустив голые ноги, я сдвинул вбок одеяло и тулуп и встал на пол. Кровать не скрипнула.

Три шага — и я очутился в прихожей. Сюда не доносился огонь лампадки и не падал лунный свет: здесь было совсем темно. Безбожно гомоня не по времени сладкоголосыми половицами, тараща во все стороны невидящие глаза, я топотал почти на одном месте. Наступил на резиновые сапоги, больно стукнулся ногой о табуретку и наконец ткнулся куда-то выставленными вперед руками. Полукруглыми, как у жука, движениями рук поискал щеколду, поднял ее и вышел во двор.

Дверь в дом оставил открытой, чтоб не стукнула.

Добежал до калитки и поспешил по стежке вниз. Стежка уползала из-под ног, как живая. Отец бы накрутил ее хвост на руку, если б знал. Никуда бы она не делась тогда.

Ободрав о кусты руки, изуродовав пятки о камни, выбежал к воде.

Луна лежала на месте, не шевелясь, — плоская и жирноватая, как блин в застылом масле.

Я долго смотрел прямо в лес на другом берегу, желая сказать ему хоть что-то примиряющее нас и располагавшее ко мне — но таких слов у меня не нашлось.

На щеку сел комар, я стер его, но тут же засвиристели другой и третий. Они раскачивались у лица, сводя мне скулы.

Воздух показался еще холоднее, чем был. Он не полз в рот, и я дышал ноздрями.

В реке плеснула рыба, но темнота разом съела и рыбу, и плеск.

Больше не осталось ничего. Не дыша, стояла вокруг ночь.

— Папа, — позвал я, сначала повернувшись налево, а потом направо.

* * *
Мы выехали к реке вечером.

Свернув зеркало заднего вида, я посмотрел на себя и погладил трехдневную щетину.

Фары упирались в воду плотно, как столбы, удерживающие машину, чтоб она не скатилась с берега.

На другом берегу стоял заброшенный дом с провалившейся крышей.

Корин где-то в лесу похоронил свою старуху, она сама попросила.

Я выключил дальний, река стала уже, старый дом пропал.

Потом погасил ближний, вода почти исчезла из вида.

Потом выщелкнул габариты, и осталось только мутное и желтоватое небо над лесом с редкой звездой.

— Олег, нужно быть внимательней на реке, — сказала Корину его старуха следующим утром. — Я слышала, твой друг утонул? Если принесете на борт тело — снесите его в трюм: я так не люблю, когда пахнет тиной.

Корин засмеялся, а отец не слышал этого разговора.

Он поочередно натягивал на меня свитер, теплые носки, плотные брюки и даже какую-то зимнюю шапку.

Потом разделся сам, я увидел отца голым и сразу отвернулся.

Отец растер свое огромное тело полотенцем. Скомкал полотенце и кинул в угол. Взял со стула свою одежду: широкие штаны и свитер с горлом, ему шло.

В маленькое окно, выходившее в заброшенный сад, за отцом наблюдала тринадцатилетняя. Она видела его, а меня, сидящего на кровати у окна, нет. С лязгом я задернул шторку. Она побежала куда-то сквозь кусты.

Хоть бы ее зацарапало насмерть.

Утро выдалось холодным, мы собирались домой, было пора на автобус. Корин разлил самогон. Легко чокнувшись, они выпили и поставили стаканы на пианино.

Пианино все уже было в круглых следах от стаканов — словно кто-то положил на крышку огромное липкое ожерелье, а потом забрал.

— Может, занесем обратно? — предложил отец, тронув инструмент. — А то вдруг дождь.

Корин скривил скулу: да черт бы с ним.

Куда отец пошел ночью, я так и не понял. Кажется, сначала к археологам вниз по реке, но их уже не было, только пепелище от костра, банки в золе и следы от колес. Тогда он вернулся за Кориным, спавшим себе на берегу, — Корин вроде подвернул ногу, но несильно; в итоге просто заснул, закидав себя сосновыми ветками. Отец разжег ему костер — оказывается, он взял у приютившего меня деда спичек и сала. Оставив друга при мясе и огне, лесом, наискосок, отец ушел домой. Еще ночью он приехал за мной на велосипеде. Положил велосипед в траву на другом берегу, перешел реку, опять разбудил хозяина, поблагодарил его. Завернув меня в одеяло, прихваченное с коринских кроватей, перенес меня через реку и, усадив на раму, отвез домой. Захватив там бутылку самогона, снова спустился по реке — забрать Корина.

Они явились в девять утра — когда вчерашний тягостный и непроходимый лес мрачно ушел вглубь, а вперед к берегам опять вышли струящиеся на ветру вверх красивые сосны.

В коринскую избу отец больше не заглянул: сумасшедшая старуха, наверное, так и думала с тех пор, что большой друг ее бородатого внука утонул.

Где, интересно, ее могила, я бы напел ей сейчас грибоедовский вальс.

Поначалу хотел машину закрыть, но подумал: кому тут она нужна в лесу. Сунул ключи в карман. Долго стоял на берегу и думал без единой мысли в голове.

Потом вдруг, судорожно и поспешно, разделся: брюки, свитер, теплые носки, что-то неуместное на голове — все покидал на берег.

Ступил в майскую воду и застыл так, не дыша.

Над головой пролетела птица, я не успел заметить ее отражение в воде, только услышал крылья и крик.

Опять стало тихо.

Если долго стоять и ждать в том же самом виде на том же самом месте, то он, наверное, должен появиться.

Сначала раздастся плеск: это его шаги, и он все-таки преодолел сопротивление воды, вода же легкая, особенно если идешь по течению.

Потом, вослед за плеском, появится огонек его беломорины. Папиросы «Беломорканал» уже не продают, а у него есть.

Потом я начну понимать, что вот его лицо, а вот его плечо… и если огонек падает вниз — это он опускает руку, а если поднимается вверх и вспыхивает ярче — это отец затягивается.

…ты где? Я стою тут в темноте. Куда затерялась твоя жизнь, папа?

Никто не шел ко мне.

— Захар, ты дурак! — сказал я зло.

Медленно ступая, вошел сначала по колено, но, поскользнувшись, обрушился в воду весь и какое-то время не вставал, не выныривал, даже не шевелился.

Меня сносило водою вниз.

На пути встретилось павшее дерево, я долго трогал его руками. Наконец поднялся в рост, перешагнул корягу и двинулся дальше по воде, то по грудь, то по пояс, но чаще по самое горло.

«…Если долго идти навстречу…» — говорил я себе.

«…Если долго идти навстречу…» — повторял.

Не удержал себя на плаву, ушел вглубь, хлебнул воды, вынырнул. Рванулся вперед, бешено толкаясь ногами, в испуге запутавшись, куда плыл — налево ли, направо.

Лес высился, и луна ускользала.

На берегу стоял мальчик в чужой, взрослой куртке, в свете луны было заметно, что голые ноги его усеяны комарами. Подбородок его был высоко поднят и тихо дрожал.

— Папа, — позвал он меня.

Герман Садулаев

Родился 18 февраля 1973 года в селе Шали Чечено-Ингушской АССР.

Учился в Ленинградском (Санкт-Петербургском) государственном университете на юридическом факультете.

Дебютировал как прозаик в 2005 году в журнале «Знамя» с повестью «Одна ласточка еще не делает весны».

Также публиковался в журналах «Дружба народов» и «Континент».

Лауреат премии «Эврика» (2008), премии журнала «Знамя» (2010).

Книги переведены на немецкий, английский, испанский, польский и хорватский языки.

Живет в Санкт-Петербурге.


Библиография:

«Радио Fuck», Астрель-СПб, 2006.

«Я — чеченец!», Ультра. Культура, 2006.

«Пурга, или Миф о Конце Света», Вагриус, 2008.

«Таблетка», Ad Marginem, 2008.

«AD», Ad Marginem, 2009.

«Бич Божий», Ad Marginem, 2010.

«Шалинский рейд», Ad Marginem, 2010.

Когда проснулись танки

Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Хвала Аллаху — Господу миров, милостивому, милосердному, Властителю Судного Дня. Тебе мы поклоняемся и к Тебе взываем о помощи: благослови нас на Твоем прямом пути, спаси от гнева и заблуждения.

И затем:

Знамением для вас было столкновение двух отрядов: один отряд сражался во имя Аллаха, а другой не веровал в Него. Верующие увидели, что неверные вдвое превышают их числом. Но ведь Аллах помогает тому, кому пожелает. Воистину, в этом назидание тем, кто видит.

(Коран, сура 3, аят 13)
1. Урок грамматики
Времена. Времена глаголов. Глаголов, призванных жечь сердца людей. Прошли. Прошли? Так много глаголов, так много людей, не жгут, разглагольствуют. Ток-шоу. Что бы я ни сказал тебе сегодня, как бы ни убедил, изменишь ли ты себя? Встанешь ли во весь рост, выйдешь ли на улицы, на баррикады? Нет, «очень интересная точка зрения». В сегодняшнем ток-шоу победил… (аплодисменты).

Прошедшее, настоящее, будущее. Прошлого нет, будущего нет, настоящее скользит микронным лезвием сиюминутности, перенося нас из одного небытия в другое. В каком времени я живу?

Я живу в прошлом продолженном времени. Прошлое продолжается. Оно опутывает каждый мой день, как грибные нити, оно вязкий кисель жизни, оно белый инверсионный след в шелково-голубом небе: мне не уйти от него, не улететь, даже со скоростью звука.

Все, что было — рядом со мной, вместе, во мне. Все, кто жил до меня, живут во мне, живут мной. И я буду жить в тех, кто придет следом. Я сам иду следом за теми, кто проложил путь, прямой путь туда, в поля счастливой охоты, и моя жизнь не принадлежит мне, но я буду для тех, кто придет за мной, — пионером, вожатым, первопроходцем.

2. Миф о близнецах
С тех пор как его не стало, я один живу за двоих. Иногда мне кажется, что в день его гибели его душа вошла в мою душу, стала моей душой. Нас всегда было двое, нас и сейчас двое, мой друг и я. Я и мой брат.

После всего, что случилось, я стал больным. Поэтому я не верю себе. Может, его и не было? Может, это очередная конфабуляция, следствие моей контузии, моего помешательства?

Я помню, я всегда знал, что нас двое. В детстве мне смутно грезилось, я с чего-то решил, что у меня есть брат-близнец, но взрослые скрывают его от меня. Может, он живет в соседнем селе или по ту сторону нанесенной на стекло амальгамы, может, теперь он живет только в моих снах.

Просто у меня никогда не было брата, только две сестры, я люблю сестер, но я всегда хотел иметь брата. И мечтал о том, что он у меня есть, о том, что однажды мы встретимся и всегда будем вместе.

Шли годы, но наваждение не проходило, оно имело надо мной тайную власть. Мне было важно узнать, что оно означает, какое послание зашифровано для меня в этом туманном чувстве. Я стал читать книги, все, что смог найти о близнецах. Я узнал, что туземцы Малайзии считают старшим того из близнецов, кто появился вторым: они говорят, что старший посылает младшего первым — проверить, как там, снаружи. Из древних индийских сказаний я узнал об Ашвинах, двух божественных близнецах, один из которых олицетворяет утреннюю, а второй — вечернюю зарю. В египетской «Книге мертвых» говорилось, что у каждого человека есть его двойник, Ка: когда придет время, он возьмет своего брата за руку и будет его проводником в загробном мире. Упанишады поведали о двух птицах, сидящих на одной ветке волшебного дерева: одна из них ест плоды и радуется, если попадается сладкий плод, а если плод оказывается горьким — скорбит, другая птица просто наблюдает за ней. Но стоит первой оторваться отвкушения радости и скорби и обратить свой взор ко второй, как все иллюзии рассеются и птица познает истину. И в древних славянских росписях я видел этот сюжет: две птицы на одной ветке, одна с чем-то в клюве, другая смотрит. И был миф о сотворении мира, в котором говорилось о потопе, сокрывшем земную твердь, но птица нырнула на самое дно океана и вынесла комочек глины на свет.

Были моменты, когда мне казалось, что разгадка близка, еще миг, еще одно, самое малое, усилие — и мне станет ясно все, и это знание божественным светом озарит мою жизнь. Но решение ускользало, а тайна оставалась тайной, сумраком, сумасшествием. Мыслью о близнеце.

Поэтому теперь, после контузии, я подумал: может, его и не было? Я всегда хотел, чтобы он был, поэтому и придумал его, придумал его таким. Дал ему все, чего мне не хватало в себе, составил одно, совершенное и целое, из двух частей.

Но вот фотография: мы стоим у покосившегося забора, одеты по-летнему, он опирается на изогнутую палку, я опираюсь на него. Пожелтевшая фотография из старого семейного альбома. На обратной стороне корявой детской рукой выведено: «Зелик и Динька». Как будто я боялся забыть, кто мы и как нас звали.

3. Жестокий бог наслаждения
Я, мы, Зелик и Динька, родились в селе Шали Чечено-Ингушской АССР. Чечено-Ингушетия находится на карте между 42-м и 44-м градусами широты. На восток примерно на той же широте находится город Алма-Ата, дальше Владивосток, еще дальше — южная оконечность острова Хоккайдо, Япония, с городом Хакодате, а также город Аомори. На запад на этой широте находится самый известный советский курорт Сочи, на другой стороне Черного моря — болгарский курорт Варна, еще дальше на запад и чуть севернее — французская Тулуза, за океаном на этой широте находится город Чикаго. Климат во всех этих местах разнится, из-за гор, степей, пустынь и океанских течений. Климат в Чечено-Ингушетии холодней, чем в Сочи или Варне: Большой Кавказский хребет закрывает эту землю для теплых южных ветров, северные же степные ветра гуляют здесь вволю. Но, наверное, теплее, чем во Владивостоке или на севере Японии. Может, он такой же, как в Чикаго или Тулузе — других местах внутренней земли.

Весна здесь наступает рано, в сравнении со средней полосой России. А в мае наступает уже настоящее лето, потому что в мае прилетают ласточки. Для всех в селе лето наступает на следующий день после того, как прилетают ласточки. Я тоже люблю ласточек, но в детстве лето для меня наступало в тот день, когда из далекого далека, из сказочной теплой страны, где всегда жара и растут сладкие дыни размером с лошадиную голову, перелетев на серебристом ангеле великое озеро Каспия, в Шали появлялся Динька.

Из-за того, что Динька всегда прилетал на лето и улетал, когда воздух начинал холодеть и пахнуть осенью, для меня, где-то глубоко внутри, на уровне архетипов, бессознательного, он был воплощением сезонного божества умирающей и воскресающей природы. И имя у него было подходящее: Денис. Денис — Дионис. Дионис, жестокий бог наслаждения, он путешествовал по поверхности земли, окруженный свитой вакханок и сатиров, он разбивал свой лагерь на холме рядом с городом и повелевал всем жителям устраивать праздники в его честь, дионисии, на которых люди должны были пить вино и свально совокупляться; тех же, кто отказывался, Дионис наказывал безумием. Так говорят мифы.

Во внешней, плоской реальности все было гораздо проще: Динька жил в Туркмении, в городе Безмеин, с родителями: матерью и отчимом, там ходил в школу. А на летние каникулы его отправляли в Шали, к дедушке с бабушкой.

Я знаю все это, но сейчас, когда я вспоминаю о Диньке, он все равно предстает перед моими глазами вечно юным античным божеством; может, это потому, что он погиб, на моих глазах, молодым, может, еще и потому, что я вечно жду, теперь я буду вечно ждать, когда закончится зима и он воскреснет так, как он всегда воскресал для меня, появлялся из не-существования, не-известности, не-доступности каждое лето.

4. Абрек
Зелика я помню столько же, сколько и себя. Я родился в Шали, моя мама тогда жила в Шали, своего настоящего отца я не знаю, мама родила меня одна, а воспитывали меня больше дедушка с бабушкой. Дедушка с бабушкой, а тогда и мама, жили в особом месте Шали, огороженном высокой бетонной стеной, — на режимном объекте ПП-2. Что такое ПП и почему 2, никто не знал. На железных воротах объекта было начертано: «ЛТС». ЛТС означало — «линейно-техническая станция». Но это маскировка, легенда. Никакой линейно-технической станции на участке земли, огороженном стеной из железобетонных блоков, не было. А был холм, засаженный травой, четырехэтажный дом, асфальтовая площадка перед ним, беседка, гараж, детская площадка, лужайка и фруктовые деревья по периметру прямоугольной зоны, размером около четырех гектаров. Самое главное находилось под холмом. Холм был тоже маскировкой, а заодно и укрытием. Впрочем, холм — это неправильно. Мы всегда называли его «горка». Горка была искусственного происхождения, она была сотворена из земли, которую вынули, копая глубокое и благоустроенное подземелье, и укрывала его. В подземелье же и располагалось собственно ПП-2 — сверхсекретный правительственный пункт стратегической связи. Говорили, что по телефонам из подземелья можно было позвонить куда угодно, набрать, например, прямой номер Президента США — и тот снял бы трубку на другом конце земли, в Овальном кабинете. Для таких случаев и предназначался ПП-2 — самых крайних, экстренных. Для объявления о начале или окончании войны, руководстве территориями в случаях чрезвычайных ситуаций, для секретной военной связи, если обычные коммуникации будут уничтожены. В подземелье вели два входа, с западной и восточной сторон горки; оба входа были прикрыты железобетонными козырьками и замаскированы виноградником. Сама горка, тоже для маскировки, засевалась ровной травой. С воздуха все должно было выглядеть мирно и по-сельски. Чтобы быть достоверным, еще хочу сказать, что подземелье мы не называли этим мрачным словом: то, что находилось за бронированными дверьми со сложной системой сигнализации, мы называли просто «под горкой».

Строго засекреченный ПП-2 был объектом прямого союзного подчинения, руководимым непосредственно из Москвы. Местные власти не имели к нему никакого доступа. Более того, на работу в ПП-2 принимались исключительно русские. Не только инженеры связи и прочие технические специалисты, даже уборщицы, садовник, высаживавший и косивший траву, сторожа — все были русскими, специально привезенными для этой работы в Шали и поселенными в четырехэтажном кирпичном доме. Местным жителям, за редким исключением, не дозволялось даже входить в железные ворота на территорию объекта.

Редким исключением был как раз Зелик, вернее, сначала его сестры. Наверное, потому, что семья Зелика была наполовину обрусевшей, у него была русская мама, они хорошо знали русский язык и плохо — чеченский и вообще более сливались с ограниченным контингентом русских, живших в ПП-2, чем с туземцами. Я не знаю, так ли глубоко копали сменные сторожа, консультировались ли они с сотрудниками КГБ или приняли решение пускать в ПП-2 Магомадовых (это была фамилия Зелика) по наитию, но сестры Зелика летом почти каждый день приходили играть с русскими сверстницами и сверстниками, детьми работавших в ПП-2 спецпоселенцев.

Поскольку Зелик был вверен всецело их попечению, то и его они притаскивали с собой, в какой-нибудь коляске, и выгружали в песочницу на детплощадке, а сами бежали с подружками по своим девчачьим делам. В ту же песочницу бабушка выпускала меня, и мы ползали вместе, строя песочные башни и катая пластмассовые машинки. Поэтому Зелика я помню столько же, сколько и себя.

Полное его имя было Зелимхан. Так звали чеченского абрека, прославившегося в XIX веке тем, что он в одиночку вел войну с царскими войсками уже после покорения Чечни, грабил почтовые кареты и раздавал награбленное бедным соплеменникам. Такой чеченский Робин Гуд. Абрек Зелимхан погиб, когда его предал кто-то из близких друзей.

Наверное, это банально — упомянуть о том, что имя человека определяет его судьбу. Но Зелик в чем-то повторил трагедию своего воспетого в народных песнях тезки.

Зелик погиб. И я не могу не сказать об этом сразу, сейчас. Ведь о чем бы я ни вспоминал, будь то наши детские игры или юношеские приключения, я вижу Зелика как бы через стекло, на котором панно, в красных и зеленых тонах, картина его смерти, и все приобретает другой смысл, другую окраску.

5. Миф об андрогине
Динька жил не совсем в Шали. Динька жил в ПП-2, совершенно особой территории, огороженной и охраняемой, недоступной простым смертным. Как и положено божеству.

Я был, видимо, не простым смертным. Я говорил на языке богов — на русском языке, и сторож пропускал меня. Но только к нему. С самых первых дней лета я бегал к железным воротам и спрашивал у сторожа: «можно»? И сначала сторож качал головой: «твой Динька еще не приехал».

Он был мой, мой Динька, да, это всегда было так.

И вот приходил день, когда сторож кивал мне на дверь в железных воротах: «проходи». Это значило, что Динька уже здесь!

Связь между нами была для наших взрослых настоящим бедствием. «Динька приехал!» — эта мантра значила для моих родителей, что я буду выбегать из дома с утра, едва позавтракав, и возвращаться затемно, голодный, измазанный по уши, усталый, но радостный, потому что нужно только поспать, переждать ночь, а утром — можно опять играть с Динькой. И бесполезно ругаться. «Зелик пришел!» — для Динькиных домашних это означало, что их чадо, не поев как следует, второпях натянув футболку и шорты, пропадет из дома на целый день, будет затевать почти всегда опасные и сомнительные игры, лазить со своим Зеликом по объекту где надо и где не надо, появляться только ночью и сразу заваливаться спать, даже не посмотрев телевизор.

Наши старшие практически не общались друг с другом, может, ревнуя своих детей, может, завидуя, а только кричали на нас, обе стороны, каждая в своем доме, но почти в унисон: «Да отцепитесь же вы друг от друга хоть на минуту! Что у вас там, любовь?»

А у нас и была любовь. И дружба. И соперничество. У нас было все. Нам больше никого и ничего не было нужно в целом мире. Мы вдвоем были тем самым андрогином, мифическим существом, цельным и совершенным, которое античные боги разделили на две части из зависти и из ревности. Но каждое лето мы воссоединялись, и плевать мы хотели на всех.

6. Город богов
Теперь мне очень важно восстановить все, в подробностях. Воскресить свою память, продлить свое прошлое в настоящее, в будущее, собрать и склеить осколки. Ведь я еще хочу жить, я так хочу жить! А жизнь — это подробности.

Итак, объект ПП-2 был совершенно особым местом. Как ни старались его замаскировать, я думаю, и с воздуха он был легко различим. Прямоугольный остров порядка и гармонии среди живого хаоса чеченского села. Вычерченные дорожки, ухоженные кусты, плановая геометрия построек. Воссозданный в миниатюрном размере ландшафт даже не российского, а какого-то европейского местечка. Спецпоселенцы должны были чувствовать себя здесь особенными и по-особенному.

А для нас, детей, ПП-2 был идеальным местом для игр. Здесь было все. Детплощадка с крепкими, на стальных трубах, качелями: можно раскрутиться на полный оборот, сделать «солнце» — а как иначе готовить себя в космонавты, привыкать к перегрузкам? Лужайка для игры в бадминтон. Заасфальтированные дорожки, сходящиеся на правильных перекрестках, чтобы не просто гонять на самокатах и велосипедах, а изображать дорожное движение. Горка, строения гаража, деревья — многообразная местность для игр в прятки, в казаки-разбойники и в войнушку по самым причудливым сценариям. Освещаемая ночная беседка перед домом, чтобы мы резались в карты или рассказывали друг другу на ночь страшные истории.

И зря родители так убивались, что нас не загнать на обед. Какой обед, зачем? ПП-2 давало нам все что нужно. Не отрываясь от игр, можно было утолить голод плодами сливы, алычи, яблоками, грушами, айвой, черешней, малиной, смородиной, клубникой. Или испечь в костре картошку. Застрелить, ощипать и поджарить голубя. Ведь так гораздо интереснее, чем есть с тарелки под присмотром взрослых.

И взрослые не могли нам помешать. Днем почти все взрослое население ПП-2, кроме сменного сторожа у ворот да садовника, было «под горкой», выходя только на короткий обеденный перерыв. И мы были полновластными хозяевами всей надземной части стратегического объекта. Они, титаны, трудились под землей, мы, боги, играли на солнечном свете. Ведь так и должно быть, правда?

ПП-2 был нашим городом, городом богов, городом детей.

7. Игры
В самом деле, чем мы занимались дни напролет? Мы играли.

Нет, не вдвоем. В ПП-2 было много детей, если того требовала игра, мы делились на две партии, в одной был Динька, в другой я. Иначе игра не имела смысла. Выходит, мы все же всегда играли друг с другом, я и он.

И были игры для дня и для ночи, вернее, для вечера, так как поздней ночью нам уже не давали играть, мы должны были идти домой. Но южные вечера темны оглушительно, вязки, как самая черная ночь, поэтому — игры для дня и игры для ночи.

Для дня: войнушки, бадминтон, футбол, государство (мы печатали свои деньги, издавали газеты и назначали друг друга на разные звонкие должности).

Для ночи: прятки, «красное знамя», «казаки-разбойники», бильярд, карты, страшные истории. Например, для игры в «красное знамя» брались два красных цветка, гвоздика и роза (они срывались с кустов и цветников, изобиловавших вдоль дорожек). Эти цветки и олицетворяли знамена. Играющие разделялись, соответственно, на армию роз и армию гвоздик. «Знамена» прятались в секретном штабе. Очерченная для игры территория делилась строго пополам. Для победы в игре надо было узнать, где находится штаб и знамя соперника, и выкрасть его. Но, проникнув на чужую территорию, игрок рисковал быть плененным: о местонахождении символа узнавалось от пленных, которых можно пытать, заламывая руки или заставляя поедать кислую зеленую алычу. Попавшие в плен соратники освобождались: для этого спасателю достаточно было прикоснуться к пленному. Но если быстрее успевали прикоснуться к спасателю, то и он оказывался плененным.

Был целый свод правил, для каждой игры, о, память моя слаба, теперь мне не вспомнить, но в каждой игре была своя цельная и несокрушимая логика.

И только мы, я и Динька, могли остановить игру или изменить правила. Ведь этот мир был придуман нами, для нас самих и всех остальных.

Устав от игр, мы собирались, чтобы рассказать друг другу истории. Все пересказывали прочитанные в книгах, увиденные в фильмах, услышанные от других страшные истории — например, о каннибалах, которые делали пирожки с человечиной, или про «черный-черный гроб». Но самые интересные истории рассказывал Динька. Его еще нужно было упрашивать. Немного поломавшись, он начинал повествование о своих героических деяниях. Ведь он был богом, ему было положено совершать сверхчеловеческие поступки. И он рассказывал. Как летал в космос с инопланетянами, как проплыл под водой по Волге и Каспийскому морю на сконструированной из бочки и стиральной машинки подводной лодке, как в Безмеине он сражался с конницей туркменов, только это была не конница, а ишачница, ведь туркмены, это все знают, ездят на ишаках. А у Диньки был стреляющий гвоздями пулемет, из которого он стрелял по ишакам и по их диким наездникам. Динька рассказывал обо всем обстоятельно, с подробностями и заверениями, что «все так и было, а если не верите — спросите у (называлось имя, фигурировавшее в описании очередного подвига), хотите — я дам его адрес в Безмеине».

А мы верили. Я и сейчас верю.

8. Пророк
Итак, были титаны, наши родители, проводившие свои дни под землей, и были мы, боги. А были люди, они жили за стенами и разговаривали на чужом, непонятном языке. Они вообще жили по-другому, по-своему, хотя предполагалось, что подвластны богам и титанам.

И был Зелик, как проводник между мирами. Он жил в том, чужом, мире и приходил играть с нами, в мире нашем. Он разговаривал с нами на нашем языке и с ними на их гортанном наречии.

Я всегда думаю о Зелике как о пророке. Может, только как о пророке наоборот. Ведь люди называют пророком того, кто приходит к ним с вестью от богов. Но как они назовут того, кто несет богам весть людей?

Но и оставив то, что он был из другого мира, Зелик был пророком, он говорил странные вещи. То, что он нигде не читал, то, что ему никто не рассказывал. Он говорил, что у всех: богов, людей, титанов и даже у ласточек — одинаковые души. И есть еще Большая Душа, одна для всех. И все души, они такие же, как Большая Душа, только маленькие. И это знание равнозначно счастью. А в школе нас учат всяким глупостям: математике и правописанию. Зачем нас чему-то учить? Ведь мы уже и так все знаем. Нам нужно только вспомнить. Мы все знаем, где-то внутри — и теорему Пифагора, и расстояние до ближайшей звезды, и, главное, что такое счастье. Но чтобы вспомнить, мы должны посмотреть на Того, Другого, Который в нас. А когда мы посмотрим, мы вспомним, да нет, мы поймем, что ничего и никогда не забывали и не были ни титанами, ни богами, ни взрослыми, ни детьми, ни министрами, ни сторожами, ни собаками, ни кошками, ни ласточками, ни мальчиками, ни девочками, ни русскими, ни чеченцами.

Просто такая была игра.

9. Безмеин
Что я знал о жизни Диньки в те девять месяцев, когда он был далеко от меня? Я ничего не знал. С одной стороны, тот далекий край, Туркмения, был царством тепла и света. Да, так было положено: Динька, летнее божество, должен был улетать в сказочную теплую страну — туда, где зимует лето. С другой стороны, ее не-известность, поту-сторонность: и так тоже должно было быть, ведь каждую осень божество цветения и жизни отправляется в обитель смерти. И даже название города, Безмеин — в этом слове мне всегда слышалось «бездна». Или — «бездна змей». А еще — «без имени». Ведь нет имени у того места, где обитают мертвые, мы можем назвать его только отрицательно, как не-то и не-это, другое. И у мертвых тоже нет имени.

Тайна была и в рождении Диньки. Так всегда с божествами, их происхождение — загадка, миф. Мама у Диньки была, а вот отца не было. Как может не быть у человека отца? Но у Диньки его не было. Муж его матери, тихий и спокойный инженер, приходился ему отчимом.

Я знал от своих родителей, что Динькина мама забеременела в Шали от одного чеченца, они даже называли имя. Но жениться на ней этот чеченец не стал и даже знать не хотел ничего о своем сыне.

10. Отец
Я создаю все заново, склеиваю, собираю. И иногда мне светло и спокойно. А иногда больно, очень больно, я даже не хочу думать об этом, не хочу вспоминать. Но я должен. Иначе мне не найти себя, не выстроить, не собрать целиком.

Отец. Почему ты бросил меня, отец? Ведь ты и я — это одно, так должно быть, а ты бросил. Нет, не бросил, ты даже не знал, что я есть, ты не хотел этого знать, тебе это было неинтересно. Почему, почему так, отец?

Из-за тебя, отец, у меня нет и не было в душе ни одного согретого уголка, только холод, только обида. Из-за тебя я стал ненавидеть свою мать. Потому что это она во всем виновата, она сошлась с каким-то мерзким ублюдком, с тобой, отец, у нее было вожделение, а мозгов не было, ни мозгов, ни чести. У нее недостало мозгов даже вовремя сделать аборт.

А потом она вышла замуж, за тряпку, за бессловесного раба, она родила ему другого сына, а я, я всегда был лишним. И я люблю своего единоутробного брата, видит Бог, я готов порвать всех, кто осмелится уронить с его головы хоть волос. Пусть он даун, у него заячья губа, он дистрофик, но он мой брат — и я люблю его. А мать ненавижу. И не мать она мне. Как и ты не отец.

Я не был вам нужен, никогда не был нужен. Я смотрю «психологические драмы» голливудского производства, там одна и та же история, какой-нибудь маньяк или просто неудачник годы спустя все сетует: «Папа, почему ты не приходил на мои бейсбольные матчи?» А я, как я могу сетовать? На что? Какие матчи, какой бейсбол?! Ты забыл обо мне сразу, как только спустил свое поганое семя в мою мать. Я не был нужен тебе, ты только хотел разрядить свой пистолет.

И матери я не был нужен, она бросила меня на дедушку с бабушкой, а сама уехала в Туркмению и там вышла замуж. А потом стала забирать на девять месяцев, но зачем? Хотела, чтобы у нас была семья? Какая семья, я ненавижу вас, и тебя, и мать, и ее мужа.

Если и была у меня семья, то только дедушка с бабушкой, они меня любили, особенно дед. О, если бы он был моим отцом! Тогда бы у меня был настоящий отец. Когда дед умер, у меня никого не осталось.

А эта тварь забрала меня в свой Безмеин, чтобы у нас была семья. Лучше бы она сдохла, вместе со своим бескостным мужем, а не дедушка.

Кем была для тебя моя мать, отец? Просто русской девкой, шлюхой? Ведь ты чеченец, ты, наверное, был горд этим. Был, потому что я надеюсь, что тебя убили, вас убивали, всех, и так было надо. Она была дурой, молодой учительницей, приехавшей по распределению в шалинскую школу. А ты говорил ей красивые слова, вы умеете красиво говорить, шакалы. Потом использовал и выкинул, а еще рассказал своим друзьям, чеченцам, и вы забавлялись этой историей, как ты, джигит, соблазнил русскую сучку.

Где же твоя честь, отец? Вы, чеченцы, гордитесь своей честью, своими обычаями, уважением к женщинам. Вы не позволяете себе даже прикоснуться к руке девушки, если не намерены взять ее в жены. На свиданиях вы целомудренно стоите в нескольких метрах друг от друга, так, что едва можно слышать голос. Любую девушку вы зовете «красавицей», любую женщину «матерью», а если разводитесь, то забираете своих детей, не оставляете их женщине. Но это только среди своих. Русские для вас вне закона, с ними можно делать все, что захочешь, обманывать, убивать, использовать. Таков ваш обычай? Вы лицемеры и подлецы.

И я ненавижу тебя, я ненавижу себя, за то, что во мне течет твоя кровь и кровь твоего народа, будьте вы прокляты!

11. Бастард
Мы были одним целым, подходили друг другу во всем, мы понимали друг друга. Значит ли это, что мы никогда не ссорились? Нет, мы ссорились. Однажды даже случилась война.

Начиналось с мелочи. Я не помню, с какой. В чем-то не сошлись, о чем-то поспорили, стали говорить друг другу обидные слова. И когда злость уже кипела, переливала через край и у нас, мальчишек, не хватало желчи, мы вспомнили то, что слышали от взрослых. У взрослых больше яда, больше ненависти и отвращения — и мы позаимствовали все это у них.

Динька, состроив гримасу презрения, сказал:

— Закрой свой рот, ты, вонючий чучмек, чурка!

Гнев начал подниматься во мне, откуда-то снизу живота, но «месть — это блюдо, которое надо подавать холодным». У меня было оружие для контрудара. Поэтому, подбоченившись и сплюнув наземь сквозь зубы, я криво усмехнулся и спросил:

— Значит, я чурка? А ты тогда кто?

— Я русский! — ответил Динька.

Я выдержал небольшую паузу, предвкушая удачный удар, понимая, как больно я сделаю Диньке. И сказал:

— Ты хоть знаешь, кто был твой настоящий папа? Твой папа был чеченец, значит и ты чеченец. У меня тоже мама русская, а папа чеченец. Но мой папа любит меня и мою маму, а твой отец обрюхатил твою мамашу и бросил, а ты ему не нужен! Ты выблядок, вот ты кто!

12. Война
Моя мать никогда не рассказывала мне об отце. Я узнал о том, кем он был, от Зелика, во время ссоры. Это было обидно, но я сразу понял: то, что он говорит, правда. И оттого мне было еще обиднее и больнее. Я до крови закусил губу и еле сдержался, чтобы не расплакаться. Потом топнул ногой и сказал Зелику:

— Не приходи сюда играть! Мы больше не дружим с тобой!! Война!!!

— Война!!! — повторил Зелик и тоже топнул ногой. Мы развернулись друг к другу спинами и пошли прочь, каждый в свою сторону, я — к беседке перед домом, Зелик — к выходу в железных воротах.

В беседке я немного поплакал. Потом пошел домой, молча поужинал и сел смотреть телевизор. Когда мама отправила меня спать, я ушел в свою комнату, но долго не мог заснуть. Сначала я думал об отце. Потом стал гнать эти мысли прочь; я решил действовать.

Утром, после завтрака, когда все дети ПП-2 вышли играть во двор, я объявил чрезвычайное собрание. «А где Зелик?» — спросили меня. Я ответил, что Зелик оказался гадом и предателем, он за чурок, которые живут за стеной, поэтому мы поссорились и я объявил войну Зелику и всем его чуркам. Дети встретили известие о войне с восторгом. Видимо, они думали, что это еще одна, новая и интересная игра. Ведь мы с Зеликом всегда придумывали игры.

Сразу наметили план боевой операции: первое сражение устроим у запасных, пожарных ворот. Там нет сторожа, к тому же они выходят как раз на улицу, где живут Зелик и его друзья-чурки. Мальчики вооружились рогатками, набрали полные карманы камней. Трех девчонок назначили подносить боеприпасы и перевязывать раненых. Кто-то притащил из дому настоящую аптечку, с бинтами, зеленкой и йодом.

Когда все было готово, отряд выдвинулся к пожарным воротам; стрелки заняли позиции на деревьях, воротах и стене. Я засвистел и крикнул:

— Зелик!

Противники появились внезапно, со стороны двора Зелика, и сразу кинулись в атаку, на ходу швыряя камни. Один камень попал в голову сидевшему на дереве Сереже, он свалился с ветки, громко заплакал и, прикрывая рукой окровавленный лоб, побежал домой. Тогда и мы все послезали со своих мест и бросились врассыпную, не дожидаясь, пока придут родители Сережи и нам всем попадет.

Армия чурок ликовала. Из-за стены доносилось:

— Вурррооо! Русы-трусы, русы-трусы, русы-трусы!

Про Сережу мы все дружно наврали взрослым, что он упал и ударился головой об асфальт, но больше никто из детей ПП-2 идти на войну не хотел.

И потянулись неинтересные дни. Без Зелика ни одна игра не клеилась. Без него лето перестало быть летом, каникулы потеряли смысл. И я скучал. Признаюсь, я скучал по нему.

Тогда я взял белую тряпку и снова пошел к пожарным воротам. Привязал тряпку к палке, залез на верх ворот и стал свистеть. Зелик играл на улице с соседскими мальчиками. Увидев меня с белым флагом, чеченские дети завопили:

— Рус-трус, рус-трус! Сдаваться хочешь?

Я заорал:

— Предлагаю мир! Мне надо поговорить с Зеликом.

— Не будем с тобой говорить, русская свинья! Не нужен твой мир. Ты трус, как все русские! — кричали дети. И еще что-то по-чеченски, наверное, оскорбительное или смешное, так как при этом они громко хохотали.

— Мне надо поговорить с Зеликом! — повторил я. В кучке пацанов произошло замешательство. Видимо, Зелика отговаривали. А он молчал и не знал, как ему поступить. Потом все же отделился и подошел к воротам:

— Ну, говори.

— Зелик, давай помиримся. Приходи к нам играть.

Чеченские дети услышали мои слова и начали наперебой говорить что-то Зелику. Зелик постоял молча, потом развернулся и ушел к себе домой.

Но на следующий день, уже утром, Зелик пришел в ПП-2, и мы снова играли вместе.

13. Возвращение
Узнав от меня о своем настоящем отце, Динька объявил войну. С этим известием я пришел к ватаге соседских мальчишек. Девять месяцев в году я играл с ними, но на три месяца, каждое лето, оставлял их компанию и пропадал в ПП-2. Естественно, меня осуждали за это: «Что, опять с русскими идешь играть? Динька приехал и друзья больше не нужны?»

Возвращение блудного сына национальное окружение приняло с удовлетворением. Без колебаний была поддержана идея войны с русскими детьми из ПП-2.

Победа в сражении у пожарных ворот была одержана нами так легко, что это было даже не интересно. Но настоящая схватка началась позже, когда Динька предложил мир и пригласил меня снова приходить играть в ПП-2. Эта схватка происходила, конечно, внутри меня. С одной стороны, была обида на Диньку, да и чеченские пацаны снова сочли бы меня предателем, променявшим их на русских. С другой стороны, он был мне нужен, Динька. Я тосковал без него, и мне очень хотелось с ним играть, как прежде.

На следующий день я пошел в ПП-2. Однако уже не пропадал там с утра до вечера каждый день, как раньше. Я стал чаще играть и с соседями. Так я учился жить на две страны, на два мира.

А с Динькой мы больше не говорили об этом. Никогда не говорили. Ни о чурках и русских, ни об его отце. Наверное, зря. Просто тогда я не смог бы ему всего объяснить, не нашел бы таких слов. Если бы я смог поговорить с ним сейчас, я бы постарался. Но он уже мертв, поэтому только в своем уме и памяти я могу к нему обратиться.

Динька, нельзя считать людей варварами, дикими, бескультурными, чурками только потому, что их культура отличается от твоей. С их стороны и ты выглядишь дикарем. Надо понять, что люди разные. У каждой нации своя история, свои традиции, свой язык. Русские называли иностранцев «немцами», то есть немыми, так как им казалось, что если человек не говорит на их языке, значит он вообще не умеет говорить и все равно что немой. Это и есть психология дикарей, каждое племя первобытных людей считало собственно людьми только себя, а других — нет. «Ад — это другие». Оттого самоназвания многих народов обозначают простое слово «люди». Например, нохчи, от «нах». Позже появилось «вай-нах», наши люди. То есть другие — они тоже люди, хотя и чужие. Хотя бы какое-то движение вперед.

У дикарей обычаи и ограничения распространяются только на соплеменников, а инородец всегда вне закона. С ним можно поступать как угодно. Это и есть дикость, варварство. И те чеченцы, которые считают, что должны быть нравственными только в своем кругу, а с чужими можно быть распущенными и жестокими, — они лицемеры, подонки, они не понимают законов гор, обычаев своего народа. И те русские, которые презрительно именуют иноплеменников «чурками» или еще как-нибудь, которые считают, что чеченцы — вне закона по определению и их можно и нужно убивать, истязать, как вздумается — самые худшие из первобытных дикарей, настоящие чурки.

А твой отец… Я не должен был говорить тебе о нем так, прости меня. Но и ты, ты тоже мог понять, хотя бы постараться понять. Это не вина твоя, не позор. Просто судьба, испытание. В Коране сказано, что Аллах не посылает человеку такого испытания, которого тот не смог бы вынести. Ты сильный, Динька, ты всегда был сильным, поэтому Аллах подвергал тебя суровым испытаниям, ведь ты мог преодолеть все и сохранить в сердце чистоту и любовь.

И, знаешь, мы все — как ты. Все люди, они не знают, кто их отец. Мы знаем только свою мать — вот она, эта земля, эта природа, ее можно видеть, слышать, трогать руками. Но никто не видел Отца. А когда мы узнаем, внезапно, как ты, кто Он, то окажется, что мы — одной крови. Мы все одной крови. Мы братья.

14. Солнечная страна
Как я жил в Безмеине девять месяцев в году, от одних летних каникул до других? Обыкновенно, как жили все дети в СССР. Ходил в школу, занимался в спортивных секциях. Я увлекался вольной борьбой, потом самбо и фехтованием.

Безмеин был обыкновенным русским городом, хотя и находился в Туркмении. Большинство населения составляли русские, поселенные здесь, чтобы работать на большой электростанции и промышленных предприятиях. Жило в городе и немного туркменов, с нами учились их дети, но городские туркмены были обрусевшими. Настоящие туркмены жили в сельской местности. Когда они приезжали в город, в своих ярких халатах, с головами, обмотанными тряпками, на ишаках, то выглядели так, как будто сбежали с карнавала или съемок кинофильма по мотивам восточных сказок.

Иногда мы с пацанами, увидев на улице такого али-бабу, забрасывали его булыжниками. Он слезал с ишака, громко ругался на своем языке и гнался за нами, закрывая руками голову от летящих камней.

А на праздниках в школе, когда разыгрывался сюжет «15 республик — 15 сестер», в туркменскую национальную одежду наряжали темненькую Риту, хотя она была еврейкой.

Безмеин был новым красивым городом. С белоснежными многоэтажками, широкими прямыми проспектами, фонтанами и парками, кафетериями и кинотеатрами. И жизнь в нем была современной.

Мы рано взрослели. В пятом классе я уже целовался с подружками взасос, а в седьмом девушка с соседней улицы завела меня в подвал, раздела и сделала мужчиной.

В Шали все было по-другому.

15. Безумие
Что-то стало меняться, сначала незаметно, исподволь. Потом все реальнее, тверже. Во мне поселилась другая сила, она рвала меня изнутри, тянула вверх мое тело, прорывалась угрями на коже.

Приехав на очередные каникулы, Динька стал рассказывать уже не о том, как он летал в космос или плавал на подводной лодке. Теперь темой его подвигов были девушки, которые, если верить его словам, десятками признавались ему в любви и хотели сделать с ним «это». Об «этом» Динька рассказывал скупо, хотя всем нам, особенно мне, так хотелось деталей, подробностей. Но он, пространно описав предысторию события, в самом интересном месте был до обидного лаконичен и сдержан. Мы и верили, и не верили. Ведь все это для нас было даже фантастичней, чем полеты в космос.

Но сомнения развеялись еще через год. Изменилось не только время, наш возраст и то, как мы видели мир. Изменился сам Динька. Стало слишком очевидно, кто он…

Еще пару лет назад — угловатый мальчик, со смешными оттопыренными ушами. Теперь земной бог, настоящий Аполлон. Благородный профиль, безупречно сложенное тело, всегда загорелая и манящая кожа, к которой так хочется прикоснуться, а уши прикрыты черными вьющимися волосами.

Взрослые уже не запрещали ему выходить за стены ПП-2, и мы гуляли по всей округе. Это стало настоящим бедствием для окрестных девушек. Увидев Диньку в первый раз, они замирали и так стояли несколько минут, бесстыдно пожирая его глазами. Дальше было настоящее коллективное помешательство. Сарафанное радио распространило сведения о том, кто этот красавец, где он живет, как его зовут. Девушки стекались чуть ли не толпами. Завидев Диньку, они еще издалека без всякого стеснения орали: «Денис!». Пользовались любым поводом, чтобы пообщаться с ним. Эпидемия принимала все более тяжелые формы. И вот уже пошли откровенные признания в любви. Причем чувство ревности этим девушкам было, похоже, не знакомо. Они могли прийти вдвоем, втроем, вчетвером, с подругами или сестрами. Все искренне и с выражением произносили твердо заученную по-русски фразу: «Денис, я тебя люблю!» — и при этом звонко смеялись. И никто не смущался, как будто бы речь шла о чем-то совершенно обыкновенном и естественном. Динька улыбался в ответ соблазнительнейшей из улыбок, обнажая ровные и белоснежные зубы, отпускал комплименты на грани фола, назначал свидания.

И я, и все юноши нашей округи были просто в шоке. Уж такого мы точно не ожидали от своих скромных чеченских девушек. Встречаясь с нами, они опускали глаза, из них слова было не вытянуть, а уж пригласить на свидание в уединенном месте — об этом мы и думать не могли!

Но для них Динька был другим, он был вне закона. С ним было можно все, чего нельзя с нами, и они были готовы. Я уверен, что, предложи Динька какой-нибудь из них переспать с ним сразу, с первой встречи, едва ли кто отказался бы. Но Динька не давался так просто. Он очаровывал, мучил, обольщал и… все. Оставлял их на полпути.

Мне кажется, что он мстил. Хотя кому и за что?

16. На току
В одни из летних каникул Зелик сказал, что пойдет работать в совхоз, на ток, в ночную смену. Заработать денег на одежду и обувь к учебному году, натаскать зерна для домашней живности. Вся местная молодежь лет с четырнадцати-пятнадцати летом работала в совхозе. Зарплата была маленькая, но зато позволялось после смены унести с собой сумку с пшеницей, кукурузой или даже семечками подсолнуха. Вернее, не совсем позволялось, через проходную зерно было не вынести, и даже у тайного лаза несунов иногда поджидал старый дедушка-сторож, заставлявший нести ворованное обратно и высыпать в элеватор. Но в целом на это смотрели сквозь пальцы. Иначе никто не стал бы работать.

Ни денег, ни тем более зерна мне не требовалось. Мать и отчим и так одевали меня в самую модную одежду, скота и домашней птицы мы, конечно, не держали, живя в благоустроенной по-городскому квартире в четырехэтажном доме. Но оставаться одному в ПП-2 было скучно. И я упросил бабушку, чтобы она разрешила мне пойти работать с Зеликом.

Зелик все устроил через своих знакомых. Официально работать можно было только с шестнадцати лет, но вместо нас в ведомостях заработной платы оформляли каких-то других людей, совершеннолетних. Так делали все в округе. Без детского труда совхозу было бы не потянуть битву за урожай.

Совхозный ток представлял собой заасфальтированное волнами поле, элеватор, склады и цех по производству травяной муки. Мы работали на погрузчиках — самоходных установках с конвейерной лентой, загружая в машины зерно, золотыми барханами уложенное под открытым небом. Когда собирались тучи, мы накрывали барханы брезентом, а после дождя сушили зерно — пересыпали барханы погрузчиком.

Заборная лента погрузчика уже бархана, поэтому приходилось часами махать деревянной лопатой, подкидывая к ленте осыпающееся с краев зерно. Иногда нас отправляли на элеватор или ссыпать травяную муку в мешки. Работа тяжелая. Но на току было весело.

Все это больше напоминало праздник, чем трудовые будни. У чеченцев в Шали не было дискотек или клубов. А здесь каждый вечер собиралась вся окрестная молодежь, и парни, и девушки. Ночная смена начиналась в четыре пополудни и заканчивалась в час ночи. И всю дорогу из магнитофона в тракторе хрипела громкая музыка: «Ласковый Май», «Мираж» или Modern Talking. По ходу работы мы разговаривали, перебрасывались шутками, знакомились. Девчонки кокетничали. Парни распускали хвосты.

А в перерывах можно было упасть на золотой бархан где-нибудь подальше от гремящей сельхозтехники и лежать, смотря в звездное небо.

На току я впервые подружился с другими чеченскими парнями, кроме Зелика. Хотя произошло это не сразу, сначала пришлось несколько раз подраться.

17. Поединок
И вот, девушки нашей округи уже познали сладость общения с божеством. Но парням только предстояло узнать Диньку. Это случилось еще через девять месяцев, когда Динька пошел вместе со мной работать на ток.

Чеченцы приняли чужака в штыки. Было достаточно уже того, что он не наш, он русский, а тут еще почти все девушки не сводили с него глаз. Поэтому было решено, что Диньку следует проучить. Я знал, что вставать в оппозицию бесполезно и соблюдал нейтралитет. Учить Диньку должен был Ислам Саибов, из семьи пришлых, кабардинцев, старательно стремившихся очечениться. Саибов был старше и меня, и Диньки, раньше он дрался со мной и чаще всего побеждал. Теперь настала очередь моего друга.

Не прошло и нескольких смен, как Саибов придрался к Диньке, наговорил ему обидных слов и так устроил повод для драки. Драться вышли за ток, к старым комбайнам.

Диньке хватило нескольких минут, чтобы завалить задиру и блокировать его болевым приемом. Динька был очень спортивен, развит. Знал приемы самбо, обладал силой, гибкостью и быстрой реакцией. Толпа парней-зрителей констатировала победу Диньки и стала смеяться над Саибовым. Ислам пообещал, что возьмет реванш завтра.

И так продолжалось смену за сменой. Поединки чужака с Саибовым стали штатным развлечением. Динька демонстрировал разнообразные приемы, укладывал соперника, показывал удушения и другие хитрости самообороны. Но никогда не бил побежденного.

И все же симпатии зрителей, кроме меня, конечно, были на стороне Ислама. Победу Диньки встречали недовольными возгласами и все ждали, когда кабардинец возьмет реванш. И он взял реванш. Это должно было случиться просто по закону вероятности. Однажды Динька, делая сложное движение, не заметил валявшейся в траве железки от комбайна. Он вывихнул ногу и упал. Тут же Саибов навалился сверху и стал кулаком наносить удары по его лицу. Динька был почти без сознания от боли в ноге, от сыплющихся тычков в лицо и не мог достойно сопротивляться. Я потребовал остановить схватку. Парни подождали, пока Саибов не превратил лицо Диньки в кровавое месиво, и наконец оттащили его. Все, объявили они, бой закончен, русский побит.

Но… все уже повернулись к нам, к Диньке и ко мне, помогающему Диньке подняться, спиной и расходились, как…

Вдруг, неожиданно для всех, Динька, собрав остаток сил, оттолкнул меня и сказал, с трудом шевеля разбитыми в кровь губами:

— Я не побит. Я буду дальше драться.

Вся свора в изумлении оглянулась. Саибов, хвастливо посмотрев на парней, подошел к Диньке. Он сделал обманное движение руками, Динька попытался выставить блок и получил удар ногой, с размаху, между ног. Динька согнулся от боли, и Саибов нанес еще один удар ногой, по голове. Динька упал. Ватага злобно хохотала.

А Динька опять встал, еле держась на ногах, попытался принять стойку и знаком показал, что дерется дальше. Саибов быстро приблизился, ударил его кулаком в живот и головой в лицо. Диньку скрючило. Саибов схватил его за волосы и несколько раз приложил коленом, а потом отбросил на траву.

Динька встал, медленно, боком, сжал кулаки, поднял их к разбитому лицу и что-то произнес, кажется, «давай, гад». Я больше не мог на это смотреть, я бросился вперед и встал между Саибовым и Динькой:

— Все, хватит! Если хотите, пусть Ислам теперь дерется со мной.

Самый старший из наших парней, Адам, подошел ко мне и сказал:

— Это не твое дело. Он хочет драться, пусть дерется. Все по-честному, один на один. Когда будет надо, будешь драться ты.

Меня оттащили, а Саибов нанес Диньке еще несколько ударов, но уже шутя, вполсилы. Забежал сзади и ударил Диньку ступней по ягодицам. А Динька внезапно обернулся и сделал красивый мах правой ногой, попав Исламу прямо в челюсть. И, не удержавшись на одной ноге, сам рухнул и уже не мог подняться. Ислам завыл и бросился было на лежащего Диньку, но тут Адам строго крикнул ему:

— Стой!

Динька лежал на траве, Ислам стоял, держа рукой выбитую челюсть, вся компания стояла кругом и смотрела на происходящее в полном недоумении.

— Это очень храбрый русский. Я таких раньше не видел. Он настоящий мужчина, — высказался Адам.

— Он не русский, — это произнес я, и все уставились на меня с непониманием. Я продолжил: — Он не русский. Его отец из нашего тейпа, Эрсной. Просто Динька живет в Туркмении, с матерью, и чеченского языка не знает. Динька сын чеченца.

— Почему ты не сказал нам этого раньше? — спросил Адам.

— Раньше вы бы не поверили. И, главное — разве это важно? Важно, что он настоящий мужчина, храбрец, и теперь вы это знаете, — ответил я.

Мы говорили по-чеченски, и Динька ничего не понял. Адам сам подошел к нему, помог подняться, крепко сжал его рукуи обнял, прикоснувшись своей щекой к его щеке.

— Извини, Денис. Ты наш брат, ты мужчина, — это Адам сказал по-русски. Потом обернулся и начал говорить снова по-чеченски, обращаясь к Саибову: — А у тебя нет благородства, в честном бою победить не можешь, только и умеешь что лежачего бить. Кто вы, Саибовы, такие, чтобы поднимать руку на наш тейп? Не смей больше трогать нашего брата.

18. Яблоко от яблони
Это лето, когда мы с Зеликом вместе работали на току, было нашими последними каникулами. И я, и Зелик пошли в школу с шести лет и в шестнадцать уже заканчивали десять классов. Зелик учился на одни пятерки, родители готовили его к поступлению в городской вуз. Меня учеба никогда не интересовала, мне нравилось заниматься спортом, поэтому моя успеваемость была едва удовлетворительной и институт мне не светил.

В тот, выпускной, год я впервые приехал в Шали зимой, на каникулы. Так как летом приезжать уже не собирался: Зелика не будет, да и у меня начнется другая жизнь.

И вот отзвенел последний звонок. Мне было все равно, куда идти учиться дальше, и я подал документы в ПТУ, где учили на электрика. Зелик поступил на юридический факультет Ростовского университета. Об этом я узнал из его письма. Тогда, зимой, мы договорились переписываться. Я продолжал заниматься спортом, участвовал в квалификационных соревнованиях, получил КМС по вольной борьбе.

А в семнадцать произошло вот что. Одна из девушек, с которыми я встречался, забеременела. Дурочка, она даже мне ничего не сказала. Ее положение стало явным, и аборт делать было поздно. К моей матери пришли ее родители. Я все понял, столкнувшись с ними в дверях нашей квартиры. Только я зашел, как мать раскрыла на меня свою пасть и стала орать про то, что я гадкий блядун, и другие мерзости.

Но я остановил ее. Я сказал, мол, мама, яблоко от яблони недалеко падает, так ведь ты думаешь? Какой был мой папаша, такой и я, так выходит? Так вот хрен вам всем. Я женюсь на этой девушке, и мне наплевать, что ты по этому поводу думаешь.

Едва мне исполнилось восемнадцать, мы зарегистрировали брак. Стали жить вместе с ее родителями, которые вскоре стали хорошо ко мне относиться и заботились о нас, молодых, безработных и безденежных. В положенный срок у меня родилась дочь. И был призыв. Никаких отсрочек я добиваться не стал и ушел служить в армию, оставив жену и ребенка на попечение тестя и тещи. У меня была мечта служить в Псковской воздушно-десантной дивизии. И эта мечта исполнилась: приняв во внимание мою отличную физическую подготовку, меня взяли в десант.

Служба проходила в общем хорошо. Первые полгода было тяжело, как всем. Но зачмырить себя я не дал. А когда сошелся с парнями с Кавказа, которые признали меня своим земляком, вопрос о моем статусе даже в условиях дедовщины больше вообще не стоял. Мне нравились постоянные физические нагрузки и строгая дисциплина. А еще атмосфера настоящей мужской дружбы.

Приходили письма от Зелика, он рассказывал о своей студенческой жизни, я отвечал, писал о том, как служу. Первое время мы писали друг другу часто, потом все реже, но надеялись встретиться, когда закончится срок моей службы. Один раз я съездил в отпуск домой, в Безмеин, к жене и дочери.

А потом настал долгожданный дембель. Старшим сержантом, десантником, отличником боевой и физической подготовки я поехал в Туркмению. Но нашел там уже совсем не то, что оставил два года назад.

За это время безумные политики развалили Советский Союз. Туркмения стала независимым государством Туркменистан. Безмеин наводнили туркмены, самые настоящие, али-бабы. И даже наши, городские, туркмены стали вести себя совсем по-другому. Враз отучились понимать русский язык. Русских выживали из города. Устраивали погромы, избиения. Увольняли с работы. Стало невозможно никуда устроиться, и я не стал продолжать бесполезную учебу в ПТУ, которое уже даже как-то переименовали.

Мы с другими русскими парнями несколько раз задавали трепку этим погонщикам ишаков, но все заканчивалось тем, что нас бросали в КПЗ милиционеры, уже сплошь туркмены. Мы не могли изменить положения вещей. Русские уезжали — семьями, целыми поездами. Даже продать квартиру было практически нереально. Туркменские покупатели приходили и давали унизительно маленькую цену, а когда мы не соглашались, повторяли: ну, как хотите. Все равно уедете, и мы заберем квартиру даром.

России было наплевать на нас. Когда-то она поселила здесь русских, вывезла из родных краев, чтобы они работали на благо большой страны. А теперь забыла, бросила. Так мы чувствовали себя — как забытый отряд в далеком тылу врага. Нас гнали отсюда, и никто не ждал нас там, в России.

В конце концов уехал и я, взял жену и ребенка, упаковал вещи в чемоданы и уехал. Как я выбирал, куда ехать? Мне было все равно. Нас нигде не ждали. Мы с женой расстелили на полу большую карту Советского Союза и попросили дочь ткнуть пальцем в любое место. Ее пальчик остановился на городе Пермь. Туда мы и поехали.

В Перми меня взяли в ОМОН. Я служил в десанте, поэтому проблем с трудоустройством не возникло. Хуже было с жильем. Еле нашли для нас комнату в общежитии. И все же это было лучше, чем пропадать в Туркмении.

А страна продолжала трещать по швам. И вот началась война в Чечне. Когда бойцов ОМОНа стали посылать «в командировку» на эту войну, я изъявил желание поехать. Обещали солидные «боевые», что было весьма нелишним для нашей семьи. Но не только в этом была причина. Мне хотелось вернуться туда, посмотреть на места своего детства. Может, я хотел встретить своего отца.

И убить его.

С Зеликом мы давно потеряли связь. Моего нового адреса в Перми он не знал. Я ему не писал. Да и почта в Чечне едва ли работала.

19. Зима
Что-то сломалось в этом мире, разладилось, пошло наперекосяк. Динька приехал зимой. Это было нелепо. Он был такой же красивый и загорелый, божество лета, Дионис — а вокруг лежал подтаявший снег, лужи стянуты льдом и я укутан в теплую одежду. Да, мне было странно внутри, но сердце мое все равно радовалось встрече с Динькой. Я обнял его и пожал ему руку. Мы пошли гулять по улице. Мне так хотелось не выпускать его руки из своей, но мы уже не были детьми и не могли позволить себе такие нежности. Поэтому мы просто шли рядом и разговаривали. Это была наша последняя встреча, моя и Диньки.

Если не считать того дня, когда он погиб.

Закончив школу с медалью, я поступил в Ростовский государственный университет и стал жить в Ростове, приезжая в Шали только на каникулы. О городах, где жил, — либо хорошо, либо ничего, поэтому я ничего не буду рассказывать о Ростове. Учеба длилась пять лет. За это время сначала пытались реформировать, а потом отменили марксизм-ленинизм и переписывали учебные программы. Менялась законодательная база, социалистическое право уходило в прошлое. СССР распался, ГКЧП, ваучеры, приватизация, деноминация. Демонизация. Деньги, отложенные моим отцом на сберкнижку для того, чтобы я купил себе квартиру после окончания вуза, трансформировались в стоимость бутылки портвейна.

Эта была еще и эпоха романтического бандитизма. Самым привлекательным был образ «чеченской мафии». Многие мои сверстники уехали в большие города России и стали там крутыми бандитами и бизнесменами. Еще больше вернулось домой в гробах. Много позже я понял, что никакой «чеченской мафии» не было. Руками понтовитых и безбашенных горцев все кому не лень таскали каштаны из огня. В Питере тамбовцы и казанцы, деля сферы влияния, использовали чеченцев как боевые отряды. Алхазуры с казбеками падали на мостовые с простреленными головами, а Владимиры и талгаты получали свои кормушки. В Москве банковские мошенники опускали финансовую систему через поддельные авизо, а светились при этом те же вездесущие «чеченцы». И так было везде.

Меня, признаться, все это почти не занимало. Я учился, а природную склонность к романтике и авантюризму удовлетворял любовными приключениями, в которых здесь не было недостатка. Через пять лет я получил свой диплом о высшем юридическом образовании и вернулся в Шали.

В Чечне уже правил Дудаев. Моего отца отправили в отставку с должности в районной администрации за пророссийские настроения. Куда мне было устраиваться на работу, я не знал. Ичкерия объявила, что живет по законам шариата. Шариату нас на юридическом факультете не обучали. Разве что только поверхностно, в рамках курса истории государства и права.

С моим дядей, алкоголиком и мастером на все руки, и двоюродным братом Ахмедом мы основали предприятие, которое я гордо окрестил «Заводом Форда». Мы покупали по дешевке старые и разбитые машины и собирали из груд металла автомобили, которые затем продавали на авторынке в Шали. ГАИ как таковой не существовало, о регистрации номерных знаков, ПТС и перебивке номеров двигателей и кузовов заботиться нам не приходилось. Главное, чтобы машина передвигалась своим ходом, желательно на низкокачественном самодельном бензине, которым торговали на каждом углу ведрами и трехлитровыми банками.

И наши машины передвигались не хуже остальных. О, какие монстры выходили из нашей мастерской! «Жигули» и «Волги» скрещивались с иномарками, переставлялись двигатели, ходовая — все, что хоть как-то совмещалось друг с другом. Если что не очень совмещалось, наш главный инженер-конструктор, дядя, дорабатывал детали с помощью нехитрых слесарных инструментов. Кузова рихтовались, шкурились, красились в модные цвета — и вот новый роскошный автомобиль уже готов на продажу. Войдя во вкус, я клеил на заднем стекле выпускаемых нами машин объявление: «Завод Форда. Ремонт и восстановление любых автомобилей. Шали, ул. Набережная, 24».

20. Танки
В политику мы не лезли, занимались исключительно своим бизнесом. Бородачи в зеленых халатах, устраивавшие дикие пляски с автоматной стрельбой на площадях, нас не интересовали. Но плодами наступившего хаоса воспользоваться мы были не прочь, как все.

Недалеко от Шали находился военный городок. Там располагалась воинская часть, казармы, квартиры офицеров, учебные поля, ангары. Все это мы увидели только при Дудаеве: во времена советской власти чеченцев на территорию военного городка не пускали. По какой-то удивительной договоренности с российским правительством дислоцировавшаяся под Шали воинская часть была снята с места и отправлена в Россию, а большая часть военного и технического имущества оставлена здесь. И все Шали потянулось грабить городок.

Не могли оставаться в стороне и мы. В один из вечеров, оседлав «москвич»-пикап, мы с двоюродным братом двинулись в военный городок, надеясь поживиться на останках военного автохозяйства полезными запчастями, а удастся — и целый грузовик были не прочь стянуть. Проехав уже не охраняемый, с вывороченным шлагбаумом, въезд в городок, мы направились к скопищу ангаров. У ангаров стоял дед в защитной форме и с зеленой повязкой на шапке, видимо, поставленный ичкерийской властью стеречь имущество.

— Ваша (уважительное обращение к старшим), пусти, пожалуйста, запчасти посмотреть! — попросил его я.

— Сто долларов! — ответил хранитель воинских запасов.

Мы поторговались и сошлись на пятидесяти.

— Открывайте ангары и берите что хотите.

Замок на двери в ангар мы сломали монтировкой и проникли внутрь. Когда осмотрелись…

— Ёёёёёёёёёёёёёёё! — вырвалось у меня. В ангаре стояли танки, настоящие танки, рядами, с зачехленными орудиями, пахнущие соляркой и машинным маслом.

— Какого черта??? — еще сказал я и подумал: что же теперь будет?..

Танки спали, но сон их был чуток. Чувствовалось, что недолго они будут вот так стоять…

21. Бомбы
Выгонять танк из ангара мы не стали. Зачем нам танк? Конечно, с учетом того, что он обходился нам в 50 долларов, а на рынке его можно было продать за 2 тысячи, это была бы хорошая торговая операция. Но мы не хотели портить имидж своей фирмы. Завод Форда (Шали, ул. Набережная, 24) — гражданское предприятие и военной техникой не занимается.

А в воздухе запахло войной. Россия грозила применением силы. По ичкерийскому каналу бесновался усатый фюрер Дудаев, призывая вступать в национальную гвардию, защищать свободу и независимость с оружием в руках. Объяснял, как устраивать бомбоубежища и спасаться от артобстрелов и бомбардировок.

Люди крутили пальцем у виска. Как же, сейчас, все бросим и пойдем с автоматами танцевать. Синкъерам (вечеринку) устроим. Только ты нам тогда не бородачей присылай, а красивых девушек! С кем нам ловзар (свадьбу) справлять, с этими небритыми мужиками? Может, нам и спать с ними? Сам с ними спи. Нам надо работать, деньги зарабатывать, жениться на красавицах, дома строить, детей рожать. А с русскими сам разберешься. Москва тебя поставила, Москва и снимет. Мы и знать тебя не знали, ни тебя, ни всех твоих ламарой (спустившихся с гор). Голову полечи! В Афганистане ущелья ковровыми бомбардировками выравнивал, думаешь, и русские так сделают? Здесь не Афганистан, если русские думают, что Чечня — часть России, с чего они будут бомбить свою территорию?

На Новый год начался штурм Грозного. Грохот взрывов со стороны города не прекращался ни днем, ни ночью. Некоторые шалинцы вступили в ополчение и воевали на грозненских улицах. Но большинство оставалось дома. Ждали, что все кончится, не верили в происходящее.

В январе федеральная авиация разбомбила авторынок, нанесла удар по мирному селу. Это было самое лучшее агитационное мероприятие по вступлению в ряды Вооруженных сил Ичкерии, перед которым померкли все пропагандистские усилия Дудаева с Удуговым. Целый день село хоронило сотни убитых, а на следующий в Грозный уже отправились ополченцы.

Авианалет нанес непоправимый ущерб нашему бизнесу. Два готовых автомобиля превратились в покореженный металлолом; погибли мальчишки, нанятые нами для продажи машин. Сам я спасся чудом: во время бомбардировки выехал с потенциальным покупателем по дороге за Герменчук, демонстрируя технические характеристики опеля-мутанта с неродным мотором.

Вечером третьего дня мы с Ахмедом сидели во дворе, который и был, собственно, Заводом Форда.

— Зелим, все наши в ополчение идут. Что же мы, как суки, будем дома отсиживаться? — спросил Ахмед.

— Э, Ахмед, ты что, тоже решил стать крутым ичкерийцем? А о матери своей ты подумал? Убьют тебя, что она будет делать? — образумливал я своего партнера и родственника. — В этой войне чеченцам все равно не победить. Знаешь, когда взяли в плен имама Шамиля, его повезли через всю Россию в Петербург, к царю. Они ехали и ехали, а Россия все не кончалась. «Если бы я знал, что Россия такая большая, не стал бы с ней воевать», — сказал тогда Шамиль.

Ахмед не сдавался:

— По телевизору проповедник стихи из Корана читал. Я запомнил один перевод, сура 3, аят 13: «Знамением для вас было столкновение двух отрядов: один отряд сражался во имя Аллаха, а другой не веровал в Него. Верующие увидели, что неверные вдвое превышают их числом. Но ведь Аллах помогает тому, кому пожелает. Воистину, в этом назидание тем, кто видит».

Я ухмыльнулся:

— Ты у нас теперь мулла? Или святой шейх?

Ахмед надулся:

— Не смейся над Священным Кораном! Тот проповедник сказал, что, даже если врагов больше, мы все равно победим, потому что с нами Аллах! Таков смысл аята.

Я обдумал свой ответ и возразил:

— Над Священным Кораном я не смеюсь. А проповедник твой из телевизора дурак, не понял он смысл 13-го аята. Чудес в подлунном мире не бывает. Побеждает тот, кто сильнее. В аяте о чем рассказывается? Увидели мусульмане, что их врагов больше, и возмутились — почему Аллах делает наших противников сильнее, чем мы? А Коран говорит: Аллах кому хочет, тому и помогает. У вас, бородачей, спрашивать не будет. Захотел — и сделал так, что русских больше, они и победят.

Ахмед продолжал дуться на меня. Я попытался объяснить ему мягче:

— Да и за что мы пойдем воевать? С кем? Это все грязная, кровавая игра, не наша игра. Скоро все кончится, Дала мукхлахъ (дай Бог).

— Дала мукхлахъ… — эхом повторил Ахмед. Воевать мы не пошли.

Война сама пришла за нами.

22. Грозный
Командированные из Пермского ОМОНа были отправлены поездом до Ростова-на-Дону. Оттуда до Ханкалы нас везли на автобусах. Из Ханкалы двинулись в сторону Грозного в сопровождении танка и БТР.

Была весна, на разбитых дорогах грязь, но в небе сладко щурилось теплое солнышко. Мы ехали в полной выкладке, в бронежилетах, с автоматами и боекомплектом. В «пазике» было жарко и душно. Бойцы снимали каски и обмахивали себя кто чем мог. Продвигались медленно. Время от времени колонна останавливалась, если саперы на головном БТР замечали что-то подозрительное. На подступах к Грозному сбоку у дороги как из-под земли возникла стайка мальчишек. Лет по пятнадцать-шестнадцать. Сельские пацаны в гражданской одежде. Только обвешанные оружием. Один из них успел выстрелить из гранатомета по БТР. Во время выстрела гранатомет, наверное, дернуло, и заряд ушел мимо, перелетел цель и взорвался на другой стороне дороги. Мальчишки открыли огонь по колонне из автоматов. Пули прорешетили борт «пазика», мы стали выскакивать и занимать позиции за танком и БТР. После короткой перестрелки нападавшие были уничтожены.

Я сходил к обочине дороги и собрал оружие убитых. В нашем автобусе истекал кровью сержант Пилипенко, я знал его по работе в Перми. От этих бронежилетов больше вреда, чем пользы. Без него ранение могло быть сквозным и не очень опасным, но в консервной банке бронежилета пуля металась из стороны в сторону, разрывая внутренности.

Так состоялось наше боевое крещение.

В Грозный мы въезжали со стороны площади Минутка. Я бывал здесь раньше, в детстве, когда мы с Зеликом приезжали в город сходить в кино или на концерт. Теперь этих мест было не узнать.

Грозный, Грозный. Задумывайтесь, прежде чем давать имена своим детям, городам или даже собакам. Ведь давая имя — определяешь судьбу, так уж получается. Почему его не назвали Мирным, Зеленым, как-нибудь еще? Теперь город был действительно грозен, оправдывая свое название. А еще он был ужасен, он был настоящим кошмаром. Первое, что вспомнилось, — это Сталинград во время Великой Отечественной, такой, каким мы видели его в фильмах про войну. Разрушенные здания, улицы в воронках, и из каждой щели может прилететь смерть.

Нашей боевой задачей было удерживать блокпост у здания драмтеатра. Что мы и делали, отстреливаясь от боевиков. Патрулировали улицы, нередко вступали в бой. Однажды, выбивая боевиков из дома, мы попали в окружение и жались к стене на первом этаже, боясь выйти в атаку. Нас выручил подоспевший на подмогу отряд десантников.

— Какой вы ОМОН, обздон вы, вот кто. Обделались со страху, — презрительно ухмылялись наши спасители.

Враг был везде и всюду. Снайперы, гранатометчики стреляли из развалин домов. Линия фронта, даже если она и была, пусть самая условная, проходила не в пространстве, а во времени — по границе дня и ночи. Если в светлое время суток мы еще пытались хоть что-то в городе контролировать, то ночью нам оставалось лишь прятаться за циклопическими бетонными стенами блокпоста.

Командировка продлялась. Видимо, федеральных сил в Чечне было недостаточно, чтобы вовремя отпускать нас домой. Но я и не стремился. Мне нравилось воевать.

Оттого я люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.
Так писал Николай Гумилев, любимый поэт Зелика.

Где был Зелик в это время? Я не знал. Все же это не курорт, и просто так поехать в Шали я не мог.

На грозненском блокпосту нас сменил свежекомандированный ОМОН из Петербурга. А мы были отправлены к райцентру Урус-Мартан.

23. Ремонтное подразделение
Я и Ахмед, по обыкновению, возились с железками во дворе, собирая под руководством дяди самодвижущуюся повозку в корпусе старого ГАЗ-2410. К воротам подъехали несколько «уазиков», из них высыпали вооруженные люди в камуфляже.

— Кто здесь главный? — спросил боевик с едва пробивающейся сквозь кожу на подбородке белесой щетиной. В руках полевого командира был листок с нашей фирменной рекламой и гарантией качества: «Завод Форда. Шали, ул. Набережная, 24». «Разрекламировали на свою голову», — подумал я, выходя навстречу боевику.

— Ассалам алейкум!

— Ва-алейкум салам! Так ты, стало быть, и есть тот самый Форд? — спросил боевик. Его команда дружно загоготала.

— А ты приехал, наверное, из Америки по поводу защиты прав на торговую марку? — сказал я. — Или хочешь купить у меня машину?

— Покупать я ничего не буду. Решением командования Южного фронта Вооруженных сил республики Ичкерия ваше предприятие в полном составе мобилизуется для обороны от русских захватчиков. Вы придаетесь Шалинскому танковому полку как ремонтное подразделение. Ну, где твой завод?

— Вот он, мой завод, все что видишь, — ответил я.

Боевики опять захохотали.

— А что, без нас никак не обойтись? — продолжал я.

— Мы вообще-то специализируемся по карбюраторным двигателям. А танки — это же дизель… — поддержал меня дядя, с трудом ворочающий языком после вчерашней алкогольной медитации.

— Дизель-шмизель, разберетесь, раз вы такие мастера. А приказы не обсуждаются. В случае отказа мы будем вынуждены рассматривать вас как дезертиров и поступить с вами по законам военного времени!

«Ссылочку на пункт, статью, пожалуйста» — хотел было я сострить, но удержался. Боевики, хоть и громко смеялись, шутить были не намерены. Командир продолжил:

— Завтра утром у исполкома — с необходимым для ремонта танков инструментом и стрелковым оружием.

Тут Ахмед взвился, будто его оса ужалила:

— Как, а разве оружие нам не выдадут?

— Нет, придете со своим. Все так делают. Если нету — купите, — такой был ответ.

Ахмед огорчился:

— Что же ваш Дудаев на букву «м» даже оружием не запасся? Это так он готовился к войне? Куда он деньги за нефть подевал?

Я одернул его:

— Замолчи, Ахмед! — И обратился к боевикам: — Хорошо. Мы с двоюродным братом будем утром у исполкома. Только дядю оставьте в покое. Он уже в возрасте. Да и не самый лучший боец он, вечером у него пьянка, утром похмелье.

— Дик ду (хорошо), — ответил командир, и боевики ушли.

— Вот видишь, — сказал я Ахмеду, — мы с тобой спорили: идти на войну или нет, а Аллах решил за нас. Придется повоевать. Не хочу бегать. От русских бегать, от чеченцев бегать, не дело это. Я в Советской армии не служил, институт меня освободил, но, видно, от всеобщей воинской повинности никуда не деться, будем в ичкерийской армии служить.

Следующим утром мы загрузили в пикап инструмент, заехали на базар, купили себе по АКМ и прибыли к исполкому. Оттуда нас сопроводили к военному городку, где готовился к боевому выезду Шалинский танковый полк.

24. Урус-Мартан
Райцентр Урус-Мартан обороняли крупные силы боевиков. Брошенные в атаку общевойсковые подразделения были потоплены в собственной крови и отошли с большими потерями.

Это война всех против всех. Со стороны чеченцев воюют то подразделения национальной гвардии, то самостоятельные отряды ополченцев, не всегда имеющие связь друг с другом и с центром. То же самое и в федеральных войсках. Общевойсковые части, ВВ, артиллерия, ОМОН, ВДВ, спецподразделения ГРУ, ФСБ. У каждого свои начальники, и я сомневаюсь, что кто-то согласовывает и контролирует действия каждой из силовых структур. Нередко мочат друг друга — по ошибке или якобы по ошибке.

Но определенная логика в проведении операций есть. Обычно сначала в огонь бросают призывников. Это парнишки по восемнадцать-девятнадцать лет, только из учебки, они и стрелять-то толком не умеют. Когда начинается бой, плачут от страха, падают на землю и лежат, закрыв головы руками. Если чеченцы берут их в плен, то, как правило, отпускают, отобрав оружие. Или сдают на руки матерям, которые приезжают в Чечню забрать своих малышей, как из детсада.

Положив мертвыми призывников и убедившись, что сопротивление серьезное, войска начинают обрабатывать защищающееся село ковровыми бомбардировками, артиллерией и системами залпового огня «Град», «Ураган». После выдвигаются танковые и механизированные части, спецподразделения. Когда боевики выбиты и очаги сопротивления подавлены, в село заходят контрактники или ОМОН — проводить зачистку. Зачистка заключается в том, что на улицах и в домах расстреливаются подозрительные мужчины от четырнадцати лет, подвалы и темные сараи забрасываются гранатами. Попутно можно грабить дома, а если попадаются симпатичные девушки, то и это — трофей победителей.

В общем, на войне как на войне.

Бой под Урус-Мартаном был очень важным. Возможно, в нем решался исход всей военной операции. Боевики подтянули к райцентру большое количество живой силы и техники. После первой неудачной атаки федералы старательно утюжили позиции боевиков с воздуха и обстреливали системами залпового огня. Потом, как полагается, в бой двинулись танки и БТР. Сравнительно легко выбили чеченцев с первой линии обороны. И тут случилось неожиданное. По дороге через село навстречу наступающим федералам выехали танки. Развернувшись на поле, они открыли огонь из башенных орудий. Это был уже не Сталинград, это была Курская дуга.

Эфир наполнился матом на нашу разведку, которая не сообщила о подходе танкового соединения.

Войска стали спешно отступать, оставляя на поле битвы подожженные боевые машины, горы трупов и раненых. На сектор был вызван огонь артиллерии, которая стала крыть всех — и наших и ваших. В небо снова поднялись самолеты. Несколько часов продолжалась бойня. Боевики пытались вырваться из кольца огня, но удалось это немногим. Практически все танки были уничтожены огнем артиллерии и с воздуха. Остатки ичкерийцев покинули Урус-Мартан, и тогда, под прикрытием свежего подразделения бронетехники, в село двинулись мы — проводить карательную операцию.

25. Бой
Мы спешили на подмогу вооруженным силам Ичкерии, оборонявшим Урус-Мартан. По дороге грохотали танки, которые вели бывшие трактористы совхоза «Джалка» и парни, отслужившие в танковых частях Советской армии. На броне сидели шалинские ополченцы. За танками трясся на колдобинах пикап бывшего Завода Форда, а теперь ремонтного подразделения Шалинского танкового полка. За рулем сидел Ахмед, я — на сиденье рядом с водителем, держа на коленях автомат, из которого еще ни разу не стрелял.

— Как ты думаешь, Зелимхан, с такой-то силой, целым танковым полком, может, мы победим в этой войне? — спросил Ахмед, возвращаясь к давнему разговору.

— Никто не побеждает в войне, Ахмед, — ответил я. — А мы уж подавно не победим. У русских столько пушек, минометов, бомб, что хватит уничтожить десять ичкерий. И еще на пару туркменистанов останется. Это все наши чеченские понты. Шалинский танковый полк! Залили солярки в танки, которые сами же русские нам не понятно зачем оставили, зеленое знамя развернули — и вперед. Сейчас всех победим. Целый танковый полк, конечно. Напугали ежа голой задницей!

На этот раз Ахмед не был настроен спорить. Он вел пикап, старательно объезжая самые опасные из колдобин.

— Да, Зелим. Посмотрю на наших: все как дети. В игры играют. Кого ни встреть — бригадный генерал, самое меньшее — полковник. Если бы у каждого чеченского полковника был пусть даже не полк, а хотя бы рота солдат, наша армия была бы самой большой в мире.

— Бакх ду, Ахмед. Правду говоришь. Но что делать? Нам бы в живых остаться, но не за счет трусости, не бегая от смерти, чтобы женщинам, которые своих мужей и сыновей похоронили, в глаза было не стыдно смотреть. Это и будет наша с тобой победа.

Бой начинался весело. Пройдя село, танки разъехались веером и открыли огонь. Ополченцы соскочили с брони и пошли в атаку с криками «Вуррроооо!» и «Аллах акбар!». Русские побежали, оставляя на поле подбитую технику и раненых. Ополченцы вытаскивали федералов из машин и расстреливали. Полк попытался продолжить наступление, преследуя удирающего противника.

Но скоро все поле перед селом превратилось в карнавал взрывов. Начался настоящий ад. Плотно, чуть ли не на каждый метр земли, ложились мины и снаряды. В небе появились самолеты, посыпался град бомб. Танки загорались один за другим. Тела ополченцев разрывались в кровавые клочья.

Когда началась атака, мы с Ахмедом остановили свой пикап на краю села и залегли в ров, сжимая в руках автоматы. Разрозненные группы федералов прорывались во все стороны, кто-то бежал к селу, и мы стреляли в тех, кто оказывался близко к нам. Потом квадрат накрыло огнем, и мы уже не могли стрелять; пытаться встать и переместиться в другое место тоже было бессмысленно — осколки летели, как пыль в ураган. Я думал, что, наверное, это и есть танец Шивы, индийского бога разрушения — пляска, которой он уничтожает вселенную. После одного из взрывов совсем рядом с нами я был контужен и потерял сознание.

Когда я очнулся, уже стемнело. Бомбежка и артобстрел закончились, на поле горели танки, русские добивали наших раненых. Я оглянулся и увидел двоюродного брата. Глаза Ахмеда были открыты, затылок разбит осколком, и мозговое вещество запачкало воротник. Я взвалил на себя труп и пополз по канаве вдоль села.

Не помню, сколько я полз, но успел выбраться подальше от места боя. Впереди, там, где канава делала поворот, я увидел несколько силуэтов людей с автоматами. «Ну все, конец» — подумалось мне.

— Хъо мил ву? (ты кто?) — услышал я оттуда. Ответил по-чеченски:

— Я… Зелим… брата убило.

— Ползи к нам, голову не поднимай.

И тут с другой стороны послышалась русская речь. Я свалил с себя тело Ахмеда, перехватил автомат и обернулся. Над краем канавы, совсем близко от меня, стояли люди с оружием.

26. Зачистка
Первую зачистку в Урус-Мартане делали второпях. Чтобы боевики не успели укрепиться в домах, когда настанет ночь. Наутро сделаем новую зачистку, уже по полной программе. Стреляли по окнам, потом врывались в дома. В сомнительные помещения заходили по правилу: сначала бросаешь гранату, потом идешь сам. Попадались раненые и прячущиеся боевики. Кого-то брали в плен, тех, кто оказывал сопротивление, — уничтожали. Не было ни мародерства, ни лишнего насилия. Не было даже настроения вкушать плоды победы. Только бы скорее все закончилось.

Уже вечером шли вдоль канавы по краю села. На дне заметили какое-то копошение, вскинули автоматы. Тут заполыхал стоящий рядом сарай, огонь осветил окрестности, и я увидел… в стоящем на дне канавы по колени в грязной воде боевике с автоматом было что-то знакомое…

27. Зарево
Так мы стояли и смотрели в глаза друг другу, и наши измазанные лица озарялись пожаром. Целую секунду, которая длилась больше чем вечность. Мы успели вспомнить себя — от первого лета в песочнице до последней зимы, все наши игры и разговоры. Когда-то мы были так же измазаны, потому что возились в глине на краю совхозного поля. А еще вечерами мы пекли на костре картошку, и блики костра так же играли на наших лицах. Мы вспомнили все, и даже главное, что мы всегда были одним целым. Мы были едины друг с другом и в счастливой щедрости своего единения принимали в себя и эту вселенную, со всеми населяющими ее существами. В целом мире не было никого, кроме нас, ничего, кроме нашей игры. Звезды, Солнце и Луна, Земля, ее реки, поля, леса и горы — были созданы для нас. И другие дети, они играли с нами, и каждый тоже включал в себя целый мир. И еще был Он — Тот, Кто позволил нам играть, Он был в душе каждого и в сердце каждой пылинки. И знать это было счастьем.

И это ничего, что за спиной одного из нас были несколько бойцов ОМОНа с автоматами, а у поворота канавы другого прикрывали вооруженные ополченцы.

Просто такая была игра.

Эта секунда, она прорвала плотную ткань времени, она затянула весь мир в черную дыру, прошлое, настоящее, будущее слились в едином зареве, но огонь больше не плясал на наших лицах, он застыл, как электрический свет, словно кто-то делал фотоснимок, и на этой фотографии нам предстояло жить вечно. Секунда все длилась и длилась…

Тот из нас, кто выстрелил первым, написал эту повесть.

Михаил Елизаров

Родился 28 января 1973 в г. Ивано-Франковск, УССР.

Окончил филологический факультет университета в Харькове и музыкальную школу по классу оперного вокала.

Служил в армии. По состоянию здоровья попал в госпиталь и был демобилизован.

Дебютировал как прозаик в 2000 году.

Лауреат литературной премии «Русский Букер» 2008 года.


Библиография:

«Проза», Торсинг, 2000.

«Ногти», Ad Marginem, 2001.

«Pasternak», Ad Marginem, 2003.

«Красная пленка», Ad Marginem, 2005.

«Библиотекарь», Ad Marginem, 2007.

«Кубики», Ad Marginem, 2008.

«Госпиталь», Ad Marginem, 2009.

«Нагант», Ad Marginem, 2009.

«Мультики», АСТ, 2010.

Госпиталь

Ночь, рассказывает «дед» Евсиков:

— Короче, мужик пошел к одной бабе, ну, кинул палку, ну, дал ей в рот, нормально, да… А потом захотел ее в жопу выебать, ну, баба, типа, согласилась, ебет он, короче, ее в жопу, да, а баба вдруг перднула, и у мужика потом хуй отсох, вот…

— Пиздец, — вздыхает кто-то. — Не повезло мужику.

— Так что в жопу лучше не ебаться, — заключает Евсиков. — Опасно.

Госпиталь переполнен. Находчивый полковник медицинской службы Вильченко приказал сдвинуть койки. Теперь на двух спальных местах размещаются по трое. Дембеля и «деды» спят на панцирной сетке, «черпаки», «слоны» и «духи» посередине, на железном стыке.

Госпиталь все поставил с ног на голову. Здесь носят не форму, а казенные пижамы, больше похожие на робы. Упразднена двухъярусность казарменных кроватей, и старослужащие лишены привилегии первого этажа.

В палате язвенников на двадцать «дедов» приходится семеро «духов»: Саша Кочуев, Федор Шапчук, Мамед Игаев, Роман Сапельченко, дуэт Глеб Яковлев — Андрей Прасковьин и я. Каждый выживает как умеет.

Кочуев родом из Белгорода. Кочуев обладает потусторонней особенностью. Он невидимка, человек-маскхалат, чуть что сливающийся с больничным ландшафтом. Глаз «деда», рыщущий в поисках жертвы, смотрит сквозь Кочуева и видит кого угодно, но только не самого прозрачного Кочуева. Он даже не получил кличку, потому что его никто не заметил.

Деревенского Шапчука прозвали Шапкой. Это громоздкий и запуганный парень из-под Львова. Он говорит на украинском, с бабьим привизгом. Шапчуку достается больше других.

— Заправь кровати, — приказывает «дед» Шапке.

— Нi, я нэ буду, — тот упрямится. — Я тут всэ рiвно не спав як людына. Нэ хочу.

— Шапка, не выебывайся, — «дед» отвешивает строптивому Шапчуку символическую плюху. — Все понял?

— Так. Прыбэру… Так.

В последнее время ситуация упростилась. Шапчука сразу несильно бьют, он произносит свое куриное: «Так», — и выполняет возложенную задачу.

Мамед Игаев по-русски знает лишь: «Служу Советскому Союзу!» За веревочную худобу и чернявость ему дали кличку Фитиль.

Дембель-пограничник Олешев для общения с Игаевым ловко использует всего два слова, которые выучил, неся службу в местах обитания Игаевых или ему подобных. «Сектым» означает «ебать», «ляхтырдым» — «выбрасывать».

Олешев кричит Игаеву:

— Фитиль, я тебя сектым и в форточка ляхтырдым!

Игаев пучит глаза, вскакивает с койки и докладывает, прессуя гласные звуки:

— Слж Свтскм Сзз!

Это смешно, и его никто не трогает, тем более что Игаева чморят его земляки из другой палаты. Они появляются вечером, вызывают Игаева: «Ыды сюда», — и он уходит, возвращаясь к подъему.

Никто не знает, что происходит с ним по ночам, должно быть, он обстирывает своих соплеменников. Непонятно, как он умудряется оставаться бодрым без сна. Возможно, он все же отдыхает где-нибудь днем, а может, ему под утро разрешают прикорнуть на часок-другой.

Яковлев и Прасковьин работают в сложном разговорном жанре. Они в своем роде Тарапунька и Штепсель, такие же настоящие мастера клоунады.

К примеру, после отбоя Яковлев, громкий и бесстыжий, как Арлекин, вдруг заявляет на всю палату:

— Прасковьин дрочит! Фу, позор, онанист!

— Не пизди, я не дрочил! — нарочито свирепо орет Прасковьин. В их дуэте он — разновидность сварливого Пьеро. — У меня просто руки под одеялом лежали!

Палата разражается хохотом.

— Одной рукой стихи строчил!..

— Заткнись, мудак, я не дрочил! — отругивается рифмой Прасковьин, провоцируя очередной всплеск дурного веселья.

— Тебе мама говорила, что, если дрочишь, ладошки будут волосатыми?! — не унимается Яковлев.

— По ебальнику счас получишь! — грозится Прасковьин.

— Но ты не ссы. Когда жениться будешь, ладошки побреешь! — кричит Яковлев под новый шквал хохота.

— Все, тебе пиздец, — орет Прасковьин, — ты договорился! — Он вскакивает с кровати и кидается на Яковлева. Они по-театральному звонко лупят друг друга, сопровождая схватку матом и грохотом тумбочек.

Меня им не обмануть, я видел, как бережно они дерутся, как умело страхуют падающего. У них не бывает синяков. И наутро они всегда мирятся, и в наряды на кухню или на уборку территории охотно идут вместе.

Нет, конечно, они переругиваются вполголоса, но я-то понимаю, что это просто репетиция ночного спектакля, днем они оттачивают интонации, шлифуют диалоги. Их выдуманная самоагрессия полностью гасит агрессию внешнюю, дескать, им и так от самих себя досталось.

Чудотворную силу смеха понял и мелкокостный Сапельченко. За хлипкость и салатную изможденность его назвали Сопель. У него щуплое тело и крупная голова, поросшая беззащитным, цыплячьего цвета пухом. Таких обычно мучают с наслаждением, но Сапельченко оказался ох как прост. Он смешит окружение своей вопиющей неказистостью и делает это блестяще. Он — Шахерезада самоунижения.

Лишь только Сапельченко чувствует, что над ним сгущаются тучи, он заводит рассказ о себе. Это невероятные, наверняка выдуманные истории из его доармейской никчемной жизни, выставляющие Сапельченко в жалком и комичном виде.

— Вот, мужики, — рассказывает живой скороговоркой Сапельченко, — женился я, наутро говорю жене: «Я на работу пошел, а ты приготовь мне пожрать, когда я вернусь». Прихожу я домой, а там у жены какой-то незнакомый пацан, они голые, и она ему хуй сосет. Ну, вы поверите, мужики, мы второй день как расписались, а она уже кому-то сосет и так еще причмокивает: «Вот это я понимаю хуило, не то что у моего дурака». Мне, мужики, так обидно стало. Я кричу этому пацану: «Пошел вон!» — а он как ударил меня, зуб выбил. Я упал, говорю жене: «Уходи, я с тобой, проститутка, развожусь!» А она: «Насрать, я тебя не любила, а теперь полквартиры отсужу, потому что я беременная». Вот так мне не повезло в жизни, мужики…

Рассказы Сапельченко обладают колдовской особенностью — заговаривать чужую злобу и перетирать ее в брезгливую жалость. В любом случае пока его никто не обижает.

Над ним лишь подтрунивают.

* * *
Благослови, Господь, город Чернигов и его музыкальную фабрику. У язвенников имелась наследственная гитара.

Я, когда зашел, первым делом поприветствовал палату, а затем воскликнул, вроде бы с радостным изумлением:

— О, и музыка у вас есть!

Меня тотчас спросили: «Умеешь?» — я сказал: «Да».

Крепкий парень в тельняшке протянул мне эту гитару:

— Тогда умей! — Лицо у него было точно как с барельефа о героической обороне Севастополя, такое монументальное лицо. — А то говорили некоторые, что умеют играть, а сами ни хуя не умели.

Это музыкальное испытание было много лучше того, прачечного, о котором я знал понаслышке и бессонными ночами пророчил себе: «Вот тебе, „душара“, хабэ, пойди простирни». Теми ночами я растил в душе свой будущий решительный ответ: «Нет, я не буду стирать это…» Не понадобилось.

У гитары не было первой струны. Дека оказалась раздолбана, на одном колке отлетела шляпка.

Я задал в общем-то глупый вопрос:

— А где струна?

— В пизде, — безликими голосами отозвалась палата.

— Я имею в виду, если она у основания порвалась, то я могу перетянуть…

— Нету струны, — припечатал черноморец.

— Ладно, — я не настаивал. — Можно и с пятью. Только подстроить надо…

Видимо, эта фраза уже звучала из уст тех некоторых, которые так и не сумели.

Черноморец насмешливо кивнул:

— Давай.

Гриф был искривлен, и на пятом ладу железная струна взрезала палец. Колки, дьявольски чувствительные, от малейшего касания меняли строй чуть ли не на полтона.

Время шло, и сдержанный ропот разнесся по палате.

Кто-то изобразил ртом бздех и сказал:

— Не выходит каменная чаша…

Я покрылся жарким потом и проклинал себя за торопливость. Лучше бы молчал, скромно поздоровался да пошел искать место…

Выход был один: взять за основу струну с разбитым колком и строить относительно нее. И когда через минуту черноморец сказал: «Ну, маэстро хуев…» — вдруг гитара сдалась.

Я, затаив дыхание, подогнал басы и прошелся быстрым перебором:

— Готово.

— Спой чего-нибудь, — сказал черноморец.

— «Поручик Голицын»? — предложил я.

Известную песню приняли в общем благожелательно. Пожалуй, лишней была фермата на «Поручик Га-а-а-а-а (не меньше пяти секунд) — лицын!», несколько смутившая публику. Я понял это по их озадаченным лицам.

Возможно, они уже не были уверены, смогу ли я исполнить настоящие мужские песни, про отъезжающих на родину дембелей, про голубей над зоной — песни, которые поют негромкими гнусавыми и чуть смущенными голосами…

— Ну, ты Малинин, — похвалил черноморец, протянул мне руку и назвался Игорем. — Научишь на гитаре играть?

— Без вопросов, — ответил я, подумал и обратился к остальным: — Вообще, если кто захочет на гитаре научиться…

На песню пришел из соседней палаты здоровенный грузин. Старослужащие язвенники называли его Ваней. Позже я узнал, что фамилия у него Киковани.

Грузин был благодушен:

— А эту можэшь… Там такое… — он щелкал пальцами. — Под сы-ы-ы-ным нэ-э-бом есть го-о-род оды-ы-н, он с яркой звэздо-ой… Животное, как орел, там гулаэт, а?

— «Город золотой»? Конечно могу.

Грузин в такт песне мечтательно кивал, попросил: «Напыши слова» — и добавил, обращаясь к нашим «дедам»:

— Я бы к вам пэрэшел, он бы мнэ про город пел! Ыли его к нам забэру!

— Да, — сказал черноморец Игорь, — он заебись поет. У нас останется.

Ваня, уходя, напоследок сказал мне, так чтоб слышала палата: «Если обыжат будут, гавары».

Я получил оставшееся после кого-то постельное белье и одеяло. Простыняпроизводила впечатление чистой, а наволочка была гнилостного цвета, с подозрительными желтыми разводами. Белье, как я понял, собирались менять еще не скоро.

Грязную наволочку я снял. Раздетая подушка оказалась в черных пятнах и глухо смердела рвотой и подгнившим пером. У меня была с собой чистая футболка, и я натянул ее на подушку.

Игорь указал мое место, посередине двух коек. Я попытался надвинуть на стык матрас, но лежащий рядом «дед» так хуево на меня посмотрел, что я предпочел ограничиться своим одеялом, свернув его в длину.

Все съестные припасы, что мне дали в дорогу, я положил на тумбочку и громко сообщил:

— Угощайтесь, мужики.

В тумбочке я скромно поселил мыльницу и зубную щетку.

Вместо нейтрального «Поморина» маму угораздило всучить мне детскую зубную пасту.

— «Красная Шапочка», — произнес за моей спиной черноморец Игорь.

У меня лицо вскипело от стыда. Вот как назовут сейчас, не приведи Господи, Красной Шапочкой! Тогда все, пиздец…

— Я, когда малой был, жрал такую, — сказал Игорь, — она сладкая.

Обошлось, я вынул бритвенный прибор и подарочный одеколон.

— «Консул»! — ласково прочел черноморец.

Я подумал, что все равно бреюсь раз в месяц, сказал: «Дарю», — и вышел из палаты, чтобы успокоилось сердце.

Белые коридоры пахли хлоркой и вырванными зубами, как в кабинете стоматолога. Возле процедурных к этому букету подмешивалось еще что-то тревожное и медицинское, состоящее из спирта и дегтя. У столовых преобладал запах супа и теплого помойного ведра.

Я уже понял, почему госпиталь называли Углом. Основное здание было Г-образное, из двух сцепленных флигелей. Этажи были обустроены практически одинаково — палаты, процедурные комнаты, столовая, туалет, душевая — и различались лишь контингентом. На первом, втором и третьем разместили срочников, на четвертом обитали немногочисленные ветераны и отставники, на пятом, по слухам, водились офицеры.

На первом этаже я обнаружил актовый зал с плюшевыми креслами и фанерной трибуной. В соседнем крыле подземный переход вел в трехэтажный корпус современного типа с двухместными, хорошо оборудованными палатами, с операционными и моргом. Лестничные пролеты были гладкими, без ступеней — специально для каталок.

Во дворе была длинная пристройка, с прачечной, сушилками, каптерками и прочими подсобными помещениями. Отдельно стоял павильон Военторга. Помню его спартанский ассортимент, состоящий из выставленных на продажу погон, латунной звездчатой символики, апельсиновых вафель, хозяйственного мыла и катушек с черно-белыми нитками.

В первый же день между вторым и третьим этажом мимо меня пронесли носилки, закрытые темно-зеленой клеенкой, под которой угадывался труп. Мое притихшее было сердце заколотилось с новой силой, и дурнота предчувствий ударила в голову. Кто знает, быть может, на тех носилках покоился тот, отказавшийся стирать дембельское хабэ…

Потом все объяснилось — умер ветеран, просто от старости. Это обсуждали толпящиеся в коридоре осанистые с военной выправкой старики. Но событие неприятно окислилось в душе.

На пятый этаж я не стал подниматься, там дежурил офицер с повязкой на руке.

Так я бесцельно бродил по этажам и коридорам. Приближался дневной прием лекарств. На столы, стоящие в коридорах, медбратья вынесли подносы и плоские ящики с перегородками, между которыми лежали лечебные порошки в бумажках и таблетки.

У какой-то процедурной палаты была приоткрыта дверь, и я увидел белую фигуру, сосущую шприцем кровь из протянутой руки.

Пробежали, гогоча, две молодых лет поварихи, под халатами мелькали их ноги в черных колготках — как вставшие на дыбы криволапые таксы промчались они, шлепая тапками. Одна была рыжая, с головой, похожей на моток пушистой проволоки, а вторая, темненькая, собрала волосы на затылке в жалкий, как помазок, хвостик. За поварихами тянулся флиртующий шлейф — ловеласы в пижамах…

А четвертый ветеранский этаж оказался с секретом. Он выглядел благоустроенней солдатских этажей — паркетный пол, цветочные горшки на подоконниках. В ленинской комнате был телевизор «Березка», у которого, правда, из шести кнопок переключения три были раздавлены. Там же полукругом расставили два десятка стульев. На книжных полках пылились желтые подшивки «Правды» и «Красной звезды». На стене, кроме портрета Ленина в деревянной раме, кнопками была приколота фотография Горбачева. Рядом болтались безымянный вымпел с облетевшей позолотой и календарь с Кремлем. В то время комната пустовала — ветераны ушли на процедуры.

Я случайно заметил, что от основного коридора ответвляется еще один. В этом месте было довольно темно, и стены сливались в однородно-серый фон.

Новый коридорчик заканчивался просторным и непримечательным помещением, похожим одновременно на архив и зал для заседаний. В центре стояли четыре пары столов, объединенные зеленой плюшевой скатертью. По периметру располагались высокие стеллажи с бумагами — может, полувековая канцелярская история госпиталя и ряды одинаковых книг — всякие уставы и материалы съездов. На голом участке стены висело двухметровое полотно карты Советского Союза.

Я огляделся и уже готов был уйти, но внезапно раздался легкий бумажный шорох. Стеклистая дрожь тронула воздух, и я увидел сидящего за столом парня в пижаме. Он держал газету и с любопытством смотрел на меня.

Так я познакомился с невидимкой Кочуевым. Он сразу понял, что я не представляю опасности, и рассекретился — показался. С первых минут у нас установились приятельские отношения. Это укромное помещение было его убежищем, где он скрывался от мира. В госпитале он лежал две недели, а служил шестой месяц и готовился из «духов» материализоваться в полугодовалого «слона», а там, еще через каких-то шесть месяцев, сделаться «черпаком» и прекратить игру в прятки. Разумеется, он не исключал возможности, что его комиссуют. Это был самый желаемый вариант.

Я рассказал Кочуеву о себе и двух моих товарищах по несчастью, попавших в последний майский вагон весеннего призыва. С криминально звучащим диагнозом «подозрение на язву желудка» нас, еще в статусе призывников, положили в гражданскую больницу, держали месяц, проверяя рентгеном. У товарищей язвы не нашли и с вердиктом «гастрит в состоянии ремиссии» отправили в места будущей службы.

Со мной оставалось неясно, рентген тоже сомневался. Но тут в далеком военном округе из-за халатности командного состава от прободения язвы скончался солдат срочной службы — не уследили.

И пришла новая разнарядка, меня уже не призывником, но и не солдатом поместили в госпиталь, располагающий современной аппаратурой — зондом.

— Это кабель такой, — авторитетно говорил Кочуев, — с лампочкой на конце, ты его глотаешь, а они на телевизоре желудок видят. Но ты не переживай, это еще не скоро. Я уже третью неделю жду, зонд этот ломается часто, наши не умеют им нормально пользоваться.

Особых лекарств, по словам Кочуева, язвенникам не предусматривалось, врачевали по старинке, диетой, кололи магнезию и витамины, выдавали таблетки: белластезин или ношпу. Лучше было в гражданской аптеке купить самому «Альмагель».

Пока что всех, у кого обнаружилась открытая язва, комиссовали по состоянию здоровья. С зарубцевавшейся же язвой гнали дослуживать.

— Так что не забывай просить таблетки. Будешь у завотделением, жалуйся на боли, — предупредил Кочуев. — А вот принимать их или нет — это твое дело. Мой совет, лучше потерпи до зонда. Вдруг действительно язва — поедешь домой.

Кочуев сразу осудил мой внешний вид — я был в спортивном костюме:

— Пойди к сестре-хозяйке, попроси пижаму, очень ты выделяешься. Нельзя так, тебя должно быть не видно и не слышно, — поучал он. — Ты ведь даже не «дух» до присяги, а «запах». Вообще никто!

Я самодовольно рассказал ему про гитару.

— Ой, не знаю, — с сомнением качал головой Кочуев. — Трудно тебе придется, замучат они тебя ночными концертами…

Потом мы пошли на обед, и Кочуев честно сказал:

— Только не жмись ко мне, ладно? Ты заметный очень, а мне это не нужно.

Разумеется, я выполнил его просьбу. Я был счастлив тем, что у меня появился собеседник и добрый советчик.

К моему удивлению, кормили в госпитале прилично. У язвенников были отдельные столы с диетическим питанием. На обед дали вполне съедобный перловый суп, на второе — пюре с сарделькой, на третье — компот из сухофруктов. Хлеба было неограниченное количество, и масла тоже всем хватило. «Деды» изъяли у Шапчука, Игаева и Сапельченко их сардельки и сделали себе бутерброды. Кочуев проявил чудеса маскировочной техники, и на обеде я его просто не заметил.

Я, разумеется, не рассчитывал, что после моего предложения: «Угощайтесь», — у меня останется хотя бы половина продуктов, но «деды» забрали все подчистую, не оставили ничего — ни конфет, ни печенья, и я с грустью подумал, что вот, еще один миф развеян. А ведь кто-то уверял меня, что главное — не жадничать, мол, щедрому товарищу всегда достанется его доля…

И насчет гитары Кочуев оказался прав. На концерт приперлись гости из соседних палат. В первую же ночь я до крови растер о железные струны пальцы. К утру я не мог дотронуться до грифа, ударял по неприжатым струнам, перекрикивая гитарную фальшь голосом.

На следующую ночь кошмар повторился, я играл оголенным мясом и орал, заменяя крики боли текстом из песен.

Я пытался хитрить, говорил, что мы, наверное, мешаем ветеранам. Мне возразили, что стены и перекрытия широкие, глушат любой звук, окна, впрочем, можно прикрыть, а «духам» лучше не выебываться.

Я разжился у медбрата пластырем и заклеил раны. За день под липкой материей вскипели пузыри, которые к ночи раздавились о струны.

Пальцы не заживали и гноились, тогда я отказался от пластыря, днем мазал раны мазью Вишневского и бинтовал. Через полторы недели раны затянулись и кожа на пальцах огрубела.

Несмотря на концертные трудности, я почувствовал блага своего положения. Меня никто особенно не доставал, даже кроватей я не застилал, это делал Шапчук, в чем-то раньше провинившийся перед «дедами».

Также я выяснил, что мне повезло и с палатой. Язвенники были своего рода интеллигенцией, незлыми и терпимыми людьми. В других палатах, по слухам, дело обстояло намного жестче.

На первом этаже, в травматологии, водилось множество азиатских и кавказских «дедов», отличающихся выдающейся свирепостью. Они пришли из тех казарм, где царствовал какой-то древний племенной страх. В отведенную для ритуала ночь новопосвященных хлестали солдатскими ремнями: шесть ударов пряжкой будущим «слонам» и двенадцать — «черпакам». В «деды» принимали, отвешивая двадцать четыре удара подставному «духу», а будущий «дед» только кричал и корчился, вроде как от боли. Там провинившиеся «духи» ныряли с тумбочки в кружку с водой, и, говорят, некоторых вопреки обещаниям не ловили над полом. Это рассказал мне всезнающий Кочуев.

Жизнь госпиталя подстраивалась под армейскую рутину. Подъем был в семь утра. На утреннем построении назначались однотипные наряды. После завтрака я шел на уборку территории и парковых окрестностей госпиталя, сортировал белье в прачечной — штампованные синей краской простыни, полотенца. Я старался не попадаться «дедам», особенно чужим, на глаза и большую часть дня прятался в нашем с Кочуевым укрытии, дремал там, облокотившись о стол.

На стариковским этаже было всего человек двадцать. В основном ветераны грудились в ленинской комнате. Избегая тихих безжизненных шахмат, шумно гремели костяшками домино, часами выкладывая замысловатые схемы каких-то фантастических трубопроводов. Или включали на полную громкость телевизор с трансляцией заседаний Верховного Совета — ругали Горбачева.

Они бывали любопытны, эти старые военные. Увидев праздно идущего солдата, могли остановить его и одолеть дотошными расспросами. Чтобы избежать объяснений, я брал с собой ведро и швабру, и тогда меня переставали замечать — этот уборочный инвентарь служил надежным пропуском и щитом. Главным было проскользнуть мимо топчущихся стариков, повернуть в соседний флигель, куда ветераны не забредали, пройти до потайного коридора и незаметно свернуть в архив.

По вечерам, после ужина, я готовил гитару, учил черноморца Игоря аккордам и пел всю ночь. Рассветная синева ползла в палату, концерт заканчивался, и Шапчук открывал окна, чтобы выветрился табачный дым. С каменной головой я валился на подушку и спал оставшиеся два часа до подъема. «Дедам» было все равно, они обычно пропускали построение, валялись до завтрака, потом жрали и отсыпались дальше.

Первую ночь я не мог заснуть из-за того, что железо нестерпимо давило и в спину, и в бока, а если я ворочался, то вся смягчающая прокладка из одеяла сбивалась, открывая холодный металл коечного каркаса. На третьи сутки я засыпал стремительно, будто падал в обморок, и наутро пробуждался в одностороннем параличе, с насмерть отлежанным боком, ватной рукой и ногой, и полдня ходил, погруженный в радужное наркозное состояние то ли полусна, то ли грез наяву.

Я пытался перенять у Кочуева основы маскировки и послушно поменял спортивный костюм на пижаму.

Кочуев также посоветовал мне найти какую-нибудь книгу:

— Только по-честному, полностью погружайся в чтение. Будешь халтурить, о «дедах» думать и ссаться — они сразу тебя почуют и на твой страх придут. А место это тихое, незаметное. Жалко, если засветится…

На полке среди откровенно скучных «Уставов» и «Конституций» я нашел потрепанный «Учебник сержанта мотострелковых подразделений» под редакцией генерал-майора Т. Ф. Реукова и в свободное время прилежно читал его: «Ориентироваться на местности — это значит определить стороны горизонта и свое место относительно окружающих предметов и элементов рельефа, выбрать нужное для движения направление и выдержать его в пути».

На пятый день я наконец попал к заведующему гастроэнтерологическим отделением Руденко, усатому, краснощекому подполковнику. Широкой и жесткой, как весло, ладонью он тыкал мне в живот и участливо спрашивал: «А здесь болит?» — так что я даже не врал, когда отвечал: «Очень».

Руденко нависал надо мной, и я видел в распахнувшемся вороте его рубахи круглую и розовую, как женский сосок, родинку, прилепившуюся тонкой ножкой к багровой крепкой шее.

Подполковник изучал мою карточку и говорил, что рентген обнаружил «видоизменения в луковице двенадцатиперстной кишки и, предположительно, язвенный рубец», и заверял, что, как только починят зонд, мне поставят точный диагноз.

Я старательно учился пользоваться «Учебником сержанта», но поначалу не избежал досадного казуса. Помню, сидел я и читал про оружие массового поражения армий капиталистических государств: «На вооружении сухопутных войск армии США имеются ядерные фугасы (мины) мощностью от 0,02 до 50 тонн. Ядерные фугасы предназначены для разрушения крупных мостов, плотин, тоннелей и других сооружений, а также для создания зон разрушений и радиоактивного заражения местности», — как прибежал Кочуев и предупредил, что надо сваливать — проверочная комиссия из штаба армии или что-то в этом роде.

Кочуев растворился, а я заметался по ветеранскому этажу со своим «Учебником сержанта» в руках и не придумал ничего лучше, как вернуться обратно в архив. Там я загородился книжкой и сидел, оглушенный тревогой, покуда над моей головой не рявкнул командный голос.

Я вскочил с места и вытянулся. Передо мной стояли наши начальник госпиталя полковник Вильченко и начмед подполковник Федотов, и с ними были еще двое военных — генерал и полковник. Удивительно, но все четверо оказались похожими, как братья, на диктатора Пиночета, и при этом они были совершенно не похожи друг на друга! Я смотрел на них и думал, как такое может быть.

Генерал попросил показать ему, что я с таким интересом читаю. Я протянул книгу и доложил, что выполнял наряды по уборке госпиталя — ведро и швабра, по счастью, стояли неподалеку — и вот теперь, в свободное время, повышаю свою боевую подготовку.

Я видел, что Вильченко доволен моим ответом. Генерал бережно вернул мне учебник со словами: «Ну, не будем, мешать, сынок», — а полковник, уходя, сказал Вильченко: «Вы этого солдата отметьте перед строем».

На вечернем построении мне объявили благодарность, а я выкрикнул, как Игаев: «Служу Советскому Союзу!». Неважный получался из меня невидимка…

Пока я в темноте подстраиваю гитару, дембель Стариков рассказывает:

— Один пацан, короче, узнал, что, когда он в армии был, его телка на сторону ходила, ну и этот пацан решил ей отомстить. Пришел к ней, ну, и типа, стали они ебаться. А пацан этот, он раньше сварил дома яйцо…

— Яйцо! Гы-гы-гы!!! — дебильно ржут где-то по углам.

— Да куриное яйцо, блядь! Куриное! Мудаки! — кричит Стариков. — Короче, сварил яйцо куриное, вкрутую. А там под скорлупой пленка белая образуется. Он эту пленку себе на хуй незаметно приклеил, слюной. Ну, стали они ебаться, а пизда, она же липче слюней, и пленка эта в пизде осталась, ну и начала гнить и таким говном вонять, что с девкой никто больше не хотел гулять, вот как ей этот пацан отомстил…

— Да, молодец…

— Нормально, по-мужски поступил.

Дивными минутами были для меня эти рассказы.

Я отдыхал горлом и пальцами, дремал прерывистой морзянкой: тире-точка-тире, засну, проснусь на секунду и снова задремлю.

Да и не один я работал. Бывало, предчувствуя опасность унизительного труда, оживал Сапельченко с очередной занятной небылицей о том, как его, точно последнего лоха, кинули на базаре цыгане. «Деды» смеялись, и в конечном итоге страдал Шапчук, отправленный что-то подшивать или стирать.

Иногда меня подменяли в развлекательной программе Яковлев с Прасковьиным. Очень выручили, когда у меня пальцы от струн гноились. Два вечера подряд они выступали, и как раз за это время мои раны чуть затянулись и наросла новая кожа.

Я потихоньку тогда им сказал: «Спасибо, мужики». Хохотун на людях, Яковлев устало и печально ответил: «Всегда пожалуйста», — а хмурый Прасковьин подмигнул: мол, чего там, свои люди, артисты, — сочтемся.

* * *
После школы я готовился к поступлению в университет. В моем аттестате единственная «пятерка» была по истории. Поэтому выбор остановили на историческом факультете. Папа еще хмыкнул:

— Ты что, не вспомнишь, когда было восстание Пугачева? Там конкурса не будет. Бабы одни придут, мужика оторвут с руками…

Мне взяли репетитора. Как пса, он три недели натаскивал меня на даты. Первый же экзамен я сдал на «тройку». Проходной бал взлетел до четырнадцати. Даже оставшиеся два экзамена, сданные на «пять», уже не спасали дела. Если бы я был августовским, я бы успел воспользоваться второй попыткой в будущем году, но, в апреле рожденный, до следующих экзаменов никак не дотягивал.

Что было дальше? В конце июля я делал вид, что рад за моих поступивших в институты товарищей. В августе поехал на море и познал там женщину. Вернулся в город, и новой возможности больше не подвернулось, так что к призыву я порядком забыл все то, что познал.

С сентября по май прожил я в каком-то пороховом облаке страха. Маниакально собирал черные армейские сплетни и верил только худшим. Стал невыносим, отравлял любой праздник, куда, по школьной инерции, еще приглашали меня бывшие одноклассники, надеясь, что я, как это было прежде, буду их развлекать пением. Мне совали гитару, но я не хотел петь.

Я выбирал себе жертву и угрюмо пытал своей бедой: «В армию идти. Как быть?»

Поначалу со мной сочувственно разговаривали, а через месяц уже отшучивались: «иди прямо сейчас, в осенний призыв, зимой меньше строевой, только снег убирать», «солдат спит, служба идет», «раньше сядешь — раньше выйдешь».

Так они, бесчувственные, в институты свои поступившие, мне говорили…

В минуты затишья я вспоминал злополучный май, повестку в почтовом ящике, двор районного военкомата, вместивший всех поскребышей весеннего призыва. Собрались, помню, какие-то совсем юродивенькие, и при каждом была мамаша.

Один, топтавшийся неподалеку от меня, был похож на дебильную копию Пушкина, он все улыбался и вертел, как птица, головой. И мама его была похожа на Пушкина, с черной барашковой прической, с настоящими бакенбардами, и держала она своего Пушкина-младшего за руку.

Он приветливо оглядел меня и вдруг спросил с дурковатым блеянием: «А тебе-е-е тоже к психиатру?» — и сладко зажмурился.

Я сказал: «Нет», — а сам подумал, что его точно в армию не возьмут. И пока наша группа проходила медкомиссию, я развлекал себя вопросом, что лучше: быть таким Пушкиным или пойти в армию.

Костлявой вереницей, в одних только трусах, мы ходили из кабинета в кабинет.

«Ухо-горло-нос» шептала мне: «Сорок восемь, пятьдесят шесть», — и, не дождавшись ответа, записывала в карточку: «Слух в норме».

С окулистом мы пробежали по таблице подслеповатую азбуку:

Ш Б

М Н К

ы м б ш

Я торжественно называл буквы, как дореволюционный крестьянин, одолевший грамоту.

Перед ширмой с табличкой: «Трусы сюда» — и жирной стрелкой, указывающей направление, для женщины-хирурга я раздвигал ягодицы.

Самый важный для меня врач — гастроэнтеролог, глядя в мою карточку, говорил, словно перечислял нанесенные ему обиды: «Хронический гастрит… Подозрение на язву двенадцатиперстной кишки… Жалобы есть? Нет?» — и это были совсем не те действия, которых я ждал! Он должен был заговорщицки подмигнуть — мол, дело на мази, не бзди, отмажем, как чувствует себя папаша? — даром, что ли, возили коньяки, передавали по телефону какие-то важные приветы?

Родители мне сказали: «Иди на медкомиссию и ничего не бойся. Все схвачено и договорено».

Официально с восьмого класса за мною числился гастрит, из которого мы, страхуясь, как мировой пожар, раздували язву. В районной поликлинике однажды так и написали — «подозрение на язву желудка». И рентген вроде показал рубец…

Частенько я вспоминал отцовское напутствие перед госпиталем: «Сына, в любом закрытом коллективе, армейском и тюремном, любят людей честных, веселых и щедрых. Будь таким, и у тебя все получится, ты же, в конце концов, мой сын».

Отец всю свою жизнь паразитировал на чудесном сходстве с артистом Демьяненко, сыгравшем студента Шурика. У любого советского человека, единожды увидевшего отца, губы сами собой вытягивались в умильную дудочку: «Шу-у-рик». Киношный аусвайс обаятельного пергидрольного блондина-очкарика отворял самые непроходимые житейские двери — стоило всхлипнуть: «Птичку жалко».

Я с детства помню, как посторонние люди приглашали отца выпить с ними, только чтобы Шурик, более настоящий, потому что не актер, а из народа, осчастливил компанию пьяным заиканием: «Чуть помедленнее, я записываю».

Отец, сам того не замечая, намертво сроднился с этим образом. Когда у нас срывалась с крючка квартира, отец бегал давать взятку в горисполком. Там он спел: «Я вам денежку принес за квартиру, за январь», — и чиновник вместо слов: «Вот спасибо, хорошо, положите на комод», — отозвался другой цитатой: «Шурик, это не наш метод», — возвратил деньги и выписал ордер. История на этом заканчивалась, но я допускаю, что папа все же сказал тогда: «Надо, Федя, надо», — и деньги у чиновника не взял.

И гаишники отца не трогали, и продавщицы в магазинах отдавали последнее. Только потому, что Шурик.

Конечно, с отцом ничего бы в армии не случилось. Его бы и в тюрьме называли Шуриком и переговаривались с ним фразами из кино. И отец не пел бы ночи напролет как проклятый, а скорее всего спал — безмятежный человек, просто похожий на Шурика.

А из меня даже нормального блондина не получилось.

Я утешал себя мыслью, что если бы не попал в госпиталь, мне бы все равно пришлось петь. Когда родители поняли, что мне не отвертеться от армии, мама срочно разыскала своего консерваторского товарища, с дирижерско-хорового, ныне успешного армейского регента, и договорилась с ним насчет меня. Присутствие в этом хоре сулило даже блага, потому что хор ездил не только по стране, но и за рубеж. Не исключался вариант тихого краснознаменного оркестра. Все-таки за моими плечами были также четыре года кларнета.

Надо сказать, играл я скверно. Учительница по сольфеджио добродушно удивлялась: как такое может быть, что приятный певческий голос, проходя через фильтр кларнета, преображается в худосочную визгливую фистулу. В шестнадцать лет, когда мне подвернулась гитара, я с радостью кларнет забросил.

Я спел перед этим краснознаменным дирижером про соловьев, изо всех сил подражая проникновенному тенору Георгия Виноградова: «Не трево-о-жьте солдат, пу-усть солда-а-ты немно-о-го поспят», — и дирижер обещал что-нибудь придумать.

Тем временем коньяки, вперемежку со звонками и приветами, наконец подействовали. Комиссия направила меня в больницу, потом вмешалась язвенная смерть безымянного солдата, и вместо казармы я угодил в госпиталь. В спортивном костюме и с большой дерматиновой сумкой с надписью «Мукачево».

* * *
Гитара уже давно настроена, но меня пока не торопят с песнями. Разговорный жанр, оттесненный в первые недели вокалом, помаленьку возвращается в палату. Чувствуется, что люди соскучились по живому бытовому слову.

Продолжает «дед» по фамилии Дуков.

— Короче, одному пацану девчонка нравилась, он к ней подваливал все время, а она не хотела с ним. Пацан ей сказал: «Ну что мне сделать, чтоб ты дала?» А она ему ответила: «Если дотянешься своим ртом до хуя, то дам».

— Оборзела, коза!

— И че пацан?

— Ну, пацан этот понял, что крупно обломался, ну, подумал он и стал растягиваться, наклонялся каждый день, пока не достал ртом хуя… — Неодобрительный гул. — Пришел к этой телке, показал, а она сказала: «Раз можешь до хуя себе достать, так и соси себе сам!»

— Гы-гы!

— Классно она его отшила!

— Сам виноват!

— Да, как лох конченый поступил, — резюмирует Дуков. — Это ж надо? До своего хуя дотягиваться?!

После особо будоражащих историй палата, бывало, долго, по часу, дискутировала. Однажды и я что-то рассказал: вспомнилась байка про мужика, который опростоволосился в гостях, не мог попасть в сортир и навалил на пол, потому что увидел в соседней комнате спящую собаку, а хитрость не удалась — собака оказалась плюшевой. «Деды» смеялись.

Впрочем, спрос был не только на юмор, нравились и наивные могильные сюжеты про мертвецов и упырей. Я несколько раз удачно пересказал новеллы Эдгара По и Конан Дойля, заменив имена героев на «один пацан» или «мужик», и меня внимательно слушали.

С концертами тоже стало полегче. Некоторые «деды» все же решили освоить гитару. На пяти струнах далеко они не уехали, горько разочарованные первыми гундосыми результатами. Не мог же я им объяснять, что аккомпанемент никак не исключает наличие голоса. Эти неудачи я истолковал отсутствием первой струны и тем фактом, что учиться играть лучше всего на мягком нейлоне.

Я ни к чему их не подталкивал, они сами предложили новые струны купить. Я только горячо поддержал идею и внес денежную долю. Через пару дней мне вручили комплект нейлоновых струн, пускай отечественного производства, но все равно не сравнимых с прежними стальными палачами.

Я попросил плоскогубцы и напильник, которые мне на волне особого доверия также раздобыли, и занялся ремонтом гитары — ослабил винт на грифе, подпилил порожки на ладах и поставил новые струны, медом зазвучавшие под моими уставшими пальцами…

Почти незаметно прошел июль. Сменились полдюжины «черпаков», они были самой ходовой монетой.

Таких, как черноморец Игорь или Евсиков, которым до демобилизации оставался какой-то месяц, вообще не беспокоили с выпиской.

В палату к нам попали два курсанта из ракетного училища, Муравьев и Шпальдинг, милейшие парни, удивительно поднявшие общий интеллектуальный уровень. Они были третьего года службы, и к ним отнеслись с большим уважением. Им нравились «Кино», «Наутилус» и лжеказацкий романс «Любо, братцы, любо…».

По-прежнему на первых местах хит-парада оставался «Город золотой», свежо зазвучавший с новыми струнами на радость грузину-дембелю Киковани, который не забывал участливо спрашивать: «Нэ абижают? Гавары, если что».

Однажды меня пригласили на зондирование желудка. Я полоскал рот жидкостью с меловым привкусом, что должна была облегчить муки глотания и погасить рвотные рефлексы. Зубами я зажал специальный кляп-мундштук с дырой, и санитар повалил меня, как свинью, на бок, через кляп подполковник Руденко просунул зонд — черный липкий шланг, ободравший мне горло и пищевод. Я дергался и отрыгивал зычные петушиные трели, и было мне за них чудовищно стыдно, а вскоре и стыд куда-то делся, просто рыгал, и слезы сами из глаз текли. Потом Руденко выудил зонд, и санитар отпустил меня.

Гитарная школа принесла свои плоды. Черноморец Игорь смог наконец пробубнить самостоятельно про «звезда по имени Солнце» и был счастлив. Он часами не расставался с гитарой, все репетировал.

А однажды и безнадежный, казалось, «дед» Гречихин, а вслед за ним «дед» Чекалин внятно исполнили песню про «группу крови на рукаве». Эти очевидные успехи заставили и других «дедов» задуматься, и многие тоже обращались ко мне за уроками.

Впрочем, учительствовал я расчетливо — так, чтобы новые менестрели, не дай Бог, не решили, что обойдутся без меня. К счастью, подбирать песни они так и не научились, это делал только я, и в этом мой авторитет был непоколебим.

И несколько раз уже случалось такое, что «деды» остаток ночи развлекали себя гитарой и пением сами, а я выигрывал еще один дополнительный час сна.

В одно утро меня и неизвестного мне «духа» по имени Антон, кажется, сердечника, отправили на покраску дальней ограды.

Мы беседовали, помешивая кисточкой медленную зеленую массу в ведре. Над госпиталем висела почти кладбищенская тишина, сладко и удивительно тревожно пахло масляной химией, солнце катило теплые волны, птица какая-то, обезумев, свистала в кустах жасмина. И вдруг ветер, точно сорвался с верхушек деревьев, скользнул вдоль земли душной змеей, поднимая невесомый мусор. Ветер схлынул, и наша свежая покраска оказалась опушена тополиным войлоком. Не понятно, откуда он взялся в конце июля, — тополя уже месяц назад отцвели.

Битый час мы, уподобившись хлопкоробам, собирали этот пух, потом ходили к кастелянше просить ацетона — оттереть испачканные краской пальцы.

Уже с чистыми руками я спешил по первому этажу, и меня вдруг окликнул «дед»-кавказец:

— Куда, блад? Я тэбя в прощлий раз звал, ти нэ слищал? Смирна, блад!

Как попугай по жердочке, бочком, он сам подбежал ко мне. Он был весь обросший фиолетовой щетиной, точно ему по роже и кадыку мазнули волосатыми чернилами, отекшие коричневые веки до половины прикрывали глаза.

Раздувая нос, слепленный из трех горбатых хрящей, он протягивал мне спичечный коробок:

— Напалируищь газэтой, чтоб гладкые были, понял? Прынисещь в чэтвертую палату. Вольно, блад!

Черт меня дернул взять этот тарахтящий чем-то коробок! На лестнице я открыл его. Мне показалось, что там витаминные драже, розовые горошины неровной формы. В расстроенных чувствах я поднялся наверх к Кочуеву.

— Это шары, — уверенно сказал он, отложив газету. — Точно. В хуй под кожу загонять. Значит, вот какие они… — Он покатал их по дну коробка.

У нас в палате не раз заводили беседы о шарах. Солдатская молва утверждала, что достаточно раз протянуть бабу членом с шарами, чтобы навсегда привязать ее. Непонятно было, как эти шары выглядят, большие ли, из чего сделаны, сколько штук их требуется, как они вживляются под кожу. Но эти моменты опускались в беседе, а я избегал любых вопросов, чтобы лишний раз не напоминать о себе.

Была как-то долгая ночная полемика о чудодейственном секрете шаров. Пограничник Олешев объяснял это сложной механикой: «Как ебля в две стороны. Ты хуй вперед, а шары назад, ты хуй назад, а шары вперед». Евсиков говорил, что шары врастают в мясо и член просто бугристый…

— Что думаешь делать? — спросил Кочуев.

— Да ничего, — мужественно сказал я. — Выкину на хер говно это и на первый этаж ходить не буду. К нам-то в палату он не сунется.

— Относить, конечно, нельзя, — после недолгого раздумья согласился Кочуев. — Зачморят.

Я понимал, что теперь придется быть вдвойне осторожным, и решил также посоветоваться на всякий случай с Игорем-черноморцем: так и так, черножопый приебался…

Кочуев задумался:

— Говоришь, с первого этажа…. Там с переломами, травмами всякими, черепными в основном. А как выглядел этот кавказец? С бинтами там, с гипсом, с перевязкой?

Я сказал, что вроде без ничего.

— Слушай, — расцвел Кочуев, — не нервничай. Раз без гипса, его выпишут со дня на день. И дело с концом.

Я успокоился, но обед — в тот раз давали бульон, пшенную кашу и омлет — съел совсем без аппетита.

Кочуев снова оказался прав — никто не искал меня, и история с шарами забылась.

Мое спальное место было теперь между черноморцем Игорем и «черпаком» по кличке Пожарник — его так назвали из-за умения спать при любом шуме.

Пожарник был здоровый бугай с наливным загривком и крепкими, как пятки, щеками на чуть поросячьем лице. Сжатые кулаки его больше походили на боксерские перчатки. Я даже не удивился, когда узнал, что он кандидат в мастера спорта по боксу. Пожарник не был язвенником, он попал в госпиталь по другой причине — служил где-то под Киевом, облучился, и ему тоже полагалась диета.

В палате его за глаза называли Полшестого. Пожарник знал об этом, но у него не было сил злиться. Болезнь усмирила, выхолостила буйный нрав. Когда Пожарник внимательно смотрел на меня своими белесыми глазками, а затем точно ронял взгляд на пол, сокрушаясь могучими плечами, я понимал, что это он по старой привычке высматривал место, куда лучше ебнуть, потом вспоминал, что он уже не дерзкий хряк-секач, а сальный боров, и впадал в продолжительное уныние.

Я искренне сострадал ему, и Пожарник это чувствовал. Может, поэтому он бывал со мной откровенен и тихо жаловался, что к нему приезжала его девушка и у него не встал.

Я спросил:

— Ну и что она?

— Ничего! Домой уехала!

Он рассказал, что пробовал для профилактики — доктор посоветовал — поддрачивать, но все безрезультатно. Бедняга, он так и говорил: «Безрезультатно».

Он изо всех сил пытался отнестись ко мне терпимо и при этом повторял, что в армии мне оставаться нельзя и в казарму лучше не попадать. Я спрашивал, почему, и он загадочно отвечал: «Заклюют. И гитара не поможет». Наверное, он был прав. Последующие события только подтвердили его слова.

Видимо, чуя скорую беду, крошечный Сапельченко пронзительно взмолился к своим богам, и его комиссовали. Зонд обнаружил у него открытую язву.

Радостно он собирал свои вещички, принимал поздравления и школьной припрыжкой ускакал вниз по лестнице, наружу, на волю, к госпитальной проходной, где его уже ждала такая же крошечная и миловидная девчушка, жена Сапельченко, бросившаяся ему в объятия.

Вернулись в свое училище курсанты Муравьев и Шпальдинг и унесли с собой часть интеллектуальной атмосферы.

Пришел со мной проститься и Ваня Киковани, у которого просто вышел срок службы. Я спел ему в дорогу «Под небом голубым…».

* * *
Все началось с того, что в палате появился этот танкист по фамилии Прищепин. Правильнее, не танкист, а мастер по ремонту бронетехники, старший сержант.

Я уже с утра испытал в душе ноющую трещину, но решил, что это гастрит, и впервые выпил таблетку ношпы. Во рту еще долго оставался горький привкус миндального испуга, который так и не рассосался, пока я мел вытоптанные до мраморной плотности тропинки в госпитальном саду.

А тревога зрела, все навевало тоску: и покрытые зеленью гипсовые чаши с умершими цветами, и центральная клумба, глядящая тысячью анютиных глазок. Над ней кружил одинокий шмель, гудел, точно как та машинка в парикмахерской, что остригла меня два месяца назад под кожистый лопоухий «ноль»…

Потом был гитарный урок, и «дед» Андреев, из новопоступивших, не способный на третий день освоить даже простейший перебор, вдруг стал меня обвинять, что я нарочно неправильно его учу, чтобы посмеяться.

Это дикое заявление вдруг встретило поддержку, и «дед» со смешной фамилией Семенюта, бездарь, с которым я часами возился, переставляя его заскорузлые негнущиеся пальцы по ладам, которого вел от аккорда к аккорду, как паралитика в сортир, — он тоже подал голос. Обиделся, что я не одобрил его тугоухий экспромт на песню «Перемен, мы ждем перемен…».

Я предложил свой вариант, а Семенюта спросил: «А ты че залупаешься? Совсем страх потерял?»

Я сказал ему: «Саша, я тебе показал, как правильно. А ты играй, как тебе нравится».

В любом случае настроение было испорчено. На обед тогда был гречневый суп и макароны с курицей.

А после обеда появился этот танкист Прищепин… Я еще никогда не видел, чтобы фамилия накладывала такой жуткий отпечаток на внешний вид человека. Был он выше среднего роста, весь сухой, с тонким лицом, острым носом, и взгляд был злой, колючий. Как ни посмотри — щепка, только опасная, как заноза. И моргал он судорожно и жилисто, будто хотел до синяков ущипнуть веками все, что перед собой видел. Лаково смуглый, но не от природы, танкист, видимо, много работал на солнце. Когда он снял тельник, худоба его обернулась какой-то тараканьей мускулатурой, мелкой, но очень живой и рельефной. Тощий и некрасивый живот Прищепина, казалось, был выложен из мелких булыжников и напоминал фрагмент мостовой. На худом плече, будто составленная из набухших венозных тромбов, синела татуировка — венок, пронзенный мечом, со звездой, парящей над острием.

Танкист все осматривался, зверино принюхивался, что-то бормотал, и угольные глаза его медленно накалялись недоумением и яростью. От каждого шевеления рта легкие молнии-судороги бежали по его телу, и тонкие мышцы на спине, животе и руках струились, переливались под кожей.

Я не выдержал этого дикого нашептывания и решил выйти из палаты. Мне показалось, я расслышал, что он говорил. Это была одна бегущая по кругу шипящая, как раскаленное масло, фраза: «Почему „духи“ не шуршат, почему „духи“ не шуршат, почему „духи“ не шуршат?»

Воистину страшен оказался этот пришлый. Это он, танкист Прищепин, поселил смуту, кромешный ужас и проклятие.

Я стремглав бежал в наше ветеранское укрытие к Кочуеву. Там я в панических красках описал, что появился новый «дед».

Кочуев отнесся к моему сообщению легкомысленно, даже с улыбкой. Конечно, он-то верил в свою неуловимость.

Его спокойствие меня обескуражило и устыдило, я сел за учебник Т. Ф. Реукова и добросовестно штудировал до самого ужина главу «Дымовые средства»: «Для маскировки боевых действий войск используются различные дымовые средства. Табельными средствами, состоящими на снабжении мотострелковых подразделений, являются ручные дымовые гранаты и шашки, а также термическая дымовая аппаратура, установленная на БМП. Ручные дымовые гранаты имеются двух образцов: РДГ-2 и РГД-2Х. Гранаты РДГ-2 могут быть белого и черного дыма. Продолжительность интенсивного дымообразования ручных дымовых гранат 1―1,5 минуты, а длина непросматриваемой дымовой завесы от 15 до 25 метров».

Уже подходя к палате, я понял, что там творится неладное. За дверью рокотало бранное двухголосье. Прислушавшись, я разобрал, что надрывается одно горло и резонирующее от стен эхо. Жутко было то, что в этом дуэте непостижимым образом лидировало эхо, а голос вел второю партию: «Руки!!!» — орало эхо. «На хуй!!!» — подхватывал голос. «Руки на хуй от ебальника убрал!!!» — кричало эхо. «Когда „дедушка“ учит!!!» — заканчивал голос.

Я открыл дверь. Голос и его эхо сплелись в один звенящий кнут.

— Руки! Я сказал, на хуй руки убрал, козляра! Не понял?! Не закрывайся, блядь! Руки! Я сказал, блядь, руки! На, блядь, на!!! Этого хотел?! На, блядь! Руки убрал, сука, когда «дедушка» учит!!!

Шапчук стоял на коленях в проходе между кроватями. Над ним возвышался танкист Прищепин и бил его по лицу — щеки Шапчука уже вспыхнули от этих ударов.

Прищепина трясло в приступе эпилептической злобы:

— Охуел, «душара»! «Дедушку», блядь, не уважать! Пиздорвань!

Он гневно полоснул взглядом притихших наших «дедов»: Игоря-черноморца, Евсикова, Олешева, Старикова, Чекалина, Гречихина, Андреева, Семенюту, Дукова и остальных — без малого полтора десятка старослужащих, чьи фамилии мне уже никогда не вспомнить. В этом стремительном повороте его головы было что-то напоминающее чан с кипящими помоями, который Прищепин брезгливо выплеснул на них.

— Распустили, блядь, «духов»! — Он пнул Шапчука.

Мне уже было ясно, что произошло. Шапчук, привыкший к легким оплеухам, снова решил взбрыкнуть, ляпнул по привычке свое: «Нi, я нэ хочу», — и теперь расплачивался.

Битый плачущий Шапчук сгреб в охапку вещи танкиста и поковылял вон из палаты.

С этого момента кошмар покатился, как с горы.

Прищепин вдруг азартно ткнул в пространство возле двери:

— А ты хули, блядь, стал? — И мнимая пустота вдруг обернулась недоумевающим Кочуевым.

«Деды» с изумлением и любопытством изучали его, словно видели впервые. Он стоял перед ними, маленький и затравленный, с бледным от отчаяния лицом, теребил руками лацканы пижамной курточки и выглядел при этом ощипанно голым.

Я понимал, что никогда Кочуеву не вернуть свою былую невидимость. Страшный танкист Прищепин, как Вий, указал на него и навсегда сделал зримым.

Прищепин крикнул:

— А ты что, блядь?! «Дух», нет? Да? Особое приглашение? Бегом марш за тем козлом, помогать ему будешь!

Кочуев опрометью кинулся из палаты.

Прищепин тем временем хищно зыркал из стороны в сторону. Ткнул наудачу пальцем:

— А ты сколько служишь? Год? «Черпак». Тогда лежи пока. С тобой потом разберемся. — Прищепин шел между рядами: — Так, а ты кто? «Дед»? Ладно, хуй с тобой!

Признаюсь, эта странная мускулистая худоба Прищепина повергала меня в ужас. В ней чудилась какая-то мертвечина, сырая освежеванность трупа: эти руки, будто плетенные из коровьих сухожилий, и живот, набитый камнями, — все это было страшно.

Впрочем, Прищепин интуитивно обошел криками Пожарника, пусть пришибленного недугом, но все же боксера.

Я, пытаясь изобразить «как ни в чем не бывало», примостился возле Игоря-черноморца и торопливо записывал в его тетрадь последовательность аккордов.

— Вот, Игорь, — говорил я высохшим голосом, стараясь превозмочь жар, колотящий молотками в голове, — здесь ре-минор, слышишь, ре-минор, — повторял, зная, что он все равно непонимает, о чем речь.

Обычно я рисовал «дедам» аккорды в виде решеток: шесть полосок-струн с тремя перпендикулярами первых ладов — дальше мы не отваживались — и кружки с номерами, куда и какие пальцы ставить, а сверху иногда добавлял буквенное обозначение: «Am» или, допустим, «C», или «E».

— А здесь соль-мажор, — заклинал я, надеясь, что он отзовется и наш диалог дембеля и его собеседника оградит меня от разрушительного танкистского рейда.

— Понял, — сказал черноморец. — Соль-мажор… — И я готов был его обнять.

Мамед Игаев, как тушкан, беспокойно озирался посреди двух коек. Он был донельзя взбудоражен расправой над Шапчуком и приглушенно квохтал. Когда же танкист коршуном навис над его головой, Игаев тревожно пискнул: «Слж Свтскм Сзз!» — и никто в тот раз не смеялся. «Слж Свтскм Сзз!» — повторно взмолился Игаев, и в палату постучали. Это пришли за Игаевым его земляки, причем совершенно не в свое время. Они обменялись несколькими разъяснительными фразами с Прищепиным и увели Игаева с собой. Вслед за ними выскочил и я.

Возле туалета в душевой равномерно позвякивала о раковину банная шайка — это стирал вещи танкиста наказанный Шапчук.

Как я и предполагал, Кочуева в душевой не было, один Шапчук, склонившись над мойкой, грохотал железной шайкой, плескал мыльной водой на кафельный пол и утирал рукавом слезы. Меня он не заметил.

Кочуев прятался наверху, в нашем месте. Его знобило.

— Все! Я завтра говорю, что язва уже не болит — и в казарму. Это лучше, чем так. Тебя что, он тоже запряг? — спросил Кочуев, как мне показалось, с какой-то надеждой.

— Нет, я раньше вышел, — признался я.

— Молодец, — вздохнул Кочуев.

Так сидели мы и горевали о нашем былом покое. Если у меня еще оставалась спасительная гитара, то с Кочуевым все было ясно.

— Наши, небось, решили, что я тоже стирал, — терзался Кочуев, встряхивая головой. — Надо сматывать отсюда. Или зачморят. Завтра иду к Руденко.

Той же ночью с треском провалился дуэт Яковлев — Прасковьин. Они решили продемонстрировать новому «деду», что не менее свирепы, и спешно подготовили новую репризу: «Спорящие наркоманы».

По замыслу, Прасковьин представлялся таким опытным: «Барбитура под косячок хорошо идет», — а Яковлев был вроде новичком, но вел себя очень самоуверенно: «Я бы не отказался от люминала с седуксеном».

Номер оказался слишком надуманным, и Прищепин без труда вскрыл весь их театр.

Странно, как они не почувствовали, что представление с самого начала пошло не туда. Неужели не слышали пауз между репликами?! Эта тишина была совсем иной по качеству — насмешливо-презрительная тишина зрительного зала, вот-вот готовая взорваться свистом и улюлюканьем.

Яковлев, в роли наглого, но неопытного, начал рассказывать:

— Глюкозу, говорят, неплохо с водкой через капельницу колоть! Нормально так должно вставить!

— Что ты людям каждый раз мозги каким-то говном заливаешь?! — возмущенно отвечал Прасковьин. — Какая на хуй водка с глюкозой?!

— Да ты сам ни хуя не знаешь, — заводился Яковлев. — Только пиздит и строит из себя!

— У тебя просто говно, а не кайф, — отвечал Прасковьин.

— А ты мой кайф не трогай! Сам заправляйся в жопу своим «винтом»! — кричал Яковлев.

Все это было очень ненатурально. Закончив перепалку, они, как обычно, схлестнулись в своей игрушечной потасовке.

— Вот, блядь, гондовня! — вынес наконец свой критический вердикт спектаклю Прищепин.

Яковлев полетел куда-то в угол, сваленный уже не бутафорским ударом, и Прасковьин согнулся, как в земном поклоне.

— Да что это, блядь, такое, а?! Да ебаный же, блядь, в рот! — восклицал молниеносный Прищепин. Сзади на него обрушился Яковлев, бросаясь на помощь другу. Прищепин резко отмахнулся локтем так, что внутри Яковлева утробно хрустнуло. С воем метнулся так и не разогнувшийся Прасковьин, метя головой в живот Прищепину, угодил под встречное колено и упал рядом с Яковлевым.

В палате пахло соленой кровяной влажностью, которая, я чувствовал, зверино ударила в голову нашим «дедам». Они завороженно смотрели на Прищепина.

Это была смесь дирижерской неистовости рук, буги-вуги сокрушающих сапог, которые Прищепин так и не снял к своему выступлению. Каждый удар выбивал из поверженных тел жуткие хряпающие звуки, будто работал мясник.

При этом Прищепин взывал к палате:

— «Духи», блядь, страха не знают! Пидарасы, блядь!

Со мной в это время случился припадок восторга. Расправа над неудавшимися лицедеями обращалась небесной симфонией «Священная ярость». Бушевал вселенский экстаз, на небесном шве огненных и воздушных стихий в багровых апокалиптических облаках архангелы в рыцарских латах ломали копья. Прищепин затрясся, точно злой кудесник на утесе, и прокричал:

«А теперь на хуй отсюда!!!» — громовые раскаты отразились в стенах, осыпались камнями.

Вскинутые руки Прищепина еще падали кровавыми палаческими плетьми. Мне казалось, что сейчас его захлестнет, сметет настоящая зрительская овация. Нет, в последний миг он стиснул кулаки, и в них, как пойманные мухи, сплющились все разбуженные энергии, вихри, архангелы, шаровые молнии и аплодисменты. От этого чуда перехватывало дыхание, как от сновидческого ночного полета. И где-то там внизу пластунскими ящерками уползли за дверь Прасковьин и Яковлев.

Палата загнанно дышала. Кто-то спросил о том, как быть, у «духов» разбитые в кровь лица — завтра начнутся вопросы.

Прищепин удивленно воскликнул:

— Так эти два чмошника сами между собой драку начали, вот, наркоты, блядь, ебаные! Я их как старший по званию разнял. Разве не так? — и несколько «дедов» отозвались льстивыми подголосками.

На свою беду пришел Шапчук. Лучше бы ему оставаться в душевой.

— Постирал? Да? — спросил Прищепин, ехидной интонацией приглашая всех желающих на новое представление. — Сейчас проверим! Бегом принес, показал!

Шапчук метнулся в коридор и вернулся с шайкой, которую держал, как хлеб-соль, перед собой.

Прищепин церемонно взял на пробу тельник, скрученный в жгут, и вдруг смачно и хлестко, с брызгами ударил Шапчука по лицу:

— А это что, блядь, за грязь?! Что, я спрашиваю, за грязь, блядь?! — Шапчук вскрикивал и не мог закрыться от мокрых тряпичных пощечин — руки его были заняты. А Прищепин вынимал из шайки вещи и швырял в лицо Шапчуку. — Подымай! Только не руками, а ебальником, блядь, своим душарским подымай! И говори: «Прости, „дедушка“!»

И Шапчук, отставив шайку, опустился на колени. Зубами он подхватывал с пола белье, подавал и освободившимся ртом повторял: «Прости, „дедушка“! Прости, „дедушка“!» А осатаневший Прищепин снова швырял в него эти бегущие по унизительному кругу носки, портянки, тельник…

— Уебывай перестирывать! — скомандовал Прищепин.

Шапчук загребущим движением собрал с пола одежду и, подгоняемый пинком, выскочил за дверь.

Прищепин, не давая себе передышки, обрушился на ни в чем не повинную гитару.

— Дай сюда, — сказал он мне, деловито покрутил инструмент в руках и вроде бы изготовился извлечь аккорд. Вдруг его лицо скорчила гримаса отвращения. — А это что за хуйня!? Не струны, блядь, а сопли какие-то! Прозрачные, блядь! На, забери обратно! Сам играй на соплях! — с хохотом сообщил он палате, возвращая мне поруганную гитару.

Я не представлял, что бы могло нравится Прищепину. Может, уголовно-дворовые баллады, типа «Шумел бушующий камыш, судили парня молодого»? Подобного репертуара я все равно не знал. А даже если бы и знал, то не стал бы петь. Мой внешний вид слишком диссонировал с предполагаемой внешностью лирических героев тюремного шансона. Прищепин же, как я понял, остро чувствовал фальшь.

Нужен был нейтральный вариант, почти народный. Я вдруг вспомнил про Высоцкого и затянул «Коней привередливых».

Это не я ошибся с выбором. Прищепин одинаково осмеял бы всякую песню и любое исполнение. Танкисту для расправы нужно было сначала лишить меня певческой брони.

— Хуево поешь! — рявкнул Прищепин уже после первого куплета. — Не хрипло! Таким голосом только жопу смазывать! — сказал он, широко обращаясь к публике. И снова отозвались смехом «деды»…

Прищепина очень позабавила идея коек-катамаранов:

— Да, блядь, ни хуя здесь «дедушек» не уважают. Заебись порядки! «Духов» на пол, блядь!

И подал пример: раздвинул койки и разделил их тумбочкой.

На второй, обретшей самостоятельность, половине расположился дембель Олешев, и это удобство было для него как озарение.

В палате начался новый коечный раздел, в результате которого у Шапчука и Игаева мест вообще не оказалось, Яковлеву, Прасковьину и Кочуеву, словно в насмешку, оставили одну койку на троих. Только меня Игорь-черноморец по дружбе поместил между новоприбывшими «черпаками».

В ту ночь мне тоже пришлось петь. Прищепин больше не делал едких замечаний, но я осознавал, что черниговская гитара уже перестала мне быть оберегом. Прищепин «опустил» ее.

К утру вернувшийся со стирки Шапчук неслышно прикорнул на полу, освистанные Прасковьин и Яковлев улеглись в одну койку, а Кочуев просто не возвратился в палату.

Только на построении я встретил Кочуева, зеленого от усталости. Мы пошли на завтрак. Я чувствовал себя ужасно, кое-как запихал два сырника — медальки с угольными боками, политые жидкой сметаной.

Сразу после еды Кочуев, как и обещал, побежал к Руденко заявлять, что выздоровел, а я отправился за ведром и шваброй в подсобку.

В наряд мне досталось мытье полов на пятом офицерском этаже, и я возблагодарил судьбу, что там никто меня не достанет.

Смакуя покой и безопасность, я усердно полоскал в ведре коричневую от старости ветошь, она трепыхалась, как подбитое птичье крыло, распластанная, падала на перекрестье швабры.

Я шел в мокром кильватере ветоши, толкая швабру перед собой, и облезлый паркет тянулся за мной чернеющим змеем. Рыхлые половицы набухали от влаги, и в коридоре нежно пахло мокрым лесом. И так тихо было вокруг…

На обед, следуя кочуевским советам, я явился с получасовым опозданием. Это был надежный прием — «деды», как правило, ели первыми, и к нашему приходу их столы уже пустовали.

Я застал только Яковлева. Прасковьин и Шапчук еще не закончили свои наряды. На скулах Яковлева от вчерашней ночи остались фиолетовые мазки. Он уныло хлебал перловый суп.

Я осмотрел наши порции второго и увидел в серых кучках пюре одинаковые полукруглые вмятины, будто из них вынули небольшие камни.

— Котлеты были, — сказал печально Яковлев. — Их «деды» забрали. Танкист этот…

— Может, попросим добавки? — предложил я.

— Уже спрашивал, — безразлично вздохнул Яковлев. — Не положено по росту двойной порции…

Он беспокойно огляделся по сторонам, вдруг наклонился ко мне и сказал паническим шепотом:

— Ночью «деды» бухают. Им закуска нужна. Они уже за водкой кого надо отправили… — Его зрачки вдруг задрожали и расширились, будто в них капнули ужасом.

Весь жуткий смысл сказанного дошел до меня позже.

Я листал учебник Т. Ф. Реукова, главу «Инженерная подготовка»: «Щель — простейшее укрытие для личного состава, представляет собой ров глубиной 1,5 метра, шириной по дну 0,6 метра, длиной не менее 3 метров. Щели устраиваются открытые или с перекрытием из дерева, земленосных мешков и из элементов волнистой стали».

Вбежал Кочуев и, заламывая руки, сообщил, что Руденко еще в пятницу уехал, Вильченко и Федотова вызвали в штаб армии, и вообще никого из старших нет, и придется ждать теперь до понедельника.

Я посочувствовал ему и заметил, что вот странно — ни одного офицера на пятом этаже.

Кочуев беспокойно на меня посмотрел:

— А ты разве не знаешь, что пятый этаж на ремонт закрывают? А ветераны по выходным домой уходят…

Тут я как раз вспомнил о намечающейся пьянке у «дедов».

Кочуев резко вздрогнул, точно ему в спину воткнули кол, глаза заволокло матовыми бельмами, коченея, он вытянулся, как в невидимом гробу, и заговорил сомкнутым ртом. Звучал не кочуевский, а потусторонний ледяной голос:

— «Деды» перепьются! «Духам» будет вешалка!!!

Провидческая одержимость вдруг оставила Кочуева, он бессильно рухнул на стул.

Тогда я все понял. Уехал Вильченко с начмедом Федотовым и всеми докторами, ветераны умерли, отступили офицеры. Не осталось ни власти, ни закона. Пускай они жили на верхних этажах и, как боги, не снисходили до нашей жизни, но даже формальное их присутствие служило защитой. Теперь старших богов нет, и этой ночью некому будет заступиться за шестерых «духов». «Деды» нажрутся водки, танкист Прищепин разъярит их, и «духам» будет вешалка. Густые, как вазелин, капли пота вскипели вдоль моего позвоночника и застыли костяным гребнем ужаса.

По привычке я бросился искать совета у Т. Ф. Реукова, открыл «Учебник сержанта» наудачу, как псалтырь. Двадцать шестая страница, седьмая строка снизу. Там было: «Ночью важно своевременно обнаружить действия разведки противника и переход его в наступление, с тем чтобы подготовиться к отражению и исключить внезапность. Для этого с помощью приборов ночного видения ведется тщательное наблюдение за подступами к позиции отделения, а также подслушивание».

А танкист не терял времени зря. После завтрака Прищепина видели на первых этажах, где он заводил знакомства. Когда он вернулся, над его головой кружило гортанное кавказское воронье. Один, чуть ли не сидевший у Прищепина на плече, выкаркивал свое: «Блад!». Я с омерзением подумал: неужели тот самый, что вручил мне когда-то для полировки подзалупный розовый жемчуг?

У ног Прищепина сновала пара раскосых, как волки, азиатов, с голыми желтыми лицами. Эти обитатели нижних миров распознали в Прищепине своего и теперь спешили присоединиться к его забавам, летели, мчались на званый пир, на обещанную танкистом поживу.

На ужин дали запеканку и кисель. У меня они вызывали острое чувство испуга и отвращения, причем запеканка была элементом отвратительного, а пугал почему-то кисель. Я через силу цеплял вилкой куски творога, запивая студенистой подкисленной дрянью. А в животе точно кто-то ковырялся пальцем, накручивал по одному невидимые волоски, потом дергал, огненным щипком вспыхивала боль, и снова палец возился, выписывал круги в кишках и под селезенкой.

Все резало глаза, любая краска казалась люминесцентной. Хоть было только семь часов вечера, в столовой зажгли свет, потому что за окном нагнало туч. Воздух, осязаемый, как туман, пахнул влажными запахами грозы.

Впятером собрались мы на эту вечерю. Наши два столика на стальных паучьих ногах еще со времени отбытия Сапельченко срослись боками в общий стол. По одну сторону сидели я и Кочуев, напротив Яковлев с Прасковьиным, и во главе, как именинник, — Шапчук. Мамеда Игаева не было с нами. Его увели земляки.

Я бредил обмороком наяву. Смуглый лоб Шапчука, покрытый масляной пленкой, нестерпимо сверкал, как самоварный бок. Прасковьин вилкой давил запеканку, и она становилась похожа на пашню. Яковлев безумно ковырялся в зубах языком, а Кочуев глядел из желтой бездны страха.

Мы уже были не вместе, над нами истошно прокричал небесный матросик-херувим: «Полундра!» — и мы знали, что каждый, брошенный на произвол судьбы, спасается как может.

Я решил, что останусь в нашем архиве. Никто меня не будет искать, кому я нужен — говорил я себе. Переночую на стульях, можно подумать, я с большими удобствами спал в палате… А утро вечера мудренее, в понедельник вернутся офицеры и доктора, приедет полковник Вильченко.

Я испытал булавочный укол совести, из-за того что решил воспользоваться кочуевским убежищем, но Божий глас: «Полундра» — отпускал грехи.

Улучив момент полного безлюдья в коридоре, я рванул наверх в архив. Там, передвинув столы к полкам, улегся на четыре стула, прикрылся скатертью и достал Реукова. Света я не включал, и от букв остались только серые силуэты.

Но я наловчился разбирать и тени слов: «По сигналу оповещения о радиоактивном заражении при действиях в пешем порядке необходимо надеть респиратор или противогаз, защитный плащ в виде накидки, защитные чулки и перчатки, а при нахождении в укрытиях или закрытых машинах только противогазы, закрыв при этом двери, окна, люки, жалюзи и опустив задний клапан тента автомобиля».

Прошел, наверное, не один час, мелкий дождь накрапывал по стеклу. Эти прятки под скатертью напомнили детство. На выходные родители отвозили меня к бабушке и в воскресенье вечером забирали. Пока они пили чай, я прятался в соседней комнате под столом, наивно веря, что родители забудут обо мне и уйдут…

— Читаешь? — раздался надо мной голос Кочуева.

Я вздрогнул и оглянулся. При взгляде на него я понял, что он посланник чужой воли.

Кочуев откашлялся и произнес с какой-то официальной интонацией:

— Тебя танкист спрашивал. Иди в палату.

Я сел, и мне стало дурно. Из желудка к горлу взметнулся кислый фонтанчик рвоты, и на спине высыпала горячая роса:

— А ты передай, что не знаешь, где я.

Кочуев вздохнул:

— Он сказал, что если сам найдет, то хуже будет…

Я отложил книгу и пошел за Кочуевым. По дороге спросил:

— Ну что там «деды»?

— Напились, — деловито отвечал Кочуев. За этими словами крылась страшная неизвестность.

— Мне, это… поссать надо, — деликатно сказал я Кочуеву половину правды. — Ты иди, я позже догоню.

— Ну, хорошо, — согласился Кочуев. — Так, значит, я скажу, что нашел тебя, да?

Я не обижался на лукавство вопроса, которым он прикрывал свое тайное предательство. Кочуев не был виноват, он только следовал своей «полундре»…

Из палаты доносилось дряблое гитарное треньканье. Над общим гомоном я слышал сиплый баритон Игоря-черноморца, точно читающего по слогам:

— …По-и-ме-ни-Солн-це…

— Не туда! — кричал «дед» Чекалин. — Там «а эм» аккорд на «Солн-це».

— Сам знаю, — говорил Игорь-черноморец и выдавал через секунду печальное спотыкающееся в трех струнах брям.

Я решительно открыл дверь. В палате был накуренный сумрак и дым летал сизыми смерчами. Между койками на островке из тумбочек стояли трехлитровые банки с самогоном, две уже были пустые. На газету свалили мятые пирожки. Кочуев трясущимися руками нарезал хлеб и сало. Яковлев придерживал колченогую тумбочку, а Прасковьин бережно разливал самогон по стаканам.

Над всем этим пиршеством грозно царил Прищепин, он возвышался, как монумент, и у его подножия сновали восточные чужаки. С порога я перехватил его острый взгляд, воткнувшийся в меня. Нечеловеческое опьянение висело на нем, как цепи, от этой чугунной тяжести он не двигался, а ворочался, медленный и громоздкий, обросший сырой земляной теменью.

Он с натугой поднял руку:

— Ты-ы-ы… блядь…

Прежде чем он закончил, вмешался Игорь-черноморец.

— Маэ-эстро, — с пьяной раскачкой произнес он, мне показалось, что хмель в его голосе наигран. — Давай сюда…

Прищепин запнулся, яростно полыхнул глазами, захрипел рваной слюной и медленно повернулся, как ржавый флюгер. В нем что-то тонко скрипнуло, мне почудилось, что над госпиталем и миром упал и покатился с цокающим звуком тяжелый шар, боднул и освободил какую-то пружину, визгнули тросы, качнулись, начиная вращение, огромные маховики и клыкастые шестеренки невидимого злого механизма.

— Хырр… — сипло выдохнул Прищепин. — Хырр… Мух-таррр! — мокрота неожиданно сложилась в имя.

В тот же миг азиат Мухтар, скользкий и увертливый, приблизился к нам и взял тетрадку, в которой я записывал Игорю песни и аккорды.

Он ткнул в страницу пальцем и залился песьим, как на луну, смехом:

— Ам! Ау-а-у-ау-ау-у-а-хах-хах! Слющ-щь, щто за хуйня! По нашему «ам» — это пизда. — Он уставился на меня. — Ти что, душара, когда эта «ам» на бюмажкэ написана, пизду играешь, да? Ау-у-а-хах-хах!

— Ау-а-у-ау-ау-у!!! — отозвался визгливым подголоском второй азиат, а за ним: «Ках! Ках! Ках! Ках!» — заклекотали кавказцы.

Азиат бросил тетрадь на койку, и Шапчук с поклоном поднес ему стакан…

— Хырр, хырр, хырр, — шелестел рваным горлом Прищепин. За окном фиолетово полыхнула молния, ливень когтисто застучал по стеклам, и грохочущим железным колесом покатился гром.

— Да, да, да, — дико бормотал Прищепин, исступленно глядя в черное никуда стены, словно он вел с кем-то разговор и во всем соглашался. Он чуть покачивался, казалось, никого не замечая.

Это непонятное поддакивание Невидимому нагнетало в палате жуткое звенящее состояние надрыва и безумия. Я видел, что все тайно наблюдают за Прищепиным, ловят каждый звук, примеряют на себя его опьянение и сами погружаются в бездну жуткого хмеля.

— Да! Да! Да! — перешел на крик Прищепин. Снова зарокотали громы, молнии хлестнули по глазам.

Прищепин будто рванул со стола скатерть, отозвавшуюся тысячью битых тарелок:

— Да у вас, блядь, сука, на хуй, вообще, блядь, хуй знает что!!! Кто «дух», кто «дед», не поймешь! Это ж блядь, ебаный, никакого уважения!!! — голос его трубно окреп, и в нем заиграли будоражащие медные звоны. — Да вы, блядь, в моей роте вообще «дедами» бы не стали! «Дедушка» — это не полтора года службы, блядь! Не-ет!!! И опущенный два года служит! Это как, блядь, понимать?! Значит, пидар, блядь, тоже на дембель пойдет?! Так он — не «дедушка»!!! Или «дедушка»?! Скажи, блядь! Я спрашиваю! Да?! Или нет?! Хуя, блядь, он «дедушка»! Хуя!!! Он пидар, блядь! Вафел распроебаный, а не «дедушка»!!!

«Черпак» по фамилии Кобылин, лежащий справа, каким-то горючим шепотом вдруг начал посвящать меня в свои сердечные дела — мне показалось, что от страха.

— С такой хорошей женщиной недавно познакомился, — обморочно лепетал Кобылин. — Ей тридцать шесть, она с дочкой, без мужа, ну, с личика не так чтоб очень, но пизда у нее такая горячая, просто кипяток, а не пизда…

— А жид?!! Жид, блядь, я спрашиваю, кабзон, тоже на дембель пойдет?! Да?! Трах-тен-берг, блядь! Аронсон! Пархач, ебать его! Пойдет на дембель?!

Прищепин словно выплеснул из живота сноп длинных паучьих лап, и они присоединились к бесноватой жестикуляции. Дикие обрывистые слова вгоняли палату в состояние черного морока.

— Был один! Выебывался! Студент-вечерник! Пиздос душарский! Не слушал! Не уважал! Хорошо же, блядь! Привели в красный уголок! Под Ленина! «Снимай, блядь, все! Не хочешь? Нет?!» На, по почкам, сука, на, душара, блядь! «Разделся, я сказал! Рви себе трусы под жопой! Под жопой рви, я сказал! Чтоб как юбка были! Не понял, блядь?!» По почкам ему — хуяк, хуяк! И порвал как миленький! «А теперь задирай и танцуй! Задирай и танцуй, блядь!!!» Так он танцует и задирает! Жопой, как шалава, крутит!

Прищепин своими заклинаниями вызвал в палату призраков. Раздробленные силуэты, футуристические ромбовидные фигуры заплясали на стенах, и Прищепин, как шаман, вступил с ними в схватку. Лицо его раздирал на части мимический тик, конвульсии сотрясали тело.

— «А теперь пой, сука!» Он: «То березка, то рябина!» — чмошник этот! — «Забыл слова!» — говорит. Прямой ему в печень: хуяк! О-о-о, блядь — он скорчился! «Вспоминай, говно!» Хуяк! «Не помнишь?! Не помнишь, блядь?! А если так?!» Хуяк! «Не помнишь! Не закрываться, блядь! Хуже будет! Салабон ебаный! Вспомнил?!» Не помнит, мать его еб! «Будешь слушаться?!» «Да-а-а!» — ноет, сука душарская! «Будешь слушаться?!» — «Да-а-а! Не бей, „де-е-душка“!»

— И добрая такая, — завывал плачущим шепотом Кобылин, — и ласковая. Если бы ей лет двадцать пять было, я б женился, а ей тридцать шесть, и она с личика не так чтобы очень, но пизда горячая…

— «Становись раком! Раком, блядь, сказал!» Хуяк по почкам, хуяк! «Еще надо?! Нет?!» Визжит, блядь, дергается! Хуяк, еще по почкам! «Не мешай!» И давай пялить его в жопу! На, на, на! Он как баба: «А-а-а-а!» Скулит, блядь! На, на! Все! Фу, блядь, у него из жопы кровища! «Подмойся, душара, раз не пидарас!»

Прищепин сновал голосом, как иглой, сшивая всех в один трепещущий лоскут сладострастия. Я сам чувствовал дикое возбуждение, но из последних сил пытался увязать его с охранительной речью Кобылина:

— Как ни приду, накормит вначале, рюмку нальет, а потом я драть ее начинаю, в прошлый раз три палки кинул, пизда — кипяток… — дышал он мне в ухо, обмирая от ужаса.

Только я и Кобылин, благодаря его жарким молитвам, оказались не вовлеченными в эту чудовищную мистерию. Остальных голос Прищепина уволок за собой в мрачную пропасть содома и мужеложства.

— Другой еще был, Максимка себе такой! В очках! Гнида чмошная! «Ты на кого стучать, падла, вздумал?! А?! Не слышу, блядь! Сука, жаловаться он пошел! Петушара, блядь! Не петушара?! А кому полотенцем обдроченным по ебалу дали?! А, блядь?! Ночью кому по ебалу?! Молофьей, блядь, по губам?! Что, сука?! Ты — вафел, вот кто ты! Не вафел?!» К батарее привязали, в носок песочку насыпали, и по ребрам хуяк, хуяк. «Больно, сука, да?!» — «Бо-о-льно!» — говорит. «Рот открывай, мудила, „дедушка“ вафлить будет! Разожми зубы, пидар! Зубы, я сказал! Хуже будет! Нет?! Не хочешь?! Пацаны, быстро сюда мне домино!» Доминошину ему в зубы, и миской ка-а-к — хуяк! Зубы передние, хрусть, повылетали! «Все, блядь, понял?! Будешь хорошо сосать, назначим старшим вафелом в роте! Или сдохнешь! Сдохнешь, пидарас!!!» И, блядь, сразу «дедушке» уважение! И почет, блядь! «Срать хочу!» Два чмошника на руках в сортир несут! «Сосать, блядь!» И вафел Максимка тут же — чмок, чмок с проглотом! Только так, блядь!!! Только так!!!

Настенные фигуры уже сошли со стен в палату, ставшую от этого неправдоподобно людной. За окнами грохотало.

— Шапка! Соси «дедушке» хуй!!! — затрясся в крике Прищепин.

Сгорбленный Шапчук отозвался крупной животной дрожью. Скрипнули койки, и серые ромбовидные фантомы бросились на Шапчука. Он жалобно заверещал. Тени вперемежку с людьми окружили его, распяли, впились в бока, как псы. Сломленный их тяжестью, он рухнул на колени.

Азиат Мухтар стоял за спиной Шапчука и, загнав указательные пальцы за щеки Шапчуку, точно крючьями, растягивал ему рот в дикую смеющуюся маску.

— Будищь кусать, убью нахх!!! — визжал Мухтар.

Тени посторонились, уступая дорогу Прищепину. Он шел, величаво стягивая штаны. Шапчук беспамятно заколотился.

Чавкающий стыдный звук воткнулся в рот Шапчука. Я видел, как несколько раз, точно флюсом, ему вздуло щеку. Прищепин после десятка тычков обернулся к палате и утробно проревел: — ВАФЛИ-И-И «ДУХОВ»!!! — и молнии за окном хлестнули голубыми плетьми.

И после тех слов побежали из палаты, с грохотом опрокинув тумбочки, Прасковьин и Яковлев, пронзительно заголосил и бросился вон Кочуев, даже Шапчук, на миг освободившийся от липкого жала в горле, кинулся вслед за ними, на ходу отирая свой униженный рот.

Из меня точно выдернули потрох, мелькнувший перед глазами прожитой жизнью. Я готов был рвануть в дверной проем, бежать, не видя дороги, но раньше этого Игорь-черноморец успел шепнуть: «Сиди… не шевелись», — и сжал мое плечо.

Прищепин и его свора устремились в погоню. Какое-то время из коридоров доносился конский топот, потом он стих, и только на улице гром сыпал камнями…

Палата опустела.

«Дед» Евсиков взметнул, как знамя, смятую простыню:

— Мне, в принципе, по хуй, я не русский, не украинец, я грек. Но вы же, как же вы так можете, своих?..

Сгорбленной и черной глыбой застыл Пожарник, отказавшийся от преследования скорее по физиологическим, а не этическим причинам. Гранитные черты Игоря-черноморца сковали презрение и ненависть, «черпак» Кобылин все не мог отдышаться от самовозбуждения. Дембель Олешев делал вид, что пьяно дремлет.

Через полчаса в палату стали возвращаться «деды»: Чекалин, Гречихин, Андреев, Семенюта… Они заходили по одному, ухмыляясь блудливо и косо.

Последним был Прищепин, уже без животной свиты с первых этажей.

Он нетвердо прошел к своей койке, на издыхании пробормотал неизвестно кому:

— На, душара, рубль, пойди купи колбасы и водки… И сдачи, блядь, трешку принеси… Мало денег? А «дедушку» не ебет, что мало… И принес, сука, колбасы, водки… И трешку сдачи… Заебись, блядь! — плашмя, как доска, рухнул в подушку.

Я почувствовал, что могу теперь уйти. Встал с койки и вышел из палаты. Меня никто не окликнул и не остановил.

Коридор озаряли сиреневые сполохи. Дождевые капли стучали, как зубной озноб, стрекотали легионом насекомых. В небе катился громовой гул, дребезжали рамы. Госпитальный двор был залит пузырящимся стеклом, на далеких проводах красными каплями вспыхивали огоньки, падающими лучистыми звездами горели фонари, окна отражались голубыми полыньями на линолеуме. Я брел, подошвами ощущая грозные шорохи и вибрации подземных этажей.

Предчувствие вело меня наверх, к архиву. У входа в потайной коридор я заметил присевшего на корточки, втрое сложенного Кочуева. Он поднял голову, и я вздрогнул — на меня смотрело детское бешеное личико с мертвецки синими щеками.

Из архива доносились попеременно старушечий вой, рев ослицы и срывающийся визг фанфары.

— Там Шапчук, — прошептал Кочуев. — Не ходи… — Он ухватил меня за пижаму усохшей, точно кукольной, ручкой. Из архива потянуло гнилостной сыростью, и снова взревела ослица.

Я все пытался отцепить прозрачные фарфоровые пальчики, оказавшиеся цепкими, как рыбацкие крючки.

Кочуев с усилием, точно продирался сквозь шипы, говорил:

— Помню, танкист прокричал. Мы — бежать. Я по лестнице наверх, Прасковьин и Яковлев вниз, за ними Мухтар и те, которые с ним были. Я заскочил сюда, и вдруг — Шапчук, а снаружи голоса — «деды», танкист. Я обратно в коридор, Шапчук снова за мной. Я вырвался, а Шапчука поймали…

Как гнутые гвозди, я отгибал его пальцы, тогда он проворно захватывал новую жменю одежды когтистой птичьей горстью, вис на мне, цеплялся за штанины.

Я понимал, что Кочуев просто не хочет пускать меня в архив. Там, где на три голоса ревел обезумевший Шапчук, творилась тайна, сделавшая Кочуева упрямым стражем.

Наконец я освободился, в несколько шагов преодолел коридорный перешеек и сразу же увидел Шапчука. Он был полностью раздет. На его ягодицах и ляжках темнели бурые подтеки. Сморщенная мошонка и член слиплись, как три чернослива. Он бегал на прямых деревянных ногах, похожий на циркуль. Его лицо с блестящими и слизистыми, как кишки, губами было натянуто криком. Казалось, он смотрел сквозь меня.

Все было усыпано бумажными ошметками. Точно сорванные двускатные крыши, валялись картонные обложки от уставов, конституций и материалов съездов.

Шапчук выхватил с полки очередную книгу. Вложив в движение яростный вопль, он резко оторвал от многостраничной мякоти обложку, отшвырнул и начал потрошить на мелкие части листы, приговаривая свое: «Так, так, так».

Похожие на материки клочки летали по всему архиву и, кружась, планировали на пол. Книга была расчленена за минуту. Шапчук проворно взялся за новую, посыпая пространство рваным сором.

Взмокший от своей разрушительности, Шапчук пахнул едким женским запахом. Молнии играли на его скользком теле бликами милицейской мигалки.

В коротких паузах он совершал странные пассы, будто оправлял невидимые юбки.

На полу оказалась и обложка от моего «Учебника сержанта». В тот момент я испытал чувство острой невосполнимой утраты и посмотрел на Шапчука почти что с ненавистью.

Полки стеллажей быстро опустели. Шапчук издал нутряной вой роженицы, заметался в поисках новой жертвы. Безумный взгляд его остановился на карте Советского Союза.

В дневные часы, утомившись от премудростей Реукова, я часто изучал эту карту, гадая, что обусловило те причудливые нежные краски республик. Страна была огромной и многоцветной. Розовая Россия, лимонный Казахстан, изумрудная Украина, лиловая Белоруссия, желтая Литва, бирюзовая Латвия, янтарная Эстония, фиолетовая Грузия, салатный Азербайджан, абрикосовая Армения, бежевая Молдавия, песочный Туркменистан, ржаной Таджикистан, чернильная Киргизия, охровый Узбекистан. Красная кайма границы была как широкий след губной помады.

И серыми кусками мертвого пространства лежали Финляндия, Румыния, Польша, Чехословакия, Турция, Иран, Афганистан, Китай, Монголия, Япония и огрызок Аляски…

В царящем сумраке все яркие краски схлынули с карты. Только молнии изредка плескали бледными чернилами на ее серый глянец. Четко видны были лишь пунктирные очертания пронумерованных республик. Обесцвеченная Родина в тот момент больше походила на мясницкое пособие с изображением коровьей туши.

Шапчук бросился к стене и сорвал карту, забарахтался под ней, вынырнул, швырнул на пол и кошачьими движениями начал полосовать глянцевое полотно. На спине его от усилий образовался подвижный мускульный горб. Шапчук запрокинул голову, и архив снова огласил мучительный трубный рев, словно вместе с картой Шапчук рвал и свою собственную шкуру.

Он потрошил страну, лежащую, как беззащитная шуба. Оторвал хлястик Прибалтики, крошечную, точно манжета, Молдавию, воротник Украины, подол Таджикистана.

Такающая бубнящая труха на миг обернулась внятными словами: «Шоб вы усi поздыхалы!» — и взмыла к потолку воплем покрываемой ослицы.

Уже не было Шапчука, только бесноватая химера, что глумилась и чародействовала над поверженной картой.

Пятясь, я вышел из архива. На входе, неподвижный и трухлявый, как сфинкс, сидел Кочуев.

До самого утра бродил я по госпиталю, и повсюду мерещились мне лежащие бездыханным валетом Прасковьин и Яковлев, точно куликовские схимники, но то были просто остроконечные тени, похожие на монашеские рясы и клобуки.

В провидческом дурмане я видел, как Мамеда Игаева на руках несли в сортир его земляки, а он, желтый, властный и злой, похожий на степного раскосого деспота, погоняя, лупил их по бритым загривкам.

Гроза миновала, за окнами молочно светлел воздух. Я чувствовал только дрожь и лютую усталость.

С рассветом первыми вернулись людские шумы и запахи. Ржаво скрипели ворота на проходной, тарахтел мотор грузовика и сладко смердел бензин. В гулких коридорах зашлепали тапки поварих, в столовых гремела посуда, тявкали высокие бабьи голоса, на ветеранском этаже раздался резкий старческий кашель, будто кто-то крушил сапогом деревянный ящик. Дохнуло кислым супом, дегтем и камфарой.

На построении я встретил Кочуева. У него вздулся крутой голубиный зоб, в котором гукала и рокотала вчерашняя по крошкам склеванная тайна. Он смотрел безумным настороженным взглядом и не узнавал меня.

Явились перерожденные Прасковьин и Яковлев, гнилостно-бледные, в странных морщинах, точно неизвестный творец оставил на их заново вылепленных из плесневеющего теста лицах свои дактилоскопические следы.

Пришел Мамед Игаев, весь какой-то масляный, словно его, как деревянного идола перед юртой, натерли до жирного блеска бараньим салом. Шапчук отсутствовал.

Сразу после построения меня вызвали в кабинет к завотделением подполковнику Руденко. Он был приветлив, отирая руки марлевой тряпицей, сказал, что зондирование показало у меня язву в стадии обострения. «Три миллиметра», — со значением заглянул в медицинскую карточку, и родимый сосок на его шее налился нежной кровью.

У меня не оставалось сил для радости. Я лишь кивнул. Руденко также сообщил, что бумага, заверяющая этот диагноз, с его и начмеда, подполковника Федотова, печатями отправлена на подпись к начальнику госпиталя.

Прощаясь, он добавил с улыбчивым прищуром:

— Батьке своему привет передавай.

— Спасибо, обязательно передам, — сказал я.

Потом я побывал у полковника Вильченко.

— Не годен к строевой службе в мирное время, по статье 32Б, — подтвердил он. — Понял, да? Но если война, и Родина призовет, то снова станешь годен. Ладно, иди собирайся.

Палата валялась, разбитая похмельем, как параличом. Я торопливо набил вещами сумку.

Танкист Прищепин еще спал. В худом теле, лежащем сломанной мертвой веткой, уже не было ни демонизма, ни величия.

Я сердечно простился с Игорем-черноморцем.

Евсиков сказал:

— Зайдешь на почту, телеграмму отправишь. Я там своим, домой, пару строчек черканул. Пусть ждут… — И протянул мне новый послереформенный рубль с нелепым казначейским уточнением «один» и бумажку с адресом и текстом.

В спортивном костюме и с дерматиновой сумкой я вышел за проходную госпиталя. Был понедельник, девятнадцатое августа тысяча девятьсот девяносто первого года.

Роман Сенчин

Родился 2 декабря в 1971 года в городе Кызыле.

Учился в Ленинградском строительном училище, Кызылском пединституте, Минусинском училище культуры.

Служил в пограничных войсках в Карелии.

Окончил в 2001 году Литературный институт (семинар А. Е. Рекемчука).

Рассказы и повести публикуются в центральной печати с 1997 года.

Лауреат премий журнала «Знамя» (2001), «Эврика» (2002), «Венец» (2006).

Повести и рассказы переведены на немецкий, английский, шведский и финский языки.


Библиография:

«Афинские ночи», Пик, 2000.

«Минус», ЭКСМО, 2002.

«Нубук», ЭКСМО, 2003.

«День без числа», Литературная Россия, 2006.

«Ничего страшного», Зебра Е, 2007.

«Вперед и вверх на севших батарейках», Вагриус, 2008.

«Рассыпанная мозаика», Литературная Россия, 2008.

«Московские тени», ЭКСМО, 2009.

«Елтышевы», ЭКСМО, 2009.

«Иджим», ЭКСМО, 2010.

«Лед под ногами», Олимп / Астрель, 2010.

«Абсолютное соло», ЭКСМО, 2010.

«Изобилие», Азбука-Аттикус, КоЛибри, 2010.

Квартирантка с двумя детьми

— Только появились, стали осматривать комнату, мне как стукнуло в голову: ну, будет шум. Но, конечно, представить не мог, что так…

Момент выбрал, чтоб Надежда одна оказалась, говорю: «Ты зачем с детьми-то сдаешь? А нам как жить, когда у нас по головам будут скакать каждый день?»

Она мне и рассказала, что некуда им деваться, этой, с детьми. Сами из поселка какого-то, дом там развалился, зимовать невозможно, муж бросил, родни нет — эта, мол, детдомовка. С чемоданчишком мотаются… И вот решила пустить за три тысячи в месяц.

У нас коммуналка, видишь, — три комнатухи, общая кухня, туалет под одно с ванной, прихожая вся забита шкафами. Теснота. По одному жить еще боле-мене, а так… Но что я могу? — не моя же комната. Поворчал и ушел.

Но, в общем, спокойно квартирантка вела себя. И дети — девочка лет десяти и мальчик, дошкольник еще, — нельзя сказать, чтоб уж очень шумели, хотя целыми днями дома были. Один раз что-то уж очень разыгрались там у себя, — а стены у нас панельные, тонкие, чуть голос повысишь, слыхать все, — пришлось прикрикнуть. Затихли.

Вечером, когда с этой, как узнал позже, Еленой звали ее, на кухне встретились, сказал о шуме. Она так быстро: «Простите-простите-простите». С досадой так.

Неприятная она была. Нет, не лахудра, не скандалистка, но, понимаете… Таких я много на рынке встречаю среди торговок. Королевны… Торговки какими должны быть? Чтоб улыбалась, приглашала к товару, чтоб радовалась тем, кто купить что-то хочет. А эти — сидят надутые, молчат, спросишь что, так ответят, будто мучаешь их… И эта такая же, Елена. Здоровается, танком не прет, когда в прихожей столкнешься, детей тихо моет; можно сказать, что даже скромная, но вот эта мина ее, досадливость, злость скрытая — раздражали. Что уж королевной-то выставляться, когда так все?..

А с другой стороны, молодая пока что — тридцать три, говорят, ей было — поэтому и злилась на свое положение. И дети…

Я-то сам человек тихий. По молодости потрепыхался, покуролесил немного, а потом понял — нечего. И жена была, дочь, только давно их не видел. Дочь, в последний раз когда виделись, сказала, что ненавидит, что я матери и ей жизнь сломал. А чем я сломал? Тридцать семь лет честно у станка отстоял, ну, выпить люблю, но не пью ведь, как утка. Понемногу так… А они от меня что-то ждали, ждали, не дождались и ушли.

Живу один. Соседки — Надежда и Александра — старухи с завода нашего. Надежда, правда, последние годы не здесь живет — у нее сын предпринимателем был, убили его, осталась двухкомнатная квартира. Эту комнатуху сдает… Конечно, горюет о сыне, но и, видно, радуется квартире. Удобная, говорит. А комнатуха ей деньги приносит.

Если только на пенсию жить и платить за воду, за свет, прочие эти блага, то надо рисом и макарошами питаться, а сосиски с курицей — уже не всегда. О каких-нибудь грушах уже крепко подумаешь. А ведь еще одеваться… Куртку ладно, ее можно десять лет таскать, а штаны раз в пару лет-то всяко-разно покупать приходится. И обувь особенно. Очень плохая в последние годы обувь стала…

Но я, знаешь, приспособился. Да и почти все как-то находят пути… Бутылки специально не собираю, но если увижу на улице пустую — не пропущу. В основном же на рынке обретаюсь. У меня там азики знакомые есть, они помогают — то картошку мелкую дадут, то перчик, подгнивший сбоку, бананы черные… Да много разного. Косточки для супа… Иногда что-нибудь и для них сделаешь — ящики на мусорку стаскать или от Зафара Асиму, чей тонар на другом конце рынка, полмешка яблок отнести.

Нет, я уж так пожаловаться не могу. Не голодаю. Конечно, тоскливо бывает, но что уж… Вода из крана бежит, батареи греют, в телевизоре вон сорок программ… Я и в водочке себе не отказываю. Не дорогую, конечно, пью, но и не пойло. Да… Если с умом распределять, то поллитровку на сутки хорошо растянуть можно.

Встаешь утром, сразу выпиваешь стопочку. Потом умываешься, еще там разные дела делаешь, а за завтраком — повторишь… Главное не нервничать. При нервах и водка по-другому действует, и можно так сорваться, что потом не оправишься…

А, тебя же эта больше интересует, с детьми. Ну да…

Ну а что рассказать-то? Я ее почти и не замечал, даже как зовут потом только узнал, уже после всего. И дети тоже… Тихие такие, нельзя сказать, что уж очень шалили… По вечерам, когда мать возвращалась, гулять выходили во двор.

Двор у нас тихий, хороший, даже и не скажешь, что рядом проспект. Ну, такой скверик почти, а не двор. У меня окно туда выходит — очень удобно. Тихо.

И вот они там гуляли, играли по вечерам. Тогда уж резвились. В снегу любили валяться. Поваляются, потом друг друга отряхивают… Снег здесь чистый, не то что в других районах…

Где Елена эта работала, я не знал, да и не интересовался. Мне-то какое дело… Утром варила детям что-то, потом уходила. Вечером, часов в пять, возвращалась. А что дети не в школе, не в садике, это уж совсем не ко мне. Я же не гороно, в самом деле.

Они два месяца здесь прожили. С конца ноября по вот конец, считай, января… Что тут особо поймешь и увидишь…

Нет, был как-то случай. Иду на рынок, воскресенье, помню, народу мало на улице. Морозец даванул, холодно. И смотрю, впереди знакомый пуховик. Подходит к столбу и клеит объявление. Весь город ими который год загаживают — на всех столбах они, на стенах, на витринах даже… А это онаоказалась, Елена. Она клеила.

Я подошел после нее, прочитал. На оранжевой бумажке про то, что какой-то меховой магазин ликвидируют, чтобы приходили скорей покупать со скидкой… Хотел вечером ей высказать, что не надо наш город мусорить, но не стал. На скандал нарвешься. Зачем…

Это вот было в конце декабря где-то. Да. Я тогда часто на рынок ходил — торговля там активно шла, азики подобрели, больше овощей давали. Я картошкой хорошо запасся — весь ящик для овощей в холодильнике ей был забит, ее в основном и ел, а деньги на праздник подкапливал.

Друзей у меня как-то нету. Кто был из мужиков, с кем вместе на заводе работал, поумирали или потерялись куда-то. А так… Да и не надо друзей мне. Устал от людей, от разговоров всяких. С телевизором лучше…

На Новый год я бараньи ребрышки потушил с лучком. Запах стоя-ал!.. Водку купил — «Русский стандарт» ноль семь, ну и еще три бутылки попроще. Помидорчиков, огурцов, упаковку оливье в кулинарии, колбасы, язык копченый… В общем, накрыл стол богатый. Новый год все-таки! Ну и отметил хорошо. Александру поздравил, посидели с ней, а потом я один…

Несколько дней не выходил из комнаты. Нет, выходил, конечно, но так — в туалет там, воды попить… Телевизор смотрел (много фильмов хороших было, юмора), спал, ясно, ел. Холодильники у нас по комнатам — на кухне-то места нет, да и надежней в комнате… В общем, Елену с детьми я не видел, хотя слышал, что за стеной там что-то у них происходит. Но шуму не было. Пристойно все.

А потом… Это уже числа седьмого-восьмого. Слышу, в прихожей: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Конечно, тревожно стало — дом у нас, знаешь, не очень благополучный, всяко случается. Один раз пьяный вслед за Надеждой в квартиру влез и стал тут наводить порядок, а телефона-то нет, еле отбились…

В общем, я звук телевизора тише сделал, к двери тихонько, и ухом прижался к дырке от старого замка. Слушаю.

Голоса Александры и этой Елены.

Елена однотонно так, но с досадой своей, говорит:

«Сапоги разбила — каблук болтается, подметки стерлись. „Моментом“ заклеила вчера, но не знаю… И в фирме сказали, что с пятнадцатого больше во мне не нуждаются — ставку упраздняют… Четыре тысячи платили, а теперь и их не будет… Двадцать пятого за комнату заплатила, и на праздник детям ни на мандаринки, ни на конфеты не было. На гречке одной сидим уже две недели… Хожу вот, ищу место. Но выходные везде… Никто и разговаривать не хочет».

Я даже удивился как-то, что она так долго говорит. Обычно: «Здравствуйте… Простите…» А тут — словоохотлива. Видимо, тогда уж ее допекло…

А Александра старуха суровая. Точнее сказать — задубевшая. В юности веселой была, румяной, мужчин любила, и они пользовались. Но замуж никто не взял, детей не появилось, вот и живет одна, хмурится. Потому и с Еленой этой она без большого сочувствия говорила.

«А домой вернуться?» — спрашивает.

«Да что там, — Елена, слышу, вздыхает, — ничего там не осталось. Дом сгнил совсем. В Уфе пыталась устроиться, но тоже… На улицах такие объявления висят: „Сделаю мелкий ремонт одежды, заштопаю, пришью пуговицы, полы помою. Оплата возможна едой“. Представляете?.. Я как увидела, и решила, что лучше сюда. Большой все-таки город, небедный, как говорят. Все-таки не Башкирия… Но и здесь тоже…»

Я как услышал, что она из Башкирии, разозлился, помню. И нашим тут места нету, а еще эти соседушки лезут… Но ничего, не вышел, не начал. Да и какое мне дело, по сути-то? Не в мою же комнату.

«Детей жалко, — голос квартирантки опять. — Маша с октября не учится… А хорошо училась… Не знаю, как быть».

«И что, никто помочь не может? — Александра. — Отец их? Родственники какие?»

«Муж бросил, сбежал. Не знаю, где он. И знать не хочу. Мать погибла моя. Отец есть, но я с ним… Он от нас ушел, когда я еще маленькой была. У него давно семья другая. Да и, — слышу, голос окреп, злость в нем послышалась, — не хочу ни у кого ничего просить. Хочу работать, зарабатывать, детей растить. У меня хорошие, умные дети…»

«Да, — вздох Александры, — и ведут себя хорошо».

А эта не унимается. Не кричит, конечно, но так говорит, как криком:

«Нет, не надо мне помощи. Не хочу унижаться… поунижалась… Один раз сходила, а мне: „Надо думать, перед тем как ноги раскидывать“. А родные… родные хуже еще… Мать погибла, когда мне восемь лет было. Отец ничего не сделал, чтобы меня в детдом не помещали. А детдом… Своим детям такой судьбы не хочу… Пойду я, может, что-то получится. Сапоги, вроде, держат пока…»

«Ну иди, иди, — Александра ей, — что ж…»

Вот такой разговор. Наверно, единственный.

Точно не помню, что там в следующие дни было. Для меня они с Нового года в один слились. Мне-то что? — сидел в комнате, телевизор смотрел. Раза два выбирался на улку, хлеба подкупал, сигарет, водки, конечно. Мороз сильный навалился, так что особо не погуляешь. Не знаю, как там мои азики на рынке дюжили. Может, и не работали. До пятнадцатого января у нас давно в городе мертвый сезон — отдыхают все. Как это? — Рождественские каникулы. Главное — подготовиться к ним. Едой запастись и сидеть дома в тепле, программы переключать.

Да, а насчет них… Ну, детей я давно не видел. Может, еще с того года. Впечатление, что они и по нужде из комнаты не выходили, не мылись. Да я и сам редко там появлялся. И мыться в эти дни не мылся — честно признаться, лень было. Рожу утром сполоснешь, зубы щеткой поковыряешь, и скорей в кресло. Как раз в те дни землетрясение случилось в этой… Ну, где-то в Африке, в общем… Вот я за этим следил, видел, как наши эмчеэсники негритян доставали. Молодцы парни, многих спасли… А Елену?.. Елену встречал, скорей всего, но не вспомнить конкретного… Одну только помню встречу, это уже дня за три до вот этого.

Пошел я утром на кухню — глазуньки захотелось горяченькой. У меня и сальца кусочек оставался — с ним очень вкусно… Ну, зашел, а там она. Воду набирает в банку. И глазами встретились.

Знаешь, так меня что-то ее взгляд продрал. Никакой уже этой ее королевности не было, злости спрятанной, а… Ну вот собаки так смотрят, бывает, — будто хотят сказать о важном чем, попросить, и не могут. Так и она. Такой вот взгляд… И красивой такой она мне тогда показалась, даже не то чтобы красивой именно, а… Такое женское в ней появилось, такое, что вот обнять как-то тянет. Обнять, по голове погладить. Нет, погоди, не так. Не могу объяснить… Но вот у нас женщины — или железобетонный шкаф такой, или лахудра с голым животиком, или королевна, которая весь мир презирает. А таких вот… И… только между нами это!.. Мне вот шестьдесят четыре, а захотелось женщину, прям физически почувствовал…

Да-а, если б знал я, что так у них, если б она сказала, попросила хоть словом, я бы помог, конечно. Что я?.. Не совсем же я… Но она воду набрала и пошла к себе. Стройная, в халате розовом…

Ну а потом уже все и случилось. Дня через три-четыре. Точно сказать не могу.

Выхожу как-то утром и чувствую, пахнет не так. Как будто гниловатое, но такое… Будто куриные окорочка протухли. Самое точное… Как-то у нас свет по району отрубился на двое суток. И продавцы все думали, вот-вот дадут, с товаром не знали что делать, и окорочка затухли у них. И вот такой же запах примерно…

Ну, я потерпел — мало ли, — а потом к Александре стукнул: «У тебя, что ли, гниет?». Она холодильник открыла — нет, нормально. Еще подождали, и к этим, квартирантам, стучимся — не открывают. Через полчаса снова — не отрывают.

Решили с Александрой, что съехали. Елена-то жаловалась, что платить нечем за комнату, вот, думаем, и уехала. До нового срока неделя где-то осталась… Съехала и забыла что-нибудь, вот оно и запахло.

На другой день совсем уже невозможно стало. В прихожей, прямо, выворачивает… И пришлось мне одеваться, к Наде идти…

Изматерился я весь — холодина, и пелёхаешь с какой-то стати… Очень я был недоволен. Сразу там и Наде все высказал: «Пустила, а они там такую вонищу развели!..» Ну и еще что-то в таком настрое, и что жаловаться буду.

Надя прибежала, открыла дверь. Мы сунулись…

Подтверждаю — все так и было, как в сообщениях передавали: порядок, опрятность. На кровати дети лежат, как спят, а Елена вот так в полуприсядке у батареи. Надя даже ее окликнула. А потом видим — шнур у нее от затылка к трубе.

Я, конечно, к себе сразу же. Дверь закрючил, и в кресло. Хотел телевизор включить, но побоялся. Сижу, слушаю суету там… Долго время тянулось. Потом, кажется, скорая, или кто там, потом — мужские голоса такие… Ну, милиция.

Дождался, что ко мне забарабанили. Открыл, что ж делать…

Следователь явно все на то поддавливал, не убийство ли. Хотя, знаешь, заметно было, что не по себе ему. Пот вытирал все, руки дрожали, голос… А я про Елену с детьми старался не думать… То есть, что вот так случилось страшно. Я за себя боялся. Сам посуди — квартира общая, и я один мужик, да к тому же не трезвенник. Могли запросто на меня повалить.

Ну и вот следователь про мотивы убийства несколько раз упоминал. Вроде как спрашивает, а вроде так с угрозой. С подковыкой такие вопросы… Да кому они нужны, убивать их? В том-то и дело, что никому не нужны. Никому не нужны были. Вот и убили себя…

Записал, в общем, следователь мои показания, потом отпечатки пальцев сняли. Дождался на старость лет… Оттирать эту краску потом замучился.

Но больше меня не трогали. Зато журналисты на другой день полезли. Эти, из газет, еще ладно — сказал «ничего не знаю», дверь захлопнул, и все. А вот которые с камерами. Я им артист, что ли, чтобы меня снимать? Деньги плати тогда… Оператор еще и дверь ногой подопрет. Хамло.

Ты вот правильно — без напора, с угощением. По-человечески. А эти…

И моду ведь взяли в подъезде не только свои репортажи делать, а еще и у начальников интервью брать… Я как-то из-за этого полчаса домой попасть не мог.

Возвращаюсь с рынка, сумка тяжелая, а на площадке — съемка. Тетка — такой мешок с арбузами — говорит в микрофон, который ей журналистка под рот подставила:

«…Если матери трудно, она может заключить договор с приютом и отдать ребенка на воспитание государству. Обычно такой договор заключается на год. За это время мать или же отец берутся устраивать свою жизнь. Если наладить дела не получилось, то договор можно продлить. При этом, хочу особо отметить, место прописки родителей и детей значения не имеет. Отдать ребенка в приют может даже не имеющий гражданства эрэф».

И еще долго-долго про права матери и ребенка, про программу помощи неполным и малоимущим семьям, пенсионерам; про органы соцзащиты, про то, что Елена нигде в городе на учете не стояла… Я сердился, конечно, что домой войти не дают, но в то же время много полезного услышал. Надо бы, как потеплеет, посетить эту соцзащиту — может, что получу. Продуктовый набор или деньги единовременно. Хотя справки надо разные собирать, а это морока, конечно… Посмотрим…

Главное — меня не трогают. Следствие, вроде, еще не закончено, но версия самоубийства сделалась основной… То есть так было дело, как я слышал, да и вполне представить могу:

Сидели они без еды, совсем отчаялись, — холодильник был пустым и даже отключенным, — и мать решила сначала детей убить, а потом себя. Детей задушила, а те и не сопротивлялись. А потом — сама. На столе, говорят, записка была, что не может больше так жить, очень тяжело, когда помочь некому, просила у людей прощения и еще просила, чтоб не вскрывали ее и детей. Рядом с запиской лежали две квитанции из ломбарда — на сережки и колечко, что-то там рублей на триста в общей сложности… Да, нательный крестик еще лежал… Верующей, видать, до какого-то момента была…

Уже больше месяца прошло с того случая. Комната Надежды до сих пор пустует. Крутят ее, Надежду, что пустила квартирантов в обход агентства, а у тех вдобавок и с документами не все в порядке; стращают, что отберут комнату. Вполне могут: им только ведь палец покажи — всю руку отцапнут. Совсем запугали, затаскали старуху. Жалко ее, конечно, а с другой стороны — сама виновата. Надо соображать, кого в жильцы берешь.

«Жить, жить…»

Еще не так давно в районе станции метро «Новокузнецкая» была целая россыпь дешевых кафе и пельменных, в которых можно было выпить и закусить от души, не боясь, что этим нанесешь непоправимый урон своему и своей семьи материальному положению. Теперь же от того изобилия осталась лишь рюмочная «Второе дыхание», которую вообще-то стоило бы закрыть первой.

Тесный, душный подвальчик с несколькими липкими, «стоячими» столиками, такая же липкая стойка бара, железные пивные бочонки у стен, скудное меню: суховатые бутерброды, пельмени с искусственным мясом, креветки, почему-то всегда подкисшие… Впрочем, в рюмочных и не должна быть изысканная закуска. Рюмочные существуют, чтобы забежать в них, хлопнуть скорее сто граммов и бежать дальше по жизни, но на самом деле большинство посетителей спускаются сюда надолго, маются за высокими столиками часами, а то и днями, морщась, пьют гадкую водку и заедают ее такой же гадкой закуской…

Прошедшей весной почему-то именно «Второе дыхание» стало тем местом, где я проводил свои дни. Чаще всего с приятелем Володей. У обоих нас не клеилась семейная жизнь (вроде бы есть жены и дети, но на самом деле они нечто отдельное, почти враждебное), на работе еще осенью, из-за этого мирового кризиса, возникла неопределенность (вроде бы числишься и даже зарплату получаешь, хотя и пониженную раза в три, но зато туда можно вообще не ходить, и начальство даже радо, что не ходишь)… Как-то все совсем мрачно было прошлой весной, и мы с Володей встречались на «Новокузнецкой» с утра, в начале рабочего дня, и спускались во «Второе дыхание».

Тем для разговоров особых не возникало; были мы с Володей знакомы лет двадцать, вместе учились в институте, работали в одной сфере, часто пересекались, то похваляясь успехами, то жалуясь на трудности. И вот теперь, не очень уже молодыми (под сорок), оказались на грани пропасти — попадем под сокращение, и что тогда? Куда? Таких, как мы, востребованных все девяностые и почти все нулевые, было навалом, все мы были при деле и вдруг стали лишними. Оставалось гадать, на время лишние или… Нет, профессия, конечно, стала такой на время, а вот мы конкретно, тридцативосьмилетние, уставшие, не очень уже креативные Роман и Владимир?..

— В сети вчера вечером прочитал, — грустно-иронично делился Володя. — Из Питера целая группа рекламщиков типа нас подалась в фермеры. Прикинь, им какой-то бизнесмен дал безвозмездно гектары, которые не использовал. Мол, стройтесь, засевайте, свиней разводите…

Я зевнул, но не сонно, а нервно:

— И что?

— Да ничто. Начали строиться. Планы у них.

— Я лучше в дворники соглашусь, чем крестьянином…

— Кто тебя возьмет в дворники? Это таджикская мафия, или какая там… Сторожа — ментовская. Это раньше можно было в дворники и сторожа, а теперь — хрен-то там. — Владимир приподнял пластиковый стаканчик с водкой, покрутил и поставил обратно на стол. — Теперь и в грузчики не устроишься. Нету нам места…

— Тогда повешусь. Мне давно все надоело.

Владимир пристально посмотрел на меня; отозвался не как обычно с иронией, а серьезно:

— Лучше не вешаться, а отравиться. Ноотропил знаешь? Говорят, шесть таблеток — и все. Даже не успеешь помучиться. Паралич сердца.

— М-да, — покивал я, — травануться неплохо… Хотя сейчас модно под поезда бросаться. На днях в Германии какой-то бывший миллиардер под поезд бросился. В Штатах тоже масса случаев.

— Не знаю, — Володя поморщился. — Под поезд, это как-то… Наверно, лень просто было готовиться, а людям потом эти куски… Я бы лучше отравился все-таки… Что ж, давай пропустим по капле…

Так обычно мы беседовали в рюмочной «Второе дыхание». Как жить в Москве, чем заняться, если уволят, как прокормиться, не представляли. Иногда то я, то Володя приносили с собой журнал «Вакансии» и листали его, читали объявления, выбирали, а в итоге неизменно приходили к выводу, что все эти вакансии не для нас. Всем нужны специалисты (от управляющих предприятиями до сантехников), с опытом работы, желательно до тридцати пяти лет…

Постепенно почти шутливые, по-пьяни брошенные слова о самоубийстве стали превращаться в довольно-таки реальный план, и мы с увлечением отстаивали преимущества каждый своего метода. Нам казалось, что это на самом деле единственный выход и даже необходимость: проглотить шесть таблеток ноотропила или забраться куда-нибудь в глубь Лосиноостровского парка, привязать на надежный сук петлю (я уже научился завязывать на галстуке этот специальный узел) и сунуть в нее голову. Несколько секунд потрепыхаться, а дальше — блаженная пустота.

«Суици-ыд, — вспоминалась песня, — пусть будет легко-о!»

И фигня это все — жены, дети. Женам нужна уже только наша зарплата, которой им всегда не хватает (то одно, то другое, и все как бы исключительно на детей), а дети… Лет до пяти, хоть и плачущие, капризничающие, но они действительно родные и дорогие существа, их приятно тискать, целовать, можно часами любоваться ими, а теперь, когда им уже по семь-двенадцать — чужие какие-то. И дальше, по всем приметам, чужесть эта будет только сильнее.

Родителей жалко, если я с собой что-то сделаю. Но, с другой стороны, — когда мне было лет четырнадцать и они в очередной раз и как-то особенно агрессивно на меня набросились с упреками, что я ничего не делаю по дому, плохо учусь, с ними общаюсь через губу, я ответил: «А я не просил, чтобы рождали. Зачем вы меня родили? Я не просил». Они тут же замолчали, и с тех пор больше меня не упрекали, а если им что-то от меня нужно было, просили как об одолжении. И те полудетские слова я готов был повторить им и сейчас: «Я не просил»… Действительно, зачем родили? Чтобы мучился?

Вообще, — это особенно отчетливо, остро осознавалось в душной нечистой рюмочной, — все получилось неправильно, плохо. Как-то катилась, катилась жизнь незаметно и вроде бы сама собой, как камень по пологому склону, и вот забуксовала. А чтобы подтолкнуть ее, сил нет. Да и зачем, в сущности, толкать, куда? К старости, немощи, маразму, пенсии, на которую ни фига не купишь…

Нет, все-таки, наверное, лучше уйти теперь. А что? Ничего исключительного. В мире ежедневно кончают с собой по нескольку десятков людей. В месяц — тысячи, в год — десятки, а может, и сотни тысяч. Значит, это действительно выход, и природа вложила в нас такую функцию. По существу, никому я ничего здесь уже не обязан…

— Да и я тоже, — поддерживал Владимир, полысевший, порыхлевший по сравнению со студенческими годами, — я тоже никому не обязан. Пусть расхлебывают, если хотят, а я — не хочу. Я не животное, за существованье бороться. И мне ничто не интересно… Когда-то думал, что секс — главное. Так, наверно, и есть, то есть — должно быть. Но что-то совсем он вялый какой-то стал, и после него чувство такое, что лучше б и не было.

— Ты секс с женой имеешь в виду?

— Ну да.

— У меня со своей так же… Любовниц для этого заводят.

Володя вздохнул:

— Для любовниц деньги нужны. А главное — энергия. А тут — утром на работу, вечером с работы. Теперь вот времени полно, зато денег… Да и какой смысл вообще?.. Нет, куплю ноотропила и — на хрен.

— А я в Лосиноостровский парк с веревкой.

— М-да, Ромка… Ну, давай накатим по глотку.

Посетителей «Второго дыхания» мы особо не разглядывали, правда, любой в тесном зальчике волей-неволей попадал в поле зрения. Да и кто там мог быть интересный… В основном тихие, измученные алкоголем полубомжи, медленно, через силу, казалось, набиравшиеся дешевой водкой; они даже в компании почти не разговаривали, пили, словно противное, но необходимое лекарство, пережидали минут пятнадцать, а потом, насчитав на следующие пятьдесят граммов, подбредали к стойке… Заходили и быстро проглатывали водку вполне благообразные мужички — бытовые алкоголики… Иногда в рюмочную спускались пацаны-музыканты с гитарами в чехлах, шумно, со спорами брали водку или пиво, закуску, устраивались в углу и начинали галдеть, ржать, толкать друг друга; очень они раздражали нас своей жизнерадостностью… Бывало, на лесенке появлялись симпатичные, совсем молодые девушки, но тут же, поняв, куда попали, вскрикивали: «Ф-фу!» — и выбегали.

Пару раз мы видели там похожих на нас — неплохо одетых, еще не старых. Тихо, но горячо они что-то говорили друг другу, в чем-то убеждали. Судя по всему, у них были те же проблемы, что и у нас, и они пытались найти пути их преодоления. Хотелось подойти и все им объяснить. Убедить, что нет выхода — только веревка и ноотропил…

Однажды наше внимание привлек высокий, метра два, мужчина. Грузноватый, одетый в черное, в кожаной, не смотря на жару, куртке, волосы ниже плеч, хотя такая прическа совсем не шла ему. Какой-то нелепый он был, как нынешний Оззи Осборн. И особенно странно он передвигался — на прямых ногах, шаркая, но не старчески, а точно робот из фильма «Гостья из будущего». И шеей не двигал, а поворачивал голову вместе со всем туловищем.

Еще когда он спускался по небольшой, но крутой лестнице в зал, и я, и Владимир на него посмотрели, а потом невольно, отвлекаясь от разговора, следили за ним.

Мужчина прошаркал к бару, заказал стаканчик водки и два бутерброда с колбасой. Голос у него был обычный — мягкий, типично московский тенорок, — и от этого я успокоился: в первый момент, когда увидел его, уже прилично подпивший, решил, что это некто оттуда, куда мы с Володей все собираемся, но никак не отправляемся. Вот устал слушать и пришел помочь. Стало жутко.

Но голос стер эту жуть, я продолжил излагать Володе свою мысль:

— Знаешь, я в последнее время много читаю. Что еще делать… Оказывается, вся литература, философия, вообще культура доказывают одно: жизнь это цепь страданий. Одно страдание сменяет другое, и так бесконечно, до полного добивания человека. И в итоге человек ждет не дождется, когда же придет смерть-избавление. Понимаешь? Ему уже невыносимо становится, ничего не мило совершенно. А?

— Ну да, — кивнул Владимир. — И что?

— Что?! А смысл страданий какой? Смысл, а?

— Да никакого, наверно.

— Вот и я про то же. Для самоукрепления, чтоб силы жить были, выдумывают тот свет, царство небесное, прочую лабуду, а на самом деле…

— Ты прав. — Владимир протянул для чоканья свой стаканчик. — Давай.

Мы выпили теплой, горькой водки. Я шумно выдохнул, помотал головой, обвел взглядом зальчик «Второго дыхания». «Вот она, наша могила». И сказал вслух:

— По большому счету, Вов, мы свою миссию исполнили — в армии послужили, произвели по два гражданина России, так или иначе их обеспечили… Ты кредит за квартиру успел выплатить? — Володя кивнул. — И я тоже… В целом — оправдали свое пребывание. А остальное… Я не хочу больше мучиться, не хочу бегать и искать… Меня завтра выкинут из агентства, и куда проситься?

— Да никуда. Только в крестьяне.

— Туда — нет! Лучше в петлю. В Лосиноостровский парк, на ближайший сук…

Наши разговоры шли по кругу. Мы встречались три-четыре раза в неделю (почти каждый рабочий день) и говорили об одном и том же. Но это, как ни странно, не надоедало.

— Я устал. Я не вынесу, если меня попрут на улицу, — бубнил Владимир слезливо.

— И я! Я тоже… Куда мне? — отвечал я. — Пять лет учился на специалиста по рекламе, пятнадцать лет отработал, и хорошо отработал. Устраивал. И что? Одна дорога — на сук. Суици-ыд, — тихо запел-зарычал, — пусть будет легко-о!

— Да давай отравимся, — в который раз заспорил Володя. — Шесть таблеток всего. И там. А вешаться… Обмочишься, язык вылезет синий. Еще и столько всего обдумать успеешь, пока удушение длиться будет. Я тут в интернете просматривал свидетельства выживших. Страшно. Зачем тебе?..

— А я хочу, чтоб страшно, — упрямился я. — Хочу подумать. Я ни разу в жизни ни о чем всерьез не подумал. Жил и жил. Школу закончил, в институт поступил. Случайно почти. Прочитал где-то, что за рекламой будущее — и решил. И — дальше по инерции, по общему плану. Женился, даже не думая. Хорошая девушка, небедная, неистеричка, и… Тогда была неистеричка… Работал. Хорошо, считаю, работал, но ведь не думал. Не думал всерьез.

— Думать — вредно, — парировал Володя.

— За пять сек до черноты — полезно… Нет, не знаю, как ты, а я вешаюсь. Вот тебе клык: только меня официально увольняют в агентстве, беру веревку и еду в Лосиноостровский…

— А я глотаю колеса. Сегодня же куплю упаковку!

И мы подняли пластиковые стаканчики, чтобы закрепить свои обещания водкой.

— В тайгу вас надо с зажигалкой и перочинным ножиком, — раздалось от соседнего столика.

Мы обернулись.

Это сказал тот шаркающий мужчина. Сказал не раздраженно и зло, а как-то презрительно. Мы с Владимиром даже и не сразу нашлись, что ему ответить, хотя обычно быстро реагировали на хамство.

А мужчина, не спрашивая разрешения, переставил на наш столик стаканчик и бумажную тарелку с бутербродом. И добавил, несколько объясняя свое вторжение в нашу беседу:

— Я раньше таким же был. Читал всяких жизнененавистников… Шопенгауэра, Леонида Андреева. Тоже мечтал с собой покончить. Правда, у меня причина была более весомая — полное отвращение к жизни. Не то что у вас: маленькая напряженность на работе, и вы готовы. Я прав?

— Слушайте, — отозвался Владимир, — вас никто не звал. Мы с другом беседуем, это наше личное дело…

Мужчина приподнял руку:

— Секундочку. Разрешите, я коротко расскажу, а вы послушаете? Десять минут роли не сыграют, а может быть, вам полезно окажется. Если желаете, я водки возьму.

— Да мы сами в состоянии. — И я шагнул к барной стойке, купил двести граммов и самую дорогую во «Втором дыхании» закуску — две порции куриных грудок в панировке по шестьдесят шесть рублей…

— Игорь, — сказал мужчина, когда чокались; мы с Володей тоже, правда, без охоты, представились.

Выпили по глотку, заели.

— Я без всяких прелюдий, — заговорил Игорь. — Услышал вот ваши слова и не смог промолчать. Может быть, действительно полезно вам будет… Мне пятьдесят два года, я по образованию архитектор, правда, никогда ничего не проектировал, да и желания не было. Так, поступил по совету родителей, отучился… Вообще все делал без желания. С ранней юности жить не хотелось.

— Понятно, — усмехнулся Владимир.

— Нет, это сложно понять… У любого желания должна быть причина, а у меня… — мужчина покривил губы. — Виной этому была наша домашняя библиотека. Много старых книг. Ницше, Фрейд, Шопенгауэр, Селин… Как раз в мою юность издали Сартра. И все эти книги однозначно утверждали, что жить не стоит… Да, еще Есенин, конечно, Андреев — я их перечитывал раз по двадцать… У нас была интеллигентная семья, и мои родители принимали мое состояние за наличие большого ума. Но что такое ум? От ума должен быть толк, реализация. А что толку в том, что я сутками мог увлеченно… нет, это не увлечение было, что-то другое… сутками читал Ницше? Знал наизусть почти всего Есенина, из Андреева целые рассказы?.. Мда-а…

Видимо, почувствовав, что нам надоедает слушать его, мужчина спохватился:

— Коротко говоря, однажды мои сослуживцы утащили меня на Урал. Все тогда были туристами, сплавлялись по рекам, на горы лазали… Уговорили. Сутки на поезде от Москвы, там два дня пешком с привалами у костра и рыбалкой… Видимо, хотели помочь — видят, что человек в двадцать шесть лет в таком состоянии и не выходит из него, и потащили в поход. Сплавляться я категорически отказался, пошел пешком вниз по реке. Они должны были меня ждать… И по пути я заблудился, да так, что… — Игорь жестом предложил выпить; мы выпили. — У меня с собой был рюкзак с одеждой, к нему был привязан чайник, в карманах бензиновая зажигалка, сигареты, перочинный нож… И семнадцать дней я бродил по тайге. Этих семнадцати дней мне хватило, чтобы полюбить жизнь.

Владимир снова усмехнулся; рассказчик понимающе покачал головой.

— Да, на словах это смешно, а на деле… Вот, посмотрите, — он неуклюже повернулся к нам спиной, поднял руками волосы, и мы увидели на его шее большие, как от ожогов, шрамы. — Это я сам себя. Такое же на ногах, на пояснице…

— В смысле? — спросил я.

Игорь уронил волосы, развернулся.

— Я срезал с себя куски, чтобы есть. Варил в чайнике. Пил бульон.

Внутри меня булькнуло; я сморщился, сдерживая тошноту.

— Срезал куски, рану бинтовал… Слава богу, не задел артерии…

— Да вы гоните! — резко, словно проснувшись, вскрикнул Владимир. — А заражение… Да и как сам себе? Шок болевой… Что, совсем нечего было есть? Лес же, грибы, ягоды…

— Какие грибы в июне… Мы в июне поехали.

— Ну, там, петли ставить на зайцев, рыбу ловить. Да и вообще… — Владимир стал раздражаться, но за этим раздражением чувствовался испуг. — Человек может прожить без еды сорок дней. Доказано! А недавно вообще, я в интернете читал, один парень сто с чем-то…

— Хорошо, — спокойно перебил мужчина, — попробуйте не поесть семнадцать дней… Ладно, парни, я ничего не хочу вам доказывать. Петли, крючок из еловой шишки, это все в книгах. Я этого не умел и не умею. Я просто боролся за свою жизнь. Когда я жил в удобной квартире, мне она была не нужна, но когда попал в такую ситуацию… Я даже сам удивлялся, но я очень захотел жить. Шел и шептал: «Жить, жить…» Отрезал от себя куски, чтобы жить. — Игорь один, не приглашая нас, допил из стаканчика и доел остатки бутерброда. — И вот — живу.

Мы молчали. Как-то это нас с Владимиром потрясло. Неожиданностью, скорее… Я долго подбирал слова и, наконец-то подобрав, спросил:

— И как, нравится вам теперь жить? В таком… м-м… в таком состоянии?

— Нравится, — мужчина ответил без промедления, уверенно и даже с веселостью. — Стал бабником, и женщины, кстати, с удовольствием, не смотря на это, — потрогал себя за шею. — Еще в советское время открыл свое дело — кроссовки шили очень хорошие, и некоторые спортсмены носили. Теперь стереосистемами торгую. Не жалуюсь.

— И ходите по таким норам? — хмыкнул Володя.

Он огляделся:

— Да, место не очень, но иногда спускаюсь. Я не брезгливый. Да и живу рядом, напротив Третьяковки.

Еще помолчали. Расспрашивать Игоря о подробностях его плутания в тайге было неловко — не пацаны же мы, жаждущие послушать про приключения. А он и не выказывал желания рассказывать больше. Постоял и стал прощаться:

— Что ж, до свидания. Извините, что побеспокоил. Просто не могу спокойно реагировать, когда говорят о готовности умереть. Поэтому и встрял.

Слегка нагнулся, бросил пустой стаканчик и бумажную тарелку в коробку для мусора под столом и пошаркал к выходу.

Минут через десять после его ухода Владимир вдруг возмутился:

— Но другие ведь кончают! И я смогу. На хрен мне все это!

— По-моему, — сказал я, — нагнал он просто. Как это можно заблудиться, когда по реке идешь? Инвалид какой-нибудь с ЗИЛа, решил нам любовь к жизни вернуть.

— Да на хрен мне его любовь! Куплю, блин, ноотропиков и закинусь.

…Прошло уже полгода с той встречи, и мы все еще живы. Впрочем, и поводов покончить с собой так и не появилось. После весеннего шока, связанного с мировым финансовым кризисом, фирмы успокоились и в рекламные агентства снова потекли заказы. Немного, но все же. И я, и Владимир работаем. Зарплаты не очень, с докризисными не сравнить, но — терпимые. На первоочередные потребности семей хватает.

Наши встречи во «Втором дыхании» прекратились. Иногда созваниваемся, спрашиваем друг друга: «Как дела?» — и слышим: «Да так, более-менее. Живу».

Денис Гуцко

Денис Гуцко родился 27 декабря 1969 года в г. Тбилиси (Грузия).

После окончания средней школы в 1987 году переехал в Ростов-на-Дону, где поступил в Ростовский государственный университет (ныне — Южный федеральный университет) на геолого-географический факультет, который окончил в 1993 году по специальности «Экология и прикладная геохимия».

В 1988–1989 гг. служил в армии.

Дебютировал как прозаик в 2004 году в журнале «Дружба народов» с повестью «Там, при реках Вавилона».

В 2005 году стал лауреатом премии «Русский Букер» за роман «Без пути-следа».

Публиковался в журналах «Знамя», «Континент», «Новый мир», «Октябрь» и др.

Постоянный автор журнала «Огонек». В 2006 г. объявлен автором года журнала «Огонек».

В настоящий момент работает специальным корреспондентом в ростовском деловом еженедельнике «Город N» в отделе «Экономика».


Библиография:

«Русскоговорящий», Вагриус, 2005.

«Покемонов день», Время, 2007.

«Домик в Армагеддоне», Астрель, 2009.

Тварец

О весеннем хаосе — днем жара, под вечер снег — напоминают лишь лоскуты подсохшей грязи вдоль бордюров. Июнь наконец развернул свой зеленый балаган. «Лето, лето! Лета кому?!», — воробьи-зазывалы орут-разрываются. Лезут вон из перьев. А ведь праздник наверняка будет скомкан: лето небывало позднее. Вот-вот грянет жара, оглушит и придушит, окунет город в асфальтовый чад… Впрочем, что ж — сегодня славно. Ластится ветерок, облака кружавятся. Куда ни глянь — иллюзион и фокусы. Обрубок радуги мерцает под задранной ногой спаниеля. Стальной сосок отключенного фонтана ослепительно брызжет солнцем. Кленовая ладонь, зачерпывая и выплескивая свет, превращает изумруд в янтарь, янтарь в изумруд — и так далее, так далее.

Но главное — тени каштанов. Каштаны роняют дырчатые, как дуршлаги, тени.

Вследствие погоды в сквере многолюдно. Скамейки усеяны самой разнообразной публикой — от кислых стариков, тенистой прохладой врачующих непреходящее свое уныние, до истомных парочек, которым именно сегодня, черт возьми, негде уединиться. Парочки тискаются исподтишка, старики осуждающе подглядывают.

На одной из скамеек, утопив подбородок в ладонь, устроился тусклый офисный гражданин с неожиданно колючим взглядом, который, собственно, и думает о погоде, о стариках и парочках, о плавающих у его ног тенях теми самыми — кружевными книжными словами. Гражданин считает себя писателем. Давно и мучительно. А минувшей весной, столь разрушительно взбалмошной, — решил, что пора наконец начать писать.

Хватит с него потной толчеи в колонне, выступающей по опостылевшему маршруту от зарплаты к зарплате.

— Задачи ясны? Всем спасибо. Все по рабочим местам. — Пусть другие выстаивают ежеутренний бред летучек; он напишет о них сагу.

Осмелиться. Стать. Преодолеть.

Вообще-то пока речь идет лишь об отпуске, который он от первого до последнего дня посвятит, наконец, творчеству. Но все с чего-то начинается — его прорыв начнется с пробного рейда…

Сейчас у Кудинова обеденный перерыв, шестьдесят минут дозволенной свободы. Можно не только покинуть помещение банка, но, во-первых, покинуть в произвольном направлении, во-вторых — не думать о банковских делах. Совсем. Правда, во что-нибудь неотложное можно вляпаться и во время перерыва. Позвонят: «Ты где? Здесь срочно нужно…» Но это редко.

Мысли его невольно поползли к кабинету Башкирова. Кудинов еще раз подумал о том, как пойдет говорить с ним про отпуск. Нужно будет с ходу, не рассусоливая: «Вы обещали в начале лета, Дмитрий Семенович. Вот заявление». Мотнул головой, отгоняя прочь воображаемого фашиста-начальника: хватит, это потом.

Тени каштанов чрезвычайно его занимали — дырчатые, как дуршлаги. Он повертел ими так и эдак, вдруг вылепил вычурный анапест: дуршлаговые тени каштанов, — отбросил и снова поморщился. Дуршлаг не давался.

Кудинов принялся поглаживать через ткань брюк лежащий в кармане мобильник: отключить?


Он долго держался. Считай, со школы, где Валентина Ивановна однажды объяснила ему, что у него есть творческая жилка. Он блистал на школьных олимпиадах, выпускал в одиночку стенгазету. Завуч называла его «наш луч света в темном царстве». Окончив школу, Женя Кудинов храбро решил, что жизнь — главный писательский университет. Вначале собирался перекантоваться годик — и в армию, но перед самым выпускным случайно попавшаяся фраза: «журналистика описывает изменения окружающей действительности», — прямо-таки загипнотизировала его своей математической элегантностью, и для ознакомления с жизнью Кудинов выбрал журфак.

Обретенный здесь опыт был весьма неожидан. Одновременно с Кудиновым научиться описывать изменения окружающей действительности вознамерились, вне всяких сомнений, самые яркие, самые темпераментные девушки города. Пожилые преподаватели, оглушенные разразившейся гласностью, учебным процессом интересовались слабо, так что занять себя всерьез книгами и лекциями не представлялось возможным. К тому же к третьему курсу Кудинов оказался единственным парнем в группе. Остальные разбежались кто куда.

Окончив журфак вполне состоявшимся ловеласом, Евгений Кудинов и на будущее свое смотрел, как на девушку, к которой он не спешит подкатывать, поскольку недавно порвал с предыдущей и выдерживает положенный карантин — но ведь куда она, милая, денется…

Будущее оказалось отнюдь не девушкой, а совсем даже наоборот — визгливым толстым мужиком с гламурной стриженой бородкой. Став пресс-секретарем при Башкирове, Кудинов испустил кураж, скукожился и, призвав себя быть реалистом — «жить-то на что-то надо», — отложил мечту о писательстве на неопределенное «потом».

Мать вскоре умерла — он и года не успел проработать. Времена были ельцинские, беспутные. Козлы ели людей. Сожрали и Зинаиду Романовну. Она была маляром, часто и подолгу шабашила. Всё деньги на книжку откладывала, ему в наследство. А тут обменная реформа. Как только услышала, что вклады сгорели, слегла. Вроде бы не болела никогда, и вдруг — опухоль в мозге, неоперабельная. Угасла за неделю: пшик, и нету. Отца же своего Кудинов не знал совсем: тот еще в семидесятые сбежал от семьи на БАМ — и без вести.

Короче: сесть на шею было некому.

Работа ему выпала тупая и, в общем-то, никому не нужная: готовую рекламу для газет присылала Москва, а другого общения с прессой не подразумевалось. Но платили приемлемо. Всё не потолки красить.

Время от времени, будто спохватываясь о чем-то важном — пора, пора! — он бросался в свои уютные катакомбы, в которых подпалины, оставленные чужими шедеврами, подсвечены угольками собственных замыслов, в которых торжественно и страшно от предвкушения чего-то огромного, радостного. Вбегал туда, урча от страсти — будто теперь уж точно навсегда; но снова и снова оказывалось — ненадолго. Только приладится творить — вламывается беспардонная реальность, сует в руки дурацкое свое кайло:

— Кудинов, хватит бездельничать. На вот, займись.

Кайло, даром что аллегорическое, довлело над ним со вполне натуралистической грубостью. Пресс-секретарь при Башкирове — должность широкопрофильная: пойди, принеси, пшел вон, не мешай. Видимо, Башкиров догадывался о бесполезности пресс-службы в своем филиале.

«Все равно ведь временно», — подбадривал себя Кудинов, и перед мысленным его взором привычно вздымалась другая — бурливая, полнокровная жизнь мастера: герои нашего времени, проклятые вопросы, фейерверки вдохновения и серафимы на перепутье — жесткие и неукротимые.

В тридцать один, когда на темечке проклюнулась плешка, Кудинов, ужаснувшись затяжному своему бездействию, засел за повесть о поваре-пиромане, изнывающем от желания завершить свою кулинарную карьеру грандиозным праздничным пожаром. Кудинов составил подробный план, написал полглавы — и вдруг женился. На Наде Полищук из параллельной группы, с которой аккурат перед самой дипломной у них обнаружилась тихая взаимная симпатия с перспективами. До перспектив тогда не дошло — Кудинов отвлекся на Марину Алтуфьеву. Зато спустя девять монотонных лет, скрашенных несколькими вялыми романами с затурканными банковскими операционистками, Кудинов, встретив на улице Надю — разведенную, без детей и лишних килограммов — вцепился в нее без колебаний. Вмиг обретя прежнюю свою искристость, Евгений прямо там, в шумном потоке прохожих, рванул в атаку. «Надюх, неужели мы так и не попробуем?» — сказал он. И мину трогательную скроил — как он умел, представ перед Надеждой не примитивным кобелем среднего возраста, а нестареющим адептом исконной легкости бытия. Надя, смеясь, предложила попробовать безотлагательно. К вечеру они были в постели, через два месяца — в ЗАГСе.


«Дуршлаговые тени, — думал Кудинов. — Тени как дуршлаги».

Тут он вспомнил, как Надя говорит «отбросить через дуршлаг» — и в этой незатейливой кухонной фразе увяз окончательно. Как ни пыхтел, без толку: через дуршлаг ветвей ни тени, ни солнце отбросить никак не удавалось.

Ветви каштанов… дырчатые, как дуршлаги…

Хрена! Сбился! Утоп в дуршлагах.

— Да потому что неграмотно! — вслух разозлился Кудинов, насторожив шествовавших мимо голубей; продолжил про себя угрюмо: — Отбросить на дуршлаг, НА! Процедить — через!

Телефон проснулся как раз в тот момент, когда он, стараясь отвлечься от дуршлагов, принялся лепить фразу из «безвкусного провинциального бетона, щедро политого солнцем».

— Черт вас всех побери!

Звонила Надя, конечно. При всей сбивчивости ее редакторского распорядка звонит она ему только в обед. Кофе она пьет исключительно из старой надколотой кружки. Стрижется все эти годы неизменно под каре. Любое однообразие для нее — источник комфорта. Вероятно, как и сам Кудинов.

— Женёк, ты помнишь, что я завтра номер верстаю? У нас на субботу перенеслось?

— И что?

Запнулась. Немного растерянно:

— И поэтому ты весь день с Лёшкой. Один.

Дальше, уже оправдываясь:

— Просто напомнила. Суббота ведь завтра. А то в прошлый раз тебя куда-то вызвали. Встречать кого-то. Или провожать. Лёлика на этот раз некуда сбагрить: мои ж на даче.

Участливо:

— У тебя что-нибудь случилось, Жень?

Эта ее усугубляющая участливость… Лучше уж огрызнись в ответ, поскандаль по-человечески. Обидься. Поплачь. Прекрати, наконец, вести себя, как наемная нянька с ребенком из новорусской семьи.

— Надя, ничего у меня не случилось. Тебе от этого легче?

Помолчала немного. Тишина какая-то шаткая — будто во время паузы в разговоре она успевает что-то сделать: помахать кому-то рукой, переложить что-то на столе, перейти с места на место.

— Ладно, Жень, обнимаю.

Кудинов нажал на «отбой».

Быть с нею легким он сумел совсем недолго. Спекся сразу после свадьбы. Но Надя, казалось, этого до сих пор не заметила. Как в самом начале, она говорит: Женёк, обнимаю, — и миллионы шелковых колокольчиков рассыпаются в ее голосе… Черт! Сам он переживает с Надей необъяснимое волнение, тревогу сродни агорафобии. Она так невозмутима, ее всегда так много, так много, так непреодолимо много. Нет, быть с нею легким невозможно.

— Такие вот дуршлаги, — пробубнил Кудинов.

Еще раз всмотрелся в тени у себяпод ногами, примериваясь к неуступчивой метафоре.


Пятница, как водится, дожимает — напоследок командует: ап! «Ну-ка, в стоечку, в стоечку. Держим-держим-держим». Но сегодня Кудинов вне игры. Дел пятничных не осталось, понедельничные затевать глупо. В окна переходной галереи, выходящие внутрь банка, ему видны кусок холла и оперзал. По залу стелется бубнеж рекламных роликов, транслируемых на огромную «плазму», над галереей гудит вентиляция. В отделе вкладов несколько смурых дерганых клиентов. Верзила с мотоциклетным шлемом самый непоседливый. Боится не успеть до закрытия. То кинется к кассе, то — обратно в кресло. Шлем его — распухший бедный Ёрик — бултыхается, насаженный на крюк согнутой руки. То в одном, то в другом коридоре за спиной Кудинова цокотят каблуки — то начальственно вальяжные, то служиво-рысистые. Из подземелья кассы, открытой для проветривания, долетает обрывистый писк и бульки смеха — все, что осталось от голосов кассирш по пути на поверхность.

Жалюзи нашинковали солнце на тонкие золотые полоски…

Вспомнив тени-дуршлаги, Кудинов раздраженно морщится: пристанет же!

Вот именно эти минуты — не честные последние минуты рабочего дня, а лживые, двуличные минуты перед теми, последними — стабильно вгоняли Кудинова в тоску. Старался проскочить их, подбирая самое бессмысленное занятие — вроде подготовки отчета о запросах газетчиков, на которые все равно никто никогда не отвечал. Кудинов давно заметил, что именно бессмысленный труд лучше всего скрепляет этот ежедневный разрыв временного континуума: тоску сменяет сладкая истома обреченности — демон скуки милостиво принимает жертву… Ко всему прочему Башкиров имел привычку эдак в полшестого наведываться в кабинеты с каким-нибудь неотложным заданием. В какой сунется, угадать невозможно. Правило про снаряд и воронку не работает: может в один и тот же отдел и два, и три раза подряд шарахнуть. Все должны быть на местах, желательно в трудовом загибе. Иначе можно отхватить сюрприз под дых:

— Мне это нужно к двенадцати в понедельник, потрудитесь не задерживать.

Возможно, вернуться к себе и сыграть в финишный рывок не помешало бы. Идти к Башкирову с отпускным заявлением Кудинова отговорила секретарша Лилечка:

— Кажется, его Москва сегодня отымела. Я, правда, не уверена. Но звуки из кабинета были, знаешь… Ему Дударев звонил. Смотри, конечно… Я бы не рискнула.

Он тоже — не рискнул. Но, что называется, по случаю, вполне мог бы про отпуск свой ввернуть. Вламывается к нему Башкиров — а он, отрывая от монитора сосредоточенное свое лицо, говорит: «Можно к Вам зайти, Дмитрий Семёнович?» А подтекст такой — дескать, как удачно Вы нас навестили, а то секунды свободной нет к Вам выбраться. Башкиров, не решаясь отмахнуться от взмыленного героя: «По какому вопросу?» А он, устало, но сдержано пожимая плечами:

— Вы отпуск обещали. В июне. Июнь скоро кончится…

— Заявление готово? Давайте подпишу.

Может. Вполне.

И вот оно, вот — устроиться на лоджии, включить ноутбук… правой кнопкой «мыши»: создать новый… и слово за слово — то путанным выплетая узором, то сваями вбивая во временно безжизненную пустошь… ну, здравствуй, новый мир, я твой создатель…

Конечно, с большим удовольствием Кудинов положит ему на стол заявление об увольнении — но это потом, потом. Аккуратно нужно с мечтой. Мало ли. Как с земным давлением после резкого подъема с глубины: рванешь наверх, и вот оно, готово — кессонная болезнь. Рвота, трясучка, обморок. Грубая палубная проза, боль и антисанитария — а все из-за банальной нетерпеливости. В общем, приближение счастья — не повод для идиотизма.

Он поворачивается к другому ряду окон, выходящих наружу — и видит Башкирова. Его затылок: две тугие розовые складки, подернутые редким пушком. Башкиров идет к машине. Складки пружинят в такт его шагам. Приостановившись на секунду-другую, Башкиров поворачивает голову: что-то привлекло его внимание. Складки скручиваются в продолговатый мясной крендель. Башкиров улыбается, и, проследив за его взглядом, Кудинов видит молодую узконосую дворнягу, азартно гоняющую большой белоснежный мосол по банковской парковке. Проявление простецки-человеческого в господине Башкирове, как обычно, кажется Кудинову особенно отвратительным, будто он застал его за жутчайшим извращением. Кудинов отворачивается от окна.

— Уехал? — спрашивает его появившийся в другом конце галереи завхоз Гена.

— Уехал, — отвечает Кудинов.

— Ну и х… с ним! — заключает Гена и смачно потягивается.

Ничего, в понедельник никакая Лилечка не встанет между ним и Башкировым: обещал отпуск — отвечай за базар.


Голуби, точно выздоравливающие больные, бодро ковыляют мимо фонтана. Кудинов представляет себе, как они переговариваются по дороге: у кого где ноет, сколько «заряжено» врачам.

К истории о поваре-пиромане он давно остыл. Это будет повесть о выжившей Джульетте. Современность. Антураж и детали изменены, только суть. Она просыпается и обнаруживает возле себя труп Ромео. Пытается покончить с собой, но это оказывается не под силу хрупкой интеллигентной девушке — так, легкое ранение. Ее находят родственники. Женщины в истерике, Джульетта подавлена. Организатор похоронного трюка, чудаковатый профессор по фамилии Монах, идет под суд за непредумышленное убийство Ромео — и тянет за собой Джульетту. Дескать, она все затеяла, а он, Монах, сдуру поддался уговорам, которые в известном смысле являлись не чем иным, как шантажом — учитывая влиятельное положение Джульеттиных родителей…

Кудинов вдруг замечает, что на остановку подошла его маршрутка, и бросается к открытой двери, из которой торчит плотная гроздь задов вперемешку с локтями и сумками. Немного усилий, и Кудинов — еще одна ягодка в маршруточной грозди.


Дергая ногой, на которой повисла наполовину снятая кроссовка, Лёша повторяет:

— Пап, хочешь, я тебе покажу, что я сегодня нарисовал? А, хочешь?

Кудинов столкнулся с Надей и Лёшей у подъезда. Так глубоко погрузился в Джульеттину историю, что не сразу их признал. Остановилась перед ним женщина, плечо оттянуто рюкзаком, держит за руку мальчика, говорит: «Привет», — целует в щеку. Оказывается: его жена, ведет сына со школы…

— Пап, показать?

Надя уже хлопочет на кухне: заваривает Лёше его пищеварительный чай, греет в ведре воду — горячую снова отключили.

Кудинова манит диван. Но отцом нельзя быть по расписанию, к тому же не так это сложно — посмотреть картинки. Соглашается:

— Конечно хочу.

Лёшка выстреливает кроссовкой под диван.

— Ой! Ну, я потом достану.

Быстрым плещущим движением, как будто умывается, он отбрасывает с глаз отросшую челку:

— Идем?

— Пора тебя постричь, — размышляет Кудинов, ероша сыну волосы.

Лёша отстраняется, заново прибирает челку.

— Идем, пап.

В руках у Лёши блескучая пластиковая папка — видимо, выужена из рюкзака. Серебристо-сиренево-желтая. Переливается.

Они устраиваются на диване. Лёша вручает папку с рисунками отцу и вытягивается во весь свой семилетний рост на широкой диванной спинке. Не успевает Кудинов открыть папку, сын скатывается вниз, выхватывает ее.

— Здесь на резинках, — Лёша срывает резинки с уголков папки и, скомандовав: «Смотри», — возвращается на свое любимое лежбище.

На тонком мелованном картоне — карандашные рисунки. Обычные предметы и персонажи, которыми взрослые традиционно заселяют мир детей: так рисуется зайчик, так белочка, так яблочко, а вот так — вооот так — груша.

— О, отлично. Заяц особенно получился. Ушастый такой…

— Да не, это так… вот.

Алексей кладет на колени отцу следующую картонку.

Мрачноватое задумчивое существо. Глаза, синий и желтый, смотрят несколько вбок. Крупный кочан головы, лицо вполне человеческое, но рот чем-то напоминает кошачью пасть. На шее цепочка с бутоном красной розы. Ноги как тумбы и три мощных бугристых руки.

Лёша в предвкушении похвал переводит взгляд с папы на рисунок. «Тварец», — читает Кудинов на обороте. Столь беглое знакомство с шедевром не удовлетворяет Лёшку. Он сползает по спинке дивана, усаживается поближе к отцу. Переворачивает картон обратно, рисунком вверх:

— А? Как? Этот у меня лучше всех получился. Рисовалка сказала — теперь рисуйте что хотите. И я нарисовал.

— Кто? Рисовалка?

— Учительница по рисованию.

— Вы ее так называете?

— Ну… да, — Лёша неохотно отвлекается на второстепенное.

— Так нехорошо учительницу называть. Понятно?

— Понятно… Пап, — с заметным нетерпением он возвращается к главному, — ну как тебе?

— Да отлично. Тип такой… ногастый, трехрукий.

— Это чтобы больше успевать.

— Рот у него такой… хищный, — Кудинов переходит к критике.

— На самом деле он ветром питается, — пресекает критику Лёша. — Роза у него, видел? Это знаешь, что значит?

— Чем, говоришь, питается? — спохватывается Кудинов.

— Ветром. Если долго ветра нет, он голодает. И отправляется искать, где ветер. А роза — это с его родины. Это чтобы надолго дом не покидать. Как только роза высохла совсем, листья выпали — пора, значит, домой. Только у него на родине ветра не бывает почти, он там долго тоже не может. Раньше там был ветер, а теперь нет. Зато розы.

Рассказывая, Лёша непроизвольно вдавился грудью отцу в плечо.

— Это Тварец. Видел, сзади там написано?

Кудинов слегка отстраняется от Лёши, осуждающе качает головой:

— Э-эх! Грамотей! «Творец» через «о» пишется. А ты как написал? — переворачивает рисунок, постукивает ногтем по незаконному «а». — Слышишь?! — зовет он Надю. — Как сын твой «творца» написал? Через «а»! Чему только их в школе этой учат?

— Почему через «о»? — тихо удивляется Лёша, вновь притискиваясь к отцу.

— Да ладно, Жень! — откликается Надя. — Научится еще, успеет.

Кудинов чувствует новую волну раздражения в адрес Нади: все ей мелочи, все у нее «успеется». Беспечная, легкомысленная. А ведь сразу было ясно…

Чувствуя, что перегибает, он пытается себя одернуть: «Ты только молчи!»

Если перемолчать, помрачение рассеется. Уйдет. Потом сам же будет радоваться, что не ляпнул ерунды, Надю не обидел. Но может и накрыть.

— Почему «о»? — снова приступает Лёшка. — Мы вот с мамой «Маугли» читали. Там было: «Ты из дикого леса, дикая тварь?» Через «а» было.

— Правильно, — соглашается Кудинов с некоторой неохотой: теперь не осталось ничего иного, как пуститься в дальнейшие разъяснения. — Если «тварь» — то через «а». А «творец»… тот, кто эту тварь сотворил… ну, в нашем контексте — «бог», «всевышний» и так далее — «творец» уже через «о».

Задумавшись, Лёшка молча забирает свой трехрукий разноглазый рисунок, смотрит. Переворачивает, смотрит.

— Понятно, нет? — миролюбиво заключает Кудинов и трет лицо, подавляя зевоту.

Кажется, отпустил нервный спазм.

— «Тварь» через «а», «творец» через «о», — на последнем «о» Кудинов все-таки срывается в долгий глубокий зевок.

Пересев на ручку дивана, Леша думает.

— Нет, не понятно, — наконец говорит он. — Почему там через «а», а здесь через «о».

— Потому что так правильно. Творец, понимаешь? Тво-рец.

Некоторое время Лёша молчит, всматриваясь по очереди в синий и желтый глаз.

— Ну, ладно! — выносит он свой вердикт. — А у меня «Тварец». Это другое. Он не бог. Он как бы тоже — из дикого леса, но только… — Лёша сбивается, но скоро подхватывает, — только может сам разных существ делать. Живых.

Повернувшись к Лёше, Кудинов чувствует, что приступ немотивированного раздражения, который казался преодоленным, никуда не делся. Чудище лишь притаилось, и теперь встает во весь рост. Жаль. Жаль, он не в силах с ним совладать… Впрочем, почему это — немотивированного? В школе не учат, так отца послушай. Набирайся знаний хотя бы дома, благо — есть у кого.

— Во-первых, слезь с ручки дивана, — холодно чеканит Кудинов.

Смекнув, что нарвался, Лёша спрыгивает с ручки — она предательски надрывно скрипит. Этот звук заводит Кудинова на полные обороты.

— Сколько раз повторять, чтобы ты не ломал диван!

— Я не хотел…

— Во-вторых, — припечатывает он, не слушая Лёшкиных оправданий. — Ты запоминай, когда тебя учат. Мотай на ус, а не спорь и не умничай. Сказано: через «о» — значит через «о». Ясно?

Лёшка с готовностью кивает:

— Ясно.

— Не через «а». Ясно?

— Да. Ясно.

Все, отпустило. Будто электрический провод отняли от головы. Переходит на ворчание:

— Ну и отлично.

Ой-ей, успел-таки наломать. Лёшка стоит, вытянувшись по струнке, в глазах испуг и… Кудинов не исключает, что в такие минуты ему это мерещится, но в Лёшкиных глазах за пеленой испуга он каждый раз видит сполохи жалости.

Если не взять себя в руки хотя бы сейчас, вслед за случайным гневом накатит другая напасть: бурное раскаяние, полное пьяных слез и сопливого удушья. Надя явится с рюмкой валерьяны, Лёшка просидит весь оставшийся вечер беззвучно в своей комнате, а когда придет поцеловать перед сном, будет отводить взгляд…

— Иди.

Лёша разворачивается к двери.

— Забери.

Лёша подхватывает картонки, сует их в папку, уходит к себе. Скорей всего встанет там перед своим столом, уткнувшись в стену: почему-то всегда переживает стоя.

Кудинов запрокидывает голову на спинку дивана. Разгорается изжога раскаяния. Позвать его, что ли, обратно…

— Мальчики, к столу! — зовет из кухни Надя, не слышавшая того, чем закончился Лёшкин вернисаж.


Проспав часа три, Кудинов открыл глаза. Сердце стучало ровно и упруго, как у стайера на середине коронной дистанции. Он знал: если сейчас встать, поддавшись обманному ощущению бодрости, уже часа через два его настигнет усталость столь безжалостная, что опустошенность в конце позапрошлой недели, которая была посвящена приему высоких московских гостей, покажется мимолетным затмением после чрезмерно жаркой парилки. Нарушение сна было делом для него привычным, Кудинов был опытным ловцом сновидений. Новички бросаются сразу считать овец. Бесперспективное занятие, если сначала не дать мозгу пробежать намеченный круг, прокрутить все то, что не удалось дожить и додумать за день. И Кудинов дал волю извилинам, заскользившим по петлистой границе между мыслью и бредом.

— И ведь обязательно на выходной, — шепотом, чтобы не разбудить Надю, посетовал Кудинов.

Оттолкнувшись от каштановых ветвей, равномерно проколотых светом, его видения прокатились над оперзалом банка, где, впав в секундное завихрение грезы, нарисовали то, чего так никогда и не случилось: в опустевшем банке он любит Галочку Сенькину на столике с рекламными буклетами… где она теперь? говорят, в Швейцарию уехала… здесь Кудинов прочно вернулся в стадию бодрствования и, пролистав одну за другой скучные картинки прошедшего дня, остановился на крупном плане складчатого Башкировского затылка. В понедельник, подумал Кудинов, нужно будет просто отдать заявление Лиле. И все. А если Башкиров не подпишет, прийти к нему и спросить — почему.

— Почему. Да. Почему, — уныло потянул про себя Кудинов, глядя в творожистый ночной потолок, и вздохнул.

Ему вспомнилось, как вечером он совершенно по-идиотски завелся оттого, что восьмилетний сын недоумевал, почему «творец» следует писать через «о», тогда как «тварь» — через «а», и мысли его покатились по совсем другой спирали: Надя, семья, обязательства… завтра нужно первым делом помирится с Лёшкой… искупить… эх, нервы… призвание, принесенное в жертву…

Подоткнув поудобней подушку, Кудинов поспешил на инвентаризацию ночного стада: одна овечка, две овечки, три овечки, четыре… Сюжет семейный заканчивался известно чем. Лёша вырастает и уезжает учиться в другой город. Пять овечек, шесть овечек, семь. Его стареющий жалкий отец, всю жизнь мечтавший писать романы вместо того, чтобы рассылать пресс-релизы, от безысходности разводится с женой. Восемь овечек, девять овечек, десять. Но время, хоть и горит незримо, сжигает наверняка: его заброшенный — отложенный — талант давно превратился в золу. Одиннадцать, двенадцать. Чертовы овцы!

В понедельник заявление ляжет на стол Башкирову с самого утра. Точка!

Одна овечка, две овечки, три.

Когда, растолкав спасительных овец, Кудинов в десятый раз ввалился в будущий понедельник и застыл там перед дверью с табличкой «Управляющий» — он решительно отбросил одеяло, встал и, стараясь не цеплять в темноте мебель, отправился на кухню.

На кухне налил стакан вермута, капнул в него апельсинового сока и, запахнув халат, ушел на лоджию.

Здесь, укутанный в плед, он устроился в том самом кресле, в котором когда-то начнет свою историю про суд над Джульеттой, и, потягивая из стакана, принялся ждать. Алкоголь действовал медленно и не всегда с первой дозы.

На другом конце поселка уныло, одиночными лаяла собака. Тоже бессонница. Тоже, значит, считает, чтобы уснуть. Слава богу, соседские бобики на далекий лай не отзываются… Окрестная тишина нарушалась лишь редким, затихающим покряхтыванием качелей. Неподалеку детская площадка. Наверное, какой-нибудь ночной забулдыга сидел на качелях, недавно поднялся, а они теперь качаются ему вдогонку, скрипят.

Скоро и качели умолкли.

Луна висела спелая, тяжелая. Открытая луне, середка двора льдисто тлела, куски мрака по краям лежали какие-то праздничные, точно обернутые в подарочную упаковку. Под самым забором, за кустом сирени, раздались вдруг шорохи, перестуки. Ничуть не вороватый — полновесный хозяйский шум. Невидимый ночной хозяин занялся там каким-то серьезным невидимым делом. Лёшка когда еще уверял, что во дворе завелся ёж…

Стакан был выпит до половины, когда Кудинов почувствовал первое прикосновение долгожданной ласковой пустоты.

— Здравствуй, — шепнул он в монгольское лицо луны.

Лицо осталось траурно-отрешенным, всматриваясь поверх Кудинова в свои холодные потусторонние степи.

— Всегда так, — сказал мама. — Ты разве не знал?

— Нет, — ответил Кудинов.

Мама спустилась со стремянки, одной рукой поправляя съехавшую на лоб газетную «наполеонку», в другой держа задранный кверху длинношерстный валик, с которого бойко капало яркое холодное серебро. Глянула вверх, проверяя равномерность окраса.

— Я думала, ты знаешь.

Кудинов открыл глаза. Сверкало утро. Стакан, целый и невредимый, лежал на полу.

Не выспался — угрюмо констатировал он и устроился повыше в кресле. От сидячего сна шея задеревенела. Скорей всего, весь день будет ныть голова.

Лёшка, одетый уже совсем по-летнему, в футболку и бриджи, играл во дворе. Игра кипела, заставляя мальчика метаться с места на место, бельевыми прищепками крепить какие-то загогулины к кустам, к скамейке, к рулю велосипеда, тут и там втыкать в землю щепки и веточки, быстрыми короткими тычками отыскивая рыхлые места.

— Хо-хо! — долетело до Кудинова. — Баррабисс! Фрус! Хо-хо!

Кудинов не сразу понял, в чем состоит игра. Присмотревшись, разглядел, что Лёша расставляет и развешивает по двору картонные фигурки, пестро раскрашенные акварелью. Разнообразнейшие фантастические существа, родня вчерашнего Тварца. Самого трехрукого крепыша Кудинов высмотрел на каменной дорожке торчащим из двух сдвинутых вплотную кирпичей.

— Пап! — крикнул Лёша, заметив, что тот проснулся. — А я тут играю!

Подбежав к лоджии, Лёша взобрался на выступ стены, по-птичьи покрутил головой, ища угол, под которым лучше разглядит отца сквозь блики и отражения на стекле.

— Мама на работе, а я играю, — от его рта по стеклу расплывается матовая клякса, которая начинает таять, стоит ему умолкнуть. — Ты видел, сколько я их наделал? То есть это он их наделал. Ну, мой Тварец. Ну, так по игре. Видел? — Лёша мотнул головой в направлении двора, по которому расселился его картонный народец. — Больше двадцати… забыл… А, вспомнил — двадцать три. Я им как раз имена придумываю. Поможешь?

Вчерашний назидательный рык отца забыт напрочь. Лёша весь захвачен игрой.

— Пап, хочешь со мной имена придумывать?

Кудинов отвечает с запозданием, долго выбирает, взвешивает слова. Выходить во двор ему не хочется. Рваная ночь повисла на нем тяжело, держит цепко. Он будто рыба, упущенная рыбаком вместе с сетью. Но нужно хоть как-то приголубить Лёшку — после вчерашнего.

— Я позже, ладно, сынок? Ночью почти не спал. Умоюсь, чаю попью.

— Ладно. — Спрыгнув с выступа, Лёша бежит к садовому столику, на котором лежат неустроенные пока и безымянные фигурки. — Приходи!

— Приду, — отвечает Кудинов и закрывает глаза.

Уснуть бы по-настоящему.

Была, конечно, возможность взять отпуск весной: Башкиров как-то ворчал на летучке — дескать, берите, а то, как всегда, приспичит всем одновременно. Можно было ухватиться — и взять. В апреле.

Включил ноутбук, открыл новую страницу.

Начало… чуткая белая пустошь…

Весной не стал. Весной был хаос: днем жара, под вечер снег. Весной было слишком взбалмошно. Сейчас утряслось. Сохнут лоскуты грязи вдоль бордюров. Зелень, воробьи. Празднично и шумно, как в балагане.

Лето.

Наконец-то.

Но скоро жара.

Оглушит и придушит, окунет в асфальтовый чад.

И что-то про кленовую ладонь. Туда-сюда. Изумруды, янтари. Как-то так. Каштаны еще. Эти тени.

Да и хрен бы с ней, с Джульеттой. А вот написать бы про Надю. Про то, как ему сладко и жутковато возле нее — как в море, когда берег пропал из виду. Про маму еще написать. Про схватку ее с козлиным веком. Про ее мужские руки с разноцветной каймой под ногтями. Как он их стеснялся…

— Баррабисс. Хо-хо.

Сплюнув сквозь щелку в передних зубах, Тварец повторяет с некоторым нажимом: «Хо-хо».

— Что, простите?

— Дигирума фрус, — отвечает он задумчиво. — Нума. — И ловко отбрасывает Кудинова через дуршлаг.

Андрей Рубанов

Андрей Рубанов родился 25 июля 1969 в г. Электросталь Московской области.

Служил в СА, рядовой войск ПВО.

Учился на факультете журналистики Московского государственного университета.

Работал журналистом, шофером, телохранителем, рабочим комплексной строительной бригады, государственным служащим. Занимался предпринимательской деятельностью.

В настоящее время продолжает заниматься предпринимательством.


Библиография:

«Сажайте, и вырастет», Лимбус-пресс, 2006.

«Великая мечта», Лимбус-пресс, 2007.

«Жизнь удалась», ЭКСМО, 2008.

«Готовься к войне», ЭКСМО, 2008.

«Хлорофилия», АСТ, 2009.

«Йод», АСТ, 2010.

«Живая земля», АСТ, 2010.

«Тоже родина», Лимбус-пресс, 2011.

«Психодел», АСТ, 2011.

Гонзо

Я люблю гонзо. Это весело, это отряхивает с действительности ненужную многозначительность, как сигаретный пепел с пиджака.

Писатель Уилл Селф вколол себе героин в самолете главы английского государства. Вот вам гонзо.

Кстати, а главы государств кто? Политики, публичные персоны? Билли Клинтон «курил, но не затягивался». И Барак Обама, по слухам, не чужд был бодрящих субстанций. Люди простили им это. Порочен — значит свой. Такой же, как все.

Сам термин «гонзо» изобретен Хантером Томпсоном. Он же автор лучшего романного заголовка двадцатого века. Если лучший романный заголовок в мировой истории — «Идиот» (надо быть идиотом, чтоб не прочесть роман с таким именем), то твердое второе место принадлежит Хантеру Томпсону, его книге «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». Книга Томпсона целиком посвящена гонзо.

Словцо это веселое рождено в английском языковом пространстве, но неожиданно созвучно русскому жаргону. «Гнать» — значит врать на ходу. «Гонево» — поток сознания, бред, фантазии.

Лично я понимаю «гонзо» как любое появление в официальном месте в неофициальном состоянии. Скажем, Борис Николаевич Ельцин, великий человек, был крупным мастером гонзо.

Следственная тюрьма — очень официальное место. Там бьют сапогами за любую попытку впасть в неофициальное состояние. Тем не менее мы редко бывали трезвы. Я закидывался всем, что предлагали. Кроме героина. Процедура вонзания холодного грубого железа в собственную плоть всегда казалась мне пошлой. Есть ловкачи, которые мастурбируют, одновременно ухитряясь придушить себя веревочной петлей, для усиления эффекта. Можно представить, как это выглядит со стороны. Вот и внутривенные манипуляции, все эти жгуты и ватные тампоны, для меня столь же отвратительны.

Впрочем, я иногда курил опиум — тот же наркотик, но в меньшей концентрации. Если не было гашиша — курил опиум. Если был гашиш, а он почти всегда был — я курил гашиш. Но иногда и опиум, вместе с гашишем. Мы комбинировали, глотали, нюхали, ширялись, вдували друг в друга. Так жили.

Смысл заключался в том, чтобы не просто убиться в хлам — но убиться и при этом не прекращать движение. Всякий может покурить марихуаны и завалиться на диван. А вот если попробовать, например, покурить, а потом димедрола, а потом черного, а потом на протяжении всей ночи, с перерывами на чифир, заталкивать двадцать килограммов общего сахара в матерчатые кишки, каждая длиной в три метра, толщиной же не более водопроводного шланга (чтоб пролезало сквозь решетку), — тогда видна сила человека; кто падал последним, того уважали. Кто не умел кайфовать, кого слишком развозило, кто после двух затяжек слабенькой травки начинал хохотать или садился, с опухшими веками, смотреть телевизор — тех постепенно отдаляли от центра движения. Вкачать в себя лошадиную дозу и выглядеть абсолютно вменяемо, действовать, быть настороже, играть во все, во что играется, потом извиниться перед товарищами и проспать тридцать часов — так жили.

На третий год я заскучал. Друзья получили срока и уехали в лагеря. Все надоело. Говорят, именно третий год самый трудный, потом втягиваешься и сидишь и пять, и семь. Мучила тоска. Особенно когда засыпал или пробуждался. Промежуточное состояние меж сном и явью всегда мною трудно переживалось и одновременно притягивало. Мне кажется, именно по дороге из одного мира в другой острее чувствуешь и тот мир, и этот.

Опиум помогал. Он заменял многое. Проще всего сказать, что я хотел есть, спать, дышать свежим воздухом, смотреть на деревья, цветы или траву, купаться в море, чистого постельного белья хотел и пива холодного, но взамен имел только опиум, — однако то, чего я хотел, было здесь ни при чем. За два с половиной года, проведенных в каменных мешках различных размеров и конфигураций, я позабыл, что такое цветы или воздух, не говоря уже о пиве холодном, все осталось далеко позади; в такой ситуации честнее и благоразумнее жить с тем, что есть, полноценно существовать в предлагаемых обстоятельствах. И совсем не думать о том, чего нет. Дело не в опиуме. Он — нелишний кайф, только и всего. Есть опиум — хорошо, нет его — и черт с ним. Я его никогда не любил, от него потеешь.

Вдобавок именно в тот день я действительно очень хотел спать. Двадцать часов тому назад закинулся аминазином и ходил, словно непрерывно ударяемый по затылку тяжелой подушкой — бом, бом, бом — а когда собрался покемарить, пришлось участвовать в качалове. Разбираться с хлеборезом, уличенным в фаворитизме. Кому-то досталась пайка слишком маленькая — а другому наоборот. Я не любитель качать рамсы, я слишком мягкий, я б недовольному лучше свою пайку отдал, лишь бы не видеть всех этих искаженных голодом лиц, — одно или два еще можно стерпеть, но когда их двадцать и все меж собой похожи, как слипшиеся карамельки, причем половина делегатов подошла просто так, поглазеть, как человека будут бить по лицу, а сам ты при этом удолбан и тебя вши едят — грустно тогда тебе.

И ты куришь опиум.

Закончили к пяти утра, потом курили. А в девять меня дернули на вызов. Едва успел чаю попить.

Выводной не заметил, что я под кайфом, он сам был пьяный и путал русские и мордовские слова. А если б и заметил, ничего бы не сказал, — свой был, прикормленный. Из тех, которые «ты со мной нормально, и я с тобой нормально». Отвел в следственный корпус, запер в «трамвае».

Ходьба и любые физические действия ослабляют влияние наркотика на мозг — зато, когда вдруг оказываешься неподвижен, да еще присел у стеночки и закурил, тут же накрывает вдвойне. Во всяком случае, лично меня накрыло, вплоть до жужжания в извилинах.

Потом поднабили. Пришлось, как порядочному, встать и освободить лишние три квадратных дециметра пространства. Ко мне притиснуло грузина, с которого еще не везде сошел вольный жирок; волосатый и унылый, он пыхтел и потел — было градусов тридцать пять — и я, неожиданно обуянный человеколюбием, затеял умеренно шутливую беседу, назвал его «генацвале» и беззлобно мучил фразами типа «а прикинь, братан, сейчас бы хороший стакан холодного белого вина, или лучше два стакана, три стакана, а потом сверху рюмку коньяку…» Грузин не обиделся. А если бы и обиделся — мне без разницы. Я хотел человеку дух поднять. Опиум поместил меня внутри уютного пузыря, и все, что не являлось мною, мерцало снаружи, колебалось, подмигивало и не представляло опасности.

Спустя минуту или полчаса — времени я не чувствовал — затолкали новую порцию полуголых или почти совсем голых злодеев, один был вовсе в трусах, плюс обувь: зимние ботинки с вываливающимися языками. Пришлось глубоко вдохнуть, чтобы отгородить собственной грудной клеткой немного личной территории. Печального генацвале отдавило вбок, теперь рядом оказался крупный желтый мужчина с бесстрастным лицом. Я впервые видел двухметрового азиата и спросил:

— Откуда ты, большой человек?

— Вьетнам, — без акцента ответил сосед.

— Здоров ты для вьетнамца.

— У вас, — вежливо ответил великан, — все думают, что мы маленькие. А мы большие. Маленькие — те, кто в деревнях живут. А я городской, из Сайгона. У вас ничего про нас не знают. А мы — сильная страна, нас восемьдесят миллионов. У нас своя нефть, и наши пляжи одни из лучших в мире.

Мы поговорили. Гигант оказался умным и взрослым, ветераном еще войны с американцами. Четырнадцатилетним мальчиком убивал янки из русской гаубицы. Награжден медалями. Отвоевав, получил выбор: или ехать в Америку, к родственникам, и работать в прачечной, или — в СССР, учиться на инженера. Выбрал второе. Иногда жалеет. Я вспомнил «Однажды в Америке» и спросил про опиумные курильни. Ветеран стеснительно улыбнулся.

— Конечно, мы курили. После каждого боя. После боя хорошо опиум курить. Но не каждый день. Как победили — я почти не курил. Ну, может, раз в месяц.

— А тут, в Москве? Есть ли курильни? Настоящие? С лежанками и занавесками? И чтоб тебе бесшумный старик массаж делал, пока ты в ауте?

— Конечно есть. У нас тут все есть.

— А как туда попасть?

— Никак. Ты не найдешь. Только для своих. Китайские — для китайцев. Вьетнамские — для вьетнамцев. Русские не понимают опиум. Русские любят героин. Но героин — дрянь, химия, концентрат. А опиум — смола. Опиум надо мало-мало курить, а потом много отдыхать. Чай пить и спать.

— Ах, вот оно что, — сказал я и опять набрал воздуха. — Слушай, а в джунглях, наверное, так же жарко и влажно, как в тюрьме?

— Нет. Там жарче. Но там воздух свежий, а здесь…

— А здесь, — сбоку перебил грузин, — его нету.

Прошел еще час, или пять минут, и меня вывели.

Со следователем мы были приятели. Если встречаться еженедельно по два часа на протяжении двух лет, поневоле установишь приятельские отношения с кем угодно. Думаю, грешники, вечно поджариваемые в кипящем масле, первое время очень страдают, но со временем налаживают с бесами-истопниками хороший контакт. Ты со мной нормально — и я с тобой нормально. Следователю я симпатизировал, он был не сволочь, и мы давно обо всем договорились: я сижу, он шьет дело, у меня своя дорога, у него своя. Периодически — наверное, после начальственного нагоняя — он приходил злой, официальный. Так случилось и в этот раз. Но мне, сквозь опиумный туман, его проблемы не показались существенными. Первым делом я метнулся к окну — в «Матросской тишине» окна следственного корпуса выходят на волю, и можно узреть удивительные для арестанта картины — в частности проход девчонки в юбчонке.

Мучитель мой пенял мне на то, что я не даю показаний, жаловался на сложности с установлением «истины по делу», а я закурил тогда сигарету с фильтром, сел на жопу ровно и стал многословно гнать.

Опиум вполне креативный наркотик, я гнал вдохновенно, употребляя красивые деепричастные обороты и фонетически сложные термины.

«Мы не знаем и не узнаем», — так говорили древние римляне об истине. Поправьте меня, если я ошибаюсь, гражданин начальник. Какой сегмент конечной истины составляет эта ваша «истина по делу»? Не есть ли это сама конечная истина, юриспруденциально препарированная? Вам кажется, что показания свидетелей и обвиняемых продвигают вас к истине? А это камни, которые тянут вас на дно океана незнания. Пройдет время — вы скомпилируете из этого обвинение. Свяжете своей логикой субъективные картинки произошедшего когда-то. Мой адвокат сочинит свою компиляцию. Причем картинки, заметьте, субъективизируются неоднократно — сначала сознанием допрашиваемого, в данном случае моим, а потом вашим. Какое отношение это все имеет к истине? Если истина дискретна — она дискредитирована…

У тебя что-то глаза красные, озабоченно перебил гражданин начальник.

Бывает, ответил я; вши замучили. Сижу ни за что, обидно до слез.

Как так «ни за что» — а неуплата налогов?

О, налоги! Так это очень старая история. Описанная в одной известной книге. Кое-что я наизусть помню. Дословно там сказано так: «И когда вошел он в дом, то Иисус, предупредив его, сказал: как тебе кажется, Симон? Цари земные с кого берут подати или пошлины? С сынов ли своих? Или с посторонних? Петр говорит ему: с посторонних. Иисус сказал ему: итак, сыны свободны»…

Я две ночи не спал, я был в хлам убитый. Вдобавок я третий год сидел за то, чего не делал. Почему я не мог исполнить гонзо в тот июльский день? Поиздеваться то есть над насупленной, затянутой в мундир, кирзой провонявшей системой, кувалдой бьющей по живым людям (отпрыгнул — живи, не успел — сам виноват)? У меня не было никаких прав, кроме моральных. Я не мог даже справить нужду по-людски. Там, где я испражнялся, в стене имелась особая дыра, дабы представитель закона мог беспрепятственно контролировать состояние моего заднего прохода — вдруг я вытащу оттуда пистолет и нападу?

Поэтому я продолжал захлебываться слюной, ерничать и умничать. Гнать.

Обратимся к Луке, гражданин начальник. У него читаем: «Начали обвинять его, говоря: мы нашли, что он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, — то есть налоги платить, — называя себя Христом-царем». А после было «распни, распни его»… Вот они как его на самом деле — из-за денег, понимаете? Все они там вокруг него крутились, удочки забрасывали. А как научишь нас насчет того, платить ли налоги? Провоцировали! А мытари, мытари — все время рядом с ним мытари, то есть налоговые инспектора, говоря современным языком! Они в те времена были среди людей отверженные. Презираемые общественным мнением из-за многочисленных бессовестных злодеяний. Мытарем человека назвать тогда — все равно что сейчас «гондоном конченым»…

Конечно, в какой-то момент следователь догадался, что я не в себе, но вида не подал, молодец; а мог бы уличить, доложить, организовать мне карцер. И когда я понял, что он понял, я устыдился и одновременно почувствовал, что действие отравы прекращается, но эпизод надо было доиграть до конца. Пришлось добавить темпа.

И вот закручивается так, что появляется Иисус, а они — вокруг него! Рефрен одинаковый во всех синоптических текстах — «мытари и грешники». Образующие как бы особую группу отъявленных богоотступников. А один из них, Левий Матфей, сын Алфея, примерно через девять лет после гибели Иисуса записал все события. Создал первое канонизированное Евангелие. Понимаете, первым автором священной книги всех христиан был налоговый инспектор! Там, у Матфея, все сказано хорошо, все-таки человек многое понимал и столкновение разных финансовых интересов вскрыл. Все должно быть определено, говорил Иисус, и вы берите только то, что определено, а сверх того, что определено, ничего не берите. У Луки так об этом сказано: «Пришли и мытари креститься, и сказали ему: учитель! Что нам делать? Он отвечал им: ничего не требуйте более определенного вам». Конечно, ему сразу ласты завернули! Воду мутит, ведет разговоры подозрительные о системе налогообложения, в результате чего налоговые инспектора бросают свою работу и толпами за ним ходят, раскрыв рот. А в городе Иерихоне целый начальник местных мытарей, именем Закхей, все бросил, зарыдал и за ним отправился! Можете вы себе представить, гражданин начальник, чтобы сейчас глава налоговой полиции, скажем, города Саратова, по должности — генерал, примкнул вдруг к новой вере, бросил свою службу, семью и ушел вслед за учителем своим? Опаснейший, стало быть, человек этот Иисус, подумали они тогда. Может нанести вред системе. Потом Иисуса тащат к Пилату, а тот сидит, как глыба: наместник Римской империи, ничего себе! С правительством Рима в постоянном контакте! А тут какой-то копеешный расклад, дидрахмы, оборванцы грязные — Пилат, конечно, ничего не понял. Финансовый механизм, к которому он привык с детства, был на три порядка более совершенным. В чем дело, думает он, чего хотят эти аборигены, сверкая своими глазами? Когда у них тут все будет налажено, как в Риме, — дороги, почта, полиция — тогда их проблемы разрешатся сами собой. Что надо конкретно? Санкционировать ликвидацию? Казнь? За что? Смутьян? Царь иудейский? Сын божий? Допустим. Что еще? Массовая неуплата налогов и пошлин в результате специальной пропаганды? Развал системы налогообложения? Возможен паралич всего фискального механизма? Да, это серьезно. Назначить следствие. И так далее! Короче говоря, все они считали себя умными и дальновидными людьми, и они убили его…

Следователь покивал.

— Все ясно, Андрей, — сказал он. — Тебя не убьют, не бойся. Отсидишь свое, и только. А сейчас иди с Богом. В смысле, в камеру. Но напоследок я тебе расскажу свой пример из истории. Однажды жил на свете человек, который тоже умел любить, как Иисус Христос. Только не людей, а деньги. Из-за них он убивал. Направо и налево. Самые крутые убийцы, бандиты, беспредельщики считали его зверем. Деньги убитых он забирал себе и вскоре стал богат. Потом он нанял помощников, бизнесменов, бухгалтеров — они приумножили его капитал. Он подмял под себя многомиллионный город. Любил славу, шикарно одевался. Умнейшие люди не могли придумать, как найти на него управу… Но нашли. Перевернули вверх дном всю его бухгалтерию, проверили, перепроверили и снова проверили все цифры, нашли ошибки и неточности…

Аль Капоне! — догадался я. — Аль Капоне!

— Они посчитали — и нашли двести пятнадцать тысяч долларов недоплаченных налогов за период двадцать четвертый — двадцать девятый годы. За это его судили и дали одиннадцать лет каторги. Он отсидел от звонка до звонка и прожил, выйдя на свободу, только семь лет, а потом умер от сифилиса… Но наше российское законодательство гораздо гуманнее американского. У нас дают за налоги всего пять лет.

— Ну и пусть, — сказал я. — Вот вам компания: Христос, Аль Капоне и аз, грешный.

— Знаешь, что? Иди-ка ты в камеру, грешный. С тобой что-то не так.

— Со мной? Все так, гражданин следователь. Все как надо.

Носки

Мы — трое — пили всю ночь.

Один из нас, по слухам, недавно убил человека, и теперь излучал ауру трагедии. Второй жил карточной игрой и аферами, он был тих, немногословен и вел себя как малый, знающий все на свете. Такой многоопытный скромник есть в любой компании, — как правило, он на два или три года старше остальных, и часто его речи снисходительны.

Третий участник застолья считался наивным новичком, так было всем удобнее, в том числе и ему самому. По большей части он молчал и слушал.

Так бухают за липким столом портового притона три пирата, едва сошедшие со своей неказистой, но быстроходной посудины; добыча на сей раз невелика, но ее хватило на несколько бутылок вина и несколько ломтей хлеба; подергивают засаленные манжеты, скалят желтые зубы, раскуривают трубки черного табака и смотрят друг на друга взглядами приязненными, но и настороженными.

Ну, я не курил. Считал себя спортсменом. И не налегал на спиртное. Молчал и слушал.

— Да ты много не пей, — усмехались двое других. — Тебе утром ехать.

В ответ я кивал и смотрел в окно на дома напротив. Число их этажей не поддавалось счету. Город был огромен, он возбуждал меня. Размах — вот ради чего я сюда перебрался.

Над столом повисали фразы, почти всегда небрежно-многозначительные. Говорили о том, кто кому должен. Кто отдает и кто не отдает. Кто хочет отдавать, но не может, а кто чересчур много о себе возомнил и не желает отдавать, хотя вполне способен. Иногда я не все понимал. Многие важные слова, существительные и глаголы, маскировались жаргоном или жестами. Уловив два или три раза одну и ту же непонятную формулу, я по контексту угадывал значение, незаметно радовался и вслушивался дальше.

К полуночи я четко понимал, что такое «вилы», «швырялово» и «клюшка с брюликами». В половине первого мне стало стыдно: как я дожил до своих двадцати лет, ничего не зная про «швырялово»? Это же так просто.

Я вырос в маленьком городе. Там жили без размаха. Тоже пили ночами напролет — но говорили главным образом о том, кто с кем переспал. Громко бранились, били стаканы. Часто пьянки заканчивались драками. Оказавшись меж новых друзей, я увидел разницу. Новые друзья из большого города разговаривали очень тихо. Чтобы никто не подслушал. Пили много, но редко, никогда не опускаясь до дурного куража.

— Ты много не пей. Коньяк не трогай. Хлебни вина — и ложись спать. В семь утра поедешь.

Из нас троих я один имел водительские права, и назавтра предполагался дальний перегон машины.

Опрокинув по третьей, они научили меня:

— Ты пьяный. Поймают — отберут права. Поэтому через город не езжай. Езжай вокруг. Так длиннее, но проще. Там три поста будет. На выезде, на Кольцевой дороге — и на въезде. Не гони. Темных очков не надевай. Побрейся. Метров за двести перед постом притормози, дождись грузовика побольше — и в его тени проскочишь.

Я слушал внимательно. Такую науку не преподают в университетах. Это очень ценная наука, ей тысячи лет, она передается устно от одного к другому, и каждый обогащает ее чем может. Фолкнер сказал: «Человек не только выживет, но и восторжествует». В девяносто первом году все вокруг меня стремились выжить, но я хотел не только выжить, но и восторжествовать; в молодости оченьхочется восторжествовать; сейчас, когда мне растолковывали, каким образом можно быстро и безопасно восторжествовать, я запоминал дословно.

Во втором часу ночи они меня отругали:

— Тебе же говорили, не пей. Ты никакой уже. Ляг и поспи. Мы тебя разбудим часов в шесть. Примешь душ, позавтракаешь, брюки погладишь и поедешь…

Этих двоих я любил как раз за их вкус. Они не выдвигались из дома, не приняв душ, не погладив брюки и не позавтракав, даже если завтрак состоял из сигареты без фильтра. Бывают люди, обладающие талантом жить здесь и сейчас, обращающие в приключение каждый мельчайший поступок, даже поход в сортир. Мне исполнилось двадцать, и мне казалось, что таких вот людей, или примерно таких, я всегда искал. Они жили очень плотно и утром не знали, где окажутся вечером: в Петербурге, в Бутырке, в травматологии, в постели с женщиной.

Иногда они прерывали разговор, чтоб сыграть в «железку»: один доставал крупную купюру, помещал на стол и накрывал ладонью. Второй говорил: «Четвертая — четная». Или: «Шестая — нечетная». Изучали серийный номер радужной бумажки, и угадавший забирал ее себе. В два часа ночи первый выиграл у второго сумму, равную четырем моим зарплатам корреспондента многотиражной газеты «Огни новостроек», или двенадцати университетским стипендиям.

В половине третьего второй отыгрался, посмотрел на меня и покачал головой:

— Да ты в хлам совсем. Иди спать.

— Тише, — перебил первый. — Дайте песню послушать.

Он прибавил громкость радиоприемника, прикрыл глаза и улыбнулся своим мыслям. Второй тут же поджал губы. Меж ними ощущалось интимное взаимопонимание подельников.

А пуля-дура прошла меж глаз
Уже на закате дня.
Успел сказать он и в этот раз:
«Какое мне дело до всех до вас,
А вам — до меня?»
Они были суеверны, — когда первый уронил нож, второй покачал головой и пошел проверять дверные замки.

— Интересные люди, — думал я. — Пьют стаканами коньяк и одновременно обсуждают дела. Вдобавок, несмотря на глубокую ночь, периодически телефонируют в Одессу и Игарку. Вот мне, например, телефонировать некуда. Я живу без размаха, и у меня нет ничего, кроме спортивного костюма. А они снимают двухкомнатную квартиру, пьют «Варцихе» и катаются на машине с музыкой.

В пустой комнате я лег на узкую кровать. С потолка на толстом изогнутом проводе свисала лампа без абажура, такие свисающие голые лампы всегда вызывали у меня ощущение тревоги, и я вспомнил другую комнату, свою, в родительском доме, вдумчиво обустроенную: портреты Высоцкого и Масутацу Оямы, полки с книгами, ящики стола, битком набитые рукописями, перед столом — кресло с подлокотниками и вертикальной спинкой, очень удобное с точки зрения тех, кто считает писательский труд сидячим; гитара в углу, гриф перетянут струбциной, как горло — шарфом; напротив — печатная машинка на обтянутом кожей табурете; на гвоздях висят два кимоно, одно для тренировок, второе — парадное, в нем я экзамены сдавал; полупустой платяной шкаф; тайничок для денег, в котором никогда нет денег; подоконник, заваленный старыми кассетами, лукаво торчат из них петли зажеванной пленки. Тихая, теплая, удобная комната. Я больше туда не вернусь.

Когда меня разбудили, в окне я увидел огромный желтый диск, от него ко мне шел самый первый и самый прозрачный утренний свет. Некие картинки, пейзажи или же интерьеры, живут внутри нас как мечты, и когда внешний мир уподобляется этим мечтам, — нам хорошо тогда. Мне часто хотелось проснуться однажды в комнате с окнами без штор, и чтобы с другой стороны переливалось синее небо в редких облаках; все цвета ясные, без полутонов, синий, белый, желтый. Полторы или две секунды — после того, как проснулся, но еще до того, как ударила в голову похмельная дурь — я ощущал счастье.

— Пора, брат. Кофе готов.

— Слушай, запах от него страшный. Перегар.

— Согласен.

— Пусть идет в душ. И пусть пожует зубной пасты.

— И кофейных зерен.

— Ему надо что-то съесть. Пожарь ему хлеба.

— У нас есть сыр.

— Вот: дай ему хлеба и сыра. Ты в порядке, брат?

— Да, — ответил я и встал, излишне бодро дергая плечами.

— Сигарету?

— Я не курю.

— Он спортсмен.

— Это ненадолго.

— Отстань от человека. Пойдем доиграем.

Если много выпить и не успеть потом проспаться, впадешь в особенное состояние полуидиота. За руль, конечно, нельзя. Лучше ездить пьяным, нежели наполовину протрезвевшим. В моей голове гудели колокола, мысли оформлялись кратко и неряшливо: «хуево» менялось на «пиздец, как хуево» и обратно.

Жгло десны. Частицы кофейных зерен скрипели на зубах.

— Если не сможешь откупиться, — напоследок сказали мне, — тогда разводи. Рыдай, импровизируй. Клянись мамой, фуфайку рви. Дави на жалость.

— Я не умею.

— Захочешь — сумеешь. Ты ж каратист. Слышал про дзенский способ научиться рубить мечом?

— Да, — ответил я. — Берешь меч и рубишь, пока не научишься…

— Слушай, ты забыл надеть носки.

— Ну и черт с ними.

Машина стояла на лучшем месте, в двух метрах от двери подъезда. Белая, красивая. Чья-то собака уже успела обоссать колесо.

Залез в прохладный, после ночи, салон. Завелся, поехал. От бензинно-резиновых запахов подташнивало.

Привычно усмехнулся — в тридцатый раз за последние тридцать дней. Много лет я был равнодушен к автомобилям и никогда не предполагал, что именно четырехколесные железные механизмы, столь обожаемые обывателями, изменят всю мою судьбу.

Месяц назад я разбил машину своего отца. Взялся доехать до гаража, пятьсот метров по прямой, и на трехсотом метре протаранил корму чужого авто. Вечером в пахнущей старыми тряпками квартире пострадавшего, развязного бодрого старика, оговорили сумму ущерба. Когда вернулись домой и рассказали матери, она выронила сковородку. Три тысячи рублей; сто долларов; годовой доход всех членов семьи. Ночью я позвонил в большой город и попросил взаймы, и немедленно назавтра получил все, что просил. Вернуть долг я мог только одним способом: отработать.

Я сказал: покажите яму, я буду копать. Покажите мешки, я буду таскать. Новые друзья посмеялись, их беззаботность внушала уважение.

— У него есть водительские права, — сказал один другому. — И черный пояс по каратэ.

— Черного нет, — сказал я. — Только синий.

— Это неважно.

— Ни о чем не переживай.

— Мы давно присматривались к тебе.

— Хочешь, поедем к твоему потерпевшему и заберем назад твои деньги.

— Каким образом? — спросил я.

— Это наше дело.

— Не хочу.

— Это твое дело. Пойдем вино пить.

— К черту вино, — мрачно сказал я. — Давайте работу, я начну немедленно.

Они переглянулись.

— Работы немерено. Работы столько, что у тебя крыша поедет. Поэтому пойдем вино пить.

Вспотевший от жары и переживаний, я попросил:

— Лучше пиво.

— Пиво — бухло для быдла. Мы пьем вино. Холодное. Белое. Пойдем. Успокойся. Придумал тоже: «мешки», «ямы»… Пойдем, брат.

Первый пост, на выезде, я ловко проскочил. Инспектор в лихо заломленной фураге издалека выцеливал меня, но в решающий момент я сделал вид, что зеваю, и растер пятерней лицо, слегка отвернувшись в сторону. Неизвестно, насколько натурально это выглядело, но свистка я не услышал. Повеселел. Наддал. Хороший плавный поворот с Мичуринского проспекта на Кольцевую дорогу пролетел с визгом колес. Крен, вираж, восторг, удар солнца по глазам, — вышел на прямую уже свободным от похмельной дурноты, как будто искупался.

Шоссе, почти пустое, гладкое, пепельно-серое, тянуло и звало, месяц назад я был равнодушен к автомобилям, а теперь — наоборот.

Среди многих не самых худших людей любовь к скорости, к дороге, к колесам считается мальчишеством. И даже чем-то неприличным, дешевым. Но ведь я и есть мальчишка. И я бы предпочел оставаться им как можно дольше. Я еще успею повзрослеть. Мне двадцать лет, я бы не хотел взрослеть еще года два или три. Не желаю быть серьезным, благоразумным, уравновешенным или как там еще ведут себя взрослые люди. Взрослым принадлежит весь мир. Зато мне сейчас принадлежит асфальт и педаль газа.

Вон они, взрослые. Прокуренные и мрачные, вращают огромные штурвалы грузовиков. Катятся размеренно, серьезно. Никуда не спешат. Дорога выбрана. Цена установлена. Одного я обогнал излишне резко. По крайней мере, он так решил. Он гудит мне вслед и даже рукой машет. Ругается. Лучше бы себя поругал. Пролетая на бреющем, я заметил, что его левое заднее колесо не в порядке. Полуспущено. Эй, дядя, ты аварийный, я исправный — кто кого ругать должен?

Ревет мотор. Говорят, есть машины с практически бесшумными двигателями. Разве это машины? Еще говорят, что есть места, где люди всегда пристегиваются ремнями безопасности. Ходят слухи, что в иных странах принято соблюдать рядность. Что в некоторых человеческих сообществах считается шикарным не уметь водить машину. Что медленная езда считается аристократичной. Ну, аристократов можно понять, им спешить некуда, им все досталось от мамы с папой. А мне достались только руки, ноги, голова и яйца. И я, в общем, не в обиде.

Слишком поздно вспомнил, что друзья рекомендовали не хулиганить на дороге. Быть как все. Скромно, в общей массе. Легко сказать. Невозможно за короткий месяц научиться имитировать законопослушность. Пришлось срочно тормозить, но полосатый жезл уже был направлен прямо в меня.

Лейтенант был помят и недружелюбен. Едва я приблизился, как он сложил грубое лицо в гримасу отвращения и торжества.

— Хо-хо-хо! Вот это запах! Ты попал, парень!

— В каком смысле?

Лейтенант рассвирепел практически без перехода.

— Ах, «в каком смысле»? Пройдите на пост, товарищ водитель!

Драматически напрягшись, я повиновался. Инспектор вошел в пыльную будку сразу вслед за мной. Его напарник мощно расчесывал лохматую голову.

— От него, — сурово сказал лейтенант, — несет так, что мне уже хочется закусить!

Напарник потянул носом и брезгливо кивнул.

— Я трезвый.

— Какой, нахуй, «трезвый»?! — грянул грубый лейтенант. — Да ты пил всю ночь! И не водку! Ты — коньяк пил! И вино! А потом наелся зубной пасты! И кофейных зерен! Он еще возражает!

Второй плюнул на пальцы и ловко извлек бланк протокола. У них дуэт, понял я. Роли распределены, все налажено.

— Машину изымаем, водителя — на освидетельствование!

— Накажите рублем, — попросил я.

— Хо-хо-хо! Рублем! Да у тебя денег не хватит! Да ты знаешь, кто я? Да я только неделю как из Чечни! Я знаешь, какой злой? У меня с такими, как ты, разговор короткий. Ишь, рублем решил отбиться!

— А пусть попробует, — кашлянув, предложил второй.

Я достал деньги и показал.

— Хо-хо-хо! Да ты издеваешься! Ты хоть мои звезды посчитал? Или не умеешь? В армии служил? А? Или откосил? Оформляй его!

— Нет, — сказал я. — Не оформляй.

— Не понял!?

— Машину — не отдам. Штаны — отдам, рубаху отдам, все деньги отдам, паспорт отдам. Хочешь — зубы выбей и забери. Ногти выдерни. Уши отрежь. Но машину оставь.

Чеченский ветеран прищурился.

«Рви фуфайку», говорили они. «Импровизируй».

Я потратил минут двадцать. Вытирал сопли и воздевал руки к небу. Проклинал судьбу и выл, как пес. Никогда так не врал. Яростно и точно. Вдохновенно и изощренно. Красиво и весело. Многословно и мелодично. Про то, как проигрался в карты, страшно, в дым, в пух и прах, и вот теперь еду отдавать машину, карточный долг — долг чести, машина, любимого дедушки подарок, — это все, что есть, больше ничего нет. Денег нет. Носков — и тех нет.

Иллюстрируя, поддернул штанины. Ветеран посмотрел, подумал.

Уговорив и отдав всю наличность, я вернулся в спасенное от поругания авто и перевел дух. Но грубый лейтенант вышел на крыльцо и сделал мне знак. Передумал, ужаснулся я и на слабых ногах подошел.

Он протянул мне мои деньги.

— Держи. Купи себе носки.

Дмитрий Данилов

Родился 31 января 1969 года в Москве.

Работал редактором и журналистом в различных изданиях.

Первая публикация в прессе — рассказ «Пошли в лес» (1-й выпуск альманаха «Топос», 2002).

Публиковался в журналах «Новый мир», «Русская жизнь», «Абзац», интернет-проекте TextOnly, других печатных и электронных изданиях.

Тексты переводились на английский, голландский, итальянский языки, публиковались в США, Нидерландах, Бельгии, Италии. Повесть «Черный и зеленый» вышла отдельной книгой в Нидерландах в переводе на голландский язык.


Библиография:

«Черный и зеленый», Красный матрос, 2004 (дополненное переиздание: КоЛибри, 2010).

«Дом десять», Ракета, 2006.

«Горизонтальное положение», ЭКСМО, 2010.

Друг человека

Бывает, человек живет себе, живет, и вдруг загрустит, затоскует, заскучает. Человеку скучно, он не знает, чем себя занять, и мается, мается. Может быть, человек потерял работу или у него работы вовсе не было, и вот ему нечего делать. Или, может быть, характер работы человека таков, что работа оставляет большие временные промежутки для скуки и маеты. Когда человек ходит каждый день на работу, у него обычно не остается времени для маеты, тоски и грусти, а у этого человека времени для тоски, скуки и маеты имеется с избытком, может быть, он вообще на пенсии или, наоборот, еще не достиг возраста, когда надо ходить каждый день на работу, или он, допустим, инвалид, или, может быть, у него имеются какие-то постоянные источники средств к существованию, может быть, он сдает квартиру или живет на проценты от огромного банковского вклада или его обеспечивают богатые родственники, трудно сказать.

В общем, человеку грустно, скучно, и он мается.

В этой ситуации можно много чего сделать. Можно, например, пойти в кино, или на футбол, или на соревнования по какому-нибудь другому виду спорта, встретиться с друзьями, совершить длительную пешую прогулку, почитать интересную книгу, поиграть в компьютерную игру, употребить психоактивные вещества, предаться какому-нибудь дурацкому хобби типа выпиливания, выжигания или вырезания, посмотреть телевизор, в общем, есть масса вариантов поведения в ситуации скуки и маеты. В данном случае человек выбирает четвертый из перечисленных вариантов — «встретиться с друзьями», вернее, не во множественном, а в единственном числе — «встретиться с другом». Или еще можно сказать — «навестить друга».

Да, навестить друга. Навестить друга. Навестить друга.

Человек заранее знает, что эта встреча не будет приятным, веселым развлечением, встреча с другом не развлечет его и не будет особо интересной, человек вообще не ожидает от встречи с другом ничего особенного, вряд ли она развеет скуку и маету, а может быть даже и усугубит, но надо ведь что-то делать, надо ведь хоть что-нибудь делать. Надо навестить друга.

Друг человека живет не то чтобы очень далеко, но и не близко. До него не дойдешь пешком и не доедешь на метро или на другом городском общественном транспорте. До друга надо ехать на другом транспорте, общественном, но не городском.

Человек встает рано утром, выходит из дома, едет на станцию Выхино, покупает билет до станции Голутвин за сто семьдесят с чем-то рублей, некоторое время ждет на платформе среди жиденькой толпы утренних пассажиров, подходит электричка Москва―Голутвин, человек занимает место у окна, электричка трогается, а человек смотрит в окно.

Человек смотрит на проплывающие мимо объекты скользящим, рассеянным взглядом, но ему все-таки удается довольно многое увидеть.

Человек видит синие поезда метро, стоящие на путях депо Выхино.

Человек видит высокие коричневые дома района Жулебино рядом с платформой Косино.

Человек видит надписи «Толерантность — это болезнь» и «Люберцы — русский город» на бетонной стене гаражного комплекса на подъезде к Люберцам.

Человек видит сосны у станций Малаховка, Удельная, Быково.

Человек видит старые дачи среди сосен у станций Ильинская, Отдых, Кратово.

Человек видит огромную разноцветную бабочку, нарисованную на торце девятиэтажного дома в Раменском.

Человек видит разбитую, искореженную, но при этом относительно новую электричку в депо рядом с платформой 47-й км.

Рано утром, в Выхино, было пасмурно и накрапывал дождь, а сейчас, что называется, распогодилось, человек видит утреннее высокое голубое небо, сосны, просторные поля около платформы Совхоз, и ему становится не то что бы хорошо, но как-то немного полегче.

В другом конце вагона расположилась группа молодых людей в железнодорожной униформе — синие пиджаки, белые рубашки, синие галстуки, фуражки. Молодые люди в железнодорожной униформе шумят, гогочут, смеются. Один из железнодорожных молодых людей то и дело издает протяжный утробный вой.

В вагоне одновременно появляются две торговых женщины. Одна торговая женщина говорит: предлагаем вашему вниманию вот такие вот крючки для ваших тяжеленных сумок, а также иголки, нитки, красители. Другая торговая женщина говорит: пирожки.

И практически тут же в вагоне появляется юркий торговый мужчина с авторучками, авторучки, выкрикивает юркий торговый мужчина, авторучки, авторучки, пробежал, пробежал, убежал.

Человек видит страшноватый полуразрушенный красный кирпичный дом на подъезде к станции Бронницы.

Человек видит скопление белых маршруток у станции Бронницы. Станция Бронницы располагается довольно далеко от города Бронницы, километрах в двенадцати, за Москвой-рекой, и эти белые маршрутки доставляют пассажиров от Бронниц до станции Бронницы и обратно.

Человек видит маленькую зеленую будочку с надписью «Переезд 58».

Человек видит скопление странных гаражей у платформы Белоозерский. Маленькие приземистые гаражи стоят не вплотную друг к другу, как подавляющее большинство гаражей на территории Российской Федерации, а отдельно, хотя и рядом. Перед дверью каждого гаража устроено несколько ступенек вниз, интересно, что там находится, в этих гаражах, каким, интересно, транспортным средствам требуются ступени, чтобы войти в гараж или выйти из него.

Человек видит живописные просторы, открывающиеся справа по ходу движения у станции Конобеево.

Проезжая платформу 88-й км, человек видит вдалеке гигантскую плосковерхую гору, частично землистого цвета, частично белоснежную.

Человек видит многочисленные дымящие трубы химического производства в районе станции Воскресенск. Можно предположить, что частичная белоснежность огромной плосковерхой горы в районе 88-й км как-то связана с химическим производством в районе станции Воскресенск.

Человек видит у станции Пески небольшой водоем, полностью заросший какой-то ярко-зеленой гадостью.

Человек видит маленькую деревянную церковь у платформы Конев бор.

Человек видит вдалеке церкви и домики старой части Коломны.

Человек видит ярко-зеленый трамвай на трамвайном круге у платформы Коломна.

Электричка вместе с находящимся внутри нее человеком прибывает на станцию Голутвин.

Человек покидает электричку, по пешеходному мосту переходит на другую платформу, а потом на третью, она так и называется — платформа № 3, совсем коротенькая. У платформы № 3 стоит небольшой красивый современный дизель-поезд из трех вагонов, чем-то отдаленно напоминающий скоростной поезд «Сапсан». Этот дизель-поезд ходит по маршруту Голутвин―Озеры, по боковой ветке, ответвляющейся от основной магистрали Рязанского направления.

Человек входит в средний вагон дизель-поезда и занимает место у окна.

В вагоне удобные мягкие кресла, над дверями — световые табло. Комфорт.

Пассажиров немного. Преобладают люди среднего и старшего возраста. На соседнем сиденье сидит мужичок-грибник в резиновых сапогах и с ведром. Кажется, в вагоне присутствуют и другие грибники.

Дизель-поезд коротко свистит и начинает очень медленное движение вдоль окраины Коломны. Человек смотрит в окно.

Человек видит трамвайные пути, вдоль которых идет поезд.

Человек видит двухэтажные окраинные домики Коломны.

Слева по ходу движения протекает Ока. Ее не видно за деревьями и домами, но ее присутствие ощущается.

Остановочный пункт Бачманово. В дизель-поезд погрузилось неожиданно много людей. Преобладают люди среднего и пожилого возраста, преобладают грибники.

Одна пожилая женщина рассказывает другой пожилой женщине: вчера здесь ехала, полвагона рабочих было, с завода, как они орали, как орали, ты, говорит, меня уважаешь, вот так они орали. Ужас, ужас, говорит вторая пожилая женщина первой пожилой женщине.

Человек видит огромные заводские корпуса. Возможно, оравшие рабочие работают именно на этом заводе, или на каком-нибудь другом. В Коломне много заводов.

Остановочный пункт Сычево. Снова добавились люди. Вагон наполнен людьми.

Человек смотрит в окно и практически ничего не видит, кроме леса и иногда мелькающих среди леса следов человеческой деятельности.

Остановочный пункт Лысцовская. Из поезда вышли грибники, человек десять, и углубились в лес.

Человек видит сначала сплошной лес, а потом несколько домиков вокруг остановочного пункта Семеновский.

Человек видит большую пустую площадку, на которой раньше, судя по всему, располагался завод или склад. На земле видны следы кирпичного фундамента, и повсюду навалены кучки отсыревших деревянных поддонов.

Одна пожилая женщина говорит другой пожилой женщине: вон, смотри, все растащили, до кирпичика, одни поддоны остались. Да, да, говорит вторая пожилая женщина первой пожилой женщине.

Человек видит лес, человек видит лес.

Веселый дядька-кондуктор проверяет билеты. Дядька-кондуктор вопросительно смотрит на человека, человек говорит: Озеры, дядька-кондуктор говорит: сорок девять пятьдесят, человек дает дядьке-кондуктору пятьдесят рублей, дядька-кондуктор дает человеку пятьдесят копеек и кусок бумаги с напечатанными и написанными от руки буквами и цифрами.

Человек видит остановочный пункт 18-й км, лес, домики. Опять выходят грибники.

Человек видит узкоколейку, выходящую из лесной чащи.

Человек видит остановочный пункт Карасево, лес, домики.

Человек видит остановочный пункт Кудрявцево, лес, домики. Дизель-поезд покидает большое количество пассажиров. Грибники удаляются в лес, а жители или посетители деревни Кудрявцево гурьбой бредут к деревне Кудрявцево.

Человек видит, что вокруг остановочного пункта Даниловская нет вообще ничего, кроме леса.

Человек видит разъезд 30-й км, лес, домики, руины кирпичного здания. Заросший травой железнодорожный путь уходит в лесную чащу. Пассажиров в поезде практически не осталось.

Дизель-поезд разгоняется и довольно долго несется сквозь сплошной лес без остановок. Человеку становится почти хорошо.

Человек видит сооружение, связанное с электричеством, кажется, это называется «подстанция».

Остановочный пункт 38-й км. Это уже окраина Озер.

На путях валяется какая-то белая порошкообразная гадость.

Дизель-поезд останавливается у зеленого деревянного вокзала.

Расстояние в сорок километров дизель-поезд преодолел за один час семнадцать минут.

До Озер можно было бы добраться гораздо более простым, человеческим способом — прямым автобусом от Выхино, но человеку почему-то нравится ездить именно так — сначала до Голутвина, а потом на этом медленном лесном дизель-поезде.

Человек покидает дизель-поезд и идет по тихой, почти безлюдной улице Фрунзе в сторону центра.

Навстречу человеку идет мужчина с разбитым в кровь лицом. Он тянет за собой тележку, на которой лежит большой белый мешок.

Человек проходит мимо здания районной администрации, пересекает Советскую площадь, идет по улице Ленина мимо старых деревянных домиков, брежневских девятиэтажек, торговых центров, автостанции, церкви в стиле классицизма.

Человек пересекает улицу Ленина, проходит мимо продовольственного магазина «Станем друзьями», сворачивает в 8-й Луговой переулок, подходит к серому пятиэтажному дому номер 4, входит в один из подъездов, поднимается на один из этажей, звонит в одну из квартир. Друг человека открывает дверь.

Можно было бы описать друга человека, его внешность, осанку, повадки. Например, написать, что у него залысина, или что он румян и бодр, или что он толстый или худой или низенький или двухметровый, и что цвет лица у него землистый и губы тонкие или толстые, и что одет он неопрятно, в треники и в майку, или, наоборот, аккуратен и ухожен, какая разница, есть у него залысина или нет или он вообще лысый и в трениках он или просто в трусах или в майке или в пиджаке, это совершенно неважно, у него, в общем, совершенно обычная внешность, как говорится, без особых примет, и описывать тут нечего.

Можно было бы еще описать обстановку в квартире, написать, насколько она запущенная, грязная и убогая или, наоборот, сияет чистотой, какая в квартире мебель и бытовая техника, какие книги стоят в книжном шкафу, да какая разница, какие книги, обычные книги, такие же, как и у всех, обычная квартира, самая обыкновенная хрущевская однушка, если уж так интересно, какова эта квартира, можно просто сесть поудобнее, расслабиться, закрыть глаза, сделать несколько глубоких вдохов и произнести про себя несколько раз: «однушка-хрущевка в старой серой пятиэтажке в городе Озеры Московской области по адресу 8-й Луговой переулок, дом 4», и все сразу станет понятно, образ этой квартиры засияет в мозгу болезненным светом и останется в памяти навсегда, на всю жизнь, до самой смерти.

Человек и друг человека сидят в квартире друга человека, пьют крепкий алкогольный напиток и, в общем, разговаривают. Разговор их состоит по большей части из молчания и слов ну, давай, но и другие слова тоже время от времени произносятся.

Человек и друг человека обсуждают обстоятельства жизни друг друга. Ну как ты. Да ничего. А ты как. Да ничего. А с работой как. Да ничего вроде.

Человек и друг человека обсуждают обстоятельства жизни общих знакомых. Как там Серега. Да вроде ничего. Как там Николай Степанович. Да вроде нормально. Как там Зинаида. Да ничего. Как там Михалыч. Михалыч умер. Да, а что, как, от чего. Рак. А. Да. Ну, давай.

Ну, давай. Ну, давай. Ну, давай.

Через некоторое время человек засыпает в кресле, а друг человека засыпает на табуретке. Спать, сидя на табуретке, не очень удобно, и друг человека заваливается на левый бок, падает с табуретки и продолжает спать на полу.

Друг человека трясет человека за плечо, человек просыпается, ночь, человек и друг человека идут в ночной магазин, покупают слабоалкогольный напиток и крепкий напиток, возвращаются в квартиру друга человека.

Выпивание, говорение. Разговор, если это можно назвать разговором, теперь идет о футболе.

Локомотив-то как с Лозанной, а. Да. А Зенит-то как с Осером, а. Да.

Кураньи-то как, а. Да. А Бухаров-то как, а. Да.

Семин-то как, а. Да. А Спаллетти-то как, а. Да.

Бердыев! Бердыев! — восклицает вдруг, ни с того ни с сего, друг человека, поднимая пьяные глаза к потолку.

Бердыев — это да.

Человек опять засыпает в кресле, а друг человека, прежде чем упасть с табуретки, успевает добраться до дивана.

Поздним утром человек выходит из одного из подъездов дома номер 4 по 8-му Луговому переулку города Озеры, бредет по 8-му Луговому переулку мимо магазина «Станем друзьями», переходит улицу Ленина и добредает до автостанции. Здание автостанции — круглое, современное, серо-синее, красивое. Такие автостанции построили в первой половине нулевых годов во всех районных центрах Московской области по мудрому распоряжению областного руководства.

Человек покупает билет до Выхино. Обратно он решил поехать более естественным, простым путем. Человек испытывает легкое похмелье, хочется домой, и у него нет настроения ехать на дизель-поезде, мимо лесов и крошечных остановочных пунктов ветки Озеры―Голутвин.

Человек занимает место в автобусе у окна согласно купленного билета и моментально, еще до отправления, засыпает, потом ненадолго просыпается, когда автобус проезжает высокую красивую церковь в Бронницах, и снова засыпает, и окончательно просыпается уже на подъезде к Выхино, когда автобус сворачивает с МКАДа на Рязанку.

Человек выходит из автобуса, проходит по подземному переходу под путями метро и железной дороги, садится в другой автобус и возвращается домой.

Человек стоит у окна и смотрит в открытое окно на почти уже совсем темное небо и виднеющиеся вдали дома и огни города Люберцы. Если бы он курил, то он непременно курил бы сейчас, как это обычно делают курящие люди в задумчивости. Но человек не курит, поэтому он не курит, а просто смотрит в открытое окно.

Человек смотрит на небо и на Люберцы и глуповато улыбается. Хотя, казалось бы, чего улыбаться-то. Поперся в такую даль, потратил кучу времени, выпил почти литр водки, и вообще. Вместо того чтобы. Казалось бы.

Человек вспоминает дачи и сосны Малаховки, странные гаражи Белоозерского, просторные поля в Конобеево, дизель-поезд, похожий на «Сапсан» в миниатюре, маленькие остановочные пункты среди лесов и глуповато улыбается.

Продолжая глуповато улыбаться, человек закрывает окно, гасит свет в кухне, идет в комнату, ложится в постель и засыпает так называемым «сном невинного младенца» с блаженной глуповатой улыбкой на лице.

За окном

Сегодня погода позволяет многое. Позволяет гулять, лежать на земле. Позволяет играть в футбол. Позволяет угрюменько сидеть на скамеечке, глядя себе под ноги или просто закрыв глаза. Позволяет хорошо разглядеть пейзаж за окном, потому что день серый, но без дождя и тумана, и в серости хорошо и далеко видно.

Прямо под окном — широкая, очень широкая дорога, даже не одна, а целых четыре — рядом развязка, и машины ездят туда-сюда, выполняют маневры, перестраиваются из ряда в ряд, поворачивают и несутся вдаль.

За дорогой выстроились домики, вернее, не выстроились, а стоят более или менее как попало, среди голых деревьев и маленьких неопознаваемых предметов и предметиков, валяющихся тут и там. Домики в основном используются как дачи, то есть люди приезжают сюда в часы и дни отдыха, чтобы однообразить свой досуг, чтобы было привычно и воздух свежий, но с воздухом у них ничего теперь не выходит, какой уж тут воздух, когда огромная дорога, даже целых четыре дороги, и машины маневрируют и несутся вдаль… Эту дорогу, вернее, три из четырех дорог, построили недавно, а домики давно, и обидно получилось, ведь раньше это действительно были дачные места, и воздух и т. д., а сейчас вся эта дачность стала бессмысленной. А в некоторых домиках люди живут постоянно, и зимой, и летом, и в другие времена года, и это делает существование домиков осмысленным и оправданным, хотя, если долго-долго неподвижно смотреть на эти домики, в осмысленности их существования можно усомниться.

Подальше, за маленькими домиками, у края поля — несколько домов побольше. Из красного кирпича. Там живут люди, обладающие увлекательными возможностями. К одному из этих красных домов пристроено длинное застекленное помещение, и если как следует пофантазировать, можно представить, что там, в этом длинном помещении, располагается бассейн, или теннисный корт, или, может быть, зимний сад, или что-то совсем другое, жуткое, изуверское, непостижимое, о чем лучше не знать и не догадываться.

Днем домики и дома не подают признаков жизни, а когда темнеет — подают. В домиках и больших красных домах зажигаются огоньки, желтые, мерцающие, неверные огоньки, и страшно даже подумать, что творится там, в этих домиках и домах, в неверном свете желтых огоньков.

Вдали, у горизонта, заметны нагромождения города Домодедово и соответствующего одноименного аэропорта. Там много сооружений, и даже на расстоянии чувствуется кипение активности. Иногда хочется бросить все и пойти пешком, через поля, вброд через петляющую речку, и идти долго, и прийти в город Домодедово и пойти дальше, к аэропорту, туда, где гнездятся самолеты и снуют пассажиры. Но нет.

Впрочем, туда ходит автобус, и разный другой транспорт, и можно было бы туда поехать с комфортом, и это будет недолго, но зачем, зачем? Нет ответа на этот вопрос.

Поле, а вдали, что называется, темнеет лес. Через поле тянется ЛЭП, или, как говорят некоторые, линия электропередачи. И серое небо. ЛЭП пересекает поле, по проводам со скоростью света бежит электричество, серое небо нависает, и так становится тоскливо и хорошо, что хочется впасть в сентиментальность и бормотать что-то про эти бедные селенья и скудную природу, про велика Россия, а отступать некуда, про не поймет и не оценит гордый взор иноплеменный, про измерение расстояний при помощи простого аршина… Но это все, конечно, глупости, совершенно не относящиеся к делу.

Тихо летит огромный реактивный самолет, закладывает плавный вираж. Пройдет несколько минут, и он совершит посадку в аэропорту Домодедово, о чем приятный женский голос, усиленный специальной звуковой аппаратурой, сообщит толпящимся пассажирам. Если, конечно, ничего не случится.

Поля, поля, поля. Поля. И лес. Дома, домики, ЛЭП. И дорога.

По дороге, обгоняемый машинами, идет человек. Куда он идет? Куда же он идет?


Оглавление

  • От составителя
  • Сергей Самсонов
  •   Одиннадцать
  • Сергей Шаргунов
  •   Вась-вась
  • Ильдар Абузяров
  •   Троллейбус, идущий на восток
  • Захар Прилепин
  •   Верочка
  •   Лес
  • Герман Садулаев
  •   Когда проснулись танки
  • Михаил Елизаров
  •   Госпиталь
  • Роман Сенчин
  •   Квартирантка с двумя детьми
  •   «Жить, жить…»
  • Денис Гуцко
  •   Тварец
  • Андрей Рубанов
  •   Гонзо
  •   Носки
  • Дмитрий Данилов
  •   Друг человека
  •   За окном