КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Партбилет [Александр Исаевич Воинов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Александр Исаевич Воинов. Партбилет

Может ли быть в жизни человека час горше и тяжелее, чем тот, когда товарищи, с которыми ты равен и перед жизнью и перед смертью, с которыми, казалось, ты делишь все — и опасность, и тяжелый труд, и глоток солоноватой, теплой воды, — вдруг отказывают тебе в доверии?!

Это произошло на Волге в самые напряженные дни октябрьских боев. Уже веяло по дымным землянкам горячим ветром приближающегося большого наступления. Мы не знали, где и когда оно начнется, но были твердо убеждены: оно уже не за горами. В эти дни только в одной нашей бригаде больше ста человек подали заявление о приеме в партию. И одному из них было отказано. Это был Василий Логинов, мой боец.

Сейчас, по прошествии многих лет, когда я вспоминаю Василия Логинова, его костлявые узкие плечи, его растерянное лицо, освещенное тусклым светом «летучей мыши», и всех нас, его товарищей, вынесших свое жестокое решение, я отчетливо понимаю, что я и сам проходил вместе с ним суровое испытание, но не выдержал его. А жизнь мне готовила уже такой урок, который я запомнил навсегда, не мог не запомнить.

До этого, с высоты своих двадцати двух лет, я снисходительно и строго смотрел на людей, подчиненных мне, и считал, что вижу их насквозь с первого же взгляда. Но события, которые развернулись через несколько часов после того, как мы вынесли свое решение, навсегда излечили меня от этого заблуждения.

Что же заставило нас так жестоко отказать Логинову в исполнении его заветного желания? Дело, казалось, было простое и ясное. Но я еще не знал тогда, что есть на свете такие простые и ясные дела, которые могут повернуться неожиданно какой-то новой стороной и оказаться совсем не такими-то простыми, как только что представлялось.

Все началось с того сумеречного, дождливого утра, когда в мою батарею прибыла группа молодых, необстрелянных бойцов, и среди них этот невысокий, нескладный парень с большой головой на тонкой шее, сразу выделившийся среди других своей молчаливостью и медлительностью. На вид ему было больше двадцати лет, а на самом деле недавно исполнилось восемнадцать. Он был северянин, из Карелии, и работал где-то на лесосплаве. Я представлял себе лесогонов людьми могучими, кряжистыми, и, когда мой новый боец сказал мне, что ходил на плотах, я ему, признаться, не поверил. В моем представлении люди, умеющие побеждать стихию, должны были обладать другой статью.

По-разному складываются судьбы. Одни приходят в коллектив и быстро завоевывают всеобщее уважение; к другим долго присматриваются, прежде чем поймут, чего они достойны; а есть и такие, что сразу оказываются предметом насмешек. Иной человек всегда в чем-нибудь виноват, всегда у него что-нибудь не в порядке, и то, что другому сходит с рук, этому никогда не прощается. О нем говорят на всех собраниях, и обязательно плохо.

Логинов, как говорится, с ходу попал в эту группу — на второй же день после прибытия в батарею.

Накануне был тяжело ранен связной командира полка, и начальник штаба приказал командиру нашего дивизиона выделить человека, который срочно бы доставил в штаб бригады пакет с донесением. Как это получилось, уже не помню; приказ катился и катился от одного начальника к другому, и вскоре рядовой Логинов прибыл в блиндаж начальника штаба за пакетом.

Как раз в эти дни наша армия потеснила противника, оставившего нам такие густые минные поля, что их не только в один день, но даже и в месяц не снимешь. Поэтому минеры проделали в них кое-какие проходы, а вокруг поставили вехи с грозными надписями: «Мины!»

Логинов благополучно добрался до штаба бригады. Честь честью сдал пакет и повернул назад. Кружным путем, каким он шел туда, ему опять нужно было петлять по балкам километра четыре. А уже смеркалось. Он торопился и вдруг увидел полевую дорогу, которая круто забирала наверх и уходила влево — к той редкой, избитой снарядами роще, где располагалась батарея.

Дорога эта была так гладко укатана и казалась такой безопасной, что он смело двинулся по ней и через полчаса уже ел в своем блиндаже из котелка остывший суп.

Все было бы хорошо. Но как раз в это время в блиндаж спустился усталый и продрогший сапер Сорокин. Он отчаянно ругал все эти проклятые мины, которых сам черт не найдет, — так они ловко упрятаны.

Уж кажется, каких только мин не приходилось ему разряжать, а сегодня с него семь потов сошло, пока он бился над ловушкой, которая устроена на дороге. Да так и не совладал с ней. Еще и завтра придется потеть…

И тут вдруг выяснилось, что Логинов только что прошел той самой дорогой, по которой шагу нельзя ступить, чтобы не взлететь в воздух.

Услышав об этом, сапер даже отпрянул от него.

— Спятил, парень! Да как ты жив остался?…

И внезапно произошло то, чего ни Сорокин, ни сидевшие рядом солдаты совсем не ожидали. Логинов вздрогнул, побледнел и, громко всхлипнув, уткнулся лицом в руки.

В другое время, в другой обстановке его бы поняли.

Шутка сказать — верная смерть подстерегала его на каждом шагу, а шагов этих была добрая тысяча. Но здесь, в двухстах метрах от противника, смерть была так близка от каждого, так обыденна, что многие понятные в мирное время чувства казались смешными. Остался жив и невредим — и ревет, как девчонка! «Щенок сопливый!…»

Что и говорить, мне, его командиру, следовало бы понять, что парню пришлось туго. Уж слишком тяжелое испытание выпало ему чуть ли не в первый же день его фронтовой жизни. Но от юношеской самоуверенности я усмотрел в этом происшествии лишь свидетельство излишней чувствительности, даже трусоватости своего нового солдата.

Особенно невзлюбил Василия Логинова командир орудия сержант Фомичев. Он иначе не называл его, как «тюфяк», жаловался, что он «лентяй косорукий», и все время просил меня куда-нибудь откомандировать этого «недотепу». Фомичев был из тех людей, которые дарят дружбой или нелюбовью со страстностью и убежденностью, которая заставляет поверить в свою правоту.

Был это человек лет тридцати, уверенный, сильный, напористый, и мне было приятно, когда он, пошевеливая своими густыми бровями, говорил: «Уж мы с нашим командиром промаху не дадим. У нас хватка мертвая!»

Прошло немного времени, и я стал смотреть на Логинова глазами Фомичева. На этом-то я и попался…

Однажды ко мне подошел сержант Муромцев, наш парторг, человек пожилой, неторопливый. У него дети были в моем возрасте. Он отвел меня в сторонку и хмуро сказал:

— Нехорошо у нас получается, товарищ лейтенант.

— А что нехорошо?

— Логинов — парень молодой. Можно сказать, из семьи недавно…

Я рассердился:

— А ты что — защищать его пришел? Да его гнать из батареи надо!…

— Куда гнать! В тыл?… — усмехнулся Муромцев. — Или, может быть, за передний край?…

— Ну, что ты от меня хочешь!…

Муромцев не успел мне ответить. Его срочно вызвал к себе комиссар полка. А вечером того же дня я узнал, что Муромцева убило осколком снаряда в окопе, где он разговаривал с солдатами.

Парторга похоронили на склоне балки. В его брезентовой полевой сумке мы нашли документы: несколько протоколов собраний, платежную ведомость и пачку заявлений о приеме в партию. Среди них было и заявление Логинова с рекомендациями. Одну рекомендацию ему дал Муромцев, а другую тот самый сапер Сорокин, который и был виновником всех его дальнейших неприятностей.

В этот же вечер мы собрались в блиндаже, чтобы выбрать нового парторга, и временно избрали Фомичева. А потом перешли к обсуждению поданных заявлений.

Блиндаж был тесный, и поэтому все не могли в нем уместиться. Подавших заявления мы вызывали по одному, а после приема они оставались тут же в блиндаже. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, так что руку нельзя было поднять, не толкнув соседа.

Всех, кого принимали, мы знали и верили в них. Каждый рассказывал о том, как он жил прежде, до войны, но все события предыдущей его жизни мало значили по сравнению с этой землянкой на переднем крае, в которой мы сидели плечом к плечу.

Когда мы разобрали десять заявлений и перешли к одиннадцатому, Фомичев, обладатель густого баса и крепкого кулака, которым он для убедительности то и дело грохотал по снарядному ящику, заменявшему нам стол, с таким ожесточением выступил против Логинова, что рекомендация Муромцева уже не могла поправить дела. А Логинов стоял тут же, у входа в блиндаж, в своей измазанной глиной шинели, хмуро слушал Фомичева и молчал.

Страсти разгорались. Не все были с Фомичевым согласны. Сорокин встал и сказал, что хоть Логинов и «психанул», перейдя через минное поле, но еще неизвестно, в каком бы виде явился после такой прогулочки и сам Фомичев. Выступили в защиту Логинова и другие. Голоса раскололись. Семь — «против», а семь — «за». Мой голос был пятнадцатый, и я подал его «против».

Фомичев резким движением протянул Логинову заявление. Тот взял его с каменным лицом, медленно сложил, осторожно перед этим расправив рекомендацию Муромцева, и спрятал в нагрудный карман. А потом так же молча повернулся и пошел по скрипучим ступенькам вверх.

В блиндаже стало тихо. Даже Фомичев примолк. Несколько мгновений мы сидели молча, ощущая, что произошло что-то неладное, нехорошее.

Первым вскочил Сорокин.

— Обидели вы человека! — сказал он и, как-то горько махнув рукой, пошел вслед за Логиновым.

Я с тяжелым чувством вернулся к себе в блиндаж и прилег на нары. «Что же случилось? — думал я. — Почему я так уверен, что Логинов плох? Только потому, что он не нравится Фомичеву… Но Фомичев и сам не очень-то разбирается в людях. Муромцев его не раз осаживал. И вообще, имел ли я право умолчать о последнем разговоре с Муромцевым? Ведь только я один и знаю о нем. Будь старик жив, он наверняка бы убедил собрание принять Логинова. Ну а его рекомендация — это ведь тоже не пустяки. Вроде завещания, так сказать…» Я думал, думал, и сон бежал от меня. До этой ночи я никогда не ощущал, что нары такие жесткие, — настоящим счастьем для меня было обычно свалиться на эти покрытые шинелью доски, а сейчас я пролежал на них все бока.

Я думал и о своей роли в этом деле — ведь, по сути, мой голос решил все. Не согласись я с Фомичевым, и Логинов был бы принят… Я старался понять, что же все-таки меня так беспокоит. В конце концов мы ведь договорились, что после боя Логинов снова сможет подать заявление, и тогда ему не будет отказано… Нет, конечно, дело было не только в этом. Где-то в глубине души я понимал, что поступил не по собственному глубокому убеждению, а потому, что не хотел спорить с Фомичевым. Вот почему я тогда и накричал на Муромцева… И сейчас, лежа в пустом холодном блиндаже, прислушиваясь к редким разрывам мин, я продолжал вести тот разговор, которому так и не суждено было завершиться. Хотя я уже лейтенант, а Муромцев был всего старший сержант, но на самом деле он был во многом опытнее меня. Конечно, я окончил училище и лучше его мог рассчитать огонь батареи и решить тактическую задачу, но, когда дело касалось людей, их судеб, тут уж точность решений Муромцева во много раз перекрывала мою.

По уставу внутренней службы я был командиром и над Муромцевым, и над всеми своими солдатами, а по другому уставу — Уставу партии — я был рядовым коммунистом. И сложность, и мудрость этого кажущегося противоречия заключалась в том, что я учил и в то же время сам должен был учиться у своих же солдат, учиться тому, что приходит только с опытом жизни.

И вот Муромцев ушел… Я как-то не мог представить себе, что никогда теперь не увижу его чуть сутуловатой фигуры, не услышу его прокуренного хриплого голоса. Конечно, я очень к нему привык. У него были те качества, которых тогда еще не могло быть у меня. Он был терпелив к людям, а я, наоборот, резок. И эту резкость и нетерпеливость я тогда считал своими достоинствами. В этом мне виделось подлинное проявление волевой натуры. Муромцев мог часами беседовать с человеком, просто сидеть на уступе окопа, курить и говорить о самых обыденных мелочах. Я же считал, что должен не говорить, а приказывать, а уж если и дойдет до разговора «по душам» (я был убежден, что время от времени мне следует разговаривать со своими солдатами по душам), то командир обязан наставлять, внушать, учить уму-разуму, иначе как же быть с его авторитетом?

Поведение Муромцева не всегда было мне понятно. Иной раз даже я не совсем одобрительно относился к этим его бесконечным разговорам. Но тут почувствовал, что месяцы, проведенные рядом, не пропали зря, что-то важное оставил Муромцев в моем сердце.

Так я и заснул тяжелым, беспокойным сном. Близкие разрывы будили меня, но я глубже натягивал на голову шинель, переворачивался на другой бок и снова погружался в полусон, в полудремоту, сковывающую тело, но не дающую отдыха. Мысли лениво ползут, и ты не можешь их остановить, на ухо давит жесткая ткань вещевого мешка, выполняющего роль подушки, а от полы мокрой шинели нестерпимо кисло пахнет грубой шерстью.

Не знаю, сколько времени я спал, вернее, вертелся на своем чертовски неудобном ложе, как вдруг почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо.

— Товарищ лейтенант!… Товарищ лейтенант! Быстрее!… Вас вызывает командир полка!…

Ощущая во всем теле ломоту, я с трудом сел на доски.

— Что случилось? — спросил я, стараясь разглядеть в неясном желтоватом свете угасающей «летучей мыши» смутную фигуру солдата, в котором сразу угадал Василия Логинова.

— Не знаю, товарищ лейтенант! Из штаба передали, что вам приказано прибыть быстро… Можно идти?

Я помедлил, стараясь понять, почему именно Логинов передает мне это приказание, и вдруг вспомнил: ведь он сегодня дежурный телефонист.

— Идите! — отослал я его и стал быстро натягивать шинель.

Командир полка, майор Горелов, встретил меня на пороге своего блиндажа — видно было, что он еще не ложился спать. Его короткие волосы были взъерошены, а на бледном усталом лице, особенно в уголках глаз, пролегли новые глубокие морщины. Мы с Гореловым были знакомы давно: еще в июле, когда гитлеровцы нанесли свой внезапный удар на Тим, мы вместе с ним отходили, и это как-то сблизило нас.

Я не успел доложить ему о своем приходе, как он увидел меня сам и быстро провел в блиндаж. В углу начальник штаба что-то чертил на карте, сверяясь с оперативной сводкой, которую он держал в руках, а ближе к входу, у стены, на корточках сидели телефонисты. Они то и дело откликались на какие-то вызовы.

— Садись, — сказал мне Горелов, указывая на грубо сколоченную скамейку, — она стояла перед столом, за который уселся он сам.

По тому, как Горелов встретил меня, я сразу понял, что разговор будет серьезный, и не ошибся в этом. Без долгих слов он приступил к делу.

— У тебя сколько орудий? — спросил он, заглянув в какой-то список.

— Два… Но одно из них требует серьезного ремонта!…

— Так вот, тебе выделено из резерва еще одно орудие. Однако за ним ты должен будешь послать на левый берег Волги… Понятно?…

— Понятно, товарищ майор. Разрешите идти?

— Нет, подожди.

Он вдруг как-то особенно испытующе и сосредоточенно посмотрел мне в лицо, как бы взвешивая, способен ли я на нечто большее, чем исполнение своих обычных обязанностей, а затем быстрым движением взял телефонную трубку.

— Позовите «пятнадцатого» к аппарату! — отрывисто сказал он, и я удивился, хоть и не подал вида: «пятнадцатый» — ведь это начальник политотдела бригады Сергеев. Какое у него может быть ко мне дело? Сергеев почему-то долго не подходил, майор нетерпеливо морщился, но наконец все-таки дождался. — Так, может быть, мы пошлем Костицина, — сказал он так, словно продолжал только что прерванный разговор. — У него как раз там и дело есть. Прислать к вам? Хорошо… Слышал? Иди, — сказал мне Горелов, положив трубку. — Он тебе все объяснит.

И я пошел. Вернее, пополз между развалинами домов к подвалу, где находился Сергеев. Через пятнадцать минут я уже в точности знал, что мне предстоит выполнить. В бригаде не хватает партийных билетов, нужно привезти триста штук вместе с бланками личных дел. Мне выдали доверенность и баул из толстого брезента, с ушками на ручках, куда продевается шнурок сургучной печати. Кроме того, суховатый и немногословный Сергеев строго-настрого приказал взять с собой бойца для охраны. Он наверняка бы, конечно, послал за партбилетами кого-нибудь из политотдела, но за несколько дней до этого от прямого попадания бомбы в блиндаж погибли почти все его работники.

Я вернулся к себе, когда уже начало рассветать, сразу вызвал Фомичева и Соколенка, командира второго орудия. Мы посоветовались, как быть. Было решено, что Соколенок останется — у него еще пропасть работы по ремонту механизма отдачи, — а Фомичев поедет со мной на левый берег, и там мы расстанемся. Он отправится за орудием, которое передается нам вместе с боевым расчетом, а я в тот отдел, где мне выдадут партийные документы. Кого бы взять с собой из бойцов? Когда я задал этот вопрос, Фомичев хитро усмехнулся, и я сразу понял, что мы подумали об одном и том же.

— Хорошо, — сказал я. — Пришлите его ко мне. Проверим еще раз человека.

Через несколько минут Логинов с автоматом на груди переступил порог моего блиндажа и доложил о своем прибытии. По правде скажу, я бы выбрал для этого дела кого-нибудь другого, кого я больше знал. Переправляться на левый берег было не так-то просто. Паром почти все время обстреливался противником, и, посылая на это испытание Логинова, Фомичев, не скрывая этого, хотел доказать и мне, и всем остальным свою правоту. Что касается меня, то после этой ночи, проведенной в раздумье, я решил принять вызов. Пусть Логинов пойдет со мной, пусть он будет рядом, я увижу, каков он есть, своими глазами и сам составлю представление о нем.

Ехать нам пришлось вдвоем. Случилось так, что Фомичев надолго застрял в штабе полка, выписывая необходимые документы. Ждать было некогда, и я в сопровождении Логинова отправился на берег Волги, туда, где к разрушенной пристани должен был пристать паром.

Когда мы подошли, парома еще не было. Он только что отчалил от другого берега. Я видел вдалеке несколько плоских понтонов с деревянным настилом, на длинном канате их тянул за собой буксир. На понтонах стояло несколько грузовиков, покрытых брезентом, а между машинами сидели и стояли люди. Когда вблизи от понтона взрывался снаряд и кверху взлетал столб воды, люди падали на настил. А буксир, пыхтя, тащил и тащил за собой понтон так неторопливо, словно не было ему и дела до всей этой стрельбы.

— Прямо на нервах играет, — сказал кто-то рядом.

В ожидании понтона на берегу скопилось несколько раненых и таких же, как мы, у кого были дела на том берегу. Нам оставалось одно: терпеливо ждать, наблюдая, чем кончится игра со смертью, которая происходила посредине реки. Что ни говори, а ведь и нам вскоре, если понтон все же достигнет берега, придется испытать то же самое…

За все время Логинов не сказал ни слова. Он сидел поодаль на камне и, о чем-то думая, смотрел на другой берег… И вдруг я подумал о том, что ведь почти ничего о нем не знаю. В стремительном беге времени и дел мне некогда было приглядываться к окружающим меня людям. Как часто бывало, ночью приходит пополнение и сразу же вступает в бой. А утром многие ранены и даже убиты. Эти люди пробыли рядом со мной всего несколько часов — пришли, сделали свое дело и ушли.

Я взял с собой Логинова, чтобы с ним поговорить, понять его, но он молчал, и в глубине души я был ему за это благодарен. Я так устал, что просто хотелось сидеть и молчать. В каком-нибудь полукилометре шел бой, а здесь, на берегу, смотря на белые барашки медленно катящихся тяжелых волн, мы чувствовали себя в глубоком тылу.

На левый берег мы перебрались без особых приключений. Я торопился. Следующий паром должен был вернуться назад в пять часов вечера. Если мы опоздаем, придется ждать ночи. В половине пятого с тяжелым брезентовым баулом, опечатанным сургучными печатями, мы вновь стояли на берегу.

Быстро сгущались сумерки. Было холодно. Хотелось скорее добраться до своего блиндажа и отогреться у печурки. Логинов в стеганом, туго подпоясанном ватнике тоже, видно, сильно продрог. По-прежнему он держался сухо, молчаливо и даже настороженно. За все время мы сказали друг другу несколько фраз.

Паром долго не приходил. На берегу скопились машины с боеприпасами. Какой-то пожилой усатый майор бегал от одного шофера к другому и срывающимся на ветру голосом приказывал рассредоточиться. Но его никто не слушал.

Вверх по Волге медленно прополз буксир, тянувший на канатах от самой Астрахани две глубоко осевшие баржи с нефтью. Рискованное дело — тащить мимо города баржи, каждая из которых удобная цель для бомбардировщика, но другого пути нет. Добросовестно стуча машиной, буксир изо всех сил шел против течения. Несколько снарядов разорвались вокруг него и около барж, но огонь был неприцельный, и большой опасности не было.

Скорей бы подошел паром! Наконец его темная полоска медленно отделилась от правого берега и поползла к нам.

— Ну, Логинов, — сказал я как можно более бодро и дружелюбно, — давай не теряться. А то нас отожмут.

Я показал усатому майору свои документы, и он пообещал что пропустит нас на паром, хотя претендентов уже накопилось великое множество. Среди них даже полковник из штаба фронта. Однако груз, который мы везли, был не менее важен, чем боеприпасы.

Не буду рассказывать, каких трудов стоило нам войти на этот проклятый паром, сколько было споров и даже ругани. Майор совсем охрип. Наконец на помост въехало несколько машин, они стали рядом. Между ними разместились люди.

Механик запустил мотор буксира, паром вздрогнул и медленно пополз к середине реки. Я смотрел на мальчишеское узкое лицо Логинова и чувствовал мучительную неловкость от бессилия заставить его говорить со мной так, как мне этого хотелось. А мне хотелось, сердито и значительно сдвинув брови, внушать ему истины о необходимости выполнять свой долг, о том, что надо быть смелым, стойким, исполнительным. Я готов был к тому разговору, который я называл «по душам», а Логинов стоял «застегнутый на все пуговицы». Его руки лежали на автомате. Он спокойно смотрел в бурлящую за кормой воду и совсем не смотрел на меня. Это меня сердило. Черт подери! В конце концов — я все-таки командир. Хочешь ты или не хочешь, но ты меня выслушаешь… Но в этот момент случилось нечто, заставившее меня забыть о своем намерении.

— Летят! — крикнули с кормы.

Я взглянул в небо и увидел, что под облаками прямо на нас разворачивается звено «юнкерсов». Дело оборачивалось плохо. Если артснаряды ложились неприцельно, то «юнкерсы» будут бомбить с пикирования и почти наверняка не промахнутся.

С обоих берегов по ним забили зенитки, но самолеты поднялись выше и скрылись в облаках. Не было сомнения в том, что это лишь маневр. Они подкрадутся к нам поближе и пойдут в пике тогда, когда будут над нашими головами.

— Ты умеешь плавать? — обернулся я к Логинову.

— Умею, — ответил Логинов, не прибавив «товарищ командир».

Я невольно отметил это, но сейчас было не до тонкостей субординации.

— Если что-нибудь со мной случится, — сказал я, — ты этот баул доставишь начальнику политотдела.

— Есть, — сказал он так угрюмо и твердо, словно меня уже ранило или убило.

И в эту минуту над нашими головами засвистели бомбы.

Сколько раз в своей жизни я ни попадал под бомбежки, но большей беззащитности, чем на плоту, посредине Волги, я не испытывал. На земле хоть в какую-нибудь щель впрыгнешь, а здесь, пожалуйста, прыгай в воду, иди ко дну или сиди и жди своего часа под колесами грузовика, доверху нагруженного снарядами.

Нет, более противного состояния я не испытывал никогда. А бомбы выли, и вой нарастал, давил на барабанные перепонки, казалось, рвал их. Это были бомбы-«ревуны», они не только рвались, но и своим воем должны были психически подавлять противника.

Единственным укрытием была грузовая машина. Если бомба попадет в нее, то и рядом спасения не будет, а так все-таки есть некоторый шанс спастись от осколков. Я бросился под машину, где уже сидело, прижавшись друг к другу, человек десять, и рядом со мной примостился Логинов. Он был как будто спокоен, но я видел, как добела побледнели пальцы его рук, сжимавшие приклад автомата. Баул оказался между нами, и мы прикрыли его, словно это был живой человек, за жизнь которого мы оба были в ответе.

Через мгновение оглушительный удар потряс плот. Он наклонился в сторону, послышались отчаянные крики. Машина над моей головой дрогнула и заскользила куда-то вниз. Под ее тяжестью плот стал опускаться в воду. Меня сразу же захлестнуло по горло. Мне показалось, что все погибло. Я ничего и никого не видел в бурлящих волнах и только продолжал изо всех сил сжимать ручку баула. Но тут наконец машина повернулась набок, с грохотом посыпались ящики со снарядами, мелькнули колеса — и все кончилось. Только волны пенились вокруг.

Но то, что погубило машину, спасло меня и еще несколько человек. Освободившись от груза, сохранившаяся часть плота выровнялась, и внезапно я почувствовал под собой опору.

Лежа на мокрых досках, я огляделся. Бомба попала как раз в центр плота и расколола его на несколько частей. В стороне плыл еще один обломок — на нем стояла машина, а вокруг нее суетились бойцы. Вдалеке, накренившись на левый борт, из последних сил добирался до берега буксир.

А на том клочке плота, где был я, лежали еще два человека. Один был полковник из штаба фронта, тяжело раненный в голову. Его не смыло только потому, что шинель зацепилась за крюк, к которому веревкой привязывались машины. Второй был шофер той самой машины, которая пошла ко дну. Он успел выскочить из кабины и теперь сидел на краю плота, свесив ноги в воду, в полном отчаянии.

Логинова нигде не было видно. Кто-то плыл к берегу, но, приглядевшись, я заметил, что у того на голове волосы были темные, у Логинова же — соломенно-желтые.

Остатки плота медленно скользили посредине реки. Куда нас понесет? Этого никто не знал. Сумерки сгущались. Найдет ли нас в темноте второй буксир?

Я встал на ноги и крикнул на берег:

— Эге-гей!… Давайте буксир!…

Эхо разбросало мой голос и отозвалось где-то за мысом. И тут же невдалеке разорвался немецкий снаряд. Меня обдало с ног до головы водой, и волна чуть не смыла баул.

Вдруг я увидел, что за край плота уцепилась чья-то рука. В ту же секунду показалась вторая рука, а затем голова Логинова. Этого я ожидал меньше всего. Он словно вылез на плот со дна. Я не успел прийти в себя от удивления, а он стоял рядом и отряхивался от воды. Сапог и ватника на нем не было. Однако каким-то чудом он сумел сохранить автомат, который висел у него на ремне, перекинутом через шею.

— Ты откуда? — невольно спросил я и, только задав этот вопрос, понял, до чего он нелеп.

Очевидно, и Логинов это понял. Впервые за все время он улыбнулся.

— Вот оттуда, — указал он в воду. — Меня отбросило взрывом! А пока я раздевался в воде, вас унесло… Вот и пришлось догонять.

Ему было холодно, и он приплясывал, дробно отстукивая голыми ступнями по доскам.

В это время полковник приподнялся на локте и подозвал меня. Его обострившееся лицо с мохнатыми бровями, сросшимися на переносье, выражало глубокое страдание. Он понимал, что умирает, и торопился сказать мне о самом важном:

— Товарищ лейтенант… Вот здесь, на груди… в кармане, пакет Чуйкову… Обязательно передайте… Сообщите в штаб фронта, что я погиб… Моя фамилия Матвеев… Пусть напишут жене…

— Хорошо, — сказал я, опускаясь перед ним на колено. — Все будет сделано, товарищ полковник.

Он откинулся на спину и коченеющими пальцами стал расстегивать на груди шинель. Я помог ему вытащить из грудного кармана пакет, прошитый нитками и запечатанный сургучной печатью. Увидев, что пакет у меня, полковник со стоном повернулся и закрыл глаза.

А между тем наш плот медленно крутило на быстрине. Мимо проползали темные берега, изъеденные окопами, воронками от бомб и почерневшими остовами зданий. Издалека доносились пулеметные очереди и редкие глухие удары тяжелого миномета.

Полковник лежал в забытьи, и потому самым старшим на плоту был я. Мой «гарнизон» состоял из Логинова и шофера, который продолжал в полном безразличии сидеть на краю плота.

Что же делать? Кроме голых досок, на которых мы стояли, на плоту не было ничего, чем бы можно было грести. Ждать, когда нас возьмут на буксир или когда прибьет к мели? Но сейчас быстро темнеет, и через полчаса с берега нас уже не будет видно. А за ночь нас унесет километров за сто к Астрахани, и, кто знает, что еще может случиться впереди.

Пока я размышлял над создавшимся положением, Логинов обошел плот вокруг по краям и остановился невдалеке от меня, спокойно, словно ожидая приказа.

Я присел на баул и стал рассматривать доски. Если бы оторвать хотя одну, все же можно было бы иметь в руках нечто похожее на весло. Но как это сделать? Толстенные, накрепко сбитые доски скреплены огромными железными крючьями. Сколько ни трудись — не оторвешь.

— Слушай, ты, шофер, — вдруг сказал Логинов, — поди-ка сюда. Ты чего там киснешь!

Шофер оглянулся и нехотя поднялся на ноги. Это был высокий, худой как жердь парень, одетый в замасленный комбинезон. Небритое лицо его посинело от холода. Он стоял, понуро опустив плечи, и, видно, еще не пришел в себя после потрясения.

— Оружие есть? — спросил Логинов.

— Нет, — хмуро ответил шофер, — ко дну пошло.

— Ну, там из него раки стрелять будут, — усмехнулся Логинов. — А как же ты теперь к берегу добираться будешь? А, шофер?

Шофер пожал плечами и хмуро взглянул на меня, словно это зависело от моего приказа. Но я молчал, думал до боли в висках и ничего не мог придумать. Однако та уверенность, с какой Логинов двигался по плоту, невольно вселяла в меня надежду — теперь я начинал верить в то, что он действительно плавал на плотах. Уж очень привычно ступали его босые ноги по скользким доскам, и в движениях было нечто уверенное.

— Что, Логинов, — сказал я как можно более весело, — ты же как будто плоты гонял по Печоре!… Ну вот, покажи свое искусство…

Логинов, прищурившись, взглянул на меня и двинулся вдоль края плота, с силой топая ногами. Я наблюдал за ним, стараясь понять, что он хочет делать. Плот разорвало неровно, одни доски были длинные, другие короче. Логинов внимательно изучал что-то, а потом подошел ко мне.

— Будем грести досками, — сказал он.

— Ну а как же их отломить? — спросил я.

— Отломить — отломим! — спокойно ответил он. — Вот эту — с краю!… И вот эту — в центре. Они метров по пять будут… Как, подойдет?

— Подойдет, — сказал я, еще не понимая, каким же образом он сможет их отломить.

— Так. Можно отделять?

— Можно.

Логинов подошел к доске там, где она была наглухо прибита толстым штырем к бревну, и дал длинную очередь. Полетели щепки. Через несколько секунд доска уже лежала на плоту. Таким же образом мы получили и второе весло.

— Ну, шофер, давай рули. Спускай доску сзади да держи крепче. А я буду загребать влево.

Шофер повиновался и опустил доску ребром в воду, стоя в конце плота. Логинов примостился с левой стороны и принялся орудовать своей доской как веслом. Доска была тяжелая и все время скользила. Я решил прийти ему на помощь, но Логинов сухо отказался:

— Вы, товарищ командир, мне не мешайте. Я человек привычный — сам справлюсь… Эй, шофер! Держи правее!… Еще правее!… Больше, больше налегай!…

Шофер животом лег на доску, которая так и рвалась у него из рук. Я бросился на помощь к нему, и вдвоем мы кое-как справились. Плот медленно повернул к берегу. Мы вышли из быстрины и попали в тихое течение, с которым было уже гораздо легче сладить.

Вдруг шофер взглянул вдаль и дернулся, словно хотел бежать.

— Горит!…

Я посмотрел туда, куда он показывал, и чуть не выпустил доску, — она больно ударила меня по подбородку. То, что я увидел, было действительно страшно.

По реке широкой полосой, почти от берега и до берега, на нас быстро надвигалось яркое, красное пламя, чадящее черным едким дымом. Я вспомнил про баржи с нефтью, которые прошли на Саратов, очевидно, их разбомбило, и горящая нефть растеклась по Волге.

— Греби быстрее, товарищи! — крикнул я.

Теперь, когда плот повернулся к берегу, вторая доска тоже могла выполнить роль весла. Мы поставили ее с правого борта и работали изо всех сил.

Но плот все-таки был слишком тяжел, а мы уже были изнурены. Берег приближался, но гораздо медленнее, чем пламя.

Логинов греб, сильно и равномерно взмахивая своим веслом. Он делал свое дело гораздо искуснее нас с шофером. Видя, как нам трудно, он начал считать, чтобы придать движению какой-то ритм. Но наша доска все время скользила вниз, и мы за ним не успевали.

До берега оставалось еще метров двести. Я решил привязать баул с документами ремнем к доске, и пусть Логинов бросается с ним в воду. Документы должны быть спасены во что бы то ни стало. А мы с шофером привяжем себя к другой доске и тоже попробуем спастись вплавь.

Но тут я вспомнил о полковнике и на несколько секунд оторвался от весла, чтобы посмотреть, жив ли он? Полковник при моем прикосновении шевельнул головой, приоткрыл глаза и что-то пробормотал. Это сразу же сорвало все мои планы. Я не мог оставить его в огне. Пусть плывут Логинов и шофер, а я останусь. Но когда я сказал об этом шоферу, тот испуганно затряс головой — он не умел плавать. Таким образом, плот мог покинуть только один Логинов.

Я приказал ему быстро привязать баул к доске и плыть с ним к берегу. Но тут опять произошло нечто такое, чего я не ожидал. Логинов упрямо взглянул на меня.

— Товарищ командир, и я не поплыву! — тихо сказал он.

— Почему? — закричал я. — Плыви, я приказываю!…

— Потому что вы без меня погибнете.

— Я приказываю спасти документы!…

Логинов стоял, вцепившись в доску, лицо его было бледным.

— Товарищ командир, подумайте, что вы говорите! Самое худшее — документы сгорят или утонут. Они ведь не попадут к противнику. А мы сможем спасти жизнь полковнику…

— Мы будем грести без тебя, — настаивал я.

Он покачал головой:

— Без меня не справитесь.

Несколько мгновений мы стояли, в упор глядя друг другу в глаза. Я, конечно, мог бы схватить автомат и силой заставить его выполнить приказание. Но ведь не от трусости он поступал так, а от великого мужества, какого я в нем и не подозревал.

Я повернулся и пошел к своему веслу. Шофер, казалось, терял последние силы. Он едва держался на ногах и несколько раз чуть не упал в воду. Было самое время сменить его.

Я перенес баул на середину плота, который был шагов пять в длину и шесть в ширину. Если принять во внимание неровно обломанные доски, то он представлял собой неправильный четырехугольник. Полковника я подвинул к середине, а рядом с ним положил баул. И вдруг впервые в жизни я подумал о том, что могу погибнуть. Ведь со мной погибнет и пакет. Куда его деть? Если бы Логинов поплыл к берегу, пакет можно было бы отдать ему. Но теперь?…

Мне казалось, что мы попали в какой-то проклятый заколдованный круг. Жизнь каждого из нас зависела от другого, а жизнь полковника — от всех нас. Говорят, у людей есть второе дыхание. Я не знаю, правда ли это. Но вот откуда у нас взялись силы управляться с тяжелыми досками, мне до сих пор непонятно.

До берега оставалось каких-нибудь сто метров, когда огонь догнал наш плот. Сначала он протянулся к нам длинным и узким клином. Нам даже показалось, что мы можем от него уйти. Но через минуту мы были уже со всех сторон окружены пляшущими языками пламени. Если бы кто-нибудь до войны сказал мне о том, что Волга может гореть, я бы счел этого человека, мягко говоря, фантазером. Бывают же такие люди — с богатым воображением. Но это была не фантазия, а правда, и мы были уже совсем на краю гибели.

Густой черный дым мешал нам дышать, слепил глаза, вызывал судорожный кашель. При каждом покачивании плота горящая нефть попадала на доски, и они уже стали дымиться, по ним поползли змейки огня. Наши весла горели…

Вдруг шофер схватился за грудь и упал без сознания лицом вниз, рядом с полковником. Теперь мы остались с Логиновым вдвоем. Он по одну сторону плота, я — по другую.

Я оглянулся. Он стоял, весь черный от копоти, и откидывал доской горящую воду. На какое-то мгновение невысокие волны оказывались узким барьером между плотом и нефтью — тогда он начинал грести. Я тоже попробовал по его примеру воевать с пламенем. Но это было дьявольски трудно. Тяжелая доска не повиновалась мне, она так и стремилась навсегда уйти под воду.

Но теперь у нас началось глухое, отчаянное соревнование. Нет, я не мог уступить, и не потому, что я был командир, и не потому, что помнил о том, что нас разделяло. В эту минуту я забыл обо всем на свете, кроме одного. Мы все должны жить.

Несколько горящих капель упало на баул, и он начал тлеть. Надо было потушить брезент немедленно, но я не решался выпустить из рук доску. Чуть только я переставал отбрасывать горящую нефть, как пламя сразу же бросалось к настилу. Меня охватило отчаяние. И вдруг я увидел, что Логинов, не выпуская из левой руки доску, изогнулся и, ловко схватив правой баул за ручку, быстро окунул его в воду и бросил назад.

Неожиданно плот обо что-то ударился, и я едва устоял на ногах. Позади раздались крики:

— Осторожнее!… Сюда!… Сюда!…

Я оглянулся. Несколько бойцов на железном баркасе, с баграми в руках подошли к нам вплотную. Двое из них быстро перепрыгнули через борт, подбежали к полковнику, осторожно перенесли его в лодку, а затем вернулись за шофером. Я бросил доску и схватил баул. Но его у меня тут же отобрал Логинов.

— Товарищ командир! Залезайте быстрее. Я вам его подам, — и вскочил за мной в лодку.


Мы вернулись к себе на батарею поздно вечером. Обе руки у меня были забинтованы. Только на берегу я почувствовал боль от ожогов. Начальник политотдела уже знал обо всем, что произошло, и считал и нас и документы погибшими. Но я передал ему и баул и пакет для командарма, и у меня еще хватило сил добрести до своего блиндажа…

А на другой день утром я встретил на тропинке Логинова. Он чистил на куске газеты автомат. Увидев меня, он встал.

Я подошел к нему и сказал:

— Слушай, Василий!… Вот что я тебе, друг, скажу… Тебя, конечно, представят к награде. Но это дело особое. А мне очень хочется дать тебе рекомендацию… Не откажи!

Он улыбнулся:

— Не откажу, товарищ командир.

Вечером мы единогласно приняли его в партию, а на другой день начальник политотдела Сергеев пришел к нам на батарею и вручил ему партбилет. Один из тех, что был в спасенном им бауле. А еще через несколько дней мы выбрали уже постоянного парторга, Соколенка, освободив от этой обязанности Фомичева…

Вот и конец этой давней истории. Мы говорим иногда: «школа жизни», но не всегда до конца понимаем смысл этих слов. Подлинная зрелость приходит к нам в суровых испытаниях.

С этого дня я перестал утверждать, что стоит мне взглянуть на человека, и я вижу его «насквозь»…