«Если», 2008 № 08 [Владимир Гаков] (fb2) читать онлайн

ИВАН НАУМОВ БЕЗРЫБЬЕ

^{Иллюстрация Сергея Шехова}

1.

Флая к празднику всегда красит соски и губы толченым мелом, а в пупок вставляет драгоценную белую коралловую розу. Четыре белых пятна — вершины ромба — издалека видны на ее иссиня-черной коже. Белки глаз и губы образуют треугольник. Можно соединить все точки линиями, и получится рыба — ромб тела с треугольником хвоста, так рисовали древние. Флая ограничивается намеком. Мы ровесницы, но она относится ко мне как к старшей. Ее рыба Дифлая еще совсем мелкая, не больше локтя длиной, и может легко спрятаться под плавником у моей Дилейны.

— Полная площадь набралась! — жарко шепчет Флая, сверкая глазищами в полутьме. — Островодержцы, главы гильдий, купцов видимо-невидимо! Лейна, я вся дрожу!

Из душного зала, где томятся перед выходом на площадь все девушки нашего острова, мы выбрались на внутреннюю галерею дворца, затененную густыми ветвями сердолиста. Ровный ветерок тянет с моря. Пряно пахнет водорослями и раскаленным песком.

— Там даже один северянин! — выдает Флая главную новость. Пытаюсь сделать вид, что мне неинтересно, но тут же спрашиваю, каков он собой.

Флая задумчиво вытягивает трубочкой губы.

— Каков… Как все северяне — волосы черные, а сам белокожий, в два раза светлее тебя будет. Даже в три! — Подносит свой локоть к моему. — Вот насколько я тебя темнее — он светлее… И глаза синие! — прыскает она. — Хочешь посмотреть?

Я испуганно трясу головой: нарушать церемонию из-за пустопорожнего любопытства — нет уж!

— Трусиха! — беспечно заявляет Флая.

А ее рыба, незаметно выбравшись из сердолиста, в шутку хватает меня холодными губами за ухо. Я вскрикиваю.

На шум из коридора величаво выплывает Дилейна. Она — самая большая рыба на нашем острове. Еще несколько месяцев, от силы — год, и придет пора выпускать ее в море.

Когда Дилейна плывет вдоль пола, ее верхний плавник оказывается на уровне моей груди. Дифлая юркает в спасительный кустарник. А внизу слышен топот десятков ног.

— Начинаем! Начинаем!

Мы с Флаей пробегаем через душный зал и спускаемся по лестнице вслед за остальными девушками. Дилейна и Дифлая бок о бок плывут следом, но в дверь одновременно пройти не могут, и маленькая рыбка Флаи протискивается вперед.

С площади доносится нарастающий бой барабанов.

После сумрака галереи солнце хлестко бьет по глазам.

Горожане расположились по левую сторону от ворот, гости — по правую. Дальний конец залитой светом площади обрывается в морской лагуне. По цветным лентам, украсившим лодочные мачты, можно понять, что Мать-Рыба где-то близко.

Девушки, сопровождаемые рыбами, одна за другой выходят на площадь. Настает черед Флаи, а затем и мой.

Северянина видно, даже если не смотреть на толпу гостей. Среди позолоты и разноцветья высокородной публики он — как черное пятно. Все северяне сумасшедшие, если не готовы отступить от собственных представлений об этикете даже в такую жару.

Короткий порыв ветра чуть-чуть остужает мне спину, проводит прохладной кистью по животу и груди. Яркая желто-зеленая юбка, сотканная из тончайших водорослей, свободно скользит по ногам, не стесняя шаг.

Я выскальзываю из тени портика в центр площади. Плавно и выверенно, ни одного лишнего движения — как рыба.

Млейте, юные наследники, присматривайтесь, достопочтенные отцы семейств, это я, Лейна, главное достояние нашего славного острова!

Я танцую, и кружусь, и вплетаюсь в такт гулких праздничных барабанов, растворяюсь в нарастающем чеканном ритме.

Мои родители здесь же, я чувствую ласковое внимание матери и гордый взгляд отца. Пусть мы не островодержцы, но история нашей семьи уходит в глубину веков. Пусть мы не слишком богаты, но твердо стоим на ногах. И когда я выпущу рыбу, семье не придется ради ракушек отдавать меня в жены недостойному человеку.

Словно услышав мои мысли, из окон дворца выплывает Дилейна. Крупные красные и золотые чешуйки завиваются в сложные слепящие узоры, большие янтарные глаза с теплом и легкой грустью оглядывают задравших головы зрителей. Полупрозрачный точеный хвост расправляется величественным парусом.

Дилейна по замысловатой спирали спускается ко мне и с последними ударами барабанов невесомо замирает прямо у меня над головой. Я упираюсь поднятыми ладонями в ее мягкое брюхо и застываю, закрыв глаза.

Дилейна — самая старшая рыба на острове, и мой выход — последний в этой части церемонии.

Чуть в стороне замерли три семилетние девочки. Самая маленькая от волнения сминает в кулаке нежную ткань первой в своей жизни праздничной юбки.

Я прошу Дилейну подплыть к девочкам. Те сначала с опаской, а потом смелее тянут к ней ладошки. Моя рыба несколько мгновений терпеливо сносит детские ласки, но потом взлетает в воздух и, перелетев торговцев сувенирами, ножом входит в воду между бортами рыбоводских лодок. Девочки восторженно пищат.

Мне очень хочется последовать за Дилейной, солнце жжет немилосердно, но церемония еще не закончена. У трех девчушек сегодня главный день в жизни, это их праздник, и надо постараться, чтобы он запомнился им надолго.

Я занимаю место среди подруг. Флая глазами показывает на толпу гостей.

Черный воротник до подбородка. Черный тяжелый камзол. Уложенные по северной моде черные волосы. И пристальный, прицельный взгляд, хотя издалека может показаться всякое.

От берега моря, выставив сложенные горстью ладони, медленно идут матери девочек.

Глава гильдии рыбоводов проходит мимо нас и оборачивается к гостям.

— Спокойное море и доброе небо, — открывает он последнюю часть церемонии, — всегда сопутствуют нам, когда Мать-Рыба одаривает наших дочерей верными спутницами и подругами. Рыба и человек со дня сотворения мира шли и плыли вместе, рука к плавнику и плавник к руке.

Флая от избытка чувств хлюпает носом. Дифлая всплывает из-за ее спины и прижимается полосатым боком к щеке хозяйки.

Девочки, неумело сложив ладошки, принимают из рук матерей еле заметных полупрозрачных мальков. Вода, как водится, вся проливается мимо.

Глава гильдии поворачивается к виновницам торжества:

— Мать-Рыба доверила вам самое дорогое — своих дочерей! Заботьтесь о них, кормите их, дарите им свое тепло! Помните, что вместе с этими крошечными мальками будете расти и вы. Придет время, рыбы вернутся в море, а вы станете взрослыми женщинами. На радость и счастье!

— На радость и счастье! — эхом катится по толпе.

— На радость и счастье! — хором восклицают девочки и одновременно подбрасывают мальков в воздух.

Три искринки, три крошечные золотистые рыбки, затрепыхав плавничками, вдруг ловят ветер и взмывают над головами своих юных хозяек.

2.

Обычно мы пережидаем жару под широким пологом школьного навеса. Забираемся в плетеные гамаки, отпускаем рыб кормиться в лагуну и слушаем истории просветленного Тао. Старик худ и немощен, но его дух, сила мысли и умение делиться знанием вселяют в нас суеверную робость. Тело Тао покрыто густой сеткой рисунков, многие из которых не смогли бы прочесть ни многомудрый островодержец, ни даже странствующие купцы. Говорят, старик долго жил за пределами Аталаны, на островах, не входящих в наш архипелаг. В этом году Тао разъясняет нам принципы песнесложения, толкование снов, небесную механику, суть веществ, основы живого.

Школа стоит на высоком берегу, угловые шесты — всего в шаге от обрыва. Здесь всегда струится морское дыхание, делая жару терпимой. Остальные горожане коротают дневные часы в дреме, попрятавшись по домам. На площади перед дворцом, где еще недавно было так людно, только мелкие рыбешки кружатся над базарными рядами.

Сегодня просветленный Тао говорит нам о телесной и мысленной связи между рыбой и девушкой.

Флая слушает, замерев и приоткрыв рот — ее Дифлая растет очень медленно, и это может оказаться признаком болезни у кого-то из них двоих, а может — какими-то сложностями в их взаимоотношениях.

— Каждой рыбе — свой срок уходить. Каждой девушке — свой срок превратиться в женщину, — старик повторяет общеизвестные истины. — Но вряд ли кто-то сможет объяснить, где проходит граница между возможностью и желанием их обеих разорвать дорогую сердцу связь.

Мы не очень понимаем просветленного, и он приводит пример:

— На далеких полярных островах каждая вторая девушка сознательно оставляет рыбу рядом с собой, не отпускает ее на волю. Она отказывается от возможности продолжения рода, но взамен получает сильного и надежного помощника. Мы не вправе осуждать их — жизнь на севере полна опасностей и требует ежедневного тяжкого труда. Девушка телом уже превращается в женщину и уподобляется спящему цветку — пока не разорвана ее связь с рыбой, То же самое происходит и с рыбой — но та не свободна от воли хозяйки…

Мне хочется расспросить учителя, что случается с девушками, теряющими своих рыб — почему и они никогда не рожают детей? И как получается, что рыба всегда взрослеет одновременно с тобой, являемся ли мы отдельными сущностями или двумя половинками одной?

У меня всегда много вопросов, я не уходила бы из-под школьного навеса — здесь куда интереснее, чем в прядильнях, где изо дня в день приходится расчесывать водоросли и выбирать из них мусор. Наша семья вполне обеспечена, но на поездку в Академию, где преподают высокие науки, я должна насобирать ракушек собственным трудом.

Ко мне подлетает крошечная званка, наша домашняя рыбка, и тянет зубами за юбку. Кому бы я могла понадобиться дома в такой час?

Я мысленно зову Дилейну и тихонько встаю из гамака. Машу рукой Флае, кивком прощаюсь с просветленным Тао.

Красно-золотой плавник всплывает из-за края обрыва. Я задираю юбку, перекидываю ногу через спину Дилейны, и мы проваливаемся вниз, к торчащим из пенной воды осколкам скал.

Мама говорит, чтобы я не смела кататься без упряжи, но это же здорово! Рыба летит так, как я люблю — стремительно, цепляя нижними плавниками верхушки волн. По воде мы наискосок пересекаем лагуну и выбираемся на берег, где уже нет набережной, в жилые кварталы.

Здесь Дилейна летит чуть медленнее, чтобы не сбить случайного прохожего, хотя в этот знойный час улицы абсолютно пусты.

В нашем дворе царит необычная суета — дедушка тащит из чулана узкогорлый кувшин цветочного вина, мама бегает между жаровней и разделочным столом.

Я взбегаю на второй этаж, на открытую террасу.

— Лейна! — отец слегка взбудоражен, но явно в хорошем настроении. — Познакомься, дочь…

Рядом с ним стоит северянин.

Я как во сне делаю шаг вперед, протягиваю ладонью вперед правую руку. Горячие шершавые пальцы гостя касаются моих.

Он безус и безбород, как многие северяне. У него острый и тонкий нос, точеные ноздри, густые брови, чуть раскосые и действительно синие глаза. Черный воротник стягивает горло, пряча сильную шею. Верхняя губа чуть выступает над нижней и изгибается как лук.

— Север, — представляется он. — Я рад знакомству, прелестная Лейна.

Если даже при отце он так смел в эпитетах, значит, ему многое позволено в нашем доме. Я с трудом удерживаюсь от смеха: обращаться к гостю по имени — это как называть рыбу рыбой.

Я вежливо киваю и отстраняю пальцы. На какое-то мгновение между нашими ладонями повисает теплая подушечка воздуха.

Отец кладет руку гостю на плечо:

— Север — наш дальний родственник по линии брата моего прадеда, Лейна. Он здесь по торговым делам и остановится у нас. Я подумал, что в ближайшие дни ты могла бы не ходить в прядильню, а занять Севера, чтобы он не скучал вечерами. Покажи ему город и остров, сплавайте к рифам… У нас на острове не слишком много интересного. Север. Надеюсь, общество пятиюродной сестры станет помехой скуке.

И дни сливаются в пеструю ленту. По утрам Север обходит с визитами поставщиков тканей и моллюсков, знакомится с городской знатью, пропадает во дворце, но уже к полудню он всегда свободен, и я придумываю для нас все новые и новые развлечения.

Он прост в общении — если бы не цвет волос и кожи, то и не примешь за чопорного северянина. Ему все интересно, он соглашается, не задумываясь, на любое предложение, и мне так легко с ним, будто мы с детства росли вместе.

Север рассказывает о путешествиях, о далеких островах, бескрайних водных просторах и диковинных заморских народах. Объясняя, как находить путь по звездам, он становится серьезным, словно просветленный Тао. У Севера есть любимое дело, и мне это очень нравится.

Однажды выдается свободное утро, и я тащу его купаться в открытое море — обычно рыбы-бродяги не появляются в окрестностях острова до середины дня.

Мы уходим прочь от города, на самый дальний мыс. Дилейна с радостным всплеском первой скрывается под водой. Одним движением бедер я выскальзываю из юбки и прыгаю вслед за рыбой.

Север смешно мнется и жмется, избавляясь от своего дурацкого наряда. Постеснялся бы лучше незакрытых щиколоток и растопыренных пальцев, — дикарь северный! Впрочем, я знаю, что нравы северян очень отличны от наших.

Наконец Север замирает у кромки воды, и я открыто хохочу, увидев, что он разделся не полностью, оставив на бедрах нелепую тряпицу, подвязанную затейливыми постромками.

Стоит ему зайти в воду достаточно глубоко, я заплываю к нему со спины и дергаю за смешные завязки:

— Ты не на приеме у островодержца! Одевайся проще!

Я снова ныряю, на этот раз глубоко, и с наслаждением вдыхаю воду. Целое море заполняет меня, а я становлюсь его частью.

В груди рождается восторженный гулкий крик:

— Свобода!

Север оказывается рядом — щеки надуты, глаза выпучены, волосы пляшут в такт каждому движению.

Мимо нас проплывает Дилейна, и я показываю, как удобнее ухватиться за ее плавник.

Из глубины мы мчимся к поверхности, а потом Дилейна поднимается еще выше, наши руки соскальзывают, и мы плюхаемся вниз.

Я опускаю рот и нос под воду и спрашиваю:

— Тебе нравится?

Север не отвечает, в его глазах пляшет азартный огонек.

Он подныривает под меня, и даже сквозь прохладную воду я чувствую, как теплый взгляд нежно движется по моему телу. Становится щекотно, я ускальзаю на глубину, в холод, и несколько секунд плыву прочь изо всех сил.

Север совсем не дышит водой, и вскоре возвращается на поверхность. Он старается не отстать, барахтается, поднимает целые радуги брызг. Смешно смотреть, как он мельтешит. Северянин!

Запыхавшийся, подплывает, улыбается, и я понимаю, что мой рот тоже растянулся до ушей.

В диковинных синих глазах что-то бродит, накатывает, как прибой — не оторваться! Север под водой протягивает открытую ладонь и тихонечко касается моей груди.

— Только попробуй, — улыбаюсь я. — Моя Дилейна тебя пополам перекусит.

Его пальцы медленно-медленно уходят в сторону. Воинственно приподнятый плавник моей рыбы рисует узкие круги вокруг нас.

Потом, усталые, мы лежим на раскаленном песке.

— Прокатишь меня на Дилейне? — спрашивает Север.

Искристый песок, как чешуя, облепил его сильное тело. Я стараюсь не смотреть на Севера, потому что не знаю, как он это воспримет. На островах юга нагота привычна и естественна, но он-то совсем не отсюда.

— Она — не грузовая и не торговая рыба! — заступаюсь я за Дилейну.

— Но могла бы стать ею ненадолго!

В отличие от южан, соплеменницы Севера растят рыб всегда с какой-то целью, с точным холодным расчетом. За семь-восемь лет несложно развить в рыбе те или иные навыки, научить ее переносить тяжести, или охранять, определенное здание, или ловить дикую живность.

Но мы — не из тех. Южане гордятся дружбой со своими рыбами и не превращают их в слуг.

3.

Понятно, что уже к обеду я вытаскиваю из чулана рыбью упряжь из широких крепких лент и расставляю их, чтобы в подвеску поместились двое.

Дилейна покорно подставляет голову, я набрасываю упряжь ей на спину, аккуратно высвобождаю плавники, подтягиваю подпругу и звонко шлепаю рыбу по круглому боку. Она, кося желтым глазом, всплывает чуть выше, и мы с Севером, как на качели, забираемся в тряпичную подвеску.

Я опасаюсь, что Дилейна не сможет поднять нас двоих, но напрасно — ленты натягиваются, нас прижимает друг к другу, и мы поднимаемся в воздух.

Плывут под ногами крыши из листьев и крыши из черепицы, мраморные и деревянные балконы, пестрым ковром чуть в стороне расстилается базар, в сизом море за песчаной косой волны строятся сложным узором. Над нашими головами — зеркальное брюхо и развевающиеся плавники Дилейны.

По набережной бегут мальчишки и показывают на нас пальцами.

Дилейна поворачивает к лагуне, и город остается за спиной.

Север сидит близко-близко, перебросив руку мне за спину. Сквозь тонкую ткань юбки я чувствую тепло его ноги. В подвеске тесно, но так сладко тесно, что мое сердце начинает колотиться подобно рыбьему хвосту.

— А ты хотела бы полететь по-настоящему? — вдруг спрашивает Север.

— Как это? — удивляюсь я. — А что же мы делаем сейчас?

— По-моему, плывем. Медленно и степенно плывем по воздуху. А я говорю про полет, чтобы ветер свистел в ушах, чтобы замирало сердце, чтобы парить на крыльях, а не бултыхать плавниками. Хотела бы?

Глаза у него синие-синие, опасные и неверные, как глубокое море.

— Почему ты спрашиваешь? — у меня слабеет голос, а ладони становятся влажными. — Хотела бы, но мы же не рыбы-птицы из сказок!

— Тогда пообещай, что не испугаешься! — непонятно говорит Север.

Его лицо близко-близко, так не должно быть, так нельзя, но Дилейна спокойна, и безучастно несет нас над водой все дальше от берега, а раз рыба не видит опасности, то никакой опасности и нет, и я готова пообещать ему что угодно, лишь бы задержать этот миг, и вместо ответа я мелко и быстро киваю, а он улыбается, просовывает пальцы между пуговицами черного камзола, что-то нащупывает на груди и чуть прикрывает глаза:

— Тогда полетели!

И крепко обнимает меня за плечи.

А в следующее мгновение горизонт перед нами расползается в стороны кривыми лоскутами, и сквозь возникшую дыру мы падаем в бездну.

Я кричу, но Север остается рядом, и держит меня, и закрывает рот поцелуем.

А когда он отпускает меня, то мы летим. Мы летим над серым холодным морем с белыми крапинами льдин, рваный колючий ветер кусает меня за лицо, но мне тепло — мое тело и руки скрыты под белой одеждой из диковинного пуха, ноги обтянуты теплыми мужскими штанами, ступни спрятаны в бесформенных мягких ботинках.

Одежда Севера тоже изменилась. Его пушистый серый воротник щекочет мне щеку.

А главное — над нами раскинуты серебристо-синие ковры огромных крыльев. Брюхо Дилейны больше не выглядит рыбьим, оно покрыто нежными белыми перьями, и из него торчат обтянутые желтоватой кожей когтистые лапы. Огромные крючковатые пальцы сжимают переплетенные ветки двухместной корзины, в которой сидим мы. Голова Дилейны вытянулась, отодвинулась от туловища, и теперь у нее есть шея, как у людей, только гораздо длиннее.

— Что это?.. — спрашиваю я.

Север гордо улыбается, в его глазах пляшут искры, и он произносит невероятные, сказочные слова:

— Эя Мистеза!

Я смотрю в зеленоватое небо, на острые пики гор у горизонта, на незнакомое море.

— Ты ведь обещала не бояться, правда?

Я сбита с толку, мне даже нечего спросить. Эя Мистеза — волшебная страна из северных легенд, раскинулась подо мной во всей суровой красе.

— Мой талисман принес нас сюда, — мягко объясняет Север. — Мой талисман и твоя рыба. Это другой мир, но здесь хорошо, у меня здесь есть друзья, и нам ничто не угрожает. Ты же хотела полетать, как птица?

Я оказываюсь совсем, полностью в его власти — в чужом, несуществующем мире.

Север гладит мое плечо:

— Ты обещала не бояться, Лейна!

Он пытается поцеловать меня, но Дилейна, изогнув гибкую шею, поворачивается к нам огромным костяным клювом и угрожающе клекочет.

Внизу приближается остров. Три острых горных пика опоясаны крепостной стеной, опутаны подвесными дорожками, мостами, утыканы многоэтажными башенками.

Север показывает на широкую террасу, каменной пластиной нависающую над змеящимися улицами. Я не успеваю и глазом моргнуть, как Дилейна сама начинает снижаться туда. Это странно, но об этом мне совсем некогда думать.

Белокаменные дома сверкают хрусталем узких окон. Островерхие крыши повторяют рисунок окружающих гор.

Последний раз взмахнув гигантскими крыльями, Дилейна осторожно опускает подвеску на землю и сама опускается рядом. Когда я встаю на непослушные ноги, она тянет ко мне покрытую перьями голову и ласково смотрит немигающим желтым глазом.

— Рыба моя… — я погружаю пальцы в теплый невесомый пух над ее клювом. — Какой ты можешь быть, Дилейна!

От высоких резных дверей дворца, по сравнению с которым дом нашего островодержца кажется тростниковой хибарой, к нам идет человек.

Север бежит ему навстречу. Мы с Дилейной остаемся у корзины.

Мужчины обнимаются как братья, и Север представляет нас друг другу.

Аглос, владетель города, похож на сказочного принца. Он выше Севера почти на голову, волнистые волосы стелятся по плечам, долгополая мантия почти касается земли, а на груди сверкает бриллиантами круглый серебристый талисман.

— Мы ненадолго, — говорит ему Север. — Так неожиданно оказались рядом, что не успели никого предупредить!

Дилейна неуверенно шагает вслед за нами на тонких птичьих ногах и громко воркует. Если в воздухе она была настоящей хозяйкой, то здесь я предпочла бы, чтобы вернулся ее прежний облик.

— Не бойся, — говорю я. — Мы у друзей, все хорошо!

К нам присоединяется юная жена Аглоса Стреза, за ней важно вышагивает ее птица.

Нас ждет обед из удивительных блюд, слуги в одинаковых одеждах спешат упредить каждое наше движение. Аглос радушен и остроумен. Они с Севером вполголоса обсуждают малопонятные для меня вещи. Дилейна учится пользоваться клювом, гоняя по каменной мозаике пола красный шарик незнакомого фрукта.

— У вас еще нет детей? — я не могу совладать с собой и все-таки задаю Стрезе волнующий меня вопрос.

Владетельница ласково улыбается:

— Всему свое время! Дети слишком привяжут нас к замку, а мы с Аглосом — неугомонные путешественники…

Пока слуги меняют блюда, Север разворачивает перед Аглосом небольшую тряпицу, и я с удивлением узнаю ее содержимое — белые блестящие шарики с ноготь размером, икринки рыбы-попрыгушки.

Аглос воодушевлен.

— Наконец-то и я удивлю Артура! — восклицает он, осторожно перекладывая икру в немедленно поднесенный слугой серебряный ларец.

После трапезы Аглос показывает нам свои владения. На двух птицах, хотя я по-прежнему ощущаю Дилейну рыбой, мы вчетвером облетаем башни города и устремляемся в горы.

Мы летим над изумрудными ледниками и спящим огнем кратеров, над снежным сиянием горных шапок и чернотой бездонных пропастей.

— Нам покажут соляной сад, — говорит мне на ухо Север. — Это гордость семьи Аглоса, он выращивался восемьсот лет!

Мы опускаемся на поляне диковинного леса. Витые, перекрученные деревья серого цвета стоят стеной. Даже дотронувшись до корявой ветки, я не могу понять, дерево это или камень. Стволы все в жилках, белесых и золотистых потеках, и мне это не кажется красивым.

В глубине странного неподвижного леса виднеется огромное дерево, вдвое выше всех остальных. Его кора потрескалась, и в каждом разломе блестят белые бусинки. Только подойдя вплотную, я понимаю, что передо мной десятки, сотни, тысячи коралловых роз, драгоценных каменных цветочков, по цене превосходящих розовый жемчуг.

— Я думала, они растут в море… — тихо говорю я.

Аглос и Север улыбаются — как-то очень одинаково, хотя они совершенно не похожи друг на друга.

— Возьми, сколько хочешь, — говорит Стреза. — Тебе же захочется сделать подарки дома?

Я дотрагиваюсь до идеально ровной семилучевой розы, и она с тихим треском падает мне в руку. Ее я подарю маме.

Я отламываю еще одну для Флаи, и, поколебавшись, еще одну для просветленного Тао, хотя и не уверена, что он одобрит такой подарок.

— Бери еще, не смущайся, — советует Аглос.

— Ты наверняка забыла про себя, — предполагает Север.

Четвертая роза прячется у меня в ладони.

Когда мы отправляемся в обратный путь, я замечаю увесистый мешочек из плотной ткани, лежащий на коленях у Севера. Когда он шевелит ногами, то из мешочка раздается каменный скрежет — коралловые розы цепляют друг друга лепестками.

— Зачем тебе столько? — пораженно спрашиваю я.

— Лейна, я купец, — говорит Север. — Всего лишь купец. Я привожу товар из одного места в другое и так зарабатываю себе на жизнь. Разве это предосудительно?

У меня нет готового ответа. Ткань мира рвется, и мое голое плечо прижимается к черному камзолу северянина, чешуйчатое брюхо Дилейны шаром висит у нас над головой, а острова Аталанского архипелага горят разноцветными пятнами на поверхности синего-синего моря.

4.

— Рыбка моя, девочка моя…

Я впервые замечаю, что отец становится старым. Он подслеповато щурится, заглядывая мне в глаза, пытаясь рассмотреть в них мою судьбу:

— Ты уверена, что готова к этому?

Я киваю, в сотый раз киваю. Да, хочу крикнуть я на всю Аталану, да! Я буду невестой Севера, а когда Дилейне придет срок уплывать в море, мы сразу сыграем свадьбу! Я стану женой самого красивого, самого доброго, самого умного человека!

Мечты об Академии блекнут и тают, я могу думать только о Севере.

Мама тоже плачет — легкими, радостными слезами.

Север улетел грузовой рыбой домой, но пройдет несколько недель, и он снова вернется к нам, ко мне, за мной.

Дни текут медленно, вяло, на небе ни облачка, водоросли на берегу высыхают за полдня — нелегкие времена для прядильщиц. Мы работаем, не пережидая высокое солнце, замачиваем пучки выброшенных волнами растений в чанах с размягчителем, а потом до глубокой ночи распрядаем волокнистые листы на тончайшие тягучие нити — чтобы освободить чаны на утро для нового урожая.

Я могла бы сюда больше не приходить — моя жизнь изменилась резко, в один день, и все, что казалось важным раньше, теперь тает несбыточным дымом. Одна коралловая роза стоит больше, чем два года моей работы в прядильне. Но за работой дни проходят быстрее. Ничего другого мне и не нужно.

Север находит меня на берегу. Первой его видит пасущаяся у берега Дилейна. Она выпрыгивает из воды, кувыркается через голову и устремляется навстречу идущей по песку черной фигурке.

Мои руки саднит от крошечных порезов, ногти обломаны о жесткие стебли водорослей, грудь перемазана закопченным котелком, в который я собираю траву. Я не знаю, что мне делать и как себя вести.

Но Север уже со всех ног бежит ко мне, спотыкаясь в песке, размахивая руками, шлепая неповоротливую Дилейну, выросшую еще на целый локоть…

Весь берег бухты отведен мне, других прядильщиц поблизости нет, и мы одни, совсем одни — Север, я и Дилейна.

Я обвиваю руками его шею и счастливо замираю. Зажмуриваюсь, подставляю ему улыбающиеся губы. Рыба бьет хвостом, но не пытается нам помешать.

— Хочу купаться, — говорит он, лихорадочно расстегивая пуговицы.

На его груди висит ажурная цепочка с талисманом — неровным точеным кругляшом из черного коралла. Север осторожно снимает ее через голову и убирает в карман.

Я помогаю ему распустить завязки рубахи. Дилейна лупит плавниками на мелководье, баламутит дно.

Его руки скользят по моей спине, сдвигают юбку все ниже, пока она не падает к моим ногам. Я делаю пару шагов назад, заходя в воду, давая ему смотреть на меня. Север торопится за мной, едва не запутавшись в штанинах.

Дилейна стремительно проплывает между нами на уровне лиц. За ее красно-золотым хвостом я вижу моего Севера — он уже рядом и касается меня, и я не отвожу его руки.

Умей он дышать водой, я утащила бы его на глубину, но мы остаемся там, где остановились, и опускаемся в прогретую полуденным солнцем рябь, и сплетаемся, сливаемся в одно, и отражаемся друг в друге. А Дилейна мечется то на берегу, то на глубине, уже не в силах помешать происходящему.

Мы лежим в ленивом прибое и смотрим на набегающие с моря облачка. Некоторые из них лохматыми краешками цепляют солнце, и жара ненадолго отступает, но потом накатывает с новой силой.

Мы не знаем, что сказать друг другу, и прячем неловкость в улыбке, касаниях, осторожных поцелуях.

Из воды почти у наших ног выпрыгивает смешная плоская рыбка, отталкивается плавниками от воды и принимается скакать с волны на волну.

— Смотри, это попрыгушка? — спрашивает Север, приподнимаясь на локте.

— Ага, — в полудреме отвечаю я. — Их здесь тысячи — у них на рифах гнездовье.

Север нависает надо мной, загораживая головой солнце.

— Покажи, а?

Я зову Дилейну. Рыба уже успокоилась и тоже движется медленно и сонно.

Мы хватаемся за ее плавник, и Дилейна терпеливо тащит нас в море, к белым барашкам, кипящим вдалеке у кораллового рифа.

Кладки попрыгушек усеивают все торчащие из воды глыбы. В каждой трещинке, в каждой ложбинке на губчатой поверхности рифа гроздьями висят блестящие белые шарики.

У Севера стекленеет взгляд.

— Это наше будущее, малек! — говорит он.

Все мое внимание занимает это новое обращение, и я даже не спрашиваю, в чем же заключается наше будущее.

Сам островодержец благословляет нашу помолвку. За праздничным столом собирается половина города. Флая, сверкая белыми губами и сосками, танцует со своей рыбой. Одна коралловая роза блестит в ее пупке, а другая, подаренная мной, — в волосах. Дифлая за последние недели вдруг резко выросла. Они с Дилейной гоняются друг за другом по черному двору, роняя лавки и сдергивая с веревок простыни.

Север наконец одевается гораздо более уместно для нашей погоды — в свободную белую рубаху и светлые панталоны. В последний момент северянин в нем все-таки берет верх, и одеяние дополняется черным балахоном, хотя и расшитым разноцветными узорами.

Все во мне поет, и мир открывается в новом сияющем свете. Север так ласков со мной и так невозможно красив…

Натыкаясь взглядом на Дилейну, я вдруг спрашиваю себя: неужели уже скоро, не когда-то там «потом», а действительно скоро, нам придется расстаться. Рыба — часть меня, кусочек моей души, шаловливая искра и рассудительная капля. Часть меня, которая должна навсегда уплыть в море.

В самый разгар празднества Север увлекает меня наверх, на открытую террасу, где мы впервые соприкоснулись ладонями.

— Я не говорил тебе, малек, но хочу рассказать сейчас. Понимаешь, — он дотрагивается до кораллового кружка у себя на груди, — каждый талисман не похож на другие. Их очень мало, а такие, что ведут в чужой мир, можно пересчитать по пальцам. До сих пор я бывал только в Эе Мистезе и был уверен, что это единственный мир, куда мне суждено попасть!

Север радостно взволнован, и мне нравится, нравится до слабости в коленках видеть его таким.

— Но сейчас, после того… Ну, после того как Дилейна решила не перекусывать меня пополам…

Я смеюсь, я кусаю губы. Он так и стоит у окна вполоборота. За его спиной, над заливом, огромная торговая рыба подплывает к острову. Север смотрит ласково, но как-то ищуще, оценивающе — будто сомневается, стоит ли рассказывать дальше.

Несколько шагов, разделяющие нас, — это не просто неправильно, а недопустимо!

Я бросаюсь ему на шею, тыкаюсь носом в ключицу, даю обнять себя и прижимаюсь к нему всем телом. Любопытная Дилейна неспешно проплывает мимо.

— Теперь, когда мы вместе, я могу открыть новый путь, Лейна! Он стал виден благодаря тебе, благодаря тому, что…

Глупый, глупый, барахтается и вязнет в словах! Север излагает мысли не более искусно, чем плавает. Хочется избавить его от ненужных усилий. Я ласково прижимаю пальцы к его губам — не надо ничего говорить!

Но Север целует мне ладонь и пробирается губами к моему виску — он хочет, он должен сказать:

— Я покажу тебе новый мир, Лейна. Мы увидим такие места, куда еще не ступала нога аталанина. Это мир Артура. Хочешь знать, как он называется?

5.

— Что за странное имя? — меня подводит голос, я не могу скрыть беспричинного, накатывающего темной волной страха. — Кому придет в голову так назвать мир? «Земля» значит «не-вода». Север, давай останемся в Аталане!

— Чего ты боишься, малек?

Север ерошит мои волосы, запускает в них пальцы, гладит затылок — будто успокаивает рыбу, — и это действует. Мимолетный страх тонет в предвкушении чего-то нового.

— Свобода, — шепчет Север. — Мы свободны плыть, куда хотим, делать все, что придет в голову, открытыми глазами смотреть вокруг. Нам не грозит безракушечье, мы можем позволить себе все, понимаешь? Все!

Бескрайние просторы манят меня не меньше, чем Севера. От одной мысли снова оказаться на крыльях принявшей птичье обличие Дилейны сердце начинает биться вдвое быстрее, ловит ритм путешествия.

— Только… — одно «но» так и не дает мне покоя, — только пообещай мне…

— Что, малек? — Север садится на перила и привлекает меня к себе.

— Уже скоро, уже совсем скоро, я чувствую… Я должна буду отпустить Дилейну.

Он удивленно приподнимает брови. Я знаю, что северяне совсем по-другому смотрят на рыб, для них они слуги. Бывает, северянки до самой старости держат своих рыб при себе, предпочитая спокойную жизнь семейному счастью. И для меня очень важно сразу дать понять Северу, что я не такая, что Дилейна — часть моей души, а не домашняя прислуга.

— Хочешь секрет? — шепчу я ему прямо в ухо. — Хочешь, открою свою самую-самую главную тайну?

Север смеется, старается сделать серьезное лицо, кивает.

— Я думаю… — его ухо вдруг отвлекает мое внимание, я обвожу его кромку кончиком языка и тихонько кусаю за мочку. — Я думаю, Дилейна станет Матерью-Рыбой!

Говорю это, а сама так боюсь, так боюсь, что не увижу в ответ ничего, никакого отклика!

Но Север сжимает меня крепче, молча целует в губы, и это лучше слов, в руках и губах куда больше правды…

…Мы летим над волнующимся морем — как на качелях, в широких длинных сетках, перекинутых через спину Дилейны. С собой у нас лишь деревянный ларец, заполненный попрыгушачьей икрой — талисман пропускает из мира в мир только один предмет за раз. Мы снова вдвоем, совсем-совсем, до горизонта, и хочется длить это время.

Но в какой-то момент Север прикладывает руку к груди, горизонт распадается на две вздыбившиеся полосы, и мы проскальзываем между ними.

Я оказываюсь позади Севера, обнимая его спину раздвинутыми коленями. Мы не летим, мы скользим с невероятной скоростью вдоль земли по твердой серой раскатанной тропе.

Север издает победный клич.

Наши головы спрятаны в круглые металлические шапки, тела скрыты под обтягивающей одеждой из чего-то, напоминающего рыбью кожу, но гораздо более плотного.

Дилейна изменилась до неузнаваемости — будто иссохла до скелета. Север держится за костные наросты на ее лбу. Нижние плавники Дилейны склеились в два черных круга под брюхом. Они движутся так быстро, что не уследить глазами.

Тропа, по которой мы плывем, шире площади перед дворцом островодержца и разделена пополам невысоким металлическим забором. С обеих сторон загородки плотным косяком идут рыбы самых разных форм и расцветок, но ни одна не напоминает Дилейну.

На горизонте прорисовывается неровный контур гор. Лишь несколько минут спустя я понимаю, что это не горы, а огромные, как колонии рачков на коралловом рифе, дома.

Ни слева, ни справа, ни впереди не видно открытой воды. Как я и предсказывала…

Рыбы вокруг нас скользят и скользят вперед, иногда расходясь потоками в разные стороны, иногда из нескольких потоков сливаясь в один.

— Север! — кричу я, но мое лицо закрыто от него хрустальной пластиной. — Север, они неживые!

Но он не слышит, едва успевая огибать металлическую нежить.

Мне страшно, и все равно любопытно. Эя Мистеза во многом напомнила мне Аталану, но здесь, на Земле, все оказалось настолько другим, что это не укладывается в голове.

До глубокой ночи Север пытается найти Артура, но одного имени недостаточно. Среди тысяч человек попадается множество Артуров, но всё не те.

Белые попрыгушачьи икринки, собранные нами для этого путешествия, похоже, вообще не в ходу, их нельзя обменять даже на мелкие ракушки.

Север злится, Север негодует, он не привык к поражениям. Мы сидим на Дилейне, голодные и усталые. На улице зажглись огни. Рыб вокруг не стало меньше.

— Может быть, вернемся? — робко спрашиваю я.

Пусть Северу хватит рассудительности, чтобы понять: без знакомых и без ракушек в непонятном чужом городе мы не сможем даже переночевать!

Но в этот момент по дороге мимо нас проезжает рыба, очень похожая на Дилейну в ее здешнем обличье. Два плавника, выступы на лбу, один сросшийся сияющий глаз.

Мы бросаемся вслед за этой рыбой, и вскоре встречаем целые косяки ей подобных. Наверное, это ночные рыбы, выбирающиеся из спокойных заводей только в темноте.

Седоки этих рыб говорят, что знают Артура, и мы долго кружим по улицам ночного города.

Наконец Дилейна встает нос к носу с такой же одноглазой рыбой.

Артур даже ночью не снимает с глаз черные пластинки. У него косматая нечесаная борода. За его спиной на рыбе сидит худая-худая северянка с запавшими глазами, руками не толще веточек и больным взглядом.

Я слышу, как бородатый Артур, смеясь, говорит Северу:

— Одним посредником меньше!

Не проходит и часа, как мы оказываемся в просторной спальне высоко-высоко в некрасивом квадратном доме. Из окон открывается вид на сверкающий огнями до самого горизонта город.

— Видишь, малек? — Север обнимает меня, встав за спиной.

Я не вижу, но согласно киваю.

Мы без сил падаем на нежные гладкие простыни, умирая от усталости. Но так и не можем уснуть, пока не насытимся друг другом.

Я не очень разбираюсь в бумагах и законах, все делает Север.

Однажды он приносит мне маленькую книжку. Я открываю первую страничку и замираю в страхе. С блестящей плотной бумаги на меня смотрит мое мертвое отражение.

Пытаюсь сказать, что плохая примета — рисовать лицо, но Север только отмахивается:

— Наши приметы здесь ничего не стоят, малек!

Они с Артуром легко находят общий язык. Бородач не любит путешествовать, и теперь мы с Севером вместо него возим в Эю Мистезу пластинки тяжелого серого металла.

— Главное, малек, — объясняет мне Север, — это найти верный товар. Обычные торговцы возят помногу и медленно. Мы — по чуть-чуть, но быстро. И очень, очень далеко. А это значит, что мы должны найти что-то очень дешевое в одном мире, но дорогое в другом. Что-то очень особенное. Сейчас для нас открыты все три мира, и этим надо пользоваться.

Я знаю, как в Аталане ценятся коралловые розы. Но зачем металлические пластины в Эе или попрыгушачья икра на Земле? Севера даже не слишком интересует этот вопрос.

Мы делаем круг, и два, и три, посещая по очереди каждый из доступных миров. Наше богатство становится почти неисчислимым. Мы создаем ракушки из ничего, из пустоты, собираем их у себя под ногами.

Прилетая на Землю, теперь мы останавливаемся в самом центре огромного города, в гостином доме, роскошью убранства сравнимом с дворцом Аглоса. Северу нравится этот город, шумный и суетливый. Вокруг нас крутятся какие-то случайные люди, друзья и знакомые Артура, ночные рыбоводы. Нас принимают как островодержцев, и Север привыкает к раболепной свите и ее льстивому поклонению.

А меня мучает то, что каждый раз на Земле Дилейна теряет себя, превращается в неразумное и как будто даже неживое существо. Когда мы возвращаемся в Аталану, она резвится мальком, в Эе хромает, как старая раненая птица, а здесь — будто ее и нет вовсе.

— Это такой мир, — успокаивает меня Север. — Просто все по-другому, посмотри сама: здесь нет рыб! Одна у Артура, а есть ли еще — даже он не знает. Но разве это кому-то мешает?

Я говорю, что больше не хочу сюда возвращаться. Словно рыбовод сачком, этот город ловит нас сеткой улиц, узлами площадей, кольцами дорог. Дилейна давно уже готова уйти в море, только я ради Севера делаю вид, что не замечаю этого. Я превращаюсь в северную женщину, во владетельницу Стрезу, променявшую счастье на свободу. Но я не хочу так!

— Свобода и есть счастье! — возражает Север.

Мы никогда не успеваем закончить этот разговор. Я уступаю, потому что люблю. И так продолжается долго, гораздо дольше, чем я могла предположить.

А потом пропадает Артур. Север бегает по комнате, не выпуская из рук переговорной коробочки. У нас на руках целый куль икры.

— Я найду покупателей, — говорит Север. — Это не как в первый раз, теперь все куда яснее.

А когда я спрашиваю об Артуре, Север раздраженно отвечает:

— Пошел ночью купаться, бродяги и съели.

6.

— Ты слышишь меня?

Нет отклика, ни малейшего намека.

— Ты слышишь меня, Дилейна?

Тело моей рыбы сковано железным панцирем. Может быть, она и хочет ответить, но не знает как…

Я глажу пальцами ее изуродованный лоб, обвожу по краешку мутный потухший глаз, обнимаю плавники.

— Я виновата перед тобой, рыба моя, но не бросай меня вот так, одну, здесь! Не делай вид, что не слышишь меня… слышишь?

Мир стиснулся до грязного двора, изрисованных краской кирпичных стен, сальных луж и клочка мутного белесого неба над головой.

Над лестницей из ржавого железа мерцают красные огоньки — местные люди глотают дым.

Дилейна не шевелится — замерла, чуть повернув голову ко мне, чуть завалившись на бок. Вдруг ей плохо? Если здесь плохо мне, то ей, наверное, много хуже. Вдруг она так ослабла, что не сможет унести нас с Севером назад?

А он ушел, ушел уже давно, велев ждать. Сидеть и ждать.

И я сижу и жду — которую неделю, то в гостиных домах, похожих один на другой, как попрыгушачьи икринки, то в темных харчевнях, пропахших дешевым пойлом и горелыми листьями, то в грохочущих залах среди дергающихся в припадке людей. Икра понемногу расходится по покупателям, но Север не может остановиться, пока не уйдет самая распоследняя икринка.

Я еще раз глажу Дилейну и возвращаюсь в душное нутро музыкальной шкатулки. Сажусь на узкий диванчик, обтянутый кожей мертвого зверя. Чтобы чем-то занять руки, листаю обтрепанную книжицу, где кроме нарисованных стаканов и бокалов не могу разобрать ни одного знака.

За соседним столом звенят стеклом безволосые мужчины в черной, на северный манер, одежде. От них струится опасность, словно от бешеных рыб.

До меня доносится въедливый глумливый голос одного из них:

— Север — и сам непростой такой пацан, с заморочкой, но чувиха его — просто отвал башки! Будто с утра до ночи под кайфом.Выхожу сейчас пошмалять — через служебку, стало-пть. Ночка так и шепчет: дуй взасос и взатяг, но вдруг — что я вижу? Эта чува перед байком натурально хлопается на колени, обнимает за колесо, и давай с ним разговоры разговаривать. Че-то шепчет там, перетирает и, слышь, по фаре его гладит, к вилке прижимается…

Севера нет и нет, хотя он сказал: полчаса. Тонкая ниточка тревоги натягивается в самом низу живота. Меня мутит.

— …Я аж косяк выронил. Типа, не втыкаю: это наркоэротика или технопорно? Прикинул уж, не подъехать ли к этой красотке, но вовремя откатил — мозги дороже. Север этот — уж больно непростой… Мудренее собственной дури!

Мне неуютно здесь, от дыма появляется во рту металлический привкус. Я забираюсь в самый угол диванчика, в подобие тени, а Севера все нет.

Жесткая земная музыка вибрирует и нарастает. Сквозь ее шум я вдруг слышу, как просыпается Дилейна.

Не могу здесь находиться ни минуты. Я вскакиваю и, едва не перевернув стол, бросаюсь к двери.

На пороге меня хватает за локти Север:

— Уходим, быстро!

Нет времени для разговоров. Я едва успеваю перекинуть ногу через спину Дилейны, как Север бросает рыбу вперед, через узкий проход меж каменных стен, и вовремя — угловатая туша бродяги мелькает навстречу совсем рядом. Но Дилейна уклоняется и выводит нас на открытую воду улиц.

— Держись, малек!

Слова Севера тонут в реве рыб. Мы покидаем нехорошее место, куда нас зачем-то занесло, но неприятности не заканчиваются. Две, а потом и три бродяги устремляются за нами следом. На их верхних плавниках разгорается алое и голубое сияние.

Сначала мне кажется, что они позарились на беззащитную, скованную корявым металлическим телом Дилейну. Но по мере того как, петляя, мы выбираемся к окраинам города, я прозреваю: их цель — Север. Север — с его талисманом, с полными карманами попрыгушачьей икры, с толстыми пластами земных бумажных ракушек за пазухой.

Еще несколько бродяг ждут впереди: они всегда охотятся стаями, это знают все — к счастью, и Север тоже.

Какой бы большой уже ни выросла моя Дилейна, она все-таки может пройти там, где застрянет любая бродяга.

Мы наконец вырываемся из пленившего нас так надолго города. Но все еще остаемся в смрадном мире Земли.

Сейчас или никогда, понимаю я — и со страхом думаю, что никогда.

Ветер свистит в ушах, я вжимаюсь в спину Севера.

Бродяги, полыхающие красными и синими огнями, раздирающие перед собой воздух голодным хищным ревом, начинают нагонять нас.

Север что-то зло бормочет — я не слышу. Наверное, понукает Дилейну.

Мне хочется спросить: что ты сделал с моей рыбой, северянин? Во что превратил мою верную, умную, ласковую Дилейну? Хоть пришпорь ее сейчас — она не прыгнет в небо, не замерцает золотым и красным, не нырнет в море, утягивая нас за собой. Нас догоняют, и через несколько минут ты наконец соприкоснешься с тем, что такое твоя любимая Земля.

— Сейчас прыгнем, — кричит Север. — Вперед, шагов на пятьсот, как только будет кусок прямой дороги. Приготовься!

Он сутулится и запускает одну руку за пазуху.

— Нет! — я надеюсь, очень надеюсь, что мой любимый слышит меня. — Север, нам нечего тут делать! В Аталану, и только туда!

Он меня слышит. Я понимаю это, потому что, даже прижавшись к его широкой спине щекой, чувствую, как он качает головой.

— Вперед, и снова вперед! — кричит Север. — Два-три прыжка, и им нас не найти! Не бойся, Лейна!

А я и не боюсь. Я отбоялась свое — и все мои страхи сбылись. Я далеко от дома — так далеко, что нет смысла говорить о расстояниях. Человек, который привез меня сюда, человек, которого я люблю, ветреный мальчишка, отнимающий мое право на предназначение ради выдуманной, эфемерной свободы, не намерен советоваться со мной, он давно уже все решил сам.

Бродяги совсем близко — хищные стальные клыки подбираются к хвосту Дилейны, огонь их глаз слепит, как солнце.

Трескается, расступается перед черным кораллом Севера вязкое прогорклое земное пространство, и в одно мгновение мы оказываемся на пустынной дороге, и черная лента дороги гудит под плавниками Дилейны, и сполохи бродяг мерцают далеко позади.

— Сейчас еще раз, — полуоборачивается Север.

Я даже могу представить его самодовольную улыбку — будто это он сам, а не наследный талисман перекинул нас сквозь ничто.

— На Аталану, Север, — громко говорю я, стараясь дотянуться губами до его уха. — На Аталану, пожалуйста! Я хочу домой!

Трепещут ветви пыльных испуганных деревьев, охраняющих дорогу. Встречная рыба обливает нас светом. Бродяги понемногу вычерпывают возникшую между нами брешь. Север не отвечает.

— Не сейчас, Лейна! — говорит он наконец. — Давай сначала доберемся до дома и там обсудим все, не торопясь.

— Дома? — кричу я, срывая голос. — Эта могила, это безрыбье уже стало тебе домом?! Мой дом там, где моя семья, где мой остров, где я хочу жить на радость и счастье!

Наивные слова церемонии тонут без ответа. Дилейна заходит в плавный вираж, выбирая плавниками щебень и пыль с края обочины.

— Приготовься, — чужим, грубым голосом говорит Север.

Когда он снова пригибается, спрятав руку под куртку, и перед нами разверзается отвратительная рваная дыра, я что есть сил прыгаю в сторону — и еще до удара о землю успеваю увидеть, как исчезает Дилейна и оседлавший ее Север, и невидимые лоскуты воздуха трепещут там, где только что разорвалась связывавшая нас нить.

По бесконечному склону, заросшему буграми жесткой травы, я качусь и качусь прочь от дороги, в никуда. Я перестаю ощущать верх, и низ, и удары, и боль, и тело.

Мне кажется, что стоя босиком в теплом прибое лагуны, я глажу круглую спину Дилейны, разбираю перышки плавника, кладу ладонь на ее широкий твердый лоб. Рыба чуть шевелит хвостом и тянет меня на глубину. Мне лень плыть, мне хочется плескаться на мелководье, но Дилейна нетерпеливо дергает мою руку. Я крепче цепляюсь за плавник, подгибаю колени, прижимаюсь грудью к расписной чешуе и отталкиваюсь от дна. Моя рыба несет меня по пляшущей солнечными бликами ряби поверхности, постепенно разгоняясь, набирая скорость с каждым движением хвоста и плавников.

— Ты моя рыба, — я выпускаю изо рта смешные пузырьки воздуха. — Моя Дилейна! Я знаю, знаю, ты станешь лучшей Матерью-Рыбой за тысячу лет. — Воздух наконец уходит совсем, и бульки больше не мешают мне говорить. — Мы будем жить долго-долго и увидим наших правнуков, и их правнуков, моя Дилейна!

Меркнет день, и изнанка моря окрашивается в сиреневый, лиловый, темно-синий. Дилейна стремительно поднимается к поверхности и оставляет меня там. А сама взмывает в воздух, делает надо мной прощальный круг и исчезает в темноте.

Ноги нащупывают дно — заросшие илом валуны, нагромождение неверных, скользящих под пальцами шершавых округлостей. Я выползаю из воды и карабкаюсь вверх и вверх, не видя ни зги вокруг. Иногда прибой звучит по-особому, медленно нарастая гудящим шипением, а потом так же постепенно затихая. Почва под моими руками то осыпается и крошится, то грязно липнет к пальцам.

Наконец я достигаю ровной площадки и долго лежу, набираясь сил. Земля здесь спеклась и стала твердой и ровной. Из-под моей щеки уходит вдаль ровная белая полоса в ладонь шириной.

Светящиеся глаза чужой рыбы показываются вдалеке, летят на меня с небывалой скоростью, как во сне. Замирают прямо надо мной. Я закрываю глаза и проваливаюсь в багровую дремоту.

Сильные руки хватают меня под мышки, встряхивают, подтягивают к рыбе, и вот уже снова уплывают за спину трепещущие кроны деревьев, и полоса дороги стелется рыбе под плавники, и пахнет морем, перегретыми ракушками, соленой пеной…

— Оклемалась? У-у, тютя, — цокает языком широколицый рыжеватый рыбовод, — и где ж ты так наклюкалась, дитя неразумное?

Я смотрю на его толстые покатые плечи, волосатые клешни на руле, тяжелый подбородок и осознаю: Дилейны нет рядом. Я абсолютно одна, и, если что, совсем некому будет меня защитить.

— Что молчишь, недотыкомка? — рыбовод на пару секунд отвлекается от дороги и разглядывает меня внимательнее. — Хоть звать-то тебя как, помнишь?

— Лейна, — с трудом разлепив губы, выговариваю я.

— Лена — имя хорошее, — кивает рыбовод. — С таким светлым именем, а докатилась! Водки нажралась — или чего похуже? Ты ж совсем молодая девушка, Лена, о здоровье надо думать! Сейчас вокруг столько всякой гадости… Но ты же не с Луны свалилась, всё сама знаешь, так зачем себя губить?..

Он бубнит и бубнит, вяжет в гирлянду пустые слова, а я смотрю, смотрю, смотрю сквозь его боковое окно на проплывающее мимо красно-синее зарево. Бродяги застыли полукругом, будто загнали жертву в ловушку. Перед ними распростерта беспомощно завалившаяся на бок гигантская грузовая рыба. Бесформенный комок темнеет под ее передними плавниками. Я зажмуриваюсь, но картинка, которую успеваю увидеть, высвечивается на закрытых веках. Штрих за штрихом, линия за линией, передо мной появляется исковерканное тело Севера, торчащие в разные стороны блестящие кости Дилейны и рассыпанные по асфальту на десятки шагов золотистые и красные искорки ее чешуи…

Я теряю сознание.

7.

Фёдор Семёнович оказался порядочным и незлым человеком, в чем я убеждаюсь снова и снова — все восемь лет, проведенные рядом с ним.

В ту ночь он привез меня из травмпункта к себе домой, напоил крепким чаем и освободил для меня свою комнату. В моей жизни наступил период, когда самое главное, чтобы никто ни о чем не спрашивал. И он как-то почувствовал, понял и принял это.

Совсем немолодой человек, привыкший к одиночеству и тяжелому труду, воспринял мое появление как чудо и, похоже, боялся спугнуть. Так рыбовод старается не шевелиться, впервые прикармливая новорожденных мальков.

Фёдор Семёнович любил рыб — местных, земных рыбешек. И гордился своим аквариумом, квадратной стеклянной посудиной со склизкими стенками, в которой суетился рой разноцветных существ. Лишь полгода спустя мне хватило решимости избавить его от этого увлечения. Мне до сих пор стыдно за свою жестокость, но, с другой стороны, взамен я оставила ему себя…

Я осторожно намекала и раз, и два, не желая обидеть этого доброго человека, но потом ненароком разбила аквариум. Просто не могла терпеть, что рядом со мной бултыхаются в затхлой стоячей воде тупые, безмозглые твари, пародия на настоящих рыб.

Но это произошло много позже, а сначала я потихонечку, как моллюск из раковины, приглядывалась к мрачному, но не страшному миру Земли. Понемногу разбиралась в правилах и обычаях, заставляла себя запоминать буквы и написание слов, смотрела телевизионные программы, пестрые, как базар моего родного острова. Латала дыры в своих знаниях, чтобы больше никто не говорил, что я свалилась с Луны.

Но прежде всего я училась жить без Дилейны.

Я не уберегла свою рыбу — и, значит, уже никогда не могла стать взрослой женщиной. Таков был закон Аталаны — Аталаны, разбившейся для меня на куски вместе с коралловым талисманом Севера.

Но здесь, в окружающем меня безрыбье, жили — и многие даже счастливо! — тысячи, миллионы мужчин и женщин.

Когда я перестала бояться выходить на улицу, то сразу же бросилась искать тех, кто крутился вокруг Севера. В ночных клубах, в оглушающем хаосе светомузыки я бродила от столика к столику, вглядываясь в лица. На улице я каждый раз оборачивалась, едва заслышав звук мотоцикла. Казалось, вот-вот из ниоткуда вынырнет Артур со своей худосочной подругой, или Аглос, оседлавший норовистую Дистрезу, или кто угодно другой — лишь бы с заветным талисманом на груди. Я разыскала ночных рыбоводов и едва не вляпалась в серьезные неприятности.

И чем дольше длились мои поиски, тем меньше оставалось уверенности в том, что мне это нужно. Я не уберегла свою рыбу.

Фёдор Семёнович терпеливо молчал. Иногда я ловила его взгляд — и не чувствовала укора. Однажды он сказал, что, коль уж мне приспичило где-то мотаться по ночам, то ему спокойнее было бы находиться рядом со мной. И он по-прежнему ни о чем не спрашивал.

Он же первый раз отвез меня в консультацию, и он же с куцым букетиком гвоздик встречал из роддома и принял на руки ребенка, который вскоре стал ему сыном. А еще два года спустя родилась наша дочь.

У сына волосы северянина, и когда он ныряет — будто черная хищная звезда распускается под водой. Сыну не удается продержаться долго — вода здесь неправильная, и даже я начинаю в ней задыхаться. Когда он поплавком выскакивает на поверхность, то начинает неистово молотить руками по воде… И я снова проваливаюсь назад…

Что если бы я не рискнула тогда спрыгнуть с рыбы? Останься я за спиной у Севера на ревущей и скрежещущей плавниками Дилейне, может, и не случилось бы того столкновения, ведь моя рыба никогда не уплывала от меня так далеко, как тогда. Север был бы жив, здоров и рядом со мной. Я нашла бы способ уговорить, упросить, заставить его вернуться в Аталану. Я отпустила бы Дилейну в море, и она вернулась бы однажды, чтобы одарить мальками девочек нашего острова. И сейчас, сидя на остывающем вечернем песке, мы с Севером глядели бы на бесконечные волны до горизонта, а не на восемь двадцатипятиметровых дорожек, упакованных в кафельную коробку. Север, так что же такое — свобода?

Сын выныривает у бортика и встревоженно разглядывает мое лицо. Я улыбаюсь ему. Я всегда ему улыбаюсь.

А дочь совсем на меня не похожа. У нее тонкие бледно-рыжие волосы и брови. Наверное, кровь Фёдора Семёновича взяла верх над моей. Но от этого я не меньше люблю мою дочку.

Только все не возьму в толк, как воспитать девочку, у которой нет своей рыбы.

Ей придется взрослеть, не зная, что такое — растить крошечного малька, следить за ним, заменять ему оставшуюся в глубинах моря мать. К тому возрасту, когда девочку особенно легко обидеть, с ней не будет сильной и отважной подруги. Вместо верной и дружелюбной рыбы рядом окажутся только бездушные механизмы и хитроумные устройства.

Мне приходится быть рядом с дочкой куда больше, чем принято на островах, но в этом есть и особая, неожиданная радость.

Когда дети укладываются, я гашу в их комнате свет, оставляя открытой дверь в освещенный коридор, и сажусь на краешек дочкиной кровати.

— Если вы будете лежать тихо, то я расскажу вам, как Рыба-Ветер поспорила с Рыбой-Солнцем…

Они у меня знают много легенд — про Рыбу-Зеркало и ее своенравную хозяйку, про хитрого морского конька, пробравшегося в чужую пещеру, в пасти у бродяги, и как Рыба-Глашатай наказала ленивого островодержца, и о девочке, в полярной ночи спасавшей свою рыбу от Королевы льдов…

— Опять ты про свой рыбный отдел, — добродушно и негромко ворчит из кухни муж. — Вон, целая полка сказок! Про Кощея им почитай, про Карлсона какого-нибудь, Конька-Горбунка, Андерсена там… А то, что ни вечер, только хвост да чешуя!

Сын, раскинувшись морской звездой, тихонько сопит носом. Иногда чмокает губами и пытается, как плавником, сгрести в сторону одеяло.

И дочка уже спит, положив пухлую щеку мне на ладонь, обхватив запястье цепкими пальчиками. От тепла ее дыхания становится щекотно и спокойно.

— Баю-бай! — говорю я ничего для меня не значащее земное заклинание. — Баю-бай! Спите, мои мальки, я ваша мама-рыба.

АЛ МИШО ЗАСОЛКА И КОНСЕРВИРОВАНИЕ

^{Иллюстрация Евгения Капустянского}

Клем Краудер непременно завопил бы, не заткни ему рот влажные пальцы, застрявшие между зубами и языком. Вместо крика из горла вырвалось нечто вроде клекота. Клекота испуганного птенца.

— И нечего трястись, — буркнул Данки, вытащив пальцы изо рта Клема и с силой надавив на его подбородок, чтобы как следует заглянуть внутрь. Для этого он зажег спичку и, держа ее под углом, внимательно осмотрел пасть Клема, равнодушный к пришельцу-фантому, материализовавшемуся футах в десяти за его спиной.

— Да только вчера я вытащил последний зуб у бабки Фигл, а она и глазом не моргнула.

Клем устремил взгляд мимо мигающего огонька, поверх плеча Данки, на упорствующего фантома. Он словно вырастал из серой дымки, с каждым моментом становясь все отчетливее. Молодая леди. Теперь Клем ясно ее видел. Более того, узнал!

— Смотри, Клем, новый зуб у тебя что надо, — объявил Данки. — Сел на место, как пришитый.

Вообще-то основным занятием Данки Дринкуотера была охота за съедобными моллюсками, но во время прилива он пополнял свои доходы практикой дантиста. Шестнадцать пенсов за удаление ноющего зуба, глоток виски для облегчения процесса, и даже протезирование: установка радующей глаз замены, старательно и, надо сказать, довольно ловко выструганной из подручных материалов.

Фантом наконец принял завершенную форму. Клем подумал, что из печальных глаз дамы должны литься слезы… при условии наличия головы. Только вот голову ей отрубили еще при жизни, и следы этого жестокого деяния до сих пор пятнали воротник грубого платья из домотканой материи.

Клем испустил стон ужаса, отчего огонек спички бешено заколебался и угас.

— Что это на тебя нашло? — возмутился Данки, швырнув потухшую спичку на пол, но случайно поймал взгляд Клема и почувствовал, как встали дыбом волосы на затылке. Он нерешительно повернулся.

Безголовая женщина стояла в центре полутемного рыбацкого домика. Сквозь ее тело ясно проглядывала цепь ловушек на лобстера. На руках она держала призрачного ребенка, взиравшего на них бесцветными глазами.

Данки издал вопль, так и не удавшийся Клему.

Фантом протянул прозрачную длань. Клем и Данки слетели с мест и прижались к дальней стене. Клем схватил с полки фонарь и держал его в вытянутой руке. Данки судорожно порылся в кармане, вытащил спичку, чиркнул ею о штанину и поднес к фитилю фонаря. Но прежде чем загорелся огонек, фантом неожиданно растаял.

— Господи-боже-мой! — выпалил Данки. — Молчаливая женщина!

— Точно, — подтвердил Клем, не в силах выразить ужас, скрутивший внутренности и оледенивший сердце. Молчаливая женщина в его рыбацком домике! Данки тоже видел ее и узнал, как, впрочем, любой обитатель Клэпборд-айленд на его месте. Она была своего рода знаменитостью, героиней местных легенд, оставившей кошмарный след в народных преданиях и моряцких песнях. Клем понятия не имел, почему привидение вдруг надумало появиться в его домике, но годы неустанного тяжкого труда и неудач позволили предположить, что это хотя и первый, но далеко не последний раз.

— Просто кровь стынет в жилах, — охнула миссис Краудер, когда на следующий вечер Молчаливая появилась снова. — Представить немыслимо! Я больше не проведу в доме ни единой ночи, можете быть в этом уверены, мистер Краудер!

— Я раздобуду подвесную койку, — пообещал Клем. — Переночуем в лодке.

Но на следующую ночь призрак появился снова. Клем долго, мучительно гадал, каким образом он ухитрился найти дорогу от фермы на рыбацкую шаланду, тем более что, по общему мнению, подобные создания обычно ограничиваются пребыванием на заклятой ими же земле. Миссис Краудер пригвоздила мужа прокурорским взглядом, пребывая в полной уверенности, что именно беспутный супруг и является источником всяческих неприятностей в ее многотрудной жизни.

— Что вы знаете о Молчаливой женщине? — спросил Клем адмирала Сибери Гвинна после нескольких дней регулярных явлений призрака, когда вопрос, можно сказать, окончательно назрел.

— Ровным счетом столько же, сколько все местные, — пожал плечами адмирал, — и ни йотой больше.

Старый морской волк вышел в отставку и проводил дни за шашечной доской, на крыльце Поджи-хаус, обмениваясь байками и последними сплетнями со всеми, кому вздумалось его навестить.

Клем навалился грудью на бочонок из-под галет, служивший столом.

— Как, по-вашему, она злой дух?

— Насколько мне известно, еще какой! Злой и коварный, — ответил адмирал, набивая табаком белую пенковую трубку. — Погляди только, что она сотворила с бедным капитаном Элленбахом!

Клем, разумеется, знал все давние истории, особенно эту. В один злополучный день Молчаливая таинственным образом появилась на шхуне капитана Элленбаха и принялась преследовать его и команду, пробудив в моряках сверхъестественный ужас. В конце концов после бесчисленных попыток команды изгнать призрачную гостью шхуна налетела на скалы и затонула. С тех пор женщину никто не видел.

До этого момента.

— Значит, вы полагаете, это она уничтожила капитана Элленбаха? — уточнил Клем, пожирая глазами изящные очертания адмиральской трубки, чашечка которой была вырезана в виде девы, из тех, которые обычно укрепляют на носу корабля. Именно такая украшала когда-то нос торгового судна адмирала.

— Говорят, именно она загнала его в могилу раньше срока, — пропыхтел адмирал Сибери, выдувая клубы дыма из трубки.

— Так-то оно так, да только она навредила не столько капитану Элленбаху, сколько его шхуне, — протянул Клем.

— Тут ты прав. Шхуну она потопила, — уверенно заявил адмирал Сибери. — Вот только оставшиеся в живых не находили себе места. Бродили, будто потерянные, и совсем не дорожили жизнью.

— Не дорожили, — согласился Клем, словно, повторяя последние слова, утверждал некий универсальный закон. Ему вдруг стало легче на душе, хотя солнце уже опустилось за горизонт и крыльцо освещалось только приглушенным светом свисавшего с крыши фонаря.

— Честно говоря, я не слишком верю в эти старые бредни, — заметил адмирал Сибери! — Всегда говорил, что не поверю, пока не увижу сам. А я никогда не встречал такого создания, как… ка-а-ак… ка-ак…

Клем недоуменно уставился на странно квакавшего адмирала, который сжимал трубку с такой силой, словно хотел раздавить. Краем сознания он отметил, что костяшки пальцев морского волка стали белее снега. Раздался громкий треск — и голова пенковой девы взлетела в воздух и упала ему на колени.

Лишь тогда Клем заметил, что в квадратах остекленного крыльца отражаются не только он и адмирал. Ночная гостья вернулась и стояла над его плечом жутким безголовым часовым.

Адмирал Сибери безмолвно шевелил губами, произнося беззвучные проклятья. Клем кое-как дотянулся до фонаря и прибавил света. Молчаливая женщина исчезла так же внезапно, как и появилась, превратившись в бесформенное облако.

Адмирал, словно не поверив увиденному, энергично потер глаза, заглянул в чашечку трубки, исследовал содержимое табачного кисета и, отчаявшись найти разумное объяснение случившемуся, вручил то и другое Клему.

Тот взял кисет и трубку, но ничем не выдал, что, как и адмирал, стал свидетелем очередного явления духа. Просто знал, что Молчаливая женщина все еще маячит неподалеку, за кругом света, отбрасываемого фонарем. Только этот свет и не давал ей принять видимую форму.

К своему ужасу Клем понял также, что зародившиеся чуть раньше подозрения подтвердились с неопровержимой силой. Значит, Молчаливую не интересовали ни его дом, ни рыбачья лодка для ловли омаров, ни причал, ни даже крыльцо Поджи-хаус.

Молчаливая преследовала лично его, Клема Краудера.

На длинном причале, простиравшемся до самой бухты, все было тихо. Покрытый жидкой грязью полумесяц берега назывался Дринкуотер Флэтс. Причал также именовался Дринкуотер.

Клем забросил за плечи матросский рюкзак и направился к «Артфул Доджеру», древнему люггеру, пришвартованному в дальнем конце причала.

Звезды низко нависли над далеким горизонтом. Клем пристально всматривался в темные уголки и лежавшие на причале тени, полный решимости на этот раз не позволить призраку напугать его неожиданным появлением.

Слишком поздно он понял, какую ошибку совершил, рассказав жене о встрече в Поджи-хаус. Та, не желая иметь никаких дел со странным и неестественным явлением, в два счета сложила мужнины вещи и выставила его из дома.

На этот раз Клем благополучно добрался до судна и поднялся на палубу. Табличка на двери каюты гласила:

ДАНКИ ДРИНКУОТЕР. ИЗГОТОВЛЕНИЕ ЗУБОВ.

УДАЛЕНИЕ — ЧЕТЫРЕ ПЕНСА.

РАБОТА И ВСТАВЛЕНИЕ — ШЕСТНАДЦАТЬ ПЕНСОВ.

Он постучал в дверь чуть пониже таблички. Уютный свет, лившийся из окна двухпалубной рубки, свидетельствовал, что владелец-капитан проводит вечер дома.

— Клем! — воскликнул Данки, открывая дверь. На нем был засаленный передник; вкусно пахнущий дым горящих дров и стряпни мешался с просоленным воздухом палубы. — Заходи, будь гостем. Как твой новый зуб?

— Мне сейчас не до зуба, — отмахнулся Клем, уронив рюкзак на пол. — Нужно где-то устроиться на ночь.

— Конечно-конечно, — захлопотал Данки. — Идем в кубрик. Там есть лишняя койка.

Оба спустились вниз. Данки что-то наскоро помешал в стоявшем на углях и почерневшем от сажи горшке.

— Ты еще не ужинал, Клем? Мои бобы почти готовы.

— Кто способен думать о бобах в такие минуты?

Клем встряхнул проеденное молью одеяло и расстелил его на койке.

— Вот уже почти неделя, как я глаз не сомкнул.

— Не позволяй этой немой изводить тебя, Клем, — посоветовал Данки, сгребая бобы на щербатую тарелку. — Я написал о ней Баку Стеббинсу. Он знает, что делать.

Клем снял сапоги и растянулся на койке:

— Кто такой Бак Стеббинс?

— Ты не знаешь Бака? Парень Хорнпаута Стеббинса. Преподает в университете. Головастый мужик, ничего не скажешь.

— Боже милостивый, я же велел тебе держать язык за зубами, а ты строчишь письма какому-то университетскому яйцеголовому. И что он изучает?

— Птичий разум, — промямлил Данки, набивая рот бобами.

— Разум… чей?! — переспросил Клем, в полной уверенности, что ослышался.

— Птичий, — повторил Данки. — Работаете попугаями, насколько мне известно. Полагаю, он наблюдает за их жизнью, изучает повадки и все такое.

— Поведение птиц? — недоверчиво ахнул Клем. — И каким образом, черт бы тебя побрал, это мне поможет?!

Данки немного подумал:

— Понятия не имею, Клем. Хорнпаут говорит, что Бак — авторитет в подобных вещах.

— Твой Хорнпаут гроша ломаного не стоит, насколько мне известно, — проворчал Клем.

— Брось, Клем. Я знаю Бака. Если кто-то и сумеет справиться с той пакостью, что завелась у тебя в доме, так будь уверен — это он.

— Дом тут ни при чем, — собравшись с духом, признался Клем. — Все дело во мне.

Данки было сунул в рот очередную ложку бобов, но тут до него дошел смысл сказанного Клемом.

— Что-о-о? — завопил он, давясь едой.

— Да-да, ты верно расслышал, — кивнул Клем. По спине потянуло холодком озноба, знаменуя присутствие чего-то аномального в атмосфере. Он боязливо оглядел кубрик и натянул одеяло до подбородка. — Не гаси фонарь. Свет ее отпугивает, — прошептал он.

— Она здесь?! — выдохнул Данки, лихорадочно осматриваясь. Наконец он схватил другой конец одеяла и тоже натянул до подбородка. — Я этого не вынесу, Клем. Не смогу…

— А что, по-твоему, чувствую я? — вскричал Клем. — Каждую ночь она сводит меня в могилу! Всю эту неделю мне нет ни минуты покоя!

— Клем! — взвыл Данки. — Лично мне позарез нужен покой! Так что извини!

С этими словами он подскочил, как ошпаренный, схватил фонарь и вылетел из двери.

— Ты куда?! — крикнул вслед Клем.

— В машинную часть, — проорал Данки из коридора. — Нужно немедленно отыскать Бака Стеббинса. Он знает, что делать.

Однако найти профессора Бака Стеббинса оказалось не легче, чем пресловутую иголку в стоге сена. Клем и Данки прибыли в маленькую прибрежную деревеньку Меддибемпспорт еще до рассвета и с первыми лучами солнца принялись обшаривать кампус Бейнбриджского университета. Увы, следов профессора они не обнаружили. Приятели допросили десятки студентов. Все спешили на занятия, и когда Клем и Данки сообразили, что их миссия безнадежна, осталось только одно: обратиться к администрации. Но и это оказалось бесполезным, поскольку офис профессора Стеббинса был давно заброшен. Проходивший мимо дворник предположил, что о пропавшем специалисте по поведению птиц должны знать на кафедре орнитологии. Но вскоре стало ясно, что ни один сотрудник кафедры вообще не слышал о Баке Стеббинсе. Наконец они набрели на декана, который с крайне раздраженным видом отметил на карте кампуса то место, где предположительно можно отыскать затерявшегося ученого.

Клем и Данки стояли у подножия высокой башни с курантами, в центре кампуса, разглядывая карту.

— Вот оно, Клем, — утверждал Данки. — Если верить декану, именно здесь скрывается Бак.

Клем смерил взглядом внушительное строение — достойный архитектурный памятник коллекции готических уродств, из которых состоял бейнбриджский кампус. Если верить местному управляющему, здание прозвали Башней из слоновой кости, но не в смысле намека на интеллектуальный эскапизм, а из-за цвета отметок, оставленных на черных гранитных стенах летавшими над ней чайками.

Данки рванул на себя высокие двустворчатые двери. Вверх вела широкая лестница.

— Должно быть, он там, — предположил Данки. — Идем.

— Нет там никого, упрямый ты осел! — рявкнул Клем. — Мотаем отсюда! Я больше не потрачу ни единой минуты на поиски твоего птичьего профессора с его птичьими мозгами!

Вместо ответа Данки рванул наверх.

— Давай за мной!

— Упертый дурак! — завопил Клем, но все же бросился следом.

Путешествие к небу казалось бесконечным. Наконец они очутились на верхней площадке, еще перед одной дверью, ведущей в затканную паутиной комнату. Внутри ящики и коробки громоздились почти до потолка. Целая стена была занята шестеренками и прочими деталями механизма огромных часов.

Клем бессильно обмяк, пытаясь отдышаться. Они только что пробежали не менее двенадцати пролетов и оказались не в кабинете профессора, а на заброшенном складе.

— Стервец! — почти взвизгнул Клем, полоснув Данки разъяренным взглядом.

— Ошибаетесь. Моя фамилия Стеббинс! — послышался из-за груды коробок бархатистый бас с чуть резковатыми нотками. Выступивший вперед человек спокойно представился: — Профессор Бакминстер Стеббинс.

Клем растерянно оглядывал ученого мужа. Это был человек огромных размеров, если не сказать тучный, причем жир отложился в тех же местах, что и у женщин: на груди, бедрах и заднице. Только вот гигантское брюхо могло принадлежать исключительно мужчине. Однако общий эффект несколько сглаживал хорошо сшитый твидовый пиджак.

— Бак! — воскликнул Данки.

— Данки, старый дружище! — тепло улыбнулся профессор Стеббинс. — Как я рад тебя видеть! Извини, я боялся, что это приспешники декана. Они в который раз пытаются выкурить меня из моего гнездышка.

Теперь, узрев профессора Бакминстера Стеббинса во плоти, Клем вспомнил, что уже видел этого человека, точную копию своего отца Хорнпаута: лицо, как у рыбы-скорпиона — толстогубое и брыластое, с неправильным прикусом, образовавшим нечто вроде жаберных покрышек в уголках рта. В детстве они ходили в одну школу. Жестокие мальчишки прозвали Стеббинса Рыбьей Мордой и безбожно издевались над ним, по крайней мере, до четвертого класса, последнего, который удалось закончить Клему.

Но как бы велико ни было сходство профессора Стеббинса с рыбой, все же оно резко заканчивалось там, где речь заходила о глазах. Глаза его ни в малейшей степени не напоминали рыбьи и лучились добрым юмором и умом.

— Что привело вас в Бейнбридж? — спросил ученый. — Все же от Клэпборд-айленд путь неблизкий.

— Слушай, профессор, это не встреча старых друзей, и нам сейчас не до задушевных воспоминаний. Ты получил мое письмо?

— Да-да, получил по почте, день-два назад. Рыбацкий домик твоего приятеля преследует хорошо известный в здешних местах призрак.

Разрозненные детали головоломки вдруг сошлись в голове профессора. Он повернулся к Клему, дружески протягивая руку:

— Клем Краудер, полагаю.

— Как поживаете, профессор? — пробормотал Клем. Если профессор и припомнил его по школьным дням, то не подал виду.

— Милости прошу в мой кабинет, — пригласил Стеббинс и повел гостей за стену из коробок в пыльный, тесный угол башни, где повсюду возвышались стопки книг: на полу, на стуле, на письменном столе красного дерева. Освещалась каморка светом пламени нескольких высоких свеч.

— Видишь, Клем, говорил я тебе, что он изучает птичьи мозги, — объявил Данки, показывая на диплом, висевший на стене. — Вот тут написано: «Пэррот^[1]— пси-хо-логия».

— Парапсихология, мой добрый друг, — поправил профессор. — Изучение психологического аспекта паранормальных явлений.

— Хотите сказать, что изучаете… сверху-стественное? — вцепился в профессора Клем.

— Наряду со многим другим. В основном, я занимаюсь амулетами и талисманами. Бейнбриджский университет известен во всем мире и пользуется заслуженным авторитетом во всем, что касается достижений в паранормальных и эзотерических науках. По крайней мере, был известен.

— Был?

Настроение Клема определенно улучшилось с той минуты, как он узнал, что профессор получил степень не за успехи в изучении повадок птиц, а как ученый-парапсихолог.

— Что же случилось?

— Наше новое руководство. При поддержке деканов ректор взял смелый курс к новым горизонтам. «Пограничные» дисциплины больше не являются специализацией университета. Отныне мы сосредоточились на более респектабельных областях науки, а именно: сельское хозяйство и биология моря.

Профессор отвернулся и поглядел сквозь треснувшее стекло на кампус, средневековый стиль которого выглядел так же странно в приморском поселке Меддибемпспорт, как балерина на сельских танцульках.

— Бейнбридж был основан два века назад для изучения тайных обрядов, колдовства и мистических искусств. Принято считать, что основателями выступили сами ведьмы и колдуны. В разгар процессов над пуританами гонимые ведьмы искали убежища в забытых богом местечках штата Мэн. Здесь образовался союз уцелевших ковенов^[2], а впоследствии возник Бейнбриджский университет. Другие исследователи считают, что традиция уходит в глубь веков, к общине друидов, прибывших сюда с просоленным ирландским рыбаком, хорошо изучившим эти воды еще до появления Колумба. Как бы там ни было, верования и обычаи основателей до последнего времени считались наибольшими ценностями нашего университета. Но теперь главным стало сельское хозяйство! Бейнбридж! Коровий колледж!

Профессор глубоко вздохнул, очевидно, излив накопившуюся ярость.

— Прошу извинить меня за столь пространную тираду. Я слишком эмоционально выражаю свои чувства, когда речь заходит о великом старом университете. Как вы уже успели заметить, декан отдал мой бывший офис тем, кому он «нужнее», и поместил меня во чрево этой часовой башни. Заткните уши.

Клем решил, что неправильно понял профессора, пока не заметил, что тот прижал ладони к ушам. Данки поспешно последовал его примеру. Только тут Клем догадался, в чем дело. Троица терпеливо вынесла испытания, дождавшись, пока часы пробьют последний, десятый удар.

— Весь следующий час нам ничто не грозит, — заверил профессор Стеббинс, когда кризис миновал. — Поверьте, хуже всего в полдень.

Клем мельком оглядел заплесневелые тома, сложенные на письменном столе. Внимание его привлекло заглавие верхней книги: «Элленбах. Трагическая жизнь и триумфальная смерть капитана из штата Мэн».

— Занимательное чтение, — заметил профессор, — и имеет прямое отношение к вашей ситуации.

Клем с треском открыл переплетенный в кожу том и заглянул внутрь. В содержании перечислялись этапы бесчестной жизни капитана Элленбаха: девять невест, проклятая шхуна, крушение на скалах, Немезида в облике Морской старухи. Немалое место в повествовании занимала Молчаливая женщина. Клем продолжал перелистывать страницы, пока не наткнулся на гравюру семнадцатого века, изображавшую слишком знакомую фигуру безголовой особы в неуклюже скроенном платье и с ребенком на руках.

— Я взял эти книги в библиотеке, как только прочитал твое письмо, Данки. Собирался сослаться на них в своем ответе. Вы будете рады узнать, что причины появления Молчаливой женщины подробно изложены на этих страницах с объяснениями — как и почему.

— Почему?

— Но это очевидно, — пожал плечами профессор. — Молчаливую намеренно перенесли на шхуну капитана Элленбаха, и сделала это его подлая соперница Морская старуха.

— О боже! — воскликнул Клем, до которого наконец дошло. — Это означает, что меня заколдовала сама Морская старуха!

— Ничего подобного. Ни в коем случае, — заверил профессор. — Причина появления Молчаливой женщины в вашем доме заключается в том, каким образом Морская старуха сумела совершить подобное деяние.

Клем уставился на профессора. Тот схватил висевший на шее монокль и вставил его в глаз, после чего перелистал страницы и показал на литографию, изображавшую то, что казалось неопрятной грудой кусочков слоновой кости со странными метками, вырезанными на поверхности.

— Она достигла своей цели с помощью этого.

Клем и Данки посмотрели на литографию и переглянулись.

— Судя по выражению ваших лиц, вы узнали эту безделушку. Я так и думал.

— Но что это?

— Это известно как колдовские оковы. Посредством черной магии Морская старуха приковала Молчаливую женщину к сему украшению, которое спрятала на шхуне Элленбаха. Весьма мудро с ее стороны. А потом началось преследование.

Профессор закрыл книгу, и монокль выскользнул из его глаза.

— Как я полагаю, вы сами видели эти оковы.

Клем кивнул:

— В водах Лейтон-пойнт. Они запутались в моей ловушке на лобстеров.

— По-ра-зи-тельно! — воскликнул профессор Стеббинс, едва ли не по складам. — Лейтон-пойнт! То самое место, где потонула шхуна Элленбаха. Наша маленькая тайна почти раскрыта.

— Говорил я тебе, что ум у него острее кинжала! — шепнул Данки, подтолкнув Клема локтем.

Профессор Стеббинс скромно отмахнулся.

— Где сейчас эти оковы?

— Припоминаю, что отдал их Данки. Он сказал, что знает парня, который интересуется такими вещами.

— Этот парень ты, Бак, — вставил Данки. — Мне ужасно жаль, но я так и не донес их до тебя.

— Совершенно верно, — вздохнул профессор. — По-прежнему их хранишь?

— Да. С тех пор как Клем отдал их мне. Когда это случилось? Прошлой весной?

Профессор с преувеличенным изумлением всплеснул руками.

— Что я слышу?! Неужели оковы лежали у тебя, Данки, почти полгода, и ты ни разу не видел Молчаливую женщину?! А теперь, неделю назад, она обосновалась в рыбацком домике Клема Краудера?

Данки и Клем снова переглянулись.

— Видишь ли, Бак, с тех пор как я написал это письмо, кое-что изменилось. Оказалось, что она не думала селиться в доме…

— Не думала? — встревоженно перебил профессор.

— Нет, — покачал головой Клем. — Она повсюду следует за мной.

— Любопытно!

Профессор вынул из внутреннего кармана пиджака банку сардин, вставил ключик в отверстие и медленно, методично скатал крышку.

— Крайне любопытно. Похоже, нашу небольшую сверхъестественную тайну нельзя так просто уложить в банку и засолить. Нам нужно целиком пересмотреть эту ситуацию… Сардины? — предложил он, протягивая банку. — Я нахожу, что они подстегивают умственную деятельность.

Клем отказался, хотя вспомнил, что много лет назад они прозвали Бака Стеббинса не Рыбьей Мордой, а Рыбьей Вонью.

— Вопрос остается прежним: почему Молчаливая женщина вернулась именно сейчас, в этот момент?

— И почему она завладела именно мной? — добавил Клем.

— Не завладела, — поправил профессор. — Господи, вовсе не это. Обладание — это штука совершенно иного рода, и в таких случаях говорят, что человек одержим злым духом. Используя более точную терминологию, можно сказать, что Молчаливая взяла тебя в осаду.

Клем, которому это понравилось ничуть не больше, чем первое определение, мучительно сморщился.

— Вот дрянь, хотел бы я спросить ее, за каким чертом я ей понадобился.

— Спросить?! — Профессор едва не подавился последней сардинкой. — Предлагаешь обратиться непосредственно к Молчаливой женщине? — Глаза зажглись бриллиантово-ярким светом. — Превосходная идея, Клем. Но для этого, нам, конечно, необходим медиум.

Данки и Клем озадаченно уставились на ученого.

— Медиум? Это еще что такое?

— Человек, способный общаться с духами умерших, — рассеянно объяснил профессор. И добавил: — Я знаю именно такую особу… Мисс Бевилаква!

К величайшему удивлению мужчин, из-за противоположной коробочной стены показалась женщина с худым, вытянутым лицом.

— Да, профессор?

— Мое пальто, пожалуйста.

Женщина вышла из-за угла и поменяла пальто на пустую банку из-под сардин.

— Спасибо, мисс Бевилаква. Меня не будет до конца дня, — бросил на ходу профессор Стеббинс, подтолкнув приятелей к двери. — Постараюсь разыскать мадам Зорайю и попрошу помочь нам в качестве медиума. Сегодня вечером попытаемся наладить контакт с духами. Мадам Зорайя — заслуженный профессор спиритуализма, здесь, в Бейн-бридже, а заодно и мой драгоценный друг. А вы пока возвращайтесь на судно и проведите все необходимые приготовления для сеанса. Кстати… мисс Бевилаква, — крикнул он, не оглядываясь, — если декан спросит обо мне, скажите…

Он остановился в дверях, пытаясь придумать подходящую отговорку.

— Скажите ему, что я отправился на охоту за привидением.

Клем тупо вперил взгляд в потрепанные годовые таблицы приливов и отливов, висевшие на стене. Несколько часов прошло с тех пор, как он и Данки закончили подготовку к сеансу, установив стол и четыре стула. Посчитав, что их миссия на этом завершена, остаток дня до прихода Стеббинса они провели в рубке.

К вечеру появился профессор и был немедленно препровожден на мостик, где имел возможность обозреть дело рук приятелей. Помещение было крохотным, вмещавшим штурвал, стол, четыре стула и койку, слишком узкую и жесткую, чтобы считаться удобной. Однако ученый остался доволен.

— Мадам Зорайя скоро прибудет, — объявил профессор Стеббинс и хотел было сесть на койку, но, заметив ее размеры, внезапно передумал. — Ей понадобится ваше добровольное и безоговорочное сотрудничество, иначе наши попытки связаться с Молчаливой женщиной будут безуспешны.

Данки с готовностью закивал.

— Думаете, эта безделушка поможет поговорить с привидением?

— Спектральные оковы? — переспросил Стеббинс. — О небо, они здесь?

— Угу.

Данки потянулся к встроенному комоду, вытащил ящичек и перевернул над столом. По столешнице разлетелись обломки слоновой кости.

— Иисусе, что за хаос!

Профессор беспомощно оглядел груду безделушек, не в силах определить, какая из них и есть оковы. Зато Клем немедленно углядел их и выловил из кучи кусочков.

— Действительно, оковы, — кивнул профессор, принимаясь разглядывать вышеупомянутый артефакт. — Несравненно… неподражаемо… неповторимо… — Он вставил в глаз монокль и наклонился ближе. — Однако они повреждены!

Клем присмотрелся пристальнее. Все было так, как он помнил: грубоватая пирамидка, чем-то похожая на леденец, только вершинка полностью стесана. Там, где полагалось быть острому трехграннику, осталась только небольшая ямка.

— Она с самого начала так выглядела? — осведомился профессор.

— Господи, мне ужасно жаль! — выпалил Данки, прежде чем Клем успел ответить. — Адмиралу Сибери понадобилась новая ладья, вот я и вырезал ему фигуру из этого…

— Из этих оков, — закончил за него Клем, потрясая бывшей пирамидкой. — Из всей горы слоновой кости, которая валялась у тебя годами, тебе понадобилось именно это, чтобы…

— Боюсь, дело совсем плохо, — перебил Стеббинс.

Он захватил из башни книгу об Элленбахе и теперь, открыв ее, показал литографию с изображением артефакта.

— Эти метки, вырезанные на поверхности оков, носят рунический характер. Смотрите, как спираль поднимается к верхушке. Именно выгравированная там руна, Главная руна, соединяет их.

Клем сравнил пирамидку с литографией. И точно. Главная руна исчезла.

— Энергия, как по каналам, проходит по этим вторичным рунам к Главной руне, — пояснил профессор, водя пальцем по оковам. — Только в этой точке, ключевой позиции, Молчаливая прикована к пирамидке.

— Ты, должно быть, освободил ее, когда стесал Главную руну! — злобно рявкнул Клем на Данки.

— Не уверен, — покачал головой профессор. — Совсем не уверен. Если Молчаливая женщина действительно освободилась, почему она снова прикована, на этот раз к тебе, Клем? Почему не к Данки? Почему не к адмиралу Сибери? Все-таки мы не нашли недостающего кусочка головоломки.

Разгоравшийся спор был прерван стуком в дверь. Профессор сунул оковы в карман. Данки открыл дверь. Клем заглянул через его плечо, но, к своему удивлению, никого не увидел. Машинально опустив глаза, он узрел коренастую особу с квадратным лицом, доходившую ему едва до пояса и удивительно похожую на заласканную карликовую собачонку, из тех, которые вечно тявкают на прохожих, норовя вцепиться в ногу. Клем навидался таких шавок, в изобилии появлявшихся во время туристского сезона. Правда, хозяйки, как правило, держали их на руках.

— К чертям все оковы, Бак! — пробормотал Данки. — Это и есть медиум, который нам нужен? Да она просто карлица!

— Это мадам Зорайя! — вскричал профессор. — Впусти ее, Данки, немедленно впусти.

— Это вы, доктор Стеббинс? — начала мадам Зорайя гелиево-высоким голосом^[3]. Я почувствовала ваше присутствие.

Данки отступил, позволив мадам Зорайе подняться на мостик. Короткие ножки быстро несли ее по полу в вихре дешевой бижутерии и косметического китча.

— Я чувствую еще одного… — изрекла мадам Зорайя, вертя рукой в воздухе. — Злосчастная, давно лишенная свободы душа, чье тоскливое существование длится вот уже несколько жизней, полных боли и страдания…

— Это, должно быть, Клем, — догадался Данки.

— Это, скорее всего, Молчаливая женщина, — возразил профессор Стеббинс.

— Мы должны помочь этой бедной женщине-ребенку, — пробормотала мадам Зорайя, спеша к столу. — Рассаживайтесь.

Четверка немедленно заняла свои места. Мадам Зорайя велела положить ладони на столешницу так, чтобы пальцы, соприкасаясь, образовали неразрывный круг. Несколько раз глубоко вздохнув, мадам Зорайя откинула голову и испустила долгий стон.

— Клем, — шепнул Данки, — по-моему, ты наступил ей на ногу.

— Мне необходима полная тишина, — бросила мадам Зорайя, трепеща веками и бессильно мотая головой. — Сейчас я вступлю в контакт…

И тут она неожиданно дернулась назад, ловя губами воздух, как выброшенная на песок рыба, и заговорила не своим голосом:

— Теперь я могу дышать! Наконец я могу дышать… и могу говорить… Больше никто не скажет, что я нема!

— Господи-боже-мой! — ахнул Клем. — Кто ты?

— Бен… Беневоленс, — ответила мадам Зорайя. — Я Беневоленс Данем.

— Молчаливая женщина, — прошептал Стеббинс Клему. — Большинство исследователей уверены, что ее описание встречается в исторических хрониках. Хотя имя бедняжки затерялось в веках… до сего момента. Но ее описание имеется в дневнике сэра Райли Питибога.

— Сэра… кого? — переспросил Клем.

— Райли Питибога. Основателя одной из первых колоний.

— Мне необходимо полное молчание, — напомнила мадам Зорайя своим голосом и вновь заговорила неестественно хрипло.

— Сколько времени? Скажите, сколько времени прошло с тех пор, как я говорила в последний раз?

Профессор Стеббинс неловко откашлялся:

— Экспедиция Питибога высадилась на побережье Мэна в 1608-м. Ваш голос, предположительно, звучал в том году последний раз.

— В жизни не думал, что женщина способна так долго молчать, — присвистнул Данки.

— Тишина! — скомандовала мадам Зорайя. Голова ее снова дернулась назад.

— Экспедиция… — не своим голосом пробормотала она. — Боже, колонию атакуют! Индейцы! Почему, почему они нападают?

Профессор Стеббинс снова откашлялся:

— Спешат установить хорошие отношения с новыми соседями. Сэр Райли устроил вечеринку с местным индейским племенем. Колонисты засыпали подарками своих новых туземных друзей: медные котлы, фетровые шляпы, стеклянные бусы… и сыр.

Клем и Данки искоса поглядели на него, и даже мадам Зорайя приоткрыла один глаз:

— Сыр? — спросила она своим голосом.

— Совершенно верно. Индейцы никогда не видели ничего подобного. Сэр Райли торжественно вручил вождю племени головку прекрасно созревшего чеддера. К сожалению, никто не знал, что вождь не переносит молочных продуктов, поэтому и нашел сыр, мягко говоря, малосъедобным.

— И? — настаивала мадам Зорайя.

— Ошибочно посчитав дар от чистого сердца попыткой отравить вождя, индейцы встали на тропу войны. Колонисты и опомниться не успели. Сэр Райли приветствовал воинов с распростертыми объятиями, но его саблю выхватили из ножен…

Профессор Стеббинс поднялся из-за стола, чтобы подкрепить рассказ пантомимой.

— …и ударили беднягу рукоятью в висок.

— Не смейте прерывать связь! — рявкнула мадам Зорайя. Профессор Стеббинс немедленно уселся и раздвинул пальцы на столе. Веки мадам Зорайи снова затрепетали. По щекам заструились слезы.

— Помогите… пожалуйста, помогите… — взмолилась она не своим голосом. — Ребенок… я должна уберечь ребенка… этот индеец… шпага… нет… не смейте… убирайтесь!

Пронзительный вопль мадам Зорайи оборвался тошнотворным бульканьем. Профессор Стеббинс тяжело вздохнул:

— Когда сэр Райли очнулся от удара, он увидел, что еще недавно процветающая колония разрушена до основания. Его рассказ о резне вышел на редкость живописным. У одной жертвы, молодой женщины, была отрублена голова каким-то острым, как бритва, лезвием. Сэр Райли немедленно понял, что бедняжку убили его собственной саблей.

— Эта молодая особа и есть Молчаливая женщина? — тихо спросил Клем.

Профессор грустно кивнул.

— Ее убили так внезапно, что ребенок еще сосал грудь, выглядывавшую из расшнурованного корсажа. Его пухлые щечки были покрыты брызгами молока и крови. Много месяцев спустя команда корабля, доставившего припасы, узнала о бойне в колонии Питибога. То, что осталось от бедного сэра Райли, болталось в петле, свисавшей с крыши его бревенчатой хижины. История, которую я поведал вам, была полностью приведена в дневнике — до того момента, как несчастный покончил с собой.

Данки судорожно сглотнул:

— А ребенок?

Профессор Стеббинс вскинул брови, словно раньше никогда не задумывался об участи малютки.

— Вероятно, умер от голода у груди погибшей матери.

— Заткнитесь… — прошипела мадам Зорайя, — не то я окончательно потеряю контакт.

— Прошу, продолжайте, — шепнул профессор. — Нам никак нельзя терять ее. Необходимо установить ее связь с Морской старухой…

— Старуха! Ведьма! — вскрикнула мадам Зорайя голосом Молчаливой женщины. — Не подпускайте ее ко мне… что она делает… что сделала со мной…

— Она приковала тебя, — твердо объявил профессор, поднимая вверх спектральные узы. — Вот к этому! Слушай меня, Беневоленс Данем, слушай внимательно, ибо тебе почти невозможно поверить в то, что ты сейчас узнаешь от меня. Ты — обезглавленный труп, дух, бродящий в мире живых, желающий избавиться от земных печалей, но не способный сделать это самостоятельно. Короче говоря, ты типичный призрак и как таковой не сознаешь собственного состояния. Морская старуха отыскала тебя много-много лет назад, примерно полтора века спустя после твоей гибели, и заключила в спектральные оковы в качестве ни в чем не повинного орудия ее личной мести. Но теперь, по неизвестным причинам, ты связана с другим человеком, и мы собрались, чтобы разорвать эту связь и направить тебя в последнее путешествие к Свету. Для того чтобы это свершилось, нужно сказать нам, где похоронены твои останки…

Клем бросил вопросительный взгляд на сидевшего напротив Данки:

— Ее останки?

— Мы должны найти ее могилу, — прошипел профессор, скорее себе, чем Клему, и встал перед мадам Зорайей. Лицо его словно окаменело: — Если хочешь, чтобы мы помогли тебе, отведи нас к месту твоего упокоения…

От лица мадам Зорайи отлила краска. Она пыталась пошевелить губами, но не могла. Из горла вырвался странный сдавленный звук.

— Беневоленс Данем! — властно воскликнул профессор, перегибаясь через стол и сжимая плечи мадам Зорайи. — Беневоленс Данем, где твоя могила?

Мадам Зорайя широко раскрыла рот, и в воздухе прозвенел злобный смешок, от которого волосы встали дыбом. Отчетливый злобный смех ведьмы.

Температура в комнате мгновенно понизилась. Взявшийся неизвестно откуда ветер пригибал огоньки керосиновых ламп. По комнате разлилось потустороннее сияние, в круге которого материализовалась Молчаливая женщина. Несмотря на отсутствие головы, было понятно, что она вне себя. Она бешено размахивала одной рукой, а другой по-прежнему прижимала к себе младенца.

— Не позволяйте ей коснуться вас! — крикнул профессор. Повторять не было нужды. Клем и Данки сорвались с мест и втиснулись в угол. Только мадам Зорайя, продолжавшая пребывать в трансе, по-прежнему сидела неподвижно. Но профессор Стеббинс стащил ее со стула и вжался в угол вместе с остальными.

Молчаливая женщина шаг за шагом продолжала наступать. Все прилипли к стенам и друг к другу, не видя пути к бегству. Она протянула руку. И когда пальцы уже шевелились в каком-то дюйме от искаженных страхом лиц, Молчаливая женщина вдруг круто развернулась, сбитая с толку и дезориентированная. Наконец она, похоже, потеряла силу и постепенно растаяла.

— О, черт, — всхлипнул Данки. — Ну и зрелище!

— Как говорит моя жена, кровь стынет в жилах, — пробормотал Клем.

— В некоторых случаях именно так и происходит, — добавил профессор Стеббинс, вылезая из угла, сначала опасливо, потом чуть смелее. — Прикосновение призрака слегка сворачивает кровь в месте контакта, сгущает ее и, собственно говоря, леденит, то есть замораживает. Под напором такой сгущенной крови может произойти разрушение кровеносной системы, вызывающее разрыв сердца, что придает жертве вид умершей «от страха».

Клем вздрогнул при мысли о том, как часто Молчаливая находилась в опасной близости от него.

— Друзья мои, боюсь, мы в тупике, — объявил профессор Стеббинс, уверившись, что призрак действительно исчез, по крайней мере, на время. — Судя по тому, что нам подсказывает история, об изгнании Молчаливой женщины не может быть и речи. Экзорцизм, спиритические сеансы, медиумы — все привычные методы уже испытаны во времена Элленбаха. Мне следовало понять это раньше. Ясно, что Морская старуха нашла способ оградить оковы от подобных стандартных приемов. Наш мешок с фокусами за все эти годы не претерпел особых изменений, и боюсь, они так же бессильны, как и прежде. — Профессор вздохнул: — Если бы только мы нашли место ее последнего упокоения!

— Не совсем понимаю, зачем нам это, — вмешался Клем.

Стеббинс принялся мерить шагами тесное пространство мостика.

— Привидения обычно слоняются либо на месте гибели, либо там, где их похоронили. Вполне естественно, что Молчаливая пребывала в одном из этих мест, когда Морская старуха захватила ее и «завербовала», если можно так выразиться.

— И что?

— Для Молчаливой это нечто вроде дома. Если тебя можно освободить от нее, Клем, то только на этом месте.

— Но где же оно?

Профессор печально покачал головой:

— Где-то поблизости от старой колонии Питибога или прямо там. Но более подробные детали, скорее всего, выяснятся при допросе самой Морской старухи.

Мучительный хрип привлек внимание присутствующих. Бедная мадам Зорайя, только сейчас оправившаяся от транса, пыталась подняться и выбраться из угла.

— Мадам Зорайя, простите, я едва не забыл… — бормотал профессор, протягивая ей руки. При этом спектральные оковы выскользнули из кармана его пальто и упали на пол. Мадам Зорайя уставилась на покрытую рунами пирамидку:

— Это и есть…

— Э? Да-да. Спектральные оковы. Я с самого начала собирался показать их вам.

— Они у вас? Я понятия не имела.

Мадам Зорайя рассматривала оковы благоговейно и, как заметил Клем, почти жадно.

— Истинный артефакт Морской старухи. Поразительный и мощный…

— И ясно без слов — крайне опасный в недобрых руках, — перебил профессор, снова сунув артефакт в карман. — Мадам Зорайя, боюсь, наш сеанс полностью провалился. Очевидно, Морская старуха сделала все, чтобы не дать Молчаливой женщине открыть место ее упокоения. Я сам позабочусь о средствах ее обнаружения… если только Морская старуха по какой-то счастливой случайности не оставила письменных свидетельств.

Он невесело усмехнулся.

— Кто-нибудь знает, где можно найти ее дневник?

— Маяк Жирной Лягушки, — мгновенно ответила мадам Зорайя, не сводившая глаз с кармана, где лежали оковы.

При упоминании о маяке Жирной Лягушки Клем мгновенно насторожился: непроизвольная реакция, связанная не столько с маяком, сколько с его смотрителем — грубым, бесцеремонным человеком, довольно состоятельным и родовитым, известным под именем Месмерон. Фамилия у него тоже имелась, но никто ее не упоминал, особенно семейство Стоддардов, порвавшее все отношения с паршивой овцой много лет назад. При этом дело было не в дурацком снобизме Месмерона: подобное качество вообще отличало род Стоддардов. Речь шла, скорее, о его ненасытной жажде власти, неустанной потребности главенствовать в делах государства или учреждения не только всеми возможными, но и самыми немыслимыми средствами.

Последние, насколько знал Клем, включали в себя откровенное мошенничество и подлог. Однажды он имел несчастье увидеть личную библиотеку Месмерона: весьма впечатляющее собрание даже для неспециалиста, посвященное различным формам оккультизма. Поспешный обзор названий выявил несомненный интерес к трудам Морской старухи, хотя Клем не припоминал никакого ее дневника. Но если таковой вообще существовал, то где же ему еще храниться, как не на маяке?

— Не подозревал, что Месмерон прячет такое в своей книжной кладовой, — солгал Клем, посчитав, что лучше вытерпеть еженощные визиты Молчаливой женщины, чем единственную встречу со смотрителем маяка.

— Месмерон, Месмерон, — повторял профессор себе под нос. — Насколько я помню, пару лет назад он пытался завязать со мной переписку. Однако общий тон его письма не вызвал у меня доверия, и я уклонился от знакомства. Если память мне не изменяет, он увлекался политикой и собирал оккультные древности.

— С тех пор ничего не изменилось, — заверила мадам Зорайя. — И так уж случилось, что сейчас он ищет специалиста для консультации по поводу своего последнего приобретения, якобы могущественного талисмана.

— Талисмана?

Профессор Стеббинс дернул себя за лацканы пальто.

— Ваша область знаний, — без нужды напомнила мадам Зорайя. — Я получила письменное приглашение обследовать артефакт, но повседневные дела вынудили меня отказаться. Возможно, вы сумеете поехать вместо меня? В благодарность за услугу Месмерон наверняка позволит вам заглянуть в дневник.

— Талисман! — просиял улыбкой профессор Стеббинс, отчего жаберные покрышки в уголках рта стали еще глубже. По необъяснимой причине он вставил в глаз монокль и повернулся к окну, словно мог с такого расстояния увидеть маяк.

— Думаю, настало время нанести визит нашему заблудшему коллеге Месмерону, хозяину и хранителю маяка Жирной Лягушки.

«Артфул Доджер» переваливался с волны на волну, громко стуча дизелем. И в такт механическому сердцу билось сердце Клема. То, что он вчера вечером считал неприятным курьезом, теперь, под леденящей тенью быстро приближавшегося маяка, казалось уже полным безумием. Месмерон был известен своей нелюбовью к гостям, особенно незваным. Клем серьезно сомневался, что их пустят дальше порога.

Однако профессор Стеббинс не разделял этого скептицизма, поскольку, по его словам, в рукаве имелась нужная карга. Он и потребовал отправиться в путешествие на рассвете.

Двигатель люггера замер, и Клем приготовил швартовы. Высокий шпиль маяка возвышался над головами, напоминая некий неприличный жест. На этом скалистом островке каждый быстро понимал, что здесь слово Месмерона — закон. Двадцатилетнее пребывание в качестве смотрителя дало деспоту абсолютную власть над людьми, по крайней мере в этом крошечном королевстве, население которого состояло исключительно из членов семейки Стептоу. Стептоу служили Стоддардам с начала времен, и Месмерон унаследовал штат домашней прислуги из этого разросшегося и плодовитого клана. Жаль, что точное количество Стептоу, служивших на маяке Жирной Лягушки, было неизвестно даже самому Месмерону.

Данки и профессор Стеббинс сошли на берег. Клем плелся за ними, каждую минуту ожидая появления одного-двух Стептоу, которые преградят им дорогу еще до того, как они взберутся на холм, где стоял маяк. Но, очевидно, появление незваных гостей осталось незамеченным. Судя по тому, что вокруг не было ни души, компания с таким же успехом могла высадиться на необитаемый остров.

Оказавшись на вершине холма, Клем глянул вниз с противоположного склона. Вот там царила настоящая суматоха. Десятка два бесформенных фигур, обряженных в черную мешковину, сновали по берегу, слишком занятые своими делами, чтобы заметить троих нарушителей частной собственности. Ошибиться было невозможно даже на расстоянии: все Стептоу таскали на спинах нелепые гигантские горбы.

Насколько мог различить Клем, воду бороздило какое-то суденышко, показавшееся ему неестественно большим индейским каноэ из березовой коры. Весла мерными взмахами разрезали белые гребни волн, оставляя прямой, подобный стреле, след. Клем пожалел, что не захватил подзорную трубу.

Троица без помех приблизилась к двери.

— А, козерог! — обрадовался профессор при виде медной фигурки, служившей дверным молотком, и, схватив козерога за хвост, принялся энергично стучать.

Дверь немедленно открылась.

— Входите, — пригласил стоявший на пороге горбун, величественно поводя рукой, такой длинной, что пальцы едва не касались земли. — Хоз-зяин в-вас ж-ждет…

Тут привратник, оглядев гостей выпуклыми, словно вываливающимися из орбит глазами, понял, что ошибся, и попытался быстро захлопнуть дверь.

— Погоди-ка, дружище, — воскликнул профессор Стеббинс, упираясь в дверь бедром. Даже ему, при столь внушительном весе, пришлось приложить немало усилий, чтобы побороть щуплого Стептоу.

— Ваш… хозяин… просил… консультации… у меня…

Кое-как он ухитрился достать из кармана письмо и сунуть в щель. Прошло не менее минуты, в продолжение которой швейцар, очевидно, читал письмо. Наконец он снова широко распахнул дверь и жестом пригласил всех войти.

— Давайте, не мешкайте, — буркнул он. Троица проследовала по длинному коридору, украшенному парадными портретами предков. Поколения Стоддардов взирали на гостей точно с таким же высокомерным видом, как их еще живущие потомки — на весь окружающий мир. Взять хотя бы этого. Ширджесуб Стоддард (если верить табличке) — пароходный магнат, чье длинное лицо состояло из вершин и впадин. У изножья картины висел еще один портрет, очевидно, слуги, и Клем, к своему удивлению, прочел на табличке имя Крепшоу Стептоу.

Вскоре он обнаружил, что портрет каждого господина сопровождается изображением слуги из семейства Стептоу. Вот Рекомпенс Стоддард, гранддама, с горничной Гризеллой Стептоу. Далее следовали Иегосафат Стоддард и Мартин Сутулнег (вероятно, прозвище). Галерея все продолжалась и продолжалась, и Клем невольно заметил, что былые Стептоу ничем не отличались от нынешних: глаза навыкате, плоские лица и массивные сгорбленные спины. Стоддарды, все как один худые, имели мрачный вид и казались олицетворением пуританского ханжества, словом, люди, отравляющие окружающим радость жизни, из тех, что украшали генеалогическое древо каждого жителя Новой Англии.

Стеббинс внезапно замер, зачарованно уставясь на один из портретов. Клем и Данки подошли ближе.

— Судья Инкриз Стоддард, — пояснил профессор, показывая на человека со строгим лицом. — Жестокий инквизитор, отправивший на костер десятки пуритан и ведьм.

— И капитан Изау Стептоу, — громко прочитал Данки.

— Оба — основатели родов Стоддард и Стептоу в Америке, — сказал профессор. — Ходили слухи, что Стоддарды, желавшие получить идеальных слуг, решили вывести подобную породу селективным скрещиванием. Древние аристократы Стоддарды позаботились о размножении своих слуг Стептоу и на протяжении нескольких поколений воспитывали в них определенные качества. Если в этих слухах есть хотя бы доля правды, все современные Стептоу действительно унаследовали эти свойства, они рождаются для того, чтобы с охотой подчиняться любым приказам, буквально горбатиться на Стоддардов.

Привратник громко откашлялся, злобно взирая на бесцеремонную троицу огромными, похожими на грибы-поганки глазами.

— Прошу прошения, — пробормотал профессор Стеббинс, слегка краснея. — Всего лишь восхищался портретами ваших дрессиров… предков.

Привратник взмахнул своей обезьяньей лапой, указывая куда-то в глубь коридора.

— Пошевеливайтесь!

Посетители послушно последовали за слугой. На подступах к библиотеке они услышали мужской голос, в котором безошибочно распознали риторические разглагольствования Месмерона:

— …орудие управления невидимыми силами тьмы… способ поднять из небытия души мертвых, захватить их, подчинить воле смертного…

«Кажется, он произносит речь, — сообразил Клем, — но кто его слушатели?» По словам мадам Зорайи, Месмерон довольно давно ищет эксперта для исследования нового артефакта. Похоже, он собрал целый отряд таковых, и сейчас обращается к ним.

— …талисман, чтобы удержать эти невидимые силы, заставить их выполнять мои приказы…

Голос Месмерона стал более звучным, более размеренным. Клем и остальные замерли на пороге библиотеки. Оказалось, что Месмерон стоит спиной к ним, лицом к высокому окну, выходившему на море. Кроме него, в комнате никого не было.

— Если мое последнее приобретение действительно позволит заручиться помощью тех, кто сбросил свою смертную оболочку, — продолжал рассуждать Месмерон сам с собой, — я сумею покорить законы природы, превзойду самые смелые ожидания моих предшественников-оккультистов и при вмешательстве сверхъестественных сил обрету власть над всеми политическими органами страны…

Он хищно сжал пальцы, словно пытаясь схватить воздух в пригоршню.

— …и наконец получу право контролировать гражданское правительство Аме…

— Хоз-зяин! — раздался трубный глас привратника. — Вы снова разговариваете сами с собой!

Месмерон, нервно дернувшись, повернул голову. Оказалось, что он вполне мог заменить любой из портретов в коридоре. В угловатом профиле ясно проглядывало раздражение. Прошло несколько напряженных мгновений, прежде чем он коротко кивнул.

— И хоз-зяин, — продолжал страж, — к вам джентльмен-посетитель!

На этот раз Месмерон круто развернулся, пораженный то ли появлением незваного гостя, то ли смутно-гомосексуальными обертонами в интонации швейцара, подчеркнувшего пол визитера.

— Это доктор Стеббинс, — пояснил привратник, показывая на профессора. Очевидно, Данки и Клем считались недостойными даже краткого представления: убежденность в этом швейцара основывалась на вполне реальной вероятности того, что господин вряд ли обратит внимание на подобную шушеру.

Месмерон выступил вперед, выпрямился и свысока глянул на профессора.

— Бакминстер Стеббинс, доктор философии Бейнбриджского университета, профессор эзотерических наук? Специализируетесь по амулетам, талисманам и фетишам?

— Совершенно верно, — кивнул профессор, выступая вперед и приветственно протягивая руку. — А вы, вне всякого сомнения, — Месмерон, бывший член городского управления и главный владелец Клэпборд-айленд, нынешний хозяин и смотритель маяка Жирной Лягушки? Рад познакомиться.

— Итак, — бросил Месмерон, игнорируя протянутую руку, — предлагаю вам немедленно освободить мой дом, иначе вас с позором выведут за дверь!

— Хоз-зяин? — воскликнул страж. — Не понимаю. Письмо. Приглашение…

— Отправленное семь лет назад! — прогремел Месмерон, выхватывая письмо из руки швейцара и грозно наступая на профессора. — Были так заняты, что не нашли времени для ответа?!

Профессор с преувеличенным недоумением вскинул брови:

— Вы просили меня отыскать исторические прецеденты использования сверхъестественных сил в государственных делах. Я не совсем понял, как мне отвечать на такое требование?

— Быстро и без промедления, — отрезал Месмерон. — А на будущее запомните, что я вас…

— Хоз-зяин, — нерешительно перебил привратник, — прибыл тот гость, которому было назначено…

В комнате появилось еще двое Стептоу в сопровождении мужчины, такого огромного, что он заполнил весь дверной проем. Вновь пришедший, несомненно, был американским индейцем, из тех, кто свято придерживается старых традиций. И одет он был на манер племени алгонкинов — в гетры и мокасины из телячьей кожи. Мало того, на голове у него красовался церемониальный убор из перьев — непременный элемент одежды равнинных индейцев, за последние годы принятый всеми туземцами. Заплетенные в косы черные волосы были сильно разбавлены сединой, а лицо походило на обветренный и исхлестанный всеми дождями мира утес.

Так вот он, эксперт, которого ожидал Месмерон! Это его каноэ заметил Клем у причала.

— А вот и вождь Луи Пулоу, — воскликнул Месмерон.

— Месмерон, — пророкотал вождь. Голос его словно исходил из центра земли. — Давайте поскорее покончим с этим.

— Поверьте, вас достойно вознаградят за консультацию, — ответил Месмерон, словно деньги было тем единственным, что имело для него значение. С этими словами он взял сверток ткани, лежавший на столе, извлекая оттуда старую индейскую боевую дубинку — традиционное оружие индейцев абнаки с незапамятных времен. И без того грозная на вид дубинка была дополнена смертельно острыми шипами и тяжелым круглым набалдашником.

— Думаю, мое последнее приобретение заинтересовало вас. Хотелось бы услышать ваше мнение.

Вождь взял оружие и медленно повернул в руках. На обратной стороне было искусно вырезано лицо индейского воина, вселяющее страх в любого смертного: безумно вытаращенные глаза, рот, открытый в боевом кличе, глубокие шрамы и незажившая рана на щеке, сквозь которую проглядывали зубы. При виде такого кошмара Клем зажмурился.

— Хм-м… Микмак Моу, — пробурчал вождь Луи, вглядываясь в изображение воина.

Данки подался вперед, чтобы лучше видеть:

— Микмак… кто?

— Могавк. Из племени микмаков. При жизни был известен как Микмак Моу.

— А жил он, Данки, в начале восемнадцатого века, — пояснил профессор Стеббинс. — Время, когда английские колонии вели бесчеловечную политику оплаты каждого индейского скальпа, снятого неважно с кого: с мужчины, женщины или ребенка.

— Микмак Моу перенял этот обычай, — вставил вождь Луи. — Говорят, его личная коллекция скальпов янки насчитывала сотни экземпляров.

— Да-да, так и было, — подтвердил Месмерон, проводя пальцем по дубинке и показывая на цепочку символов, бегущую по рукояти.

— Посмотрите, эти иероглифы Микмака… по своей природе они могут служить талисманом?

— Талисманом? — Вождь Луи перекатил это слово подобно грому. — Я не шаман. Если бы ты объяснил, что твои интересы лежат в области магии, я попросил бы Раненую Печень сопровождать меня.

— А, Раненая Печень… Очень могущественный шаман, — вставил профессор Стеббинс. — Мы много раз работали вместе над различными случаями появления призраков, даже проводили церемонии экзорцизма. Он прекрасно умеет управляться с сильными духами.

— Самого разного рода, — добавил Месмерон и, вырвав дубинку из рук вождя Луи, протянул профессору Стеббинсу. — Возможно, ваше вмешательство было крайне удачным, доктор. Хотелось бы услышать просвещенное мнение признанного авторитета в данной области.

Профессор Стеббинс вставил в глаз монокль и смерил взглядом дубинку.

— Талисман? При беглом рассмотрении я сказал бы, что нет. Микмаки — единственное племя североамериканских индейцев, имеющее письменность. Думаю, эти иероглифы — просто какое-то изречение. Истинный талисман, скорее, имел бы вот такой вид.

Он сунул руку в карман и извлек спектральные оковы.

Реакция Месмерона была мгновенной. Лицо передернулось, как от нервного тика. Гримаса, исказившая лицо, выражала то ли восторг, то ли благоговение.

— Насколько я понял, вы распознали работу Морской старухи, — с усмешкой заметил профессор.

— О да. Разумеется…

Месмерон улыбался, словно змея-яйцеед, попавшая в курятник.

— Подлинные спектральные оковы, изготовленные самой могущественной повелительницей рун, которая когда-либо ступала по этой земле. Этот талисман намного превосходит любой образец моей коллекции. Я, разумеется, готов заплатить за него немалую сумму и настаиваю…

— О, это не для продажи, — перебил профессор.

— Жаль.

Месмерон рефлекторно сжал пальцы, словно борясь с желанием выхватить безделушку из руки профессора и пуститься в бега.

— Если бы вы дали мне оковы хотя бы на время… Да, вероятно, с них можно снять копию…

— Ни в коем случае, — покачал головой профессор. — Сомневаюсь, что хоть у одной живой души найдутся необходимые умение и знания, чтобы изготовить столь могущественный талисман. Кому, как не вам, знать, что Морская старуха стоит особняком от всех колдунов и ведьм.

— Скажите, профессор, — заговорщически прошипел Месмерон, — можно ли употребить этот объект в качестве политического орудия?

— Прошу прощения?..

— Можно ли каким-то образом использовать оковы, чтобы управлять толпой?

— Управлять? — Профессор свел брови. — Полагаю, весьма ограниченным образом. Путем запугивания и страха.

— Как насчет большой политической организации? — не отставал Месмерон. — Скажем, Содружество штата Массачусетс?

Профессор поджал губы.

— Не совсем понимаю, как этого можно достичь. Впрочем, я никогда о таком не задумывался.

Месмерон ощерился. Присущее ему самодовольство снова вылезло наружу.

— Кроме того, — продолжал профессор Стеббинс, — в данный момент оковы не держат в плену никого из духов. Молчаливая женщина освободилась и теперь осаждает Клема Краудера, что подводит меня к истинной цели нашего визита.

— Вы хотите найти ее захоронение, — договорил за него Месмерон.

— Совершенно верно. Мы надеемся, что в недрах вашей обширной коллекции найдется разгадка местоположения могилы.

— Позвольте мне избавить вас от лишних трудов. — Месмерон потянулся к свисавшей со стены бечевке и развернул большую карту штата Мэн. — Она лежит здесь.

— О небо! — Стеббинс вставил в глаз монокль и воззрился на то место, куда уперся палец Месмерона. — Не сказал бы, что кладбище находится бок о бок со старой колонией Питибога.

Клем уставился в карту. Профессор был прав: место, показанное Месмероном, находилось гораздо дальше, чем прежняя колония, в заметном удалении от побережья, вернее, в глубине самого штата.

— Команда судна, доставившего припасы, обнаружила, что колония полностью уничтожена, и испугалась повторного нападения дикарей, — пояснил Месмерон. — Матросы собрали тела, отвезли в более безопасное место, где и похоронили.

— Хм-м, — проворчал вождь Луи, подходя ближе. Но Месмерон дернул за бечевку, и карта свернулась, прежде чем вождь успел ее рассмотреть.

— Давайте покончим с нашими расчетами. — объявил Месмерон, поспешно оборачиваясь и щелкая пальцами. Один из Стептоу немедленно выступил вперед. В руке он держал бумажник.

— Вампума^[4], извините, у нас не в ходу.

— Ничего, сойдут и наличные, — невозмутимо отозвался вождь.

Стептоу протянул ему несколько банкнот.

— Мы прошли долгий путь с тех пор, как продали Манхэттен голландцам за несколько долларов, — покачал головой вождь.

Дождавшись кивка хозяина, Стептоу вручил индейцу еще несколько бумажек.

— Пожалуйста, проводите вождя к каноэ, — распорядился Месмерон, — и приготовьте спальни для наших гостей. Завтра на рассвете мы отплываем.

Клем, Данки и профессор переглянулись:

— Мы?!

— Естественно, — кивнул Месмерон. — Я единственный способен привести вас к могиле Молчаливой женщины. Полагаю, возражений не будет?

При этом Месмерон смотрел прямо на Клема. Впервые с минуты их появления здесь Клем ощутил, что смотритель маяка осведомлен о его присутствии. Он неуклюже стащил с головы шляпу и принялся нервно мять ее в руках, ломая голову в поисках отговорки, любой отговорки, какой бы несуразной она ни казалась. Лишь бы не дать Месмерону присоединиться к ним на конечном этапе их путешествия.

Клем сокрушенно вздохнул. Как ни старайся, на ум ничего не приходило.

Эта ночь для Клема выдалась бессонной. Уже в который раз. Он лежал в гостевой спальне маяка, прислушиваясь к шуму прибоя, и затягиваясь пенковой трубкой, подаренной адмиралом Сибери. Хоть и треснувшая, она сохранила благородные очертания, и с ней было легче вспомнить лучшие времена и спокойную жизнь.

— Когда собирается появиться этот чертов призрак? — буркнул Месмерон, сидевший в кресле у постели Клема. И без того не слишком большой запас терпения истощался с каждой секундой.

— Насколько я знаю, у нее нет расписания, — ответил профессор Стеббинс с другой стороны кровати Клема. В отличие от Месмерона, ему было чем занять себя. Профессор с головой погрузился в огромный том, взятый из библиотеки Месмерона: если верить заглавию, что-то вроде руководства по наиболее эффективному использованию амулетов. Очевидно, мнение профессора по данному вопросу резко расходилось с точкой зрения автора, судя по презрительному фырканью, то и дело раздававшемуся в комнате.

Мужчины, сидевшие по обе стороны постели, были полны решимости собственными глазами наблюдать материализацию Молчаливой женщины и ради этого соглашались бодрствовать хоть до утра. Данки, со своей стороны, твердо вознамерился избежать подобной встречи и поэтому предпочел провести ночь на люггере. Счастливец! Он уже крепко спал.

— Какая-то проблема, доктор? — спросил Месмерон после очередного фырканья.

— Этот писака, — пояснил профессор, — не способен отличить амулет от талисмана!

— На этот раз я целиком с вами согласен, — заявил Месмерон.

— Назвать такого жалким любителем — означает сильно повысить его статус, — добавил профессор, с отвращением закрывая книгу и давая моноклю выскользнуть из глаза. — Если не сочтете меня хвастуном, я порекомендовал бы вам свою книгу по этому предмету. Я куда более сведущ, чем этот тип… хотя, должен признать, был несколько обескуражен, не найдя своего труда на ваших полках.

— Он там есть, уверяю вас. Не сомневаюсь, что начатки знаний, изложенные там, могут помочь даже оперившемуся оккультисту.

— Ну разумеется, — сухо улыбнулся профессор. — Ваши знания в этой области, несомненно, равны моим… или я себе льщу?

Месмерон не счел нужным ответить и вместо этого устремил взгляд на Клема:

— Скажи, как мог такой жалкий человечишка приобрести столь могущественного врага?

— Врага?

Клем поперхнулся дымом и закашлялся.

— Что-то я в толк не возьму, о чем вы.

— Врага, противника — неважно, — небрежно бросил Месмерон. — Того, кто посадил тебе на шею Молчаливую женщину.

— Того, кто посадил… вы считаете, это было сделано намеренно? — осведомился профессор Стеббинс, очевидно, шокированный таким предположением не меньше Клема.

— Да бросьте, доктор, — отмахнулся Месмерон. — Не думаете же вы, что Молчаливая самостоятельно освободилась от оков! Как еще она могла… откуда этот омерзительный смрад, черт возьми?!

Клем потянул носом и скорчил ужасающую гримасу, но, повернувшись, обнаружил, что профессор открыл очередную банку сардин. При этом Стеббинс бессмысленно глядел в пространство, явно затерявшись в глубинах собственных мыслей.

— Намеренно… я не подумал об этом…

Волосы Клема вдруг встали дыбом. Бедняга затрясся в ознобе, пронзившем все его существо.

— Она здесь.

В комнате стало тихо. Из тишины выплыло слабое, едва слышное причмокиванье. Клем приготовился увидеть зрелище, неизбежно сопровождавшее звуки сосущего грудь младенца.

И тут у изножья кровати проявилась Молчаливая женщина.

— По-ра-зительно, — прошептал профессор, таращась на привидение. На губах Месмерона играла злобная усмешка.

Молчаливая стояла неподвижно, не наступая и не отступая. Клем смотрел поверх ее залитого кровью воротника, туда, где должны были находиться ее глаза, взывая к зеркалу ее души, способному столь многое выразить без слов. Впервые он видел в ней то, кем она была на самом деле: молодой, испуганной, затерянной во времени девушкой.

И тут Месмерон захихикал, сначала едва слышно, потом все громче и ехиднее, пока смешки не переросли в оглушительный маниакальный хохот.

И спину Клема снова обдало ледяным ознобом, по сравнению с которым впечатление от явления Молчаливой женщины казалось детской мультяшкой.

Время уже шло к полудню, когда экспедиция пустилась в путь на поиски старого кладбища Питибога. После долгих и жарких споров было решено предпринять путешествие на судне Месмерона. Этот сноб при виде «Артфул Доджера» объявил его полностью непригодным для плавания. Он и слышать не хотел о том, что старый люггер каким-то образом сам нашел дорогу к маяку и ни разу не сел на мель.

Уже после полудня компания прибыла на тот отрезок побережья, который ближе всего подступал к цели их путешествия. Берег был весь изрезан бухточками, а рифы делали его поистине предательским при высадке, особенно если прилив был невысок. Кроме того, он представлял собой почти отвесную скалу. Ни один опытный моряк не посмел бы высадиться в таком гибельном месте, но Месмерон твердил, что это единственный подходящий участок на много миль вокруг.

Теперь, цепляясь за почти вертикальный склон обрыва, слыша, как внизу разбиваются волны, Клем всерьез сомневался в собственном здравом рассудке, позволившем ему согласиться на эту авантюру. Пыхтевший у его ног Данки медленно полз по склону, опасаясь глянуть вниз. Припавший к стене профессор Стеббинс методично искал подходящие щели и впадины для опоры. Массивный зад угрожающе нависал над головой Клема. Под мышками пальто темнели потные круги. Отряд возглавлял Месмерон. Его худощавое тело словно влипло в каменистый склон: казалось, то извивается огромная змея.

— Но, колонисты… просто… не могли быть… похоронены… здесь, — пыхтел профессор Стеббинс, озвучивая мысли, тревожившие Клема. Как, спрашивается, могла команда судна, похоронившая покойных, перенести тела по этому обрыву? Совершенно невозможно!

Впрочем, почти час назад они своими глазами наблюдали, как с полдюжины Стептоу, подобно гориллам, карабкались по отвесному обрыву, словно каждый день проделывали подобные трюки. При этом каждый тащил мотыги, лопаты, кирки и другие инструменты грабителей могил. Клем полагал, что если матросы были хоть вполовину так ловки, как Стептоу, то, вероятно, проделали восхождение без особых затруднений.

— Уверяю, кладбище находится в той стороне, — крикнул Месмерон, уже добравшийся до вершины. Клем отметил оставшееся расстояние и задался вопросом, почему Стептоу не сбросили им в помощь веревки. А он-то думал, что Месмерон послал слуг вперед именно с этой целью!

Когда остальные добрались до вершины и перевели дух, Месмерон снова пошел вперед, углубившись в густой прибрежный лес, через который была проложена хорошо протоптанная тропа. Впереди слышались стук, визг пил и грохот. Наконец вся компания очутилась на маленькой поляне, где уже орудовали Стептоу, и Месмерон объявил, что они прибыли. Клем был приятно удивлен тем, что карта оказалась неверной: старое кладбище находилось не так далеко в глубине материка, как ему казалось вначале.

По команде господина Стептоу рассыпались по поляне и принялись атаковать землю лопатами и мотыгами. Клему вновь показалось, что Месмерон просто хвастался своими познаниями в топографии, иначе Стептоу не стали бы рыть ямы где попало.

Работа шла медленно. Все орудия находились исключительно в распоряжении Стептоу, и в душе Клема росло отчетливое ощущение, что любая предложенная помощь еще больше замедлит дело. Ничего не оставалось, как без толку шататься по поляне. Вдруг Клем споткнулся и беспорядочно замахал руками, чтобы сохранить равновесие. Случайно опустив глаза, он обнаружил, что балансирует на краю широкого, представляющегося бездонным провала, ведущего, казалось, к центру Земли.

— Черт, да ты едва не сверзился в эту громовую ямищу, Клем! — воскликнул Данки, подбегая к приятелю. Оба уставились в бездонную пропасть, прислушиваясь к шепоту океанского прибоя где-то далеко-далеко внизу. Судя по звуку, провал, вполне вероятно, соединялся с прибрежной пещерой, находящейся на уровне моря. Подобные провалы достаточно часто встречаются на каменистом побережье: во время прилива волны бьются о стенки пропасти, и эхо отдается от этих стен оглушительным ревом. Отсюда и название такихпустот: громовые ямы.

Клем и Данки принялись исследовать поляну в поисках потенциальной опасности. К этому времени каждый из Стептоу успел вырыть по несколько ям, очевидно, рассудив, что изобилующая булыжниками почва вряд ли позволила выкопать глубокие могилы. Но пока что не было найдено ни одного скелета.

День близился к концу. Профессор Стеббинс предложил попробовать заняться лозоходством, дабы обнаружить заброшенные могилы, но Месмерон посчитал это излишним, поскольку был уверен, что с минуты на минуту кладбище будет обнаружено.

На землю спустились сумерки. Несколько Стептоу отложили лопаты, чтобы зажечь принесенные с собой фонари. Остальные принялись разводить костер. Клем и Данки вызвались собирать хворост, радуясь хоть какому-то занятию. Их внимание привлекла высокая груда срубленных и сложенных вертикально веток. Они проворно вытащили самые толстые. Груда обрушилась, обнаружив длинное лицо с горящими демоническими глазами. Данки с воплем ужаса плюхнулся на землю. Клем в испуге уставился на дьявольскую физиономию, едва различимую в тусклом свете, и довольно быстро сообразил, что это тотемный столб, изображающий злобную горгулью с головой и рогами американского лося, клювом и когтями орла и крыльями летучей мыши.

Рядом затрещали сучья: это профессор Стеббинс ломился к ним сквозь заросли, услышав крик Данки.

— Любопытно! — воскликнул он при виде тотема и, немедленно взявшись за монокль, принялся изучать уродливую фигуру.

— Изображение Памолы, бога грома индейцев пенобскот.

В этот момент поднялась очередная суматоха — на этот раз среди Стептоу. Горбуны размахивали какими-то маленькими предметами, радостно окликая хозяина. Профессор немедленно направился к месту раскопок, чтобы взглянуть, в чем дело.

Словно в награду за все свои труды, Стептоу, похоже, отрыли сразу несколько могил. Профессор Стеббинс присоединился к Месмерону, изучавшему первую находку — разбитую трубку мира.

Профессор слегка поморщился, но взял следующий артефакт — потрепанную головную повязку с грязным пером. Далее последовал полусгнивший мокасин. Еще один Стептоу принес сломанный лук и стрелы. Потом обнаружился томагавк.

— Не понимаю, — произнес профессор, обозревая находки. — Ни одна из этих вещей не принадлежала английским колонистам. Похоже, мы отрыли…

— Индейское захоронение, — докончил гелиево-высокий голос. Из леса на противоположную сторону поляны выступила мадам Зорайя.

Профессор, явно озадаченный столь внезапным явлением, безмолвно уставился на крошечную спиритуалистку. Спрятавшись за деревьями, Клем и Данки в ужасе наблюдали, как Месмерон зашел за спину профессора и поднял индейскую боевую дубинку, которую все это время скрывал под длинным пальто. Они и вскрикнуть не успели, как Месмерон опустил дубинку на затылок Стеббинса. Профессор желеобразной массой расплылся по земле.

— Простите, доктор, — вымолвил Месмерон без малейшего намека на искренность и, порывшись в карманах пальто своей жертвы, вытащил спектральные оковы.

Мадам Зорайя устремилась к центру поляны, по обыкновению перемешивая воздух правой рукой.

— Я чувствую присутствие… здесь, — вещала она, проходя мимо могил.

Клем, раскрыв рот, наблюдал, как Месмерон поднял спектральные оковы над клочком земли, указанным мадам Зорайей. Оба принялись декламировать странные стихи на языке, которого Клем раньше не слышал. Бесформенные силуэты Стептоу, подобно потусторонним духам, мелькали на фоне высокого огня.

«Ритуалы черной магии!» — взвыл про себя Клем и украдкой глянул на Данки, чье искаженное ужасом лицо без слов убедило его: это не игра воображения. Страх одолел обоих. Приятели дружно помчались в чащу леса и так же дружно споткнулись о нечто, распростертое на земле. Клем встал на колени, чтобы лучше разглядеть препятствие. К собственному удивлению, он обнаружил, что наткнулся на вождя Луи Пулоу, добросовестно связанного и с кляпом во рту.

— Боже мой, что с вами случилось? — прошептал Клем, дернув за кляп. Данки тем временем старался ослабить веревки на руках и ногах вождя.

— Стептоу, — пророкотал вождь Луи глубоким баритоном. — Они одолели меня. Я подозревал, что после нашей встречи на маяке Месмерон отправится прямо сюда, вот и успел первым, чтобы залечь в засаду.

— Что это за место? — спросил Данки, нервно жуя еловую смолу и поглядывая на стоявший неподалеку тотем индейского демона грома.

— Древнее поле битвы, где захоронены павшие, — заявил вождь. — Мои люди поставили здесь тотем, чтобы отпугивать случайных путников. Стептоу завалили столб ветками, пытаясь скрыть от вас его присутствие.

— Захоронение? — повторил Клем с упавшим сердцем. Всякий нормальный человек знал, что никогда и ни в коем случае не стоит тревожить мертвых индейцев.

— Микмак Моу и его шайка воинов-мстителей были убиты и похоронены здесь.

Вождь Луи поднялся, стряхивая остатки веревок.

— Месмерон попытается использовать спектральные узы, чтобы покорить дух Микмака Моу, — продолжал он. — Но у него ничего не выйдет.

— Они уже начали, — сообщил Клем.

— В таком случае нужно действовать быстро, — сказал вождь и повел их к краю поляны. Месмерон и мадам Зорайя по-прежнему стояли в центре, с неослабевающим усердием бормоча заклинания. Стептоу окружили их, благоговейно взирая на происходящее. Месмерон одной рукой поднял индейскую дубинку, а другой — спектральные оковы.

В воздухе перед ним сгущался странный зеленоватый туман, постепенно принявший облик покрытого боевыми шрамами индейского воина с незажившей дырой в щеке. Клем и Данки уже видели это лицо на старой боевой дубинке Месмерона.

— Опоздали! — покачал головой вождь. — Быстрее к костру!

Приятели без вопросов и возражений последовали за индейцем и, рискуя быть обнаруженными Стептоу, подобрались как могли ближе к ритуальному кругу и подтащили к огню бесчувственное тело Стеббинса.

Вдруг профессор издал слабый стон, ресницы его затрепетали, глаза открылись. Профессор сел, потирая шишку на затылке.

— Сотрясение мозга, — объявил он диагноз.

— Слушайте! — призвал вождь Луи. Клем навострил уши, не зная, к чему прислушаться. И тут раздался неестественный звук, словно шум налетевшего урагана, сначала отдаленный, но с каждым мгновением становившийся ближе и распространявшийся во всех направлениях. Постепенно звук становился все отчетливее, приобретая интонации индейского боевого клича.

Месмерон и мадам Зорайя, казалось, ничего не замечали, зачарованно таращась на маячивший между ними призрак.

— Взгляни на свою темницу! — провозгласил Месмерон, показывая спектральные оковы прозрачному образу Микмака Моу.

— Оковы ни за что не удержат его! — крикнул профессор Стеббинс, с трудом поднимаясь на ноги. — Силы стихий не могут распространяться в нужном направлении…

— Молчать, жалкий научный червь! — скомандовал Месмерон. — Как легко ты забыл о той, что изготовила этот талисман! Позволь напомнить, что не кто иной, как сама Морская старуха преодолела силы природы, чтобы запечатлеть свою волю на этом кусочке слоновой кости. Слова и мысли, нюансы и полутона, материал, место, время, заклинания и расположение звезд, иные факторы, о которых ты и понятия не имеешь, — все это она применила при создании спектральных оков, которые я сейчас держу в руке. Она-то знала истинную тайну покорения этих сил и умела заставить их склоняться перед ее волей.

Профессор покачал головой.

— Вы не понимаете. Могущество оков больше не…

— Могущество? — повторил Месмерон, смакуя каждый слог. — У меня будет достаточно могущества, чтобы утвердить свою власть над сбитым с толку, запуганным населением, как только дух этого дьявольского дикаря будет надежно заключен в оковы.

К этому времени накатывающая волна какофонии стала настолько громкой, что даже Месмерон и мадам Зорайя прислушивались. Профессор Стеббинс нервно вздрогнул.

— Мадам Зорайя, надеюсь, вы не пожелаете участвовать в этом?

— Неужели вы ничего не понимаете, профессор? — удивилась мадам Зорайя. — Имея такое могучее оружие, как эти оковы, мы восстановим прежнюю славу и назначение Бейнбриджского университета и снова займемся миром сверхъестественного и непознанного! Поэтому я и указала вам на логово Месмерона. Когда Микмак Моу окажется в нашей власти, деканы будут вынуждены прислушаться к доводам разума, и мы сможем заставить их…

— Все это никуда не годится! — завопил профессор. — Вы не знаете самого важного: на спектральных оковах отсутствует Главная руна. Без нее они ни на что не способны.

Злобная улыбка разлилась по изуродованной физиономии Микмака Моу. Он выхватил из-за пояса призрачный томагавк и, откинув голову, издал высокий вибрирующий крик, после чего ударил, целясь в голову Месмерона.

Томагавк прошел сквозь череп, будто солнечный луч через стекло, не причинив зримого вреда. Однако этот эфемерный удар сразил Месмерона. Он повалился на землю с воплем боли. Клем вспомнил, как профессор Стеббинс предостерегал по поводу прикосновений духов и их смертоносного, свертывающего кровь воздействия.

Стептоу сгрудились рядом с упавшим хозяином, высоко держа фонари, чтобы отпугнуть дух индейца. Боевой клич раздавался теперь по всему периметру поляны. Буйный ветер раскачивал толстые стволы деревьев, и Клему показалось, что в ветвях время от времени появляются лица в боевой раскраске и руки, сжимающие оружие.

И тут внезапный порыв ураганного ветра пронесся по поляне, затушив фонари Стептоу, и почти погасив костер. Поляна погрузилась во мрак.

— Разожгите огонь! — крикнул вождь Луи и, схватив палку, принялся ворошить едва тлеющие уголья.

Костер разгорелся снова, отбрасывая на поляну мерцающие отблески. Клем увидел слуг, по-прежнему толпившихся возле упавшего господина. Однако в их облике произошли некие неуловимые метаморфозы. Большие глаза навыкате потеряли всякий цвет, а губы потрескались, словно пересохший пергамент.

— Э… профессор… смотрите.

Клем указал на Стептоу, опасаясь, что он единственный заметил столь странное изменение внешности преданных слуг.

— О небо, — пробормотал профессор, поняв суть происходящего. — Вот это, Клем, и есть одержимость.

— Помогите мне, идиоты! — выдохнул Месмерон. Сжимая голову, он с трудом поднялся на ноги и оглядел слуг, которые, казалось, вовсе не собирались ему подчиняться.

— Вы меня слышите? Какого черта с вами творится?

От костра отошла мадам Зорайя, встала перед толпой Стептоу и, оглядев собравшихся, приказала хриплым мужским голосом, совсем не похожим на ее собственный:

— Убейте его!

Стептоу схватили лопаты, кирки и мотыги, до сих пор лежавшие на земле.

— Немедленно, прекратить! — вскричал Месмерон.

Один из Стептоу запустил киркой в своего господина. Та пролетела в нескольких дюймах от головы Месмерона. Смотритель маяка взвизгнул, увернулся от очередного удара и помчался к тем, кто стоял у костра.

— Что это на них нашло? — спросил Данки, когда Стептоу стали наступать.

— В мадам Зорайю вселился дух Микмака Моу, — пояснил профессор Стеббинс.

— А мои слуги? — выпалил Месмерон.

— Подозреваю, что они, как породистые собаки, предрасположены к определенным генетическим дефектам, — осторожно ответил профессор Стеббинс, — а в этом особом случае обладают уникальной восприимчивостью одержимости.

— К одержимости! — вскричал Месмерон. — Все сразу? Но это невозможно!

— Возможно. И если правда, что Стептоу были намеренно выведены вашими предками с целью рабского подчинения, то Стоддарды ответственны за их нынешнее состояние.

А тем временам горбуны с дружным боевым кличем продолжали атаковать. Клем едва успел поймать лопату, прежде чем она опустилась на его голову, но фугой удар поверг его на колени. Уже падая, он успел заметить, что Даски и Стеббинсу приходится не лучше: на каждого из них наседал Стептоу, и бедняги уже покрылись синяками и порезами. Месмерону удались вырвать мотыгу у одного из слуг. Теперь уже он безжалостно изб шал взбунтовавшегося раба. Вождь Луи со своим гигантским ростом и немалой физической силой успешно противостоял миниатюрной мадам Зорайе, одновременно повторяя древнее индейское заклятье в гопытке изгнать из ее тела злой дух Микмака Моу.

Клем повалил Стептоу на землю в опасной близости от костра. Отчаявшись победить врага, он схватил небольшой камень и ударил горбуна в висок: раз другой, третий, пока не почувствовал, как тот обмяк. Вскочив, он заметил, что окровавленный предмет в его руке был вовсе не камнем, а спектральными оковами.

— Хоть на что-то сгодился, — громко объявил он.

— Это… я виноват… что оковы… не срабатывают, — вскричал Данки, пытаясь вырвать у противника кирку. — Оставь… я их… в своей… хибаре… где держу приманку… они… были бы… целы…

— В хибаре? — переспросил Стеббинс, сдерживая атаку очередного Стептоу. — Я думал, ты с самого начала хранил его на «Артфул Доджере»?

— Не-а!

Данки все-таки вырвал кирку у соперника, но в процессе сам опрокинулся вверх ногами.

— Перенес их на «Доджер» только после того, как сделал бабке Фигл новую брошку.

— Брошку для бабки Фигл? — ахнул Стеббинс. — Ты же толковал насчет ладьи для шахматной доски адмирала Сибери?

— А может быть, я выточил новую запонку для парадной рубашки Хорнпаута, — промямлил Данки, усердно жуя смолу.

— Да не все ли равно! — проорал Клем. Он в это время отражал нападение Стептоу. Горбун бросился на него, как одержимый, каковым, он, впрочем, и был, вынуждая Клема отодвигаться от защитного сияния костра. За кругом света столпились призрачные индейские воины, время от времени посылавшие призрачные стрелы, которые таяли в воздухе, оказавшись в непосредственной близости от костра.

Клем припомнил, как реагировал Месмерон на удар томагавка Микмака Моу, и преисполнился решимости не испытать того же от индейских стрел. Поэтому он ринулся на парочку Стептоу, заставив обоих вертеться в неестественном, неуклюжем танце. Остановились они на некотором расстоянии от костра, хотя в пределах защитного сияния. Но тут Клем почувствовал, как дрожит под ногами земля, и, опустив глаза, обнаружил, что снова балансирует на краю громовой ямы. Непонятно, как он не сообразил раньше: дыра ревела, подобно разъяренному льву. Начинался прилив.

Повернувшись к огню, Клем увидел Данки и профессора, яростно споривших о том, на какое изделие пошла верхушка оков. Даже Месмерон присоединился к обсуждению. Неожиданно все трое повернулись к Клему. И стали кричать что-то в один голос, яростно жестикулируя. Только вот слов было не расслышать за оглушительным ревом громовой ямы. Секунду спустя земля под ногами Клема разверзлась, и он вместе с одним из Стептоу рухнул в пропасть.

Однако падение продолжалось недолго. Клем с оглушительным стуком приземлился на карниз провала, футах в пятнадцати ниже края ямы. Стептоу повезло меньше. Он пролетел мимо уступа и упал в бушующие воды.

Клем, не успев отдышаться, почувствовал, что его атакуют со всех сторон. В темноте он едва различал нападающих: Данки, Стеббинса и Месмерона, которые, очевидно, подбежали к провалу и стали спускаться вслед за Клемом. При этом они продолжали дико орать на него: совершенно бесполезное занятие в громовой яме. Наконец его грубо схватили за руки. Клем вырвался, решив, что они, подобно Стептоу, одержимы духами индейских воинов.

Он попытался вскарабкаться наверх, но Данки опрокинул его на землю, вцепился в горло и полез в рот. Профессор Стеббинс тяжело уселся ему на грудь, грозя переломать все ребра, и одновременно шарил в карманах в поисках очередной банки с сардинами. Данки насильно оттянул подбородок Клема как раз в тот момент, когда профессор вынул из банки ключ и попробовал сунуть тот конец, что с петелькой, в рот Клема.

Паника овладела несчастным. Он стал отчаянно вырываться, выбив ключ из руки профессора и локтем ударив Данки в челюсть. Высвободившись, он умудрился подняться. Но тут вмешался Месмерон и сумел нанести несколько метких ударов, прежде чем Клему удалось лягнуть его в голень.

Судорожно сглотнув, он принялся подниматься по предательски отвесной стене ямы. То и дело ему приходилось сплевывать кровь. Оказавшись наверху, он застал оставшихся Стептоу, одолевавших вождя Луи, которому, очевидно, так и не удалось изгнать злой дух из тела мадам Зорайи, и теперь она подкрадывалась к нему со спины, держа наготове лопату.

— Вождь Луи, берегись! — крикнул Клем, но рев громовой дыры заглушил его голос. Он проковылял через поляну со всей возможной скоростью. Мадам Зорайя в тот момент опускала лопату на голову могучего вождя. Клем выхватил лопату и огрел мадам Зорайю. Та рухнула на землю.

— Прекратить! — раздалась чья-то команда. Клем обернулся. Профессор Стеббинс, Данки и Месмерон, успевшие выбраться из ямы, бежали к нему.

Клем взмахнул лопатой. Ему не слишком хотелось драться с друзьями, но что делать, если и они одержимы злыми духами?!

— Брось лопату, Клем, — велел профессор Стеббинс. — Ты ничего не понял. Мы пытались тебе объяснить: все дело в твоем зубе! Данки выточил тебе зуб из верхушки пирамиды!

Клем опустил лопату. Так вот она, пропавшая деталь головоломки! Его зуб! Вот что кричали ему «одержимые» друзья! Вот что профессор пытался вытащить у него изо рта!

— Берегись! — крикнул вождь Луи, сталкивая лбами двух Стептоу и швыряя их на землю. Краем глаза Клем увидел зеленоватый туман, поднимавшийся от тела мадам Зорайи. Слегка поблескивая в полумраке, он сгустился в фигуру Микмака Моу.

— Дело в моем новом зубе, — крикнул Клем вождю. — Вот почему Молчаливая осаждала меня. Она прикована ко мне, вернее, к моему зубу.

— Я слышал, — кивнул вождь. — Немедленно вырви его! На нем — Главная руна.

Клем обвел языком окровавленный рот, и там, где еще недавно стоял зуб, обнаружил пустое место.

— Он пропал!

Все разом повернулись к духу Микмака Моу, все еще колеблющемуся над телом мадам Зорайи. В темноте снова раздался боевой клич индейцев, а злобный ветер удвоил усилия.

— Клем, немедленно давай сюда зуб! — завопил профессор.

Клем оттянул уголок губы, чтобы показать дыру.

— По-моему, Месмерон выбил его в этой чертовой яме!

Приятели заглянули в провал, понимая полную тщетность своих усилий.

И тут перед ними возникла Молчаливая женщина. Клем мгновенно ощутил перемены, произошедшие в ней. Понял, что впервые за многие столетия Молчаливая пребывала в ярости. Ребенок шипел, как змея, выражая эмоции, на которые не была способна его мать.

Молчаливая женщина прыгнула вперед. Люди в страхе рассыпались во все стороны. Она пролетела по образованному ими проходу, не коснувшись ни одного. Посмотрев ей вслед, Клем понял, кто был ее истинной мишенью.

Микмак Моу уже ждал ее, с поистине садистским злорадством размахивая томагавком и целясь ей в голову. Однако Молчаливая женщина вряд ли была подходящим кандидатом на скальпирование. Она ринулась вперед и сомкнула пальцы на горле Моу, тщетно пытаясь выдавить жизнь из безжизненного тела.

Мужчины столпились на краю поляны, прижавшись друг к другу. Ветер прочесывал поляну во всех направлениях, угрожая раз и навсегда загасить костер. По небу катились черные тучи. Клему послышался раскат грома.

Молчаливая и Микмак Моу яростно боролись, с каждой минутой увеличиваясь в размерах. На глазах потрясенных наблюдателей происходила битва призрачных титанов.

— Клем, твой зуб! — напомнил профессор Стеббинс.

— Я туда больше ни ногой! — завопил в ответ Клем.

— Нет. Ты не понимаешь! Молчаливая женщина здесь! Значит, и зуб тоже где-то поблизости.

Клем покачал головой.

— Но Месмерон его выбил. Если он не в яме, значит…

Он уставился на всю честную компанию. Те уставились на него.

— Он может выйти через несколько дней, — пробормотал Данки.

У них не было и нескольких минут, не говоря уже о днях. Поэтому вождь Луи сжал кулак величиной с голову ребенка и с силой мчащегося на всех парах локомотива всадил его в живот несчастного Клема. Тот от неожиданности согнулся, обхватив себя руками. Зуб пулей вылетел из желудка и приземлился на некотором расстоянии от Клема.

Преодолевая напор бушующего ветра, Клем поднял зуб и поднес к костру. На поверхности змеилась странная, изогнутая буква какого-то неведомого алфавита.

— Клем, возьми это, — крикнул профессор, шаривший по земле, среди маленьких белых камешков, каждый из которых мог сойти за оковы. Наконец подняв один, он швырнул его Клему. Тот легко поймал камешек.

— Они не будут действовать, как следует, пока вновь не станут единым целым.

Клем повертел в руке маленький белый предмет. Действительно, это оковы! Он поместил зуб на изуродованную верхушку, но обломок никак не хотел держаться.

— Попробуй это, — посоветовал Данки, вынимая изо рта комок смолы.

К этому времени размеры борющихся призраков достигли поистине гигантских размеров. Из черных туч с неестественной частотой и адской яростью били изогнутые молнии, ударяя в крошечную поляну. Бесчувственное тело мадам Зорайи все еще лежало на земле, почти рядом с потусторонними противниками. Клем положил на оковы комок еловой смолы и прижал к нему зуб.

— Давай, Клем! — прокричал профессор.

Прикрывая глаза рукой от слепящих молний, Клем швырнул восстановленные оковы в сторону дерущихся. Оковы пролетели по воздуху, ударились о землю, дважды подпрыгнули и нашли место временного упокоения на груди мадам Зорайи.

Ветер немедленно взвихрился над оковами, сгущаясь в узкую мрачную воронку, медленно поднимавшуюся наверх, к черным тучам. Этой воронкой и были захвачены призраки, увлеченные дракой. Среди вспышек молний и грохота грома эти двое медленно и неуклонно втягивались в жерло воронки. Завывание ветра все усиливалось и достигло наивысшей точки, когда призраки скользнули в неумолимые тиски оков.

Клем ошарашенно наблюдал, как Молчаливая женщина и Микмак Моу навечно исчезают в оковах. В этот момент вой ветра превратился в визг, который, как мог бы поклясться Клем, до ужаса напоминал леденящее кудахтанье ведьминого смеха.

На поляне воцарилась мертвая тишина. Никто не смел пошевелиться или заговорить, если не считать Месмерона, вновь попытавшегося завладеть оковами. И это бы ему удалось, если бы не стальная хватка вождя.

На горизонте пробился первый луч солнца, в ветвях запела птица. Профессор Стеббинс осторожно выступил вперед и поднял оковы.

— По-ра-зительно, — обронил он. К ним по одному стали подходить Стептоу, одержимость которых тоже рассеялась. Очевидно, слуги были безразличны к разыгравшейся драме и роли, которую они в ней сыграли. Мадам Зорайя наконец зашевелилась.

— П-профессор! — пискнула она. — Что случилось?

Профессор отвернулся от нее и стал бродить по поляне, явно пытаясь собраться с мыслями. Потом встал на колени над россыпью белых камешков и принялся рассеянно пересыпать их из ладони в ладонь.

— Что случилось? Видите ли, мадам Зорайя, ваша неудачная попытка взять власть над Микмаком Моу с треском провалилась. Правда, при этом злые духи едва не уничтожили всех, находившихся на этой поляне. Теперь я понимаю, каким глупцом был.

Он проворно вскочил, обернулся и окинул гневным взглядом мадам Зорайю и Месмерона.

— Мне не следовало раскрывать вам тайну существования оков! Там, где правят власть и сила, всегда найдутся люди, готовые использовать их в своих эгоистичных целях! Слишком много зла кроется в этом талисмане, и по этой причине я должен увериться, что он никогда не попадет в плохие руки.

Высоко подняв оковы, так, чтобы видели все, профессор отступил и подбросил их в воздух.

— Не-е-е-ет! — завизжала мадам Зорайя и бросилась вслед за артефактом. Оковы взлетели в небо и описали дугу в направлении громовой ямы.

В этот же момент Месмерон вырвался из рук вождя и метнулся вперед, пытаясь перехватить талисман. Клем ошеломленно наблюдал, как смотритель маяка, подпрыгнув, сделал хищное хватательное движение. Длинные пальцы, дотянувшись до драгоценного объекта, выхватили оковы из воздуха.

— Осторожнее! — завопил профессор Стеббинс. Но было слишком поздно. Мадам Зорайя врезалась в Месмерона, и оба, потеряв равновесие, повалились на землю. На мгновение соперники задержались на краю ямы, прежде чем рухнуть вниз.

— Хоз-зяин! — взвыли Стептоу, бросившись к пропасти. Остальные присоединились к ним и осторожно заглянули в зияющий провал.

Ничего. Ни единой души. Только пустой карниз и яростно бушующий прибой.

Впервые за много-много времени Клем без тревоги и тоски наблюдал, как солнце медленно опускается за горизонт. Теперь он освободился от ночной гостьи и мог спокойно наслаждаться вечерами в более дружеской, можно сказать, телесной компании.

— Господи, как хорошо-то, Клем! — выдохнул Данки, растянув в улыбке пасть, словно пес, ухвативший лакомую косточку. — Молчаливая пропала навсегда, мы зажили прежней жизнью… я даже слышал, что миссис снова разрешила тебе ночевать в доме.

— Так оно и есть, — подтвердил Клем. — В каждой бочке меда есть своя ложка дегтя.

— Хм, — пробурчал вождь Луи, то ли в ответ на замечание Клема, то ли занятый собственными мыслями.

Все трое сидели вокруг бочонка из-под галет на крыльце Поджи-хаус, наблюдая, как профессор Стеббинс мерится умом с адмиралом Сибери. Шашки были убраны, и на их месте стояли шахматные фигуры, включая новую, вырезанную вручную ладью, подарок Данки.

— Ваш ход, — объявил адмирал Сибери, попыхивая новой трубкой, выточенной из верескового корня.

Профессор обозрел шахматную доску.

— Беру слоном ладью, — сообщил он, по стародавней привычке сопровождая каждый ход комментариями.

Клем поборол внезапно возникшее желание исследовать новую ладью на предмет наличия рун: глупая, мимолетная мысль, поскольку Данки изготовил ладью из кусочка слоновой кости, не имеющего никакого отношения к оковам: это, по крайней мере, было точно установлено.

— Интересно бы знать, почему сам ты ни разу не видел Молчаливую женщину, если оковы все это время лежали у тебя? — неожиданно спросил он Данки.

— Потому что Данки почти не находился в непосредственной близости от оков, — ответил за него Стеббинс. — До того как Данки взял оковы на судно, чтобы вырезать для тебя зуб, они хранились в лачуге, где держали приманку, то есть в том месте, куда он никогда не заходил после заката солнца. Молчаливая женщина, вне всякого сомнения, появлялась там еженощно, да только некому было ее увидеть.

— Тьфу! Что это за вздор насчет Молчаливой женщины?! — фыркнул адмирал. — Я всегда твердил, что не поверю, пока не увижу собственными глазами…

Он вдруг осекся, очевидно, припомнив, что именно видел собственными глазами прямо на этом крыльце, и мрачно замолчал.

— Но где теперь эти оковы? И что с ними будет? — спросил вождь Луи. Он тоже курил трубку, трубку мира, вырезанную в форме томагавка, и смотрел на профессора спокойным непроницаемым взглядом.

— Уверены, что они хранятся в надежном месте?

Профессор слегка покраснел.

— Хранятся? Если уж быть точным, они отосланы в надежное место и вряд ли еще раз доставят кому-то неприятности.

Клем был полностью с ним согласен. После падения в бешено несущиеся воды на дне пропасти оковы, несомненно, унесло в море, где больше их никому не достать. Даже тела Месмерона и мадам Зорайи все еще не были найдены.

— Оковы исчезли, а вместе с ними и Молчаливая женщина, — уверенно заключил Данки. — Как по-вашему, это Микмак Моу убил ее тогда?

— О, небо, конечно, нет, — покачал головой профессор Стеббинс.

— При жизни их разделяло более столетия. Однако их взаимная и весьма глубокая вражда несомненна. Впрочем, неудивительно, если учесть, какой конец ждал каждого из смертельных врагов. О, прошу прощения. Адмирал… пешка на е4.

— В таком случае, — отрезал адмирал, — шах и мат.

— О господи!

Профессор схватился за монокль и принялся исследовать доску.

— Я потерпел сокрушительное поражение.

— Я только что побил университетского профессора! — буквально проворковал адмирал Сибери. — Это доказывает, что есть вещи, которым не выучишься в книгах. Еще партию?

— В другой раз. Обещаю, мы еще сразимся. Но сейчас уже почти стемнело, а мне нужно возвращаться в Бейнбридж. Мисс Бевилаква! Мое пальто, пожалуйста.

Худенькая пичужка, прибывшая днем в Поджи-хаус только для того, чтобы провести несколько часов в терпеливом ожидании, пока профессор закончит свою партию, вскочила и подала ему пальто.

— Благодарю, мисс Бевилаква, — снисходительно бросил профессор.

— А что там у вас в кармане? — внезапно осведомился вождь Луи с тем же бесстрастным выражением глаз.

— Всего лишь банка сардин, — пробормотал профессор, поглаживая солидный бугор на груди. — Хотите сардинку? Я нахожу, что они помогают сосредоточиться, а это может быть неоценимым качеством для того, кто сядет играть следующим против адмирала Сибери.

Вождь, не отвечая, продолжал взирать на профессора с тем же странноватым выражением.

— Джентльмены! — воскликнул наконец профессор Стеббинс и, кивнув собравшимся, повернулся, чтобы уйти.

— Минутку, профессор! — крикнул Клем, прежде чем профессор Стеббинс и мисс Бевилаква исчезли из виду. Вскочив, он резво потрусил за ними.

— Да, Клем?

— Ведь у вас в кармане действительно банка сардин? — уточнил Клем.

— Клем, — широко улыбнулся профессор, — разве ты не знаешь, что я неразлучен с сардинами? Иначе как бы я соответствовал своему детскому прозвищу? Рыбья Вонь, не так ли?

Клем залился краской. Значит, профессор действительно все помнил!

— Наверное. Я просто боюсь, что Молчаливая когда-нибудь вернется и снова станет меня донимать. Только и всего.

— Беневоленс Данем больше тебя не побеспокоит, — заверил профессор Стеббинс и постарался взглядом ободрить человека, так много выстрадавшего из-за непонятного каприза судьбы. Но видя, что уверения не достигли цели, он со вздохом сунул руку в карман и вынул знакомую пирамидку слоновой кости, украшенную комком смолы и руническим зубом.

— Профессор! — потрясенно ахнул Клем при виде спектральных оков.

— Клем, друг мой, — подмигнул профессор Стеббинс, — будем считать, что твои беды надежно засолены и законсервированы.

Перевела с английского Татьяна ПЕРЦЕВА

© А1 Michaud. The Salting and Canning of Benevolence D. 2008.

Публикуется с разрешения журнала «The Magazine of Fantasy & Science Fiction».

ДЖЕФФРИ ФОРД «НОЧЬ В ТРОПИКАХ»

^{Иллюстрация Владимира Овчинникова}

Помню первый бар в моей жизни — «Тропики». Тогда, как и сейчас, он находился между супермаркетом и банком на Хайби-лейн в Вест-Айслип. Мне было пять или шесть, и мой старик брал меня с собой, когда по воскресеньям ходил смотреть по телику матчи «Гигантов». Пока взрослые у стойки пили, болтали и на все корки честили полузащитника Титла, я катал шары за столом для пула или сидел в одной из кабинок и раскрашивал картинки. Музыкальный автомат как будто всегда тренькал одно и то же — «За морем» Бобби Ларина, а я выискивал, как иные в облаках, фигуры в клубах сигарного и сигаретного дыма. Я ходил в «Тропики» не ради яиц вкрутую, которыми бармен угощал меня, после того как заставлял их исчезнуть и вытаскивал из моего уха, и не ради того, чтобы посидеть на коленях отца у стойки, потягивая имбирный лимонад с вишенкой, хотя и то, и другое мне нравилось. Свет неоновых вывесок манил, брань звучала особой музыкой, но больше всего притягивало меня в «Тропики» тридцатидвухфутовое видение рая.

По всей южной стене тянулась от входной двери до туалета фреска с тропическим пляжем. Там были кокосовые пальмы и откосы белого песка, полого спускавшегося к воде, где мелкими ленивыми волнами перекатывалось безмятежное море. Небо по цвету напоминало яйцо малиновки, океан был шести разных оттенков аквамарина. По всему пляжу тут и там застыли в различных позах местные красотки в юбках из травы, но в основном нагие, если не считать цветов в волосах. Их гладкая коричневая кожа, их груди и улыбки таили вечное приглашение. В середине фрески — вдалеке на горизонте — маячил океанский лайнер, из центральной трубы которого валил сажистым следом дым. Между кораблем и берегом покачивалась лодочка с гребцом на веслах.

Меня зачаровывала эта картина, и я мог смотреть на нее часами. Я изучал каждый дюйм, отмечая изгиб пальмовых листьев, рассыпавшиеся по плечами пряди волос, загибающиеся подолы юбок из травы, направление и скорость ветра. Я почти чувствовал его дыхание на лице. Прохладная чистая вода, тепло островного света убаюкивали. Я умел разглядеть крошечных крабов, ракушки, морские звезды на берегу, мартышку, выглядывающую из кроны пальмы. Но самым странным на картине — почти в тени стойки, как раз перед тем, как рай заканчивался у двери в туалет — была рука, отводящая широкий лист какого-то растения, словно сам я стоял на краю джунглей, наблюдая за человеком в шлюпке.

Но время шло, жизнь становилась все сумбурнее, и отец перестал ходить в «Тропики» по воскресеньям. Необходимость кормить семью заслонила «Гигантов», и до смерти матери всего несколько лет спустя отец работал по шесть дней в неделю. Когда я сам стал посещать бары, это были уже не «Тропики», ведь они считались стариковским местом, но память о фреске сохранилась, сколь бы ни сменялись лета и зимы. Когда жизнь становилась слишком уж лихорадочной, мирная красота картины возвращалась ко мне, и я задумывался, каково это — жить в раю.

Несколько лет назад я поехал в Вест-Айслип навестить отца, который теперь живет один в том же доме, где я вырос. После обеда мы сидели в гостиной и говорили про былые времена и что изменилось в городе с моего последнего приезда. Наконец он задремал в своей качалке, а я, сидя напротив, размышлял о его жизни. Он казался совершенно довольным, а я мог думать лишь о многих годах тяжелого труда, наградой за которые стал пустой дом на окраине. Подобная перспектива нагоняла тоску, и чтобы ее развеять, я решил прогуляться. Была четверть одиннадцатого, и в городке все примолкло. Я прошел Хайби-лейн и повернул к Монтауку. Проходя мимо «Тропиков», я заметил, что дверь открыта и старая вывеска с пивной кружкой по-прежнему пузырится неоновой пеной. Честное слово, музыкальный автомат по-прежнему тихонько бренькал Бобби Дарина. В окно я увидел, что круглогодичная рождественская гирлянда из моего детства, обрамлявшая зеркало за стойкой, зажжена. Ни с того ни с сего я решил зайти и пропустить стаканчик, надеясь, что за прошедшие десятилетия фреску никто не закрасил.

Посетитель был лишь один: у стойки сидел тип настолько морщинистый, что казался лишь мешком кожи в парике, штанах, кардигане и ботинках. Глаза у него были закрыты, но время от времени он кивал бармену, который громоздился над ним — громила в грязной футболке, которая едва не лопалась на бочонке пивного пуза. Бармен говорил почти шепотом, не выпуская изо рта сигареты. Когда я вошел, он поднял глаза, помахал рукой и спросил, чего подать. Я заказал дешевый коньяк и воду. Ставя выпивку на подставочку, он спросил:

— Давно из спортзала? — И ухмыльнулся.

Теперь я уже далеко не образец подтянутости, а потому рассмеялся. Я счел это шуткой по адресу нас троих разом — потрепанных жизнью, потерпевших кораблекрушение в тропиках. Заплатив, я выбрал столик, откуда хорошо видел бы южную стену, не поворачиваясь спиной к собратьям по бару.

К моему облегчению фреска осталась на месте, почти целая. Ее краски поблекли и потускнели от многолетних наслоений табачного дыма, но я снова узрел рай. Кто-то пририсовал усы одной из красоток в травяной юбочке, и при виде подобного кощунства сердце у меня на мгновение упало. А так я просто сидел, предаваясь воспоминаниям и рассматривая бриз, запутавшийся в пальмах, прекрасный океан, дальний корабль и бедолагу, пытающегося добраться до берега. Тут мне пришло в голову, что городку следовало бы объявить фреску историческим достоянием.

От грез меня оторвал старик, отодвинувший барный табурет и потащившийся к двери.

— Пока, Бобби, — буркнул он и был таков.

«Бобби», — произнес я про себя и поглядел на бармена, который начал протирать стойку. Встретив мой взгляд, он улыбнулся, но я быстро отвернулся и снова сосредоточился на фреске. Несколько секунд спустя я снова бросил на него взгляд украдкой: до меня начало доходить, что я его знаю. Он явно был из старых дней, но время замаскировало его черты. Я еще на несколько секунд вернулся в рай, а потом вдруг — под солнцем и океанским ветром — вспомнил.

Таких, как Бобби Ленн, мама называла хулиганами. Он был на пару классов старше меня в школе и на световые годы впереди в жизненном опыте. Уверен, к концу средней школы он уже потерял невинность, напился и попал под арест. В старших классах он заматерел и, хотя всегда был обвислым и уже с брюшком, бицепсы накачал мощные, а голодный взгляд не оставлял сомнений, что такой человек пришибет вас без тени раскаяния. Волосы он носил длинные и спутанные и даже летом ходил в черной кожаной куртке, джинсах, футболке со следами пролитого пива и толстых черных ботинках со стальными накладками на носках, которыми мог бы пробить дыру в дверце машины.

Я видел, как он дерется после школы у моста, причем с парнями крупнее его, атлетами из футбольной команды. Он даже хорошим боксером не был; и правые, и левые у него были просто ударами наотмашь. У него могла идти из брови кровь, он мог получить удар ногой в живот, но не терял неуемного бешенства и не останавливался, пока его противник не валился на землю без сознания. У него был излюбленный удар в горло, которым он отправил в больницу нападающего школьной команды. Ленн каждый день с кем-нибудь дрался; временами замахивался даже на учителя или директора.

Он сколотил банду — еще три неудачника в кожаных крутках, почти такие же злобные, но только без мозгов. Если Бобби обладал черным юмором и определенным хитроумием, его «шестерки» были неприкаянными болванами, нуждавшимися в его силе и руководстве, чтобы казаться хотя бы кем-то. Его постоянным спутником был Чо-чо, которого ребенком в Бруклине повесила банда, враждующая с бандой его старшего брата. Сестра нашла его и перерезала веревку, прежде чем он задохнулся. Но у него остался шрам — кожистый рубец-ожерелье, который он прятал под цепочкой с распятием. Кислородное голодание мозга свело его с ума, и когда он говорил — резким хриплым шепотом — обычно никто, кроме Ленна, его не понимал.

Вторым подельщиком был Майк Уолф по прозвищу Волк, чье любимое времяпрепровождение — нюхать растворитель для краски в сарае деда. В лице его действительно проглядывало что-то волчье, а тоненькими усиками и заостренными ушами он смахивал на солиста из «Ойл Кэн Харри». Был еще и Джонни Марс, тощий жилистый парень с пронзительным скрежещущим смешком, от которого впору спичку зажигать, и острой паранойей. Однажды вечером за какое-то якобы неуважение со стороны учителя он расстрел ял окна школы из обреза своего старика.

Я до смерти боялся Ленна и его банды, но мне повезло, так как я ему нравился. Наше знакомство уходило корнями в то время, когда он еще играл в детской футбольной лиге. Уже тогда он доставлял неприятности наставникам, но был хорошим полузащитником и играл жестко. Его беда заключалась в том, что Бобби не умел слушаться указаний и то и дело предлагал тренерам, мать их, отвалить. А в те времена подобное поведение не оставляло старших равнодушными…

Однажды, когда Ленн учился в седьмом классе, он запустив камнем в проезжающую по Хайби машину и разбил боковое стекло. Копы взяли его на месте. Мой отец случайно проезжал мимо, увидел, что происходит, и остановился. Он знал Бобби, поскольку судил множество матчей футбольной лиги. Копы сказали, что собираются отвезти Ленна в участок, но отцу как-то удалось уговорить их отпустить мальчишку. Он заплатил водителю машины за ремонт окна и отвез Бобби домой.

По какой-то причине, может, потому что собственного отца он не знал, происшествие произвело на Ленна большое впечатление. И хотя он не сумел последовать совету, который мой старик дал ему в тот день, продолжал пакостить и портить себе жизнь, в отплату за проявленную доброту решил присматривать за мной. Впервые я догадался об этом, когда ехал на велосипеде через территорию начальной школы к баскетбольной площадке. Чтобы попасть туда, мне предстояло миновать место, где хулиганы, дурачась, бросали мяч о высокую кирпичную стену спортзала. Не обнаружив их там, я всегда испытывал облегчение, но в тот день они были на месте.

Майк Волк (глаза красные, и рявкает, как его тезка) выбежал мне наперерез и схватил велик за руль. Я промолчал — слишком был напуган. Дои Мизула и Вонючка Штейнмюддер, его прихлебатели, зашаркали к нам, чтобы повеселиться на славу. И тут невесть откуда возник Ленн с бутылкой пива в руке и гаркнул:

— Оставьте его в покое!

И они отступили.

Мне он сказал:

— Иди сюда, Форд.

Он спросил, хочу ли я пива, от которого я отказался, а потом предложил остаться с ними, если я захочу.

Я не желал показаться испуганным или неблагодарным, поэтому посидел немного на обочине, посмотрел, как они играют в мяч, послушал скабрезный рассказ Джонни Марса. Когда же я наконец собрался уезжать, Ленн велел передать привет отцу, а когда я уже пересек футбольное поле, крикнул мне в спину:

— Хороших, мать твою, каникул!

Покровительство Ленна позволило нам с братом ходить через школьное поле с наступлением темноты, тогда как любого другого отколошматили бы. Однажды вечером мы наткнулись на Бобби и его банду на опушке леса, где Минерва-стрит вела к территории школы. Из-за пояса у него торчал серебристый пистолет. Он сказал, что ждет одного типа из Брайтуотерса и у них будет дуэль.

— Дело чести, — сказал он, а после допил пиво, разбил бутылку о бетонную заглушку канализационной трубы и громко рыгнул.

Когда на Минерву вывернула машина и дважды мигнула фарами, он сказал, мол, нам лучше пойти домой. Мы уже почти дошли до дома, когда в отдалении раздался выстрел.

Иногда Ленн возникал в моей жизни, чтобы вытащить меня из какой-нибудь жуткой передряги, как, например, когда я едва не обдолбался дрянной наркотой на вечеринке, а он дал мне подзатыльник и велел идти домой. Он и его банда вечно впутывались в неприятности с копами — поножовщина, прогулки в угнанных автомобилях, взлом домов. Знаю, что еще до того, как я закончил школу, каждый из них провел какое-то время в тюрьме дляподростков в Сентрол-Айслипе. По окончании школы я уехал поступать в колледж, и его след потерялся.

А теперь я сидел в «Тропиках», только-только вынырнул из грез о рае — и вот, пожалуйста, он стоит у моего стола, держит в руках бутылку коньяка, ведерко со льдом, стакан и выглядит так, словно кто-то отвез его на заправку и запихнул в рот шланг.

— Ты ведь меня не помнишь, верно? — спросил он.

— Я сразу узнал тебя, — сказал я и улыбнулся. — Бобби Ленн.

Я протянул руку. Поставив на стол бутылку и ведерко, он ее пожал. В пожатии не было и следа былой силы.

Он сел напротив и налил мне, прежде чем наполнить свой стакан.

— Что тут делаешь?

— Пришел посмотреть на фреску.

Он улыбнулся и мечтательно кивнул, словно прекрасно понимал, о чем я.

— Навещал старика?

— Ага. Переночую у него.

— Видел его в супермаркете пару недель назад, — сказал Бобби. — Поздоровался, но он только кивнул и улыбнулся. Думаю, он меня не помнит.

— С ним никогда не знаешь. Он и со мной теперь то и дело так…

Рассмеявшись, он спросил о моих родных. Я рассказал, что мама умерла, и он ответил: его родительница тоже скончалась довольно давно. Закурив, он потянулся к соседнему столу за пепельницей.

— Что поделываешь?

Я рассказал, что преподаю в колледже и стал писателем. Потом спросил, видится ли он с Чо-чо и остальными. Выпустив струю дыма, он покачал головой:

— Не-а.

Вид у него стал довольно грустным, и мы немного помолчали. Я не знал, что сказать.

— Так ты писатель? — спросил он. — Что пишешь?

— Рассказы и романы.

В его глазах загорелся огонек, и он налил нам обоим.

— У меня есть для тебя история. Ты спрашивал про Чо-чо и банду? Тогда слушай!

— Валяй…

— Все это произошло давным-давно, после того как ты уехал, но до того как Хоуи открыл свою пиццерию, приблизительно в то время, когда сынишку бармена Фила ограбили на рельсах.

— Да, помню, мама об этом рассказывала.

— Ну так вот, ни один из нас, ни я, ни Чо-Чо, ни Волчок, ни Марсик старших классов не закончили, и жили мы по-старому, вот только увязали все глубже. Мы пили, ширялись и начали ходить на серьезные дела, например, однажды вломились в супермаркет и взяли сигарет на пару сотен долларов, а иногда угоняли тачки и продавали их на лом одному из родственников Марса. Иногда нас ловили, мы отсиживали по паре месяцев.

Профи мы не были, а потому время от времени приходилось подыскивать работенку, и конечно, одну паршивее другой… Однажды вечером сидел я в «Тропиках» с парой пива, и тут зашел один парень, я помнил его по старшим классам. Твой брат его, наверное, знает. Так вот, он заговорил с барменом. Помнишь старика Райана?

— Ага, — сказал я. — Он смешал мне мой первый коктейль. «Ширли Темпл».

Ленн рассмеялся и продолжал:

— Ну, тот парень вернулся в город. Оказывается, закончил колледж инженером, получил хлебное место у Граммена, собирался жениться и только что купил большой дом на берегу залива. Я случайно его подслушал и подумал: вот черт, мне бы тоже не помешало! Но со мной такое не случится. Правду сказать, я смотрел на фреску и думал, что я, как тот тип в лодке, навечно застрял вдалеке от хорошей жизни. Ну, знаешь, начал понимать, что со старой придется скоро завязывать.

Нет, я не плачусь по пьяной лавочке, но давай по-честному, нам с ребятами жизнь не слишком улыбалась: дома почитай никакого, родители-пьяницы и все такое. Мы с рождения были кончеными. Нам проще запугивать людей, чтобы нас уважали, чем добиваться этого иным путем. Мне казалось, все прут к свету, а мы сидим в потемках и жуем объедки. Мне тоже хотелось нежиться на пляже. Мне хотелось дом, жену, мальчишку и долгие тихие вечера у телика. Да если бы Бог допустил, они и сейчас стрясали бы со старшеклассников карманные деньги.

А так как было ясно, что обычными средствами мне ничего не получить, я решил: нам нужен один большой грабеж, одно настоящее дело, чтобы добыть денег на жизнь. После мы разбежимся, и я пойду вперед один. Я долго мозговал, что бы такое провернуть, но ничего не придумал. Мы столько лет провели, перебиваясь по мелочам, что я просто не мог переключиться… Но однажды вечером мы сидели вон за тем столиком, пили, и пучеглазый Волчок (в глазах-то, почитай, один белок) вдруг брякнул кое-что, и мне показалось, что лодочка на несколько футов приблизилась к берегу.

В квартале Волчка только что поселился один старикан. Знаешь Элис-роуд, переулок за Минервой? Так вот, поселился этот дед, слепой, в инвалидной коляске. Помнишь Вилли Харта, парня из старших классов с пластмассовой клешней? Его младшая сестра Мария, которую Волчок, кстати, трахал время от времени в сарае своего деда, когда не нюхал растворитель, устроилась к нему работать. Убиралась по дому, вывозила на прогулку и так далее.

Мария рассказала Волчку, что старикан с причудами и, хотя английский понимает, себе под нос бормочет на каком-то чужом языке, на испанском, как она думала. Мария, если помнишь, гением не была, так что старик хоть на китайском мог лопотать… А еще она сказала, что у него не все дома, потому что у него есть шахматы, в которые он играет сам с собой. Она как-то спросила, выигрывает он или проигрывает, а старик ответил: «Всегда проигрываю. Всегда».

Но всерьез заинтересовали ее фигуры. Она сказала, это красивые золотые монстры. Старикан не любил, когда его отвлекали посреди игры, но она не могла утерпеть и спросила, правда ли это золото. «Да, — ответил он, — литое золото. Фигуры очень редкие, стоят сотни тысяч долларов. Очень старые. Шестнадцатый век». Лучшее в рассказе Марии было то, что шахматы он держал в ящике комода — без замка.

Так вот, слепой и в инвалидном кресле, а у него золота на согни тысяч баксов. Без замка. Конечно, я тут же решил, что это надо прибрать. Заставил Волчка узнать у Марии, когда она обычно вывозит старика гулять. Его звали мистер Десна. Я хотел хорошенько его рассмотреть. Подумал было — не вломиться ли в дом в его отсутствие, но в дневные часы в том районе нас обязательно увидели бы. Несколько дней спустя мы медленно проехали мимо, когда она катила его по улице.

Он скрючился в кресле: лысая макушка, как очищенный арахис, сам весь худой и измученный. Руки у него слегка дрожали. На нем были черные очки, уж конечно, чтобы прикрыть зенки, и черный прикид, как у пастора, только без белого воротничка.

— Вон он, тип с нашим золотом, — сказал я, когда мы проехали мимо.

— Слепой в коляске? — переспросил Марс. — Да он же на ладан дышит, такой и сам все отдаст.

Мы решили не ждать, а провернуть дело той же ночью.

У копов были наши отпечатки, поэтому мы стырили по паре пластиковых перчаток в супермаркете, ну таких, простеньких, по пенсу за десяток. Пообещали Марии долю, если будет держать рот на замке и, уходя домой, оставит заднюю дверь открытой. Она согласилась. Думаю, потому что была влюблена в Волка. Я предупредил ребят: во время дела никаких имен не называть. План был такой: попасть внутрь, перерезать телефонный шнур, сунуть старику в рот кляп и собрать золотишко. Просто и ясно.

Наступил вечер, и первую его половину мы провели здесь, в «Тропиках», наливаясь для храбрости «Джеком Дэниэлсом», а после полуночи погрузились в «понтиак» Марса. Припарковались мы на соседней улочке, пробрались во двор, а оттуда перелезли через десятифутовый частокол в сад Десны. Мы все были бухие, и перелезть оказалось непросто. Я не потрудился прихватить фонарик: старик все равно слеп и можно зажечь свет, но не забыл наволочку, чтобы унести золото. Прихватил и лом — на случай, если Мария наврала про замок.

Дверь она оставила открытой, как и договаривались. Первым мы запустили Чо-чо. Потом по одному прокрались в кухню. Свет был погашен, и в доме царила полная тишина. Помню, что слышал, как часы на стене отсчитывают секунды. Где-то горела лампа — в гостиной, наверное. Выглянув из-за угла, я увидел, что Десна сидит в кресле — с пледом на коленях и в черных очках. Слева от кресла стоял комод.

— Идем, — прошептал я.

И в ту же секунду старик позвал:

— Кто тут? Мария?

Чо-чо зашел Десне за спину с куском скотча, чтобы залепить рот. А Марс сказал:

— Не дергайся, и ничего с тобой не будет.

Волк потерянно топтался на месте, словно кайф у него разом испарился. Я присел на корточки, понадобилось открыть два ящика, прежде чем я нашел доску и фигуры. Мне показалось странным, что он хранит их вот так, без коробки или мешка, но фигуры были расставлены для партии. В мгновение ока я смел их и сунул в наволочку. А доску решил бросить.

Я как раз собирался сказать остальным, мол, сваливаем, но тут Десна поднял руку и сорвал со рта скотч. Чо-чо наклонился, чтобы его остановить, но старик резко вздернул кулак, который пришелся Чо-чо под подбородок и отбросил его в угол комнаты, где он опрокинул лампу и растянулся навзничь.

Другой рукой Десна швырнул чем-то в Волка, и предмет мелькнул так быстро, что я его не разглядел. Мгновение спустя Майк уже держался за голову, из которой торчала какая-то металлическая штуковина; по его лицу бежала кровь. Он зашатался и рухнул как подкошенный. Мы с Марсом оторопели, ни один из нас и с места не двинулся, когда Десна отшвырнул плед и вытащил огроменный хренов меч. Ей-ей не вру, меч у него был прямо как в кино! И вдруг его словно подбросило с кресла. Вот тут-то Джонни решил, что пора делать ноги. Но поздно: старик прыгнул, пригнулся, взмахнул мечом и полоснул Марса по ноге. Хочешь верь, хочешь нет, кровь так и хлестнула фонтаном, и от бедра нога повисла на сухожилии. Джонни упал и завыл, как баньши.

Но Десна еще не закончил. Расправившись с Джонни, он развернулся ко мне, будто долбаный танцор, и снова занес меч. По счастью, у меня был лом, и в последнюю секунду я им заслонился. Лом отвел удар, но острие все равно порезало мне слева грудь. Не знаю, откуда что взялось, инстинкт, наверное, но я замахнулся ломом и подсек старика под колени. Когда он упал, я поднял глаза и увидел: Чо-Чо вылезает в открытое окно. Бросив лом, я схватил наволочку, в два прыжка пересек комнату и нырнул следом за ним.

Господи, я едва на ноги успел встать, как Десна высунул в окно лысую голову, собираясь прыгнуть за нами следом. На заднем дворе мы бросились в угол, где стоял сарай с фонарем, однако, черт, нас ждал треклятый десятифутовый забор! Первая мысль — попробовать перелезть, но нет. Десна уже догонял нас. Он бы нам задницы искромсал. Отступив к забору, мы приготовились к рукопашной.

Опустив острие меча к земле, он медленно подходил к нам. В свете фонаря я увидел, что старик потерял очки, и даже не знаю, как он мог махать мечом, потому что глаза у него оказались не просто слепые — их вообще не было! Никаких, только две сморщенные дырки в голове.

Когда до Десны оставалось не больше трех футов, Чо-Чо поднял распятие, которое висело у него на груди: так в кино защищаются от вампиров. Старик рассмеялся почти беззвучно. Потом медленно поднял меч и опустил его на шею Чо-Чо, но, ловко повернув кисть, лишь порезал, чтобы пустить кровь. После чего уронил меч, повернулся и пошел прочь. Он успел сделать три шага, и тут колени у него подогнулись. Он рухнул, точно мешок с репой. Я слышал, как в отдалении ревет белугой Джонни, а еще вой полицейской сирены. Опираясь о стену сарая, мы с Чо-чо перебрались через забор и смылись, прихватив золотишко.

Дико звучит, да? Слепой старик ни с того ни с сего превращается в гребаного Зорро? Но говорю тебе, это было взаправду. Марсик умер той ночью на ковре в гостиной Десны. Клинок перерезал артерию, и он истек кровью до того, как приехала «скорая». А самого старика нашли умершим от сердечного приступа. Но Волчок сбежал, сечешь? Пока мы стояли, зажатые у забора, он очнулся, вырвал металлическую штуковину из головы и дал деру, не дожидаясь приезда копов.

Машину Марса мы бросили, за что нам крепко досталось. Мария держала рот на замке. Мы все залегли на дно. Шахматные фигуры я припрятал под расшатавшимися половицами в мамашиной спальне. Я был уверен: никто больше про шахматы не знает, поэтому копам неизвестно, что их украли. И если мы охолонем чуток, я вскоре сумею их толкнуть. И все-таки мне было не по себе: смерть Джонни и вообще весь этот бред. Я нутром чувствовал, что-то здесь не так.

Месяца через два после грабежа мне позвонил часа эдак в три ночи Чо-чо. Сказал, мол, знает, что звонить не положено, но больше не может… У него такие кошмары — он уже спать боится. Я спросил, что он видит во сне, а тот ответил только: «Страшную дрянь». А через месяц кто-то мне сказал: он закончил то, что начали с ним в Бруклине, когда он был ребенком. Повесился на чердаке дома своей матери.

Еще через пару месяцев пришел конец и Марии с Волчком. Я слышал, он почти не выходил из дедова сарая. И она теперь там регулярно ночевала. Они начали закидываться таблетками, транками и обезболивающими, и заливали их виски, и нюхали бензин для зажигалок, и это разъело ту малость, что у них осталась от мозгов. Расплавило однажды вечером этот швейцарский сыр, как кислота. Мне бы погоревать, что потерял всех друзей, а я только до смерти струсил и начал жить с чистого листа, отказался от выпивки и наркоты, каждый день стал появляться в металломастерской, где мне нашли дрянную работенку. Даже на похороны Чо-чо не пошел.

Прошел год, потом еще шесть месяцев, и лишь тогда я начал подыскивать барыгу. Понимал, это должна быть птица высокого полета, кто-то, торгующий антиквариатом, но готовый закрыть глаза на то, откуда взялся товар. Я поразузнавал и кое с кем связался. Мне дали номер телефона одного типа в Нью-Йорке. «Никаких личных контактов, пока он не проверит тебя и товар».

Я достал фигуры из-под половицы и впервые внимательно рассмотрел. Одни были четырех дюймов высотой, другие поменьше — трех (я решил, что это пешки, тогда я почти ничего не знал про шахматы). Половина фигурок была монстрами, один страшнее другого, и во всех мельчайших подробностях. Вторая — сам не знаю что. Но в одной я узнал Христа. Меньшие выглядели как ангелы. Так я и не понял, что там к чему.

Наконец наступил день, когда мне полагалось позвонить типу, что я и сделал — из автомата в парикмахерской Фила. Сам понимаешь, я нервничал, переживал, сколько же получу, да еще страшно мне было, как много всякой дряни из-за них случилось. В трубке гудки, потом ее снимают, и тип мне говорит: «Никаких имен. Опишите, что у вас». Ну, я ему: «Золотые шахматы шестнадцатого века». Но как только я начал описывать отдельные фигуры, он бросил трубку. Вот так, ни больше ни меньше.

Сначала я решил, что связь оборвалась или монет не хватило. Перезвонил, но трубку не брали.

И тут начались кошмары. Сны, о каких говорил Чо-чо. И я запил так, как никогда раньше. Я потерял работу, у мамаши обнаружили рак. У меня голова шла кругом. Мне понадобилось какое-то время, года два, чтобы снова договориться о сделке на чертово золото. Наверное, мне повезло, я вышел на доминиканца, который скупал товар с краж в Хэпмтонсе. Я встретился с ним зимним вечером на парковке в Джонс-бич. На всякий случай — а вдруг подстава — я взял с собой только три фигуры.

Ветер в тот день дул отчаянный. Словно на самой парковке самум поднялся. Когда я приехал, парень меня уже ждал, сидел себе в надраенном черном «кадиллаке». Мы вышли из машин. Он оказался низенький, смуглый, в черных очках и дождевике. Мы пожали друг другу руки, и он спросил, что у меня. Достав две фигуры, я их ему показал, он один только взгляд бросил и пробормотал «Исиасо», а после скорчил такую рожу, будто у меня в руках собачье дерьмо. Больше он вообще ничего не сказал, сел в машину и уехал.

Так оно и дальше пошло. Я пытаюсь сбыть фигуры, мне отказывают, а после на меня валятся всякие беды. Мне уже хотелось любым путем избавиться от шахмат, получить хотя бы что-то и свалить. Джек Боуэс с Кэнел-стрит, который скупал золотые зубы, даже касаться их отказался. Он назвал их «La Ventaja del Demonio»^[5] и пригрозил вызвать копов, если я тут же не уберусь из его магазина. И лишь когда умерла мать, я решил попробовать что-нибудь про них разузнать.

Только представь меня, Бобби Ленна, вечного прогульщика и короля «обезьянника», в библиотеке. Но я начал с нее — и знаешь что? Я обнаружил, что не так глуп, как кажусь. Я даже удовольствие получил, читая книжки. Только это скрашивало вечное похмелье. А тем временем старик Райан сжалился надо мной и дал работу бармена здесь, в «Тропиках». Я едва удерживался, чтобы не надраться до того, как он уйдет вечером домой.

Так вот, прошерстил я местную библиотеку, выписал книги из других и начал составлять историю шахматных фигур. Когда появился Интернет, я и за него взялся, и за годы у меня кое-что сложилось. Доставшиеся мне фигуры известны как «Выигрыш демона». Ученые, правда, считали все это легендой. По ней, изготовил их итальянский ювелир Дарио Форессо в 1533 году по заказу странного типа, известного под именем Исиасо. Насколько я понял, фамилии у него не было.

Этот Исиасо был из Эспаньолы, сейчас там Доминиканская республика. В 1503-м папа Юлий II объявил Санто-Доминго главным христианским городом Нового Света. Там был отправной пункт для европейских авантюристов, направлявшихся в Южную и Северную Америку. Исиасо родился в год, когда папа благословил город. Отец нашего парнишки был испанцем, посланным Короной наблюдать, чтобы деньги действительно тратились на экспедиции. Сам понимаешь: по сути, бухгалтер. А вот мать была местной, и — тут становится жутковато — поговаривали, что происходила из древнего рода колдунов. Она была сведуща в местной магии. Исиасо, которого вроде как считали вундеркиндом, перенял обычаи обоих родителей.

Когда ему стукнуло двадцать, старик отправил его в Рим завершать образование. Там он поступил в университет и учился у величайших философов и теологов своего времени. Как раз в эти годы он стал рассматривать борьбу Добра и Зла как шахматную партию — Свет против Тьмы и так далее, — где преимущество переходит то на одну, то на другую сторону. Какую-то роль здесь играла стратегия, а еще математика на пару с верой, но, правду сказать, я так до конца и не понял, в чем там соль.

Каким-то образом Исиасо очень быстро приобрел богатство и власть. Поднялся на самый верх. Никто не мог понять, откуда взялось его состояние, а тех, кто его сердил, постигала диковинная и малоприятная смерть. Так вот, он заказал Форессо изготовить шахматные фигуры. А Форессо ведь был не какой-то там неумеха, но ученик Бенвенуто Челлини, величайшего ювелира на свете. «Многие полагали, что Форессо ровня своему учителю», — как говорилось в одной книге.

Ладно, идем дальше. На сцену выходит папа Павел III, преемник Юлия II и большой покровитель искусств. На него работал даже Микеланджело. Он узнает про чудесные шахматы, которые изготавливает Форессо, и отправляется в мастерскую их посмотреть. Позднее дает знать челяди, что хочет получить их себе. Он посылает кого-то к Исиасо, и тому говорят, что папа желает шахматы перекупить. У Исиасо другие планы. Он знает, что Ватикан намеревается основать университет в Санто-Доминго, и говорит: мол, в обмен на шахматы хочет вернуться домой и получить место профессора. Получить работу ему было трудновато, ведь он наполовину туземец.

Он удивлен, когда посредник папы отвечает: «Идет, по рукам». Не знает Исиасо того, что Ватикан давно наклеил на него ярлык смутьяна и желает спровадить из Рима. По пути домой корабль бросает на день якорь у необитаемого островка. Исиасо спрашивают, не желает ли он сойти на берег и увидеть истинный рай на земле. Он соглашается. С матросом добирается на берег в шлюпке. Они гуляют по острову, но вдруг Исиасо обнаруживает, что остался один. А вернувшись на берег, видит, что матрос в шлюпке гребет к кораблю.

Корабль поднимает якорь и отплывает, бросив его на островке. Таков был план с самого начала. Его хотели спровадить из Рима, но слишком боялись его якобы магии, чтобы просто вышвырнуть из города. А так они получили шахматы и от хозяина избавились, но, согласно легенде, он проклял злосчастные фигуры. В легенде также говорится, что если играешь за демоническую сторону, никогда не проиграешь. Можно сесть играть с Гарри гребаным Каспаровым и победить. Но при этом тот, кто владеет шахматами, кончен, прикончен, четвертован, распят. Меченый человек. Шахматы нельзя подарить, нельзя выкинуть. Уж ты мне поверь, я пытался, и на меня обрушивался просто ураган всякой дряни. Единственный способ избавиться — чтобы их у тебя украли, и по ходу дела должна пролиться кровь. Если умрешь, пока они у тебя, рая тебе не видать.

— Ну, что скажешь? — спросил Ленн. — Могилой матери клянусь, это чистая правда. — Он снова налил нам обоим. — И самое крутое, что все это я сам раскопал. Господи, да я же мог и школу, и колледж закончить.

— Значит, ты веришь в проклятие? — спросил я.

— Не стану надоедать тебе рассказами, сколько раз я пытался их выбросить.

— Но ты вроде не проклят.

— Как посмотреть. Погляди на меня. Я развалина. Печень у меня ни к черту. За последний год я пять раз лежал в больнице. Мне сказали: если не брошу пить, очень скоро помру.

— А как насчет какой-нибудь клиники, где избавляют от зависимости?

— Пытался, — пожал плечами он. — Просто не могу остановиться. Это часть моего проклятия. Я торчу тут каждый день, напиваюсь, неважно чем, и пялюсь на фреску. Такой же выброшенный жизнью изгой, как Исиасо. Глупо, конечно, но клянусь, это его рука на стене — в углу, у туалета… Ни с одной женщиной у меня ничего путного не вышло, все планы изменить жизнь кончились ничем. Я медленно себя Убиваю. Видишь? — Он поднял футболку, показывая дряблое тело. — Шрам прямо у меня над сердцем, и оно отравлено.

— Даже не знаю, что сказать. Ты был добр ко мне, когда я был ребенком.

— Спасибо. Если сумею когда-нибудь избавиться от фигур, это будет хотя бы пушинкой на весах в мою пользу.

Поднявшись, он отошел за стойку, а когда вернулся, в руках у него была шахматная доска, на ней — золотые фигуры. Он положил ее на стол между нами.

— Какая красота! — вырвалось у меня.

— Слушай, тебе пора домой, — сказал он в точности так же, как много лет назад. — Позавчера сюда заходила пара громил, и я поманил их фигурами, сказав, сколько они стоят и что я все время держу их за стойкой. Время уже за полночь, и есть шанс, что они объявятся. Знаю, старик позволил Марии их увидеть и про них рассказал по той же причине… Может, они клюнут. У меня еще остался порох в пороховницах, как в старике Десне, и мы устроим хорошую бучу.

Я встал. После бутылки коньяка, которую мы прикончили под его рассказ, ноги держали меня плохо.

— А другого выхода нет?

Он покачал головой.

Повернувшись, я в последний раз посмотрел на фреску, поскольку знал: больше сюда не вернусь. Бобби тоже на нее уставился.

— Знаешь, — сказал он, — готов поспорить, ты всегда думал, что малый в лодке пытается попасть на остров, да?

— Ага.

— Правда в том, что все эти годы он пытается сбежать. Эти красотки кажутся тебе женщинами, но сосчитай их. Их столько же, сколько фигур на доске.

— Надеюсь, у него получится, — сказал я и пожал Бобби руку.

Выйдя из «Тропиков», я постоял немного на тротуаре. Ночь выдалась холодной, и я вспомнил, что до осени осталась всего неделя. Подняв воротник, я пошел к дому, безуспешно вызывая в памяти тепло нарисованного рая. Но думать мог лишь о своем старике, который сидит в качалке и улыбается, как Будда, а мир, который он знал, медленно исчезает.

Когда я свернул с Хайби-лейн к своему кварталу и уже почти подошел к дому, где-то в отдалении раздался выстрел.

Перевела с английского Анна КОМАРИНЕЦ

© Jeffrey Ford. A Night in the Tropics. 2004. Публикуется с разрешения автора.

РОБЕРТ Т. ДЖЕШОНЕК БОЯЗНЬ ДОЖДЯ

^{Иллюстрация Алексея Филиппова}

Мистер Флад^[6] стучит вилкой по краю тарелки, и за окнами ресторана гремит гром. Он подмигивает мне одним водянистым, небесно-голубым глазом и растягивает гладкие белые губы в улыбке, словно отпустил скабрезную шутку.

— Теперь уже недолго, — произносит он дребезжащим тенором. — Скоро мы устроим вечеринку, чтобы отметить мой уход на пенсию.

Если не знаешь, в чем дело, то, глядя на него, можно подумать, что он всего лишь еще один старикашка, хромающий по центру Джонстауна, штат Пенсильвания. Еще один пенсионер из тех, кто сидит на скамеечке в Центральном парке, получает деньги по чеку социального страхования, выписывает рецепты, спотыкается о бровку, слишком долго переходит Мейн-стрит. Вы ни за что не догадаетесь, какая сила кипит в нем.

Может, вы и заметите, как он второй раз стучит вилкой по тарелке, и услышите гром, звучнее прежнего, но не свяжете эти два события. Вы не поймете, что это именно он вызвал гром. И не догадаетесь, что он собирается делать дальше.

Но я-то знаю. Я все знаю о том, что произойдет.

Сегодня Большая Ночь. По этому случаю он надел свой костюм, приносящий удачу, — зеленовато-синий выходной костюм семидесятых годов с белым кантом по воротнику, обшлагам и карманам.

У меня нет другого отца, кроме него, и я тоже в этом участвую. Сегодня намечается вечеринка одновременно по поводу его ухода от дел и моего окончания учебы… хотя жители Джонстауна назовут это совершенно иначе.

По крайней мере те, кто выживет.

— Надеюсь, я готова, — говорю я, ковыряя вилкой мясной рулет, плавающий в подливке на треснувшей тарелке. Мистер Флад уже жадно проглотил свою индейку, как какая-нибудь звезда футбола из юношеской команды. А вслед за ней и двойную порцию слоеного пирога, но я сегодня вечером слишком нервничаю и не чувствую голода.

— Ты больше готова, чем я в тридцать шестом, Ди, — говорит мистер Флад, качая головой, похожей на голову птенца ястреба, которая держится на такой тощей шее, что кажется, та в любой момент должна переломиться. — Учеником я не мог и близко сравниться с тобой, а ты посмотри, как у меня получилось! Семнадцать футов воды!

Я пожимаю плечами и накручиваю прядь черных кудрявых волос на указательный палец. Я понимаю, что все восемнадцать лет моей жизни вели к этому вечеру, но теперь, когда он наступил, мне почему-то хочется, чтобы этого не произошло. «Стресс» — подобным словом невозможно даже примерно передать мои чувства.

Вы бы тоже испытывали стресс, если бы вам предстояло уничтожить город.

— А теперь выпей, — говорит мистер Флад, снова наполняя мой бокал водой из графина, который официантка по его требованию оставила на столе. Кусочки льда звякают, когда он придвигает ко мне запотевший бокал. — Уже почти пора.

«Ох уж мне эта его вода и он сам», — думаю я, но потом делаю то, что и всю жизнь до сих пор: то, что он велит. Мне уже и так безумно хочется в туалет, но я проглатываю полбокала.

Я даже думать не могу о том, чтобы ускользнуть. Полный мочевой пузырь — это часть магии, так всегда говорит мистер Флад. Надо наполнить себя водой до такой степени, что вот-вот лопнешь.

А потом сделать то же самое с небом.

Мистер Флад снова наполняет мой бокал до краев, и я закатываю глаза, но опять выпиваю порядочную порцию. Он же просто подносит к губам весь графин, который почти наполовину полон, и опустошает его.

Остается только чуть-чуть воды на донышке, и он несколько раз взбалтывает ее в кувшине, а потом медленно выливает на стол.

Вода тонкой струйкой течет с края наклоненного кувшина и падает на липкое, тусклое дерево столешницы.

И в то же мгновение, в то самое мгновение я слышу, как снаружи начинается дождь.

— Дождик-дождик, лей, лей, — произносит мистер Флад, — никого не жалей!

Да, так все и происходит. Никто никогда об этом не узнает, кроме меня и мистера Флада, но именно так все начинается.

Четвертое наводнение в Джонстауне.

— Счет, пожалуйста, — говорит он усталой официантке.

Выйдя на улицу, я раскрываю зонтик, потому что дождь льет очень сильно, но мистер Флад отнимает его у меня.

— Ты когда-нибудь слышала, чтобы Потоп пользовался зонтиком? — с отвращением спрашивает он, потом протягивает мой зонт проходящей мимо женщине. — Возьмите, мисс.

Женщина высокая, с темными волосами, в темно-синем платье. Она держит над головой сумочку, тщетно пытаясь укрыться от стихии.

— Спасибо, я не могу его взять, — отвечает она с улыбкой, качая головой. — Вам обоим он нужен не меньше, чем мне.

— Мы прекрасно без него обойдемся, — настаивает мистер Флад. — Нам недалеко идти. Прошу вас, возьмите.

Женщина смотрит на меня в поисках одобрения, но я лишь пожимаю плечами. Она снова переводит взгляд на мистера Флада и опять качает головой.

— Правда, я не могу.

Но она не уходит.

Мистер Флад делает шаг и вкладывает ручку зонтика в ее ладонь.

— Берите, — говорит он. — Он вам пригодится.

Я вижу, что она чувствует себя виноватой, но не пытается вернуть ему зонтик.

— Льет, как из ведра, правда? — говорит женщина. — А ведь дождь сегодня даже не обещали.

Мистер Флад кивает и делает шаг назад, выходя из-под зонта.

— Они будут рвать на себе волосы после сегодняшнего вечера, — говорит он.

— О, они все равно всегда ошибаются, — пожимает плечами женщина. — Чем сегодняшний вечер отличается от других?

— Парой сотен миллионов галлонов, — отвечает мистер Флад, потом поворачивается и увлекает меня за собой через дорогу.

— Зонтик. О чем ты думала? — сердито спрашивает он меня. — Включись в игру, девочка. Ты должна радоваться дождю, а не прятаться от него.

Я знаю, что он прав, но все равно натягиваю на голову капюшон своего красного плаща. Ну не люблю я дождь, подавайте на меня в суд.

Ему еще повезло, что я вообще здесь, насквозь промокшая, потому что я действительно не люблю дождь. Можно даже сказать, я его ненавижу… и это очень странно, учитывая то, что я собираюсь сделать. Учитывая силу, которой обладаю.

Но вы бы тоже его не слишком любили, если бы ваши родители погибли во время ливневого паводка.

Мистер Флад ведет меня по Мейн-стрит, постукивая своей изогнутой тростью по мокрому тротуару. Это особая трость, она сделана в виде двух змей, сплетенных друг с другом, и у нее внизу раздвоенный кончик. Мистер Флад говорит: это магический жезл, который нужен ему, чтобы вызывать ливни.

Каждый раз, когда он проходит под уличным фонарем, тот начинает ярче гореть, а потом, когда мистер Флад его минует, снова светит нормально… Хотя не знаю, возможно, отчасти это из-за меня. У меня тоже есть кое-какая сила, пусть и не такая большая, как у него.

Во всяком случае, до наступления ночи.

В конце квартала мистер Флад подходит к углу ратуши и смотрит вверх, на бронзовую табличку, прикрепленную к каменной стене. На ней стоят отметки уровня воды во время третьего наводнения в Джонстауне, того, что случилось в 1977 году. Табличка находится на пару футов выше наших голов, и мой спутник поднимает трость и стучит по медяшке.

Подъем воды

20 июля 1977 года

8 футов 6 дюймов

— Все еще мое любимое, — говорит мистер Флад, а потом вздыхает. — В тридцать шестом воды было больше, но это наводнение навсегда останется самым дорогим моему сердцу. — Он качает головой и проводит кончиком трости по выпуклым буквам на табличке. — Говорят, такой дождь бывает раз в десять тысяч лет. По двенадцать дюймов за десять часов… Большое достижение, — говорит он и с гордостью улыбается.

Свободной рукой он отряхивает лацкан своего зеленовато-синего выходного костюма с белым кантом. Хотя на нас обоих вылилась масса воды, его пиджак и брюки из полиэстера выглядят такими, будто по-прежнему висят дома в шкафу.

— И вот я здесь, и на мне тот же костюм, что и в тот вечер, в семьдесят седьмом году. И я готовлюсь снова это сделать, просто не могу дождаться. А ты?

— О, конечно, — отвечаю я, послушно кивая, хотя не ощущаю даже толики того подъема, который слышится в его голосе.

Он часто качает своей головой птенца ястреба без причины, это с ним бывает последнее время.

— Как ты думаешь, сколько нам сегодня удастся сделать?

— Понятия не имею, — пожимаю плечами я.

— Видишь ту табличку наверху? — спрашивает мистер Флад, указывая тростью на медяшку, прикрепленную намного выше первой.

Я киваю, глядя на нее снизу вверх.

Подъем воды

17 марта 1936 года

17 футов

Ухмыльнувшись, мистер Флад толкает меня костлявым локтем.

— Во время четвертого наводнения вода поднимется еще выше, — говорит он. — Видишь следующую табличку, повыше?

— Да. — Я смотрю на третью и самую высокую табличку, прикрепленную в нескольких футах над второй.

Подъем воды

31 мая 1889 года

21 фут

Мистер Флад качает совершенно мокрой головой.

— Выше, — говорит он, насмешливо сверкая глазами. — Туда, — мистер Флад указывает тростью на крышу ратуши. — Мы сегодня вечером накроем коньки этих крыш. А чаша долины там, внизу, наполнится водой и станет озером.

Я не могу оторвать глаз от крыши. По моей спине пробегает дрожь, и не только потому, что мне холодно и мокро. Я понимала, что это будет Большая Ночь, но не знала, насколько.

Мистер Флад хихикает.

— Собственно говоря, — замечает он, — наверное, мне следует сказать, что вода накрыла бы крышу, если бы ратуша осталась стоять после сегодняшней ночи.

— Она не останется? — спрашиваю я.

— Нет, Ди, — произносит мистер Флад, а потом резко опускает трость и чертит ею вокруг себя в воздухе круг. — Фактически, ничего из того, что ты видишь вокруг себя, не будет стоять здесь к утру… — Кроме вот этого. — Он вращает тростью, словно мечом, и указывает на другую сторону Маркет-стрит. Я сразу же вижу, что он имеет в виду.

Когда мы переходим через дорогу, чтобы приблизиться к своей цели, нас чуть не сбивают с ног два паренька, которые мчатся сквозь дождь, не глядя по сторонам, на полной скорости. Один держит над головой газету, у другого ничего нет, и оба так промокли, будто только что вылезли из бассейна.

Мы с мистером Фладом останавливаемся на углу Мейн-стрит и Маркет-стрит. Небольшой квадрат травы обнесен оградой из цепей. Уличные лампы разгораются ярче при нашем приближении, освещая покрашенную красной краской статую крупной ищейки.

Это собака Морли.

Так вот что уцелеет.

Чертова статуя собаки.

— Люблю этого пса, — говорит мистер Флад. — Он напоминает мне, почему я делаю эту работу.

Тут он меня озадачил. Этот пес если и напоминает о чем-то, то лишь о глупости. Люди думают, что памятник поставлен какой-то героической собаке времен наводнения 1889 года, а в действительности это всего лишь украшение газона, унесенное водой из чьего-то двора.

— Это истинное сердце Джонстауна, — говорит мистер Флад и указывает трясущейся тростью в сторону собаки Морли. — На этот памятник снова и снова обрушиваются удары стихии, но он выживает. Он не вызывает удивления и не производит впечатления, он держится. Точно так же, как мой безупречный маленький Джонстаун, — продолжает мистер Флад. Словно вспомнив о чем-то, он плюет на траву… и дождь припускает еще сильнее.

Мистер Флад делает глубокий вдох, будто пьет сладкий воздух солнечного весеннего утра, но я не ощущаю ничего, кроме резиново-мыльной вони мокрых улиц.

— Господи, я люблю этот город, — произносит мистер Флад. — Он всегда отстает от времени. Всегда на другой «волне», чем остальной мир. Оазис в океане дерьма. И именно мы сохраняем его таким. — Он похлопывает меня по плечу. — Примерно каждые сорок лет мы устраиваем этому городу ванну. Мы смываем все его надежды. Мы начисто стираем с грифельной доски так называемый прогресс. И Джонстаун остается отсталым и богобоязненным, потому что — кто знает, когда может случиться следующий потоп? Джонстаун остается ничтожным. Ничтожным, как капля дождя.

Мистер Флад смотрит вверх, прямо вверх, и начинает размахивать тростью над головой. И дождь прекращает падать на нас.

Я по-прежнему слышу его плеск на улицах и в переулках и слежу за промокшими до нитки людьми, которые бегут мимо, вздымая над головой куртки и газеты. Я по-прежнему вижу, как он льет потоками в лучах света ближайших уличных фонарей… но вокруг нас дождь застыл. Следы блестящих капелек висят в воздухе между нами, переливаясь в лучах света фонарей и фар автомобилей.

Хотя я ненавижу дождь, это одно из самых красивых зрелищ, которые я наблюдала в жизни. У меня дыхание перехватывает, и на этот раз нервы тут ни при чем.

Я не знала. Никогда не знала, что он умеет делать такое.

Раз, два, тридцать, сорок. Я могу их сосчитать. Они висят между небом и мостовой, словно кто-то нажал паузу на видеомагнитофоне и остановил пленку.

Когда мистер Флад протягивает руку, капельки расходятся вокруг его ладони, подобно занавесу из хрустальных бусин. Он подставляет кончик бледного пальца под каплю и держит ее, словно идеальную слезинку, выдутую из стекла.

— Ничтожным, как капля дождя, — говорит он. — Одна капля дождя во время бури.

Тогда я тянусь к своей собственной капельке и ловлю ее на выкрашенный лиловым лаком ноготь. Я все еще не верю своим глазам: мистер Флад заморозил дождь! Догадываюсь, что это, наверное, ему по силам, раз уж мы обладаем магической способностью вызывать дождь.

Но все же… Почему-то это поражает меня: самая невероятная вещь, которую я когда-либо видела в его исполнении. Она меня изумляет.

И озадачивает. Он способен делать такие поразительные вещи — а потом повернуться и стереть с лица земли город вместе с его обитателями?

И еще меня охватывает печаль, потому что я невольно думаю о том, что этот человек, который умеет творить нечто столь прекрасное, умрет раньше, чем закончится ночь.

Мистер Флад размораживает дождь вокруг нас щелчком пальцев, и мы вдвоем бредем по Маркет-стрит к Вайн-стрит. К тому времени, когда мы добираемся до лестницы в конце Вайн-стрит мне так сильно хочется в туалет, что я готова намочить трусики… но у меня хватает ума не спрашивать, можно ли сходить до начала наводнения.

Мы поднимаемся наверх по бетонным ступенькам, на пешеходный переход над скоростной автострадой. Пока мы идем над автострадой, которая огибает центр города, я радуюсь, что над переходом есть крыша и я избавилась от дождя хоть на несколько минут.

На другой стороне мы идем по мосту над мутной, бурой речкой Стоуникрик. В конце его входим на маленькую станцию, и мистер Флад покупает билеты на фуникулер с самым крутым уклоном в мире.

«Уклон», как его называют все в городе, напоминает крытый вагончик, который бегает вверх и вниз по железнодорожным рельсам. Наряду с тремя наводнениями «Уклон» представляет собой заявку Джонстауна на славу, хотя он ее и не заслуживает, если хотите знать мое мнение.

— Ну и буря у нас сегодня, — замечает старик, который продает нам билеты. — Льет, как из ведра.

— Я слышал, скоро начнется всемирный потоп, — отвечает мистер Флад.

— Возможно, неплохая мысль — забраться повыше этим вечером, — говорит продавец билетов, показывая большим пальцем на вершину холма. — Комментатор погоды по радио призывает не беспокоиться, но мои ревматические колени говорят совсем другое.

— Согласен с вашими коленями, — подмигивает мистер Флад.

Мы с мистером Фладом забираемся в пассажирский вагончик. Пока вагончик поднимается вверх по рельсам на холм, мы оба стоим у окна и смотрим на мокнущий под дождем город, открывающийся перед нами.

Джонстаун выглядит так же, как почти в любую другую ночь года. Дождь — это единственное, в чем здесь не испытывают недостатка.

Только это не делает его таким уж чистым. Мне кажется, город был гораздо более грязным в старые времена и должен был стать чище после того, как в восьмидесятых годах закрыли сталелитейный завод. Но если вы спросите меня, он до сих пор всегда выглядит так, словно покрыт мутной пленкой. Похоже, дождь не может смыть этот нижний слой сажи, который прилип ко всем строениям, жилым домам, деревьям и улицам еще в начале столетия.

Конечно, если после сегодняшнего дня в городе ничего не останется (кроме собаки Морли), эта жирная сажа наконец будет смыта. Если только не поднимется в воздух, а после не опустится и не прилипнет к тем новым зданиям, которые построят после потопа… Насколько я знаю Джонстаун, это вполне вероятно.

Когда мы оказываемся на середине склона холма, мистер Флад толкает меня локтем и показывает налево и вниз. Я не совсем понимаю, что он отыскал, пока он не объясняет.

— Старый каменный мост, — торжественно произносит мистер Флад, обнимая меня рукой за плечи. — Восемьдесят человек погибли из-за обломков, которые вода прибила к нему в 1889 году. Люди сгорели заживо, когда этот мусор загорелся. Погибли в пожаре, но из-за наводнения.

Я уже слышала эту историю, однако не могу представить себе подобную картину. Вижу только железнодорожный мост над рекой и скоростную автостраду на краю центра города. Обыкновенный на вид мост, под которым я бывала миллион раз.

Мистер Флад сжимает мое плечо.

— Сегодня этого не случится, — заверяет он. — Они всего лишь утонут. Милосердная смерть. Мирная смерть.

Когда он это говорит, я думаю о моих маме и папе, которые утонули, когда внезапное наводнение смыло мост под их машиной. Жаль, но мне не становится легче от мысли, что они умерли мирно. К сожалению, я считаю, что мистер Флад полон завиральных идей на этот счет.

Иногда я не могу его понять. Вот человек, который собирается убить Бог знает сколько людей в так называемой природной катастрофе и при этом хвалится тем, что не желает сжигать их в пожаре.

И самый ужасный вопрос: чем я лучше? Мне невыносима сама мысль о гибели родителей, но вот я готовлюсь помочь убить еще сотни или тысячи людей точно таким же образом.

Все это ради благого дела, по словам мистера Флада. Как он сказал возле собаки Морли: мы спасаем Джонстаун, разрушая его. Он утверждает, что гибель людей — это цена, которую мы платим, чтобы защитить любимый город от безумия остального мира.

Было бы славно, если бы я могла во все это поверить, как верит он. Было бы легче, если бы я могла убедить себя, что его безумие меньше его могущества, что я соглашаюсь на всю эту затею с наводнением по собственной воле. А не просто потому, что не хочу подводить его.

Было бы еще лучше, если бы я могла сказать, что мысль о намерении утопить всех этих людей тревожит меня больше, чем мысль о том, что сегодня вечером умрет один-единственный человек.

Человек, который вырастил меня после смерти родителей. Человек, который обучал меня, и дал мне силу, и научил меня ею пользоваться. Человек, чье место я должна занять сегодня вечером, точно так же, как он занял место своего предшественника.

Мистер Флад.

Забавно, потому что наши с ним отношения похожи на любовь-ненависть. Он никогда не позволял мне жить своей собственнойжизнью. Он все время принуждал меня, принуждал с самого первого дня, изучать «семейный бизнес» и стать его преемницей.

Но он никогда не обижал меня. Я ни в чем не нуждалась. Я совершенно уверена: он обращался со мной, как обращался бы с собственными детьми, если бы они у него были.

И есть еще она причина, почему я не хочу видеть, как он умрет.

Если быть до конца честной, то, кроме него, у меня никого нет.

Дождь барабанит по крыше вагончика сильнее, чем прежде. Пока мы поднимаемся к верхней станции и к району Уэстмонт на вершине холма, меня охватывает ужас при мысли, что нужно будет выйти под ливень.

Мистер Флад взмахивает тростью и стучит раздвоенным кончиком по окну. И тут же вспышка молнии освещает город, словно мгновение дневного света сминает темноту, переместившись назад во времени из завтрашнего утра.

Не то чтобы завтрашнее утро выдалось для Джонстауна таким уж радостным.

Вдалеке гремит гром, и мистер Флад смеется. Он снова стучит тростью, и опять вспыхивает молния.

— Вода, вода повсюду, — говорит он. — И ни у кого нет ковчега.

Он сдергивает с моей головы капюшон и взлохмачивает волосы, он новыми ударами трости вызывает молнию и гром, а я задаю себе вопрос.

Я задаю себе вопрос, стану ли такой же сумасшедшей, когда доживу до его лет.

И я думаю о том, какой будет жизнь без него после этого вечера.

Ливень хлещет потоками, пока мистер Флад ведет меня от станции наверх, на вершину холма. Ветер бросает в лицо плотные струи, и кажется, будто на нас выплескивают одно за другим ведра воды.

Продвигаясь боком, чтобы уменьшить сопротивление, я замечаю пожилую даму, владелицу лавки сувениров, которая запирает дверь магазина и ныряет в потоки дождя. Люди выбегают из близлежащего ресторана, и посетители, и официанты, и официантки устремляются к своим машинам. Кондуктор, который привез нас наверх, мчится мимо, он промок до нитки всего через несколько шагов.

Все спешат добраться домой, так как буря разыгралась не на шутку. Скоро вся станция «Уклона» и ресторан закроются и опустеют. Эвакуироваться отсюда не имеет смысла, потому что эта возвышенность — одно из самых безопасных мест во время наводнения в долине. Только я думаю, никто не представляет, что произойдет дальше.

Кроме мистера Флада и меня, разумеется.

Щурясь от дождя, я выхожу вслед за мистером Фладом на цементную смотровую площадку, которая пристроена к склону горы рядом со станцией. Я вся съежилась, а старый мистер Флад чуть не бегом устремляется к ограждению на краю площадки.

Я подхожу к нему и смотрю вниз. Я вижу, что наводнение вот-вот начнется. Река Стоуникрик у подножия холма стремительно поднимается, она наполняется быстрее, чем течение успевает унести воду.

— Сейчас мы будем творить историю, — говорит мистер Флад, барабаня пальцами по металлическим перилам. — Как тебе нравится участвовать в том, о чем люди будут спорить даже через сотню лет?

Тут я поворачиваюсь к нему. Его глаза стали мокрыми; мне кажется, это слезы радости, а не только капли дождя. Его бледные щеки горят от волнения, и у меня перехватывает дыхание.

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — говорю я ему. — Прошу тебя, не покидай меня.

Мистер Флад улыбается и похлопывает меня по спине.

— Спасибо, — отвечает он. — Когда моя предшественница скончалась, я был рад ее уходу. У меня на душе становится хорошо, оттого что ты чувствуешь иное.

Как обычно, я не могу пробиться к нему.

— Отмени наводнение, — прошу я. — Пойдем домой.

— Жители Джонстауна рассчитывают на нас, — возражает он. — Мы обязаны спасти их образ жизни.

— Так баллотируйся на пост мэра! — говорю я ему.

Мистер Флад запрокидывает голову и громко хохочет, позволяя дождю литься прямо в открытый рот.

— Эй, мне это нравится! — отвечает он. — Потоп, выбранный мэром Джонстауна! Это здорово!

— Я серьезно, — настаиваю в отчаянии, потому что знаю: он принял решение уже давно. — Не делай этого. Не уходи.

— Ты поймешь, — говорит мистер Флад и легонько проводит кончиками пальцев по моей щеке. — Когда настанет твое время передать факел, ты все поймешь.

Я чувствую слезы у себя на глазах, но это не слезы радости. Я знаю, люди назвали бы его злым и безумным, — и, наверное, мне нечего им возразить, но у меня нет другого отца. И вообще никого нет. Всю мою жизнь меня ограждали от жизни — и все время учили, как устроить наводнение в городе Джонстаун.

— Так давай начнем представление, — говорит мистер Флад с широкой улыбкой, а потом расстегивает молнию на брюках.

Завывая, как волк, он начинает мочиться со смотровой площадки у верхней станции «Уклона».

Как только мистер Флад «открывает кран», дождь вырывается на свободу. Он хлещет уже целый час, но это не идет ни в какое сравнение с океаном, который сейчас обрушился с неба.

Закончив, мистер Флад застегивает брюки, а затем изо всех сил обрушивает трость на перила. И сейчас же острый зигзаг молнии устремляется вниз, к центру города.

Над головой грохочет гром. Он эхом отражается от стен долины, и все электрические огни Джонстауна, кроме фар автомобилей на улицах, разом гаснут.

На мгновение город становится тихим, неподвижным и темным. Потом, сквозь шум дождя, я слышу нарастающий хор криков и вопли автомобильных гудков. Завывает одинокая пожарная сирена, к ней присоединяется другая, третья… Вспышки красно-синих огней пожарных и полицейских машин мелькают вдоль рядов темных зданий.

Вот оно, понимаю я, и мой желудок сжимает спазм.

История в процессе ее творения.

Мистер Флад опять ударяет тростью по перилам, и еще одна вспышка молнии прыгает на город. Гром гремит пуще прежнего, мистер Флад взмахом поднимает трость и тычет раздвоенным кончиком в небо.

Клянусь, во время тройной вспышки молнии, с шипением устремляющейся вниз, я вижу, как две змеи, вырезанные на трости, оживают и извиваются сами по себе.

Дождь становится все интенсивнее. Река Стоуникрик выходит из берегов, поднимается по наклонным, залитым в бетон для защиты от наводнений берегам, которые сегодня спасают от потопа не лучше, чем это было в 1977-м году.

С радостными воплями мистер Флад пускается в пляс.

Посреди смотровой площадки он выделывает коленца и кружится, будто ему двадцать лет, а не девяносто. Он танцует чальстон, линди-хоп, джиттербаг, мягко шаркает туфлями и вращается, словно неистовый дервиш. Он подпрыгивает и притоптывает, как индеец вокруг походного костра, потрясая своей тростью, словно церемониальным копьем.

Он вертит трость, будто жезл, подбрасывает его в воздух и ловит, когда раздвоенный конец отскакивает от цемента. Он бьет степ на манер Джина Келли и держит трость на плече, подобно зонтику, воспевая стихию дождя.

С каждым его движением дождь усиливается.

— Дождик, лей, не жалей, — кричит мистер Флад, выделывая нечто среднее между танцевальными па и прыжками футболиста в зоне защиты. — Футов пятьдесят налей!

У него сильная магия. Просто не верится, как быстро прибывает вода.

В долине под нами волна за волной накатывают из реки Стоуникрик. Машины сталкиваются друге другом, натыкаются на дорожные ограждения и здания, водители либо ослеплены дождем, либо мечутся в панике из-за быстро поднимающейся воды.

Люди и сирены издают пронзительные звуки, словно запущенные в небо ракеты фейерверка. Из канализации бьют гейзеры, изрыгая крышки люков, которые потом с грохотом падают на мостовые или на стоящие у обочин автомобили.

А мистер Флад пляшет, как дикарь.

Блаженно улыбаясь, он вибрирует, кружится и размахивает руками. Дождь припускает сильнее, когда он мелко трясет пальцами, а если топает ногой, раздается удар грома.

Глядя поверх ограждения, я вижу, что внизу вода неуклонно поднимается. Ее уровень у реки уже выше колес автомобилей — он доходит до середины дверей. Мостовая быстро исчезает, улицы превращаются в каналы.

Я слышу вдалеке звон разбитого стекла. Визжит ребенок, собаки воют, как во время конца света. Мигая огнями и завывая сиренами, машины аварийных служб несутся по скоростному шоссе из пригородов и поселков с окружающих город холмов.

Я готова поклясться, что слышу где-то вдалеке резкий треск выстрела.

Тут кто-то хлопает меня по плечу, я оборачиваюсь и вижу мистера Флада: он низко кланяется и протягивает руку.

— Ты присоединишься ко мне? — спрашивает он с очаровательной улыбкой… слишком очаровательной для человека, готового расстаться с жизнью.

Интересно, если я не помогу, что-нибудь изменится? Переживет ли он эту ночь? Или закончит наводнение без меня и все равно умрет?

Было бы очень просто не брать его руку. Было бы просто отказаться помочь ему убить себя.

Было бы просто, если бы я всю жизнь не готовилась к этой ночи. Если бы не чувствовала себя обязанной ему.

Особенно, если не имеет значения, помогу я ему или нет, и это последняя ночь, когда я вижу его живым.

Я беру его руку.

Он швыряет трость через перила и обхватывает рукой мою спину. Он ведет меня в танце, я обнимаю его одной рукой, а другую он высоко поднял вверх и сплел свои пальцы с моими.

Только фары и вспыхивающие сигнальные огни полицейских машин остаются в долине, но наша танцплощадка на вершине холма по-прежнему освещена уличными фонарями. Колышущиеся на ветру завесы дождя струятся вниз при свете фонарей, когда мистер Флад ведет меня в вальсе.

Наши ступни шлепают по воде, и мы скользим по кругу: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три. Голубые, как небо, глаза мистера Флада неотрывно смотрят в мои глаза, он громко смеется и убыстряет темп.

Вскоре мы уже двигаемся так быстро, что вальс превращается в польку. Мистер Флад пару раз наступает мне на ноги, но он легкий, как перышко.

От вращения у меня кружится голова, поэтому я пытаюсь замедлить шаги, но он не позволяет. Я закрываю глаза на мгновение, однако это не помогает. У меня по-прежнему кружится голова.

Открыв глаза, я понимаю: это не только из-за бешеного ритма танца. Я смотрю вниз и вижу, что теперь мои ноги уже не касаются мокрой площадки.

Мы с мистером Фладом танцуем в воздухе.

Мы парим в трех футах над цементом. Под нами нет ничего, кроме воздуха и дождя.

Я бросаю на мистера Флада удивленный взгляд, но он лишь подмигивает и продолжает вращать меня по кругу, словно каждый день занимается чем-то подобным. Затем снижает темп польки и крепче сжимает мою руку.

— Афродита, — говорит он, называя полным именем и повышая голос, чтобы заглушить шум дождя. — Я отдаю тебе свою силу! Используй ее, чтобы продолжать мой священный труд!

Сначала я чувствую покалывание в пальцах, словно в них вонзаются иголки и булавки. Затем ощущаю слабый шок, будто статическое электричество проникает в мою ладонь.

Потом возникает настоящий электрический ток. Внезапно сильное жжение распространяется вверх по моей руке и взрывается в груди подобно фейерверку, и этот огонь проникает в каждый дюйм тела.

Мне кажется, что я горю. Все мое тело вибрирует и гудит, подобно проводу под током высокого напряжения.

И напряжение растет.

Это уже выше моих сил. Мои глаза застилает белой пеленой, а сердце колотится так, словно я выпила двадцать чашек кофе «эспрессо». Все это происходит одновременно, и я не могу вдохнуть воздух.

Затем ток ослабевает, и я начинаю приходить в себя. Мои мышцы расслабляются, безумный мотор в груди снова превращается в сердце.

Я втягиваю воздух, белая пелена перед глазами рассеивается, и все обретает цвет и форму.

И только теперь до меня доходит, что мы все еще вальсируем, хотя я и перестала двигать ногами. Мистер Флад нес меня с того момента, как обрушился сокрушительный удар энергетической волны.

Я поняла еще кое-что. Я не знала этого раньше, но до того момента мои органы чувств — зрение, слух, обоняние и осязание — были заблокированы, и я не ощущала красоты дождя. Хотя чувствовала дождь лучше других людей и даже имела на него некоторое влияние, но если сравнивать с теперешним состоянием, тогда я словно была завернута в многослойный пластик и скована цепями.

Я вижу каждую сверкающую жемчужину дождя, падающую вниз. Я умею чувствовать разницу в их запахе, определять точную высоту над уровнем моря и часть страны, где находится источник, испарение которого образовало облако, давшее жизнь каждой капле.

Я чувствую размер и форму капель, падающих мне на кожу. Я умею по привкусу кислоты, смешанной с водой, определить загрязняющее вещество, породившее их.

И я слышу истинную песнь дождя — не стаккато струй, падающих на цемент, дерево и металл, а вибрацию капелек, когда они вытягиваются, набухают и сталкиваются друг с другом, тайную, трепетную музыку, словно миллионы и миллионы скрипичных струн одновременно играют разные ноты одного божественного, пронзительного аккорда.

Впервые в жизни я получила способность видеть, слышать, обонять, осязать и ощущать вкус.

И вот это, как я теперь понимаю, мистер Флад чувствует каждый день своей жизни.

— Теперь пора, Ди, — говорит мистер Флад, и звук его голоса рывком возвращает мое внимание к нему. Он печально улыбается, и я вижу, что дождь, струящийся по его лицу, смешан со слезами. Я точно знаю, сколько на его лице капель дождя и сколько слезинок. — Одно большое усилие. Вдвоем.

К этому моменту он готовил меня всю мою жизнь. К тому моменту, когда он перельет в меня последнюю порцию своей силы, и вместе мы обрушим всю мощь потопа на Джонстаун.

К тому моменту, когда я его потеряю.

Я знаю, что мне полагается подчиниться его плану, как я всегда делала. Взять силу и позволить ему упасть замертво: именно так он поступил со своей предшественницей. Смотреть, как наше наводнение затопит город, гордясь собой: вот я делаю историю и спасаю образ жизни.

Но что я могу сказать? Я догадываюсь: он не так уж удачно воспитал меня, ведь у меня спутались все ценности.

Я категорически против того, чтобы топить сотни людей. Моя душа не лежит к этому.

А что касается того, чтобы позволить умереть человеку, который мне дороже всех…

Забудьте об этом.

Особенно сейчас, когда меня распирает сила, и я знаю, как ею пользоваться.

У меня наконец появился собственный план.

— Прощай, Ди, — говорит мистер Флад, поднимает мою руку и целует косточки пальцев. — Не подведи меня.

— Не подведу, — отвечаю я, хотя имею в виду совсем другое. — Обещаю.

— Тогда давай им покажем, как это делается! — кричит он, высоко поднимая над головой наши сцепленные руки.

Мистер Флад закрывает глаза и сосредоточенно сводит брови. Электрические дуги искрятся над его плечами, словно крохотные молнии.

Наши сцепленные руки наливаются бело-голубым светом в струях дождя, потом исчезают во вспышке света. Там, где должны быть кисти, я вижу только пульсирующий сгусток энергии, словно карликовая звезда упала с неба.

Снова я чувствую идущий от него мощный поток, но сейчас это меня не ошеломляет. Сердце стремительно бьется, но я не содрогаюсь в конвульсиях, и глаза не застилает белая пелена, как раньше.

На этот раз я чувствую величину заряда, которая у него осталась. Я точно знаю, сколько он оставил себе и за какое время исчерпает свои запасы при той скорости, с которой энергия вливается в меня. Другими словами, сколько пройдет времени, пока он не опустошит себя и не умрет.

Мы продолжаем медленно кружить в воздухе над площадкой. Я чувствую, как на другом конце образованной нами потрескивающей цепи мистер Флад мысленно тянется ко мне, призывая сфокусировать мою энергию и направить ее ввысь.

Я делаю то, что он хочет, устремляю потоки энергии, как сверкающие пальцы, к небу. И все время внимательно слежу за сердцем бури и уровнем поддерживающего жизнь заряда, оставшегося в теле мистера Флада.

Вместе мы массируем тучи, будто месим тесто, выжимаем из них все новую воду. Мы пригоняем издалека свежие облака и формируем из них грозовые тучи, нагромождаем горы, настолько отяжелевшие от воды, что они взрываются дождем от малейшего прикосновения.

Вода обрушивается вниз, словно океан, Я слышу пронзительные вопли сирен и людей внизу, грохот волн, отдаленный взрыв, но не могу опустить глаза. Дождь становится все сильнее, а мистер Флад слабеет и слабеет.

Когда я чувствую, что его резервуар силы почти пересох, я перехватываю контроль.

Его глаза быстро открываются, когда он осознает, что произошло. В отчаянии он тянется по соединяющему нас звену и пытается отобрать назад поводья, но поздно. Сейчас я для него слишком сильна.

Я делаю глубокий вдох.

Когда я втягиваю воздух в легкие, я вбираю в себя всю силу. Сжимаю ее в шар и держу там; она обжигает, гудит и рвется из моей груди. Считаю до трех.

Потом я резко выдыхаю и отпускаю силу, рассыпая миллиарды искр во все стороны.

Мистер Флад безуспешно пытается их схватить при помощи тех крох, которые у него остались, но их слишком мало. Искры летят во все стороны, подобно гиперзаряженным светлячкам, оставляя сверкающие следы, которые повисают в воздухе.

И каждая из этих искорок несет частицу меня. Я посылаю эти шипящие искры сквозь дождь, гоню с холма вниз и пускаю над долиной. Они по пути делятся снова и снова, умножаясь до бесконечности, образуют мерцающие созвездия под грозовыми тучами.

Затем, когда небо над Джонстауном заполняется крохотными танцующими звездочками, я посылаю через них свою энергию. Я делаю то, что на моих глазах делал мистер Флад чуть раньше.

Но совершаю это с гораздо большим размахом.

Все дождевые капельки одновременно замирают в полете.

Барабанная дробь воды по мостовой, по металлу, по воде внезапно смолкает. Капли висят, как миллиарды хрустальных бусинок, мерцая в мигающем красно-синем свете огней полицейских, пожарных автомобилей и машин «скорой помощи». Точно так же, как раньше, когда мистер Флад заморозил дождь вокруг нас возле собаки Морли… только я остановила бушующую грозу над целым городом.

И я еще не закончила.

Я жду в течение нескольких ударов сердца, мысленно прикасаясь к каждой висящей капле. Поворачивая их.

А потом позволяю им упасть.

Вверх.

Я позволяю им падать вверх.

С ревом каждая висячая капелька дождя льется прямо вверх. Затем каждая капля из тех, что уже упали на землю, тоже устремляется вверх.

Затопленные улицы, парки и крыши домов выливают воду в небо. Гейзеры бьют из окон и дверей заполненных водой зданий. Стадион «Пойнт» выплескивает свой груз воды, словно перевернутая чаша.

Каждая упавшая раньше капля возносится в небеса. То, что упало вниз, должно подняться вверх.

Я громко смеюсь, пока это происходит. Я почти не верю в то, что сделала. Это похоже на чудо.

И кстати о чуде: мне больше не хочется в туалет.

Вот вам история в процессе ее создания. Вот то, о чем люди будут читать и говорить сотни лет.

Обратное наводнение. Наводнение вверх дном.

Наводнение в небе.

И именно это спасет их образ жизни. Люди захотят сохранять и изучать этот город, попытаются понять, что случилось, не нарушая того неустойчивого равновесия, которое позволило произойти этому чуду.

Вот что спасет Джонстаун. И мне не пришлось для этого уничтожить город и утопить сотни тысяч людей.

И я спасла одного человека.

Мистер Флад смотрит на меня, и на этот раз слезы у него на глазах — это слезы, вызванные предательством, растерянностью и разочарованием.

Но он будет жить. Я оставила ему достаточно сил, чтобы выжить, нравится ему это или нет.

Возможно, сейчас его это не радует, но рано или поздно он поймет меня. Это ведь разумно, правда? Я хочу сказать: зачем уничтожать город каждые сорок лет, когда есть лучший способ?

Вот что я думаю.

Возможно, это первое подобное наводнение в истории.

Но оно не будет последним.

Перевела с английского Назира ИБРАГИМОВА

© Robert Т. Jeschonek. Fear of Rain. 2008. Публикуется с разрешения автора.

ВИДЕОДРОМ

КОНЕЦ ДЕТСТВА

Более двух лет разделяют две кинохроники Нарнии. Больше тысячи лет протекло по времени сказочной страны. Многое изменилось и в кадре, и за кадром.

Если в начале нового столетия какому-то книжному жанру грех жаловаться на невнимание большого кино, так это фэнтези. Особенно фэнтези для юного читателя. Но… неладно что-то в детском королевстве. Завоевавшие небывалую популярность экранизации книг Толкина и Роулинг дали коллегам по цеху волшебный билет в заэкранное пространство. И оказали медвежью услугу сформировав «прокрустово ложе» визуальных и постановочных решений. Теперь едва ли не во всякой очередной киноверсии детской фэнтези угадываются шаблоны «Властелина Колец» или серии о Гарри Поттере.

От соблазна удержался разве что Тим Бартон, благодаря сложившемуся авторскому стилю. В иных же случаях доходит до абсурда. Так, постановка «Восхода Тьмы» по произведениям Сьюзан Купер выглядит клоном похождений мальчика из Хогвартса, в то время как оригинал написан задолго до первой книги Роулинг. Инерция столь сильна, что у неподготовленного зрителя может сложиться впечатление, будто он смотрит воплощение одного большого межавторского цикла.

Вышедшая под занавес 2005 года картина «Хроники Нарнии: Лев, колдунья и волшебный шкаф» при всех достоинствах уже являла собой пример инерции. Упоительные пролеты камеры над новозеландскими пейзажами отсылали к творениям Джексона. Многоцветье волшебных рас будто эмигрировало из «Бесконечной истории». А дети-родственники, прежде чем попасть в Нарнию, успели подучиться магии, слетать в Небыляндию и пережить «33 несчастья».

Однако режиссер Эндрю Адамсон если и проигрывал более скорым предшественникам, то всего лишь по очкам. Не предложив визуальной новизны, он сконцентрировался на деталях. В чем и преуспел, будь то авианалет в прологе или надпись на корешке фолианта «Человек — это миф?» Кроме того, ленту Адамсона отличали два важных момента. Во-первых, она оказалась по-хорошему детской, лишенной мрачной готики или циничного «черного» юмора. Во-вторых, режиссер ненавязчиво и уважительно к первоисточнику сумел передать миссионерское послание Льюиса. Наиболее жесткая и драматичная сцена добровольной жертвы Аслана приемами воздействия на зрителя даже перекликалась с гибсоновскими «Страстями Христовыми».

Адамсон остался в режиссерском кресле фильма-продолжения «Хроники Нарнии: Принц Каспиан». Но возвращение в Нарнию далось труднее. Сюжет повести Льюиса, четвертой по внутренней хронологии, не линеен. Перенести его на экран близко к тексту не представлялось возможным. А юные актеры выросли значительно больше, чем требовалось по книге. Уильяму Мосли, «старшему из Певенси», исполнилось двадцать. Потому вместо тринадцатилетнего принца Каспиана на экране действует мужчина, сыгранный двадцатишестилетним театральным актером Беном Борисом (ранее появлялся в эпизоде «Звездной пыли»). Однако Адамсон сумел превратить внешние обстоятельства в творческий ход, привнеся еще и личные мотивы, о чем признался в интервью. Вторая часть «Хроник Нарнии» стала фильмом о взрослении. О расставании с детством. О неизбежности перемен. Все центральные герои так или иначе пытаются вернуть нечто утраченное, ту Нарнию, какой они ее помнят, о какой мечтают. Все терпят поражение в своих попытках. А правым, как всегда, оказывается Аслан: изменить можно только то, что будет.

Смена идейной составляющей, естественно, привела к иному видеоряду. «Лев, колдунья и волшебный шкаф» делали упор на сказочность происходящего, а «Принц Каспиан» — на героику. Реальность суровее сказки, а люди-враги, не верящие в магию, намного опаснее Белой Колдуньи. Отсюда большее количество батальных сцен (даже по сравнению с книгой) и темных, холодных цветов. Симпатичных говорящих зверей в кадре стало куда меньше, зато появились струйки крови. И даже дыхание Аслана не отменяет множества смертей от меча и арбалетного болта.

Растеряв детскую наивность первой серии, вторая часть уже не в силах противостоять чарам взрослых маркетинговых клише. В результате нарнийские ландшафты и эпические схватки почти копируют Средиземье, а в отношения подростков «вдруг» проникает любовная линия с обязательным поцелуем в финале. Хотя встречаются и остроумные аллюзии, вроде трех Мышкетеров с ухватками Кота-в-сапогах из «Шрека 2» того же Адамсона.

Прежняя солнечная Нарния появляется лишь раз в начале, когда дети впервые ступают на берег моря. Все проходит, даже детство в сказочной стране. Какой будет эта страна в третьем фильме, увидим через пару лет.

Аркадий ШУШПАНОВ

РЕЦЕНЗИИ

2012: СУДНЫЙ ДЕНЬ

(2012: DOOMSDAY)

Производство компании Faith Films, 2008. Режиссер Ник Эверхарт.

В ролях: Клифф де Янг, Дэйл Мидклиф, Эми Доленц и др. 1 ч. 32 мин.

Не желая или не имея возможности вкладывать в рекламу своей продукции серьезные средства, производитель, скажем, дешевых кроссовок нередко выпускает товар под маркой, лишь на одну-две буквы отличающейся от известного брэнда: «Абибас», например, или «Бибок». Поскольку кино — по крайней мере, коммерческое — давно живет по законам индустрии, то подобное явление наблюдается и там. Выход на экраны очередного блокбастера сопровождается появлением картин-двойников: «Трансморферы», «Чужой против Охотника», «Я — Омега», «Сокровища Да Винчи»… Большинство из перечисленных картин объединяет присутствие в титрах имени Ника Эверхарта. Он выступал и в качестве сценариста, работал монтажером, продюсировал, а в очередной экранизации приключений Алана Квотермейна, снятой к возвращению на большой экран Индианы Джонса, даже сыграл роль второго плана. Режиссерское кресло Эверхарт занимал дважды: первой работой стал клон «Омена», второй — «2012: Судный день», стригущий купоны со зрительского внимания к грядущим масштабным кинозрелищам работы Роланда Эммериха и Майкла Бэя, «2012» и «2012: Война за души», соответственно.

История начинается с того, что в мексиканских дебрях экспедиция археолога Фрэнка Ричардса обнаруживает христианское святилище доколумбовой эпохи. Увы, его тут же уничтожает извержение вулкана, ученые успевают вынести лишь древнее золотое распятие. Мир тем временем погружается в пучину бедствий: вращение планеты замедляется, «мор, трус и глад» терзают человечество.

Увы, замахнувшись на тему теодицеи, но так и не преуспев в попытках разобраться, отчего же христианский Бог допускает существование зла и страданий, создатели очень быстро свели историю к банальному квесту: возьми то-то, принеси туда-то. Правда, зачем-то превратили его в парафраз евангельской истории Рождества. В итоге полотно трещит по швам, фильм распадается на отдельные фрагменты… В общем, «Абибас» — он и в кино «Абибас».

Сергей Цветков

БУГИМЕН-2

(BOOGEYMAN-2)

Производство компании Ghost House Pictures, 2007. режиссер Джефф Бетанкур.

В ролях: Даниэль Савре, Мэтт Коэн, Крисси Гриффит и др. 1 ч. 33 мин.

Английская Википедия утверждает, что фильм 2005 года, сиквелом которого является «Бугимен-2», был экранизацией одноименного произведения Стивена Кинга (российскому читателю оно знакомо под названием «И пришел Бука»). Однако это, скорее всего, ошибка — с рассказом Короля ужасов и первый, и тем более второй фильм роднят лишь титульный персонаж и жанр. Куда с большим основанием «Бугимен-2» можно было бы назвать римейком третьей части «Кошмара на улице Вязов»: и там, и тут действие происходит в психиатрической клинике, персонал которой убежден, что монстр, преследующий пациентов, как только те заснут, всего лишь ночной кошмар. Вообще, любителям и знатокам жанра во время сеанса будет трудно избавиться от ощущения дежа вю, слишком уж много и откровенно заимствует режиссер-дебютант из творчества коллег.

Зато для неофитов картина может стать своеобразной антологией классических приемов и сцен кинохоррора.

К чести режиссера, опыт предшественников он изучил на «отлично». В его изложении история девушки, пытающейся с помощью докторов избавиться от детской боязни живущего в шкафу монстра, но вместо этого встречающей свой кошмар во плоти, получилась страшной и натуралистичной. Последнему немало способствовало и то, что из-за недостаточного кассового успеха первой части продюсеры, среди которых сам Сэм Рэйми, решили выпускать продолжение сразу на DVD. Это избавило создателей картины от постоянной оглядки на американский прокатный рейтинг, чрезвычайно строгий ко всему, что касается секса и насилия. Трудно сказать, сыграла ли эта свобода ключевую роль, но в итоге американские зрители признали, что продолжение вышло куда страшнее первой части, а прокатчики из стран Европы, где законодательство не так сурово к показу в кино крови и обнаженной натуры, сочли возможным выпустить фильм на большой экран.

Сергей Цветков

ИГРА

Производство компании ТПО «Рок» (Россия), 2008. Режиссер Александр Рогожкин.

В ролях: Юрий Степанов, Алексей Булдаков, Артем Волобуев, Даниил Страхов, Артур Ваха и др. 1 ч. 34 мин.

Перед началом чемпионата Европы по футболу на экраны вышел фильм о футболе, заказанный Первым каналом, Российским футбольным союзом и спонсируемый Федеральным агентством по культуре и кинематографии РФ. Что ждать от такого фильма, как не ура-патриотизма и рекламы достижений российского спорта? Но все не так просто, ведь режиссер Александр Рогожкин — известный юморист-сюрреалист, автор замечательных «Особенностей национальной охоты» и прочих «Особенностей…». Рогожкин и тут верен себе — фильм получился совершенно внежанровый. Назвать его комедией язык не повернется — юмор уж слишком инфернален и сюрреалистичен; классическим спорт-муви также не назовешь — не о спортивных достижениях и преодолении себя картина. Авантюрный элемент хоть и присутствует, но на втором плане.

Действие разворачивается в недалеком будущем. В Москве — чемпионат мира по футболу, сборная России выходит в полуфинал, а затем и в финал турнира (что автоматически переносит фильм из жанра научной фантастики в жанр фэнтези). Как всегда у Рогожкина, в ленте нет главного героя, все второстепенные, зато какие сочные: юный администратор базы сборной, мечтающий выйти на поле; уборщица базы — на самом деле филологиня, подслушивающая лексику спортсменов для своей диссертации; подростки из интерната для недоразвитых, проникшие на базу и обладающие уникальными способностями; молодой тренер сборной, на полном серьезе рассуждающий о благородстве в профессиональном спорте; гаишник, пишущий стихи; сторож базы — спившийся гениальный врач, ныне умеющий после вполне определенной дозы возлияний абсолютно точно предсказывать результаты матчей; и наконец главный администратор, пытающийся воспользоваться этими предсказаниями в личных целях… А сборной меж тем предстоит финал — с какой страной, нам так и не будет сказано.

Чем закончится матч, сообщать не станем, однако отметим, что зритель, хорошо знающий футбольные правила и правила проведения крупных соревнований, вполне может предсказать концовку этой картины.

Тимофей Озеров

«ЧЕГО ТЕБЕ НАДОБНО, СТАРЧЕ?»

Первая классика, которую мы вслух читаем своим детям — это «Сказка о рыбаке и рыбке» и «Сказка о царе Салтане». Впрочем, не надо быть пушкиноведом, чтобы без лицемерия сказать, что какая-то пушкинская сказка нравится больше, а какая-то — меньше. Да и сам поэт относился к ним по-разному. А уж коли бы ему довелось увидеть их экранизации, то наверняка многие из них удостоились бы едких насмешек и издевательских упреков.

Размер имеет значение

Впервые на кинопленку была перенесена все та же «Сказка о рыбаке и рыбке». Одночастевку в 12 сценах, связанных титрами, поставил в 1911 году для «Братьев Пате» К.Ганзен. В фильме сыграли известные театральные актеры — Николай Васильев и Лидия Сычева. Морские сцены снимались на реальном побережье, а декорации в старорусском стиле сделал один из лучших художников русского немого кино Чеслав Сабинский. Как и при более поздних экранизациях, первых русских кинематографистов подкупила возможность воочию показать те фантастические метаморфозы, которые происходят с героиней (беднячка — богатая крестьянка — столбовая дворянка — царица!) и ее жилищем. Кроме того, фильму не откажешь в неподдельном комизме, который проявляется и в игре актерского дуэта, и в самой золотой рыбке, имеющей, вопреки дальнейшей традиции, такие огромные размеры, что она с трудом помещается в лодке.

Откровенно говоря, той же сказкой, но для более взрослого зрителя, была и «Русалка», экранизированная на год раньше в киноателье «А.Ханжонкова». Эта «драма любви, попранной социальным неравенством», имеет откровенно сказочный финал. Мы видим лежащего на дне Днепра мертвого князя и торжествующую дочь мельника Наташу, ставшую царицей русалок. Фантастическое пророчество волхва определяет судьбу князя Олега в «Песни о вещем Олеге», экранизированной в 1911 году Я.Протазановым, причем знаменитый впоследствии режиссер сам же и сыграл роль волхва.

Снимать сюжеты о рыбаке и рыбке или вещем Олеге было довольно просто: минимум актеров, четкая последовательность сюжета, отсутствие трюковых съемок. Однако надо отдать должное русскому дореволюционному кино. К 1914 году оно может похвастаться и гораздо более сложными версиями пушкинских экранизаций — это и «Пиковая дама», и «Мазепа», и «Братья-разбойники», и «Домик в Коломне». Что касается сказок, то здесь доходит черед до «Руслана и Людмилы» и «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях». Первый фильм, к сожалению, не сохранился. На его ценность указывает хотя бы то, что режиссером и оператором был В.Старевич — самый известный в дореволюционном кино экспериментатор в области трюковой съемки и монтажа, а роль Руслана исполнил Иван Мозжухин. «Сказку о мертвой (в названии фильма — „спящей“) царевне…» ставил, скорее всего, П.Чардынин, но одним из операторов был также Старевич. Не случайно кульминацией сюжета стал эпизод похорон царевны (ее сыграла звезда русского немого кино Софья Гославская), решенный в замедленном, фантасмагорическом ритме. Единодушных похвал удостоились «древнерусские» костюмы и интерьеры, стилизованные в духе картин Васнецова и Билибина.

На последнее обстоятельство надо обратить особое внимание. Конечно, в руках такого виртуоза трюковых съемок, как Старевич, камера даже в начале XX века могла воспроизвести на экране волшебные эпизоды пушкинской сказки — будь то бой Руслана с Головой или игра Людмилы с шапкой-невидимкой. Но все же главный акцент делался на древнерусском стиле и патриотическом воспевании богатырских традиций — что было особенно актуально с началом первой мировой войны.

Начиная от «Балды»

По вполне понятным причинам в первое послереволюционное десятилетие будить ностальгию по княжеско-боярской Руси было не своевременно. В 1920 — начале 1930-х годов в советских экранизациях Пушкина преобладает критический пафос и мотив униженного человеческого достоинства. Именно под таким ракурсом экранизируются «Коллежский регистратор», «Капитанская дочка». «Дубровский» и т. д. Единственная пушкинская сказка, которая представляется актуальной с классовых позиций, это озорная и иронически злая история о попе и работнике его Балде. В 1933 году такой мультфильм берется ставить М.Цехановский в Ленинграде. Его мультипликационная графика строилась на условности сатирического плаката. Она агрессивно высмеивала кустодиевскую уездную Россию, представленную в виде базарного торжища, где рядом с огурцами и требухой продаются скабрезные лубки («Венера без рубашки — толстые ляжки»). Именно это плюс музыка попавшего в опалу Д.Шостаковича не понравились кинематографическому руководству, и незаконченная картина (эпизод «Базар») легла на полку.

Повторная экранизация, тоже в виде рисованного мультфильма, но уже без каких бы то ни было формалистических наворотов, была сделана уже в 1939 году П.Сазоновым, однако заметным явлением в истории советской анимации не стала. Куда ярче выглядела поставленная двумя годами раньше «Сказка о рыбаке и рыбке» А.Птушко. Объемный кукольный фильм не просто вызывал у октябрят и пионеров неприязнь к дворянкам, царицам и богатству как таковому, но поражал своей необычной формой: благодаря методу трехцветной гидротипии он впервые сделал пушкинскую сказку цветной, а руки настоящего палехского художника П.Баженова привнесли в него атмосферу подлинной русской старины.

К концу 1930-х державный стиль и сопутствующая ему русская богатырская атрибутика вновь стали злобой дня, а посему на съемочной площадке опять появился Руслан, на этот раз в исполнении мужественного светловолосого красавца Сергея Столярова, По сценарию в ключевые эпизоды фильма выдвинулись поединок с «бронированной» головой и разгром печенежской орды под Киевом. В итоге режиссер (он же — один из сценаристов) И.Никитченко сделал нечто среднее между экранизацией оперы Глинки и парафразом «Нибелунгов» Фрица Ланга. Фильм утратил легкость и юмор волшебной сказки и нескольких главных героев (Ратмира, Финна), но до полноценной богатырской саги тоже не дотянул. Можно предположить, что именно эта не вполне удачная экранизация почти на тридцать лет сделала пушкинские сказки монополией советских аниматоров.

Отдадим им должное — мультфильмы, созданные В. и З.Брумберг («Сказка о царе Салтане», 1943), М.Цехановским («Сказка о рыбаке и рыбке», 1950), И.Ивановым-Вано («Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»), вполне можно причислить к вехам советского кино той далеко не самойплодотворной эпохи, которая началась с тяжелейшей войны и продолжилась послевоенным «малокартиньем».

Фильм сестер Брумберг не раз критиковали за «иллюстративный подход к первоисточнику», но такая иллюстративность, визуальной основой которой стали превосходные эскизы художника К.Кузнецова, а звуковой — голоса М.Жарова (Салтан), М.Бабановой (царевна Лебедь) и Ф.Раневской (Бабариха), не может не вызывать уважение. Очень интересен и опыт Цехановского, который для создания образов старика и старухи в своем фильме использовал перерисовку портретов реальных актеров — Б.Чиркова и М.Зуевой, благодаря чему их анимационные двойники приобрели богатство мимики и прекрасную пластическую выразительность. Так, эффект зуевской маски заключается в том, что героиня, меняющая бедняцкую одежду на дворянское, а затем и царское платье, неизменно остается угрюмой и тупой «мужичкой», которую не облагораживают не жемчуга, ни собольи душегрейки (а не в этом ли главный смысл пушкинской притчи?). Не случайно в 1951 году фильм получил премию кинофестиваля в Карловых Варах как лучшая мультипликация.

Экранизация «Мертвой царевны» Иванова-Вано сделана более традиционно и адаптирована для маленького зрителя. Если мы заглянем в том Пушкина, то увидим, что живущие на лесной заставе богатыри не только стреляют «серых уток», но и ходят на «молодецкий разбой», «вытравляют из лесов» и «отсекают башку» всякого рода незваным гостям. Сценаристы убирают даже намек на это. Богатыри до приторности благостны и добродушны, царевна ангельски кротка, царица-мачеха коварна и жестока, а ее «гадючья» красота не вызывает никакой симпатии. Впрочем, такая монохромность персонажей, в принципе, соответствует сказочному канону и вполне приемлема для тех, кто знакомится с Пушкиным, еще не умея читать. Зато волшебные придумки поэта (зеркальце, действующее как прототип современного мобильника, диалоги королевича Елисея с солнцем, месяцем и ветром) запоминаются в интерпретации Иванова-Вано раз и навсегда и уже возникают перед глазами во время каждого нового прочтения сказки.

Атеистическая идеология советских времен позволяла с легкостью и озорством экранизировать «Сказку о попе…». Можно напомнить, что при жизни Пушкина она попадала под запрет, и добившийся ее публикации Жуковский неуклюже изменил статус одного из главных героев, переведя его в купеческое сословие. В 1956 году мультфильм о Балде поставил А.Каранович, в 1976-м — И.Ковалевская. Кукольная интепретация Карановича запоминалась смешными образами чертей, их гротескно-сказочным подводным царством… и без кавычек кустодиевскими картинками базара и поповского чаепития. Рисованный мультфильм Ковалевской стал еще одной попыткой создания анимационного мюзикла в духе «Бременских музыкантов». Все вокальные партии исполнил популярный певец О.Анофриев, в фильме было много стилизованной русской народной музыки и добродушного юмора. К радости или разочарованию зрителя, жертвой такого решения стали присущие первоисточнику пушкинская нешуточная издевка и жестокость по отношению к попу — толоконному лбу.

Тут, пожалуй, надо добавить, что кроме «Сказки о попе…» в русло детского «доброго» мультфильма с трудом укладывалась еще одна пушкинская сказка — о золотом петушке. Сама эта сказка весьма необычна и вызывает много вопросов у читателей-малолеток. Они есть и по поводу сюжета (кто и как убил сыновей царя Дадона?), и в отношении деталей (скопец — это кто?), и в отношении авторского подтекста, где сплетены насмешки над сексуальной и политической несостоятельностью одряхлевшего правителя. В 1967 году на «Союзмультфильме» был снят графический мультфильм А.Снежко-Блоцкой, где много и толково использовались музыкальные темы классической оперы Римского-Корсакова. Однако, по общему признанию, в музыке было больше выдумки и экспрессии, чем в изображении, ну, а вопросов у маленьких зрителей, пожалуй, только прибавилось.

Фэнтези под видом сказки

Когда сюжет и герои сказки теряют свою однозначную простоту — значит, впору уже говорить о фэнтези. Не исключено, что «Сказку о золотом петушке» нужно было ставить как полнометражное игровое фэнтези — собственно, это и произошло со «Сказкой о царе Салтане» в 1966-м и «Русланом и Людмилой» в 1972-м. Оба фильма поставил классик советского и мирового сказочного кино А.Птушко, и, как мне представляется, в обоих случаях он присматривался к опыту зарубежной кинематографической фэнтези. Но если в первом случае он на правах хозяина пригласил иноземцев в пушкинское «Лукоморье», то во втором — попытался стать проводником поэта в лабиринте иностранных фэнтезийных приемов, да, похоже, и сам там сбился с пути.

В «Царе Салтане» по-пушкински органично сочетается атмосфера шутовства, балаганного юмора, наив любовной линии и пафос торжества добра над злом. Во многом это заслуга актеров, среди которых есть наивно-сентиментальный дуэт молодых влюбленных (юные О.Видов и К.Рябинкина),откровенные «шуты» (С.Мартинсон и О.Викланд) и исполнители-универсалы, умеющие чуть ли не в одном кадре играть и драму, и комедию (в первую очередь, это относится к Л.Голубкиной в роли царицы). Но ведь такой ансамбль надо было подобрать и заставить работать в едином ключе! Фильм не перегружен «волшебными» спецэффектами, среди которых более всего запоминаются трехметровые морские богатыри (их стилизованные под античность доспехи — очевидная дань итальянской фэнтези «меча и сандалий»), однако это ничуть не разрежает сказочную атмосферу. Несмотря на скроенные по историческим прототипам костюмы, архитектуру, народные песни и танцы, перед нами именно сказочный остров Буян, а не Киевская или Владимирская Русь.

В «Руслане и Людмиле» этого повторить не удалось. Фильм просел под грузом эклектичных, разношерстных героев и приемов. Не удивляют, а, скорее, разочаровывают главные козыри прежних фильмов Птушко — куклы и скульптуры, созданные С.Мокиль, его соратницы еще со времен «Нового Гулливера». Голова великана-богатыря, с которой сталкивается Руслан, выглядит блеклой и бутафорски-безжизненной, захватчики-печенеги похожи на каких-то «зубастиков» или африканских дикарей из мультяшки. К сожалению, не меньше разочаровали и «живые» герои — прежде всего, сами Руслан и Людмила (В.Козинец и Н.Петрова), а также едва ли не весь набор волшебных персонажей, ставших воистину культовыми после постановок оперы Глинки: Черномор (В.Федоров), фарлаф (В.Невинный), Финн (И.Ясулович)… Можно даже не упоминать о сюжетной линии восточного царевича Ратмира, чей счастливый семейный союз с прибалтийской рыбачкой вызвал ассоциации с мозаиками и скульптурами ВДНХ. В сравнении со знаменитыми оперными спектаклями Большого театра фильм проигрывал еще и потому, что музыка выдающегося советского композитора Т.Хренникова была просто обречена невыигрышными сравнениями с всемирно известными мелодиями Глинки. Наконец, последнее по порядку, но не по существу — сценаристы дописали и стилизовали «под Пушкина» львиную долю диалогов, что сильно обесценило сам факт пушкинской экранизации и дало повод к язвительным усмешкам в зрительном зале.

«И молва трезвонить стала…»

Досадные промахи корифея советской сказочной кинофантастики были во многом учтены при постановке фильма «Осенние колокола» (1978). Фильм, поставленный на «второстепенной» студии Горького по мотивам «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях», отнюдь не метил в блокбастеры, но для этого проекта подобралась весьма интересная творческая команда. Сценарий написал А.Володин. В.Горрикер не входил в число самых маститых и увенчанных лаврами режиссеров, но у него был весьма успешный опыт работы в костюмно-историческом жанре фильма-оперы (например, «Иоланта»), в том числе и по пушкинским сюжетам («Моцарт и Сальери», «Каменный гость»). Практически все диалоги были взяты из пушкинского оригинала, а закадровый текст (тоже оригинальный) с присущим ему мастерством и вдохновением прочел И.Смоктуновский. Актерский состав фильма не блистал громкими именами (к исключениям можно отнести разве что И.Алферову, Н.Сайко да Г.Милляра в крошечной эпизодической роли), но сработал органично и слаженно. Музыкальный ряд был скомпонован на основе колоритных «русских» тем из произведений Мусоргского, Глазунова, Шостаковича, Свиридова, Калинникова и других.

Для своей экранизации Горрикер избрал очень популярный в конце 1970-х жанр романтического музыкального ревю. Делать ревю на основе Пушкина было очень опасно. Вместо романтики в любом кадре могла возникнуть пародия, пошлость, кич. Нельзя сказать, что фильм на всем его пути от зачина к финалу счастливо избежал этих подводных камней. Есть не очень удачная фигура придурковатого и безвольного царя. Есть скомканный и невнятный финал, из которого зритель не понимает, что произошло с царицей-мачехой и почему царь многозначительно кивает отравительнице-Чернавке, как бы приглашая ее разделить с ним царский трон. Есть немало нестыковок замечательного древнерусского колорита (фильм снимался во Владимирско-Суздальском заповеднике) со стилизованными женскими костюмами, воинскими доспехами, каретами и прочей атрибутикой, явно перекочевавшей из иностранных «рыцарских» фильмов-ревю.

Но при всем этом имеются и очень важные достоинства. Во-первых, в кульминационные лирические и драматические моменты зрителю не смешно. Прежде всего, это эпизоды с королевичем Елисеем (В.Вихров) и молодой царевной (Л.Чиркова). Во-вторых, нас не покидает ощущение, что мы действительно смотрим экранизацию Пушкина (конечно, во многом это заслуга все того же Смоктуновского). И, в-третьих, при неизбежных параллелях с классическим мультфильмом И.Иванова-Вано создатели «Осенних колоколов» совершенно по-своему видят пушкинских героев. Это и миловидная царица-мачеха (Л.Дребнева), которую переполняет не змеиная злоба, а ревность и бабья дурь, и царевна — наивная, ребячливая, но без ангельской приторности, и, конечно, семерка богатырей, чем-то похожих на «Песняров» из известного ансамбля, причем самому меньшему из них не больше десяти лет.

«Осенние колокола» — это, по моим сведениям, последняя экранизация сказок Пушкина в игровом кино. В 1984 году на «Союзмультфильме» все тот же неувядающий И.Иванов-Вано в соавторстве с Л.Мильчиным поставил часовой мультфильм «Сказка о царе Салтане» — яркий, красочный, стилизованный под Палех, как бы доказав всем, что в показе таких чудес, как бой Руслана с Головой или полет с Черномором, у анимации нет соперников.

Конечно, сегодня игровое кино с его девятым валом компьютерных спецэффектов легко может это опровергнуть. Но, похоже, делать этого пока никто не собирается. По-видимому, с точки зрения иностранных продюсеров, сказки Пушкина слишком «русские», чтобы на их основе делать кино для глобальной аудитории. Единственное и частичное исключение — это «Сказка о золотом петушке». Кстати, в 2003 году во Франции экранизировали оперу «Золотой петушок», но именно оперу Римского-Корсакова, а не сказку Пушкина. Что касается России, то благодаря старым и новым видеоформатам современный зритель, в принципе, удовлетворяет свой спрос на пушкинские сказки с помощью старых, классических лент, конкурировать с которыми не по плечу даже тем, у кого есть многомиллионные бюджеты и магические спецэффекты.

Из всего вышесказанного напрашивается вывод, что мертвая царевна (а с ней и Золотая Рыбка, работник Балда, царь Салтан и прочие сказочные герои) еще долго будут ждать чьего-то чудесного прикосновения. И все же воздержусь от прогнозов. Просто напомню, что мир сказочных сюжетов и героев Пушкина гораздо богаче, чем утверждает потрепанная школьная хрестоматия. Без малого век назад, в 1911 году, в первый и последний раз была экранизирована жутковатая сказка «Жених». А ведь иногда прекрасная основа для сказочного сценария скрыта даже в пушкинском стихотворении. Перечитайте хорошо знакомого «Утопленника», менее известного «Гусара» или «Песни западных славян» с их «Янышем Королевичем» и «Сестрами и братьями» — и убедитесь сами.

Дмитрий КАРАВАЕВ

ТОРЖЕСТВО АНИМАЦИИ

Предлагаем вниманию читателей традиционный обзор российских фантастических кинопремьер ближайших месяцев.

Центральное кинособытие августа — премьера очередного масштабного фильма-комикса Кристофера Нолана о Бэтмене. Перепончатокрылого супергероя в «Темном рыцаре» (The Dark Knight)опять сыграет Кристиан Бэйл, да и актерский состав ролей второго плана весьма впечатляет. Поклонники других жанров также не будут обижены: в августовском репертуаре можно обнаружить и авангардистский хоррор голливудского француза Александра Ажа «Зеркала» (Mirrors), раскрывающий страшные черты Зазеркалья, и постапокалиптический боевик «Вавилон нашей эры» (Babylon A.D.), в котором герой Вина Дизеля должен вывезти из России женщину, зараженную смертельным вирусом. Не отстает и отечественный кинематограф: фильм Александра Мельника «Новая земля» расскажет о том, как в недалеком будущем заключенным в качестве эксперимента предлагают построить свое общество на удаленном острове. Скрасить окончание каникул школьникам и их родителям помогут сразу несколько полнометражных мультфильмов, среди которых стоит выделить два «космических»: «Мухнем на Луну 3D» (Fly Me to the Moon) о судьбе трех мух-мечтательниц, пробравшихся на «Аполлон-11», и «Мартышки в космосе» (Space Chimps), повествующий о приключениях обезьяньего экипажа межзвездного корабля.

Сентябрь стартует с историко-космического хоррор-боевика: «Пришелец» (Outlander)преследует сбежавшего инопланетного монстра на Земле времен викингов. Продолжится полноэкранное торжество анимации — юные зрители смогут совершить путешествие в мир, где правит наука, вместе с героем мультфильма Энтони Леондиса «Игорь» (Igor), увидеть российский сиквел-сказку «Новые приключения Бабки Ёжки», а также в кинотеатрах, а не по видео познакомиться с классикой мировой анимации — фильмами Хаяо Миядзаки «Принцесса Mононоке» (Mononoke-hime, 1997), «Ведьмина служба доставки» (Majo nо Takkyubin, 1989) и «Порко Россо» (Porco Rosso, 1992). Под занавес месяца грядет крупномасштабный проект Эрика Бревига «Путешествие к центру Земли 3D» (Journey to the Center of the Earth 3D). В этой современной версии знаменитого романа Жюля Верна главному герою с племянником-подростком и очаровательной гидессой предстоит отправиться в загадочный подземный мир.

Судьбы октябрьского кинопроката опять вершит анимация. Джордж Лукас, один из самых успешных бизнесменов от кино, в своем репертуаре: пилотный фильм мультсериала «Звездные войны: Войны клонов» (Star Wars: The Clone Wars) выйдет на большие экраны (впрочем, в России на два месяца позже мировой премьеры). Продолжит осваивать отечественный рынок модный жанр российской псевдославянской сказки: в октябре можно будет посмотреть очередной продукт такого рода — фильм режиссера с говорящей фамилией Георгий Гитис «Приключения Алёнушки и Ерёмы». В самом конце месяца выйдет еще один мультсиквел «Мадагаскар 2: Побег в Африку» (Madagascar: Escape 2 Africa). Любителям же игровой кинофантастики останется довольствоваться лишь хоррором из серии «потерпевшие кораблекрушение попадают на остров монстров» в фильме «Племя» (The Lost Tribe) и очередной пародией «Очень катастрофическое кино» (DisasterMovie).

Зато ноябрь порадует новыми «анами»: очередная «бондиана» будет называться «Квант милосердия» (Quantum of Solace), а очередная «поттериана» — «Тарри Поттер и принц-полукровка» (Harry Potter and the Half-Blood Prince). Но анимация не отступит: герой мультика «Ураган» (Bolt) пес, исполняющий в телесериалах роли суперпсов и уверовавший в свою непобедимость, должен продемонстрировать эти качества «в реале». Ну а попугать зрителей последний месяц осени призваны «Карантин» (Quarantined)и «Слепота» (Blindness).

Декабрь готовит подарок любителям старой доброй НФ: они увидят римейк классического фильма 1951 года «День, когда Земля остановилась» (The Day the Earth Stood Still). Главную роль в новой версии исполнит Кеану Ривз, самый фантастический актер из ныне действующих. Историю старика-контрамота, с годами молодеющего, расскажет знаменитый режиссер Дэвид Финчер в картине «Загадочное дело Бенджамина Баттона» (The Curious Case of Benjamin Button). Триллер про Хэллоуин «Кошелек или жизнь» (Trick's Treat)не слишком уместен перед Рождеством, но у российского проката свои предпочтения… Сиквел веселой российской комедии из жанра «поменялись телами» — «Любовь-Морковь 2» — расскажет о дальнейшей судьбе героев первого фильма. Им опять предстоит испытание, однако на этот раз они поменяются телами не друг с другом, а со своими детьми. Не отстанет и анимация: под Новый год можно будет посмотреть североевропейский фильм «Путь к звездам» (Niko — Lentajan poika) — об олененке, мечтающем научиться летать.

Тимофей ОЗЕРОВ

МАРИНА И СЕРГЕЙ ДЯЧЕНКО СЛОВО ПОГИБЕЛИ № 5

^{Иллюстрация Игоря Тарачкова}

На часах десять ноль девять. Я сижу на бульваре Равелина, на влажной скамейке, лицом к магазину музыкальных инструментов. Правее — шоколадная лавочка «Дым». Левее — «Мыло как искусство», тоже магазин. Выше по бульвару подпирает хмурое небо свечка гостиницы «Интеркорона». Что-то случилось.

Я помню, как вышел сегодня из дома, твердо решив не брать машину, потому что прогноз обещал пробки в центре. Помню, что в последний момент не удержался и от станции подземки свернул к гаражу. Помню, как застрял на перекрестке Иволгина Моста и Машиностроительной…

С этого момента не помню ничего: я заново осознал себя через пару часов, сидя на влажной скамейке напротив музыкального магазина, где на рекламном плакате у входа изображен кот, играющий на валторне.

Начинается дождь.

Паниковать, конечно же, поздно. Все, что могло случиться, уже произошло.

Открываю мобильный телефон. Информация о звонках, входящих и исходящих, уничтожена. Автоответчик пуст. Время — десять десять, двадцать девятое августа. Сегодня с утра тоже было двадцать девятое, я вышел из дома в восемь ноль шесть или что-то около того.

Нажимаю «один». Илона почти сразу берет трубку.

— Привет, — голос спокойный, светлый. — Нет, никто не звонил… Что случилось, Алистан?

— Пока не знаю. Может быть, ничего.

Дождь висит между небом и землей, будто не решаясь пролиться — и не в силах сдержать себя. Морось. Тепло. Движение плотное, но пробок на бульваре нет. В девять мы должны были встретиться с Певцом, в десять тридцать — с шефом, насчет адвокатского запроса по делу Болотной Карги… Интересно, где моя машина?

Телефон у меня в руках играет марш, на экране высвечивается номер Певца.

— Да?

— Алистан, где вы?! Почти час пытаюсь до вас дозвониться — «вне зоны доступа»!

— Что-то случилось, Питер. Не могу сказать точнее.

Мимо проносится по резервной полосе «скорая помощь» с мигалками и ревом. Через несколько секунд ей вслед летит полиция. Обе машины сворачивают к высотке «Интеркороны».

* * *

У въезда на бульвар Игрис выбрался из машины и припустил почти бегом. При полном безветрии шел мелкий-мелкий дождик. По бульвару Равелина тянулся, как огромная жвачка, поток машин, и под каждым железным брюхом вихлялся сизый дымный хвостик. Запах выхлопа висел под тополями и липами. Игрис бежал, лавируя среди прохожих.

В их маленьком доме второй месяц жили родственники жены, семейство с двумя четырехлетними близнецами. Елене родственники надоели даже больше, чем Игрису — она все реже бывала дома, ссылаясь на занятость, и даже ночевать иногда оставалась в своем салоне. Гости между тем не торопились уезжать в родной провинциальный городок: они то учились, то лечились, то искали работу, просиживая дни напролет перед включенным телевизором… Игрис оборвал себя: неприязнь к родственникам делала его желчным и, возможно, несправедливым. Сегодня ночью одного из близнецов рвало: наглотался кошачьего корма из мисочки, а Игрис, вместо того чтобы пожалеть ребенка, тихо страдал, что не может выспаться перед рабочим днем…

Не запыхавшись, он подбежал к воротам «Интеркороны». Махнул удостоверением перед носом человека в ливрее. Заметил «скорую», отъезжавшую от бокового входа; врачи здесь без надобности. Та женщина мертва.

Перешел на быстрый шаг. Поднялся по блестящим от дождя мраморным ступеням; еще один человек в ливрее открыл перед ним дверь. Игрис успел подумать с оттенком самодовольства: ну вот я и на месте, а в машине бы до сих пор тянулся по бульвару.

В фойе толпились люди. Ноздри Игриса раздулись; огромный холл огромной гостиницы пытался жить повседневной жизнью. Приезжие у стоек беседовали с портье, катились тележки с багажом, в мягких креслах отдыхали измученные дорогой дамы. Но радостный ужас, который охватывает обывателя всякий раз, когда рядом случается настоящее преступление — этот сладкий кошмар витал над головами, прорывался в тихих разговорах, и даже маршал Равелин на парадном портрете, казалось, заинтересованно прислушивается.

Игрис направился в дальний конец холла, миновал дверь с табличкой «Только для служащих гостиницы» и оказался в кабинете, полном народу. Двое полицейских в форме подписывали какие-то бумаги, дежурный администратор играл желваками, пятеро праздных сотрудников делали вид, что оставаться в комнате им крайне необходимо. Человечек лет пятидесяти, с белым бейджем на голубой сорочке, сидел, откинувшись на спинку кожаного дивана, с бесконечно усталым и расстроенным видом.

Игрис поздоровался и предъявил удостоверение. Пятеро праздных сотрудников зароились вокруг, как пчелы; Игрис попросил дежурного администратора о помещении, где можно было бы поговорить без помех. Через минуту в кабинете остались сам администратор, полицейские, Игрис и человечек на диване.

— Мертва по прибытии, — сухо доложил старший полицейский, тучный, с кустистыми бровями. — Никаких следов насилия. Характерное окоченение в первые минуты после смерти — почти верный знак, что ее уморили словом погибели, или как там у них называется…

— Убита с помощью магии?!

— Девяносто девять и девять десятых. Мы вызвали «Коршун». Как только они явятся, мы уедем — нам здесь больше нечего…

Распахнулась дверь. Не спрашивая разрешения, в комнату шагнул высокий мужчина с залысинами надо лбом, и за ним вошли сразу двое; тут случилась заминка, потому что служащий с белым бейджем закричал.

Вытянув трясущуюся руку, он тыкал пальцем в грудь человека с залысинами:

— Это он! Господа! Это он! Он и есть!

* * *

— Этот господин и женщина прошли в комнату для совещаний. Два раза просили кофе. Провели там чуть меньше часа… Точнее, пятьдесят пять минут. Потом господин вышел. Сказал, что дама просила ее не беспокоить… И покинул гостиницу через центральный вход. Спустя полчаса закончился срок аренды комнаты для совещаний, и я вынужден был… Тогда-то я ее и нашел, господа. Она лежала на полу — ни крови, ничего. Я думал, она упала в обморок от духоты… Да, окно было закрыто, кондиционер выключен, а в камине, господа, полно пепла, и дым пропитал всю обивку, мебель, портьеры, все… Я осмотрел ее и понял, что она мертва, больше того — она окоченела, твердая как камень… Я сразу же вызвал врачей и полицию.

— Кто и когда заказал комнату? — спросил черноволосый смуглый человек с таким жестким и властным лицом, что допрашиваемый сразу признал его главным.

— По телефону… — портье торопливо раскрыл файл на карманном компьютере. — Сейчас скажу точно… Вот, заказ поступил в восемь часов восемнадцать минут, комнату заказали на восемь сорок пять… Обычно мы не принимаем заказы «сейчас на сейчас», но эта комната самая дорогая. С камином и антикварной мебелью. Сегодня утром на нее не было других заказов…

— Заказ оплачен?

— Да… Его оплатил в ту же минуту сам заказчик — господин Алистан Каменный Берег. Номер счета…

— Спасибо.

Портье допрашивали в гостиничном номере на шестом этаже. Окна выходили на бульвар Равелина, по стеклам потоками лилась вода: дождь наконец-то хлынул в полную силу. Высокий человек с залысинами на лбу не принимал участия в допросе — он сидел на подоконнике у приоткрытого окна, смотрел на улицу, вглядываясь в бегущие струи. Когда упомянули его имя — чуть повернул голову.

Следователь прокуратуры, светловолосый жилистый очкарик, еле добился от «Коршуна» разрешения присутствовать на допросе. Портье видел, как они схлестнулись со смуглым магом — не разобрать было ни слова, одно шипение. Следователь держал развернутое удостоверение, как щит, но обороняться не собирался — наседал и наседал на смуглого, и тот, оскалившись напоследок, пригрозил: «Мы сличим потом наши протоколы!»

Теперь следователь молча сидел в кресле — с диктофоном на одном колене и блокнотом на другом.

Содержимое камина покоилось в прозрачном стеклянном контейнере здесь же, на журнальном столике. Еще один сотрудник «Коршуна», круглолицый и бледный, водил над стеклом ладонью.

— Не поддается восстановлению, — грустно констатировал он.

— Что это было?

— Бумаги. Скорее всего, старые бумаги в картонных папках. Таких сейчас не делают.

— Спасибо, — смуглый поглядел на портье так строго, что тот втянул голову в плечи. — Спасибо за содействие, вы можете быть свободны.

— Сейчас? — портье казался немного разочарованным.

— Сейчас… Этот номер понадобится нам еще некоторое время. Просим не беспокоить.

— Да-да… Разумеется. До свидания.

Портье вышел.

Несколько минут в комнате было очень тихо, только дождь стучал по жестяным козырькам снаружи.

— Ничего себе день начинается, — сказал человек на подоконнике.

И слабо улыбнулся.

* * *

И три с не любил людей из «Коршуна». К счастью, ему редко приходилось иметь дело с магами. Убийства из ревности, из корыстных побуждений, на почве бытового пьянства — эти грязные, печальные, иногда до жути смешные дела доставались Игрису и таким, как он, в то время как маги из «Коршуна» расследовали куда более возвышенные, эстетичные и стильные преступления.

И вот они столкнулись в одной комнате.

Раздражительный и властный Певец начал с того, что попытался оттеснить Игриса от расследования. Многие при виде Игрисового лица почему-то решали, что из этого тихони можно веревки вить. Например, родня Елены, милая парочка с близнецами… Какого лешего?! Пришлось дать отпор. В конце концов, Игрис выполняет свой долг, его прислало сюда начальство, речь идет об убийстве, закон один для всех, а если подозреваемый служит в «Коршуне», то в интересах самих же магов, чтобы дело расследовалось объективно!

Двое коллег Певца ничего против Игриса не имели. Круглолицый маг с самого начала казался подавленным и выбитым из колеи, а высокий — этот самый Алистан Каменный Берег — витал в облаках и слушал дождь, как будто происходящее ничуть его не касалось.

Вместе они обследовали комнату для переговоров, но там ловить было нечего. Женщина лежала на ковре: ничем не примечательное лицо, крашеные седоватые волосы, на вид лет тридцать восемь — сорок. Она казалась восковой фигурой. Как будто Игрис попал на съемки фильма: антикварный интерьер, куча пепла в камине и чистый, с виду декоративный труп на ковре посреди комнаты. На лице убитой не было ни страдания, ни даже удивления: казалось, собственная смерть ничуть ее не волнует.

При ней не нашлось никаких документов. В маленькой сумочке отыскались зонтик, ручка, тощая косметичка, зубная щетка с крохотным тюбиком пасты и тяжелые ключи на пластиковом брелоке. Кошелек, полный мелочи, и две сотенные купюры. Ни чеков из магазина, ни записей, ничего; старый мобильный телефон был аккуратно выпотрошен, чип исчез — возможно, все в том же камине. Она была одета просто, скучно, даже бедновато — не по карману таким женщинам заказывать комнаты для встреч в «Интеркороне». Впрочем, комнату оплачивал ее собеседник.

— Господа… могу я наконец допросить подозреваемого?

Человек у окна чуть повернул голову:

— Питер, объясни коллеге Трихвоста, в чем тут дело.

Игрис вскинул подбородок. Он привык к своей смешной фамилии, но человек с залысинами произнес ее с особенным цинизмом — так, во всяком случае, показалось Игрису.

Смуглый Певец молчал целую минуту. Круглолицый все так же водил рукой над контейнером с пеплом.

— Дело вот в чем, господин следователь, — начал Певец и тут же перебил себя. — Не представляю, что вы будете со всем этим делать. Следствие такого рода вне вашей компетенции… Ладно, слушайте. Женщина убита с помощью сильнейшего заклинания «Слово погибели № 5». Одна из особенностей этого заклинания — четкий след исполнителя. Это все равно что оставить на лбу жертвы ксерокопию паспорта убийцы.

— И этот убийца…

— Не перебивайте! — рявкнул Певец. — Вы ничего не смыслите в подобных делах, так имейте терпение выслушать! Да, заклинание идентифицировано как произведенное Алистаном Каменный Берег. Этот человек, к вашему сведению, мог убить жертву десятком других магических способов, и ни вы, ни даже мы никогда бы не смогли отыскать исполнителя!

Игрис молчал.

Человек у окна снова повернулся к разговору спиной. Дождь притягивал его взгляд, как ребенка — цирковое представление.

Круглолицый сотрудник «Коршуна» отряхнул наконец ладонь и отодвинул от себя стеклянный контейнер.

— Он признался в совершенном? — спросил Игрис у смуглого.

— У него стерта память, — Певец глядел на Игриса с откровенной враждебностью. — Он не помнит ничего, что происходило сегодня с восьми часов двенадцати минут до десяти ноль девяти.

Игрис соображал быстро:

— Кто мог стереть ему память? Такая точность…

Певец покривил губы. Необходимость посвящать следователя в столь интимные вопросы была ему неприятна, он даже не пытался это скрыть.

— Он сам стер себе память. Опять же, оставив недвусмысленный знак, будто подпись: «Это сделал я». Честно говоря, трудно представить себе другого мага, способного проделать такое с…

Певец запнулся, будто глотая комок.

— Нам придется вызвать механика, — пробормотал круглолицый.

Певец резко обернулся:

— Только по решению суда. С правом обжалования. В присутствии адвоката!

— Либо по добровольному согласию объекта, — негромко сказал человек у окна. — Питер, я прошу тебя… путаясь в мелочах, мы можем упустить главное.

Снаружи переменился ветер. Поток воды, как из шланга, хлестнул по стеклу.

— Через три минуты дождь уймется, — будто про себя сказал Алистан. — Тогда поедем в управление… Боксер, закажи механика прямо сейчас. В городе пробки…

— Прошу, конечно, прощения, — с подчеркнутой вежливостью проговорил Игрис. — Но, может быть, вы обратите внимание, что по закону человек, подозреваемый в тяжком преступлении, должен быть взят под стражу?

— У тебя вырастут ослиные уши, — не глядя, бросил смуглый Певец. — И хвост. И еще кое-что — твоя жена удивится…

— Певец, — круглолицый Боксер, больше похожий на хомячка, вскинулся. — Вы имейте все-таки какие-то… рамки, что ли…

— Очень сложное дело, — тихо сказал Алистан у окна. — Я думаю, в интересах следствия… вы поедете с нами, господин Трихвоста, конечно же. Если хотите, можете вызвать конвой или что там по закону полагается…

Он смотрел на Игриса, а тем временем будто складывал в уме многозначные числа. Как он себя чувствует, подумал Игрис в замешательстве. Точно знать, что недавно убил человека, женщину, но не понимать, за что… И ничего не помнить. Может ли человек нести ответственность за преступление, о котором не имеет понятия?

Дождь за окном ослабел, будто по команде.

— Репортеры, — пробормотал Алистан, глядя на бульвар.

— Где?!

К гостинице подкатывали одна за другой яркие машины с логотипами телеканалов.

— Портье не удержался, — сказал Игрис.

Певец нехорошо улыбнулся:

— Придется вам, господин Трихвоста, давать сегодня интервью. Мы-то пройдем, воспользовавшись профессиональным приемом…

— Прокуратура все равно не выпустит это дело, — неожиданно для себя сказал Игрис. — Вам лучше искать со мной общий язык…

* * *

Через холл гостиницы Игрис прошел, задержав дыхание: «Не дышите, а то заклинание сорвется». В холле было полно журналистов и камер; ощетинившись микрофонами, репортеры глазели на дверь лифта. Три мага и следователь вышли из нее и зашагали по блестящему мрамору холла, но ни одна голова не повернулась им вслед: взгляды журналистов буравили дверь за их спинами.

Игрис шел за спиной Алистана, мир вокруг был словно подернут плотным полиэтиленом. Люди смотрели сквозь него, мимо него, поверх его головы. Никогда еще Игрис так остро не чувствовал себя пустым местом.

Оказавшись на улице, он с наслаждением перевел дух. Шарахнулся от припозднившейся съемочной группы, вслед за магами влез в черный автомобиль, размерами более похожий на автобус. Водитель, ни о чем не спрашивая, завел мотор.

— О, моя машина на стоянке, — нарушил молчание Алистан. — Влетит в копеечку.

— Я скажу ребятам, чтобы забрали, — сумрачно отозвался Певец.

Алистан молча протянул ему ключи.

Они друзья, подумал Игрис. Гораздо более близкие, чем может показаться на первый взгляд. Кажется, Певец горюет сильнее, чем сам убийца.

Автомобильный поток на бульваре Равелина едва тянулся. Игрис поерзал на сиденье: ему захотелось выйти и прогуляться пешком.

— Дело Болотной Карги, — тихо сказал Алистан. — Подумай, кому передать. Там, собственно, остались формальности — война с их адвокатами…

— Война с адвокатами нас не касается. Передаем дело…

Певец вдруг замолчал, уставившись в одну точку. Игрис наблюдал за ним краем глаза.

— Точно, — наконец прошептал Певец. — Никому так не выгодно тебя скомпрометировать, как адвокатам Карги. Проклятье, дело-то на поверхности! Представляю, как они взвоют… Ты никого не убивал и не стирал себе память, это подстава!

— Не вижу технической возможности, — осторожно заметил Алистан. — А ты?

— То, что мы не видим, не означает, будто возможности нет. Старуха страшно богата… Господин следователь, — он обернулся к Игрису, держась подчеркнуто уважительно. — Нам надо будет подготовить программу совместных действий. Первая на данный момент версия: по заказу Элеоноры Стри, престарелой дамы, обвиняемой в серии убийств, совершена попытка скомпрометировать главного следователя по ее делу. Имитация убийства…

— Но как же имитация, если я видел труп, — тихо сказал Игрис.

— Проклятье! Эта женщина убита единственно для того, чтобы возложить вину на Алистана Каменный Берег! Именно сейчас, когда дело практически завершено, у адвокатов не осталось лазеек… Нас ждет целый ряд экспертиз, мы должны доказать, что подделка подписи под заклинанием возможна.

— То есть вы собираетесь подгонять факты под свою версию?

Боксер в глубине машины вздохнул, закатив глаза.

— Господин Трихвоста, мы действуем сообща. Наша цель — найти убийцу.

— Если он не едет в этой машине. Очевидные улики, даже без ваших волшебных подписей: заказ и оплата комнаты, камин, показания свидетелей…

— То, что очевидно, чаще всего оказывается ложным, — кротко сказал Певец. — Не знаю, как у вас, а в нашей практике это правило. Если хотите найти убийцу — обратитесь к связям Элеоноры Стри, она же Болотная Карга, тринадцать душ на совести…

— А бульвар-то еле тянется, — задумчиво сказал Алистан и вытащил мобильный телефон.

Игрис подумал, что телефон-то хорошо бы у подозреваемого изъять… Согласно процедуре.

— Илона? Привет. Я жив, здоров, очень тебя люблю. Поцелуй Бенедикта. Что? Нет, не особенно. Я перезвоню потом. Возможно, ночевать не приду… Прости. Ну, до скорого.

Он спрятал телефон и уставился в окно. Справа открылась площадь маршала Равелина, памятник в окружении розовых кустов: маршал стоял, подняв в приветствии руки, и на монументальных пальцах его сидели живые голуби. Вокруг постамента замерли двенадцать статуй поменьше: ближайшие соратники маршала, герои Священной войны.

Машина свернула.

* * *

Здание «Коршуна» помещалось на площади Равелина, об этом знал каждый обыватель в столице и провинции, поскольку сериал «Под надежным крылом» не сходил с вершины рейтинга вот уже третий сезон. Игрис и сам смотрел несколько серий, еще в прошлом году, вместе с Еленой, и почти втянулся, но тут на работе случился очередной аврал, и Игрис окончательно отвык от телевизора.

Родственники жены смотрели «Под надежным крылом» каждый вечер. Игрис, запершись в своей комнате, иногда вздрагивал от криков: «Нет! Это смертельное заклятие! Остановитесь! Нет!»

Его не покидало ощущение, что он сам сделался героем сериала. На подземной автостоянке «Коршуна» играла негромкая музыка. Игрис подумал про себя: хороший саундтрек.

Он то и дело поглядывал на Алистана. Когда вялая рассеянность убийцы сменится отчаянием? Или яростью? Ведь не способен человек принять такой удар судьбы с сонным видом: это защитный механизм, но сколь угодно крепкая психика не может защищаться вечно…

Или это тоже заклинание, нечто вроде искусственного спокойствия? Добраться бы до своего кабинета: Игрис тут же закажет справочник по психологии магов, самый полный, какой только отыщется.

Скоростной лифт вознес их почти к самой верхушке здания. «Приемная Алистана Каменный Берег» — блестящая табличка на блестящей двери, огромное, удобное, респектабельное помещение. Певец и Алистан сразу ушли в кабинет, за темную дубовую дверь; Игрис заволновался. Боксер подсунул ему на подпись бумагу, покрытую голограммами и водяными знаками, как туземец татуировкой.

Это было обязательство не разглашать сведения, полученные в порядке ознакомления с делом: «Если я нарушу данный обет, язык мой покроется язвами на срок от трех до десяти лет, в зависимости от количества выданной информации, а я буду нести ответственность согласно гражданскому кодексу…»

— Разве я должен буду ознакомиться с каким-либо делом «Коршуна»?

— Да! Если уж вы ведете это следствие и представляете здесь гражданские власти.

— Я не стану это подписывать, — подумав, сообщил Игрис. — Я собираюсь свободно распоряжаться всей информацией, которая понадобится для следственных действий.

Боксер, видимо, растерялся. В этот момент входная дверь открылась снова, и на пороге появился исключительно некрасивый человек с черным чемоданчиком в руке.

— Я механик, — сказал он вместо приветствия. — Документы на вмешательство вы подготовили?

Игрис смотрел на новоприбывшего с недоверчивым ужасом. С первого взгляда трудно было понять, в чем заключается уродство: очевидных изъянов не было. Разложив это лицо на детали, можно было отметить волевой подбородок, прямой нос, густые ресницы и выразительные карие глаза — однако будучи собраны на одном лице, все эти замечательные части производили отталкивающее и даже пугающее впечатление. Игрис решил, что все дело в пропорциях: глаза слишком широко расставлены и слишком низко посажены относительно переносицы. Следствие это профессии или насмешка природы?

Из кабинета быстрым шагом вышел Певец.

— Добрый день, — он смерил механика неприязненным взглядом. — Документ у нас один — личное согласие. Давайте не будем тянуть.

Он поманил механика пальцем, тот проследовал через приемную, больше не взглянув ни на Боксера, ни на Игриса. Несколько минут прошло в тяжелом молчании. Из кабинета не доносилось ни звука.

Потом вернулся Певец. Его смуглое лицо казалось желтоватым.

— Сволочи, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Я этого так не оставлю… Давай, Боксер, вызывай наших родных журналюг, надо озвучить рабочую версию. И необходимо организовать утечку по делу Болотной Карги. С подробностями. Кто у нас работает с общественным мнением?

Он вдруг заметил Игриса и уставился на него так, будто тот соткался перед ним прямо из воздуха.

Боксер возвел глаза к деревянному потолку. «Как я еще работаю с этим человеком?» — говорил его взгляд.

Певец вдруг наклонился вперед. Целую секунду Игрис был уверен, что маг собирается взять его за воротник рубашки и хорошенько встряхнуть.

— Вы понимаете, что это за человек? — Певец говорил напористым шепотом, воздух вырывался из него с шипением, как из пробитой автомобильной камеры. — Ладно, половина его дел засекречена… Но хоть что-то вы должны были слышать об Алистане Каменный Берег?! Это лучший руководитель, которого я знал, и лучший оперативник! Это человек, которому обязаны жизнью сотни людей! И прочих тварей! Вы не ходили с ним на оборотня, рыло на рыло, откуда вам знать… Какого лешего ему убивать неприметную тетку? Это провокация, явная и наглая, и я не собираюсь быть разборчивым в средствах. Либо вы мне поможете, либо лишитесь работы, репутации, здоровья…

— Вы мне угрожаете? — спросил потрясенный Игрис.

Он не мог поверить, что в респектабельной приемной «Коршуна» сотрудник этой уважаемой организации пытается запугать его, следователя прокуратуры, да еще в присутствии третьего лица! Через мгновение он понял, что Певец, со всеми его жесткими и властными манерами, на грани истерики. Или уже за гранью.

Боксер незаметно вышел. Игрис решил промолчать; Певец мерил комнату шагами, десять шагов по ковру в одном направлении и десять в другом, от окна к фикусу и обратно.

Открылась дверь кабинета. Вышел уродливый механик, потирая очень красные, будто распаренные ладони:

— Давайте бланк протокола…

Певец молча подсунул ему бумагу с типографской рамкой. Механик, краем зада пристроившись на кончике кресла, начал писать, комментируя вслух:

— Стало быть, так. Имеет место мнемокоррекция общей продолжительностью один час пятьдесят семь минут. Выполнена исключительно аккуратно, и тем более удивительно, что подконтрольный произвел ее прямо на себе и прямо в потоке времени. Крайние точки почти не смазаны… Отличная работа. Временной промежуток определяем субъективно — двадцать девятое августа с восьми часов двенадцати минут до десяти ноль девяти. Внутри этого периода…

Механик остановился. Отложил ручку. Поднял голову, встретился взглядом с Певцом.

— Внутри этого периода снесено всё до единой связи, — с некоторой грустью сообщил механик. — Выжжено. Отформатировано полностью и восстановлению не поддается. Мне вообще удивительно, как после такого вмешательства он не утратил рассудок. Впрочем, рано говорить: некоторые эффекты имеют отложенное действие…

Певец вцепился в спинку стула, на котором сидел верхом. Игрис на секунду даже пожалел его.

В молчании механик закончил протокол, подписал и оттиснул замысловатую печать. Незаметно вернувшийся Боксер провел ладонью над бумагой, коснулся кончиками пальцев, будто оставляя невидимый знак.

— Все? — спросил механик.

— Одну минуту. — Певец не смотрел на него. — Вы сказали, «тем более удивительно». Давайте подумаем: маг корректирует сам себя, сидя на скамейке на бульваре, вмешательство филигранное — меньше двух часов! — произведено так глубоко и точно, что даже вас, с вашим опытом, это удивляет… Нет ли других версий того, что случилось?

Механик помолчал секунду.

— Нет, — сказал наконец неожиданно мягко. — На раннем срезе памяти оставлен маячок — «приступаю к коррекции»: совершенно профессиональное обозначение. Алистан занимался когда-нибудь механикой? Думаю, да, хотя бы в теории… На позднем срезе — «окончание коррекции», и опять идентификационная метка. Вы предполагаете, что кто-то сделал это за него, подделав его почерк?

Певец раскачивался на стуле.

— Предварительно этому человеку надо было отключить господина Каменный Берег, — задумчиво сказал механик и в своей задумчивости показался Игрису вовсе не таким уродливым. — Как вы себе это представляете?

Певец не ответил.

Механик молча поклонился и вышел, держа под мышкой чемоданчик.

* * *

— Неужели вы совсем отказываетесь сотрудничать?

Почти стемнело. Задержанный Алистан Каменный Берег сидел в собственном Игрисовом кабинете — после посещения «Коршуна» комната представлялась Игрису жалкой клетушкой.

Алистан наклонил голову с высокими залысинами:

— Да. Не обижайтесь, Игрис, но я не буду с вами сотрудничать. Объясню, почему.

Рассеянность и вялость его, так поразившие Игриса с утра, сменились теперь странным умиротворением. Продолжая сравнение с телесериалом, Игрис решил для себя, что Алистан похож на усталого актера в давно известной роли — как-никак третий сезон.

— Сегодня утром, когда я застрял на перекрестке Иволгина Моста и Машиностроительной, у меня зазвонил телефон. Я этого не помню — просто логически воссоздаю. Некая женщина попросила срочного свидания… ее личность установили?

— Пока нет, — Игрис поерзал на жестком стуле. — Разослали фотографии. Она, скорее всего, приезжая.

— Я тоже так подумал… Итак, незнакомая женщина из провинции убедила меня переменить планы. Я заказал комнату для встреч и оплатил с личного счета — личного, а не корпоративного. Мы говорили с ней, по словам портье, меньше часа. Потом я убил ее, уничтожил бумаги, которые она мне показывала, и зачистил собственную память. Это установлено?

— Да.

— Тогда объясните мне, ради всего святого, чем еще я могу помочь вам? Дело закончено. Убийца найден.

— Ваш коллега выдвинул гипотезу…

— Певец — мой друг, он хочет оправдать меня. Его гипотеза не выдержит никакой проверки. Правда элементарна. Я ее убил. Я раскаялся. Хоть завтра в суд.

Игрис пощелкал выключателем настольной лампы. Перегорела. Окно выходило на набережную на высоте одиннадцатого этажа. По желтоватой воде тянулся, оставляя белый след, прогулочный катер.

— Но почему? — тихо спросил Игрис. — Мотив ведь неясен. Мотива нет. Наоборот… Есть тысяча причин, почему вы не могли убить ее — именно ее, именно так, именно в таких обстоятельствах.

— Какая разница? Факт установлен.

— Вам безразлично, почему это случилось?

Алистан сдвинул брови. Его спокойное лицо вдруг нахмурилось и так же внезапно обрело прежнюю безмятежность:

— Видите ли. Я совершил, по сути, самоубийство…

Он на секунду задумался.

— Да… Самоубийство. Чтобы то, что она мне сказала, больше никто никогда не услышал. Я убил человека, который был в моей полной власти, который мне доверился. Женщину. Я это сделал. Я, может быть, навсегда скомпрометировал «Коршун». Я изувечил жизни моих жены и сына — ради того, чтобы мотив, как вы выражаетесь, так и не был никогда раскрыт. Если вы узнаете, почему я это совершил, все окажется напрасно: и мое преступление, и ее гибель, и…

Он застыл с широко открытыми глазами, на вдохе, с полуоткрытым ртом. У него на секунду сделалось такое напряженное, такое больное лицо, что Игрис разом вспомнил о Слове погибели № 5, убивающем на месте, и о замечании механика: «Некоторые эффекты имеют отложенное действие…» Конвой скучал в соседней комнате, можно вызвать подмогу, коснувшись носком ботинка кнопки под столом… Сколько раз удастся применить Слово погибели, пока конвойные доберутся до кабинета?

— Не бойтесь, — Алистан закрыл глаза. — Я очень устал. Надо полагать, сегодня я ночую в камере?

* * *

Звонок Елены поймал его на подходе к дому.

— Муж, прости, у меня аврал… Сегодня ночую на работе.

Третий раз за прошедшие две недели. Игрис почувствовал себя беспомощным и жалким.

— Слушай, жена…

— Ну, прости-прости. Давай уговоримся: в воскресенье, на день Памяти Равелина, вместе поедем гулять. И пошлем всех прочих подальше.

— Почему бы не послать всех прочих прямо завтра?

Елена молчала в трубку.

— Елка?

— Я ужене могу ее видеть, — призналась жена и прерывисто вздохнула. — Агату. Она насквозь фальшивая. Зовет меня «тетей», а сама только на два года моложе!

— Ну не могу же я выгонять из дома твоих родственников!

— Они твои родственники тоже. Когда они приехали, речь шла о недельке-другой. А пошла уже шестая неделя!

— Понятно, — сказал Игрис. — Я подумаю.

Он толкнул калитку. Кот бежал навстречу, высоко задрав хвост — только что не лаял, приветствуя хозяина. Игрис наклонился, погладил Льва по огненно-рыжей башке, почесал за ошейником и с тоской подумал, что сегодняшний неимоверно трудный, нервный день закончится одиноким вечером под вопли телевизора за стеной.

— Игрис, Игрис, тебя показывали в новостях!

Агата выскочила ему навстречу — легкая, веснушчатая, очень веселая, в коротком халатике.

— Ты там сделал вот так корреспонденту, — Агата изобразила раздраженный жест рукой. — И сел в машину «Коршуна»! Ты что. видел этого мага-убийцу?

Игрис вспомнил, как перевел дыхание, выйдя из холла «Интеркороны», и как испарилось заклинание, укрывавшее от журналистов. Как он шарахнулся в следующую секунду от припозднившейся съемочной группы — наверное, эти счастливцы и выдали материал в эфир.

— Что говорили в новостях?

— Маг убил женщину в гостинице. Да не простой, а какая-то шишка из «Коршуна»! Правда, они уже трубят по всем каналам, что его подставили. Знаем мы эти подставы… Игрис, ты расследуешь это дело?

— Нет. С чего ты взяла?

— А что ты тогда делал в гостинице?!

— Ну… — сказал Игрис, пытаясь миновать Агату на пути в кабинет. — Там много кто побывал сегодня. Вы уже поужинали?

— Вызвонили пиццу, — Агата состроила скорбную рожицу. — Потолстеем, значит. В холодильнике мышь повесилась…

— Какая мышь?!

— Это поговорка, — Агата рассмеялась.

Пожалуй, Игрис согласился бы терпеть в их доме одну только Агату. Он привык к ней. При всей ее назойливости в ней было что-то… какое-то лекарство от будней.

— Привет! — из гостиной выглянул Борис, Агатин муж. — Агата, уже начинается!

— Бегу! Игрис, малые немножко порисовали на обоях в гостиной, ничего?

* * *

Звонок шефа застал его за мытьем посуды. Игрис пытался отскрести томатную пасту и налипший сыр от большого фарфорового блюда, которое Елена получила в наследство от бабушки и доставала с полки только по большим праздникам. Тем более что блюдо не влезало в посудомоечную машину.

— Прости, что поздно, — сказал шеф.

Игрис оставил блюдо и присел на край стула.

— Что там за история с подпиской? Ты что, его отпустил?

— Я взял с него две подписки: о невыезде и неразглашении…

— Ты смерти моей хочешь? Маг-убийца гуляет на свободе! Я получил сейчас запрос — знаешь, от кого?!

— Шеф, — сказал Игрис. — Держать его в обычной камере — себя не уважать. Он же может уйти в любую минуту.

— А подписка… — начал шеф и осекся.

— Арестованных и задержанных магов содержат в «Коршуне». Я мог или выдать его друзьям и подчиненным — тогда бы они сами его выпустили, и нам был бы позор. Или… послушайте, сажать его сейчас — это просто живодерство.

— Нас ждет большой скандал, — очень спокойно сказал шеф. — В связи с этим у меня к тебе предложение… Есть хорошее дело, спокойное, перспективное, для тебя.

— Поджог борделя?

Шеф отрывисто рассмеялся в трубке.

— Всего лишь маленькое разбойное нападение. Там все как на ладони; по завершении премируем тебя, давно пора, и подадим документы на следующее звание… Ты ведь до сих пор не старший следователь…

Игрис сглотнул.

Это была одна из закономерностей окружавшего его мира: все вокруг получали повышение, только Игрис сидел на месте, будто курица на кладке глиняных яиц. Нельзя сказать, чтобы это очень уж задевало его. Но не замечать явной несправедливости с каждым годом становилось все тяжелее.

— Неохота оставлять тебя в этом дерьме, — с отеческой интонацией добавил шеф. — «Коршун» ясно обозначил свою позицию: они будут топить тебя и все равно добьются замены следователя, только, как сам понимаешь, уже с позором. А потом еще замена, и еще. Им не нужен компетентный человек — им нужен мальчик для битья на этом месте. Ну что, решился или завтра поговорим?

Игрис в который раз за этот длинный день ощутил себя героем сериала. Герой, разумеется, отклонил бы сейчас предложение шефа…

— Игрис, пойми, это дело «Коршуна», они его обтяпают, как им выгодно. Либо протащат свою версию, либо объявят убийцу невменяемым. Либо еще что-то. А дураком и злодеем будет следователь прокуратуры.

— Давайте завтра вернемся к этому вопросу, — малодушно сказал Игрис.

* * *

— Тетя Елка сегодня опять горит на работе?

Агата стояла посреди кухни с заспанным ребенком на руках. Малыш — то ли Эрик, то ли Эдик, кто его разберет, — глядел на Игриса с подозрением.

— Елена не придет ночевать, — подтвердил Игрис, думая о другом.

Агата вытерла салфеткой сопливый нос ребенка:

— Мальчишки спать будут как сурки, потому что днем сегодня не заснули, хулиганили. А ты почему не ложишься?

— Уже ложусь.

Он забыл, зачем приходил на кухню. Развернулся и пошел к себе.

Что такого могла поведать высокопоставленному сотруднику «Коршуна» безвестная тетка из провинции? Зачем этот дикий, нелогичный, истеричный поступок человека, прежде в истериках не замеченного? Не лезет ни в какие рамки. Необъяснимо. Куда логичнее выглядит притянутая за уши версия Певца: Алистана подставили. Мутная волна тенденциозной, непроверенной информации поднимется выше крыш: ничего эффективнее нельзя было придумать, чтобы скомпрометировать и Алистана, и «Коршун». А тут еще дело Болотной Карги…

Игриса передернуло. Есть вещи, о которых лучше не знать. Старушка устроила пряничный домик на болоте, в километре от междугородней трассы. За шесть лет на этой дороге без вести пропало семь легковых машин. Несчастья списывали на сложные погодные условия (туман и частые дожди), плохое покрытие (дорога быстро разрушалась, сколько ее ни ремонтировали), опасные виражи, с которых усталый или неопытный водитель легко мог слететь прямо в трясину. Дорогу обустраивали, ограничивали скорость, ограждали опасные места, выставляли знаки, но дело завели только после того, как бесследно испарился микроавтобус с экскурсантами.

Через несколько дней на обочине подобрали полуживого, облепленного грязью, трясущегося от ужаса парнишку: он рассказал, как заглох мотор микроавтобуса, как все пассажиры и водитель один за другим отправились в сторону от трассы, но больше ничего не мог вспомнить. Штатный механик психиатрической клиники, восстанавливая его пошатнувшийся рассудок, наткнулся на документальные, подлинные воспоминания и чуть не рехнулся сам.

Старушка практиковалась в магии. С жертвами она играла в «ролевые игры», которые заканчивались горячей духовкой или кипящим котлом. До сих пор все сходило ей с рук, потому что удержать в подчинении двоих-троих несчастных не составляло для нее труда. В микроавтобусе ехали семеро; парнишка, оказавшись на периферии магического воздействия, чудом вырвался и спасся…

Игрис поймал себя на том, что сидит перед выключенным компьютером и смотрит в темный экран. Певец почти насильно посвятил его в мерзкие и темные подробности дела Карги; не сегодня-завтра эти детали просочатся в прессу. Алистан Каменный Берег подключился к расследованию, когда оно зашло в тупик. Он первый нащупал связь между хозяйкой пряничного домика и респектабельной пожилой дамой, чье поместье находилось за сотни километров от пряничного домика, в другой части страны…

Игрису не хотелось лежать без сна одному на широкой кровати, глядеть в потолок и вспоминать дело Карги. Он натянул кроссовки, тихо выбрался из дома и припустил рысцой вдоль улицы.

Старушка была настолько богата, что адвокаты, кажется, сами верили в ее невиновность. Они висли, как бульдоги, на каждой процедурной неточности, выискивали бюрократические поводы для повторных экспертиз, а старушка тем временем залегла в частный госпиталь и всех вокруг пыталась уверить, что вот-вот отправится к праотцам.

Сейчас дело выплывет наружу, думал Игрис. Тайна следствия будет изнасилована с особым цинизмом, причем надругаются над ней обе стороны. И это явное, предсказуемое следствие провокации с Алистаном; вот я и сам начинаю верить, что это провокация.

Но что за документы сгорели в камине? Неужели нет еще одного экземпляра, рукописного, электронного, ксерокопии?

Игрис вспомнил лицо мертвой женщины на полу комнаты для переговоров. Слово погибели № 5 убивает мгновенно. Среди нас ходят люди, способные прикончить любого в считанные секунды. Но мы ведь не сажаем превентивно, к примеру, охотников с ружьями, мастеров единоборств, поваров с ножами, боксеров…

Игрис с разгону наступил в лужу. Взлетели брызги в свете фонаря. Залаял пес за ветхим забором. В его строгих интонациях угадывались лень и философская созерцательность собаки, в жизни не видавшей воров на участке.

Что если личность убитой так и не будет установлена? Что если она — фантом, инопланетянка, клон, посланница параллельного мира… короче говоря, а вдруг Алистан убил врага, каким-то образом угрожающего всему человечеству?

Фантазия — хорошее качество. Склонность к фантазированию — дурное. Игрис уже решил для себя, что завтра откажется отдела «мага-убийцы», и еще — обязательно! — переговорит с Борисом и Агатой. Гостеприимство — это хорошо, но почему семейная жизнь Игриса должна страдать?!

Ему очень захотелось увидеть Елену прямо сейчас, обнять ее и вместе лечь. Жена стеснялась заниматься любовью, когда за стеной толкутся родственники — а уходить из дома надолго гости отказывались. Второй месяц Игрис добивался расположения жены тайком, украдкой, как вор…

Нет уж, хватит! Он развернулся и побежал в обратном направлении — к дому.

Алистан Каменный Берег. Игрису до него, как до неба: и послужной список, и звание, и награды, и все такое. Живет со второй женой, сыну пятнадцать лет. Хорошо бы встретиться с его первой женой, просто для порядка. И еще эта приметная скамейка на бульваре, напротив магазина музыкальных инструментов. Именно на этой скамейке Алистан зачистил себе память сразу после убийства. Пройтись бы по окрестным магазинчикам, наверняка кто-то из сотрудников его видел. Хотя бы мельком. Как долго он сидел, как вел себя, звонил ли по телефону…

А смысл?

Никому не интересно, что там в действительности случилось. Всем плевать на погибшую женщину: «Коршун» хочет оправдать Алистана, шеф заботится только о том, как половчее сохранить лицо. Игрису следует поскорее избавиться от невольной симпатии к господину Каменный Берег. Даже не симпатии, а сочувствия, что ли.

Он прошел прямо в душ. Долго отмывался, высушил феном жесткие соломенные волосы. Протер очки краем полотенца. Прокрался к себе в спальню мимо комнаты гостей. И только упав на кровать, понял, что рядом кто-то лежит.

* * *

— Игрис, нашли эту бабу! Алисия Жёлудь, поселок Верхний Крот, Юго-Западный район. Школьная учительница. Не замужем, детей нет. Вот, почитай!

Игрис механически принял распечатку. Алисия Жёлудь, учительница истории. Довольно большой поселок, школа на три сотни учеников… На фотографии живая, даже милая женщина с собакой на поводке и в окружении десятка подростков…

— Не понимаю, — пробормотал Игрис.

— Скажи спасибо девочкам из службы информации, они всю ночь долбили. Тетка никогда не привлекалась, не замечена, ни в одной картотеке нет, вышли на нее через какой-то социальный сайт…

— Спасибо. С меня причитается.

Прижимая к груди распечатку, он вошел в свой кабинет. Повалился на стул, на котором еще вчера сидел Алистан Каменный Берег.

Школьная учительница?!

Он потряс головой.

Вчера ночью после пробежки, с тяжелой, как котелок, башкой, он решил почему-то, что Елена вернулась домой и ждет его в постели. Он обнял ее. Это оказалась Агата, и, к ужасу Игриса, она была привлекательна, как весенняя кошка. Игрису нравилась Агата, вот в чем беда, он чуть с ума не сошел, высвобождаясь, что-то бормоча в ответ на ее сладкий шепот, умирая от стыда при мысли, что Борис здесь же, за стеной, и зеркало Елены стоит на туалетном столике… «Тетя Елка опять горит на работе!»

Он заснул только под утро и проспал минут сорок. То ненавидел себя за чрезмерную щепетильность, то впадал в мизантропию: тогда ему казалось, что все подстроено заранее, что Борис подглядывал в щелочку, намереваясь потом выставить счет… То смеялся, с новой силой ощущая себя героем сериала. А когда забылся наконец, зазвонил будильник. Игрис встал, оделся и вышел, не заглянув на кухню, не сварив себе кофе, пробираясь по собственному дому, как по вражеской территории.

Алисия Жёлудь. Поселок Верхний Крот. При женщине не было багажа, но в сумке лежала зубная щетка; возможно, она приехала в тот же день и не собиралась надолго задерживаться?

Игрис сел за компьютер и вызвал расписание поездов юго-западного направления. Первый отбывал из Верхнего Крота в четыре тридцать утра и прибывал в столицу ровно в восемь. Все сходится: неприметная женщина встала ночью, а может быть, вовсе не ложилась. Три с половиной часа дремала, сидя в кресле у окна, сошла с поезда в начале девятого, позвонила Алистану на мобильный телефон…

Откуда Алисии Жёлудь, провинциальной школьной учительнице, знать номер мобилки Алистана Каменный Берег?!

Зазвонил телефон на столе. Высветился номер шефа.

* * *

— Я слышал, вас пытались отстранить от дела, — сказал Алистан Каменный Берег.

Он явился на допрос моментально, по первому же звонку. Для человека, пережившего потрясение и находящегося под следствием, маг выглядел совсем не плохо. Игрис позавидовал его самообладанию. Алистан крепко спал сегодня ночью, был тщательно выбрит, во взгляде, на самом дне, была грусть — но не тоска и не паника.

Фотография женщины с собакой и подростками лежала перед Алистаном на столе; он разглядывал фото, чуть приподняв брови, отчего его огромный лоб шел рябью, будто поверхность пруда.

— Никто не вправе меня отстранить, — сказал Игрис и подумал про себя: если бы я был умнее, то уже десять раз бы устранился.

Шеф симпатизировал ему и не желал зла. Шеф снова и снова приводил неопровержимые аргументы, в сердцах обозвал Игриса болваном, на что тот вовсе не обиделся, и неудачником. Это последнее слово поддело Игриса, будто крюком под ребра. Повесив трубку, он долго не мог успокоиться, ходил из угла в угол, а потом вызвал на допрос главного подозреваемого.

— Никто не вправе меня отстранить, — повторил он с нажимом. — Дело очень сложное. Но я профессионал.

Алистан покачал головой:

— Я никогда не видел эту женщину и не слышал ее имени. Я никогда не бывал в поселке Верхний Крот. Я не верю, что ради провокации люди Карги стали бы выдергивать в столицу Алисию Жёлудь… Вы не правы, Игрис. Это не профессиональный вызов, на который вы должны блестяще ответить. Это тупик, из которого нет выхода. Я признаюсь в убийстве и готов подписать соответствующие бумаги.

— Мне нужен мотив.

— Даже после того, как я все вам объяснил насчет закрытой информации? Которая должна исчезнуть навсегда?

— Кто решил, что она должна исчезнуть?

— Я решил. И заплатил за это решение, очень дорого заплатил, если вы заметили.

— Алистан, подобные решения вне вашей компетенции.

— Такова специфика моей работы… Если бы, расследуя дело Карги, я все время оставался в рамках компетенции, старушка давно бы выскользнула из-под следствия и обустроила новый пряничный домик.

Игрис не нашелся, что ответить.

— Вы когда-нибудь занимались механикой? — спросил он после короткой неловкой паузы.

— Да. Лет двадцать назад, будучи выпускником университета, я занимался механикой и даже стажировался за границей. В какой-то момент решил, что это не мое, и прекратил опыты.

— Почему?

— Что — почему?

— Почему вы решили, что это не ваше?

— Я недостаточно большой садист для этого, — серьезно отозвался Алистан. — Психомеханика — необходимая в жизни, но очень скверная вещь. У вас есть опыт общения с механиком?

— Нет, — Игрис сглотнул.

— И не надо, — Алистан чуть улыбнулся. — Понимаю, к чему вы клоните, и отвечу сразу: да, мои занятия механикой помогли мне откорректировать собственную память без побочных эффектов.

— У меня еще один вопрос. Почему, как вы думаете, вы убили Алисию Жёлудь, а не подчистили память и ей? Ведь это помогло бы сохранить информацию в тайне, может быть, гораздо надежнее?

Алистан нахмурился.

— Вы правы. Единственное объяснение: эта информация каким-то образом была связана со всей ее жизнью. В моем случае — минус два часа, актуальная хронологическая коррекция, очень просто. Но если речь идет о многократном вмешательстве, да еще в давние слои памяти… Она сошла бы с ума либо превратилась бы в растение. Наверное, я решил, что убить будет проще… и гуманнее.

Он быстро опустил глаза. Женщина на фотографии улыбалась, держа поводок.

— Ничего, что я такой циничный, а, Игрис? В конце концов, теперь-то я сяду в тюрьму до конца моих дней, и мстительный дух этой бедняги обретет покой… Конечно, логичнее было бы прикончить заодно и себя. Но мне противна сама мысль о самоубийстве, извините.

— Вы применяли… Вы работали с ней как механик?

— Откуда мне знать? Скорее всего, да.

— Нет способа установить точно?

— Нет.

Алистан все еще смотрел на фотографию.

— Вы встречались с этой… с Каргой? — тихо спросил Игрис. — С глазу на глаз?

— Да.

— И вы не боялись? Если она маг, ей доступно Слово погибели номер пять, а также, возможно, и прочие номера?

Алистан взглянул с интересом:

— Не совсем так. У вас и у циркового гимнаста принципиально одинаково устроено тело. Вы можете сделать стойку на пальцах левой руки?

— Не могу, — признал Игрис.

— Так же и с магами. Старушка умеет манипулировать ничего не подозревающими обывателями. Она играла людьми, как в куклы — на свой особый живодерский манер. Со мной ни один ее финт не пройдет.

— Я читал материалы дела…

— Все тридцать томов?

— Нет. Только то, что мне под расписку выдал Певец. Я не понял, почему так сложно доказать магическое вмешательство?

— Потому что умная бабка использовала отраженную магию. У нее на дворе были вкопаны деревянные статуи, этакие столбы с неприятными лицами. По всем первичным протоколам исполнителями злой воли выходили они. Столбы-манипуляторы, представляете? Надо было ехать на болото, добывать истуканов, отслеживать эфирные образы бабкиных приказов, составлять новые протоколы и доказывать, что старуха была кукловодом, а истуканы — орудием…

Алистан помолчал. Мечтательно улыбнулся:

— Это очень интересное дело. Войдет во все учебники. Из него сделают серию «Под надежным крылом». Но, Игрис, какое это скверное, гадкое дело…

Он вдруг сник, будто внутри у него ослабла пружина.

— Наше с вами дело не лучше… Хотя и проще. Я спокойно вздохну, оказавшись на нарах. Честное слово.

— Ваша контора не сдастся без боя, — неожиданно для себя поделился Игрис. — Они постараются вас вытащить.

— После того как я признался?

— Вас объявят невменяемым. Или… может ли существовать такой манипулятор, говоря условно, супер-Карга, который заставил бы вас убить женщину — и откорректировать себе память?

На этот раз Алистан молчал очень долго.

— Нет, — сказал наконец. — Это полная ерунда, Игрис. Поверьте профессионалу.

* * *

Он вскочил в поезд за несколько секунд до отправления — в вагон второго класса и потом долго шел, иногда свободно, иногда протискиваясь, к своему месту. Поезд набирал ход, проплывая по мостам над медленными автомобильными потоками, мимо городских парков и отдаленных спальных районов; Игрис наконец-то добрался до мягкого кресла у окна, уселся и только тогда перезвонил Елене.

— Привет! Как дела?

Она сразу уловила напряжение в его голосе.

— Хорошо… Что у тебя?

— У меня командировка. Еду куда-то в глушь, когда вернусь, не знаю.

— Ну ничего себе, — тихо и как-то очень жалобно сказала Елена. — Отложить нельзя?

— Я уже в поезде.

— А…

Мягко покачивался вагон. Толстый мужчина в кресле напротив читал газету.

— Мне звонила Агата, — все так же тихо сказала жена. — Прямо сегодня с утра.

— Чего хотела? — Игрис сам поразился, как равнодушно прозвучал вопрос.

— У них продукты кончились. В смысле, у нас. Холодильник пустой.

— Так пусть купят!

— Игрис, ты с ними говорил? В смысле…

— Я не успел, — пробормотал он сквозь зубы. — Ты где сейчас? Дома?

— На работе…

— Хоть кота-то они покормят?

— Надеюсь… Слушай, что там за история с магом-убийцей? Ты-то к этому отношения не имеешь?

Поезд вырвался за городскую черту и прибавил ходу.

* * *

Ночью ему снилась избушка среди болот и покосившиеся деревянные столбы с человеческими лицами: один с лицом Алистана, другой с мордашкой Агаты, третий, самый большой, с мертвым скучным лицом Алисии Жёлудь. Игрис просыпался и засыпал опять, сон продолжался с незначительными вариациями, в шесть часов он поднялся и принял душ. Гостиничная вода пахла ржавчиной.

В восемь Игрис был уже в поселковой школе — до начала занятий оставалось три дня, в пустых коридорах стоял запах масляной краски.

— Вы следователь?

Его ждали. Еще вчера здесь стало известно, что случилось, и от взбудораженной школы кругами расходились вести по всему поселку.

— За что?! Нет, ну вы подумайте! Добрее, спокойнее человека, чем госпожа Алисия, я в жизни не встречала! Это такой ответственный, такой вежливый человек, такая хорошая женщина… Надеюсь, мага-убийцу посадят на всю жизнь в такую тюрьму, откуда никакой магией не вырваться!

Десять женщин разных лет кивали, соглашаясь со словами директрисы — привычно-громогласной пожилой дамы. На подоконниках в учительской рядами стояли кактусы, колючие и понурые, как вызванные для воспитательной беседы ученики.

— Я сочувствую вашему горю, — сказал Игрис. — Мне надо поговорить с кем-нибудь, кто хорошо знал госпожу Алисию. Остались у нее родственники?

Нет, родственников в поселке не осталось. Алисия Жёлудь приехала сюда двадцать лет назад вместе с отцом, человеком нелюдимым и очень пожилым. Он умер, не прожив в поселке и полугода. Бедная Алисия осталась одна, замуж так и не вышла. Ее семья — школьники, учителя; все ее любили, она отдавала себя работе и считала учеников своими детьми…

Она была святая, грустно подумал Игрис. Певец сказал бы, что удачней кандидатуры на роль жертвы не придумаешь. И был бы прав.

— Госпожа Алисия делилась с кем-нибудь планами насчет своей поездки в столицу?

Женщины примолкли. Никто не спешил с ответом.

— У нас сейчас горячая пора, — осторожно заговорила директриса. — Начало учебного года. Расписание, планы… Педсовет был двадцать восьмого. Алисия подошла ко мне и сказала между прочим, что завтра, то есть двадцать девятого, она планирует день провести в столице. И если вдруг не успеет на вечерний поезд, чтобы мы не беспокоились: она вернется на следующий день…

— И поэтому вы не беспокоились?

Директриса переглянулась с высокой, красивой брюнеткой лет тридцати.

— Мы беспокоились. Знаете, что такое предчувствие?

* * *

Алисия Жёлудь выбиралась в столицу каждую весну — с детьми на экскурсию. Учительница рисования, сама недавняя выпускница, вспоминала эти поездки с восторгом: город цвел, как огромный сад, старшеклассники ходили по музеям, по историческим местам, ели мороженое, однажды побывали в знаменитом театре. Госпожа Алисия пасла свое стадо, не отлучаясь ни на минуту… Были ли у нее в столице какие-то знакомства? Хм… Учительница рисования затруднялась ответить. На ее памяти Алисия ни с кем таким не встречалась, ни к кому не ходила в гости, вообще не упоминала о столичных друзьях. Жила вместе с учениками в общежитии на окраине. И никогда не ездила в столицу в одиночку — до того самого рокового дня, когда маг-убийца невесть почему применил к ней Слово погибели.

Жила Алисия неподалеку от школы, в маленьком домике, точнее, в северной его половине. Южную половину занимала та самая красивая брюнетка — она оказалась учительницей химии и ближайшей подругой погибшей. Звали ее Дана.

— Алисия оставила мне ключи и попросила присмотреть за Пиратом… Бедный Пират! Как ему объяснить?..

Старый пес с белой от седины мордой посмотрел на Игриса внимательно и строго. Под этим взглядом казалось, что пес знает все, и знает больше, чем учительница химии.

— Госпожа Дана, когда Алисия сказала вам, что едет в столицу?

— Накануне, в школе. Я удивилась, потому что еще за день до этого она никуда не собиралась.

— Она говорила о цели поездки?

— Э-э-э… Я, конечно, тут же спросила: зачем? Что ты там забыла? Она ответила: кое-какие личные вопросы. И больше ничего.

— Она скрытный человек?

— Нет… Не всегда… Обычно она была очень открытой, искренней. Но в некоторых вопросах… Например, она редко говорила об отце. Много вспоминала о матери, которая умерла давным-давно, а об отце — только несколько слов.

— Вы знаете, где она родилась? Где прожила первую половину жизни?

— В каком-то промышленном городишке, не то Сырьев, не то Корнев… Вы знаете, эти фабричные города на севере почти все одинаковые…

— Почему они с отцом решили переехать?

— Насколько я понимаю, все решал отец. А она не хотела о нем говорить.

* * *

Ключ повернулся в дверном замке. Игрис вошел, невольно пригнув голову в дверях, и сразу увидел себя: напротив входа стояло большое зеркало.

— У нее обычно всегда порядок, — сказала Дана, будто извиняясь. — А здесь, видно, спешила…

И прихожая, и обе комнаты хранили следы этой спешки. Но не только; Игрис втянул застоявшийся воздух. Если бы важное решение, давшееся нелегко, оставляло запах — Игрис ощутил бы его, без сомнения.

Кровать была застлана и смята. На спинках стульев — брошенные вещи. Посреди гостиной стоял, откинув крышку, маленький чемодан: внутри не было ничего, кроме домашних тапочек в прозрачном пакете. Чемодан старый, потрепанный; вероятно, Алисия брала его с собой в столицу всякий раз, отправляясь с экскурсией. И теперь начала было собираться — но передумала, сказала себе: еду всего на день…

В кухне выстроились у раковины пять одинаковых чашек с остатками кофе на дне.

Одна внутренняя дверь в прихожей была заперта.

— А это что за комната?

— Это кабинет. Замок на двери поставил еще ее отец.

— Она всегда запирала кабинет?

— С некоторых пор стала запирать. В соседнем поселке произошла неприятная история: ученики забрались в дом учителя и выкрали экзаменационные работы…

— А ключ?

Дана некоторое время вертела в пальцах связку ключей — от дома, от калитки, от ворот; потом, подумав, склонилась над щелью у порога и, присмотревшись, выловила оттуда маленький тусклый ключик.

— Она его тут хранила, — сказала смущенно, Игрису снова послышались извиняющиеся нотки. — Наивная, да. Отпереть вам?

— Пожалуйста.

Дана не без труда повернула ключ в замке кабинета. Пахнуло пыльным библиотечным духом. Взгляд Игриса упал на окно, забранное декоративной решеткой.

— Говорите, Алисия хранила здесь экзаменационные работы?

— Решетка еще после отца осталась, — нерешительно заметила Дана. — Говорю же, это был его кабинет. Рама с тех пор подгнила, решетку и ребенок может высадить.

Игрис подошел и осмотрел крепления.

— Вряд ли. Она встроена в стену. В кирпич.

Кабинет был загроможден шкафами для книг и бумаг. Письменный стол, наверное, много старше хозяйки, скорее всего, ровесник ее отца. Полированная столешница исцарапана. Рядом настольная лампа — и почему-то большие портновские ножницы. В ящиках ничего, кроме мелкого канцелярского хлама: скрепки, булавки, разрозненные пустые тетради, линейки, кнопки, фломастеры…

— У Алисии был компьютер?

— Нет. Она пользовалась школьным.

Единственный компьютер в учительской Игрис осмотрел накануне. Пароль Алисии знали все кому не лень, и файлы покойной учительницы никого не удивили: методички, рефераты, набор ссылок на сайты по истории, несколько фотографий природы…

Слева от окна висел большой календарь с классическими репродукциями, открытый на странице «Август». На противоположной стене — фото в рамке: невысокая круглая девушка и статный, коротко стриженый старик замерли, строго глядя в объектив, как на парадном портрете.

— Это Алисия с отцом?

— Да. Она была поздним ребенком, ее отца принимали за деда.

Суровое лицо, подумал Игрис. Суровое, волевое, впрочем, их поколение хлебнуло лиха. Они все такие.

— Мы его почти не помним, — немного смущенно добавила Дана. — Один раз звали в школу, как ветерана, встречаться с ребятами. Он не смог прийти — болел.

— Он воевал?

— Да.

Игрис остановился перед самым большим книжным шкафом. Дверца не была заперта. На верхней полке стояли в ряд учебники, на нижних, вплотную друг к другу, громоздились скоросшиватели.

— Это материалы по истории, — сказала Дана, заглядывая Игрису через плечо. — Алисия вела два кружка: по истории и по экологии. Они с ребятами собирали старинные вещи, даже вели раскопки. Все сейчас в школьном музее, а здесь копии газетных статей, отчетов, было даже несколько публикаций в профильных журналах.

— Подковы? Глиняные черепки?

— Да. С ребятами они изучали древности, но сама Алисия была энтузиастом новейшей истории. Маршал Равелин, Священная война, подвиг Двенадцати — вот что ее интересовало. У нее было несколько фирменных открытых уроков, к нам в Верхний Крот приезжали учителя и чиновники из столицы, да что там — собирались со всей страны! Гостей в классе было больше, чем учеников! В школе есть записи, я могу вам показать…

— Обязательно. Скажите, пожалуйста, Дана, ваша подруга никогда не интересовалась магией?

— Магией? Да что вы. Разумеется, нет.

Игрис оглядывался, раздувая ноздри. Форточка была едва приоткрыта. В кабинете темновато: почти вплотную к окну подступала стена гаража.

— У Алисии была машина?

— Нет. Она ходила в школу пешком. Гараж наш общий, там дрова хранятся, керосин на всякий случай, лопаты, метлы…

Игрису подумалось, что, если манипулятор в самом деле был — маг, неожиданно заставивший Алисию принять решение о поездке, — ему очень удобно было бы захватить власть над женщиной, укрывшись за гаражом. Или внутри него. Зеленая поросль вдоль забора скрывает двор и гараж от посторонних глаз.

— Чужаков не встречали поблизости? Кто-то новый приезжал в поселок в последние дни?

— К нам все время кто-то приезжает, это ведь не глухое село, чтобы каждого приезжего держать на виду, — кажется, Дана слегка обиделась.

— Не было ли у вас ощущения, что в последние дни перед отъездом Алисия вела себя странно? Изменяла привычкам? Беспокоилась?

— Может быть, — Дана задумалась. — Хватало поводов для беспокойства. В грозу деревья повалились, сразу два, одно теплицу разнесло вдребезги. Тут был целый ураган! Молния ударила в мемориальный знак на школьном дворе, камень раскололся, да так неудачно… Придется то ли заменять, то ли чинить, а у школы на это денег нет. И тут же конфликт с пожарной инспекцией, они придрались к чему-то и не давали разрешение школу открывать, представляете?! Нервный выдался август.

Игрис еще раз огляделся. Ему не давала покоя крохотная странность, заметная глазу, но не поддающаяся пока анализу. Кабинет школьной учительницы, решетка на окне, замок на дверях… Молчаливые бумаги на полках. Весь этот невиданный пыльный шкаф можно запихать на крохотную флешку, положить в карман, унести с собой…

— Алисия оцифровывала свои архивы?

— Что?

— Она переводила документы в электронный вид?

— Нет. Не было времени. Да она и не дружила особенно с компьютером. Сканер в школе только один…

Вылинявший коврик на полу изображал охоту на льва. Краски выгорели, фигуры стерлись, по краю тянулась цепь пластиковых колечек: когда-то все это великолепие висело на стене, в другой комнате, под лучами солнца…

Повинуясь инстинкту, Игрис присел на корточки. Начал сворачивать ковер в трубочку; Дана с изумленным возгласом попятилась в прихожую. Открылся деревянный пол, коричневый, покрытый толстым слоем лака.

Игрис взял со стола ножницы — за лезвия, как молоточек. На четвертом или пятом ударе отозвалась пустота. Краем ножниц Игрис поддел половицу; в своей конспирации Алисия Жёлудь была восхитительно предсказуема.

Открылся тайник — дыра в полу. На дне тайника обнаружилась старая канцелярская папка.

Пустая.

* * *

После обеда в поселковую школу явились сразу две съемочные группы из столицы и корреспондент местной газеты. Игрис счастливо избежал встречи с ними — несколько трудных часов он провел в районном прокурорском участке, оформляя бумаги и пытаясь сломить вялое сопротивление всем своим начинаниям.

Больше всего на свете он боялся опоздать на последний поезд. Перспектива еще одной ночи в гостинице приводила в ужас, но ради дела он готов был остаться и на день, и на неделю, и на месяц. В местной прокуратуре почуяли эту его готовность и наконец-то сдались.

Игрису требовался тщательный обыск в доме покойной учительницы. Игрису нужны были все (все!) бумаги, изъятые из дома и школьного кабинета Алисии. «Как их транспортировать? Может, там тонна! — Ничего не знаю, закажите контейнер…» Игрису нужно было, чтобы каждый коллега госпожи Жёлудь, каждый ученик, выпускник, знакомый или житель поселка ответил на прямо заданный вопрос: не передавала ли Алисия на хранение бумаги, копии бумаг, дискеты, любые материалы? Если передавала, документы эти тоже должны быть изъяты и отправлены Игрису в столицу.

Он успел.

Поезд уже тронулся. Бегом, как финиширующий спринтер, он пересек перрон и вскочил в дверь, слегка толкнув удивленную проводницу.

— Простите. Я нечаянно.

— Вовремя приходить надо, — сказала она ворчливо, но без злобы.

В купе первого класса было свободно, почти пусто. Игрис рухнул на свое место и сразу же включил компьютер.

* * *

— На этой фотографии мы видим памятник маршалу Равелину, — рассказывала девочка лет шестнадцати, бледная, взволнованная, по виду зубрилка. — Почти сорок лет назад, когда никого из нас, школьников, не было на свете, в ходе Священной войны решалась и наша судьба — быть нам рабами или свободными гражданами своей страны. Полчища завоевателей вторглись с запада, относительно легко преодолевая сопротивление военных застав, которые не были готовы к войне. Старый Король отрекся от престола и бежал. До поражения оставались считанные дни, когда командование принял на себя маршал Равелин. Он вместе с двенадцатью своими бойцами — всего двенадцатью! — захватил столичный штаб, изгнал оттуда предателей и коллабора… ционистов, в то время как бои уже шли на улицах города… Всего двенадцать человек и маршал Равелин стали началом нового этапа войны, победоносного! Они сражались, с силами, превосходящими их в сотни раз! Двенадцать бойцов погибли, но их подвиг… совершил… перелом в войне. За несколько дней демора… лизованная армия была обновлена и вступила в бой с верой в победу! Встали все, женщины, дети, как один человек, это были героические дни…

Голос девочки прервался. Игрис, склонившийся к экрану, увидел на ее глазах слезы.

— Мне бы очень хотелось жить в то время, — тихо заговорила она снова. — Мне не страшно было бы умереть вот так, плечом к плечу со своими, сражаясь за родину…

Камера подалась назад, открывая магнитную доску с прикрепленными к ней фотографиями, большой картой, старым военным плакатом. Игрис увидел переполненную аудиторию, школьников за столами, взрослых, теснящихся в задних рядах. Игрис узнал директрису, прочие были незнакомы, видимо, приезжие учителя и чиновники. Камера повернулась, охватывая класс целиком, со значением остановилась на лице Алисии Жёлудь, сидящей за учительским столом.

Изображение замерло.

За окном медленно смеркалось. Поезд должен был прийти в столицу за полночь. У Игриса чесались и болели глаза под очками.

Сегодня после полудня на школьном дворе начали собираться ребята, в основном старшеклассники. Многие с цветами. Были малыши и чьи-то матери; «Алисию убили» — передавали друг другу шепотом, стояли тесными кучками, еле слышно переговаривались или подавленно молчали. Потом кто-то первым положил цветы к мемориальному знаку Двенадцати и Равелина — и все последовали его примеру…

В коридоре за матовой стенкой появился человек, побродил взад-вперед, разминая ноги. Лицо его невозможно было разглядеть — мешали блики на толстом матовом стекле и плывущие по вагону тени. Человек остановился, потом, будто решившись, толкнул дверь в купе к Игрису. В первую секунду лицо его показалось совершенно незнакомым, заурядным; человек двумя ладонями потер щеки, его лицо не изменилось, но Игрис вдруг узнал Певца.

— Добрый вечер, господин Трихвоста. Я все-таки решил с вами поздороваться. А то выходит невежливо.

— Добрый вечер, — сказал Игрис, страшно раздосадованный его эффектным появлением. — Вы не могли бы достать кролика из моей сумки, вон она, на багажной полке?

— Не обижайтесь, — Певец уселся напротив и уставился на Игриса черными, жесткими, проницательными глазами. — Будете со мной говорить или мне уйти?

— О чем нам говорить?

— Алистан высоко о вас отзывается. Не могу понять, почему.

— Польщен, — пробормотал Игрис просто затем, чтобы что-то сказать.

— Как продвигается расследование?

— А это, извините, служебная информация.

— Бросьте. Я встречался с теми же людьми, слышал те же разговоры… Алисия Жёлудь была под властью манипулятора в последние несколько дней перед смертью.

— У вас есть доказательства?

— Будут.

— Иначе говоря, сфабрикуете?

Певец поджал тонкие темные губы:

— А вы как думаете, господин Трихвоста, почему учительница перед самым началом учебного года бросает все и едет в столицу, прихватив с собой одну только зубную щетку?

Игриса будто дернули за язык. «Как же, ведь были еще документы из тайника!» Он удержался в последний момент.

Применял ли Певец магию? Нет. Он провоцировал так ловко, что даже Игрис, сам поднаторевший на такого рода провокациях, едва избежал ловушки. На этот раз. Но поезд шел, маг и следователь сидели друг напротив друга, без свидетелей; в распоряжении Певца кроме злосчастного Слова погибели было множество инструментов для развязывания чужих языков.

— Применив магию против меня, вы усугубите положение Алистана, — предупредил Игрис.

Певец поднял брови:

— Я не считаю вас способным наброситься на чужого ребенка и избить его в кровь. Почему вы так уверены, что я стану применять к вам магию?

— Я не ребенок.

— Да ведь и я не ребенок, — Певец поднялся, легко поклонился, взялся за ручку двери. — У вас магофобия, легкая степень. Всего хорошего.

* * *

Агата сидела на кухне над чашкой чая. Игрис остановился в дверях.

Он так надеялся, что они уедут. Что Агата усовестится, или испугается, или не захочет смотреть ему в глаза; ничего подобного. Она обернулась, хлопнула моментально увлажнившимися ресницами и прерывисто вздохнула.

Если бы похоть, обреченно подумал Игрис. Можно было бы понять… и даже испытать мужскую гордость. Наверное. Но ведь не похоть и тем более не любовь — милая пухленькая женщина вздыхает и плачет, а в голове у нее вертятся единички и нули. Идет расчет, не в двоичной, конечно, но в какой-то особенной женской системе счисления.

— Приве-ет, Игрис… Мы уж думали, ты не вернешься до праздника…

«Мы уж думали».

— Доброй ночи, — сказал он холодно и удалился в спальню.

* * *

В парке Славы играл духовой оркестр.

Был день прощания с летом, солнечный и теплый. В первое воскресенье сентября всегда вспоминали маршала Равелина; Игрис с Еленой познакомились в этот день восемь лет назад.

По огромному парку шли люди, в основном семьями, с детьми. Охапками несли цветы, клали на мрамор к ногам статуй. Двенадцать бронзовых фигур стояли вровень с прохожими, в человеческий рост, без постамента.

Игрис очень любил этот памятник. Двенадцать фигур, каждая в движении, в напряжении, в борьбе. Бронзовые ладони, носы и волосы горели под солнцем — так часто их касались. Несколько лет назад Игрис видел своими глазами, как в вечерних сумерках девчонка лет семнадцати подкралась к памятнику и поцеловала самого юного из героев, Студента, в бронзовые губы…

Ему вспомнились открытый урок Алисии Жёлудь и школьница с дрожащим от волнения голосом. Девчонки влюбляются в мертвых, в бессмертных, овеянных славой. Детский наивный пафос, за которым стоят очень человеческие, искренние побуждения. Что заставляет всех этих людей, взрослых и молодых, приходить в парк Славы не только по праздникам, но и в будни? Или цветы у памятника Равелину на центральной площади? Неписаным законом считается, посетив столицу, обязательно возложить к ногам маршала хоть одну-единственную фиалку…

Елена шла рядом. Он сжимал ладонь жены и думал — не мог не думать — об Алисии Жёлудь. В день Памяти она собирала учеников на школьном дворе, у мемориального знака с барельефом маршала, с именами Двенадцати. Теперь там увядают цветы, предназначенные учительнице, а сама она лежит в цинковом ящике и ждет отправки в Верхний Крот.

«У Алисии не осталось здесь родственников, — сказала директриса школы, — но мы напишем официальное письмо. Мы хотим похоронить ее в нашем поселке, чтобы ученики могли носить цветы на могилу».

— О чем ты думаешь? — тихо спросила Елена. — Такое впечатление, что ты ничего вокруг не видишь.

— Я? Извини.

— Это правда, что все доказательства против пожилой женщины базируются только на экспертизах этого… Алистана Каменный Берег? Мага-убийцы?

— Погоди. О чем ты?

— Так называемое дело Болотной Карги.

— Откуда ты…

— Из газет, Игрис, из Интернета, еще вчера была большая аналитическая программа. У нас в салоне только об этом все и говорят. Как так может быть, что убийца не задержан? Что он до сих пор на свободе?

— Жена, — сказал Игрис. — Я так долго тебя не видел. Неужели у нас нет других тем?

Они молча прошли мимо памятника Двенадцати. Впереди, в конце аллеи, их ждал маршал Равелин на постаменте — фигура из белого мрамора, не такая большая, как на площади. Тот маршал, юный и монументальный, высился, подняв для приветствия руки. Этот, в парке, больше походил на человека: немолодой,длинноволосый, он стоял, чуть подавшись вперед, вскинув подбородок, будто пытаясь что-то разглядеть в дальнем конце аллеи. За его спиной трепетали флаги — не то шлейф, не то крылья.

«Алисия Жёлудь действительно везла с собой документы, — скажет он шефу. — Скорее всего, в единственном экземпляре. Скорее всего, не оцифрованные. Несколько тонких папок или одну толстую: столько вместилось бы в ее сумку, а кроме сумки, у нее ничего не было. Она не знала, что везет свою смерть».

Стайкой подбежали дети, за ними, чуть прихрамывая в новых туфлях, подошла учительница, совсем не похожая на Алисию Жёлудь. Она была молодая, ростом почти с Игриса, энергичная и строгая, и только боль в ногах, измученных красивой неудобной обувью, омрачала ей этот день.

* * *

— Да, я записал большую часть эфирных протоколов по делу Карги, но не все. Теперь адвокаты госпожи Элеоноры Стри требуют повторных экспертиз, требуют магической комиссии и права ввести в нее своих представителей. Между тем время прошло, многие следы утрачены навсегда…

— Есть вероятность, что ее оправдают?

Алистан пожал плечами:

— Теперь не знаю. Еще несколько дней назад я готов был обещать, что вина доказана и дело за судом. Специфика преступлений, совершенных с применением магии: основные доказательства нельзя пощупать руками, мотивы невозможно вычислить логически.

— Но эта женщина действительно совершила то, в чем ее обвиняют?

— Да, я это точно знаю, — мягко сказал Алистан. — Но есть закон, есть суд присяжных, вот пусть они и решают.

— К сожалению, — помолчав, сказал Игрис, — мне придется изменить для вас меру пресечения.

— Я к этому давно готов. Мне даже странно, что вы ухитрились так долго сопротивляться их бешеному напору… В госпитале, где лежит Элеонора Стри, утроили охрану — говорят, я собираюсь убить ее, как убил Алисию Жёлудь.

— Меня завалили жалобами.

— Конечно. Даже Певец теперь понимает, что в нынешних обстоятельствах меня лучше упрятать за решетку, — Алистан улыбался, как будто речь шла о ком-то другом. — Можете вызвать конвой прямо сейчас, я уже попрощался с женой и сыном и ношу с собой в сумке зубную щетку.

Зубная щетка. Мысли Игриса скакнули к разговору в поезде: «Почему она бросает все и едет в столицу, прихватив с собой одну только зубную щетку?»

— Когда занимаешься магией, — сказал Алистан, наблюдая за ним, — поневоле приучаешься к тому, что любопытство опасно. Вами движет любопытство, Игрис. Это неправильный двигатель.

— Мною движет профессиональный долг.

— Бросьте. Вам просто интересно знать, что мне рассказала эта несчастная женщина. Я говорю вам: не ищите. Информация убивает. Разве у вас нет родных, близких? Разве недостаточно жертв вокруг этого дела?

Под его взглядом Игрис смутился.

* * *

Отдел информации подкинул ему очередную справку-выписку. Отец Алисии, Герман Жёлудь, много лет проработал мастером, а потом начальником цеха на заводе химических удобрений в фабричном городке с хорошим названием Коптильня. Там же его дочь закончила школу, а потом педагогический колледж. Жёлудь не помышлял о пенсии, но, когда здоровье старика резко ухудшилось, врачи настоятельно рекомендовали ему оставить работу и перебраться из Коптильни куда-нибудь «на природу».

Отец и дочь перебрались в Верхний Крот. Старику на тот момент было уже под семьдесят. Ветеран Священной войны и ветеран труда, он имел льготы для проживания в столице, но категорически отказался туда переезжать. Игрис мог представить, каково было разочарование дочери: в двадцать-то лет юным незамужним учительницам мечтается о больших городах…

Впрочем, может быть, Алисия была воспитана в строгости и желала только скромного труда в тихом поселке, в гудящей, как улей, школе? Иначе почему после смерти отца она осталась в глуши? Так понравился Верхний Крот после дымной, шумной и грязной Коптильни?

Не красавица. Но очень обаятельная. Добрая, как о ней рассказывают. Не стали бы дети любить стерву — а ученики искренне любили Алисию. Игрис видел их лица, когда школьники один за другим узнавали о смерти учительницы… Что, леший раздери, такая женщина могла подкинуть Алистану Каменный Берег?!

Игрис поднялся и начал ходить. Необходимость сидеть на стуле угнетала его. В школе единственной его проблемой была непоседливость, он не мог оставаться на месте сорок пять минут даже будучи подростком. Нарастало ощущение, будто он что-то упустил в Верхнем Кроте, не спросил, не заметил — но не ехать же туда снова? Особенно учитывая, что дело вот-вот окончательно передадут «Коршуну»…

Он поднялся из архива в семь вечера.

— Ваши бумаги привезли, — сказала девушка-служащая.

— Какие?

— Не знаю. Целый контейнер. Поставили в грузовом, он там все загромождает… Подпишите сейчас доставку, а?

В грузовом отделении в самом деле стоял железный ящик со штемпелями Верхнего Крота. Игрис сломал печать: изнутри контейнер был заполнен желтыми папками, книгами, увязанными бечевкой стопками бумаги. «Методика преподавания истории, шестой класс общеобразовательной школы…»

— Вы это все будете читать? — с ужасом спросила девушка.

Игрис захотел пошутить, как-то развеселить ее — девушка была милая. В этот момент зазвонил телефон.

— Почему тебя нет на связи, я сотый раз звоню!

Голос Елены звучал непривычно взвинченно.

— Я был в архиве, а там… Что случилось?

— Ничего. Агата сообщила мне, что ждет ребенка от тебя.

— Что?!

Девушка уставилась на Игриса с огромным интересом.

— Послушай, — он заставил себя приглушить голос, — это дешевая мыльная опера. Скажи ей, что если к моему возвращению домой они с семейством еще не уедут — я вышвырну их на улицу!

— Вместе с близнецами? На ночь глядя?

— Хорошо, — он снова покосился на девушку, которая, разинув рот, слушала разговор. — Скажи им, что завтра с утра они отправляются домой.

— Почему ты сам с ними не поговорил?! Я просила тебя… Давным-давно!

— Хорошо. Я скажу им сам… Послушай, жена. Имеет место обыкновенный шантаж, неумелый, жалобный и от этого особенно возмутительный. Успокойся.

— Приезжай домой! Пожалуйста!

— Я постараюсь побыстрее. Честное слово.

* * *

На улице накрапывал дождик. Во дворе огромного здания, где кроме прокуратуры размещалось множество разных учреждений, в крохотном открытом кафе прятали под навес мягкие стулья. На невидимой со двора реке прогудел пароход. Игрис взял шоколадный батончик и, разом откусив половину, вспомнил, что не обедал.

Пароход прогудел еще раз. Ему ответил низкий бас — наверное, баржа.

— Господин Трихвоста?

Он обернулся, с портфелем в одной руке и батончиком в другой.

Перед ним стояла женщина, незнакомая, темноволосая, очень красивая. Игрис даже растерялся, такой отстраненной, нездешней красотой веяло от ее бледного, неподвижного лица.

— Э-э-э… Да.

— Меня зовут Илона Каменный Берег. Я все жду, когда вы меня вызовете на допрос.

Игрис опустил руку с недоеденным батончиком. Куда бы его поаккуратнее выбросить.

— Одну минуту… Вы ждете вызова на допрос?

— Да.

— До сих пор в этом не было необходимости.

— Почему? Что, дело слишком ясное, совсем нет вопросов?

Игрису не понравилось, как она с ним разговаривает.

— Прошу прощения. В моей компетенции принимать решения, кого вызывать на допрос, а кого нет.

— Да, — она опустила глаза, будто каясь, напоказ признавая его правоту. — Вы уделите мне несколько минут?

— Сейчас?

— Если можно.

— Ну, — он лихорадочно соображал. — Может быть, мне в самом деле оформить вызов…

— Дело отберут у вас, может быть, завтра с утра. Тогда вы уже не сможете официально… А неофициально — почему не сейчас?

— Неофициально?

Он повторял слова, как попугай. Эта женщина с ее манерой вести разговор мешала ему думать, как назойливый стук метронома.

«Почему нет?»

— Почему нет, — повторил он вслух.

Она тут же вытащила тонкую сигарету и закурила.

— Здесь есть скамейка под навесом. Всего несколько слов. Совершенно неофициально. Никто ни в чем вас не посмеет обвинить.

Игрис сдержался и промолчал.

* * *

Они уселись на влажную скамейку. Женщина курила, почти не выпуская сигареты изо рта, говорила отрывисто, между затяжками:

— Я восемнадцать лет живу с магом. Они видят мир не так, как мы. Нам их нелегко понять. Я привыкла.

Она отвернулась и выпустила длинную струю дыма.

— Алистан моложе меня на четыре года. Что, трудно поверить? Это так, я поздно вышла замуж. Наш сын не маг, к счастью. Я хотела вам сказать…

Она на секунду замерла, будто забыв, а что, собственно, хотела.

— У Алистана есть психологическая особенность. Маги очень легко верят во всякие там предначертания, предназначения… Они вообще легковерны. Это к слову. Алистан всегда был убежден, что стоит на страже мира. То есть мира вообще — всех людей, нашей жизни… У него имелись основания, можете поверить. Вы знаете его дела? Хотя бы самые громкие? Нет, наверное, вас не посвятили. Два или три раза Алистан, наверное, в самом деле спас мир. То есть не просто меня и вас, а вообще всех. От вырождения, от катастрофы… Но предназначение, великая цель — это его фетиш. Это та самая особенность, пунктик. Я думаю… я уверена, что, убивая эту бабу Словом погибели и оставляя под Словом свою подпись, он тоже… спасал мир. Я хочу вас попросить, господин Трихвоста, Алистан очень хорошо о вас отзывался…

Она наклонилась, дыша сигаретным дымом.

— Я прошу вас, господин следователь. Раскрутите это дело, чего бы это ни стоило. Я хочу, чтобы мир хлебнул сполна из той чаши, которую Алистан так заботливо от него спрятал.

Она замолчала и прикурила новую сигарету — от предыдущей.

— Вы хотите, чтобы я отыскал и обнародовал информацию, ради которой Алистан пошел на преступление? — тихо спросил Игрис.

Она кивнула:

— Да. Именно.

— Вы хотите, чтобы его жертва…

— Алистан никогда не был жертвой и никогда никем не жертвовал.

— Но ведь он убил ни в чем не повинную женщину. Хорошую женщину…

— А хоть бы и плохую. Он втемяшил себе в голову, что таким образом спасает мир. А я хочу, чтобы мир наконец-то получил, чего заслуживает.

Она в истерике, подумал Игрис. Истерика эта длится день за днем.

— Госпожа Илона, я обещаю вам сделать все, что в моих силах…

— Вы бы с удовольствием вкатили мне успокоительное, — пробормотала она с горечью. — Скажите мне: его посадят?

— Я не знаю. Скорее всего, да.

— Пожизненно?!

— Не могу сказать, — Игрис отвел глаза.

— Он всего лишь желал всех спасти, — прошептала женщина. — Если бы не хотел… Все было бы в шоколаде. И он был бы другим человеком.

* * *

Игрис зашел к себе в кабинет на секунду — забрать компьютер. Контейнер, только что доставленный из грузового, стоял в углу, неприятно похожий на многоместный гроб. Игрис поглядел на контейнер, на часы…

«Дело отберут у вас, может быть, завтра с утра». Святую правду говорила Илона Каменный Берег. Игрис мысленно попросил прощения у жены: еще полчаса. Хотя бы поверхностный осмотр, хотя бы понять, есть ли среди ожидаемых бумаг неожиданные.

Он снял верхнюю стопку бумаг и выложил на стол. Не стал просматривать, взял следующую, потом еще; интуиция вела его или просто судьба — но в скоросшивателе, помеченном как «Внеклассные задания», обнаружились пособия по магии.

Он поднял на лоб очки и кулаками протер глаза.

Выдранные страницы. Перепечатки, сделанные на пишущей машинке: такие шрифты выходили из употребления еще во времена Игрисового детства. Бумага пожелтела; насколько Игрис мог судить, это не были пособия для начинающих. Больше походило на статьи из профильного журнала — разрозненные, пронумерованные невпопад. Были пометки на полях — птички, мудреные значки, подчеркивания, сделанные фиолетовым карандашом.

Игрис отыскал среди методичек позапрошлогоднюю статью «Особенности преподавания истории в старших классах» с пометками Алисии. Разумеется, совсем другие обозначения, мелкие, аккуратные, красная шариковая ручка. Неужели Герман Жёлудь, ветеран войны и химзавода, был магом?!

Кабинет понемногу обрастал бумажным хламом, папки и стопки загромождали стол, стулья, пирамидами высились на полу. Книг и пособий по магии больше не попадалось — все они были собраны в единственной папке-скоросшивателе, правда, довольно объемистой. Маркировка «Внеклассные занятия» — случайность? Или конспирация?

У кого бы из магов проконсультироваться относительно этих бумаг, думал Игрис. Если официально — мне дадут человека из «Коршуна», и он скажет не глядя, что это хлам. Если неофициально… да есть ли у меня такие знакомые?

«Я говорю вам: не ищите».

Герман Жёлудь умер почти двадцать лет назад! Или информация, как погребенная в кургане чума, не имеет срока давности?

«Разве у вас нет родных, близких?»

Он испуганно посмотрел на часы. Жена, Агата, предстоящее объяснение; да нет же у него никакой вины перед Агатой и ее семейством! Давным-давно надо было переговорить с Борисом, запереть за ними дверь и вздохнуть наконец с облегчением…

Тесемки следующей папки развязались сами собой. Вывалился полиэтиленовый пакет, крест-накрест перевязанный капроновой лентой — раньше из таких делали школьные бантики.

Фотографии. Толстая пачка чужих фотографий. Игрис разложил их в круге света от настольной лампы (для этого пришлось снять со стола несколько пыльных бумажных стопок).

Девушка, смутно знакомая. Игрис видел ее на фото в кабинете Алисии — рядом со стариком. Там она старательно позировала. Здесь почти на всех снимках кокетничала.

Парень, ее ровесник, в смешном старомодном костюме. Они фотографировали друг друга день за днем: в парке, на улице, на рыбалке, на велосипедах. На редких фото они были вместе (видимо, просили случайного прохожего «щелкнуть»). Улыбались. Держались за руки. Роман в фотографиях. Ни слова на обороте блеклых снимков, ни единой даты или подписи.

Место действия — несомненно, Верхний Крот. На одном фото Игрис узнал школьный двор с маленькими еще деревьями, на другом — здание вокзала, почти не изменившееся. Все снимки относились к одному периоду, между первым и последним прошло, вероятно, несколько месяцев. На ранних — весенних — фотографиях девушка казалась осунувшейся и грустной, в темном платье, с траурной лентой в волосах. Чем легче становилась одежда, тем светлее делалось от снимка к снимку ее лицо, и под осень — было несколько фотографий из осеннего леса — она выглядела уже совершенно счастливой…

Больше никаких фото в пачке не нашлось. Ни учеников, ни отца, ни коллег, ни друзей — только юная Алисия и незнакомый парень, фотографировавшие друг друга, и в каждом снимке отчетливо проступала влюбленность.

Вот почему она не уехала из поселка, подумал Игрис. Кто этот человек? Почему они расстались? Где он сейчас?

И какое отношение все эти вопросы имеют к главному: что за информацию безвестная провинциальная учительница выложила Алистану Каменный Берег?

Конспекты каких-то лекций. Распечатки. Опять методички. Словари. Справочники, карты. Игрис наткнулся на старый дневник — Алисия вела его несколько лет назад, вела неаккуратно, и каждая запись была похожа на предыдущую: «Сегодня погода такая-то… в школе было то-то… говорила с… приходили родители… покрасить окно…»

Зазвонил телефон в кармане. Игрис вздрогнул.

— Я иду. Уже иду. Прямо сейчас выхожу.

— Где ты? — хриплый, напуганный голос.

— У себя в кабинете… Что случилось?

— Какого-то мага убили… Только что прошло сообщение в новостях. Там еще прохожих ранило взрывом… Игрис, возвращайся, а?

* * *

— …Погибший, маг высокого потенциала Юлиус Хан, проходил как подозреваемый по ряду особо важных дел о применении магии во зло человечеству. При задержании сотрудники «Коршуна» применили спецсредства. Подозреваемый Хан оказал сопротивление, напал на сотрудника «Коршуна» и был убит. По делу ведется служебное расследование.

На экране сменилась картинка. Человек со свежей ссадиной на лбу взволнованно рассказывал журналистке:

— Я шел к машине от магазина, вдруг будто в глазах потемнело… Показалось, знаете, будто стрекозы летят, миллионы, все небо закрыли… Миллионы стрекоз! Почти ничего не помню — как он выбежал, как они его встретили, а когда очнулся — лежу на асфальте, и все!

Агата сидела перед телевизором, приоткрыв влажный рот. Игрис остановился рядом.

— Агата, вы уже взяли билеты на завтра или вам помочь?

— Какие билеты?

— На поезд. Или на автобус, как хотите.

— Ты что, выгоняешь нас?!

— Нет. Просто мне кажется, что вам лучше уехать.

— А ты знаешь, что нам лучше?! Ну конечно, ты все знаешь! Столичный житель, сноб надутый! Мы тебе не люди, да? Нами можно вертеть, как угодно, в постель тянуть, а потом…

Он вышел, не дослушав ее. Снял телефонную трубку.

— Певец? Это Трихвоста говорит.

— Добрый день, — Певец на том конце связи, казалось, урчал, как сытый кот. — Вот и все, собственно… Грохнули потенциального манипулятора. Эфирных протоколов нет, конечно, но уже доказана его связь с адвокатами Карги…

— Сделаете покойника ответственным за убийство учительницы?

— Ему заказали скомпрометировать Алистана. Он выполнил задание на «пять». Но долго после этого не прожил… Ваше дело закрывается, Игрис.

— Кто такой этот Юлиус Хан? Откуда он взялся? Его не было в «Интеркороне», он не знаком с Алисией Жёлудь…

— Не важно, — в голосе Певца обозначился металл. — Преступления, совершенные с помощью магии, имеют свою специфику, которой вам по некоторым причинам никогда не понять. Впрочем, спасибо — вы старались быть честным.

— А вы — нет, — вырвалось у Игриса.

— Я старался быть эффективным. У меня получилось.

* * *

— Добрый вечер, прошу прощения за поздний звонок. Это я, Игрис Трихвоста, следователь по делу… Да-да. Я был у вас. Нет. Пока все то же… У меня к вам один вопрос: двадцать лет назад у Алисии Жёлудь был роман. Вы не знаете, как звали молодого человека?

В трубке замолчали.

Директриса, пожилая дама, привыкла рано вставать и рано ложиться. Сейчас она, наверное, допивала свой вечерний кефир, прижав к уху телефонную трубку. Вопрос Игриса заставил ее поперхнуться.

— Я понимаю, что вопрос странный и не вполне деликатный. Тем не менее… Вы работаете директором школы с тех времен, как…

— Да-да, — хрипловато произнесла женщина. — А почему вы спрашиваете? Это было двадцать лет назад…

Игрис заставил себя быть тактичным.

— Некоторые документы навели меня на мысль, что молодой человек занимал в жизни Алисии нерядовую роль. К тому же они познакомились вскоре после смерти ее отца. Я бы хотел поговорить с ним — пусть и через двадцать лет.

— Это ничего не даст!

— Почему же? — Игрис начал терять терпение.

— Потому что… откуда вы узнали вообще-то?

— Я нашел их фотографии. Хочу напомнить вам, что я веду дело об убийстве Алисии Жёлудь и сам решаю, какие свидетельства важны, а какие — нет.

— Фотографии, — задумчиво повторила директриса. — И они сняты вдвоем?

— Да.

Молчание в телефонной трубке.

— Прошу прощения?

— Это мой сын, — с неприязнью сообщила директриса. — У них в самом деле было… что-то. Не имевшее продолжения. Двадцать лет назад…

— Почему вы сразу не сказали?!

— А вы не спрашивали. Какое отношение он имеет к убийству Алисии? Да никакого!

— Единственный ключ к разгадке — личность самой Алисии. Я так понимаю, у нее не было настоящих близких друзей, кроме…

— Двадцать лет назад!

— Где сейчас ваш сын? В Верхнем Кроте?

Пауза.

— В столице. У него семья, своя сложившаяся жизнь. Какое отношение…

— Прошу прощения. Если вы назовете мне его адрес и телефон, не будет необходимости разыскивать и вызывать его на допрос через прокуратуру…

Игрис блефовал. Уже завтра, скорее всего, он никого не сможет вызвать на допрос по делу Алисии Жёлудь.

* * *

Агата плакала.

Притихшие близнецы сидели за столом в кухне, глядя то на рыдающую мать, то на Елену у плиты. Рыжий кот наблюдал за сценой с высоты холодильника.

— Непорядочно это, тетя Елка, — Агата едва могла говорить, так душили ее слезы. — У самих-то детей нет, откуда вам понимать. Только о себе, о своей жизни безбедной, детей потом заведем… А когда — потом, ты и так уже пожилая первородящая…

— Игрис, — Елену разбирал нервный смех, — ну что мне с ней делать? Я ведь ей морду набью. В жизни никого не била, а тут…

— Одиннадцатый час, — отрывисто сообщил Игрис. — Дети, спать. Агата, собирать чемоданы. Через пять минут тушу свет.

* * *

— Спасибо, что согласились встретиться, несмотря на поздний час.

— Это официальный допрос? Будет какой-то протокол?

— Нет… не совсем.

— Тогда я не понимаю…

— Одну минуту. Когда вы узнали о смерти Алисии?

— Мать позвонила. Когда вы приезжали в Верхний Крот. Она звонит мне несколько раз в неделю, так что ничего удивительного.

Юноша, когда-то запечатленный на старых фотографиях в смешном мешковатом костюме, превратился в упитанного, ухоженного, лысеющего человека в хорошем плаще и дорогих ботинках. Он работал на телестудии, писал сценарии для многих сериалов, в том числе таких знаменитых, как «Замарашка», «Все ветры с запада» и «Кровь». Последние полгода был занят в группе «Под надежным крылом».

— Нет, разумеется, я не маг и не имею никакого отношения к «Коршуну». Я адаптировал некоторые их громкие дела для сериала… И это все. Бедную Алисию я не видел двадцать лет. Хотя, разумеется, мне все равно очень жаль.

Встреча происходила в кафе неподалеку от дома, где жил Ливан Зеленый Пруд — так звали сына директрисы. Снова начался дождь, барабанил по стеклянной крыше. Как медузы в толще вод, нависали над головой вазоны с вьющимися растениями.

— Почему вы расстались с Алисией?

— Я что, обязан отвечать?

— Не обязаны. Но ваши ответы, может быть, помогут мне понять, за что ее убили.

— За что, — Ливан потер переносицу. — Я вот тоже все время думаю. Маг? Алисию? За что?!

— Так почему вы расстались?

— А почему расстаются двадцатилетние? Обычное дело… У нее был ужасный характер. Вся в отца. Все на свете должно было происходить так, как она запланировала, и никак иначе. Поначалу я пытался смягчить ее упрямство, шутил, веселился, я был влюблен… Но она все больше становилась фельдфебелем. Не завидую ученикам… Все ее боялись.

— А не любили? Мне показалось, что о ней говорили с любовью…

— Любили — тоже, да. Не все, но многие. Но боялись — все. Она была, как взбесившийся поезд, который не знает ничего, кроме своих рельсов, но уж если на рельсах преграда — снесет, не задумываясь, камень ли это, дом, человек… Ничего, что я так о покойной?

— Думаю, Алисии Жёлудь уже все равно, — осторожно заметил Игрис. — Вы сказали, она вся в отца… Вы были знакомы с ее отцом?

— Нет. Виделся несколько раз, вот и все. Мы сошлись с Алисией уже после его смерти. Она мне рассказывала про него — армейское воспитание, коленями на горох, дисциплина, режим… По-моему, она его ненавидела.

— Отца? За строгость?

— Но когда он умер, она впала в жуткую депрессию. Думали, сама отправится за ним в гроб.

— Можно понять.

Ливан отхлебнул из рюмки коньяку, которым угостил его Игрис.

— Вы, значит, следователь? Хороший коньяк… Зачем вам это надо — отец, Алисия, наши отношения?

— Чтобы понять…

— Ах да. Вы уже говорили. Ничего вы не поймете. Это было слишком давно… И потом, вы думаете, она рассказывала мне все? Она даже мне всего не рассказывала. Такая скрытная была.

— Было, что скрывать?

— Не знаю, — Ливан задумался. — Но скрытность — ее вторая натура. Какие-то секретные кармашки, тайнички…

— Она не интересовалась магией? Никогда?

Ливан повертел в пальцах рюмку, глядя, как маленьким водоворотом закручивается янтарная жидкость.

— Одно время она увлекалась, чисто теоретически, магией в связи с экологией. После Коптильни ей взбрело в голову, что маги просто обязаны решать экологические проблемы: собственно, в этом и есть их предназначение. Писала в журналы, возмущалась, что ее не принимают всерьез… Купила на букинистической распродаже какие-то книги… Кстати, много позже были разработки в этом направлении, я читал. А тогда поэты воспевали черные дымы над городом как символ развития, будущего…

— И что же — Алисия потом отказалась от этой идеи?

— А что она могла сделать? Сама она к магии не имела никакого отношения.

Ливан снова глотнул. Зажмурился:

— Да… Еще у нее была страсть к ритуалам. Можно было разбрасывать вещи, не мыть посуду, но ни в коем случае нельзя ставить сумку на стул. А стеклянную вазу нельзя убирать с этажерки, и когда я один раз ее переставил, Алисия впала в ярость…

— Вы жили вместе?

— Нет, — неохотно признался Ливан. — Это же поселок, какие-то правила приличия, да и времена были не такие свободные… Алисия получила полдома в единоличное пользование, а я бывал у нее в гостях… Но чаще мы гуляли. Мать говорила о каких-то фотографиях?

— Да. Я нашел ваши фото в архиве Алисии.

— Я бы хотел, чтобы вы мне их отдали.

— Понимаю. Но только после того, как дело будет завершено.

Ливан тоскливо вздохнул:

— Все это было так давно…

— Вы упомянули страсть к ритуалам.

— Да. Но это были не болезненные ритуалы, как у сумасшедших. Это был какой-то придуманный мир, в который она играла… Скажем, в полночь после дождя собирать на бульваре червяков-выползков. Почему именно в полночь? «Я так хочу». Гроза — это вообще было нечто особенное, «чистое время», а куда молния ударит — «знак»… Равелину и Двенадцати она поклонялась, как каким-то божествам: она с ними говорила, я сам слышал. В школе как раз устанавливали памятный знак…

Ливан вдруг замолчал, будто что-то вспомнив.

— Да-да?

— Ну вот, — Ливан мигнул. — Плиту устанавливали. Вы видели этот памятник?

Игрис вспомнил цветы, принесенные школьниками, на мраморе возле школы.

— Да.

— В день открытия памятника она зажгла свечу у себя на пороге и понесла на школьный двор. День был ветреный. Она возвращалась раз десять, все время свеча гасла. Ну, в стакан бы поставила, раз охота ритуал соблюсти… Нет. Она возвращалась. Уже под утро донесла, когда ветер немного утих, поставила к памятнику и стояла рядом такая счастливая… Это было незадолго до нашего разрыва. Она сказала так высокопарно, пафосно: «Он безумный лжец, но я все искупила жертвой. Я вернула его героям». Она обожала такие выражения.

— Это о ком?

— Не знаю. Меня так вымотала эта ночь, я так злился… Думаю, это она об отце.

— «Искупила жертвой»? О чем она? «Вернула его героям»? Что это значит?

— Двадцать лет назад, — снова заныл Ливан. — Не помню. Не имею понятия. Так давно… Зачем ворошить, а?

— Когда вы разговаривали с Алисией в последний раз? — спросил Игрис, все еще думая о странных словах двадцатилетней давности.

Ливан вдруг напрягся:

— Я ведь говорю, мы не виделись с тех пор, как я уехал из Крота, почти сразу после разрыва, и больше мы никогда не встречались. У меня семья, дети, хорошая работа, но очень мало свободного времени…

— А по телефону она не звонила?

Ливан хлебнул коньяку. Лицо его чуть покраснело. Сейчас соврет, подумал Игрис.

— Не… то есть… бывало несколько раз. Три или четыре за все это время. Она привозила детей на экскурсию, однажды я им устроил билеты в театр… Но мы не виделись.

— Когда она вам звонила в последний раз?

Розовые щеки Ливана сделались пунцовыми.

— Я не помню. Мне пора идти. Уже очень поздно. Если вам понадобится вызвать меня официально — пожалуйста. Только я приду с адвокатом, как это принято у…

— Вам ничего не грозит. Вас никто ни в чем не подозревает. Я только хочу понять, что случилось с Алисией. Скажите мне.

Ливан тяжело задышал. На его лице была написана борьба: сейчас он встанет и уйдет, и тогда, весьма вероятно, ему не миновать повестки, придется платить адвокату и, возможно, отчитываться перед женой. Коготок увяз — всей птичке пропасть…

— Она позвонила мне утром… Около восьми… Несколько дней назад.

— Вас никто ни в чем не обвинит, — все так же мягко повторил Игрис. — Когда конкретно, вы не помните?

— Двадцать девятого августа, — с гримасой боли пробормотал Ливан. — Угораздило же…

Игрис почувствовал, как прилипает к спине рубашка. Захотелось встать, сгрести телевизионщика за ворот, тряхнуть; вместо этого он ласково, как ребенку, улыбнулся:

— Мы говорим без протокола, без свидетелей, без формальностей. Просто помогите мне. О чем она вас просила?

— Почему именно «просила»?

— Она приехала в столицу с утра, одна, вероятно, ей что-то было нужно от вас…

Ливан тупо разглядывал пустую рюмку.

— Заказать еще? — предложил Игрис. — Граммов сто?

— Нет, — Ливан вздохнул. — Она спросила меня, не знаю ли я лично кого-то из наших консультантов в «Коршуне». Это если идет фактический материал об их работе, чтобы не было ошибок и чтобы верно все отображалось…

От волнения Ливан сделался косноязычным.

— И вы…

— Не хотелось ей отказывать. Я дал ей три номера… Двух каких-то ассистентов и, по ошибке, телефон Алистана Каменный Берег. Я просто посмотрел мимо, я был сонный… А когда понял свою ошибку, уже было поздно. Я лег спать. А через два дня позвонила мама…

Молодой человек! — Ливан махнул рукой официанту. — Еще сто пятьдесят того же самого коньяка…

Он перевел дух. Игрис сидел перед ним, боясь шелохнуться.

— Я не обязан был все это рассказывать, — торопливо сказал Ливан. — Меня не вызывали на допрос. Ни о чем не спрашивали. Я понятия не имею, почему он убил Алисию. Я ни в чем не виноват.

* * *

— Все, как я и говорил, — скучно покивал шеф. — Дело окончательно переходит «Коршуну». Твоя работа признана неудовлетворительной.

— Кем признана?

— Межведомственной комиссией.

— Когда успели?

— А долго ли? — шеф грустно усмехнулся. — Хотел я тебя вытянуть из этого дерьма. А теперь отмываться будешь, на повышение не пойдешь…

— У меня есть свидетель. Алисия не была под манипуляцией — она вполне осознанно позвонила с вокзала старому другу и узнала у него телефон Алистана.

— Старый друг свободно располагает телефоном одного из шефов «Коршуна»? Кто это?

— Телевизионщик, его фамилия Зеленый Пруд. Послушайте, ведь тот факт, что она не могла знать номера Алистана, они приводят в доказательство своей версии…

Шеф покачал головой:

— У них есть масса других «доказательств». Маги бывают очень неприятными. Особенно когда борются за своего.

* * *

— Это в самом деле магия, — сказал рыжий крепыш в кожаном кресле.

Он взял за консультацию сумму, приведшую Игриса в трепет. Тем более что платить пришлось из своего кармана. В богатом офисе под вывеской «Магическая консультация: юриспруденция, быт, прочие аспекты» было прохладно и сухо, еле слышно ворчал кондиционер, в глубине аквариума висели, чуть шевеля плавниками, огромные яркие рыбы.

На столе перед рыжим крепышом лежали те самые листы с пометками, обнаруженные Игрисом среди бумаг поселковой учительницы.

— Что конкретно?

— Вот это, например, фильтрация загрязненного воздуха. Гм… Это в самом деле должно работать, хотя заклинание очень трудоемкое. Публикации прошлых лет, когда об этом всерьез никто не задумывался.

— Магия и экология?

— Да. Вот именно. Это разрозненная подборка материалов, вот что-то на машинке перепечатывали. Системы особенной не вижу, но тематически — магия на службе экологии. Вы правы.

— Спасибо, — сказал Игрис.

* * *

— Они никуда не уехали, — Елена курила, сидя на стуле посреди кухни. Она не брала сигарету уже лет шесть.

— Почему? — Игрис открыл посудомоечную машину и принялся складывать в нее грязные тарелки из высоченной стопки перед раковиной.

— Не достали билетов. Завтра достанут. Или не достанут.

— Я возьму им билеты… Елка, брось сигарету.

— Это никогда не закончится, — жена вздохнула. — Ни-ког-да. Слушай, я сниму квартиру возле своей работы, и…

— Это закончится завтра.

— В который раз…

Он запустил посудомойку. Вытер руки полотенцем:

— В последний раз. Обещаю.

* * *

Елена заснула, едва коснувшись подушки. Игрис долго маялся: будить ее? Не будить? Он страшно соскучился по жене. Но у Елены было такое усталое, такое несчастное лицо, что он не решился ее тревожить.

Он больше не властен над этим делом. Все можно выбросить из головы, и Алисию Жёлудь, и Алистана Каменный Берег. Посмотреть на досуге пару серий «Под надежным крылом»: скоро небось покажут и про Болотную Каргу…

За стеной захныкал ребенок. Тонким голосом прикрикнула Агата, и ребенок замолчал. Бедные двойняшки, с такой-то мамашей…

Герман Жёлудь всю жизнь работал на вредных предприятиях. Он не был магом, но собирал — или получил от кого-то? — разработки по магическим экологическим проектам. Разрозненные, устаревшие. Но ведь Алисия их-то с собой не взяла. Возможно, были другие? Материалы, которые Алистан Каменный Берег счел угрозой человечеству…

В полусне Игрису привиделся высоченный обрыв — каменный берег… Каменный Берег. Человек на краю, человек с лицом Алистана, и черный смерч, наступающий из бездны, морок, за которым идет конец света. Человек с лицом Алистана вскинул руки, из пальцев его, красиво ветвясь, прыгнули в небо молнии, и в этот момент в сознании Игриса кто-то сухо и буднично сказал: «Слово погибели номер пять».

Игрис проснулся.

Прошло всего несколько минут. Елена спала. За стеной кто-то мерил шагами комнату. Агата? Или ее молчаливый Борис? Тоже не может уснуть…

Топ-топ. Топ-топ-топ. Качнулась форточка под порывом ветра. Где-то очень далеко заворчал гром.

«Он безумный лжец. Я все искупила жертвой. Я вернула его героям». Алисия Жёлудь, при всей своей внешней обыкновенности, была фанатичкой. Разумеется, Ливан Зеленый Пруд испугался, шарахнулся от этого огня, одновременно светлого и мрачного. Она была чем-то похожа на Алистана Каменный Берег — тоже присвоила себе право решать за всех, «искупать жертвой». Они близнецы, убийца и убитая. Маг и поселковая учительница. Знать бы, о чем они говорили…

Если бы показания Ливана Зеленый Пруд появились в первые дни расследования! Если бы…

Игрис перевернулся на другой бок. Что-то осталось в разговоре с Ливаном, какая-то непроясненная деталь.

«В школе как раз устанавливали памятную плиту…»

В этот момент Игрису показалось: Ливан что-то вспомнил, но не сказал вслух. Наоборот — заторопился, стал рассказывать о странностях Алисии и добился своего — переключил внимание собеседника. Свечка, двадцатилетняя учительница несет свечку на ветру…

Который час?

Игрис встал, в одних трусах прошел на кухню и набрал мобильный номер Ливана. Половина двенадцатого ночи. Следствие закончено. Зачем?..

— Алло! — отозвалась трубка.

— Извините за поздний звонок. Это Игрис Трихвоста, следователь.

— Вы знаете, который… А. Да. Здравствуйте. Чего вы теперь-то хотите?

— Вы мне что-то хотели сказать о памятнике.

— О чем?

— О мемориальном знаке на школьном дворе. О нем и Алисии Жёлудь.

— Понятия не имею, о чем вы. Алисия была случайной жертвой, она оказалась под властью мага-манипулятора, все подстроили адвокаты Болотной Карги, это свершившийся факт! Нам заказали новую серию «Под надежным крылом» с таким сюжетом.

— Ливан. Алисию убили потому, что она обладала некоей информацией. Если убийца решит, будто вы тоже что-то знаете — новую серию будут делать без вас.

— Вы… — голос в трубке дрогнул. — Да что вы такое говорите? Я ничего не знаю, я не видел ее…

— …двадцать лет. Что вы не рассказали мне о памятном знаке в поселке?

— Я не знаю. Я не уверен. Она меня не посвящала. Я однажды случайно увидел…

— Что?

— Кажется… Кажется, у нее там тоже был тайник.

* * *

«Он безумный лжец. Я все искупила жертвой. Я вернула его героям».

Игрис вывел машину из гаража. Снял с крыши велосипеды. Они с Еленой так давно собирались покататься в выходные…

Три с половиной часа на поезде. Сколько времени займет путь по трассе? Ночь, пусто. Свободное шоссе. Игрис развернул на коленях распечатанную карту; там еще грунтовка, а в последнее время идут и идут дожди…

За рулем он успокоился.

Он едет для очистки совести. Поспешит и вернется к утру. И тогда уже выкинет из головы Каменный Берег, Алисию, магию, экологию, Ливана Зеленый Пруд, Певца, а заодно и шефа. Пусть кто угодно получает повышение, Игрис и ухом не поведет — он живет не ради карьеры, он свободный человек, а когда уедет Агата с семьей, так и вовсе освободится…

Белая дорожная разметка горела в лучах фар. Ветер выл, обтекая машину, несущуюся, как болид. Гроза прошла стороной, небо прояснилось, показались звезды. На трассе было так пусто, что Игрису опять не ко времени вспомнилась Болотная Карга: вот так же ночью, на другой дороге — не прямой, туманной, скользкой, путешественник ощущал вдруг непреодолимое желание остановиться…

А ведь старуху теперь посадят, подумал Игрис.

* * *

Верхний Крот спал. Четыре часа утра; в окнах школы не светилось ни огонька.

Игрис выбрался из машины, облитой грязью от крыши до днища. На грунтовке пришлось тяжело: лужи, ямы. Зато он ни разу не пропустил поворот и не сбился с пути.

Он вытащил фонарь из бардачка. Калитка была прикрыта, но не заперта. Есть ли в школе сторож? Спит ли? Игрис не собирается ничего воровать…

На асфальте двора он разглядел меловую разметку: несколько дней назад здесь прошла линейка, праздник первого звонка. Памятник Равелину и Двенадцати был завален цветами.

Он сразу увидел трещину. Это о ней говорила учительница химии Дана: «Молния ударила в мемориальную плиту, камень раскололся, да так неудачно…»

Трещину пытались замазать, спрятать, и частично это удалось. Игрис поднес фонарь ближе; под барельефом Равелина были высечены на камне двенадцать портретов, трещина проходила через лицо третьего справа героя. Это был, кажется, Сталевар: его всегда изображали с усами, и смотрел он сурово. Правда, на этой глыбе все изображения условны…

Тонкая черная линия пересекла лицо Сталевара пополам. Казалось, герой подмигивает. Игрис провел рукой по мрамору. Надо быть сумасшедшей, чтобы устроить тайник в памятнике на виду у всех…

Или, наоборот, необычайно хитрой и умной?

Черная плита с барельефом, поставленная вертикально. Серая горизонтальная плита, на которой теперь лежат цветы. Под цветами — Игрис помнил — гладкий мрамор. Где здесь прятать?

Он наклонился. Постамент казался сложенным из камня, из огромных булыжников. Или это фальшивая стенка, камнем обложено бетонное основание? Но тогда тут и подавно нельзя устроить никакого тайника…

Ливан, сволочь, отомстил надоедливому следователю. И претензий ведь не предъявишь: «Двадцать лет прошло… Я же сказал, что не помню точно».

Промежутки между камнями залиты раствором, заполнены пылью, мхом, и ясно, что если здесь и был тайник — к нему никто не притрагивался по крайней мере с прошлой весны. А может быть, с позапрошлой. Где-то залаяла собака, тут же отозвалась другая. «Ну и дурак же я, что подумает Елена, когда проснется?!»

Он наугад потрогал один камень в основании памятника. Другой. Бесполезно…

Третий камень чуть заметно покачнулся под его рукой.

Игрис принялся расшатывать его. Полетела крошка. Что он делает, ломает мемориал посреди поселка, самый скверный школьник на такое не решится…

Камень отделился от кладки. Открылось темное отверстие. Игрис сунул туда руку — пусто. Пусто! Неровная полость, бетонные волглые стенки, рука тут же измазалась в какой-то плесени…

И только в самом дальнем краю, у стены, пальцы Игриса нащупали полиэтиленовый сверток.

* * *

Он гнал, как сумасшедший. Рассвет застал его на половине дороги. Несколько раз пытался дозвониться Елене, но телефоны были выключены — жена спала. Поросший щетиной, с воспаленными глазами, он загнал машину в гараж в начале девятого утра. Тихо отпер внутреннюю дверь и на цыпочках просочился в дом.

Его поразили тишина и полумрак. Шторы задернуты, жалюзи опущены. Все спят…

Игрис заглянул на кухню. Посуда оказалась вымытой и расставленной на полках. Дверь комнаты, в которой жили Агата и Борис с детьми, была приоткрыта. Оттуда не доносилось ни звука.

Игрис заглянул краем глаза. Потом просунул голову. Кровать пустовала, раскладушки, на которых обычно спали дети, стояли рядом у стены — сложенные и даже упрятанные в чехлы. Шкаф открыт. Чемоданы и вещи исчезли. Игрис снова посмотрел на часы: восемь часов двадцать минут…

— Ваши родственники уехали.

Игрис обернулся.

Алистан стоял в глубине прихожей. Алистан Каменный Берег. По своему обыкновению чуть рассеянный, расслабленный, отрешенный.

— Вас выпустили? — после короткой паузы спросил Игрис.

— Можно сказать и так.

— Вы вырвались из-под стражи?!

— Меня трудно остановить. Что вы нашли?

Цокали часы на стене прихожей.

— Где моя жена? — быстро спросил Игрис.

— Спит.

— Она ничего не знает.

— Разумеется. Так что же вы нашли?

— Ничего.

Вряд ли удастся что-то утаить от человека, который всерьез занимался механикой. А Слово погибели, как теперь известно, убивает мгновенно. Замедлилось время; Игрис говорил неторопливо, спокойно, дружелюбно:

— Я ничего не нашел. Ее отец хранил магические заметки, связанные с экологией, но это мусор, ничего существенного. Вы зря вломились ко мне в дом, Алистан.

— Я вас просил, — тихо сказал маг. — Вы же нормальный, разумный человек… Зачем вы?

Игрис понял, что не может сделать ни шага. Ноги его приклеились к полу. Это не было последствием шока, это не было поэтическое преувеличение; Игрис стоял как столб, впервые в жизни ощущая, что такое чужая воля внутри. Воля манипулятора.

Не паниковать.

Глядя Игрису в глаза, маг-убийца медленно повернулся. Поднял сумку, лежащую у входной двери:

— Вот это вы привезли из Верхнего Крота? Да? И там, внутри, ваша добыча?

— Я не знаю, что это. Я еще не смотрел.

Игрис говорил правду. Внутри свертка оказалась одна древняя кассета. Прослушать ее можно было только на антикварном магнитофоне, коротавшем век на веранде. Если пленка цела. Если не размагнитилась.

Алистан дернул застежку на сумке. Безошибочно вытащил сверток — грязный, волглый полиэтилен, обернутый свежей рекламной газетой.

— Такая простая вещь, — сказал Алистан задумчиво.

— Я видел вашу жену, — проговорил Игрис. —Ради нее и ради вашего сына — не делайте глупостей.

Алистан уронил на пол газету. Развернул полиэтилен, один слой за другим. Двумя пальцами вытащил кассету.

— Что здесь, как вы думаете, Игрис?

— Послушайте, у меня заканчивается терпение. Отпустите меня!

Алистан вздохнул:

— Я мог бы уничтожить эту вещь сейчас так, чтобы даже пепла не осталось. Но теперь, после всего, что вы сделали, я хочу, чтобы вы ее прослушали. Вы заслужили, — он скверно усмехнулся.

Игрис молчал.

— Нам обоим повезло, если она испорчена, — продолжал маг. — Но я вижу, что она цела… скорее всего. Я долго думал, у меня оказалось много свободного времени. И, знаете ли, я тоже хочу послушать. Любопытство — неправильный двигатель. Но очень уж трудно устоять.

— Алистан, вы ведь не сумасшедший. Побег, взлом, манипуляция сотрудником прокуратуры… Будет только хуже!

— Хуже? — Алистан вопросительно поднял брови, отчего сморщился его высокий, с залысинами лоб. — Куда хуже, Игрис? Я покойник… Так я себя ощущаю. А вы — вы столько усилий потратили, чтобы обесценить все, за что я так дорого заплатил… Где вы это нашли?

— В тайнике под мемориальной плитой. На школьном дворе в поселке Верхний Крот.

— Как долго и как сложно, — пробормотал Алистан. — Наверняка я расспросил ее о тайнике. Но решил, что никто не доберется. Вероятность была ничтожная.

Это правда, подумал Игрис. Его ноги затекли, он почти не чувствовал ступней.

— Вы больше не ведете дело, — маг покачал кассету на ладони. — Тогда зачем? Ради выслуги? Чтобы кому-то что-то доказать?

— Ради правды.

— Не смешите, Игрис.

— Я вправе знать, что вы решили утаить от меня. Вы мне не нянька и не цензор, Алистан, — его злость брала верх над осторожностью, и он нарочно злился, чтобы заглушить страх. Чувство подвластности чужой воле пугало до одури.

— Сейчас я отпущу вас, — сказал маг-убийца. — Только не надо резких движений. Не пытайтесь выйти из дома или кому-то позвонить. Ваша жена не проснется, пока я ей не разрешу… Где магнитофон? Я тоже хочу узнать, что записано на этой кассете.

* * *

Кассета сохранилась отлично. Она была из прозрачного пластика, очень легкая: всего по пятнадцать минут записи на каждой стороне. Первая сторона оказалась пустой — Алистан терпеливо слушал тишину и шорохи, не пропуская ни секунды. Игрис тоже слушал. За окнами веранды прояснялось небо, пели синицы на яблонях. Тянулась лента, магнитофон молчал, Игрис испытывал попеременно облегчение и ярость, разочарование и стыд.

Магнитофон щелкнул. Пленка закончилась.

— Ясно, — коротко сказал Алистан. — Перевернем.

Игрис перевернул кассету. Снова потянулась тишина, подернутая шорохами, как старое полотно трещинками.

— Ты слушаешь это, значит, я умер, — сказал резкий старческий голос. Игрис еле удержался, чтобы не вздрогнуть. Алистан поднял голову. Последовала пауза. Кассета вертелась.

— И очень хорошо, — сварливо сказал старик. — Я расскажу тебе. Это надо для справедливости! Можешь сказать потом, что я выжил из ума. Но это не так. Я, Герман Жёлудь, в здравом уме и трезвой памяти расскажу, что со мной было и что было на самом деле…

Наверное, старик делал эту запись, очень низко склонившись к микрофону. Он говорил то очень быстро, взахлеб, то надолго умолкал, и тогда слышно было его дыхание.

— Мое прозвище было Жук, из-за усов, его — Тихоня. Все наши знали, что он за тихоня, а чужие ловились, бывало, на его невинный вид, выглядел он тюфяк тюфяком… Ни один памятник не похож на него. Только тот, что в парке, и то немного. Я никогда не знал про него правды… Время заканчивается, а я болтаю невесть что… Слушай, дочка. Дослушай до конца и прокрути еще раз. Нас было двенадцать человек. Вечером второго сентября…

Игрис нажал на кнопку «Стоп», лента остановилась. Сам он не мог бы объяснить в этот момент, почему так сделал: рука сама поднялась и нажала на черную клавишу. Маг-манипулятор был тут ни при чем.

— Это не документ. Это семейная реликвия. Болтовня старика, выжившего из ума.

Алистан молчал. Он сидел в плетеном кресле, закинув ногу на ногу, и смотрел в окно на галдящих синиц. У Игриса звенело в ушах — казалось, надвигается чудовищное землетрясение, идет волна, и пенная верхушка ее уже видна на горизонте.

— Это семейное дело чужих умерших людей, — повторил он с нажимом. — Мне неприятно это слушать.

— А придется, — тихо сказал Алистан.

Скрипнуло кресло.

— Вы же хотели знать правду? Я вам не нянька и не цензор. Слушайте! Знайте правду, вы так трудились, чтобы ее добыть!

— Это не правда. Это не документ. Это…

— Тем более. Почему вы нервничаете, как девица? Вы следователь, как я понимаю, с опытом? Почему Алисия Жёлудь выслушала это до конца, а вы пасуете?

— Ладно, я дослушаю, — сказал Игрис. — Но я не верю ни единому слову!

Щелкнула черная клавиша.

* * *

— …на воссоединение с другим отрядом. Потом мы разделились. Мне было велено сидеть за баррикадой и никого не пускать. Легко сказать — никого. Когда повалила толпа с винтовками, я рванул было назад…

Голос старика отдалился, зазвучал глухо, как в бочке. Он говорил теперь отрывисто, надолго умолкая, преодолевая хрипоту:

— …никому не рассказывал. Вернулся к баррикаде, подпустил их поближе и открыл огонь. Один. Против целой роты! Они не ждали, их так и покосило, остальные залегли и стали палить уже по мне… Я обгадился. Но менял ленты и стрелял. Хоть и не хотел. Какой к лешему героизм! Он вступил в меня и водил, как куклу. Я же не знал, что он маг. Никто не знал. Нас было двенадцать человек, всякому дорога своя шкура, а на прочих плевать. Он поднял нас и повел. Все померли. Студента пополам разорвало, я видел. Потом ничего не помню… Меня тоже приняли за труп… Пришел в себя, кругом уже пируют, уже ревут: «Слава Равелину!» Я тогда только вспомнил, как его звали, а то все Тихоня да Тихоня…

Странный звук прорвался из динамика. Старик плакал.

— …тоже герой и мертвец. На самом деле я не Герман и не Жёлудь, а Парм Гнилой Мост, в любом учебнике мое имя есть. Документы фальшивые после войны выправил. А настоящие приберег… Они под полом. Знаешь, где искать. Там же и письма, и все, что я записал… Прости меня, дурака, но вот так вышло, и не могу помереть с этой тайной. На центральной площади, третий справа, я стою, с усами… Да и на любой памятной доске. Можешь прийти, поглядеть… Даже похож, как я был в молодости… с тех пор усов не носил никогда… Живи, дочка, будь счастлива, выйди замуж, внуков мне нарожай… Если суме…

Кассета закончилась.

Алистан сидел, не шевелясь, только покачивая носком ботинка. Игрис чувствовал, как немеет лицо. Будто под анестезией.

Болотная Карга построила пряничный домик недалеко от шоссе, где часто пропадали машины. Она играла людьми, как в куклы. Она манипулировала…

Если верить человеку, чей голос сохранился на кассете — маршал Равелин тоже был манипулятором. Тогда выходит, что памятник Равелину и Двенадцати — монумент в честь манипулятора и его жертв. В день Памяти к нему возлагают цветы не просветленные люди, исполненные любви и достоинства, не соотечественники героев, а жертвы колоссального обмана, марионетки.

— Да-да, — прошелестел Алистан. — Именно так. Именно… Женщина носила это в себе двадцать лет. Что случилось, почему она не утерпела?

— Молния.

— Что?

— Молния разбила памятный знак, — Игрис едва шевелил губами.

Он вспомнил: трещина прошла по лицу третьего справа. Сталевара, чье настоящее имя — Парм Гнилой Мост. Алисия была очень суеверной. Тут и несуеверный призадумался бы.

— Я не верю, — сказал Игрис. — Это бред.

— Мне-то она принесла доказательства, — по своему обыкновению отрешенно проговорил Алистан. — Я-то не сомневался в правдивости ее слов. В том, что ее отец — не бредил и не лгал. Зачем ей понадобился маг? Именно из «Коршуна»? Она смотрела сериал… «Под надежным крылом». Там полно сюжетов, когда человек приходит в «Коршун» со своей тайной… со свидетельством о магическом преступлении… и получает помощь.

Алистан, казалось, говорил сам с собой, забыв о присутствии другого. Игрис вдруг почувствовал себя грязным. С головой выкупанным в нечистотах.

— Это бред! — услышал он собственный голос. — Грязная провокация, непонятно зачем… Так оболгать… Я не верю в эту чушь!

— Верите, — коротко сказал Алистан. — Более того — знаете. И никогда не будете жить, как раньше. Из вашей жизни вырвали большой, светлый, счастливый кусок.

Он открыл магнитофон и вытащил кассету. Положил на плетеный стол веранды перед Игрисом:

— Вот то, чего вы добивались. Берите. Это правда.

— Это ложь.

— Это правда. Идите, обрадуйте жену… Знаете, найдутся люди, которые придут в восторг. Кто-то захочет заткнуть уши, не поверит с первого раза, но пройдет несколько лет — и не останется никого, кто верил бы в подвиг Двенадцати.

— Это не предмет веры! Это исторический факт! Которому есть свидетели, есть документы…

— Вам еще раз показать, что такое манипуляция? Или вы уже все поняли?

Игрис не Поверил своим глазам: маг-убийца сидел, развалившись в плетеном кресле, и, кажется, ликовал.

— Дар манипулятора — относительно редкий. Определяется нелегко. Если все, кем манипулировали, гибнут, как это было в случае с госпожой Стри, тайна хранится сколь угодно долго. Двенадцать в самом деле совершили то, что совершили, но двигала ими не любовь, не ярость, не вера в победу, не преданность своему народу. Ими двигала чужая воля, грубо и безжалостно. Они орали от страха, пачкали штаны, корчились. Это было, наверное, жуткое и жалкое зрелище… Они не герои, которых помнят столетия после смерти. Они…

— Чему вы радуетесь?!

У Игриса перехватило дыхание. Он хотел встать — и тут же рухнул обратно в кресло. Заговорил прерывисто, как старик, чей голос записан на пленку:

— Все равно, что ими двигало! Человек может орать от ужаса, но делать свое дело! Страна распалась бы, погрязла в войне и голоде, возможно, никто из нас не родился бы! Кем бы они ни были — они герои!

— А Равелин?

— Тоже герой! Потому что он сделал невозможное. А если не было другого пути? А если… ладно, хорошо, он был манипулятор. Но он был гениальный политик, то, что он сделал потом, не объясняется одной только манипуляцией! Мы стольким ему обязаны, что можем простить…

— Все простить? Или чего-то не можем? — Алистан улыбался.

— Чему вы все-таки радуетесь?!

— А как вы думаете?

Игрис опустил плечи. Все, чего ему в этот момент хотелось — лечь на кровать, закрыть глаза и больше никогда не просыпаться. «Не ищите… Информация убивает…»

Он вспомнил, как летел по трассе на обратном пути. Сколько раз скользили колеса на влажном покрытии. Сколько раз он рисковал слететь в кювет или вписаться в столб. Может быть, в этом и заключалась бы высшая справедливость? Это и было предначертано судьбой, но из-за сбоя в программе не сбылось?

Кусочек пластика. Несколько метров магнитной ленты. Слово погибели.

Как хорошо было бы сейчас валяться на обочине рядом с искореженным автомобилем. Кассету никто не стал бы слушать — в суете ее выбросили бы в урну, а потом сожгли на мусороперерабатывающей фабрике…

— Вы хотели, — начал он, не глядя на Алистана, — хотели узнать, оправданно ли было… стоило ли ради этого…

— Стоило ли убивать невинную женщину? — спросил Алистан. — Да. Мне очень хотелось знать. Потому что убийцей быть страшно. Я все думал, думал — зачем? И теперь я знаю… Как, по-вашему? Стоило ее убивать?

— Я не бухгалтер, — пробормотал Игрис. — И у меня нет линейки, чтобы измерять чужие жизни.

— Мне приятно на вас смотреть. Именно так, я надеялся, вы будете выглядеть, когда столь обожаемая вами правда наконец доберется до вас.

— Я рад, что вам приятно. Что вы теперь будете делать?

— В смысле?

— Вы ведь не выпустите эту информацию за пределы веранды. Меня вы тоже — Словом погибели?

— Вас? Нет. В вашем случае можно зачистить память на час назад, лучше — чуть больше… Но я не стану этого делать.

— Не станете?

— Вы хотели правды, — вкрадчиво сказал Алистан. — Попытайтесь с ней жить. — Он легко поднялся из кресла: — Ваша жена проснется, когда вы назовете ее по имени. Мне пора возвращаться под стражу, пока не хватились… Знаете, я не чувствую себя виноватым перед вами. Хотя поступаю сурово.

— Как? Как вы со мной поступаете?!

Маг обернулся через плечо. Он казался помолодевшим, вновь обретшим вкус к жизни.

— Оставляю вам этот выбор, дружище. Я за свой заплатил. Дело за вами.

И он взглядом указал на кассету, по-прежнему лежащую на столе.

ДЖОРДЖ ТАКЕР КРУГ

^{Иллюстрация Виктора Базанова}

Заслышав крики, Билли Блэк, младший помощник плотника, поднял глаза и в нескольких сотнях футов над собой заметил стеклянный блеск кабины подъемного крана. Взгляд Билли перескочил к висящему под стрелой на длинном тросе целому поддону мешков с цементом. Груз накренился — лениво, словно хотел пошабашить в воздухе. В следующий миг что-то звонко лопнуло, и мешки (величиной с мужской торс и весом пятьдесят фунтов каждый) камнем полетели к земле. Билли бегом кинулся к месту аварии. Одни мешки угодили в торец жилого комплекса «Круг» и разорвались, рассеяв в воздухе безвредный серый порошок («словно вулкан», — подумал Билли). Другие проломили мягкие сосновые доски лесов, разнеся их в щепу. Вокруг чего-то собралась толпа, и Билли протолкался поближе.

У молодого рабочего Альберто на голени зияла глубокая рана. Билли живо опустился на колени и выдернул из брюк ремень. Наградив шлепком незнакомого усача, он гаркнул: «Скорую!» — и полоской потрескавшейся кожи перетянул ногу парня над коленом. Поток крови, удивительно красной на ярком солнце, тотчас притих.

— Насе elrecupera? — спросил кто-то. — Оклемается?

— Yo no se^[7], — откликнулся Билли, не в силах сразу оторвать взгляд от пострадавшего. Бесконечную секунду он вспоминал читанное о средневековом масонском обычае замешивать строительный раствор на крови жертвенного животного. Лицо парня стало серым — и от цементной пыли, и от шока. К тому времени когда через строительный мусор к ним пробрались санитары, Билли успел отрядить пару человек за брезентом и взгромоздить ноги парня на козлы.

Нет, как ни крути, удачно, что Мемориальная больница Джексона в двух шагах, рассудил Билли. Едва ли не каждую неделю кто-нибудь со стройплощадки отправлялся по «скорой» в травматологию.

— А знаете, вас тут очень не любят, — сказал Нил Эдлер, начальник строительства. Он сидел за обшарпанным письменным столом из тика, когда-то, должно быть, недешевым, но сейчас годным лишь для Армии спасения. Обширная плешь Эдлера казалась матовой, словно припудренной. В вагончик, где он обосновался, ежечасно вдувал арктический холод кондиционер промышленной мощности. Конечно, Эдлер не потел! Честно говоря, Билли видел начальника вне этих стен, только когда тот шел на гаражную парковку в конце квартала или от нее.

Билли кивнул, подтверждая слова Эдлера.

— Чтобы спасти человека, как вы вчера, нужна поистине холодная голова.

— У вас она наверняка куда холоднее.

Эдлер пожал плечами.

— Возможно. Тем не менее, — он переложил какие-то бумаги, — полноправным помощником плотника вас не назначают. Причина вам известна?

— Не дорос до такой ответственности. — Билли быстро потер глаза: перед ними до сих пор впитывалась в изрытую, перепаханную землю алая кровь. — Сами говорите, меня здесь на дух не выносят.

— И я знаю почему. А вы? — Наступила тишина — относительная, поскольку кондиционер надсадно гудел, как пассажирский лайнер на взлете. — Объясняю: вас боятся.

Билли промолчал. Испарина на его теле уже просохла, и ему стало зябко.

— Вы ни разу не саданули молотком по пальцу. Ваши электроинструменты всегда в порядке. Говорят, вы беседуете сами с собой. Раскладываете повсюду кусочки пищи. В чем дело?

Билли поднялся.

— Спасибо на добром слове, мистер Эдлер, и что дали посидеть в холодке. Да вот не простыть бы. Пойду работать.

— Сядьте. Ваша смена не закончилась. — В сгорбленном теле Эдлера не осталось ни капли силы, зато властность никуда не делась. Рабочие иногда судачили о начальнике: каким тот был пару лет назад, до инфарктов, когда строительство только затевалось. Сейчас его мощная мускулатура истаяла без следа, волосы выпали; сохранились лишь спесь и стойкая привычка распоряжаться. Билли это претило. Впрочем, Эдлер сказал чистую правду: смена Билли не закончилась, хотя протирать штаны за деньги было для него в новинку. Он поудобнее устроился на стуле.

— Мне захотелось разузнать о вас побольше, — продолжал Эдлер.

— Было бы что.

— Кое-что можно. — Эдлер приподнял над столом вырезанное из «Желтых страниц» объявление. — Знакомо?

Еще бы. Билли не час и не два потел над текстом своей рекламки. Он и сейчас помнил его слово в слово: Индеец Билли, потомственный шаман-семинол. Предсказываю судьбу, чищу ауру, снимаю проклятия, отыскиваю пропажи. Билли кивнул.

— Так почему же вас единственного обходит стороной это… невезение? Эти несчастья?

Вечером, в долгие багряные часы перед тем, как у солнца кончится завод, Билли на стареньком пикапе катил по заброшенной трассе в Эверглейдс. Не обращая внимания на знаки «Посторонним въезд воспрещен» и «Частная соб.», он протрясся по знакомым колеям, остановил машину в конце проселка и, увязая в топкой грязи, преодолел широкий склон под сводами древних кипарисов. Еле заметный подъем почвы образовывал островок в реке травы. Сосны и прочие темно-хвойные использовали преимущество этого более сухого грунта, чтобы поглубже запустить корни и вытянуть ветви к чистому лиловому небу.

Билли отыскал облюбованную червями трухлявую колоду, под которой покоился его дед, шаман Джек Два Пера. В душном воздухе гудели москиты. Несколько лет назад, когда Билли предал деда земле, это бескрайнее болото было национальным парком. С тех пор оно превратилось в «Зону свободного предпринимательства Эверглейдс», новейший дикий рынок недвижимости.

Билли уселся на складную табуретку перед купленной в магазине армейских излишков походной палаткой, своим нынешним пристанищем. Легкий ветерок и колыхание резных листьев папоротника обеспечивали ему по ночам сносную прохладу. Почти все имущество он продал, но от взноса наличными, необходимого, чтобы приобрести этот участок, его отделяли двадцать одна тысяча восемьдесят четыре доллара — сумма, которая становилась чуть-чуть меньше с каждой получкой.

Билли развел маленький костер и вскипятил воды на чашку кофе. Смакуя обжигающую горечь, он сидел без движения, пока не зазвучали голоса трясины. Хрюканье аллигаторов, кворакс-кворакс лягушек-быков, а где-то неподалеку Билли различил визг пил. Остался ли на свете хоть какой-нибудь уголок, куда можно уехать и не слышать гул машин или как валят деревья?

Билли, коренной житель Майами в девятом поколении, появился на свет в больнице Св. Франциска (ныне жилой комплекс «Аква») в Майами-Бич и вырос на западе округа, где ухали и охотились совы, а летом бушевали лесные пожары. Он помнил проселочные дороги и стоянки трейлеров, на месте которых теперь расположились отгороженные массивными воротами кварталы, заполоненные эмигрантами из Южной Америки, чьи трехэтажные дома жались друг к другу, словно в страхе перед последней пядью живой природы.

Билли покачал головой. Нужны деньги. Столько, чтобы хватило расплатиться, уберечь дедовы косточки от ковша экскаватора.

На другой день Билли сидел в приемной на последнем этаже «Авангард Билдинг» на Брикелл-авеню, в финансовом сердце Майами. Девушка, которая вроде бы попадалась ему на обложке какого-то журнала, вежливо попросила его присесть на нечто, похожее, скорее, на произведение современного искусства, нежели мебель. За узким окном Билли видел далеко внизу поток машин — блескучих букашек. Людей же будто вовсе не существовало. Взгляд на запад, по-над городом явил ему величественные ряды многоэтажек, марширующих на закат, к Эверглейдс. С такой вышины Билли заглянул бы и дальше, но висевшее над городом бронзовое марево, обычное для лета, застило горизонт. Он отвлекся от панорамы и просмотрел брошюры, ловко разложенные на невысоком столике с гранитной крышкой.

Подготовка к строительству — ныне вид предпринимательской деятельности. Он считал странным занятием продавать жилплощадь тому, кто ее в глаза не видал, опираясь исключительно на посулы и такие вот глянцевые проспекты. Воздушные замки! Билли бегло пролистал страницы. Там содержались воплощенные художниками представления о том, каким непременно будет жилой комплекс «Круг» после завершения, а также описание планируемых удобств и ожидаемых сроков сдачи объекта (коей, отметил про себя Билли, надлежало состояться два месяца назад). В здании, которое он вчера покинул, насчитывалось жалких двенадцать этажей голого бетона и арматуры. Ждать пришлось довольно долго; Билли успел напрочь отсидеть задницу, пока секретарь окликнула его и дозволила толкнуть щедро усаженные обойными гвоздиками двери конференц-зала «Группы Авангард».

Высокие окна выходили на восток и на юг, на лазурь океана, испещренную точками прогулочных судов, и на башни более низкой части Брикелл-авеню. Билли померещилось, что внизу из моря выпрыгнул дельфин. На уровне глаз в теплых воздушных течениях и восходящих потоках воздуха, созданных скоплением небоскребов, парили стервятники. С одной стороны природа, с другой — величайшее торжество над ней человека, подумал Билли.

Почти весь конференц-зал занимал мраморный стол. На его дальнем конце — силуэт на фоне бирюзовой воды — восседал мужчина с крупной квадратной головой и состриженными практически под ноль бачками. По левую руку от него примостился Эдлер, казавшийся в присутствии самого Терранса Авангарда еще более щуплым и сгорбленным, по правую — кудрявая женщина в белой блузе с рюшами и в очках-«лисичках»; согласно приколотой на груди табличке, ее звали Лурдес. Билли не спеша прошел вперед.

— Ваш экзорцист? — спросил Авангард.

— Ничуть не бывало, — возразил Билли. — Экзорцисты — католики.

Он уселся рядом с Эдлером, спохватился, что по-прежнему держит в руках брошюры из приемной и разложил их на столе.

— Билли Блэк, — начал Эдлер, — познакомьтесь с…

— Это лишнее. Мистер Авангард, я вас узнал — спасибо рекламным щитам, — перебил Билли.

Авангард нахмурился.

— Рад, что вы здесь, мистер Блэк. Минуту назад ваш начальник втолковывал мне, будто его строительство на четырнадцать месяцев отстает от графика по вине призраков. Вы согласны с этим?

Женщина хмыкнула. Билли, однако же, кивнул:

— Насколько мистер Эдлер в состоянии ухватить суть происходящего, да.

— Призраки? — Авангард вскинул внушительную бровь.

— Типа того, — подтвердил Билли.

— Чушь собачья. — Авангард шваркнул папку на стол так громко, что Эдлер вздрогнул. — Ерунда. По-вашему, я поверю, будто призраки — то, чего я не могу увидеть, — корежат трансмиссии, перерубают тросы и кабели и терроризируют рабочих?

— Нет, — сказал Билли.

Нескончаемое мгновение тишины Авангард, поджав губы, буравил его взглядом. Билли счел, что, пожалуй, вынудил Авангарда сбавить обороты. Пауза до того затянулась, что Билли раскрыл один из «круговских» буклетов и спросил:

— Рэйки-массаж — это как?

Ему и впрямь было любопытно.

— Потрясающая вещь, — оживилась Лурдес. — Массажистка, специально обученная восточным оздоровительным методикам, приводит в порядок ваше биополе. Такой прилив сил — вы не поверите.

— Судя по картинкам, к телу, похоже, не притрагиваются? — Билли сощурился, всматриваясь в маленькое изображение на листе.

— Разумеется, нет, — сказала Лурдес.

Молчание длилось. Билли тем временем любовался видом. Далеко внизу над взятой кем-то напрокат рыбачьей лодкой кружила стая кипенно-белых чаек.

В конце концов Авангард рассмеялся.

— Я вижу, к чему вы клоните, Блэк. Вы отнюдь не дурак. Нет, это все лапша на уши потребителю. Рыночная политика. Мы занимаемся жилой площадью, а ведь все дома одинаковы, типовые постройки, согласны? Значит, пусть люди поверят — ваше здание особенное. Значит, нате: спа, где вас раз в неделю окучат по полной программе со всякими нью-эйджевскими штучками, и салон «Горбач», где можно, валяясь на кушетках, слушать через наушники песни китов, и специальный консультант-экстрасенс на случай, если самому клиенту не выбрать такую расцветку ковра или такие благовония, чтоб мигом внушало — гламур!

Эдлер откашлялся.

— Сложновато для…

— Чего ж тут не понять, — оборвал Билли. Он бросил брошюру на стол. — Я всю жизнь прожил во Флориде и насмотрелся на карусель с недвижимостью — цикл начат, цикл окончен… Сейчас тут самый разгар. На будущий год у вас появится сто тридцать четыре миллиона новых конкурентов.

— Да, и прежде чем я смогу состязаться с ними, необходимо закончить здание, о котором идет речь. Однако подобными темпами мы достроим… когда, Эдлер? — Авангард покосился на управляющего.

— Трудно сказать.

— В том-то и загвоздка. — Авангард подался вперед и сложил пальцы домиком. — Теперь вообразите мое положение: я мучительно пытаюсь просчитать, как завершить строительство… но что я получаю? Есть рабочий, один из двухсот, который никогда не сквернословит, не жалуется, не ломает лодыжек, а только трудится: тихо, мирно, успешно. Мы предлагаем ему должность мастера участка, он отказывается… Как бы вы поступили на моем месте, мистер Блэк?

— Выслушал бы этого везунчика-одиночку. Или плюнул бы на все и пошел играть в гольф.

Помощница Авангарда охнула. Но сам Авангард запрокинул голову и расхохотался.

— Отлично! Значит, говорите, там бродят призраки — а не только духи разгильдяйства? Я изучил отчеты. Известно ли вам, что количество несчастных случаев на строительстве «Круга» превышает ту же статистику для всех проектов «Группы Авангард» вместе взятых? Триста пятьдесят два процента сверх бюджета. Инвесторы в бешенстве. Что бы вы предприняли на моем месте?

Билли погрузился в размышления. В океан, разбалтывая мощными винтами выплеснутые за борт помои, резво выбирался прогулочный теплоход.

— Превратил бы участок в парк. Снесите здание, благоустройте территорию, посадите цветы и деревья, безвозмездно передайте городу — и получите солидное списание налогов, а заодно прослывете добрым малым.

Авангард усмехнулся.

— Из вас вышел бы недурной сбытовик, Блэк. Но не застройщик. Схемка — пшик. Кроме того, бухгалтерия утверждает, что таким путем мне не вернуть и десятой доли вложений. Нет, здание поднимется.

— Тогда, пожалуй, мне пора за работу?

— Погодите. Вчера вы спасли жизнь человеку.

Билли пожал плечами.

— На флоте меня выучили на санитара.

— И вдобавок вы потомственный шаман-семинол, — сказал Авангард. — Местный уроженец. Почему же вы катаете тачку на стройплощадке?

— А зачем вам приспичило отгрохать на берегу очередной сверкающий фаллос? — спросил Билли. — Денег хочется.

— Невелики деньги, — заметил Эдлер.

Билли повел плечом.

Крыть, по большому счету, было нечем. Но ведь и потребность в санитарах, бесславно уволенных в запас (и в шаманах-семинолах), тоже невелика.

— Избавьтесь от Эдлеровых призраков, — приказал Авангард. Развалясь в кресле, он с прищуром наблюдал за Билли.

«Чего он от меня ждет, — изумился тот. — Что я запою? Отращу воинский убор из перьев и пущусь выкаблучивать вокруг стола?»

— Нет там никаких призраков, — объявил Билли.

— Ясно? — Авангард полоснул Эдлера взглядом.

— Это духи. Древние греки назвали бы их даймонами.

— Демонами? — переспросил Эдлер. Лурдес напротив него сделала круглые глаза и перекрестилась.

— Даймонами. Духами места.

— И эти даймоны способны ломать оборудование и выпихивать людей из окон, — подытожил Авангард.

— Не совсем, Но влиять на материальный мир могут.

— Ну? — Эдлер указал на Билли. — Что я говорил!

— Даймонов святой водой и латынью не шуганешь, — заявил тот. — Если уж они связаны с местом, то не уйдут. Нужно сообразить, как их умаслить.

— И как же? — спросил Авангард. — Про деньги — молчок.

— Деньги ни при чем. Есть вещи, которые нельзя купить, — отозвался Билли.

— Вас — можно. — И Авангард назвал цифры, которые заставили Билли призадуматься. Он всегда считал себя неподкупным, выше презренного металла. Однако упомянутой суммы хватило бы, чтобы внести задаток за место захоронения деда. Словом, Билли поневоле осознал, что Авангард прав; Билли Блэк продается. Или по меньшей мере сдается внаем.

— Ой, он где-то здесь, — секретарша опрокинула пластиковую чашечку с кубинским кофе. Билли помог ей насухо промокнуть стопки бумаг и без того пятнистой хлопчатобумажной шалью и лишь затем позволил вернуться к мини-раскопкам.

Кампус Университета Майами, по мнению Билли, походил на любой другой студенческий городок в любых других краях (с добавлением королевских и кокосовых пальм). Пока Билли парковался и отыскивал корпус, где помещалась кафедра археологии и антропологии, он успел влюбиться шесть раз. Когда на стройплощадке у Авангарда случайно откопали древние реликвии, в честь которых он и получил свое название «Круг», первыми на место событий примчались преподаватели. Потом участок вернулся к Авангарду, и археологи уволокли свою добычу в университет. От уцелевших материальных свидетельств существования древнейшего населения Флориды Билли сейчас отделяла одна-единственная запертая дверь.

— Ага! — Секретарша предъявила Билли латунный ключ на гнилой резиночке, просеменила в глубину пустого коридора и отперла амбарный замок величиной с кулак. Дверные петли взвыли, как души в аду.

— Давно сюда не спускались?

Секретарша пожала плечами.

Внутри — мрак и запах пыли. Билли щелкнул выключателем; одна из ламп затрещала и погасла. Может быть, крупица проклятия действовала и здесь? Билли всмотрелся в кремневые ножи и горки черепашьих панцирей с вырезанными на них загадочными значками. Был даже камень-жертвенник — глыба кристаллического сланца размером с кухонный стол, с канавками для стока крови по бокам. На стене висел в рамке план стройплощадки. По поверью, черепах приносили в жертву и закапывали мордами на восток.

Ох уж эта диковинная штука, которую мы называем почтением, мысленно вздохнул Билли, и наши диковинные способы его выказывать… Он сидел за липким пластиковым столиком в университетском кафетерии под открытым небом, жевал буррито и размышлял о том, о чем не принято болтать всуе. В древности здешние обитатели в знак почитания украшали свои жертвы и закапывали их на священной земле. Клиенты Авангарда уравняли почтение с коммерцией и проявляли уважение посредством огромных трат. А он сам? Билли вытер подбородок бумажной салфеткой. Как он выражает почтение? Он вспомнил деда. Не отрекаюсь, решил он. Продолжаю традицию.

— Господи, помилуй, что вы творите? — спросил Эдлер, Билли стоял на пороге его вагончика, давая глазам привыкнуть к тусклому свету. На тяжелых гетрах из оленьей кожи позвякивали бубенчики и металлические подвески-амулеты. Билли поправил перья — убор воина — и утер лоб.

— Пойдите прикажите рабочим сложить в кучу мусор. Доски, бумагу — все, что горит, — велел Билли.

— Вылитый индеец из анекдота, — сообщил Эдлер.

— Слыхали про палеопсихологию?

Эдлер отрицательно покачал головой.

— То-то. Короче, марш наружу, организуйте мне эту кучу. И соберите рабочих. Десять минут.

Эдлер очумело уставился на него, потом медля поднялся и зашаркал наружу, бросив Билли в полутьме вагончика с сипящим кондиционером.

Праздная толпа шушукалась, разбившись на тесные кружки: руки сложены на груди, в углах ртов торчат сигареты. Билли вышел, и собравшиеся притихли. Он опустил на землю стереомагнитолу, выставил предельную громкость и нажал кнопку. Внутри завертелся диск. Билли нещадно вылупил глаза; на его лице застыла дикая, первобытная ярость. Ударили литавры, и Билли вскрикнул: «Хай-я-я!» Все взгляды обратились к нему, шепотки смолкли. Билли воздел погремушку, сделанную из черепашьего панциря. Затрещали барабаны. Билли с воплем завертелся волчком, и ниспадавшие на спину двойные ленты убора из перьев простерлись, точно крылья. Бисерные кисточки на кожаных гетрах бренчали и трещали. Напевно бубня, он вытанцовывал около высокой, до плеч, груды строительного хлама и украдкой брызгал на нее жидкостью для зажигалок. Устроив передышку, он чиркнул спичкой об оскаленные зубы, и языки пламени взвились на десять футов. Зрители ахнули, и Билли понял: проняло. Кое-кто, буркнув: «Brujeria»^[8], осенил себя крестным знамением.

Билли пел, плясал, швырял в воздух пригоршни пыли, чертил на земле таинственные знаки и топотал по ним. По его лицу и телу градом катился пот — облачение весило около шестидесяти фунтов, а оплывшее закатное солнце немилосердно пекло. Он прочел все известные ему заклинания и сочинил новые. Он скакал и кружился, выдыхал огонь (благодаря заранее набранному в рот чистому спирту) и тряс погремушкой над каждым рабочим в отдельности. Несколько человек ухмыльнулись, но большинство сохранили на лицах благородное спокойствие.

За час костер прогорел в золу и головешки. Руки и ноги казались Билли мягкими, как веревки, а диск почти доиграл. Он выпрямился во весь рост, высоко вскинул ладони и подхлопал трем финальным ударам. «Хай-я-я!» После чего круто развернулся и в танце удалился за здоровенную катушку толстого электрического кабеля. Сквозь собственное пыхтение он услышал, что Эдлер скомандовал рабочим разойтись. Билли улыбнулся. Через несколько минут можно будет сменить чугунно-тяжелую экипировку шамана на джинсы. По телу ручьями лился пот, плечи ныли под бременем куртки из оленьей кожи в металлических заклепках. Теперь он вспомнил, почему так редко достает ритуальное облачение. Он представил, как попросит Эдлера заготовить обязательный для второго этапа изгнания духов набор, и захихикал сквозь одышку.

Сию минуту проклятие было снято, по крайней мере, с точки зрения рабочих. Оставалось смекнуть, как умиротворить беспокойных духов Круга Майами.

Вечером, когда солнце незаметно скатилось за бетонные городские стены и все рабочие устало побрели на автобусную остановку, обсуждая дневное действо, Билли вернулся на запертую стройплощадку. Ночного сторожа Эдлер отпустил, а ключ от ворот втихаря сунул Билли.

Он нашел алюминиевую стремянку и вскарабкался на самый верх здания-зародыша — на голую поперечину между двумя опорными столбами. В руке у него болтался тяжелый пакет из универсама. На востоке темнел изгиб фарватера Берегового канала и радужно сверкал Майами-Бич. В бесчисленных вознесенных ввысь окнах горел свет. Ни единой звезды Билли не разглядел, сколько ни старался.

Он открыл пластиковый пакет и вынул полдюжины «Майкиз» в упаковке и пачку «Кэмел» без фильтра. Залпом осушил первую бутылку холодного крепкого пива, стараясь не ощущать вкуса, и определил пустую тару на балку возле себя. Рассудок уже туманила уныло-серая дымка, нечто вроде психической глаукомы. Два Пера научил Билли, что для общения с духами непременно требуется притупить свое восприятие. Шаманы Центральной Америки пользовались предписываемыми традицией снадобьями из лесных растений-галлюциногенов. Но от травки Билли исправно выворачивало, а пейот нынче днем с огнем не сыскать, и он работал подручными средствами.

Билли рыгнул, водрузил рядом с первой вторую пустую бутылку и раскурил «Кэмел». В чем священное предназначение табака и как бледнолицые извратили его, низведя курение до разновидности отдыха, он усвоил от деда. «Мы, индейцы, относимся к своей наркоте серьезно», — сказал себе захмелевший Билли и пыхнул дымом на четыре стороны света, потом в небо (по-прежнему ни звездочки), потом к земле. Пока он пил, сигареты тлели на манер ароматических палочек.

Своеобразное размещение построек и прожекторов погружало эту половину строительной площадки в глубокую тень, синюю по краям. При огоньке сигареты Билли отыскал запотевшие бутылки и по очереди приговорил их.

На середине пятой (он как раз почувствовал, что облился и его пучит, и прикидывал, нельзя ли отлить, не покидая насеста) Билли обнаружил, что рядом кто-то сидит. На грани паники он покачнулся, но опомнился и крепче ухватился за балку. Когда этот чувак сюда залез? И почему он голый?

Худая, источавшая серебристый свет фигура неотрывно глядела на море, подавшись вперед. Билли осовело уставился на ее тощие конечности и попробовал определить, вправду ли здесь кто-то есть. Он не был уверен, заметил ли этот другой его. Сдался Билли, когда видение внезапно обернулось к нему со словами:

— А ведь это, пожалуй, рискованно, не так ли? Разве нельзя было проделать все то же самое внизу?

— Тебя как звать? — спросил Билли. Открывая свое имя, дух оповещал, что настроен милостиво и не питает по отношению к вызвавшему его дурных намерений. Сигарету Билли держал, как шприц: береженого Бог бережет.

— Эшеверри. Вот мое имя, Билли Блэк. — Лицо с глазами-ониксами обратилось к полосе океана.

— Э-э… вид отсюда того… симпатичный, — внезапно сконфузившись, промямлил Билли. Он испытывал явственное облегчение — Эшеверри не стал с ходу набрасываться на него и держался вроде бы дружелюбно. Да и отравой можно было дальше не наливаться. Сквозь мерцающий силуэт духа Билли видел шеренгу пузатых пустых бутылок. Надо же, привычно изумился он. Получилось!

Безволосая голова опять повернулась к нему.

— Отчего же ты здесь, в темноте, любуешься видом и вызываешь духов?

Билли объяснил. Подробно. Сначала насчет жилого комплекса, потом — почему взялся за эту задачу и про «неприемлемое чрезмерное освоение территории», из-за которого подобные проекты обновления — мостить замощенное — казались удачным выходом. Разглагольствуя, он мало-помалу осознал, что дух вовсе не лысый… не в буквальном смысле. Темя Эшеверри представляло собой гладкий, как кость, черепаший панцирь. Билли припомнил дешевые спецэффекты из одной старой серии «Звездного пути» и затрясся от смеха, что и положило конец его словоизлияниям.

Дух одарил Билли долгим задумчивым взглядом.

— А что тебе нужно от меня?

Билли пожал плечами и махнул в сторону площадки:

— Дай им достроить эту байду.

— Нет.

— Почему?

Дух покачал черепашьей головой и издал тихий звук — возможно, вздох. А может, это на песчаный берег плеснула маленькая волна.

— Они потревожили священное место. То, где царили мир и покой. — Дух пожал плечами. — По крайней мере когда-то. Нельзя прощать людям подобные выходки. Иначе, — он ткнул пальцем за Береговой канал, в сторону расползшегося переливчатой неоновой сыпью Саут-Бич, — весь мир станет таким.

Билли глубокомысленно прикрыл глаза. Силуэт призрака поблек, и на один ужасный миг Билли уверился, что последнее слово Эшеверри касательно предмета их обсуждения уже прозвучало. Потом до него дошло — погасла сигарета, и он целую вечность возился, раскуривая новую, причем просыпал белые цилиндрики и спички себе на колени. Сизый дым закудрявился в воздухе, и тело призрака тотчас словно бы уплотнилось. Ого!

— А если, — предложил Билли, — они опять все зароют?

Дух воззрился на него:

— И просто положат сверху асфальт? Исключено!

— Раньше вы позволяли это… кому-то, — Билли показал на землю. — Вряд ли тут нетронутый участок.

Дух широко развел пустые ладони. Билли углядел у него между пальцами перепонки и оказался под угрозой нового приступа веселья, подавить который удалось с великим трудом.

— Верно, — признал Эшеверри. — Но это было до того, как осквернили нашу святыню. До того, как растерзали землю и нашли приношения. Твой народ знает. Знает — но им все равно.

Мгновение Билли переваривал услышанное. Потом довольно неопределенно спросил:

— А Эдлер?

— Эдлер — придурок.

Некоторое время Билли сидел тихо, тщась раскочегарить одурманенный пивом мозг. Он закурил очередную «кэмелину» и при короткой оранжевой вспышке засек, что у духа нет ушей. Билли никогда по-настоящему не верил дедовой науке насчет духов — те, мол, независимые мыслящие существа с собственными заботами и тревогами. Сам он всегда считал духов уловкой, рожденной сознанием шамана, который на деле общался с чем-то запредельным, одновременно и большим, и меньшим, чем сидевшая сейчас рядом с Билли фигура.

Билли затряс головой так неистово, что едва не свалился. Напряги извилины, черт побери. Штука не в том, что Авангард возводит здесь хоромы. Здесь когда-то уже стоял то ли гараж, то ли универмаг, то ли… В общем, без разницы, верно? Духов взбесило другое. И на ногах между пальцами у него тоже перепонки? Сосредоточься! Что сказал дух? «Знают, но им все равно»?

У него родилась мысль. Он так и эдак поворочал ее в оцепенелом мозгу, приложился к бутылке с остатками выдохшегося теплого пойла и объяснил духу свой план.

Когда Билли проснулся, под черепом бухало, во рту держался вкус ветоши, а шея затекла. Он долго озирался, прежде чем вспомнил, где он. Придя к соглашению с духом («Как я по лестнице-то спустился?»), Билли ногой вышиб дверь Эдлерова вагончика, накарябал кое-что на обороте первого попавшегося конверта и отключился прямо на полу. Стопка плотных коричневых папок заменила ему подушку.

Потратив несколько секунд на то, чтобы собрать свои заметки, Билли вышел наружу. От зноя и гнетущего солнца его вырвало. На миг он привалился к вагончику, собираясь с силами. Не зря Авангард тратит на меня денежки, крякнул он и, спотыкаясь, побрел прочь от запаха блевотины. За ворота Билли просочился, когда на площадку уже заходила дневная смена. Сквозь черную завесу похмелья он разобрал, что вид у работяг если не бодрый, но хотя бы не испуганный. Примирившись с необходимостью день напролет вкалывать на страшной жаре, они посмеивались и перебрасывались шутками на испанском. Билли отыскал свой пикап и обжег ладони о руль. Перед новой встречей с Авангардом требовалось собраться с мыслями и — Билли принюхался — принять душ.

— Что за хрень? — вопросил Авангард, тыча толстым пальцем в квадратик на чертеже Билли.

— М-м… ага, — Билли сверился с записями, — камень-жертвенник.

Авангард хмыкнул, а его помощница Лурдес проворно застучала по клавиатуре. Билли задумался, доводилось ли ей раньше записывать выражение «камень-жертвенник».

— Где,черт возьми, я раздобуду все эти… гм… кости, ножи и камень? — рявкнул Авангард, свирепо зыркнув на Билли. Ничего личного тут не было — по крайней мере, по мнению Билли. Авангард напоминал человека, которого поставили в известность, что пятидолларовый комплексный обед обойдется ему в две сотни и заплатить надо наличными немедленно, будьте любезны.

— Большая часть артефактов хранится в Университете Майами. Ряд разумных пожертвований соответствующим кафедрам наверняка решит дело. — Билли изобразил заговорщицкую улыбку.

Авангард угрюмо поглядел на Эдлера. Тот сидел сутулясь, вперившись в лежащий на столе чертеж. Билли, улучив момент, наслаждался обзором из огромных, от пола до потолка, окон. По слухам, в ясный день с вершины «авангардовской» башни на Брикелл были видны Багамы.

— Смешно! — Авангард треснул ладонью по мрамору стола, как выстрелил. — Я не намерен превращать вестибюль своего офиса в музей!

— Мистер Эдлер, — вмешался Билли, — в последнюю неделю на стройплощадке возникали проблемы? Пробуксовки? Сколько самоубийств?

Эдлер подвинулся на стуле.

— Ни того, ни другого, ни третьего. Только какой-то пьянчуга забрел в мой вагончик и устроил жуткий кавардак, а в остальном все идет гладко.

— Так и будет, — Билли кивнул.

— Потому что вы подкупили… духов? — спросил Авангард.

— Нет, мистер Авангард, вы. Я расплатился обещаниями. Вот этими. — Он похлопал по чертежу. — Вы же объяснили, насколько все это важно. А выполнять свои обещания или нет, решайте сами.

— Ничего смешнее в жизни не слышал, — фыркнул Авангард.

— Превратите это в эффектный рекламный ход, — предложил Билли. — Ну посудите! Много ли строительных фирм могут похвастать личным советником по связям с потусторонним миром? Заявить, что мы-де настроены на одну волну с матерью-планетой? Вы уже называете здание «Круг». Давайте вдохнем в него самобытность!

— Он прав, — подал голос Эдлер. — Это намного интереснее, чем рэйки-массаж.

Пожалуй, он все-таки был не такой уж придурок.

Авангард скривился и потер глаза.

— А на стенах?..

— Традиционные рисунки семинолов. Могу связать вас с местными умельцами…

— Лурдес! Срочно отправьте это с курьером архитектору. Копию — на фирму дизайнерам. Живо, живо!

Женщина выскочила из комнаты, оставив после себя лишь шлейф цветочного аромата да гаснущее эхо дробного перестука высоких тонких каблучков.

— Эдлер. Назад на стройку. И чтоб больше никаких осложнений.

— Ни-ни, — заверил Эдлер. Он встал и, прежде чем выйти за дверь, крепко пожал руку изумленному Билли.

— И вот еще что, — обратился Билли к Авангарду, не ведая, не заходит ли чересчур далеко. — Мне непременно нужно быть там. На месте. Видеть, что все делается правильно, понимаете? Осуществлять руководство.

Авангард на миг смежил веки и едва заметно кивнул:

— Да-да. Сколько?

Билли назвал сумму, равную его ипотечному авансу. Авангард и глазом не моргнул.

— Ладно.

Билли поднялся и протянул руку. Авангард ответил на пожатие и впервые на памяти Билли улыбнулся.

— Вы мне нравитесь. Никогда не думали заняться рынком? Освоением территорий?

— Нет, — сознался Билли.

— И не надо, — отрубил Авангард. Улыбка пропала. — Раздавлю. Сегодня ваша взяла, Блэк. Рекламная ценность вашего участия в строительстве дорогого стоит. Но это всего-навсего борьба за клиента, ясно? Рэйки-массаж.

Восемь месяцев спустя, утром накануне торжественного открытия сияющий Билли шагал по вестибюлю. Стену украшала фреска, изображавшая стройплощадку, какой та была две тысячи лет назад, с любовно прописанными деталями, среди прочего с человечками, кружащими в ритуальном танце около жертвенника — известняковой глыбы. Другие смуглые человечки в каноэ шли на веслах по Береговому каналу (и, если присмотреться, пальцы у одной из фигурок были определенно перепончатыми). В прозрачном воздухе плыла голубая цапля. Другие стены пестрели бисерными ковриками, сотканными мастерицами из племени семинолов (в последние месяцы они трудились не покладая рук, чтобы выполнить заказ в срок). Внутри со вкусом подсвеченных стеклянных витрин водворились каменные ножи, кости, украшенные резными узорами, и несколько отреставрированных глиняных сосудов.

Кто-то (возможно, Лурдес) не поленился вырезать и вставить в рамки очерки из «Геральд» и других газет, связанные с преображением «Круга». Авангарду пели дифирамбы, называя его одним из немногих перспективно мыслящих застройщиков и превознося за то, что он внедрил в свой проект элементы местной культуры и истории. «Жилые комплексы, — утверждал некий влиятельный обозреватель, — по большей части точь-в-точь походят на крупные торговые центры. Их хваленая уникальность — не более чем рекламный ход. „Круг“ же по праву можно назвать не только особенным, но единственным в своем роде».

В портике Билли присоединился к Авангарду и толпе репортеров и пиарщиков. На жаре терпеливо ждали случая затесаться в ряды первых, кто обследует вестибюль, по меньшей мере три шумные компании старшеклассников.

Авангард огромными позолоченными ножницами разрезал бледно-голубую ленту, преграждавшую вход в «Круг». Улыбнулся. И пожал Билли руку — для камеры.

— Вы уволены, — объявил он.

Слухи о брухерии, колдовстве, распускаемые бывшим трудовым коллективом Билли, мешали нанять его даже самым страдающим от неукомплектованности штатов прорабам. Билли день-деньской разъезжал от стройки к стройке, пробовал, отчаявшись, обслуживать окно для автомобилистов на предприятии быстрого питания. Деньги Авангарда позволили ему внести задаток за участок в Эверглейдс, и теперь в палатке, в патронном ящике, хранился удостоверяющий это документ с печатью. Отныне Билли мог не бояться выселения по суду, но был обязан ежемесячно вносить платежи в банк, а срок выплаты стремительно надвигался.

Он надеялся, что его работа для «Круга» (методика, которую он именовал либо «особенностями национального фэн-шуй», либо «городским планированием нового тысячелетия») принесет ему новые контракты — достаточно, чтобы гарантировать приемлемый доход. Он даже обновил свое объявление в «Желтых страницах». Увы, как и «Хлопковый джинн» Илая Уитни^[9], идея Билли была чрезвычайно проста и лежала на поверхности: чтобы объявить себя практикующим специалистом в этой области, не требовалось решительно никаких особых талантов. Сотовый молчал. Треск валящихся деревьев звучал все громче. В минуты уныния воображение рисовало Билли, как через двадцать лет бестрепетный юный репортер разыщет его, инициатора создания вестибюлей «с изюминкой», и с удивлением, а то и с немалым огорчением обнаружит, что он впустую растрачивает годы, допустим, за «солитером» на крохотном клочке зелени в океане стекла и бетона.

Однажды вечером, отвергнутый девятью нанимателями (как видно, он не годился ни в сторожа, ни в грузчики, ни сантехником на подхвате), Билли сидел у скромного костерка и чуть не брякнулся со своей складной табуретки, когда зазвонил его старенький мобильник. Вряд ли звонок из банка; срок платежа наступал самое раннее через пять дней, не могли же там разнюхать, что Билли без гроша… или могли?

— Мистер Блэк? Мистер Билли Блэк, шаман?

Он признал: да.

— Я Арабелла Бишоп, "Круг", квартира 3311. Я только что въехала и хочу почистить: тут чудовищная паранормальная помойка! — Она скрипуче хихикнула. — Я вас обыскалась. Почему вы не на месте?

Билли приметил в кустах зеленый блеск глаз аллигатора.

— Спросите у мистера Авангарда.

— От администрации помощи никакой! Вы не могли бы подъехать, скажем, в среду к одиннадцати?

— Прошу прощения, но мистер Авангард не считает уместным пользоваться моими услугами. Обратитесь непосредственно к нему. — Билли со злостью защелкнул крышку сотового и вознамерился зашвырнуть его в заросли, но сменил гнев на милость — вдруг управляющему пиццерией понадобится еще один шофер на доставке?

Неделю спустя, когда Билли, прихлебывая пригоревший кофе, жарил себе утреннюю яичницу, в подлеске с треском заворочался крупный зверь. Билли первым делом вспомнил о дробовике, перекочевавшем в ближайший ломбард. И подобрался, готовый плеснуть скворчащим жиром в чудовище, которое вылезет из зарослей.

— Вы вообще-то представляете, — прокричал Авангард, — до чего трудно отыскать это проклятое место? — Он выбрался из зелени и отряхнул с отворотов брюк сухие листья.

— В этом весь фокус, — Билли ловко перевернул яичницу.

— Ну-с, кто затеял травлю? Мне в офис названивает половина жильцов «Круга». Вчера вечером за ужином — за ужином! — ко мне прицепилась какая-то баба по фамилии Бишоп.

— Сочувствую, — сказал Билли. — Я бы предложил вам сесть, но… впрочем, вот этот половичок почти сухой. — Он приступил к яичнице.

— Как можно здесь жить? — Авангард остался стоять. — Отвратительно!

Билли улыбнулся с набитым яичницей ртом.

— У нас разные понятия об отвратительном. Лучше объясните, как я могу помешать жильцам вашего дома звонить по вашему телефону?

Авангард страдальчески скривился.

— Я дал маху, Блэк. И прежде всего тогда, когда пустил вас в проект. Теперь все связывают вас с «Кругом». «Круг» — шаман. Лично я считаю, что вы обыкновеннейший шарлатан, но найти вам замену никак не удается. Есть один тип на Камчатке. — Авангард дернул плечом. — Но астрономическая стоимость его переезда…

Билли проглотил последний кусок своего завтрака.

— Я бы с огромным удовольствием послушал, но мыслишка, с которой я тогда вылез, сейчас хит сезона. «Арвита» разрабатывает новый проект освоения территории, «Страна счастливой охоты». Им тоже понадобится шаман-семинол. — Билли выплеснул кофейную гущу. — А поскольку я теперь в курсе, что нас раз-два и обчелся, то, пожалуй, подожду аукциона.

Авангард сжал челюсти.

— Опять, — пробормотал он. — Сколько же вы стоите?

Билли полез в задний карман и вытащил истрепанную карту «Зоны свободного предпринимательства Эверглейдс». Ее складывали и раскладывали так часто, что линии сгиба побелели и расчертили лес аккуратной бледной решеткой.

— Позвольте показать, чего я хочу.

Из пресс-релиза «Группы Авангард»:

«Свыше сорока процентов „Зоны свободного предпринимательство Эверглейдс“ мы навечно сохраним в естественном состоянии, — заверило Лурдес Гарсия, уполномоченная по связям с общественностью „Группы Авангард“. — Это даст нашим постоянным жильцам и гостям уникальную возможность, поселившись в лучших в истории строительства домах на одну семью, на личном опыте познать все чудеса природы».

Из буклета для новоиспеченных собственников «Круга»:

Желающим устроить праздник телу и исцелить душу «Круг» предлагает полный комплекс услуг, включающий наряду с самыми передовыми разработками рецепты наших далеких предков. Отдых в шведской сухой сауне. Олимпийский бассейн. Рэйки-массаж: выравнивая энергобаланс своего тела, вы укрепляете здоровье и благополучие. Побалуйте себя!

С вопросами менее материального свойства обращайтесь к нашему штатному шаману-семинолу Уильяму Черное Перо (мезонин, номер 311). «Круг» — единственный жилой комплекс в Майами, предоставляющий срочную помощь в сфере сверхъестественного. К вашим услугам экскурсы в прошлые жизни, консультации при подборе цветовой гаммы (если ковер категорически не подходит), экстрасенсорное очищение, советы по части преобразования, личные ритуалы и многое другое. Гостям нашего «Круга» — бесплатно. Звоните! У мистера Черное Перо плотный график, но он всегда готов помочь.

Перевела с английского Катерина АЛЕКСАНДРОВА

© GeorgeTucker. Circle. 2008. Печатается с разрешения журнала «The Magazine of Fantazy & Science Fiction».

ДЖЕЙМС СТОДДАРД ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ

^{Иллюстрация Александры Кузьмичевой}

Часто говорят, будто жизнь человека — готовая книга. И это истинная правда, в чем я убедился на собственном опыте, отправившись в деловую поездку в поисках поставщика замков для моей фабрики одежных застежек и фурнитуры. Маленький поселок Жиом, в котором я живу, расположен у самой французской границы. На поезде я пересек нашу небольшую страну Аквитанию и вскоре оказался в столице — в древнем городе Дюмоне. Мне всегда нравилось бывать там и любоваться покрытыми мхом камнями старинных гасиенд, великолепными дворцами в мавританском стиле и пышными одеяниями дворцовой стражи, поэтому я с самого начала планировал уделить некоторое время прогулкам по наиболее интересным местам. К счастью, мои поиски подходящего поставщика замков и фиксаторов оказались успешными. Уже на второй день пребывания в столице я заключил весьма выгодный контракт и был в прекрасном настроении, когда случайно услышал о Ионе Диедо — человеке, который, по слухам, был владельцем самого большого в Дюмоне собрания редких книг. А поскольку я и сам страстный коллекционер изданий, то пообещал себе, что не покину город, пока не побываю у этого достойного господина.

С помощью привратника гостиницы, где я остановился, мне удалось довольно быстро связаться с Диедо и получить приглашение, так что уже вечером следующего дня я мчался в наемной карете по улицам древнего города. Вскоре широкие центральные авеню сменились вымощенными булыжником улочками окраин, а те, в свою очередь, превратились в пыльные проселки, пролегавшие уже за пределами городских стен. До наступления ночи было еще порядочно, но небо быстро заволакивали грозовые тучи, поэтому, когда мы подъехали к воротам богатой, увитой плющом усадьбы, было уже довольно темно.

Не успела карета остановиться, как из-под арки входа мне навстречу выступил слуга в коричневой ливрее, свободно болтавшейся на его худой, сутулой фигуре.

— Добрый вечер, сэр. Добро пожаловать в усадьбу Йона Диедо, — приветствовал меня слуга и, не дожидаясь ответа, повернулся к кучеру: — Ты можешь возвращаться назад, — сказал он. — Мы сами доставим господина в город, когда он захочет нас покинуть.

Я удивленно взглянул на слугу.

— Таков обычай моего хозяина, — пояснил он.

— С его стороны это весьма любезно, хотя и неожиданно, — только и сказал я.

Слуга чуть заметно пожал плечами. Я расплатился с кучером и проследовал за слугой через анфиладу просторных залов, в которых приятно пахло воском, кедровыми панелями и жареным мясом. За время моей поездки я успел порядком проголодаться и был очень рад, когда слуга ввел меня в залу, где на столе с гнутыми резными ножками стояло блюдо с жареным окороком дикого вепря и запеченным картофелем, лежал свежий хлеб с пряностями и поблескивали графины с антьеранским вином.

Вскоре появился и хозяин, одетый в короткий желтый камзол и алый шелковый плащ. Он оказался рослым, хорошо сложенным мужчиной с низким лбом и глубоко посаженными глазами. Его пышные усы были заплетены в косички — по семь с каждой стороны. Голос у Йона Диедо был полнозвучным, глубоким и в общем приятным, хотя некоторые слова он произносил с акцентом, который показался мне похожим на выговор жителей южных районов.

— Надеюсь, вы простите, что я не встретил вас с подобающей пышностью, — сказал Йон Диедо, как только мы обменялись рукопожатием и сели за стол. — Но я исследователь, а не придворный, и нахожу удовольствие только в сытной еде и в моих ученых занятиях. К сожалению, я холостяк, и у меня нет жены, которая могла бы скрасить мое общество.

В ответ я пожал плечами.

— Я и сам не женат, — сказал я, — хотя живу с сестрами, которые ведут хозяйство. Что касается вас, то ваш дом я нахожу и приятным, и гостеприимным…

Но не успел я договорить эту фразу до конца, как мне вдруг пришло в голову, что усадьба, в которой я очутился, вовсе не кажется мне такой уж приятной; скорее, наоборот — она будила во мне какое-то тревожное чувство, которому я не мог дать никакого рационального объяснения. Да и во взгляде хозяина мне чудилось нечто, противоречившее его вкрадчивому голосу и любезным словам. Я, впрочем, постарался справиться с овладевшей мною тревогой.

— Но вы еще молоды, — возразил Йон Диедо. — У вас впереди вся жизнь, и я думаю, вы еще успеете обзавестись семьей.

Я улыбнулся его словам, показавшимся мне комплиментом — невольным или нарочитым — моей внешности.

— На самом деле мне уже больше тридцати, сэр, — сказал я.

— Тогда вы должны рассказать мне свою историю, — воскликнул Диедо, слегка приподнимая свой бокал, — потому что больше всего мне нравится изучать чужие жизни.

Вино, как лучшее лекарство от всех тревог и невзгод, скоро помогло мне избавиться от беспокойства, которое внушал хозяин. Да и Йон Диедо, похоже, умел заставить собеседника разговориться. Довольно скоро я поймал себя на том, что рассказываю ему о своей юности, проведенной в крошечном Тьен Манаре, где работал на медных рудниках мой отец и где я сам трудился до четырнадцати лет, когда — восстав против тяжкого труда и унылого, беспросветного существования — бежал из дома в Итлан, имея в кармане лишь флягу с водой и половину каравая хлеба. В Итлане я завербовался в армию, воевал, потом вернулся домой и некоторое время работал на заводах в Оскоге, а потом основал собственную фабрику в Жиоме.

Но вот мой рассказ подошел к концу; последний кусок нежного мяса тоже был съеден, и я отставил в сторону опустевший бокал.

— Боюсь, моя история оказалась слишком длинной, — сказал я, взмахнув рукой. — Прошу прощения, если утомил вас…

— О нет, нисколько!.. — ответил Йон Диедо совершенно искренним тоном. — Напротив, за прошедшие полтора десятка лет вы пережили столько, сколько большинству людей не удается пережить и за полвека. Вам следовало бы написать об этом книгу…

— Я люблю литературу, — признался я, слегка наклонив голову, — но только как читатель. Литературный труд меня несколько пугает, поэтому если вы не возражаете…

Йон Диедо улыбнулся.

— Ах да, библиотека!.. Ведь ради нее вы и приехали! Простите, что заставил вас ждать так долго. Прошу за мной…

Мы вышли в коридор и, пройдя сквозь высокие двойные двери, оказались в библиотеке, равной которой я никогда не видел. Стены, пол и стеллажи в ней были выполнены из красноватой кедровой древесины довольно редкого и приятного для глаз оттенка. Само помещение имело форму колеса с округлой центральной залой, в которую выходил добрый десяток длинных и узких комнат или глубоких ниш. Одну из стен центральной залы занимал камин, украшенный резными фигурками минотавров и аквитанских херувимов, на мраморных щеках которых играли отблески горевшего в очаге пламени.

Кажется, я даже рот открыл от изумления, а Йон Диедо самодовольно улыбнулся.

— Сколько у вас книг! — воскликнул я. — Это просто… невероятно!

— Я давно питаю страсть к печатному слову, — признался хозяин. — И кажется, мне удалось собрать неплохую коллекцию.

— Неплохую? Да она великолепна!.. — проговорил я, шагнув к ближайшему стеллажу. — У вас есть Кефрин! И Инвальдерс!.. А к этой книге я боюсь даже прикасаться — она поистине бесценна!

— Да, это довольно редкая книга, но должен сказать, что в моем собрании есть и другие, гораздо более ценные, я бы сказал, единственные в своем роде тома, которые я держу отдельно от остальных. Не угодно ли взглянуть?..

И Йон Диедо провел меня в одну из ниш, где имелся еще один небольшой камин, а пол был застелен стеганым ковриком. Напротив камина стояло удобное кресло, рядом — небольшой стол с лампой для чтения. Когда я остановился у стола, мне послышалось едва различимое жужжание, словно где-то возле стеллажей кружила муха, но оно так быстро стихло, что я не успел определить источник звука.

— Вот здесь я храню свои главные сокровища, — сказал Йон Диедо и усмехнулся. — Которые, смею добавить, показываю далеко не всем, а только тем, кто, по моему мнению, этого заслуживает. Сам я довольно часто бываю в этом отделении моей библиотеки, чтобы без помех насладиться увлекательным чтением.

Я благоговейно рассматривал выстроившиеся на полках тома, однако увиденное довольно скоро заставило меня озадаченно нахмуриться. На корешках не было названий — только имена авторов.

— Простите мне мое невежество, господин Диедо, но я никогда не слышал о таких писателях, — признался я после довольно продолжительной паузы.

— Я был в этом уверен, — спокойно ответил он, — поскольку каждая из этих книг существует в единственном экземпляре. Прошу вас, присядьте, и я покажу вам несколько жемчужин моей коллекции.

Все еще не в силах оторвать взгляда от полок, я опустился в кресло, которое, казалось, приняло меня в свои уютные объятия. Только сейчас я обратил внимание, что на корешках выстроившихся на стеллажах книг имелся одинаковый рисунок в форме человеческого глаза. В остальном же они были совершенно разными — разного цвета и формата, с простыми или изысканно украшенными переплетами из кожи, дерева или бархата.

Йон Диедо окинул меня внимательным взглядом.

— Каждая из этих книг представляет собой автобиографию глубоко личного свойства. Я бы даже назвал эти записи дневниковыми, поскольку в них повествуется о поступках и мыслях авторов, о которых никто, кроме них, не знает. И только здесь авторы рассказывают о своей личной жизни предельно откровенно, ничего не утаивая.

— Это… действительно так? — спросил я, не в силах скрыть своего разочарования. Разного рода псевдобиографические опусы, в которых описывались якобы пережитые приключения, встречались часто и не представляли интереса для серьезных коллекционеров. Популярные среди черни рассказы непристойного характера были мне ни к чему.

— Вы, кажется, разочарованы? — Лицо Йона Диедо перекосилось от гнева, словно я невольно нанес ему страшное оскорбление. Перемена была столь внезапной, что я в испуге вжался в кресло. Впрочем, он быстро овладел собой, и его голос сделался, как прежде, ровным и приятным, однако столь быстрое возвращение к цивилизованным манерам напугало меня едва ли не больше, чем проявленный им несколько мгновений назад гнев. Я даже подумал о том, насколько невыгодна моя позиция, ибо, сидя в кресле, я вряд ли мог обороняться, если бы в этом возникла нужда; кроме того, Диедо стоял прямо передо мной, загораживая выход из узкой комнаты-ниши, и я с внезапной тоской и страхом вспомнил, как далеко нахожусь и от родного дома, и от людей вообще, ибо Диедо жил на достаточно большом расстоянии от столицы.

Тем временем хозяин усмехнулся и слегка пожал плечами.

— Впрочем, вы и должны быть разочарованы, — сказал он каким-то странным тоном. — Но, быть может, если сказать вам, что я волшебник, это заинтересует вас больше?

Я неуверенно рассмеялся.

— Вы, наверное, издеваетесь надо мной, поскольку я приехал из маленького провинциального городка, — сказал я. — Но уверяю вас, что и в наших краях подобные предрассудки не…

Я недоговорил. Йон Диедо не пошевелился, не произнес никакого заклинания или магической формулы, но его глаза вдруг полыхнули нефритово-зеленым огнем.

На мгновение мир вокруг померк. Придя в себя, я обнаружил, что уже не сижу, а почти лежу в кресле, так что моя голова находится на уровне колен Диедо. Он снова усмехнулся и, наклонившись, закрыл мне глаза ладонью. Я почувствовал, как меня поднимают и переворачивают лицом вниз…

— Вы рассказали мне потрясающую историю своей жизни, — проговорил Диедо, обращаясь не столько ко мне, сколько к самому себе. Руку он убрал, и теперь я видел его туфли с большими золотыми пряжками. — А теперь вы поведаете мне и о том, о чем предпочли умолчать.

Я почувствовал, как его руки крепче сжали мои бока. В следующую секунду Йон Диедо раскрыл меня, как раскрывают книгу. Я даже услышал негромкий хруст, какой издает новенький переплет. И внезапно я с ужасом осознал, что Йон Диедо действительно превратил меня в книгу.

— Да-а… — с явным удовольствием проговорил волшебник. Его лица я не видел, но чувствовал, как его взгляд скользит по страницам, изучая содержание… изучая то, что было внутри меня. — Вы станете одной из жемчужин моего собрания, Джейкоб Мамлок. Между прочим, я оказал вам честь, хотя вы, возможно, думаете иначе. Вам крупно повезло. Такой шанс выпадает раз в жизни, да и то не всем…

Я протестовал, проклинал, бранился, умолял вернуть меня в прежнее состояние, но если Диедо и слышал меня (ибо мой голос был теперь не громче самого тихого шепота, похожего на шелест страниц), то не подал вида; во всяком случае, он ничего мне не ответил. Вместо этого он закрыл меня и повернул вертикально. Своим единственным глазом на корешке я еще раз увидел его лицо и руку (последняя, однако, была так близко, что я не смог рассмотреть ее подробно). Потом Диедо поднял меня над головой, и я почувствовал, как что-то несильно сдавило меня с боков. В следующую секунду волшебник отступил немного назад, а я остался стоять, словно на краю высокого утеса. Только разглядев над и под собой полированное дерево, я сообразил, что он просто поставил меня на полку рядом с остальными книгами.

Йон Диедо по-прежнему улыбался; он выглядел довольным, точно ребенок, наконец-то заполучивший вожделенную игрушку. Мои мольбы его, по-видимому, нисколько не тронули. Впрочем, в какой-то момент его черты дрогнули и исказились, словно от острой боли.

— Моя коллекция!.. — прошептал он чуть не со страхом.

После этого он вдруг повернулся и почти выбежал из комнаты, а я зарыдал от ужаса и безысходности. Меня трясло, как собаку, напуганную раскатами грома. Порой до моего слуха доносились какие-то звуки, но я был слишком погружен в свое горе, чтобы обращать на них внимание.

Я не знаю, сколько прошло времени — час или полдня, но наконец я успокоился настолько, что снова смог воспринимать окружающее. Почти сразу я услышал приятный женский голос, который раздавался, казалось, где-то совсем рядом.

— Ну, пожалуйста, не плачьте, — уговаривал голос. — Я понимаю — вы потрясены, напуганы, но постарайтесь взять себя в руки. Вы не один. Мы здесь, рядом с вами, и мы — такие же…

— Кто вы? — требовательно спросил я. — Где вы? Я вас не вижу!

— Я рядом с вами. Вы должны чувствовать, как я прикасаюсь к вам сбоку.

— Вы?.. Сбоку?

— Да.

Она была права. Я действительно чувствовал ее рядом с собой, ощущал ее участливое тепло.

— Кто вы? — повторил я.

— Такая же пленница, как и вы. Меня зовут Жанин Ларок.

— Почему он так поступил со мной? — спросил я, имея в виду Йона Диедо.

— Потому что он коллекционер. Он собирает занимательные истории, а что может быть интереснее, чем человеческая жизнь, изложенная во всех подробностях? — Жанин с горечью вздохнула. — По вечерам он обычно приходит в библиотеку и читает нас всех по очереди.

— Но это же… Это какое-то безумие! Этого просто не может быть!

— Скоро вы убедитесь, что все это происходит с вами на самом деле. И чем скорее вы смиритесь, тем будет лучше для вас.

Она еще что-то говорила, пытаясь утешить меня, но я был слишком поглощен своей бедой и слушал невнимательно. Мне вовсе не хотелось узнать подробности своего пленения; единственное, чего я желал, это как можно скорее снова оказаться на свободе. К счастью, даже превратившись в книгу, я сохранил способность спать, и вскоре милосердный сон заставил меня на время позабыть о безвыходности моего положения.

Разбудил меня голос Жанин, которая негромко напевала «Две серебряных песеты» — забавную и чуть грустную песенку, которая, как я помнил, была популярна года четыре назад. У нее был приятный голос, и на мгновение мне показалось, что я снова вернулся в свою комфортабельную гостиницу в самом центре Дюмона. Увы, стоило мне открыть единственный глаз и увидеть перед собой длинную комнату-нишу (а надо сказать, мое зрение тоже изменилось, утратив перспективу и объемность), как я сразу вспомнил о событиях вчерашнего вечера. Со своего наблюдательного пункта я довольно отчетливо различал свет утреннего солнца, лившийся в невидимое для меня окно и освещавший красноватые кедровые панели на стенах центрального зала библиотеки. Кроме этого я видел только книжные полки на стенах комнаты-ниши.

Не сдержавшись, я застонал.

— С добрым утром! — тотчас окликнула меня Жанин. — Вам уже лучше?

— Как можно чувствовать себя лучше? — отозвался я не слишком-то приветливо. — Да и с чего бы?..

Она не ответила, и я почувствовал легкие угрызения совести.

— Простите, — сказал я. — Я все еще слишком потрясен…

— Да, я понимаю, — согласилась Жанин.

— Но что с нами будет? — спросил я. — Что будет с моей работой? У меня свое дело, которое требует постоянного присутствия. Мне просто необходимо вернуться домой!

— Боюсь, что о доме и обо всем остальном вам придется забыть. Вряд ли вам удастся когда-нибудь туда вернуться.

— Но не может же Диедо держать нас здесь вечно!

— У книг и у волшебников есть одно общее свойство — они не умирают, хотя их можно уничтожить. Я в этой библиотеке только два года, но среди нас есть книги, которые хранятся здесь семьсот и более лет.

— Неужели ничего нельзя сделать?! — ужаснулся я.

— Только одно — мы можем подружиться. Кстати, вы не представились…

Я машинально назвал себя.

— Очень рада, Джейкоб Мамлок, — сказала Жанин. — Вы с самого начала произвели на меня приятное впечатление — у вас надежный переплет и крепкий корешок. Кстати, если вы не знали, ваш переплет сделан из очень красивой темно-зеленой кожи.

— А как выглядите вы?

— Вы сами можете узнать это, поскольку мы соприкасаемся. Знаете ли, мы, книги, можем видеть не только с помощью зрения. Попытайтесь почувствовать мой переплет; для этого вам нужно лишь немного сосредоточиться…

Я попытался сделать, как она велела, и почти сразу увидел ее. Во всяком случае, образ, возникший перед моим мысленным взором, был гораздо более реальным, чем картины, нарисованные с помощью одного лишь воображения. Я видел страницы с золотым обрезом, видел переплет из красного сафьяна, украшенный орнаментом в виде завитков. Жанин Ларок была прекрасна. Такую книгу захотел бы иметь в своей библиотеке любой коллекционер.

Она негромко рассмеялась, словно угадав мои мысли.

— Мне кажется, мы с вами сможем стать друзьями. Кстати, не перейти ли нам на «ты»? Здесь привыкли обходиться без церемоний.

— Хорошо, — согласился я и добавил после небольшой паузы: — А все книги, которые собраны здесь… все мы… Диедо держит нас для собственного удовольствия?

— Да. К тому же ему нравится кого-то унижать.

— Что вы… что ты хочешь сказать?

— Загляни в себя, Джейкоб. Нет, я хочу сказать — в буквальном смысле. Теперь ты — книга и можешь прочесть то, что написано на твоих страницах. Это просто. Даже проще, чем «увидеть» меня с помощью осязания. Закрой глаз и попытайся мысленно заглянуть в себя, обратиться к своему внутреннему содержанию.

Я не сразу понял, что она имела в виду, но после нескольких попыток мне удалось прочесть то, что было напечатано на моих собственных страницах. Я без труда разбирал слова, фразы и так же легко переходил от одной страницы к другой. Здесь было все: мои мысли, желания и мечты — и мои хитрости, ложь, все промахи и неблаговидные поступки, даже те, о которых я сам давно позабыл. Если бы я мог, то, наверное, покраснел бы — до того стыдно читать о собственных низменных страстях и вожделениях.

— Йон Диедо… он меня прочтет? — спросил я наконец.

— Да, — подтвердила Жанин. — От первого до последнего слова.

Первые дни моего библиотечного плена были самыми тяжелыми. Все время я тратил на то, чтобы отыскать выход из создавшегося положения. Когда же мне стало окончательно ясно, что спастись невозможно, я начал опасаться за свой рассудок. Так бы оно, наверное, и случилось, если бы не заботливое и внимательное отношение ко мне Жанин. Она помогла мне освоиться с моей неспособностью воспринимать перспективу: ведь теперь у меня был только один глаз. И это она научила меня изгибать переплет, благодаря чему я мог двигаться вперед или в стороны. Правда, каждый мой «шаг» равнялся десятой или даже сотой доле дюйма, и все-таки это было движение, а не полная неподвижность. Именно благодаря Жанин я научился чувствовать запах пыли, витавший в сухом воздухе библиотеки, а также ощущать тепло стоящих поблизости книг. Яснее всего я, впрочем, чувствовал близость самой Жанин, чья обложка легко касалась моего переплета. Мне нравились ее чуткость, отзывчивость и подкупающая искренность. Кроме того, Жанин была довольно разговорчива и, в отличие от меня, не подвержена приступам мрачной задумчивости и меланхолии. Не думаю, чтобы она полностью смирилась со своим жребием, однако проведенные в заточении годы научили ее держать себя в руках и не поддаваться отчаянию.

Остальные тома тоже отнеслись ко мне вполне по-дружески. «Свежее чтиво» — так они называли меня между собой. Каждая из книг сочла необходимым сказать мне несколько приветственных слов. Правда, напрямую я мог беседовать только с теми, кто стоял в непосредственной близости от меня, поскольку самый сильный крик, который способна издать книга, звучит не громче мушиного жужжания (именно этот звук я услышал, впервые войдя в библиотеку Диедо — то были голоса книг, тщетно пытавшихся предостеречь меня). В библиотеке, однако, существовала система передачи сообщений от книги к книге — своего рода устная почта, с помощью которой все стоящие на полках тома могли передать мне слова утешения. Новых знакомых оказалось так много, что запомнить всех было просто невозможно, хотя я и знал, что в конце концов выучу их имена. Чего-чего, а времени у меня предостаточно…

В первую очередь я, разумеется, познакомился с томами, стоявшими ближе других. Моим соседом справа оказался знаменитый африканский охотник майор Тамвидж; с ним мы, однако, не соприкасались, так как нас разделяла стеллажная стойка. Сразу за ним стояли профессор Андовер и некто Эрнест Доукинс. С другой стороны, сразу за Жанин, находился том по имени Артуро Вильяреал, и я не раз ревниво спрашивал себя, соприкасаются ли их обложки так же тесно.

На полке под нами расположился трехтомник тройняшек Боннет — трех пожилых женщин, отличавшихся склонностью к мистицизму. Изящное издание справа звали Катрин Волетта; она называла себя «перевоспитавшейся куртизанкой», но я так и не осмелился спросить, перевоспиталась ли она до или после своего превращения в книгу. Еще дальше поместился том пастора Ниемюллера, который, как и подобает духовному лицу, был переплетен в черное, и время от времени Катрин оказывалась в самом центре яростных теологических споров, частенько вспыхивавших между ним и тройняшками.

С полуночи и до утра книги обычно спали; многие дремали и в самые жаркие послеобеденные часы, просыпаясь, только когда в библиотеку входил Йон Диедо. Он зажигал лампу, выбирал на полке очередной том и, уютно устроившись в кресле, на два-три часа погружался в чтение. Читая, он время от времени усмехался или даже принимался хихикать. Иногда он выбирал неживые книги. Не без удивления я узнал, что Йон Диедо был большим любителем барона Каргонольфа — автора, который казался мне невероятно скучным.

Бывали дни, когда Диедо не читал ничего, а просто сидел, любуясь своим собранием. Изредка он вставал, чтобы стереть пыль с одного из томов или просто подержать его в руках; при этом его пальцы нежно поглаживали переплет, а на губах блуждала восторженная улыбка.

Вопреки моим ожиданиям, Йон Диедо не попытался прочесть меня на следующий же день после пленения. Я даже спрашивал себя, собирается ли он вообще заглянуть в то, что написано на страницах. Как ни странно, мысль, что он может вообще никогда меня не прочесть, была неприятна. В конце концов, ведь приложил же он определенные усилия, чтобы заполучить меня для своей коллекции! Так неужели я понадобился ему только затем, чтобы заполнить пустующее место на полке? Но и мысль о том, что когда-нибудь он прочтет меня от корки до корки, наполняла ужасом.

В конце концов Йон Диедо все же снял меня с полки, и я испытал острый приступ отвращения и стыда. Мне было противно даже само прикосновение его мягких, ухоженных рук, однако худшее заключалось в другом. Я ведь буду чувствовать, как он меня читает! И что я буду чувствовать?

Увы, каждая строка, каждая страница, которую он пробегал взглядом, возникала перед моим мысленным взором отчетливо и ясно, так что я совершенно точно знал, какой эпизод или событие моей личной жизни он изучает с таким жадным любопытством. От стыда я не знал, куда деваться, и даже попытался закрыть страницы, которые он читал. Я напрягал все силы, пока Йон Диедо не заметил, как дрожит и выгибается мой переплет.

— Друг мой, — сказал он негромко. — В камине горит огонь, и ничто не может помешать мне бросить туда книгу, которая перестала меня занимать.

На мгновение мне захотелось положить конец моему жалкому существованию, однако огненная смерть страшила… К этому времени я начал находить некоторое утешение в обществе других книг, поэтому прекратил борьбу, позволив Диедо дочитать меня до конца.

Когда он закрыл книгу, я вздохнул с облегчением. А Диедо повернул меня корешком к себе, и я с удивлением увидел у него на глазах слезы. Ласково, почти по-дружески, он погладил мой переплет.

— Джейкоб, — сказал Йон Диедо, и его голос задрожал от сдерживаемых чувств. — Я должен перед тобой извиниться. Нет, я действительно сожалею… Мне не следовало тебе угрожать. Ты… у тебя чудесный переплет. А каким прекрасным слогом написана твоя история!

О содержании я уже не говорю. Это что-то… что-то исключительное. Мне кажется, ты должен быть доволен, что попал ко мне. И ты будешь доволен! Только подумай, сколько раз ты сам мечтал проводить все свое время в библиотеке, в обществе редких книг, а здесь собраны уникальные, единственные в своем роде издания. Ты сможешь читать их, а они — тебя. Разве не к подобной идиллии стремилась твоя душа? В тиши библиотек время течет медленно или останавливается вовсе. И все это дал тебе я.

И он улыбнулся мне открытой, радостной улыбкой; на мгновение его лицо приобрело выражение почти ангельское, однако уже в следующее мгновение в глазах мелькнуло что-то слишком похожее на неизбывную печаль и потаенную тоску. Йон Диедо бросил взгляд на стеллажи, и его губы задрожали и скривились.

— Проклятая библиотека! Проклятые, отвратительные книги! Хоть бы мне никогда их не видеть!

Когда он ставил меня на прежнее место, я чувствовал себя так, будто надо мной надругались. У меня больше не было сомнений в том, что все мы находимся в руках безумца. Вскоре Диедо ушел, я продолжал размышлять о нашей незавидной судьбе, и даже Жанин не смогла отвлечь меня от мрачных мыслей.

— А тебя он часто читает? — спросил я ее.

— Поначалу он читал меня почти каждый вечер.

— И ты… сумела к этому привыкнуть?

— Нет, — ответила она. — И молись, чтобы этого никогда не случилось с тобой. На полках есть несколько томов, которые научились любить, когда их читают, но пусть с нами так не будет!

Вероятно, я все же оказался не столь захватывающим чтением, как другие книги, поскольку довольно скоро наскучил Йону Диедо. Впрочем, не исключено, что его внимание просто переключилось на новую пленницу. Он привел ее в маленькую комнату своей библиотеки, как недавно привел меня. Графиня дю Морье было исключительно хороша собой, и Диедо разговаривал с ней почти игриво. Я даже позволил себе надеяться, что он собирается просто поухаживать за ней, но ошибся. Волшебник усадил графиню в кресло. Вспыхнуло зеленоватое сияние, и смех гостьи резко оборвался. Графиня превратилась в изящный том с красивым «мраморным» обрезом.

— Как жаль, — прошептала Жанин. — Она была такая красивая!..

— Не красивее тебя, — ответил я.

— Откуда ты знаешь, Джейкоб?

— Сужу по обложке, — серьезно ответил я.

Жанин рассмеялась, чтобы скрыть смущение, но я почувствовал: она польщена.

Шли дни, и моя привязанность к Жанин росла. Она была моим единственным утешением, моим убежищем, моим оазисом посреди безотрадной пустыни одиночества. Казалось бы, наше вынужденное тесное общение должно было вскоре утомить нас, но на деле получилось наоборот. Не знаю, что нашла во мне Жанин, но сам я был буквально без ума от ее жизнелюбия, неисчерпаемого оптимизма и проницательности. Как-то вечером мы разговорились. Уже давно ушел к себе Йон Диедо, несколько часов проведший за чтением истории одного англичанина, служившего под началом Кромвеля, и лунный свет, просачивавшийся в библиотеку сквозь окно в центральной зале, лег на пол четким квадратом, а мы, укрывшись в тени наших полок, никак не могли остановиться. Остальные книги давно спали, и в умолкнувшей библиотеке были слышны лишь поскрипывание проседающих полок да наши тихие голоса, похожие на чуть слышные вздохи призраков.

— Наверное, такой будет вся наша оставшаяся жизнь, — сказал я, вглядываясь в полумрак своим единственным глазом. — Нам обоим суждено плесневеть на этих полках до скончания веков.

— Вряд ли мы заплесневеем, — возразила Жанин. — Йон Диедо очень бережно относится к своей коллекции. Ну а если какая-нибудь книжная моль все же доберется до тебя, я раздавлю ее своими страницами.

При этих ее словах я рассмеялся. Впервые за все время моего странного плена я вдруг почувствовал себя совершенно свободно, словно снова стал человеком, превратившись из запертого в библиотеке тома в ее обладателя.

— Что ж, — заметил я, — быть может, это не так уж плохо. Я имею в виду — стоять на полке в тепле и сухости до конца своих дней. Думаю, я сумею выдержать это, если ты будешь рядом со мной.

И снова я почувствовал исходящий от Жанин жар — так она краснела.

— Мне кажется, ты относишься ко мне лучше, чем я того заслуживаю, — смущенно сказала она. — Ты попал в беду, я утешила тебя как могла — вот и все мои заслуги.

— Дело не в этом, вернее, не только в этом, — возразил я, стараясь говорить как можно тише, чтобы ненароком не разбудить соседей. — Для меня ты гораздо больше, чем друг. Как жаль, что мы не сможем встретиться за пределами этих стен. Не сомневаюсь, нам было бы приятно проводить время вместе.

— Ты не должен так говорить, Джейкоб!

— Почему? — удивился я. — Или мы с тобой неверно поняли то, что написано на наших страницах?

— Ты не понимаешь, Джейкоб!.. Мне тоже очень приятно общаться с тобой, но, боюсь, это не может продолжаться вечно. Иногда, а вернее, довольно часто Диедо переставляет книги на полках, чтобы, как он говорит, разнообразить наше общение.

— Разве он заботится о нашем благополучии?

— Его книги, Джейкоб, это егоединственная страсть, его наваждение, его «идея фикс», если хочешь. Впрочем, вне зависимости оттого, каковы его истинные мотивы, настанет день, когда нам с тобой придется расстаться. Поэтому на твоем месте я бы не рассчитывала, что мы будем вместе… достаточно долго.

— Вот как… — протянул я, потрясенный тем, что мне стало известно. — Но я не хочу тебя терять!

— Я тоже, но мы должны быть готовы к тому, что это обязательно случится.

Я немного помолчал, задумавшись, потом сказал:

— Давай в таком случае постараемся получить удовольствие от сегодняшнего вечера. Расскажи мне о себе, Жанин. Я хочу знать все.

Я чувствовал, что она колеблется.

— Я?.. Может быть, лучше… — Ее голос задрожал. — Мне бы хотелось… если ты, конечно, согласишься… В общем, если хочешь — можешь меня прочесть.

Ее слова удивили меня. Я уже знал, что позволить кому-то прочесть себя означало высшую степень доверия и интимности. Речь шла вовсе не о том, чтобы читать себя другим вслух. Подобные вещи происходили между нами, книгами, постоянно, напоминая публичную исповедь, которая, разумеется, была далеко не полной — вслух зачитывались только избранные фрагменты. Мы с Жанин читали себя друг другу уже несколько раз, но сейчас она предлагала мне нечто совсем другое. Вот почему я колебался, не зная, чем заслужил подобное доверие.

— Я вовсе не имела в виду всё! — выпалила Жанин, неверно истолковав мое молчание. — Только… отдельные страницы. Но если ты не хочешь… Наверное, мне не следовало…

— Нет! — с горячностью воскликнул я. — Ты меня неправильно поняла. Для меня это будет большая честь, просто я не знаю, как это делается. Мы что, должны читать друг друга по очереди?

— Это можно проделать, только когда две книги соприкасаются… вот как мы с тобой. Ты должен думать о страницах, которые готов позволить мне прочесть, я сделаю то же самое. И тогда все произойдет само собой. Никаких усилий прилагать не надо, это совершенно естественный процесс. Вот попробуй для начала подумать о какой-то одной странице.

Я заглянул в себя и довольно скоро отыскал забавный случай из собственного детства, поместившийся на двадцать третьей странице.

— Эту страницу, пожалуй, — сказал я и сосредоточился.

Жанин предложила мне свою девяносто седьмую страницу. История, которая была напечатана на ней, имела отношение к годам, когда Жанин была еще подростком. Стоило этой странице возникнуть перед моим мысленным взором, я невольно ахнул. Четкие золотые буквы на белоснежной веленевой бумаге вызвали мое самое искреннее восхищение. Похоже, Жанин была так же прекрасна внутри, как и снаружи.

Мы прочли наши истории одновременно. И, должен сказать, ничего подобного я еще никогда не испытывал. Казалось, сама душа Жанин раскрылась передо мной в ритмичных и четких, словно поэзия, строках. И дело было не только в содержании; форма букв и пунктуация, предложения и абзацы, взлеты мысли и четкий смысл — все дышало самым настоящим совершенством, и, созерцая это сокровище, я испытал что-то вроде религиозного экстаза. Мне оставалось только надеяться, что мое внутреннее содержание (а я буквально чувствовал, как она вчитывается в строки, начертанные на моих страницах) не произведет на Жанин удручающего впечатления. К счастью, она, похоже, осталась довольна. Я слышал ее одобрительное бормотание, которое бальзамом пролилось на мою истерзанную сомнениями и унынием душу. Наши мысли сплелись, и я ощутил жар ее души уже не обложкой, а всем своим существом.

Но страница, которую предложила мне Жанин, заканчивалась на середине предложения.

— А дальше? Я хочу взглянуть, что было дальше! — воскликнул я, сгорая от любопытства.

— Нет, — твердо возразила она. — Только не этот отрывок. Я…

— Прошу тебя! — перебил я, приходя в еще большее нетерпение. — Мы могли бы… — И я сосредоточился, пытаясь проникнуть на следующую страницу, но Жанин с неожиданной силой оттолкнула меня.

— Нет, Джейкоб, ты делаешь мне больно!

— Пожалуйста, Жанин, я…

Она негромко вскрикнула и резко прервала контакт. От ужаса и стыда я помертвел.

— Прости, о, прости меня! — восклицал я в ужасе. — Я не хотел!

Но она молчала.

— Прости меня! — умолял я. — Пожалуйста.

Прошло несколько томительных секунд, прежде чем Жанин ответила. Ее голос звучал устало.

— Это я виновата, Джейкоб. Мне не следовало предлагать тебе такое. Слишком мало прошло времени. А сейчас давай поговорим о чем-нибудь другом. Ты дал мне прочесть о твоем детстве. Расскажи мне о нем, ладно?..

И мы продолжили наш разговор, затянувшийся далеко за полночь и закончившийся, только когда пятно лунного света из окна всползло высоко по стене центральной залы.

Снова дни сменялись днями, а наша любовь становилась все сильнее. После первого не слишком удачного опыта мы еще несколько раз читали друг друга, и по мере того как возрастало наше взаимное доверие, каждый из нас скрывал все меньше, делясь самым сокровенным. Не всем, разумеется, но многим. Все мог читать только Йон Диедо, и лишь он один видел, что написано на моей странице номер сто двадцать шесть. Когда он читал ее, мой переплет сделался из зеленого пунцовым, но Диедо только похохатывал, перечитывая особо понравившиеся ему абзацы.

Эту свою страницу я так и не решился показать Жанин. У нее тоже имелось несколько страниц, куда она не хотела меня пускать, утверждая, что у женщин должны быть свои маленькие тайны.

С момента моего пленения прошло уже несколько недель, и я, как ни ужасно это звучит, почти смирился со своим положением. Кому-то перспектива провести на книжной полке несколько десятков лет может показаться не слишком радужной, но книги наделены неиссякаемым запасом терпения. Главное, чтобы компания была подходящей. Все чаще и чаще я оглядывался на свою прежнюю жизнь и с отстраненностью философа спрашивал, куда же я спешил, что заставляло меня вечно торопиться и вечно опаздывать. Еще больше мне нравилось размышлять над текстом, напечатанным на моих собственных страницах. Когда я вчитывался в него, моя жизнь, прежде представлявшаяся суетливой и беспорядочной возней, начинала выглядеть размеренной и плавной, словно построенной по заранее обдуманному плану. Возможно, впрочем, это только казалось из-за того, что известные мне события были записаны на бумаге неторопливым и, должен отметить, весьма неплохим слогом. Я, однако, старался заглядывать в себя пореже. Не один из томов на ближайших стеллажах впал с годами в некое подобие нарциссизма, привыкнув любоваться своим внутренним содержанием. Такие книги погружались в самовлюбленное молчание и переставали общаться с соседями. Да и то сказать: где, как не в библиотеке Иона Диедо, человек мог узнать о себе все?

Время от времени я принимал участие в спорах и беседах с одной-двумя книгами по соседству; бывало, однако, что в подобных разговорах участвовала чуть не вся библиотека. Общие дискуссии могли продолжаться несколько дней подряд, поскольку аргументы и контраргументы приходилось передавать по цепочке от книги к книге, от стеллажа к стеллажу. Кому-то это может показаться скучным, но на самом деле наши разговоры были на редкость интересными и высокоинтеллектуальными. Сколько здесь собрано незаурядных умов! Правда, одни авторы оказались более образованными, другие — менее, но глупцов среди них не обнаружилось. Йон Диедо хорошо поработал, подбирая свою библиотеку, и теперь среди выстроившихся на полках томов не было ни одной пустой или бессодержательной книги. Я общался с ораторами и принцами, теологами и философами, учеными и социалистами. Если кому-то не хватало формального образования, этот недостаток с избытком возмещался богатейшим жизненным опытом, живостью ума и другими талантами. Поэт из Ораны, турецкий янычар, иранский купец, бывший раб из Америки — поистине здесь собрались удивительные авторы и еще более удивительные истории.

Единственным исключением, нисколько не походившим на блестящие тома собрания Диедо, оказалась большая, пыльная и весьма древняя по виду инкунабула в потертом кожаном переплете с позеленевшими медными застежками. Между собой мы называли ее Серая Книга. На ее корешке не значилось никакого имени, и она ни с кем не разговаривала, хотя порой и принималась бормотать что-то едва слышное и — судя по тону — угрожающее. Истории этой книги никто не знал; все сходились лишь в том, что она находится в библиотеке намного дольше любого из нас. Одни утверждали, что это волшебник, которого Йон Диедо победил в незапамятные времена и, лишив магического искусства, заточил в своей библиотеке. Другие считали, что здесь стоит первая жертва Диедо, сошедшая с ума за века своего пребывания в плену. Как бы там ни было, хозяин никогда не ставил Серую Книгу рядом с другими томами, а держал на полке отдельно, ограничив с обеих сторон деревянными книгодержателями. Никто из нас — включая ветеранов собрания — никогда не видел, чтобы Диедо читал серый фолиант. Похоже, он избегал даже прикасаться к нему…

После нескольких недель моего плена произошло то, чего я так боялся. Йон Диедо явился в библиотеку в непривычно ранний час, чтобы переставить книги по-новому. Напевая что-то себе под нос, он принялся за работу, действуя обдуманно и тщательно. Время от времени он вполголоса обращался к очередной книге, оказавшейся у него в руках.

— Ах, Меннет!.. — сказал он одному пухлому тому. — Красотка Меннет! Как прекрасно ты выглядишь сегодня! А какой очаровательной женщиной ты была до того, как я тебя заполучил! Кстати, сколько лет прошло с тех пор?.. Пятьсот?.. Больше?.. Ты только представь — пять веков пролетело, а ты все так же прекрасна. Согласись: если бы не я, твоя красота давно бы поблекла, а кости упокоились в могиле. Но благодаря мне ты по-прежнему жива и все так же можешь рассказывать поразительные истории! Ладно, я немного почитаю тебя, когда управлюсь с делами, а пока — милости прошу на новое место рядом с мистером Уитбурном. Уверяю тебя, ему тоже есть что рассказать, хотя некоторые его истории способны внушить человеку самый настоящий ужас. Я, впрочем, уверен: вы отлично поладите. А твоя подруга и наперсница леди Албрехт встанет с другой стороны.

— Ах, мои старые, любимые друзья! — бормотал Диедо, беря в руки другой том. — Я уж постараюсь, чтобы вы остались довольны обществом друг друга!

Добравшись до нашей полки, Диедо схватил Жанин. Я напрягал все свои скромные силы, чтобы удержать ее, но, увы — даже рук у меня теперь не было! Я мог только приоткрывать переплет и протестовать по возможности, но мой голос был не громче жужжания насекомого. Диедо его даже не услышал. Подняв мою возлюбленную в воздух, он переставил ее на самую нижнюю полку в дальнем конце ниши. Потом взялся за меня. К этому моменту мною владела такая жгучая ненависть, что, казалось, он отдернет от меня руку, словно от раскаленного железа, но Диедо опять ничего не заметил. Одно движение — и я оказался на самой верхней полке, очень далеко от Жанин.

— Пожалуй, я поставлю два моих последних приобретения рядом, — сказал Йон Диедо. — Думаю, у вас найдется много общих тем для беседы.

Так я оказался меж двух других книг, слегка прикасаясь к ним обложкой. Спереди, с моей лицевой стороны, стояла графиня дю Морье. Сзади очутился древний том из числа старых пленников Диедо: он пробыл в библиотеке дольше всех, за исключением разве что Серой Книги, и был вдвое толще остальных. На обложке было начертано имя — Эдвард Доусон, но все мы звали его Старый Боевой Конь или просто Капитан Конь. Серая Книга тоже оказалась неподалеку — она стояла всего через один том от графини, и хотя меня с ней разделяло около фута, я отчетливо ощущал исходящие от мрачной инкунабулы волны ледяной злобы.

После Большой Перетасовки, как называли регулярную перестановку старожилы, каждый из нас должен был по сложившейся традиции заново представиться ближайшим соседям и рассказать хотя бы одну историю из своего прошлого. Из почтения к возрасту Капитана мы попросили его быть первым. Старик не заставил долго себя упрашивать и разразился увлекательнейшей историей о своем путешествии к острову Пасхи, которое он совершил еще юным гардемарином. Следующим слово взял Арчибальд Уинтерс, стоявший сразу за графиней. В своей жизни он тоже несколько раз ходил в море, но его рассказ о схватке с гигантским морским чудовищем выглядел совершенно неправдоподобно. Арчибальд был примерно на середине своего повествования, когда графиня шепнула мне:

— Не верьте ни единому его слову! До Перетасовки я стояла в ряду над ним. Наш мистер Арчибальд — известный выдумщик.

— Правда?.. — удивился я. Мне показалось, что, несмотря на напыщенный слог, речь Арчибальда звучала довольно искренне.

— Разве может столь тонкая книга пережить подобные приключения на самом деле?

— Честно говоря, мне с моего места его совсем не видно.

— Зато мне видно. Он же не толще мизинца!.. — Графиня зашуршала страницами, что у книг означает смех. — Не давайте себя обманывать, мой друг.

Сама графиня, когда до нее дошла очередь, поведала нам о своей парижской победе над хитрой и коварной соперницей, а я рассказал случай из моего армейского прошлого. В целом мне понравились истории, которые я услышал от остальных, и жалел я лишь о том, что не могу поделиться своей радостью с Жанин. Но нас разлучили, и мое сердце было разбито.

Как я и предполагал, следующие несколько дней оказались совсем не такими, как раньше. Правда, Жанин и я пытались докричаться друг до друга, но это оказалось невозможно — слишком велико было разделявшее нас расстояние. Со своего нового места на верхней полке я едва мог видеть ее, не говоря уже о том, чтобы, как прежде, вести задушевные, доверительные беседы. Конечно, мы могли обмениваться посланиями, переданными по цепочке, но это было уже не то.

Капитан Конь оказался достаточно приятным соседом, хотя — в силу возраста — нередко забывал, о чем мы уже говорили, и начинал повторяться. Графиня тоже была интересной собеседницей, и мы разговаривали с ней по нескольку часов кряду. У нее был приятный, легкий характер и располагающие манеры, к тому же — делая вид, будто каждое слово собеседника ей чрезвычайно интересно — она умела втянуть в разговор даже самых молчаливых наших соседей. Ей недоставало романтической мягкости Жанин, зато она была человеком гораздо более искушенным и умела поддерживать беседу практически на любую тему. Ну, а если быть откровенным до конца, то мне оказалось непросто забыть, какой красавицей была графиня, когда впервые вошла в библиотеку Диедо.

Несколько раз она заводила речь о спасении; особенно часто подобные мысли стали посещать ее после того, как Йон Диедо пристрастился к чтению графини по вечерам. Этого унижения она не могла вынести и так разозлилась, что уголки ее страниц начали сворачиваться в трубочку. Я пытался ее утешить, но это привело лишь к тому, что графиня обратила свой гнев на меня, и я поклялся впредь быть осторожнее и не заговаривать с ней, когда она в таком состоянии.

В один из вечеров после очередного такого сеанса мне показалось, что воля графини надломлена.

— Джейкоб, — проговорила она, прижимаясь ко мне своей обложкой, словно в поисках защиты. — Это ужасно!.. Нам нужно что-то придумать, чтобы бежать отсюда. Я не вынесу, если этот ужасный человек будет и дальше прикасаться ко мне и читать мои мысли!

И она заплакала, как плачут только книги — ее переплет разбух, словно от сырости, а из плотно сомкнутых страниц исторгся жалобный стон. Страдания сильной женщины всегда на меня действовали, и, имей я руки, то непременно обнял бы графиню за плечи. Увы, утешить ее я мог только словами.

— Полно, графиня, — сказал я. — Не обращайте внимания, ведь по большому счету это пустяки. Диедо может унижать нас сколько ему угодно, но он не в силах отнять нашу подлинную сущность, лишить нас того, что мы есть! А теперь скажите, что я могу для вас сделать?

— О, Джейкоб, расскажите мне какую-нибудь историю. Или лучше позвольте мне самой прочесть ее с ваших страниц.

Откровенно говоря, я не собирался устанавливать с графиней настолько близких отношений, но в порыве сочувствия и жалости я позволил ей прочесть одну или две страницы, а она, в свою очередь, разрешила заглянуть в себя. С тех пор мы регулярно читали друг друга, с жадностью вбирая в себя каждую букву, наслаждаясь каждой запятой. Уж не знаю, какое мнение составила обо мне графиня, но ее мир, полный ярких событий и захватывающих альковных историй, мне нравился.

Так мы с графиней стали любовниками, насколько это вообще возможно для двух стоящих рядом на полке книг. И хотя порой я испытывал легкие угрызения совести от того, что, расставшись с Жанин, столь скоро увлекся другой особой, но утешал себя тем, что поступил так, чтобы не сойти с ума в этой странной тюрьме.

По ночам мы с графиней часто болтали на разные темы. Почти сразу я заметил, что моя новая подруга не прочь самоутвердиться, и хотя порой она делала это за мой счет, я не возражал, полагая, что ее способ сохранить рассудок ничем не хуже моего. Не слишком высоко она ставила и остальные книги, хотя за несколько недель своего пребывания в библиотеке графиня успела пообщаться далеко не со всеми. Кроме меня чаще всего она беседовала с Арчибальдом, стоявшим с другой стороны от нее — с тем самым Арчибальдом, которого чуть не в первый день нашего знакомства ославила как выдумщика и хвастуна. Как-то я спросил, не изменила ли она своего мнения о нем. В ответ графиня только слегка пошевелила верхним уголком страницы, что было равнозначно человеческому пожатию плечами.

— Между нами ничего нет, дорогой Джейкоб, — сказала она. — Арчибальд считает, что он мне нравится; бедняге невдомек, что его напыщенность и самомнение просто смешны. Он меня развлекает и только. Если бы мы все не оказались заперты в этом ужасном месте, я бы на него и внимания не обратила.

И все же, несмотря на все ее уверения, я продолжал терзаться ревностью. Я дошел до того, что пытался читать ее как можно больше, словно таким образом я мог полнее обладать ею. Порой графиня позволяла мне прочесть одну-две новых страницы, порой — нет, утверждая, что не может предложить мне ничего интересного. Возможно, при этом она не притворялась, однако в любом случае я чувствовал себя наказанным. Только гордость не позволяла мне умолять графиню, чтобы она уделяла мне чуть больше внимания, ибо я знал: унизившись до такой степени, я непременно стану объектом ее жестоких насмешек.

Как-то вечером графиня обошлась со мной с особым пренебрежением. Она вообще не стала разговаривать, и я рассердился не на шутку. Графиня поняла это, однако вместо того, чтобы сделать шаг к примирению, принялась как ни в чем не бывало болтать с Арчибальдом. Их разговор продолжался далеко за полночь — во всяком случае, свет полной луны, широким потоком вливавшийся в окно, уже почти пересек центральную залу и начал взбираться по противоположной стене. О чем они говорили, я разобрать не мог, да и не особенно прислушивался. Полагая, что навсегда утратил расположение графини, я погрузился в мрачные мысли и начал уже задремывать, когда моего слуха достиг какой-то шорох. Встрепенувшись, я почувствовал, что графиня пытается сдвинуться с места.

— В чем дело? — спросил я спросонок.

— Ты не спишь? — ответила она вопросом на вопрос. — Вот и отлично. Помоги нам. Толкай!

— Что я должен толкать?

— Не что, а кого. Арчибальда. Нам нужно придвинуть его вплотную к Серой Книге. Это единственный способ…

Мои страницы затрепетали, как листья осины на ветру.

— Но зачем это нужно? Что…

— Помоги нам! — перебила графиня весьма решительным тоном. — Вопросы будешь задавать потом, сейчас у нас нет времени.

Эти слова показались мне странными, поскольку времени у нас было хоть отбавляй. Тем не менее я послушался и стал толкать изо всех своих бумажных силенок.

Книгам нелегко двигаться, однако мы очень старались. На протяжении нескольких томительных часов мы делали все, что могли, и наконец я услышал негромкое «Пуф!».

— Что это было? — спросил я с тревогой.

— Мы это сделали! — отозвалась графиня. — Арчибальд прислонился к книгодержателю, который поддерживает эту книгу.

— А для чего ему это понадобилось?

— Если мы хотим бежать отсюда, нам нужен союзник. Почему, как ты думаешь, Диедо держит этот мрачный том отдельно от остальных? Я слышала, что Серая Книга когда-то тоже была волшебницей; в этом случае она может нам помочь.

И действительно, Арчибальд о чем-то спрашивал Серую Книгу, а та отвечала глубоким, гортанным голосом. О чем шла речь, я по-прежнему не мог разобрать, но это не имело существенного значения. Для нас, пленников, важны были даже малые победы, и все же я не мог не задаться вопросом, насколько мудро поступили Арчибальд и графиня, обратившись за помощью к страшной инкунабуле.

— Почитай меня Джейкоб, — попросила графиня. — Я хочу как следует отпраздновать сегодняшнюю победу.

Я не стал отказываться и читал ее до самого утра.

С рассветом вся библиотека узнала, что произошло. Благодаря сообщениям, переданным нам по цепочке от книг, находившихся на полках напротив, мы знали, что Арчибальд стоит, привалившись к книгодержателю, и что верхний край его переплета касается Серой Книги. Судя по всему, их разговор до сих пор продолжался, однако мне показалось странным, что Арчибальд не отвечает на обращенные к нему вопросы собратьев. Как видно, не я один был встревожен этим обстоятельством, ибо в библиотеке разгорелся горячий спор. Одни считали, что Арчибальд должен как можно скорее прервать контакт, другим же хотелось, чтобы он выяснил о таинственном томе как можно больше.

— Скажите, пожалуйста, кто-нибудь пытался проделать что-то подобное раньше? — спросил я у Капитана Коня, который был в библиотеке старожилом.

— Никого из нас даже не ставили рядом с Серой Книгой, — мрачно ответил он. — Просто в последнее время книг стало больше, а места на полках — меньше.

— И вы считаете…

— Я считаю, что Арчибальду не следовало этого делать, — перебил Капитан. — Эта книга — само зло. Если бы я знал, что вы задумали, я бы попытался отговорить вас.

Так случилось, что ни в этот, ни в последующий дни Йон Диедо в библиотеку не заходил. В этом не было ничего необычного: как и все люди, он занимался своим хобби, когда у него находилось свободное время, однако для нас это обернулось бедой.

На исходе второго дня Арчибальд вдруг начал издавать какие-то странные, хнычущие звуки. Он скулил и скулил, словно маленькое больное животное.

— Что происходит?! — забеспокоился я.

— Не знаю, — шепотом ответила графиня. Она тоже была встревожена.

Мы принялись звать Арчибальда, но он не откликался. Серая Книга по-прежнему ему что-то говорила, и только тон ее голоса стал более высоким.

С наступлением вечера Арчибальд стал тоненько, жалобно вскрикивать, словно книга, переплет которой едят чешуйницы. Тут уж вся библиотека принялась звать его, требуя, чтобы он немедленно прервал контакт с соседом, но Арчибальд никак не реагировал, словно не слышал.

— О, хоть бы он замолчал!.. — простонала рядом со мной графиня. — Эти крики сводят меня с ума!

В конце концов Арчибальд действительно замолчал, однако перед этим его крики слились в протяжный вой, оборвавшийся с пугающей внезапностью. В наступившей тишине мы услышали странный шаркающий звук. Краем глаза я успел разглядеть какие-то два предмета, соскользнувшие с полки и рухнувшие вниз. Это были книжная подпорка и Арчибальд. Его тело ударилось о пол плашмя, и звук заставил меня непроизвольно зажмуриться.

Но, как выяснилось, самое страшное было еще впереди. Контакт с Арчибальдом разбудил Серую Книгу, вдохнув в нее новые силы. Не прошло и часа, как я услышал сдавленный шепот графини:

— Джейкоб, Серая Книга пытается дотянуться до нас!

В библиотеке ничто не делается быстро. Всю ночь мы не спали, со страхом прислушиваясь к шороху и возне рядом. Серая Книга скребла по полке тяжелым, заскорузлым от старости переплетом. При этом она издавала протяжный голодный стон, бывший чем-то средним между хрюканьем свиньи и ржанием лошади. Будь я человеком, у меня бы волосы зашевелились на голове, а так мне оставалось только надеяться, что я никогда больше не услышу ничего подобного.

Примерно в три часа пополуночи звук стал громче. По-видимому, до этого момента Серой Книге что-то мешало: то ли она собиралась с силами, то ли стремилась преодолеть какую-то магическую преграду (я говорю — магическую, потому что ничто физическое нас больше не разделяло). Как бы там ни было, инкунабула сдвинулась с места и теперь ползла к нам.

— Ты должен спасти меня, Джейкоб! Должен! — воскликнула графиня, и в ее голосе мне послышались панические нотки. К несчастью, я мало что мог сделать — только обратиться к Капитану Коню с просьбой послать сообщение собратьям, стоящим на полке за нами, и попросить их подвинуться, чтобы дать нам пространство для отступления. Почти тотчас возникло препятствие: Ван Гелдер, стоявший от нас четвертым, причислял себя к субъективным идеалистам. Он полагал, — вероятно, совершенно искренне, хотя нам от этого было не легче, — что весь мир есть лишь продукт нашего воображения и не существует в действительности, следовательно, никакая реальная опасность нам не грозит. В конце концов нам все же удалось уговорить его начать двигаться вместе с остальными. Имея в запасе около четырех дюймов свободного пространства (именно столько оставалось от последней в ряду книги до конца полки), мы начали отступление в надежде выиграть время до прихода Йона Диедо.

Наше медленное бегство продолжалось весь остаток ночи. Вот уже розовые лучи только что взошедшего солнца поползли по стене центральной залы, а мы все пятились и пятились, ощущая исходящую от Серой Книги ауру ледяной злобы, казавшуюся почти осязаемой.

— Скажи им, пусть поторопятся! — то и дело повторяла графиня. — Она приближается. О, спаси меня, Джейкоб, спаси!

Но сказать это было куда легче, чем сделать. Несколько томов, разочарованных черепашьей скоростью нашего бегства, готовы были прекратить движение. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не капитан Конь, проявивший себя прирожденным лидером. Он уговаривал, увещевал, взывал к духу товарищества и сумел добиться того, что приободрились даже совсем упавшие духом.

Нас с графиней уговаривать было не нужно. Серая Книга столь приблизилась, что мы отчетливо слышали ее сверхъестественный, свистящий шепот и потустороннее бормотание. В звуках, которые она издавала, не было ни капли смысла, и все же они наполняли нас ужасом, ибо казалось — еще немного, и они превратятся в слова, не предназначенные для слуха смертных. Мне даже подумалось, что если в незапамятные времена Серая Книга и была человеком, он, должно быть, погубил свою душу злыми деяниями, какие невозможно не только описать, но и представить.

Незадолго до вечера наше отступление вынужденно остановилось. Сзади нам передали, что свободного пространства на полке не осталось и бежать больше некуда. Серая Книга продолжала приближаться. и графиня, обезумев от страха, с силой прижалась ко мне, словно пытаясь укрыться под моей обложкой. Бормотание Серой Книги становилось громче с каждой минутой. Я не мог ее видеть, но отчетливо представлял пыльный серый фолиант, который, нависая над графиней, с угрозой глядит на нас. Исходящая от него темная злоба словно обрела вес и придавила меня к полке.

— Поменяйся со мной местами! Скорее! — требовательно воскликнула графиня. — Не дай этой твари коснуться меня!..

Даже графиня, которая казалась мне такой сильной, не совладала с собой и запаниковала. Да и я был напуган не меньше. Все же я попытался помочь, но, увы — никак не мог оказаться между графиней и нашим врагом. Даже если бы на полке оказалось достаточно места, на этот маневр ушло бы полдня.

Следующие несколько часов были для нас сущей пыткой. Порой разум не выдерживал напряжения, и тогда меня посещали видения одно страшнее другого, которые я предпочел бы не вспоминать. Скажу только одно: раньше я и не подозревал, что в мире может существовать такая лютая ненависть и злоба.

Когда в библиотеке начали сгущаться сумерки, мой корешок внезапно пронизал ледяной холод.

— Джейкоб! — вскричала графиня. — Она коснулась меня! Пожалуйста, сделай что-нибудь!..

В этот поистине критический момент в библиотеку вошел Йон Диедо. Вся библиотека отозвалась на его появление таким громким тревожным жужжанием, что волшебник вздрогнул. Торопясь, он зажег лампу на столе и зорким взглядом окинул полки. Увидев, что Серая Книга прислонилась к графине, он оскалился и быстро шагнул вперед. Одним движением он схватил старый том и, крепко сжав его между большим и указательным пальцем, — как змею, — отодвинул подальше. Убедившись, что Серая Книга больше нам не угрожает, Диедо подобрал с пола беднягу Арчибальда и, пролистав, небрежно отложил в сторону. Потом снял с полки графиню и прочел ее последние три или четыре страницы.

— Гнусная тварь! — воскликнул он. — Ты считаешь злым меня, хотя я только собиратель!

Потом он открыл меня и заглянул на последние страницы. Только тут я понял, что наши истории не закончились в момент, когда Диедо превратил нас в книги, и что, даже стоя на полках, мы продолжаем жить, прирастая страницами, на которых запечатлен опыт нашего библиотечного существования.

— Ах ты, простофиля! — с горечью сказал мне Диедо. — Хорошо хоть ты оказался не так глуп, как бедняга Арчи…

Поставив меня на место, Диедо снова взял в руки странно молчаливого Арчибальда и, раскрыв его наугад, несколько раз повернулся вокруг своей оси, а потом прошелся в промежутке между стеллажами, демонстрируя всем пустые страницы.

— Подобная судьба ожидает каждого, — прокричал Диедо, и в его глазах заблестели слезы ярости и сожаления, — кто прикоснется к Серой Книге. Она высосет из вас жизнь, оставив лишь пустые страницы.

Я и держу ее отдельно потому, что забочусь о вашей безопасности. Как вы могли подумать иначе?! Бедняга Арчибальд — такой ценный экземпляр!.. Теперь он погиб, а если бы я хоть немного замешкался, погибнуть могли и те, кто стоял на одной полке с ним.

Бережно положив Арчибальда на каминную решетку, Диедо разжег дрова. Когда пламя заиграло, он водрузил нашего друга на этот погребальный костер, потом снял с полки пастора Ниемюллера и читал вслух, пока пламя перелистывало почерневшие страницы. Несколько раз во время чтения его голос прерывался; когда же все было кончено, Диедо опустился в кресло и заплакал, закрыв лицо руками. Не знаю только, оплакивал он Арчибальда или потерю ценного экземпляра.

Успокоившись, Диедо неловко поднялся и снова обратился к стоящим на полках книгам.

— Мне очень жаль, друзья… — сказал он негромко. — Вы тут ни при чем — вся вина лежит на мне. По причинам, которые я не стану оглашать, Серая Книга должна находиться в библиотеке постоянно, но… Я проявил беспечность, поставив ее слишком близко к некоторым из вас. Я думал… надеялся, что если я буду относиться к вам по-доброму, вы это оцените. Я стараюсь переставлять вас с места на место, чтобы вы могли наслаждаться разнообразием, я слежу, чтобы ни одна из моих книг не заплесневела, не выгорела и не была повреждена насекомыми-вредителями, я чиню ваши переплеты, подклеиваю страницы и забочусь о вас иными способами. Увы, далеко не все могут оценить мои усилия. Я прекрасно понимаю, что некоторые из вас в библиотеке недавно, но… Должен сказать откровенно: иногда мне бывает очень тяжело. Я устаю. Коллекционирование отнюдь не легкое бремя, и я был бы вам весьма признателен, если бы вы вели себя так, чтобы мне не приходилось исполнять при вас роль тюремщика.

С этими словами Диедо вышел из библиотеки.

Как только дверь за ним закрылась, книги устроили Арчибальду поминки. У бедняги оказалось много друзей, и немало трогательных слов передавалось по цепочке от полки к полке. Увы, слишком поздно я понял, что, подпав под влияние графини, недооценивал нашего соседа, в рассказах которого правды было, возможно, намного больше, чем она утверждала.

Между тем графиня, еще не пришедшая в себя после пережитого ужаса, требовала утешения, и этой ночью я снова ее читал. Но что-то во мне изменилось. Я словно прозрел, и впервые мне стало ясно: вопреки бурному возмущению и протестам графиня относилась к тем, кто, по словам Жанин, был только рад, когда его читает человек, наделенный, подобно Йону Диедо, и властью, и богатством.

После гибели Арчибальда во мне поселились беспокойство и неудовлетворенность. Я не мог найти себе места и втихомолку тосковал по тем временам, когда рядом со мной стояла Жанин. Впрочем, я все еще находил графиню неотразимой, даже несмотря на ее поглощенность собственной персоной (к сожалению, мужчины часто бывают близоруки, когда дело касается красивой женщины). И тем не менее тесное знакомство с исходящим от Серой Книги злом заставило меня скучать по обществу своей нежной подруги.

В довершение всего через неделю нас ожидала внеочередная Перетасовка. Несколько человек, волею случая оказавшихся в одном месте, рано или поздно образуют тесно спаянную группу со своим кругом общения. В нашей библиотеке подобные группы возникали и исчезали с каждой перестановкой. С кем-то было приятно иметь дело, с кем-то — не очень, а случалось, что компания подбиралась просто отвратительная.

На сей раз я очутился между часовщиком из Стокгольма и балетной танцовщицей из Вены. Я полагаю, что часовой мастер обладал богатым внутренним миром — в противном случае Йон Диедо вряд ли бы выбрал его для своей коллекции, однако в общении со мной старик этого никак не проявил. Он был угрюм, погружен в себя и за все время нашего соседства произнес не больше десятка слов. Что касалось танцовщицы, то она была слишком увлечена своим искусством, которое в ее интерпретации превращалось в некое подобие эзотерического культа для избранных. Эгоистичная, самовлюбленная, довольно несдержанная на язык — она в приступе раздражения не щадила никого, что весьма затрудняло установление нормальных отношений. Мою жизнь, таким образом, скрашивали только смышленый мальчишка-шахматист с нижней полки и цирковой акробат с верхней. Словом, наш маленький кружок был весьма далек от идеала, и я, потеряв возможность беседовать с графиней, с каждым днем все глубже погружался в пучину отчаяния.

Две недели этого жалкого существования убедили меня в необходимости предпринять какие-то действия. Для начала я решил придвинуться к самому краю полки, что, как мне казалось, должно было привлечь внимание Йона Диедо. Я считал, что как только он заметит меня, любопытство побудит его заглянуть на мои последние страницы, где ясно говорилось о моем желании стоять на полке рядом с Жанин. Если в сердце Диедо сохранилась хоть капля жалости, рассуждал я, он исполнит мою мечту. Если же он окажется бессердечным чурбаном, тогда меня, вероятно, ждет ссылка на пустую полку или даже… огонь.

Не стану утверждать, будто последний вариант меня не пугал. Но ничего другого мне на ум не приходило, и я начал осуществлять свой план. Отталкиваясь от полки то левой, то правой стороной переплета, я понемногу сдвигался вперед, и к тому моменту, когда Йон Диедо появился в библиотеке, выступал из общего ряда почти на целый дюйм. Я не ошибся: Диедо подошел к полке и любовно провел рукой по корешкам, как он всегда делал, выбирая книгу для чтения. Почти сразу он наткнулся на меня и… небрежным движением ладони задвинул на место! Мое разочарование было слишком глубоким, чтобы сдерживаться, и я испустил громкий крик негодования и ярости, но если Диедо его и услышал, то не подал виду.

На протяжение трех дней я упорно следовал своему плану, но так ничего и не добился. Диедо просто возвращал меня на прежнее место и выбирал для чтения другую книгу.

В конце концов я решил, что мне, возможно, нужно действовать решительнее. Я был уверен: если я выдвинусь вперед достаточно далеко, чтобы свалиться на пол, Диедо просто не сможет меня не заметить. И тогда он наверняка раскроет мои последние страницы. План этот представлялся достаточно рискованным, поскольку я мог погибнуть в результате падения. И все же я был полон решимости идти до конца.

На сей раз я двинулся вперед в самом начале вечера, пока Диедо еще читал. Подобраться к краю полки к моменту, когда он закончит и уйдет, мне было, пожалуй, не под силу, однако этого и не требовалось. Как я и рассчитывал, Диедо покинул библиотеку, не заметив моих усилий, и весь остаток ночи я провел, упорно продвигаясь вперед. На обращенные ко мне вопросы и комментарии я старался не обращать внимания, хотя танцовщица, которая довольно презрительно отнеслась к моим предыдущим попыткам, буквально изошла ядом, прохаживаясь на мой счет.

Уже начинало светать, когда меня окликнул парнишка-шахматист с нижней полки.

— Тебе послание от Жанин, — сказал он. — Она спрашивает, что ты задумал, Джейкоб.

Я бросил взгляд вдоль стеллажей. Последняя перестановка почти не приблизила нас с Жанин друг к другу, но теперь я, по крайней мере, мог ее видеть. Она стояла на третьей снизу полке почти в самом конце комнаты-ниши, я же находился двумя полками выше в среднем отделе.

— Я хочу привлечь внимание Диедо, чтобы он переставил меня к ней, — ответил я и добавил: — Передай, пожалуйста.

И я снова пополз вперед. Примерно два часа спустя мне передали новое послание Жанин.

— Джейкоб, не делай этого! — просила она. — Ты можешь погибнуть!

В ответ я лишь сардонически рассмеялся.

— Я и так не живу! — воскликнул я. — Или ты считаешь, что наше нынешнее существование можно назвать жизнью? Впрочем, не беспокойся — я не умру.

Говоря так, я попытался вложить в свои слова уверенность, которой на самом деле не чувствовал. Жанин умоляла меня отказаться от моего плана, но я стоял на своем. Другие книги тоже посылали мне сообщения, в которых подбадривали или пытались отговорить от рискованного поступка. Капитан Конь сообщил, что некоторые тома предпринимали нечто подобное в прошлом, но дело закончилось разорванным корешком или замятыми уголками, однако меня и это не остановило. Поблагодарив друзей за заботу, я продолжал осуществлять задуманное. И незадолго до того часа, когда Йон Диедо обычно появлялся в библиотеке, мои усилия наконец-то увенчались успехом: я сделал последнее движение вперед, нависавшая над краем полки часть моего тела перевесила, и я полетел вниз, трепеща страницами, точно крыльями.

Мое падение заняло, наверное, меньше секунды, но мне показалось, что прошла целая вечность, прежде чем я грохнулся об пол. Боль оказалась гораздо слабее ожидаемой — только вдоль корешка словно пробежал разряд тока, как бывает при неудачном прыжке в воду. Переплет я, во всяком случае, не порвал, и даже уголки остались совершенно целы.

Потом откуда-то сверху до меня долетел голос Жанин.

— Джейкоб, ты меня слышишь? — с тревогой спрашивала она.

На мгновение забыв, кем я теперь стал, я попытался вскинуть руку в победном жесте, но лишь слегка приподнял крышку переплета и зашелестел страницами. Но и этого оказалось достаточно. Многочисленные зрители на стеллажах отозвались приветственными криками, а я почувствовал себя гладиатором на арене, отправившим на тот свет с полдюжины львов или быков. Заверив друзей, что у меня все в порядке, я стал ждать своего главного врага.

К несчастью, наш тюремщик оказался не столь любопытен, как я надеялся. Увидев меня на полу, он только с досадой прищелкнул языком, а ведь я ждал совершенно иной реакции. Впрочем, настроение Диедо всегда было трудно предсказать, ибо порой оно менялось не по дням, а буквально по минутам. Бывало, он являлся в библиотеку подавленным, а уходил веселым, почти радостным.

— Что ты здесь делаешь, Джейкоб Мамлок? — с усмешкой проговорил он, ощупывая мой переплет на предмет повреждений. — Неужели ты надеялся удрать отсюда, из своего родного дома? И куда бы ты побежал, да еще в таком виде?.. — Он снова усмехнулся. — Все в порядке, даже переплет не поцарапался, — закончил он и поставил меня на прежнее место.

— Прочти меня! — крикнул я. — Прочти!

Но Диедо не услышал или предпочел не слышать.

Весь вечер, пока Диедо рассеянно перелистывал страницы китайского торговца, я буквально кипел от ярости. И еще до того как наш тюремщик ушел, снова начал свое движение к краю полки.

Утром, когда рассвело, я заметил, что то же самое делает и Жанин.

— Не смей! — передал я по цепочке. — Ты можешь повредить переплет.

Но она не послушалась.

Я свалился на пол первым и, как в прошлый раз, остался цел и невредим. Вскоре после этого упала и Жанин. Она стояла на полках ниже меня и, упав на ребро, отскочила в сторону, оказавшись меньше чем в одном футе от меня. Ее переплет раскрылся, и стали видны страницы — все эти изящные золотые литеры на белой веленевой бумаге, которые я так хорошо знал. Жанин издавала какие-то звуки, и поначалу я решил, что она плачет.

— Жанин! — позвал я. — О, Жанин!.. Ты ушиблась? Что ты?.. Ты смеешься?!

— Ах, Джейкоб, это было прекрасно. Я не испытывала такого удовольствия с тех пор, как была ребенком!

Я понял, что мне остается только восхищаться ее мужеством. К тому же после всех переживаний смех Жанин показался мне настолько заразительным, что я не удержался и расхохотался тоже.

Довольно долго мы лежали на полу, заливаясь, как дети, но к тому времени, когда в библиотеке появился Диедо, вся наша веселость куда-то испарилась. Слишком многого мы ожидали от прихода этого человека.

Увидев нас на полу, Диедо нахмурился.

— Опять? — проговорил он. — А это еще кто?..

На этот раз он сделал то, чего я от него ожидал: подняв меня с пола, он заглянул в меня, а потом прочел последние страницы Жанин. Мы с трепетом ожидали его решения, но лицо волшебника внезапно исказилось от гнева.

— Я стараюсь быть внимательным и тактичным, — с угрозой начал он. — И я хочу, чтобы вы были довольны и счастливы, но разрази меня гром, если мои книги начнут указывать мне, куда именно я должен их ставить! В любом случае, я не допущу, чтобы продуманный порядок, который я поддерживаю в своей библиотеке, был нарушен двумя непослушными книгами. Особенно это касается тебя, Джейкоб! Ты и так уже причинил мне слишком много беспокойства.

С этими словами Диедо поставил нас на прежние места. Подавив таким образом наш жалкий бунт, он бросился в кресло и погрузился в чтение.

Неудача едва не подкосила меня. Я даже отправил Жанин послание, в котором выражал свое сожаление и просил прощения, но, к моему немалому удивлению, она ответила, что нисколько меня не винит, а, напротив,восхищается моей решительностью.

Битва, однако, была еще не окончена, ибо что-то в нашей с Жанин истории затронуло чувства других книг.

— Не отчаивайтесь, мистер Мамлок, — сказал мне парнишка с нижней полки. — Мы постараемся что-нибудь придумать, чтобы вы снова оказались рядом с ней.

Другие тома тоже выражали сочувствие и одобрение. Со стеллажа на стеллаж передавались по цепочке многочисленные сообщения, отовсюду доносились проклятья и обещания отомстить.

— Диедо просто неотесанный чурбан, деревенщина, — во всеуслышание заявила танцовщица. — Что он понимает в чувствах?!

В ответ с полок донесся такой громкий ропот, какого мне еще никогда не приходилось слышать. Шум продолжался до тех пор, пока глубокий бас Капитана не призвал всех к порядку.

— Разговоров я слышал достаточно, только словами делу не поможешь! — сказал Капитан Конь. — Скажите, готовы ли вы действовать, даже если вам будет грозить наказание или… уничтожение?

— Да! — прокричали в ответ книги. — Да!

— Прекрасно, — заключил Капитан. — Наши возможности ограничены, но кое-что мы все-таки способны сделать, хотя для этого понадобится мужество. Нужно устроить в библиотеке такой беспорядок, чтобы Диедо в конце концов сдался. Ну как, готовы?

— Готовы! — ответил за всех цирковой акробат. — Мы ему покажем!..

Когда на следующий день Диедо вошел в библиотеку, почти все книги за исключением жалкой горстки ренегатов, отказавшихся присоединиться к мятежу, валялись в проходе на полу. Волшебник ахнул и страдальчески поморщился, но уже в следующую секунду его лицо покраснело от гнева. Он даже поднял ногу, собираясь хорошенько пнуть ближайшие к нему тома, но сдержался, опасаясь повредить драгоценные издания.

— Где? — прошипел он. — Где этот чертов Мамлок?!

И он шагнул вперед. Несмотря на владевшую им ярость, Диедо двигался предельно осторожно, бережно разбирая книжные завалы перед собой. Наконец он нашел меня и с торжествующим воплем поднял высоко в воздух.

— Ага, вот ты где! Ну, теперь держись!..

С этими словами Диедо отнес меня к камину и, уложив на полку, разжег огонь. Потом снова взял меня в руки.

— Вот он, ваш герой! — громко провозгласил Диедо. — Это он подбил вас на бунт! Ну что ж, сейчас вы увидите, что бывает с теми, кто пытается со мной бороться. Все увидите!..

И он размахнулся, чтобы швырнуть меня в огонь. Его лицо по-прежнему пылало гневом, и я не сомневался: Диедо исполнит свою угрозу. Мне казалось — я уже ощущаю жар горевшего в камине огня. Спасения не было, оставалось только надеяться, что будет не слишком больно.

Но Диедо вдруг заколебался. Рука его задрожала и опустилась, хотя он по-прежнему сжимал меня так крепко, что я чувствовал, как его пальцы впиваются в переплет.

— Не могу! — выкрикнул Йон Диедо, роняя меня на пол. — Не могу!

И он разрыдался.

— Если бы я мог сжечь эти проклятые книги!.. — бессвязно выкрикивал Диедо. — Все до единой! Весь этот проклятый дом!..

Не переставая рыдать, он повалился в кресло. Постепенно рыдания стихли, а еще через несколько минут Диедо отнял от лица руки и оглядел сваленные на полу тома.

— Мне очень жаль, — проговорил он срывающимся голосом. — Простите мне мою вспышку. Я… я вовсе не думаю того, что сейчас говорил… Вы — мои друзья, мои единственные друзья в целом мире!

Диедо поднял меня с пола и положил на столик рядом.

— Так продолжаться не может, — сказал он. — Я… Мне нужно подумать.

И, не прибавив больше ни слова, Диедо поднялся и вышел из библиотеки. Я, однако, по-прежнему не знал, почему он меня пощадил. Быть может, ему не хотелось стать убийцей, хотя не исключено, что Диедо претила сама мысль о том, чтобы своими руками уничтожить ценный экземпляр.

Диедо ушел, но в библиотеке на затихали разговоры. Все книги сходились во мнении, что еще никогда волшебник не действовал столь импульсивно и непоследовательно. Кто-то даже полагал, что Диедо сошел с ума. Я же размышлял о том, как часто на протяжении столетий вспыхивали подобные дискуссии и сколько раз пленники пытались постичь логику поступков своего тюремщика — совсем как дети пьяницы, которые тщатся отыскать рациональное зерно в странном поведении родителя.

На следующий день Диедо появился в библиотеке ранним утром. Глаза его запали, губы были решительно сжаты. Не говоря ни слова, он принялся расставлять книги по местам. На эту работу у него ушло почти полдня, ибо он стремился восстановить в библиотеке прежний порядок. Только меня он оставил лежать на столе, и я невольно подумал, уж не собирается ли Диедо устроить что-то вроде показательного аутодафе.

Наконец книги вернулись на свои места, и волшебник, встав в центре комнаты, обратился к нам с такими словами:

— Я хочу только одного — чтобы книги в моей библиотеке были счастливы, — устало сказал он. — Бунты, мятежи, восстания — все это должно прекратиться раз и навсегда. Я мог бы принять решительные меры… — тут он покосился в сторону камина, и я мысленно содрогнулся, — но это не в обычае Иона Диедо. Я люблю книги, а вы — лучшее собрание книг в мире. На вашем месте я бы гордился своим положением и почитал за честь находиться в библиотеке, где каждый экземпляр отобран с великим тщанием и любовью. Чтобы отыскать некоторых из вас, мне пришлось преодолеть сотни миль, другие попали мне в руки случайно, но все вы одинаково дороги. Многие из вас давно пережили своих современников, ваши мысли и чувства обрели бессмертие, которое продолжается, покуда вы стоите здесь, на этих полках. Готовы ли вы покинуть мою библиотеку, чтобы в течение пары жалких десятилетий обратиться в прах, в пепел?

В ответ на эти слова несколько наиболее старых томов что-то пробормотали.

— И разве здесь, у меня, вам плохо?! — продолжал Йон Диедо, слегка повысив голос. — О вас заботятся, вас холят и лелеют, стирают с вас пыль, ремонтируют, переставляют с места на место, чтобы вы могли насладиться самым изысканным обществом. Ничья рука, кроме моей, не смеет к вам прикасаться. Вы даже можете читать друг друга, приобретая новый, бесценный опыт. В вашем распоряжении — вечность, которую можно потратить на созерцание и размышления. Что такого ужасного в подобной судьбе?

— Ничего, милорд Диедо, — отозвался с верхней полки Капитан Конь. — И большинство из нас вполне довольны своей судьбой. Взять хотя бы меня: мое время ушло, и все, кого я когда-то знал, давным-давно мертвы. Я и к вам-то попал в глубокой старости, когда моя жизнь почти закончилась и я не ждал от будущего ничего, кроме могилы. Но сейчас кое-что произошло. Любовь этих двоих тронула наши сердца. Они еще молоды и должны вернуться в мир живых, чтобы быть вместе. Отпустите их, милорд, это будет по-честному.

Диедо отступил на шаг назад и, опустившись в кресло, положил пальцы на мой переплет.

— Вы… вы действительно этого хотите?

— Мы надеемся, милорд, — ответил Капитан Конь. — Потому что книги пишутся с надеждой на лучший конец.

Йон Диедо в задумчивости побарабанил ногтями по моей обложке. Он то и дело хмурился, словно в душе его шла какая-то внутренняя борьба. Наконец он сказал:

— Как я уже говорил вчера, вы были моими единственными друзьями на протяжении столетий. А настоящие друзья не имеют секретов друг от друга, поэтому я расскажу вам все. Когда я был молод и еще только постигал секреты магического искусства, мне в руки попала Серая Книга. Должен сказать, что у нее есть другое, тайное имя, которое я не вправе произносить вслух. Меня предупреждали, что я не должен читать ее, но я пренебрег советами тех, кто желал мне добра. В конце концов, говорил я себе, как может чтение повредить кому-либо?..

Тут Йон Диедо ненадолго замолчал, погрузившись в задумчивость.

— В этой Серой Книге, — сказал он наконец, — я нашел заклинание, с помощью которого каждого человека можно было превратить в книгу, и сразу решил, что это, наверное, на редкость интересно и увлекательно. Овладев этим заклинанием, я мог бы узнать о человеке все — понять его желания, прочесть его тайные мысли… И не просто прочесть, а увидеть их напечатанными на страницах прекрасной книги. Словом, это было не заклинание, а настоящая мечта библиофила! К сожалению, по законам магии действие заклинания всегда ограничивается особыми условиями, каковых в данном случае было три. Во-первых, в момент превращения Серая Книга обязательно должна была находиться поблизости от преобразуемого объекта или, вернее, субъекта. Во-вторых, в качестве побочного действия заклинания Серая Книга одухотворялась, то есть становилась живой. И третье, самое страшное условие, о котором я не знал, пока не стало слишком поздно, заключалось в том, что воспользовавшийся заклинанием маг превращался в одержимого и уже не мог жить без своей драгоценной библиотеки…

Йон Диедо опустил голову.

— Да, я знаю, о чем вы сейчас думаете, и вы совершенно правы. Я готов признаться перед вами в своей слабости. Я постоянно думаю о вас. По ночам я вижу вас во сне. Ваши обложки то и дело встают перед моим мысленным взором. Вот уже много лет я не покидаю своего дома из боязни, что, пока я отсутствую, с вами может что-нибудь случиться. Вы спросите: неужели нет способа развеять чары? Да, такой способ есть. Если бы я… если бы я только пожелал отказаться от моих книг, заклинание утратило бы силу, и я снова стал бы свободен. Но как я могу лишиться вас?!..

Он с мольбой воздел руки.

— Вы видите — не могу!.. Без меня библиотека погибнет, а я не могу допустить и мысли об этом.

И Йон Диедо тяжело вздохнул.

— Этот ваш вчерашний протест… Так продолжаться тоже не может. Вы взволнованы, я бы даже сказал — взбудоражены этой глупой любовью между Джейкобом и Жанин Ларок… — Он криво усмехнулся. — На самом деле, ничто не может сравниться с любовью человека к книгам, но это я так, к слову… — Диедо снова помолчал. — Вчера я долго думал и решил: раз уж в моей библиотеке произошло… то, что произошло, я, пожалуй, мог бы попробовать отпустить вас двоих… и, вероятно, еще несколько томов, которые пожелали бы того же.

В ответ на эти слова с полок донеслись радостные возгласы.

— Нет-нет!.. — торопливо проговорил Диедо и поднял руку, призывая нас к тишине. — Не всех сразу! Постепенно, по одному… И не вздумайте меня торопить — а то передумаю. К тому же, прежде чем принять окончательное решение, я хотел бы прочесть последние страницы Джейкоба и Жанин.

С этими словами он поднял меня со столика и перелистал мои страницы, начиная с той самой главы, в которой рассказывалось о моем появлении в библиотеке. Особенно его заинтересовала история моих отношений с графиней. Наконец Диедо отложил меня в сторону и криво усмехнулся.

— Как я и подозревал, любовь нашего мистера Мамлока не так чиста и возвышенна, какой она кажется на первый взгляд. Поэтому я освобожу Джейкоба и еще одну книгу, а какую — он должен выбрать сам. На три дня я помещу его на полку между Жанин Ларок и графиней дю Морье. Посмотрим, как он поступит…

Услышав эти слова, я застонал. Йон Диедо собрался меня отпустить, но он был не столь великодушен, чтобы не наказать меня за причиненные неприятности.

Оказавшись между Жанин и графиней, я чувствовал себя на редкость неловко и не знал, что мне сказать каждой из них. К счастью, у книг — существ из бумаги, ниток и казеина — есть одно преимущество: они могут вести доверительные разговоры одновременно с двумя своими собратьями, с которыми соприкасаются. Еще важнее следующее: одна книга не знает, что было сказано другой, и наоборот.

Графиня заговорила со мной, едва лишь Диедо вышел из библиотеки.

— Как тебе повезло, Джейкоб! У тебя появилась уникальная возможность вырваться отсюда, и я тебя от души поздравляю. Ты рискнул и выиграл. Скоро ты будешь свободен!

— Похоже на то, — согласился я. — Если только Диедо не передумает.

— О нет, он не передумает. Он превратит тебя обратно в человека, и… Знаешь, что бы я сделала, окажись на твоем месте? Первым делом я наняла бы экипаж и отправилась на побережье. Там, на берегу, над самым океаном, стоит мое очаровательное маленькое шале, в котором можно приятно отдохнуть и прийти в себя.

— К сожалению, — перебил я, — у меня нет шале на побережье, так что…

— И все равно, ты обязательно должен проделать что-то подобное, — убежденно сказала графиня.

На протяжении последующих двух дней она довольно часто рассказывала мне о вещах, которые сделала бы, если бы оказалась на моем месте — о морских круизах, приемах, балах и завтраках с членами королевской семьи. Графиня упоминала и о своем отце — о том, как счастлив и благодарен он был бы, если бы кто-то спас его дочь из этого ужасного плена в библиотеке. В целом, смысл всех ее речей сводился к одному: она достаточно богата, хороша собой и влиятельна, чтобы по-царски отблагодарить своего друга и благодетеля. И я должен признаться, что ее намеки и обещания не пропали втуне. Как я уже упоминал, графиня была не глупа и в совершенстве владела искусством интриги.

Совсем другими были мои разговоры с Жанин; то были беседы двух близких друзей, мнения которых совпадают по многим пунктам. О том, какое решение мне предстояло принять, она вообще не заговаривала, пока я сам не спросил ее об этом.

— Ты не должен выбирать меня, Джейкоб, — сказала Жанин серьезно.

— Но почему?! — изумился я.

— Потому что среди нас есть те, кто достоин этого в гораздо большей степени. Например, мальчик-шахматист… Он — веселый, открытый, искренний мальчуган, к тому же, когда он вырастет, его искусство сделает мир чуточку светлее и радостнее. Наконец, он еще слишком молод и заслуживает того, чтобы прожить свою жизнь по-настоящему, а не в виде книги. Освободив его, ты сделаешь доброе дело, которое зачтется тебе на Небесах!

— Йон Диедо сказал: я могу выбирать только между тобой и графиней. Если я потребую, чтобы Диедо отпустил со мной парня, он может разозлиться и не освободить вообще никого. А ты… ты была мне прекрасным другом, и даже больше чем другом.

— Не говори так, Джейкоб. Здесь, среди книг, я действительно могу показаться красивой, но в мире людей… Там ты заслуживаешь большего. Начать с того, что я совсем не красива…

— Не скромничай. Я знаю: многие женщины считают себя менее красивыми, чем они есть на самом деле. Вернее, так они говорят, но…

— Я вовсе не скромничаю, Джейкоб, просто я стараюсь быть объективной. Во мне нет ничего особенного. В мире людей у меня есть две сестры, которые действительно очень красивы, а я… Про меня нельзя даже сказать, что я мила. У меня совсем простое, вытянутое лицо и бесцветные волосы… про такие еще говорят — как у мыши. Нет, если ты должен выбирать из нас двоих, выбери графиню. Я знаю, ты ее… в общем, она тебе нравится. Графиня сможет дать тебе гораздо больше, чем я.

— В таком случае, я буду звать тебя «моей маленькой мышкой», — сказал я, стараясь подбодрить Жанин, но она внезапно расплакалась.

— Я ничего не могу дать тебе, Джейкоб! У меня нет ни денег, ни красоты. Только среди книг я выгляжу достаточно пристойно, но если снова стану человеком… Ты — единственный, кому я показалась красивой; так оставь меня здесь — по крайней мере ты всегда будешь вспоминать меня такой!..

Я отнюдь не чужд тщеславия, и мысль о графине приятно волновала меня. Еще бы — такая роскошная женщина, да еще куча денег в придачу! Мужчины часто оценивают друг друга по степени миловидности жен: Кроме того, в последнее время мне приходилось прилагать немалые усилия, чтобы поддержать свое предприятие на плаву, но когда в моем распоряжении будет капитал графини, я сумею одним рывком опередить конкурентов. Но как я мог оставить Жанин — моего лучшего друга — в плену? Нет, что ни говори, а Диедо задал мне трудную задачу.

Представьте, что вы попали в тюрьму и что у вас появилась возможность отпустить на свободу одного человека. Как, по-вашему, будут относиться к вам остальные узники? Именно в таком положении я оказался сейчас. Мое имя повторяли многие, в том числе и те, с кем я был едва знаком; с большинством же мы были настоящими друзьями. Как забыть наши долгие разговоры, дружеское участие, которое я чувствовал, даже когда оно не было облечено в слова?

Поглощенный стоявшей передо мной задачей, я едва обращал внимание на остальных, но они о себе напомнили. Специальный комитет из книг, стоявших полкой выше, потребовал, чтобы сразу же после своего освобождения я привел в усадьбу Диедо вооруженную стражу, которая спасла бы из плена тех, кто хотел бы снова стать человеком. Я обещал сделать все, что будет в моих силах, хотя и сомневался, что стражники сумеют расколдовать книги. Для этого необходима добрая воля самого Диедо.

Ночью накануне того дня, когда я должен был объявить о своем решении, меня разбудила графиня. Точнее, она вырвала меня из глубокой задумчивости, так как в последние дни я почти не спал и только позволял себе время от времени подремать.

— Послушай, Джейкоб, — начала она, — я не знаю, что ты решишь, но давай почитаем друг друга сегодня в последний раз.

— Но я…

— Пожалуйста, Джейкоб! Сделай это для меня. Ведь мы с тобой были друзьями, правда?

Она продолжала упрашивать, и в конце концов я уступил, хотя чувствовал себя довольно неловко, ибо с самого начала поклялся себе не читать ни графиню, ни Жанин до тех пор, пока не приму решение. Столь интимное действо в сложной нравственной ситуации казалось мне, как минимум, неподобающим.

— Я покажу тебе страницы, которыми ни с кем не делилась, — пообещала графиня.

И действительно, история ее детства показала мне графиню с той стороны, с какой я ее еще не знал. Оказывается, она родилась вовсе не в богатой семье, как я ошибочно предполагал. Ее отец был горьким пьяницей, регулярно бил жену и детей, и жизнь графини могла быть совершенно иной, если бы не школьная учительница из муниципальной школы в Дюмоне, которая сжалилась над девочкой, научила ее читать и писать и рассказала ей все, что она сама знала о жизни в высшем обществе.

В возрасте двенадцати лет, пытаясь вырваться из нищеты, графиня подружилась с помощником кучера — мальчишкой, который был ненамного старше нее. Парнишка служил в богатом доме, и, навещая своего друга, графиня привлекла к себе внимание стареющего аристократа — владельца обширного поместья. Несомненно, даже в раннем детстве она была прелестна. Когда она солгала, что ее родители умерли, аристократ и его жена решили удочерить бедняжку.

Я читал о том, как упорно графиня боролась с обстоятельствами жизни, и сочувствовал ей всей душой.

— Ты проявила настоящее мужество, — сказал я ей.

— Мне пришлось, иначе я бы не выдержала.

— А что сталось со школьной учительницей и с твоими родителями? И с этим пареньком — помощником кучера? — спросил я.

Она сделала неопределенный жест, свернув и развернув уголок страницы.

— Понятия не имею. С самого начала я взяла за правило не оглядываться назад.

После этого я долго не мог успокоиться, зная, что утром мне придется решать судьбу двух женщин, каждой из которых пришлось сражаться с судьбой, полагаясь только на собственные силы. В конце концов я все же заснул, так и не сумев принять окончательного решения.

Но когда утром я проснулся, недвусмысленное и окончательное решение само пришло ко мне.

Йон Диедо, подхлестываемый любопытством, явился в библиотеку довольно рано. Я полагал, что он превратит меня в человека и только потом потребует ответа, но ошибся. Подобный поступок был не в его характере. Вместо этого волшебник снял меня с полки и заглянул на последнюю страницу. Прочтя появившиеся там строки, Диедо кивнул, хотя я и не мог сказать, доволен он моим выбором или нет. Потом он слегка взмахнул рукой. В то же мгновение мое зрение как бы распахнулось, вновь обретя перспективу и глубину. Я снова смотрел на мир двумя глазами, а опустив взгляд, увидел вполне человеческое тело, одетое в прежний костюм.

Краем глаза я уловил справа от себя какое-то движение. Повернувшись в ту сторону, я увидел молодую женщину, одетую в красное бархатное платье с золотой вышивкой на лифе.

— Как видишь, — сказала Жанин, глядя в пол, — я тебе не солгала.

Красотой она действительно не отличалась. У нее не было высоких скул, длинных ресниц и огромных глаз. Ее вытянутое, узкое лицо тоже трудно было назвать привлекательным, а прямые тонкие волосы и вправду напоминали мышиную шерсть, но когда она заговорила, я узнал голос своей возлюбленной.

Опустившись на одно колено, я взял ее руку в свою и поцеловал.

— Я заглянул под твою обложку и увидел красоту твоей души, — сказал я.

Со стеллажей донесся чуть слышный гул множества голосов, который, как мне показалось, звучал одобрительно. Я поднялся с колен, и мы с Жанин повернулись к нашим товарищам-пленникам.

Понемногу восторженный ропот книг стих, и я услышал резкий, скрипучий голос, звучавший контрапунктом к голосам остальных. Это была графиня, но ее слов я расслышать не мог.

К вящему моему удивлению, книги под названием Джейкоб Мамлок и Жанин Ларок по-прежнему стояли на прежних местах, и я вопросительно поглядел на Диедо.

Волшебник слегка повел плечами.

— Это не живые книги. Но если человек не может обладать первым изданием, ему приходится довольствоваться вторым.

Я поморщился. Мне было не очень-то приятно думать о том, что Йон Диедо будет и дальше читать сокровенные подробности моей жизни. Что ж, подумал я, по крайней мере, меня здесь не окажется, так что я не буду испытывать ни унижения, ни стыда.

— Мне очень жаль, — начал я, обращаясь к графине, но она не дала мне закончить. На этот раз я расслышал ее очень хорошо.

— Идиот! Кретин! Ничтожество! — кричала она. — Я могла дать тебе все, а ты променял меня на какую-то девку! Ты болван, Мамлок!..

— Вам пора, — негромко сказал Диедо. — Здесь вам больше нечего делать.

Мы вышли из библиотеки, чувствуя себя совершенно беспомощными оттого, что ничем не могли помочь нашим товарищам.

— Ты сделал правильный выбор, — сказал Йон Диедо, провожавший нас до дверей. — Я прочел обеих женщин от корки до корки и знаю… — Он покачал головой, предупреждая мои возражения. — Возможно, ты никогда не будешь богат, Джейкоб Мамлок, зато будешь очень, очень счастлив.

И он был прав. Я знал это совершенно точно. История графини, которую я прочел в последнюю ночь, подействовала на меня совершенно не так, как она, без сомнения, рассчитывала. Действительно, в детстве ей пришлось преодолеть много настоящих трудностей, но потом она никогда не интересовалась, как сложились судьбы ее родителей, школьной учительницы и мальчика-грума, которые помогли ей добиться успеха на пути к богатству и благополучию. Я был уверен, что рано или поздно (скорее рано, чем поздно) графиня точно так же бросит и меня, ибо я не был ни богат, ни знатен. Как пишут в книгах, золото фей в конце концов всегда превращается в головешки. И еще: человек становится добрее или злее не сразу, а постепенно.

— Не пытайтесь найти этот дом, — сказал нам на прощание Йон Диедо. — Или пытайтесь, если считаете, что таков ваш долг перед остальными — все равно не отыщете.

— Вы освободите наших друзей, как обещали? — спросила Жанин.

Диедо заколебался.

— Я… постараюсь, — промолвил он наконец. — Сегодня я сделал первый шаг, и не воображайте, будто он дался мне легко. Посмотрим, смогу ли я двинуться дальше.

На пороге мы с Жанин смущенно переглянулись, и я взял ее за руку. После этого мы зашагали прочь.

— Жанин! Джейкоб! — окликнул нас волшебник.

Мы обернулись. Он стоял в дверях. Его лицо кривилось, как от сильной боли, рука была приподнята в прощальном жесте.

— Мне будет не хватать вас, друзья!..

Не ответив, мы быстро пошли прочь от этого странного дома.

С тех пор прошло сорок лет, но мы с Жанин по-прежнему вместе.

Разумеется, мы искали усадьбу Йона Диедо, но, как он и обещал, ничего не нашли. Однако лет пять назад, проходя по одной из столичных улиц, куда я приехал по делам, я вдруг почувствовал, что кто-то тянет меня за рукав. Обернувшись, я увидел графиню. С годами ее красота поблекла; кроме того, она заметно пополнела, а одежда висела лохмотьями, и я не сразу ее узнал.

— Ты Джейкоб Мамлок? — сказала она надтреснутым, старческим голосом.

— Графиня! Значит, Диедо освободил и вас?!

Она поморщилась.

— Только не благодаря тебе. В конце концов он отпустил всех, за исключением нескольких самых старых томов, которые предпочли остаться. К несчастью, этому болвану Диедо понадобилось несколько лет, чтобы избавиться от своей страсти к собиранию книг, поэтому, когда я снова стала человеком, мое имущество, состояние, связи — все исчезло!

— Мне очень жаль, графиня. Я…

— Я только хотела убедиться, что это действительно ты!

С этими словами она дважды ударила меня по щеке и, повернувшись на каблуках, заковыляла прочь, бормоча себе под нос:

— Не мужчина, а дешевый десятипенсовый романчик без картинок!..

Что касается нас с Жанин, то мы жили очень счастливо, хотя, как и предсказывал Йон Диедо, так и не разбогатели. Это, однако, не помешало нам вырастить и воспитать заботливых и внимательных детей, а сейчас мы нянчимся с внуками. Частенько я жалею, что так и не прочел историю Жанин до конца, пока мы были книгами, поэтому даже сейчас она во многих отношениях остается для меня загадкой. Зато она по-прежнему прекрасна, хотя никто, кто видит Жанин в первый раз, не назовет ее красавицей.

По вечерам, уложив внуков в кроватки, мы садимся у огня в нашей маленькой библиотеке и читаем друг другу вслух. И должен сказать, что мы относимся к книгам очень бережно, хотя в нашем собрании нет ни одного первого издания.

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

© JamesStoddard. The First Editions. 2008.

Публикуется с разрешения журнала «The Magazine of Fantasy & Science Fiction».

НАТАЛЬЯ РЕЗАНОВА КАРЛИКИ И ИНФАНТЫ

Нижегородская писательница Наталья Резанова известна произведениями исторической фантастики и интеллектуальной фэнтези. Поэтому вполне естественно, что ее беспокоит стремительное «поглупение» фэнтезийной литературы. Вопрос писательницы, адресованный к интернет-читателям журнала «Если», звучит так: «Фэнтези во многом перестала быть „сказкой для младших научных сотрудников“ и стала просто сказкой для младших. В чем причины?» А ответы распределились следующим образом:

Фэнтези никогда и не была взрослым чтением — 9 %;

Таковы требования рынка: он не терпит чрезмерной сложности — 17 %;

Фэнтези возвращается к своим исконным корням — волшебной сказке, где количество сюжетов ограничено — 8 %;

Читательская аудитория помолодела и до сих пор любит играть в «Лего», каковым и является фэнтези — 7 %;

В конце прошлого века в фантастику пришел целый отряд молодых авторов, которые так и не повзрослели — 13 %;

Оригинальные произведения уже не воспринимаются как фэнтези, им нужно иное определение — 23 %;

Это вкусовщина и снобизм, такая оценка неприемлема — 23 %.

Всего в голосовании приняли участие 415 человек.

Вообще-то эти заметки должны были называться «Слово в защиту презираемого жанра». Ибо многие мои знакомые, особливо мужеска полу, клянутся в преданности научной фантастике и категорически утверждают, что не любят фэнтези как чтива сугубо примитивного и не требующего ни знаний, ни напряжения мозгов. Немало лет я доказывала, что фэнтези — не такая мерзость пред лицом литературы, как они думают, и написание ее требует познаний в истории, этнографии, лингвистике, социологии, экономике и других дисциплинах. Но, готовясь к проведению данного опроса, поймала себя на мысли, что не люблю фэнтези. Во всяком случае, большую часть того, что выходит под этой маркой. Хотя и сама считаюсь автором фэнтези… Вот ведь какая печаль!

Опрос был посвящен глобальному процессу инфантилизации фэнтези. Много вариантов — это уловка, на самом деле их было всего два, а вот какие, увидим.

Итак…

Вариант первый — «Фэнтези никогда и не была взрослым чтением» — выбрало не самое большое число ответивших, но все же не наименьшее. Да, наверное, те, кто издревле сочинял сказочные истории, в первую очередь стремились поразвлечь тех, кто еще не вырос — независимо от реального возраста слушателей. Однако же термин «фэнтези» возник сравнительно недавно, меньше ста лет назад, а вот сам жанр гораздо старше. И была ли фэнтези у своих истоков таким уж детским чтением?

В последние годы опубликован исключительно интересный цикл статей киевского литературоведа Михаила Назаренко «За пределами ведомых нам полей», посвященный «дотолкинистской фэнтези». Тем, кто желает поколебать свою уверенность в примитивности «исходной фэнтези» — настоятельно рекомендую. Работы Назаренко написаны на западном материале, и весьма полезно было бы создать подобный труд на материале отечественном. Я, конечно, понимаю, что термин «фэнтези» по отношению к творчеству Пушкина и Гоголя выглядит кощунственно, но скажу вам по секрету: в зарубежные фэнтезийные антологии «Пиковую даму» и повести Гоголя преспокойно включают.

А Лермонтов («Штосс»)? А Достоевский («Бобок»)? А Одоевский? А поздние повести Тургенева? В общем, бросив взор в глубь курса русской литературы, мы убедимся: едва ли не все классики, кроме разве что Льва Толстого, отдали дань «низкому жанру».

Но ведь это же вовсе не фэнтези — могут возразить мне. Где эльфы? Где могучие герои и заколдованные мечи? Где таинственные артефакты?

Да, всего этого нет. Нечто подобное можно найти только у Вельтмана — так он ведь и автор «второго ряда». К тому же эта атрибутика и прочая бутафория жанра появились только в двадцатом веке.

Второй вариант («Таковы требования рынка: он не терпит чрезмерной сложности») выбрало вдвое больше участников.

Увы, здесь трудно возразить. Издательская политика определяется этими самыми требованиями. Если какое-то произведение имело коммерческий успех; оно будет тиражироваться до полной затертости. Если читателю нравится до бесконечности получать истории о том, как наш пацан провалился в прошлое и всех построил, или о похождениях лихих ведьмочек, сдобренные незатейливым юмором, или про магические школы, институты и интернаты — извольте, получите. Главное, чтобы продукт готовился быстро, был поставлен на конвейер и стоил дешево. Ничего не поделаешь. Психологи давно подметили, что человека в действительности притягивает не неведомое, а уже известное, точнее, похожее на то, что он знал раньше. Разумеется, дабы сразу не создавалось ощущения повтора, нужны кое-какие вариации. Вася Пупкин, провалившийся в прошлое, начнет свою карьеру не наемником, а гладиатором. А девушка Маша, попавшая в фэнтезийный мир и получившая там кучу бонусов, закрутит страстный роман не с эльфом, а с троллем.

Собственно, корпус подобных книг и составляет основную часть того, что мы понимаем нынче под словом «фэнтези». Неважно, что большинство из них моментально забывается. Они, собственно, на это и рассчитаны.

И не надо осуждать подобную литературу за эскапизм и желание уйти от гнусной действительности. «Война и мир» для современного читателя — тоже совершенно эскапистское чтение, но оно требует достаточных знаний.

Третий вариант. Примерно такой же процент, что и в первом.

А ведь, сдается мне, при всей экзотичности этого предположения, некая сермяжная правда в нем есть. Чем дальше в лес, тем толще архетипы. Иванушка-дурачок, становящийся царевичем и Крошечка-Хаврошечка, проходящая через коровье ушко — отдаленные предки крестоносца Васи Пупкина и Маши среди эльфов.

Пункт под номером четыре: «Читательская аудитория помолодела…»

С этим утверждением согласилось меньше всего читателей. Мне кажется, оно показалось им обидным. Между тем ничего обидного здесь нет. Минули времена, когда профессор Толкин доказывал, что «Властелин Колец» адресован отнюдь не детям. Большинство издаваемых ныне книг обращено к юной аудитории — как раз того возраста, когда читать «просто» сказки как-то неловко, а хочется. Плюс влияние на книжную индустрию кино и компьютерных игр, которое, по моему мнению, в дальнейшие годы будет только расти.

Парадоксально, но следующий пункт, связывающий «инфантильность» с возрастом не читателей, но авторов, одобрило намного больше голосовавших, чем я предполагала. Между тем одно вытекает из другого. Молодая аудитория выдвигает из своей среды молодых же авторов, которые лучше понимают чаяния и запросы ровесников. А потом выясняется, что взрослеть нет никакой необходимости (см. вариант № 2).

И не надо винить злых дядек-издателей. Мало на свете столь трезво мыслящих людей, как фантасты. Они прекрасно осознают ситуацию на книжном рынке, и каждый выбирает сам, как ему писать.

Переходим к варианту № 6: «Оригинальные произведения уже не воспринимаются как фэнтези…»

Пункт-чемпион, который делит первое место по числу отданных голосов со следующим.

А в самом деле, применимы ли лекала, по которым во всем мире изготовляется фэнтези, к произведениям, скажем, Нила Геймана? А книги Святослава Логинова, Марии Галиной, Евгения Лукина, Кирилла Еськова — это фэнтези? Разве в том смысле, что не научная фантастика. А признанная лучшим романом десятилетия «VitaNostra» Марины и Сергея Дяченко — что такое?

Фэнтези, мистика, «магический реализм». И случайно ли авторы, сделавшие имя именно в области фэнтези — Олди, Валентинов, Успенский, Трускиновская, — выпускают книги в разных сопредельных жанрах?

Да, господа. Похоже на то, что термин «фэнтези» в перспективе будет перенесен в развлекательно-коммерческую отрасль жанра. А книги, предназначенные для тех, кто обременен знаниями и опытом, но не попадающие ни в НФ, ни в мейнстрим… как они будут именоваться?

Не знаю. Опыт минувшего десятилетия учит, что искусственно прививаемые термины не приживаются. «Турбореализм» и «сакральную фантастику» помните? Отлетели термины в мир иной. Произведения, к коим они лепились, остались, а термины — нет.

Так что поживем — увидим.

И наконец, седьмая позиция.

С этим утверждением согласилось ровно столько же читателей, сколько и с предыдущим. Но тут-то и крылась ловушка, о которой было сказано вначале. Первые пять вариантов были коварно выстроены так, чтоб подвести к шестому, каковой и был главным. Поэтому все очки, набранные ранее, автоматически добавляются шестому пункту.

Что до снобизма, то де густибус, как известно, спорить бесполезно, хотя этим все постоянно занимаются. Но у нас свободная страна, каждый волен выбирать не только как писать, но и что читать. Одним нравится Урсула Ле Гуин, другим Джон, извините, Норманн, которых у нас вдобавок и выпускают в одной издательской серии.

А вообще, существуют только два мнения — неправильное и мое…

Наталья РЕЗАНОВА

РЕЦЕНЗИИ

Терри ПРАТЧЕТТ

ПРАВДА

Москва — СПб.: ЭКСМО — Домино, 2008. — 512 с. Пер. с англ. Н. Берденниковой, А.Жикаренцева. 25 000 экз.

Гномы все-таки научились превращать свинец в золото. Правда, весьма сложным путем. Изобретенный ими «отпечатный» пресс и буквы, из которых можно сложить любое слово, практически сами собой приводят к информационной революции: появлению в Анк-Морпорке первого новостного листка — «Анк-Морпоркской Правды» (в оригинале Ankh-Morpork Times). Сами собой возникают и все остальные необходимые персонажи: неподкупный главред, готовый на все ради новостей; журналистка, снабжающая газету светской хроникой и постепенно набирающаяся как профессионализма, так и необходимого в работе цинизма; фотокор, готовый рассыпаться в прах, когда вспышка срабатывает слишком сильно, поскольку будучи вампиром, не переносит света; заказчики и корреспонденты; и, наконец, конкурирующий листок желтой прессы, где сообщается о дождях из лягушек в Клатче и о том, как одна женщина родила кобру, но обыватели верят и этому, потому что «кто бы им позволил печатать неправду?».

У печатного слова своя магия, и именно она попала на острие блестящего скальпеля Пратчетта. Хватило бы и этого (производственные страницы романа самые интересные), но к истории появления первой анк-морпоркской газеты примешивается очередная политическая интрига в «высших сферах» и сопутствующее ей журналистское расследование, отчего роман в общем и целом представляет собой пародию на «журналистский детектив».

Любители Пратчетта уже отмечали удачные находки переводчиков (междометие «ять» вместо английского аналога, которым пересыпана речь мистера Тюльпана, бандита и любителя прекрасного), хотя создается впечатление, что некоторые элементы излюбленной Пратчеттом лингвистической игры все-таки списаны на непереводимую игру слов. Тем не менее «Правда» — еще один хороший роман о Плоском мире, где несерьезным тоном говорится о вещах вполне серьезных.

Мария Галина

Г. Л. Олди

ГАРПИЯ

Москва: ЭКСМО, 2008. — 384 с. (Серия «Стрела Времени»). 10 100 экз.

Олди — очень хитрый автор. В то время как молодые да ранние несутся сломя голову за свежими идеями, двуликий писатель, уподобившись опытному грибнику, подбирает то, что оставила толпа пылких недорослей, и в результате выигрывает. Умение обнаружить в пустом, давно отработанном сюжетном материале вкрапления свежих форм и образов, а затем выгодно использовать их для создания новых романов — одна из главных особенностей фирменного метода фантаста.

Ярким примером такого подхода является серия романов «Чистая Фэнтези», действие которых развивается в канонической реальности меча и магии. Не отступая от буквы и духа жанра, автор создает самобытный, не похожий на прочие мир. «Гарпия» открывает новый «портал» в королевство Реттия. На сей раз общественный покой нарушен душевной болезнью королевского любимца, поэта и музыканта Томаса Биннори. Лучшие лекари и маги страны пытаются отыскать панацею от недуга. Но ключ к решению проблемы находится в руках представительницы одного из покоренных народов хомобестий — гарпии по имени Келена Строфада.

Взаимодействие различных рас — одна из самых интересных и многогранных тем в фантастике. Кроме того, это отличная возможность перекинуть мостик из эскапистской промагической реальности в наш мир, придав произведению социальный характер. «Гарпия» — попытка показать принципиальную разницу между человеческой и нечеловеческой цивилизациями. Не случайно задача изучить необычные способности гарпий, поставленная перед профессором Магического Университета Матиасом Кручеком, в конечном итоге сводится к стремлению понять этих необычных созданий.

Подводя итог, можно сказать, что Олди сотворил настоящих Чужих в ненаучном фантастическом пространстве. Как всегда, самый большой гриб рос не в чаще, а прямо у тропинки!

Николай Калиниченко

Иван НАУМОВ

ОБМЕН ЗАЛОЖНИКАМИ

Москва: Форум, 2008. — 416 с. (Серия «Другая сторона. Hyper Fiction»). 2000 экз.

Иван Наумов — один из самых многообещающих фантастов молодого поколения. Его знают по публикациям в журналах и сборнике «Предчувствие шестой волны». Которая, к слову сказать, не шестая, а, как минимум, седьмая. В дебютную книгу писателя вошли лучшие его повести и рассказы.

Проза его сентиментальна — это часть творческого стиля всего поколения, как подметил Олег Дивов. Но у среднего представителя генерации сентиментальность превращается в скучный каталог мельчайших переживаний, а у лучших оборачивается поэтизацией отношений.

У повестей и рассказов этого автора есть несколько положительных свойств. Во-первых, в них царит традиционная этика. Добро, любовь, милосердие, творчество и честь не подвергаются экспериментам по «переплавке» во что-нибудь расплывчатое и невнятное. Напротив, даже самое незначительное погрешение против них вызывает катастрофические последствия. Так происходит в рассказах «Стекло, бетон, слоновая кость», «Раз, два, три», «До весны» и особенно «Черепки».

Во-вторых, тексты Ивана Наумова литературно изощренны и обращены к умному читателю. Как правило, на первый план выходит этический эксперимент, а не набор приключений. Таким образом, их можно отнести к интеллектуальной фантастике. Даже по сравнению с лучшими представителями своего поколения Иван Наумов использует более полный арсенал художественных приемов. В этом отношении в один ряд с ним могут быть поставлены лишь Олег Овчинников, Дмитрий Колодан и Карина Шаинян. Остальные отстают.

В-третьих, этот писатель не политкорректен. Если ему нужно показать правду факта, то общественные условности отводятся на второй план. Это видно, например, по небольшой повести «Гарлем — Детройт».

В принципе, недостаток у прозы Ивана Наумова только один: он все еще верит, что знает ответы на вопросы, которые задает читателю.

Дмитрий Володихин

Дмитрий ЛИПСКЕРОВ

ДЕМОНЫ В РАЮ

Москва: Астрель — ACT, 2008. — 350 с.

Книги Липскерова удивительно похожи. Не сюжетами или образами (с изобретательностью и наблюдательностью у автора все в порядке), а композицией и интонациями, не меняющимися от романа к роману. Вот и на сей раз в пространстве романа действует множество персонажей, чьи судьбы тесным образом оказываются связаны между собой.

Эти узлы и переплетения составляют ткань повествования, по которой так непринужденно движется автор. Традиционно для Липскерова его герои, главные и второстепенные, выписаны фактурно и колоритно. Именно редкая жизненная наблюдательность и умение трансформировать обыденное в сказочное позволяют говорить о писателе как о ярком представителе русского магического реализма.

«Демоны в раю» стоят особняком в творчестве писателя. Начало книги недвусмысленно отсылает к «Мастеру и Маргарите», но при этом фантастических элементов в романе существенно меньше, нежели в других произведениях автора.

Демон Карл с легкостью булгаковского Воланда вмешивается в жизнь основных персонажей: гения-самоучки Слона, его друга детства Крана, ставшего руководителем одного из первых в России рекламных агентств, помощника Президента Рюмина, и читатель сможет проследить все жизненные перипетии как главных, так и второстепенных героев. Основное время действия приходится на лихие девяностые и следующее более спокойное десятилетие. Именно здесь Липскеров переходит от трансформации реальности к попытке ее осмысления.

По сравнению с другими книгами в «Демонах в раю» усилено значение времени действия — до этого оно было лишь фоном для происходящих событий. Попытка вторжения социальной реальности в почти мифологическое пространство закономерно ослабляет цельность книги, однако интригует направлением дальнейшего движения писателя. Романнаписан изобретательно и читается с интересом.

Сергей Шикарев

Ника РАКИТИНА

ГОНИТВА

Рига: Снежный ком, 2008. — 400 с. (Серия «Фэнтези»). 3000 экз.

Ника Ракитина из белорусского города Гомеля получила известность благодаря рассказам. Она участвовала в литсеминарах «Басткона» и мастер-классах «Роскона», хотя влияние кого-либо из современных мэтров фантастики в ее текстах обнаружить трудно. Дебютный роман «Гонитва» вывел автора к широкой аудитории. Кстати, благодаря его выходу Ника Ракитина на «Евроконе-2008» получила приз за лучший европейский дебют.

Этот успех не случайный. Литературный уровень произведений Ракитиной постепенно рос, ее литературная карьера достаточно длительна для того, чтобы она могла выработать собственный стиль, самостоятельную художественную манеру.

«Гонитва» сделана на основе литовско-белорусского фольклора, древней мифологии и средневековой мистики. Уже отмечалась тематическая близость книги со знаменитой «Дикой охотой» Короткевича. Но сходство действительно лишь тематическое.

Мир, в котором разворачивается действие романа, представляет собой «параллельную реальность» — Литву-Лейтаву, когда-то завоеванную немцами, но не покорившуюся окончательно. Сама земля не пожелала такого подчинения, и недра ее извергли средневековый ужас, призванный разжечь пламя бунта. Можно назвать как минимум два положительных момента в «Гонитве». Во-первых, видно, что автор ознакомился с исследовательской и справочной литературой, набирая фактуру для романа. Магические существа и мистические ситуации в книге отнюдь не являются плодом одной романтической фантазии автора. Они, что называется, прописаны по статьям и монографиям профессиональных исследователей. Кроме того, автор склонен к языковым экспериментам. Иногда они выглядят рискованно, и Ника Ракитина получает, скорее, речевую ошибку, вместо оригинального литературного хода. Но порой получаются неожиданные и красивые конструкции.

Дмитрий Володихин

ВОЛШЕБНИКИ: Антология. Составитель: Майк Эшли

СПб.: Азбука, 2008. — 608 с. Пер. с англ. (Серия «Лучше»). 12 000 экз.

Антология «Волшебники» (в оригинале — Sorcerers' Tales), вышедшая в Великобритании в 2004 году под редакцией одного из классиков английского фантастоведения Майка Эшли, блистает созвездием ярких имен. Всего 22 рассказа и один пролог к роману («Влияние звезды» Л.Купер). Части обширных циклов («Вечный герой» М.Муркока, «Земноморье» У.Ле Гуин) и отдельные зарисовки. Основоположники представлены К.Э.Смитом, А.С.Бенсоном, Р.А.Крэмом. Среди других известнейших имен — М.Ц.Бредли, а также классики здравствующие. Шесть рассказов (Т.Холта, Р.Люпоффа, М.Керланда, Т.Леббона, Дж. Бибби, П.Кроутера) написаны специально для антологии. И все это посвящено теме волшебства, или, если быть точным, sorcery, то есть колдовству.

В своем предисловии Эшли четко определяет собственное отношение к предмету исследования. И делает это с изрядной долей иронии: «Обладай мы магическими способностями, перестали бы быть людьми». Главная тема антологии — власть и могущество. Эшли не без справедливости обрушивается на «приторные сказки о старых благодушных чародеях в остроконечных шляпах». Хотя сам, пусть с оговорками, признает, что совсем без добрых волшебников не обошлось — «Кости земные» Ле Гуин, как минимум, сюда точно относятся. Можно и покритиковать составителя: фольклор и лучшие образцы фэнтези противопоставляют запретную магию человеческую магии мифических существ, вроде фей. Но понимавшие это классики уходят из жизни, а «приторных сказок» их эпигоны и впрямь наплодили немало.

Но с другой стороны: если говорить о классиках, почему же в антологии нет ни одного рассказа Р.И.Говарда? Вот уж кто о вреде магии написал немало… Впрочем, таких мелких придирок можно немало адресовать любому серьезному проекту. А данный том, безусловно, из разряда проектов капитальных. Как серьезен призыв Эшли: «Будьте бдительны!»

Сергей Алексеев

ЕВГЕНИЙ ВОЙСКУНСКИЙ ОСТРОВ В ОКЕАНЕ

В четвертом номере за этот год был опубликован материал, посвященный двум юбилеям — 75-летию Б.Н.Стругацкого и 35-летию его детища, Ленинградского семинара писателей-фантастов. Но в этом году фантастическое сообщество отмечает еще один юбилей: 30 лет назад в Москве «родился» не менее легендарный семинар писателей-фантастов, а позже на его основе был организован выездной всесоюзный семинар фантастов и приключенцев в подмосковной Малеевке. Предлагаем вашему вниманию фрагменты дневниковых записей мэтра отечественной НФ и одного из руководителей московского и малеевского семинаров.

26 марта 1982 г.

Главный погромщик в литературе — Госкомиздат, на этот раз всесоюзный («стукалинский»), учинил новую расправу. На днях на большом совещании редакторов издательств, выпускающих НФ («Мир», «Молодая гвардия», «Детская литература», «Знание»), сделал доклад некто Сахаров, гл. редактор управления художественной литературы — как говорят, мрачный тип, антисемит, делающий себе карьеру поисками крамолы. Привел в качестве положительных образцов четыре «произведения»: «Фантастику-80» (на редкость серый сборник), «Вечное солнце» (сборник дореволюционной вроде-бы-фантастики), «Здравствуй, Галактика!» Рыбина (вздор, по поводу которого была реплика в «ЛГ») и книгу В.Щербакова, забыл название, — все это, конечно, издано в «Молодой гвардии», где оный Щербаков состоит завотделом фантастики. Затем Сахаров подверг критике выпуски «НФ» издательства «Знание», против них-то и был направлен главный удар, а точнее — против нас, писателей, сотрудничающих со «Знанием». Им, этим подонкам, друзьям Ю.Медведева, прямо-таки глаза колет состав редколлегии «НФ» в «Знании».

Критика была, естественно, высосана из пальца: якобы неопределенность идейных позиций в повести Ларионовой, в рассказе Биленкина «Париж стоит мессы», в очерке Гакова о роботах в фантастике. Поскольку две последних вещи были в моем, 23-м выпуске, был упомянут и я как составитель. Подвергся дурацким нападкам «Пикник на обочине» Стругацких, напечатанный в книге «Неназначенные встречи», вышедшей в «Молодой гвардии» вопреки воле издателей (Аркадий не раз обращался в ЦК): дескать, неолуддизм, осмеяние НТР и тому подобные глупости. Выводы сделаны далеко идущие: сосредоточить издание НФ в «Молодой гвардии», а в других издательствах («Мир», «Знание», «Детская литература») — прекратить. Так-то. Не припомню подобных разгромов фантастики. И даже удивляюсь: как «стукалинцы» на такое решились.

Ну, Биленкин с Гаковым составили письмо Зимянину, вчера я его прочел и подписал. Кроме нас троих подписал и Аркадий… Скучно все это, джентльмены. В сущности, дрянная и пошлая игра.

11 ноября 1982 г.

Вот и случилось то, что случается с людьми в преклонном возрасте. Сегодня по радио объявили о смерти Брежнева: внезапная остановка сердца. Это произошло вчера утром, между 8 и 9 час. Странно: вчера в 10 утра мы выехали на автобусе из Москвы в Малеевку, все участники семинара фантастов и приключенцев. И в пути у меня что-то начался озноб… Озноб и нехорошее самочувствие…

Мы приехали около 12 ч., разместились. В 13 ч. открыли семинар, речь держал Кулешов. Потом Беркова прочла список: 13 человек у меня в группе, 13 у Биленкина и пятеро приключенцев у Ларисы Исаровой. Остаток дня я лечился. В комнате было холодно, выстужено. Электрокамин пришлось включить. На ночь — горчичники.

И утром сегодня я почувствовал себя лучше. В 10 утра я начал занятия своей группы в кинозале. Первым обсуждали большой рассказ Миши Веллера (из Таллина) «Кошелек». Рассказ отличный, в гоголевско-булгаковской традиции. Веллер — сложившийся писатель. Хорошо, что сразу задан семинару высокий уровень. Потом обсудили рассказ Эдика Геворкяна, знакомого мне по московскому семинару.

И вот — объявление по радио. Вспоминаю далекий март 1953 г. Тогда было страшно, тревожно: как же теперь без него? Теперь ничего этого нет. Ну, будет другой. А особых перемен ожидать не следует. Политика вершится в сферах, бесконечно далеких от простых смертных. Кончилась эпоха стариковского консерватизма или продлится еще какое-то неопределенно долгое время?

Воскресенье,14 ноября

Очень много работы. Занимаемся с 10 до 13 и после обеда еще часа три. Все свободное от занятий время читаю рукописи моих семинаристов. Их чертова дюжина — 12 парней и одна девушка, Людмила Синицына из Душанбе. Кстати, она представила неплохую повесть «Пробный ящик» — написана мужской рукой, не дамское рукоделие. Ребята у меня сильные. Милый Борис Штерн, одессит, работающий теперь в Нижневартовске, прочел два отличных рассказа: лукавые, гротескные, смешные. А утром сегодня обсуждали рассказы Саши Силецкого. Этого Портоса с черными усами (он тоже из московского семинара) я очень люблю. Силецкий пишет профессионально, это, как Веллер и Штерн, вполне сложившийся писатель.

Обсуждения бурные. Я разрешаю им спорить, перебивать друг друга, а сам только направляю дискуссию и, конечно, заключаю. Мне приходится нелегко. Вот сегодня при обсуждении Силецкого возник спор о сатире, об авторской позиции; пермяк Пирожников, очень неглупый малый, требовал от Силецкого более определенной гражданской позиции. Веллер возражал: автор не обязан указывать конкретные пути, он имеет дело с изображением жизни и состоянием души. Мне пришлось чуть ли не лекцию прочесть о высоких задачах литературы и, в частности, сатиры.

Вот что мне пришло в голову: мы напоминаем героев «Декамерона». Во Флоренции чума, а мы сидим на загородной вилле и рассказываем друг другу байки. Телефон не работает, мы полностью отрезаны. Приезжающие рассказывают, что центр Москвы оцеплен, что на площади Революции видели танки. Продолжается четырехдневный траур. Генсеком, как и ожидалось, избран Андропов…

Суббота, 20 ноября

С грустью смотрю на моих ребят: трудный, неблагодарный жанр они выбрали. Где издаваться? Силецкий и Бабенко, имеющие десятки публикаций в периодике, не смеют и мечтать о книге. Как-то ненормально все это…

Мы с Димой (Биленкиным. — Ред.) были званы вчера к нашим семинаристам во 2-й коттедж, провели с ними вечер. Чувствую родство с ними, шумными интеллектуалами, чувствую ответную симпатию и уважение… Набилось полно народу, дым коромыслом, водочка, конечно, без закуски, только апельсин, расщепленный на дольки, — гляжу на ребят с щемящим чувством и думаю: как жаль, что я не издатель. Я бы издавал хорошие книги. Издал бы Бабенко и Веллера, Покровского и Штерна, Силецкого и Геворкяна… Бедные мальчики! Ходить вам со своей хорошей прозой под холодными взглядами комиздатчиков, всей этой сволочи, усевшейся на выносливом хребте российской словесности.

Среда, 24 ноября

Вчера закрыли семинар…

Итак, 14 обсуждений. Прочел около 1500 страниц машинописи. Написал 8 рецензий, больше не успел. Устал, но — доволен. Был большой духовный и душевный накал. Такая встряска, что ли. Синицына подходит и говорит: «Е.Л., теперь могу сказать, как я рада, что попала к вам на семинар». Она в возрасте 12 лет прочла «Экипаж „Меконга“ и была потрясена… даже, говорит: «Это определило мою страсть к литературе, я начала рано писать…» И Женя Лукин, стоявший рядом, тоже сказал, что «Экипаж „Меконга“ был для него — ну, и т. д.

…Вчера в 16 часов мы закрыли семинар. Выступила Нина Беркова, потом Дима, Лариса и я дали оценку каждому из наших подопечных, пожелали успехов. Я опять напомнил о Монморанси (джеромовском псе), притащившем дохлую крысу: «Не тащите в фантастику дохлых крыс отработанных тем и сюжетов». А в 19 ч. был прощальный ужин на веранде. Директор Малеевского дома творчества Федоровский произнес тост, похвалив семинар: такого серьезного еще в Малеевке не было, проводили тут семинары поэты и драматурги — перепились, пожар устроили… а ваш семинар вызвал общее уважение… И пошли тосты… Саша Силецкий очень тепло говорил обо мне. Борис Штерн сидел напротив, смотрел влюбленно и говорил, что я могу на него положиться, он будет работать как следует. Потом ко мне подошел Майзель, ленинградец, стал что-то говорить об «Экипаже „Меконга“ — мол, для него в фантастике существуют только Ефремов, Стругацкие и «Эк. „Мек.“. Я спрашиваю: а вы другие мои книги читали? Читал, говорит, но «Эк. "Мек." лучше всех. Странная какая судьба у этой книги. Истинно, habent sua fata libelli…^[10]

Володя Покровский темпераментно пел под гитару, в том числе и мою любимую песню Галича «Мы похоронены где-то под Нарвой». Володя редкостно талантлив. Я успел тут прочесть его большую повесть «Танцы мужчин» — это здорово. Мощная экспрессия, все очень незаурядно, самостоятельно. Дима говорит, что в него вселилась частичка Федора Михайловича…

Ребята в восторге от семинара. И вот он закончился. Не хотелось разъезжаться — это все признали.

Сегодня утром приехал автобус, мы всем семинаром погрузились и поехали. До свидания, Малеевка…

Послесловие

Я и сейчас, четверть века спустя, с удовольствием вспоминаю ежегодные всесоюзные семинары молодых фантастов и приключенцев в Малеевке (потом они перекочевали в Дубулты — Дом творчества на Рижском взморье, но их по-прежнему называли малеевскими). Иногда я встречаюсь со своими бывшими семинаристами, почти все они стали профессиональными писателями, и когда вспоминаем Малеевку, я вижу: у них теплеют глаза. «Малеевка — это чудо в моей жизни», — сказал один из них. «Это была школа», — сказал другой.

Чем же дорога нам Малеевка?

Наверное, какой-то особой атмосферой, или, если угодно, аурой. Две недели интенсивного интеллектуального общения творчески настроенных людей. И еще драгоценная деталь: дружелюбие. О нет, похвальных слов на занятиях говорилось не так уж много — куда больше сказано слов критики, споры вспыхивали при обсуждении каждой рукописи. Но не было злости, дурного соперничества. Думаю, что и темного чувства зависти не было — во всяком случае, она себя не проявляла.

Закрою глаза и вижу зрением памяти: вот они идут по заснеженным тропинкам Малеевки — в распахнутых пальто, в небогатых шапках, идут шумной гурьбой и продолжают спор, начатый на сегодняшнем занятии, громко звучат в морозном синем воздухе их молодые голоса. Перебивают друг друга:

— Без освоения ближнего космоса не обойтись! Если сохранится нынешний темп индустриального развития…

— Да ни черта не продвинемся в космос, пока холодная война! Всё пожирают военные расходы…

— Перегрев земного шарика заставит остановиться и подумать…

— Вот ты уже и подумал — разумные ракеты сочинил…

— Да только на разум вся надежда!..

Должен тут сказать (это не только мое мнение), что влияние на участников семинара руководителей групп, то есть Биленкина и мое, было значительным. Мы с Димой вовсе не сговаривались заранее, как вести семинар. Просто были единомышленниками. С первого же занятия в своих группах мы определили главный критерий: литературный. Фантастика — даже не жанр, а крупное (многожанровое) направление литературы. Никакая идея, интересная сама по себе, не определит принадлежность вашего сочинения к художественной литературе, если в нем нет стиля, языка, характеров персонажей — то есть, так сказать, вещества литературы.

Когда-то Фрэнсис Бэкон сказал: «Наука часто смотрит на мир взглядом, затуманенным всеми человеческими страстями». Вот так, говорил я своим ребятам, должна смотреть и фантастика. И тогда возникнет не научно-популярный опус и не остросюжетное чтиво, а серьезная литература, которая ищет ответы на вопросы, тревожащие человечество: куда мы мчим? Какие угрозы таятся в новейших достижениях научно-технического прогресса? Зачем человеку космос? Зачем расщеплять одни ядра и синтезировать другие? Чем обернется для человечества вмешательство в генетику, в наследственность? Почему опасно клонирование (уже тогда, в семидесятые, о нем заговорила фантастика)? Конечно, это не значит, что писатели-фантасты — пророки, знающие ответы на все вопросы. Отнюдь! Фантасты, может быть, больше размышляют, немного дальше пытаются заглянуть…

Малеевка была своего рода ежегодным смотром молодых сил фантастики. Съезжались со всей страны начинающие авторы, в большинстве своем люди талантливые. Некоторые из них уже опубликовали рассказы в сборниках фантастики, выходивших в «Молодой гвардии» и в «Знании».

Мне довелось составлять три альманаха «НФ» в издательстве «Знание», и в каждом из них присутствуют «малеевцы». В альманахе № 19 (1978) напечатана повесть Виталия Бабенко «Переписка». В № 23 (1980) — рассказы Михаила Веллера, Александра Силецкого и Евгения Филимонова. В № 35 (1991) — повесть Владимира Покровского «Танцы мужчин». Уже шла перестройка, я написал в предисловии к этому альманаху: «К счастью, наступило время обновления, нравственного очищения общества от тяжелых завалов тоталитаризма. Вот и залежавшаяся в ящике стола повесть Покровского „Танцы мужчин“ выходит к читателю». В этом же номере альманаха опубликованы рассказы Эдуарда Геворкяна, Любови и Евгения Лукиных, а также молодых авторов из следующего поколения «малеевцев» — Андрея Саломатова и Виктора Пелевина. Все эти имена теперь на слуху, и я рад тому, что способствовал их старту.

И, конечно, моя большая радость — книги, которые дарят бывшие семинаристы. У меня целая полка книг «малеевцев» — москвичей Бабенко, Покровского, Руденко, Геворкяна, Саломатова, петербуржцев Рыбакова, Лазарчука, Столярова, красноярца Успенского, волгоградца Лукина, киевлянина Штерна.

Двум Борисам — Руденко и Штерну — я дал рекомендации для вступления в Союз писателей. В 1987-м Боря Штерн прислал из Киева свою первую книгу «Чья планета?» с трогательной надписью: «В этих рассказах много Вашего участия. Вашей доброй души. Спасибо Вам за поддержку в трудные времена, которые, надеюсь, уже позади».

Верно, те времена позади, но и нынешние не назовешь легкими. У Штерна вышли еще две или три книги, и он написал бы еще много, он был редкостно талантлив. Но в 1998-м Штерн умер внезапно, за работой, упав головой на клавиатуру компьютера.

ПИТОМНИК ДЛЯ ФАНТАСТОВ

На страницах журнала не раз мелькали эти названия — Московский семинар, Малеевка, однако чем была Школа фантастов, выпустившая на литературный небосклон немало звезд, мы не рассказывали. Пора устранить это досадное упущение. Пусть о семинарах, московском и всесоюзном, расскажут сами участники.

Борис РУДЕНКО:

Московский семинар фантастов образовался позже Ленинградского — в 1978 году. Евгений Львович Войскунский, Дмитрий Александрович Биленкин, Георгий Иосифович Гуревич и Аркадий Натанович Стругацкий стали его руководителями, а мы — первыми семинаристами. У кого-то из нас уже были скромные, редкие публикации, у большинства рукописи вместе с подборкой редакционных отказов копились в столах, но в один прекрасный день мы собрались вместе и не расставались многие годы.

Курт Воннегут придумал для духовного объединения людей название «карасс». Думаю, нас тоже следовало называть членами одного карасса, и это, пожалуй, было самым главным.

Литературный процесс — дело сугубо индивидуальное. Никаким Песталоцци или Макаренко не под силу сделать человека талантливым. Зато мудрый наставник всегда поможет начинающему автору использовать тот минимум способностей, которыми одарила его Природа. Научить избегать простейших технических ошибок, помочь развить сильные стороны — по сути, обучить ремеслу. И одновременно мягко, умно, необидно, но убедительно уберечь от заблуждений в оценке собственного писательского потенциала.

Именно такими наставниками и были руководители семинара. Строгий, аристократически беспристрастный Войскунский, сохранивший душу юноши романтический Гуревич, всегда чрезвычайно доброжелательный Биленкин (что, впрочем, никого не спасало от его точных критических замечаний) — они очень скоро стали для нас друзьями, старшими друзьями, общение с которыми сделалось жизненной необходимостью.

Семинары проходили, как и положено проходить семинарам: мы собирались в Доме писателей или редакции журнала «Знание — сила», обсуждали прочитанные рукописи, выслушивали замечания руководителей, а потом просто разговаривали. Нам нравилось общаться, было очень радостно, что мы, тридцатилетние и, в сущности, состоявшиеся в своих изначальных профессиях люди, нашли друг друга. Виталий Бабенко, Владимир Покровский, Эдуард Геворкян, Александр Силецкий, Алан Кубатиев, критики Владимир Гопман и Михаил Ковальчук (Вл. Гаков), переводчик Владимир Баканов, чуть позже — Антон Молчанов (Ант Скаландис), Андрей Саломатов и другие прекрасно известные ныне авторы.

Конечно, после обсуждений мы не бросались тут же переписывать свои рассказы, стремясь немедленно учесть критические замечания (хотя очевидные промахи исправляли). Но наши семинары давали нечто большее: идеи, замыслы новых произведений, которые можно было здесь же «начерно» проговорить с коллегами.

А потом была первая Малеевка. Не знаю, сколько сил понадобилось Нине Матвеевне Берковой, руководителям, а также старосте нашего семинара Виталию Бабенко, чтобы пробить в Союзе писателей СССР идею всесоюзного семинара фантастов и приключенцев, но в 1982 году Малеевка состоялась, и мой личный карасс разросся до размеров страны. Семинары стали ежегодными, они проходили в Подмосковье, в Дубултах и Репино, всякий раз собирая чрезвычайно интересный народ.

Забавно, что обслуживающий персонал домов творчества фантастам благоволил: вы хоть и выпиваете, как остальные писатели, зато не безобразничаете, не дерете друг друга за бороды с воплями «я самый талантливый!», словно какие-нибудь поэты, — примерно так они говорили. В общем, это не удивительно. Тогда фантастику писали люди не просто с высшим образованием, а с хорошим высшим образованием. И немалой эрудицией. «Физики» в отличие от сугубых «лириков» куда ироничнее и спокойнее.

Я был горд и счастлив своими новыми замечательными друзьями. Ленинградцы Андрей Измайлов и Андрей Столяров, Вячеслав Рыбаков и Святослав Логинов, киевлянка Людмила Козинец, минчане Николай Чадович, Юрий Брайдер и Евгений Дрозд, Людмила Синицына из Душанбе, Данил Корецкий и Николай Блохин из Ростова-на-Дону, Евгений и Любовь Лукины из Волгограда, Михаил Успенский из Красноярска, Борис Штерн из Одессы… Яркие, умные, талантливые! Никто из нас тогда не помышлял о возможности каких-либо перемен в стране — в жизни мы оставались сугубыми реалистами и с этой жизнью смирились, но само существование моего карасса сделало ее, жизнь, совсем иной.

Я приезжал в Ленинград, Минск, Душанбе, я встречал друзей отовсюду в своей московской квартире и ощущал себя в другой стране — своем собственном, личном пространстве Полдня XXII века.

Нас по-прежнему мало и редко печатали, практически у каждого цензура изощренно выискивала и находила безыдейность и скрытые нападки на основы государства и строя, прекрасные произведения моих друзей лежали в столах без малейшей надежды на публикацию, но я знал, что они созданы, они существуют и изменить это уже не под силу никакой государственной машине. И тогда чувство горечи и безнадеги сменялись спокойствием и уверенностью.

Мне кажется, это главное, что давала нам Малеевка. По крайней мере, я так думаю.

Прежних проблем теперь нет, в доме каждого из нас полки со своими книгами, проблемы нынче совсем другие. Но, как и раньше, справляться с ними помогает постоянное ощущение присутствия людей моего карасса из страны Полдня. Пусть видимся мы теперь не слишком часто, а некоторых уже не увидим никогда, — они есть, они всегда рядом.

Спасибо им за это.

Владимир БАКАНОВ:

В каком-то отношении советское время было благодатнее для творческого развития, чем нынешнее. Посудите сами. Сейчас, в наши напряженные, динамичные дни, даже если не учиться дополнительно, все равно по горло загружен работой: мы и задерживаемся дольше, и выходим порой по выходным, а уж голова точно не сразу отпускает от всех проблем. В советскую эпоху, отработав положенные часы, мы были совершенно свободны: чтобы задержаться на работе — да такое просто немыслимо!

Я не знаю, благодаря кому изначально мы все собрались; я присоединился к группе позже, когда костяк уже сложился. Среди нас были физики и милиционеры, преподаватели и журналисты; в семинар постоянно вливались новые люди — и, как правило, уходили: нелегок хлеб начинающего писателя. Помню, как сверкнул на семинарском небосклоне — белым плащом, глубоко надвинутой на лоб шляпой и длинным шарфом — то ли студент, то ли аспирант-сценарист Владимир Гусинский, впоследствии глава холдинга «Медиа-Мост»…

Мои работы (переводы) обсуждали редко и только со стороны, так сказать, русского языка. Наверное, тогда во мне и зародилась уверенность, что самое важное в переводе художественной литературы — стилистическая точность и выразительность.

Участников семинара соединяли удивительно теплые дружеские отношения. Мы легко и с удовольствием встречались и долго, с нежеланием расставались. Почему-то в память врезалась одна сцена: в час ночи после распития «тутовой» у Эдуарда Геворкяна теплая компания из семи или восьми человек спешит в метро; и эти семь или восемь молодых здоровых парней горланят на ходу не что-нибудь, а стихотворение «Ворон» Эдгара По на английском, одновременно выдавая два варианта перевода на русский!

Безусловно, всех нас объединяла любовь к фантастике. Однако стержень компании, ее дух задали наши руководители: Аркадий Стругацкий, Дмитрий Биленкин, Георгий Гуревич и Евгений Войскунский. Без тени величия, всегда к нам расположенные, они создали самое главное: среду творческого общения. В эту же среду часто и охотно «окунались» другие уважаемые и любимые нами люди: Роман Подольный, Владимир Михайлов, Сергей Снегов, Георгий Гречко… В наших, кажется, круглосуточных бдениях было все: и купания в ледяной ноябрьской воде Рижского залива (в исполнении гиревика-призера ГУВД Бориса Руденко), и бесконечные, до хрипоты разговоры о литературе, и активное увлечение противоположным полом, и предложение создать «Партию порядочных людей» (я тогда вздрогнул и шепотом спросил: «Это в противовес КПСС?»), и обсуждение наших последних выдающихся произведений… Помню истории великолепного рассказчика Сергея Снегова в номере дубултовского Дома творчества; меня привел Владимир Михайлов, и только после его кивка и тихой фразы «при нем можно» Сергей Александрович, физик и гениальный писатель, одно время работавший с Сахаровым (и одно время сидевший в одной камере с Бухариным), стал рассказывать удивительные вещи про Семена Михайловича Буденного… А еще Сергей Снегов подарил мне свой роман «Весна ждать не будет» — почему-то стесняясь и с лестной надписью, начинавшейся словами «дорогому коллеге». Только потом, прочитав роман, я понял: книга была про шахтеров, а я тогда как раз заведовал всей горняцкой культурой…

Думаю, именно эта обстановка «равновеликости» с признанными мастерами и позволила многим участникам семинара вырасти в серьезных писателей. Московский семинар был больше чем учебным процессом, он был… состоянием души!

Выстраивая Школу перевода (http://www.bakanov.org), я стремился создать такую же теплую радушную обстановку, такую же благожелательную среду общения, в которой легко и естественно происходит передача опыта, формируются профессиональные взгляды и навыки. Ведь именно живая творческая атмосфера дает колоссальный заряд энергии, вселяет желание работать и совершенствоваться!

…Мы были молоды и пылки, и весь мир был на ладони. Нас объединяли любовь к фантастике, схожие критические взгляды, желание работать — и отсутствие у всех публикаций. Потом стал приходить успех, приходить неравномерно, и через несколько лет это сказалось: одни стали печататься регулярно, другие лишь изредка; мы взрослели, расходились во взглядах, нас растаскивали зависть и подруги, кто-то уехал, кто-то перестал писать… Распалась дружная компания единомышленников. Но то ощущение духовной близости, та непередаваемая творческая атмосфера доброжелательства сохранятся навсегда, и я с огромной теплотой вспоминаю умных, талантливых людей — участников Московского семинара молодых писателей-фантастов.

Евгений ЛУКИН:

В самом начале восьмидесятых на нас с Белкой (Любовью Лукиной) посыпались удачи: сначала «Вечерка» опубликовала нашу первую повестушку, потом последовало внезапное приглашение на семинар молодых фантастов в Малеевке. Внезапное, потому что по праву туда должен был ехать замечательный волгоградский автор Геннадий Мельников, но не прошел по возрасту. К тому времени ему уже исполнилось сорок.

Третью удачу я осознал лишь несколько лет спустя. Подобно большинству начинающих, был я тогда редкостный псих. Да и сейчас не лучше. Сплошной комплекс неполноценности, изредка перемежающийся манией величия. Считаю, мне чертовски повезло, что я попал именно в группу Евгения Львовича Войскунского. Более бережного обращения с нами, ненормальными бумагомараками, мне с тех пор встречать не доводилось.

Бывал я потом на других семинарах, знавал других руководителей. Все они пытались чему-то учить. И ничего, кроме озлобления, я с их занятий не вынес.

Да и как вообще можно научить кого-либо писать, да еще и фантастику? Тем более, если в группе сплошь и рядом уже сложившиеся авторы. Чему научишь того же Штерна, того же Веллера? Нет, конечно, попадались изредка и графоманы, и конъюнктурщики, но даже этих Евгений Львович никогда под корень не рубил. И нам не позволял. Какой смысл? Графоман — он и есть графоман: руби его, не руби — так и будет строчить, убежденный в своей гениальности.

Препарировали мы однажды произведения автора, увенчанного премиями ВЛКСМ и печатавшегося аж в республиканских журналах. Помню содержание разбираемого рассказа: девушка по имени Владлена тонет, юноша ее спасает. Потом оба сидят на камушке и по очереди сожалеют о том, что ушли безвозвратно героические времена комсомольских строек, в частности — БАМа.

Собственно, все. Конец истории.

Народ слушал, тихо сатанея. Надвигался суд Линча.

Отзвучала последняя патетическая фраза, запала тишина. И в этой зловещей тишине староста группы Саша Силецкий, словно бы проснувшись, плотоядно пошевелил усищами и пробормотал негромко, но внятно:

— Есть еще такое красивое женское имя — Даздраперма. — И ворчливо пояснил после паузы: — Да здравствует Первое Мая…

Чей-то неуверенный смешок. Затем исполненный вежливого изумления голос Люды Синицыной:

— Правильно ли я вас поняла, Володя: девушку спасли, а платье утонуло?

Грянул хохот, что, впрочем, не уберегло певца комсомольских строек от линчевания, не очень, кстати, удачного. Автор кинулся в атаку. Он отстаивал каждое слово. Он защищал свое, кровное, и плевать ему было, стоит ли оно защиты.

Дальше — фрагмент кошмарного сна. Из-за спины тоненькой Люды Синицыной, сидящей аккурат напротив меня, внезапно выскочила огромная драконья голова: свирепые голубые глазенки, нос картошкой, по обе стороны выпуклой плеши стоят дыбом два клока волос, напоминая уши филина. И голова эта страшно просипела что-то вроде:

— Да что там разбирать?! Давить таких надо!

С перепугу я вжался в спинку стула.

И только тут Евгений Львович счел нужным вмешаться.

— Слава, Слава… — укоризненно пророкотал он. — Нельзя же так…

И напугавшая меня голова, выдохнув напоследок два клуба дыма из отверстых ноздрей, мгновенно исчезла за спиной Люды. Втянулась обратно. До сих пор не понимаю, где там можно было спрятаться.

— Кто это? — робким шепотом спросил я соседа.

— Это Витман, — робким шепотом ответил мне сосед.

Витман — в смысле Логинов. Вообще-то он числился в группе Биленкина, а к нам забрел из любопытства.

Смирив жаждущих крови, Евгений Львович сухо подбивает итоги. В идеологическом плане рассказ безупречен, в литературном же оставляет желать лучшего. Другой бы от такого вердикта удавился.

Но это, скорее, исключение. То, что обычно происходило на занятиях, больше напоминало коллективную редакторскую правку. Рассуждения на тему «Как бы я сам написал этот рассказ?» были категорически запрещены. Как и попытки автора устно изложить глубокий смысл своего произведения. В таких случаях говорилось: «Вот напечатают — будешь стоять у журнального киоска и объяснять всем, что ты хотел сказать».

Войскунский, повторяю, не учил. Но он вселял уверенность, которой мне, например, катастрофически не хватало. Один из многих случаев: преодолев дурацкую свою застенчивость, подхожу к нему во внеурочное время.

— Евгений Львович, можно вопрос?

Он смотрит на меня, борясь с улыбкой.

— Да, пожалуйста.

— Как вы работали с Лукодьяновым?

— Наверное, так же, как и вы с супругой. Один набрасывает сюжет, другой прописывает детали.

Я немедленно шалею, поскольку нас с Белкой сам Войскунский только что возвысил до своего уровня!

— Что? Не так? — видя мое остолбенение, спрашивает он.

— Не совсем, — выдавливаю я. — Садимся и каждую фразу проговариваем вслух.

Евгений Львович удивлен.

— Но это же очень трудоемкий способ!

Да уж. Что трудоемкий, то трудоемкий. Потом мы и сами это почувствовали, стали работать иначе.

Иногда, правда, снисходительность Войскунского, так сказать, зашкаливала. Когда в заключительном слове на закрытии семинара он посочувствовал провинциальным фантастам, которые-де редко общаются с коллегами и варятся, бедняжки, в собственном соку, это меня не то что обидело — скорее, озадачило. Дело в том, что одиночество провинциалов я всегда считал величайшим их преимуществом перед столичными литераторами. В каком-то плане это долг автора — вариться в собственном, а не в коллективном соку.

Уезжая, дерзнул обратиться с просьбой о рецензии на рукопись первой книжки, которую мы с Белкой тогда готовили. Вскоре получили мы и отзыв (крайне лестный), и прочтенные Евгением Львовичем рассказы (сплошь в карандашных пометках, часто весьма язвительных). Ибо, при всем своем благожелательстве, словесных вычур и неточностей он не прощал и не прощает.

В итоге мы его крепко подставили. Рукопись была зарублена — благодаря вмешательству тогдашнего столпа советской фантастики, чей восемнадцатистраничный отзыв, более похожий на политический донос, содержал не столько брань в адрес четы Лукиных, сколько нападки на «товарищей войскунских» (именно так, с маленькой буквы). Если за себя нам было не более чем боязно (как-никак чуть ли не в антисоветизме обвинили), то за «товарищей войскунских» хотелось найти и придушить рецензента.

На конкурс антивоенного фантастического рассказа в Тбилиси мы прибыли в самом подавленном настроении. Однако стоило увидеть знакомую фигуру (военная выправка, клубный пиджак с металлическими пуговицами, орлиный профиль), услышать этот низкий глубокий голос капитана дальнего плавания, как стало стыдно за собственные страхи. А он нас не утешал. Подумаешь, политику шьют, рукопись зарубили! Хочешь в литераторы — готовься к неприятностям.

Малеевка продолжалась в Грузии. Дали Евгению Львовичу на прочитку начало «Миссионеров», пестревшее квазиполинезийскими речениями. Долго мы этот язык сочиняли. Интерфиксами баловались. Бывало, слово достигало слогов этак двенадцати. Прочел Евгений Львович. Отозвался сдержанно. Дескать, пока еще судить трудно. И лишь пару дней спустя, когда я безуспешно пытался выговорить «Светицховели», поглядел он на меня искоса и осведомился не без ехидцы: «А думаете, ваши полинезийские названия легче произносить?»

Мигом всё поняли и кинулись упрощать.

В Москве я бываю от случая к случаю. К Евгению Львовичу заглядывал в гости раза два или три, не больше. И, представьте, ничего не изменилось. Приходишь, одолеваемый хандрой (мир — нелеп, жизнь — бессмысленна), а поговоришь — снова работать хочется.

Перечитал написанное и понял, что вместо воспоминаний о Малеевке получился у меня этакий панегирик Войскунскому. А потом подумал: какого черта? Почему бы мне раз в жизни не объясниться в любви Евгению Львовичу, если я его действительно люблю?

Вл. ГАКОВ ВОЙНА ЗА МИР

В августе этого года исполняется 100 лет со дня рождения Робера Мёрля, видного французского прозаика XX века, лауреата Гонкуровской премии. Литературная критика никогда не числила его по ведомству научной фантастики, и тем не менее мир этой литературы всегда считал писателя «своим». Ведь никто не станет спорить, что по крайней мере три его романа — это научная фантастика. И отменная — особенно это относится к роману «Мальвиль».

Когда «Мальвиль» вышел на русском языке — а было это тридцать лет назад, — то у всех, кто полагал, что авторы мейнстрима способны писать хорошую фантастику, появился новый мощный аргумент в защиту своей точки зрения.

Но до этого у наших читателей состоялось знакомство с творчеством Мёрля-реалиста. Хотя антифашистский роман «Смерть — мое ремесло» (раскрывающий психологию коменданта нацистского концлагеря) и антиколониальный «Остров» большого шума не вызвали. Чего не скажешь о романе «Уик-энд на берегу океана», который в 1949 году принес автору Гонкуровскую премию и рассказывал о знаменитой операции второй мировой войны — морской эвакуации войск союзников, блокированных во французском порту Дюнкерке. Многие по сей день считают «Уик-энд на берегу океана» лучшим романом о войне вообще. Успеху книги во многом способствовало и то, что Робер Мёрль сам был тогда в Дюнкерке и наблюдал все воочию…

Вообще, знакомство с биографией писателя убеждает, что для Мёрля война — тема отнюдь не проходная. Для него это пограничная, экстремальная и, увы, столь расхожая в человеческой истории ситуация, когда испытанию на прочность подвергается не только каждый воюющий солдат, но и весь социум в целом, все наши обыденные представления, культурные и моральные нормы, идеология, коллективное бессознательное. Словом, все то, что делает нас собственно человечеством. Для Робера Мёрля это «пепел Клааса», и после «Уик-энда на берегу океана» мы вправе были ожидать от писателя новых томов его «Войны и мира». И дождались — спустя десятилетие, когда нашу тогдашнюю литературную тишь да гладь неожиданно взорвал «Мальвиль». И «литературную вообще», и научно-фантастическую — потому что на сей раз речь шла о войне и о послевоенном мире, очевидцев коих не имеется.

К «Мальвилю» французский писатель шел почти семьдесят лет.

Робер Мёрль родился 28 августа 1908 года в алжирском городе Тебесса. В судьбе его отца тесно переплелись гуманитарные дисциплины и антигуманная война. Военный переводчик капитан Феликс Мёрль в первую мировую участвовал в знаменитой Дарданелльской операции, когда англо-французские войска безуспешно пытались сломить сопротивление турок на Галлиполийском полуострове. Отец писателя тогда чуть не погиб, но не от пули или снаряда, а от тифа, и был эвакуирован в Марсель. В 1918 году во Францию переехал его сын Робер.

Он окончил в Париже престижный Лицей Людовика Великого с дипломом философа и филолога. Первой опубликованной книгой стала его докторская диссертация, посвященная творчеству Оскара Уайльда. Защитив ее, новоиспеченный доктор наук занялся преподаванием английского языка и английской и американской литературы. Читал лекции в университетах и лицеях Бордо, Марселя, Парижа, одно время его коллегой, преподававшим на соседнем философском факультете, был сам Жан-Поль Сартр.

А в 1939-м началась новая мировая война. Мёрль был призван в армию и во время Дюнкеркской операции служил, как и его отец, военным переводчиком. На английском судне молодой офицер добрался до другого берега Ла-Манша, попал в Лондон и в дальнейшем воевал в составе «Сражающейся Франции» под руководством генерала де Голля. Мёрль дважды попадал в плен к немцам, побывал в концлагере (из которого пытался бежать, но не удалось…), так что и фактура романа «Смерть — мое ремесло» взята автором не из книг. Был награжден за военные заслуги Боевым крестом — и, в общем, чудом остался жив. После освобождения Франции он вернулся к преподавательской деятельности, заняв пост профессора языка и литературы в университете Ренна, а позже преподавал в Тулузе, Казне, Руане, Алжире и Нантерре.

Еще одна любопытная биографическая деталь: в 1974 году уже признанный писатель, лауреат, живой классик французской литературы — одним словом, мэтр! — вступил в коммунистическую партию. Относиться к этому можно по-разному — особенно если вспомнить, что в ФКП тогда состояли и тот же Сартр, и Пикассо. Но в любом случае это обстоятельство явно способствовало тому, что почти все главные произведения писателя были изданы в СССР.

Последняя строка в биографии Робера Мёрля написана 28 марта 2004 года. В тот день знаменитый писатель скончался в своем доме под Парижем от сердечного приступа. Не дожив до столетнего юбилея четырех лет…

Что касается биографии литературной, то, кроме упомянутых выше реалистических романов «Уик-энд на берегу моря» (1949), «Смерть — мое ремесло» (1952), «Остров» (1962), Мёрль является еще автором шокирующего романа «За стеклом» (1970), написанного по горячим следам майской студенческой революции 1968-го. И еще полутора десятков книг, включая 13-томную историческую эпопею «Судьба Франции». В последней события национальной истории XVI–XVII веков описаны глазами главного героя — протестантского лекаря, ставшего шпионом.

Но читателя «Если», конечно же, интересуют прежде всего три фантастических романа Робера Мёрля.

К этому новому для себя жанру известный прозаик впервые обратился в 1967 году, опубликовав роман «Разумное животное», по которому позже был снят известный фильм «День дельфина» (надо сказать, имеющий мало общего с литературным первоисточником). Сам же роман стал, по сути, очередным антивоенным выступлением Робера Мёрля. Находясь под впечатлением от прочитанных книг известного американского врача, психоаналитика, писателя и мистика Джона Лилли, много писавшего об общении с дельфинами, а также от недавнего «Карибского кризиса», французский писатель пророчески предсказал использование морских братьев наших меньших в военных целях.

Но было в этой книге еще одно, что однозначно указывало на ее принадлежность к научной фантастике. Ведь перед нами еще одна история о Контакте, о выработке языка общения с иным разумом, с той лишь разницей, что наткнулись на него земляне не в космических далях, а буквально у себя под носом — в морских глубинах.

И все жепосле «Разумного животного» можно было бы говорить лишь об эпизодическом увлечении автора научной фантастикой, если бы вскоре не явился настоящий Большой роман — «Мальвиль» (1972). Толстенный том в не помню уже сколько сотен страниц потрясал, завораживал, будоражил, провоцировал на спор, переворачивал все с ног на голову, заставлял задуматься. А чем еще заниматься настоящей научной фантастике, как не всем перечисленным!

Это был прекрасный подарок отечественному читателю, порядком истосковавшемуся по настоящей философской фантастике. Но совершенно неблагодарный объект для критика-рецензента — ну не раскладывалась эта книга, хоть ты тресни, «по полочкам», не поддавалась однозначным оценкам!

«Там, за окном, за раскалившимися стенами лежала мертвая планета. Ее убили в самый разгар весны, когда на деревьях едва проклюнулись листочки и в норах только что появились крольчата. Теперь нигде ни единого зверя. Ни одной птицы. Даже насекомых. Только сожженная земля. Жилища обратились в пепел. Лишь кое-где торчат обуглившиеся, искореженные колья, вчера еще бывшие деревьями. И на развалинах мира — горсточка людей, возможно, оставленных в живых в качестве подопытных морских свинок, необходимых для какого-то гигантского эксперимента. Незавидная доля. В этой всемирной гигантской мертвецкой осталось всего несколько работающих легких, перегоняющих воздух. Несколько живых сердец, перегоняющих кровь. Несколько мыслящих голов. Мыслящих. Но во имя чего?..»

Этим абзацем, будто специально написанным для будущих рецензентов, Робер Мёрль сам объясняет суть своего замысла. Предельно собранная фраза, в которой сухая формулировка задачи прорывается несдерживаемой человеческой болью. «Эксперимент с подопытными свинками» и «мертвая планета, которую убили в самый разгар весны»… В этом неестественном, на первый взгляд, сочетании анализа и эмоций, изначально заданной ситуации и неконтролируемых порывов и есть сложность, спорность, но одновременно и волшебная притягательность этого романа. Основательного, как глыбы, из которых сложен замок Мальвиль.

В книге всего намешано — и литературных жанров в том числе. Вестерн, любовная лирика, исторический роман, научная фантастика. Последняя — во всех разновидностях: политическая (так, кстати, охарактеризовал свою фантастику сам автор), робинзонада, утопия, антиутопия, «роман о катастрофе»… Притом каждый из этих субжанров представлен не в каноническом своем виде, а по-особому, по-мёрлевски.

Несмотря на авторское определение, политики в нашем обыденном понимании в романе как раз кот наплакал. Разве что резкая филиппика в адрес тех, в чьих руках сосредоточены тотальные средства всеобщего уничтожения. Да и о какой политике может идти речь, когда «оборвалась за отсутствием объекта История; цивилизации, о которой она рассказывала, пришел конец»!

Да и робинзонада — та еще… Все робинзонады мировой литературы содержали в себе неявное условие, четко детерминирующее поведение героев: одиночка, выброшенный из социума, по-прежнему оставался — или хотя бы считался — его частью. В этом отношении герои традиционных робинзонад принципиально ничем не отличались от героев обычной реалистической прозы. Социум — та единственная питательная среда, в которой человек может оставаться человеком, — продолжал оказывать свое незримое воздействие и на несчастных, выброшенных на очередной необитаемый остров. Записка, закупоренная в бутылке, парус, мелькнувший на горизонте, следование незыблемым традициям, обычаям и моральным нормам (вспомним жюль-верновского Сайруса Смита сотоварищи) — все это имело большой, если не определяющий смысл для «робинзонов». Давало надежду, подчеркивало в их сознании временность тяжких испытаний, отрыва от себе подобных.

Героям «Мальвиля» надеяться не на кого и не на что, кроме как на себя самих. Они поставлены в ситуацию, для которой не существует человеческого опыта, они участники жестокой игры на выживание, в которой правила еще не успели придумать. Допускаю, что кого-то из читателей романа покоробили сексуальные взаимоотношения в мальвильской общине — но попробуйте предложить взамен что-то конструктивное! А ситуация нешуточная, на кону выживание уже не только индивидуума, но всей человеческой расы. Критерий «нравится — не нравится» тут не проходит…

Наконец, и причастность романа к научной фантастике^[11] — тоже, на мой взгляд, не бесспорна. Если, конечно, понимать под ней особый тип литературы, а не просто фантастические сюжетные построения. Настоящая научная фантастика немыслима без идеи изменения. Всего и вся. Чем и отличается принципиально от своих «сестер», с которыми ее часто путают, — утопии и антиутопии. О чем бы ни повествовал писатель-фантаст: о будущем, настоящем или прошлом, о других планетах или о стране фей — идея изменения, движения будет присутствовать в его произведении. Если это, конечно, настоящая научная фантастика.

А мир «Мальвиля» во многих аспектах на удивление статичен. Что же касается самой идеи прогресса, то автор, как мне кажется, и тянется к ней, и одновременно пугается самого этого слова. Мёрль восхищен духовным и интеллектуальным потенциалом человечества: не будь их, мальвильцам просто не выжить. Но тогда при чем здесь откровенная ностальгия по крестьянски-патриархальной утопии «на землице» — без взрывов, но и без порывов же? И апелляция к «естественности» в смысле животного начала? «Как в библейские времена, мы мыслим только категориями пищи, земли, стада и сохранения племени». Горькие слова, а ведь произносят их разве что не с гордостью. Если такова цена выживания цивилизации, то в какой степени можно употреблять само это слово — «цивилизация»? Так рассуждая, не то что технику создавать — первый костер развести было бы преступлением. Прямиком ведущим к атомной трагедии «Мальвиля»…

Сегодня страхи перед ядерной войной как-то поутихли. Но тогда, тридцать лет назад, ее боялись всерьез. И тогда хватало агитаторов за «ограниченную ядерную войну» и «гуманную» нейтронную бомбу. Роман Мёрля оказался для последних ушатом холодной воды. Ядерная война по определению станет ограниченной — она ограничит, обведет жирной траурной чертой человеческую цивилизацию. Вывернутым наизнанку окажется и «гуманизм» этой войны: еще вопрос, не позавидуют ли случайно выжившие погибшим. Для тех, по крайней мере, все закончилось быстро.

Подобными «проклятыми вопросами», с неизбежностью раскалывающими читательскую аудиторию, роман буквально напичкан. Тут и спорная мальвильская «национальная идея» — реанимированное на атомном пепелище католичество. И двуликий, как сам прогресс, образ главного героя, духовного вождя мальвильской общины, который носит говорящую, «философскую» фамилию Конт. «Фанатичная любовь к людям и почти животная приверженность идее продолжения человеческого рода» — и «придется убивать — этого требует новая эпоха». Ничего не напоминает?

Когда автор в постскриптуме «убил» своего героя, я, должен признаться, вздохнул с облегчением. И заканчивается этот монументальный роман фразой двусмысленной: «Так что отныне мы можем смотреть в будущее с надеждой. Если только к данным обстоятельствам применимо слово надежда».

Третий экскурс французского писателя на территорию Terra Incognita — научной фантастики — получился менее удачным. В сатирическом памфлете «Охраняемые мужчины»^[12] (1974) Мёрль снова обращается к теме войны — на сей раз набиравшей на его глазах силу «войны полов». Французский автор резко ополчился на идеи феминизма, по мнению американских критиков — явно неадекватно. Ну, это, как говорится, у кого что болит. Агрессивные американские феминистки особой адекватностью тоже ведь не отличаются…

В общем — и вечный бой, покой нам только снится! Роберу Мёрлю, очевидно, и не снился. Больше полувека французский писатель сражался на страницах своих книг с демонами, преследовавшими его в жизни, — с войной, фашизмом, имперским колониальным мышлением, революционным фанатизмом, обывательским «пофигизмом», косностью и безрассудством. И это, наверное, была самая гуманная война в его жизни.

КУРСОР

Славянскую фэнтези преподнесут юным зрителям кинокомпании «Ракурс», «Югpa-фильм» и «Соливс». Закончены съемки приключенческой ленты «Властимир», действие которой происходит в языческой Руси. На сторожевую заставу Стрижень напали воины Черного кудесника под предводительством беспощадного и жестокого Вепря. Стрижень уничтожен, дружина князя Изяслава разбита, сам князь взят в плен, сын князя Властимир ранен в бою. В лесу юношу лечит Белый колдун. Все считают князя Изяслава погибшим, но Властимир верит, что отец жив… Главную роль исполнил юный актер Сергей Кудряшов, в роли князя Изяслава снялся Сергей Глушко, в мире шоу-бизнеса известный как Тарзан. В фильме режиссера Аделя Аль-Хадада задействованы такие знаменитости, как Владимир Гостюхин и Альберт Филозов.

Джон Мур, известный по недавнему римейку «Омена», станет режиссером римейка знаменитой конспирологическо-фантастической ленты 1978 года «Козерог-1» (постановщик Питер Хаймс). Современный вариант фальшивого полета на Марс расскажет сценарист Питер Бачмен («Че Гевара»).

Гарри Гаррисон подвергся нападкам западной прессы после визита на московский «Еврокон». Дело в том, что в одном из многочисленных интервью, данных во время конвента, писатель посетовал, что США постепенно превращается в тоталитарное государство. Выдержки из интервью были переведены на английский язык газетой «Правда» и опубликованы на сайте газеты. Американские фэны Гаррисона очень обиделись на такое заявление, а несколько газет опубликовали возмущенные статьи. Видимо, изобретатель «индивидуального мютюэлизма» не имеет права на собственное мнение о «самой демократической стране мира».

Новый роман Желязны выходит в издательстве Hard Case Crime. Рукопись романа была обнаружена среди бумаг фантаста, умершего в 1995 году, где пролежала почти тридцать лет. Роман «Брат мертвеца», увы, не фантастический, скорее детективный, но сам факт публикации, да еще с предисловием сына писателя, Трента Желязны, очень важен.

Фильм о ролевиках создается на студиях кинокомпании «СТВ». Героями ленты ~~ с рабочим названием «Клан Лысых холмов» станут два брата. Один — преуспевающий бизнесмен, финансовый менеджер крупной нефтяной компании, другой — ролевик, капитан роты боевых хоббитов-арбалетчиков из Клана Лысых холмов. Но когда у старшего возникают серьезные проблемы, младший приходит ему на помощь. Реальность смещается, жизнь бросает братьев в переплет, в котором участвуют хоббиты, иностранные инвесторы, орки, сотрудники спецслужб, эльфы, бандиты, гномы, олигархи и многие другие. Предварительная дата релиза фильма — март 2009 года.

Дочь Филипа Дика Айза Дик Хэкетт станет продюсером киноверсии одного из самых знаменитых романов отца — «Убик». Права на экранизацию романа, входящего, по мнению журнала Time, в сотню самых великих англоязычных романов XX века, приобрела компания Celluloid Dreams. Съемки начнутся в 2009 году.

Писатель и художник Брюс Зик работает над сценарием фильма по своей иллюстрированной книжке для подростков «Гобелен Анубиса». Снять полнометражную анимационную экранизацию книги планируют студия Blue Sky («Ледниковый период», «Роботы», «Хортон») и компания 20th Century Fox. По сюжету этого «мифологического фэнтези-хоррора» главный герой, мальчишка, должен стать мумией, чтобы отправиться в загробный мир к Анубису и вызволить оттуда своего отца, случайно попавшего под древнее проклятие.

Джордж Лукас планирует снять пятый фильм о приключениях Индианы Джонса. Правда, в этот раз на первый план будет выведен сын Индианы — Пес Уильямс (Шиа ЛаБеуф). А Гаррисону Форду отведена та же роль, что отводилась Шону Коннери в третьей ленте — иногда появляющегося в кадре отца главного героя. Стивен Спилберг пока не определился — готов ли он режиссировать новую серию «индианы».

Inmemoriam

9 июня скончался известный американский писатель литовского происхождения Альгис Будрис (Олджис Бадрис). Альгирдас Йонас Будрис родился в 1931 году в Кёнигсберге (ныне — Калининград), в 1936-м отец Будриса был назначен Генеральным консулом Литвы в США, и семья перебралась за океан. В 1952 году он опубликовал первый фантастический рассказ. Всего перу фантаста принадлежат десять фантастических романов и три сборника рассказов. Семикратный номинант «Хьюго», он не очень хорошо знаком российским читателям — в основном по рассказам.

10 июня в немецком городе Нюрнберг скончался известный киргизский писатель Чингиз Торекулович Айтматов. Чингиз Айтматов родился в 1928 году в Киргизии. Известность пришла к нему в 1960-е, когда вышли в свет такие произведения автора, как «Материнское поле» и «Белый пароход». В 1980—1990-х писатель работал на дипломатическом поприще: возглавлял советскую миссию в Люксембурге, затем стал посланником Киргизии в странах Бенилюкса и Франции. Любителям фантастики Айтматов хорошо знаком по романам «И дольше века длится день (Буранный полустанок)» и «Тавро Кассандры».

10 июня на 81-м году жизни скончался классик болгарской и европейской НФ Любен Дилов. Писатель родился в Червене Бряге, получил образование филолога. Известность пришла к нему после первого же романа «Атомный человек» (1958). Из-под его пера вышло множество книг, ставших популярными далеко за пределами родины: «У страха много имен» (1967), «Тяжесть скафандра» (1969), «Мой странный приятель — астроном» (1971), философско-космическая эпопея «Путь „Икара“ (1974), «Двойная звезда» (1979), «Звездные приключения Нуми и Ники» (1981–1983) и другие. Кроме того, писатель активно выступал и как популяризатор любимого жанра: в 1991 году он учредил национальную жанровую премию «Гравитон», которая вручается за вклад в болгарскую фантастику (причем не только в области литературы, но и кино, живописи и музыки).

Агентство F-пресс

PERSONALIA

ДЖЕШОНЕК Т. Роберт

(JESCHOHEK, Robert Т.)

Американский писатель Роберт Джешонек родился в 1966 году и начал писать фантастику в сборники и издательские серии «по мотивам» популярного киносериала «Звездный путь» (Star Trek). Дебютом Джешонека стала новелла «Что бы вы ни сделали дальше, не читайте этот рассказ» (2000). С тех пор писатель опубликовал два романа и пять рассказов (по мотивам киносериала), а также восемь рассказов, не относящихся к «Звездному пути», и несколько «электронных книг». Джешонек известен и как автор комиксов. Он проживает в Джонстауне (штат Пенсильвания).

ДЯЧЕНКО Марина Юрьевна

ДЯЧЕНКО Сергей Сергеевич

Семейно-авторский дуэт из Киева, яркое явление русскоязычной фантастики последнего десятилетия. К моменту образования творческого (и семейного) союза Сергей Дяченко (р. 1945), профессиональный врач-психиатр и спортсмен-подводник, кандидат биологических наук, участник многих научных экспедиций и выпускник сценарного факультета ВГИКа, уже успел стать заметной фигурой в кинематографе. Ему принадлежат сценарии многих документальных и научно-художественных картин (самая известная — «Звезда Вавилова»). Но настоящее признание пришло к нему после работы над сценариями телеэпопеи «Николай Вавилов» и фильма «Голод-33». Как кинодраматург он неоднократно премировался на всесоюзных и международных кинофестивалях.

Биография Марины Ширшовой (р. 1968) также тесно связана с театрально-кинематографическим миром. Она профессиональная актриса театра и кино (окончила актерское отделение и аспирантуру Киевского театрального института, где и по сей день преподает искусство сценической речи). С кинематографом супруги не расстаются и сегодня — именно по их сценарию Федор Бондарчук снимает экранизацию повести братьев Стругацких «Обитаемый остров».

Литературная же звезда супругов взошла в 1994 году с выходом дебютной книги — романа в жанре героико-романтической фэнтези «Привратник», завоевавшего сразу две награды: приз «Хрустальный стол», как лучшее произведение украинской фантастики, и поощрительный приз «Еврокона». Впоследствии М. и С. Дяченко собрали полный букет жанровых премий — «Сигму-Ф», «Бронзовую улитку», «Аэлиту», «АБС-премию», «Странник», «Интерпресскон» и другие. Уже в этом году супруги пополнили и без того немаленькую коллекцию жанровых наград. На «Евроконе-2008» их роман «Vita Nostra» стал абсолютным рекордсменом по количеству завоеванных призов: «Сигма-Ф», «Роскон-Интерпресскон» (совместная премия двух крупнейших конвентов России), «Бронзовая улитка» и Премия Премий.

Зарекомендовав себя в качестве талантливых авторов фэнтези, супруги тем не менее довольно быстро отошли от канонов жанра. Героико-романтические атрибуты уступили место выраженному психологизму и философскому подтексту. Сегодня Дяченко — признанные лидеры философской фантастики, в которой переплетены элементы фэнтези, НФ, неомифологизма и городского романа. Их перу принадлежат такие книги, как «Ритуал» (1996), «Скрут» (1997), «Ведьмин век» (1997), «Пещера» (1997), «Казнь» (1999), «Корни камня» (1999), «Армагед-дом» (2000), «Магам можно все» (2001), «Долина совести» (2001), «Последний Дон Кихот» (2001), «Пандем» (2003), «Судья» (2003), «Трон» (2003), «Варан» (2004), «Авантюрист» (2005), «Vita Nostra» (2007).

В 2001 и 2005 годах изданы романы, написанные в соавторстве с Г.Л.Олди и А.Валентиновым — «Рубеж» и «Пентакль». Кроме того, супругами Дяченко создан целый ряд сказочных произведений для детей: «Жирафчик» (2004), «Пандочка» (2004) и другие.

МИШО Ал

(MICHAUD, AI)

Молодой автор Ал Мишо родился в штате Мэн, закончил биологический факультет местного университета, а в настоящее время проживает в Нэшвилле (штат Теннесси), где учится в аспирантуре Университета Тревекка по специальности информационные технологии. Пока на счету Мишо лишь три опубликованных рассказа — «Прием Клема Краудера» (2003), «Ау, Клавдий!» (2005) и «Засолка и консервирование».

НАУМОВ Иван Сергеевич

(Биобиблиографические сведения об авторе см. в № 3 за этот год)

Корр.: Какие общие черты вы могли бы выделить в фантастике авторов вашего поколения?

И.Наумов: Наверное, основная черта — это отсутствие общих черт. Постмодерн накрыл фантастическую литературу с головой, попраны любые принципы, стерты какие бы то ни было границы, переосмыслены все значимые сюжеты. Поэтому о поколении в целом говорить сложно, а может быть, не стоит и вовсе.

Та часть поколения, чье творчество интересует лично меня в большей степени, направляет внимание читателя на Человека — его внутренний мир, искания, поведение в тех или иных обстоятельствах, на проблему выбора и невозможности выбора, на противостояние личности и общества. Недаром в адрес отдельных авторов моего поколения уже зазвучали обвинения в сентиментализме.

С ходом времени меняется только внешний антураж. Жизнь в XXI, XX или, скажем, I веке нашей эры очень отлична по атрибутике и реалиям быта — но люди-то, по существу, остаются всё такими же! Вечные темы любви, предательства, подвига не претерпевают изменений.

Авторы моего поколения не стремятся к популяризации достижений прогресса, не ищут ухода в фэнтезийные миры. Зачастую и фантастичного-то в их произведениях — минимум миниморум. Но в умелых руках даже крошечное фантастическое допущение — это прецизионный инструмент. С его помощью можно ювелирно точно рассечь общество, любое событие, мировосприятие героя — и изучить образовавшийся срез. Тот срез, куда никогда не сможет заглянуть «Большая литература».

СТОДДАРД Джеймс

(STODDARD, James)

Американский писатель, инженер звукозаписи Джеймс Стоддард дебютировал в научной фантастике рассказом «Отличный день», опубликованным (под псевдонимом Джеймс Терпин) в 1985 году. С тех пор Стоддард, специализирующийся в жанре фэнтези, выпустил два романа и четыре рассказа. В настоящее время проживает в штате Техас, где преподает основы звукозаписи.

ТАКЕР Джордж

(TUCKER, George)

О начинающем (вероятно) американском авторе Джордже Такере не удалось найти практически никаких биографических сведений. Возможно, рассказ «Круг», с которым только что познакомились читатели «Если», является его литературным дебютом. Еще известно, что Такер серьезно интересуется шаманской практикой некоторых индейских племен — в частности, семинолов.

ФОРД Джеффри

(FORD, Jeffrey)

(Биобиблиографические сведения об авторе см. в № 6 за этот год)

В интервью, данном английскому журналу «Infinity Plus» в 2002 году, американский писатель Джеффри Форд сказал:

«Мое ощущение от писательского труда заключается в следующем: я будто погружаюсь в состояние транса и обнаруживаю в собственной голове готовую историю. Она буквально случается у меня в мозгу. Это не похоже на конструирование чего-то — я просто внезапно нахожу потайную дверцу в альтернативную вселенную. Словно данный сюжет уже где-то осуществился, а я просто наткнулся на него. Поэтому, когда я записываю увиденное, то во всем следую своим героям — просто рассказываю, что они сделали, о чем думают, что чувствуют… Как только я оказываюсь „внутри“ моего сюжета, я уже не могу себе позволить ни любить героев, ни ненавидеть их. Просто без них моя новая вселенная не существовала бы».

Подготовили Михаил АНДРЕЕВ и Юрий КОРОТКОВ

Примечания

1

Parrot (шил.) — попугай. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

Ковен — кружок из тринадцати ведьм.

(обратно)

3

«Гелиевая речь» — высокий тембр голоса аквалангистов, дышащих кислородно-гелиевой смесью.

(обратно)

4

Бусы из полированных раковин, во многих индейских племенах игравшие роль не только украшения, но и денег.

(обратно)

5

«Выигрыш демона» (исп.). (Прим. перев.)

(обратно)

6

Flood (англ.) — потоп, наводнение. (Прим. перев.)

(обратно)

7

Не знаю (исп.). (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

8

Колдовство (uсn.).

(обратно)

9

Созданная в 1794 году машина для сбора и обработки хлопки.

(обратно)

10

Книги имеют свою судьбу. Терепциан Мавр.

(обратно)

11

Кстати, роман завоевал Мемориальную премию имени Джона Кэмпбелла, что для произведения неанглоязычного автора само по себе достижение. (Здесь и далее прим. авт.)

(обратно)

12

Ряд фантастических элементов содержится и в романе-притче «Мадрапур» (1976), действие которого происходит на борту самолета, совершающего рейс из Парижа в некий загадочный Мадрапур. На самом деле никто не знает, куда направляется самолет и что за мистическая сила им управляет.

(обратно)

Оглавление

ИВАН НАУМОВ БЕЗРЫБЬЕ

АЛ МИШО ЗАСОЛКА И КОНСЕРВИРОВАНИЕ

ДЖЕФФРИ ФОРД «НОЧЬ В ТРОПИКАХ»

РОБЕРТ Т. ДЖЕШОНЕК БОЯЗНЬ ДОЖДЯ

ВИДЕОДРОМ

  КОНЕЦ ДЕТСТВА

  РЕЦЕНЗИИ

  «ЧЕГО ТЕБЕ НАДОБНО, СТАРЧЕ?»

  ТОРЖЕСТВО АНИМАЦИИ

МАРИНА И СЕРГЕЙ ДЯЧЕНКО СЛОВО ПОГИБЕЛИ № 5

ДЖОРДЖ ТАКЕР КРУГ

ДЖЕЙМС СТОДДАРД ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ

НАТАЛЬЯ РЕЗАНОВА КАРЛИКИ И ИНФАНТЫ

РЕЦЕНЗИИ

ЕВГЕНИЙ ВОЙСКУНСКИЙ ОСТРОВ В ОКЕАНЕ

ПИТОМНИК ДЛЯ ФАНТАСТОВ

Вл. ГАКОВ ВОЙНА ЗА МИР

КУРСОР

PERSONALIA

*** Примечания ***