Золотая тетрадь [Дорис Лессинг] (fb2) читать онлайн

Дорис Лессинг Золотая тетрадь

Предисловие автора

Роман имеет следующую форму.

Есть костяк, или несущая конструкция, которая называется «Свободные женщины» и представляет собой небольшой традиционный роман протяженностью примерно в 60 000 слов. Этот роман мог бы существовать отдельно, сам по себе. Но он поделен на пять частей, между которыми помещены соответствующие части четырех тетрадей: Черной, Красной, Желтой и Синей. Записи в тетрадях ведутся от лица Анны Вулф, главной героини «Свободных женщин». У Анны не одна, а целых четыре тетради, потому что, как она понимает, ей необходимо как-то разделять разные вещи, из страха перед хаосом, перед бесформенностью — перед срывом. Под давлением внешних и внутренних обстоятельств записи в тетрадях прекращаются; в одной за другой в них поперек страницы проводится жирная черная черта. Но теперь, когда с ними покончено, из их фрагментов может народиться что-то новое — Золотая тетрадь.

На страницах этих тетрадей люди все время спорили, вели дискуссии, строили теории, категорично и непреклонно что-то заявляли, развешивали ярлыки, сортировали все по ячейкам — и зачастую делали это голосами столь обобщенными и типичными для наших дней, что они анонимны, им можно было бы присвоить имена в духе старинных пьес moralité: мистер Догма и мистер Я-Свободен-Потому-Что-Везде-Я-Только-Гость, мисс У-Меня-Должны-Быть-Счастье-И-Любовь и миссис Я-Просто-Обязана-Быть-Безупречной-Во-Всем-Что-Делаю, мистер Куда-Подевались-Настоящие-Женщины? и мисс Куда-Подевались-Настоящие-Мужчины? мистер Я-Сумасшедший-Потому-Что-Так-Обо-Мне-Говорят и мисс Смысл-Жизни-Все-Испытать, мистер Я-Революционер-Значит-Я-Существую и мистер и миссис Если-Мы-Очень-Хорошо-Справимся-С-Этой-Маленькой-Проблемой-То-Возможно-Сможем-Забыть-Что-Мы-Боимся-Смотреть-На-Большие. Но все они при этом были и отражением друг друга, разными сторонами одной и той же личности, они рождали мысли и поступки друг для друга — их невозможно разделить, они являются друг другом и вместе составляют одно целое. И в «Золотой тетради» все сошлось воедино, границы были сломлены, дроблению пришел конец, что привело к бесформенности — а это триумф второй темы, а именно — темы единения. Анна и Савл Грин, «сорвавшийся» американец. Они помешанные, сумасшедшие, безумные — как ни назови. Они «срываются», «врываются» друг в друга, в других людей, ломаются, ломают фальшивые сюжеты, в которые они загнали свое прошлое; шаблоны, формулы, придуманные ими для того, чтобы хоть как-то упорядочить, определить себя, расшатываются, растворяются и исчезают. Они слышат мысли друг друга, узнают в другом себя. Савл Грин, мужчина, который Анне завидовал и пытался ее разрушить, теперь ее поддерживает, дает ей советы, дарит тему для ее новой книги с ироничным названием «Свободные женщины», которая должна начаться так: «Женщины были одни в лондонской квартире». И Анна, раньше ревновавшая Савла до безумия, Анна требовательная, Анна собственница, отдает Савлу хорошенькую новую тетрадь, Золотую тетрадь, которую до этого она отдать ему отказывалась, и предлагает тему для его новой книги, написав в тетради первое предложение: «Стоя на сухом склоне холма, в Алжире, солдат смотрел, как лунный свет играет на стволе его ружья». И в этой «Золотой тетради», которую пишут они оба, уже невозможно различить, где Савл, а где Анна, где они, а где — другие люди, населяющие книгу.

Эта тема «срыва» — мысль о том, что «внутренний раскол, распад на части» может оказаться путем к исцелению, к внутреннему отказу от ложных дихотомий и от дробления, — разумеется, неоднократно развивалась и другими авторами, да и я сама писала об этом позже. Но именно здесь, помимо изложения странного короткого сюжета, я это сделала впервые. Здесь это грубее, ближе к жизни, здесь опыт не успел еще облечься в мысль и форму, — возможно, здесь он обладает большей ценностью, поскольку материал еще не обработан, он еще почти сырой.

Но никто даже не заметил этой центральной темы, поскольку смысл книги начал сразу умаляться, как дружелюбно, так и враждебно настроенными критиками, начал искусственно сводиться к теме войны полов; да и женщины сразу заявили, что эта книга — действенное оружие в войне против мужчин.

Тогда-то я и оказалась в ложном положении, в котором пребываю по сей день, ибо последнее, что я готова сделать, — это отказать женщинам в поддержке.

Чтобы сразу разобраться с этой темой — темой движения за освобождение женщин, скажу, что я его, конечно же, поддерживаю, поскольку женщины являются гражданами второго сорта, о чем они во многих странах мира сейчас так энергично и компетентно говорят. Можно сказать, что они на этом поприще добиваются успехов, разве что сделав при этом оговорку — в той мере, в которой их готовы воспринимать всерьез. Самые разные люди, те, кто раньше относился к ним враждебно или равнодушно, теперь говорят: «Я поддерживаю их цели и задачи, только вот мне не нравятся их резкие голоса и их противные и неучтивые манеры». Это неизбежная и легко узнаваемая стадия любого революционного движения: реформаторы всегда должны быть готовы к тому, что от них станут отрекаться именно те, кто с наслаждением вкушает отвоеванные для них плоды. Однако я не думаю, что движение за освобождение женщин способно изменить многое, — и не потому, что что-то не в порядке с его целями; просто уже понятно, что весь мир перетряхивается определенными катаклизмами и через это обретает новую структуру: возможно, к тому времени, когда мы с этим разберемся, если это вообще когда-нибудь случится, цели женского движения покажутся нам совсем незначительными и чудными.

Но роман этот вовсе не был задуман как рупор движения за женское освобождение. Он рассказал о многих женских чувствах — об агрессии, негодовании, обидах. Он эти чувства обнародовал в печатном виде. И судя по всему, типичные для женщин мысли, чувства и переживания для многих оказались большим сюрпризом. Мгновенно в ход было пущено очень древнее оружие, разнообразное, и основной ударной силой, как обычно, оказались вариации на тему «Она — неженственна» и «Она — мужененавистница». Этот доведенный до автоматизма рефлекс мне кажется неистребимым. Многие мужчины — да и женщины — про суфражисток говорили, что они неженственны, мужеподобны и грубы. Ни разу мне не доводилось читать отчета о попытках женщин в любом, существовавшем где угодно обществе, добиться для себя чуть большего, чем предлагает им природа, без того, чтоб там же не приводилось описание этой реакции со стороны мужчин — и некоторых женщин. Многих женщин «Золотая тетрадь» рассердила. То, что они готовы обсуждать с другими женщинами, когда ворчат на своих кухнях, жалуются, сплетничают, или — то, что ясно проявляется в их мазохизме, зачастую является последним, что они готовы сказать громко, — ведь какой-нибудь мужчина может нечаянно подслушать. Женщины трусливы потому, что уже давным-давно они живут на положении полурабов. Число женщин, готовых встать на защиту своих мыслей, чувств и ощущений перед лицом любимого мужчины, по-прежнему весьма невелико. В своем большинстве они, как собачонки, в которых начали бросать камнями, отбегают в сторону, когда мужчина говорит им: «Ты — агрессивна, ты — неженственна, ты подрываешь мою мужскую силу». Я верю, что если женщина выходит замуж, или — как-то иначе всерьез относится к мужчине, который прибегает к таким угрозам, то впоследствии она лишь получает по заслугам. Поскольку такой мужчина — любитель попугать, он ничего не знает о том мире, в котором живет, и о его истории, — в прошлом и мужчинам, и женщинам доводилось играть в нем бесконечное число разных ролей, точно так же, как это бывает и сейчас, в разных сообществах. Итак, он или человек невежественный, или он боится идти с толпой не в ногу, — короче, трус… Все эти заметки я пишу с таким же точно чувством, как я писала бы письмо в далекое прошлое: настолько я уверена, что все, что мы сейчас воспринимаем как нечто само собою разумеющееся, будет в ближайшие лет десять полностью выметено из жизни.

(Так зачем же писать романы? Действительно, зачем! Полагаю, мы должны продолжать жить, как будто…)

Некоторые книги воспринимаются читателями неправильно, потому что они перескочили через очередную фазу формирования мнения, приняли за данность некую кристаллизацию информации, которая в обществе еще не произошла. «Золотая тетрадь» была написана так, как будто представления, созданные разными движениями за женское освобождение, уже были восприняты. Роман впервые был напечатан десять лет назад, в 1962 году. Если бы он вышел в свет сейчас, его, возможно, читали бы, а не просто реагировали бы на него: все изменилось очень быстро. Ушли определенные ложные представления. Например, десять или даже пять лет назад — а то были несговорчивые в области отношений двух полов времена — в изобилии появлялись на свет романы и пьесы, написанные мужчинами, относящимися к женщинам яростно критично, — в особенности в Штатах, но также и в нашей стране. В них женщины изображались как скандалистки и предательницы, в первую очередь — как своего рода минеры и подрывники. Подобная позиция писателей мужского пола воспринималась как нечто должное, расценивалась как здравый философский базис, как вполне нормальное явление, которое, безусловно, нельзя трактовать как проявление женоненавистничества, агрессивности или невротичности. Конечно, все это существует и по сей день — но ситуация изменилась к лучшему, в этом сомневаться не приходится.

Я была настолько поглощена написанием этой книги, что совсем не думала о том, как она может быть принята. Я была полностью захвачена этим процессом, и не просто потому, что писать было трудно — держа в голове план романа, я написала его с начала до конца, последовательно, а это было нелегко, — а и потому, что, пока я писала, я делала удивительные открытия. Возможно, заранее заданные жесткая структура и определенные ограничения всегда неизбежно выдавливают наружу какое-то новое содержание, причем там, где ты его меньше всего ждешь. Когда я писала, из небытия неожиданно проступали самые разнообразные идеи и типы жизненного опыта, о существовании которых в себе я до этого и не подозревала. Поэтому само время, пока я писала книгу, а не только тот опыт, который в нее вошел, оказалось по-настоящему травмирующим: книга меня изменила. Прожив этот процесс кристаллизации, выйдя из него, отдав рукопись в руки издателя и друзей, я узнала, что написала трактат о войне полов, и очень быстро сделала для себя открытие: что бы я ни говорила, я уже не в силах изменить этот диагноз.

Вместе с тем сама суть книги, сам способ ее построения, все в ней говорит, как подспудно, так и прямолинейно, о том, что мы не должны отделять одно от другого, не должны ничего сортировать, раскладывать по ячейкам.

«Связанные. Свободные. Хорошие. Плохие. Да. Нет. Капитализм. Социализм. Секс. Любовь…» — говорит Анна в «Свободных женщинах», заявляя тему — выкрикивая ее изо всех сил, сопровождая основной мотив ударами в фанфары и боем барабанов… или так мне казалось. Я также верила, что в книге под названием «Золотая тетрадь» ее внутренняя часть под тем же названием может считаться ключевой, самой весомой, содержащей в себе послание.

Но — нет.

Материалом для создания романа послужили и другие проблемы, что для меня было моментом решающим: мысли и темы, которые я держала в своем сознании долгие годы, слились воедино.

Одна из них — что невозможно в Британии найти такой роман, который бы воссоздавал интеллектуальный и моральный климат столетней давности, то есть середины прошлого века, в той мере, как для России это было сделано Толстым, а для Франции — Стендалем. (Здесь необходимо до некоторой степени снять с себя ответственность, предложив кое-какие пояснения.) Прочесть «Красное и черное» и «Люсьена Левена» означает узнать Францию так, как будто ты жил там сам; прочесть «Анну Каренину» означает так же узнать Россию. Но викторианский роман, который мог бы оказаться весьма полезным, так и не дождался, чтобы его кто-то написал. Гарди рассказывает нам, каково быть бедным, что значит иметь воображение, превосходящее возможности узкой эпохи, и что такое оказаться жертвой. Что до Джордж Элиот, сама по себе она хороша. Однако же я думаю, что штрафом, выплаченным ею за принадлежность к классу женщин викторианского времени, было то, что ее выставляли женщиной благонравной даже тогда, когда, согласно лицемерным представлениям своей эпохи, она ею не была, — очень многого Элиот не понимает, потому что она нравственна. Мередит, этот поразительно недооцененный автор, пожалуй, подошел к решению задачи ближе всех. Троллоп предпринимал попытки, но у него не тот масштаб. Нет ни единого романа, который обладал бы такой силой и так ярко отражал бы динамизм борьбы идей, как мы это видим, например, в любой добротной биографии Уильяма Морриса^[1].

Разумеется, предпринимая эту попытку, я исходила из допущения, что фильтр, представляющий собой женское видение мира, обладает той же законной силой, что и фильтр, представляющий собой мужское… На время отложив в сторону этот вопрос, или, скорее, ни разу даже не задумавшись как следует на эту тему, я решила, что для воссоздания в романе идеологического «аромата» середины нынешнего века необходимо, чтобы его действие разворачивалось в среде социалистов и марксистов, потому что именно в разных «главах» социализма происходили великие дебаты наших дней, — различные движения, войны, революции воспринимались их участниками как развитие различных видов социализма, или марксизма, в какой-нибудь из фаз: распространение, приостановка или отступление. (Думаю, мы должны хотя бы допустить такую вероятность, что люди, оглядываясь в прошлое, на наше время, возможно, его увидят совсем не так, как мы, — точно так же, как и мы, оглядываясь на Английскую, Французскую и даже Русскую революции, видим их иначе, чем люди жившие тогда.) Но «марксизм» и различные его отпочкования вызывали повсюду мощное брожение умов, и происходило это так быстро и так энергично, что стоило им только «излиться» на свободу, как они тут же впитывались без остатка и становились частью повседневного мышления. Идеи, казавшиеся крайне левыми лет тридцать или сорок тому назад, двадцать лет назад уже насквозь пропитали все левое движение, а за последнее десятилетие стали расхожими местами традиционной социальной мысли. То, что усвоено так глубоко, уже не может больше быть реальной силой — но это было доминантой, и в романе того типа, который я пыталась сделать, должно было стать главным.

Другая мысль, с которой я играла долго, заключалась в том, что главный герой просто обязан быть каким-нибудь художником, но — «в ступоре». А все потому, что тема художника уже давно доминирует в искусстве: живописец, музыкант, писатель — как образец, модель. К этой теме обращался каждый крупный автор, и большинство второстепенных. Эти архетипы — художник и его зеркальное отражение бизнесмен — широкими шагами вошли в нашу культуру, один преподносится как человек грубый и бесчувственный, другой же — как творец, избыточно чувствительный, вечно страдающий и ужасающе самовлюбленный, что, безусловно, следует ему простить, поскольку он ведь создает свои творения, — конечно, точно так же, как и бизнесмена мы должны простить ради плодов его трудов. Мы быстро привыкаем к тому, что мы имеем, и забываем, что художник как модель, как образец для подражания — это тема новая. Сто лет назад среди героев художники встречались редко. Героями были солдаты и создатели империй, исследователи и первооткрыватели, священники, политики — с женщинами дело обстояло весьма неважно, в то время им редко удавалось стать Флоренс Найтингейл^[2]. Только эксцентрики и чудаки хотели быть художниками, и им за это право надо было биться. Но, обратившись к этой теме наших дней — теме «художника» или «писателя», — я решила, что ее нужно развить дальше, поместив это создание в творческий ступор и рассмотрев приведшие его к этому состоянию причины. А они, несомненно, связаны с несоразмерностью двух явлений: огромные проблемы — война, голод, нищета — и — крошечный индивидуум, пытающийся их отразить. Но что действительно давно уже стало невыносимым, что терпеть дальше было совершенно невозможно, так это этот образ чудовищно оторванного от всего и всех, чудовищно самовлюбленного и возведенного на пьедестал «художника». Похоже, молодежь как-то по-своему это почувствовала и изменила, создав свою культуру, где сотни, тысячи людей снимают фильмы, так или иначе участвуя в этом процессе, делают газеты и журналы всевозможных видов, сочиняют музыку и книги, фотографируют, рисуют. Они упразднили этого оторванного, творческого, чувствительного персонажа — растиражировав его на сотни тысяч экземпляров. Эта тенденция достигла наивысшей точки своего развития, своего финала, а значит, как это всегда бывает, скоро пойдет реакция. Тема «художника» неизбежно должна сопрягаться с темой субъективности. Когда я только начинала писать, на писателей давили, призывая их уйти от «субъективности». Это давление зародилось внутри коммунистических движений и явилось развитием общественной литературной критики, созданной в России в девятнадцатом веке группой замечательно талантливых людей, из которых наибольшую известность снискал Белинский, и которые использовали искусство, а в особенности — литературу, в борьбе против царизма и угнетения. Такой подход к искусству быстро получил широкое распространение, много позже, в пятидесятые, отозвавшись эхом и в нашей стране темой «приверженности определенным политическим взглядам». В коммунистических странах он по-прежнему силен. «Возишься тут со своими личными глупостями, когда Рим горит» — так он имеет обыкновение выражать себя, на уровне повседневной жизни, — и этому было трудно не поддаться, поскольку исходило это от самых дорогих и близких, и от людей, которые делали то, что вызывало большое уважение: например, они пытались бороться с расовыми предрассудками в Южной Африке. Однако романы и рассказы, вообще искусство любого вида упорно становилось все более и более личным. В Синей тетради Анна пишет о своих лекциях: «„Искусство в Средние века не было индивидуальным, оно было общинным; оно основывалось на общественном сознании. Ему был неведом болезненный индивидуализм, служащий основной движущей силой искусства капиталистической эры. И настанет такой день, когда и мощный эготизм индивидуального искусства тоже останется в прошлом. Мы снова вернемся к такому искусству, которое будет выражать не внутренние противоречия человека и не его обособленность от своих же собратьев, но его ответственность за других людей, его братские по отношению к ним чувства. Западное искусство… все больше и больше напоминает пронзительный вопль муки, испускаемый душой, фиксирующей собственную боль. Боль становится нашей глубинной и подлинной сущностью, нашей реальностью…“ Я говорила что-то в этом роде. Около трех месяцев назад я стала заикаться в середине лекции и не смогла ее закончить…»

Анна начала заикаться, потому что она пыталась закрыть глаза на некоторые вещи. Как только зарождается давление или течение, от них уже не скрыться: было невозможно не быть в высшей степени субъективным; это, напротив, было, если хотите, основной писательской задачей. Игнорировать это было невозможно: невозможно было написать книгу о строительстве моста или дамбы и не углубиться в описание мыслей и чувств строивших их людей. (Вы думаете, это карикатура? — Вовсе нет. Это или/или и в данный момент находится в самой сердцевине литературной критики коммунистических стран.) Наконец, я поняла, что выходом из этой дилеммы, или способом прохождения через нее, преодолением неловкости, вызванной тем, что пишешь о «мелких личных проблемах», является осознание того факта, что ничто не является сугубо личным, в том смысле, что ничто не является уникальным и присущим одному тебе. Когда ты пишешь о себе, ты пишешь и о других людях тоже, поскольку твои проблемы, страдания и радости, все твои чувства — а также твои незаурядные выдающиеся мысли — не могут быть только твоими. Разобраться с проблемой «субъективности», с этой шокирующей ситуацией, когда ты поглощен делами крошечного индивидуума, который в то же время пребывает внутри взрыва восхитительных и ужасающих возможностей, можно, если увидеть в нем микрокосм и таким образом прорваться через личное и субъективное, если попытаться личное возвести до общего, как это, по сути, всегда и делает сама жизнь, преображая личный опыт — как ты его, во всяком случае, воспринимаешь, пока еще не вырос, «Я влюбляюсь», «Я проживаю то или иное чувство, обдумываю ту или иную мысль», — в нечто несопоставимо большее: взросление, в конце концов, — это всего лишь понимание того, что твой невероятный и уникальный опыт проживают и все остальные люди тоже.

Еще одна мысль заключалась в том, что, если придать книге правильную форму, она сама по себе будет служить комментарием по поводу традиционного романа: дебаты о том, что представляет собой роман, идут с тех самых пор, как зародился этот жанр, а не являются, как можно себе вообразить, если почитать современных академиков, чем-то новым. Выставить короткий роман «Свободные женщины» в качестве краткого изложения и конденсата всей этой массы материала означало сказать нечто о романе в его традиционном виде, было еще одним способом описать чувство неудовлетворенности писателя, которое к нему приходит, когда он ставит точку: «Как мало мне удалось сказать о правде, как мало удалось мне уловить и передать из всей этой запутанной сложности; как эта маленькая аккуратненькая вещь может быть правдивой, когда мой опыт был настолько грубым и откровенно нескладным и бесформенным?»

Одной из моих основных целей было придание книге такой формы, которая говорила бы сама за себя, которая была бы заявлением, сделанным без слов: я хотела говорить через форму книги.

Как я уже сказала, это осталось незамеченным.

Так получилось, в частности, потому, что книга эта в большей степени принадлежит европейской, а не английской, традиции романа. Или, скорее, традиции английской, но в том виде, как она понимается в данный момент. В конце концов, традиция английского романа в себя включает и «Клариссу», и «Тристрама Шенди», «Трагикомедиантов» — и Джозефа Конрада.

Нет никаких сомнений в том, что попытаться написать роман идей — это все равно что совершить акт членовредительства: ограниченность нашей культуры — сила могучая. Например, вот уже несколько десятилетий талантливые юноши и девушки выходят из своих университетов в полной готовности гордо заявить: «Конечно, я ничего не знаю о немецкой литературе». Так сейчас заведено. Викторианцы о немецкой литературе знали все, но могли с чистой совестью знать мало о французской.

Что до остального — что же, не было случайным то обстоятельство, что разумная критика в мой адрес исходила от марксистов, или от тех, кто ими был когда-то. Они увидели, что я пыталась сделать. А все потому, что марксизм смотрит на вещи в их цельном виде, в их взаимодействии друг с другом, — во всяком случае, он пытается так делать, а о его ограничениях мы сейчас не станем говорить. Для человека, ощутившего на себе влияние марксизма, само собой разумеется, что события в Сибири неизбежно повлияют на ход дел в Ботсване. Я думаю, марксизм был, может быть, первой попыткой наших дней создать мировой разум, мировую этику вне официальных вероисповеданий. Все пошло неправильно: марксизму, как и любой другой религии, не удалось избежать делений, все более дробных, мелких, на разные молельни, конфессии и секты. Но то была попытка.

Вопрос понимания того, что я пыталась сделать, — он подталкивает меня к разговору о критиках и к опасности вызвать у читателя зевоту. До чего плачевна эта перебранка между писателями и критиками, драматургами и критиками: читающая публика так к этому привыкла, что смотрит на них устало, как на вечно между собой бранящихся детей: «Ах да, ах, наши дорогие малыши, вы снова за свое взялись». Или: «Вам, писателям, отвешивают все эти комплименты, или, уж если вас не хвалят, то, по крайней мере, вам достается все это внимание — так почему ж вы вечно недовольны и обижены?» И публика права. По причинам, в рассмотрение которых я сейчас не стану углубляться, ранний и ценный опыт, полученный мною в моей писательской жизни, подарил мне чувство перспективы во взгляде на литературных критиков и книжных обозревателей; но в связи с этим романом, с «Золотой тетрадью», эта перспектива была мною утрачена: по большей части критические отзывы казались мне слишком нелепыми и глупыми, чтобы оказаться правдой. Восстановив равновесие, я поняла, в чем проблема. Дело в том, что писатели пытаются найти в критиках свое alter ego, то второе «я», которое умнее тебя самого, того, кто видит цель, до которой ты пытался дотянуться, и судит о тебе только по тому, сумел ли ты оказаться достойным своей цели или не сумел. Я пока еще не встречала писателя, который, столкнувшись наконец-то лицом к лицу с этим редчайшим созданием — с настоящим критиком, не был бы в тот же миг избавлен от своей извечной паранойи и не превратился бы в существо благодарно внемлющее — он нашел то, что ему, как он считает, нужно. Но то, чего он, писатель, просит — невозможно. С чего он ждет, что в его жизни появится это необычайное создание, идеальный критик (такие действительно подчас встречаются), почему должен существовать кто-то еще, кто в полной мере способен понять то, что он, писатель, пытался сделать? В конце концов, только один человек прядет именно этот кокон, есть только один человек, чье дело — его прясть.

Критики и книжные обозреватели не могут предоставить то, на что они претендуют, — и то, чего так смехотворно и по-детски жаждут писатели.

А все потому, что критиков этому не учили; их профессиональная подготовка велась в строго противоположном направлении.

Все начинается тогда, когда ребенку еще только пять или шесть лет от роду, когда он приходит в школу. Все начинается с оценок, наград, «мест», «потоков», звездочек — а во многих местах еще и по-прежнему — нашивок^[3]. Этот менталитет скаковых лошадей, образ мышления в системе координат «победитель — проигравший», ведет к «Писатель X находится на несколько шагов впереди/позади Писателя Y. Писатель Y отстал. В своей последней книге Писатель Z показал, что он лучше, чем Писатель А». С самого начала ребенка приучают думать таким образом: всегда в сравнительных терминах, в терминах успеха или поражения. Это система отбора: тех, кто слабее, лишают уверенности в себе, и они из нее выпадают; система разработана для производства немногочисленных победителей, которые будут проводить время в непрерывном соперничестве между собой. Я глубоко убеждена в том — хотя здесь и не место для развернутого изложения мыслей на эту тему, — что те таланты, которыми наделен любой ребенок, независимо от его официального коэффициента умственного развития, могли бы оставаться с ним на протяжении всей его жизни, обогащая как его самого, так и всех остальных людей, если бы эти таланты не расценивались как товар, который следует в соответствии с его рыночной ценой использовать в качестве ставки на скачках на пути к успеху.

А еще нас с самого начала учат не доверять собственным суждениям. Детей учат подчиняться авторитету, учат выискивать чужие мнения и узнавать о чужих решениях, учат, как надо цитировать и соответствовать стандартам.

Как и в области политики, где ребенку внушают, что он свободен, что он демократ, что его воля и его разум свободны, что он живет в свободной стране, самостоятельно принимает все решения. Но в то же время он узник представлений и догм своего времени, которые он никогда не станет подвергать сомнению, потому что ему никогда не расскажут об их существовании. Достигнув того возраста, когда нужно сделать выбор (а мы по-прежнему исходим из допущения, что выбор неизбежен) между гуманитарными и прочими науками, молодой человек часто выбирает гуманитарные, потому что чувствует: именно в них можно найти гуманизм, выбор и свободу. Он не знает, что он уже вылеплен системой: не знает, что сам по себе выбор — это плод ложной дихотомии, гнездящейся в самом сердце нашей культуры. Тот же, в душу к кому закрались такие подозрения и кто не хочет и дальше оставаться объектом лепки и формирования, старается уйти, совершая полубессознательную, инстинктивную попытку найти работу, от которой он не будет разделяться сам в себе. Во всех наших институтах — от полицейских сил до мира науки, от медицины до политики — мы уделяем слишком мало внимания тем людям, которые уходят, — мы не смотрим на этот процесс отсеивания, который идет непрерывно и который на очень ранних стадиях исключает всех, кто склонен быть оригинальным, склонен к преобразованиям, и оставляет тех, кого ко всему этому влечет потому, что они уже сами такие. Молодой полицейский увольняется из полиции, говоря, что ему не нравится делать то, что он там делать должен. Молодая учительница уходит со своей работы, ее презирают за идеализм. Этот социальный механизм остается почти что незамеченным — однако он столь же мощный фактор, как и любой другой, работающий на сохранение структур наших институтов в их нынешнем негибком и деспотичном виде.

И эти дети, проведя многие годы внутри образовательной системы и став впоследствии обозревателями и критиками, не могут дать автору, художнику того, чего тот так неразумно ждет от них, — творческой мысли и оригинального суждения. Что они умеют делать, и делают очень хорошо, так это сообщать писателю, как его книга или пьеса соотносятся с бытующими в обществе шаблонами мысли и чувства — с атмосферой общего мнения. Они как лакмусовая бумага. Они как приборы для измерения силы ветра — в этом отношении они бесценны. Они самые чувствительные барометры общественного мнения, реагирующие на перемены в настроении и мнении быстрее, чем кто бы то ни было, за исключением политиков, ведь это люди, чье обучение было целиком и полностью направлено на это, — их учили свое суждение и мнение искать на стороне, подстраиваться под авторитеты, под «общепринятое мнение» — как восхитительно изобличает их эта фраза.

Возможно, нет другого способа учить людей. Возможно. Но я в это не верю. А пока полезно было бы хотя бы все правильно описывать, называть вещи своими именами. В идеале то, что нужно повторять каждому ребенку, и далеко не один раз, на протяжении всей его или ее школьной жизни, звучит примерно так:

«Ты проходишь процесс обучения, а это означает, что тебе внушают разные идеи. Мы еще не разработали такую систему образования, которая не была бы системой внушения. Нам очень жаль, но это самое лучшее из того, что мы можем тебе дать. То, чему тебя здесь учат, представляет собой смесь из современных предрассудков и предпочтений именно этой культуры. Даже поверхностное обращение к истории покажет, насколько недолговечным все это может оказаться, а, скорее всего, так оно и будет. Тебя учат люди, которые сумели приспособиться к режиму мысли, установленному их предшественниками. Эта система устроена так, что она увековечивает саму себя. Тем из вас, которые сильнее и оригинальнее других, будет предложено уйти и поискать путей самостоятельного обучения — обучения тому, как вырабатывать собственные суждения. Те, кто останутся, должны будут всегда и вечно помнить, что их вылепливают и формируют по шаблону для того, чтобы они смогли вписаться в узкие и частные потребности именно этого общества».

Как и любой другой писатель, я постоянно получаю письма от юношей и девушек, которые намереваются писать эссе и диссертации о моих книгах. Эти письма ко мне приходят из разных стран, чаще всего — из Штатов. Во всех написано одно и то же: «Пожалуйста, вышлите мне список статей о вашей работе, список критиков, которые про вас писали, список авторитетов». Авторы писем также задают вопросы о тысяче мелочей, не имеющих к делу никакого отношения, но которые их приучили считать очень важными, и, если отвечать на все эти вопросы, получится целое досье, как в иммиграционной службе.

На эти запросы я отвечаю следующим образом: «Дорогой Студент. Вы — сумасшедший. Зачем тратить месяцы и годы на то, чтобы написать тысячи слов об одной книге, или даже об одном писателе, когда существуют сотни книг, которые ждут того, чтобы их прочли. Вы не понимаете, что вы — жертва пагубной системы. И если вы самостоятельно выбрали мою книгу в качестве темы своей работы, и если вам действительно нужно написать диссертацию — а, поверьте мне, я очень благодарна вам за то, что написанное мною вы сочли полезным, — тогда почему бы вам не прочитать то, что я написала, и не решить самостоятельно, что вы об этом думаете, сверяя это с вашей собственной жизнью, с вашим собственным опытом. Не обращайте внимания на профессора Уайта и на профессора Блэка^[4]».

«Дорогой Писатель, — отвечают они. — Но мне просто необходимо знать, что говорят авторитеты, потому что, если я их не процитирую, мои профессора не поставят мне вообще никаких оценок».

Эта система интернациональна, она абсолютно идентична везде — от Урала до Югославии, от Миннесоты до Манчестера.

Дело в том, что все мы настолько к ней привыкли, что уже не замечаем, как она плоха.

Я к ней не привыкла, потому что я ушла из школы, когда мне было четырнадцать лет. Были времена, когда я об этом жалела и верила, что упустила что-то важное. Теперь я благодарна судьбе за то, что мне удалось чудом спастись. После публикации «Золотой тетради» я поставила перед собой задачу разобраться в работе литературного механизма, изучить процесс, в ходе которого создаются критики и книжные обозреватели. Я просматривала бессчетное количество экзаменационных работ — и я не верила своим глазам; и сидела на уроках литературы, и я не верила своим ушам.

Вы можете мне сказать: «Не стоит преувеличивать» и «Ты не имеешь права на такую реакцию, потому что, по твоим словам, ты никогда не была частью системы». Но я думаю, что реакция моя вовсе не преувеличенная и что мнение человека стороннего ценно хотя бы потому, что в нем есть свежесть и нет предвзятости, обусловленной лояльностью определенной профессиональной подготовке.

Проведя это расследование, я уже не испытывала затруднений в поиске ответов на свои собственные вопросы: почему критики и книжные обозреватели такие ограниченные, такие личностно ориентированные, такие недалекие? Почему они всегда все подвергают мелкому дроблению, все преуменьшают, почему их так завораживают детали и до такой степени не интересует целое? Почему сама их интерпретация слова «критика» предполагает вечное выискивание промахов и недостатков? Почему они всегда считают, что произведения разных писателей вступают друг с другом в конфликт, а не дополняют друг друга?.. Все очень просто: так их обучили думать. А тот драгоценный человек, который понимает, что вы делаете, каковы ваши цели, который может предложить вам и хороший совет, и подлинную критику, почти всегда является кем-то как раз находящимся вне литературных механизмов, даже вне университетской системы; это может быть студент, который только начинает учиться и который все еще влюблен в литературу, или, возможно, просто вдумчивый человек, который много читает, и делает это, повинуясь одному лишь своему природному чутью.

Тем студентам, которым предстоит год или два писать исследование об одной книге, я говорю: «Есть только один способ читать книги, а именно — надо ходить по библиотекам и книжным лавкам и пролистывать множество книг, выбирая из них те, которые вас привлекают, и читать надо только их, бросая их, когда вы почувствуете скуку, перескакивая через те части, которые покажутся вам затянутыми, — и никогда, никогда не читайте книг из ложного чувства долга, или из-за того, что они принадлежат какому-то течению или направлению. Помните о том, что книга, которая кажется вам скучной в двадцать или тридцать лет, откроет для вас свои двери, когда вам будет сорок или пятьдесят, — и наоборот. Не читайте книгу, если ее время для вас еще не настало. Помните о том, что на все то количество книг, которые были напечатаны, приходится столько же книг, которые так и не дошли до печати, которые никогда не были написаны, — даже сейчас, в эпоху принудительного почитания печатного слова, история и даже социальная этика преподаются при помощи устных рассказов, а люди, которых выдрессировали для мышления только с учетом того, что было написано (а, к сожалению, почти вся продукция нашей образовательной системы ни на что большее и не способна), не видят того, что находится прямо у них перед глазами. Например, настоящая история Африки все еще находится в ведении чернокожих сказителей и мудрецов, чернокожих историков, знахарей: это устная история, до сих пор тщательно уберегаемая от белого человека с его хищническими замашками. Повсюду, если вы сохраните открытость своего разума, вы обнаружите правду в тех словах, которые никогда не были записаны. Поэтому никогда не позволяйте печатному листу повелевать вами. А прежде всего, вы должны понять, что тот факт, что вам нужно провести год или два, занимаясь одной книгой, или одним автором, означает, что вас плохо учат: вас должны были научить идти в процессе чтения книг своим собственным путем, от одной вызывающей вашу симпатию книги к другой, вы должны были научиться следовать велениям собственной интуиции, подсказывающей вам, в чем вы нуждаетесь, — вот что вам следовало развивать в себе, а вовсе не навык цитировать других людей».

Но, к сожалению, почти всегда уже слишком поздно.

Правда, недавно на какое-то время мне показалось, что студенческие мятежи смогут все изменить, что нетерпимость студентов по отношению к той мертвечине, которой их обучают, способна оказаться настолько сильной, что сумеет заменить ее на что-то более свежее и полезное. Но, похоже, восстание закончилось. Печально. В этот оживленный период американской жизни я получала письма с отчетами о том, как целые группы студентов отказывались учиться по программе и приносили на занятия книги по своему собственному выбору, те книги, которые они считали значимыми, важными для себя. Занятия проходили эмоционально, иногда яростно и гневно, захватывающе, они кипели жизнью. Конечно, это было возможно только с теми из преподавателей, кто относился к этому сочувственно, кто был готов примкнуть к студентам в противостоянии властям — кто был готов к последствиям. Есть преподаватели, которые понимают, что вынужденно воспринятые ими способы преподавания плохи и скучны, — к счастью, их еще достаточно для того, чтобы, если при этом еще и повезет немножко, ниспровергнуть все неправильное, даже если у самих студентов этот порыв уже и угас.

А между тем, мы живем в стране, где…

Тридцать или сорок лет назад некий критик составил свой собственный список писателей и поэтов, которых он, лично он, считал тем, что есть в литературе действительно ценного, отвергнув всех остальных. Позицию свою он многословно отстаивал в печати, поскольку Список мгновенно превратился в предмет больших дебатов. Миллионы слов были написаны за и против Списка, — возникли целые школы и секты, за и против. И этот спор, хотя прошло уже так много лет, все еще не окончен… И никто не находит такое положение дел печальным или смехотворным…

Где есть критические книги невероятной сложности и степени учености, в которых разбираются, но часто через вторые или третьи руки, исходные произведения — романы, пьесы и рассказы. Пишущие эти книги люди образуют целый пласт в университетской жизни по всему миру — они явление международное, самый верхний слой литературного научного сообщества. Всю свою жизнь они занимаются тем, что только критикуют, в том числе — критикуют критику друг друга. Во всяком случае, они считают эту деятельность более важной, чем написание исходных книг. У студентов, изучающих литературу, больше времени может уходить на чтение критических отзывов, а также — критических отзывов на критические отзывы, чем на чтение рассказов, стихов, романов, биографий. Огромное число людей считает такое положение дел вполне нормальным, а вовсе не печальным или смехотворным…

Где я недавно прочла эссе об «Антонии и Клеопатре» Шекспира, написанное мальчиком, который собирался вскоре сдавать экзамены повышенной сложности в школе. Оно было исполнено оригинальности и волнения, вызванного чтением пьесы, тем чувством, которое является целью любых настоящих занятий по литературе. Учитель вернул ему эссе, сказав примерно следующее: я не могу поставить за эту работу никакой оценки, вы не привели никаких цитат из авторитетных авторов. Немного найдется таких учителей, которые сочтут эту историю печальной или смехотворной…

Где люди, считающие себя образованными (читай — более утонченными и совершенными, чем люди обычные, книг не читающие), могут подойти к писателю, чтобы его поздравить с хорошим отзывом, напечатанным где-то там, — но при этом они не сочтут нужным прочесть книгу, о которой идет речь, и им никогда не придет в голову простая мысль, что их интересует один только успех…

Где, когда выходит книга на какую-нибудь тему, скажем о том, как следует глазеть на звезды, автор мгновенно получает письма из дюжин колледжей, обществ и телепрограмм, в которых его просят прийти к ним и поговорить о том, как следует глазеть на звезды. Последнее, что им приходит в голову, это — прочесть книгу. Такое поведение считается вполне нормальным, ничуть не смехотворным…

Где молодой мужчина или молодая женщина, книжный обозреватель или критик, которые не читали из написанного данным автором ничего, кроме лежащей перед ними книги, могут написать отзыв в покровительственном тоне, или так, как будто все это их изрядно утомляет, или словно размышляя, какую все-таки оценку поставить автору за его эссе, — при этом автор, о котором идет речь, возможно, создал уже пятнадцать книг, возможно, уже пишет двадцать или тридцать лет — а они считают себя вправе наставлять и инструктировать его, советовать ему, о чем и как он должен писать дальше. Никто не полагает, что это абсурдно, и уж точно так не думает юный обозреватель или критик, которого учили относиться ко всем свысока и покровительственно, всех заносить в список, начиная с Уильяма Шекспира и дальше, вниз по списку.

Где профессор, специалист высокого класса в области археологии, может написать об одном южноамериканском племени, члены которогообладают глубочайшими познаниями о различных растениях, о врачевании, о психологических практиках: «Поразительно то, что эти люди не имеют письменности…» И никто не считает его заявление смехотворным.

Где по случаю столетней годовщины Шелли в течение одной недели в трех разных литературных журналах могут появиться три разных критических опуса о Шелли, написанные тремя юношами с идентичным образованием, полученным в наших идентичных университетах. В своих статьях эти юноши пригвоздят Шелли своей самой вялой из всех возможных похвалой, высказанной в совершенно идентичном тоне, так, как будто они оказывают Шелли большое одолжение, вообще о нем упоминая, — и, похоже, никто не считает, что подобные вещи могут свидетельствовать о том, что с нашей литературной системой что-то сильно не в порядке.

И в заключение… автор этого романа продолжает извлекать из него в высшей степени поучительный опыт. Приведу пример. Сейчас, спустя десять лет после того, как я его написала, я могу в течение недели получить три письма, в которых об этом романе говорится. От людей умных, знающих, неравнодушных, которые потрудились сесть и написать мне. Один из них может жить в Йоханнесбурге, другой в Сан-Франциско, третий в Будапеште. И вот сижу я в Лондоне, читаю эти письма, одновременно или же поочередно, — как всегда, благодарная этим людям, в восторге оттого, что что-то из написанного мною может кого-то вдохновлять, вести к открытиям и озарениям — или даже просто раздражать. Но одно письмо полностью посвящено войне полов, бесчеловечному отношению мужчин к женщинам и женщин к мужчинам, и автор его исписал множество страниц только на эту тему, потому что она — а это не всегда она, не видит ничего другого в моей книге.

Второе — о политике, возможно, от такого же бывшего «красного», как и я сама, и он или она подробно, на многих страницах, пишут только о политике, ни разу даже не касаясь других тем.

Раньше, когда книга была еще очень молодой, эти два письма были самыми типичными.

Письмо третьего типа (когда-то такие послания встречались редко, а теперь они быстро догоняют все остальные), написано мужчиной или женщиной, которые не видят в книге ничего, кроме одной темы — темы психического расстройства.

Но это одна и та же книга.

Естественно, такие случаи снова наводят нас на размышления о том, что люди видят, когда они читают книгу, и почему кто-то из них видит лишь какой-нибудь один рисунок, не замечая остальных, и до чего странно, будучи автором и имея столь ясную картину книги, понимать, что она видится совсем иначе и по-разному теми, кто ее читает.

А из такого рода размышлений рождается новый вывод: если писатель хочет, чтобы читатели видели то, что видит он, и понимали форму и цель романа так, как понимает он, то это больше, чем одно только ребячество, — его желание означает, что он не понял самого основного. А именно — что книга живет и остается действенной, она способна плодоносить и сохраняет свою способность порождать мысль и дискуссию только тогда, когда ее план, форма, замысел не поняты, потому что едва лишь все это становится понятным, как наступает тот момент, когда из нее ничего уже нельзя извлечь.

И когда рисунок книги и форма ее внутренней жизни делаются так же прозрачны для читателя, как и для автора, — тогда, возможно, настало время отбросить эту книгу в сторону, ибо ее время истекло, и снова начать делать что-то новое.

Дорис Лессинг,

июнь 1971 года

Свободные женщины 1

Летом 1957 года Анна после долгой разлуки пришла к своей подруге Молли…

Женщины были одни в лондонской квартире.

— Дело в том, — сказала Анна, когда ее подруга, поговорив по телефону на лестничной площадке, вернулась в комнату, — дело в том, что, насколько я понимаю, все раскалывается, рушится.

Молли всегда много говорила по телефону. Перед тем как он зазвонил, она как раз успела спросить:

— Ну? Что слышно?

А теперь она сказала:

— Это Ричард. И он едет сюда. По-видимому, на ближайший месяц у него все расписано и только сегодня вечером выдалась свободная минутка. Во всяком случае, он так утверждает.

— Ну что ж, я никуда не ухожу, — решила Анна.

— Да, спокойно оставайся.

Молли критично себя осмотрела — на ней были брюки и свитер. И то и другое — хуже некуда.

— Ему придется принять меня такой, какая я есть, — заключила она и села у окна. — Он не стал говорить, в чем там дело. Я полагаю, очередной кризис с Марион.

— А он не писал тебе? — спросила Анна, осторожно.

— И он, и Марион писали. Эдакие добродушные послания от старых друзей-приятелей. Странно, верно ведь?

Это «странно, верно ведь?» было характерным обертоном того жанра их интимных бесед, который они определяли как «сплетни». Но, подпустив эту нотку, Молли тут же сменила тональность:

— Нет никакого смысла обсуждать это сейчас, потому что Ричард приедет с минуты на минуту. Так он сказал.

— Возможно, как только он увидит меня, он тут же уйдет, — предположила Анна жизнерадостно, но несколько агрессивно.

Молли пристально взглянула на подругу:

— Да? А почему?

Всегда считалось, что Анна и Ричард недолюбливают друг друга, и раньше, когда он собирался зайти, Анна всегда уходила. А сейчас Молли сказала:

— На самом деле я считаю, что в глубине души он тебе симпатизирует. Дело в том, что Ричард вынужден из принципа хорошо относиться ко мне, а он такой дурак, что умеет относиться к человеку только или хорошо, или плохо. Поэтому все то негативное отношение ко мне, которое у него есть и в котором он не признается даже самому себе, он просто перебрасывает на тебя.

— Очень мило, — сказала Анна. — А знаешь что? Пока тебя не было, я обнаружила, что для многих людей мы с тобой — взаимозаменяемы.

— И ты поняла это только сейчас? — спросила Молли, торжествуя, как она всегда это делала, когда Анна наконец-то осознавала то, что для нее, Молли, было самоочевидным.

В отношениях этих женщин равновесие установилось давно: Молли в целом была более опытной и искушенной, а Анна, в свою очередь, превосходила ее талантом.

Анна промолчала, оставив свое мнение при себе. Она улыбнулась, признавая собственную несообразительность.

— И это при том, что мы такие разные во всем, — сказала Молли. — Как странно. А все потому, я думаю, что мы ведем одинаковый образ жизни — не выходим замуж, и все такое прочее. Люди только это и видят.

— Свободные женщины, — сказала Анна, напряженно. И с какой-то непривычной для Молли яростью, что заставило ту еще раз бросить на подругу быстрый изучающий взгляд, она добавила: — Окружающие по-прежнему оценивают нас исключительно с точки зрения наших отношений с мужчинами. Так делают даже лучшие из них.

— Но мы и сами так делаем, разве нет? — спросила Молли, довольно резко. — Что ж, весьма затруднительно этого избежать, — торопливо поправилась она, заметив удивленный взгляд Анны. Повисла небольшая пауза, во время которой женщины не смотрели друга на друга и размышляли о том, что год разлуки — немалый срок, даже для такой проверенной временем дружбы.

Наконец, вздохнув, Молли сказала:

— Свободные. Знаешь, пока меня здесь не было, я думала о нас, и я пришла к выводу, что мы являем собой совершенно новый тип женщин. Это наверняка так, правда?

— Ничего нового под солнцем нет, — сказала Анна, пытаясь изобразить немецкий акцент.

Молли, а она свободно владела полудюжиной языков, раздраженно повторила вслед за Анной:

— Ничего нового под солнцем нет, — идеально воспроизведя резкий голос пожилой женщины и ее немецкий акцент.

Анна скривилась, признавая свое поражение. Ей не давались языки, и она была слишком скованна для того, чтобы пытаться в кого-то перевоплотиться: а Молли на какое-то мгновение даже внешне стала невероятно похожа на Сладкую Мамочку, или на миссис Маркс, к которой они обе ходили на сеансы психоанализа. Все те невысказанные чувства, которые в обеих рождал торжественный и болезненный ритуал психоанализа, нашли свое отражение в этом прозвище — «Сладкая Мамочка». Оно постепенно превратилось в нечто большее, чем прозвище конкретного человека, и стало обозначать целое мировоззрение — традиционное, имеющее глубокие корни, консервативное, несмотря на скандально близкое знакомство со всем безнравственным. Несмотря на — так выражали свои чувства по отношению к этому ритуалу Анна и Молли, когда они его обсуждали; а в последнее время Анна все больше и больше склонялась к тому, что правильнее было бы говорить в силу того, что; и это было одной из тех тем, которые ей не терпелось поскорее обсудить с подругой.

Но Молли, сопротивляясь, как она частенько делала и в прошлом, даже малейшему намеку на критику Сладкой Мамочки со стороны Анны, быстро сказала:

— Все равно она была великолепна, а я тогда была слишком плоха, чтобы еще и критиковать кого-то.

— Сладкая Мамочка, когда дело касалось меня, имела обыкновение говорить: «Ты — Электра» или «Ты — Антигона», — и точка, — сказала Анна.

— Ну, не совсем уж и точка, — натянуто сказала Молли, отстаивая те болезненные часы испытаний, которые они обе пережили у Сладкой Мамочки.

— Нет точка, — повторила Анна, неожиданно резко настаивая на своем, так что Молли, уже в третий раз, взглянула на нее с удивлением. — Точка. Нет-нет, я не говорю, что она не помогла мне очень и очень серьезно. И я уверена, что без нее я не справилась бы с тем, с чем мне тогда нужно было справиться. И все равно… Я очень отчетливо помню один день, помню, как я там сидела — большая комната, приглушенный боковой свет, Будда, и все эти картины, и все эти скульптуры.

— Ну и? — сказала Молли, теперь уже очень критично.

Анна, невзирая на невысказанную, но вполне определенную решимость не подвергать все это обсуждению, сказала:

— Я уже несколько месяцев думаю обо всем этом… нет, я бы хотела обсудить это с тобой. В конце концов, мы обе через это прошли, и с одним и тем же человеком…

— Ну и?

Анна продолжала настаивать:

— Я помню тот день, и как я поняла, что никогда больше туда не вернусь. И все из-за этих проклятых произведений искусства, которыми был забит весь ее дом.

Молли втянула в себя воздух, резко. Она сказала, быстро:

— Я не понимаю, о чем ты.

А поскольку Анна не отвечала, она поинтересовалась обвиняющим тоном:

— А ты что-нибудь написала за то время, пока меня не было?

— Нет.

— Я говорю тебе снова и снова, — сказала Молли, и голос ее звучал резко, — что никогда не прощу тебя, если ты зароешь свой талант. Я говорю это серьезно. Я сама сделала это, и мне невыносимо наблюдать, как теперь это делаешь ты, — я и рисовала, и танцевала, и на сцене играла, и бумагу марала, и вот теперь… Анна, ты такая талантливая, но не хочешь использовать свой талант. Почему? Я просто не могу этого понять.

— Как я могу тебе это объяснить, если ты всегда говоришь об этом с такой горечью и с таким осуждением?

Молли устремила на подругу взгляд, исполненный боли и упрека, в ее глазах стояли слезы. Она с трудом проговорила:

— В глубине души я всегда считала так: что ж, когда-нибудь я выйду замуж, поэтому не так уж важно, что я впустую растрачиваю все таланты, которые были дарованы мне при рождении. До недавнего времени я даже мечтала, что у меня будут еще дети, — да, я знаю, что это очень глупо, но, тем не менее, это так. И вот теперь мне сорок, а Томми вырос. Но дело в том, что если ты не пишешь просто потому, что думаешь, будто выйдешь замуж…

— Но мы же обе мечтаем выйти замуж, — сказала Анна, пытаясь обратить все в шутку, ее тон вернул разговор в более спокойное русло; с болью она поняла, что все-таки некоторые темы обсудить с Молли ей не удастся.

Молли улыбнулась, сухо, бросила на подругу взгляд, проницательный и колкий, и сказала:

— Хорошо, но позже ты об этом пожалеешь.

— Пожалею, — сказала Анна, рассмеявшись от неожиданности. — Молли, почему ты никогда не можешь поверить в то, что и у других людей могут быть те же проблемы и та же беспомощность, что и у тебя?

— Потому что тебе повезло и у тебя один талант, а не четыре.

— А может быть, мой единственный талант подвергался столь же сильному давлению, как все твои четыре, вместе взятые?

— Я не собираюсь обсуждать это в таком тоне. Приготовить тебе чаю, пока мы ждем Ричарда?

— Я бы лучше выпила пива или еще чего-нибудь.

И она добавила с провоцирующей ноткой в голосе:

— Я тут подумала, что со временем я вполне могу начать пить.

Молли ответила голосом старшей сестры, как того и требовал тон ее подруги:

— Не следует с этим шутить, Анна. Особенно когда видишь, до чего это доводит, — посмотри на Марион. Интересно, она так и пила, пока меня здесь не было?

— Я могу ответить тебе на этот вопрос. Да, так и пила. Она несколько раз заходила ко мне пообщаться.

— Заходила к тебе пообщаться?

— Я на это и намекала, когда сказала тебе, что люди считают, будто мы с тобой — взаимозаменяемы.

Молли была склонна к собственническим чувствам, и, как Анна и ожидала, следующий вопрос она задала ей с недовольным видом:

— Полагаю, ты собираешься мне сказать, что и Ричард тоже заходил к тебе?

Анна кивнула, и Молли отрывисто бросила:

— Пойду принесу нам пива.

Она вернулась с кухни с двумя большими запотевшими стаканами и сказала:

— Так, может, будет лучше, если ты мне все расскажешь до того, как сюда приедет Ричард, как думаешь?

Ричард был мужем Молли, а точнее — когда-то был ее мужем. Сама Молли была плодом того, что она называла «одним из типичных браков двадцатых годов». И ее мать, и ее отец блистали, правда совсем недолго, в интеллектуальных и богемных кругах, центром которых были такие великие светила, как Хаксли, Лоуренс, Джойс и так далее. Ее детство было катастрофой, поскольку брак ее родителей просуществовал всего несколько месяцев. Молли вышла замуж в возрасте восемнадцати лет за сына одного из друзей своего отца. Теперь она понимала, что выскочила замуж потому, что нуждалась в стабильности и даже в какой-то респектабельности. Плодом этого брака стал мальчик Томми. Ричард еще в свои двадцать демонстрировал задатки весьма солидного бизнесмена, коим он и стал с течением времени: они с Молли мирились с взаимной несовместимостью немногим больше года. Потом он женился на Марион, и у них родилось трое сыновей. Томми остался с Молли. Она и Ричард после того, как бракоразводный процесс был завершен, снова стали друзьями. А позже и Марион стала ее подругой. В то время по поводу сложившейся ситуации Молли частенько говорила: «Все это очень странно, верно ведь?»

— Ричард приходил ко мне поговорить о Томми, — сказала Анна.

— Что? Почему?

— Да ну, полный идиотизм! Он спросил меня, не думаю ли я, что Томми вредно так много времени проводить в размышлениях. Я сказала, что считаю, что размышлять полезно всем, если только под этим словом он подразумевает «думать»; а поскольку Томми уже исполнилось двадцать лет и он уже вырос, мы в любом случае не должны вмешиваться.

— Но это действительно идет Томми не на пользу, — сказала Молли.

— Он спросил меня, не думаю ли я, что Томми пойдет на пользу какая-нибудь деловая поездка, в Германию, вместе с ним, с Ричардом. Я сказала, что спрашивать надо Томми, а не меня. Естественно, Томми отказался.

— Естественно. Но мне жаль, что Томми не поехал.

— Но, я думаю, истинная причина, которая заставила Ричарда прийти ко мне, связана с состоянием Марион. Однако Марион заглянула ко мне как раз перед ним, поэтому ее заявка имела, так сказать, приоритет первоочередности. И поэтому я вообще не стала обсуждать с ним Марион. Думаю, вполне вероятно, что Ричард и с тобой хочет поговорить о жене.

Молли внимательно смотрела на Анну.

— А сколько раз Ричард приходил к тебе?

— Пять или шесть.

Помолчав немного, Молли дала волю своему гневу:

— Это очень странно, что он ожидает от меня, что я буду держать Марион под контролем. Почему я? Или ты? Знаешь, может быть, тебе все-таки лучше уйти. Встреча может оказаться нелегкой, если все эти сложные разговоры происходили за моей спиной, пока я была в отъезде.

Анна сказала твердо:

— Нет, Молли. Я не просила Ричарда приходить ко мне и говорить со мной. Я не просила Марион приходить ко мне и говорить со мной. В конце концов, это не твоя и не моя вина, что мы, похоже, играем одну и ту же роль в жизни некоторых людей. Я сказала им то, что и ты бы им сказала. Во всяком случае, я так думаю.

Она проговорила все это как-то дурашливо, и даже так, словно ребенок упрашивал о чем-то взрослого. И она сделала это преднамеренно. Молли, старшая сестра, улыбнулась и сказала:

— Ну ладно, хорошо.

Она продолжала пристально и строго смотреть на Анну, а та старательно делала вид, что этого не замечает. Пока она не хотела говорить Молли о том, что произошло между ней и Ричардом. Она сделает это только после того, как расскажет ей обо всех своих злоключениях прошедшего года.

— А Марион сильно пьет?

— Да, думаю — сильно.

— И она обсуждала это с тобой?

— Да. Во всех подробностях. И что странно, клянусь тебе, она говорила со мной так, будто я — это ты, она даже допускала оговорки, случайно называла меня Молли, и все такое прочее.

— Ну не знаю, — сказала Молли. — Кто бы мог подумать? А ведь мы с тобой как мел и сыр — ничего общего.

— Может, не такие уж мы и разные, — сказала Анна сухо, но Молли только недоверчиво рассмеялась в ответ.

Она была женщиной довольно высокой и широкой в кости, однако казалась стройной, легкой и даже похожей на мальчишку. Такое впечатление создавалось из-за ее прически (волосы у Молли были жесткие, пестро-золотистые, а стриглась она по-мальчишески) и из-за ее манеры одеваться, а к этому у нее был большой природный дар. Молли нравилось менять свой облик, и это ей прекрасно удавалось: например, она могла подолгу ходить в узких брючках и разных свитерках, смотрясь при этом как девчонка-сорванец, а затем вдруг предстать в образе сирены — большие зеленые глаза тщательно подведены, выступающие скулы подрумянены, роскошное платье выгодно подчеркивает красивую большую грудь.

Это было одной из тех ее личных игр, в которые она играла с жизнью, и Анна завидовала этой ее способности; однако же в моменты самобичевания Молли признавалась Анне, что стыдится самой себя, ей стыдно, что она с таким наслаждением играет разные роли:

— Как будто бы я и в самом деле каждый раз — совсем другая, разве ты не понимаешь? Я даже ощущаю себя другим человеком. И в этом есть что-то недоброе — помнишь, я на прошлой неделе рассказывала тебе об одном мужчине, — так вот, когда мы познакомились, я была в штанах и в старой шерстяной кофте мешком, а потом я вкатилась в ресторан, не больше не меньше — femme fatale, роковая женщина, и он вообще не знал, с какого боку ко мне подойти, как ко мне подступиться, не смог из себя выдавить ни единого слова за целый вечер, а я получала от всего этого удовольствие. Что скажешь, Анна?

— Но ты и вправду получаешь от этого удовольствие, — говорила та, смеясь.

Сама Анна была маленькой, худенькой, смуглой, хрупкой женщиной, с большими черными всегда настороженными глазами и с пышной стрижкой. В целом Анна была довольна своей внешностью, но она всегда была одинаковой. Она завидовала способности Молли проецировать изменения собственного настроения на внешний мир. Анна одевалась аккуратно и изящно, вещи, которые она для себя выбирала, иногда смотрелись несколько чопорно, а порой и весьма странно; и она всегда надеялась на то, что ее изящные белые руки, ее маленькое заостренное бледное личико в состоянии произвести должное впечатление. Однако Анна была застенчива, не умела уверенно заявить о себе, и она легко могла, по ее собственному убеждению, остаться незамеченной.

Когда эти женщины куда-нибудь выходили вместе, Анна намеренно делалась незаметной и подыгрывала эффектной Молли. Когда они оставались наедине, она, скорее, лидировала. Но это ни в коей мере не относилось к начальному периоду их дружбы. Молли, резкая, прямолинейная, бестактная, в то время откровенно доминировала над Анной. Постепенно, и услуги Сладкой Мамочки немало этому способствовали, Анна научилась отстаивать саму себя. Но даже и теперь случались такие моменты, когда Анне следовало бы противостоять Молли, а она этого не делала. Она признавалась себе в собственной трусости; ей всегда было легче сдаться, чем вступить в поединок или же пережить бурную сцену. Ссоры прибивали Анну к земле, и надолго, в то время как Молли только расцветала и словно бы набиралась сил. Она бурно рыдала, говорила непростительные вещи, а к середине дня уже благополучно и полностью забывала все. Анна же тем временем день за днем хоронилась у себя дома, кривобоко и неумело себя восстанавливая.

То, что обе они были «нестабильными» и «лишенными корней», а слова эти вошли в их обиход в эпоху Сладкой Мамочки, подруги открыто признавали. Но с недавних пор Анна начала учиться употреблять эти слова по-новому, не как нечто, за что следует приносить извинения, а как знамена и флаги, возвещающие о таком отношении к жизни, которое практически равнялось совершенно новой жизненной философии. Ей очень нравилось представлять себе, как она скажет Молли: «У нас ко всему было абсолютно неверное отношение, и виновата в этом Сладкая Мамочка». Что есть такого в этой самой стабильности и в этой уравновешенности, что делает их такими уж хорошими? И чем плоха эмоционально ненадежная жизнь в мире, который меняется с такой скоростью, как он это делает?

Но сейчас, сидя рядом с Молли и беседуя с ней, как они делали прежде уже не одну сотню раз, Анна говорила сама себе: «Почему я всегда испытываю эту ужасающую потребность заставить людей увидеть вещи такими, какими их вижу я? Это как-то по-детски, почему и другие должны все так видеть? Это сводится к тому, что я боюсь остаться одинокой в своих чувствах».

Они сидели в комнате на втором этаже с видом на узкий переулочек; на подоконниках соседних домов стояли ящики с цветами, ставни были яркими, разноцветными, а мостовая была украшена тремя млеющими на солнце котами, китайским мопсом и тележкой молочника, припозднившегося по случаю воскресного дня. Молочник был в белой рубахе с закатанными рукавами, а его сын, парень лет шестнадцати, легкими скользящими движениями доставал из проволочной корзины сверкающие белые бутыли и опускал их на порог. Когда молочник оказался под их окном, он поднял голову и кивнул им. Молли сказала:

— Вчера он заходил ко мне на чашечку кофе. Весь такой торжествующий и гордый. Его сын получил стипендию, и мистер Гейтс хотел мне об этом сообщить. Я сказала ему, опережая все, что он мог бы сказать: «У моего сына были все преимущества, какие только могут быть, он получил самое лучшее, какое только может быть, образование, и посмотрите на него теперь: мальчик не знает, чем себя занять. А на вашего не было потрачено ни единого пенни, а он получил стипендию и будет учиться». «Да, это так, — кивнул молочник, — так оно и бывает». Тогда я подумала, да будь я проклята, если я буду просто сидеть и все это выслушивать, поэтому заявила: «Мистер Гейтс, ваш сын теперь отправится наверх, примкнет к нам, к среднему классу, и вы больше не будете говорить с ним на одном языке. Вы же понимаете это, правда?» «Так устроен мир», — ответил он. Я сказала: «Это не мир так устроен, а жизнь в этой чертовой поделенной на классы стране». А он, мистер Гейтс, сам-то он из этих чертовых пролетариев-тори, он сказал: «Так устроен мир, мисс Джейкобс, вы говорите, ваш сын не знает, как ему жить дальше? Это очень печально». И с этими словами он ушел и отправился дальше по своему молочному маршруту, а я поднялась наверх, и там на своей кровати сидел Томми, просто сидел и все. Он, может, и сейчас там сидит, если он дома. Мальчишка Гейтса, тот словно сделан из одного цельного куска, он будет добиваться того, чего хочет. А Томми, вот как я приехала три дня назад, он так все время и сидит на кровати, думает, и больше он не делает ничего.

— Ой, Молли, да не волнуйся ты так. С ним будет все в порядке.

Они высунулись из окна, опираясь о подоконник, и наблюдали за мистером Гейтсом и его сыном. Маленький, проворный, крепенький человечек; и его сын — высокий, крепкий и симпатичный. Женщины наблюдали, как этот парень, возвращаясь с пустой корзиной, уверенным движением достает из тележки полную, получая от отца указания, улыбаясь ему и кивая. Там, между ними, царило полное взаимопонимание; и подруги, а обе они растили детей без мужчин, кривляясь, обменялись завистливыми улыбочками.

— Дело в том, — сказала Анна, — что ни одна из нас не была готова выйти замуж только для того, чтобы у наших детей были отцы. Поэтому теперь мы должны расплачиваться за последствия. Если они вообще есть. А почему, собственно, должны быть последствия?

— Тебе-то хорошо, — ответила Молли кисло. — Ты никогда ни из-за чего не волнуешься, ты просто пускаешь все на самотек.

Анна взяла себя в руки — ей почти удалось промолчать, но потом она все-таки проговорила, напряженным голосом:

— Я не согласна с тобой. Мы обе пытаемся идти и тем и другим путем. Мы никогда не соглашались жить по правилам и предписаниям; но тогда зачем волноваться, если мир относится к нам не по правилам? Вот к чему все сводится.

— В этом вся ты, — сказала Молли враждебно. — Но я по своему складу не теоретик. А ты всегда так делаешь, — когда ты с чем-нибудь сталкиваешься, ты начинаешь строить теории. А я просто волнуюсь из-за Томми.

На этот раз Анна уже не смогла возразить; ее подруга говорила с непоколебимым убеждением. Она стала снова наблюдать за тем, что происходит на улице. Мистер Гейтс и его парнишка уже сворачивали за угол, таща за собой красную тележку, и почти что скрылись из виду. А на противоположном конце улочки появился кто-то новенький: еще один мужчина с тележкой.

— Свежая деревенская клубника! — выкрикивал он. — Собрана сегодня утром! Деревенская клубника прямо с грядки…

Молли взглянула на Анну: та кивнула ей, просияв как маленькая девчонка. (Она прекрасно понимала, и это было ей неприятно, что предназначение этой беззаботной девчоночьей улыбки — смягчить критичное отношение Молли.)

— Я и для Ричарда немного куплю, — сказала Молли и выбежала из комнаты, прихватив со стула сумочку.

Анна по-прежнему выглядывала из окна, находясь в пространстве, заполненном мягким сиянием солнца, и наблюдала за Молли, которая уже о чем-то оживленно беседовала с торговцем клубникой. Молли смеялась и бурно жестикулировала, мужчина качал головой и явно с ней не соглашался, а поток тяжелых ярких ягод между тем струился на чашу весов.

— Но у вас нет никаких накладных расходов, — расслышала Анна. — Тогда почему мы должны платить ровно столько же, сколько и в магазине?

— А в магазинах не бывает такой свежей утренней клубники, мисс, таких ягод там нет.

— Ой, да ладно, — сказала Молли, скрываясь за дверью с белой миской, наполненной красными ягодами. — Акулы, вот вы кто!

Торговец клубникой, молодой, с желтоватым лицом, тощий и довольно убогий парень, с раздосадованным видом взглянул на их окно, в проеме которого уже появилась и Молли. Увидев там обеих женщин, он, неумело убирая свои сверкающие весы, сказал:

— Накладные расходы! Да что вы об этом знаете?

— Тогда поднимайтесь к нам, выпейте кофе и все нам расскажите, — предложила Молли вызывающе. Лицо ее так и светилось.

В ответ на это он опустил голову и заметил, обращаясь к мостовой:

— Некоторые должны работать, если другие бездельничают.

— Ой, да ладно, — сказала Молли. — Не будьте таким занудой. Поднимитесь и поешьте с нами своей клубники. За мой счет.

Торговец никак не мог понять, что эта женщина из себя представляет и как ему к ней относиться. Он стоял, нахмурившись, с неуверенным выражением на лице, наполовину закрытом слишком длинной челкой из светлых и давно не мытых волос.

— Я не такой, если вы такие, — молвил он наконец, уже немного в сторону.

— Вам же и хуже! — сказала Молли со смехом, отходя от окна и глядя на Анну, всем своим видом показывая, что она отказывается чувствовать себя виноватой.

Но Анна высунулась из окна и, увидев обиженное и упрямое выражение его спины, утвердилась в своем отношении к случившемуся. Тихим голосом она сказала:

— Ты его обидела.

— Черт побери! — Молли пожала плечами. — Вот я и снова в Англии — все такие закрытые, обидчивые, а мне, как только я ступаю на эту промерзшую почву, хочется ломать все это, хочется вопить, кричать. Стоит мне только вдохнуть наш священный воздух, как я чувствую, что попала в ловушку.

— И все равно, — сказала Анна. — Этот парень считает, что ты над ним насмехалась.

Из дома напротив выплыла еще одна покупательница: женщина, одетая по-воскресному небрежно и уютно, — в шлепанцах, домашних штанах, свободной рубахе и в желтом шарфе, обмотанном вокруг головы. Торговец клубникой обслужил ее, но как-то нехотя. Прежде чем он взялся за ручки своей тележки, чтобы катить ее дальше, парень снова взглянул на их окно и, увидев там одну только Анну, — маленький острый подбородочек прикрыт рукой, внимательный взгляд темных глаз устремлен на него, на лице улыбка, — сказал с добродушным недовольством:

— Накладные расходы, да много такие понимают…

И он фыркнул, легко и презрительно. Он их простил.

Торговец удалялся вверх по улочке, толкая перед собой груды матово-красных, блестящих на солнце ягод и крича:

— Свежая деревенская клубника! Еще сегодня утром была на грядке!

А потом его голос утонул в шуме машин, доносившемся с оживленной улицы, на которую через пару сотен ярдов выходил их маленький переулочек.

Анна оглянулась и обнаружила, что Молли выставляет на подоконник миски с ягодами, залитыми сливками.

— Я решила, что мы не станем переводить ягоды на Ричарда, — сказала Молли. — Ему все равно никогда ничего не нравится. Еще пива?

— Вообще-то к клубнике полагается вино, — сказала Анна в жадном предвкушении и помешала ягоды ложкой, чувствуя их мягкое уклончивое сопротивление ее движениям и шелковистую податливость сливок под шершавой корочкой из сахарного песка. Молли проворно наполнила бокалы вином и поставила их на белый подоконник. Солнечный свет, преломляясь сквозь стаканы, лег на белую краску алыми и желтыми ромбами, и две женщины, нежась в лучах солнца, сели у окна, вздыхая от удовольствия, вытянув вперед ноги, подставляя их уходящему теплу, и любуясь цветом ягод в ярких мисках и красного вина в бокалах.

Но вот зазвонил дверной колокольчик, и они обе инстинктивно подобрались и приняли более сдержанные позы. Молли снова высунулась из окна и закричала:

— Береги голову! — и бросила вниз завернутый в старый шарф ключ от двери.

Они пронаблюдали, как Ричард нагнулся, чтобы поднять ключ, даже не взглянув наверх, хотя он наверняка понимал, что Молли, уж она-то точно, выглядывает из окна.

— Он ненавидит, когда я так делаю, — сказала Молли. — Не странно ли это? После всех этих лет? И его способ это показать — просто притвориться, что ничего не было.

Ричард вошел в комнату. Это был мужчина средних лет, но выглядел он моложе своего возраста, благодаря прекрасному загару, полученному во время отпуска в Италии в самом начале лета. На нем были желтая футболка в обтяжку и новые легкие брюки: в течение всего года, и зимой и летом, по воскресеньям Ричард Портман одевался так, как будто едет за город. Он был членом разнообразных приличествующих ему по статусу теннисных и гольф-клубов, но никогда не играл, разве что когда этого требовали интересы бизнеса. Много лет назад Ричард обзавелся загородным домом; но он лишь отправлял туда семью, сам же там не появлялся, за исключением тех случаев, когда было желательно развлечь деловых партнеров на лоне природы. Он был горожанином до мозга костей. Выходные дни он проводил, заглядывая то в один клуб (паб, бар), то в другой. Ричард был мужчиной невысоким, смуглым, крепкого телосложения, даже слегка полноватым. Его круглое лицо, когда он улыбался, было весьма привлекательным, когда же Ричард не улыбался, оно имело упрямое и почти что мрачное выражение. Весь его основательный облик — чуть наклоненная вперед голова, внимательные немигающие глаза — указывал на его упрямую решимость.

Ричард нетерпеливым движением вернул ключ, свободно обмотанный алым шарфом, Молли. Она взяла его и, пропуская мягкую материю сквозь свои сильные белые пальцы, заметила:

— Собираешься провести оздоровительный денек за городом, Ричард?

Он сдержался и ничего на это не ответил, сухо улыбнулся и вгляделся в ослепительное сияние солнечного света, льющегося из белого окна. Различив в этом сиянии Анну, он невольно нахмурился, сухо кивнул и, поспешно присев в противоположном от них обеих углу, сказал:

— Молли, я не знал, что у тебя гости.

— Анна не гость, — сказала Молли.

Она сознательно сделала паузу и дала Ричарду время сполна насладиться зрелищем, которое они собою представляли: вот они праздно нежатся в лучах солнца, слегка развернувшись в его сторону и глядя на него благожелательно и вопросительно, а затем спросила:

— Ричард, хочешь вина? Или пива? Кофе? Или, может, чашку хорошего чаю?

— Если у тебя есть виски, выпью, пожалуй.

— Рядом с тобой, — сказала Молли.

Однако, заявив таким образом, как он явно считал, о своей мужественности, Ричард даже не шелохнулся.

— Я пришел, чтобы поговорить о Томми.

Он взглянул на Анну, которая вылизывала из своей мисочки остатки клубничного десерта.

— Но ты же уже обсуждал все это с Анной, насколько мне известно, так что теперь мы можем обсудить это втроем.

— Так Анна рассказала тебе…

— Нет, — сказала Молли. — Сегодня нам впервые наконец удалось встретиться.

— Так я нарушил ваш первый задушевный тет-а-тет. — Ричард искренне старался, чтобы это прозвучало добродушно и смиренно.

Однако это вышло у него неестественно и напыщенно, и обе женщины смутились.

Ричард резко встал.

— Уже уходишь? — осведомилась Молли.

— Я хочу позвать сюда Томми.

Он уже набрал полные легкие воздуха, готовясь испустить, как они знали, командный клич, когда Молли остановила бывшего мужа, сказав:

— Ричард, не кричи на него. Томми уже не ребенок. К тому же я не думаю, что он дома.

— Ясное дело, дома.

— Откуда ты знаешь?

— Он выглядывал из верхнего окна. Ты меня удивляешь: ты даже не знаешь, дома твой сын или нет.

— Ну и что? Я не веду за ним слежку.

— Все это прекрасно, ну и к чему это привело?

Теперь они в упор смотрели друг на друга, посерьезнев от неприкрытой взаимной враждебности. В ответ на его «Ну и к чему это привело?» Молли сказала:

— Я сейчас не стану дискутировать на тему, как следовало воспитывать Томми. Давай, прежде чем мы станем подсчитывать очки, дождемся, пока твои трое подрастут.

— Я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать моих сыновей.

— А почему бы и нет? Мы обсуждали их сотни раз. А теперь, я думаю, ты и с Анной успел их обсудить.

Наступила пауза, во время которой каждый из них пытался совладать с гневом. Подруги были удивлены и встревожены тем, что он вспыхнул так быстро и с такой силой. История отношений Молли с Ричардом была такова. Они повстречались в 1935 году. Молли была глубоко вовлечена в дело поддержки республиканской Испании. Ричард тоже. (Но, как говорила Молли, когда Ричард вспоминал то время и трактовал его применительно к себе как досадную оплошность впадения в политическую экзотичность: «А кто же этим не увлекался в те дни?») Портманы, люди богатые, тут же решили, что это свидетельствует о незыблемости его коммунистических умонастроений, и лишили сына содержания. (Молли это описывала так: «Боже мой, оставили его без единого гроша!» Естественно, сам Ричард был в восторге. До этого родители никогда не воспринимали его всерьез. Он тут же предъявил им партийный билет.) У Ричарда в жизни был один-единственный талант — делать деньги, но в те дни его талант еще не проявился, и Молли содержала мужа в течение двух лет, пока он готовился стать писателем.

(Молли, но, конечно, позже, годы спустя: «Вы можете себе представить что-нибудь более банальное? Однако Ричард, разумеется, во всем и всегда должен быть как все. Все собирались стать великими писателями, буквально все! А вы знаете, какой по-настоящему ужасающий скелет хранится в коммунистическом шкафу, — в чем заключается страшная правда? А в том, что у каждого старого боевого партийного коня, — знаете, это такие люди, которые, как вам кажется, годами не думали ни о чем, кроме партии и ее интересов, — так вот, буквально у каждого из них где-нибудь припрятана старая рукопись или стопочка листков со стихами. Каждый собирался стать Горьким или Маяковским наших дней. Разве это не ужасно? Разве это не разрывает душу? Все они, все — неудавшиеся творцы. Я уверена, что за этим что-то стоит, если бы я только знала что».) После расставания с Ричардом Молли продолжала его содержать в течение еще многих месяцев, по своей доброте или же из жалости. Его отвращение к левым взглядам в политике, пришедшее к нему весьма внезапно, совпало с переменой в его отношении к Молли — Ричард стал считать, что она аморальна, распущена и богемна. Как бы там ни было, к счастью для нее, у него к тому времени случилась связь с какой-то девушкой, короткая, но получившая определенную огласку, что предотвратило получение им прав на Томми, чем он угрожал Молли. Потом Ричард был снова принят в лоно семьи Портманов и получил, как говорила Молли с ноткой дружелюбного соболезнования в голосе, «какую-то там работу в Сити». Она и по сей день в полной мере не осознавала того, каким могущественным человеком стал бывший муж, благодаря своему решению занять предложенную ему в то время должность. Потом Ричард женился на Марион, очень юной, доброй, милой и спокойной девушке, происходившей из довольно известной семьи. У них родилось трое сыновей.

Тем временем Молли, одаренная в столь многих областях, сначала занялась классическим танцем, но для балерины у нее было неподходящее телосложение; потом она пела и танцевала в каком-то ревю, но сочла, что это слишком фривольно; брала уроки рисования, но забросила их, когда началась война и она занялась журналистикой; оставила журналистику, чтобы участвовать в каких-то культурных мероприятиях, проводимых коммунистической партией; бросила и это занятие по той же причине, что и большинство людей ее типа, — это было невыносимо скучно; стала малоизвестной актрисой и, после многих метаний и страданий, смирилась с тем фактом, что она по своей природе — дилетантка. Источником, питавшим самоуважение Молли, было то, как она сама это определяла, что она не сдалась и не заползла в безопасную теплую норку. В безопасный брак.

А источником, питавшим ее тайное беспокойство, был Томми, из-за которого она вела с Ричардом многолетнюю битву. Ричард особенно осуждал бывшую жену за то, что она уехала на целый год, оставив Томми одного и предоставив его самому себе.

Он сказал, с горечью:

— За этот год, когда ты оставила Томми одного, я много раз с ним виделся и общался…

Она перебила его:

— Я ведь не раз уже объясняла, или пыталась объяснить, — я все продумала и решила, что Томми полезно пожить одному. Почему ты всегда говоришь о нем так, словно он маленький ребенок? Ему уже было девятнадцать с лишним лет, я оставила его в прекрасном доме, при деньгах, все было хорошо продумано и организовано.

— А почему бы тебе не признаться, что у тебя был вагон свободного времени, которое ты прекрасно провела, болтаясь по всей Европе, свободная от забот о Томми?

— Конечно, я прекрасно провела время, а почему бы и нет?

Ричард рассмеялся, громко и неприятно, а Молли сказала, нетерпеливо:

— Боже мой, конечно же, я была рада отдохнуть от сына, впервые с того дня, как я его родила. А почему бы и нет? А как насчет вас, — у тебя есть маленькая прекрасная Марион, по рукам и ногам связанная и привязанная к мальчикам, пока ты делаешь все, что хочешь, — и для тебя совсем другие правила. Я все пытаюсь тебе это объяснить, а ты все не слушаешь. Я не хочу, чтобы Томми превратился в одного из этих чертовых англичан, вечно живущих под гнетом матери. Я хотела, чтобы он от меня освободился. Да-да, не смейся, но это было неправильно, то, что он и я всегда вместе жили в этом доме, всегда в таком тесном общении, когда буквально каждый шаг одного из нас — на виду у другого.

Ричард раздраженно скривился:

— О да, знаю я эти твои убогие теории по этому вопросу.

Тут вмешалась Анна:

— Не только Молли, а и все женщины, которых я знаю, — я имею в виду — настоящие женщины, — боятся, что их сыновья вырастут такими, как… и у них есть все основания для беспокойства.

В ответ на это Ричард бросил на Анну враждебный взгляд, а Молли пристально посмотрела на них обоих.

— Какими такими, Анна?

— Я бы сказала, — пояснила Анна наигранно любезно, — такими несколько недовольными своей сексуальной жизнью. М-м-м… или же ты считаешь, что это слишком жесткая формулировка?

Ричард покраснел, лицо его вдруг стало уродливо темным, и снова повернулся к Молли, говоря ей:

— Хорошо, я не утверждаю, что ты преднамеренно сделала то, чего тебе делать не следовало.

— Спасибо.

— Но что, черт возьми, с ним происходит? Томми не сдал прилично ни одного экзамена, он не пошел учиться в Оксфорд, и теперь он просто сидит, размышляет и…

И Анна, и Молли расхохотались, услышав слово «размышляет».

— Мальчик беспокоит меня, — продолжал Ричард. — Он меня действительно беспокоит.

— Он и меня беспокоит, — сказала Молли рассудительно. — Именно это мы и собираемся обсудить, правда?

— Я предлагаю ему то одно, то другое. Я приглашаю Томми в такие места, где он может завести знакомства, которые пойдут ему на пользу.

Молли снова рассмеялась.

— Пожалуйста, можешь смеяться и фыркать. Но вообще-то ситуация такова, что смешного мало.

— Когда ты говоришь о том, что пойдет Томми на пользу, я всегда сначала думаю, будто ты имеешь в виду его эмоциональное состояние, его чувства. И я вечно забываю, какой ты претенциозный парень, и какой ты сноб.

— Слова не могут по-настоящему ранить, — сказал Ричард с неожиданным чувством собственного достоинства. — Ты ведешь один образ жизни, я — другой. Все, что я пытаюсь сказать, так это то, что я в состоянии предложить мальчику… ну, все, что он пожелает. А ему просто неинтересно. Другое дело, если б он занимался чем-нибудь созидательным с людьми твоего круга.

— Ты всегда говоришь так, словно я пытаюсь настроить Томми против тебя.

— Именно это ты и делаешь.

— Если ты имеешь в виду, что я всегда открыто высказывала свое мнение о твоем образе жизни, о твоих ценностях, о твоемпонимании того, что такое успех и как к нему идти, и всякое такое прочее, то да, — именно это, разумеется, я и делала. А с какой стати ты ожидал, что я заткнусь и стану молчать о своих убеждениях? Но я всегда говорила Томми: вот, это твой отец, ты должен познакомиться с тем миром, в котором он живет, ведь он же, в конце концов, существует.

— Великодушно с твоей стороны.

— Молли всегда подталкивает сына к более частым встречам с тобой, — вставила Анна. — Да, это так. Я и сама всегда так делаю.

Ричард нетерпеливо кивнул, давая понять, что их разговоры не имеют значения.

— Ты в детях совершенно ничего не понимаешь, Ричард. Они не любят, когда их мир раскалывается. Посмотри, с кем он общается через меня: это художники, писатели, актеры и так далее.

— И политики. О товарищах не забывай.

— Да, и что? Мальчик вырастет, что-то понимая о том мире, в котором он живет, а это несколько больше, чем будут знать твои трое — Итон и Оксфорд, вот что их ждет, всех троих. А Томми знает разных людей. Он видит мир не так, как его видят обитатели тихой заводи высшего класса.

Анна сказала:

— Если вы будете продолжать в том же духе, вы ни к чему не придете. — Ее голос прозвучал слишком раздраженно, и она попыталась выправить свой тон, пошутив: — Вся беда в том, что вам двоим ни в коем случае нельзя было вступать в брак, а вы это сделали, или, по крайней мере, вам ни в коем случае не следовало заводить ребенка, а вы и это сделали…

В ее голосе опять зазвучало раздражение, и она опять попыталась его унять, говоря:

— Вы хоть отдаете себе отчет в том, что оба повторяете одно и то же, год за годом, год за годом? Может, пора уже признать, что вы не можете сойтись во мнении ни по одному из обсуждаемых вопросов, да и покончить наконец с этими разговорами?

— Как мы можем покончить с разговорами, когда речь идет о Томми? — сказал Ричард очень громко, в голосе его звучала досада.

— А ты не можешь не кричать? — сказала Анна. — Откуда ты знаешь, может, Томми слышит каждое слово? Может, именно в этом и заключается его проблема. Он, должно быть, ощущает самого себя неким яблоком раздора.

Молли быстро подошла к двери, открыла ее и прислушалась.

— Ерунда, я слышу, как он наверху печатает на машинке.

Она вернулась на свое место и сказала:

— Анна, ты меня утомляешь, когда делаешься такой английской-английской, с поджатыми губками.

— Я очень не люблю, когда говорят громко.

— А я еврейка, и мне нравится, когда говорят громко.

На лице Ричарда опять явственно отразилось страдание.

— Да, и ты называешь себя мисс Джейкобс. Мисс. Из соображений права на независимость и на самоидентификацию, — что бы это ни значило. А у Томми в результате такая вот мать — мисс Джейкобс.

— И в этом тебя раздражает не «мисс», — сказала Молли весело. — Тебя раздражает «Джейкобс». Ты всегда был антисемитом.

— Проклятие, — простонал Ричард.

— А скажи мне, сколько человек из круга твоего дружеского общения — евреи?

— Если верить тебе, у меня нет дружеского общения, а есть только деловое.

— Разумеется, за исключением твоих девушек. Я с интересом для себя отметила, что после меня три из четырех твоих женщин были еврейками.

— Боже милостивый, — сказала Анна. — Я ухожу домой.

И она действительно слезла с подоконника. Молли засмеялась, встала и подтолкнула ее назад, к окну.

— Ты должна остаться. Будь председателем нашего собрания. Судя по всему, он нам очень нужен.

— Очень хорошо, — сказала Анна, решительно. — Я им буду. Итак, прекратите биться друг с другом. К чему все это, в конце-то концов? Ведь по сути мы едины во мнении, и мы выносим один и тот же вердикт, не так ли?

— Разве? — спросил Ричард.

— Да. Молли считает, что ты должен предложить Томми работу где-нибудь там у себя.

Как и Молли, Анна автоматически начинала говорить несколько презрительно, как только речь заходила о мире Ричарда. Он раздраженно усмехнулся:

— Где-нибудь там у меня? Ты действительно хочешь этого, Молли?

— Если мне позволят высказаться, то да, я этого хочу.

— Ну вот, — сказала Анна. — Нет даже никаких оснований для споров.

Теперь Ричард налил себе виски, с забавно смиренным видом; а Молли сидела и ждала, с тем же забавно смиренным видом.

— Так решение принято? — сказал Ричард.

— Совершенно очевидно, что нет, — сказала Анна. — Потому что с этим решением должен согласиться и сам Томми.

— Итак, мы вернулись к тому, с чего начинали. Молли, а могу я узнать, почему ты не боишься отпускать своего драгоценного сына к служителям мамоны?

— Потому что я так его воспитала — он хороший человек. С ним все в порядке.

— То есть я не смогу его испортить? — Ричард говорил, улыбаясь и явно подавляя свой гнев. — А могу я спросить, на чем зиждется столь невероятная уверенность в истинности твоих ценностей? Ведь за последние пару лет они не раз подвергались ощутимым ударам? Не так ли?

Женщины обменялись взглядами, словно говоря друг другу: он должен был это сказать, давай не будем обращать на это внимания.

— А тебе не приходило в голову, что настоящая причина проблем Томми — это то, что он полжизни провел в окружении коммунистов или так называемых коммунистов, — большинство из тех, кого он знал, были так или иначе в это замешаны. А теперь все они выходят из партии, или уже вышли, — так не думаешь ли ты, что это могло возыметь свое действие?

— Ну да, очевидно.

— Очевидно, — сказал Ричард, раздраженно усмехаясь. — Как у тебя все просто, — но как дорого обошлись твои ценности, — Томми был воспитан на представлениях о красе и свободе доблестной советской родины.

— Ричард, я не стану обсуждать с тобой политические вопросы.

— Да, — вставила Анна, — вам, конечно, не стоит обсуждать политические вопросы.

— А почему бы и нет, если это имеет отношение к делу?

— Потому что ты их не обсуждаешь, — сказала Молли. — Ты просто произносишь газетные штампы.

— Хорошо, а могу я описать это следующим образом? Два года назад вы с Анной носились с одного митинга на другой и брались за организацию всего, что под руку подвернется…

— Я, во всяком случае, ничего этого не делала, — сказала Анна.

— Не придирайся к словам. Уж Молли-то точно все это делала. А что теперь? России дана отставка, а что сталось с товарищами? Насколько я могу судить, большинство из них либо переживают нервный срыв, либо заколачивают неплохие деньги.

— Дело в том, — сказала Молли, — что социализм в нашей стране находится в состоянии упадка.

— Как и во всех остальных местах.

— Хорошо. Если ты хочешь сказать, что одна из проблем Томми заключается в том, что он был воспитан на идеях социализма, а сейчас быть социалистом нелегко, то да, мы, конечно, с тобой согласимся.

— Королевское «мы». Социалистическое «мы». Или просто мы — Молли и Анна?

— Социалистическое, чтобы удержаться в рамках обсуждаемой тематики, — сказала Анна.

— И все же за последние два года вы полностью сменили убеждения.

— Нет, не сменили. Это просто вопрос того, как относиться к жизни.

— Вы хотите, чтобы я поверил, будто ваше отношение к жизни, а оно представляет собой, насколько я могу судить, некую разновидность анархии, и есть социалистические взгляды?

Анна взглянула на Молли; Молли едва заметно качнула головой, но Ричард это заметил и сказал:

— Не будем пускаться в дискуссии при детях, да? Такое ко мне отношение? Что меня изумляет, так это ваша немыслимая самоуверенность. Молли, откуда в тебе это? Что ты собой представляешь? И это в тот момент, когда ты получила роль в шедевре под названием «Крылья купидона».

— Мы, второстепенные актрисы, не выбираем себе ролей. Кроме того, я болталась без дела целый год и сейчас сижу без гроша.

— Так твоя уверенность в себе основана на том, как ты болталась без дела? Она, безусловно, не может быть основана на твоей профессиональной деятельности.

— Я требую, чтобы вы замолчали, — сказала Анна. — Я председатель, и я закрываю эту дискуссию. Предметом нашего разговора должен быть Томми.

Молли проигнорировала слова Анны и бросилась в атаку.

— То, что ты говоришь обо мне, может быть — правда, а может быть — и нет. Но в чем причина твоей самоуверенности? Я не хочу, чтобы Томми стал бизнесменом. Ты сам вряд ли являешься ходячей рекламой такой жизни. Любой может стать бизнесменом, а что, ты мне часто так говорил. Да ладно, Ричард, вспомни, сколько раз ты забегал ко мне повидаться и сидел вон там, жалуясь, что жизнь твоя — пуста и бессмысленна?

Анна сделала быстрое предупреждающее движение, и Молли сказала, пожимая плечами:

— Согласна, я говорю бестактные вещи. А почему я должна вести себя тактично? Ричард утверждает, якобы моя жизнь не представляет собой ничего особенного, что же, я согласна, а что можно сказать о его жизни? Вот, твоя несчастная Марион, с которой обращаются просто как с домохозяйкой, или же, как с хозяйкой твоего дома, но никогда как с человеком. Или твои мальчики, которых пропускают через мельницу высшего класса просто потому, что ты так хочешь, и у них нет выбора. Все эти твои маленькие дурацкие интрижки. Почему считается, что все это должно производить на меня большое впечатление?

— Я вижу, что вы все-таки успели меня обсудить, — сказал Ричард, глядя на Анну с нескрываемой враждебностью.

— Нет, не успели, — сказала Анна. — Во всяком случае, ничего сверх того, что мы говорим друг другу годами. Сейчас речь идет о Томми. Он пришел ко мне повидаться, и я сказала ему, что он должен пойти и повидаться с тобой, Ричард, и посмотреть, не найдется ли для него какой-нибудь работы эксперта, пусть это будет не бизнес, глупо заниматься просто бизнесом, а что-то творческое, как, например, работа в ООН или в ЮНЕСКО. Он ведь мог бы туда попасть с твоей помощью, правда?

— Да, мог бы.

— А что он сказал, Анна? — спросила Молли.

— Томми ответил, что хочет, чтобы его оставили в покое, чтобы он мог подумать. А почему бы и нет? Почему бы мальчику не подумать и не поэкспериментировать с жизнью, если он хочет именно этого? С какой стати мы должны на него давить?

— Беда Томми в том, что на него никогда не давили, — сказал Ричард.

— Спасибо, — сказала Молли.

— Ему никогда не показывали, в какую сторону двигаться. Молли просто предоставляла сына самому себе, будто он был взрослым, всегда. Как вы думаете, как ребенок должен все это понимать — свобода, составь сам свое мнение обо всем, я не собираюсь ни в чем на тебя давить; и в то же время — все эти товарищи, дисциплина, самопожертвование, раболепное отношение к власти…

— Вот что ты должен сделать, — сказала Молли. — Ты должен найти такое место где-нибудь там у себя, где все не сводится к деланию денег, продвижению бизнеса и к войнам за долю. Словом, поищи для Томми что-нибудь творческое. Потом предложи это место Томми, и пусть он сам примет решение.

Ричард, а лицо его буквально пылало от гнева над слишком желтой, слишком тесной футболкой, все смотрел и смотрел в свой стакан с виски, который он крепко сжимал обеими руками.

— Спасибо, — сказал он наконец. — Я так и сделаю.

Он говорил с такой упрямой уверенностью в высоком качестве того, что намеревался предложить своему сыну, что Анна и Молли снова переглянулись, приподняв брови: мол, ясно, весь разговор, как обычно, прошел впустую. Ричард перехватил этот взгляд и сказал:

— Вы обе так невероятно наивны.

— В вопросах бизнеса? — уточнила Молли, рассмеявшись громко и весело.

— В вопросах большого бизнеса, — спокойно сказала Анна, забавляясь этим поворотом разговора, поскольку, общаясь с Ричардом, она с удивлением осознала истинную степень его могущества. Для нее его образ в связи с этим не стал более масштабным, а, напротив, как-то съежился на фоне мощного международного капитала. И Анна полюбила Молли еще больше за то, что она не испытывала никакого уважения к этому человеку, который когда-то был ее мужем и который сейчас представлял собой одну из основных финансовых сил всей страны.

— Ох-ох, — простонала Молли, нетерпеливо.

— Очень большого бизнеса, — сказала Анна, смеясь, пытаясь донести до Молли свою мысль, но эта артистка отмела ее простым пожиманием плеч, тем одним из характерных своих жестов, когда она энергично пожимала плечами, широко разводя при этом руки с ладонями вывернутыми наружу, а затем медленно опуская ладони на колени.

— Я впечатлю ее этим позже, — сказала Анна Ричарду. — По крайней мере, постараюсь.

— О чем это вы? — спросила Молли.

— Ничего не получится, — сказал Ричард, саркастично, раздраженно, с горечью. — Знаешь ли ты, что за все эти годы Молли меня даже ни разу ни о чем не спросила? До такой степени ей все это безразлично.

— Ты оплачивал обучение Томми в школе, и это все, что мне от тебя было нужно.

— Многие годы ты выставляла Ричарда перед всеми как — ну, как какого-то мелкого предпринимателя, как мелкого бакалейщика, который вдруг пробился наверх, — сказала Анна. — А оказывается, он все это время был финансовым магнатом. Да, именно так. Настоящим воротилой бизнеса. Одним из тех, кого мы должны ненавидеть — из принципа, — добавила Анна, смеясь.

— Неужели? — заинтересовалась Молли, разглядывая своего бывшего мужа с легким удивлением, вызванным тем, что этот обычный и, с ее точки зрения, не очень умный человек вообще может из себя что-то представлять.

Анна прочла мысли подруги, заметив выражение ее лица (а она сама думала так же), и рассмеялась.

— Боже мой, — сказал Ричард. — Говорить с вами обеими — это все равно что беседовать с парочкой дикарей.

— А что такое? — удивилась Молли. — Нас что, должно это впечатлять? Ты даже не сам всего этого добился. Ты это просто унаследовал.

— Какая разница? Важен сам факт. Возможно, сама система и плоха. Спорить с этим я не собираюсь, а ни с одной из вас спорить вообще невозможно, вы обе разбираетесь в экономических вопросах не лучше мартышек, но именно эта система лежит в основе жизни страны.

— Ну да, конечно, — сказала Молли. Она все еще держала руки на коленях, ладонями вверх. А теперь она их перевернула и аккуратно сдвинула, невольно подражая движению ребенка, готовящегося выслушать урок.

— Но почему надо презирать эту систему? — Ричард, собиравшийся, судя по всему, развить свою мысль дальше, заметил слегка насмешливое движение ее рук и замолчал.

— Господи! — сказал он, сдаваясь.

— А мы ее и не презираем. Она слишком… безлика, что ли, чтобы ее презирать. Мы презираем… — Молли проглотила слово «тебя» и, словно почувствовав вину из-за того, что она на мгновение позабыла о правилах хорошего тона, позволила своим рукам изменить положение, и теперь они больше уже не выражали молчаливого и дерзкого сопротивления. Она быстро убрала их с глаз долой, убрала за спину. Анна, наблюдая за подругой, подумала с легким веселым изумлением: «Если бы я сказала Молли, что она заставила Ричарда замолчать просто тем, что насмехалась над ним при помощи своих рук, она бы вообще не поняла, о чем это я. Как здорово, что она умеет делать такие вещи, какая же она счастливица…»

— Да, я знаю, что вы меня презираете. Но почему? Потому что ты — наполовину состоявшаяся актриса, а Анна однажды написала книгу?

Руки Анны инстинктивно вспорхнули, пальцы ее при этом ненароком трогательно задели колено Молли, и она сказала:

— Ричард, какой же ты занудный.

— Дело совсем не в этом, — сказала Молли.

— Да уж конечно.

— Дело в том, что мы не сдались, — сказала Молли, серьезно.

— В каком смысле?

— Если ты не понимаешь, мы не сможем тебе этого объяснить.

Ричард был готов в ярости вскочить со стула, — Анна видела, как мышцы его ног напряглись и задрожали. Чтобы предотвратить эту вспышку, она, переводя огонь на себя, быстро проговорила:

— В том-то и дело, ты все говоришь и говоришь, но ты так далек от того… от того, что реально, ты никогда ничего не понимаешь.

И этот маневр ей удался. Ричард всем телом развернулся к Анне, наклонившись вперед так, что прямо перед ней оказались его теплые гладкие загорелые руки, покрытые легкими золотистыми волосками, его обнаженная загорелая шея, его загорело-красное разгоряченное лицо. Она слегка откинулась назад с невольным выражением неприязни, когда он заговорил:

— Знаешь, Анна, мне выпала честь познакомиться с тобой поближе, чем это было раньше, и я совсем не могу сказать, будто у меня сложилось впечатление, что ты знаешь, чего ты хочешь, знаешь, что ты думаешь, или же, что ты понимаешь, как следует действовать.

Анна, чувствуя, что краснеет, с трудом посмотрела ему в глаза и проговорила, нарочито растягивая слова:

— Ну, может быть, тебе не нравится как раз то, что я все-таки знаю, чего хочу, что я всегда готова к экспериментам, никогда не пытаюсь себя обмануть и принять второсортицу за нечто большее, и всегда знаю, когда следует сказать «нет». А?

Молли, быстро переводя взгляд с одного из них на другую, выдохнула, издала восклицание своими руками, сначала резко опустив их вниз и разведя, с большим чувством, а затем уложив на колени, и непроизвольно кивнула, — отчасти потому, что она утвердилась в своем подозрении, а отчасти — потому, что одобрила резкость Анны. Она сказала:

— Ну? В чем дело? — протянув это так надменно, что Ричард отвернулся от Анны и стал смотреть на нее. — Если ты снова вздумал нападать на нас за то, что мы живем так, как мы живем, то, учитывая твою собственную личную жизнь, я могу сказать только одно — тебе лучше помолчать.

— Я придерживаюсь установленных порядков, — сказал Ричард с такой готовностью соответствовать всему тому, чего они от него и ожидали, что они обе, совершенно одновременно, громко расхохотались.

— Да, дорогой, мы это знаем, — сказала Молли. — Ну, и как поживает Марион? Мне бы очень хотелось это знать.

В третий раз Ричард повторил:

— Я вижу, вы это обсуждали.

А Анна сказала:

— Я рассказала Молли, что ты ко мне заходил. Я рассказала ей и то, чего не сказала тебе, — что и Марион ко мне заходила.

— Ну, говори, — сказала Молли.

— Понимаешь, — сказала Анна, будто Ричарда с ними не было, — Ричард переживает из-за того, что Марион представляет собой проблему.

— В этом нет ничего нового, — ответила Молли, тем же тоном.

Ричард сидел неподвижно, переводя взгляд с одной женщины на другую. Они ждали; они были готовы сменить тему, были готовы к тому, что он встанет и уйдет, были готовы к тому, что он начнет оправдываться. Но он сидел молча. Казалось, его завораживало это зрелище: вот сидят они обе, прямо-таки излучая неприкрытую враждебность, представляя собой этакий насмешливый судейский союз, выносящий ему вердикт. Он даже покивал головой, словно говоря: «Так-так, продолжайте».

Молли сказала:

— Как все мы знаем, Ричард женился на женщине, находившейся по своему положению ниже него, — ах, нет, разумеется, не по социальному положению, он благоразумно позаботился, чтобы с этим было все в порядке, кавычки открываются, — она обычная милая женщина, — кавычки закрываются, хотя, к счастью, на боковых ответвлениях ее семейного древа там и сям сидят лорды и леди, и их имена, я уверена, смотрятся весьма убедительно на официальных бланках различных компаний.

При этих словах Анна фыркнула — лорды и леди не имели ни малейшего отношения к тем денежным потокам, которые находились под контролем Ричарда. Но Молли проигнорировала это вторжение в ее речь и продолжила:

— Разумеется, практически все известные нам мужчины женаты на обычных милых ужасающих женщинах. Бедные они, бедные. Но вышло так, что Марион — хороший человек, и она отнюдь не дура, но вот уже пятнадцать лет она замужем за человеком, который заставляет ее чувствовать себя дурой…

— Что бы они, все эти мужчины, делали без своих глупых жен? — вздохнула Анна.

— Ох, я даже не могу себе представить. Когда я хочу испытать настоящее отчаяние, я вспоминаю всех блистательных мужчин, которых я знаю, и их глупых жен. От этих мыслей сердце просто разрывается на части, честно-честно. И вот, вернемся к нашей обычной глупой Марион. Разумеется, Ричард хранил ей верность ровно столько, сколько это делает и большинство других мужчин, — а именно до ее первого отъезда в родильный дом.

— К чему копаться в таком далеком прошлом? — невольно воскликнул Ричард, будто бы они вели серьезный разговор, и снова у обеих женщин случился приступ смеха.

Молли резко прекратила смеяться и сказала серьезно, но с нетерпением:

— Черт возьми, Ричард, что за идиотизм? Ты занят только тем, что жалеешь самого себя, потому что Марион — твоя ахиллесова пята, и при этом ты спрашиваешь — к чему копаться в прошлом?

И она, уже окончательно посерьезнев, явно обвиняя его, резко бросила ему в лицо:

— Когда Марион поехала в родильный дом…

— Это было тринадцать лет назад, — сказал Ричард, обиженно и с горечью.

— …ты сразу же приехал ко мне. Похоже, ты считал, что я тут же упаду с тобой в постель, и твоя мужская гордость была даже серьезно задета тем, что я этого не сделала. Помнишь? И вот теперь мы, свободные женщины, знаем, что в тот самый момент, когда жены наших друзей-мужчин отправляются в родильный дом, драгоценные Томы, Дики, Гарри прямиком мчатся к нам, они всегда хотят переспать с какой-нибудь подругой своей жены, Бог знает почему, такой вот занимательный психологический феномен, наблюдаемый столь часто, и это факт. Я в таких случаях отказываю, и я не знаю, к кому ты тогда отправился…

— Почему ты думаешь, что я вообще к кому-то отправился?

— Потому что Марион знает об этом. Какая жалость, что эти вещи всегда выплывают наружу. И с тех пор через тебя прошла целая вереница девушек, и Марион всегда все о них знала, так как у тебя есть потребность признаваться жене в своих грехах. А в противном случае это было бы не так увлекательно, правда же?

Ричард сделал движение, как будто он собрался встать и уйти, — Анна видела, как его тело напряглось, а потом расслабилось. Он передумал и остался сидеть неподвижно. Его губы сложились в какую-то странную улыбочку. Он выглядел как человек, который принял решение улыбаться под ударами хлыста.

— Тем временем Марион родила и стала растить троих детей. Она была глубоко несчастна. Время от времени ты ронял, словно невзначай, такую фразу: «А может, было бы и неплохо, если бы и ты завела себе любовника, — чтобы несколько уравнять положение дел». Ты даже высказывал предположение, что она слишком типичная представительница среднего класса, что она так утомительно традиционна…

Тут Молли сделала паузу и усмехнулась Ричарду.

— И в самом деле, какой же ты маленький напыщенный лицемер! — сказала она, почти дружелюбно. Дружелюбно и с нотой сожаления. И снова Ричард как-то неловко шевельнулся и, словно в состоянии гипноза, проговорил:

— Продолжай.

Потом, поняв, что он уже сам практически напрашивается, он поспешил добавить:

— Мне интересно послушать, как ты все это трактуешь.

— Но ведь ничего нового ты не слышишь, правда? — сказала Молли. — Насколько я помню, я ведь никогда и не скрывала того, что думаю о твоем отношении к Марион. Ты пренебрегал ею всегда, за исключением первого года вашего брака. Пока дети были маленькими, она тебя никогда и не видела. Кроме тех случаев, когда она должна была развлекать твоих деловых партнеров, или же устраивать роскошные приемы и вечеринки, или участвовать в какой-либо еще такого рода чепухе. А для нее самой — ничего. А затем один мужчина заинтересовался ею, а Марион была так наивна, что думала, что ты не станешь возражать, — в конце концов, ты же часто говорил, когда она расстраивалась из-за твоих девушек, а почему бы и тебе не завести любовника. И у нее случился роман, и вот тут-то и началось. Ты не мог этого вынести, ты начал ей угрожать. И тогда тот человек захотел на ней жениться и принять всех троих ее детей, да-да, Марион была настолько ему дорога. Но нет. Внезапно ты стал воплощением нравственности, строгой морали, ты принялся неистовствовать, словно пророк из Ветхого Завета.

— Он был слишком для нее молод, их отношения не продлились бы долго.

— Ты хочешь сказать, что Марион, возможно, не нашла бы с ним своего счастья? Тебя волновало ее счастье? — сказала Молли, презрительно рассмеявшись. — Нет, было задето твое самолюбие. Ты и впрямь изо всех сил старался заново влюбить жену в себя: все эти сцены ревности, любовь и поцелуи вплоть до того момента, пока она не порвала с ним окончательно. И именно в тот момент, когда ты почувствовал, что Марион окончательно твоя, почувствовал себя в безопасности, ты полностью утратил к ней интерес и тут же вернулся к своим секретаршам на модных диванах в прекрасном огромном офисе. И ты считаешь, что это так уж несправедливо, что Марион несчастна, что она устраивает сцены и пьет больше, чем ей следовало бы. Или же будет лучше, если я скажу: больше, чем следовало бы жене человека твоего статуса? Ну, Анна, изменилось ли что-нибудь с тех пор, как я уехала год назад?

Ричард сказал сердито:

— Не надо из всего этого устраивать представление в дурном вкусе.

Теперь, когда в разговор вовлекалась Анна и это переставало быть его собственной битвой с бывшей женой, он вышел из себя.

— Ричард приходил спросить меня, считаю ли я, что это будет оправданной мерой — куда-нибудь отправить Марион. Потому что она оказывает дурное влияние на мальчиков.

Молли втянула в себя воздух:

— Ричард, надеюсь, ты никуда ее не отправил?

— Нет. Но я не понимаю, что в этом такого уж страшного. В то время Марион пила очень сильно, а это плохо для мальчиков. Пол, а ему, в конце концов, уже тринадцать, однажды ночью, встав, чтобы попить, обнаружил ее на полу, да, он обнаружил мать, мертвецки пьяную, лежащую на полу и без чувств.

— Ты действительно думал о том, чтобы отправить ее куда-нибудь? — голос Молли стал бесцветным, в нем даже и осуждения уже не было.

— Ну ладно, Молли, ладно. А что еще мне оставалось делать? И не волнуйся, — твой адъютант был шокирован этим так же, как и ты сейчас, Анна заставила меня почувствовать себя виноватым, как это любишь делать ты.

Он снова почти смеялся, однако как-то невесело.

— А по правде говоря, каждый раз, когда я от тебя ухожу, я задаю себе вопрос: неужели я действительно заслуживаю столь тотальное неодобрение? Молли, ты так все преувеличиваешь. Ты говоришь так, будто я кто-то вроде Синей Бороды. Да, у меня было с полдюжины любовных интрижек. Как и у любого из тех знакомых мне мужчин, кто состоял в браке хоть сколько-нибудь продолжительное время. Но их жены не начали пить.

— Может быть, было бы лучше, если бы ты действительно женился на глупой и нечувствительной женщине? — предположила Молли. — Или же не следовало всегда сообщать Марион обо всем, что ты делаешь? Глупая! Да она в тысячу раз лучше тебя.

— Это само собой разумеется, — сказал Ричард. — Вы всегда исходите из того, что женщины лучше мужчин. Но мне это не сильно помогает. Вот послушай, Молли, Марион тебе доверяет. Пожалуйста, постарайся поскорее увидеться и поговорить с ней.

— А что ей сказать?

— Я не знаю. Мне все равно. Все что угодно. Обзывай меня как хочешь, если это нужно, только постарайся уговорить ее бросить пить.

Молли наигранно вздохнула, все так же сидя и глядя на него, складочка возле рта передавала ее отчасти даже сочувственное презрение.

— Ну, я даже и не знаю, в самом-то деле, — наконец сказала она. — Честно говоря, все это очень странно. Ричард, почему бы тебе не попытаться что-нибудь предпринять? Взять ее с собой в отпуск или еще что-нибудь сделать?

— А я уже брал ее с собой в Италию. — В голосе Ричарда, помимо его воли, прозвучало такое глубокое сожаление, что обе женщины хором воскликнули:

— Ричард!

— Марион не нравится мое общество, — сказал Ричард. — Она все время за мной следила, — я так и вижу, как она все время за мной следит, ожидая, что я взгляну на какую-нибудь женщину, ожидая, что я повешусь. Я не могу этого выносить.

— А она пила, пока вы были в отпуске?

— Нет, но…

— Ну вот видишь, — сказала Молли, широко разведя ослепительно белые руки, которые как бы говорили: «Что тут можно добавить?»

— Послушай, Молли, она не пила, потому что у нас было что-то вроде соревнования, разве ты этого не понимаешь? Почти что сделка: я не буду пить, если ты не будешь засматриваться на девушек. Это почти свело меня с ума. А у мужчин, в конце-то концов, бывают определенные практические затруднения, — уверен, что вы, эмансипированные особы женского пола, истолкуете это по-своему, но я не могу этим заниматься с женщиной, которая наблюдает за мной словно тюремный надсмотрщик… Лечь с Марион в постель после такого миленького отпускного денечка было чем-то вроде состязания на тему «позволяю тебе доказать, что ты на что-то способен». Короче говоря, у меня с Марион не было эрекций. Я достаточно ясно выразился? И вот, мы вернулись неделю назад. Пока она держится. Я, как исправный семьянин, провожу все вечера с супругой, и мы вместе сидим дома и любезно общаемся друг с другом. Марион старательно не спрашивает меня, что я делал или кого я видел. Я старательно не слежу за уровнем виски в бутылке. Но когда она выходит из комнаты, я смотрю на бутылку, и я слышу, как в ее мозгу стучит мысль: «Он, должно быть, встречался с какой-то женщиной, раз он не хочет меня». Это ад, настоящий ад. Ну да, — закричал он, наклонившись вперед, с какой-то отчаянной искренностью, — ну да, Молли! Или так, или так. Вы обе рассуждаете о браке, возможно, вы и правы. Очень может быть. Я еще не видел ни одного брака, который хотя бы приблизительно был бы таким, каким он должен быть. Хорошо. Вы осторожны, вы не вступаете в брак. Я согласен, общественный институт брака — это нечто ужасающее. Но я в него вовлечен, а вы, вы проповедуете из какого-то безопасного удаленного местечка.

Анна посмотрела на Молли, очень сухо. Молли подняла брови и вздохнула.

— Ну? Что дальше? — спросил Ричард, добродушно.

— Мы думаем о безопасности этого удаленного местечка, — сказала Анна весело, подыгрывая его тону.

— Перестань, — сказала Молли. — Имеешь ли ты хоть какое-то представление о том, какое наказание уготовано женщинам вроде нас?

— Ну, — протянул Ричард, — об этом я ничего не знаю, и, честно говоря, это ваше дело, почему я должен об этом думать? Но я знаю, что есть одна проблема, с которой вы не знакомы, — проблема чисто физиологическая. Как добиться эрекции, общаясь с женщиной, на которой женат пятнадцать лет?

Он сказал это так, словно откровенничал со старыми добрыми друзьями, словно открывая последнюю карту и окончательно отбрасывая все условности.

Анна, помолчав, заметила:

— Может, все оказалось бы легче, если бы это было для тебя делом привычным?

А Молли вступила в разговор, сказав:

— Ты говоришь, чисто физиологическая проблема? Да неужели? Это — эмоциональная проблема. Вступив в брак, ты начал изменять жене направо и налево очень рано, потому что у тебя была эмоциональная проблема, а вовсе не физиологическая.

— Да ну? Легко вам, женщинам, говорить.

— Нет, нам, женщинам, не легко. Но нам хотя бы хватает ума не употреблять понятия «физиологическое» и «эмоциональное» так, как будто они вообще не связаны между собой.

Ричард откинулся назад и засмеялся.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я не прав. Разумеется. Хорошо. Я должен был это знать заранее. Но я хочу вас обеих кое о чем спросить. Вы действительно думаете, что виноват я один? Если вас послушать, я настоящий злодей. Но почему?

— Ты должен был любить ее, — сказала Анна, просто.

— Да, — кивнула Молли.

— Боже мой, — сказал Ричард, в полной растерянности. — Боже мой. Хорошо, я сдаюсь. После всего, что я вам тут сказал, и учтите, — это было непросто… — он проговорил последние слова почти с угрозой и густо покраснел, когда женщины в ответ на это снова громко и безудержно расхохотались. — Да, откровенно говорить с женщинами о сексе — непросто.

— Не могу себе представить почему, вряд ли то, что ты нам сказал, можно назвать великим откровением и большой новостью.

— Ты такой… такой напыщенный осел, — сказала Анна. — Ты вываливаешь нам все это, будто последнее откровение великого оракула. Бьюсь об заклад, что ты свободно говоришь о сексе наедине с какой-нибудь своей малышкой. Так почему, если нас двое, надо принимать такой заговорщический вид, устраивать представление в духе «вот, собрались мы здесь, в нашем мужском клубе»?

Молли быстро проговорила:

— И мы еще ничего не решили насчет Томми.

За дверью послышалось какое-то движение, которое Анна и Молли расслышали, а Ричард нет. Он сказал:

— Хорошо, Анна, я склоняю голову перед твоей умудренностью. Больше добавить мне нечего. Ладно. А теперь я хочу, чтобы вы, две во всем превосходящие меня женщины, кое-что устроили. Я хочу, чтобы Томми приехал и пожил со мной и с Марион. Если он до этого снизойдет. Или ему не нравится Марион?

Молли понизила голос и сказала, поглядывая на дверь:

— Не беспокойся. Когда Марион приходит ко мне, они с Томми болтают часами.

Раздался еще какой-то звук, то ли покашливание, то ли легкий стук. Все трое молчали, когда дверь открылась и вошел Томми.

Было невозможно понять, слышал он что-нибудь или нет. Сначала он поздоровался с отцом, осторожно: «Привет, папа», кивнул Анне, опустив глаза, чтобы предотвратить любое возможное с ее стороны напоминание о том, как он разоткровенничался с ней в их последнюю встречу в ответ на ее сочувственный интерес, и послал матери дружелюбную, но ироничную улыбку. Потом Томми повернулся к ним спиной, чтобы взять себе немного клубники из белой миски, и, все еще не оборачиваясь, поинтересовался:

— Так и как же дела у Марион?

Значит, он слышал. Анна подумала, что не удивилась бы, узнай она, что Томми способен стоять под дверью и подслушивать. Да, она могла себе представить, как он стоит за дверью и слушает, а на лице его играет точно такая же отстраненная и ироничная улыбка, какой он поприветствовал свою мать.

Ричард, сбитый с толку, не ответил, но Томми продолжал настаивать:

— Как там Марион?

— Хорошо, — сказал Ричард, с воодушевлением. — Все действительно очень хорошо.

— Я рад. Ведь вчера, когда мы встречались с Марион, чтобы выпить по чашечке кофе, у нее, похоже, было далеко не все в порядке.

Молли удивленно подняла брови и быстро взглянула на бывшего мужа, Анна слегка поморщилась, а Ричард глазел на них обеих, всем своим видом давая понять, что вся эта ситуация сложилась исключительно по их вине.

Томми, продолжая избегать их взглядов и каждым малейшим своим движением показывая, что взрослые недооценивают его понимание их жизненных перипетий и безжалостность его суждений о них самих, сел и начал медленно есть клубнику. Он был похож на отца. А именно: Томми был крепко сбитым, довольно плотного телосложения парнем, смуглым, как и его отец, в нем не было ничего от порывистости и живости Молли. Но в отличие от Ричарда цепкое упорство которого, горящее во взгляде его темных глаз, проявляющееся во всех его нетерпеливых, но четких движениях, было очевидно каждому, кто на него смотрел, Томми выглядел как человек, держащий свои чувства за семью печатями, как узник собственной натуры. В это утро одет он был в алую футболку и свободные синие джинсы, но ему больше бы подошел сдержанный деловой костюм. Любое движение, которое он совершал, любое слово, которое он произносил, напоминали замедленные съемки. Молли раньше жаловалась, разумеется шутя, что Томми, похоже, дал себе зарок считать до десяти перед тем, как сказать хоть слово. А однажды летом, когда сын отпустил бороду, она жаловалась, шутя, что он выглядит как человек, приклеивший щегольскую бородку к своему торжественному лицу. Она так и продолжала отпускать эти веселые и наигранно жалобные комментарии, произнося их громко и весело, пока однажды Томми не сказал:

— Да, я знаю, тебе хотелось бы, чтобы я был похож на тебя, я имею в виду — чтобы я был привлекательным. Но вот беда, в тебя я пошел только характером, а должно было быть наоборот, — ну да, конечно же, если бы я унаследовал твою внешность и характер отца, — ну, по крайней мере, его неизменную силу, это было бы лучше, правда? — И он настаивал на этом, и настаивал упорно, как делал это всегда, когда пытался объяснить матери что-то такое, что она сознательно отказывалась понимать.

Молли несколько дней переживала из-за этого, она даже позвонила Анне:

— Ну не ужасно ли это, Анна? Кто бы мог подумать? Ты думаешь о чем-то многие годы, и как-то с этим сживаешься, а потом, внезапно, тебе что-то говорят, и ты понимаешь, что не ты одна об этом думала?

— Но ты ведь, конечно, не хотела бы, чтобы он был таким, как Ричард?

— Нет, но Томми прав насчет неизменной силы. А как он к этому подошел: вот беда, в тебя я пошел характером, так он сказал.

Томми ел клубнику, ягоду за ягодой, пока не осталось ни одной. Он ничего не говорил, молчали и они. Все трое сидели и смотрели, как он ест, как будто он усилием своей воли заставил их так сидеть и на него смотреть. Ел Томми аккуратно и не спеша. В процессе поглощения пищи его рот двигался так же, как в процессе говорения, каждое слово — по отдельности, каждую ягодку — целиком и по отдельности. И он упрямо хмурился, сведя к переносице темные брови, как мальчишка, склонившийся над тетрадкой с домашним заданием. Он даже совершал губами некие маленькие предварительные движения, прежде чем отправить очередную порцию в рот, как, бывает, делают старики. Или как слепые, подумала Анна, узнав это движение; однажды в поезде она сидела напротив слепого. Так же работал и его рот, довольно пухлый, и под контролем, мягкие, поглощенные своей работой, слегка надутые губы. Да и глаза у слепого были такие же, как и у Томми, даже когда он на кого-нибудь смотрел: взгляд, словно направленный внутрь самого себя. Хотя, конечно, тот человек был слепым. Анне вдруг стало как-то не по себе, как и в тот раз, когда она сидела напротив слепого и смотрела в его невидящие глаза, которые, казалось, были затуманены самоанализом. И она видела, что Ричард и Молли чувствуют то же самое; они хмурились и совершали какие-то мелкие беспокойные движения.

«Он всех нас пытается запугать, — подумала Анна, встревоженно, — он всех нас пытается ужасно запугать». И снова она представила себе, как Томми стоял за дверью и слушал, возможно долго; теперь она уже была в этом убеждена, хотя, может, это было и несправедливо, и она испытывала неприязнь к этому мальчику, который, ради собственного удовольствия, заставлял их сидеть и просто ждать.

Анна уже буквально понуждала себя преодолеть этот необычайной силы и очевидный запрет, исходящий от Томми, и наконец сказать что-нибудь, нарушить молчание, когда он отставил тарелку, аккуратно положив поперек нее ложку, и спокойно произнес:

— Вы трое снова обсуждали меня.

— Конечно нет, — сказал Ричард горячо и убежденно.

— Конечно обсуждали, — сказала Молли.

Томми удостоил улыбкой, исполненной терпения, их обоих и продолжил, обращаясь к отцу:

— Ты пришел поговорить о работе в одной из твоих компаний. Как ты и просил, я обдумал это предложение. Думаю, я его отклоню, если ты не возражаешь.

— Ох, Томми, — сказала Молли, в отчаянии.

— Ты, мама, непоследовательна, — сказал Томми, глядя в ее сторону, но не на нее. У него была манера смотреть в чью-либо сторону, сохраняя при этом такое выражение лица, словно он продолжал смотреть в самого себя. Выражение его лица было тяжеловесным, почти тупым, отягощенным постоянным усилием воздать каждому то, что ему причитается. — Ты же знаешь, что это не вопрос выхода на работу, правда? Ведь это означает, что я и жить буду должен, как они.

Ричард сделал резкое движение и шумно втянул в себя воздух, но Томми продолжал:

— И это никакая не критика, папа.

— Если это не критика, то что это? — поинтересовался Ричард, недобро усмехаясь.

— Не критика, а просто оценочное суждение, — сказала Молли, торжествуя.

— Ну вас к черту, — сказал Ричард.

Томми, не обращая на них никакого внимания, продолжал говорить, обращаясь к той части комнаты, где сидела его мать.

— Дело в том, что к добру ли, не к добру ли, но ты научила меня верить в определенные вещи, а теперь ты говоришь, что я могу взять и пойти работать к Портманам. Почему?

— Ты имеешь в виду, — сказала Молли с горьким упреком в собственный адрес, — почему я сама не предлагаю тебе что-нибудь другое, лучше?

— Может быть, лучше ничего и нет. Это не твоя вина, — я не говорю, что это твоя вина.

Это было сказано с мягкой и убийственной непреложностью, и Молли громко и откровенно вздохнула, пожала плечами и развела руками.

— Я был бы не против, если б я стал таким, как ты и все твои, проблема не в этом. Я вот все слушал и слушал твоих друзей, слушал в течение многих лет, и вы все, похоже, очень запутались, или вам так кажется, даже если это не так, — продолжал Томми, хмурясь и тщательно обдумывая и выговаривая каждое слово. — Я нормально к этому отношусь, но ваша беда в том, что в какой-то момент вы себе не сказали: «Я собираюсь стать таким-то человеком». Я имею в виду, что, наверное, и у тебя, и у Анны был такой момент, когда вы не без удивления сказали: «Так вот я какая, оказывается, да?»

Анна и Молли улыбнулись друг другу и ему, признавая, что это действительно так и было.

— Ну, хорошо, — сказал Ричард с деланной веселостью. — С этим мы разобрались. Если ты не хочешь стать таким, как Анна с Молли, у тебя есть альтернатива.

— Нет, — сказал Томми. — Я еще не прояснил свою позицию, если так можно выразиться. Нет.

— Но ты должен делать хоть что-нибудь! — резко выкрикнула Молли, и в голосе ее не было веселого добродушия, в нем звучал испуг.

— Но ты же не делаешь, — сказал Томми, как будто это было фактом очевидным и не нуждалось в доказательствах.

— Но ты же только что сказал, что не хочешь становиться такими, как мы.

— Не то чтобы я не хочу, но я не думаю, что могу. — Теперь Томми повернулся к отцу и принялся терпеливо тому объяснять: — Вот как обстоит дело с мамой и с Анной. Никто не говорит: «Анна Вулф — писательница» или «Молли Джейкобс — актриса», а если и говорят, то только при первом знакомстве. Они не… я хочу сказать, обе они не сводятся к тому, что делают профессионально; а если я начну работать у тебя, тогда я стану тем, кем я работаю. Разве ты этого не понимаешь?

— Честно говоря, нет.

— Я хочу сказать, что я бы лучше… — Томми запнулся и на мгновение замолчал, сомкнув губы и хмурясь. — Я думал об этом, потому что знал, что мне придется вам это объяснять. — Он произнес это терпеливо, вполне готовый дать отпор любым несправедливым притязаниям со стороны родителей. — Такие люди, как Анна, или как Молли, или же как кто-то другой им подобный, они никогда непредставляют собой что-то одно. И понятно, что они могут измениться и стать чем-то другим. Я не говорю, что изменятся их характеры, но они не представляют собой какие-то застывшие формы. Понятно, что если в мире что-то случится, если произойдет какая-либо перемена, революция или что-нибудь еще… — Он на мгновение терпеливо замолчал, пережидая, пока Ричард, раздраженно и с шумом втянувший в себя воздух при слове «революция», выдохнет, а затем продолжил: — Они станут чем-то другим, если это понадобится. Но ты, папа, никогда не станешь иным. Тебе всегда придется жить так, как ты живешь сейчас. Ну, а я так не хочу, — заключил Томми, позволяя своим губам сомкнуться по завершении всех этих разъяснений.

— Ты будешь очень несчастным, — сказала Молли, почти со стоном.

— Да, это другой вопрос, — сказал Томми. — Когда мы все это обсуждали в последний раз, ты закончила разговор словами: «Ох, но ты будешь несчастен». Как будто это самое страшное. Если уж речь зашла о счастье или несчастье, то я не назвал бы тебя или Анну счастливыми людьми, но, по крайней мере, вы намного более счастливы, чем мой отец. Не говоря уж о Марион. — Последнюю фразу он произнес тихо, откровенно обвиняя своего отца.

Ричард сказал с горячностью в голосе:

— А почему ты не хочешь знать, что по этому поводу думаю я, а также Марион?

Томми продолжил, не обратив на слова отца никакого внимания:

— Я знаю: то, что я говорю, звучит, наверное, нелепо. Еще до того, как я вообще начал, я знал, что покажусь вам наивным.

— Конечно, ты наивен, — сказал Ричард.

— Ты не наивен, — сказала Анна.

— Когда мы в прошлый раз закончили наш с тобой разговор, Анна, я пришел домой и подумал: «Да, Анна, должно быть, считает, что я ужасно наивен».

— Нет, я так не подумала. Дело не в этом. Чего ты, похоже, не понимаешь, так это того, что мы хотим, чтобы у тебя все получилось лучше, чем у нас.

— А зачем это и к чему?

— Может, и мы еще можем измениться и стать лучше, — сказала Анна, уважительно апеллируя к его молодости. Различив эту нотку в своем голосе, она рассмеялась и добавила: — Боже, Томми, неужели ты не понимаешь, до какой степени строго ты нас судишь?

Впервые Томми хоть как-то показал, что и у него есть чувство юмора. Он по-настоящему, впрямую на них посмотрел, сначала на Анну, а затем на мать, и улыбнулся.

— Вы забываете, что я слушал ваши разговоры всю свою жизнь. Уж я-то вас знаю, не так ли? Я действительно считаю, что иногда вы обе ведете себя как-то по-детски, но мне это нравится больше, чем… — Он не закончил последнюю фразу и не посмотрел на своего отца.

— Очень жаль, что ты так никогда и не предоставил мне возможности высказаться, — сказал Ричард, почти что с чувством искренней жалости к себе; а Томми в ответ на это быстро и упрямо от него отстранился. Он сказал, обращаясь к Анне и к Молли:

— Я уж лучше буду неудачником, как вы, чем стану преуспевать и все такое прочее. Но я не хочу сказать, что стремлюсь стать неудачником. Люди ведь не стремятся к этому сознательно, да? Я знаю, чего я не хочу, но не знаю, чего хочу.

— У меня есть парочка практических вопросов, — сказал Ричард, пока Анна и Молли сухо обдумывали слово «неудачники», которое мальчик употребил в точно таком же значении, как это сделали бы и они. И все же ни одна из них не стала бы так определять себя саму — или, по крайней мере, не стала бы этого делать с такой готовностью и так бесповоротно.

— На что ты собираешься жить? — поинтересовался Ричард.

Молли рассердилась. Ей бы не хотелось, чтобы огонь насмешек Ричарда изгнал Томми из того безопасного убежища для размышлений, которое она ему предоставила.

Но Томми сказал:

— Если мама не против, я бы хотел немного пожить за ее счет. В конце концов, я почти ничего не трачу. Но если мне будет нужно зарабатывать деньги, я в любой момент могу стать репетитором.

— И тогда твоя жизнь, вот увидишь, станет еще более приземленной и ограниченной, чем та, которую тебе предлагаю я, — сказал Ричард.

Томми смутился.

— Думаю, ты на самом деле не понял того, что я пытался сказать. Возможно, я не слишком ясно все объяснил.

— Ты превратишься в праздного завсегдатая кафешек, — сказал Ричард.

— Нет. Я так не думаю. Ты говоришь это только потому, что тебе нравятся лишь те, у кого много денег.

Трое взрослых замолчали. Молли и Анна ничего не говорили потому, что обе видели: мальчик может сам за себя постоять; Ричард же молчал потому, что боялся дать волю гневу. Через какое-то время Томми заметил:

— Возможно, я мог бы попытаться стать писателем.

Ричард испустил стон. Молли, сделав усилие над собой, промолчала. А Анна воскликнула:

— Ах, Томми, и это после всех советов и предостережений, которые ты от меня услышал!

На это он ответил с любовью, но упрямо:

— Ты забываешь, Анна, я не разделяю твоих замысловатых представлений о писательском ремесле.

— Каких еще замысловатых представлений? — резко спросила Молли.

Томми сказал Анне:

— Я обдумывал все то, что ты мне сказала.

— А что она тебе сказала? — настаивала Молли.

— Томми, с тобой страшно дружить, — произнесла Анна. — Стоит сказать что-нибудь, ты сразу воспринимаешь все очень серьезно.

— Но ведь ты говорила со мной серьезно?

Анна подавила импульс отделаться какой-нибудь шуткой и сказала:

— Да, я говорила серьезно.

— И я в этом не сомневался. Поэтому я думал о том, что ты сказала. В твоих словах было что-то высокомерное.

— Высокомерное?

— Да, я так думаю. Оба раза, когда я заходил к тебе, ты много говорила, и, когда я подытожил все, что я услышал, мне показалось, что это звучит как-то высокомерно. И в этом есть что-то презрительное.

А двое других, Ричард и Молли, тем временем расслабленно откинулись на стульях; исключенные из разговора, они обменивались взглядами, улыбались, зажигали сигареты.

Анна же, памятуя о том искреннем порыве, который она все время чувствовала, общаясь с Томми, решила проигнорировать даже свою лучшую подругу Молли, во всяком случае — пока.

— Если это было похоже на презрение, значит, я думаю, мне не удалось правильно все объяснить.

— Да. Потому что это означает, что ты не доверяешь людям. Я думаю, ты боишься.

— Чего? — спросила Анна. Она чувствовала себя выставленной напоказ, незащищенной, особенно — перед Ричардом; в горле у нее пересохло и покалывало.

— Одиночества. Да, я знаю, это звучит смешно применительно к тебе, потому что ты, разумеется, предпочла одиночество такому браку, в который вступают, лишь бы не чувствовать одиночества. Но я имею в виду кое-что другое. Ты боишься писать о жизни то, что ты думаешь, потому что ты можешь оказаться выставленной напоказ, оказаться незащищенной, ты можешь остаться одна.

— Да? — сказала Анна, беспомощно. — Ты так думаешь?

— Да. Или же, если ты не боишься, тогда это презрение. Когда мы говорили о политике, ты сказала, что из своего коммунистического опыта ты вынесла понимание того, что самое ужасное — это когда политические вожди не говорят правды. Ты сказала, что одна маленькая ложь может разлиться и превратиться в целое болото разнообразной лжи и отравить все, — помнишь? Ты много об этом говорила… ну, тогда. Ты говорила об этом применительно к политике. Но у тебя написаны целые тома, и только для себя одной, их никто никогда не видит. Ты говорила, что считаешь, будто по всему миру множество книг хранится в ящиках письменных столов, что люди пишут для самих себя, — и даже в тех странах, где писать правду — не опасно. Ты помнишь, Анна? Вот о презрении такого рода я и говорю.

Он смотрел серьезно, и как бы прислушиваясь к самому себе, но не прямо на нее, а просто устремив взгляд своих темных глаз куда-то в ее сторону. Теперь Томми заметил, как пылают ее щеки и как она напряжена. Однако, оправившись от этого впечатления, он неуверенно спросил:

— Анна, ты ведь действительно говорила то, что думаешь?

— Да.

— Но, Анна, ты же не могла всерьез ожидать, что я не стану думать о том, что ты сказала?

Анна на мгновение прикрыла глаза, вымученно улыбаясь.

— Боюсь, я недооценила, насколько серьезно ты воспримешь мои слова.

— Это то же самое. То же, что с писательством. Почему я не должен воспринимать тебя серьезно?

— Я не знала, что Анна вообще что-то пишет, в последнее время, — сказала Молли, решительно вступая в разговор.

— Я не пишу, — сказала Анна, поспешно.

— Ну вот опять, — сказал Томми. — Зачем ты так говоришь?

— Я помню, что говорила тебе, что меня мучает чувство ужасного отвращения, ощущение тщетности. Может быть, я не хочу распространять эти чувства.

— Если Анна пыталась внушить тебе глубокое отвращение к литературной карьере, — сказал Ричард, смеясь, — тогда я в кои-то веки готов с ней согласиться.

Эта нота прозвучала так фальшиво, что Томми просто проигнорировал замечание отца, вежливо утаив свое смущение и сразу же продолжив разговор с Анной:

— Если ты чувствуешь отвращение, значит, ты чувствуешь отвращение. Зачем притворяться, что этого нет? Но все дело в том, что ты говорила об ответственности. Я тоже это чувствую, — люди не хотят принимать на себя ответственность перед другими людьми. Ты говорила, что социалисты перестали быть моральной силой, по крайней мере сейчас, потому что они не хотят брать на себя моральную ответственность. За редкими исключениями. Ты так сказала, не так ли, — ну, тогда. Однако ты все пишешь и пишешь в этих своих тетрадях, излагаешь свои мысли о жизни, но ты эти тетради прячешь, а это не назовешь ответственным поведением.

— Очень многие люди сказали бы, что безответственно как раз распространять мысли, вызванные отвращением. Или анархические идеи. Или ощущение неразберихи.

Анна проговорила все это полушутя, жалостливо и удрученно, предлагая ему в этом ей подыграть.

И Томми мгновенно отреагировал: закрылся, откинулся назад, всем своим видом показывая, что она обманула его ожидания. Она, как и все остальные, — а именно на это указывала его упрямая поза, исполненная показного терпения, — неминуемо должна была однажды его разочаровать. Томми снова ушел в себя, проговорив:

— Как бы там ни было, я спустился к вам, чтобы это сказать. Я бы хотел еще пару месяцев провести в бездействии. В конце концов, это обходится значительно дешевле, чем учеба в университете, к которой склоняли меня вы.

— Дело не в деньгах, — сказала Молли.

— Ты поймешь, что дело как раз в деньгах, — сказал Ричард. — Если ты передумаешь, позвони мне.

— Я позвоню тебе в любом случае, — ответил Томми, вежливо.

— Спасибо, — сказал Ричард, лаконично и с горечью в голосе. Несколько минут он стоял молча, зло ухмыляясь и глядя на женщин. — Я загляну к тебе на днях, Молли.

— Всегда пожалуйста, — сказала Молли сладким голосом.

Он холодно кивнул Анне, на мгновение положил руку на плечо сыну, который никак на это не отреагировал, и ушел. Томми тотчас же встал:

— Я пойду к себе.

С опущенной головой он направился к двери, неловко нащупал дверную ручку, приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы в нее протиснуться: казалось, он с усилием выдавил себя из комнаты; и они услышали, как Томми, ступая шумно и равномерно, поднимается наверх.

— Так, — сказала Молли.

— Так, — сказала Анна, готовая к тому, что подруга призовет ее к ответу.

— Похоже, тут много чего происходило, пока меня не было.

— Начать с того, что, похоже, я наговорила Томми лишнего.

— Или сказала недостаточно.

Анна с усилием произнесла:

— Да, я знаю, тебе бы хотелось, чтобы я обсуждала с ним творческие проблемы и все такое прочее. Но для меня это не так…

Молли просто ждала, глядя на подругу скептически и даже с каким-то горьким сожалением.

— Если бы я воспринимала ситуацию как некую творческую проблему, все было бы очень просто, правда? И мы могли бы вести такие, знаешь, умные разговоры о том, что же такое современный роман. — В голосе Анны звучало сильное раздражение, и она попыталась выдавить из себя улыбку, чтобы смягчить это впечатление.

— Ну и что же в этих твоих дневниках?

— Это не дневники.

— Неважно.

— Хаос, вот в чем все дело.

Она смотрела, как Молли тесно сцепила пальцы своих крупных белых рук. Руки говорили: «Зачем ты меня так мучаешь? — но если тебе это надо, я готова потерпеть».

— Если ты написала один роман, я не понимаю, почему бы тебе не написать и второй, — сказала Молли, и Анна, не в силах удержаться, принялась хохотать, а в глазах Молли неожиданно показались слезы.

— Я смеюсь не над тобой.

— Ты просто не понимаешь, — сказала Молли, стараясь сдержать слезы. — Для меня всегда было очень важно, чтобы ты что-нибудь творила, даже если я сама этого не делаю.

Анна чуть было не заявила в ответ, упрямо: «Но я не являюсь продолжением тебя», однако поняла, что нечто подобное она могла бы сказать своей матери, и сдержалась. У Анны сохранилось совсем немного воспоминаний о рано умершей матери; но в минуты подобные этой, Анна могла воссоздать для самой себя образ кого-то сильного и доминирующего, с кем ей приходилось бороться.

— Ты так сердишься, когда мы обсуждаем определенные темы, что я не знаю, как и подступиться, — сказала Анна.

— Да, я сержусь. Сержусь. Я сержусь на всех своих знакомых, которые растрачивают себя впустую. Не только на тебя одну. Таких очень много.

— Пока тебя не было, произошло кое-что, что меня заинтересовало. Помнишь Бейзила Райана, ну, художника?

— Конечно. Мы были знакомы.

— Так вот, в одной из газет он выступил с заявлением, что никогда больше не будет писать картин. Он объяснил свое решение: мир настолько хаотичен, что искусство — неуместно.

Наступило молчание, которое длилось до тех пор, пока Анна не прервала его, обратившись к Молли почти с мольбою:

— Ты ведь понимаешь, что он имел в виду, разве нет?

— Нет. И уж точно не применительно к тебе. В конце концов, ты ведь не из тех, кто пишет маленькие романчики о каких-нибудь там чувствах. Ты пишешь о настоящем.

Анна чуть было снова не рассмеялась, но потом рассудительно заметила:

— Ты хоть понимаешь, сколь многое из того, что мы говорим, — это лишь отголосок других разговоров? Твой только что прозвучавший комментарий — это отголосок критических обсуждений в рядах коммунистической партии, более того — относящийся к ее худшим временам. Бог знает, что может означать подобный комментарий, я этого не понимаю. И никогда не понимала. Если марксизм что-то под этим подразумевает, то он подразумевает следующее: маленький романчик о чувствах должен отражать «настоящее», поскольку чувства — это функция и продукт общества…

Она остановилась, увидев выражение лица Молли.

— Молли, не смотри на меня так. Ты сама сказала, что хочешь, чтобы я об этом говорила, вот я и говорю. И вот еще что. Это было бы восхитительно, если б только не вгоняло в такую депрессию. Так вот, на дворе у нас сейчас 1957 год, все тихо и спокойно и так далее. И вдруг, в Англии, в области искусства, случается такое явление, возникновения которого я, черт побери, уж никак не могла предвидеть, — люди, и их очень много, которые никогда никакого отношения к партии не имели, внезапно вскакивают со своих мест и начинают во весь голос кричать, да так, словно они сами до этого додумались, что маленькие романчики или пьески не отражают реальности, не отражают настоящего. А реальность, и ты удивишься, услышав это, реальность — это экономика, или же автоматные очереди, которые косят тех, кто возражает против нового порядка.

— Именно потому, что я неспособна на самовыражение, я считаю, что это нечестно.

— В любом случае, я написала всего один роман.

— Да, и что ты будешь делать, когда деньги за него перестанут поступать? С тем романом тебе очень повезло, но когда-нибудь все это закончится.

Анна, сделав над собой усилие, сдержалась. То, что сказала сейчас Молли, было недоброжелательством в чистом виде: дескать, я рада, что тебе предстоит пройти через те же трудности и лишения, с которыми приходится иметь дело всем нам, всем остальным. Анна подумала: «Мне жаль, что я стала так чувствительна ко всему, к любой мелочи. Когда-то я бы даже этого и не заметила: а теперь любой разговор, любая встреча напоминают прогулку по минному полю; и почему я не могу примириться с тем, что даже самые близкие друзья время от времени вонзают в тебя нож, глубоко, прямо между ребер?»

Она чуть было не ответила, сухо: «Ты будешь рада услышать, что деньги за тот роман едва капают, и скоро мне придется искать работу». Но вместо этого она, отвечая только на поверхностный смысл слов Молли, сказала весело:

— Да, я думаю, трудности с деньгами начнутся очень скоро, и мне придется искать работу.

— И ты ничего не делала, пока меня не было?

— Конечно делала: я проживала очень сложный жизненный отрезок.

Молли опять посмотрела на нее скептически, и Анна сдалась. Она сказала легко, шутливо, наигранно жалобно:

— Год выдался тяжелый. Начать с того, что у меня чуть было не случился роман с Ричардом.

— Я так и поняла. Год, должно быть, выдался действительно тяжелый, если ты могла хотя бы подумать о Ричарде в этом смысле.

— Знаешь, у них там, в верхах, царит очень интересная разновидность анархии. Ты бы удивилась. Почему ты никогда не говоришь с Ричардом о его работе, это так странно.

— Ты хочешь сказать, ты им заинтересовалась потому, что он так богат?

— Ну Молли. Это же очевидно, что нет. Я же сказала тебе: все рушится и распадается на части. Эти там, наверху, они вообще ни во что не верят. Они напоминают мне белых в Центральной Африке, те частенько говаривали: «Да, конечно же, черные утопят нас в море через пятьдесят лет». Они говорили это жизнерадостно, перефразируя: «Мы знаем: то, что мы делаем, — неправильно». Но, как выяснилось, все должно было случиться и случилось гораздо раньше, чем через пятьдесят лет.

— Вернемся к Ричарду.

— Так вот, он пригласил меня на шикарный ужин. Это случайно получилось. Он тогда только что приобрел контрольный пакет акций в производстве всех алюминиевых кастрюль, или же — чистящих средств для котелков, или же — пропеллеров в Европе, что-то в этом роде. Там было четверо воротил бизнеса и четверо их милашек. Я была одной из милашек. Я сидела и смотрела на лица собравшихся за столом. Боже правый, это было кошмарно. Ко мне вернулись коммунистические настроения самой первой, примитивной, стадии, — помнишь, когда кажется, что достаточно просто перестрелять всех этих подлецов, — так мы думали до того, как поняли, что те, кто им противостоит, безответственны в той же степени. Я смотрела на эти лица, я просто сидела и смотрела.

— Но мы всегда это знали, — сказала Молли. — Что в этом нового?

— Скорее, все просто снова встало на свои места. А потом, как они обращаются со своими женщинами! Разумеется, совершенно не отдавая себе в этом отчета. Боже мой, мы иногда расстраиваемся из-за того, как мы живем, но как нам все-таки повезло: те, с кем общаемся мы, хотя бы наполовину цивилизованные люди.

— Вернемся к Ричарду.

— Ах да. Хорошо. Это не было чем-то значительным. Просто случайный эпизод. Он отвез меня домой, на таком очень шикарном новом «ягуаре». Я угостила его кофе. Он был уже на взводе. Я сидела и думала: «Что ж, он ничем не хуже многих идиотов, с которыми мне в моей жизни случалось переспать».

— Анна, что на тебя нашло?

— Ты хочешь сказать, тебе незнакомо это чувство ужасающего морального истощения, когда на все уже наплевать?

— Я о том, как ты говоришь. Не так, как раньше.

— Очень может быть. Но мне пришло в голову вот что — если мы ведем так называемую свободную жизнь, то есть живем как мужчины, почему бы нам не начать говорить на том же языке?

— Потому что мы не такие. В этом все дело.

Анна засмеялась.

— Мужчины. Женщины. Связанные. Свободные. Хорошие. Плохие. Да. Нет. Капитализм. Социализм. Секс. Любовь…

— Анна, что произошло между тобой и Ричардом?

— Ничего. Ты придаешь этому слишком большое значение. Я сидела и пила кофе, смотрела на это его тупое лицо и думала: «Если бы я была мужчиной, я бы просто легла с ним в постель, очень вероятно, только потому, что он тупой», — если бы он был женщиной, я имею в виду. А потом мне стало так скучно, скучно, скучно. А он, похоже, почувствовал мою скуку и решил меня поучить. И вот он встал и сказал: «Ну что ж, полагаю, мне пора отправляться домой, на Плейн-авеню, дом 16», или где он там живет. Ожидая, что я скажу: «О нет, я не вынесу этого, не уходи». Знаешь, такой несчастный-разнесчастный муж, связанный по рукам и ногам женой и детьми. Все они так делают. Пожалуйста, пожалей меня, я должен ехать домой, в дом 16 на Плейн-авеню, в этот ужасный дом со всеми удобствами, в дорогом пригороде. Он сказал это один раз. Он сказал это три раза, — так, будто он там не живет, он на ней не женат, будто это не имеет к нему никакого отношения. Маленький домик на Плейн-авеню, 16, и маленькая женушка.

— Если говорить конкретно, чертовски огромный особняк с двумя горничными и тремя автомобилями в Ричмонде.

— Ты не станешь спорить с тем, что он излучает атмосферу пригородной жизни. Странно. Но они все такие, — я имею в виду, магнаты, они все это излучали. Буквально видишь всякую хитроумную бытовую технику и детишек, уже одетых в пижамки, которые спускаются на первый этаж, чтобы с поцелуем пожелать папочке спокойной ночи. Все они — чертовы свиньи, самодовольные свиньи, буквально все.

— Ты говоришь как шлюха, — сказала Молли; и тут же смущенно улыбнулась, потому что она и сама удивилась, что употребила такое слово.

— Довольно странно, но, только совершая огромное волевое усилие, я себя так не чувствую. Они так сильно стараются, — но, разумеется, не отдавая себе в этом отчета, заставить тебя именно так себя и чувствовать, и именно здесь-то они и побеждают, каждый раз. Хорошо. Как бы то ни было, я ответила: «Спокойной ночи, Ричард, я так хочу спать, и большое тебе спасибо, что показал мне всю эту шикарную жизнь». Он стоял и обдумывал, не следует ли ему сказать «Ах, дорогая, я должен ехать домой, к своей ужасной жене» в четвертый раз. Он не понимал, почему эта Анна, женщина, видимо начисто лишенная воображения, совсем ему не сочувствует. Затем я буквально прочитала его мысли: «Разумеется, она всего-навсего интеллектуалка, какая жалость, что я не пригласил вместо нее кого-нибудь из своих девушек». И тогда я стала ждать, знаешь, наступает такой момент, когда им нужно нанести ответный удар? Он сказал: «Анна, тебе следует лучше следить за собой, ты выглядишь на десять лет старше своего возраста, ты буквально увядаешь на глазах». И тогда я сказала: «Но, Ричард, если бы я сказала тебе, о да, пойдем в постель, в этот самый момент ты бы уверял меня, как я прекрасна. Правда, разумеется, находится где-то посередине, не так ли?»

Молли прижала подушечку к груди и, крепко ее обнимая, рассмеялась.

— Тогда он сказал: «Но, Анна, когда ты приглашала меня на кофе, ты, конечно, должна была понимать, что это означает. Я человек уже очень зрелый, — так он и выразился, — и у меня или есть отношения с женщиной, или их нет». Тут я почувствовала, что он меня утомил, и сказала: «Ох, Ричард, уходи уже наконец, ты ужасный зануда»… Так что, Молли, теперь ты понимаешь, что, как бы это лучше сказать, сегодняшние трения между мной и Ричардом были неизбежны.

Молли прекратила смеяться и сказала:

— Все равно, вы с Ричардом, должно быть, оба сошли с ума.

— Да, — сказала Анна, совершенно серьезно. — Да, Молли, думаю, я была недалека от этого.

Но в ответ на это Молли встала и быстро проговорила:

— Пойду приготовлю обед.

Она посмотрела на Анну виновато и с раскаянием. Та тоже встала и сказала:

— Тогда я тоже пока пойду на кухню.

— Мы можем посплетничать.

— Уф-ф, — сказала Анна, очень небрежно, зевая. — Если подумать, что нового я могу тебе рассказать? Все по-прежнему. В точности, как и было.

— За целый год ничего не произошло? Двадцатый съезд. Венгрия. Суэцкий канал. И несомненно, естественное движение человеческой души, переход из одного состояния в другое? Никаких изменений?

Маленькая кухонька была выкрашена в белый цвет и переполнена всякой всячиной, расставленной, однако, в строгом порядке. Там все сверкало: и ряды аккуратно стоящих разноцветных кружек, тарелок и блюд, и капельки влаги на стенах и потолке. Окна запотели от пара. Духовка, казалось, раздувалась и пыхтела от натиска жара, пылавшего внутри. Молли распахнула окно, и горячий аромат жарящегося мяса вырвался наружу и поплыл над влажными крышами и грязными задними двориками, в то время как поджидавший снаружи шар солнечного света осторожно вплыл на подоконник, переполз на пол и уютно там свернулся.

— Англия, — сказала Молли. — Англия. Возвращение на этот раз далось мне тяжелее, чем обычно. Еще на борту теплохода я начала ощущать, как жизненные силы меня покидают. Вчера я ходила по магазинам и смотрела на эти милые приличные лица, все вокруг такие любезные, и такие респектабельные, и такие чертовски скучные.

Она быстро выглянула из окна, а затем решительно повернулась к нему спиной.

— Нам бы лучше смириться с тем обстоятельством, что и мы, и все, кого мы знаем, скорее всего всю свою жизнь так и проведут, ворча и жалуясь на Англию. Однако же мы здесь живем.

— Я собираюсь вскоре снова уехать. Я бы уехала завтра, если бы не Томми. Вчера я была на репетиции в театре. Все мужчины в труппе — голубые, не считая одного, которому шестнадцать лет. Так что же я здесь делаю? Все время, пока я путешествовала, все происходило естественно, мужчины относились ко мне, как к женщине, я чувствовала себя прекрасно, никогда не вспоминала о своем возрасте, никогда не думала о сексе. У меня случилась парочка приятных и веселых любовных приключений, ничего вымученного, все легко. Но как только твоя нога касается местной почвы, ты сразу собираешься, внутренне подтягиваешься и напоминаешь сама себе: «Будь осторожна, все эти мужчины — англичане. За редким исключением». И ты сразу становишься неуклюжей и сексуально озабоченной. Что может быть хорошего в стране, в которой полным-полно искореженных людей?

— Ты попривыкнешь за пару недель.

— Я не хочу привыкать. Я уже чувствую, как во мне нарастает сопротивление. И этот дом. Его снова нужно красить. Я просто не хочу даже и начинать: красить, развешивать занавески. Почему здесь все превращается в такую тяжелую работу? Не то что в Европе. В Европе человек спит за ночь пару часов и встает счастливым. А здесь мы высыпаемся и с большим трудом…

— Да, да, — сказала Анна, смеясь. — И я уверена, что год за годом, каждый раз, когда мы будем откуда-нибудь возвращаться, мы будем произносить друг перед другом одну и ту же прочувствованную речь.

Совсем близко, под землей, прошел поезд, и дом задрожал.

— И с потолком надо что-то делать, — добавила Анна, посмотрев наверх. Ближе к концу войны на дом упала бомба, крыша была пробита, и дом пустовал два года, открытый всем дождям и ветрам, свободно гулявшим по комнатам. Потом его отремонтировали. Но до сих пор, когда проходили поезда, было слышно, как строительная крошка тонкими струйками стекает под гладкой свежевыкрашенной поверхностью стен. Через потолок проходила трещина.

— Проклятье, — сказала Молли. — Даже думать об этом не могу. Но наверное, придется этим заняться. Ну почему это так, почему только здесь все, кого знаешь, пытаются сделать хорошую мину при плохой игре, пытаются бодро нести свое бремя.

Она смахнула слезы, застилавшие ей глаза, и снова склонилась к духовке.

— Потому что это — та страна, которую мы знаем. Другие страны — это такие места, находясь в которых мы не думаем.

— Это не совсем так, и ты это знаешь. Ну ладно. Давай поскорее выкладывай новости. Через минуту я подам обед.

Теперь наступила очередь Молли излучать чувство одиночества и непонятости. Ее руки, патетичные, стоические, упрекали Анну. Что касается Анны, она в это время думала: «Если я сейчас соглашусь поддержать этот настрой и приму участие в очередном заседании на тему „Что случилось с мужчинами“, домой я уже не пойду, я останусь на обед и на весь день, мы с Молли обе будем чувствовать тепло и дружескую близость, все преграды растают. А когда мы расстанемся, неожиданно придет чувство недовольства и обиды, потому что, в конечном итоге, мы бываем по-настоящему верны только мужчинам, но не женщинам…»

Анна уже была готова сесть и отдаться этому настроению. Но она не сделала этого. Она подумала: «Я хочу покончить с этим делом, закрыть тему мужчины vs.^[5] женщины, остановить этот поток жалоб, попреков, предательств. Помимо всего прочего, это нечестно. Мы избрали определенный образ жизни, зная, что за это придется платить, а если мы и не знали этого тогда, то знаем сейчас, тогда к чему эти жалобы и стоны… и, кроме того, если я не проявлю осторожности, наши отношения с Молли опустятся до уровня клуба старых дев-близнецов, где мы сидим и говорим друг другу: „А помнишь ты, как тот мужчина, ну, как там его звали, сказал бестактность, а случилось это, должно быть, в 1947 году…“»

— Ну, давай же, — сказала Молли, оживленно и резко, обращаясь к Анне, которая вот уже некоторое время просто стояла и молчала.

— Хорошо. Я правильно понимаю, что о товарищах ты говорить не хочешь?

— Во Франции и в Италии интеллектуалы денно и нощно обсуждают Двадцатый съезд и Венгрию, уроки и перспективы, ошибки и выводы.

— В таком случае, поскольку у нас — все то же самое, хотя, слава Богу, многие уже от этих разговоров заскучали, я эту тему предлагаю опустить.

— Хорошо.

— Но, думаю, о трех товарищах я все же расскажу, — ну так, совсем немного, — поспешно добавила Анна, заметив, как Молли скривилась. — О трех доблестных сынах рабочего класса и профсоюзного движения.

— И кто они?

— Том Уинтерс, Лен Колоун, Боб Фаулер.

— Конечно, я их знаю, — быстро проговорила Молли. Она всегда всех знала. — Ну и?

— Совсем незадолго перед съездом, когда в наших кругах происходило всякое брожение, все обсуждали то один заговор, то другой, то Югославию, то что-нибудь еще, я встретилась с ними, чтобы обсудить то, что они, естественно, называли культурными вопросами. Снисходительно. В то время я и мне подобные немало своего времени отдавали внутрипартийной борьбе, — как же наивны мы были, пытаясь всех убедить, что было бы намного лучше признать, а не отрицать то, что в России дела пошли совсем нехорошо. Так вот. Неожиданно я получила письма от всех троих, — написали они их, разумеется, не сговариваясь, и ни один не знал, что то же самое сделали и двое других. Письма эти были выдержаны в очень жестком духе. Мол, любые слухи о том, что в Москве творятся или же раньше творились грязные делишки, а товарищ Сталин хотя бы однажды совершил неверный шаг, распространяются врагами рабочего класса.

Молли засмеялась, но только из вежливости; за этот нерв задевали слишком часто.

— Нет, дело не в этом. Дело в том, что письма оказались взаимозаменяемыми. Если не принимать во внимание почерк.

— Не принимать во внимание почерк — слишком большое допущение.

— Развлечения ради, я перепечатала на машинке все три письма, хотя они и были очень длинными, и разложила их перед собой. Язык, стиль, общий тон — все оказалось идентично. Было совершенно невозможно сказать: это письмо написал Том, а вот это — Лен.

Молли обиженно поинтересовалась:

— И для этого и была заведена тетрадь, или что бы там ни было, то, о чем вы секретничаете с Томми?

— Не для этого, а чтобы кое-что понять. Но я еще не закончила.

— Да-да, хорошо, не стану на тебя давить.

— А потом случился съезд, и почти сразу же я получила еще три письма. И во всех — истеричный тон, самообвинения, самобичевания, чувство вины.

— Ты снова их напечатала?

— Да. И разложила все три письма перед собой. Они все могли быть написаны одним и тем же человеком. Ты разве не понимаешь?

— Нет. А что ты пытаешься доказать?

— Ну, естественно, в голову сразу приходит следующая мысль: а к какому из стереотипов отношусь я сама? Какого анонимного целого являюсь частью я?

— Да? А мне не приходит. — Молли явно подразумевала: «Если тебе захотелось почувствовать себя ничтожеством, — пожалуйста, но не надо клеить этот ярлык на меня».

Разочарованная, поскольку это открытие и все последовавшие за ним размышления как раз и были тем, что ей больше всего хотелось обсудить с Молли, Анна поспешно сказала:

— Ну хорошо. Мне это показалось очень интересным. А больше почти ничего и не было, — случился такой период, который может быть обозначен как время смущения, и кое-кто вышел из партии. Или все вышли из партии, я подразумеваю, те, кому психологически было уже пора это сделать. Потом внезапно, на той же самой неделе, — и, Молли, это было просто невероятно… — Помимо своей воли, Анна снова взывала к чувствам подруги. — На той же самой неделе я получила еще три письма. Очищенные от любых сомнений, жесткие и целеустремленные. Это была неделя, последовавшая за событиями в Венгрии. Иными словами, щелкнули кнутом, и сомневающиеся тут же встали по стойке «смирно». Эти три письма тоже были идентичны, — разумеется, я говорю не о конкретном выборе слов, — сказала Анна нетерпеливо, увидев, как Молли приняла нарочито скептический вид. — Я имею в виду стиль, язык, то, как слова были связаны между собой. А тех промежуточных писем, истерических и самоуничижительных, их вообще могло не быть. Знаешь, я уверена, что Том, Лен и Боб вытеснили из памяти тот факт, что они их вообще писали.

— Но ты сохранила эти письма?

— Ну, я не собираюсь предъявлять их в суде, если ты об этом.

Молли стояла, медленно вытирая стаканы розово-лиловым полосатым полотенцем и рассматривая их на свету, прежде чем поставить на место.

— Что же, я так устала от всего этого, что не думаю, что когда-нибудь еще захочу во все это погрузиться снова.

— Но, Молли, мы же не можем так поступить, правда? В течение многих и многих лет мы были коммунистами или почти коммунистами, или чем-то в этом роде. Мы не можем вдруг сказать: «Ой, ну ладно, как-то мне все это надоело».

— Как это ни смешно, но мне это действительно надоело. Да, я знаю, это странно. Два или три года назад я чувствовала себя виноватой, если не отдавала всякую свободную минуту тому, чтобы что-нибудь организовать. А теперь я просто хожу на работу, остальное время ленюсь и делаю что хочу, и вовсе не чувствую себя виноватой. Мне все это стало безразлично, Анна. Просто безразлично.

— Это не вопрос вины. Это вопрос понимания того, что за всем этим стоит. — Молли не ответила, поэтому Анна быстро продолжила: — Хочешь послушать про Колонию?

Колонией они называли группу американцев, по политическим причинам живших не у себя на родине, а в Лондоне.

— Господи, нет. Они мне тоже страшно надоели. Нет, я хочу послушать только про Нельсона, вот он мне нравится.

— Он пишет американский шедевр. Он ушел от жены. Потому что она была слишком нервной. Нашел себе девушку. Очень хорошую. Пришел к выводу, что она слишком нервная. Вернулся к жене. Пришел к выводу, что она слишком нервная. Ушел от нее. Нашел другую девушку, которая пока еще не стала слишком нервной.

— А остальные?

— Так или иначе, все так же, так же, так же.

— Ну, тогда давай это пропустим. Я общалась с американской колонией в Риме. Ужасно они жалкие и несчастные.

— Да. Кто еще?

— Твой друг мистер Матлонг. Помнишь, африканец?

— Конечно помню. Ну, сейчас он сидит в тюрьме, поэтому я полагаю, что примерно в это же время в будущем году он уже будет премьер-министром.

Молли засмеялась.

— А еще твой друг Де Сильва.

— Он был моим другом, — сказала Молли, снова засмеявшись и сопротивляясь зазвучавшим в голосе Анны критическим ноткам.

— Так вот тебе голые факты. Он вернулся на Цейлон, а, если ты помнишь, его жена не хотела туда ехать. Он написал мне, потому что писал тебе, но ответа не получил. Он сообщает в своем письме, что Цейлон восхитителен и исполнен поэзии и что его жена ждет второго ребенка.

— Но она не хотела еще одного ребенка.

Неожиданно они обе, и Молли, и Анна, рассмеялись; неожиданно между ними наступило полное согласие.

— Потом он еще написал, что скучает по Лондону с его свободой культуры во всех ее проявлениях.

— Тогда, я полагаю, можно ожидать его появления в любой момент.

— Он уже вернулся. Пару месяцев назад. Судя по всему, он бросил жену. Она для него слишком хороша, говорит он, и льет крокодиловы слезы, но не слишком крупные, потому что она в конечном итоге оказалась запертой на Цейлоне с двумя детьми и без денег, так что он в полной безопасности.

— Ты с ним виделась?

— Да. — И Анна поняла, что не может рассказать Молли о том, что между ними произошло. Да и зачем это надо? Тогда они неизбежно, а Анна себе поклялась, что этого не будет, проведут остаток дня, обмениваясь сухими горькими комментариями, к чему они были так склонны, когда общались друг с другом.

— А как ты сама, Анна?

Вот теперь, впервые, Молли задала вопрос так, что Анна поняла, что может искренне ответить, и она тут же сказала:

— Майкл заходил ко мне повидаться. Около месяца назад.

Она прожила с Майклом пять лет. Их отношения закончились три года назад, и не по ее воле.

— И как прошла ваша встреча?

— Знаешь, в каком-то смысле так, будто ничего и не случилось.

— Это понятно, вы же так хорошо друг друга знаете.

— Он так себя вел… как бы это сказать? Он, знаешь ли, обращался со мной как со старым добрым другом. Отвез меня в одно местечко, где я давно хотела побывать. Рассказывал об одном из своих коллег. Он сказал: «Помнишь Дика?» Странно, тебе не кажется, что он не мог вспомнить, знаю ли я Дика, мы же так много с ним общались в те времена. «Дик получил работу в Гане, — сказал Майкл. — Он взял с собой жену. Его любовница тоже хотела с ним ехать. С этими любовницами вечно такие сложности», — добавил Майкл, а потом рассмеялся. И знаешь ли, так мягко, искренне, от души. Вот что причинило мне боль. Потом бедняга смутился, вспомнив, что я была его любовницей, и он весь покраснел и сидел с виноватым видом.

Молли ничего не сказала. Она пристально смотрела на Анну.

— Вот, думаю, и все.

— Просто стадо свиней, вот кто они такие, — сказала Молли беззаботно, намеренно задавая такой тон, который мог Анну развеселить и рассмешить.

— Молли? — В голосе Анны звучали боль и мольба.

— Что? Не станем же мы снова все это обсуждать, правда? Ни к чему это.

— Видишь ли, я об этом думала. Знаешь, возможно, мы допустили ошибку.

— Неужели? Всего одну?

Но Анна не стала смеяться.

— Нет. Я говорю серьезно. Мы обе свято верим в ту идею, что мы сильные и крепкие женщины, — нет, послушай меня, я говорю серьезно. Я имею в виду: вот, рушится брак, ну, и мы говорим, что ж, наш брак оказался неудачным, очень жаль. Нас бросает мужчина, — очень жаль, говорим мы, но это неважно. Мы растим своих детей одни, без мужчин, — ну и что, говорим мы, мы справимся. Многие годы мы состоим в коммунистической партии, а потом мы говорим: так-так-так, мы допустили ошибку, очень жаль.

— Что ты пытаешься мне сказать? — спросила Молли, очень осторожно и очень отстраненно.

— Не допускаешь ли ты маленькую вероятность, просто маленькую вероятность того, что с нами могут произойти вещи настолько плохие, что мы уже никогда не сможем оправиться? Ведь когда я позволяю себе смотреть правде в глаза, я понимаю, что я так по-настоящему и не оправилась после истории с Майклом. Я свое получила. О, да, я знаю, что мне полагается говорить: так-так, он меня бросил… ну и что такое пять лет, в конце-то концов, надо двигаться вперед, к чему-то новому.

— Но так и должно быть: вперед, к чему-то новому.

— Почему такие, как мы, никогда не признают своего поражения? Никогда. Может быть, для нас самих было бы лучше, если бы мы это делали. И это касается не только любви и мужчин. Почему мы не можем сказать что-нибудь типа: мы — такие люди, которые в силу стечения обстоятельств попали в поток истории определенным образом, вследствие чего мы оказались мощно вовлеченными, — но только в нашем воображении, вот в чем все дело, — в некую великую мечту, однако теперь мы должны признать, что великая мечта увяла, а истина заключается кое в чем другом, а именно — от нас никогда и никакого толку не будет. В конце концов, Молли, это ведь не очень большая потеря, если несколько человек, несколько человек определенного типа, говорят, что с них хватит, с ними покончено. Почему бы и нет? Это граничит с высокомерием — не уметь делать такие признания.

— Ах, Анна! Это все только из-за Майкла. А может, он опять придет к тебе на днях и ваши отношения возобновятся ровно с того места, где они когда-то прервались. А если он и не придет, стоит ли тебе грустить? У тебя есть твое писательство.

— Боже мой, — тихо сказала Анна. — Боже мой.

Затем, через мгновение, она заставила себя вернуться к безопасному тону:

— Да, все это очень странно… ну что же, мне пора бежать домой.

— По-моему, ты говорила, что Дженет гостит у подруги.

— Это так, но у меня есть другие дела.

Они поцеловались, торопливо. Ощущением, что им так и не удалось по-настоящему встретиться, они поделились друг с другом, обменявшись коротким, нежным и даже, можно сказать, юмористическим рукопожатием. Анна вышла на улицу и направилась домой. Она жила в нескольких минутах ходьбы от Молли, на Эрлз-Корт. Прежде чем свернуть на свою улицу, она автоматически отключила свое зрение. Она жила не на этой улице и даже не в каком-то определенном доме, она жила в определенной квартире; и она не позволит своему зрению вернуться, пока не закроет за собой дверь собственной квартиры изнутри.

Ее квартира занимала два последних этажа, там было пять больших комнат, две внизу и три наверху. Четырьмя годами раньше Майкл убедил ее переехать в собственную квартиру. Он говорил, что жизнь в доме Молли, когда она постоянно находится под крылом старшей сестры, идет ей не на пользу. Когда Анна пожаловалась, что ей это не по карману, Майкл посоветовал ей сдавать одну из комнат. Она переехала, представляя себе, как они вместе там заживут, но очень скоро он ее бросил. Какое-то время она продолжала жить согласно той схеме, которую разработал для нее Майкл. Одну большую комнату снимали двое студентов, в другой жила ее дочь, а ее собственные спальня и гостиная были рассчитаны на двоих — на нее и на Майкла. Один из студентов съехал, но Анна не стала утруждаться и искать ему замену. Собственная спальня, в которой она собиралась жить вместе с Майклом, начала вызывать у нее отвращение, и она переехала вниз, в гостиную, где она и спала, и делала записи в своих тетрадях. Один студент по-прежнему жил наверху, это был юноша с Уэльса. Иногда Анне приходило в голову, что кто-то мог бы сказать, что она живет водной квартире с молодым мужчиной; но он был гомосексуалистом, поэтому его присутствие у нее дома не вносило в ее жизнь никакого напряжения. Они почти не виделись. Пока Дженет была в школе, находившейся в паре кварталов от их дома, Анна занималась своими делами; а когда Дженет возвращалась домой, она посвящала себя общению с дочерью. Раз в неделю одна пожилая женщина приходила к ним убираться. Время от времени, нерегулярно, Анна получала деньги за свой единственный роман — «Границы войны», — эта книга когда-то была бестселлером, но она и сейчас все еще приносила доход, как раз достаточный для того, чтобы Анна с дочерью могли на него как-то прожить. Квартира была симпатичная, с яркими полами. Балюстрады и перила лестниц смотрелись как яркий белый узор на фоне красных обоев.

Так была устроена жизнь Анны. Но только когда она оставалась одна, в своей большой комнате, эта женщина была самой собой. Ее комната была продолговатой, длину помещения несколько урезала стоящая в глубине узкая кровать. Рядом с кроватью высились стопки книг и бумаг, стоял телефон. В комнате было три высоких окна. В одном конце комнаты, рядом с камином, стоял письменный стол с пишущей машинкой на нем. Там Анна писала письма, а иногда, нечасто, книжные обзоры и статьи. В другом конце стоял длинный рабочий стол, выкрашенный в черный цвет. В ящике этого стола хранились четыре тетради. На поверхности стола всегда царили чистота и порядок. Стены и потолок были белого цвета, правда, уже слегка потускневшие от темного лондонского воздуха. Пол был выкрашен в черный цвет. Кровать была застелена черным покрывалом. Длинные шторы были тускло-красными.

Сейчас Анна медленно переходила от одного окна к другому, наблюдая за игрой слабого обесцвеченного солнечного света, которому не удавалось достичь тротуара — дна узкой расселины между высокими викторианскими домами. Она занавесила окна, с удовольствием прислушиваясь к тому, как уютно скользят колесики по глубоким желобкам, как нежно шелестят полотна тяжелой шелковой ткани — сшш-сшш-сшш, — встречаясь друг с другом и образуя мягкие складки. Она зажгла свет над большим рабочим столом, и его гладкая черная поверхность засияла, отражая красное свечение штор. Анна достала, одну за другой, четыре тетради и аккуратно, в ряд, разложила их на столе.

Предаваясь этому занятию, она сидела на старомодном вращающемся табурете, и сейчас она подняла его очень высоко, почти вровень со столом. Анна сидела и смотрела вниз на четыре тетради так, будто она — генерал, который, стоя на вершине горы, наблюдает, как его войска разворачиваются в расстилающейся у подножия долине.

ТЕТРАДИ

ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ

Четыре тетради выглядели одинаково: квадратные, около восемнадцати дюймов в ширину, с блестящими обложками, своей фактурой напоминавшими дешевую муаровую ткань. Но по цвету они различались: черная, красная, желтая и синяя. Когда тетради были раскрыты и были видны четыре первые страницы, делалось ясно, что порядок там установился не сразу. В каждой из них первая страница или первая пара страниц были покрыты неразборчивыми каракулями и обрывками фраз. Потом появлялся заголовок, словно Анна почти автоматически разделила саму себя на четыре части, а потом, исходя из природы того, что она написала, каждой части присвоила имя. И так это и было. Первая книга, черная тетрадь, начиналась с каких-то рисуночков, нотных знаков, рассеянных по всей странице, скрипичных ключей, которые постепенно превращались в знак £, а потом обратно в скрипичный ключ; потом шел сложный узор из сцепленных между собой окружностей, а потом слова:

черный

          темно, так темно

                   темно

                           здесь какая-то тьма

А потом другим, каким-то испуганным почерком:

Каждый раз, когда я сажусь писать и даю волю своему сознанию, появляются слова «как темно» или что-либо связанное с тьмой. Ужас. Ужас этого города. Страх одиночества. Только одно удерживает меня от того, чтобы не вскочить и не закричать, чтобы не броситься к телефону и не позвонить хоть кому-нибудь, — это то, что я заставляю себя мысленно вернуться в тот горячий свет… белый свет, свет, закрытые глаза, красный свет обжигает глазные яблоки. Шершавый пульсирующий жар гранитной глыбы. Моя ладонь прижата к ней, скользит по мелкому лишайнику. Мелкий шершавый лишайник. Мелкий, как ушки крошечных животных, теплый шероховатый шелк под моей ладонью, упорно пытающийся проникнуть в поры на моей коже. И жара. Запах солнца, раскалившего горячий камень. Сухо и жарко, и шелк мелкой пыли на моей щеке, пахнущей солнцем, солнце. Письма от литературного агента касательно романа. Каждый раз, когда приходит такое письмо, хочется смеяться — это смех отвращения. Плохой смех, смех беспомощности, самонаказания. Нереальные письма, когда я думаю о глыбе горячего пористого гранита, о щеке, прижатой к раскаленному камню, о красном свете на моих веках. Обед с агентом. Нереально — роман все больше и больше напоминает некое существо со своей собственной, отдельной от моей, жизнью. Книга «Границы войны» уже не имеет ко мне никакого отношения, она — собственность других людей. Агент сказала, что надо снять фильм. Я сказала «нет». Она проявила терпение, ее работа — его проявлять.

Здесь была нацарапана дата — 1951.

(1952) Обедала с киношником. Обсуждали актерский состав для «Границ». Так невероятно, что еле сдерживала смех. Я сказала «нет». Обнаружила, что меня начинают в это втягивать. Резко встала и свернула разговор, поймала себя на том, что уже мысленно вижу слова «Границы войны», сверкающие рядом с кинотеатром. Хотя, разумеется, киношник хотел назвать это «Запретная любовь».

(1953) Все утро потратила на то, что пыталась вспомнить себя сидящую под деревьями во влеи^[6] вблизи Машопи. Не получилось.

Здесь появился заголовок или название тетради:

                                  ТЕМНОЕ

Страницы были поделены пополам аккуратной, идущей вертикально черной линией, разделы были озаглавлены:

                       Источник             Деньги

На левой половине были обрывки предложений, воспоминаний, приклеенные к страницам письма друзей из Центральной Африки. Справа: учет денежных сумм, связанных с «Границами войны», сведения о гонорарах, полученных за переводы, и тому подобное, отчеты о деловых встречах и так далее.

Через несколько страниц записи слева прекратились. В течение трех лет в черную тетрадь не заносилось ничего, кроме деловых и практических сведений, которые, похоже, постепенно вытеснили воспоминания о реальной Африке. Записи слева возобновились напротив отпечатанного на машинке, похожего на манифест текста, листок с которым был приклеен к одной из страниц тетради. Это было краткое содержание книга «Границы войны», теперь переименованной в «Запретную любовь». Оно было написано Анной с большой иронией, в качестве шутки и одобрено сценарным отделом киностудии через ее агента.

Талантливый юноша по имени Питер Карей, чья отмеченная большими успехами учеба в Оксфорде была прервана Второй мировой войной, получил назначение в Центральную Африку, где вместе с другими юношами, носящими небесно-голубую форму Королевских военно-воздушных сил, он будет проходить подготовку в качестве летчика. Идеалист с горячим сердцем, никогда не остающийся равнодушным, Питер потрясен лихими порядками и отношениями, обусловленными цветом кожи, царящими в маленьком городке, куда он попадает, и оказывается вовлеченным в деятельность ведущих бурную светскую жизнь местных левых, которые эксплуатируют его наивный юношеский радикализм. На неделе они шумно разглагольствуют о беззакониях, совершаемых по отношению к черным, а на выходные имеют обыкновение отправляться в некий колоритный загородный отель, принадлежащий похожему на Джона Булля землевладельцу по имени Бутби и его милой жене, хорошенькая и очень юная дочь которых влюбляется в Питера. Со всем легкомыслием, присущим молодости, он подает ей какие-то надежды на взаимность; а в это время в сердце миссис Бутби, не получающей должного внимания от своего запойного и сильно любящего деньги мужа, зарождается тайная, но мощная любовь к прекрасному юноше. Питер, у которого оргии левых вызывают чувство глубокого отвращения, вступает в контакт с местными активистами-африканцами, предводитель которых работает в отеле поваром. Питер влюбляется в молодую жену повара, не получающую должного внимания от мужа, помешанного на политике, но его любовь грубо противоречит всем табу, обычаям и нравам белых поселенцев. Миссис Бутби волею случая становится свидетельницей их романтического свидания; и в припадке ревности доносит на влюбленных властям местного лагеря военно-воздушных сил, где ей обещают, что Питер будет выдворен прочь из колонии. Она рассказывает обо всем своей дочери, не осознавая, какой подсознательный мотив ее к этому побуждает, а это стремление унизить юную невинную девицу, которую Питер предпочел ей самой и которая заболела из-за тяжелого оскорбления, нанесенного ее гордости белой девушки. Девушка объявляет, что уйдет из дома, во время тяжелой сцены с матерью, когда та кричит, в исступлении: «Ты даже не сумела понравиться ему! Он предпочел тебе грязную черную девку!» Повар, которого миссис Бутби поставила в известность о вероломстве жены, выгоняет ее и велит ей вернуться в отчий дом. Однако та, в порыве гордого неповиновения, не слушает мужа и вместо этого отправляется в ближайший город, где пытается найти выход из положения самым доступным способом, а именно — становится уличной женщиной. Сердце Питера разбито, рухнули все надежды, развеялись все иллюзии. В последнюю ночь в колонии он напивается допьяна и случайно встречает свою темнокожую возлюбленную в убогом придорожном кабачке. Всю эту последнюю ночь они проводят в объятиях друг друга, в том единственном месте, где могут встретиться белый и чернокожая, — в борделе, стоящем на берегу местной речушки, несущей прочь свои мутные воды. У этой невинной и чистой любви, уничтоженной жестокими бесчеловечными законами того общества, в котором они живут, и завистью безнравственных людей, нет никакого будущего. Влюбленные трогательно мечтают о том, как встретятся в Англии, когда войне настанет конец, но оба при этом знают, что это всего лишь жалкая бравада, попытка утешить себя. Наутро Питер прощается с группой местных «прогрессивно мыслящих», и его презрение легко читается во взгляде честных юных глаз. Тем временем его молодая темнокожая возлюбленная скромно стоит на другом конце платформы в толпе людей одного с нею цвета кожи. Когда паровоз выпускает первые клубы пара и звучит свисток, она машет ему рукой; но Питер ее не видит; в его взгляде уже отражается предчувствие смерти, которую ему предстоит встретить, — он же летчик-ас! — и она возвращается на улицы своего темного города, идя под руку с другим мужчиной и бесстыдно хохоча в надежде скрыть свое горькое унижение.

Представителю сценарного отдела этот текст весьма понравился; он начал обсуждать со мной, как сделать сюжет «менее огорчительным» для денежных мешков, — например, героиня не должна быть неверной женой повара, потому что тогда ее образ становится менее привлекательным, лучше сделать ее его дочерью. Я сказала, что написала пародию, в ответ на что он, после минутного замешательства, рассмеялся. Я наблюдала, как его лицо превращается в маску грубовато-добродушной терпимости, которая сейчас является маской порока (например, товарищ Икс, когда мы узнали об убийстве трех британских коммунистов в сталинских лагерях, принял точно такой же вид, прежде чем заявить: «Что ж, мы никогда в полной мере не принимали в расчет человеческую натуру»), и он сказал:

— Что ж, мисс Вулф, вы начинаете понимать, что, когда разделяешь трапезу с дьяволом, ложка должна быть не только очень длинной, но и сделанной из асбеста: ваш синопсис просто великолепен, и написан он так, как им это нужно.

Когда я стала настаивать на своем, сценарист с усилием сдержался и спросил, — о, нет, разумеется, очень терпеливо, неутомимо улыбаясь, — не соглашусь ли я с тем, что, несмотря на все издержки индустрии, хорошие фильмы все-таки создаются.

— И даже фильмы с хорошим прогрессивным подтекстом, мисс Вулф?

Мой собеседник пришел в восторг оттого, что ему удалось найти формулировку, которая гарантированно втянет меня в это дело, и по нему это было заметно; было видно, что он сам на себя не нарадуется и что он полон циничной жестокости. Я вернулась домой, понимая, что мое чувство отвращения на этот раз значительно мощнее обычного, и поэтому я села и заставила себя перечитать роман, впервые с тех пор, как он был опубликован. Так, будто он был написан кем-то другим. Если бы меня попросили написать на него рецензию тогда, в 1951 году, когда его впервые напечатали, вот что я бы сказала:

«Первый роман, автор которого демонстрирует подлинный, однако второстепенного масштаба талант. Новизна места действия: станционный городок в Родезии, жизнь которого определяется противостоянием белых поселенцев, лишенных корней и движимых жаждой наживы, и местных жителей — угрюмых неимущих африканцев; новизна сюжета, история любви молодого англичанина, занесенного ветром войны в колонию, и полупримитивной черной женщины, скрашивают тот факт, что тема не нова и что она скудно развита. Сильная сторона Анны Вулф как писателя — это простота ее стиля; но пока еще слишком рано говорить, является ли эта простота осознанным художественным приемом или же зачастую обманчивой остротой формы, которая порою достигается непроизвольно, за счет того, что автор позволяет очертаниям романа складываться под диктатом сильного чувства».

Но в 1954-м это уже было бы так:

«Поток романов, место действия которых Африка, не иссякает. Роман „Границы войны“ написан со знанием дела, он отмечен впечатляющей силы и глубины психологическим проникновением в самую суть довольно мелодраматичных сексуальных взаимоотношений. Однако, безусловно, нелегко сказать что-то новое о черно-белом конфликте. Вопросы расовой дискриминации, ненависти и жестокости стали одной из наиболее тщательно разработанных тем нашей литературы. Самый интересный вопрос, возникающий при чтении этого репортажа с рубежей расовой войны, может быть сформулирован следующим образом: почему угнетение и напряжение, создаваемые белыми поселенцами в Африке и существующие в более или менее неизменных формах в течение далеко не одного десятилетия, только сейчас, в конце сороковых — начале пятидесятых годов, стали неожиданно бурно подвергаться попыткам художественного воплощения и осмысления? Если бы мы нашли ответ на этот вопрос, мы смогли бы лучше понять взаимоотношения между обществом и талантом, который оно порождает, между искусством и теми противоречиями, которые его питают. Роман Анны Вулф вырос из чувства несколько большего, чем добросердечное возмущение несправедливостью: хорошо, но на сегодняшний день этого уже явно недостаточно…»

Когда в течение трех месяцев я писала книжные обзоры и читала по десять и более книг в неделю, я сделала открытие: интерес, с которым я читала эти книги, не имел ничего общего с тем, что я чувствую, когда читаю, скажем, Томаса Манна, последнего из писателей в прежнем понимании смысла этого слова, который использовал роман для того, чтобы высказать философские суждения о жизни. Дело в том, что предназначение художественного романа, похоже, меняется; он превратился в аванпост журналистики; мы читаем романы, чтобы получить информацию о тех областях жизни, с которыми мы не знакомы, — о Нигерии, Южной Африке, армии США, о шахтерском поселке, светской жизни в Челси и так далее. Мы читаем, чтобы узнать, что происходит. Только один роман из пяти сотен или тысяч обладает тем качеством, которое делает роман романом, — качеством философии. Я сознаю, что читаю большинство романов с тем же любопытством, что и подборку репортажей. Большинство романов, если они вообще имеют хоть какой-то успех, интересны в том смысле, что они сообщают о существовании какой-то области в жизни общества, о типе личности, которые ранее еще не были усвоены общественным сознанием читающей публики. Роман стал функцией фрагментарного общества, фрагментарного сознания. Целостность человека нарушена, люди все больше и больше дробятся внутри самих себя, делятся на части, и каждая часть дробится дальше, что отражает мир, в котором они живут, и поэтому они отчаянно тянутся вовне, не осознавая этого, чтобы добыть информацию о других людях в своей собственной стране, не говоря уже о людях из других стран. Это слепые попытки нащупать собственную целостность, и роман-репортаж — средство ее достижения. В нашей стране, в Британии, средний класс не знает ничего о жизни рабочих, и наоборот; и репортажи, статьи и романы пересекают границы, люди все это читают так, словно изучают жизнь диких неведомых племен. Рыбаки из Шотландии — это совсем иной биологический вид, чем шахтеры, среди которых я жила в Йоркшире; но и те и другие живут совсем в ином мире, чем обитатели пригородов Лондона.

И все же я не в состоянии породить ту единственную разновидность романа, которая меня интересует: книгу, мощно напитанную интеллектуальной или моральной страстью, достаточно сильной для того, чтобы создать порядок, создать новый способ видения жизни. Потому что я слишком фрагментарна. Я решила, что никогда не стану писать следующий роман. Я знаю пятьдесят «предметов», о которых я могла бы писать; и я могла бы писать о них вполне компетентно. В чем можно быть уверенным, так это в том, что компетентные и информативные романы будут продолжать изливаться щедрым потоком из недр всех издательских домов. Я обладаю только одним, и далеко не самым важным свойством, необходимым для того, чтобы вообще писать, и это свойство — любопытство. Это любопытство журналиста. Я испытываю подлинные муки, я ощущаю неудовлетворенность и какую-то недостачу оттого, что не могу проникнуть в некоторые области, закрытые от меня моим образом жизни, моим образованием, полом, политическими взглядами, классовой принадлежностью. Эта болезнь знакома и некоторым из лучших людей нашего времени; кто-то выдерживает это давление; другие ломаются; это — новый тип чувствительности, не до конца осознанное стремление к новому образному осмыслению действительности. Но это фатально для искусства. Меня интересует только расширение самой себя, я хочу знать жизнь во всей ее полноте. Когда я сказала об этом Сладкой Мамочке, она ответила мне едва заметным удовлетворенным кивком головы, как это делают, подтверждая набившие оскомину истины, типа той, что люди пишут потому, что неспособны жить. Я помню, как тошно мне стало, когда она это произнесла; я чувствую, какую волну отвращения мне надо преодолевать сейчас, когда я это пишу: и это потому, что сами понятия искусства и художника так обесценились, до такой степени перешли в ведение недозрелых любителей, что любой человек, имеющий отношение к настоящему искусству, готов бегом бежать за сотни миль прочь от этого маленького удовлетворенного кивка, от этой соболезнующей улыбочки. А кроме того, когда некую истину исследуют столь глубоко и тщательно, а та, о которой мы говорим, была предметом изучения в искусстве на протяжении всего нашего века, когда она уже превратилась в некое устрашающее клише, невольно задаешься вопросом — а так ли она непреложна? Невольно начинаешь вдумываться в такие выражения, как «неспособность жить», «художник» и тому подобное, и они отдаются эхом в сознании и истончаются, а ты пытаешься побороть чувство отвращения и затхлости, как это делала я в тот день, сидя напротив Сладкой Мамочки. И просто поразительно, насколько свежо и убедительно прозвучала эта избитая истина, когда она слетела с уст психоаналитика. Сладкая Мамочка, человек в высшей степени культурный, европеец, купающийся в искусстве, изрекала банальности, пребывая в амплуа знахарки-целительницы, такие банальности, которые она постеснялась бы произнести вслух, находись она не в своем рабочем кабинете, а в кругу друзей. Один уровень — для жизни, другой — для кушетки психоаналитика. Это было невыносимо; в конечном счете, именно этого я не могла вынести. Потому что это означает, что существует один уровень нравственности для жизни, и другой — для больных. Я очень хорошо знаю, на каком уровне меня самой зародился тот роман, «Границы войны». Я знала это, когда я его писала. Мне было ненавистно это тогда, и мне ненавистно это сейчас. Потому что та область меня самой стала настолько мощной, что угрожала поглотить все остальное, и я отправилась к знахарке, к ведунье, неся в руках собственную душу. Но и сама ведунья, когда в разговоре проскакивало слово «искусство», соболезнующе улыбалась; а ведь это священное животное любого художника, которое оправдывает всё: всё, что он делает, становится оправданным. Соболезнующая улыбочка, терпеливый кивок — они ведь даже не являются неотъемлемой собственностью целителей или профессоров; они принадлежат денежным менялам, маленьким шакалам отжима, врагу. Когда магнат из мира кино хочет купить художника — а настоящая причина, по которой он ищет подлинный талант и искру подлинного творчества заключается в том, что он хочет их погубить, не отдавая себе в этом отчета, чтобы оправдать самого себя через уничтожение чего-то настоящего, — он называет жертву художником. «Вы, разумеется, художник»… и жертва глупо ухмыляется и проглатывает свое отвращение, чаще да, чем нет.

Настоящая причина, по которой столь многие художники занялись политикой, «служением» чему-либо и так далее, заключается в том, что они кинулись на поиски порядка, хоть какого-нибудь порядка, который защитит их от яда, вливающегося в них, когда враг произносит слово «художник».

Я очень ясно помню те мгновения, когда рождался мой роман. Пульс бился яростно и горячо; позже, когда я поняла, что я буду писать, я распланировала все, что собиралась написать. «Предмет» повествования был почти что несуществен. Но вот что занимает меня сейчас — почему я не написала отчет о том, что происходило, а вместо этого принялась выстраивать «повествование», которое не имело ничего общего с тем исходным сырьем, которое его питало. Разумеется, прямолинейный, простой, лишенный художественной формы отчет о событиях не был бы «романом» и он не был бы напечатан, но я, и это правда, и не стремилась «стать писателем» и даже не старалась заработать денег. Я не говорю сейчас о той игре, в которую играют писатели сами с собой, когда они пишут, о такой психологической игре: этот описанный эпизод вырос из того реального случая, этот персонаж был списан с того человека в реальной жизни, эти отношения — психологическая копия тех, в реальной жизни. Я просто задаю себе вопрос: зачем понадобилось художественное повествование вообще? И не то чтобы оно было плохим, или не соответствующим действительности, или же в нем хоть что-то обесценилось. Почему бы просто не написать правду как таковую?

Мне делается худо, когда я смотрю на свой пародийный синопсис, на письма из кинокомпании; и при этом я знаю, что именно то, что сделало роман успешным, взволновало и людей из кинокомпании, разглядевших перспективы, которые перед ними откроются, если они начнут снимать по роману фильм. Роман «посвящен теме» расовой дискриминации. В нем нет ни слова лжи. Но чувство, из которого он вырос, было чем-то пугающим, это было нездоровое, лихорадочное, беззаконное возбуждение военного времени, лживая ностальгия, изнурительная жажда вседозволенности, свободы, джунглей, аморфности. Для меня это настолько очевидно, что сейчас я не могу читать этот роман без чувства стыда, словно я голая вышла на улицу. И никто, похоже, этого не заметил. Ни один из критиков. Никто из моих образованных читающих друзей. Это аморальный роман, поскольку та ужасная и лживая ностальгия светится в каждой его фразе. И я знаю, что для того, чтобы написать следующий роман, чтобы написать те пятьдесят репортажей о жизни общества, для которых у меня достаточно материала, мне пришлось бы преднамеренно разжечь в себе то самое чувство. И именно оно превратило бы пятьдесят репортажей в пятьдесят романов.

Когда я мысленно возвращаюсь в те времена, когда я вспоминаю уик-энды, проведенные в отеле в Машопи с той своей компанией, мне сразу надо что-то выключить в себе; сейчас, когда я об этом пишу, мне надо что-то выключить в себе, иначе начнет разворачиваться «повествование», я напишу не правду, а роман. Это все равно что вспоминать особенно пронзительные любовные отношения или же сексуальную одержимость. И совершенно поразительно, как по мере того, как ностальгия становится все более глубокой, нарастает возбуждение и начинают возникать «сюжеты», куски «повествования», они множатся и размножаются как клетки, на которые смотришь через микроскоп. И все же эта ностальгия столь сильна, что за один присест я могу написать всего лишь несколько фраз, не больше. Нет ничего сильнее этого нигилизма, этой яростной готовности отбросить все, этого желания, страстного стремления стать частью разложения, распада. Это чувство — одна из самых веских причин, по которой войны продолжаются. И тем, кто читает «Границы войны», приходится его, это чувство, в себе взращивать, пусть даже они этого и не осознают. Вот почему мне стыдно, вот почему я продолжаю чувствовать себя так, словно я совершила преступление.

Наша компания состояла из людей, которых свел случай и которые знали, что они, как только закончится определенная фаза войны, больше никогда не встретятся. Мы все понимали и совершенно откровенно признавали, что у нас нет ничего общего. Какие бы страсти, чаяния и надежды, ужасающие нужды ни порождала война в других частях света, там, где находились мы, с самого начала она вызывала в нас двойственное отношение. С самого начала нам было очевидно, что для нас война станет очень даже неплохим временем. В этом не было ничего сложного и непонятного, требующего разъяснений со стороны экспертов. Тогда в Центральную и Южную Африку весьма ощутимо пришло материальное благополучие; неожиданно у всех стало намного больше денег, и это коснулось даже африканцев, при том что экономическая система была устроена так, чтобы им доставался лишь минимум, который позволял чернокожим выживать и работать. Не наблюдалось также и сколько-нибудь серьезной нехватки товаров, на которые можно было тратить эти деньги. Если же она когда-то и возникала, то была не настолько острой, чтобы помешать нам радоваться жизни. Местные предприниматели начали производить то, что раньше импортировалось, еще раз, таким образом, доказывая, что у войны два лица, — местная экономика была настолько вялой и небрежной и опиралась на столь отсталую и непродуктивную рабочую силу, что она нуждалась в какой-нибудь встряске извне. Такой встряской и оказалась война.

Была и еще одна причина для цинизма, а, надо сказать, люди становились циничными, когда они уставали стыдиться. Эту войну представляли нам как крестовый поход против зла, заключенного в учении Гитлера, против расизма и так далее, а вместе с тем вся эта огромная бескрайняя земля, площадью почти вполовину от всей Африки, жила в точном соответствии с основной посылкой доктрины Гитлера, а именно — некоторые человеческие особи лучше других, потому что они принадлежат к другой расе. Множество африканцев в разных частях континента сардонически изумлялись при виде того, как их белые хозяева отважно бросаются в бой, идут в священный крестовый поход, чтобы сразиться с дьяволом расизма, — те африканцы, которые имели хоть какое-то образование. Они испытывали наслаждение при виде того, как белые хозяева, баасы^[7], так и рвутся на любой из доступных фронтов, чтобы сразиться с теми идеями, защищая которые они готовы лечь костьми на родной земле. На протяжении всей войны газетные столбцы для писем так и пестрели публикациями, в которых обсуждался вопрос, будет ли безопасно выдать африканским солдатам хотя бы учебные ружья, ведь они могут обратить их против своих белых хозяев, или же, если чернокожие не сделают этого сразу же, они смогут использовать этот полезный навык позже. Было решено, и совершенно справедливо, что подобное будет небезопасно.

Я привела две причины, по которым война для нас с самого начала имела ироничную окраску.

(Я опять впадаю в неправильный тон, — и я его ненавижу, однако в этой тональности все мы жили на протяжении многих месяцев, и даже лет, и, я уверена, это имело для нас весьма разрушительные последствия. Это было самонаказание, запирание чувства на замок, неспособность или отказ свести воедино противоречащие друг другу вещи и добиться целостности; с тем, чтобы жизнь внутри этого стала возможной, сколь бы ужасна она ни была. Отказ означает, что ты не можешь ни изменить, ни уничтожить; по своей глубинной сути такой отказ означает для человека либо смерть, либо душевное оскудение.)

Я постараюсь просто излагать факты. Для широкой общественности война состояла из двух фаз. На первой все было плохо и было не исключено поражение; эта фаза окончательно завершилась под Сталинградом. Вторая фаза сводилась к тому, что надо было просто продержаться до победы.

Для нас, а «мы» здесь — это левые и связанные с левыми либералы, война состояла из трех фаз. Первая фаза — та, когда Россия не признавала войну. Источник, питавший веру в наши идеалы, был перекрыт. Я говорю о полусотне или сотне тех людей, для кого вера в Советский Союз была основой чувств и убеждений. Период этот закончился, когда Гитлер напал на Россию. За этим сразу же последовал взрыв деятельной энергии.

Люди относятся к коммунизму, или, скорее, к собственным коммунистическим партиям, слишком эмоционально, и это не позволяет им задуматься над тем, что однажды станет предметом изучения у социологов. А именно о тех видах социальной деятельности, которые являются прямым или косвенным следствием наличия коммунистической партии. О людях или сообществах людей, которые даже не подозревают, что их деятельность вдохновлялась, или порождалась, или обретала новую силу, потому что в их стране существовала коммунистическая партия, и это относится ко всем странам, в которых имелась хотя бы крошечная коммунистическая партия. В нашем маленьком городке через год после того, как Россия вступила в войну и левые воспряли в связи с этим, появились (помимо непосредственной деятельности партии, о которой я сейчас не говорю) небольшой оркестрик, кружки любителей чтения, два драмкружка, общество любителей кино, любительское исследование, посвященное положению детей в городах Африки, которое, когда оно было опубликовано, взбудоражило белую совесть и ознаменовало собой приход очень и очень запоздалого чувства вины, и с полдюжины дискуссионных групп, обсуждавших африканские проблемы. За всю историю своего существования наш городок впервые обрел некое подобие культурной жизни. И сотни людей наслаждались этим, людей, которые знали о коммунистах только то, что их положено ненавидеть. И разумеется, многие из этих явлений вызывали неодобрение самих коммунистов, которые в ту пору находились на пике своей активности и своего догматизма. И все же именно коммунисты вызвали все это к жизни, поскольку преданная вера в гуманизм рождает волны, разбегающиеся во все стороны.

Для нас тогда (и это относится ко всем городам в нашей части Африки) настало время бурной деятельности. Эта фаза, фаза торжествующей уверенности в своей правоте, закончилась где-то в 1944 году, задолго до окончания войны. Эта перемена была вызвана не каким-то внешним событием, таким как, например, смена «курса» Советского Союза; а была она внутренней, развивавшейся самостоятельно, и, оглядываясь назад, я вижу, что все это началось почти что с первых дней возникновения нашей «коммунистической» группы. Разумеется, все дискуссионные клубы, группы и тому подобное умерли с началом холодной войны, когда любой интерес к Китаю или к Советскому Союзу стал уже вовсе не модным, а, наоборот, подозрительным. (Чисто культурные организации типа оркестров, драмкружков и тому подобное продолжали жить.) Это началось тогда, когда «левые», или «прогрессивные», или «коммунистические» чувства, — какое бы из этих слов ни было самым точным, а на таком временном расстоянии об этом уже трудно судить, — находились на своем пике, а люди внутреннего круга, люди, все это инспирировавшие, уже начали впадать в инертность, или в замешательство, или, в лучшем случае, они продолжали работать, но уже только из чувства долга. Конечно, в то время этого никто не понимал; но это было неизбежно. Сейчас очевидно, что структуре любой коммунистической партии или группы присущ принцип внутреннего дробления. Любая коммунистическая партия, где угодно, существует, а возможно, и процветает за счет этого процесса изгнания из своих рядов отдельных людей или целых групп; и зависит это не от их личных достоинств или недостатков, а от того, насколько они соответствуют или не соответствуют внутрипартийному динамизму в каждый данный момент времени. В нашей маленькой, любительской и, на самом-то деле, смехотворной группе не происходило ничего такого, что не происходило бы в группе «Искра» в Лондоне в начале века, на заре существования организованного коммунизма. И если бы мы знали хотя бы что-то об истории нашего же движения, то нам бы удалось избежать цинизма, разочарованности, смущения, но речь сейчас не об этом. В нашем случае внутренняя логика «централизма» сделала процесс распада неизбежным, поскольку мы не имели вообще никаких связей ни с одним из собственно африканских движений: еще не родилось ни одно из национальных движений, еще не был создан ни один профсоюз. Тогда существовала крошечная группка африканцев, тайно собиравшихся под самым носом у полиции, но они нам не доверяли, поскольку мы были белыми. Один или двое из них время от времени приходили к нам просить у нас совета по каким-то техническим вопросам, но мы никогда не знали, что у них на самом деле на уме. Ситуация была следующая: группа крайне воинственно настроенных белых политиканов, вооруженная до зубов информацией о том, как следует организовывать революционное движение, разворачивала свою деятельность в полном вакууме, поскольку в среде черных масс пока не началось брожение и до его начала должно было пройти еще несколько лет. Это относится и к коммунистической партии Южной Африки. Конфликты, баталии, дебаты, которые происходили внутри нашей группы и которые могли бы привести к ее росту, не будь мы чужеродным, лишенным корней образованием, уничтожили нас очень быстро. В пределах одного года наша группа распалась, появились подгруппы, предатели и верное идеалам ядро, личный состав которого, за исключением одного-двух человек, непрерывно менялся. Поскольку мы не понимали этого процесса, он вытягивал из нас эмоциональные силы. Но при том, что я знаю, что процесс самоуничтожения начался практически с самого рождения, я не могу точно нащупать тот момент, когда тон наших разговоров и манера поведения изменились. Мы продолжали много и тяжело работать, но уже под аккомпанемент все нарастающего цинизма. И те шутки, которые мы позволяли себе в неформальной обстановке, по смыслу были противоположны тому, во что мы верили и на словах, и в мыслях. С тех самых пор я научилась наблюдать за тем, как люди шутят. Едва заметная недобрая нотка в тоне, циничный призвук в голосе меньше чем за десять лет могут развиться и превратиться в рак, который съест всю личность. Я видела это нередко, и далеко не только в политических или коммунистических организациях.

Та группа, о которой я хочу писать, стала группой после одной ужасающей баталии в «партии». (Мне приходится ставить кавычки, поскольку эту партию никто официально не учреждал и она представляла собой, скорее, некое эмоциональное объединение.) Она раскололась на две части, причем по какому-то довольно незначительному поводу, настолько незначительному, что я даже не могу вспомнить, в чем там было дело, а помню только смешанное с ужасом изумление, которое почувствовали мы все из-за того, что второстепенный организационный вопрос смог вызвать такую мощную волну ненависти и желчности. Две группы согласились сотрудничать друг с другом — хотя бы на это у нас хватило ума, — но придерживаясь в целом разных курсов. Даже сейчас меня разбирает какой-то смех, питаемый отчаянием: все это было так неважно, и правда заключалась в том, что наша группа была как группа ссыльных, со всеми присущими ссыльным лихорадочными и желчными спорами по пустякам. Нас было человек двадцать, или около того, и все мы были ссыльными, поскольку наши идеи намного опережали развитие той страны, в которой мы находились. Да, вот сейчас я вспомнила, что ссора наша была вызвана тем, что половина членов нашей организации была недовольна тем, что некоторые из нас «не имеют корней в стране». На этом основании мы и раскололись.

Теперь скажу о нашей маленькой подгруппе. В нее входили трое молодых людей из лагеря военно-воздушных сил, знавших друг друга еще по Оксфорду. Их звали Пол, Джимми и Тед. Был еще Джордж Гунслоу, дорожный рабочий. Вилли Родд, беженец из Германии. Я сама. Мэрироуз, которая вообще-то там и родилась. Я в нашей группе была своего рода иноходцем, поскольку только я была свободна. Свободна в том смысле, что в свое время сама решила приехать в колонию и могла ее в любой момент покинуть по своему желанию. Но почему же я не уезжала? Я ненавидела это место, и так было с самых первых дней моего в нем пребывания, когда в 1939 году я впервые туда приехала, чтобы выйти замуж и стать женой табачного фермера. Мы познакомились со Стивеном годом раньше, в Лондоне, где он проводил свой отпуск. В тот самый день, когда я прибыла на ферму, я поняла, что Стивен мне по-прежнему нравится, но что я никогда не смогу привыкнуть к его жизни. Но вместо того, чтобы вернуться домой, в Лондон, я поехала в ближайший город и нашла себе там работу секретарши. В течение многих лет моя жизнь, похоже, состояла из таких занятий, в которые я изначально вовлекалась полуслучайно, на время, не в полную силу, но почему-то я потом подолгу не могла их бросить. Например, я стала «коммунисткой» потому, что во всем городке только у левых были хоть какие-то душевные силы и потому, что только они безоговорочно признавали, что расовая дискриминация чудовищна. И все же во мне всегда уживались два «я»: «коммунистка» и Анна. И Анна все время осуждала коммунистку. И наоборот. Думаю, это нечто вроде летаргии. Я знала, что приближается война и что потом мне будет трудно уехать домой, и все же я осталась. При этом я не радовалась жизни, развлечений я не люблю, однако я ходила на ночные вечеринки и на танцы, я играла в теннис и радовалась солнцу. Все это, кажется, было так давно, что я не могу вспомнить своих ощущений того времени: как и с каким чувством я все это делала. Я не могу «вспомнить», каково это было — работать секретаршей у мистера Кэмпбелла, или бегать каждый вечер на танцы, или делать что-нибудь еще в этом роде. Но я могу себя увидеть в том времени, хотя и это стало возможным только после того, как я на днях нашла старую фотографию, на которой в черно-белом варианте изображена маленькая, худенькая, хрупкая девушка, почти куколка. Разумеется, я была более искушенной, чем девушки в колонии, но в то же время и менее опытной, чем они, — в колонии людям чаще предоставляется возможность делать то, что они хотят. Девушки там свободно могут делать то, за что в Англии мне бы пришлось буквально сражаться. Вся моя искушенность была книжная и социальная. По сравнению с такой девушкой, как, например, Мэрироуз, при всей ее очевидной уязвимости и слабости, я была сущим ребенком. На фотографии я стою на лестнице, ведущей в клуб, и держу в руках ракетку. Вид у меня изумленный и скептический; личико маленькое и заостренное. Во мне так никогда и не развилось это восхитительное качество колонистов — их благодушие. (Чем же оно так восхитительно? Сама не знаю, но это качество мне нравится.) Но я не помню, что я тогда чувствовала, я помню только то, что каждый день я себе повторяла, даже и когда война уже началась, что пора забронировать билет домой, обратно. О ту пору я повстречалась с Вилли Роддом и увлеклась политикой. И уже не впервые. Конечно же, я была слишком молода, чтобы успеть поучаствовать в испанских событиях, но у меня имелись друзья, которые это успели; так что коммунизм и левые взгляды не были для меня чем-то новым. Вилли мне не понравился. Я не понравилась Вилли. И все же мы начали жить вместе, во всяком случае, так, насколько это возможно в маленьком городке, где все происходит у всех на виду. Мы снимали номера в одной и той же гостинице, и мы вместе ели. Мы были вместе почти три года. И все же мы никогда друг другу не нравились, и мы не понимали друг друга. Нам даже не нравилось спать друг с другом. Конечно, у меня тогда было совсем мало опыта, до этого я спала только со Стивеном, да и то недолго. Но даже тогда я понимала, как и Вилли это понимал, что мы несовместимы. Узнав о сексе с тех пор гораздо больше, я понимаю, что за словом «несовместимость» скрывается нечто весьма реальное. Оно не означает, что люди не влюблены друг в друга, или что они не нравятся друг другу, или что они не проявляют достаточного терпения, или что они слишком невежественны. Каждый из них двоих может быть абсолютно счастлив в постели с кем-то другим, но друг с другом они сексуально несовместимы, как будто даже на уровне своего химического состава их тела враждуют. Что ж, и я, и Вилли понимали это настолько хорошо, что наше самолюбие от этого нисколько не страдало. Если у нас и были какие-то друг к другу чувства, то как раз связанные с этим обстоятельством. Мы испытывали друг к другу некое подобие жалости; нас обоих постоянно точило чувство прискорбной беспомощности оттого, что мы были неспособны подарить друг другу сексуальную радость. Но ничто не мешало нам завести себе других партнеров. Однако мы этого не делали. То, что я этого не делала, меня не удивляет, и связано это было с тем самым моим свойством, которое я называю летаргией, или любопытством, и которое всегда заставляет меня пребывать в какой-либо ситуации значительно дольше, чем следует. Может, это слабость? Пока я не написала это слово, я никогда не думала о нем применительно к себе. Но пожалуй, в этом что-то есть. Однако же Вилли слабым не был. Напротив, он был самым беспощадным человеком из всех, кого я знала.

Я написала это и замерла от изумления. Что я хочу этим сказать? Он был способен на в высшей степени добрые и великодушные поступки. Я теперь вспомнила,что тогда, много лет назад, я сделала открытие, что, каким бы словом я ни определяла Вилли, его всегда можно было заменить на противоположное по смыслу. Да. Я просмотрела свои старые записи. Я нашла листок, озаглавленный «Вилли»:

Безжалостный          Добрый

Холодный                Теплый

Сентиментальный     Практичный

И в том же духе дальше, до конца страницы; а внизу своего рода вывод: «Пока я писала эти слова о Вилли, я обнаружила, что ничего о нем не знаю. Если ты кого-то понимаешь, у тебя нет потребности составлять такие списки».

Но что я обнаружила на самом деле, хотя тогда я и не сумела этого понять, так это то, что при описании любого человека все эти слова оказываются совершенно бессмысленными. Чтобы описать человека, мы, например, говорим: «Вилли, чопорно восседая во главе стола и поблескивая очками в сторону своих слушателей, официально, но не без грубоватого юморка, заявил…». Что-то в этом роде. Но дело в том, и, надо сказать, меня это страшно беспокоит (и как странно, что это беспокойство проявлялось уже тогда, давным-давно, в этих беспомощных списках противоположных по смыслу слов, когда еще было совсем непонятно, во что это разовьется), что, как только я говорю, что слова типа «хороший/плохой», «сильный/слабый» к делу не относятся, я принимаю безнравственность, и я делаю это и тогда, когда начинаю «разворачивать повествование» или «писать роман», просто потому, что мне это становится безразлично. Меня заботит только то, как бы мне так описать Вилли и Мэрироуз, чтобы читатель ощутил их реальность. И после двадцати лет жизни внутри левого движения или рядом с ним, что подразумевает двадцать лет обдумывания вопроса нравственности в искусстве, это все, к чему я пришла. Так вот, я пытаюсь сказать лишь то, что на самом деле человеческая личность, этот уникальный священный огонь, свят для меня настолько, что все остальное становится неважным. Именно ли это я пытаюсь сказать? И если да, то что это значит?

Но вернемся к Вилли. Он был эмоциональным центром нашей подгруппы, а до раскола — центром большой подгруппы, а до ее раскола — центром большой группы: другой сильный человек, похожий на Вилли, возглавлял теперь другую подгруппу. Вилли был центром потому, что он всегда был совершенно уверен в собственной правоте. Он мастерски владел диалектическим подходом; он мог очень тонко и умно выявить и описать социальную проблему и мог, буквально уже в следующей фразе, продемонстрировать тупой догматизм. С течением времени его сознание неуклонно становилось все более тяжеловесным. И все же, как это ни странно, люди продолжали вращаться именно вокруг него, люди, гораздо более утонченные, чем он сам, даже тогда, когда они понимали, что он несет полную чушь. Даже когда мы уже достигли той стадии, что могли смеяться прямо в его присутствии, и даже над ним самим и над каким-нибудь чудовищным образчиком искромсанной логики, даже и тогда мы продолжали вокруг него вращаться и от него зависеть. Становится страшно оттого, что такое возможно.

Например, когда Вилли еще только-только выдвинулся на первый план и мы его приняли, он рассказал нам, что состоял в подпольной организации, боровшейся с Гитлером. Прозвучала даже какая-то невероятная история о том, как он убил трех офицеров СС, тайно их похоронил, а потом бежал на границу и дальше — в Англию. Мы, разумеется, ему поверили. А почему бы и нет? Но даже и после того, как из Йоханнесбурга приехал знавший его много лет Сэм Кеттнер и рассказал нам, что Вилли в Германии был не более чем заурядным либералом, что он никогда не входил ни в какую антигитлеровскую группировку и что он покинул родину только тогда, когда на фронт стали призывать молодых людей его возраста, мы словно бы продолжали ему верить. Потому ли, что думали, что он на все это способен? Что ж, в этом-то я уверена. Потому ли, что человек по сути своей тождествен собственным мечтам?

Но мне не хочется писать биографию Вилли. Она для того времени вполне обыденна. Он был беженцем из утонченной Европы, пережидавшим войну в тихой заводи. Мне было бы интересно описать его характер, если бы мне только это удалось. Ну, например, самым удивительным в Вилли было то, как он садился и тщательно продумывал все, что предположительно могло с ним произойти в ближайшие десять лет, а потом начинал заблаговременно разрабатывать планы. Для большинства людей труднее всего понять, как кто-то может постоянно обдумывать, какие непредвиденные обстоятельства могут возникнуть в ближайшие пять лет. Это принято называть приспособленчеством. Но на свете очень немного настоящих приспособленцев. Для этого требуется не только ясное понимание самого себя, что встречается довольно часто; но и мощная упрямая движущая сила, что встречается редко. Например, все пять военных лет каждую субботу, утром, Вилли пил пиво (которое он ненавидел) с человеком из Отдела уголовного розыска (которого он презирал), потому что рассчитал, что именно этот человек скорее всего станет высокопоставленным чиновником к тому времени, когда ему, Вилли, понадобится его помощь. И ведь он оказался прав, потому что, когда война закончилась, именно этот человек помог Вилли пройти натурализацию задолго до того, как это оказалось возможным для других беженцев. И следовательно, Вилли смог покинуть колонию на пару лет раньше, чем остальные. Как выяснилось, он решил вернуться не в Англию, а в Берлин; но если бы он выбрал Англию, тогда ему бы понадобилось британское гражданство и так далее. Все, что он делал, было отмечено этим тщательно просчитанным планированием. И все же делал Вилли это настолько неприкрыто, что в это никто не мог поверить. Мы, например, считали, что сотрудник Отдела уголовного розыска просто по-человечески ему очень симпатичен, но он стесняется признаться в том, что ему нравится «классовый враг». И когда Вилли в очередной раз говорил: «Но он же мне пригодится», мы добродушно смеялись, считая это проявлением маленькой слабости, которая делала его образ более человечным.

Потому что, конечно же, мы считали его бесчеловечным. Вилли у нас играл роль комиссара, интеллектуального предводителя коммунистов. И это при том, что он был самым типичным представителем среднего класса из всех, кого я знала. Под этим я подразумеваю глубинно и инстинктивно присущее ему стремление к порядку, правильности и сохранению всего того, что его окружает. Я помню, как Джимми смеялся над ним и говорил, что если бы в среду Вилли возглавил успешный революционный переворот, то уже в четверг он бы учредил Министерство Общепринятых Моральных Принципов. На что Вилли отвечал, что он социалист, а не анархист.

В нем не было никакого сочувствия по отношению к эмоционально слабым, к обездоленным или же к неудачникам. Он презирал тех, кто позволял своим личным переживаниям нарушать течение жизни. Что не означало, что он не был способен ночи напролет разбираться с проблемами кого-то, кто попал в беду, и давать ему советы; но эти его советы, как правило, оставляли у страдальца ощущение, что он, страдалец, человек никчемный и не вполне адекватный.

Вилли был воспитан на самых традиционных понятиях верхнего среднего класса, какие только можно себе представить. Берлин конца двадцатых — начала тридцатых годов; атмосфера, которую он называл упадочнической, но которой он в значительной мере жил и дышал; немного традиционной гомосексуальности в возрасте тринадцати лет; совращение со стороны горничной, когда ему было четырнадцать; потом вечеринки, гоночные автомобили, певички из кабаре; сентиментальная попытка перевоспитать проститутку, о чем он теперь говорил с сентиментальным цинизмом; аристократическое презрение по отношению к Гитлеру; и всегда — много денег.

Даже здесь, в колонии, и даже тогда, когда он зарабатывал всего несколько фунтов в неделю, он одевался безупречно; он умудрялся выглядеть элегантно в костюмах, сшитых за десять шиллингов каждый у индийского портного. Вилли был среднего роста, худощав, слегка сутулился; его голову покрывала шапка абсолютно гладких блестящих черных волос, которых с годами становилось все меньше и меньше; у него были высокий бледный лоб, удивительно холодные глаза зеленоватого цвета, обычно скрытые за упорно наведенными на собеседника стеклами очков, и крупный, авторитарного вида нос. Когда люди говорили, он терпеливо слушал, поблескивая стеклами очков, а потом снимал очки, открывая всем свои глаза, которые сначала беспомощно и невидяще мигали, привыкая к окружающему миру, а затем внезапно делались узкими, зоркими и критичными, и тогда он начинал говорить, говорить с той надменной и самоуверенной простотой, от которой аж дух захватывало у всех, кто его слушал. Таков был Вильгельм Родд, профессиональный революционер, который впоследствии (когда ему не удалось получить хорошее и хорошо оплачиваемое место в одной лондонской фирме, на что он рассчитывал) отправился в Восточную Германию (заметив с присущей ему брутальной прямотой: «Говорят, они очень хорошо живут, автомобили с личными шоферами и всякое такое») и стал весьма высокопоставленным чиновником. И я уверена, что чиновник из него получился в высшей степени толковый и энергичный. И я уверена, что Вилли проявляет человечность. Там, где это возможно. Но я помню, каким он был в «Машопи»; я помню, какими все мы были в «Машопи», — ведь сейчас все эти годы ночных разговоров и разнообразных мероприятий в нашу бытность существами политическими кажутся мне не столь показательными с точки зрения понимания нашей сути, как время, проведенное в «Машопи». Хотя, конечно, как я уже говорила, все это было так только потому, что мы находились в политическом вакууме и у нас не было ни малейшей возможности проявить свою политическую ответственность.

Троих юношей из лагеря объединяло только то, что все они носили военную форму, хотя они и были хорошо знакомы еще с Оксфорда. Все трое открыто признавали, что, как только закончится война, настанет конец и их нежной дружбе. Иногда они даже открыто признавали и то, что они не особенно друг другу нравятся; признания эти делались в легкой, жесткой, самокритичной и насмешливой манере, которая была характерна для всех нас на том жизненном этапе, — для всех нас, кроме Вилли, чья уступка духу времени в отношении тона или стиля общения заключалась в том, что он давал свободу другим. Это был его способ участия в анархии. В Оксфорде эти трое были гомосексуалистами. Когда я пишу это слово и смотрю на него, я понимаю, какой мощный потенциал беспокойства в нем сокрыт. Когда я вспоминаю тех троих парней, какими они были, их характеры, я не испытываю никакого шока, не чувствую ни малейшего беспокойства. Но при виде написанного слова «гомосексуалисты», — ну да, мне приходится подавлять в себе неприязнь и беспокойство. Как странно. Я уточню значение этого слова здесь, добавив, что полтора года спустя они уже шутили по поводу своей «гомосексуальной фазы развития» и, смеясь, удивлялись сами себе и тому, что они делали что-то исключительно потому, что это было модно. В их компании было человек двадцать, связанных весьма непринужденными отношениями, все они слегка увлекались левыми идеями, слегка занимались учебой и наукой и постоянно вступали друг с другом в легкие любовные отношения всех возможных видов и комбинаций. И опять же, сформулированное таким образом описание их жизни становится слишком пафосным. Это было самое начало войны; они ожидали, когда их призовут; оглядываясь назад, понимаешь, что они намеренно пытались создать в себе настроение безответственности, это было неким социальным протестом, и секс был его составной частью.

Самым ярким и заметным из них троих был Пол Блэкенхерст, и связано это было исключительно с его обаянием. В «Границах войны» этот юноша послужил мне прототипом для «доблестного молодого пилота», исполненного энтузиазма и идеализма. На самом деле в нем не было вообще никакого энтузиазма, но он производил такое впечатление из-за того, как живо и тонко он реагировал на любые нравственные или социальные аномалии. За его обаянием и тем изяществом, с которым Пол делал буквально все, скрывалась присущая ему холодность. Это был высокий, хорошо сложенный юноша, довольно крепкий, но легкий и проворный в движениях. У него было круглое лицо, круглые ярко-синие глаза, необыкновенно белая и чистая кожа, прекрасной формы нос, слегка припорошенный веснушками на переносице. Мягкие густые волосы непослушной волной спадали на лоб. На солнце его волосы сияли как чистое легкое золото, в тени делались коричневатыми, с тепло-золотистым отливом. У него были безупречной формы брови, с тем же, что и волосы, сияющим золотистым отливом. На всех, кто встречался на его пути, Пол смотрел почтительно, во взгляде его пронзительно синих глаз светились исключительное внимание, серьезность, вежливый вопрос; он даже слегка наклонялся навстречу собеседнику, стараясь выразить неподдельную искреннюю заинтересованность. У него был глубокий голос, при первом знакомстве Пол как бы ворковал со своим собеседником, мягко и почтительно. Мало кому удавалось не подпасть под обаяние этого восхитительного молодого человека, смотревшегося (разумеется, не по его воле) столь патетично и трогательно в форме военного летчика. У большинства людей уходило очень много времени на то, чтобы понять, что Пол над ними смеется. Мне не раз доводилось наблюдать, как до разных женщин, и даже мужчин, постепенно доходит смысл его слов, произнесенных нараспев, тягуче, с тихой и спокойной жестокостью. Люди испытывали шок, белели как мел, и всё смотрели и смотрели на него, не в силах поверить, что человек такой сверкающей непорочности способен изрекать столь преднамеренно грубые и оскорбительные вещи. На деле он был невероятно похож на Вилли, но только одним своим качеством — высокомерием. То было высокомерием высшего класса. Он был англичанином, из хорошей семьи, необычайно умным. Его родители были мелкопоместными дворянами; отец его был каким-то там сэром, не помню его имени. Пол излучал абсолютную, непоколебимую уверенность в себе, заложенную в него на каком-то, казалось, клеточном уровне, что случается, когда человек вырастает в хорошо обустроенной традиционной семье, никогда не знавшей лишений. Представители его многочисленной «семьи», — а говорил он о ней, разумеется, насмешливо, — были преизобильно представлены во всех кругах высшего света Англии. Бывало, он говорил, растягивая слова: «Лет десять назад я бы мог сказать: Англия принадлежит мне, и я это знаю! А что теперь? разумеется, война положит всему этому конец, не так ли?» И его улыбка давала нам понять, что он ни на секунду в это не верит и что он надеется, что и нам хватит ума не поверить его словам. Существовала договоренность, что по окончании войны он получит хорошую должность в Сити. Об этом Пол тоже говорил по своему обыкновению насмешливо. Он говорил: «Если я удачно женюсь, — и в уголках его красивого рта играла удивленная усмешка, — я буду капитаном индустрии. У меня есть ум, есть образование, я из хорошей семьи, все, что мне нужно, — это деньги. Если я не женюсь удачно, я буду лейтенантом, разумеется, это гораздо веселее: выполнять приказы, да и ответственности поменьше». Но все мы понимали, что он будет, по меньшей мере, полковником. И что самое удивительное, все эти разговоры происходили тогда, когда «коммунистическая» группа была на пике своего развития. Один человек — в комнате для заседаний нашего комитета, совершенно другой — в кафе после заседания. И все это не было чем-то поверхностным, как это может показаться, поскольку, если бы Пол оказался вовлеченным в такое политическое движение, где его талантам нашлось бы достойное применение, он остался бы в этом движении до самого конца; точно так же, как Вилли, которому не удалось оказаться у руля модного и процветающего бизнеса, стал выдающимся коммунистическим администратором. Да-да, оглядываясь назад, я понимаю, что все аномалии и весь цинизм того времени были лишь отражением различных возможностей.

А тем временем Пол отпускал шутки по поводу «системы». Нет нужды говорить, что он совершенно не верил в «систему», и его насмешливое к ней отношение было искренним. Входя в роль будущего лейтенанта, он поднимал на Вилли свои безупречно ясные синие глаза и плавно цедил: «Но я же не теряю времени даром, ты не находишь? Я же не зря наблюдаю за товарищами? Я буду на сто очков впереди своих соперников, других лейтенантов, правда? Да, я буду знать и понимать врага. Возможно, тебя, дорогой Вилли. Да». На что Вилли, как бы нехотя, отвечал улыбкой, теплой и уважительной. Однажды он даже сказал: «Тебе-то хорошо, тебе есть к чему возвращаться. А я беженец».

Вместе им было очень хорошо. Хотя Пол скорее бы умер, чем признался (находясь в роли будущего офицера индустрии), что испытывает к чему-либо серьезный интерес, его увлекали и завораживали наблюдения и размышления над историей человечества, поскольку он испытывал интеллектуальное наслаждение, изучая парадоксы, — а именно так, как совокупность парадоксов, он понимал историю. И Вилли разделял его страсть к истории, но не к парадоксам… Я помню, как однажды он сказал Полу: «Только настоящий дилетант может воспринимать историю как последовательность невероятных событий», и как Пол ответил: «Но, мой дорогой Вилли, я представитель вымирающего класса, и кто как не ты должен понять, что я не могу себе позволить смотреть на историю как-то иначе, правда?» Пол, вынужденный бóльшую часть своего времени проводить с офицерами, которых он в основном считал идиотами, скучал по серьезным беседам, хотя, разумеется, он бы никогда прямо об этом не сказал; осмелюсь даже предположить, что он примкнул к нашей группе в первую очередь именно потому, что мы предоставляли ему такую возможность. Другая причина заключалась в том, что он был в меня влюблен. Ведь тогда мы то и дело поочередно влюблялись друг в друга. Ведь мы были, как пояснял Пол, «просто обязаны влюбляться как можно больше и как можно чаще, учитывая то время, в которое нам довелось жить». Он говорил это не потому, что думал, будто его убьют. Ни на мгновение он не допускал такой мысли. Он с математической точностью всё рассчитал: сейчас его шансы выжить были намного выше, чем во время битвы за Британию. Его готовили к полетам на бомбардировщиках, что было менее опасно, чем полеты на истребителях. Кроме того, один из его дядюшек, как-то связанный с высшими эшелонами руководства военно-воздушных сил, навел справки и распорядился (или как-то иначе это устроил), чтобы Пола направили служить не в Англию, а в Индию, где потери были относительно небольшими. Я думаю, что Пол действительно был человеком «без нервов». Иначе говоря, его нервы, как бы обложенные подушечками безопасности, нежно и заботливо настроенные на спокойный лад с самого его рождения и благополучного детства, не имели такой привычки — слать сигналы тревоги. Те люди, которым довелось с ним летать, рассказывали, что он всегда был абсолютно хладнокровен, точен, уверен в себе. Прирожденный летчик.

Этим он отличался от Джимми Макграта, который тоже был прекрасным летчиком, но который мучился чудовищным страхом. Проведя день в воздухе, Джимми приходил в отель со словами, что он тяжело заболел на нервной почве. Он честно признавался, что, терзаемый тревогой и страхом, он ночью не может заснуть. Он доверительно и очень мрачно сообщал мне о своем четком предчувствии, что его завтра убьют. И на другой день он звонил мне из лагеря, чтобы сказать: предчувствие его не обмануло, потому что фактически он чуть было не «угрохал свою машину» и выжил только по счастливой случайности. Все летные учения были для него непрекращающейся пыткой.

И все же Джимми летал — и, судя по всему, хорошо — на бомбардировщиках, летал он до самого конца войны и летал он над Германией, как раз тогда, когда мы методично превращали немецкие города в руины. Он больше года летал почти без перерыва, и он выжил.

Пол погиб накануне того дня, когда он должен был покинуть колонию. Он получил назначение в Индию, как и обещал ему дядя. В тот последний вечер мы устроили вечеринку. Когда Пол выпивал, он обычно не терял контроля над собой, даже если притворялся, что дико накачался вместе со всеми нами. В тот вечер он напился по-настоящему, и до такой степени, что Джимми и Вилли носили его на руках и даже укладывали в ванну, чтобы он хоть немного пришел в себя. С восходом солнца он пошел в лагерь, чтобы проститься там с друзьями. Как позже рассказал мне Джимми, Пол стоял на взлетно-посадочной полосе, все еще в полубреду от бродивших в нем винных паров, в глаза ему били лучи восходящего солнца, — хотя, разумеется, Пол и тогда оставался самим собой и ничем не выдавал своего состояния. Рядом заходил на посадку самолет, он приземлился и остановился в нескольких шагах от Пола. Пол повернулся, в глаза ему бил ослепительный солнечный свет, и шагнул прямо в пропеллер, почти невидимый в этом сиянии солнца. Ему отрезало ноги до самого паха, и умер он мгновенно.

Джимми тоже принадлежал к среднему классу; но он был шотландцем, а не англичанином. Шотландского в нем не было ничего, если не считать тех случаев, когда он напивался и с большим чувством предавался воспоминаниям о древних зверствах англичан, подобных тому, что произошло в Гленкое^[8]. В его голосе звучала оксфордская тягучесть искусной выделки. Подобный выговор и в Англии выносишь с трудом, а уж в колонии он звучал и вовсе смехотворно. Джимми это знал и нарочито его усугублял, когда хотел позлить людей, которые ему не нравились. А перед нами, теми, кто ему нравился, он извинялся. «Но если честно, — любил он говорить, — я понимаю, что это глупо, но ведь именно этот дорогостоящий голос и станет моим хлебом с маслом после войны». Таким образом, Джимми, как и Пол, отказывался — во всяком случае, на одном из уровней своей личности — верить в идеи социализма, которые он на словах исповедовал. В целом его происхождение было не таким впечатляющим, как у Пола. Его семья была скромнее, а, точнее сказать, он принадлежал к угасающей ветви своего рода. Его отец был «не вполне состоявшимся» индийским полковником в отставке: «не вполне состоявшимся, — подчеркивал Джимми, потому что — он ненастоящий, ему нравятся индусы, он поборник гуманизма и буддизма, — я вас умоляю!» По словам Джимми, его отец пил до полусмерти; но я думаю, что эта подробность прибавлялась к общей картине в качестве последнего штриха, потому что Джимми также показывал нам стихи, написанные стариком, и, похоже, втайне им очень гордился. Он был единственным ребенком, появившимся на свет, когда его матери, которую он обожал, было уже за сорок. Джимми принадлежал к тому же физическому типу, что и Пол. На первый взгляд. На расстоянии ста ярдов было очевидно, что они из одного племени, что их почти невозможно друг от друга отличить. Но вблизи их сходство только подчеркивало тот факт, что сделаны они из совершенно разного материала. Плоть Джимми была грубой, почти тяжеловесной; ступал он тяжело; руки у него были крупные, но с пальцами короткими и пухлыми, как у ребенка.

Его внешности, отмеченной той же четкой и ясной белизной, что и внешность Пола, с той же синевой глаз, недоставало изящества, и взгляд у Джимми был трогательный, в нем светилось отчаянное детское желание понравиться. Его волосы, свисавшие неряшливыми прядями, были тусклыми и бесцветными. Его лицо, о чем он сам говорил с удовольствием, было явно декадентским: слишком полным, каким-то перезрелым, почти дряблым. У Джимми не было особых амбиций, он мечтал о должности преподавателя истории в каком-нибудь университете, и этой его мечте суждено было сбыться. В отличие от всех остальных он был по-настоящему гомосексуален, хотя ему и хотелось бы, чтобы это было не так. Джимми был влюблен в Пола, которого он презирал и у которого, в свою очередь, тоже вызывал раздражение. Значительно позже Джимми женился на женщине, которая была старше его на пятнадцать лет. В прошлом году он прислал мне письмо, в котором описывал свой брак: было очевидно, что писал он его будучи пьяным и «находясь в плену воспоминаний». Несколько недель они с женой спали вместе, ей это доставляло небольшое удовольствие, а ему — никакого, «хоть я старался, уверяю тебя!». Потом она забеременела, и это положило конец их сексуальным отношениям. Короче говоря, это был довольно типичный английский брак. Судя по всему, жена Джимми не подозревала о том, что он — не гетеросексуальный мужчина. Он находится в серьезной зависимости от нее, и я подозреваю, что, случись ей умереть, он бы или покончил с собой, или спился.

Тед Браун из них троих был самым самобытным. Это был мальчик из очень большой рабочей семьи, который всю жизнь выигрывал стипендии на обучение в разных местах и в конце концов оказался в Оксфорде. Он был единственным подлинным социалистом из них троих, я имею в виду социалистом инстинктивным, природным. Вилли нередко сокрушался, что Тед ведет себя так, словно живет в условиях процветающего коммунистического общества или же словно он «родился и вырос в каком-то чертовом кибуце». Тед при этом взирал на него с неподдельным изумлением: он не понимал, за что его в таком случае критикуют. Потом он пожимал плечами и предпочитал на время забыть о Вилли, снова и снова увлекаясь чем-нибудь или кем-нибудь новым. Он был живым, легким, худощавым, энергичным молодым человеком, с черными волнистыми волосами и миндалевидными глазами. У Теда вечно не было денег — он их раздавал; одет он был всегда безобразно — на одежду у него не было времени, или же он ее раздавал; ему вечно не хватало времени на себя — потому что он раздавал себя другим всего без остатка. Тед страстно любил музыку, в которой он научился неплохо разбираться, литературу и своих человеческих собратьев, которых он, как и самого себя, считал жертвами гигантского, почти космического по масштабу заговора, имевшего целью исказить их подлинную сущность. А подлинная сущность была, разумеется, красивой, щедрой и великодушной. Иногда он говорил, что предпочитает быть гомосексуалистом. Что означало, что через него проходила вереница его протеже. Правда заключалась в том, что для него было невыносимо, что у других молодых людей одного с ним класса не было тех привилегий, которые имелись у него. Тед выискивал очередного юношу, например какого-нибудь одаренного механика из военного лагеря или же какого-нибудь молодого человека на одном из общественных мероприятий в городе, который, во всяком случае по первому впечатлению, проявлял искренний интерес к происходящему, а не просто искал, чем бы занять свое свободное время; Тед вцеплялся в них, заставлял их читать, пытался привить им любовь к музыке, объяснял им, что жизнь — это увлекательнейшее приключение, а потом приходил к нам, радостно восклицая, что «когда видишь, что бабочка придавлена камнем, надо обязательно ее спасти». Он вечно врывался в отель с очередным сырым и необработанным, ошеломленного вида юношей и требовал, чтобы мы все вместе его «приняли». Что мы неизменно и делали. За два проведенных в колонии года Тед спас около дюжины бабочек, и все они смотрели на Теда с любовью и с почтительным изумлением. Он был влюблен во весь этот коллектив разом. Он менял их жизнь. После войны, в Англии, он продолжал с ними общаться, заставлял их учиться, направлял их в ряды лейбористской партии — к тому времени он перестал быть коммунистом — и следил за тем, как он выражался, чтобы они не впали в спячку. Тед женился, очень романтично и вопреки всему, на немецкой девушке, имеет от нее троих детей и преподает английский в школе для умственно отсталых. Он был прекрасным летчиком, но характерным для него образом он преднамеренно провалил выпускные экзамены в летной школе, потому что в то время бился с душой юного буйвола из Манчестера, который отказывался полюбить музыку и стоял на том, что футбол ему нравится больше, чем литература. Тед объяснял нам, что спасти сущую во тьме душу гораздо важнее, чем стать еще одним летчиком в военной потасовке, будь то фашизм или битва с фашизмом. И он не стал летать, остался на земле, был отправлен обратно в Англию и там служил на шахте, что на всю жизнь погубило его легкие. По иронии судьбы именно тот молодой человек, ради которого Тед все это претерпел, оказался его единственной неудачей.

Когда Теда за непригодностью отослали с шахты, он каким-то образом попал в Германию в качестве преподавателя. Его жена-немка очень ему подходила, поскольку она была практичной и знающей женщиной, а также прекрасной сиделкой. Сейчас Тед нуждается в хорошем уходе. Он горько сетует на то, что состояние его легких вынуждает его «впадать в спячку».

Даже на Теда повлияло преобладавшее в нашей среде настроение. Для него внутренние распри в партийной группе и наши желчные перепалки были непереносимы, а раскол, когда он случился, оказался последней каплей.

— Очевидно, я не коммунист, — сказал он Вилли, торжественно и горько, — потому что все это мелкое дробление кажется мне полным бредом.

— Да, очевидно, что ты не коммунист, — ответил Вилли, — мне было интересно, как скоро ты это сам поймешь.

Кроме того, беспокойство Теда вызывало и то обстоятельство, что логика предшествовавшей расколу полемики привела его в подгруппу, которую возглавлял Вилли. Он считал, что предводитель другой подгруппы, полковник из военного лагеря и старый марксист, — «высохший бюрократ», но по-человечески он ему нравился больше, чем Вилли. И все же Тед был предан Вилли… что наводит меня на размышления о том, о чем я раньше не думала. Я раз за разом пишу слово «группа». Группа — это совокупность людей. Что обычно подразумевает какие-то коллективные отношения, — мы и вправду встречались каждый день, на протяжении многих месяцев, и ежедневно общались часами. Но, оглядываясь назад, оглядываясь назад с тем, чтобы действительно вспомнить, что тогда происходило, понимаешь, что все не так очевидно. Например, мне кажется, что Тед и Вилли никогда по-настоящему не общались, они лишь время от времени выражали несогласие друг с другом. Хотя нет, однажды они действительно общались, и это была бурная ссора. Дело было в «Машопи», на веранде отеля, и я не помню, что было ее предметом, но помню, как Тед закричал:

— Ты из тех, кто может запросто с утра расстрелять пятьдесят человек, а потом спокойно приступить к завтраку из шести блюд. Нет, ты, скорее, кому-нибудь прикажешь их расстрелять, вот что ты сделаешь.

А Вилли в ответ:

— Да, если будет нужно, я так и сделаю…

И все в том же духе, они неистово ругались целый час или больше, а между тем мимо в облаках тонкой белой пыли проплывали запряженные буйволами телеги, неподалеку рокотали поезда, совершающие путь от Индийского океана к столице, а между тем фермеры в своих одеяниях цвета хаки потягивали напитки в баре, а африканцы, ищущие для себя хоть какой-нибудь работы, часами простаивали маленькими группками под палисандровым деревом, терпеливо ожидая того мгновения, когда мистер Бутби, большой босс, наконец освободится и выйдет к ним поговорить.

А что же остальные? Пол и Вилли всегда были вместе и вели нескончаемые разговоры об истории. Джимми спорил с Полом — обычно об истории; но, по сути, Джимми просто снова и снова повторял, что Пол — легкомысленный, холодный и бессердечный. Но между Полом и Тедом не было вообще никакой связи, они даже не спорили и не ругались. Что до меня, мне была отведена роль «девушки вождя»: я была своего рода связующим звеном, роль воистину древняя. И конечно же, если бы мои отношения с кем-нибудь из них приобрели хоть какую-то глубину, я бы стала не примиряющей, а разрушительной силой. А еще была Мэрироуз, недоступная красавица. И что же это была за группа? Что нас объединяло? Я думаю, непримиримая взаимная неприязнь и взаимное притяжение Пола и Вилли. Которые были так похожи и которым были уготованы столь разные судьбы.

Да. Вилли с его гортанным, таким правильным-правильным английским и Пол с его изысканным и хладнокровным выговором, — два голоса, звучавшие ночи напролет в отеле «Гейнсборо». Вот что вспоминается ярче всего, когда я думаю о нашей группе, какой она была перед тем, как мы поехали в «Машопи» и все переменилось.

Отель «Гейнсборо» на самом деле был пансионом; местом, где люди жили подолгу. Пансионы нашего городка в основном представляли собой переоборудованные частные дома, разумеется более комфортабельные в отношении бытовых условий, но совсем некомфортабельные в отношении царившей в них добропорядочной претенциозности. В одном из них я прожила всего неделю и съехала: контраст между неприкрытым колониализмом города и чопорностью пансиона, заполненного англичанами среднего класса, которые, казалось, никогда в жизни не покидали Англию, оказался для меня невыносимым. Отель «Гейнсборо» размещался в доме недавней постройки: большое, суматошное и безобразное заведение, заполненное клерками, секретаршами и семейными парами, которые не могли найти себе в городе квартиру или дом; из-за войны в городе случилась страшная давка, и цены на жилье взлетели на немыслимую высоту.

Жизнь Вилли в отеле сложилась самым характерным для него образом: он не провел там еще и недели, а уже получил особые привилегии, несмотря на то что был немцем и, соответственно, потенциальным врагом-чужестранцем. Другие немецкие беженцы притворялись австрийцами или старались не попадаться на глаза, а Вилли в учетной книге постояльцев был обозначен следующим образом: доктор Вильгельм Карл Готтлиб Родд, бывший житель Берлина, прибыл в 1939 году. Ни больше ни меньше. Миссис Джеймс, хозяйка отеля, испытывала по отношению к нему благоговейный трепет. Он не поленился довести до ее сведения, что его мать была графиней. Что было правдой. Хозяйка считала, что он доктор в смысле «врач», и Вилли не стал утруждать себя разъяснением того, что означает слово «доктор» в Европе.

— Не моя вина, что она такая глупая, — сказал он, когда мы стали его этим укорять. Вилли бесплатно консультировал хозяйку по юридическим вопросам, во всем ей покровительствовал и грубо возмущался, если не получал того, что ему было нужно. Очень скоро она уже так и бегала, хлопоча, вокруг него, по его собственным словам — «как испуганная собачонка». Миссис Джеймс была вдовой шахтера, погибшего во время камнепада на Рэнде. Ей было около пятидесяти. Тучная, бестолковая, замученная, вечно потная женщина. Она кормила нас тушеным мясом, тыквой и картофелем. Слуги-африканцы ее обманывали. Она постоянно несла убытки, пока Вилли в конце первой недели своего там пребывания не начал по своей доброй воле учить хозяйку, как следует управлять подобного рода заведением. Следуя его указаниям, она начала получать прибыль, и к тому времени, как Вилли покинул отель, она уже стала богатой женщиной, имеющей хорошие капиталовложения в недвижимость по всему городу, в тех местах, которые он ей порекомендовал.

Моя комната была рядом с комнатой Вилли. Мы ели за одним столом. Наши друзья заходили к нам и днем и ночью. Для нас безобразная столовая, которая для остальных постояльцев закрывалась в восемь вечера (ужин с семи до восьми), была открыта даже после полуночи. Или же мы делали себе чай, сидя на кухне, и самое большее, что себе позволяла миссис Джеймс, — это иногда заглянуть к нам в ночном халате и, заискивающе улыбаясь, попросить нас говорить немного тише. После девяти вечера по правилам, заведенным в пансионе, в комнатах не должно было быть посторонних; а мы у себя проводили занятия по нескольку раз в неделю, и занятия эти длились до четырех-пяти утра. Мы делали все, что хотели, а миссис Джеймс все богатела и богатела, а Вилли все продолжал ей говорить, что она глупая гусыня, начисто лишенная делового чутья.

А она отвечала: «Да, мистер Родд» — и хихикала и стыдливо присаживалась на край его кровати, чтобы выкурить с ним по сигаретке. Как школьница. Я помню, как Пол сказал:

— Ты что, действительно считаешь, что социалист может себе позволить добиваться всего, чего он хочет, выставляя старую женщину на посмешище?

— Я помогаю ей заработать кучу денег.

— Я говорю о сексе, — пояснил Пол.

А Вилли сказал:

— Я не понимаю, о чем ты.

И он действительно не понимал. По сравнению с женщинами мужчины гораздо менее чувствительны в отношении того, как они используют свою сексуальную привлекательность, гораздо менее честны.

Итак, отель «Гейнсборо» был для нас дополнительной площадкой для разворачивания деятельности Клуба левых и нашей партийной группы; и в нашем сознании он ассоциировался с нелегким трудом.

В отель «Машопи» мы впервые поехали, повинуясь внезапному импульсу. Нас туда направил Пол. В тот день он летал где-то в тех краях, и его самолет был вынужден совершить посадку из-за внезапно налетевшей бури; он возвращался домой на машине вместе с инструктором, а по дороге они заехали в отель «Машопи», чтобы там пообедать. В тот вечер он пришел в «Гейнсборо» в очень приподнятом настроении, ему хотелось поделиться радостью с нами.

— Вы не поверите, — в самой гуще буша, в окружении копи^[9] и дикарей, и вообще посреди всей этой экзотики, стоит отель «Машопи», а в нем — бар, а в баре — дартс и силомер за полпенни, и настоящий бифштекс, и кулебяка с почками, которую подают с термометром, показывающим ровно девяносто градусов, а в довершение всего — мистер и миссис Бутби, — а они чертовски похожи, ну точь-в-точь, вылитые Гэтсби, — помните? Та парочка, державшая паб в Эйлсбери? Бутби словно и носа никогда не высовывали из Англии. Клянусь, он старшина в отставке. Старшина, и все тут.

— Тогда она — бывшая барменша, — сказал Вилли, — и у них есть миленькая дочка, которую они мечтают выдать замуж. Помнишь, Пол, как бедная девочка не могла глаз от тебя оторвать, там, в Эйлсбери?

— Конечно, вы, жители колоний, не в состоянии оценить утонченной несуразности подобного места, — сказал Тед. Для шуток такого рода мы с Вилли играли роль жителей колоний.

— Старшина в отставке, который, казалось бы, никогда и носа не высовывал из Англии, — типичный хозяин половины баров и отелей в этой стране, — сказала я. — В чем вы могли бы сами убедиться, если бы хоть раз сумели вырваться из «Гейнсборо», к которому вы так прилипли.

Для шуток такого рода Тед, Джимми и Пол делали вид, что они так сильно презирают жизнь колонии, что не знают о ней ровным счетом ничего. Но разумеется, они были прекрасно информированы обо всем.

Было около семи вечера, и в «Гейнсборо» дело неумолимо шло к ужину. Жареная тыква, тушеная говядина, компот.

— А давайте поедем да и посмотрим на это местечко, — сказал Тед. — Прямо сейчас. Мы можем выпить там по пинте пива и еще успеем на автобус, чтобы вернуться в лагерь. — Он предложил нам это с присущим ему горячим энтузиазмом; как будто поездка в «Машопи» непременно должна была оказаться самым удивительным приключением из всех, что выпадали ему когда-либо в жизни.

Мы посмотрели на Вилли. В тот вечер Клуб левых, находившийся тогда в зените своей деятельности, проводил митинг. Ожидалось, что все мы на него собирались пойти. Никогда прежде, ни единого разу, мы не уклонялись от исполнения своего долга. Но Вилли согласился, как-то буднично и между прочим, словно это было самым обыкновенным делом:

— Да, мы вполне можем себе это позволить. Сегодня вечером, в качестве исключения, пусть тыкву миссис Джеймс съест кто-нибудь другой.

У Вилли была дешевая машина, которая до него уже сменила четырех владельцев. Мы набились в нее впятером и отправились в отель «Машопи», который находился примерно в шестидесяти милях от города. Я хорошо помню тот вечер: погода была ясная, но в воздухе было разлито напряжение, — яркие низкие звезды тяжело мерцали в ожидании грозы. Мы ехали среди характерных для этой части страны небольших холмов, копи, представляющих собой груды гранитных валунов. Камень был заряжен жарой и электричеством, и волны горячего воздуха как мягкие кулачки ударяли нам по лицам, когда мы проносились мимо них.

Мы приехали в отель «Машопи» около половины девятого и обнаружили, что ярко освещенный бар забит до отказа местными фермерами. Бар был небольшим и ярким, отполированное дерево обшивки и отполированный черный пол так и сияли. Как Пол и говорил, там были видавшая виды мишень для игры в дартс и дешевый силомер. За стойкой бара стоял мистер Бутби, мужчина шести футов росту, дородный, с сильно выступающим животом, с прямой негнущейся как доска спиной, с тяжеловесным, покрытым проступившими от чрезмерных возлияний прожилками лицом, чье выражение определялось пронзительным, холодным взглядом выпуклых глаз. Он узнал Пола, которого видел в середине дня, и поинтересовался у него, как продвигается ремонт самолета. Самолет при посадке не пострадал, но Пол пустился в долгий рассказ о том, как в крыло самолета ударила молния и как он с парашютом приземлился на вершины деревьев, зажимая под мышкой инструктора, — все это было так откровенно неправдоподобно, что мистер Бутби с самых первых его слов смотрел на парня тяжелым взглядом. И все же Пол довел свой рассказ до конца с такой искренней и почтительной грациозностью, что, когда он завершил его словами: «Мое дело не вопросы задавать, а летать и помирать», галантно смахивая воображаемую шутовскую слезу, мистер Бутби все-таки нехотя испустил небольшой смешок и предложил Полу чего-нибудь выпить. Пол рассчитывал, что он получит угощение за счет заведения, в качестве, так сказать, награды для героя; но мистер Бутби в ожидании денег протянул руку вперед и, прищурив глаза, уставился на молодого человека немигающим взглядом, словно говоря: «Да, я знаю, все это не шуточки, и, дай я тебе волю, ты бы выставил меня полным болваном». Пол расплатился, сделав это очень изящно, и продолжил беседу. Через несколько минут он, так и сияя, вернулся к нам, чтобы сообщить, что мистер Бутби был сержантом полиции американских бойскаутов; что он женился, когда приехал на побывку в Англию, и что жена его в то время работала за стойкой бара; что у них есть дочь восемнадцати лет отроду, и что они заправляют этим отелем вот уже одиннадцать лет.

— И делаете вы это восхитительно, — мы слышали, как Пол это говорил. — Мне очень понравился сегодняшний обед.

— Но уже девять, — добавил Пол, — и кухня закрыта, и наш хозяин не предложил нам поужинать. Итак, меня постигла неудача. Мы будем умирать с голоду. Простите мне мою ошибку.

— Поглядим, что можно сделать, — сказал Вилли.

Он направился к мистеру Бутби, заказал виски и через пять минут добился того, что кухню и столовую открыли специально для нас. Я не знаю, как он это проделал. Начать с того, что в этом баре, до отказа заполненном обожженными солнцем фермерами в нарядах цвета хаки и их безвкусно одетыми женами, Вилли смотрелся крайнеэкстравагантно, и с той минуты, как он вошел, он притягивал взгляды всех посетителей. Он был одет в элегантный чесучовый костюм кремового цвета, его черные как смоль волосы сияли в ослепительном свете ламп, лицо было бледным и городским. На своем слишком безупречном и в то же время откровенно немецком английском Вилли сказал, что он и его хорошие друзья не поленились проделать весь этот путь от города до отеля «Машопи» специально для того, чтобы отведать блюда местной кухни, о которой они весьма наслышаны, и что он не сомневается в том, что мистер Бутби их не разочарует. Он говорил с точно такой же скрытой и высокомерной жестокостью, что и Пол, когда тот рассказывал о своем спуске на парашюте, и мистер Бутби, положив руки на стойку бара, стоял и молча его слушал, глядя на посетителя немигающим ледяным взглядом. Закончив свою речь, Вилли спокойно достал бумажник и извлек банкноту достоинством в один фунт. Думаю, никто не осмеливался предлагать мистеру Бутби чаевые вот уже много лет. Мистер Бутби ответил не сразу. Он подчеркнуто медленно повернул голову, и глаза его выпучились еще больше, чем обычно, когда он, прищурившись, начал разглядывать Пола, Теда и Джимми, стоявших с большими пивными кружками в руках, оценивая всех троих с точки зрения их финансовых возможностей. Потом он обронил:

— Посмотрю, что там может сделать моя жена. — И он вышел из бара, оставив банкноту в один фунт лежать там, куда Вилли ее положил. Подразумевалось, что Вилли должен ее забрать; но он оставил ее лежать там и вернулся к нам.

— Никаких проблем, — заявил он.

Пол тем временем уже увлек беседой какую-то фермерскую дочь. Это была хорошенькая девушка, примерно лет шестнадцати, невысокая и довольно плотненькая. Одета она была в муслиновое платье в цветочек, отделанное оборками. Пол стоял прямо перед ней, высоко подняв зажатую в руке пивную кружку, и говорил красивым голосом, в непринужденной и приятной манере:

— С той минуты, как только я зашел в этот бар, я все хотел вам сказать, что не видел платья подобного вашему с тех пор, как я последний раз был в Эскоте^[10] три года назад.

Девушка словно находилась в состоянии гипноза. Ее щеки пылали. Но я думаю, что через минуту она бы поняла, что Пол ей дерзит. Но тут Вилли положил руку ему на плечо и сказал:

— Пойдем. Этим мы займемся позже.

Мы вышли на веранду. На другой стороне дороги росли эвкалипты, их листья поблескивали в лунном свете. Неподалеку стоял поезд, со свистом выпуская на рельсы пар и воду. Тед сказал тихо и страстно:

— Пол, ты самый сильный аргумент из всех мне известных в пользу того, чтобы расстрелять весь высший класс целиком и от всех вас избавиться.

Я сразу же с этим согласилась. Это был далеко не первый подобный случай. Примерно за неделю до этого высокомерие Пола так разозлило Теда, что он по-настоящему вышел из себя и, побелев и сильно изменившись в лице, сказал, что он больше никогда не станет даже разговаривать с Полом.

— Или с Вилли, — заявил он тогда. — Вы одним миром мазаны.

Мы с Мэрироуз потратили далеко не один час на то, чтобы убедить его вернуться в наши ряды. Но сейчас Пол легко сказал:

— Девушка никогда не слышала об Эскоте, а когда она узнает, что это такое, будет польщена.

— Нет, не будет. Не будет. — Это все, что сказал Тед после долгой паузы.

Последовало молчание, во время которого мы наблюдали за плавным колыханием серебряных листьев, а потом:

— Какого черта. Вам этого никогда не понять, никогда в жизни, ни один из вас этого не поймет. А мне все равно.

Фраза «А мне все равно» была сказана совершенно несвойственным Теду тоном, почти легкомысленно. И он засмеялся. Я никогда не слышала, чтобы он так смеялся. Мне стало нехорошо, как во время морской качки, — потому что мы с Тедом всегда в этой битве были союзниками, а теперь он меня покинул.

Основное здание отеля стояло прямо у главной дороги и вмещало в себя бар и столовую с прилегающими к ней кухонными помещениями. Вдоль фасада шла веранда, поддерживаемая деревянными колоннами, увитыми ползучими растениями. Мы сидели на скамьях молча, позевывая, внезапно ощутив сильную усталость и голод. Вскоре миссис Бутби, которую муж вызвал из дома, пригласила нас в столовую, а затем снова заперла двери, чтобы никто из путников не смог туда проникнуть и потребовать еды. Это была одна из основных дорог колонии, и на ней всегда было много машин. Миссис Бутби была крупной, склонной к полноте женщиной, с очень простой наружностью, с пылающим лицом и бесцветными, туго завитыми волосами. Она носила тугие корсеты, и сзади у нее резко выступали ягодицы, а спереди высоко прилаженной полкой стояла грудь. Она была доброй и милой, в ней одновременно читались и готовность угодить, и чувство внутреннего достоинства. Миссис Бутби извинилась, что, поскольку мы приехали так поздно, она не сможет накормить нас полноценным обедом, но пообещала сделать все возможное для того, чтобы мы остались довольны. Затем, кивнув нам и пожелав спокойной ночи, она оставила нас на попечение официанта, имевшего мрачный вид из-за того, что ему приходится работать, когда рабочий день давно уже закончился. Мы получили щедрые порции прекрасного пышного ростбифа, жареный картофель, морковь. За этим последовал яблочный пирог, политый сливками, и местный сыр. То была типичная для английского паба трапеза, приготовленная заботливой рукой. В большой столовой стояла тишина. Все столы сияли готовностью к завтраку следующего дня. Окна и двери были занавешены тяжелой льняной тканью с цветастым узором. Свет фар проезжавших мимо машин то и дело падал на льняные занавеси, на несколько мгновений стирая рисунок и оставляя только красные и синие сердцевинки цветов, которые ярко сияли в воздухе, пока ослепительный свет приближался и уносился прочь, в сторону города. Всем нам хотелось спать и не очень хотелось разговаривать. Но через некоторое время мне стало лучше, потому что Пол и Вилли по своему обыкновению обращались с официантом как со слугой, отдавая распоряжения и требуя то одного, то другого, и неожиданно Тед пришел в себя и начал говорить с официантом как с равным, делая это даже теплее, чем обычно, и я поняла, что ему стыдно за тот небольшой эпизод на веранде. Пока Тед расспрашивал официанта о его семье, работе, о его жизни и рассказывал о себе, Пол и Вилли просто молча ели, как они всегда это делали в таких случаях. Они уже давно ясно выразили свое мнение по этому вопросу.

— Тед, ты что, воображаешь, что если ты будешь добреньким с прислугой, то поспособствуешь этим продвижению дела социализма?

— Да, — сказал Тед.

— Тогда я ничем не могу тебе помочь, — заявил Вилли, пожимая плечами и давая ему понять, что он безнадежен.

Джимми требовал, чтобы принесли еще выпивки. Он уже был пьян; он напивался быстрее всех, кого я когда-либо знала. Вскоре пришел мистер Бутби и сказал, что как путешественники мы имеем право на выпивку, тем самым ясно дав нам понять, почему нам вообще позволили обедать в столь поздний час. Но вместо тех крепких напитков, которые хозяин предлагал нам заказать, мы попросили вина, и он принес нам охлажденного белого вина из Кейпа. Вино оказалось очень хорошим, и нам не хотелось переходить на грубое бренди из Кейпа, которое затем принес мистер Бутби, но мы его выпили, а потом мы выпили еще немного вина. Затем Вилли заявил, что мы все приедем на следующие выходные, и спросил мистера Бутби, сможет ли он подготовить для нас комнаты. Мистер Бутби сказал, что запросто, и выставил нам такой счет, что мы едва наскребли денег, чтобы его оплатить.

Вилли никого из нас не спросил, можем ли мы приехать на выходные в «Машопи», но идея показалась нам хорошей. Обратно мы ехали сквозь теперь уже прохладный лунный свет, в долинах лежал холодный белый туман, было уже очень поздно, и мы все как-то сжались в комочки. Джимми напился до бесчувствия. Когда мы вернулись в город, было уже слишком поздно, и парни не могли добраться до своего лагеря; поэтому они расположились в моей комнате в «Гейнсборо», а я пошла в комнату Вилли. В таких случаях они вставали очень рано, около четырех, и шли на окраину нашего маленького городка, а там дожидались попутных машин, которые подбрасывали их до лагеря, где они должны были приступить к выполнению полетов около шести, с восходом солнца.

Итак, на следующие выходные мы отправились в «Машопи». Вилли и я. Мэрироуз. Тед, Пол и Джимми. Был поздний вечер пятницы. Мы задержались, поскольку в тот вечер у нас было партийное собрание, посвященное обсуждению «политического курса». Как обычно, речь шла о том, как вовлечь африканские массы в активную деятельность. Дискуссия получилась желчная из-за нашего официального раскола, однако не помешавшего нам в тот конкретный вечер считать себя единым целым. Нас было около двадцати человек, и дискуссия завершилась тем, что, хоть мы все и сошлись на том, что принятый «политический курс» был «правильным», мы также признали, что результатов он не приносил никаких.

Погрузившись в машину со своими сумками и вещевыми мешками, мы все замолчали. Мы молчали, пока не отъехали от города довольно далеко. Потом возобновился спор о «политическом курсе», — между Полом и Вилли. Они не говорили ничего такого, что уже не было бы сказано давно, и на собрании тоже, но мы все внимательно слушали, я полагаю в надежде, что какая-нибудь свежая мысль поможет нам выйти из того тупика, в котором мы находились. «Политический курс» был простым и восхитительным. В том обществе, где все определяется цветом кожи, очевидный долг социалистов — это борьба с расизмом. Следовательно, «движение вперед» должно обеспечиваться совместными усилиями прогрессивных черных и белых головных отрядов. Кто должен идти в авангарде белых сил? Ясно, что это профсоюзы. А в авангарде черных? Ясно, что их собственные профсоюзы. На тот момент черные профсоюзы просто отсутствовали, поскольку они были запрещены законом, а черные массы еще не дозрели до то-го, чтобы заниматься запрещенной деятельностью. А белые профсоюзы, ревностно охранявшие свои привилегии, относились к африканцам еще более враждебно, чем любая другая часть белого населения. По этой причине наши представления о том, как следует развиваться событиям, что и как должно происходить согласно наипервейшему принципу, гласящему, что пролетариат должен возглавить народные массы на пути к освобождению, не находили никакого подтверждения в окружавшей нас действительности. А наипервейший принцип был настолько свят, что подвергать его сомнению не представлялось возможным. В наших кругах (это относилось и к коммунистической партии Южной Африки) черный национализм считался правым уклоном, с которым следовало бороться. Наипервейший принцип, основанный на разумнейших идеях гуманизма, до краев наполнял нас чувством глубокого морального удовлетворения.

Я чувствую, как я опять впадаю в этот циничный тон, тон самобичевания. И все же как утешителен этот тон, он подобен припарке, наложенной на рану. А это, несомненно, рана: я, как и тысячи других, не могу припомнить такого времени внутри или рядом с «партией», когда бы мы не испытывали мучительной и холодной тоски. И все же боль эта подобна опасной боли ностальгии, она ее сводная сестра, и она столь же убийственна. Я вернусь к этой теме, когда смогу писать искренне, в другой тональности.

Я помню, как Мэрироуз положила конец спору, заметив:

— Но вы не говорите ничего такого, чего вы бы уже не говорили раньше.

Разговор мгновенно стих. Она часто так делала, она умела в одно мгновение заставить нас всех замолчать. Однако мужчины относились к ней покровительственно, они считали, что она была абсолютно неспособна мыслить политически. А все потому, что Мэрироуз не умела, или не хотела, пользоваться политическим жаргоном. Но быстро схватывала самую суть и умела выразить ее простыми словами. Есть такой тип сознания, как, например, у Вилли, когда человек способен воспринимать чужие идеи только при условии, что они сформулированы на том языке, которым пользуется он сам.

Теперь она говорила:

— Должно быть, что-то где-то неправильно, иначе нам бы не приходилось бесконечно обсуждать это, как сейчас.

Она говорила уверенно; но теперь, когда мужчины промолчали в ответ, — и Мэрироуз почувствовала, что они просто проявляют по отношению к ней терпимость, ей стало не по себе, и она умоляюще воззвала:

— Я говорю это не так, как нужно, но вы же понимаете, что я имею в виду…

Услышав мольбу в ее голосе, мужчины воспряли, и Вилли сказал благосклонно:

— Ты все говоришь правильно. Никто, обладая твоей красотой, просто не может говорить не так, как нужно.

Мэрироуз сидела рядом со мной, и в темноте, царившей в автомобиле, она повернулась ко мне, чтобы мне улыбнуться. Мы с ней очень часто обменивались такими улыбками.

— Я хочу поспать, — сказала она, а потом склонила голову на мое плечо и заснула как маленький котенок.

Мы все сильно устали. Думаю, тот, кто никогда и никак не был связан с левым движением, не может понять, насколько поистине самоотверженно трудятся преданные делу социалисты; они работают день за днем, день за днем, год за годом, год за годом. В конце концов, всем нам надо было еще и зарабатывать себе на жизнь, а мужчины из военного лагеря, во всяком случае те, которые проходили настоящую подготовку, находились в состоянии непрерывного нервного стресса. Каждый вечер мы организовывали митинги, дебаты, дискуссии. Мы все очень много читали. Мы редко ложились спать раньше четырех или пяти утра. В дополнение к этому мы были еще и врачевателями душ. Тед доводил до крайних степеней проявления то, что было в каждом из нас. Мы считали, что несем личную ответственность за каждого, кто попал в беду. И часть нашего личного долга — объяснять каждому, в ком теплится хоть какая-то искра, что жизнь — это славное и доблестное приключение. Оглядываясь назад, могу предположить, что из всего объема той немыслимо тяжелой деятельности, которую мы тогда осуществляли, только эта личная работа с людьми, обращение их в нашу веру, и приносила хоть какие-то плоды. Сомневаюсь, что кто-то из наших подопечных сможет забыть бившую в нас через край абсолютную уверенность в том, что жизнь — это славное и доблестное приключение, потому что, если мы в это не верили в силу особенностей своего собственного характера и склада, мы верили в это из принципа. Вспоминаются разные случаи. Например, как Вилли, промучившись несколько дней оттого, что не знал, как помочь женщине, убитой тем, что ей изменил муж, решил дать ей почитать «Золотую ветвь», потому что «когда кто-то несчастен в личной жизни, правильный ход мысли — попробовать на все взглянуть в исторической перспективе». Она, неловко извиняясь, вскоре вернула ему книгу, сказав, что ей это не по уму и что она в любом случае решила уйти от мужа, потому что поняла, что забот от него больше, чем проку. Но, уехав из нашего города, эта женщина регулярно присылала Вилли письма: вежливые, трогательные, благодарные. Я помню страшные слова: «Я никогда не забуду, что вы были так добры ко мне, что проявили ко мне интерес». (Правда, в то время эти слова меня не особенно поразили.)

Все мы держали эту высокую ноту напряжения в течение двух лет, — я думаю, не исключено, что все мы были слегка безумны в связи с полнейшим нервным истощением.

Чтобы не заснуть, Тед начал петь; а Пол, голосом совсем другим, чем тот, который он использовал во время спора с Вилли, начал причудливо импровизировать, размышляя вслух на тему, что будет, если африканцы восстанут в неком воображаемом поселке, где живут белые колонисты. (Это было почти за десять лет до Кении и May May^[11].) Пол красноречиво расписал, как «два с половиной человека» (Вилли запротестовал против этой отсылки к Достоевскому, которого он считал реакционным писателем) трудились двадцать лет над тем, чтоб подвести местных дикарей к осознанию того, что они — передовой отряд освободительного движения. Как вдруг некий полуграмотный демагог из местных, проведший полгода в Лондонской школе экономики, в одночасье сотворил движение масс под лозунгом «Покончим с белыми».

Двух с половиной человек, ответственных политиков, это шокировало, но было уже слишком поздно: демагог на них донес, сказав, что они служат белым, которые им платят. Белые, впав в панику, посадили и демагога, и двух с половиной в тюрьму по сфабрикованному обвинению; и, оставшись без вождя, черные массы ушли в холмы и в леса и стали партизанами. «По мере того как черные войска постепенно сдавали позиции под натиском белых войск, этих сотен хороших парней, с чистыми помыслами, прекрасно образованных, во всем похожих на нас, доставленных аж из самой Англии, чтобы поддерживать закон и порядок, черные партизаны постепенно подпадали под влияние черной магии и знахарей. Столь мерзкое антихристианское поведение породило совершенно справедливое возмущение всех добропорядочных людей и привело к их отчуждению от борьбы за черные права, и милые и чистые ребята, типа нас, распаляемые яростью праведного негодования, били тех партизан, пытали их и вешали. Закон и порядок победили. Белые освободили из тюрьмы двух с половиной человек, но повесили демагога. Черному населению предоставили минимум демократических прав, но те двое с половиной… и так далее, и так далее, и так далее».

Ни один из нас, никто, не проронил ни слова в ответ на этот полет фантазии. Все это отстояло так далеко от наших ожиданий и прогнозов. Да еще вдобавок нас шокировал даже сам тон рассказа. (Разумеется, сейчас я вижу в этом проявление обманутого идеализма, — сейчас, когда я пишу это слово применительно к Полу, оно меня удивляет. Я впервые допускаю мысль, что он был способен на идеализм.)

А он продолжал:

— Есть и другая вероятность. А что, если бы победила черная армия? Умный вождь-националист не имеет выбора: он просто обязан укреплять националистические чувства и развивать промышленность. Приходило ли нам, товарищи, в голову, что мы будем просто обязаны, поскольку мы люди прогрессивные, поддерживать национальные государства, чьим основным делом станет развитие всех тех аспектов капиталистической этики, основанной на неравенстве, которые мы ненавидим столь сильно? Ну? Думали ли мы об этом? А я это вижу, да, я это вижу в своем магическом кристалле, — и нам придется все это поддерживать. О, да-да-да, альтернативы у нас не будет.

В этот момент Вилли заметил:

— Тебе надо выпить.

К этому часу во всех придорожных гостиницах бары уже были закрыты, поэтому Пол заснул. Мэрироуз спала. Джимми спал. Тед, сидевший на переднем сиденье рядом с Вилли, бодрствовал и насвистывал какие-то оперные арии. Я думаю, он не слушал Пола: когда он насвистывал какие-нибудь музыкальные отрывки или пел, это всегда служило знаком того, что он не одобряет происходящее.

Значительно позднее я, помнится, подумала, что за все эти годы нескончаемых аналитических дискуссий мы только однажды хоть немного приблизились к правде (хотя все равно остались от нее довольно далеко), и это случилось тогда, когда Пол рассказывал свою историю в стиле и духе злой пародии.

Когда мы добрались до отеля, свет уже нигде не горел. Сонный слуга ждал нас на веранде, чтобы проводить в наши комнаты. Дом, где имелись спальни, находился в паре сотен ярдов за баром и столовой, на склоне холма. Там было двадцать комнат под одной крышей, по десять с каждой стороны, и две длинных веранды по обеим сторонам здания. В каждой комнате имелся выход на веранду. Комнаты оказались приятные и прохладные, несмотря на то что сквозной вентиляции в них не было. В них имелись электрические вентиляторы, и окна были большими. Нам выделили четыре комнаты. Джимми поселился с Тедом, я с Вилли; а Мэрироуз и Пол получили по отдельной комнате. В наши последующие приезды мы всегда селились точно так же; точнее, поскольку мистер Бутби никак это не комментировал, мы с Вилли в отеле «Машопи» всегда жили вместе, в одной комнате. Мы все без исключения проснулись, когда завтрак уже давно закончился. Бар был открыт, и мы немного выпили, почти в полном молчании, а потом у нас был ленч, который тоже прошел почти в полном молчании, и мы лишь время от времени с удивлением говорили друг другу, что оказывается, очень сильно устали. Ленчи в отеле были неизменно великолепными: изобилие холодных мясных закусок, салаты всех сортов, которые только можно себе вообразить, свежие фрукты. Потом мы все снова отправились спать. Солнце уже почти село, когда мы с Вилли проснулись и пошли будить остальных. Через полчаса после ужина мы уже снова лежали в своих кроватях. Следующий день, воскресенье, прошел немногим лучше. В сущности, тот наш первый уикэнд в «Машопи» был самым приятным. Все мы пребывали в состоянии безмятежности, вызванном крайней усталостью. Мы почти не пили, и мистер Бутби был разочарован. Самым неразговорчивым в те дни был Вилли. Я думаю, что именно тогда он принял решение отойти, насколько он мог это себе позволить, от политической деятельности и посвятить себя науке. Что до Пола, то он общался с искренней простотой и любезностью со всеми, особенно — с миссис Бутби, которой он очень нравился.

Обратно в город мы поехали в воскресенье вечером, очень поздно, потому что нам не хотелось покидать отель «Машопи». Перед отъездом мы вышли посидеть на веранде. Мы пили пиво на фоне погруженного в темноту отеля. Лунный свет был таким ярким, что мы различали отдельные крупицы белого песка, выброшенные из-под колес запряженных волами телег, и теперь сиявшие, каждая по отдельности, на бетонированной площадке перед отелем. Тяжело свисавшие остроконечные листья эвкалиптов поблескивали как копья. Я помню, как Тед сказал:

— Взгляните-ка на нас, сидим мы все тут, и нам даже нечего сказать друг другу. «Машопи» — место опасное. Станем мы сюда приезжать, уик-энд за уик-эндом, и впадем в спячку, разморенные всем этим пивом, лунным светом, вкусной едой. Скажите мне на милость, к чему все это может привести?

Целый месяц мы в «Машопи» не ездили. Все поняли, как сильно мы устали, и, я думаю, мы испугались того, что могло произойти, если бы мы позволили усталости резко взять над нами верх. Весь месяц мы очень напряженно работали. У Пола, Джимми и Теда период обучения шел к концу, и они летали каждый день. Погода стояла хорошая. Мы много занимались всякой второстепенной политической деятельностью: устраивали лекции, разнообразные учебные занятия, вели исследовательскую работу. Но «партия» заседала только один раз. Из другой подгруппы ушли пять человек. Интересно, что во время той нашей единственной встречи мы горячо и язвительно проспорили друг с другом почти до самого утра; но в остальное время мы постоянно виделись, тепло общались и обсуждали разные мелочи, связанные с той второстепенной работой, за которую отвечали. Тем временем наша группа продолжала собираться в «Гейнсборо». Мы шутили, вспоминая отель «Машопи» и его зловеще расслабляющее воздействие. «Машопи» в наших разговорах превратился в символ всяческой роскоши, декаданса и слабоумия. Наши друзья, которые никогда там не были, но которые знали, что это обычный придорожный отель, говорили, что мы сошли с ума. Через месяц после нашего первого визита наступили долгие выходные, с вечера четверга до следующей среды — в колонии к праздникам относились серьезно; и мы решили поехать туда большой компанией. Она состояла из нас шестерых и нового протеже Теда (Стэнли Летта из Манчестера, того самого, ради которого он позже загубил свою карьеру летчика), а также Джонни, джазового пианиста, друга Стэнли. А еще мы договорились с Джорджем Гунслоу, что он тоже к нам там присоединится. Мы доехали до отеля на машине и на поезде, и к тому времени, когда в четверг вечером бар закрылся, стало понятно, что этот уик-энд будет совсем не таким, как предыдущий.

На этот долгий уик-энд отель был заполнен постояльцами до отказа. Миссис Бутби открыла пристройку, где было еще двенадцать дополнительных комнат. Ожидалось проведение двух танцевальных вечеринок, общедоступной и частной, и в воздухе уже царила атмосфера приятного отступления от рутинного течения жизни. Когда наша компания приступила к очень позднему ужину, официант развешивал в углах столовой разноцветные бумажные украшения и гирлянды из лампочек; и нам подали праздничный холодный десерт, приготовленный для следующего дня. И миссис Бутби прислала к нам эмиссара с вопросом, не согласятся ли «мальчики из военно-воздушных сил» помочь ей завтра наряжать большую комнату. В роли этого посланца выступила Джун Бутби, и было видно, что она пришла к нам из любопытства, чтобы своими глазами взглянуть на этих самых «мальчиков», о которых, возможно, рассказывала ей мать. Но было также заметно, что они ее не впечатлили. Очень многим колониальным девушкам было достаточно одного взгляда на мальчиков из Англии, чтобы сразу и навсегда списать их со счетов как ни на что не годных тюфяков, неженок и сопляков. Джун была как раз такой девушкой. В тот вечер она пробыла с нами ровно столько, сколько было нужно для того, чтобы изложить нам суть послания своей матери и выслушать сверхлюбезные восторги Пола, принявшего «от лица военно-воздушных сил это чудесное приглашение». После чего Джун тут же ушла. Пол и Вилли отпустили несколько шуток о дочери на выданье, но шутки эти были вплетены в канву их обычных острот о «мистере и миссис Бутби, трактирщике и его жене». На протяжении всего уик-энда и в последующие наши приезды они не обращали на девушку никакого внимания. Судя по всему, они считали Джун настолько неинтересной, что воздерживались даже от простого упоминания ее имени из жалости, а может быть, даже — хотя обычно ни один из них не проявлял особых признаков подобного отношения к кому-либо — из чувства рыцарского сострадания. Это была высокая, ширококостная девушка, с огромными неуклюжими руками и ногами красноватого цвета. У нее, как и у матери, было очень румяное лицо и такие же бесцветные волосы, уложенные тугими завитушками вокруг полного и какого-то нескладного лица. Ни одна черта ее лица, ничто в ее наружности не было отмечено хоть толикой обаяния и привлекательности. Но в Джун мощно бродила рвущаяся наружу мрачная сила, потому что она пребывала в том состоянии, которое на определенном этапе проживают многие девушки: в состоянии сексуальной одержимости, которая иногда может быть сродни состоянию транса. Когда мне было пятнадцать и я все еще жила со своим отцом на Бейкер-стрит, я и сама провела несколько месяцев в таком состоянии, так что теперь, едва я оказываюсь в тех краях, тут же вспоминаю, отчасти удивленно, отчасти смущенно, эмоциональный настрой того времени, который был так силен, что, казалось, вбирал в себя все вокруг — мостовые, дома, витрины магазинов. Что касается Джун, здесь вот что интересно: безусловно, природа должна была бы все обустроить таким образом, чтобы мужчины, которые встречались девушке на пути, должны были бы сразу понимать, что именно ее так сильно беспокоит. Но ничего подобного не происходило. В тот первый вечер мы с Мэрироуз невольно переглянулись и чуть было не рассмеялись в голос, потому что мы-то сразу распознали это состояние и испытали жалость, смешанную с изумлением. Мы сдержали смех, потому что мы также сразу поняли, что факт, столь очевидный для нас, вовсе не был очевиден для наших мужчин, и нам хотелось защитить бедняжку от их смеха. Все женщины, находившиеся тогда в отеле, видели и понимали состояние Джун. Помню, как однажды утром я сидела на веранде с миссис Лэттимор, хорошенькой рыжеволосой женщиной, флиртовавшей с молодым Стэнли Леттом. В поле нашего зрения вдруг появилась Джун: она бродила в сени эвкалиптов неподалеку от железной дороги, ничего перед собой не видя. Мы словно бы наблюдали за сомнамбулой. Она делала несколько шагов, пристально вглядываясь вдаль, через долину, туда, где высились горы, поднимала руки, чтобы поправить волосы, и замирала — так, что ее тело, туго обтянутое ярко-красным платьем из хлопка, было словно прорисовано напряженными четкими линиями, а под мышками виднелись неправильной формы темные пятна пота, — потом она резко опускала, как бы бросала вниз, руки с крепко сжатыми кулаками, и они безвольно повисали вдоль тела. Так она какое-то время стояла без движения, потом снова шла, притормаживала, будто бы мечтала или спала наяву и видела сны, била по каким-то кусочкам мусора носком высокой белой сандалии, и снова шла, медленно, и снова останавливалась, и так до тех пор, пока не скрылась с наших глаз за эвкалиптами, сверкавшими на солнце. Миссис Лэттимор глубоко и выразительно вздохнула, испустила характерный для нее легкий снисходительный смешок и сказала:

— Боже мой, я бы и за миллион фунтов не согласилась снова стать девушкой. Боже мой, снова все это пережить, нет, нет, ни за что, даже за миллион фунтов.

И мы с Мэрироуз с ней согласились. При этом, хотя у нас каждое появление этой девушки вызывало волну сильнейшего смущения, мужчины всего этого совершенно не замечали, и мы вели себя осторожно, чтобы не выдать и не предать ее. Существует женский дух благородного рыцарства, проявляющийся в отношении одной женщины к другой, он так же силен, как любая другая разновидность верности и преданности. А может быть, мы отказывались верить в то, что воображение и чувства наших собственных мужчин столь ущербны и несовершенны.

Чаще всего Джун проводила время на веранде дома Бутби, находившегося в паре сотен ярдов от отеля, сбоку от него. Дом стоял на высоком, около десяти футов, фундаменте, защищавшем его от проникновения муравьев. Выкрашенная в белый цвет веранда была просторной, широкой и прохладной. Изобильно украшенная вьющимися растениями и цветами, она была невероятно яркой и живописной. Там-то Джун и любила лежать на старом, обтянутом кретоном диване, часами крутя пластинки на переносном граммофоне и мысленно создавая образ того мужчины, кому будет дозволено освободить ее из плена того сомнамбулического состояния, в котором она пребывала. И спустя несколько недель этот образ уже обрел такую силу, что породил реального мужчину. Мэрироуз и я сидели на веранде отеля, когда к нему подъехал державший путь на восток грузовик. Грузовик остановился, и из него вылез неуклюжий детина с массивными, красноватого цвета ногами и обгоревшими на солнце руками, каждая в обхвате — как бычий окорок. Джун задумчиво брела по гравиевой дорожке, соединявшей дом ее отца с отелем, поддевая остроносыми сандалиями гравий. Когда парень шел через двор, направляясь к бару, один маленький камушек отскочил прямо к нему под ноги. Он остановился и внимательно посмотрел на девушку. Потом, непрерывно оборачиваясь и через плечо поглядывая на нее каким-то отсутствующим, почти загипнотизированным взглядом, он прошел в бар. Джун последовала за ним. Мистер Бутби готовил для Джимми и Пола джин с тоником и беседовал с ними об Англии. Он не обратил никакого внимания на свою дочь, которая присела в уголочке и, приняв небрежную позу, принялась мечтательно рассматривать горячую утреннюю пыль и солнечные блики, глядя сквозь меня и Мэрироуз. Юноша купил себе пива и присел на ту же самую скамью, примерно в ярде от нее. Через полчаса, когда он снова забирался в свой грузовичок, он был уж не один, а вместе с Джун. Мэрироуз и я внезапно и одновременно согнулись пополам в припадке смеха, с которым не могли совладать и смеялись мы до тех пор, пока Джимми с Полом не выбежали из бара, чтобы узнать, что же нас так развеселило. Через месяц Джун и этот юноша официально обручились, и только тогда все наконец увидели, что Джун — спокойная, приятная и здравомыслящая девушка. Наркотическое оцепенение ушло, не оставив после себя ни малейших следов. И только тогда мы осознали, насколько миссис Бутби прежде раздражало то состояние, в котором пребывала ее дочь. Она теперь общалась с Джун необычайно весело и легко: радостно принимала ее помощь по хозяйству, снова с ней дружила, обсуждала с ней приготовления к свадьбе. Все это выглядело почти так, словно матери был стыдно за то раздражение, которое она испытывала раньше. И возможно, отчасти именно это длительное раздражение однажды привело к тому, что миссис Бутби потеряла самообладание и повела себя так несправедливо.

Вскоре после того, как Джун нас покинула, вечером того же дня к нам пришла миссис Бутби. Вилли пригласил ее с нами посидеть. Пол поспешил и от своего имени подтвердил это приглашение. Они оба говорили так, что всем остальным их тон показался чрезмерно и оскорбительно учтивым. Но в прошлый раз, когда хозяйка общалась с Полом, в тот первый уик-энд, когда мы все были такие усталые, он был простым и вовсе не надменным, и он рассказывал ей о своих отце и матери, о «доме». Хотя, конечно, его Англия и ее Англия — это две разные страны.

Мы между собой шутили, что миссис Бутби была в Пола влюблена. Мы, ну ни один из нас, конечно же, не верили в это всерьез; и если б мы могли хотя бы только такое допустить, то не стали бы шутить на эту тему. Во всяком случае, я очень надеюсь, что не стали бы. Потому что тогда, на первых порах, она нам очень нравилась. Но миссис Бутби, несомненно, была Полом увлечена. Вместе с тем она была увлечена и Вилли. А привлекало ее как раз то их свойство, которое мы в них ненавидели — их грубое высокомерие, лежавшее в основе сдержанных и безупречных манер.

Именно благодаря Вилли я поняла, что многие женщины любят, когда с ними обращаются грубо. Это понимание было унизительным, и я, бывало, сопротивлялась, отказывалась признать, что это правда. Но я убеждалась в этом снова и снова. Если на нашем пути вдруг встречалась женщина, с которой всем остальным было трудно, к которой мы старались хоть как-то приноровиться и притерпеться, то Вилли говорил:

— Вы просто не понимаете: все, что ей нужно, — это хорошая порка.

(Выражение «хорошая порка» в колонии было в ходу, обычно белые употребляли его следующим образом: «Что этому кафру нужно, так это хорошая порка», — но Вилли его использовал в более широком смысле.)

Я помню мать Мэрироуз, невротичную властную особу, которая выпила из своей дочери все жизненные соки. Ей было около пятидесяти, и была она яростна и суетлива как старая наседка. Ради блага Мэрироуз мы были с нею вежливы, мы принимали эту женщину и терпели каждый раз, когда она врывалась в «Гейнсборо» в поисках дочери. Когда она приходила, Мэрироуз впадала в состояние вялой раздражительности, нервического изнеможения. Она знала, что должна как-то противостоять матери, но у нее на это не было душевных сил. Мы были готовы страдать от нее и ей потакать, а Вилли ее вылечил буквально парой фраз. Однажды вечером мать Мэрироуз пришла в «Гейнсборо» и обнаружила, что мы все сидим, развалясь, в опустевшей столовой и разговариваем. Она громко сказала:

— Ах вот вы где! Всё, значит, как обычно. А вам пора бы всем уже лежать в своих кроватях и крепко спать.

Она уже собиралась сесть и присоединиться к нам, когда Вилли, не повышая голоса, но позволяя однако своим очкам посверкивать в ее сторону, сказал:

— Миссис Фаулер.

— Да, Вилли? Это снова ты?

— Миссис Фаулер, почему вы, преследуя Мэрироуз, приходите сюда и ведете себя так надоедливо и противно?

Она шумно втянула в себя воздух, покраснела, но так и осталась, во все глаза глядя на Вилли, молча стоять у того самого стула, на который за минуту до этого собиралась сесть.

— Да, — сказал Вилли спокойно. — Вы старая надоедала. Если желаете, вы можете присесть, но вы должны вести себя тихо и не говорить глупостей.

От страха и от боли за мать Мэрироуз побелела как полотно. Но после минутного молчания миссис Фаулер издала короткий нервный смешок и села. Весь вечер она держала себя безупречно тихо. После того случая, если она снова оказывалась в «Гейнсборо», то с Вилли всегда вела себя как маленькая благовоспитанная девочка в присутствии грозного отца. И это касалось не только миссис Фаулер и той женщины, которой принадлежал отель «Гейнсборо».

Теперь вот появилась миссис Бутби, а уж она вовсе не была задирой, который ищет задиру посильнее. И совсем нельзя сказать, что она не чувствовала, что немного нам навязывается. И все же, даже когда она уже своим чутьем, если не разумом, — а она не была умной женщиной, — поняла, что ей грубят, она продолжала приходить снова и снова, чтобы эту грубость получать. Миссис Бутби не впадала в нервное возбуждение оттого, что ей «задали порку», как это случалось с миссис Фаулер, и не становилась застенчивой и похожей на девчонку, как миссис Джеймс в «Гейнсборо»; она терпеливо слушала, возражала, вовлекалась, так сказать, в поверхностный слой разговора, игнорируя подспудное оскорбительное высокомерие, иногда добиваясь того, что Вилли и Пол, устыдившись, возвращались к искренне уважительному тону. Но наедине с собой, я уверена, она наверняка порой краснела, сжимала кулаки и сдавленно бормотала: «Да, хотелось бы мне им надавать. Да, мне бы следовало его просто ударить, когда он это сказал».

В тот вечер Пол затеял одну из своих любимых игр — он пародировал колониальные клише и доводил эту пародию до такой точки, когда сам колонист должен был понять, что над ним или над ней смеются. И Вилли к этой игре присоединился.

— А ваш повар, он, конечно же, работает у вас уже много лет? Хотите сигаретку?

— Спасибо, мой дорогой, но я не курю. Да, он хороший парень, должна сказать, он нам очень предан.

— Сдается мне, он уже почти что член вашей семьи?

— Да, так я к нему и отношусь. Уверена, и он нас очень любит. Мы всегда обходимся с ним честно и как положено.

— Может, даже немножко как с другом, или как с ребенком? — Это был Вилли. — Ведь чернокожие же не что иное, как самые настоящие большие дети.

— Да, это верно. Если ты их по-настоящему понимаешь, то видишь, что они просто дети. Они любят, когда с ними обращаются, как с детьми: строго, но справедливо. Мы с мистером Бутби считаем, что с черными надо обращаться по справедливости. Это очень правильно.

— Но с другой стороны, нельзя допускать, чтобы они садились вам на шею, — продолжал Пол. — Потому что в таком случае они теряют всякое уважение.

— Рада слышать, что вы это понимаете, Пол, потому что у большинства английских мальчиков, вроде вас, бывают всякие странные идеи насчет кафров. Но это правда. Они должны знать, что есть черта, за которую им заходить нельзя.

И так далее, и так далее, и так далее. Так и продолжалось до тех пор, пока Пол не сказал, — он сидел в своей любимой позе, — пивная кружка крепко сжата в руках, прямой взгляд синих глаз, обаятельная улыбка:

— И разумеется, их и нас разделяют целые столетия эволюционного развития. На деле же они просто бабуины, и ничто иное.

И миссис Бутби вспыхнула и отвернулась. Слово «бабуины» в колонии уже воспринималось как очень грубое, хотя еще за пять лет до того оно было вполне в ходу, и даже встречалось в газетных заголовках. (Точно так же, как слово «кафры», в свою очередь, начнет считаться слишком грубым через десять лет.) Миссис Бутби не могла поверить, что «образованный молодой человек из одного из лучших колледжей Англии» мог употребить такое слово, как «бабуины». Но когда она снова взглянула на Пола, а на ее честном краснощеком лице уже отражалась готовность обидеться, он сидел как ни в чем не бывало, с ангельской улыбкой и с обаятельным выражением почтительного внимания на лице, как это было и месяц назад, когда он, несомненно, был всего-навсего скучающим по дому мальчишкой, которому хотелось, чтоб о нем немножко по-матерински позаботились. Она резко вздохнула и встала, вежливо сказав:

— А теперь, с вашего позволения, я пойду. Мне надо приготовить ужин старику. Мистер Бутби любит чего-нибудь перехватить на ночь глядя, — он никогда не успевает поужинать, обслуживает в баре посетителей весь вечер.

Миссис Бутби пожелала нам спокойной ночи, выглядела она при этом довольно обиженно, а Вилли и Пола удостоила долгим откровенно изучающим взглядом. Она ушла.

Пол откинул назад голову, рассмеялся и сказал:

— Они невероятны, они фантастичны, они просто не могут быть правдой.

— Аборигены, — сказал Вилли, смеясь. Аборигенами он называл белых жителей колонии.

Мэрироуз спокойно заметила:

— Я не вижу в этом смысла, Пол. Ты просто дурачишь людей.

— Дорогая Мэрироуз. Дорогая прекрасная Мэрироуз, — сказал Пол, тихонько посмеиваясь в кружку с пивом.

Мэрироуз была красавицей. Невысокая и изящная, с волнистыми густыми волосами медового цвета и огромными карими глазами. Ее фотографии мелькали на обложках журналов, и какое-то время она работала моделью. В ней не было ни малейшего тщеславия. Она терпеливо улыбнулась и, настаивая, продолжила, в своей неспешной мягкой манере:

— Да, Пол. В конце концов, я здесь выросла. Я понимаю миссис Бутби. Я тоже была такой, пока люди вроде вас не объяснили мне, что я была не права. И, дурача эту женщину, ты ее не изменишь. Ты просто ее обижаешь.

Пол снова издал характерный для него тихий грудной смешок и сказал, явно с ней не соглашаясь:

— Мэрироуз, Мэрироуз, ты тоже слишком хороша, чтобы быть правдой.

Но позже, тем же вечером, ей все же удалось его пристыдить.

Джордж Гунслоу, дорожный рабочий, жил примерно в сотне миль от «Машопи» в маленьком станционном городке с женой, тремя детьми и четырьмя стариками — родителями: своими и жены. Он должен был приехать к нам на своем грузовике около полуночи. Мы договорились, что он будет проводить с нами вечера, а днем будет ездить на работу. Мы покинули столовую и вышли на улицу, чтобы, дожидаясь Джорджа, посидеть в эвкалиптовой рощице рядом с железной дорогой. Там, под деревьями, стояли грубый деревянный стол и деревянные скамейки. Мистер Бутби прислал нам дюжину бутылок охлажденного белого кейпского вина. К тому времени мы все были слегка напряжены. Отель был погружен во тьму. Вскоре и в доме Бутби погас свет. Только в станционном домике мерцал огонек, да из здания со спальнями, стоявшего на холме в нескольких сотнях ярдов, тянулись слабые лучи света. Мы сидели под эвкалиптами, сквозь их ветви на нас струился холодный лунный свет, ночной ветер вздымал и опускал на наши ноги мягкую пыль, и впечатление было такое, что мы сидим посреди дикого вельда^[12]. Дикий и девственный пейзаж с его холмами из гранитных глыб, деревьями и лунным светом полностью вобрал в себя отель. Вдали, в нескольких милях от нас, шоссе пересекало перевал: там виднелась полоска бледного цвета, мерцавшая как ручеек среди высоких темных деревьев. Маслянистый сухой запах эвкалиптов, сухой, раздражающий ноздри запах пыли, холодный запах вина, — все это лишь усиливало наше опьянение.

Джимми уснул, привалившись к обнимавшему его Полу. Я дремала, уткнувшись Вилли в плечо. Стэнли Летт и Джонни-пианист сидели плечом к плечу инаблюдали за нами с нежным любопытством. Они совершенно не скрывали того факта, ни в тот момент, ни в какое другое время, что это именно мы, а не они, страдальцы, так сказать, сторона потерпевшая, по той простой и четко проговариваемой причине, что они всегда были, есть и будут рабочим классом, но они не возражали против того, чтобы, благодаря счастливым обстоятельствам военных лет иметь возможность вблизи и даже изнутри понаблюдать за жизнью группы интеллектуалов. Это Стэнли нас так называл и упорно на этом настаивал. Джонни-пианист не разговаривал никогда. Он вообще не употреблял слов, никогда и никаких. Он всегда сидел рядом со Стэнли, молчаливо поддерживая его во всем.

У Теда уже начались страдания из-за «бабочки под камнем»: из-за Стэнли, который упорно отказывался признать, что он нуждается в спасительной помощи. Чтобы утешиться, Тед подсел к Мэрироуз и обнял ее. Мэрироуз мило и весело улыбнулась и не сделала никакой попытки освободиться из кольца его рук, но она словно бы отстранилась и от него, и от всех остальных мужчин. На деле многие, так сказать, профессионально хорошенькие девушки обладают этим даром: они позволяют их трогать, обнимать и целовать так, будто это дань, которую они должны платить Провидению за то, что родились красивыми. И есть у них такая особая терпеливая улыбка, которой сопровождается их подчинение рукам мужчины, подобная зевку или же вздоху снисхождения. Но в случае Мэрироуз за этим скрывалось и нечто большее.

— Мэрироуз, — сказал Тед с грубоватой сердечностью, глядя на аккуратную золотистую головку у себя на плече, — почему ты не любишь никого из нас, почему ты не позволяешь никому из нас любить тебя?

Мэрироуз просто улыбнулась в ответ, и даже в этом неровном свете, рассеченном ветвями и листвою эвкалиптов, ее карие глаза казались огромными и излучали мягкое сияние.

— Сердце Мэрироуз разбито, — заметил Вилли поверх моей головы.

— Разбитые сердца остались в старомодных романах, — вставил Пол. — Они не вяжутся с тем временем, в котором мы живем.

— Наоборот, — сказал Тед. — Сейчас разбитых сердец больше, чем было когда-либо, и именно из-за того, что мы живем в такое время. Я практически уверен, что любое, любое сердце, которое мы можем повстречать, разбито, пробуравлено, разорвано так сильно, что стало уже просто клубком шрамов.

Мэрироуз подняла голову и улыбнулась Теду, застенчиво, но благодарно, и произнесла серьезно:

— Конечно, это так и есть.

У Мэрироуз был брат, которого она любила очень сильно. Они были похожи по характеру, но, что важнее, их объединяла нежнейшая из всех возможных привязанностей, основанная на том, что они вместе, поддерживая друг друга, пытались противостоять своей невыносимой, грубой, позорящей их матери. Год назад брата убили в Северной Африке. Случилось так, что в это время Мэрироуз жила в Кейпе, она работала там моделью. На нее был большой спрос, потому что была она очень красива. Один из молодых людей оказался внешне похож на ее брата. Мы видели его фотографию — стройный, со светлыми усами, довольно агрессивного вида молодой человек. И Мэрироуз мгновенно в него влюбилась. Она сказала нам, — и я помню, как мы были шокированы, как это у нас всегда случалось при общении с ней, ее абсолютной, но какой-то бездумной прямолинейностью:

— Да, я знаю, что я влюбилась в него потому, что он был похож на моего брата, а что в этом плохого?

Она всегда спрашивала, или просто заявляла: «А что в этом плохого?», и мы всегда терялись и не знали, что ей ответить. Но молодой человек был похож на ее брата только внешне, и, хоть он и был вполне счастлив, что у него с Мэрироуз случился роман, жениться на ней он не собирался.

— Может, это и правда, — сказал Вилли, — но это очень глупо. Ты знаешь, что с тобой случится, Мэрироуз, если ты будешь вести себя неразумно? Ты превратишь свои отношения с этим возлюбленным в настоящий культ, и чем дольше ты будешь с этим жить, тем более несчастной ты станешь себя чувствовать. Ты будешь отвергать всех хороших парней, за которых могла бы выйти замуж, а потом наконец ты выйдешь замуж за кого-нибудь лишь для того, чтобы просто выйти замуж, и превратишься в одну из этих страдающих от неудовлетворенности матрон, которых мы встречаем сплошь и рядом.

В скобках я должна заметить, что именно так все и случилось. Еще несколько лет Мэрироуз оставалась восхитительно прекрасной, она принимала ухаживания с милой улыбкой, похожей на зевок, терпеливо сидела в кольце рук того или иного мужчины; а потом наконец внезапно вышла замуж за мужчину средних лет, отца троих детей. Она его не любила. Сердце Мэрироуз умерло в тот момент, когда ее брат превратился в кровавое месиво под гусеницами танка.

— Так что же я по-твоему должна делать? — спросила она с той невыносимой мягкостью, которая была столь характерна для нее. Сквозь пятна лунного света она смотрела на Вилли.

— Тебе следует отправиться в постель с одним из нас. Чем скорее, тем лучше. Нет лучшего лекарства от безрассудной страсти, — сказал Вилли в своей брутально-добродушной манере, как он всегда это делал, когда входил в роль искушенного жизнью жителя Берлина.

Тед скривился и убрал свою руку с плеч Мэрироуз, давая тем самым понять, что он вовсе не разделяет подобный цинизм и что, случись ему отправиться в постель с Мэрироуз, он будет движим чистейшим романтизмом. Ну, разумеется, так бы оно все и было.

— Так или иначе, — заметила Мэрироуз, — я не вижу в этом смысла. Я думаю только о брате.

— Я не встречал никого, кто бы так предельно откровенно говорил об инцесте, — сказал Пол. Он хотел обратить все в шутку, но Мэрироуз ответила совершенно серьезно:

— Да, я понимаю, что это был инцест. Но, что забавно, в то время я никогда не думала об этом как об инцесте. Понимаешь, мы с братом просто любили друг друга.

Мы снова испытали шок. Я почувствовала, как плечо Вилли напряглось, и я помню, что подумала, что еще минуту назад он был декадентствующим европейцем; но одна мысль о том, что Мэрироуз спала с родным братом, мгновенно вернула Вилли к его истинной сущности, а был он пуританином.

Повисло молчание, а потом Мэрироуз спокойно заметила:

— Я понимаю, да, я понимаю, почему вы в шоке. В последнее время я много думала об этом. Но мы же никому не делали зла, правда? Поэтому я не понимаю, что было в этом плохого.

Снова воцарилось молчание. Потом Пол ворвался в их разговор, очень весело и беззаботно:

— Мэрироуз, если тебе вообще все равно, почему бы тебе не лечь со мной? Как знать, а вдруг ты исцелишься?

Пол все еще сидел очень прямо, поддерживая Джимми, по-детски привалившегося к нему во сне. Он обнимал Джимми очень терпеливо, точно так же, как Мэрироуз позволяла Теду обнимать ее. Пол и Мэрироуз играли в нашей группе одну и ту же роль, находясь при этом по разные стороны барьера, обусловленного полом.

Мэрироуз спокойно ответила:

— Если мой возлюбленный из Кейпа так и не смог меня заставить забыть брата, почему ты думаешь, что сможешь это сделать?

Пол поинтересовался:

— А какова природа той помехи, что мешает жениться на тебе твоему обожателю?

Мэрироуз сказала:

— Он из очень хорошей кейпской семьи, и его родители не позволяют мне выйти за него, потому что я недостаточно для него хороша.

Пол опять позволил себе издать грудной, глубокий, привлекательный смешок. Я не хочу сказать, что он этот смешок культивировал, но, безусловно, он понимал, что это одна из тех мелких черточек, которые делают его образ столь обаятельным и притягательным.

— Хорошая семья, — сказал он саркастически. — Хорошая семья из Кейпа. Должно быть, семья богатая, по-настоящему богатая.

Это заявление не было таким снобистским, как может показаться. Снобизм Пола проявлялся косвенно, в его шутках или же в игре словами. На деле он потакал своей главенствующей страсти, он наслаждался всем нелепым и невообразимым. И я не имею никакого права его винить за это, потому что, осмелюсь предположить, настоящая причина, по которой я оставалась в колонии еще долгое время после того, как необходимость в этом отпала, сводилась к тому, что в таких местах есть все возможности для получения такого рода наслаждений. Пол предлагал всем нам развлечься и позабавиться, как это было, когда он обнаружил мистера и миссис Бутби, Джона и Мэри Булль во плоти, заправляющих отелем «Машопи».

Но Мэрироуз сказала спокойно:

— Полагаю, тебе все это кажется забавным, поскольку ты привык к хорошим семьям в Англии, и, конечно же, я понимаю, что хорошая английская семья — совсем другое дело, чем хорошая семья из Кейпа. Но для меня-то все едино, итог один и тот же, да?

В ответ на это Пол состроил какую-то неопределенную мину, призванную скрыть начатки беспокойства. Он даже, словно пытаясь доказать, что Мэрироуз несправедливо ополчилась на него, как-то инстинктивно шевельнулся, чтобы Джимми мог поудобнее устроиться у него на плече, тем самым пытаясь показать, что он умеет быть заботливым и нежным.

— Если бы я спала с тобой, Пол, — спокойно заявила Мэрироуз, — я полагаю, я бы к тебе привязалась. Но ты такой же, как и он, — мой парень из Кейпа. Ты никогда бы не женился на мне, я недостаточно для этого хороша. У тебя нет сердца.

Вилли грубовато хохотнул. Тед сказал:

— Вот так тебя и пригвоздили к стенке, Пол.

Сам Пол не сказал ничего. Когда он перед этим пытался устроить Джимми поудобней, тот как-то ополз вниз, и теперь его голова и плечи лежали у Пола на коленях, и он их бережно поддерживал. Он баюкал в своих объятиях Джимми как ребенка; и весь остаток вечера он наблюдал за Мэрироуз, улыбаясь тихо и печально. После того случая он всегда разговаривал с ней нежно, словно пытаясь убедить ее, что презирать его не стоит. Но он так и не сумел этого добиться.

Около полуночи яркий свет фар грузовика проглотил лунный свет, метнулся с шоссе на свободное пятно песка возле железной дороги и там остановился. Это был большой грузовик, доверху заполненный разными инструментами, и к нему был прицеплен фургон. В фургоне Джордж Гунслоу жил в те периоды, когда он надзирал за дорожными работами. Джордж спрыгнул из кабины на землю и подошел к нам, чтобы тут же получить полный стакан вина, которым его приветствовал Тед. Он выпил его стоя, роняя в перерывах между глотками:

— Ах вы, горькие пьяницы, маленькие придурки, сонные извращенцы, сидите тут, вино лакаете!

Я помню запах вина, резкий и холодный, помню, как Тед вскрыл еще одну бутыль, чтобы снова наполнить стакан, как вино расплескалось и с шипением пролилось на пыль. От пыли пошел тяжелый пряный запах, как после дождя.

Джордж подошел меня поцеловать.

— Прекрасная Анна, прекрасная Анна, — но ты не можешь быть моей из-за этого противного типа по имени Вилли.

Потом он отодвинул Теда, чтобы поцеловать в щеку Мэрироуз, которая пыталась от этого поцелуя уклониться, и сказал:

— Какое великое множество прекрасных женщин живет на белом свете, а здесь у нас их только две, и как же мне хочется от этого плакать!

Мужчины засмеялись, а Мэрироуз мне улыбнулась, и я ответила ей улыбкой. В ее улыбке я увидела внезапную и острую боль, и тут я поняла, что и моя улыбка была такой же. Она смутилась, что выдала себя, и мы тут же отвели глаза, чтобы не видеть этой беззащитности друг в друге. Ни я, и ни она, думаю, не стали предаваться размышлениям на тему, что же вызвало такую боль. Джордж наконец сел и, склоняясь вперед со стаканом вина в руках, произнес:

— Товарищи и пьяницы, хватит валять дурака, настал момент ввести меня в курс дела.

Мы все зашевелились, разволновались, забыли о сонливости. Мы слушали, как Вилли рассказывает Джорджу о политической обстановке в городе. Джордж был чрезвычайно серьезным человеком. И он относился к Вилли, к его уму, с глубоким уважением. Он был убежден, что сам он — очень глуп. Он был убежден, и, вероятно, так было всегда, в своей полнейшей неадекватности, а также в своем физическом уродстве.

А на самом деле Джордж был довольно привлекателен, во всяком случае, женщины всегда обращали на него внимание, даже когда они сами этого не замечали. Хорошенькая рыженькая миссис Лэттимор, например, которая часто и очень убежденно говорила, что Джордж противный, глаз с него не сводила, если он находился где-нибудь поблизости. Он был довольно высоким, но казался ниже ростом, потому что у него были очень широкие плечи и он всегда сильно сутулился. Его тело резко сужалось от плеч к талии. Чем-то Джордж напоминал быка, все его движения были упрямыми, резкими, в нем чувствовалось раздражающее его самого брожение могучей силы, которую он обуздывал и подавлял, держал всегда на поводу, и делал он это непроизвольно. Связано это было с его семейной жизнью, с его очень сложной семейной жизнью. Дома Джордж был на протяжении вот уже многих лет терпеливым, послушным, исполненным жертвенности человеком. А по своей природе, я думаю, он был совсем другим. Возможно, это и порождало в нем потребность принижать себя, вело к тому, что он в себя не верил. Этот человек мог бы стать чем-то намного большим, чем он был, если бы жизнь позволила ему распрямиться в полный рост. Я думаю, сам Джордж это понимал; и, поскольку он втайне мучился от чувства вины из-за того, что семейные обстоятельства его так раздражают, быть может, его намеренное самоуничижение и было тем наказанием, которое он сам себе назначил? Я не знаю… а может, он так себя наказывал за вечные измены жене? Надо было быть гораздо старше, чем я была тогда, чтобы понять отношения Джорджа с его женой. Он сострадал ей яростно и преданно, и это было такое сострадание, с которым одна жертва относится к другой.

Джордж был одним из самых приятных в общении людей, которых я вообще когда-либо встречала. И безусловно, он был самым смешным из всех, кого я знала. Он был смешон стихийно и неотразимо. Не раз я видела, как целая толпа народа, оставшись в баре после закрытия, надрывно хохотала, слушая его, не в силах удержаться, и так до самого рассвета. Мы катались по кроватям, мы корчились от смеха на полу, смеялись так, что не могли потом пошевелиться. При этом, вспоминая его шутки на следующий день, мы не могли найти в них ничего особенно смешного. А хохотали мы до дурноты — отчасти это было связано с его лицом: красивым, но как-то прописно красивым, почти что скучным в своей правильности, так, что казалось, что и истины он будет изрекать прописные; но, думаю, в основном с его верхней губой, очень тонкой и очень длинной, которая придавала его лицу какое-то деревянное, почти тупое и упертое выражение. И вдруг Джордж начинал исторгать из себя эти свои речи, и лились они горьким неотразимым потоком, и были они пропитаны презрением к самому себе. И он смотрел, как мы катаемся от смеха, но сам он никогда не смеялся вместе со своими жертвами, а просто взирал с откровенным изумлением, как будто думал: «Ну что ж, наверно, я не так уж безнадежен, как мне кажется, если я могу так сильно рассмешить людей столь умных и достойных».

Было ему тогда около сорока. То есть он был на двенадцать лет старше, чем самый старший из нас, Вилли. Мы бы об этом никогда и не думали, но сам он этого никогда не забывал. Джордж был человеком, который пристально следил за тем, как ускользают годы, год за годом, подобно драгоценным самоцветам, проскальзывающим сквозь пальцы и уходящим на морское дно. Это было связано с его отношениями с женщинами. Другой его страстью была политика. Не самым легким его бременем оказалось также и то, что вырастили его родители, происходившие из самой сердцевины старинной традиции британского социализма, — социализма закваски девятнадцатого века, — они были рационалистичны, практичны, но прежде всего — религиозно антирелигиозны. И такое воспитание никак не способствовало тому, чтобы облегчить его жизнь в колонии. Джордж был одиноким человеком, жившим в полной изоляции в крошечном заштатном затерянном городке. Мы, компания молодых людей много младше его, были его первыми настоящими друзьями за долгие годы. Мы все его любили. Но ни на секунду я не верю в то, что сам Джордж это понимал, или же, что он мог себе позволить допустить такую мысль. Смирение его было слишком велико. Особенно его смирение перед Вилли. Я помню, как однажды, замучившись смотреть, как Джордж сидит напротив Вилли, выражая каждой частью своего тела благоговейное внимание, а тот что-то непреложным тоном излагает, почти вещает, я сказала:

— Боже мой, Джордж, ты такой славный, и мне невыносимо видеть, как ты готов лизать ботинки у такого человека, как Вилли.

— Будь у меня такие мозги, как у Вилли, — ответил он, что характерно, не спросив, как я могу так говорить о человеке, с которым я, в конце концов, живу, — будь у меня его мозги, я был бы самым счастливым человеком на свете. — И его верхняя губа сморщилась в гримасе насмешливого презрения к самому себе. — Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что я «славный»? Я извращенец, ты же знаешь. Я вам рассказываю все, как есть, а ты мне говоришь, что я славный.

Он намекал на то, что он рассказывал мне и Вилли, а больше — никому, о своих отношениях с женщинами.

С тех пор я не раз об этом думала. Я имею в виду, о слове «славный». Может быть, я хотела сказать «хороший». Конечно, оба этих эпитета перестают что-либо означать вообще, стоит только начать о них думать. Люди говорят: «хороший человек», «хорошая женщина»; «славный человек», «славная женщина». Конечно, только в разговорах, это не те слова, которые станешь использовать в романе. Постараюсь их избегать.

И все же в той нашей группе, скажу вам просто, не углубляясь в какой-то там анализ, Джордж был хорошим человеком, а Вилли — нет. Скажу вам также, что и Мэрироуз, и Джимми, и Тед, и Джонни-пианист были людьми хорошими, а вот Пол и Стэнли Летт ими не были. Более того, могу поспорить, что, если бы мы на улице наугад выбрали десять случайных прохожих и познакомились бы с ними или предложили бы им посидеть с нами под эвкалиптами той ночью, они бы сразу же и без раздумий согласились с моей классификацией, и если бы я просто и без пояснений употребила слово «хорошие», они бы тут же поняли, о чем я говорю.

И, думая об этом, как делала я часто и подолгу, я понимаю, что захожу с другого края и как бы через черный ход в ту область, которая мне не дает покоя. Я, разумеется, о том здесь говорю, что называют словом «личность». Боже мой, ни на секунду нам не дают забыть, что «личности» больше нет. Этому посвящена добрая половина всех выходящих в свет романов, это является предметом размышлений социологов и всяких прочих «-ологов». Нам так часто твердят о том, что под давлением всех наших знаний человеческая личность распалась и превратилась в ничто, так часто, что на какое-то время я в это поверила. И все же, когда я оглядываюсь в прошлое, смотрю на ту компанию под сенью эвкалиптов, усилиями памяти воссоздаю их всех, я тут же понимаю, что это чепуха. Случись мне повстречаться с Мэрироуз сейчас, спустя все эти годы, она бы сделала какой-то жест, повела бы глазами в присущей ей манере, и вот, — вот она снова передо мной, Мэрироуз собственной персоной в целости и сохранности. Или, допустим, она бы «сломалась», сошла с ума. Она распалась бы на компоненты, ее жест, ее движение глаз остались бы, хотя, конечно, все связи были бы разрушены отчасти. Итак, все эти разговоры, весь этот призванный нас запугать антигуманный бред о том, что личности не стало, что личность испарилась, теряют для меня всякий смысл, стоит мне только выработать внутри себя столько душевной энергии, чтобы ее хватило на создание в моей памяти кого-нибудь из тех, кого я знала. Я сижу и вспоминаю запах пыли и лунный свет, и вижу, как Тед протягивает Джорджу стакан вина, как Джордж чрезмерно горячо его благодарит. Или же вижу, как бывает в кино при замедленной съемке, как Мэрироуз поворачивает голову, а на ее лице играет убийственная терпеливая улыбка… Я написала слово «кино». Да. Все те, без исключения, моменты, которые я помню, выглядят столь достоверно четко, как выглядят улыбка, жест, движение на картине или в кино. Не получается ли тогда так, что та реалистичность, которой я стараюсь служить столь верно, принадлежит миру визуального искусства, а не роману, вовсе не роману, который отступил под натиском распада и разрушения? Какое дело романисту до четкого воспоминания об улыбке или о взгляде, ведь он прекрасно знает, сколько всякой путаницы стоит за этим всем? И все-таки, если бы я не держалась за эту четкость и достоверность, я бы никогда не смогла написать на бумаге ни единого слова; точно так же я пыталась выстоять и не сойти с ума в этом холодном северном городе, заставляя себя точно вспомнить, как именно горячий солнечный свет касался моей кожи.

Итак, я снова напишу, что Джордж был хорошим человеком. И мне невыносимо было наблюдать, как, слушая Вилли, он превращался неуклюжего школьника-подростка… В тот вечер он выслушал отчет о беспорядках в левых группах города с большим смирением, и он кивнул, давая нам понять, что обдумает все это позже, когда останется один, и думать он над этим будет долго, — потому что, конечно же, он слишком глуп, чтобы осмыслить что-то без долгих-долгих размышлений, хотя все остальные, мы, были умны настолько, что не нуждались в его мнении.

Мы, все мы без исключения, сочли, что Вилли изложил анализ ситуации высокомерно и неискренне, он говорил так, словно заседал в комитете, и ни словом не обмолвился о новом поводе для тревоги, о нашем новом тоне — насмешливом и недоверчивом.

Пол, отрекаясь тем самым от Вилли, принял решение поведать Джорджу правду, и сделать это в своей собственной манере. Он завязал разговор с Тедом. Я помню, как я наблюдала в тот момент за Тедом и не понимала, откликнется ли он на этот легкий и ироничный вызов. Тед колебался, смущался, но в конце концов он поддержал Пола в этой игре. И поскольку все это было не в его характере и все это противоречило его глубинным убеждениям, он говорил как-то уж слишком бурно, необузданно и дико, что резало наш слух еще сильнее, чем речи Пола.

Пол начал с того, что описал заседание комитета, где «два с половиной человека решали судьбы всего африканского континента целиком и полностью, разумеется, совершенно без учета африканцев как таковых». (Разумеется, это было предательством — в присутствии посторонних людей, вроде Стэнли Летта и Джонни-пианиста, признавать, что у нас могли быть какие-то сомнения в правильности наших убеждений. Джордж неуверенно взглянул на эту парочку, решил, что они, должно быть, к нам уже примкнули, потому что в противном случае мы бы никогда не стали вести себя так безответственно, и удовлетворенно улыбнулся, ведь в наших рядах появились два новых рекрута.) Теперь Пол описывал, как два с половиной человека, случись им оказаться в «Машопи», станут действовать, чтобы «направить отель на правильный путь развития».

— Я бы сказал, что отель — удобное место для того, чтобы начать. Что скажешь, Тед?

— Около бара, Пол, там может предоставиться немало благоприятных возможностей. (Тед пил очень мало, и Джордж, нахмурившись, посмотрел на него с удивлением.)

— Проблема в том, что это место нельзя без некоторой натяжки назвать центром жизни растущего промышленного пролетариата. Хотя, разумеется, можно и даже нужно признать, что это относится и ко всей стране в целом, да?

— Верно подмечено, Пол. Но с другой стороны, в этих краях, на фермах, трудится великое множество отсталых полуголодных работников.

— Которые только и ждут, чтобы вышеупомянутый пролетариат направил их твердой рукой куда следует. Все бы хорошо, да пролетариата нет.

— Эй, послушай, а я знаю. На железной дороге есть пять убогих злосчастных черных, они ходят в лохмотьях, живут в нищете. Они, конечно же, нам подойдут?

— Итак, все, что от нас требуется, так это довести до сознания пролетариата правильное понимание их классовой позиции, и весь район тут же будет охвачен пламенем революции еще до того, как мы успеем произнести: «Коммунизм Левого Уклона, Инфантильный Хаос».

Джордж взглянул на Вилли, ожидая с его стороны возражений. Но в то утро Вилли сказал мне, что собирается полностью посвятить себя учебе и что у него больше нет времени «на всех этих плейбоев и девушек, мечтающих выйти замуж». Вот так легко и просто он отрекся от всех тех людей, к которым на протяжении многих лет относился настолько серьезно, что работал с ними.

Теперь Джорджу стало по-настоящему не по себе; он почувствовал, что мы утратили самую сердцевину нашей веры, а это только подтверждало его извечное одиночество. Не глядя на Пола и Теда, он обратился к Джонни-пианисту:

— Они же часто несут всякую чушь, да, приятель?

Джонни кивнул — но не для того, чтобы подтвердить слова Джорджа, я думаю, он редко прислушивался к словам, он просто всегда чувствовал, как к нему относятся — дружелюбно или нет.

— Как тебя зовут? Мы же раньше не встречались, правда?

— Джонни.

— Ты откуда-то из Центральных графств?

— Из Манчестера.

— Вы двое — члены группы?

Джонни отрицательно качнул головой; у Джорджа от изумления слегка приоткрылся рот, потом он быстро провел руками по глазам, да так и остался сидеть, потрясенный и примолкший. Тем временем Джонни и Стэнли продолжали сидеть плечом к плечу. Они пили пиво и наблюдали за происходящим. Джордж, в стихийном и отчаянном стремлении все-таки как-то преодолеть разделяющий их барьер, резко наклонился и подвинул к ним бутылку вина.

— Осталось не так уж много, но угощайтесь, пейте, пожалуйста, — сказал он Стэнли.

— А мы это не любим, — ответил Стэнли. — Нам пиво нравится.

И он похлопал себя по многочисленным карманам, из которых под разными углами торчали бутылки с пивом. Стэнли обладал непревзойденным талантом бесперебойно пополнять пивные запасы для себя и для Джонни. Даже когда вся колония пересыхала, а это время от времени случалось, Стэнли таскал нам пиво ящиками. По всему городу у него были пивные тайники, и, пока длилась засуха, он с выгодой для себя пивом приторговывал.

— Ты прав, — сказал Джордж. — А мы, чертовы колонисты, бедолаги, уже приучили свои желудки к этому пойлу, тренируемся с тех самых пор, как нас отлучили от материнской груди.

Джордж любил вино. Но даже столь масштабные усилия по налаживанию отношений не произвели на парочку ни малейшего впечатления и ничуть их не смягчили.

— Вы не думаете, что этих двоих следовало бы как следует отшлепать? — спросил Джордж, указывая на Теда и Пола. (Пол улыбался; по Теду было видно, что ему стыдно.)

— Лично мне все равно, — сказал Стэнли.

Сначала Джордж подумал, что тот все еще говорит о вине; но, поняв, что речь идет о политике, метнул пристальный взгляд на Вилли: он ждал от него помощи. Однако Вилли продолжал сидеть, втянув голову в плечи и мурлыча что-то себе под нос. Я знала, что он тоскует по дому. У Вилли не было слуха, он не умел петь, но когда он вспоминал Берлин, то начинал тихонько напевать один мотивчик из «Трехгрошовой оперы» Брехта, повторяя много раз подряд.

Годы спустя это стало популярной песенкой, но впервые я ее услышала именно в «Машопи», от Вилли; и я помню острое ощущение смещения времени и пространства, когда я услышала этот мотив, превратившийся в модную песенку, в Лондоне, спустя годы после того, как Вилли ностальгически и печально его напевал, объясняя нам, что «этот мотивчик мы часто напевали, когда я был маленьким, — это сочинил человек по имени Брехт, интересно, что с ним сталось, когда-то он был очень хорош».

— Товарищи, что происходит? — требовательно спросил Джордж после долгого неловкого молчания.

— Я бы сказал, что наступает период определенной деморализации, — произнес Пол медленно и внятно.

— Ну нет! — воскликнул Тед, но тут же взял себя в руки и замолчал, нахмурившись. Потом он резко вскочил на ноги и сказал: — Я пойду спать.

— Мы все скоро пойдем спать, — сказал Пол. — Так что подожди минутку.

— Я хочу в кровать. Засыпаю на ходу, — сказал Джонни, и это было самое длинное выступление из всех, которые мы когда-нибудь слышали в его исполнении.

Он встал, слегка покачиваясь, и оперся о плечо Стэнли. Казалось, Джонни какое-то время обдумывал то, что произошло, и теперь решил, что обязан сделать какое-нибудь заявление.

— Дело обстоит так, — обратился он к Джорджу. — Я в отель приехал, потому что я приятель Стэнли. Он сказал, что здесь есть пианино и что по субботам здесь принято немножко танцевать. А политикой я не занимаюсь. А ты Джордж Гунслоу. Я слышал, как они о тебе говорили. Рад с тобой познакомиться.

Он протянул Джорджу руку, и тот ответил теплым рукопожатием.

Стэнли и Джонни побрели прочь, в лунный свет. Они направлялись к спальному корпусу. А Тед встал и сказал:

— Я тоже пойду, и я сюда больше никогда не вернусь.

— Ох, не надо устраивать такую драму, — сказал Пол холодно. Его неожиданная холодность удивила Теда, который начал переводить взгляд с одного из нас на другого, при этом как бы ничего перед собой не видя. Он выглядел обиженно и смущенно. Но он послушался Пола и снова сел.

— Какого черта? Почему эти парни с нами? — агрессивно спросил Джордж. Это была агрессия отчаяния. — Они ребята хорошие, я уверен, но почему мы обсуждаем все наши проблемы при них?

Вилли опять ничего ему не ответил. Тихий унылый мотивчик продолжал звучать у меня над самым ухом: «Ох, у акулы есть страшные зубы…»

Пол, обращаясь к Теду, произнес медленно и бесстрастно:

— Думаю, мы неправильно оценили классовую ситуацию в «Машопи». Мы просмотрели человека, который здесь, безусловно, является ключевой фигурой. Он все время был и остается у нас под самым носом. Повар миссис Бутби.

— Какого черта? При чем здесь повар? — яростно спросил Джордж.

Вопрос прозвучал слишком грубо. Джордж стоял перед нами, глубоко несчастный, агрессивный; он нервно раскручивал вино в своем стакане, так что оно то и дело выплескивалось на землю, в пыль. Мы все подумали, что его агрессивность вызвана тем изумлением, которое он испытал, прочувствовав и поняв наше настроение. Мы не виделись с ним несколько недель. Я думаю, в этот момент мы начали осознавать глубину произошедших в нас перемен, потому что это был первый случай, когда мы смогли увидеть самих себя глазами, которые еще совсем недавно были нашими собственными. И поскольку мы чувствовали свою вину, поведение Джорджа нас возмущало, — и возмущало до такой степени, что нам хотелось его обидеть, причинить ему боль. Я очень ясно помню, как я там сидела и смотрела Джорджу в лицо, смотрела на его честное лицо и видела, как он разгневан, и говорила сама себе: «Боже мой! По-моему, он отвратителен, — по-моему, он смешон. И я не помню, чтоб я раньше так считала». И тогда я поняла, откуда во мне эти чувства. Но конечно, мы только позже поняли истинную причину того, что Джордж столь яростно отреагировал на упоминание повара миссис Бутби.

— Разумеется, повар, — произнес Пол нарочито неторопливо, подогреваемый новым чувством: желанием спровоцировать и обидеть Джорджа. — Он умеет читать. Он умеет писать. У него есть какие-то там идеи — миссис Бутби жалуется по этому поводу. Следовательно, он интеллектуал. Конечно, позже его придется расстрелять, когда его идеи станут помехой, но он исполнит свое предназначение. В конце-то концов, и нас ведь расстреляют вместе с ним.

Я помню, как Джордж посмотрел на Пола, посмотрел долгим изумленным взглядом. Как он потом испытующе взглянул на Теда, который сидел, откинув голову: подбородок направлен на ветви эвкалипта, а сам он рассматривает звезды, мерцающие сквозь листву. Как Джордж потом обеспокоенно воззрился на Джимми, продолжавшего бесчувственным трупом лежать в объятиях Пола.

Тед отрывисто произнес:

— С меня хватит. Джордж, мы проводим тебя до твоего фургона и пойдем.

Это было попыткой примирения, но Джордж резко сказал:

— Нет.

Поскольку он так ответил, Пол тут же встал, отпустив Джимми, который бесчувственно рухнул на скамью, и произнес с холодной настойчивостью:

— Разумеется, мы проводим тебя до твоей кровати.

— Нет, — повторил Джордж. Голос у него был испуганный. Затем, услышав, как звучит его голос, он сменил тон: — Ах вы, педики проклятые. Ах вы, горькие пьянчужки, да вы ноги себе на рельсах переломаете.

— Я сказал, — обронил Пол небрежно, — мы проводим тебя и уложим в кроватку.

Когда он встал, его сильно качнуло, но он удержался на ногах и теперь стоял ровно. Пол, как и Вилли, мог выпить очень много, и обычно по нему это было почти незаметно. Но сейчас он был сильно и очевидно пьян.

— Нет, — заявил Джордж. — Я сказал — нет. Вы что, не слышите?

Тут очнулся Джимми, он начал сползать со скамейки и, чтобы удержаться, ухватился за Пола. Потом он встал и снова повис на Поле. Несколько мгновений они стояли, раскачиваясь из стороны в сторону, а затем резко направились к железной дороге и фургончику Джорджа.

— Вернитесь! — закричал Джордж. — Дурные идиоты! Пьяные болваны! Дурни!

Они уже были в нескольких ярдах от нас, они шли нетвердой походкой, пытаясь удержаться на ногах. Длинные тени от их ног, совершавших неуклюжие движения, резкими черными полосами тянулись через мерцающий в лунном свете песок и почти достигали того места, где стоял Джордж. Они напоминали маленьких нелепых марионеток, спускающихся по длинной черной лестнице. Джордж какое-то время пристально и хмуро наблюдал за ними, а потом яростно и смачно выругался и бросился вдогонку. Тем временем все остальные поглядывали друг на друга, делая усталые, но снисходительные лица и как бы говоря: «Да что такое с Джорджем? Что с ним?»

Джордж их догнал, схватил за плечи и резко развернул к себе. Джимми упал. Возле железной дороги тянулась полоса крупной гальки, и он поскользнулся на этих зыбких камнях. Пол продолжал стоять ровно, напряженно силясь удержать равновесие. Джордж упал на колени на грязную землю, рядом с Джимми, пытаясь снова поставить его на ноги, пытаясь поднять с земли отяжелевшее тело в толстом футляре военной формы.

— Ах ты пьяный дурачок, — приговаривал он, обращаясь к пьяному мальчишке с грубоватой нежностью. — Я же велел тебе вернуться. Разве нет? Ну разве нет?

И он чуть было не начал трясти Джимми в бессильном отчаянии, но сдержался; он обращался с ним очень бережно, с нежнейшим сочувствием, даже когда раз за разом безуспешно пытался поднять его с земли. К этому моменту мы уже все подбежали к ним и стояли на тропинке рядом. Джимми лежал на спине, его глаза были закрыты. Он разбил лоб о гальку, и по его бледному лицу текла струйка темной крови. Он, похоже, спал. Его обычно прилизанные волосы впервые смотрелись весьма изящно: они спадали на лоб густой красивой волной. Было видно, как блестит каждый волосок.

— Черт побери, — выдохнул Джордж в полном отчаянии.

— А зачем было поднимать весь этот шум? — сказал Тед. — Мы просто хотели проводить тебя до грузовика.

Вилли прочистил горло. Он всегда при этом издавал какой-то довольно дикий скрежещущий звук. Он часто так делал. И не потому, что он нервничал, а потому, что в каких-то случаях он таким образом пытался тактично предупредить нас о чем-то, а в других — он словно бы заявлял: «Я знаю кое-что, чего не знаете вы». Я поняла, что на этот раз имелось в виду второе и он пытался нам сказать, что Джордж не хочет никого подпускать к своему фургону по той причине, что там скрывается женщина. Вилли никогда, если он был трезв, не выдавал чужих откровений, не позволял себе даже малейших намеков, следовательно, он был очень сильно пьян. Чтобы замазать эту бестактность, я прошептала Мэрироуз:

— Мы все время забываем, что Джордж нас старше. Он к нам, наверное, относится как к малым детям.

Я прошептала это громко, так чтобы это было слышно всем. И Джордж меня услышал тоже, он взглянул на меня через плечо и как-то криво и в то же время благодарно мне усмехнулся. Мы все еще не могли поднять Джимми. Так мы и стояли, глядя вниз, на него. Было уже далеко за полночь, земля остыла, луна низко стояла над горным хребтом позади нас. Я помню, как я стояла там и удивлялась тому, что Джимми, который, когда он был в сознании, всегда производил лишь неуклюжее и даже жалкое впечатление, именно в этот раз, только сейчас, когда он пьяный лежал без чувств на грязной гальке, умудрялся смотреться так достойно и так трогательно, с этой черной раной, зиявшей у него на лбу. И одновременно с этим я с любопытством размышляла, что же за женщина скрывается у Джорджа: кто из суровых фермерских жен, или из дочерей на выданье, или из гостей отеля, кто же из тех, с кем мы только что выпивали в баре, тайно прокрался в фургончик Джорджа, стараясь сделать это незаметно в прозрачном как вода лунном свете. Я помню, что я ей позавидовала. В это единственное мгновение я любила Джорджа, любила остро и болезненно. И за это по-всякому себя ругала, и обзывала себя непролазной дурой. Потому что уже далеко не один раз я отвергала его, отказывалась принять его любовь. На том этапе своей жизни по причинам, которые стали мне понятны лишь значительно позже, я не подпускала к себе мужчин, которые по-настоящему меня хотели.

Наконец нам удалось поставить Джимми на ноги. Всем нам это стоило немалых усилий. Так мы и пошли, поддерживая и подталкивая его вперед. Мы провели его через эвкалиптовую рощицу, потом прошли по винной дорожке среди клумб, и так до самой его комнаты. Как только Мы его уложили, Джимми повернулся на бок и мгновенно уснул, он не проснулся, даже когда мы промывали ему рану. Рана оказалась глубокой, в нее набилась каменная крошка, и у нас ушло немало времени на то, чтобы остановить кровь. Пол сказал, что он не будет спать и присмотрит за Джимми, «хоть я себе чудовищно противен в роли этой чертовой Флоренс Найтингейл». Однако, едва только присев, он моментально заснул, и в конце концов за ними обоими присматривала Мэрироуз, которая так и просидела рядом до самого утра, ни разу не сомкнув глаз. Тед отправился в свою комнату, лаконично и почти злобно пожелав всем спокойной ночи. (А наутро его настроение резко сменилось, он стал ироничным и циничным, он насмехался над самим собой. В течение последующих месяцев его настроение еще много раз резко менялось туда-сюда — от исполненной чувства вины мрачной серьезности ко все более и более горькому цинизму и обратно, — позже он говорил, что это был самый постыдный период в его жизни.) Вилли, Джордж и я стояли на ступеньках, залитые уже постепенно блекнущим светом луны.

— Спасибо, — сказал Джордж. Он тяжело и пристально взглянул мне в лицо, потом посмотрел на Вилли, заколебался и не сказал того, что сказать собирался. Вместо этого он, как это было у него заведено, отпустил угрюмую шутку: — И я вам как-нибудь такое устрою.

И он быстро пошел прочь, к своему грузовику, стоявшему у железной дороги, а Вилли пробормотал:

— Он точно выглядит как человек, у которого тайное свидание.

Вилли вернулся в привычное для него амплуа умудренного жизнью человека и теперь со знающим видом тянул слова, покачивая головой и улыбаясь. Но я слишком сильно завидовала неведомой женщине и поэтому не смогла ничего ответить. И мы молча отправились спать. Мы бы скорее всего так и проспали до полудня, если бы нас не разбудили наши летчики, которые принесли к нам в комнату подносы с завтраком. У Джимми была забинтована голова, и выглядел он неважно. Тед был дико и невероятно весел, а Пол буквально излучал обаяние, когда говорил:

— Мы уже начали вести подрывную работу с поваром, он позволил нам самим приготовить для тебя завтрак, дорогая Анна, и в качестве дополнительной, но необходимой нагрузки — завтрак для Вилли.

И он плавным движением, с важным видом, поставил передо мной поднос.

— Повар уже вовсю трудится, готовит на вечер всякую вкуснятину. Хотите посмотреть, что мы вам принесли?

Они принесли еды столько, что хватило на всех и получилось настоящее пиршество: свежие плоды пау-пау и авокадо, яичница с беконом, ароматный горячий хлеб, кофе. Окна были открыты, на улице палило солнце, а в комнату залетал ветерок, напоенный запахом цветов. Пол и Тед присели на мою кровать, и мы кокетничали друг с другом; а Джимми пристроился на кровати Вилли и сидел там со смиренным видом, ему было стыдно, что накануне он так напился. Времени уже было много, бар открылся, и вскоре мы оделись и все вместе направились в бар. Мы шли по дорожкам среди цветочных клумб, наполнявших солнечное сияние сухим и пряным, пронзительно острым запахом перегревшихся на солнце и засыхающих цветочных лепестков. Веранды отеля были заполнены людьми, которые выпивали и весело болтали, бар тоже был забит до отказа, и праздник, как сообщил нам Пол, размахивая большой пивной кружкой, уже начался.

Но Вилли от нас отстранился. Во-первых, он не одобрял таких проявлений богемного поведения, как совместные завтраки в спальне.

— Если бы мы были женаты, — недовольно сказал он, — тогда это, возможно, и было бы нормально.

Меня это рассмешило, а он сказал:

— Да, смейся, смейся. Но в старых правилах есть свой смысл. Они помогали людям избегать многих бед.

Его раздражало, что я над ним смеюсь, и он сказал, что женщине в моей ситуации следует вести себя более достойно.

— В какой такой ситуации? — Неожиданно я сильно рассердилась, из-за того чувства, которое возникает у женщин в такие моменты: кажется, что ты находишься в ловушке.

— Да, Анна, к мужчинам и к женщинам действительно предъявляются разные требования. Так было всегда и скорее всего так всегда и будет.

— Так было всегда? — Я предлагала Вилли вспомнить его собственное прошлое.

— Там, где это имеет значение.

— Имеет значение для тебя, но — не для меня.

У нас уже не раз случались подобные ссоры; мы наизусть знали, что скажет каждый из нас: слабость женщин, чувство собственности, характерное для мужчин, женщины в древности и так далее, и так далее, и так далее, до тошноты. Мы знали, что это было проявлением несовпадения характеров и нравов, столь глубокого по своей природе, что никакие слова не могли ровным счетом ничего изменить, ни в нем, ни во мне, — правда заключалась в том, что мы буквально на каждом шагу чудовищным образом задевали самые глубинные чувства и инстинкты друг друга. Поэтому будущий профессиональный революционер просто сухо мне кивнул и сел за отдельный столик, положив перед собой учебник грамматики русского языка. Но было понятно, что он не сможет как следует позаниматься, потому что через эвкалиптовую рощицу к нам уже решительно шел Джордж, и вид у него был очень серьезный.

Пол весело обратился ко мне:

— Анна, пойдем на кухню. Посмотришь, какая там готовится красота.

Он меня обнял, и я знала, что Вилли это видит, и я была этому рада, и мы с Полом пошли повымощенным камнем коридорам и переходам на кухню. Кухня находилась позади отеля, это была большая комната с низким потолком. Столы ломились от разнообразных яств, которые, чтобы уберечь их от мух, были бережно накрыты сетчатой тканью. Там вместе с поваром находилась миссис Бутби, и на лице ее явственно читалось недоумение, — она не понимала, каким образом поставила себя в такое положение, что мы стали столь привилегированными постояльцами, что можем приходить на кухню, когда нам вздумается. Пол тут же поздоровался с поваром и начал расспрашивать того о его семье. Конечно же, миссис Бутби это совсем не понравилось; а Пол именно этого и добивался. И повар, и его белая хозяйка реагировали на Пола одинаково: они держались настороженно, они были изрядно удивлены и не вполне Полу доверяли. Повар был явно смущен. Не самым маловажным следствием того, что через колонию за последние пять лет прошли сотни и тысячи военных летчиков, было то, что благодаря общению с ними некоторые африканцы осознали, что существует такая вероятность — ну, среди прочих вероятностей этой жизни — белый человек иногда может относиться к черному как к человеку. Повару миссис Бутби был знаком дружественный тон феодальных отношений; знал он и оскорбительную жесткость современных обезличенных отношений. Но сейчас он говорил с Полом на равных, он рассказывал ему о своих детях. Прежде чем ответить на очередной вопрос, повар каждый раз слегка колебался, его неуверенность была связана с отсутствием навыка ведения подобных бесед, но естественное чувство человеческого достоинства, о котором нередко начисто забывают, скоро взяло верх, и он начал разговаривать с Полом как равный с равным. Несколько минут миссис Бутби их слушала, а потом она резко прервала их беседу, сказав Полу:

— Если ты действительно хочешь быть полезным, Пол, возьми Анну и отправляйся украшать большую комнату.

Своим тоном она давала Полу понять, что она знает, что вчера вечером он ее дразнил.

— Разумеется, — сказал Пол. — С удовольствием.

Но он не преминул задержаться еще на несколько минут, чтобы завершить свою беседу с поваром. Повар был необычайно хорош собой — высокий, ладно сложенный мужчина средних лет, с живым лицом и выразительным взглядом; очень многие африканцы в этой части колонии из-за недоедания и частых болезней физически представляли собой весьма плачевное зрелище; а этот человек жил с женой и пятью детьми в отдельном небольшом домике, позади дома Бутби. Разумеется, это было нарушением закона, который гласил, что черные не имеют права жить на земле, принадлежащей белым. Его домик выглядел довольно бедно, но он был в двадцать раз лучше обычной хижины африканца. Вокруг росли овощи и цветы, бродили цесарки и цыплята. Думаю, повар был очень доволен своей работой в отеле «Машопи».

Когда мы с Полом выходили с кухни, он простился с нами так, как это было в этих краях заведено: «Хорошего дня, нкос. Хорошего дня, нкосикаас», что означало: «Хорошего дня, господин и госпожа».

— О Боже, — сказал Пол сердито и с раздражением, когда мы вышли. А затем добавил холодно и капризно, и как бы защищая самого себя: — И все же странно, что меня это вообще беспокоит. В конце концов, Богу было угодно вызвать меня из небытия для такой жизни, которая, и это совершенно очевидно, прекрасно соответствует моим вкусам и дарованиям, так что же я волнуюсь? И все равно…

Мы отправились в большую комнату. Мы шли сквозь горячий солнечный свет, у нас под ногами вздымалась теплая пахучая пыль. Пол снова меня обнял, и я снова была этому рада, но уже не потому, что нас мог увидеть Вилли. Я помню, как его рука интимно скользнула вниз по моей спине и остановилась чуть ниже талии и как я подумала, что при нашей тесной совместной жизни, в нашей компании временами случалось, что мгновенно вспыхивали и тут же гасли такие вот искры взаимного притяжения, оставляя после себя ощущение нежности, неудовлетворенного любопытства, слегка окрашенной чувством вины, но не лишенной приятности боли утраты; и я подумала, что, может быть, крепче, чем что-либо другое, нас связывает друг с другом именно эта нежная боль так и не воплотившихся возможностей. Под большим палисандровым деревом, которое росло недалеко от того места, куда мы направлялись, и там, где нас не мог увидеть Вилли, Пол остановился, развернул меня к себе лицом и, глядя на меня сверху вниз, мне улыбнулся, и меня несколько раз насквозь прострелила сладкая боль.

— Анна, — сказал он, или скорее даже пропел, — Анна, прекрасная Анна, абсурдная Анна, сумасшедшая Анна, наше утешение в этой дикой глуши, Анна терпеливо-изумленных черных глаз.

Мы улыбнулись друг другу, пронзаемые сотнями острых золотых иголочек солнечного света, пробивавшегося сквозь густое зеленое кружево листвы. Эти слова были своего рода прозрением. Потому что в те времена я постоянно смущалась, запутывалась, чувствовала неудовлетворенность, чувствовала себя несчастной и терзаемой собственной неадекватностью, меня неудержимо тянуло в любого рода невозможное будущее, и настрой сознания, переданный словами «терпеливо-изумленный взгляд», отстоял от меня тогдашней еще на много лет… Думаю, что в то время я не понимала людей по-настоящему, я видела в них лишь своего рода дополнительные приспособления для удовлетворения моих потребностей. Только сейчас, оглядываясь назад, я это понимаю, а в то время я жила в ослепительной дымке, перемещаясь и вибрируя в соответствии со сменой собственных желаний. Разумеется, это всего лишь описание того, что такое молодость. Но именно у Пола, единственного из нас всех, были «изумленные глаза», и, когда мы, взявшись за руки, входили в большую комнату, я смотрела на него и с удивлением думала, может ли такое быть, что такой, казалось бы, самоуверенный молодой человек чувствует себя, как и я, несчастным и терзаемым; и, если это правда, — что у меня, как и у него, «изумленные глаза», — то что же, черт возьми, это означает? Совершенно неожиданно меня захлестнула волна острой невыносимой депрессии, ка в те дни со мной нередко случалось, всегда внезапно и стремительно, и я оставила Пола и в одиночестве направилась к окну.

Я в жизни не видела таких замечательных комнат. Бутби построили ее потому, что на этой станции не было никакого зала для общественных собраний, и каждый раз, когда устраивались танцы или проводилось какое-нибудь политическое собрание, им приходилось для эти нужд расчищать свою столовую. И построили они ее исходя из самых добрых побуждений, не в поисках выгоды для себя, а в качестве подарка тому району, в котором жили.

Эта комната была размером с большой зал, но выглядела она как гостиная: стены из отшлифованного красного кирпича, темно-красный бетонный пол, восемь мощных колонн из грубого рыжевато-красного кирпича, поддерживавших высокую тростниковую крышу. По обоим концам комнаты были камины, да такой величины, что в них свободно можно было бы запечь на вертеле целого быка. Перекрытия, сделанные из терновника, испускали острый, слегка горьковатый аромат, который менялся в зависимости от того, сухая была погода или сырая. В одном конце комнаты на небольшом возвышении стоял рояль, в другом — проигрыватель и стеллаж с пластинками. С каждой стороны было по дюжине окон, из одних были видны груды гальки за железнодорожной станцией, из других открывался вид на огромное пространство, ограниченное лишь цепью синих гор на расстоянии многих миль от нас.

Джонни в глубине комнаты играл на рояле, Стэнли Летт и Тед стояли рядом с ним. Было видно, что он начисто забыл об их присутствии. Его плечи вздрагивали в такт джазовой мелодии, ноги отбивали какой-то ритм; с совершенно отсутствующим выражением на бледном, слегка одутловатом лице он смотрел куда-то в сторону гор. Стэнли не беспокоило то, что приятель был к нему равнодушен: Джонни был его талончиком на обед, его приглашением на те вечеринки, где он играл, его пропуском в прекрасное времяпрепровождение. Стэнли не делал никакой тайны из того, почему он общался с Джонни, он был предельно откровенным пройдохой. Взамен он следил за тем, чтобы для Джонни всегда была «организована» бесперебойная поставка сигарет, пива и девочек, все это — совершенно бесплатно. Я назвала Стэнли пройдохой, но это, конечно, полная чушь. Он был человеком, который очень рано в своей жизни понял, что для богатых — одни законы, а для бедных — совсем другие. Для меня это так и оставалось чисто теоретическим знанием до тех самых пор, пока мне не довелось пожить в рабочих районах Лондона. Вот тогда-то я и поняла Стэнли Летта. В нем жило глубочайшее инстинктивное презрение к закону; презрение, если сказать об этом совсем кратко, к государству, о котором мы рассуждали так много. Я полагаю, может быть, именно это не давало покоя Теду? Он нередко говаривал: «Но ведь он такой умный!» — подразумевая под этим, что, если использовать ум Стэнли, то его можно будет привлечь к работе на благо общего дела. И думаю, Тед был недалек от истины. Есть такой тип профсоюзного деятеля: жесткий, в высшей степени сдержанный, знающий свое дело и неразборчивый в средствах. Я никогда не видела, чтобы Стэнли потерял над собой контроль, и этот жесткий самоконтроль он использовал как орудие, при помощи которого старался получить от жизни — где все было изначально предрешено не в его пользу, и он принимал это как данность, — все, что мог. Он был страшен. Мне он, безусловно, казался страшным: весь какой-то огромный, черты лица — жесткие и ясные; ледяной, препарирующий все, на что он натыкается, взгляд серых глаз. Почему Стэнли терпел пылкого, мятущегося, идеалистичного Теда? Думаю, совсем не ради тех выгод, которые он мог бы извлечь из взаимного общения. Его искренне трогало то, что Тед, «ученый мальчик», по-прежнему искренне радеет об интересах своего класса. И в то же время Стэнли считал его сумасшедшим. Он, бывало, говорил: «Слушай, приятель, тебе повезло, у тебя больше мозгов, чем у многих из нас. Так используй тот шанс, который тебе выпал, и не пачкайся. Рабочие пачкаться не станут, им, кроме самих себя, ни до кого нет дела. Ты знаешь, что это так. И я знаю, что это так». «Но, Стэн, — принимался убеждать его Тед; глаза его при этом горели, пряди черных волос от резких движений разлетались во все стороны, — Стэн, если достаточное число людей, таких как мы с тобой, научится думать не только о себе, мы сможем все изменить, — разве ты не понимаешь?» Стэнли даже читал те книги, которые давал ему Тед, и возвращал их со словами: «Я ничего против этого не имею. И вот что я тебе скажу: удачи тебе».

В то утро Стэнли уставил крышку рояля рядами пивных кружек. В углу был еще ящик пива. Вокруг рояля стояло густое облако дыма, сквозь которое, мерцая, тянулись полосы отраженного солнечного света. Молодых людей у рояля от остального пространства большой комнаты отделяла завеса пронзаемого солнцем дыма. Джонни играл, играл, играл. Играл, забыв обо всем на свете. Стэнли пил, курил и посматривал на входящих девушек, прикидывая, которые из них могли бы подойти ему или Джонни. А Тед жадно искал общения то с политической душой Стэнли, то с музыкальной душой Джонни. Как я уже говорила, Тед много занимался музыкальным самообразованием, но играть он не умел. Он напевал отрывки из Прокофьева, Моцарта, Баха, на лице его отражались муки импотента, умирающего от желания, и он умолял Джонни сыграть то, что он напевал. Джонни мог подобрать на слух все что угодно, и он принимался правой рукой играть те мелодии, которые Тед ему напевал, а его левая рука при этом замирала в нетерпении над самыми клавишами, не касаясь их. И стоило Теду на мгновение ослабить силу гипнотического давления на Джонни, как его левая рука тут же бросалась в синкопу, и вскоре уже обе руки снова яростно предавались джазовому неистовству, а Тед улыбался, кивал и пытался поймать взгляд Стэнли, чтобы разделить с ним свое горестное удивление. Но ответная улыбка Стэнли выражала лишь спокойное дружелюбие, к музыке он был абсолютно глух.

Эта троица провела за роялем весь день.

В зале было человек десять или пятнадцать, но он был таким большим, что казался совсем пустым. Мэрироуз и Джимми, стоя на стульях, прикрепляли к темным балкам бумажные гирлянды, им помогали около дюжины рядовых из военно-воздушных сил, которые, прослышав, что здесь будут Стэнли и Джонни, приехали из города на поезде. Джун Бутби сидела на подоконнике, наблюдая за происходящим из глубин мира своих тайных фантазий. Когда ее пригласили помочь, она медленно покачала головой, а потом отвернулась к окну и стала всматриваться куда-то в сторону далеких гор. Пол какое-то время стоял рядом с группой, занятой развешиванием гирлянд, а потом, конфисковав у Стэнли некоторое количество пива, направился ко мне и пристроился рядом на подоконнике.

— Ну, разве это не печальное зрелище, дорогая Анна? — сказал Пол, указывая на группу молодых людей, окружавших Мэрироуз. — Вот перед нами они, и все они, без сомнения, буквально истерзаны сексуальным воздержанием, и вот перед нами она, прекрасная, как майский день, но она и помыслить ни о ком не может, кроме своего умершего брата. И вот Джимми, он стоит рядом с ней, совсем близко, но он и помыслить ни о ком не может, кроме меня. Время от времени я говорю себе, что мне бы следовало с ним переспать, а почему бы нет? Я бы его этим так осчастливил. Но если быть честным, я с неудовольствием прихожу к заключению, что я не только сейчас не являюсь гомосексуалистом, но и никогда им не был. Ведь по кому я тоскую по ночам, растянувшись в своей одинокой постели? Тоскую ли я по Теду? Или даже по Джимми? Или по кому-нибудь из юных доблестных героев, которыми я со столь завидным постоянством окружен? Вовсе нет. Я тоскую по Мэрироуз. И я тоскую по тебе. Разумеется, я бы предпочел, если бы это было возможно, чтобы вы пришли ко мне по очереди, а не одновременно.

В зал вошел Джордж Гунслоу и прямиком направился к Мэрироуз. Она все еще стояла на стуле, поддерживаемая своими кавалерами. При его приближении летчики раздались во все стороны. Внезапно произошло кое-что страшное. Всегда, когда Джордж заговаривал с женщиной, он делался неуклюжим, чрезмерно смиренным, иногда он даже начинал заикаться. (Однако это всегда звучало так, будто он заикается нарочно.) При этом он неотрывно, очень напряженно и почти угрожающе смотрел женщине в лицо. Глаза у него были глубоко посаженные, карие, выразительные. При этом Джордж продолжал держаться смиренно и кротко, и говорил он почти извиняющимся тоном. Женщины волновались, сердились или начинали нервно посмеиваться. Безусловно, он был сластолюбцем. Я имею в виду подлинным сластолюбцем, а не мужчиной, который по тем или иным причинам таковым притворяется, как это сейчас делают столь многие. Джордж был мужчиной, который по-настоящему и очень сильно нуждался в женщинах. Я говорю это потому, что в наше время таких мужчин осталось немного. Я имею в виду цивилизованных мужчин, привязчивых, лишенных сексуальности мужчин нашей цивилизации. Джордж нуждался в том, чтобы женщина ему подчинялась, чтобы она физически находилась во власти его чар. А сейчас мужчины больше не могут властвовать над женщинами в этой области, не испытывая при этом чувства стыда. А если и могут, то очень немногие. Когда Джордж смотрел на женщину, он представлял себе, какой она станет, когда он ее оттрахает до бессознательного состояния. И он боялся, что женщины увидят отражение этих мыслей в его глазах. Тогда я этого не понимала, я не понимала, почему я так смущаюсь, когда он на меня смотрит. Позже мне довелось повстречаться еще с несколькими такими же мужчинами, и все они были столь же неуклюже и нетерпеливо смиренны, и в них во всех чувствовалась та же скрытая и надменная мощь.

Джордж стоял рядом с Мэрироуз; она, возвышаясь над ним, стояла на стуле с поднятыми вверх руками. Блестящие волосы волнами рассыпались по плечам, а одета она была в тот день в ярко-желтое платье без рукавов. Ее руки и ноги были покрыты ровным золотисто-коричневым загаром. Смотревшие на Мэрироуз парни из военно-воздушных сил уже были почти без чувств. Да и Джордж на какое-то мгновение замер с потрясенным видом. Джордж что-то сказал. Она резко опустила руки, медленно шагнула со стула на пол и теперь стояла рядом, глядя на него снизу вверх. Он сказал что-то еще. Я помню выражение его лица, — подбородок агрессивно выставлен вперед, напряженный взгляд, и общее выражение какого-то тупого смирения. Мэрироуз подняла руку, сжатую в кулак, и резко ударила его по лицу, снизу вверх. Она вложила в этот удар всю свою силу, — его лицо запрокинулось, и он даже невольно отступил на шаг назад. Потом она, не глядя на него, снова взобралась на стул и вернулась к тому занятию, которое была вынуждена прервать, — принялась развешивать гирлянды. Джимми улыбался Джорджу, вид у него был в высшей степени смущенный, как будто на нем лежала вся ответственность за только что случившееся. Джордж подошел к нам, он снова принял свой излюбленный клоунский вид, а почитатели Мэрироуз снова приняли позы беспомощного обожания.

— Что ж, — прокомментировал Пол. — На меня это произвело большое впечатление. Если бы Мэрироуз так ударила меня, я бы поверил, что мне уже удалось кое-чего добиться.

Но в глазах Джорджа стояли слезы.

— Я полный идиот, — сказал он. — Дурень. С какой стати такая красавица вроде Мэрироуз станет интересоваться таким, как я?

— Действительно — с какой стати?

— Кажется, у меня из носа идет кровь, — сказал Джордж, чтобы у него был предлог высморкаться. Потом он улыбнулся и продолжил: — Беды обступили меня со всех сторон. А этот ублюдок Вилли слишком увлечен своим треклятым русским языком, чтобы проявить ко мне хоть какой-то интерес.

— У всех у нас есть свои беды, — сказал Пол. Он излучал спокойное физическое благополучие, и Джордж сказал:

— Ненавижу двадцатилетних юнцов. Какие у вас вообще могут быть беды?

— Случай тяжелый, — сказал Пол. — Во-первых, мне двадцать. А это означает, что, когда я общаюсь с женщинами, я очень нервничаю и не знаю, как к ним подступиться. Во-вторых, мне двадцать. Вся жизнь у меня впереди, и, честно говоря, эта перспектива нередко наводит на меня ужас. В-третьих, мне двадцать, и я влюблен в Анну, и сердце мое разрывается на части.

Джордж бросил на меня быстрый взгляд, чтобы понять, правда ли это, а я пожала плечами. Он залпом осушил большую кружку пива и сказал:

— В любом случае, меня не должно волновать, влюблен кто-то в кого-то или нет. Я подлец и извращенец. Ну, хорошо, само по себе это было бы еще ничего, но я еще и практикующий социалист. И я свинья. Как свинья может быть социалистом, вот что мне бы хотелось понять.

Он шутил, но в его глазах снова стояли слезы, а тело было сведено напряженной судорогой сильных и тяжелых переживаний.

Пол повернулся к нему с присущей ему ленивой грациозностью и на несколько мгновений задержал на Джордже взгляд своих огромных синих глаз. Я почти слышала, как он думает: «О Боже, да здесь какая-то настоящая беда, а я даже и слышать об этом ничего не хочу»… Он соскользнул с подоконника на пол, улыбнулся мне очень тепло и очень нежно и сказал:

— Дорогая Анна, я люблю тебя больше жизни, но я иду помогать Мэрироуз.

А его глаза говорили: «Избавься от этого мрачного придурка, и я к тебе вернусь». Джордж вообще вряд ли заметил, что Пол нас покинул.

— Анна, — сказал Джордж. — Анна, я не знаю, что мне делать.

И я почувствовала то же, что и Пол: я не хочу иметь дела с настоящей бедой. Мне захотелось пойти развешивать гирлянды вместе со всеми, потому что теперь, когда к ним присоединился Пол, там неожиданно стало очень весело. Они начали танцевать. Пол с Мэрироуз и даже Джун Бутби, потому что мужчин в зале было больше, чем девушек, и постояльцы отеля потекли в зал, заслышав танцевальные ритмы.

— Пойдем выйдем, — сказал Джордж. — Вся эта юность, все это веселье. Не представляешь, как все это меня подавляет. Кроме того, если мы пойдем вместе, твой мужчина согласится поговорить со мной. Я хочу поговорить именно с Вилли.

— Спасибо за доверие, — сказала я, не очень-то любезно.

Но я пошла с ним на веранду, которая стремительно пустела, потому что все переходили в танцевальный зал. Вилли терпеливо отложил учебник и сказал:

— Полагаю, что я хочу слишком многого, когда надеюсь, что мне дадут спокойно позаниматься.

Мы уселись все втроем, прячась в тени и только вытянув ноги так, чтобы на них падало солнце. В наших высоких стаканах золотилось светлое пиво, в нем мерцали искорки солнечного света. Потом Джордж начал говорить. Он говорил очень серьезные вещи, но постоянно отпускал пропитанные самоиронией шуточки, и от этого все сказанное им приобретало безобразное и неприятное звучание, а из танцевального зала все время доносились пульсирующие звуки музыки, и мне очень хотелось оказаться там, вместе со всеми.

А факты были таковы. Я уже говорила, что семейное положение Джорджа было тяжелым. Оно было невыносимым. У него имелись жена, дочь и два сына. Кроме того, он содержал родителей: своих и своей жены. Я бывала в их маленьком домике. Невыносимым было даже короткое в нем пребывание. Молодая пара, или, скорее, пара среднего возраста, содержавшая всю семью, была совершенно лишена возможности вести настоящую совместную жизнь, они были буквально выдавлены из жизни четырьмя стариками и тремя детьми. Его жена, как и он сам, вкалывала целыми днями. Старики, все четверо, были инвалидами, каждый — на свой лад, каждому был нужен какой-то особый уход, своя диета и так далее. Все четверо по вечерам до бесконечности играли в карты в маленькой гостиной, без умолку пререкаясь и ворча по-стариковски; они играли часами, сидя в самом центре комнаты, а дети делали уроки где придется, а Джордж с женой рано отправлялись спать, чаще всего потому, что к этому времени они уже были полностью вымотаны, не говоря уже о том, что спальня была единственным местом, где супруги могли хоть как-то уединиться. Таков был его дом. Половину каждой недели Джордж проводил на дорогах, иногда работая за сотни миль от дома, на другом конце страны. Он любил свою жену, и она его любила, но он постоянно терзался чувством вины, потому что вести хозяйство в такой семье само по себе уже очень тяжелый труд для любой женщины, не говоря уже о том, что ей еще приходилось работать секретаршей. Ни он, ни она не были в отпуске вот уже много лет, и им постоянно не хватало денег, в их доме звучали перебранки из-за нескольких пенсов или из-за пары шиллингов.

А между тем у Джорджа случались любовные истории. И особенно ему нравились африканские женщины. Около пяти лет назад он остановился переночевать в отеле «Машопи» и очень увлекся женой местного повара. Эта женщина стала его любовницей.

— Если такое определение в данном случае уместно, — заметил Вилли, ибо наш собеседник употребил слово «mistress»^[13], но Джордж продолжал настаивать именно на таком определении, совершенно не услышав в словах Вилли иронического подтекста:

— А почему бы и нет? Ведь если нам не нравится «цветной барьер», то мы должны предоставить ей право называться именно так, как в данной ситуации уместно, это, так сказать, определенный показатель уважительного отношения.

Путь Джорджа часто пролегал через «Машопи». В прошлом году он увидел стайку детей, и один из них был светлее остальных и был похож на него, Джорджа. Он спросил об этом свою подругу, и та ответила, что, да, она думает, что это его ребенок. Негритянка не видела в этом особой проблемы.

— Ну? — спросил Вилли. — И в чем проблема?

Я помню, как Джордж посмотрел на него с искренним и горьким изумлением.

— Но, Вилли, тупой ты болван, это же мой сын, и я несу ответственность за то, что он живет здесь, в этой трущобе.

— Ну и? — снова спросил Вилли.

— Я социалист, — сказал Джордж. — И, насколько это возможно в этой адской дыре, я стараюсь быть социалистом и стараюсь бороться с расовой дискриминацией. Я залезаю на трибуны, я произношу речи, и я говорю, ну, конечно же, очень тактично и мягко, что «цветной барьер» хорош не для всех и что добрый наш Иисус, кроткий и милосердный, не одобрил бы этого, потому что, может, я и не имею права этого говорить, но все это бесчеловечно и совершенно безнравственно, и белые за это будут осуждены на веки вечные. А теперь я собираюсь повести себя так же, как и любой другой вонючий белый урод, который спит с черной женщиной и добавляет тем самым новых полукровок в общую квоту полукровок нашей колонии.

— Она же не просила тебя что-нибудь в связи с этим предпринять, — сказал Вилли.

— Но дело же не в этом. — Джордж закрыл лицо руками, и я увидела, как сквозь его пальцы проступает влага. — Это разъедает меня изнутри, — сказал он. — Я знаю об этом уже целый год, и это сводит меня с ума.

— Что делу не особенно поможет, — заметил Вилли, и Джордж резко отнял руки от своего лица, и мы увидели его слезы.

— Анна? — воззвал ко мне Джордж, глядя на меня.

А я находилась в сильнейшем смятении чувств. Во-первых, я его ревновала к этой женщине. Прошлой ночью я мечтала оказаться на ее месте, но это чувство было каким-то безликим. Теперь я знала, кем была та неведомая женщина, и я была поражена тем, что ненавижу Джорджа и осуждаю его, — точно так же, как прошлой ночью меня возмущало его поведение, потому что он заставил меня почувствовать себя виноватой. А потом, и это было еще хуже, я с удивлением поняла, что меня возмущает и то, что женщина — черная. Я воображала, что я свободна от подобных предрассудков, но оказалось, что это не так, и мне было стыдно за себя и за Джорджа, и я злилась — на себя и на Джорджа. Но и это было еще не все. Будучи столь юной (мне было тогда двадцать три или двадцать четыре), я, подобно многим «эмансипированным» девушкам, испытывала мучительный страх, что однажды и я могу оказаться в ловушке семейной жизни, буду «одомашнена». Дом Джорджа, эта ловушка, из которой ни у него, ни у его жены не было ни малейших шансов выбраться, разве что через смерть четырех стариков, был для меня воплощением беспредельного ужаса. Он страшил меня настолько, что снился мне в кошмарах. И в то же время Джордж — человек, находящийся в ловушке, человек, который засадил ту несчастную женщину, свою жену, в клетку, — был для меня, и я это знала, воплощением мощной сексуальности, от которой я внутренне бежала, но которой неизбежно тут же снова устремлялась навстречу. Инстинктивно я знала, что если бы легла с Джорджем в постель, то познала бы такую сексуальность, к которой я даже еще не начала приближаться. И, несмотря на всю эту бушевавшую во мне бурю мыслей и чувств, он мне по-прежнему нравился, на самом деле, я даже любила его, просто, по-человечески его любила. Я сидела там, на веранде, и не могла вымолвить ни слова, только чувствовала, что мое лицо пылает, а руки дрожат. И я вслушивалась в звуки музыки и пения, доносившиеся из большой комнаты на холме, и мне казалось, что Джордж подавляет меня своим горем и через это лишает меня чего-то невероятно нежного и прекрасного. В те времена, похоже, я полжизни проживала с ощущением, что меня лишают чего-то прекрасного; и все же умом я понимала, что это полная чушь, — что Мэрироуз, например, завидует мне, потому что считает, что у меня с Вилли есть все, чего бы она хотела для себя, — она верила, что мы двое любящих друг друга людей.

Все это время Вилли смотрел на меня, и теперь он сказал:

— Анна шокирована тем, что твоя женщина — черная.

— И это тоже, — сказала я. — Надо признать, меня и саму удивляют мои переживания по этому поводу.

— А меня удивляет, что ты это открыто признаешь, — холодно сказал Вилли, сверкнув очками.

— А меня удивляет, что ты — не признаешь, — сказал Джордж, обращаясь к Вилли. — Прекрати. Чертов ты лицемер.

Вилли взял свои учебники и положил их себе на колени, как бы собираясь позаниматься.

— А какова альтернатива? У тебя есть какие-нибудь здравые мысли на этот счет? — поинтересовался Вилли. — Можешь не отвечать. Будучи таким, какой ты есть, ты, разумеется, веришь, что твои долг — забрать ребенка к себе домой. Это означает следующее. Четверо стариков будут потрясены настолько, что это сведет их в могилу, не говоря уже о том, что никто и здороваться с ними не станет. Твоих троих детей в школе подвергнут остракизму. Твоя жена потеряет работу. Ты потеряешь работу. Жизнь девятерых человек будет разрушена. И что в этом хорошего для твоего сына, Джордж? Что это ему даст? Могу я тебя спросить?

— И что? Это все? — спросила я.

— Да, вот и все, — сказал Вилли. Он сидел с характерным для таких случаев выражением упрямства и терпения на лице, его губы были плотно сжаты.

— Я мог бы попробовать создать прецедент.

— Прецедент чего?

— Борьбы со всем этим проклятым лицемерием.

— С какой стати ты обсуждаешь лицемерие со мной, если только что назвал меня лицемером.

Джордж сидел со смиренным и пристыженным видом, и Вилли сказал:

— А кто будет расплачиваться за твой благородный жест? От тебя зависят восемь человек.

— Моя жена от меня не зависит. Я от нее завишу. Я имею в виду — эмоционально. Вы что, воображаете, что я сам этого не понимаю?

— Ты хочешь, чтобы я снова изложил тебе все факты? — поинтересовался Вилли чрезмерно терпеливо и поглядывая на свои учебники.

И я, и Джордж понимали, что из-за того, что Вилли обозвали лицемером, он ни за что не смягчится, но Джордж продолжал к нему взывать:

— Вилли, неужели ничего нельзя сделать? Ведь, конечно же, нельзя на это просто закрыть глаза?

— Ты хочешь, чтобы я сказал, что это несправедливо, или что это аморально, или еще что-нибудь столь же полезное?

— Да, — ответил Джордж после паузы, роняя подбородок себе на грудь. — Да, я думаю, я хочу именно этого. Потому что самое страшное заключается в том, что, если вы думаете, что я перестал с ней спать, так хочу вам сказать, что это не так. И на кухне у Бутби в любой момент может появиться еще один маленький Гунслоу. Хотя, разумеется, сейчас я веду себя осторожнее, чем раньше.

— Это дело твое, — сказал Вилли.

— Ты — бесчеловечная свинья, — помолчав, сказал Джордж.

— Спасибо, — сказал Вилли. — Но ведь ничего нельзя сделать, правда? Ты же тоже так думаешь, разве нет?

— Этот мальчик будет расти, окруженный тыквами и цыплятами, там, в этой лачуге, а потом станет рабочим на ферме или же полуграмотным клерком, а мои трое доберутся до университета, потом вообще выберутся из этой проклятой страны, даже если мне придется убиться насмерть, зарабатывая для этого средства.

— А в чем суть проблемы? — спросил Вилли. — Дело в том, что это твоя кровь? Твоя святая сперма, или что?

И Джордж, и я были шокированы. Вилли это заметил, и лицо его напряглось, стало злым и таким и оставалось, пока Джордж говорил:

— Нет, суть проблемы в чувстве ответственности. В разрыве между тем, во что я верю, и тем, как я поступаю.

Вилли пожал плечами, и мы замолчали. Сквозь тяжелую полуденную тишину мы услышали, как Джонни барабанит по клавишам.

Джордж снова посмотрел на меня, и я собралась с духом, чтобы противостоять Вилли. Когда я вспоминаю это, мне хочется смеяться, — потому что я автоматически прибегла к литературным аргументам, в то время как он автоматически отвечал мне политическими. Но в тот момент я не видела в этом ничего особенного. И ничего особенного не заметил в этом и Джордж, который кивками головы подтверждал каждое мое слово.

— Послушай, — сказала я. — Вся литература девятнадцатого века буквально наполнена примерами такого рода. Это было своего рода пробным камнем нравственности. Как, например, Воскресение из мертвых. А ты сейчас просто пожимаешь плечами, и все это, по-твоему, не имеет никакого значения?

— Я и не заметил, что я пожал плечами, — ответил Вилли. — Но возможно, правда действительно заключается в том, что нравственная дилемма общества больше не проявляется с особой яркостью в факте рождения незаконного ребенка?

— А почему нет? — спросила я.

— Почему нет? — спросил Джордж, очень яростно.

— А что, вы действительно считаете, будто проблема африканцев этой страны сводится к тому, что в семье повара Бутби появился белый кукушонок?

— Ты так мило все формулируешь, — сердито сказал Джордж. (И все же он будет по-прежнему смиренно приходить к Вилли за советом, будет так же его боготворить и будет писать ему самоуничижительные письма в течение многих лет после того, как Вилли уедет из колонии.) А сейчас он сидел, вглядываясь в ослепительный солнечный свет и часто моргая, чтобы смахнуть с ресниц набежавшие слезы. А потом он сказал:

— Пойду наполню свой стакан. — И ушел в бар.

Вилли взял в руки учебник и сказал, не глядя на меня:

— Да, знаю-знаю. Но меня не впечатляет упрек в твоих глазах. Ты дала бы ему точно такой же совет, не правда ли? Ты бы сперва как следует поохала и поахала, но твой совет был бы точно таким же.

— В итоге это означает, что все настолько ужасно, что мы стали из-за этого бесчувственными и нас уже ничто не может взволновать всерьез.

— Смею я попросить тебя придерживаться определенных базовых правил, таких как — бороться с несправедливостью, изменять то, что считаешь несправедливым? Вместо того, чтобы просто сидеть и лить слезы по этому поводу?

— И что дальше?

— Дальше я буду заниматься грамматикой, а ты пойдешь и дашь Джорджу выплакаться у тебя на плече, и тебе будет его очень жаль, и все это ровным счетом ничего не изменит.

Я оставила Вилли и медленно побрела обратно, в большую комнату. Джордж стоял, прислонившись к стене, в руке — стакан, глаза закрыты. Я знала, что мне следовало бы к нему подойти, но я этого не сделала. Я прошла в зал. Мэрироуз сидела в одиночестве у окна, и я к ней присоединилась. Она плакала.

Я заметила:

— Похоже, сегодня такой день, когда все плачут.

— Но не ты, — сказала Мэрироуз. Это означало, что я с Вилли очень счастлива и у меня не может быть причин для слез, и я просто села рядом с ней и спросила:

— Так что случилось?

— Вот я сидела здесь и смотрела, как все танцуют, и я начала думать. Всего несколько месяцев назад мы верили, что мир изменится и что все будет прекрасно, а теперь мы знаем, что ничего этого не будет.

— А мы это знаем? — спросила я с некоторым ужасом.

— А с чего бы миру меняться? — спросила она, просто.

У меня не было душевных сил на то, чтобы это оспаривать, и после некоторого молчания Мэрироуз поинтересовалась:

— А зачем ты понадобилась Джорджу? Полагаю, он сказал, что я сука, раз я его ударила?

— Ты можешь себе вообразить, чтобы Джордж кого-нибудь назвал сукой за то, что его ударили? Ну? А почему ты его ударила?

— И из-за этого я тоже плакала. Потому что, конечно, настоящая причина того, что я его ударила, заключается в том, что я знаю: кто-то вроде Джорджа мог бы заставить меня забыть моего брата.

— Ну так, может, тебе стоит разрешить кому-нибудь вроде Джорджа попытаться это сделать?

— Может, и стоит, — сказала она. И улыбнулась мне маленькой старческой улыбочкой, которая так откровенно говорила: «Какой же ты еще ребенок!»

Поэтому я сердито ответила:

— Но если ты понимаешь что-то, то почему ты ничего в связи с этим не делаешь?

Опять последовала маленькая сдержанная улыбочка. И Мэрироуз сказала:

— Никто никогда не будет любить меня так, как любил меня брат. Он любил меня по-настоящему. Джордж станет заниматься со мной любовью. А это ведь не одно и то же, правда? А что такого в том, что я, вместо того чтобы просто заняться с кем-нибудь сексом, говорю: «Все самое лучшее у меня уже было, и это никогда не повторится». Что в этом такого?

— Когда ты говоришь «что в этом такого», вот так, как сейчас, я никогда не знаю, как тебе ответить, хотя я и понимаю, что как раз что-то такое в этом есть.

— И что же именно? — В ее голосе прозвучало искреннее любопытство, и я сказала, даже еще более сердито:

— Ты просто не пытаешься, не пытаешься. Ты просто сдаешься.

— Тебе-то легко рассуждать. — Мэрироуз опять намекала на Вилли, и теперь мне уже было нечего ей ответить. Теперь настала моя очередь захотеть поплакать, и она это заметила, и она сказала с превосходством человека, знающего недосягаемые для меня вершины страдания:

— Не плачь, Анна, в этом никогда нет проку. Что ж, пойду умоюсь к обеду.

И она ушла. Все молодые люди теперь столпились вокруг рояля и пели, и поэтому я тоже покинула зал и направилась туда, где я в последний раз видела прислонившегося к стене Джорджа. Мне пришлось продираться сквозь кусты и крапиву, потому что Джордж перешел дальше, за угол, и там он стоял, всматриваясь сквозь небольшую рощицу деревьев пау-пау в сторону маленького домика, в котором жили повар, его жена и дети. Пара ребятишек с коричневым цветом кожи возились в пыли вместе с цыплятами.

Когда Джордж попытался зажечь сигарету, я заметила, как блестит и дрожит его рука, у него ничего не получилось, и он нетерпеливо отшвырнул сигарету, так и не зажженную, прочь, а потом сказал спокойно:

— Нет, моего внебрачного там нет.

В отеле ударили в гонг, призывая всех на обед.

— Пойдем лучше внутрь, — предложила я.

— Побудь здесь немножко со мной.

Он положил руку мне на плечо, и сквозь платье меня обжег жар его ладони. Гонг прекратил испускать длинные металлические волны звука, и звуки рояля тоже стихли. Воцарилась тишина, и только голубь ворковал в ветвях палисандрового дерева. Джордж положил руку мне на грудь и сказал:

— Анна, я мог бы отправиться с тобой в постель прямо сейчас, а потом — с Марией, это моя черная подруга, а потом я мог бы вечером вернуться к своей жене и переспать с ней, и я был бы совершенно счастлив с каждой из вас. Ты понимаешь это, Анна?

— Нет, — сердито ответила я. А в то же время его рука на моей груди заставляла меня ему верить.

— Не понимаешь? — сказал он иронично. — Нет?

— Нет, — продолжала упорствовать я, обманывая его ради всех женщин на свете и думая о его жене, из-за которой я чувствовала, что когда-нибудь и сама могу оказаться запертой в клетке.

Джордж закрыл глаза. Его черные ресницы были похожи на маленькие радуги, трепетавшие на смуглых щеках. Он проговорил, не открывая глаз:

— Иногда я смотрю на себя со стороны. Джордж Гунслоу, уважаемый гражданин, конечно, несколько эксцентричный с этим его социализмом, но это с лихвой искупается его преданным отношением к престарелым родителям, очаровательной жене и троим ребятишкам. А рядом с собой я вижу отделившуюся от меня огромную гориллу, которая размахивает огромными лапами и ухмыляется. Я вижу гориллу так отчетливо, что меня удивляет, почему никто, кроме меня, ее не видит.

Он убрал руку с моей груди, я наконец смогла дышать ровно и сказала:

— Вилли прав. Ты ничего не можешь изменить, поэтому ты должен прекратить себя мучить.

Его глаза были все еще закрыты. Я и сама не ожидала, что скажу то, что сказала, но его глаза широко распахнулись, и он от меня отпрянул, так что, получается, я прочла его мысли. Я сказала:

— И ты не можешь покончить с собой.

— А почему? — спросил он удивленно.

— По той же причине, по которой ты не можешь взять ребенка к себе. У тебя на попечении девять человек.

— Анна, я задавал себе вопрос: а взял бы я к себе ребенка, если бы у меня на попечении было, скажем, всего двое?

Я не знала, что и ответить. Спустя мгновение Джордж обнял меня и повел сквозь крапиву и кустарник, говоря при этом:

— Пойдем со мной в отель, отгони от меня гориллу.

Теперь, конечно же, я начала терзаться извращенными переживаниями из-за того, что отказала горилле и выступила в роли бесполой сестры, и за обедом я села рядом с Полом, а не рядом с Джорджем. После обеда мы все долго спали, а потом начали пить, в этот раз — довольно рано. Хотя в тот вечер планировалось проведение частной вечеринки, для «объединенных фермеров Машопи и округа», к тому времени, как фермеры и их жены прибыли на своих огромных автомобилях, в танцевальном зале было уже немало танцующих. Там были все мы и еще множество приехавших из города военных летчиков, и за роялем сидел Джонни, а штатный пианист, игравший слабее его в десятки раз, с облегчением отправился в бар. Распорядитель вечера урегулировал ситуацию, поспешно произнеся не очень искреннюю речь насчет того, как все искренне рады мальчикам в голубой военной форме, и все мы продолжали танцевать, и танцевали до тех пор, пока Джонни не устал, что случилось около пяти утра. После этого мы небольшими группками стояли на улице, над нами было ясное холодное небо, покрытое изморозью звезд, а из-за яркого лунного света вокруг нас на земле лежали четкие черные тени. Мы все стояли обнявшись и пели. В живительном воздухе ночи аромат цветов снова стал ясным и прохладным, и они стояли свежие и сильные. Со мной был Пол, мы протанцевали с ним весь вечер. Вилли был с Мэрироуз, он танцевал с ней. А Джимми, который напился очень сильно, спотыкаясь, бродил взад и вперед сам по себе. Он снова где-то порезался, и из маленькой ранки над глазом текла кровь. Так в тот раз завершился первый полный день нашего пребывания в «Машопи», и он задал рисунок протекания всех последовавших за ним дней. На большую «общую» вечеринку на следующий вечер пришли те же люди, и в баре Бутби торговля шла очень бойко, и их повар явно перетрудился, а его жена, по-видимому, успевала бегать на тайные свидания с Джорджем, который оказывал болезненные и бесплодные знаки внимания Мэрироуз.

На второй вечер Стэнли Летт начал ухаживать за рыжеволосой миссис Лэттимор, что привело в итоге… я чуть было не написала «к катастрофе». Это слово здесь смотрелось бы смешно и неуместно. Одним из самых болезненных моментов того времени было то, что ничто не могло стать катастрофой. Все было неправильно, уродливо, пропитано горем и окрашено цинизмом, но ничто не воспринималось как трагедия, и не возникало таких ситуаций, которые могли бы кого-нибудь или что-нибудь изменить. Время от времени случался сполох эмоциональной молнии, он озарял собой ландшафт чужого горя, а потом — потом мы продолжали танцевать. Интрижка Стэнли Летта с миссис Лэттимор всего лишь привела к инциденту, подобные которому, я полагаю, случались с ней за все время замужества далеко не один раз. Ей было около сорока пяти, она была довольно пухленькой женщиной с исключительно изящными руками и стройными ногами. Кожа у нее была белая и нежная, а глаза — огромные, синие, мягкие, туманные нежные, близорукие, почти лиловые, почти фиалковые синие глаза, которые смотрели на жизнь сквозь пелену слез. Правда, в ее случае пелена отчасти была обусловлена чрезмерным потреблением спиртного. Ее муж, здоровенный детина со скверным характером, был коммивояжером, и еще он был упорным и жестоким алкоголиком. Мистер Лэттимор начинал пить сразу же, как только открывался бар, и пил он целый день, упорно достигая все более и более мрачныхсостояний. В то время как ее алкоголь делал мягкой, вздыхающей, слезливой. Я никогда, ни единого разу, не слышала, чтобы он сказал жене хоть одно слово, в котором не было бы жестокости. Со стороны все выглядело так, будто она этого не замечает, или же давно устала из-за этого расстраиваться. Детей у них не было, но миссис Лэттимор была неразлучна со своей собакой, совершенно восхитительным рыжим сеттером, точно такого же цвета, как ее волосы, с такими же тоскующими и наполненными слезами глазами, как у нее самой. Они подолгу сидели на веранде, рыжеволосая женщина и ее рыжий сеттер с волнистой шерстью, и принимали знаки почтения и угощения в виде напитков от других постояльцев. Эти трое приезжали в отель на каждый уик-энд. И вот Стэнли Летт был ею очарован. Она совсем не задается, сказал он. Она по-настоящему хорошая, сказал он. Во время второй вечеринки Стэнли за ней ухаживал, пока ее муж пил, сидя в баре, до тех самых пор, пока бар не закрылся, после чего мистер Лэттимор перешел к роялю и стоял там, раскачиваясь из стороны в сторону, до тех самых пор, пока Стэнли не дал ему наконец последний, завершающий его сознательное присутствие в жизни стакан и он не отправился, нетвердо ступая, в постель, оставив свою жену танцевать дальше. Казалось, ему было совершенно все равно, чем она занимается. Она проводила время с нами или со Стэнли, который «организовал» для Джонни женщину, жившую на ферме в двух милях от отеля, ее муж был на фронте. Они вчетвером, как они нам не раз говорили, проводили время очень хорошо, и даже прекрасно. Мы танцевали в большом зале; а Джонни играл, а жена фермера, крупная румяная блондинка из Йоханнесбурга, сидела у рояля рядом с ним. Тед временно приостановил битву за спасение души Стэнли Летта. По его собственным словам, в этой битве секс оказался слишком сильным противником. Весь тот долгий уик-энд — а он продолжался почти неделю — мы пили и танцевали, и в ушах у нас непрерывно звучала музыка, слетавшая из-под пальцев Джонни.

А когда мы вернулись в город, то поняли, как верно подметил Пол, что каникулы не сильно пошли нам на пользу. Только одному из нас удалось вести себя хоть в какой-то степени дисциплинированно, и это был Вилли, который упорно занимался грамматикой, ежедневно и подолгу. Хотя и он немножко поддался, — поддался влиянию Мэрироуз. Мы договорились, что как-нибудь снова все вместе съездим в «Машопи». Кажется, это произошло через два уик-энда, на третий. Все было совсем не так, как во время общего праздника: в отеле, кроме нас, Лэттиморов, их собаки и Бутби, на этот раз никого не было. Бутби встретили нас очень любезно. Было понятно, что они нас обсуждали, что наше собственническое отношение к отелю им не по вкусу, но что при этом мы оставляем в «Машопи» так много денег, что отваживать нас пока не стоит. Я плохо помню тот уик-энд, как и четыре-пять других, за ним последовавших, с интервалом в несколько недель. Мы туда ездили не каждые выходные.

Кризис, если это можно назвать кризисом, случился, должно быть, через шесть или восемь месяцев после нашего первого визита. И та наша поездка в «Машопи» оказалась последней. Там собрались все те же: Джордж и Вилли, Мэрироуз и я; Тед, Пол и Джимми. Стэнли Летт и Джонни теперь вошли в другую компанию и проводили время с миссис Лэттимор, ее собачкой и фермерской женой. Иногда к ним присоединялся Тед, он сидел с ними молча, с отсутствующим видом, и вскоре возвращался к нам, и снова так же молча сидел, улыбаясь сам себе. Раньше он так не улыбался, это была, скорее, не улыбка, а кривоватая, горькая и полная самоосуждения усмешка. Сидя под эвкалиптами, мы слышали ленивый мелодичный голос миссис Лэттимор, доносившийся с веранды: «Стэн, мальчик, не принесешь мне выпить? Как насчет сигаретки для меня, Стэн, мальчик? Сынок, иди сюда, поговори со мной». А он называл ее «миссис Лэттимор», но иногда забывался и говорил «Мирра», в ответ на что она стыдливо опускала свои черные ирландские ресницы. Ему было тогда года двадцать два или двадцать три; она была старше лет на двадцать, и им на публике очень нравилось играть в мать и заботливого сына, но их взаимное сексуальное влечение было столь сильным, что, когда появлялась миссис Лэттимор, мы начинали трусливо озираться по сторонам.

Когда я думаю про те уик-энды, они напоминают мне нанизанные на нить бусины: сначала идут две большие и сверкающие, потом — много маленьких и не таких заметных, а затем — еще одна, огромная и ослепительная как бриллиант, в самом конце. Но это говорит лишь о том, как ленива память, и стоит мне только начать думать о том последнем уик-энде, как я понимаю, что должны были происходить и другие инциденты, во время других, забытых уик-эндов, которые в итоге привели к такому финалу. Но я не могу ничего вспомнить, все ушло. И, пытаясь вспомнить, я дохожу до изнеможения, — это напоминает рукопашную схватку с самовольным вторым «я», которое пытается отстоять свое право на частную жизнь. И все же все это хранится там, в моем мозгу, вот если бы я только умела это там разыскать. Меня ужасает собственная слепота того времени, я постоянно находилась в субъективной, густой и яркой дымке. Откуда я могу знать, что то, что я «помню», действительно было важным? Я помню лишь то, что отобрала для памяти та Анна, Анна двадцатилетней давности. Я не знаю, что бы отобрала эта Анна, нынешняя. Потому что опыт, полученный у Сладкой Мамочки, и эксперименты с тетрадями обострили мою объективность до такой степени… Но место таким рассуждениям — в синей тетради, а не в этой. В любом случае, хотя сейчас мне кажется, что тот последний уик-энд был подобен грому среди ясного неба, взорвавшемуся дюжиной разнообразных драм, внезапно и без предупреждения, конечно же, такого на самом деле быть не может.

Например, дружба Пола с Джексоном уже, должно быть, зашла слишком далеко, раз она могла так сильно спровоцировать миссис Бутби. Я помню тот момент, когда хозяйка окончательно изгнала Пола с кухни, — наверное, это случилось во время предпоследнего уик-энда. Мы с Полом были на кухне вместе, и мы беседовали с Джексоном, так звали повара. Вошла миссис Бутби, и она сказала:

— Вы знаете, что это против правил, гости отеля не могут находиться на кухне.

Я вполне отчетливо помню, что это нас шокировало как проявление какой-то крайней несправедливости; так чувствуют себя дети, когда они сталкиваются с произволом власти взрослых. А это означает, что мы, должно быть, постоянно, когда нам только вздумается, бегали на кухню, и она не возражала. Пол наказал миссис Бутби, поймав ее на слове. Он больше не переступал порога кухни, а стоял у задней двери и ждал, когда Джексон по окончании обеденного времени оттуда выйдет, после чего он демонстративно провожал повара до проволочной ограды его дома, положив руку ему на плечо и с ним беседуя. И это соприкосновение белого и черного тел было нарочитым, оно было призвано служить провокацией для любого белого, который это увидит. К кухне мы больше и близко не подходили. А поскольку мы пребывали в крайне ребячливом настроении, мы постоянно хихикали и обсуждали миссис Бутби, как дети обсуждают школьную директрису. Сейчас мне кажется невероятным, что мы могли вести себя так по-детски и что нам было совершенно все равно, что мы ее обижаем. Для нас она стала «аборигеном», потому что ее возмущала дружба Пола с Джексоном. А в то же время мы прекрасно понимали, что во всей колонии не нашлось бы ни единого белого, который эту дружбу бы не осудил, и, выполняя свою политическую миссию, мы ведь обычно проявляли бесконечное терпение и понимание по отношению к другим белым, разъясняя им, почему их расовые предрассудки бесчеловечны.

Я помню и еще кое-что — как Тед вел со Стэнли Леттом беседы о миссис Лэттимор. Тед сказал, что мистер Лэттимор начинает ревновать и что у него есть для этого все основания. Стэнли иронично и добродушно оборонялся: мистер Лэттимор обращается с женой, как с грязью, сказал он, и он всего лишь получает по заслугам. Но на деле ирония была направлена на Теда, потому что ревновал именно он, и ревновал он Стэнли. Стэнли совершенно не волновало то, что он мучает Теда. Да и с чего бы? Когда кого-то опекают в одном смысле, подразумевая на самом деле совсем другой, это всегда вызывает протест. Всегда. Разумеется, в первую очередь Тед гнался за «бабочкой под камнем», и свои романтические чувства он хорошо держал под контролем. Но они все равно у него были, и Тед вполне получал по заслугам в такие минуты, не раз бывало так: Стэнли улыбался ему с понимающим видом и жестко, прищурив свои холодные глаза, говорил:

— Да брось ты, приятель. Ты же знаешь, я пью чай из другой чашки.

И все равно Тед продолжал давать ему книги, звал его послушать музыку. Отношение Стэнли к Теду стало откровенно презрительным и пренебрежительным. А Тед, вместо того чтобы послать Стэнли ко всем чертям, все это безропотно от него принимал. Тед был одним из самых честных людей, которых я вообще встречала, и все же он участвовал в «организационных экспедициях» Стэнли, в которые тот отправлялся, чтобы добыть пива или стащить где-нибудь еды. Позже он говорил нам, что пошел только для того, чтобы иметь возможность объяснить Стэнли, «а он и сам это со временем поймет», что так жить не стоит. Но, сказав это, Тед тут же бросал на нас быстрый пристыженный взгляд и отворачивался, а на губах у него играла эта его новая ухмылка — горестная, полная ненависти к самому себе.

Да все еще вдобавок осложняла эта ситуация с сыном Джорджа. Вся наша группа об этом знала. А ведь Джордж не был человеком болтливым, и я уверена, что он немало намучился за первый год оттого, что никому об этом не говорил. Ни Вилли, ни я никому об этом не рассказывали. И все же все об этом знали. Полагаю, как-нибудь вечерком, когда мы выпивали все вместе, Джордж позволил себе какой-то намек, который, как он надеялся, останется для большинства непонятным. И скоро мы все уже шутили на эту тему точно так же, как мы теперь отпускали бесконечные и полные безысходности шуточки относительно политической обстановки в стране. Я помню, как однажды вечером Джордж заставил нас хохотать до полного изнеможения, фантазируя на тему, как однажды к нему в дом постучится его сын в поисках для себя работы мальчика-слуги. Он, Джордж, его не узнает, но какая-то неведомая мистическая сила, и так далее и тому подобное, подтолкнет его навстречу к этому несчастному ребенку. Ребенку разрешат работать на кухне, и скоро его тонкая душевная организация и его врожденный ум, «разумеется, унаследованные от меня», внушат всем домашним к нему большую любовь. Никто и глазом не успеет моргнуть, как он уже приучится поднимать с полу карты, оброненные за игрой четырьмя стариками, и наладит нежную, бескорыстную и смиренную с его стороны дружбу со всеми тремя детьми, «своими сводными братьями-сестрами». Еще, например, он окажется совершенно бесценным приобретением в качестве мальчика, подающего мячи при игре в теннис. И вот однажды его терпеливое служение будет наконец вознаграждено. Однажды на Джорджа, совершенно внезапно, снизойдет озарение, в тот момент, когда мальчик будет протягивать ему его ботинки, «разумеется, отполированные до блеска». «Хозяин, я могу еще что-нибудь для вас сделать?» — «Сын мой!» — «Отец! Наконец-то». И так далее, и так далее.

В тот вечер мы увидели Джорджа, одиноко сидевшего под деревьями. Он сидел, обхватив голову руками, неподвижно, тяжелая унылая тень среди пляшущих теней копьевидных блестящих листьев. Мы подошли к нему, чтобы присесть с ним рядом, но нам было нечего сказать друг другу.

В тот последний уик-энд опять намечалась большая вечеринка, и мы все приехали в «Машопи» в пятницу, но в разное время, кто-то на машине, а кто-то добирался поездом. Мы встретились в большой комнате. Когда мы с Вилли туда пришли, Джонни уже сидел за роялем, и подле него сидела его краснолицая блондинка; Стэнли танцевал с миссис Лэттимор, а Джордж беседовал с Мэрироуз. Вилли сразу же направился к ним, чтобы вытеснить Джорджа и занять его место, а Пол подошел ко мне, чтобы напомнить о своих правах на меня. Наши с ним отношения оставались такими же, как и прежде: они были нежными, полунасмешливыми, исполненными невысказанных обещаний. Сторонние наблюдатели могли подумать, а они, наверное, так и думали, что у Вилли была любовная связь с Мэрироуз, а у Пола — со мной. Хотя в какие-то моменты им могло показаться, что это Джордж и я, Пол и Мэрироуз. Разумеется, сама возможность возникновения этих романтических подростковых увлечений была обусловлена характером наших с Вилли взаимоотношений, которые, как я уже говорила, были почти асексуальны. Если в центре группы находится пара, связанная настоящими и полноценными сексуальными отношениями, на остальных членов группы это действует как катализатор и зачастую, а это и вправду так, всю группу разрушает. С тех пор я повидала немало разных групп, как политических, так и далеких от политики, и всегда можно было понять, каковы отношения в центральной паре (потому что в группе всегда есть центральная пара), наблюдая за отношениями в других, окружающих их парах.

В ту пятницу первая неприятность случилась меньше чем через час после нашего приезда. Джун Бутби пришла в большую комнату и попросила нас с Полом пойти с ней на кухню и помочь ей приготовить еду на вечер, так как Джексон был занят приготовлениями к вечеринке, которая должна была состояться на следующий день. Джун к тому времени уже успела обручиться со своим молодым человеком и выйти из состояния транса, в котором она до того пребывала. Мы с Полом пошли вместе с ней на кухню, там был Джексон, взбивавший фрукты со сливками для холодного десерта, и Пол сразу же завязал с ним беседу. Они говорили об Англии, а Англия для Джексона была столь далеким и волшебным краем, что он мог часами обсуждать самые простые подробности английской жизни, например — систему метрополитена, или автобусы, или парламент. Я стояла рядом с Джун, и мы вместе готовили салаты для ужина. Ей не терпелось поскорее освободиться, чтобы иметь возможность встретить своего жениха, который должен был приехать с минуты на минуту. И тут пришла миссис Бутби. Она взглянула на Пола и на Джексона и сказала:

— По-моему, я говорила вам, что не потерплю вас на кухне?

— Ох, мама, — нетерпеливо ответила Джун, — это я их позвала, почему бы тебе не нанять еще одного повара, у Джексона стало слишком много работы.

— Джексон выполняет эту работу вот уже пятнадцать лет, и до сих пор никаких проблем не возникало.

— Ох, мама, проблем и сейчас нет. Но с тех пор, как началась война и сюда стали все время приезжать мальчики из военно-воздушных сил, работы стало больше. Я не против того, чтобы помочь, Пол и Анна — тоже.

— Ты сделаешь так, как я скажу, Джун, — сказала ее мать.

— Ох, мама, — повторила Джун слегка раздраженным тоном, но все еще добродушно. Она состроила мне гримаску: «Не обращайте внимания». Миссис Бутби это заметила и сказала:

— Ты переходишь все границы, девочка моя. С каких это пор ты отдаешь распоряжения на кухне?

Джун вышла из себя и немедленно покинула кухню.

Миссис Бутби, тяжело дыша, некрасивая, с лицом, и без того всегда румяным, а сейчас просто пылавшим, в отчаянии взглянула на Пола. Если бы Пол сказал что-нибудь примирительное, если бы он постарался хоть как-то ее успокоить, она бы тут же с облегчением вернулась в присущее ей добродушное расположение духа. Но он поступил так, как поступал уже и раньше: кивнул мне, приглашая меня уйти вместе с ним, и спокойно вышел через заднюю дверь, сказав на ходу Джексону:

— Увидимся позже, когда ты закончишь свою работу. Если ты ее вообще когда-нибудь закончишь.

Я сказала миссис Бутби:

— Мы бы сюда не пришли, если бы нас не попросила об этом Джун.

Но мой призыв к примирению ее не интересовал, и она мне ничего не ответила. И я ушла вместе с Полом. Мы отправились в большую комнату и стали там танцевать.

Все это время мы отпускали шуточки насчет того, что миссис Бутби была в Пола влюблена. Возможно, она и правда была в него влюблена, немножко. Но она была женщиной очень простой, и она очень много работала. Миссис Бутби очень много работала с тех пор, как началась война, и отель, когда-то бывший пристанищем для искавших ночлега путников, превратился в курорт, куда люди приезжали отдыхать на выходные дни. Должно быть, это оказалось для нее немалой нагрузкой. А, кроме того, была еще Джун, которая за несколько недель из угрюмого подростка превратилась в молодую женщину с неплохими видами на будущее. Оглядываясь назад, я думаю, что именно замужество Джун лежало в основе ее материнских страданий. Вероятно, Джун была единственной отдушиной для ее чувств. Мистер Бутби вечно стоял за стойкой бара, и он относился к тому типу пьющих людей, с которыми труднее всего вести совместную жизнь. Мужчины, которые время от времени впадают в тяжелый запой, ничто по сравнению с теми, кто «умеет пить» — и не только умеет, но и делает это каждый день, неделю за неделей, из года в год, из года в год. Эти упертые и тяжелые пьяницы, как правило, очень плохие мужья. Теперь же миссис Бутби теряла Джун, которая собиралась жить за триста миль от родителей. Это было, конечно, совсем не расстояние для колонии, но вместе с тем она все равно теряла свою дочь. Возможно, на нее повлиял и беспокойный дух военного времени. Женщина, давно добровольно позабывшая о том, что она вообще женщина, теперь она неделю за неделей наблюдала, как миссис Лэттимор, которая была одного с ней возраста, принимает ухаживания Стэнли Летта. Возможно, она действительно втайне мечтала о Поле. Я не знаю. Но сейчас, когда я оглядываюсь назад, миссис Бутби представляется мне одинокой и душераздирающей фигурой. Но тогда я так не думала. Я относилась к ней как к тупому «аборигену». Боже мой, как больно думать о людях, по отношению к которым ты был жесток. А ведь утешить миссис Бутби можно было бы так просто: нам всего лишь надо было бы хоть изредка звать ее с нами посидеть и вместе с нами выпить, или же просто поговорить с ней. Но мы были замкнуты на себе и друг на друге, мы отпускали тупые шуточки, мы над ней смеялись. Я помню, как она выглядела, когда мы с Полом покидали кухню. Миссис Бутби во все глаза смотрела на Пола — обиженная, сбитая с толку; ее взгляд был безумным, потому что она никак не могла понять, что же такое происходит. И я помню как она резко, срывающимся голосом сказала Джексону:

— Ты совсем обнаглел, Джексон. Почему ты так обнаглел?

Согласно заведенному порядку, Джексону каждый день с трех до пяти полагался перерыв, но, как добропорядочный феодальный работник, он легко и добровольно отказывался от своих прав, когда дел было невпроворот. В тот день он только около пяти вышел с кухни и медленно направился к своему дому.

Пол сказал:

— Анна, дорогая, я не любил бы тебя так сильно, если бы я не любил Джексона еще больше. А в настоящий момент это еще и вопрос принципа…

И он покинул меня и пошел Джексону навстречу. Они стояли у ограды его домика и разговаривали, а миссис Бутби наблюдала за ними из окна своей кухни. Как только Пол от меня ушел, ко мне подошел Джордж. Джордж взглянул на Джексона и вздохнул:

— Отец моего ребенка.

— Ой, прекрати, — сказала я, — все это ни к чему.

— Ты понимаешь, Анна, какой все это фарс? Я даже не могу дать денег этому своему ребенку. Понимаешь ли ты, как это абсолютно дико и чертовски странно: Джексон получает пять фунтов в месяц. Надо признать, под бременем той ноши в виде детей и старцев, которая лежит на мне, и я привык считать пять фунтов в месяц немалой суммой. Но если бы я дал Марии пять фунтов, просто чтобы она могла купить ребенку хоть какую-то приличную одежду, это оказалось бы для них суммой столь значительной, что… она сказала мне, что их семья на еду тратит десять шиллингов в неделю. Они питаются тыквой, маисовой похлебкой да объедками с кухни.

— А Джексон даже ни о чем не догадывается?

— Мария думает, что нет. Я спрашивал ее об этом. И знаешь, что она сказала, она сказала: «Он мне хороший муж, — вот как сказала. — Он по-доброму относится ко мне и ко всем моим детям»… Ты знаешь, Анна, когда я это услышал… никогда в жизни я не чувствовал себя таким ублюдком.

— А ты все еще с ней спишь?

— Да. Ты знаешь, Анна, я люблю эту женщину, я люблю эту женщину так сильно, что…

Через какое-то время мы увидели, как миссис Бутби вышла из кухонной пристройки и направилась к тому месту, где стояли Пол и Джексон. Джексон скрылся в своей лачуге, а миссис Бутби, заледеневшая в своем одиноком негодовании, пошла к себе домой. Пол пришел к нам и сообщил, что она сказала. Она сказала Джексону: «Я даю тебе свободное время не для того, чтобы ты нагло беседовал с белыми людьми, которые не умеют вести себя как следует». Пол был слишком зол, и обычное легкомыслие его покинуло. Он повторял:

— Боже мой, Анна. Боже мой. Боже мой.

Потом, постепенно придя в себя, он увлек меня танцевать и сказал:

— Что мне по-настоящему интересно, так это то, что есть такие люди, как, например, ты, которые искренне верят, будто этот мир можно изменить.

Весь вечер мы танцевали и выпивали. Все мы отправились спать очень поздно. Вилли и я ложились спать в дурном расположении духа, сильно недовольные друг другом. Он злился, потому что Джордж снова начал изливать нам душу и без конца говорил о своих проблемах. Джордж его утомил. Он сказал:

— Похоже, вы с Полом прекрасно ладите.

В течение последних шести месяцев он в любой момент имел все основания для того, чтобы это сказать. Я ответила:

— И ровно то же самое можно сказать о вас с Мэрироуз.

Мы уже были в постели, точнее, каждый — в своей постели. Вилли держал в руках какую-то книгу о ранних этапах развития социализма в Германии. Он сидел в своей постели, весь его ум сосредоточился за сверкающими стеклами очков, и размышлял, стоит ли затевать ссору. Думаю, он решил, что все это выльется всего-навсего в наш ставший привычным спор о Джордже… «Слезливая сентиментальность» vs. «догматический бюрократизм». Или, может быть, — поскольку Вилли был человеком невероятно нечувствительным в отношении собственных побуждений и мотивов — он искренне верил, что его возмущали мои отношения с Полом. А может, они и вправду его возмущали. В те времена, если он меня этим попрекал, я неизменно отвечала: «Мэрироуз». Если бы меня упрекнули в этом сейчас, я бы сказала, что в глубине души каждая женщина верит, что, если мужчина ее не удовлетворяет, она имеет право уйти к другому. Это ее первая и самая сильная мысль, независимо от того, как она может видоизменить и смягчить ее позже, исходя из рациональных соображений или из жалости. Но мы с Вилли расходились из-за секса. И что? Я пишу это и думаю, как, должно быть, была сильна эта наша битва, состоявшая из споров и полная различных аргументов, если даже сейчас я, инстинктивно и абсолютно в силу привычки, оцениваю ее в таких терминах, как «прав» и «не прав». Глупо. Это всегда глупо.

В ту ночь мы не ссорились. Через мгновение он завел свой одинокий напев: «Ох, у акулы есть страшные зубы…», а потом взял книгу и стал читать, а я заснула.

На другой день дурное настроение, как ветрянка, перекинулось на всех обитателей отеля. Джун Бутби ходила на танцы со своим женихом и вернулась только утром. Мистер Бутби накричал на свою дочь, когда она вернулась, а миссис Бутби разрыдалась. Слухи о скандале с Джексоном распространились среди прислуги. Официанты со всеми нами общались очень угрюмо на протяжении всего обеда. Джексон, согласно букве закона, отправился отдыхать ровно в три, оставив миссис Бутби одну готовить еду для вечеринки, а Джун не стала помогать матери, потому что та накануне ее обидела. Не пошли помогать и мы. Мы слышали, как Джун кричала: «Если бы ты не была такой противной, ты бы наняла еще одного повара в помощь Джексону, вместо того чтобы строить из себя мученицу ради экономии в пять фунтов в месяц». У миссис Бутби были красные глаза, и снова на лице ее отражалось безумное смятение чувств, и она всюду ходила за Джун и спорила с ней. Потому что, конечно же, она не была противной. Пять фунтов были для Бутби мизерной суммой; и я полагаю, что причина, по которой она не нанимала еще одного повара, заключалась в том, что она была не против поработать в два раза больше обычного и считала, что у Джексона не было никаких причин относиться к этому иначе, чем относилась она.

Миссис Бутби пошла к себе домой полежать. Стэнли Летт сидел на веранде с миссис Лэттимор. Чай в отеле подавали в четыре часа, это делал официант, но у миссис Лэттимор болела голова, и она хотела черного кофе. Я думаю, у нее вышли какие-то неприятности с мужем, но мы уже настолько привыкли ко всем его любезностям, что все это было для нас в порядке вещей, и мы поначалу не придали этому никакого значения. Стэнли Летт пошел на кухню, чтобы попросить официанта приготовить кофе, но кофе был убран, а у Джексона, надежного семейного кладовщика, хранились ключи от шкафчика с припасами. Стэнли Летт отправился в домик Джексона, чтобы взять ключи. Я не думаю, что ему могло прийти на ум, что, учитывая сложившиеся обстоятельства, это могло быть воспринято как бестактность. Он просто, как это было ему свойственно, «организовывал» поставку припасов. Джексон, которому Стэнли нравился по той причине, что военно-воздушные силы ассоциировались у него с человечным к нему отношением, покинул свой домик, чтобы отпереть шкафчик и сварить черный кофе для миссис Лэттимор. Миссис Бутби, должно быть, все это видела из окон своей спальни, и теперь она тоже вышла и сказала Джексону, что, если он еще хоть раз сделает нечто подобное, она его уволит. Стэнли попытался ее успокоить, но у него ничего не вышло, она была как одержимая, и мужу пришлось увести ее домой, чтобы она снова прилегла и отдохнула.

Джордж подошел к нам с Вилли и сказал:

— Вы понимаете, что произойдет, если Джексона уволят? На дно пойдет вся семья.

— Ты имеешь в виду, что ты пойдешь на дно, — уточнил Вилли.

— Нет, тупой ты болван, это — единственный случай, когда я думаю именно о них. Это их дом. Джексон никогда не найдет другого такого места, где ему разрешат жить вместе с семьей. Ему придется устроиться куда-нибудь на работу, а его семье придется вернуться в Ньясаленд.

— Очень может быть, — сказал Вилли. — И они станут жить так же, как живут все африканцы, вместо того чтобы входить в меньшинство, составляющее полпроцента, если полпроцента таких, как он, вообще наберется.

Вскоре открылся бар, и Джордж пошел выпить. С ним был Джимми. Кажется, я забыла упомянуть самое главное — Джимми сильно огорчил миссис Бутби. Это произошло в предыдущий уик-энд. Джимми в присутствии миссис Бутби обнял Пола и его поцеловал. Он был пьян. Миссис Бутби, женщина неискушенная, была этим чрезвычайно шокирована. Я попыталась ей объяснить, что правила поведения и степени допустимого, принятые в колонии, отличались от того, что было принято в Англии, но с того дня она без отвращения смотреть на Джимми уже не могла. Она ничего не имела против того, что он регулярно напивался, что он ходил небритый и выглядел при этом действительно неприятно с этими его двумя полузажившими шрамами, просвечивавшими сквозь желтую щетину, что он везде слонялся в расстегнутом военном кителе без воротничка. Все это было в порядке вещей; настоящий мужчина и должен напиваться, ходить небритым и пренебрегать заботой о своей наружности. Она обращалась с ним мягко и даже как-то по-матерински. Но слово «гомосексуализм» поставило Джимми за грань того, что она считала допустимым. «Полагаю, это то, что принято называть гомосексуализмом», — сказала она, произнеся это слово так, словно оно уже само по себе было пропитано ядом.

Джимми с Джорджем сильно напились в баре, и к тому времени, как начались танцы, они оба успели впасть в какое-то слезливо-нежное и чувствительно-сентиментальное состояние. Когда они пришли в большую комнату, она была уже заполнена почти до отказа. Джимми и Джордж стали танцевать друг с другом; со стороны Джорджа это было пародией на отношения такого рода, а у Джимми был по-детски счастливый и беззаботный вид. Они сделали всего один круг, но этого оказалось достаточно. Рядом с ними тут же появилась миссис Бутби, похожая на тюленя в своем облегающем платье из черного атласа, с лицом пылавшим от возмущения. Она подошла к этой парочке и сказала им, чтобы они убирались прочь, в те места, где их отвратительное поведение считается допустимым. Никто даже не заметил этого небольшого эпизода, и Джордж посоветовал ей не быть глупой стервой и тут же пригласил на танец Джун Бутби. Джимми остался стоять на месте, беспомощный, с приоткрытым ртом, он очень напоминал маленького мальчика, которого отшлепали, а он не понимает — за что. Потом он одиноко побрел куда-то в ночь.

Мы с Полом танцевали. Вилли и Мэрироуз танцевали. Стэнли и миссис Лэттимор танцевали. Мистер Лэттимор сидел в баре, а Джордж время от времени покидал нас, чтобы нанести визит в свой фургончик.

Мы все вели себя гораздо более шумно и издевательски, чем когда-либо раньше. Думаю, мы все понимали, что это наш последний уик-энд в «Машопи». Однако никакого решения о том, что мы сюда больше не приедем, принято не было; точно так же, как никогда не принималось официального решения, что мы сюда будем ездить. У всех было ощущение скорой утраты; отчасти потому, что Пол и Джимми скоро должны были получить назначение и покинуть лагерь.

Было уже около полуночи, когда Пол сказал, что Джимми уже давно ушел и так и не вернулся. Мы поискали его в толпе танцующих, но там его никто не видел. Мы с Полом отправились на его поиски и в дверях столкнулись с Джорджем. Снаружи было облачно и сыро. В той части страны, где мы находились, обыкновенно ясная погода, которую мы все уже воспринимали как нечто должное, порою на пару-тройку дней сменялась пасмурной, когда моросил очень мелкий дождик или дул мягкий ветер, пропитанный влажным туманом, что так напоминало мелкие мягкие дожди Ирландии. Вот и сейчас пришли такие дни, и люди стояли на улице парами и группами, остывая и наслаждаясь прохладой, но было очень темно, и их лиц было не видно, поэтому мы принялись бродить от одной кучки людей к другой, пытаясь распознать Джимми по силуэту. К тому времени бар закрылся, и Джимми не было ни на веранде, ни в столовой. Мы начали волноваться, потому что уже далеко не однажды нам доводилось извлекать его, безнадежно пьяного, из цветочных клумб или находить где-нибудь под эвкалиптами. Мы обыскали все спальни. Мы медленно обошли весь сад, заглядывая под каждый куст и в каждую клумбу, и нигде его не находя. Мы стояли позади основного здания отеля и размышляли, где бы нам его еще поискать, когда в нескольких шагах от нас, в кухонной пристройке, зажегся свет. Туда медленно вошел Джексон, он был один. Он не знал, что за ним наблюдают. Всегда, когда мы встречались, повар был неизменно вежлив и предупредителен; а сейчас он выглядел и встревоженно, и рассерженно: я помню, как смотрела ему в лицо и думала, что раньше я никогда его не видела по-настоящему. Его лицо изменилось, — он смотрел на что-то, лежащее на полу. Мы рванули вперед, сгрудились под самым окном и, заглянув внутрь, увидели, что на кухонном полу лежит Джимми, который то ли напился до бесчувствия, то ли просто там заснул, а может, с ним случилось и то и другое одновременно. Джексон нагнулся, чтобы его поднять, и, как только он это сделал, у него за спиной возникла миссис Бутби. Джимми проснулся, увидел Джексона и, как ребенок, которого только что разбудили, потянулся к повару и обхватил руками его шею. Чернокожий сказал:

— Баас Джимми, баас Джимми, вам пора в кровать. Здесь быть нельзя.

А Джимми ответил:

— Ты любишь меня, Джексон, правда? Ты любишь меня, а больше меня никто не любит.

Миссис Бутби была так шокирована, что она резко откинулась назад, ударившись спиной о стену, и как-то осела, а лицо ее приобрело сероватый оттенок. Но в этот момент мы втроем уже ворвались на кухню и принялись поднимать Джимми, насильственно разрывая кольцо из его рук на шее Джексона.

Миссис Бутби сказала:

— Джексон, завтра ты нас покидаешь.

Джексон спросил:

— Миссус, но что я сделал?

Миссис Бутби сказала:

— Убирайся прочь. Уходи. Забирай свою грязную семью и собирайся сам, и прочь отсюда. Завтра, или я вызову полицию.

Джексон посмотрел на нас, он то хмурился, то нет, боль непонимания волнами проходила по его лицу, заставляя мускулы то напрягаться, то расслабляться, так что казалось, будто его лицо то сживается, то разжимается как кулак. Разумеется, повар не имел ни малейшего представления о том, что могло так сильно огорчить миссис Бутби.

Он медленно проговорил:

— Миссус, я проработал на вас пятнадцать лет.

Джордж сказал:

— Я поговорю с ней, Джексон.

Джордж никогда раньше напрямую не обращался к Джексону. Его чувство вины перед этим человеком было слишком велико.

И сейчас Джексон медленно перевел свой взгляд на Джорджа и уставился на него, медленно мигая, как человек, которого неожиданно ударили. И Джордж стоял тихо и неподвижно, ждал. Наконец Джексон сказал:

— Вы не хотите, чтобы мы уезжали, баас?

Я не знаю, что за этим стояло. Возможно, все это время Джексон знал всю правду о своей жене. В тот момент это прозвучало, безусловно, так. И Джордж на мгновение прикрыл глаза, а затем пробормотал что-то невнятное, прозвучавшее нелепо, как речь идиота. Потом, спотыкаясь, он вышел с кухни.

Мы наполовину вынесли на руках, наполовину вытолкали Джимми с кухни, и мы сказали:

— Спокойной ночи, Джексон, и спасибо тебе, что ты пытался помочь баасу Джимми.

Но он ничего нам не ответил.

Мы уложили Джимми в постель, Пол и я. Когда мы вышли на улицу и двинулись сквозь влажную тьму, мы услышали голос Джорджа, разговаривавшего с Вилли в десятке шагов от нас. Вилли говорил: «Очень верно». И «Очевидно». И «Очень может быть». А Джордж говорил все более и более неистово и бессвязно.

Пол сказал тихим голосом:

— Боже мой, Анна, пойдем со мной.

— Я не могу, — сказала я.

— Очень может быть, что я покину эту страну со дня на день. Очень может быть, что я тебя никогда больше не увижу.

— Ты знаешь, что я не могу.

Ничего не ответив, он пошел прочь, в темноту, и я уже почти было двинулась вслед за ним, но тут ко мне подошел Вилли. Мы были почти у нашей спальни, и мы направились туда. Вилли сказал:

— Это лучшее из всего, что могло произойти. Джексон и его семья уедут отсюда, и Джордж придет в себя.

— Это означает, почти наверняка, что семью ожидает разлука. Жена и дети Джексона больше не будут с ним жить.

Вилли заметил:

— Как это на тебя похоже. Джексону повезло, у него была возможность завести семью. У большинства из черных такой возможности нет. А теперь он станет таким, как все. Вот и все. Ты разве рыдала и стонала из-за того, что у всех остальных семей нет?

— Нет, я поддерживала политический курс, призванный положить конец всем этим чертовым порядкам.

— Это так. И это правильно.

— Но случилось так, что я знаю Джексона и его семью. Иногда я не могу поверить в то, что ты действительно имеешь в виду то, что говоришь.

— Ясное дело, не можешь. Сентиментальные люди никогда не верят ничему, кроме собственных чувств.

— А для Джорджа ничего не изменится. Потому что трагедия Джорджа заключается не в Марии, а в нем самом. Когда она уедет, появится кто-нибудь другой.

— Может, все это станет для него уроком, — сказал Вилли, и, когда он это говорил, его лицо стало безобразным.

Я оставила Вилли в спальне и вышла на веранду. Туман был уже не таким густым, и он уже пропускал сквозь себя слабое, рассеянное и холодное свечение, изливавшееся с тусклых небес на землю. В нескольких шагах от меня стоял Пол, и он смотрел на меня. И внезапно все опьянение, вся ярость и боль того вечера сгустились во мне в какой-то клубок и взорвались подобно бомбе, и я больше уже не чувствовала ничего, кроме того, что я хочу быть с Полом. Я подбежала к нему, он схватил меня за руку и, не сказав друг другу ни слова, мы побежали, не зная, куда мы бежим и зачем. Мы бежали по шоссе, ведущему на восток, поскальзываясь и спотыкаясь на мокром, покрытом лужами бетоне, а потом свернули на грубую, поросшую травой колею, которая куда-то вела, но мы не знали куда. Мы побежали по ней, по лужам с песчаным дном, которых мы не замечали, сквозь дымку мороси, которая вновь опустилась на землю. Темные влажные деревья склонялись с двух сторон, наплывали на нас и оставались позади, а мы все бежали и бежали. Мы выбились из сил, и, спотыкаясь, сошли с дороги и побежали по вельду. Земля была покрыта какими-то мелкими, невидимыми в темноте растениями с листочками. Мы пробежали несколько шагов и упали на влажные листья, в объятия друг друга, а мелкий дождь продолжал неторопливо падать, и низкие и темные облака неслись по небу над нами, и луна, борясь с темнотой, то показывалась, то снова скрывалась, так что мы то оказываюсь залитыми ее светом, то снова погружались во тьму. Нас била крупная дрожь, и так сильно, что стучали зубы, и мы смеялись. На мне было тонкое вечернее платье из крепа, и больше ничего. Пол снял свою форменную куртку и укутал меня, и мы снова легли. Мы лежали, обнявшись, и наши тела были горячими, а все вокруг было холодным и мокрым. Пол, не утративший своей обычной манеры держаться даже сейчас, заметил:

— Никогда раньше я этого не делал, дорогая Анна. Ну разве это не умно с моей стороны, выбрать такую многоопытную женщину, как ты?

Что заставило меня снова рассмеяться. Ни один из нас вовсе не был умным, для этого мы были слишком счастливы. Спустя несколько часов воздух начал светлеть, отдаленные звуки пианино, доносившиеся из отеля, стихли, и, взглянув наверх, мы увидели, что ветер разметал облака и в небе сияют звезды. Мы встали и, вспомнив, откуда доносились звуки музыки, пошли, как нам казалось, по направлению к отелю. Мы, спотыкаясь, шли сквозь высокую траву и мелкий кустарник, мы держались за руки, и наши руки были горячими, а по нашим лицам струились слезы и влага с растений. Мы не могли найти отель: должно быть, ветер сносил звуки музыки куда-то в сторону. Мы карабкались, падали и вставали в темноте, и, наконец, очутились на вершине небольшого копи. На многие мили вокруг нас не было ничего, кроме совершенной молчаливой тьмы и серого мерцания звезд над нею. Мы уселись рядом на влажный гранитный выступ и, обняв друг друга, стали ждать, когда же покажется свет. Мы так промокли, замерзли и устали, что говорить уже не могли. Мы сидели, щека к холодной щеке, и ждали.

Я никогда, никогда в своей жизни не была так отчаянно, дико и болезненно счастлива, как тогда. Это чувство было настолько сильным, что я не могла в него поверить. Я помню, как говорила сама себе: «Вот оно, вот что такое счастье», но в то же время меня изумляло то, что оно выросло из столь многих несчастий и столь многих уродств. И все это время по нашим замерзшим, холодным, прижатым друг к другу лицам струились горячие слезы.

Много позже во тьму, находившуюся перед нами, вступило красное сияние, и из нее словно выпал навстречу нам пейзаж: молчаливый, серый, изысканный. Отель, неузнаваемый с этой высоты, оказался в полумиле от нас, и совсем не там, где мы думали. Он был весь погружен во тьму, нигде ни огонька. И тогда мы разглядели, что каменная глыба, на которой мы сидели, находилась у входа в небольшую пещеру, и задняя стена пещеры была покрыта рисунками бушменов. Свежие, сияющие даже в этом тусклом свете, они были сильно побиты и поцарапаны. В той части страны, где мы находились, таких рисунков было очень много, но большинство из них были попорчены и даже уничтожены, потому что белые уроды кидались в них камнями, не понимая их ценности. Пол посмотрел на маленькие разноцветные фигурки животных и людей, потрескавшиеся, испещренные шрамами, и сказал:

— Блестящий комментарий ко всему происходящему, дорогая Анна, хотя мне было бы нелегко, в моем нынешнем состоянии, найти верные слова, чтобы объяснить, почему это так.

Он поцеловал меня, в последний раз, и мы начали медленно спускаться вниз по холму, путаясь в клубках промокшей травы и листьев. От влажности мое креповое платье село, оно даже не закрывало моих колен, и это очень нас смешило, потому что теперь я могла ходить только очень мелкими шажками. Мы очень медленно, вдоль дороги, побрели к отелю, а потом к зданию, где находились спальни, и там, на веранде, увидели миссис Лэттимор. Она сидела там и плакала. Дверь в спальню позади нее была приоткрыта; там, на полу, у самой двери сидел мистер Лэттимор. Он все еще был пьян, и он повторял и повторял пьяным голосом, методично и тщательно выговаривая слова:

— Ты шлюха. Уродливая шлюха. Бесплодная сука.

Судя по всему, такое случалось и раньше. Она подняла к нам свое обезображенное слезами лицо, потянув себя обеими руками за рыжие прелестные волосы, с ее подбородка капали слезы. У ее ног свернулась калачиком собака, она тихо скулила, положив морду себе на лапы, и взад-вперед мела рыжим пушистым хвостом по полу, словно извиняясь перед нами. Мистер Лэттимор вообще не обратил на нас никакого внимания. Его покрасневшие безобразные глаза буравили жену:

— Ленивая бесплодная сука. Уличная девка. Грязная сука.

Пол меня оставил, и я пошла в спальню. Там было темно и душно.

Вилли спросил:

— Где ты была?

Я ответила:

— Ты это прекрасно знаешь.

— Иди сюда.

Я подошла к нему, и он схватил меня за запястье и притянул к себе. Я помню, как я лежала и ненавидела его, и я не понимала, почему тот один-единственный раз, из всех, что я помню, когда Вилли занимался со мной любовью хоть сколько-нибудь убедительно, случился именно тогда, когда он знал, что я только что делала это с другим.

Тот случай положил конец нашим с Вилли отношениям. Мы так и не сумели друг другу этого простить. Мы никогда не обсуждали события той ночи, но помнили о них всегда. И так получилось, что именно секс положил конец нашим «лишенным секса» отношениям.

На следующий день было воскресенье, и перед самым обедом мы все собрались под деревьями неподалеку от железной дороги. Джордж сидел в стороне от нас, один. Он выглядел как конченый человек, старый и печальный. Ночью Джексон забрал жену и детей и исчез; сейчас они шли на север, в Ньясаленд. Их домик, или, точнее, их лачуга, в которой, казалось, жизнь всегда била ключом, в одну ночь приобрел запущенный и опустелый вид. Маленькое, разрушенное и покинутое местечко, видневшееся за деревьями пау-пау.

Но Джексон слишком торопился, он не успел забрать своих цыплят. У домика бродило несколько цесарок и несколько огромных красных кур-несушек, и стайка маленьких и жилистых птичек, которых называли «куры кафров», и молодой прекрасный петушок в сияющих коричневых и черных перьях: черные перья в его хвосте на солнце переливались всеми цветами радуги, а он скреб грязь молодыми, сильными белымилапами и громко кукарекал.

— Это я, — сказал мне Джордж, глядя на петуха, и паясничая, чтобы выжить.

Когда мы вернулись в отель, на обед, к нам подошла миссис Бутби, чтобы извиниться перед Джимми. Она торопилась и нервничала, глаза у нее были красные, но, при том что она не могла даже взглянуть на Джимми без того, чтобы на ее лице не отразилось отвращение, свои извинения она принесла вполне искренне. Джимми принял ее извинения с горячей благодарностью. Он совершенно не помнил того, что произошло накануне ночью, а мы не стали ему ничего рассказывать. Он подумал, что она извиняется за тот инцидент, который произошел во время танцев, когда он немного потанцевал с Джорджем.

Пол спросил:

— А что Джексон?

Она ответила:

— Ушел, и скатертью дорога.

Она произнесла это тяжело, нетвердым голосом, в котором слышалось огромное изумление и неспособность поверить в то, что она сама же и говорила. Было очевидно, что миссис Бутби силится и никак не может понять, что же такое могло произойти, что заставило ее с такой легкостью прогнать слугу, который служил ее семье верой и правдой целых пятнадцать лет.

— У нас здесь предостаточно желающих занять его место и получить его работу, — сказала она.

Мы решили, что уедем из отеля днем, и больше мы туда уже не возвращались. Через несколько дней Пол погиб, а Джимми отправился летать на своих бомбардировщиках над Германией. Тед вскоре завалил экзамены пилота, а Стэнли Летт сказал ему, что он дурак. Джонни-пианист по-прежнему играл на вечеринках и оставался нашим молчаливым, интересующимся и отстраненным другом.

Джордж, пользуясь своим знакомством с местными властями, навел справки о Джексоне. Оказалось, что тот отвез семью в Ньясаленд, там их оставил, а сам устроился работать поваром в один частный господской дом. Время от времени Джордж посылал деньги его семье, в надежде, что они подумают, будто деньги поступают от Бутби, которые, как он утверждал, вполне возможно, страдают от мук раскаяния, но с какой бы стати им так страдать? Ведь, с точки зрения Бутби, не произошло ничего такого, чего им следовало бы устыдиться.

На том все и закончилось.

И это послужило материалом для «Границ войны». Конечно, у этих двух «историй» совсем ничего общего нет. Я очень ясно помню тот момент, когда поняла, что я буду писать об этом. Я стояла на ступенях спального корпуса отеля «Машопи», и холодное, тяжелое, мерцающее сияние лунного света заливало все вокруг. Там, за эвкалиптами, на железнодорожную станцию прибыл товарный поезд, он стоял, свистел и выбрасывал в воздух клубы белого пара. Неподалеку от поезда был припаркован грузовик Джорджа, а позади него — фургон: какая-то нелепая, выкрашенная в коричневый цвет коробка, похожая на непрочную упаковочную тару. Там в это время Джордж был с Марией, я только что видела, как она прокралась к фургону и забралась в него. Влажные остывающие клумбы источали мощный аромат цветения и роста. Из комнаты для танцев доносились ритмы, выбиваемые Джонни из рояля. Позади меня звучали голоса Пола, Джимми, Вилли и неожиданные взрывы молодого смеха Пола. Меня переполняло столь сильное, опасное и сладостное возбуждение, что я могла сойти со ступеней прямо в воздух и по нему пойти, взбираясь силой собственного опьянения до самых звезд. Это пьянящее возбуждение происходило, как я понимала уже тогда, от безрассудства бесконечных возможностей, от опасности, от потайного, уродливого и пугающего пульса самой войны и смерти, которой мы все желали, желали друг другу и самим себе.

Дата, несколькими месяцами позже.

Сегодня я все это перечла, впервые после того, как написала. Все пропитано ностальгией, каждое слово ею нагружено, хотя, пока я писала, мне казалось, что я «объективна». По чему эта ностальгия? Я не знаю. Я предпочла бы умереть, чем снова пережить хоть что-нибудь из тех времен. И «Анна» того времени похожа, скорее, на врага, или на друга, которого ты знал так близко, что теперь не хочешь видеть.

КРАСНАЯ ТЕТРАДЬ

Вторая тетрадь, красная, была начата сразу и без колебаний. Поперек первой страницы было четко написано: «Коммунистическая партия Великобритании»; заголовок был подчеркнут двойной линией, стояла дата, 3-е янв. 1950, и далее:

На прошлой неделе Молли зашла ко мне в полночь, чтобы рассказать, что среди членов партии распространили анкету, содержащую вопросы об их личной истории пребывания в партийных рядах, и там был раздел, где всех просили подробно изложить свои «сомнения и колебания». Молли сказала, что она начала заполнять этот раздел, считая, что ограничится несколькими предложениями, но обнаружила, что пишет «целую диссертацию — десятки чертовых страниц». Было похоже, что она сердится на себя.

— Мне что, нужна исповедальня? В любом случае, раз уж я это написала, я собираюсь это им отправить.

Я сказала ей, что она сошла с ума. Я сказала:

— Предположим, Коммунистическая партия Великобритании когда-нибудь все-таки придет к власти, и этот документ будет храниться в их архивах, и если им понадобятся улики, чтобы тебя повесить, — то вот, они уже есть — причем в тысячи раз больше, чем надо.

Она мне улыбнулась уголками рта, улыбнулась кисловато, как она всегда это делала, когда я говорила ей такого рода вещи. Молли никак нельзя назвать невинным коммунистом. Она сказала:

— Ты очень цинична.

Я ответила:

— Ты знаешь, что это правда. Или может ею стать.

Она поинтересовалась:

— Если ты так думаешь, то как ты можешь собираться вступить в партию?

Я сказала:

— А как ты можешь оставаться в партии, если ты и сама так думаешь?

Молли снова улыбнулась, но уже не кисло, а иронично, и кивнула. Потом она немного посидела молча, покурила.

— Все это очень странно, Анна, верно ведь?

А утром она сказала:

— Я последовала твоему совету, я все это порвала.

В тот же самый день мне позвонил товарищ Джон: он слышал, что я вступаю в партию, и поэтому товарищ Билл, который отвечает за культуру, хотел бы провести со мной собеседование.

— Конечно, если тебе не хочется, ты можешь с ним и не встречаться, — добавил Джон поспешно, — но он сказал, что ему было бы интересно познакомиться с первым со времен начала холодной войны интеллектуалом, который решил вступить в партию.

Это прозвучало настолько сардонически, что мне понравилось, и я сказала, что приду на встречу с товарищем Биллом. Хотя на самом деле я еще не приняла окончательного решения относительно вступления в партию. Одна из причин не вступать — я ненавижу связываться с тем (а это может быть что угодно), что, с моей точки зрения, достойно презрения. Другая причина — мое отношение к коммунизму таково, что я никогда не смогу поделиться тем, что я на самом деле думаю, ни с одним из товарищей. Казалось бы, этот аргумент должен иметь решающее значение? А тем не менее, похоже, это не так, потому что, невзирая на то, что на протяжении многих месяцев я говорила себе, что никак не могу примкнуть к организации, которую считаю бесчестной, я снова и снова ловлю себя на том, что почти окончательно приняла решение вступить в партию. И всегда при одних и тех же обстоятельствах, — это обстоятельства двух типов. Во-первых, это происходит всегда, стоит мне только пообщаться, при каком-либо стечении обстоятельств, с писателями, издателями и так далее — словом, соприкоснуться с литературным миром. Это мир настолько жеманный, барышнево-бабский, настолько классово повязанный, или, если я сталкиваюсь с его коммерческой стороной, настолько вопиюще вульгарный, что любое с ним соприкосновение заставляет меня задуматься о вступлении в партию. Во-вторых, это происходит, когда я вижу полную жизнелюбия и энтузиазма Молли, которая на всех парах несется что-нибудь организовывать, или же когда я поднимаюсь по лестнице и слышу доносящиеся с кухни голоса, — и я вхожу. Дружелюбная атмосфера, общение людей, вместе работающих на общее благо. Но этого все же недостаточно. Завтра я встречусь с этим их товарищем Биллом и скажу ему, что по своей натуре я «попутчик», и вступать не стану.

Следующий день.

Собеседование на Кинг-стрит, скопление крошечных офисов за фасадом из бронированного стекла. Почему-то я раньше никогда не замечала этого места, хотя неоднократно проходила мимо. Бронированное стекло вызвало во мне двоякие чувства. С одной стороны — ощущение страха; мир насилия. С другой — защищенности: необходимость защищать организацию, в которую люди бросают камнями. Поднимаясь по узкой лестнице, я думала о первом ощущении: сколько людей примкнули к КП Великобритании из-за того, что в Англии трудно прочувствовать реалии власти, насилия? Может, КП служит для них воплощением реалий обнаженной власти, которые у нас обычно стыдливо прикрываются покровами?

Товарищ Билл оказался совсем юным, евреем, очкариком, умным, из рабочих. Он отнесся ко мне подозрительно, говорил холодно, отрывисто, в голосе звенело презрение. Мне показалось интересным, что в ответ на его презрение, в котором он не отдавал себе отчета, я почувствовала, что во мне зарождается потребность извиняться, почти потребность заикаться. Собеседование оказалось очень эффективным; товарища Билла предупредили, что я готова вступить, и, хотя я пришла сказать ему, что я вступать не буду, я обнаружила, что принимаю ситуацию. Я почувствовала (может быть, из-за его презрительного отношения), что, ну да, он прав, они делают всю работу, а я просто сижу и все, что я делаю, так это вибрирую от угрызений совести. (Хотя, разумеется, я не думаю, что он прав.) Когда я собралась уходить, товарищ Билл ни с того ни с сего вдруг заявил:

— Полагаю, через пять лет вы будете писать статьи для капиталистической прессы, выставляя нас в виде монстров, точно так, как это делают все остальные.

Под «всеми остальными» он, конечно, подразумевал интеллектуалов. Потому что в партии существует миф, что именно интеллектуалы приходят и уходят, в то время как правда заключается в том, что текучесть партийных кадров совершенно одинакова во всех слоях и классах. Я рассердилась. А еще, и это меня обезоружило, я обиделась. Я сказала ему:

— Хорошо, что я человек в этих делах опытный. Будь я свежим рекрутом, ваше отношение могло бы меня сильно разочаровать.

Он посмотрел на меня пронизывающим, холодным, долгим взглядом, который говорил: «Ну, разумеется, я бы не позволил себе подобного замечания, не будь вы человеком опытным». Это и порадовало меня (я снова, так сказать, была принята в стаю, мне уже полагалось участвовать в искусных ироничных перестрелках и прочих сложных виражах, доступных лишь для посвященных), и в то же время я неожиданно почувствовала себя опустошенной. Я так давно не окуналась в эту атмосферу, что уже, конечно, позабыла, какой напряженный, саркастический, оборонительный дух царит во внутренних кругах. Но в те мгновения, когда мне хотелось вступить в партию, я полностью отдавала себе отчет в том, что собой представляют эти внутренние круги. Все коммунисты, которых я знаю, — я имею в виду тех, которые наделены хоть каким-то умом, относятся к Центру одинаково, — они считают, что партию оседлала группа мертвых бюрократов, которые ею управляют, и что настоящая работа ведется вопреки существованию центра. Например, вот что сказал товарищ Джон, когда я впервые призналась ему, что, возможно, вступлю в партию:

— Вы сошли с ума. Они презирают и ненавидят писателей, которые вступают в партию. Они уважают только тех, которые не вступают.

«Они» означало Центр. Конечно, это было шуткой, но весьма характерной. В метро я читала вечернюю газету. Нападки на Советский Союз. То, что там говорилось, показалось мне вполне похожим на правду, но сам тон — недобрый, торжествующий, злорадный — был тошнотворен, и я порадовалась, что вступила в партию. Пошла домой, чтобы пообщаться с Молли. Ее не было, и я провела несколько унылых часов, недоумевая, почему я вступила в партию. Она пришла, я ей все рассказала и заметила:

— Смешно, я собиралась сказать, что вступать не буду, а сама вступила.

Она слегка улыбнулась той самой кисловатой улыбочкой (а улыбочка эта предназначена только для разговоров о политике и никогда ни о чем другом, в характере Молли нет ничего кислого):

— Я тоже вступила против своей воли.

Никогда раньше она даже не намекала на что-либо подобное, она всегда была чрезвычайно лояльна; поэтому, думаю, на лице моем отразилось немалое удивление. Молли добавила:

— Ну, теперь, когда ты уже внутри, я могу тебе это сказать.

Имея в виду, что человеку стороннему правды знать не следовало.

— Я была близка к партийным кругам так долго, что…

Но даже сейчас Молли не могла откровенно закончить фразу, сказав: «что я знала слишком много, чтобы хотеть вступить». Вместо этого она улыбнулась или, скорее, как-то криво усмехнулась.

— Я начала работать в той миротворческой штуке, потому что я в это верила. Все остальные там были членами партии. И однажды эта сука Элен спросила, почему я до сих пор не в партии. Я ответила как-то легкомысленно, — это было ошибкой, она разозлилась. Через пару дней Элен сказала мне, что ходят слухи, будто я не в партии потому, что я агент. Думаю, это она сама пустила такой слух. Вообще-то смешно: ведь очевидно, что, будь я и правда агентом, я бы как раз вступила в партию, — но я была так расстроена, что пошла и поставила свою подпись там, где было нужно…

Молли сидела, курила, вид у нее был несчастный. Потом она сказала:

— Все это очень странно, верно ведь?

И пошла спать.

5 февр., 1950

Как я и предвидела, политические дискуссии, в ходе которых я могу сказать то, что действительно думаю, случаются у меня только с теми людьми, которые состояли в партии, а потом вышли из ее рядов. Они относятся ко мне откровенно снисходительно: легкое помрачение ума, я вступила в партию.

19 августа, 1951

Обедала с Джоном, впервые с тех пор, как вступила в партию. Начала говорить так, как я это делаю со своими друзьями — бывшими партийцами: откровенное признание того, что происходит в Советском Союзе. Джон тут же автоматически начал защищать Советский Союз, очень противно. При этом тем же вечером ужинала с Джойс, из кругов «Нью стейтсмэн», и она начала резко критиковать СССР. В ту же секунду я обнаружила, что разыгрываю сцену под названием «автоматическая защита Советского Союза», ту самую, которую я ненавижу в исполнении других людей. Джойс стояла на своем; и я стояла на своем. С ее точки зрения, она находилась в обществе коммунистки, а потому прибегла к определенным клише. Я отвечала ей тем же. Мы дважды пытались все это прекратить, начать разговор на другом уровне, не получилось — в воздухе звенела враждебность. Вечером ко мне заглянул Майкл, я рассказала ему об инциденте с Джойс. Сказала, что, хоть мы с ней и старые друзья, возможно, мы больше никогда не увидимся. Хотя мои взгляды ни в чем не изменились, я, став членом партии, сделалась для Джойс воплощением чего-то, к чему она была обязана иметь определенное отношение. И я тоже реагировала соответствующим образом. На что Майкл сказал:

— Ну, а ты чего хотела?

Он говорил со мной, пребывая в роли восточноевропейского ссыльного, бывшего революционера, закаленного подлинным опытом политической борьбы, и обращаясь ко мне в моем амплуа «политически невинной». И я отвечала ему, пребывая в этом амплуа, выдавая всяческие либеральные глупости. Все это поразительно — роли, которые мы играем, и как мы играем эти роли.

15 сент., 1951

Дело Джека Бриггса. Журналист «Таймс». Ушел из «Таймс» с началом войны. Тогда был вне политики. Во время войны работал на британскую разведку. Именно тогда на Бриггса оказали влияние коммунисты, которые встречались на его пути, он начал стабильно двигаться влево. После войны отказался от нескольких высокооплачиваемых должностей в консервативных изданиях, работал за маленькую зарплату в левой газете. Или в притворявшейся левой; потому что, когда он захотел написать статью о Китае, этот столп левых, Рекс, создал такие условия, что Джеку пришлось уволиться. И он остался без средств к существованию. И вот в это время, когда в газетном мире его считают коммунистом и, соответственно, никуда не принимают на работу, его имя всплывает в Венгрии, на судебном процессе, где он фигурирует как британский агент, ведущий подрывную работу против коммунизма. Случайно его встретила, пребывает в мрачной депрессии, — в партии и в околопартийных кругах шепчутся, что Бриггс «капиталистический шпион» и всегда им был. Друзья относятся к нему с подозрением. На собрании группы писателей мы это обсудили, решили обратиться к Биллу, чтобы положить конец этой отвратительной кампании. Мы с Джоном пошли к Биллу, сказали, что это явная ложь и что Джек Бриггс никогда не был и не мог быть агентом, потребовали, чтобы он сделал что-нибудь. Билл — любезный, приятный. Сказал, что «наведет справки» и даст нам знать. Мы промолчали насчет «справок», знали, что это означает обсуждение в партийных кругах «этажом выше». От Билла — ни звука. Шла неделя за неделей. Мы снова отправились к Биллу. Чрезвычайно любезен. Сказал, что ничего не может сделать. Почему не может? «Видите ли, в делах такого рода, когда могут быть сомнения…» Мы с Джоном разозлились, потребовали от Билла, чтобы он ответил: допускает ли лично он вероятность того, что Джек мог когда-то быть агентом. Билл заколебался, пустился в долгие, откровенно неискренние умствования на тему, что всегда есть вероятность, что кто угодно может оказаться агентом, «включая меня самого». И все это улыбаясь ослепительно и дружелюбно. Мы с Джоном ушли — подавленные, злые, в том числе — на самих себя. Мы встречались с Джеком Бриггсом лично, сочли, что это сделать необходимо, и настояли, чтобы и другие с ним пообщались. Но слухи и злобные сплетни не прекращались. Джек Бриггс — в жестокой депрессии, а также в полной изоляции — и слева, и справа. Что усугубило иронию происходящего, так это то, что через три месяца после его скандала по поводу статьи о Китае, о которой Рекс сказал, что она была «коммунистической по своему тону», респектабельные газеты начали публиковать статьи, написанные в точно таком же тоне, и тут Рекс, отважный мужчина, решил, что самое время опубликовать статью о Китае. Он предложил Джеку Бриггсу написать эту статью. Джек, пребывающий в замкнутом и горьком настроении, отказался.

В наше время этот сюжет, с более или менее мелодраматичными вариациями, типичен для любого интеллектуала-коммуниста или человека, близкого к коммунистам.

3 янв., 1952

В этой тетради я пишу очень мало. Почему? Я вижу, что все, что я пишу, содержит в себе критику партии. И все же я до сих пор еще не вышла из ее рядов. И Молли тоже.

Троих друзей Майкла вчера повесили в Праге. Весь вечер он проговорил со мной — или, скорее, с самим собой. Сначала он объяснил, почему эти трое ни при каких обстоятельствах не могли предать идеи коммунизма. Потом он объяснил, проявив немалую политическую тонкость, почему партия ни при каких обстоятельствах не могла фабриковать обвинения против невинных людей и их вешать; и что эти трое, возможно, заняли, сами этого не желая, «объективно» антиреволюционные позиции. Он говорил, говорил и говорил, пока наконец я не сказала, что пора идти спать. Всю ночь он плакал во сне. Много раз я просыпалась, как от резкого толчка, и видела, что Майкл тихо плачет, орошая слезами подушку. Утром я сказала ему, что он плакал. Он разозлился — на самого себя. Когда Майкл уходил на работу, он выглядел как старик, с посеревшим морщинистым лицом; он мне рассеянно кивнул, — он был очень далеко, замкнутый в том пространстве, где задавал сам себе горькие вопросы. А я тем временем участвую в работе над прошением о помиловании Розенбергов. Невозможно заставить людей его подписать, за исключением членов партии и близких к партии интеллектуалов. (Не как во Франции. В нашей стране за последние два-три года общая обстановка резко переменилась; все напряженные, подозрительные, напуганные. Еще немного, и мы окончательно сойдем с резьбы и впадем в свою разновидность маккартизма. Мне часто задают вопрос, даже члены партии, не говоря уж о «респектабельных» интеллектуалах, почему я ходатайствую в защиту Розенбергов, а не тех, кто был оклеветан в Праге? Выясняется, что я не могу дать этому разумного объяснения, могу только сказать, что кто-то же должен заниматься защитой Розенбергов. Мне все отвратительно — и я сама, и люди, которые отказываются ставить свои подписи; мне кажется, я живу в атмосфере отвращения, пропитанного подозрительностью. Сегодня вечером Молли расплакалась, это было как гром среди ясного неба: она сидела на краю моей постели и беззаботно болтала о том, как прошел ее день, а потом вдруг расплакалась. Тихо и беспомощно. Мне это что-то напомнило, в тот момент я не поняла — что, но, конечно же, мне вспомнилась Мэрироуз, которая внезапно позволила излиться своим слезам, и они так и потекли по ее лицу, когда она сидела там, в большой комнате в «Машопи», и говорила: «Мы верили, что все будет прекрасно, а теперь мы знаем, что не будет». Молли плакала точно так же. У меня по всему полу разбросаны газеты со статьями о Розенбергах, о событиях в Восточной Европе.

Розенбергов казнили на электрическом стуле. Ночью мне стало худо. Сегодня утром я проснулась и спросила себя: почему случай с Розенбергами вызывает у меня такие чувства, а в связи с ложными обвинениями в коммунистических странах я испытываю только беспомощное уныние? Ответ довольно ироничен. Я ощущаю свою ответственность за то, что происходит на Западе, но совсем ее не чувствую за то, что происходит там. И все равно я остаюсь в партии. Я сказала что-то в этом роде Молли, а она ответила очень коротко, бросила отрывисто и деловито (она была в самой гуще какой-то организационной кутерьмы): «Да-да, понимаю, но я занята».

Кестлер^[14]. Кое-что из того, что он сказал, застряло у меня в мозгу — мол, любой коммунист на Западе, который после определенных событий остался в партии, поступил так, исходя из личного мифа. Что-то в этом роде. И вот я вопрошаю себя: каков мой личный миф? Гласит ли он, что, хотя большинство критических высказываний о Советском Союзе верны, там обязательно должны быть люди, которые пережидают это время и надеются повернуть нынешний ход событий вспять, снова навстречу к подлинному социализму? Раньше я этого так четко не формулировала. Разумеется, нет такого партийца, которому я могла бы это сказать, хотя с бывшими партийцами я веду именно такие разговоры. Допустим, у всех членов партии, которых я знаю, есть сходные, не подлежащие обсуждению вслух, мифы, причем у каждого — свои? Я спросила об этом Молли. Она резко меня осадила:

— Зачем ты читаешь эту свинью Кестлера?

Подобный комментарий настолько выбивался по своему уровню из ее обычной манеры ведения беседы, будь то на политические темы или на любые другие, что я очень удивилась и попыталась с ней это обсудить. Но Молли не до меня. Когда она занята организационной работой (а сейчас она устраивает огромную выставку произведений искусства из Восточной Европы), то слишком в нее погружена, чтобы проявлять интерес к чему-то еще. Она находится в совершенно ином амплуа. Сегодня мне пришло в голову, что, когда я заговариваю с Молли о политике, я никогда не знаю, кто из них мне ответит: сухая, мудрая, ироничная женщина, занимающаяся политикой, или же партийный фанатик, речи которого звучат без преувеличения весьма маниакально. И во мне самой живут две эти личности. Например, встретила на улице редактора Рекса. Это было на прошлой неделе. После того как мы обменялись приветствиями, я увидела, что выражение его лица меняется, делается ядовитым и злобным, и поняла, что сейчас начнутся «наезды» на партию. И я знала, что, если Рекс начнет нападать, я начну защищать. Для меня была невыносима сама мысль, что мне сейчас придется слушать его, злобствующего, или себя — тупо реагирующую. Поэтому я поспешно с ним распрощалась под каким-то благовидным предлогом. Проблема в том, что когда вступаешь в партию, то не понимаешь, что скоро ты уже не встретишь никого, кто не является коммунистом или бывшим коммунистом и кто сможет с тобой разговаривать без этой ужасной дилетантской озлобленности. И ты оказываешься в изоляции. Вот почему я, разумеется, выйду из партии.

Я вижу, что вчера написала, будто выйду из партии. Интересно: когда и на каком основании?

Ужинала с Джоном. Мы редко встречаемся — мы всегда на грани политических разногласий. Под конец ужина он сказал:

— Причина, по которой мы выходим из партии, заключается в том, что для нас было бы невыносимо распрощаться с нашими идеалами и с надеждой исправить мир.

Весьма банально. И интересно, потому что это подразумевает, что Джон верит, и что я тоже должна верить, будто только коммунистическая партия способна изменить мир к лучшему. А вместе с тем ни один из нас ни во что подобное не верит. Но, кроме этого, его замечание поразило меня тем, что оно противоречило всему, что Джон до сих пор говорил. (Я утверждала, что Пражское дело было явно сфабриковано, а он говорил, что, хотя партия и допускает «ошибки», она неспособна на такой откровенный цинизм.) Я пошла домой, размышляя о том, что, когда я вступала в партию, где-то в глубине души я надеялась обрести целостность, покончить с той раздвоенностью, неудовлетворенностью, расколом, которыми отмечена наша жизнь. При этом вступление в партию только усугубило раскол — и дело не в принадлежности организации, каждый догмат которой, во всяком случае на бумаге, противоречит представлениям, бытующим в том обществе, в котором мы живем; но в чем-то более глубинном. Или, по меньшей мере, в чем-то более сложном для понимания. Я пыталась об этом думать, мое сознание раз за разом погружалось в пустоту, я запуталась и устала до изнеможения. Пришел Майкл, очень поздно. Я рассказала ему, о чем я думала, что силилась понять и не могла. В конце концов, он же знахарь, целитель человеческих душ. Майкл посмотрел на меня, очень сухо и иронично, и сказал:

— Моя дорогая Анна, человеческая душа, когда она просто сидит на кухне или, в данном случае, в двуспальной кровати, и так сама по себе довольно сложная штука, и мы практически ничего про нее не понимаем. А ты что, сидишь здесь и переживаешь, что не можешь понять устройства человеческой души, находящейся в центре мировой революции?

И тогда я выкинула из головы эти мысли, и была этому рада, но все равно я чувствовала себя виноватой, оттого что так радуюсь, что не думаю об этом.

Я поехала с Майклом в Берлин. Он пытался найти старых друзей, затерявшихся во время войны, они теперь могли оказаться где угодно.

— Думаю, их нет в живых, — сказал он своим новым голосом, обесцвеченным твердым решением ничего не чувствовать. Со времени Пражских событий у него появился этот новый голос. Восточный Берлин — ужасающее место, безрадостный, серый, разрушенный, но в первую очередь, удручает сама атмосфера: отсутствие свободы разлито в воздухе подобно невидимому смертоносному яду. Вот самый знаменательный эпизод: Майкл случайно столкнулся с людьми, которых он знал до войны. Они встретили его враждебно — так что Майкл, бросившийся было им навстречу, чтобы привлечь их внимание, но увидевший на их лицах враждебность, тут же замкнулся. А все потому, что эти люди знали, что он дружил с повешенными в Праге, во всяком случае с тремя из них. Они оказались предателями, значит, из этого вытекало, что предателем был и Майкл тоже. Он попытался завязать с ними разговор, очень спокойно, очень вежливо. Они напоминали стаю собак или каких-то других животных, которые жались друг к другу, чтобы справиться с собственным страхом, и были готовы все вместе накинуться на чужака. Одна из них, женщина, глаза которой горели злобой, поинтересовалась:

— А что означает, товарищ, ваш дорогой костюм?

Майкл одевается очень плохо, на одежду он не тратит практически ничего. Он сказал:

— Ирена, но это самый дешевый костюм, который только можно найти в Лондоне.

На ее лице тут же появилось выражение напряженной подозрительности, она взглянула на своих товарищей, а потом, снова приободрясь, спросила торжествующим голосом:

— А зачем ты сюда приехал? Разносить эту капиталистическую заразу? Мы видим твои шмотки и знаем, что потребительских товаров у нас здесь нет.

На мгновение Майкл онемел от изумления, а потом сказал, все еще сохраняя ироничный тон, что даже Ленин понимал, что существует вероятность того, что в молодом коммунистическом обществе на начальном этапе будет ощущаться нехватка потребительских товаров. В то время как Англия, «полагаю, это тебе известно, Ирена», это — весьма основательное капиталистическое общество, и оно прекрасно обеспечено всеми потребительскими товарами. Ирена состроила гримасу негодования или, скорее, ненависти. Потом она развернулась на каблуках и пошла прочь, и ее спутники ушли вместе с ней. Майкл произнес всего одну фразу:

— А ведь она была умной женщиной.

Позже, когда он на эту тему шутил, в голосе его звучали усталость и горечь. Например, он сказал:

— Анна, представь, что все эти герои-коммунисты отдали жизнь за то, чтобы создать такое общество, в котором товарищ Ирена может плевать мне в лицо за то, что мой костюм немного лучше костюма ее мужа.

Сегодня умер Сталин. Мы с Молли сидели на кухне, расстроенные. Я все повторяла и повторяла:

— Мы проявляем непоследовательность, мы должны радоваться. Ведь мы уже в течение нескольких месяцев говорили друг другу, что ему следовало бы умереть.

Молли ответила:

— Ну, я не знаю, Анна, может, он ничего и не знал о тех ужасах, которые там происходили.

Потом она рассмеялась и сказала:

— Подлинная причина нашего расстройства заключается в том, что нам ужасно страшно. Легче иметь дело с тем злом, которое тебе уже знакомо.

— Ну, хуже уже быть не может.

— А почему нет? Мы, мы все, похоже, верим, что станет лучше? А почему должно стать лучше? Иногда мне кажется, что приближается новый ледяной период тирании и террора, а почему бы нет? Кто может не дать этому хода — мы?

Когда позже пришел Майкл, я передала ему слова Молли — о том, что Сталин, может, ничего и не знал; потому что я думала, как странно, что все мы нуждаемся в великом человеке, и мы воссоздаем его снова и снова, вопреки очевидному. Майкл был мрачным, выглядел устало. К моему удивлению, он сказал:

— Что ж, а может, это и вправду так, а? В том-то все и дело: все что угодно и где угодно может оказаться правдой, и никогда нет ни малейших шансов узнать настоящую правду о чем-либо. Все возможно — все настолько безумно, что возможно вообще все что угодно.

Когда он это говорил, у него был какой-то болезненный и потерянный вид. Голос безжизненный, как это теперь часто бывает. Позже Майкл сказал:

— Что ж, мы радуемся, что Сталин умер. Но когда я был молодым и политически активным, я считал его великим человеком. Мы все так считали.

Потом он попытался засмеяться и добавил:

— В конце концов, само по себе это вовсе неплохо — хотеть, чтобы в мире были великие люди.

Потом он прикрыл глаза рукой, это был новый его жест, он как бы защищал глаза, словно свет причинял ему боль. Он сказал:

— У меня болит голова, пойдем в постель, давай?

В постели любовью мы не занимались, мы тихо лежали рядом и молчали. Во сне Майкл плакал. Мне пришлось разбудить его, потому что его мучил кошмар.

Дополнительные выборы. Северный Лондон. Кандидаты — консерваторы, лейбористы, коммунисты. Победили лейбористы, но с меньшим перевесом по сравнению с предыдущими выборами. Как обычно, в рядах Коммунистической партии — долгие дискуссии на тему, правильно ли предпринимать попытки войти в списки кандидатов от Лейбористской партии. Я присутствовала на нескольких дискуссиях на эту тему. Они все проходили по одной и той же схеме. Нет, мы не хотим входить в списки; пусть лучше победят лейбористы, чем тори. Но с другой стороны, если мы верим в правильность политики КП, мы должны стараться внедрить своего кандидата. И все же мы знаем, что у нас нет надежды внедрить своего кандидата. Мы буксуем в этом тупике, пока не приходит эмиссар из Центра и не говорит, что неправильно рассматривать КП как какую-то группу активистов, все это пораженческие настроения, мы должны сражаться на выборах так, словно убеждены, что их выиграем. (Но мы знаем, что мы их не выиграем.) Таким образом, пламенная речь представителя Центра, хотя она и вдохновляет всех на новые трудовые подвиги, однако никак не разрешает основной дилеммы. Во всех трех случаях, когда я присутствовала при воплощении в жизнь этого сюжета, сомнения и колебания устранялись при помощи — шутки. О да, в политике она очень важна, эта шутка. Ее произнес сам представитель из Центра: «Да, товарищи, все наши взносы пропадут впустую, мы не соберем столько голосов, сколько нужно, чтобы внедриться в список лейбористов». Все смеются с большим облегчением, и собрание завершается. Эта шутка, находящаяся в прямом противоречии с официальным политическим курсом в его полном объеме, на деле подытоживает истинные чувства всех участников. Три дня я ходила вербовать избирателей. Штаб-квартира избирательной кампании находится в доме товарища, живущего в этом районе; кампания была организована вездесущим Биллом, который живет в этом избирательном округе. Дюжина, или около того, домохозяек, у которых есть время на вербовку избирателей днем, — мужчины приходят вечером. Все друг друга знают, та атмосфера, которую я так люблю, — люди все вместе работают на общее благо. Билл — блистательный организатор, все продумано до мелочей. Раздается чай, идет дискуссия о том, какой была обстановка в районе до того, как мы пошли вербовать избирателей. Это рабочий район.

— Партию здесь очень поддерживают, — сказала одна женщина гордо.

Мне выдают две дюжины карточек: на них написаны фамилии людей, которых уже агитировали, и сделана пометка «сомневающиеся». Моя работа состоит в том, чтобы снова с ними поговорить и убедить их проголосовать за КП. Когда я покидаю штаб-квартиру, идет дискуссия, как правильно одеваться на вербовку избирателей: большинство женщин, которые этим занимаются, одеты лучше, чем жительницы этого района.

— Я не думаю, что правильно одеваться не так, как всегда, — говорит одна женщина, — это своего рода обман.

— Да, но, если ты появишься у них на пороге разодетая в пух и прах, тебе не поверят.

Товарищ Билл — веселый, добродушно посмеивающийся, — в том же состоянии энергичного добродушия, что и Молли, когда она занята конкретной работой, говорит:

— Главное — добиться результатов.

Обе женщины упрекают его в нечестности.

— Мы должны всегда вести себя честно, потому что иначе люди не будут нам доверять.

Люди, карточки с фамилиями которых мне выдали, живут в разных рабочих кварталах района, на большом расстоянии друг от друга. Район безобразный, застроенный одинаковыми, маленькими бедными домиками. Основное предприятие, в полумиле отсюда, выпускает во все стороны густой дым. Темные тучи, тяжелые и низкие, и дым, плывущий по небу и сливающийся с ними.

У первого дома, который я посетила, была потрескавшаяся, покрытая выцветшей краской дверь. Миссис С.: в мешковатом шерстяном платье и фартуке, женщина, замученная жизнью. У нее два маленьких сына; оба хорошо одеты, ухожены. Я говорю, что я из КП; она кивает. Я спрашиваю:

— Я правильно понимаю, что вы еще не решили, будете ли вы за нас голосовать?

Она отвечает:

— Я против вас ничего не имею.

Она не враждебна, она вежлива. Она говорит:

— Дама, которая приходила на прошлой неделе, оставила книжечку.

(Имеется в виду памфлет.) На прощание она говорит:

— Но мы всегда голосуем за лейбористов, дорогая.

Я пишу на карточке «лейбористы», вычеркиваю «сомневающиеся» и иду дальше.

Следующие, киприоты. Этот дом даже еще беднее; молодой человек встревоженного вида, хорошенькая смуглая девушка, новорожденный младенец. Почти никакой мебели. В Англии они недавно. Выясняется, что они «сомневающиеся» потому, что не уверены, имеют ли они право участвовать в выборах. Я объясняю им, что у них такое право есть. Оба добродушные, но явно хотят, чтобы я поскорее ушла; ребенок кричит, в доме тревожная и напряженная обстановка. Молодой человек говорит, что он не имеет ничего против коммунистов, но ему не нравятся русские. Мне кажется, эти двое не станут утруждать себя походом на избирательный участок, но я оставляю на карточке помету «сомневающиеся» и иду дальше.

Аккуратный дом, перед ним толпа хулиганистых мальчишек. Когда я к ним приближаюсь, меня встречают восхищенными посвистываниями и возгласами. Мне приходится побеспокоить хозяйку, которая ждет ребенка и которая прилегла отдохнуть. Прежде чем меня впустить, она упрекает сына: тот обещал ей сходить в магазин вместо нее, а сам не пошел. Он отвечает, что сходит позже; симпатичный, крепкий, хорошо одетый парень примерно лет шестнадцати, — все дети в этом районе одеты хорошо, даже если их родители — совсем нет.

— Что вам нужно? — спрашивает меня хозяйка.

— Я из КП, — и объясняю ситуацию.

Она говорит:

— Да, вы уже к нам приходили.

Вежливая, но безразличная. После беседы, по ходу которой оказывается крайне затруднительным заставить эту женщину с чем-то согласиться или что-то оспорить, она говорит, что ее муж всегда голосует за лейбористов, а она всегда слушается своего мужа. Когда я от них ухожу, она кричит на сына, но он уплывает прочь с компанией друзей, ухмыляясь и ничего матери не отвечая. Она начинает вопить на всю улицу. Но вся эта сцена оставляет какое-то доброе впечатление: на самом деле мать и не ждет, что сын отправится по магазинам вместо нее, но кричит на него из принципа, а он, со своей стороны, готов к ее реакции и совершенно не против того, что она на него так кричит.

В следующем доме женщина сразу же и очень настойчиво предлагает мне чашку чая, говорит, что любит выборы, «люди заходят немножко поболтать». Короче говоря, ей одиноко. Она все говорит и говорит о своих личных проблемах, голос ее звучит на какой-то щемящей, беспокойной и безысходной ноте. (Из всех домов, которые я посетила, именно здесь я почувствовала настоящую беду, настоящее горе.) Женщина поведала, что у нее трое маленьких детей, что ей все надоело, что она хочет вернуться на работу, но ей не разрешает муж. Она все говорила, говорила, говорила, с какой-то одержимостью, я провела у нее три часа и все никак не могла уйти. Когда я наконец спросила хозяйку, будет ли она голосовать за КП, она сказала:

— Да, дорогая, если вы хотите, — и я уверена, что так она отвечает всем агитаторам.

Она добавила, что ее муж всегда голосовал за лейбористов. Я заменила «сомневающихся» на «лейбористов» и пошла дальше. Около десяти вечера я вернулась в штаб-квартиру, на всех карточках, кроме трех, было написано «лейбористы». Я протянула их товарищу Биллу и сказала:

— Кое — кто из наших вербовщиков — люди весьма оптимистичные.

Он бегло, без комментариев, просмотрел карточки, разложил их по ящичкам и громко, так, чтобы его услышали вновь прибывающие предвыборные агитаторы, заявил:

— Наш политический курс находит здесь реальную поддержку, мы еще добьемся того, что наш кандидат пройдет.

Всего я занималась предвыборной агитацией три дня, два следующих я ходила не к «сомневающимся», а в те дома, которые до меня еще никто не посещал. Нашла двух избирателей — сторонников КП, оба — члены партии, все остальные — лейбористы. Пять одиноких женщин, тихо, в одиночку, сходящих с ума, несмотря на наличие мужа и детей, или, скорее — именно из-за них. Качество, присущее им всем: сомнение в себе. Чувство вины — потому что они не чувствуют себя счастливыми. Фраза, которая звучала в речи каждой из них: «Со мной, должно быть, что-то не в порядке». Вернувшись в штаб-квартиру предвыборной кампании, я рассказала о них дежурившей в тот день женщине. Она сказала:

— Да, где бы я ни занималась сбором голосов перед выборами, всегда встречаю ненормальных. В нашей стране полно женщин, которые тихо и сами по себе сходят с ума.

Она помолчала, а потом добавила, несколько агрессивно, а ведь агрессия — это оборотная сторона самосомнения, того чувства вины, что чувствовалось в женщинах, с которыми я говорила:

— Что ж, и я такой была, пока я не вступила в партию и не обрела в жизни цель.

Я думала об этом — а ведь на самом деле эти женщины интересуют меня намного больше, чем избирательная кампания. День выборов: прошли лейбористы, с меньшим, чем раньше, перевесом. Кандидат от коммунистов теряет свой вклад. Шутка. (В штаб-квартире кампании творец шуток — товарищ Билл.)

— Если бы у нас была еще пара тысяч голосов, лейбористам пришлось бы идти по лезвию бритвы. Нет худа без добра.

Джин Баркер. Жена мелкого партийного чиновника. Тридцать четыре года. Маленькая, темненькая, пухленькая. Довольно некрасивая. Муж относится к ней снисходительно. На ее лице постоянно выражение напряженной добродушной любознательности. Ходит и собирает партийные взносы. Прирожденная говорунья, говорит без умолку, но являет собой весьма интересный тип болтуна — она никогда не знает, что скажет, до тех самых пор, пока слова уже не сорвались с ее губ, поэтому Джин то и дело вспыхивает, резко обрывает саму себя на полуслове, поясняет, что она имела в виду, или же нервно смеется. Или же останавливается посреди предложения, изумленно хмурится и словно говорит: «Но конечно же, я так не думаю?» Поэтому, когда она говорит, у нее такой вид, будто она слушает. Джин начала писать роман и жалуется, что ей не хватает времени, чтобы его закончить. Я ни разу не встречала ни одного члена партии, который бы не написал, не писал или же не собирался бы написать роман, рассказ или пьесу. Я нахожу это обстоятельство совершенно экстраординарным, хотя и не понимаю, в чем тут причина. Из-за присущего Джин «словесного недержания», которое или шокирует людей, или вызывает у них смех, она постепенно превращается в клоуна, или же — в штатного юмориста. У нее полностью отсутствует чувство юмора. Но когда Джин слышит что-то, что она только что произнесла сама и что у нее же самой вызывает удивление, она из опыта знает, что люди или рассмеются, или расстроятся, поэтому она смеется сама, нервно и удивленно, а потом поспешно продолжает свой рассказ. У нее трое детей. И она, и ее муж имеют немалые амбиции, связанные с будущим детей, они следят за тем, чтобы дети хорошо учились в школе, чтобы потом они смогли получить стипендии для продолжения образования. Дома детям тщательно разъясняют особенности политического курса партии, рассказывают о положении в России, и так далее. С незнакомцами дети занимают оборонительную позицию, держатся замкнуто, как это делаютлюди, понимающие, что они — в меньшинстве. Общаясь с коммунистами, ребятишки хвастливо демонстрируют свое партийное ноу-хау, а родители в это время горделиво ими любуются.

Джин работает администратором в столовой. Длинные многочасовые смены. Содержит дом, детей и саму себя в безупречном порядке. Секретарь местного отделения партии. Она собой недовольна.

— Я делаю недостаточно, я имею в виду — одной партии мало, мне это надоедает, бумажная работа, как в офисе, это ничего не дает.

Нервно смеется.

— Джордж — (ее муж) — говорит, что это неправильный подход, но я не понимаю, почему я всегда должна себя ограничивать. Я имею в виду, ведь они часто не правы, да?

Смеется.

— Я решила для разнообразия заняться чем-то стоящим.

Смеется.

— Я имею в виду, чем-то другим. В конце концов, даже наши вожди говорят о сектантстве, разве нет… ну, конечно, именно вожди должны быть первыми, кто заговорит об этом вслух…

Смеется.

— Хотя, похоже, так происходит не всегда… в любом случае, я решила для разнообразия заняться чем-нибудь полезным.

Смеется.

— Я имею в виду, чем-нибудь другим. И вот теперь по субботам я занимаюсь с классом умственно отсталых детей. Я же, вы знаете, раньше была учительницей. Я их учу. Нет, это не дети членов партии, просто обычные ребятишки.

Смеется.

— Их пятнадцать человек. Нелегкая работа. Джордж говорит, что лучше бы мне заняться подготовкой новых членов партии, но мне захотелось сделать что-нибудь по-настоящему полезное…

И так далее.

В значительной степени коммунистическая партия состоит из людей, которых политика не особенно интересует, но они испытывают мощную потребность в служении обществу. И еще есть одинокие, для которых партия — это семья. Поэт по имени Пол, напившись на прошлой неделе, сказал, что партия ему противна, что его от нее тошнит, но он вступил в нее в 1935 году, и если он выйдет оттуда, то он уйдет «из всей своей жизни».

ЖЕЛТАЯ ТЕТРАДЬ

Желтая тетрадь выглядела как рукопись романа, потому что она называлась «Тень третьей». Она, безусловно, и начиналась как роман.

Джулия громко прокричала снизу:

— Элла, разве ты не идешь на вечеринку? Тебе ванная нужна? Если нет, тогда я займу!

Элла ей не ответила. С одной стороны, она в этот момент сидела на краю кровати своего сына и ждала, пока тот заснет. С другой стороны, она решила не ходить на вечеринку, и ей не хотелось вступать в спор с Джулией. Вскоре она сделала осторожное движение, собираясь встать, но Майкл тут же широко распахнул глаза и спросил:

— Какая вечеринка? Ты туда пойдешь?

— Нет, — сказала она, — давай спи.

Глаза мальчика сами собой плотно захлопнулись, ресницы вздрогнули и замерли. Даже когда он спал, было видно, что это сильный, широкоплечий крепыш. Майклу было четыре года. В приглушенном свете его песочного цвета волосы, его ресницы, даже маленький пушок на оголившейся руке отливали золотом. Стояло лето, и кожа его была загорелой и слегка поблескивала. Элла медленно погасила везде свет — и подождала; подошла к двери — и подождала; выскользнула из комнаты — и подождала. Ни звука. Джулия быстро взбежала вверх по ступенькам, спрашивая на ходу в своей веселой и беспечной манере:

— Ну? Так ты идешь?

— Ш-ш-ш, Майкл только что заснул.

Джулия понизила голос:

— Иди и прими ванну сейчас. Я хочу спокойно там побарахтаться, когда ты уйдешь.

— Но я же сказала, что никуда не иду, — ответила Элла, несколько раздраженно.

— А почему нет? — сказала Джулия, переходя в большую комнату.

На втором этаже было две комнаты и кухня, все помещения — довольно маленькие, с низкими потолками, поскольку находились они под самой крышей. Этот дом принадлежал Джулии, и Элла жил здесь вместе со своим сыном Майклом, занимая три этих помещения. В той комнате, что была чуть больше, в нише стояла кровать, еще там были книги, висело несколько эстампов. Комната была яркой и светлой, довольно обычной, или, скорее, безликой. Элла не пыталась переменить ее согласно своему вкусу. Ее что-то останавливало: это бы дом Джулии, мебель Джулии; область ее собственного вкуса простиралась где-то в будущем. Примерно таковы были ее чувства. Но ей нравилось здесь жить, и пока она не собиралась покидать этот дом. Элла последовала за Джулией и объяснила ей:

— Мне не хочется.

— Тебе никогда не хочется, — сказала Джулия.

Она сидела, поджав ноги, в кресле, которое было слишком большим для этой комнаты, и курила. Джулия была пухленькой, невысокой, энергичной, полной жизненных сил еврейкой. Она была актрисой. Ее артистическая карьера так и не сложилась. Она, соответственно, играла небольшие роли. Роли эти, как она жаловалась, были двух видов: «Типовые пролетарские комические и типовые пролетарские патетические». Недавно она начала подрабатывать на телевидении. Джулия испытывала чувство глубокой неудовлетворенности.

Когда Джулия сказала: «Тебе никогда не хочется», она выразила свое недовольство отчасти Эллой, а отчасти — самой собой. Ей-то всегда хотелось куда-нибудь пойти, она никогда не могла отказаться от приглашения. Джулия говорила, что, даже когда она презирала какую-нибудь из своих ролей, когда она ненавидела пьесу, когда ей хотелось не иметь со всем этим ничего общего, она все равно наслаждалась тем, что, как она это называла, «выставляет свою личность напоказ». Она обожала репетиции, мир театра, а также светские беседы, а также злобные сплетни.

Элла работала в женском журнале. Вот уже три года подряд она писала статьи об одежде и косметике, и о том, как поймать и удержать мужчину, и она эту работу ненавидела. Статьи выходили неважные. Ее бы уволили, если бы она не дружила с женщиной, которая была редактором журнала. В последнее время Элле стали поручать работу, которая ей нравилась гораздо больше. В журнале появилась колонка, где печатались материалы на медицинские темы. Колонку вел профессиональный врач. И каждую неделю приходили сотни писем, при этом половина из них никакого отношения к медицине не имела: эти послания были глубоко личными по своему содержанию, и поэтому на каждое из них надо было отвечать лично. Элла занималась этими письмами. Еще она написала около полудюжины рассказов, которые сама сатирически определяла как «женские и чувствительные»; они относились к тому типу рассказов, который и сама Элла, и Джулия, по их собственным словам, терпеть не могли. И еще она начала писать роман. Короче говоря, на первый взгляд, у Джулии не было причин завидовать Элле. А она завидовала.

Сегодняшняя вечеринка устраивалась в доме того самого врача, под чьим началом работала Элла. Ехать надо было далеко, в Северный Лондон. Элле было лень. Ей всегда стоило немалых усилий заставить себя двигаться. И если бы Джулия не пришла к ней наверх, она бы лучше улеглась в постель и почитала.

— Ты говоришь, — сказала Джулия, — что хочешь снова выйти замуж, но как, интересно, ты собираешься это сделать, если ни с кем не знакомишься?

— А вот этого я не выношу, — ответила Элла неожиданно горячо. — Я снова выставлена на рынке, поэтому просто обязана ходить на вечеринки.

— Не надо так к этому относиться, ни к чему хорошему это не приведет. Ну да, все устроено именно так, разве нет?

— Полагаю, что да.

Элла, втайне желая, чтобы Джулия ушла, присела на краешек кровати (в данный момент служившей диваном и покрытой зеленым мягким шерстяным покрывалом) и закурила за компанию. Она воображала, что ей удается скрывать свои чувства, но на самом деле она имела беспокойный вид и хмурилась.

— В конце концов, — сказала Джулия, — ты не общаешься ни с кем, кроме этих ужасных лицемеров у себя в офисе. — И добавила: — Кроме того, на прошлой неделе ты приняла решение, окончательное и бесповоротное.

Элла неожиданно рассмеялась, и через мгновение Джулия присоединилась к ней, и между ними тут же установилось теплое дружеское взаимопонимание.

Последнее замечание Джулии настроило подруг на понятный и привычный для них лад. Они обе считали себя совершенно нормальными, чтобы не сказать — традиционными, женщинами. Женщинами с, так сказать, традиционными эмоциональными реакциями. То обстоятельство, что их жизни, похоже, никогда не укладывались в общепринятую колею, было, по их ощущению, или даже по их собственным словам, обусловлено тем, что им не встречались мужчины, которые смогли бы рассмотреть их истинную природу. В реальной жизни дела обстояли следующим образом: женщины относились к ним со смешанным чувством зависти и враждебности, а чувства мужчин — и обе они сокрушались по этому поводу — были тоскливо банальны. Друзья считали их женщинами, откровенно пренебрегающими общепринятой моралью. Джулия была единственным человеком, кто поверил бы Элле, если бы та сказала, что все то время, пока она ожидала развода, она очень старательно подавляла все свои реакции, вызванный мужчинами (или, скорее, они сами себя подавляли), оказывавшими ей знаки внимания и расположения. Теперь Элла была свободна. Ее муж женился на следующий день после окончания бракоразводного процесса. Элле это было безразлично. Это был печальный брак, но, конечно же, ничем не хуже многих других; однако Элла бы чувствовала, что предает саму себя, если бы она продолжала оставаться в таком компромиссном браке. Для сторонних наблюдателей все выглядело так, будто муж Эллы Джордж ушел от нее к другой женщине. Ей было неприятно, что ее в связи с этим жалели, но она не стала ничего предпринимать, дабы прояснить ситуацию, из самых разнообразных и сложных соображений, обусловленных ее чувством гордости. А, кроме того, какая разница, что думают люди?

У нее был ребенок, было уважение к самой себе, было будущее. Будущее не мыслилось Элле без мужчины. Следовательно, и в этом она, конечно, соглашалась с практичной Джулией, она должна ходить на вечеринки и принимать приглашения. А вместо этого она слишком много спит и вообще пребывает в депрессии.

— Кроме того, если я пойду, мне придется спорить с доктором Вестом, а это ни к чему хорошему обычно не ведет.

Этим Элла хотела сказать, что, по ее мнению, доктор Вест ограничивал себя и не приносил людям столько пользы, сколько мог бы, и не из-за нехватки добросовестности, а из-за нехватки воображения. Любой вопрос, на который он не мог ответить советом относительно того, в какую больницу обратиться, какие лекарства принимать, какой использовать метод лечения, он переадресовывал Элле.

— Я знаю, они совершенно ужасны.

Под словом «они» Джулия подразумевала чиновников, бюрократов, любых конторских служащих. Они, считала Джулия, по определению принадлежали к среднему классу — а Джулия была коммунисткой, хотя она так никогда и не вступила в партию, и к тому же она происходила из рабочей семьи.

— Вот, взгляни, — взволнованно сказала Элла, доставая из сумочки сложенный листок бумаги голубого цвета.

Это было письмо, написанное на дешевой писчей бумаге, и вот что в нем говорилось: «Дорогой доктор Оллсэп. Мое отчаяние побудило меня Вам написать. У меня ревматические боли в шее и в голове. В своей колонке Вы любезно даете советы другим страдальцам. Пожалуйста, помогите и мне тоже. Ревматизм начался у меня, когда умер мой муж, 9 марта 1950 года, в три часа дня, в больнице. Теперь я начинаю бояться, потому что я одна в квартире, и что же может произойти, если ревматизм охватит меня всю, и тогда я даже не смогу выйти, чтобы обратиться за помощью. Очень жду Вашего доброго участия, искренне Ваша. Миссис Дороти Браун».

— И что он ответил?

— Он сказал, что его наняли вести медицинскую колонку, а не лечить амбулаторных больных от неврозов.

— Даже слышу его голос, — сказала Джулия, которая однажды виделась с доктором Вестом и с первого взгляда распознала в нем врага.

— По всей стране живут сотни и тысячи людей, которые варятся на медленном огне своего горя, и никому до этого нет дела.

— Никому нет никакого дела, — кивнула Джулия.

Она затушила сигарету и, судя по всему, не желая продолжать борьбу за то, чтобы Элла пошла на вечеринку, сказала:

— Пойду приму ванну.

И она пошла вниз, весело постукивая каблучками и напевая.

Элла осталась сидеть неподвижно. Она думала: «Если я пойду, мне придется погладить что-нибудь из одежды». Она почти уже встала, чтобы пойти и заглянуть в шкаф, но тут же нахмурилась: «Если я обдумываю, что мне надеть, значит, я действительно хочу пойти? Как странно. Может, я действительно хочу пойти? В конце концов, я всегда так поступаю: говорю, что не буду чего-то делать, а потом изменяю свое решение. Дело в том, что мне, может, и передумывать не надо, может, все и так решено и понятно. Но что именно? Я не передумываю. Я неожиданно обнаруживаю, что делаю что-то, хотя я сказала, что делать этого не буду. Да. А сейчас я не имею ни малейшего представления о том, что же я решила».

Через несколько минут она занялась романом, который был готов наполовину. Темой этой книги было самоубийство. Смерть молодого человека, который не знал, что он собирается совершить самоубийство вплоть до самого момента смерти, когда он осознал, что фактически готовился к этому, и очень тщательно, на протяжении многих месяцев. Суть романа заключалась в воссоздании того контраста, который существовал между поверхностным течением его жизни, упорядоченной, распланированной, хотя и лишенной какой-либо долгосрочной цели, и глубинным мотивом, который имел отношение только к самоубийству, который и приведет его в конце концов к самоубийству. Все его планы на будущее были смутными и неосуществимыми, по контрасту с остро выраженной практичностью его повседневной жизни. Скрытая тенденция к переживанию отчаяния, или же безумия, или же отсутствия логики приведет к, или, скорее, возникнет из-за неосуществимых фантазий об отдаленном будущем. Поэтому истинная логика развития сюжета будет заключаться в нарастании сначала едва заметного субстрата отчаяния, неосознаваемого намерения совершить самоубийство. Момент его смерти станет также тем моментом, когда прояснится истинная логика развития его жизни: логика развития не порядка, дисциплины, практичности, здравого смысла, а — нереальности. Станет понятно, в момент его смерти, что связующим звеном между темной потребностью в смерти и самой смертью служили дикие, сумасшедшие фантазии о прекрасной жизни, а также что здравый смысл и порядок были не признаками, как это казалось в начале романа, здравости его рассудка, а тихими приметами безумия.

Идея этого романа пришла Элле в голову в тот момент, когда она обнаружила, что наряжается, чтобы пойти на ужин с некоей компанией, после того как она заявила самой себе, что не хочет никуда идти. Она сказала самой себе, весьма удивляясь этой мысли: «Вот точно так же я бы совершила самоубийство. Я бы обнаружила, что вот-вот выпрыгну из открытого окна, или же пущу газ в маленькой закрытой комнатке, и я бы прокомментировала, без особых эмоций, а, скорее, с чувством внезапного понимания того, что мне следовало бы понять гораздо раньше: „Боже мой! Так вот что я собиралась сделать. Это было со мной всегда!“ Интересно, сколько таких как я, кто совершает самоубийство точно так же? Считается, что это всегда происходит в какой-то отчаянный момент или во время глубокого кризиса. Вместе с тем у многих это должно происходить именно так, — они обнаруживают, что приводят в порядок свои бумаги, пишут прощальные письма, даже звонят друзьям и говорят с ними весело и дружелюбно, испытывая даже какое-то любопытство… они, должно быть, вдруг обнаруживают, что забивают газетами щель под дверью и просвет между рамами, делают это спокойно и толково, и говорят сами себе, весьма бесстрастно и отстраненно: „Так, так! До чего же интересно. До чего же удивительно, что я раньше не понимал о чем, собственно, идет речь!“»

Этот роман давался Элле нелегко. И не из-за технических трудностей. Напротив, она отчетливо могла себе представить этого молодого человека. Она знала, как он жил, каковы были его привычки. Казалось, что все уже написано где-то внутри нее, и она это просто переписывает. Проблема заключалась в том, что Элла стыдилась этой книги. Она не рассказывала о ней Джулии. Она знала, что ее подруга скажет что-то вроде: «Но это же очень негативная тема, не так ли?» Или: «Это никому не подскажет, как двигаться дальше…» Или прозвучит еще какое-нибудь суждение из современного коммунистического арсенала. Обычно Элла смеялась над Джулией, когда та высказывалась подобным образом, однако в глубине души она, похоже, с нею соглашалась, потому что не понимала, какая польза может быть от прочтения романа такого типа. И все же она продолжала его писать. Помимо того что тема романа вызывала у Эллы удивление и чувство стыда, иногда она еще и пугалась. Она даже думала: «Может быть, я приняла тайное решение совершить самоубийство и сама о нем ничего не знаю?» (Но она не верила, что это так.) И она продолжала писать роман, находя себе оправдания, типа: «Что ж, нет никакой необходимости его публиковать, я напишу его просто для себя самой». А говоря о нем с друзьями, она часто шутила: «Буквально все, кого я знаю, пишут романы». Что более или менее было правдой. В сущности, ее отношение к этой работе было сродни переживаниям человека, который одержим страстной любовью к сладостям и поедает их в одиночестве, тайно от всех, или же склонен к какому-то иному уединенному времяпрепровождению, например разыгрывает сценки со своим alter ego или же ведет беседы с собственным отражением в зеркале.

Элла достала из шкафа платье, разложила гладильную доску и только потом сказала себе: «Итак, я все-таки иду на вечеринку, да? Интересно, в какой момент я это решила?» Пока она гладила платье, она продолжала размышлять о романе, или, скорее, продолжала понемножку извлекать на свет то, что уже там было, погруженное во тьму, ожидающее, когда придет его черед. Элла надела платье и стала рассматривать свое отражение в узком высоком зеркале, и только тогда она полностью предоставила молодого человека самому себе и сосредоточилась на том, что она делала. Элле не нравилось, как она выглядела. Ей никогда по-настоящему не нравилось это платье. В ее шкафу хранилось много всякой одежды, но ей почти ничего не нравилось. Точно так же дело обстояло и с лицом, и с прической. Волосы, как всегда, лежали как-то неправильно. А в то же время она обладала всем необходимым для того, чтобы быть по-настоящему привлекательной. Элла была невысокой и хрупкой. Лицо — маленькое, заостренное, с правильными чертами. Джулия любила говорить: «Если бы ты правильно себя подавала, ты была бы как одна из этих маленьких пикантных француженок, вся такая сексуальная, это твой тип». Однако Элле этот образ все никак не давался. Сегодня она надела простое черное платье из шерсти, которое выглядело так, будто оно должно быть «все такое сексуальное», но на ней оно так не смотрелось. И Элла убрала волосы назад. Она была бледной, выглядела почти сурово.

«Но меня же не интересуют люди, с которыми мне сегодня предстоит встретиться, — подумала она, отворачиваясь от зеркала. — Так что это не имеет значения. Я приложу больше усилий, когда буду собираться на такую вечеринку, куда я действительно хочу пойти».

Ее сын спал. Она, стоя под дверью ванной комнаты, крикнула Джулии:

— Я все-таки иду!

На что Джулия, издав спокойный торжествующий смешок, ответила:

— Я так и думала, что ты пойдешь.

Это торжество в голосе Джулии вызвало у Эллы легкое раздражение, но она все-таки добавила:

— Я вернусь не поздно.

На что Джулия ответила не прямо. Она сказала:

— Я не стану закрывать дверь своей спальни, чтобы Майкл в случае чего мог ко мне прибежать. Спокойной ночи.

Чтобы добраться до дома доктора Веста, нужно было полчаса ехать на метро, с одной пересадкой, а потом еще немного проехать на автобусе. Одна из причин, по которой Элла всегда нехотя вытаскивала себя из дома Джулии, заключалась в том, что город ее пугал. Продвигаться, миля за милей, под гнетом уродства, которое и было Лондоном, по его пустынным и малолюдным безликим окраинам — это занятие вызывало у нее гнев; а когда гнев утихал, оставался страх. На автобусной остановке, где Элла ждала нужный ей автобус, она передумала и решила пройтись пешком, решила наказать себя за собственную трусость. Она пройдет эту милю до дома доктора Веста и не станет прятаться от того, что она ненавидит. Перед ней в бесконечную даль уползала улочка, застроенная серыми убогими домишками. Из-за сероватого освещения, характерного для позднего летнего вечера, сырое небо казалось еще ниже. На многие мили вокруг — это уродство, это убожество. Это и есть Лондон — бесконечные улочки, застроенные такими вот домиками. Это было почти невыносимо, чисто физическая тяжесть этого знания, потому что — где та сила, которая сможет сдвинуть уродство? «И на каждой улочке, — думала она, — люди, вроде той женщины, чье письмо лежит у меня в сумочке». На этих улицах правили страх и невежество, невежество и убожество их построили. И все это было городом, в котором она жила, частью которого она являлась, городом, за который она отвечала… Элла шла быстро, кроме нее на улице никого не было, она шла и слушала, как позади нее остается стук ее каблуков. Она рассматривала занавески в окнах. Эта часть улицы была рабочей, это можно было понять, глядя на кружево и на занавески в цветочек. Здесь жили люди, которые писали ужасные письма, письма, на которые не было ответов и с которыми ей приходилось хоть как-то разбираться. Но вот все вдруг изменилось, потому что изменились занавески в окнах: заблистал павлиний ярко-синий цвет. Это был дом художника. Он въехал в дешевый дом и сделал его красивым. За ним последовали и другие люди интеллектуального труда и представители свободных профессий. Здесь жила небольшая горстка людей, непохожих на остальных обитателей этого района. Они не могли общаться с соседями, живущими дальше по улице, а те, в свою очередь, не могли, а возможно, и не захотели бы заходить в эти дома ни при каких обстоятельствах. Здесь-то и находился дом доктора Веста, — он был знаком с первопришельцем, художником, купил дом почти напротив него. Он сказал: «Как раз вовремя, цены уже начинают расти». Сад выглядел неряшливо. Доктор много работал, У него было трое детей, жена помогала ему вести прием. На сад времени не оставалось. (Дальше по улице сады в основном имели ухоженный вид.) «Из этого мира, — подумала Элла, — не поступает писем, адресованных оракулам из женских журналов». Дверь распахнулась, и Элла увидела перед собой оживленное любезное лицо миссис Вест. Хозяйка сказала:

— А вот наконец-то и вы, — и взяла у Эллы пальто.

В холле было мило, чисто и практично, — мир миссис Вест. Та сказала:

— Муж говорит, у вас опять была стычка из-за его безумных подопечных. Вы молодец, что уделяете этим людям столько внимания.

— Это моя работа, — ответила Элла. — Мне за это платят.

Миссис Вест улыбнулась, на лице — выражение доброжелательной терпимости. Она недолюбливала Эллу. И не потому, что та работала с ее мужем, — нет, это было бы слишком грубым и невозможным переживанием для миссис Вест. Элла не понимала, с чем связано неприязненное отношение к ней со стороны этой женщины, пока та однажды не обронила: «Вы, работающие женщины». Эта фраза, подобно другим ее выражениям, типа «безумные подопечные» или «эти люди», резанула по слуху Эллы таким диссонансом, что она не нашлась что ответить. А сейчас миссис Вест сочла необходимым, дабы заявить о своих правах жены, довести до сведения Эллы, что муж обсуждает с ней свою работу. В прошлом Элла себе говорила: «Но она, несмотря ни на что, женщина хорошая». Однако сейчас она сказала себе, зло: «Она — женщина не хорошая. Все эти люди мертвы и прокляты, они и эти их дезинфицирующие фразы — „безумные подопечные“, „работающие женщины“. Она мне не нравится, и я не собираюсь делать вид, что нравится…»

Элла проследовала за миссис Вест в гостиную, где собрались знакомые ей люди. Например, женщина, бывшая редактором журнала, где она работала. Она тоже была средних лет, но она была умной, и одета была хорошо, и ее седые кудри красиво блестели. Эта женщина была человеком умственного труда, и ее внешность являлась составляющей частью ее работы, в отличие от миссис Вест, на которую было приятно посмотреть, но которая умом не отличалась. Ее звали Патриция Брент, и ее имя тоже было частью ее профессии, — миссис Патриция Брент, редактор. Элла села рядом с Патрицией, которая сказала:

— Доктор Вест рассказывал нам, что вы с ним ругаетесь из-за этих писем.

Элла быстро огляделась и увидела, что все сидят с выжидающими улыбками и на нее смотрят. Обсуждаемый инцидент служил входной платой на вечеринку, и от нее ждали, что она с ним немножко поиграет, а потом позволит ему уйти из разговора. Но не предполагалось никакой серьезной дискуссии, никаких разногласий. Элла, улыбаясь, сказала:

— Ну не то чтобы ругаемся.

Она добавила, тщательно сыгранным жалобно-юмористическим тоном, именно таким, как от нее ждали:

— Но все-таки это так печально: все эти люди, которым ты ничем не можешь помочь.

Заметив, что она сама употребила ненавистное выражение, «эти люди», Элла почувствовала раздражение и подавленность. «Не надо было мне сюда приходить, — подумала она. — Эти люди (на этот раз она имела в виду Вестов и все то, что они собой олицетворяют) терпят только подобных себе».

— Эх, в том-то все и дело, — сказал доктор Вест.

Он сказал это живо. Ему вообще была присуща живость, и он был человеком сведущим. Он добавил, поддразнивая Эллу:

— До тех пор, разумеется, пока не изменится вся система. Наша Элла, сама не понимая этого, — революционер.

— Я думала, — возразила Элла, — что мы все хотим, чтобы система изменилась.

Но это была совершенно неверная нота. Доктор Вест невольно нахмурился, потом он улыбнулся.

— Конечно же хотим, — сказал он. — И чем скорее, тем лучше.

Весты голосовали за партию лейбористов. Тот факт, что доктор Вест был лейбористом, служил предметом гордости Патриции Брент, которая сама была консерватором. Ведь это доказывало ее толерантность. У Эллы не было никаких политических взглядов, но Патриция дорожила и ею, и, как это ни смешно, Патриция ценила ее потому, что Элла не скрывала своего презрительного отношения к журналу. Они с Патрицией сидели в одной комнате. В этой комнате, как и во всех остальных помещениях редакции, царил общий дух, дух, присущий самому журналу: жеманно-стыдливый, кротко-женственный, снобистский. И все женщины, которые там работали, казалось, помимо собственной воли буквально пропитывались этим духом, даже сама Патриция, которая вовсе такой не была. А была она доброй, сердечной, прямолинейной, для нее было характерно воинствующее чувство собственного достоинства. И все же в офисе она говорила в совершенно не свойственной ей манере, и Элла, боясь за себя, критиковала ее за это. Потом она разъясняла свою точку зрения и говорила, что, хотя они обе и находятся в таком положении, что должны сами зарабатывать себе на жизнь, это не означает, что они должны себе врать относительно того, чем им приходится заниматься. Она ожидала, даже отчасти желая этого, что Патриция посоветует ей уволиться. Но вместо этого та пригласила ее на дорогой обед, во время которого она оправдывалась перед Эллой и защищала себя. Оказалось, что нынешняя работа для нее — профессиональное фиаско. До этого Патриция была редактором отдела моды в одном из больших и интеллектуальных журналов для женщин, но, судя по всему, ее сочли непригодной для этой должности. То был модный, культурный, глянцевый журнал, и редактор такого издания была просто обязана обладать тонким нюхом на все модное в культуре и в искусстве. А Патриция слабо разбиралась в жизни всего этого культурного балагана, что, с точки зрения Эллы, относилось к ее достоинствам, однако это заставило хозяина этой конкретной группы женских журналов переместить Патрицию в журнал «Женщины дома», ориентированный на представительниц рабочего класса и ни в коей мере не претендующий на культурный лоск. Теперь Патриция полностью соответствовала занимаемой должности, и это и было причиной ее тайной печали. Ее душа томилась и наслаждалась в атмосфере, царившей в редакции того, другого, журнала, с которым сотрудничали модные авторы и модные художники. И теперь ей этого остро не хватало. Она происходила из мелкопоместной дворянской семьи, богатой, но мещанской; она росла, со всех сторон окруженная прислугой, и именно это — раннее знакомство с «низшим сословием» (а Патриция называла их так, в офисе — жеманно-стыдливо; вне офиса — беззастенчиво) — дало ей острое и непосредственное понимание того, чем следует потчевать читательниц журнала.

Отнюдь не собираясь увольнять Эллу, Патриция, напротив, постепенно начала относиться к ней с тем же томительным и ностальгическим уважением, которое она питала к глянцевому журналу, из которого ей пришлось уйти. Она любила мимоходом обронить, что на нее работает кое-кто из «интеллектуалов» — кое-кто, чьи рассказы публиковались в «интеллектуальных изданиях».

И у нее было гораздо более теплое, более человечное, чем у доктора Веста, отношение к приходившим в редакцию письмам.

Сейчас она вступилась за Эллу, сказав:

— Я согласна с Эллой. Всякий раз, когда я вижу ту дозу человеческих страданий, которая поступает к ней еженедельно в виде писем и с которой ей надо как-то справляться, я не понимаю, как ей это удается. Это действует на меня настолько тягостно, что я даже не могу есть. А, поверьте мне, когда я теряю аппетит, тут уж никому не до смеха.

И тогда все рассмеялись, а Элла благодарно улыбнулась Патриции. А та кивнула ей в ответ, словно говоря: «Все в порядке, мы и не думали тебя критиковать».

И тогда возобновилась общая беседа, и Элла смогла спокойно осмотреться. Гостиная была большой. Здесь снесли стену. В других, точно таких же, маленьких домиках на этой улице на первом этаже было по две крошечные комнатки: одна служила кухней, где всегда было много народу и в которой зачастую и спали тоже, а другая была общей комнатой, где люди собирались пообщаться. А эта комната занимала весь первый этаж дома; на второй этаж, к спальням, вела лестница. Комната была яркой, в ней было представлено много разных цветов — резко очерченных пятен, контрастирующих друг с другом: зеленое, ярко-розовое, желтое. У миссис Вест не было вкуса, и комната ей не удалась. «Через пять лет, — подумала Элла, — дома на этой улице будут выкрашены в чистые и яркие цвета, а занавески и диванные подушки будут подбираться в тон. Мы настойчиво толкаем их на эту ступень развития вкуса, например в журнале „Женщины дома“. А эта комната станет — какой? Думаю, такой, как будет модно завтра… но мне, пожалуй следует держаться более открыто, это же, в конце концов, вечеринка…»

Оглядевшись еще раз, Элла поняла, что это не вечеринка, а совокупность людей, которые собрались вместе, потому что Весты сказали: «Пора бы нам уже кого-нибудь пригласить», и люди пошли, говоря себе: «Думаю, уже пора сходить к Вестам».

«Лучше бы я сюда не приходила, — подумала Элла, — а ведь еще предстоит весь этот долгий путь обратно, домой». В этот момент какой-то мужчина, сидевший от нее далеко, встал, пересек комнату и сел рядом. В первый момент Элла успела рассмотреть только молодое худощавое лицо и довольно ироничную, нервически критическую улыбочку, в которой, когда он говорил, представляясь ей (его зовут Пол Тэннер, он врач), вдруг проступило что-то нежное и теплое, словно бы против его воли, или же неосознанно. Элла обнаружила, что улыбается ему в ответ, откликаясь на эти проблески тепла, и тогда она посмотрела на собеседника более внимательно. Конечно, она ошиблась: он не был так молод, как ей вначале показалось. Довольно жесткие черные волосы уже редеют на макушке, очень белая, слегка веснушчатая кожа возле глаз иссечена морщинами. А глаза — глаза голубые, глубокие, красивые; взгляд — и воинственный, и серьезный, с проглядывающей в нем по временам неуверенностью. «Лицо нервного человека», — решила Элла и заметила, что когда он говорит, то напрягается всем телом; а говорил он хорошо, но не то чтобы непринужденно. Эта его неуверенность в себе, эта некоторая преднамеренность его слов и движений заставили ее внутренне отстраниться, хотя всего мгновение назад она внутренне потянулась к этому человеку, отзываясь на непроизвольное тепло его улыбки.

Таково было ее первое впечатление о человеке, которого Элле предстояло полюбить столь глубоко и столь сильно. Впоследствии Пол будет частенько сокрушаться, отчасти — шутя, отчасти — с неподдельной горечью: «Начать с того, что ты меня не полюбила сразу. Ты должна была полюбить меня с первого взгляда. Если бы хоть раз в моей жизни женщина взглянула бы на меня и сразу же влюбилась бы, но нет, такого не бывает». А еще позже он разовьет эту тему еще глубже, и теперь уже в осознанно юмористическом ключе: «Зеркало души — лицо. Как может мужчина доверять женщине, которая полюбила его только после того, как у них случилась физическая близость? Ты полюбила вовсе не меня». И он будет комично, но не без горечи посмеиваться, когда Элла, в ответ на эти его слова, станет восклицать: «Но как ты можешь отделять физическую любовь от всего остального? Это же бессмысленно».

Ее внимание от него ускользало. Элла понимала, что начинает проявлять признаки нетерпения и что ее собеседник это замечает. А также и то, что ему это не нравится: его к ней влекло. На его лице слишком явственно читалось напряженное желание удержать ее; Элла чувствовала, что где-то в глубине всего этого таится чувство гордости, его сексуальной гордости, которая будет задета, если она не отзовется на его импульс, и от этого ей внезапно захотелось от него отделаться, сбежать. Все эти, слишком внезапно и слишком сильно нахлынувшие чувства, чувства противоречивые, моментально лишившие ее покоя, навели Эллу на воспоминания о ее муже Джордже. Она вышла замуж за Джорджа почти что от изнеможения, после того как он яростно ухаживал за нею целый год. Она знала, что ей не следует выходить за него замуж. И все же она это сделала; ей не хватило силы воли для того, чтобы с ним порвать. Вскоре после того, как они поженились, Джордж начал вызывать в ней чувство сексуального отторжения; и это чувство невозможно было ни подавить, ни спрятать от него. Это лишь удвоило его страстное к ней влечение, что в свою очередь только увеличило ее к нему неприязнь, — казалось даже, что Джордж находит какое-то острое и сладостное удовлетворение в ее физическом отвращении к нему. Очевидным образом они оказались в каком-то безнадежном психологическом тупике. Затем, чтобы задеть жену и вызвать ее ревность, Джордж переспал с другой женщиной и рассказ ей об этом. Элла нашла в себе запоздалое мужество, которого ей не хватало раньше, для того, чтобы с ним порвать: требуя развода, она основывалась на том, и это было бесчестно, это было подсказано отчаянием, что он ей изменил. Это шло вразрез с ее моральным кодексом, и то, что она использовала общепринятую аргументацию, бесконечно повторяя, потому что она была трусихой, что требует развода из-за факта его супружеской неверности, породило в Элле чувство презрения к самой себе. Последние несколько недель, проведенных с Джорджем, превратились в настоящий кошмар, состоявший из презрения к себе и истерии, пока она все-таки не покинула его дом, чтобы положить всему этому конец, чтобы установить дистанцию между нею и тем мужчиной, который ее душил, подавлял, порабощал и, судя по всему, полностью лишал воли. Позже Джордж женился на той женщине, которую он использовал, чтобы вернуть себе Эллу. К немалому облегчению последней.

У нее развилась привычка в состоянии депрессии бесконечно ворошить воспоминания о своем браке, тревожно анализировать собственное в нем поведение. Она пришла ко многим изощренным психологическим умозаключениям; в воспоминаниях она очернила и себя, и своего бывшего мужа; она чувствовала, что весь прожитый в браке опыт изнурил и обесчестил ее и, что того хуже, она испытывает тайные опасения, что она, возможно, в силу каких-то собственных изъянов, обречена на некое неизбежное повторение того же самого опыта с другим мужчиной.

Однако, как только Элла начала встречаться с Полом Тэннером, она стала говорить, с предельной простотой: «Разумеется, я никогда не любила Джорджа». Как будто к этому больше нечего было прибавить. А по ее мнению, к этому действительно прибавить было нечего. И ее ничуть не волновали те сложные психологические нюансы, которые составляют разницу между высказыванием: «Разумеется, я никогда его не любила» и логически из него вытекающим: «Я люблю Пола».

А пока Элле не терпелось избавиться от своего нового знакомого, и она чувствовала себя пойманной в ловушку, — не им, а возможностью воскрешения в нем ее собственного прошлого.

Он сказал:

— Расскажите мне о том случае из вашей практики, из-за которого между вами и доктором Вестом разгорелся спор.

Он пытался ее удержать. Она сказала:

— Ах да, вы же тоже врач, все это, конечно же, всего лишь случаи из практики.

Ее слова прозвучали агрессивно и резко, и поэтому Элла застала себя улыбнуться и добавила:

— Извините. Думаю, работа занимает меня больше, чем следует.

— Я вас понимаю, — ответил Пол.

Доктор Вест никогда бы не сказал: «Я вас понимаю», и у Эллы тут же потеплело на душе. Холодность ее манер, в которой она сама себе не отдавала отчета и которая отступала только при общении с хорошо знакомыми ей людьми, сразу же растаяла. Она начала рыться в сумочке в поисках письма и заметила, как Пол улыбнулся с насмешливым изумлением при виде того беспорядка, который открылся его глазам. Продолжая улыбаться, он взял письмо. Он сидел и держал его, не раскрывая, в руке, а сам смотрел на Эллу тепло и с симпатией, словно приветствуя ее, ее настоящую, наконец ему открывшуюся. Потом он прочел письмо и снова замер, держа в руках письмо, теперь уже раскрытое.

— И что же мог поделать бедный доктор Вест? Вы что, хотели, чтобы он прописал ей притирания и мази?

— Нет-нет, разумеется, нет.

— Она, быть может, преследует своего лечащего врача и докучает ему по три раза на неделе начиная, — он справился с письмом, — с 9 марта 1950 года. А бедолага, небось, выписывает ей подряд все мази, которые он только знает.

— Да, понимаю, — сказала Элла. — Мне нужно на него ответить завтра утром. И еще на сто таких же.

Она протянула руку, чтобы забрать письмо.

— А что вы собираетесь ей сказать?

— А что я могу ей сказать? Все дело в том, что таких как она многие тысячи, а может, миллионы.

Слово «миллионы» прозвучало как-то по-детски, и Элла пристально посмотрела Полу в глаза, пытаясь донести до него свое ощущение от гнетущей тяжести невежества и горя. Он отдал ей письмо и поинтересовался:

— Но что же вы собираетесь ей ответить?

— Я не могу сказать ей ничего такого, в чем эта женщина по-настоящему нуждается. Потому что чего она хочет, так это, конечно же, чтобы доктор Оллсэп сошел к ней собственной персоной, во плоти, и спас ее, подобно рыцарю на белом коне.

— Конечно.

— В том-то и беда. Я не могу сказать ей: «Дорогая миссис Браун, нету вас никакого ревматизма, просто вы одиноки и всеми забыты, вот вы и придумываете себе симптомы болезни, чтобы заявить о себе всему миру с тем, чтобы кто-нибудь обратил на вас внимание». Ну, могу я так сказать?

— Вы можете сказать ей все это, тактично. Возможно, она сам все это понимает. Вы можете посоветовать ей постараться общаться с людьми, вступить в какую-нибудь организацию, или что-то в этом роде.

— С моей стороны было бы большим высокомерием давать ей советы.

— Она обратилась к вам за помощью, поэтому высокомерие — советов не давать.

— Вступить в организацию, говорите вы! Но ей нужно совсем не это. Ей не нужно что-то безличное. В течение многих лет эта женщина была замужем, и теперь ей кажется, что от нее оторвали ее живую половину.

В ответ на это Пол промолчал. Он сидел молча, сидел и смотрел на Эллу внимательно и серьезно, и она не понимала, о чем он думает. Наконец он сказал:

— Что ж, полагаю, вы правы. Но вы могли бы предложить ей обратиться в брачное агентство.

Он засмеялся, увидев отразившееся на лице Эллы отвращение, и продолжил:

— Да-да, но вы бы удивились, узнав, как много прекрасных браков я устроил сам, при помощи брачных агентств.

— Вы рассуждаете как… как некий социальный работник и психиатр в одном лице, — сказала Элла, и, как только она произнесла эти слова, она поняла, каков будет его ответ. Доктор Вест, исполненный здравомыслия практикующий терапевт, не терпящий никаких «ненормальностей», нередко отпускал шуточки по поводу одного из своих коллег, «целителя душ человеческих», к которому он направлял пациентов с серьезными психическими проблемами. Так это, оказывается, и есть тот самый «целитель душ».

В это время Пол Тэннер нехотя произнес:

— Да, в некотором смысле, я он и есть.

Элла знала, что его нежелание об этом говорить было вызвано опасением услышать ее слишком предсказуемую реакцию. А какова эта предсказуемая реакция, она знала, потому что остро ощутила нарастающие в себе облегчение и интерес, интерес, смешанный с неловкостью: ведь Пол был знахарем и, соответственно, обладал способностью проникать в самые потаенные уголки ее души. Она быстро произнесла:

— Ой, ну я не собираюсь выкладывать вам все свои проблемы.

После паузы, во время которой, она знала, Пол пытался подобрать слова, которые могли бы ее от этого удержать, он сказал:

— А я никогда не даю советов на вечеринках.

— За исключением вдовы Браун, — уточнила Элла.

Он улыбнулся и заметил:

— А вы принадлежите к среднему классу, не так ли?

Безусловно, это было оценочным суждением. Эллу это задело.

— По своему происхождению, — сказала она.

Он сказал:

— А я из рабочего класса, поэтому, быть может, я знаю о вдове Браун побольше вашего.

В этот момент к ним подошла Патриция Брент и увела его для разговора с кем-то из сотрудников своего журнала. Элла поняла, что они выглядели как пара людей, занятых исключительно друг другом, а эта вечеринка не предполагала такого общения. Патриция всем своим видом дала ей понять, что они привлекли к себе излишнее внимание. И Эллу это весьма встревожило. Пол не хотел от нее уходить. Он посмотрел на нее настойчиво, умоляюще и в то же время — твердо и жестко. «Да, — подумала Элла, — какой жесткий взгляд, словно командный кивок, приказывающий мне оставаться на месте и ждать, когда он освободится и снова сможет ко мне прийти». И она снова внутренне от него отстранилась.

Пора было идти домой. Она пробыла у Вестов всего час, но ей уже хотелось уйти. Пол Тэннер сидел теперьмежду Патрицией и какой-то молодой женщиной. Элле было не слышно, о чем они говорят, но по смущенно-взволнованному выражению лиц обеих женщин было понятно, что они, косвенно или напрямую, обсуждают профессию доктора Тэннера и то, как его профессиональные знания могут помочь им понять самих себя, а на лице доктора застыла учтивая, но напряженная улыбка. Он еще нескоро сможет от них избавиться, подумала Элла; и она встала и пошла извиняться за ранний уход перед миссис Вест, которой явно не понравилось, что гостья уходит так быстро. Элла кивнула на прощание доктору Весту, которого она увидит, бросив взгляд поверх груды писем, уже завтра утром, и улыбнулась Полу; тот, услышав, что она уходит, вскинул на нее глаза, голубые, ярко-голубые и полные неподдельного изумления. Элла прошла в холл, чтобы надеть пальто, и он последовал за ней, поспешно, на ходу предлагая подвезти ее домой. Теперь он говорил с ней бесцеремонно, почти грубо, потому что был недоволен тем, что его поставили в такое положение, что ему пришлось вот так, на глазах у всех, ее преследовать. Элла сказала:

— Может быть, вам это совсем не по пути.

Он спросил:

— Где вы живете?

И когда она назвала свой адрес, твердо сказал, что ему с ней по пути. У него была маленькая английская машина. Водил он ее быстро и хорошо. Лондон владельцев автомобилей и тех, кто ездит на такси, — это совсем другой город, чем у тех, кто ездит на метро и в автобусе. Элла думала о том, что те мили убожества, которые ей пришло преодолеть одной, теперь выглядят как подернутый легкой дымкой светящийся и расцветающий разноцветными огнями город, который уже над ней не властен и не может ее напугать. Тем временем Пол Тэннер поглядывал на свою спутницу испытующе и остро, словно бросая в нее маленькие стрелки, и задавал ей быстрые и практичные вопросы о ее жизни. Элла, словно желая ответить на брошенный ей вызов, реагируя на то, что он откровенно пытается подвергнуть ее анализу и вписать в какую-то классификацию, рассказала Полу, что всю войну она проработала в столовой для работниц фабрики и что она жила вместе с ними в общежитии. Что после войны она заразилась туберкулезом, но не в очень тяжелой форме, и что она шесть месяцев провела в санатории, все время лежа на спине. Это был опыт, изменивший всю ее жизнь, оказавший на нее значительно более глубокое влияние, чем военные годы, проведенные с работницами фабрики. Ее мать умерла совсем молодой, и воспитывал ее отец, офицер в отставке, служивший до того в Индии, человек молчаливый и упрямый.

— Если это вообще можно назвать воспитанием: я была предоставлена самой себе, за что я отцу очень благодарна, — рассмеявшись, сказала Элла.

Еще она была замужем, брак оказался несчастливым и недолгим. В ответ на каждый кусочек сообщаемых ею о себе сведений Пол Тэннер кивал; и Элла так и видела, как он сидит за столом у себя в кабинете и кивает, выслушивая ответы пациентов на свои вопросы.

— Говорят, вы пишете романы, — сказал он, плавно притормаживая на стоянке возле дома Джулии.

— Я не пишу романов, — ответила Элла, раздосадованная таким вторжением на ее личную территорию, и тут же поспешно вылезла из машины. Он тоже быстро вышел и оказался у двери дома одновременно с ней. На мгновение оба замерли в нерешительности. Но ей хотелось скорее войти внутрь, скрыться от его настойчивого преследования. Он спросил, грубовато и бесцеремонно:

— Поедете завтра днем со мной на прогулку?

Потом, словно опомнившись, он поспешно взглянул на небо, затянутое тяжелыми облаками, и сказал:

— Похоже, завтра будет прекрасная погода.

Услышав это, Элла рассмеялась, и, поскольку от смеха ее настроение выправилось, она сказала, что поедет. Лицо Пола прояснилось, на нем появилось выражение облегчения, даже, скорее, триумфа. Он одержал некую победу, подумала она, и тут же несколько охладела. Потом, после очередного недолгого колебания, он пожал ей руку, кивнул и пошел обратно к машине, сказав, что заедет за ней в два часа. Элла зашла внутрь, прошла через погруженный в темноту холл, вверх по погруженной в темноту лестнице, сквозь погруженный в молчание дом. Из-под двери Джулии пробивалась полоска света. Ведь, в конце концов, было еще очень рано. Она крикнула:

— Джулия, я вернулась!

А Джулия сказала громким и ясным голосом:

— Заходи, поговорим.

У Джулии была большая и очень удобная спальня, она полулежала в большой двуспальной кровати, опираясь на груду взбитых подушек, и читала. На ней была пижама, рукава закатаны до локтя. Подруга смотрела на Эллу добродушно, проницательно и очень пытливо.

— Ну? И как там было?

— Скучно, — сказала Элла, тем самым упрекая Джулию в том, что она заставила ее туда пойти, — заставила невидимым усилием своей воли.

— Меня привез домой психиатр, — прибавила она, нарочно употребив это слово, чтобы увидеть, как на лице Джулии появится то же выражение, которое, Элла знала, было и на ее лице и которое она видела на лицах Патриции и той молодой женщины, когда они с Полом разговаривали. И когда она увидела это выражение, она сразу же устыдилась и пожалела, что так сказала, — как будто она совершила преднамеренно агрессивное действие, направленное против Джулии. «А ведь так оно и есть», — подумала она.

— И кажется, он мне не понравился, — добавила Элла, по обыкновению впадая в ребячество, играя пузырьками духов Джулии на ее туалетном столике. Она втирала духи в кожу на запястьях, наблюдая за выражением лица Джулии, которое снова сделалось скептичным, терпеливым и проницательным, через зеркало. Она подумала: «Что ж, конечно, Джулия — это некое воплощение образа матери, но должна ли я непрестанно поддерживать эту игру? А, кроме того, я по большей части сама испытываю по отношению к ней материнские чувства, я чувствую потребность ее защищать, хотя я и сама не знаю от чего».

— А почему он тебе не понравился? — поинтересовалась Джулия.

Вопрос был задан серьезно, и Элле, чтобы правильно на него ответить, пришлось бы серьезно подумать. Но вместо этого она сказала:

— Спасибо, что присмотрела за Майклом. — И она пошла наверх, в свою спальню, на прощание, с извиняющимся видом, слегка улыбнувшись Джулии.

На следующий день небо над Лондоном было ясным, светило солнце, и деревья на улицах уже не казались тяжелыми довесками домов и тротуаров, а словно были продолжением полей, лугов, природы в городе. Стоило только Элле представить себе залитую солнцем траву, как ее сомнения относительно запланированной прогулки сменились резко нахлынувшей радостью; и этот внезапный подъем настроения подсказал ей, что, похоже, в последнее время она постоянно пребывала в угнетенном состоянии, причем в большей степени, чем сама это сознавала. Когда Элла готовила ленч для ребенка, она вдруг запела. А все потому, что ей вспомнился голос Пола. Когда он с ним разговаривала, она как-то не прислушивалась к тому, как звучит его голос, а сейчас Элла его вдруг услышала, — это был теплый голос, с иногда проступавшими по краям шероховатостями выговора человека, не сразу получившего хорошее образование. (Она слушала его голос и думала о нем, не вспоминая, как он выглядит.) И она слушала не те слова, которые Пол произносил, но само звучание его голоса, в котором она теперь различала и деликатность, и иронию, и сочувствие.

Джулия собиралась днем навестить друзей, и она брала с собой Майкла. Они ушли рано, сразу после ленча, чтобы мальчик не знал, что его мама отправляется на прогулку без него.

— И тем не менее вид у тебя весьма довольный, — заметила Джулия.

Элла сказала:

— Ну, я уже несколько месяцев не выезжала из Лондона. Кроме того, такая ситуация, когда рядом со мной нет никакого мужчины, меня совершенно не устраивает.

— А кого она устраивает? — парировала Джулия. — Но только я не считаю, что какой угодно мужчина — это лучше, чем вообще никакого.

И, воткнув в Эллу эту маленькую шпильку, она отбыла вместе с ее сыном в прекрасном расположении духа.

Пол опоздал, и по тому, как он извинялся, а делал он это как-то формально, почти машинально, Элла поняла, что опаздывает он часто, и связано это с его характером, а не только с тем, что он очень занятой доктор, обремененный многими обязательствами. В целом Элла была довольна тем, что он опоздал. Ей было достаточно всего один раз взглянуть Полу в лицо, которое снова затуманилось облачком нервной раздражительности, чтобы тут же вспомнить, что прошлым вечером он ей не понравился. Кроме того, его опоздание означало, что он не так уж и заинтересован в их общении, а это смягчало легкие припадки паники, вызываемые, правда, не самим Полом, а воспоминаниями о Джордже. (Она сама это понимала.) Но как только они сели в машину и поехали прочь из Лондона, Элла заметила, что ее спутник снова бросает на нее быстрые нервные взгляды; и она почувствовала в нем решимость. Но Пол все время говорил, а она слушала его голос, и он был точно так же, до мелочей, хорош и приятен, как и в ее о нем воспоминаниях. Она слушала, и она смотрела в окно, и она смеялась. Он рассказывал ей, как получилось так, что он опоздал. Он и группа работавших вместе с ним в больнице врачей не совсем правильно поняли друг друга.

— На самом деле ничего не было сказано вслух, но представители класса буржуазии вступают в коммуникацию друг с другом, издавая неразличимые для уха попискивания, как летучие мыши. Это ставит людей одного со мной происхождения в крайне затруднительное положение.

— А вы там единственный врач, вышедший из рабочей среды?

— Нет, не во всей больнице, а только в нашем отделении. И они никогда не дают таким, как я, об этом забыть. И делают они это совершенно бессознательно.

Пол говорил об этом с юмором, беззлобно. Однако в его словах звучала и горечь. Но только в силу давней привычки, без жгучей остроты, без запала.

Сегодня им было легко говорить друг с другом, словно стоявший между ними барьер беззвучно растаял в ночи. Безобразные закоулки лондонских окраин остались позади, они ехали сквозь сияние солнца, и настроение Эллы улучшилось так резко, что она даже опьянела от этого. Кроме того, она знала, что этот человек станет ее любовником, она могла об этом судить по тому удовольствию, которое доставлял ей его голос, и ее переполняло тайное наслаждение. Теперь Пол поглядывал на нее улыбаясь, почти снисходительно, и, как и Джулия, он заметил:

— У вас весьма довольный вид.

— Да, это потому, что мы уехали из Лондона.

— Вы так его ненавидите?

— Ах, нет, мне он нравится, я имею в виду, что мне нравится то, как я в нем живу. Но я ненавижу — вот это.

И она указала на то, что было за окном. А там живые изгороди и деревья были снова проглочены очередной деревенькой. В ней не осталось ничего от старой Англии, все было новым и безобразным. Они ехали по главной улице, застроенной магазинами, и магазины назывались и выглядели точно так же, как десятки других магазинов, мимо которых они проезжали еще в Лондоне.

— Почему?

— Ну, очевидно, потому, что это так безобразно.

Пол с удивленным видом всматривался в ее лицо. Через некоторое время он заметил:

— Здесь живут люди.

Она пожала плечами.

— Вы и их тоже ненавидите?

Эллу это неприятно задело: ей пришло в голову, что на протяжении многих лет все, с кем ей доводилось общаться, без лишних слои понимали, почему она ненавидит «все это»; и вопрос, «ненавидит ли она и их тоже», подразумевавший под «ними» простых людей, был совершенно неуместным. И все же, подумав над этим вопросом некоторое время, она сказала, с некоторым вызовом:

— В некотором смысле — да. Я ненавижу то, с чем они смиряются. Это должно быть сметено — все это.

И ее рука стремительно описала в воздухе широкую дугу, словно этим жестом Элла сметала с лица земли темный и неподъемный вес Лондона, и тысячи уродливых городишек, и мириады крошечных, судорожных человеческих жизней, проживаемых по всей Англии.

— Но так не будет, вы же знаете, — сказал он, улыбаясь, и с каким-то добродушным упрямством. — Все это будет развиваться, — и появится все больше и больше сетевых магазинов, телевизионных антенн, респектабельных людей. Вы ведь об этом, правда?

— Разумеется. Но вы просто все это принимаете. Почему вы считаете, что все так и должно быть?

— Потому что таково время, в котором мы живем. И все стало лучше, чем было раньше.

— Лучше! — воскликнула Элла невольно, но тут же взяла себя в руки. Потому что поняла, что слову «лучше» она противопоставляет свое личное видение жизни, пришедшее к ней во время ее пребывания в больнице, видение и понимание некоей темной, безликой, разрушительной силы, которая питает самые корни жизни и находит свое самовыражение в войнах, в жестокости и в насилии. Что не имело никакого отношения к предмету их спора.

— Вы имеете в виду, — сказала она, — лучше в том смысле, что нет безработных и никто не голодает?

— Как это ни странно, да, я имею в виду именно это.

Пол сказал это так, что между ними снова вырос барьер: он был из рабочего класса, а она нет, и посвященным был он. Поэтому Элла замолчала, а он через некоторое время настойчиво продолжил:

— Все стало намного лучше, намного, намного лучше. Как вы можете этого не замечать? Я помню…

И он запнулся, замолчал, — на этот раз не потому, что он на нее «давил» (как Элла это про себя называла), опираясь на свой более богатый в этой области опыт, а потому, что нахлынувшие воспоминания причинили ему острую боль.

Поэтому она предприняла еще одну попытку:

— Я не понимаю, как можно видеть, что происходит с этой страной, и не испытывать ко всему этому ненависти. На поверхности все выглядит прекрасно — тишь да гладь, провинциальная благодать. Но в глубине все пропитано ядом. Кругом одна ненависть, зависть и страдания людей, изнывающих от одиночества.

— То же самое можно сказать о чем угодно и о любом месте. О любом месте, где существует определенный уровень жизни.

— Легче от этого не становится.

— Все что угодно — легче, чем определенный тип страха.

— Вы хотите сказать, что страшна настоящая бедность. И вы, конечно же, хотите сказать, что я совершенно не в состоянии этого понять.

В ответ на это Пол быстро взглянул на нее, взглянул удивленно, потому что она столь упорно отстаивала свою точку зрения, и, как почувствовала Элла, с уважением. В этом взгляде не было ничего от того, как мужчина смотрит на женщину, оценивая ее с точки зрения сексуальной привлекательности, и она почувствовала себя более непринужденно.

— То есть вы хотели бы запустить по всей Англии гигантский бульдозер?

— Да.

— И оставить только несколько соборов и прочих старинных зданий, да парочку хорошеньких деревенек?

— Да.

— А потом заселить людей в прекрасные новые города, каждый из которых — мечта архитектора, и сказать им всем: вот, живите, нравится вам это или нет.

— Да.

— Или, может быть, вам нравится старая добрая Англия с ее забавами и утехами, с девушками в длинных домотканых платьях?

Она сказала, сердито:

— Конечно нет! Я ненавижу всю эту дребедень в духе Уильяма Морриса. А вы ведете себя нечестно. Посмотрите на себя, — я уверена, что большая часть ваших сил ушла на то, чтобы просто преодолеть классовый барьер. И я уверена, что нет никакой связи между тем, как сейчас живете вы, и тем, как жили ваши родители. Скорее всего вы стали для них просто чужаком. Скорее всего вы внутренне расколоты надвое. И так устроена вся страна. И вы это знаете. Так вот, я это ненавижу, я все это ненавижу. Я ненавижу страну, которая расколота так… так, что я не знала о ней ровным счетом ничего, пока не началась война и пока мне не довелось пожить вместе с теми женщинами.

— Ну-у-у, — протянул он наконец, — а они вчера были правы: вы действительно революционерка.

— Нет, это не так. Все эти слова не значат для меня ничего. Политика меня вовсе не интересует.

На это он засмеялся, а потом сказал, да так искренне и тепло, что это ее растрогало:

— Если бы вы преуспели в строительстве своего нового Иерусалима, это было бы все равно, что убить растение, внезапно пересадив его в неподходящую для него почву. Во всем происходящем есть поступательность и непрерывность, всему присуща своя невидимая логика. Если бы вы все сделали по-своему, вы бы убили сам дух людей, лишили их моральной силы.

— Поступательность и непрерывность: а стоит ли их так беречь, беречь просто так, ради них самих?

— Да, Элла, да. Стоит. Поверьте мне, стоит.

Его слова прозвучали настолько искренне и лично, что настал ее черед посмотреть на него с удивлением. А посмотрев на него, она решила промолчать. «Он говорит мне, — подумала Элла, — что от этого внутреннего раскола страдает так сильно, что иногда и сам сомневается: а стоило ли все это того?» И она отвернулась и снова стала смотреть в окно. Они уже ехали по другой деревне. Эта была лучше предыдущей: в ней был старый центр, домики под разноцветными, прогретыми солнцем крышами. Но вокруг центральной части — безобразные новые дома, и даже на центральной площади — очередной «Вулворт», неотличимый от своих собратьев, и поддельный паб «Тюдор». Теперь такие деревеньки пойдут одна за другой, похожие друг на друга как две капли воды. Элла сказала:

— Давайте уедем в сторону от деревень, в которых нет вообще ничего.

На этот раз Пол посмотрел на нее с откровенным изумлением, и она это заметила, но что за этим стояло, она поняла только потом, позже. Какое-то время Пол ничего не говорил, но когда показалась дорожка, петлявшая среди густых, залитых солнцем деревьев, он туда свернул. Он спросил:

— Где живет ваш отец?

— А, — сказала она, — понимаю, к чему вы клоните. Что ж, он совсем не такой.

— Не какой? Я разве что-то сказал?

— Нет, но вы все время на это намекаете. Раньше он служил в армии, в Индии. Но мой отец не похож на персонажа с карикатур на эту тему. Он оказался непригодным для военной службы и какое-то время работал в администрации. Но он и не такой тоже.

— Ну и какой же он?

Элла засмеялась. В ее смехе прозвучала любовь, искренняя неподдельная, но также и горечь, неожиданная для нее самой.

— Когда он вернулся из Индии, он купил старый дом. В Корнуолле, маленький домик, в уединенном месте. Домик очень хорошенький. Старый, — вы меня понимаете. Он человек, который любит, да и всегда любил, уединение. Он много читает. Он хорошо разбирается в философии. И в вопросах религии, — много знает о Будде, например.

— А вы ему нравитесь?

— Нравлюсь ли я ему?

Этот вопрос поразил Эллу. Не единожды она задавалась вопросом, нравится ли она своему отцу. Она развернулась к Полу, смеясь, в порыве узнавания родственной души:

— Вот это вопрос. Но, честно говоря, я этого не знаю.

И она добавила, очень-очень тихо:

— Нет, если задуматься, то нет, и никогда не нравилась, думаю, что не нравлюсь, по-настоящему — нет.

— Конечно же нравитесь, — сказал Пол слишком поспешно; было очевидно, что он жалеет о своем вопросе.

— Никакого «конечно же» здесь быть не может, — и Элла замолчала и задумалась.

Она чувствовала, что Пол поглядывает на нее тепло и виновато, и ей очень нравилось, что он так тревожится о ней.

Она попыталась объяснить свои слова:

— Когда я приезжаю домой на выходные, отец рад меня видеть — это заметно. Хотя он никогда не жалуется на то, что я бываю у него нечасто. Но когда я нахожусь там, у него, похоже, это ни на что не влияет. Он следует своему раз и навсегда заведенному порядку. Одна пожилая женщина приходит к нему убираться. Что до еды, он к этому относится спокойно. Есть определенные продукты, к которым он привык и которые у него есть всегда, как, например, говядина для варки и стейки для прожарки, яйца. Перед ленчем он неизменно выпивает свою порцию джина, а после ужина — пару-тройку порций виски. Каждое утро, после завтрака, он отправляется на долгую прогулку. Днем он работает в саду. Каждый вечер он допоздна читает. Когда я там, все происходит точно так же. Он даже никогда со мной не говорит.

Элла снова засмеялась.

— Как вы это называете, я — на другой волне. У отца есть один очень близкий друг, полковник, да они и внешне похожи друг на друга: тощие, сухие, с густыми дикими бровями, и вот они-то и общаются между собой, издавая высокие, неразличимые для человеческого уха попискивания. Бывает, что они часами сидят друг напротив друга, не говоря ни слова, и только пьют виски, да изредка, вспоминая Индию, перебрасываются парой коротких фраз. А когда мой отец остается один, я думаю, он общается с Богом, или с Буддой, или с кем-нибудь еще. Но не со мной. Обычно, если я что-то говорю ему, он отвечает мне смущенно или же заводит разговор на другую тему.

Элла замолчала, думая о том, что это была самая длинная из ее речей, обращенных к нему, что было странно, поскольку, вообще-то, она редко говорила, и даже редко думала, о своем отце. Пол не стал развивать эту тему дальше, а вместо этого резко спросил:

— Как вам здесь?

Ухабистая дорожка, по которой они ехали, закончилась, упершись в небольшое поле, обрамленное живой изгородью.

— Ой, — сказала Элла. — Да. Сегодня утром я надеялась, что вы привезете меня на какую-нибудь лужайку или небольшое поле, да, точно как вот это.

Она быстро вылезла из машины, успев, однако, заметить его изумленный взгляд; но она тут же об этом забыла, а вспомнила только потом, позже, когда рылась в своей памяти, пытаясь понять, что он по отношению к ней чувствовал в тот день.

Какое-то время Элла бродила по поляне, трогая цветы и травы, поглаживая их, нюхая, подставляя солнцу свое лицо. Когда она не спеша развернулась и пошла назад, к нему, она увидела, что Пол расстелил на траве коврик и сидит на нем, поджидая ее. Его выжидающий вид разрушил ту легкость, которая в ней зародилась благодаря маленькой свободе, царившей на этой солнечной лужайке, и заставил ее напрячься. Она подумала, быстрым и легким движением опускаясь к нему на коврик: «Он что-то замышляет. Боже мой, он что, собирается так быстро заняться со мной любовью? Нет-нет, он не станет этого делать, пока еще нет». И все же она легла рядом с ним и почувствовала себя счастливой, она радовалась тому, что все идет своим чередом, и она этому не противится.

Позже, и довольно скоро, Пол, поддразнивая ее, станет говорить, что она заманила его туда, потому что решила, что хочет заняться с ним любовью, и что она заранее придумала весь этот план. А она всякий раз будет приходить в неистовство и спорить с ним, а когда он будет продолжать настаивать, Элла будет чувствовать в своем сердце какой-то холодок по отношению к нему. А потом она об этом забудет. А позже Пол снова к этому вернется, и она поймет, как это важно для него, и от этого их повторяющаяся перебранка оставит маленький, но ядовитый след в ее душе. Пятнышко, которое станет постепенно разрастаться. Он говорил неправду. Да, в машине Элла поняла, что он станет ее любовником, это понимание пришло к ней, когда она слушала его голос, потому что она этому голосу доверяла. Но случиться это должно было когда-нибудь, неважно когда. Он, казалось ей, поймет, когда наступит правильное время. И если это время наступило тогда, в тот самый первый день, то, значит, тогда все и должно было случиться.

— И как ты думаешь, что бы я стала делать, если бы ты не стал заниматься со мной любовью? — спросит она его потом, позже, с любопытством и враждебно.

— Ты бы страшно разозлилась, — ответит он, смеясь, но с какой-то непонятной печальной ноткой в голосе.

Эта печаль, печаль искренняя, будет притягивать ее к нему и их сближать, словно они — товарищи по несчастью, жертвы чего-то жестокого, с чем они не могут справиться и что присуще самой жизни.

— Но ты же это все подстроил, — будет говорить Элла. — Ты даже по такому случаю и коврик прихватил. Полагаю, ты всегда, отправляясь на загородную прогулку, кладешь в машину коврик. Так, на всякий случай.

— Конечно. Что может сравниться с уютным теплым ковриком, лежащим на траве?

При этих его словах она всегда смеялась. А еще позже она станет думать, холодея: «Полагаю, он и других женщин возил на ту лужайку, может быть, у него так заведено».

Однако сейчас она была совершенно счастлива. Она больше не чувствовала тяжелого давления города, и аромат травы и солнечного света был чудесен. Потом она заметила его ироничную улыбку и резко села, готовая защищаться. Пол вдруг заговорил, заговорил в нарочито ироничном тоне, о ее муже. Она ответила на все его вопросы, кратко, поскольку вчера уже изложила ему все основные факты. А потом Элла рассказала ему, тоже очень кратко, о ребенке; но на этот раз она была поверхностна, потому что чувствовала себя виноватой, она была здесь, на солнце, а ведь и Майклу тоже очень бы понравились и поездка на машине, и эта солнечная лужайка.

До нее вдруг дошло, что Пол что-то говорит о своей жене. Ей потребовалось некоторое время, чтобы осмыслить это. Еще он сказал, что у него двое детей. Элла испытала шок, но не позволила этому убить ее веру в происходящее. То, как Пол говорил о своей жене, торопливо и почти раздраженно, подсказало Элле, что он жену не любит. Про себя она уже произносила слово «любовь», и так наивно, что это было совсем непохоже на то, как она обычно анализировала человеческие отношения. Она даже вообразила себе, что он, наверное, живет отдельно от жены, раз говорит о ней так небрежно.

Он начал заниматься с ней любовью. Элла думала: «Что ж, он прав, это и есть самый подходящий момент, здесь, где так красиво». Ее тело хранило слишком много воспоминаний о муже, и поэтому до конца расслабиться она не могла. Но вскоре она сдалась, полностью ему доверилась, потому что их тела хорошо понимали друг друга. (Но это только позже, потом, она употребит такое выражение: «Наши тела понимали друг друга». А сейчас она думала: «Мы понимаем друг друга».) И все же, один раз приоткрыв глаза, Элла увидела его лицо, а оно было жестким, почти в этот момент безобразным. И она снова закрыла глаза, чтобы этого не видеть, и снова стала наслаждаться движениями любви. Потом она заметила, что он отворачивается, и лицо его снова было жестким. Она инстинктивно попыталась от него отстраниться, но его рука, лежавшая на ее животе, ее удержала. Пол, слегка ее поддразнивая, сказал:

— Ты слишком худенькая.

Элла засмеялась, совсем не обижаясь, потому что его рука, лежащая на ее теле, говорила ей, что она нравится ему такой, какая она есть. И она, обнаженная, тоже себе нравилась. Ее тело было хрупким, легким, с острыми углами плеч и коленей, но грудь и живот были белыми, гладкими, а маленькие ступни — деликатными и нежными. Часто ей хотелось быть другой: Элла мечтала стать крупнее, полнее, более округлой, «больше женщиной», но то, как ее касалась его рука, заставило ее забыть об этих мыслях. Она была счастлива. Какое-то время они так и лежали, его рука мягко покоилась на ее беззащитном животе, а потом он резко убрал руку и начал одеваться. Она, чувствуя себя покинутой, тоже стала одеваться. Неожиданно ей сильно захотелось плакать, а собственное тело снова показалось ей слишком тонким, слишком легким. Он спросил:

— Когда ты спала с мужчиной последний раз?

Элла смутилась, задумалась: «О ком он? О Джордже? Но Джордж не в счет, я его не любила. Я ненавидела его прикосновения».

— Я не знаю, — сказала она. И когда она это говорила, то поняла, что он хотел сказать: она переспала с ним из чувства голода. Лицо ее вспыхнуло, она быстро поднялась с коврика, отворачиваясь от него, а потом сказала таким голосом, который ей самой показался отвратительным: — Да на прошлой неделе. Подцепила на вечеринке мужчину и привела его к себе домой.

Она пыталась найти подходящие слова, вспоминала девчонок из той столовой времен войны. Наконец слова нашлись, и она сказала:

— Мужик что надо. Все при всем.

И она ушла и села, захлопнув с грохотом дверцу, в машину. Он забросил коврик на заднее сиденье, торопливо сел в машину и принялся сосредоточенно маневрировать, пытаясь выехать с поляны.

— Значит, так у тебя заведено? — поинтересовался он. Говорил Пол сдержанно и отстраненно. Она подумала, что если всего мгновение назад он задал ей вопрос сам по себе, как мужчина, то теперь он снова говорил с ней как доктор, к которому она пришла на прием. Она думала, что хочет только одного: скорее доехать до дома, и чтобы все это кончилось, и чтобы она наконец смогла прийти домой и расплатиться. То, как они только что занимались любовью, теперь в ее сознании было прочно связано с воспоминаниями о муже и о том, как ее тело сжималось и отдалялось от Джорджа, потому что сейчас ее душа сжималась и отдалялась от этого нового мужчины.

— Значит, так у тебя заведено? — снова спросил он.

— Что заведено? — она засмеялась. — А, понимаю.

И она посмотрела на него, словно не веря своим глазам, как на сумасшедшего. А Пол сейчас и вправду напоминал слегка помешанного, лицо его было искажено терзавшим его подозрением. Сейчас он уже вовсе не был доктором, ведущим прием, а был просто мужчиной, враждебно по отношению к ней настроенным. Теперь и она уже была настроена против него, и она зло рассмеялась и сказала:

— Все-таки ты очень глуп.

И больше они не сказали друг другу ни слова, пока не выехали на основное шоссе и не влились в густой поток машин, медленно ползущий обратно, в город. Тогда он заметил, уже другим голосом, по-товарищески предлагая мир:

— В конце концов, не мне тебя судить. Моя личная жизнь вряд ли может служить образцом для подражания.

— Надеюсь, я оказалась для тебя приемлемым развлечением.

Он выглядел очень озадаченно. Он казался ей глупым, потому что он ничего не понимал. Она видела, как он старается подобрать слова и, так и не высказав их, отбрасывает их как непригодные. И она не стала ему помогать, не дала ему возможности высказаться. Она чувствовала себя так, словно ей нанесли, и сделали это преднамеренно, один за другим несколько ударов, нацеленных куда-то прямо ей под грудь. От этих ударов ей было так больно, что она задыхалась, была почти готова хватать воздух ртом. Ее губы дрожали, но она скорее умерла бы, чем позволила бы себе при нем расплакаться. Отвернувшись от него, Элла какое-то время наблюдала за сельским пейзажем, который уже начал погружаться в тень и в прохладу, а потом она начала говорить сама. Она умела, когда задавалась такой целью, быть жесткой, злой, занимательной собеседницей. Она развлекала его изощренными сплетнями из журнальной жизни, рассказывала о делах Патриции Брент, и так далее, и так далее, при этом презирая его за то, что он позволил ей себя подменить и выставить напоказ поддельный образ. Она все говорила и говорила, а он молчал; и, когда они подъехали к дому Джулии, она быстро вышла из машины и оказалась у двери прежде, чем он успел ее нагнать. Она возилась с ключом, пытаясь вставить его в замок, когда он подошел сзади и сказал:

— А твоя подруга Джулия не смогла бы вечером уложить твоего сына спать? Если хочешь, мы можем сходить на спектакль. Нет, в кино, сегодня воскресенье.

Она буквально задохнулась от изумления:

— Но я не собираюсь с тобой больше встречаться. Неужели ты думаешь, что я буду с тобой встречаться?

Стоя сзади, он положил руки ей на плечи и сказал:

— А почему бы и нет? Я тебе понравился, и не имеет смысла притворяться, что это не так.

Элла не нашлась что ответить, это был не ее язык. И сейчас она уже не помнила и, даже если и постаралась бы, не смогла бы вспомнить, как счастлива она была с ним на лужайке. Она заявила:

— Я не буду с тобой встречаться.

— А почему нет?

Она яростно скинула его руки со своих плеч, вставила ключ в замок, повернула его и сказала:

— Я не спала вообще ни с кем очень долго. Не считая небольшого романа, который длился одну неделю, два года назад. Прелестный был роман…

Она увидела, что Пол поморщился, и это доставило ей удовольствие, потому что она сделала ему больно и потому что она лгала, роман не был прелестным. Но, теперь уже говоря правду и обвиняя его каждым атомом своей плоти, Элла сказала:

— Он был американцем. Он никогда меня не обижал, ни единого разу. Он вовсе не был хорош в постели, думаю, так принято у тебя говорить о таких вещах, да? Но он меня не презирал.

— Зачем ты это мне рассказываешь?

— Какой же ты глупец, — сказала она, весело и презрительно. И она почувствовала, как в ней нарастает жестокое и горькое веселье, разрушительное и для него, и для нее самой. — Ты говоришь со мной о моем муже. А какое он имеет к этому отношение? Что касается меня, я считаю, что вообще никогда с ним не спала…

Он засмеялся, горько и с недоверием, но она продолжала:

— Я ненавидела с ним спать. Это не в счет. А ты спрашиваешь, когда я последний раз спала с другим мужчиной? Конечно, все это предельно просто. Ты говоришь, ты психиатр, целитель душ человеческих, а ты не понимаешь даже самых простых вещей, ты никого не понимаешь.

И с этими словами она вошла в дом Джулии, захлопнула за собой дверь, прижалась лицом к стене и разрыдалась. Чувствовалось, что дом все еще пуст. Зазвонил дверной звонок, почти у нее над ухом: Пол пытался заставить ее открыть дверь. Но она оставила этот звук у себя за спиной и медленно, продолжая плакать, стала подниматься вверх, сквозь темный колодец дома, к маленькой яркой квартирке наверху. Теперь зазвонил телефон. Она знала, что это Пол, что он звонит из телефонной будки напротив ее дома. Она позволила телефонному звонку звучать долго и безответно, потому что она все еще плакала. Телефон замолчал, потом зазвонил снова. Она посмотрела на черную, компактную и безликую коробочку телефонного аппарата с ненавистью; она сглотнула слезы, собралась с силами, ответила. Это была Джулия. Джулия сказала, что она хотела бы остаться у друзей на ужин, она приведет ребенка домой позже и сама уложит его спать, и что Элла, если хочет, может вечером куда-нибудь сходить.

— Что с тобой? — донесся до нее по обыкновению сочный и спокойный голос Джулии сквозь пару миль лондонских улиц.

— Я плачу.

— Я слышу, что ты плачешь. А почему?

— Ах, эти чертовы мужчины, ненавижу их всех.

— Ну ладно, допустим, это так, но тогда лучше сходи в кино, это поможет тебе развеяться.

И Элле тут же стало легче, и то, что произошло, перестало казаться столь трагичным и значительным, и она засмеялась.

Когда телефон снова зазвонил через полчаса, она ответила, не думая о Поле. Но это был Пол. Он сидел в машине и ждал, сказал он, чтобы позвонить ей еще раз. Он хотел с ней поговорить.

— Не понимаю, чего мы этим добьемся, — сказала Элла, и говорила она холодно и в шутливом тоне.

А он сказал, шутливо и насмешливо:

— Пойдем в кино, и нам вообще не придется говорить.

И она пошла. Встретилась она с ним легко. А все потому, что она сказала самой себе, что никогда больше не станет с ним заниматься любовью. С этим было покончено. Она согласилась с ним встретиться, потому что отказаться, казалось, означало бы устроить из всего этого мелодраму. И потому, что его голос по телефону не имел никакого отношения к той жесткости, которую она прочла на его лице, склоненном над нею там, на поляне. И потому, что теперь они вернутся к тому, с чего начинали в машине, по пути из Лондона. Его отношение к тому, что он с ней сделал на поляне, попросту отменяло сам этот факт. Этого попросту не было, если это породило в нем такие мысли и чувства!

Позже он говорил:

— Когда я тебе позвонил после того, как ты рванула домой, — ты взяла и вышла, тебе просто было нужно, чтобы тебя поупрашивали.

И он смеялся. Ей очень не нравилось, как он при этом смеялся. В такие минуты он принимал прискорбный вид, наигранно прискорбный, и улыбался как старый распутник, играя в распутника, чтобы посмеяться над самим собой. И все же, чувствовала Элла, он и играл, и не играл, ибо жалобы его были чистосердечными. И вот в такие минуты она сначала улыбалась ему в ответ, забавляясь тем, как он изображает распутника, а потом быстро меняла тему разговора. Казалось, в такие минуты его личность раздваивается. Она была убеждена, что общается не с ним самим, или же с ним другим. Их общение при этом происходило на таком уровне, что это не только не имело никакого отношения к той простоте и легкости, которую они испытывали, когда были вместе; но и обесценивало их отношения до такой степени, что альтернативы у нее не было, и ей оставалось только игнорировать подобные эпизоды. Иначе ей бы пришлось с ним порвать.

Они пошли не в кино, а в ресторан. Пол опять рассказывал разные истории из своей «больничной жизни». Он занимал две разные должности, в двух разных больницах. В одной он был консультирующим психиатром. В другой занимался реорганизационной работой. Он сформулировал это так:

— Пытаюсь превратить змеиное логово в нечто более цивилизованное. И с кем мне приходится биться? С общественностью? Вовсе нет, со старомодными врачами…

В его рассказах звучали две основные темы. Одна из них — напыщенная помпезность сотрудников среднего звена в учреждениях здравоохранения. Элла видела, что все его критические замечания имеют под собой простейшую классовую основу; во всем, что он говорил, сквозила, хоть и не высказанная напрямую, убежденность в том, что тупость и отсутствие воображения — это неотъемлемые характеристики среднего класса и что его подход, прогрессивный и преобразующий, обусловлен тем, что он выходец из рабочей среды. Что, разумеется, очень напоминало речи Джулии; и то, как сама Элла критиковала доктора Веста. И все же временами она чувствовала, что застывает от обиды, как будто критикуют ее лично; и, когда это случалось, она уносилась в своих воспоминаниях в те времена, когда она работала в рабочей столовой, и думала, что, не будь в ее жизни такого опыта, она сейчас была бы не в состоянии взглянуть на жизнь высших классов снизу, глазами фабричных девчонок, взглянуть так, как, случается, люди смотрят на причудливых и непонятных рыб сквозь дно стеклянного аквариума. Вторая тема его рассказов была оборотной стороной первой, и, когда Пол ее затрагивал, он на глазах преображался. Критикуя больничные порядки, он говорил со злой иронией, которой сам же наслаждался. Говоря же о своих пациентах, он делался серьезным. Он относился к ним точно так же, как она к своим «миссис Браун», — они уже совокупно окрестили этим общим именем всех тех, кто слал Элле в журнал свои петиции. Он говорил о них с невероятной деликатностью и добротой, но в то же время и с гневным сочувствием. Его гнев вызывала их беспомощность.

Сейчас Пол нравился ей уже так сильно, что ей казалось, что того эпизода на поляне и вовсе не было. Он отвез ее домой и, продолжая говорить, прошел следом за ней в холл. Они пошли наверх, и Элла подумала: «Полагаю, сейчас мы выпьем кофе, и он потом уйдет». Она искренне так считала. Однако, когда он снова стал заниматься с ней любовью, она снова подумала: «Да, это правильно, ведь весь вечер мы были так близки». Позже, когда Пол станет сетовать: «Конечно же, ты знала, что мы будем это делать», она будет ему отвечать: «Конечно же нет. И если бы ты не стал этого делать, это не имело бы значения». На что он станет говорить: «Ох, какая же ты лицемерка!» или «В таком случае ты просто не имеешь права так игнорировать подспудные мотивы своих действий».

Та ночь, проведенная с Полом Тэннером, стала самым глубоким опытом из всех, что ей довелось пережить с мужчиной; это так отличалось от всего известного ей ранее, что все, что было в прошлом, потеряло всякое значение. Это чувство было настолько полным и окончательным, что, когда под утро он спросил:

— А как Джулия относится к подобным вещам? — она рассеянно ответила:

— К каким вещам?

— Например, к тому, что было на прошлой неделе. Ты говорила, что привела домой мужчину с вечеринки.

— Ты сумасшедший, — сказала она, уютно засмеявшись. Они лежали в темноте. Она повернула голову, чтобы видеть его лицо; темный силуэт его профиля проступал в зыбком свете, сочившемся в окно; в нем было что-то одинокое и отстраненное, и она подумала: «Он впал в то же настроение, что и раньше». Но сейчас ее это не тревожило, потому что его бедро касалось ее тела, и в этом теплом прикосновении было столько естественности и простоты, что его отчужденность уже не имела значения.

— Но что говорит Джулия?

— О чем?

— Что она скажет утром?

— А почему она вообще должна что-нибудь сказать?

— Понятно, — произнес он быстро; и тут же встал и добавил: — Мне нужно зайти домой побриться и сменить рубашку.

Всю неделю он приходил к Элле каждый вечер, приходил поздно, когда Майкл уже спал. И каждое утро он уходил, уходил рано, чтобы «сменить рубашку».

Элла была совершенно счастлива. Она плыла по волнам мягкого бездумья. Когда Пол говорил что-нибудь от лица «негативной половины» своего «я», она была настолько уверена в своих чувствах, что просто отвечала:

— Ох, какой же ты глупый, я ж говорила тебе, ты ничего не понимаешь.

(Определение «негативный» принадлежало Джулии, она употребила это слово после того, как они с Полом столкнулись на лестнице: «В его лице есть что-то горькое и негативное».) Элла думала, что Пол скоро женится на ней. А может, и не скоро. Это случится тогда, когда это должно случиться и он поймет, когда настанет время им пожениться. Его брак, должно быть, и браком-то назвать нельзя, если он может всегда быть с ней, одну ночь за другой, уходя домой лишь на рассвете, «сменить рубашку».

В следующее воскресенье, спустя неделю после их первой экскурсии по сельской местности, Джулия снова увела мальчика к своим друзьям, и в этот раз Пол повез Эллу в Кью. Они лежали на траве, за изгородью из нависавших над ними рододендронов, над ними высились деревья, сквозь ветви и листву просеивалось солнце. Они держались за руки.

— Вот видишь, — сказал Пол, с гримаской старого распутника, — мы с тобой уже как старые супруги: мы знаем, что будем заниматься любовью сегодня ночью, лежа на кровати, поэтому сейчас мы просто держимся за ручки.

— А что в этом плохого? — спросила Элла удивленно.

Он склонялся над ней, он смотрел ей в лицо. Она ему улыбнулась. Она знала, что он ее любит. Она чувствовала, что доверяет ему безоговорочно.

— Что в этом плохого? — сказал он с каким-то шутливым отчаянием. — Да это ужасно. Вот ты и я, и мы с тобой…

Его отношение к тому, что они собой представляли в этот момент, отразилось на его лице, в его глазах, мягкий взгляд которых был устремлен на ее лицо.

— …и посмотри, на что это было бы похоже, будь мы женаты.

Элла почувствовала, что она леденеет. Она подумала: «Конечно же, он это говорит не так, как говорит мужчина, который хочет женщину предупредить? Он же не так ничтожен, не настолько низок, конечно же?» Она увидела, как на его лице проступает уже хорошо знакомая ей горечь, и подумала: «Нет, он, слава Богу, не такой, он просто ведет какой-то разговор с самим собой». И свет, чуть было не угасший в ней, зажегсяснова. Она сказала:

— Но ты ведь вовсе не женат. Это невозможно назвать браком. Ты никогда не видишься с ней.

— Мы поженились, когда нам было по двадцать лет. Должен существовать закон, запрещающий подобные браки, — добавил он, целуя ее, и в его голосе снова звучали те же юмористические нотки, приправленные отчаянием. — Элла, ты проявляешь большую мудрость, не вступая в брак. Будь благоразумна и так и держись.

Элла улыбнулась. Она думала: «Итак, в конце концов я оказалась права. Он делает именно это, говоря мне: «От меня ты можешь ожидать только это, и не больше». Она чувствовала себя полностью отвергнутой. А его руки все еще лежали на ее плечах, и она чувствовала, как их тепло пронзает ее тело, и его глаза, теплые, светящиеся любовью к ней, были всего в нескольких дюймах от ее глаз. Он улыбался.

В ту ночь, в постели, их любовь была для нее чем-то механическим, она просто совершала ответные движения. Все было совсем иначе, чем во все предыдущие ночи. Он, казалось, этого не заметил; и потом они, как обычно, лежали тесно прижавшись друг к другу, обнимаясь. Она была испуганной, застывшей.

На следующий день она завела разговор с Джулией, которая за все время ночных визитов Пола в ее дом не проронила по этому поводу ни слова.

— Он женат, — сказала она. — Он женат уже тринадцать лет. Это такой брак, что, если он не приходит домой ночевать, это не имеет никакого значения. Двое детей.

Джулия состроила неопределенную ужимку и продолжала хранить молчание, ожидая, что Элла скажет дальше.

— Дело в том, что я совсем не уверена… и у меня есть Майкл.

— А как он относится к Майклу?

— Он видел его всего однажды, да и то очень недолго, он приходит очень поздно, — ну, ты же это знаешь. А когда Майкл встает, его уже нет. Он уходит домой, чтобы надеть чистую рубашку.

Услышав это, Джулия рассмеялась, и Элла рассмеялась вместе с ней.

— Необыкновенная она, должно быть, женщина, — сказала Джулия. — Он о ней что-нибудь рассказывает?

— Он сказал, что они поженились, когда оба были еще слишком молоды. А потом он ушел воевать, а когда он вернулся, то понял, что она ему — чужая. И, насколько я поняла, с тех самых пор он просто заводит романы, один за другим.

— Звучит все это не очень-то хорошо, — сказала Джулия. — А что ты чувствуешь к нему?

В тот момент Элла не чувствовала ничего, кроме болезненной холодной безысходности. Никогда в жизни не сможет она понять, как в их отношениях уживаются и подлинное счастье, и его цинизм. Она начинала впадать в панику. Джулия смотрела на нее изучающе, проницательно.

— Когда я в первый раз его увидела, я подумала, что у него очень напряженное и несчастное лицо.

— Он вовсе не несчастен, — быстро сказала Элла. Потом, осознав, как стремительно и необоснованно она инстинктивно бросилась его защищать, она рассмеялась сама над собой и пояснила: — Я хочу сказать, да, это в нем есть, в нем есть какая-то горечь. Но есть у него и работа, и он ее любит. Он носится из одной больницы в другую, он потрясающе обо всем этом рассказывает, и потом — как он говорит о своих пациентах, он по-настоящему за них переживает. И потом — по ночам, со мной, похоже, сон ему вообще не нужен.

Элла покраснела, поняв, что она хвастается.

— Да-да, это так, — сказала она, заметив улыбку Джулии. — А потом он бежит прочь, ранним утром, после практически бессонной ночи, чтобы схватить рубашку, наверно, немножко мило поболтать с женой о том, о сем. Энергия. Энергия не может быть несчастной. Или, если уж на то пошло, не может быть она и горькой. Две эти вещи несовместимы.

— Ну что ж, — сказала Джулия. — В таком случае, наверно, стоит подождать и посмотреть, что будет дальше, не так ли?

В ту ночь Пол был веселым и очень нежным. «Он будто извиняется», — подумала Элла. Ее боль растаяла. Утром она поняла, что счастье в ней восстановилось. Когда Пол одевался, он сказал:

— Сегодня вечером я не смогу с тобой увидеться, Элла.

Она ответила, ничуть не испугавшись:

— Что ж, ладно.

Но он, смеясь, продолжил:

— В конце-то концов, надо же мне хоть когда-то и с детьми повидаться.

Прозвучало это так, словно он обвинял ее в том, что она нарочно его с ними разлучала.

— Но я же не мешала тебе общаться с ними, — сказала Элла.

— Мешала, мешала, еще как мешала, — почти пропел он.

Смеясь, он легко коснулся губами ее лба. Вот так он целовал и других, подумала она, когда он покидал их навсегда. Да. Он не любил их, и он смеялся и целовал их в лоб. Внезапно ей представилась картина, на которую она воззрилась в полном потрясении. Она увидела, как он выкладывает деньги на полку над камином. Но он же не был — это-то она понимала — таким мужчиной, который платит женщинам. И все же она могла себе представить, она почти что видела физически, как он оставляет деньги на каминной полке. Да. Его отношение к женщинам было, глубинно и подсознательно, именно таким. И к ней, Элле, он относился точно так же. Но как же это соотносится со всеми долгими часами, что они провели вместе, когда каждый его взгляд и каждое его движение говорили о его любви? (Ведь тот факт, что Пол снова и снова объяснялся ей в любви, не значил ничего, точнее, не значил бы ничего, если б он не подтверждался тем, как он к ней прикасался и как тепло звучал при этом его голос.) И вот сейчас, уходя, он заметил, состроив горестную рожицу:

— И вот, Элла, сегодня ночью ты свободна.

— Что ты имеешь в виду — свободна?

— Ну… для других своих возлюбленных, ведь ты пренебрегала ими так долго, да?

И, отведя ребенка в детский сад, она отправилась на работу, чувствуя себя так, словно холод проник к ней в кости, и даже в позвоночник. Ее слегка знобило. А день был теплым. Некоторое время она общалась с Патрицией очень мало, она была поглощена собственным счастьем. Теперь она снова легко вернулась к близкому общению со старшей своей коллегой. Когда-то Патриция была замужем, одиннадцать лет; и муж от нее ушел к женщине, которая была моложе. Ее отношение к мужчинам можно было бы описать так: галантный добродушный саркастический цинизм. Эллу это раздражало; ей было это чуждо. Патриции было за пятьдесят, она жила одна, имела взрослую дочь. Она, Элла это понимала, была женщиной отважной. Но Элле не нравилось общаться с ней слишком близко; не нравилось отождествлять себя с ней, пусть даже из сочувствия, потому что это означало, что она тем самым лишает каких-то возможностей саму себя. Или так ей казалось. Сегодня Патриция отпустила какой-то сухой комментарий по поводу развода одного из их коллег с женой, и Элла раздраженно оборвала разговор. Позже, когда она снова вернулась в их комнату, она извинилась, потому что обидела Патрицию. Общаясь с этой женщиной, которая была старше ее, Элла всегда испытывала неловкость. Патриция нравилась ей не так сильно, как она сама, и она это знала, нравилась Патриции. Она знала, что является для Патриции каким-то символом, возможно — ее собственной молодости? (Но Элла не позволяла себе об этом думать, это было опасно.) Сейчас она специально присела поболтать с Патрицией, она шутила, рассказывала что-то и вдруг с ужасом заметила, что глаза ее работодательницы наполнились слезами. Она увидела, словно в бинокле навели резкость, пухленькую, добрую, умную женщину средних лет, одетую в костюмы из модных магазинов, которые на ней смотрелись как униформа, увидела нарядную охапку подкрашенных седых волос, ее кудряшки; и — ее глаза: жесткие, когда она работала, и мягкие, когда она общалась с Эллой. Пока они сидели с Патрицией, Элле позвонил редактор одного журнала, где напечатали ее рассказ. Он спросил, свободна ли она и может ли с ним отобедать. Она сказала, что свободна, внутренне прислушиваясь к звучанию этого слова. Последние десять дней она не чувствовала себя свободной. Теперь же она была, нет, не свободной, но отдельной, отделенной, или же, чувствовала она, до этого она плыла по чьей-то воле — по воле Пола. Когда-то этот редактор хотел с ней переспать, и Элла его отвергла. Теперь же она думала, что, очень может быть, она с ним переспит. А почему бы и нет? Какая разница? Редактор был умным, привлекательным мужчиной, но одна мысль о том, что он к ней прикоснется, вызывала в Элле неприязнь к нему. В нем не было ни проблеска, ни искорки того инстинктивного тепла по отношению к женщине, приязни к женщине, которые она так сильно ощущала в Поле. И именно поэтому она теперь с ним станет спать; теперь она никак не может подпустить к себе мужчину, который привлекает ее по-настоящему. Но похоже, Полу было в любом случае все равно; он отпускал шуточки по поводу «мужчины, которого она привела к себе домой с вечеринки» так, словно ему это в ней почти нравилось. Что ж, очень хорошо; очень хорошо, — если он хочет этого, ей на все наплевать. И она позволила пригласить себя на обед, и она туда отправилась тщательно накрашенная, в настроении тошнотворного противления всему, что происходит, всему миру.

Обед был таким, каким он с этим человеком был всегда, — он был дорогим; а Элла любила хорошую еду. Ее собеседник был человеком занятным; и ей нравилось его слушать. Как обычно, между ними легко установился интеллектуальный контакт, и между делом, по ходу разговора, она поглядывала на своего собеседника и думала, что заняться с ним любовью — это нечто совершенно невообразимое. А все же — почему бы и нет? Он же ей нравится, разве нет? А любовь? Но любовь — мираж, достояние женских журналов; слово «любовь», разумеется, не приложимо к мужчине, которому все равно, спишь ты с другими мужчинами или нет. «Но если я собираюсь с этим мужчиной переспать, мне следует что-нибудь в связи с этим предпринять». Она не знала, как это сделать; она отказывала ему столько раз, что он уже давно ни на что не рассчитывал. Когда обед закончился и они вышли на улицу, Эллу внезапно отпустило: что за чушь, конечно, она не станет с ним спать, она сейчас пойдет обратно в свой офис, вот и все. И тут она увидела в дверном проеме двух проституток и вспомнила ту сцену с Полом, которая привиделась ей утром; и, когда редактор начал: «Элла, мне бы так хотелось, чтобы…» — она, улыбаясь, перебила его и сказала: «Тогда проводите меня домой. Нет, к себе домой, а не ко мне». Потому что сейчас для нее была невыносима сама мысль о том, что в ее собственной постели мог оказаться кто-то кроме Пола. Этот человек был женат, и он отвез ее в свою холостяцкую квартиру. Жил он за городом, он предусмотрительно держал жену и детей там, а холостяцкую квартиру использовал для приключений, подобных этому. Все то время, которое Элла провела с этим мужчиной обнаженной, она не переставая думала о Поле. «Должно быть, он сумасшедший. Зачем я связалась с сумасшедшим? Он что, действительно считает, что я могу спать с другим мужчиной, когда у меня есть он? Не может такого быть, чтобы он действительно в это верил». Тем временем она старалась быть как можно более милой и приятной с этим своим интеллигентным товарищем по интеллектуальным трапезам. Он испытывал некоторые затруднения, и Элла знала, что это происходит оттого, что она не хочет его по-настоящему, и поэтому виновата в этом она, хоть он и винит в этом себя. И поэтому она настроилась на то, чтобы доставить ему удовольствие, говоря себе, что незачем ему испытывать все эти муки из-за того только, что она совершает преступление, — она спит с мужчиной, за которого и гроша ломаного не даст… и когда все закончилось, она просто списала со счетов весь этот инцидент. Все это для нее ровным счетом ничего не значило. И все же в ней остался осадок: она чувствовала себя очень уязвимой, она дрожала мелкой дрожью и хотела плакать, она была ужасающе несчастна. На самом деле она отчаянно желала Пола. Который позвонил ей на следующий день, чтобы сказать, что он опять прийти не сможет. И к этому времени ее потребность в Поле была уже настолько велика, что она себе сказала, что все это не имеет ни малейшего значения, ведь он должен работать, он должен навестить своих детей.

На следующий вечер они встретились, за это время каждый возвел вокруг себя немало оборонительных сооружений. Но через несколько мгновений все они рухнули, и Элла с Полом снова были вместе. Той ночью в какой-то момент он обронил:

— Странно, но факт: если любишь какую-то женщину, физическая близость с другой не значит ровным счетом ничего.

Тогда она этого не услышала: где-то внутри нее включился защитный механизм, который будет не давать ей услышать то, что может сделать ее несчастной. Но она услышала это на другой день, слова неожиданно всплыли в ее сознании, и она к ним прислушалась. Значит, в те две ночи он экспериментировал с кем-то другим, и он получил тот опыт, что и она сама. Теперь к ней снова в полной мере вернулись уверенность и доверие к нему. А потом он начал ее расспрашивать о том, чем она занималась эти два дня. Она сказала, что обедала с редактором, который опубликовал один из ее рассказов.

— Я прочел один из твоих рассказов. Вполне хороший.

Он сказал это с болью, словно предпочел бы, чтобы рассказ оказался плохим.

— Что ж, а почему бы ему не быть хорошим? — спросила она.

— Полагаю, это был твой муж, Джордж?

— Отчасти, не совсем.

— А что этот редактор?

На мгновение ей захотелось сказать так: «Я получила тот же опыт, что и ты». Потом она подумала: «Если он может расстраиваться из-за того, чего никогда не было, что же с ним будет, если я скажу, что я все-таки переспала с тем мужчиной? Хотя я этого и не делала, это не считается, это было совсем другое».

Позже Элла станет считать, что «их отношения» (она никогда не употребляла слово «роман») начались именно тогда — когда они оба проверили, как это у них получается с другими, и обнаружили, что их чувства друг к другу делают всех остальных людей совершенно для них неподходящими. Это станет единственным случаем ее неверности Полу, хотя ей казалось, что и он не имеет никакого значения. Вместе с тем она горько сожалела о содеянном, потому что этот эпизод впоследствии превратился в своего рода кристаллизацию всех его более поздних обвинений в ее адрес. После этого Пол стал приходить к ней каждый вечер, за редким исключением, а когда он не мог прийти, она знала, что это не потому, что он не хочет. Обычно он приходил поздно, из-за своей работы и из-за ее ребенка. Он помогал ей с письмами «от миссис Браун», и это доставляло Элле огромное наслаждение: работать вместе с ним, пытаясь помочь всем этим людям, для которых она хоть иногда могла сделать хоть что-нибудь.

Она совсем не думала о его жене. По крайней мере, сначала.

Сначала ее единственной тревогой был Майкл. Маленький мальчик очень любил родного отца, который теперь вновь женился и жил в Америке. Для ребенка было естественным встретить этого нового мужчину с любовью. Но Пол каменел, когда Майкл его обнимал или же когда он радостно бросался навстречу, чтобы с ним поздороваться. Элла наблюдала за тем, как Пол инстинктивно отстраняется, тихонько посмеиваясь, и как потом включается в работу его ум (ум врачевателя душ, оценивающий ситуацию с тем, чтобы найти из нее наилучший выход). Обычно он мягко снимал с себя ручки Майкла и начинал мягко с ним говорить, как со взрослым. И Майкл начинал отвечать ему в том же духе. Элле было больно видеть, как маленький мальчик, лишенный хотя бы подобия отцовской любви, поддается Полу, старается быть взрослым, серьезным, старается отвечать на его серьезные вопросы. Его горячий спонтанный порыв навстречу Полу был подавлен. И все эти чувства мальчик оставил только для нее, с ней он был теплым и отзывчивым и в речи, и в своих к ней прикосновениях, а для Пола, для мужского мира, у него всегда был готов спокойный, ответственный, вдумчивый ответ. Временами Элла впадала в легкую панику: я причиняю Майклу вред, его могут обидеть. Он никогда уже не сможет принять мужчину с естественным теплом. Но потом она думала: но ведь на самом деле я так не считаю. Ведь это наверняка для него хорошо, что я счастлива, для него хорошо, что я наконец настоящая женщина. И поэтому тревоги Эллы быстро рассеивались, чутье подсказывало ей, что волноваться не стоит. Она позволила себе полностью уйти в ту любовь, которая исходила от Пола, и ни о чем не думать. Если же ей случалось взглянуть на эти отношения со стороны, увидеть происходящее чужими глазами, она сразу начинала чувствовать себя напуганной и циничной. Поэтому она старалась этого не делать. Она жила от одного дня к другому и не заглядывала вперед.

Пять лет.

Если бы мне надо было написать этот роман, его основной мотив поначалу долго бы таился в глубине, и только потом, постепенно, он бы «захватил власть». Мотив жены Пола, — третьей. Сначала Элла о ней не думает. Потом ей приходится делать над собой сознательные усилия, чтобы о ней не думать. Это происходит тогда, когда она понимает, что ее отношение к этой неведомой женщине достойно презрения: она чувствует свой над ней триумф, получает удовольствие оттого, что отобрала у нее Пола. Когда Элла впервые осознает это чувство в себе, ей становится так стыдно и так страшно, что она поскорее его прячет, хоронит в себе. И все же тень третьей вырастает снова, и для Эллы становится уже невозможным о ней не думать. Она много думает о той невидимой женщине, к которой Пол всегда возвращается (и к которой он всегда будет возвращаться), но теперь уже не с торжеством, а с завистью. Она ей завидует. Медленно и постепенно, помимо собственной воли, она в своем воображении создает образ безмятежной, спокойной, не ревнивой, не завистливой, нетребовательной женщины, внутри которой таится неисчерпаемый источник счастья: она самодостаточна и, в то же время, всегда готова своим счастьем поделиться, когда кому-то это нужно. Элле приходит в голову (но много позже, примерно года через три), что непонятно, откуда взялся этот дивный образ, поскольку он никак не соответствует тому, что Пол когда-либо рассказывал ей о своей жене. Откуда ж он пришел? Постепенно Элла понимает, что такой она хотела бы быть сама, воображаемая женщина — это ее собственная тень, она воплощает в себе все то, чего нет в Элле. Потому что к этому времени она уже осознает свою полную зависимость от Пола, и это ее пугает. Каждой ниточкой своего существа она вплетена в него, и она уже не может себе представить жизни без него. Одна мысль о том, что она остается без него, ведет к тому, что холодный черный кокон страха вбирает ее полностью в себя, поэтому она не думает об этом. И она цепляется, как она постепенно начинает понимать, за образ той, другой, женщины, находя в ней какую-то опору и защиту для себя самой.

Второй мотив, по сути, является неотъемлемой частью первого, хотя это прояснится только в конце романа, — это ревность Пола. Ревность нарастает, и ритмически она связана с его медленным уходом от нее. Он обвиняет Эллу, полушутливо, полусерьезно, в том, что она спит с другими. В кафе он обвиняет ее в том, что она строила глазки мужчине, которого она даже не заметила. Сначала — она смеется. Позже в ней нарастает чувство горечи, но она всегда подавляет эту горечь, это слишком опасно. Позже, когда она уже поймет смысл того образа другой, безмятежной, и так далее, женщины, который сама создала, она начнет размышлять о ревности Пола и начнет думать — не из-за горечи, а просто чтобы это понять, — что же за этим стоит. Она придет к выводу, что тень Пола, его воображаемый третий, это — распутник, который сам себе противен, свободный, легкомысленный и бессердечный. (В эту игру он, подтрунивая над самим собой, с ней иногда играет.) А это означает, что, когда Пол вступил в отношения с Эллой, отношения серьезные, распутник в нем самом был изгнан, отброшен в сторону и теперь, скрываясь в глубинах его личности, ждет своего часа, временно неиспользуемый, ожидающий своего возвращения. И Элла теперь видит, как рядом, бок о бок с прекрасной, мудрой, безмятежной женщиной, ее тенью идет все время темный силуэт этого заядлого бабника, который противен сам себе. Две эти плохо сочетающиеся фигуры идут все время бок о бок, при этом — в ногу с Эллой с Полом. И наступает такой момент (но только в самом конце романа, это кульминация), когда Элла думает: «Теневая фигура Пола, тот мужчина, которого он всюду видит, даже в мужчине, которого я и не заметила, — это же почти развратник из водевиля. А это означает, что со мною Пол общается своею „позитивной“ (выражение Джулии) половиной. Со мной он хороший. Но у меня в качестве тени выступает хорошая женщина, и взрослая, и сильная, и не просящая ничего. Что означает, что я общаюсь с ним своею „негативной“ половиной. То есть та горечь, которая, я чувствую, растет во мне против него, — это просто насмешка над истинным положением вещей. На самом деле он в этих отношениях лучше, чем я, и эти невидимые фигуры, которые ни на минуту нас не покидают, лучшее тому доказательство».

Второстепенные мотивы. Ее роман. Он спрашивает, что она пишет, и она ему отвечает. Нехотя, потому что, когда Пол заговаривает о ее писательстве, его голос всегда полон недоверия. Элла говорит:

— Это роман о самоубийстве.

— А что ты знаешь о самоубийстве?

— Ничего, я просто пишу.

(С Джулией она горько шутит про то, как Джейн Остин, когда кто-нибудь входил к ней в комнату, прятала свои романы под промокашками; цитирует сентенцию Стендаля, что любая пишущая женщина, если ей нет еще пятидесяти, должна писать под псевдонимом.)

Следующие несколько дней он рассказывает ей о своих пациентах с суицидными наклонностями. У нее уйдет немало времени, прежде чем она поймет, что он это делает потому, что считает, что она слишком наивна и невежественна для того, чтобы писать о самоубийстве. (И она даже с ним соглашается.) Он поучает ее. Она начинает прятать от него свою работу. Она говорит, что ей вовсе не хочется «быть писателем, она просто хочет написать эту книгу и посмотреть, что получится». Похоже, это звучит для него как полная бессмыслица, и скоро он начинает жаловаться, что она использует его профессиональные знания, чтобы получить материал для романа.

Мотив Джулии. Полу не нравятся отношения Эллы с Джулией. Он видит в этом какой-то заговор против него и отпускает профессиональные шуточки о лесбийских аспектах этой дружбы. На что Джулия отвечает, что в таком случае, должно быть, и его дружеские отношения с мужчинами гомосексуальны? Но он говорит, что у нее нет чувства юмора. Первое инстинктивное побуждение Эллы — пожертвовать Джулией ради Пола; но позже их дружба видоизменяется, в ней начинает прослеживаться критическое отношение к Полу. Они ведут изощренные беседы, исполненные критических прозрений, в их основе — критическое отношение к мужчинам как таковым. При этом Элла не считает это изменой Полу, потому что их разговоры происходят в другом измерении, — это мир изощренных откровений и открытий, не имеющий никакого отношения к тому чувству, которое внушает ей Пол.

Мотив материнской любви Эллы к Майклу. Она ведет непрекращающуюся битву за то, чтобы Пол стал Майклу отцом, и она всегда эту битву проигрывает. А Пол говорит: «Потом ты только порадуешься, ты увидишь, что я был прав». Что может означать лишь одно: «Когда я от тебя уйду, ты будешь рада, что я не завязал тесных отношений с твоим сыном». Поэтому Элла предпочитает этого не слышать.

Мотив отношения Пола к своей профессии. В этой области у него существует внутренний раскол. Он серьезно относится к своей работе с пациентами, но сам высмеивает тот жаргон, к которому при этом прибегает. Он может рассказать о ком-нибудь из своих пациентов, и рассказ этот будет полон тонкого понимания и глубины, и говорить он будет при этом на языке литературы и чувств. Потом он может истолковать тот же самый сюжет в психоаналитических терминах, высвечивая его совсем в другом измерении. А потом, спустя пять минут, он может весьма умно и иронично высмеять те термины, которые сам только что использовал в качестве мерила для оценки литературных норм и истинных чувств. И в каждый момент, в каждой из этих ипостасей — литературной, психоаналитической — человека, который ниспровергает все системы представлений, претендующие на окончательность, он будет сохранять полную серьезность и ожидать от Эллы полного его приятия в каждый из моментов; и он расстраивается, когда она пытается как-то увязать между собой все эти его ипостаси.

Их совместная жизнь наполняется устойчивыми выражениями и символами. «Миссис Браун» означает его пациентов и женщин, которые обращаются к ней за помощью.

«Твои литературные обеды» — это его обозначение ее предполагаемых измен; иногда он говорит это с юмором, иногда — серьезно.

«Твой трактат о самоубийствах». Ее роман, его к нему отношение.

И еще одно выражение, которое приобретает все большее и большее значение, хотя, когда Пол употребляет его впервые, Элла не сознает, насколько глубокие аспекты его мироощущения находят в ней свое отражение. «Мы с тобой оба толкатели камней». Так он называет все то, в чем он, по его мнению, не состоялся. Его борьба с нищетой, в которой он родился, борьба за стипендии, за высшие медицинские степени и звания были продиктованы стремлением к созидательному труду, стремлением стать ученым. Но теперь он уже знает, что подлинным ученым ему не быть. И этот его изъян отчасти связан с одним из лучших свойств его личности — с его неизменной и неустанной готовностью сострадать бедным, невежественным, больным. Всегда, когда перед ним вставал выбор — работа в библиотеке, в лаборатории или помощь слабым, — он выбирал второе. Никогда уже ему не быть первопроходцем, светочем, освещающим нехоженые тропы. Он стал человеком, который борется со средним классом, с реакционным медицинским руководством, старающимся держать его подопечных взаперти, а его пациентов одевать в смирительные рубашки. «Ты и я, Элла, мы оба неудачники. Всю свою жизнь мы бьемся с людьми, которые незначительно глупее нас самих, пытаясь довести до их сознания те истины, которые великим людям были известны всегда. Великим людям уже не одно тысячелетие известно, что запереть больного человека в одиночную камеру означает ему навредить. Им уже не одно тысячелетие известно, что бедняк, который боится своего домовладельца и полиции, — это раб. Они давно это знают. Мы это знаем. Но знает ли это несметное множество просвещенных британцев? Нет. Это наше с тобой дело, Элла, твое и мое, — сказать им это. Потому что великие люди слишком велики, чтобы их тревожить. Они уже разрабатывают способы колонизации Венеры и со дня на день они начнут возводить ирригационные сооружения на Луне. Вот что является важными задачами современности. А мы с тобой толкаем валуны. Всю свою жизнь мы, и ты, и я, вкладываем всю свою силу, весь наш талант в то, чтобы толкать огромный камень на вершину горы. Камень — это та истина, которая великим известна инстинктивно, а гора — это глупость человечества. Мы толкаем камень. Иногда я думаю, что лучше бы я умер, прежде чем получил работу, к которой так стремился, — мне думалось, что это будет что-то творческое. На что я трачу свое время? Я объясняю доктору Шакерли, маленькому напуганному человечку из Бирмингема, который мучает свою жену, потому что он не знает, как женщину любить, что он обязан отворить двери своей больницы, что он не должен держать несчастных и больных людей рассаженными по камерам со стенами, обитыми белой стеганой кожей, в темноте и что смирительные рубашки — это глупость. Вот как проходят мои дни. А лечить болезнь, вызванную устройством общества, — это так глупо, что… А ты, Элла. Ты даешь советы женам рабочих, которые хороши ровно настолько же, как их мужья. Советуешь им следовать веяниям моды и обставлять дома согласно диктату бизнесменов, которые используют снобизм для того, чтоб делать деньги. И бедным женщинам, рабыням всеобщей глупости, ты рекомендуешь пойти и записаться в клуб или заняться полезным для здоровья хобби любого рода, чтобы отвлечься от того, что их никто не любит. А если оздоровительное хобби не помогает, а с чего оно должно помочь, они идут ко мне в амбулаторию лечиться… Лучше бы я умер, Элла. Лучше бы я умер. Нет, разумеется, ты этого не понимаешь, я вижу это по твоему лицу…»

И снова смерть. Смерть вышла из ее романа и пришла в ее жизнь. И все же это смерть в виде энергии, потому что работает этот человек как одержимый, и движет им яростное злое сострадание, да, этот человек, который говорит, что лучше бы он умер, не знает отдыха и трудится на благо беспомощных людей.

Это как будто бы роман уже написан, и я его читаю. И сейчас, когда я вижу его в его целостности, я вижу еще одну тему, в которой не отдавала себе отчета, когда только начинала. Тема эта — наивность.

С того самого момента, как Элла встречает Пола и начинает его любить, с того момента, когда она впервые употребляет слово «любовь», зарождается наивность.

И вот теперь, вспоминая свои отношения с Майклом (я использовала имя моего настоящего любовника для вымышленного сына Эллы с той вымученной улыбочкой, с которой пациент выкладывает психоаналитику те данные, которых он долго ждал и которые сам пациент считает не имеющими к делу никакого отношения), я прежде всего вижу собственную наивность. Любой разумный человек мог бы предугадать развязку этой любовной истории с самого начала. И все же я, Анна, как и Элла с Полом, отказывалась это видеть. Пол породил Эллу, Эллу наивную. Он уничтожил в ней Эллу знающую, сомневающуюся, утонченную, и раз за разом, с ее добровольного согласия, он усыплял ее разум, и она плыла по темным волнам своей любви к нему, по волнам своей наивности, что можно также назвать спонтанной творящей верой. И когда его собственное неверие в себя уничтожит эту влюбленную женщину, так что она снова начнет думать, она начнет сражаться за возврат к наивности.

Сейчас, когда меня влечет к мужчине, я могу оценить глубину возможных с ним отношений по тому, до какой степени во мне воссоздается Анна наивная.

Порою, когда я, Анна, оглядываюсь назад, мне хочется смеяться в голос. Так, завистливо и неприятно удивляясь, смеется знание над невинностью. Сейчас я неспособна так поверить. Я, Анна, никогда бы не позволила себе романа с Полом. Или с Майклом. Или, скорее, я бы позволила себе вступить в любовные отношения, и всё, точно при этом зная, что будет дальше; я бы вступила в осознанно бесплодные, ограниченные отношения.

Что Элла за эти пять лет утратила, так это способность творить через наивность.

Конец их романа. Хотя тогда Элла это так не называла. Она станет использовать это слово позже, с чувством горечи.

Элла начинает понимать, что Пол от нее уходит, в тот момент, когда она замечает, что он перестал помогать ей с письмами. Он говорит:

— А что толку? Целыми днями в больнице я разбираюсь с вдовой Браун. И я не могу ничего сделать, ничего настоящего. Кому-то там немножко помог, кому-то здесь. В конечном итоге, толкатели камней пользы никакой не приносят. Мы только воображаем себе, что приносим. Психиатрия и социальная работа — это лишь наложение припарок на никому не нужные страдания.

— Но, Пол, ты знаешь, что ты им помогаешь.

— Все время я думаю, что все мы очень устарели. Что это за врач, который видит в своих пациентах жертв мирового зла?

— Если бы ты и вправду так думал и так к этому относился, ты бы не стал так много и тяжело работать.

Он заколебался, а потом нанес свой удар:

— Но, Элла, ты мне любовница, а не жена. Почему ты ждешь от меня, что я стану делиться с тобой всем, что входит в понятие «эта серьезная штука жизнь»?

Элла разозлилась:

— Каждую ночь ты лежишь в моей постели и рассказываешь мне все. Я твоя жена.

Как только она сказала это, она поняла, что подписала приказ об окончании романа. И то, что она не говорила об этом раньше, показалось ужасной трусостью. В ответ он издал оскорбленный смешок, знак расставания.

Элла заканчивает свой роман, и его принимают к печати. Она знает, что роман получился вполне хороший, но не выдающийся. Если бы ей надо было написать на него рецензию, она бы его прочла и написала бы, что это маленький честный роман. Но Пол, прочтя его, реагирует крайне саркастически.

Он говорит:

— Что ж, всем нам, мужчинам, пора бы уже подать в отставку, уйти из жизни.

Она пугается и спрашивает:

— Что ты имеешь в виду?

Но она не может удержаться от смеха, потому что он, пародируя самого себя, сказал это с преувеличенным драматизмом и получилось смешно.

Тогда, оставив этот пародийный тон, он говорит с величайшей серьезностью:

— Моя дорогая Элла, разве ты не знаешь, какая великая революция совершается в наши дни? Русская революция, китайская революция — все это ничто. Настоящая революция наших дней — это восстание женщин против мужчин.

— Но, Пол, для меня все это пустой звук.

— На прошлой неделе я посмотрел один фильм, я пошел в кино один, без тебя, это такой фильм, который мужчина должен смотреть один, сам по себе.

— Какой фильм?

— Известно ли тебе, что теперь женщины могут иметь детей без помощи мужчин?

— Но ради всего святого, зачем нам это?

— Можно наложить лед на женские яичники, например. У женщины может быть ребенок. Человечеству мужчины больше не нужны.

Услышав это, Элла хохочет, ее уверенность в себе возвращается.

— Но какая же женщина в здравом уме захочет, чтобы вместо мужчины в ее жизни у нее был лед на яичниках?

Пол тоже смеется.

— Элла, шутки в сторону, как бы там ни было — это примета нашего времени.

В ответ на это у Эллы вырывается:

— Боже мой, Пол, да если бы за эти пять лет ты хоть раз, в любой момент, попросил меня о ребенке, я была бы так счастлива!

Инстинктивное испуганное движение. Он отстраняется, уходит от нее. Потом, посмеиваясь, он отвечает ей, осторожно, тщательно подбирая слова:

— Но, Элла, я говорю о самом принципе. Мужчины больше не нужны.

— Да ну эти принципы, — смеется Элла. — Ты сумасшедший. Я всегда это говорила.

На что он спокойно и уравновешенно отвечает:

— Ну что же, может быть, ты и права. А ты, Элла, женщина очень здравомыслящая. И всегда такой и была. Ты говоришь, я сумасшедший. Я это знаю. И я все больше и больше схожу с ума. Иногда я задаюсь вопросом, почему меня не запирают в палате вместо моих пациентов. А ты становишься все более и более нормальной. В этом твоя сила. Ты еще положишь лед себе на яичники однажды.

В ответ на что она начинает кричать, ей так больно и обидно, что ее уже не волнует, как он может все это воспринять:

— Ты действительно сумасшедший! Позволь мне сообщить тебе, что я скорей умру, чем заведу себе ребенка таким способом! Ты что, не понимаешь, что с тех пор, как я тебя узнала, я хочу ребенка от тебя? С тех пор, как я тебя узнала, ко мне пришла такая радость…

Она видит его лицо, видит, что он инстинктивно отвергает все, что только что услышал.

— Что ж, хорошо. Допустим, что именно поэтому вы и окажетесь в конце концов ненужными, — потому что у вас нет никакой веры в самих себя.

Теперь на его лице — испуг и грусть, но она уже не может остановиться, ее несет, ей все равно:

— Ты никогда не мог понять одну простую вещь, такую простую и обычную, что я не знаю, почему ты этого не понимаешь. С тобой все стало для меня и радостью, и счастьем, мне с тобой легко, а ты тут рассуждаешь о том, как женщины станут класть себе на яичники лед. Лед. Яичники. При чем здесь это? Что ж, если вы сами хотите подписать указ о том, чтобы вас стерли с лица земли, — пожалуйста, вперед, мне все равно.

На что он говорит, раскрывая объятия:

— Элла. Элла! Иди сюда.

И она к нему идет. Он обнимает ее, но через минуту уже дразнит:

— Вот видишь, я был прав: когда мы добираемся до самой сути, ты честно это признаешь, вы скинете всех нас с земли и будете смеяться.

Секс. Нам, женщинам, писать о сексе трудно потому, что для нас он по-настоящему хорош только тогда, когда о нем не думаешь, не разбираешь его на составные части. Женщины сознательно предпочитают не думать о технической стороне секса. Они болезненно реагируют на мужские разговоры о технике секса, и происходит это из чувства самосохранения: они хотят сохранить непосредственность своих ощущений, необходимую для получения ими удовлетворения.

Для женщин секс по своей сути — занятие в высшей степени эмоциональное. Сколько раз уже об этом писали? И не сосчитать. И все же даже при общении с самым умным и самым восприимчивым мужчиной всегда наступает такой момент, когда женщина видит, что их разделяет пропасть: он не понял; внезапно она чувствует одиночество; она спешит забыть этот момент, потому что иначе ей придется думать. Джулия, я и Боб сидим у Джулии на кухне и болтаем. Боб рассказывает нам историю одного развода. Он говорит:

— Проблема заключалась в сексе. Бедолага, у него член размером со швейную иглу.

Джулия:

— Мне всегда казалось, что она его не любит.

Боб, думая, что она не расслышала:

— Да, да, это его всегда страшно мучило, он у него просто очень маленький.

Джулия:

— Но она же никогда его не любила, чтобы это понять, достаточно было взглянуть на них один раз.

Боб, уже проявляя признаки нетерпения:

— Это не их вина, дураки они несчастные, сама природа изначально была против всей этой затеи.

Джулия:

— Разумеется, это ее вина. Не надо было ей выходить за него замуж без любви.

Боб, уже окончательно выведенный из себя глупостью собеседницы, пускается в долгие технические разъяснения, а Джулия, слушая его, тем временем посматривает на меня, вздыхает, улыбается и пожимает плечами. Спустя некоторое время, поскольку Боб по-прежнему гнет свое, Джулия, зло пошутив, его обрывает, она не дает ему продолжать.

Что касается меня, Анны, весьма удивительно, что, пока я не начала об этом писать, я никогда не анализировала свои с Майклом сексуальные отношения. А ведь они развивались совершенно очевидным образом, что в моей памяти четко предстает в виде кривой линии на графике.

Когда Элла начала заниматься с Полом любовью, в течение нескольких первых месяцев, она сразу же начала испытывать оргазм, и именно это обстоятельство «узаконило» тот факт, что она его любит, и позволило ей употреблять слово «любовь». Я говорю о вагинальном оргазме. И она не смогла бы его испытать, если бы она Пола не любила. Оргазм этого типа достигается благодаря потребности мужчины в женщине и его уверенности в этой потребности.

Время шло, и он начал прибегать к механическим средствам. (Я смотрю на слово «механические» — мужчина бы так не сказал.) Пол начал больше полагаться на внешние манипуляции с телом Эллы, доставляя ей клиторные оргазмы. Это было очень волнительно, возбуждающе. Но что-то в ней противилось этому. Потому что она чувствовала в этом его инстинктивное нежелание отдаться полностью их отношениям, посвятить ей всего себя. Она понимала, что, сам того не зная или не отдавая себе в этом отчета (впрочем, возможно, он и отдавал себе в этом отчет), Пол боялся чувств. Вагинальный оргазм — это чувство и ничего, кроме чувства, он проживается как чувство и проявляется в таких ощущениях, которые неотличимы от самого чувства. Вагинальный оргазм — это растворение в неуловимом, темном, обобщенном ощущении, которое словно кружит тебя в теплом водовороте. Существует несколько разновидностей клиторного оргазма, и в каждом своем проявлении он мощнее (вот мужское слово), чем вагинальный. Возможны тысячи чувственных переживаний, ощущений и так далее, но существует только один настоящий женский оргазм, и случается он тогда, когда мужчина, движимый всей совокупной силой своего желания и потребности в женщине, ее берет и хочет, чтобы она ему в ответ отдала всю себя. Все остальное — это подмена и фальшивка, и даже самая неопытная женщина инстинктивно это понимает. До встречи с Полом Элла никогда не испытывала клиторного оргазма, и она сказала ему об этом, и он пришел от этого в восторг.

— Что ж, Элла, хоть в чем-то ты оказалась девственной.

Но когда она сказала ему, что до него она никогда не знала «настоящего оргазма», а она упорно продолжала называть это именно так, такой силы и такой глубины, он невольно нахмурился и заметил:

— А знаешь ли ты, что, по мнению ряда выдающихся физиологов, женщины не имеют физиологических оснований для вагинального оргазма?

— Значит, они не так уж в этом и разбираются, да?

И вот с течением времени основной акцент в их любовных физических отношениях сместился с настоящего оргазма к клиторному, и наступил такой момент, когда Элла осознала (и она быстренько запретила себе об этом думать), что у нее уже не бывает настоящих оргазмов. Это было уже совсем незадолго перед тем, как все закончилось, перед тем, как Пол от нее ушел. Короче, на чувственном уровне она уже знала правду, когда разум еще отказывался ее признавать.

И еще, тоже совсем незадолго перед тем, как все закончилось, Пол ей кое-что рассказал, что она (поскольку в постели он предпочитал ее клиторные оргазмы) просто тут же списала со счетов, сочтя это еще одним проявлением раздвоения личности этого мужчины, — поскольку сам его тон, то, как он рассказал ей эту историю, находилось в прямом противоречии с тем, что она в действительности с ним проживала.

— Сегодня в больнице произошло кое-что, что тебя бы позабавило, — сказал он.

Они сидели в машине, без света, возле дома Джулии. Элла скользнула по сиденью, придвигаясь к Полу поближе, и он ее обнял. Она почувствовала, что его тело сотрясается от беззвучного смеха.

— Как ты знаешь, в нашей августейшей клинике раз в две недели проводятся лекции, призванные повышать общий культурный уровень сотрудников. Вчера была заявлена лекция профессора Бладрота об оргазме у самок лебедей.

Элла инстинктивно от него отстранилась, но он притянул ее обратно к себе и сказал:

— Так и знал, что ты это сделаешь. Сиди спокойно и слушай. Нет нужды говорить, что зал был заполнен до отказа. Профессор предстал перед нами, прямой, словно кол проглотил, а росту в нем более шести футов, и, потряхивая маленькой седенькой бородкой, заявил, что он окончательно и бесповоротно доказал, что у самок лебедей оргазма не бывает. И что он собирается предложить это важнейшее научное открытие в качестве исходного посыла для небольшой дискуссии о женском оргазме в целом.

Элла засмеялась.

— Да, я знал, что именно здесь ты засмеешься. Но я еще не закончил. В этот момент в зале обнаружилось некоторое волнение. Люди вставали и уходили. Наш многоуважаемый профессор, имея весьма встревоженный вид, сказал, что он чистосердечно считал, что подобный предмет разговора никому не может показаться оскорбительным. В конце концов, научное изучение сексуальности, которое следует отделять от всех связанных с сексом предрассудков, ведется во всех больницах такого типа по всему миру. Но люди все равно продолжали уходить. И кто же покидал зал? Все женщины, которые там были. Там было около пятидесяти мужчин и около пятнадцати женщин. И каждая из присутствовавших в зале дам-докторовподнималась и уходила, как будто всем им был отдан такой приказ. Нашего профессора это сильно выбило из колеи. Он выставил вперед свою маленькую бородку и сказал, что его удивляет, что его коллеги женского пола, к которым он питает столь глубокое уважение, оказались способными на проявление столь ханжеских чувств. Но толку от этих его слов не было никакого, в поле нашего зрения уже не осталось ни одной женщины. В ответ на это наш профессор прочистил горло и заявил, что он продолжит свой доклад, несмотря на прискорбное к нему отношение наших коллег женского пола. По его мнению, сказал он, основанному на изучении природы самок лебедей, для вагинального оргазма у женщин нет никаких физиологических предпосылок… нет, Элла, не надо от меня отодвигаться, честное слово, женщины невероятно предсказуемы. Я сидел рядом с доктором Пенворти, отцом пятерых детей, и он прошептал мне в ухо, что вот что странно, — обычно жена профессора, дама, славящаяся широтой своих взглядов, присутствует на всех небольших выступлениях своего мужа, подобных сегодняшнему, но сегодня она как раз и не пришла. И в этот момент я совершил акт предательства по отношению к собственному полу. Я последовал за женщинами и покинул зап. Они все исчезли. Очень странно, не было видно ни одной женщины. Но наконец мне удалось отыскать свою старинную подругу Стефанию, она сидела в столовой и пила кофе. Я присел рядом с ней. Она явно была настроена очень отчужденно по отношению ко мне. Я сказал: «Стефания, почему вы все ушли с судьбоносного доклада нашего великого профессора о сексе?»

Она улыбнулась мне очень враждебно и очень сладко и сказала: «Но, мой дорогой Пол, женщины, обладающие хоть каплей здравого смысла, по прошествии всех этих веков уже поняли, что ни в коем случае нельзя перебивать мужчин, когда те начинают им рассказывать об их сексуальных переживаниях». У меня ушло полчаса напряженной работы и три чашки кофе на то, чтобы заставить мою подругу Стефанию снова меня полюбить.

Он снова смеялся, обнимая Эллу и прижимая ее к себе. Он повернулся, чтобы взглянуть ей в лицо, и сказал:

— Да. Ну и ты тоже на меня не сердись за то только, что я одного с профессором пола, — то же самое я сказал и Стефании.

Гнев Эллы растаял без следа, и она засмеялась вместе с ним. Она думала: «Сегодня он ко мне поднимется». Если вплоть до недавнего времени он проводил с ней практически каждую ночь, то теперь он уходил домой два-три раза в неделю. Пол сказал, судя по всему, ни с того ни сего, просто так:

— Элла, ты самая не ревнивая женщина из всех, кого я знал.

Элле внезапно стало холодно, затем она почувствовала панику, а потом быстро сработал защитный механизм: она просто не услышала того, что он сказал, и она спросила:

— Ты идешь со мной?

Он ответил:

— Я решил, что не пойду. Но если бы я действительно так решил, я бы здесь не сидел, правда?

Они, держась за руки, пошли наверх. На ходу он обронил:

— Интересно, а как бы вы поладили со Стефанией?

Она подумала, что Пол странно на нее смотрит, «как будто что-то проверяет». Опять маленькая волна паники и мысль: «Он много говорит о Стефании в последнее время, а что если…» И тут ее разум затуманился, и она сказала:

— У меня кое-что приготовлено на ужин, если ты хочешь, давай поедим.

Они поели, он на нее взглянул через стол и сказал:

— А ты и кухарка очень хорошая. Что мне с тобой делать, Элла?

— То, что ты делаешь сейчас, — сказала она.

Он наблюдал за ней, на лице его было выражение наигранного безысходного отчаяния, которое она в последнее время видела очень часто.

— И мне не удалось ни на йоту тебя изменить. Ни даже того, как ты одеваешься или как причесываешься.

Периодически это становилось предметом их столкновений. Пол начинал по-разному укладывать волосы у нее на голове, по-другому надевал на нее платье и приговаривал:

— Элла, ну почему ты хочешь во что бы то ни стало выглядеть как строгая школьная учительница? Богу известно, ты и отдаленно на Нее не похожа.

Случалось, он приносил ей блузы с глубоким вырезом, или же показывал ей в витрине магазина какое-нибудь платье и говорил:

— Почему бы тебе не купить такое?

Но Элла продолжала собирать свои черные волосы в пучок на затылке и отказывалась от тех экстравагантных нарядов, которые нравились Полу. В глубине ее сознания шевельнулась мысль: «Он сейчас жалуется на то, что я им недовольна и что я хочу другого мужчину. Что он станет думать, если я начну одеваться сексуально? Если бы я сделала себя эффектной, он оказался бы не в состоянии это вынести. И так-то все очень и очень непросто».

Однажды она, смеясь над ним, сказала:

— Но, Пол, вот ты купил мне красную блузу. У нее такой вырез, что немного приоткрывается грудь. И когда я ее надела, ты, зайдя в комнату, сразу же подошел ко мне и застегнул ее на все пуговки, — ты сделал это инстинктивно.

В тот вечер он подошел к ней, развязал ее волосы и дал им свободно рассыпаться. Потом, нахмурясь и пристально ее разглядывая, он начал брать отдельные пряди ее волос и укладывать их у нее на лбу и вокруг ее шеи. Она позволила ему сделать все так, как ему нравится. Она тихо стояла, нежась в тепле его рук, и ему улыбалась. И вдруг она подумала: «Он сравнивает меня с кем-то другим, меня он совсем не видит». Она резко от него отстранилась, а он сказал:

— Элла, ты могла бы быть по-настоящему красивой женщиной, если бы ты это себе позволила.

Она спросила:

— Так, значит, ты не считаешь меня красивой?

Он полузастонал, полузасмеялся и потянул ее за собой на кровать.

— Ясное дело, нет, — сказал он.

— Вот и хорошо, — ответила она уверенно, улыбаясь.

Именно в ту ночь он впервые, и как бы между прочим, заговорил о том, что ему предлагают работу в Нигерии, и он подумывает, не поехать ли ему гуда. Элла его услышала, но она почти не придала этому значения; она приняла тот небрежный тон, в котором Пол обсуждал с ней эту ситуацию. Потом она почувствовала, как в ее теле образуется брешь, в которую вливаются испуг и тревога, и что происходит что-то непоправимое. И все же она заставляла себя думать так: «Что же, это решит все проблемы. Я могу поехать с ним. Здесь меня ничто не держит. Майкл и там сможет пойти в какую-нибудь школу. А что меня может здесь удержать?»

И это было правдой. Лежа в темноте, в объятиях Пола, она думала, что эти руки постепенно, за несколько лет, отгородили ее от всех остальных. Она теперь почти нигде не бывала, потому что ей никуда без него ходить не нравилось и потому что она очень быстро, в самом начале их отношений, усвоила, что, когда они отправлялись куда-нибудь вместе, проблем было больше, чем это того стоило. Или Пол ее ревновал, или он говорил, что, встречаясь с ее друзьями из мира литературы, он чувствует себя третьим лишним. На что Элла отвечала:

— Это не друзья, это знакомые.

У нее больше не осталось живой связи ни с кем, кроме сына, Пола и Джулии. Джулия никуда не денется, их дружба — на всю жизнь. Вот она и сказала:

— Я же могу поехать с тобой, не так ли?

Он поколебался и, смеясь, ответил:

— Но ты же не захочешь расстаться с той блистательной литературной жизнью, которую ты ведешь в Лондоне?

Она сказала ему, что он совершенно сумасшедший, и начала строить планы на отъезд.

Однажды она отправилась с Полом к нему домой. Его жена и дети уехали на каникулы. Это случилось после того, как они вместе посмотрели какой-то фильм и он сказал, что хотел бы взять из дома свежую рубашку. Они затормозили возле маленького домика, стоявшего в ряду других, точно таких же домов, в пригородном районе к северу от Шепперд Буш. В маленьком аккуратном садике были повсюду раскиданы детские игрушки.

— Я все время твержу Мюриэл, — сказал он, раздраженно, — что дети не должны так разбрасывать свои вещи.

И в этот момент она поняла, что это — его дом.

— Что ж, зайдем на минуточку, — сказал он.

Элла не хотела заходить в дом, но все равно она за ним последовала. Стены холла были обклеены традиционными обоями в цветочек, у стены стоял шкаф темного дерева, на полу — яркая полоска симпатичного коврика. Непонятно почему, но это Эллу успокоило. Убранство гостиной пришло из эпохи других вкусов: на стенах были обои трех разных расцветок, занавески и диванные подушки не сочетались ни с одной из них. Было понятно, что комнату только что отремонтировали; казалось, что она выставлена напоказ. Это производило гнетущее впечатление, и Элла пошла на кухню за Полом, который продолжал искать «свежую рубашку», в данном случае — понадобившийся ему медицинский журнал. В этом доме кухня была тем местом, где протекала вся жизнь его обитателей, и была она убогой. Но на одной стене были красные обои, и казалось, что и это помещение тоже находится в процессе преобразований. На кухонном столе возвышались горы журналов «Женщины дома». Эллу словно ударило током; но она себе сказала, что, в конце концов, она работает в этом отвратительном снобистском журнале, и какое же тогда она имеет право задирать нос перед теми, кто его читает? Она себе сказала, что не знает никого, кто отдавался бы своей работе всем сердцем и всей душой; все, похоже, работают как-то нехотя, или подходят к своей работе цинично, или, выполняя ее, раздваиваются в своем сознании, так что она ничем не хуже других. Но эти рассуждения ей не помогли; в углу стоял маленький телевизор, и она представила, как жена Пола сидит здесь каждый вечер, читает журнал «Женщины дома», смотрит в телевизор и прислушивается к тому, что наверху делают дети. Пол увидел, как она стоит на кухне, перебирая журналы и озираясь по сторонам, и заметил с хорошо ей знакомым мрачным юмором:

— Это ее дом, Элла. Она вольна здесь делать все, что хочет. Это то малое, что я могу ей дать.

— Да, то малое.

— Да. Наверно, журнал наверху. — И Пол вышел с кухни и направился наверх, говоря через плечо: — Ну, тогда пойдем?

Недоумевая, она подумала: «Он что, показывает мне свой дом, чтобы что-то мне продемонстрировать? Потому что он хочет этим что-то мне сказать? Он что, не понимает, как мне здесь плохо?»

Но она снова послушно пошла за ним, наверх, и в спальню. Эта комната опять оказалась не такой, как все остальные, и было понятно, что уже давным-давно в ней вообще ничего не меняли. Там стояли две одинаковые кровати, разделенные небольшим столиком, на столике — большая фотография Пола в рамке. Цветовое решение было таким: зеленый, оранжевый, черный, с множеством тревожных полосатых расцветок, — эра «джаза» в убранстве дома, ярко здесь представленная, спустя двадцать пять лет после ее зарождения. Пол нашел нужный ему журнал, он лежал на прикроватном столике, и был готов уйти. Элла сказала:

— На днях я из рук доктора Веста получу письмо. «Дорогой доктор Оллсэп. Пожалуйста, подскажите, что мне делать. В последнее время мне по ночам не спится. Перед тем как лечь спать, я пью горячее молоко и пытаюсь расслабиться, но это не помогает. Пожалуйста, дайте мне совет, Мюриэл Тэннер. P. S. Забыла упомянуть, мой муж будит меня рано утром, около шести часов, он допоздна работает в больнице. Иногда он не приходит домой целую неделю. Я упала духом. Это продолжается уже пять лет».

Пол ее слушал, лицо его было серьезным и печальным.

— Я не делал для тебя из этого никакой тайны, — наконец сказал он. — Нельзя сказать, что я особенно горжусь тем, какой я муж.

— Но ради всего святого, почему бы не положить всему этому конец?

— Что?! — закричал он, уже снова смеясь и возвращаясь к своей обычной роли распутника. — Бросить несчастную женщину с двумя детьми?

— Она, может быть, найдет мужчину, который станет о ней заботиться. Только не говори мне, что ты будешь против. Тебе же не может нравиться то, как она живет?

Он ответил серьезно:

— Я говорил тебе, она — женщина очень простая. Ты всегда исходишь из предположения, что все люди — такие же, как ты. А вот нет, это не так. Ей нравится смотреть телевизор, читать журнал «Женщины дома» и расклеивать по стенам кусочки обоев. И она хорошая мать.

— И ей все равно, что у нее нет мужчины?

— Насколько я понимаю, он у нее есть, и я ее никогда не спрашивал, — сказал он, снова смеясь.

— Ну я не знаю! — сказала Элла, совершенно упав духом, снова идя следом за ним, теперь уже вниз.

Она покинула этот маленький, наполненный дисгармонией дом с чувством огромного облегчения, словно ей удалось ускользнуть из ловушки; и, выйдя на улицу, она осмотрелась и подумала, что, может быть, здесь все домики такие, и все в них фрагментарно, и ни в одном из них нет цельности, отражающей цельную жизнь, цельную личность живущего в нем человека, или, если уж на то пошло, цельность живущей в нем семьи.

— А тебе вот что не нравится, — сказал Пол, когда они отъезжали от дома, — тебе не нравится, что Мюриэл, ведя такую жизнь, может быть вполне счастлива.

— А как это возможно?

— Некоторое время назад я спросил ее, не хочет ли она от меня уйти. Если бы она захотела, она могла бы вернуться к своим родителям. Она сказала, что нет. Кроме всего прочего, она бы без меня совсем растерялась.

— О Боже! — сказала Элла, испуганно и с отвращением.

— Это правда, я для нее кто-то вроде отца, она находится в полной от меня зависимости.

— Но она же тебя никогда не видит.

— Зато я очень деятельный, — коротко сказал он. — Когда я бываю дома, я решаю все вопросы. Газовые обогреватели, счета за электричество, где купить недорогой ковер, как помочь детям в школе. Я все решаю.

Не дождавшись от нее ответа, он настойчиво продолжил:

— Я и раньше тебе говорил, ты, Элла, сноб. Ты не можешь смириться с тем, что, может быть, ей нравится так жить.

— Да, не могу. И я в это не верю. Ни одна женщина на свете не захочет жить без любви.

— Ты такая перфекционистка. Такая абсолютистка. Ты все соотносишь с неким идеалом, который сидит в твоем сознании, и, если что-то не соответствует твоим прекрасным представлениям, ты тут же это безоговорочно осуждаешь. Или ты себя обманываешь и притворяешься, что нечто прекрасно, даже если это нечто таковым не является.

Элла подумала: «Он говорит о нас»; а Пол уже продолжал:

— Например, — Мюриэл могла бы точно так же сказать и о тебе: «Да почему же, ради всего святого, эта женщина мирится с тем, что она любовница моего мужа? А как же надежность, защищенность? И ведь это неприлично».

— Ах, защищенность!

— Ах, да, именно так. Ты говоришь презрительно: «Ах, защищенность! Ах, эти приличия!» Но Мюриэл так бы не сказала. Такие вещи для нее важны. И они важны для большинства людей.

Элла вдруг поняла, что Пол сердится и, может быть, он даже сильно задет. Она вдруг поняла, что он отождествляет себя со своей женой (а ведь когда он был с ней, с Эллой, у него были совсем другие взгляды и вкусы). Выходит, надежность и приличия важны и для него?

Она молчала и думала: «Если ему действительно нравится так жить, или, по крайней мере, у него есть такая потребность, тогда становится понятным, почему он все время мною недоволен. Противоположность здравой, приличной маленькой женушки — это умная и остроумная, веселая и сексуальная любовница. Может, ему и вправду бы понравилось, если бы я ему изменяла и одевалась бы как проститутка! Ну а я не стану этого делать. Я такая, как есть, и, если ему это не нравится, он может дуться сколько угодно».

Позже, тем же вечером, он сказал ей, смеясь, но и агрессивно:

— Тебе, Элла, пошло бы на пользу стать такой, как все остальные женщины.

— Ты о чем?

— Сидеть дома и ждать, быть женой, стараться отстоять своего мужа у других женщин. Вместо того чтобы иметь любовника, распростертого у твоих ног.

— Ах, вот ты о чем! — сказала она, иронично. — Но почему брак представляется тебе какой-то битвой? Я не думаю о браке как о какой-то баталии.

— Ты не думаешь! — сказал он, возвращая ей ее иронию. А потом, после паузы: — Ты только что написала роман о самоубийстве.

— А как одно с другим связано?

— Все эти глубокие прозрения…

Он взял себя в руки, замолчал. Он сидел, глядя на нее скептически, но и с жалостью и, подумала Элла, с осуждением тоже. Они сидели наверху, в ее маленькой комнатке, под самой крышей, за стеной спал ребенок, на маленьком столике, стоявшем между ними, были остатки ужина, который она для них приготовила, — все было так, как было уже тысячу раз. Он, крутя в руках стакан с вином, сказал ей, и в его голосе прозвучала боль:

— Не знаю, как мне удалось прожить эти несколько месяцев без тебя.

— А что такого особенного происходило в последние месяцы?

— Ничего. В том-то и дело. Все тянется и тянется. Что ж, в Нигерии не стану латать старые раны, лечить язвы на теле шелудивого льва. Это моя работа — наносить целебную мазь на раны старого животного, у которого уже не осталось жизненных сил на то, чтобы себя самостоятельно лечить. В Африке я, по крайней мере, буду работать над чем-то новым, развивающимся.

Его отъезд в Нигерию был оглушительно внезапным. По крайней мере, для Эллы. Они все еще обсуждали это как некий отдаленный план, как вдруг Пол к ней зашел, чтобы сообщить, что уезжает на следующий день. Естественно, их планы о том, как она там к нему присоединится, по-прежнему носили туманный характер, поскольку сначала ему надо было осмотреться на месте и понять, какие там условия. Она провожала его в аэропорту. Так, словно будет через пару недель его встречать. Но когда Пол на прощание поцеловал ее и пошел прочь, он оглянулся и как-то горько ей кивнул и криво усмехнулся, словно все его тело свело гримасой боли, и Элла вдруг поняла, что по ее лицу струятся слезы, и ощутила, как леденящий холод утраты заполняет ее всю без остатка. Она все плакала и плакала и не могла остановиться, и не могла согреться, и дрожала, как на морозе, еще много дней после его отъезда. Она писала письма, она строила планы, но изнутри нее сочилась тьма, которая сгущалась постепенно мрачным облаком вокруг нее. Один раз от него пришло письмо, в котором говорилось, что он пока не может сказать ничего определенного про их с Майклом переезд к нему; а потом наступила тишина.

Однажды, когда они с доктором Вестом, как обычно, работали над грудой новых писем, он обронил небрежно:

— Вчера я получил от Пола Тэннера письмо.

— Да?

Насколько она знала, доктору Весту ничего не было известно о ее с Полом отношениях.

— Похоже, ему там нравится, так что, я думаю, он заберет туда свою семью.

Аккуратно скрепляя те письма, с которыми он будет работать сам, Вест продолжил:

— Как я понимаю, он сделал правильно, туда поехав. Уже перед самым своим отъездом он мне рассказал, что увлекся какой-то взбалмошной особой. И, судя по всему, увлекся не на шутку. С его слов она мне не особенно понравилась.

Усилием воли Элла заставила себя дышать спокойно. Она взглянула пристально на Веста и решила, что этот разговор относится к разряду тривиальных сплетен об общем друге и что никоим образом он не имеет целью ее ранить. Она взяла письмо, которое ей протянул доктор, оно начиналось так: «Дорогой доктор Оллсэп, хочу написать вам о моем маленьком мальчике, который ходит по ночам, во сне…», и сказала:

— Доктор Вест, но ведь это, конечно же, относится к вашей епархии?

Поскольку их дружественная битва над письмами все так и продолжалась, годами, без всяких изменений.

— Нет, Элла, вовсе нет. Если ребенок ходит по ночам, во сне, не должен я ему прописывать лекарства, и вы же первая меня осудите, если я так поступлю. Скажите этой женщине, чтобы она свела его к врачу, и мягко дайте ей понять, что это точно не его вина, а, может быть — ее. Впрочем, не мне вам говорить, что надо написать.

Он взял следующее письмо и сказал:

— Я посоветовал Тэннеру как можно дольше не возвращаться в Англию. Из таких ситуаций бывает не так-то просто выходить. Та юная особа допекала его требованиями, чтоб он на ней женился. И кстати, не такая уж она и юная. В том-то все дело. Я думаю, она устала от своей беспутной жизни и решила, что ей пора остепениться.

Элла запретила себе думать об этом разговоре до тех пор, пока они с доктором Вестом не закончат дележку писем. Что же, я была наивна, решила она наконец. Полагаю, у него был роман со Стефанией, в больнице. По крайней мере, Пол не упоминал никого, кроме Стефании, а о ней он говорил много. Правда, он никогда не говорил о ней в таком тоне — «взбалмошная особа». Но это просто язык Вестов, такие как он вечно употребляют идиотские выражения типа «взбалмошная особа», «устала от беспутной жизни», и до чего же все-таки невыносимо однообразны все эти респектабельные люди, весь этот средний класс.

Тем временем Элла проживала период глубокой депрессии; и окружавшее ее с самого отъезда Пола темное облако уже полностью ее поглотило. Она думала о жене Пола: она, должно быть, чувствовала то же самое, это полнейшее отторжение, когда Пол утратил к ней всякий интерес. Что ж, по крайней мере у нее, Эллы, имелось одно преимущество: она была слишком глупа, чтобы понять, что Пол закрутил со Стефанией роман. Но может быть, и Мюриэл предпочитала быть глупой, может быть, она предпочитала верить, что муж все ночи напролет работает в больнице?

Элле приснился сон, тревожный и неприятный. Она оказалась в маленьком и безобразном домике, где ни одна из комнатушек не была похожа на все остальные. Она была женою Пола, и только усилием воли ей удавалось удержать их домик от распада, домик готов был разлететься, рассыпаться на части, потому что все комнаты между собой конфликтовали. Она решила, что ей следует обставить заново весь дом, в едином стиле, в своем вкусе. Но стоило ей только повесить занавески или перекрасить стены, как тут же возникала комната Мюриэл, и в неизменном виде. Элла в этом доме жила как призрак, и постепенно она стала понимать, что дом каким-то образом способен выстоять и будет он стоять, пока в нем обитает дух Мюриэл, и именно благодаря тому, что каждая из комнат не похожа на другую, все — в разном стиле, из разных направлений и эпох. И Элла увидела себя: она стоит на кухне, рука лежит на стопке журналов «Женщины дома»; она — «весьма сексуальная штучка» (она так и слышала, как доктор Вест произносит эти слова), на ней яркая юбка в обтяжку и сильно облегающий джемпер, и у нее очень модная стрижка. И Элла осознала, что Мюриэл там все же нет, она уехала в Нигерию, чтоб быть там вместе с Полом, а Элла осталась в этом доме ждать, ждать Пола, пока он не вернется.

Когда Элла пробудилась от этого сна, она плакала. Ей пришло в голову, первый раз за все время, что той женщиной, от которой Полу необходимо было отделиться, из-за которой он уехал в Нигерию, потому что ему надо было любой ценой расстаться с ней, той женщиной была она сама. Она была той «взбалмошной особой».

И еще она поняла, что доктор Вест заговорил об этом с нею неслучайно, возможно, к разговору его подтолкнула какая-нибудь фраза Пола из того письма; это было предупреждением от приличного и респектабельного мира доктора Веста, вставшего на защиту одного из своих обитателей. Предупреждением ей, Элле.

Как ни странно, силы этого потрясения оказалось достаточно для того, чтобы, по крайней мере на время, разрушить власть депрессии, которая держала ее в своих объятиях вот уже многие месяцы. Ее настроение резко сменилось: в ней появились горечь и злость, она стала вести себя вызывающе и открыто. Она сказала Джулии, что Пол ее «бросил» и что она не понимала этого раньше, а значит, была полной дурой (и молчание Джулии ей подсказало, что та была с ней полностью согласна). Она сказала, что не собирается сидеть на месте и лить слезы до бесконечности.

Не понимая, что она подсознательно собиралась это сделать, Элла вдруг пошла и накупила себе новой одежды. Купленные вещи не принадлежали к разряду тех «сексуальных» нарядов, в которые ее пытался облачить Пол, но они отличались от всего того, что она носила раньше, и они идеально подходили к ее новому самоощущению; а стала она небрежной, безразличной и довольно жесткой, или, во всяком случае, так ей казалось. Еще она подстриглась, так что теперь ее маленькое заостренное личико обрамляла мягкая соблазнительная волна пышных волос. И она решила уехать из дома Джулии. Дом Джулии был тем местом, где она жила с Полом, и она больше не могла в нем находиться.

Действуя решительно, хладнокровно и практично, Элла быстро подыскала себе другую квартиру и в нее вселилась. Квартира была большой, слишком большой для нее и ребенка. Только после того, как она переехала, Элла поняла, что оставшееся незаполненным после переезда пространство предназначалось для мужчины. На самом деле — для Пола, потому что она все еще продолжала жить так, будто однажды он к ней вернется.

Потом она услышала новость, и произошло это совершенно случайно, что Пол приехал в Англию в отпуск и что приехал он уже две недели назад. Вечером того дня, когда Элла это узнала, она, почти что против своей воли, нарядилась, накрасилась, тщательно уложила волосы и встала у окна, выглядывая на улицу и поджидая Пола. Было уже далеко за полночь, а она все ждала, думая так: «Он запросто может задержаться в больнице допоздна, я не должна рано ложиться, а то он увидит, что свет не горит, и не зайдет ко мне, потому что побоится меня разбудить».

Так она и стояла у окна, ночь за ночью. Временами она как бы видела себя со стороны, и она себе говорила: «Это безумие. Вот что значит впасть в безумие. Впасть в безумие означает знать, что ты ведешь себя абсурдно, и быть не в силах остановиться. Потому что я знаю, что Пол не придет». И все равно, она продолжала наряжаться и продолжала часами стоять у окна и ждать, каждый вечер, каждую ночь. И, стоя там и глядя на себя со стороны, она видела, как нынешнее ее безумие проистекало из того безумия, когда она отказывалась понимать, насколько неизбежным был конец их отношений, и она видела свою наивность, которая принесла ей столько счастья. Да, ее глупая вера, наивность и доверие вполне логично привели к тому, что вот теперь она стояла у окна и что она ждала мужчину, который, она знала это точно, никогда к ней больше не придет.

Спустя несколько недель Элла узнала от доктора Веста, который сказал ей это как бы между делом, но с каким-то скрытым и недобрым торжеством, что Пол уехал снова в Африку.

— Его жена с ним не поехала, — добавил доктор Вест. — Она не хочет отрываться от корней. И, судя по всему, вполне довольна своей жизнью здесь.

Проблема этой истории заключается в том, что она написана в терминах анализа законов распада отношений Пола и Эллы. Я не вижу другого способа ее написать. Стоит только прожить нечто, как это нечто тут же превращается в показательный пример, в схему. Показательным в любовном романе, даже в том, который продлился пять лет и по близости отношений был равен браку, является то, как он закончился. Вот почему все это — неправда. Потому что в процессе проживания всего этого человек воспринимает это совершенно иначе.

Допустим, я бы решила написать это так: два полных дня, описанных в мельчайших подробностях, один — в начале романа, другой — перед самым его завершением? Нет, не получится, потому что я буду инстинктивно выделять и подчеркивать те обстоятельства, которые в конце концов разрушат любовные отношения. И именно они придают всему повествованию форму. В противном случае это было бы просто хаосом, потому что два этих дня, разделенные временным отрезком протяженностью во многие месяцы, не были бы омрачены никакой тенью, они являли ли бы собой описание простого бездумного счастья, да парочки дисгармоничных моментов — которые на деле были предзнаменованиями приближающегося краха, но которые в то время так не воспринимались, — эти моменты утонули в ощущении счастья.

Литература — это анализ того, что уже произошло.

Форма того, другого, отрывка, повествующего о событиях в Машопи, это — ностальгия. В этом отрывке, о Поле и Элле, ностальгии нет, и его форма — это разновидность боли.

Чтобы показать женщину, проживающую любовь к мужчине, надо показать, как она готовит для него еду или открывает к ужину бутылку вина, поджидая, когда раздастся его звонок в дверь. Или — как она просыпается утром раньше его, чтобы увидеть, как на его лице спокойствие сна сменится улыбкой приветствия. Да. И повторить это тысячу раз. Но это не литература. Может, это получилось бы лучше в кино. Да, физическое качество жизни — это и есть жизнь, жизнь — это вовсе не анализ, производимый впоследствии, когда все уже произошло, и это не моменты диссонанса или предчувствия. Кадр из фильма: Элла медленно очищает апельсин от кожуры, протягивает Полу его желтые дольки, и он их берет, одну за другой, задумчиво, хмурясь, — он думает о чем-то другом.

СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

Синяя тетрадь начиналась так:

«Кажется, Томми винит во всем свою мать».

Потом Анна написала:

После того как я стала свидетельницей сцены, разыгравшейся между Томми и Молли, я поднялась наверх и тут же начала превращать ее в художественный рассказ. Меня поразила мысль, что, должно быть, то, что я делаю — превращаю все в литературу, — это уловка. Почему просто не описать то, что сегодня произошло между Молли и ее сыном? Почему я никогда просто не описываю то, что происходит? Почему я не веду дневник? Очевидно, мое претворение всего происходящего в литературу — это способ утаить что-то от самой себя. Сегодня это было особенно очевидно: я сидела и слушала, как воюют Молли с Томми, меня это очень расстроило; потом я сразу же пошла к себе наверх и начала писать рассказ, хотя даже и не собиралась этого делать. Я буду вести дневник.

7 янв., 1950

На этой неделе Томми исполнилось семнадцать лет. Молли на него не давит, не заставляет его определиться с будущим. Наоборот, недавно она даже ему сказала, чтобы он перестал на этот счет тревожиться и съездил бы на несколько недель во Францию — «расширить свое сознание». (Эта фраза вызвала его раздражение.) Сегодня он пришел на кухню, явно намереваясь с ней поссориться, — и я, и Молли поняли это сразу же, как он вошел. В последнее время он настроен по отношению к Молли враждебно. Это началось после его первого визита в дом отца. (В то время мы не поняли, насколько глубокое влияние оказал на Томми этот визит.) Именно тогда он начал критиковать мать за то, что она коммунистка и за то, что она «богема». Молли отшутилась и сказала, что загородные особняки, битком набитые землевладельцами и деньгами, весьма забавно время от времени посещать, но что Томми чертовски повезло, что ему не придется прожить таким образом всю жизнь. Спустя несколько недель он нанес второй визит отцу и вернулся к матери чрезмерно любезным и полным враждебности. В этот момент вмешалась я: я рассказала ему то, что Молли мешала рассказать ее гордость. Я поведала Томми историю отношений его матери и отца: какое финансовое давление Ричард на нее оказывал, заставляя к нему вернуться, как он потом угрожал Молли, что расскажет ее работодателям о том, что она коммунистка, и так далее, чтобы она лишилась работы, — всю эту безобразную длинную историю. Сначала Томми мне не поверил; мало кто может сравняться с Ричардом в роли очаровательного хозяина дома на долгих выходных, легко могу себе это представить. Потом он мне поверил, но это не помогло. Молли предложила ему поселиться у отца на лето, чтобы (как она объяснила мне) весь этот глянец от долгого употребления начал шелушиться. Томми уехал к отцу. На шесть недель. Загородный дом. Очаровательная жена, всё в лучших традициях. Трое восхитительных малюток-сыновей. Ричард приезжает домой на выходные, привозит с собой знакомых из мира бизнеса, и т. п. Местные землевладельцы. Рецепт Молли оказался чудодейственным, Томми заявил, что «выходные были слишком длинными». Она была в восторге. Но радоваться оказалось рано. Сегодняшняя ссора была похожа на сцену из пьесы. Томми пришел якобы для того, чтобы мать помогла ему определиться с вопросом о несении воинской повинности: было ясно, что он ждал от Молли, что та посоветует ему отказаться от прохождения военной службы в связи с политическими убеждениями. Молли, конечно, хотела бы, чтобы сын так поступил; но она сказала, что он должен сам принимать решение. Томми начал с заявления, что обязан исполнить свой воинский долг. Это было началом атаки: на ее образ жизни, ее политические взгляды, ее друзей, — на все то, что она собой представляла. Так они и сидели, разделенные кухонным столом: смуглое лицо Томми с упрямым непробиваемым выражением обращено к Молли, она сидит в свободной, расслабленной позе, слушает его, то и дело отвлекаясь на приготовление обеда, бесконечно выбегая, чтобы ответить на телефонный звонок и обсудить партийные дела; он, терпеливо, зло, ждет окончания каждого телефонного разговора и ее возвращения. К концу долгого и яростного сражения Томми сам себя уговорил стать человеком, отказывающимся от прохождения военной службы по политическим убеждениям; и теперь его атака на нее уже была связана с этой, новой, позицией — милитаризм Советского Союза и так далее и тому подобное. Когда Томми отправился наверх, заявив (так, словно это естественным образом вытекало из всего сказанного ранее), что он намеревается жениться очень рано и завести большую семью, Молли сразу же в полном изнеможении обмякла, а потом начала плакать. Я пошла наверх кормить Дженет обедом. Расстроенная. Потому что Молли и Ричард заставляют меня думать об отце Дженет. С моей точки зрения, это было довольно глупо, только лишняя нервотрепка. Всё это не имеет никакого значения. Сколько бы раз я ни повторяла себе: «Отец моего ребенка» или что-нибудь в этом роде, это все равно для меня ничего не меняет. Однажды Дженет скажет: «Моя мать пробыла замужем за моим отцом один год, потом они развелись». А когда дочка станет старше, я расскажу ей правду и ее трактовка несколько изменится: «Моя мать прожила с моим отцом три года; потом они решили родить ребенка и поженились, чтобы я не была незаконнорожденной, а затем развелись». Но только эти слова не будут иметь ни малейшего отношения к тому, что, по моему ощущению, можно было бы назвать правдой. Стоит мне только опять подумать о Максе, как меня тут же, в который уже раз, переполняет чувство беспомощности. Помню, что именно чувство беспомощности и раньше заставляло меня о нем писать. (Вилли в черной тетради.) Но в тот момент, когда родился ребенок, этот пустой, глупый брак, казалось, просто упразднили. Я помню, как я, впервые увидев Дженет, подумала: «Ну какое все это имеет значение: любовь, брак, счастье и так далее. Вот же он, этот восхитительный ребенок».

Но Дженет этого не поймет. Томми этого не понимает. Если бы Томми мог это почувствовать, он перестал бы осуждать Молли за то, что она ушла от его отца. Припоминаю, что я, кажется, уже однажды начинала вести дневник, до того как родилась Дженет. Поищу его. Да, вот та запись, которая мне сейчас вспомнилась.

9 октября, 1946

Вчера вечером после работы я вернулась в этот ужасный гостиничный номер. Макс лежал на кровати, молчал. Я села на диван. Он подошел ко мне, положил голову мне на колени и обхватил меня руками. Я чувствовала его отчаяние. Он сказал:

— Анна, нам нечего сказать друг другу. Почему?

— Потому что мы разные люди.

— А что же тогда такое — одинаковые люди? — спросил он, автоматически впрыскивая в свой голос иронию, — переходя на свою наигранно медлительную, защитную, ироничную манеру говорения.

Я почувствовала, что холодею, застываю; я подумала, может, это ничего и не значит, но я продолжала стоять на своем, и я сказала:

— Но конечно же, это должно что-то значить — быть людьми одной породы?

Тогда он сказал:

— Пойдем в постель.

В постели он положил руку мне на грудь, я почувствовала к нему просто физическое отвращение и сказала:

— Что толку? Мы не подходим друг другу и никогда не подходили.

И мы заснули. Под утро молодые муж и жена из соседнего номера занялись любовью. В той гостинице стены были настолько тонкими, что нам было все слышно. Пока я их слушала, я почувствовала себя очень несчастной; никогда в жизни я не была такой несчастной. Макс проснулся и спросил:

— В чем дело?

Я сказала:

— Видишь, счастье возможно, мы оба должны в это верить.

Было очень жарко. Вставало солнце, пара за стеной смеялась. Солнце выкрасило стену в едва различимый теплый розовый тон. Макс лежал рядом со мной, его тело было горячим и несчастным. Пели птицы, очень громко, а потом солнце стало слишком жарким и заставило их смолкнуть. Резко. Они только что пронзительно, весело и невпопад щебетали, и вдруг внезапно наступила тишина. Муж и жена за стеной болтали, смеялись, потом проснулся и заплакал их ребенок. Макс сказал:

— Может, нам следует завести ребенка?

Я сказала:

— Ты хочешь сказать, ребенок нас сблизит?

Я произнесла это раздраженно, и сама себя тут же за это возненавидела; но его сентиментальность действовала мне на нервы. У Макса сделался упрямый вид, и он повторил:

— Нам следует завести ребенка.

И тогда я неожиданно подумала: «А почему бы и нет? Мы еще несколько месяцев не сможем уехать из колонии. У нас нет денег. Что ж, родим ребенка, — я всегда живу так, словно что-то чудесное возникнет прямо из воздуха когда-то в будущем. Так пусть что-нибудь произойдет прямо сейчас…» — и я к нему повернулась, и мы стали заниматься любовью. В то утро была зачата Дженет. На следующей неделе мы зарегистрировали свой брак. Через год мы расстались. Но этому мужчине так и не удалось хоть самую малость затронуть мои чувства, он так никогда и не стал для меня близким человеком. Но есть же Дженет… Думаю, мне надо сходить к психоаналитику.

10 января, 1950

Сегодня виделась с миссис Маркс. После положенной вступительной части она спросила:

— Почему вы здесь?

Я сказала:

— Потому что у меня в жизни не раз случался такой опыт, который должен был бы меня затронуть, но этого не происходило.

Она ждала продолжения, поэтому я пояснила:

— Например, сын моей подруги Молли, — на прошлой неделе он принял решение отказаться от воинской службы в связи со своими убеждениями, но он точно так же мог принять и противоположное решение. Именно это я замечаю и за собой.

— Что?

— Я наблюдаю за людьми: они решают стать тем или этим. Но это напоминает какой-то танец: они могли бы точно так же делать что-то противоположное тому, что они делают, с той же степенью убежденности.

Она поколебалась, потом спросила:

— Вы написали роман?

— Да.

— Вы пишете еще один?

— Нет, я никогда не стану писать еще один.

Она кивнула. Я уже знала этот характерный кивок и поэтому пояснила:

— Я здесь не потому, что я переживаю писательский ступор.

Она снова кивнула, и я сказала:

— Вам придется в это поверить, если…

Мое замешательство выглядело странно, и оно было агрессивным, и я улыбнулась, чувствуя, что и улыбка у меня выходит агрессивная, и сказала:

— …если мы хотим поладить.

Она улыбнулась, сухо. Потом:

— А почему вы не хотите написать еще одну книгу?

— Потому что я больше не верю в искусство.

— Так вы не верите в искусство? — тщательно выговаривая каждое слово и словно протягивая их мне, чтобы я могла полюбоваться каждым по отдельности.

— Нет.

— Вот как.

14 янв., 1950

Я часто вижу сны. Сон: я в концертном зале. В зале — люди, похожие на кукол, в вечерних платьях. Рояль. Я — одета в эдвардианском стиле, в нелепом атласе, с удавкой жемчуга на шее, как у королевы Мэри. Я сижу за роялем. Я не могу извлечь из инструмента ни звука, я не умею. А публика все ждет и ждет. Сон стилизован, он напоминает сцену из спектакля или старинную иллюстрацию. Я рассказываю его миссис Маркс, и она спрашивает:

— О чем этот сон?

Я отвечаю:

— Об отсутствии чувства.

Уголки ее рта складываются в едва заметную, но мудрую улыбку. Эта улыбка сопутствует всем нашим встречам и управляет ходом разговора. Как дирижерская палочка. Сон: военное время, Центральная Африка. Дешевый дансинг. Все пьяны, танцуют так, что это больше похоже на секс, а не на танцы. Я стою в сторонке и жду. Ко мне подходит мужчина, весь гладкий и прилизанный, похожий на куклу. Я узнаю Макса. (Но он какой-то литературный, с чертами Вилли, описанного в моих тетрадях.) Я иду в его объятия, иду как кукла, застываю и не могу пошевелиться. Сон опять гротескный. Он похож на карикатуру. Миссис Маркс спрашивает:

— О чем этот сон?

— Все о том же, об отсутствии чувства. С Максом я была фригидна.

— Так вы боитесь фригидности?

— Нет, потому что он — единственный мужчина, с которым я была фригидна.

Она кивает. Внезапно я чувствую тревогу: неужели я снова могу стать фригидной?

19 янв., 1950

Сегодня утром я была в своей комнате, под самой крышей. За стеной плакал ребенок. Это напомнило мне тот гостиничный номер в Африке, где ребенок за стеной будил нас по утрам своим плачем, а потом его кормили, и он начинал курлыкать, издавать радостные журчащие звуки, а его родители тем временем занимались любовью. Дженет играла на полу в кубики. Вчера вечером мне позвонил Майкл и пригласил меня покататься с ним на машине, а я ответила, что не могу, потому что Молли не будет дома и мне не с кем оставить Дженет. Он сказал, иронично:

— Что же, ясное дело — материнские хлопоты неизмеримо выше встреч с любовниками.

Его холодная ирония настроила меня против него. А сегодня утром на меня нахлынуло чувство повторяемости всего происходящего, — за стеной плачет ребенок, моя враждебность по отношению к Майклу. (Воспоминания о враждебности по отношению к Максу.) А потом — ощущение нереальности происходящего, я не могла вспомнить, где я — здесь, в Лондоне, или там, в Африке, в том, другом, доме, где плакал ребенок за стеной. Дженет, продолжая сидеть на полу, взглянула наверх, на меня, и сказала:

— Мама, иди поиграй со мной.

Я не могла пошевелиться. Через некоторое время я заставила себя встать с кресла и опустилась на пол рядом с малышкой. Я посмотрела на нее и подумала: «Это мой ребенок, моя плоть и кровь». Но я этого не чувствовала. Она снова сказала:

— Мама, поиграй со мной.

Я начала передвигать деревянные кубики, строить домик, но я двигалась как робот. Каждое движение давалось мне усилием воли. Я видела себя со стороны, как я сижу на полу, картина «юная мать играет со своей маленькой дочуркой». Словно кадр из фильма или фотография. Я рассказала об этом миссис Маркс, и она спросила:

— И?

Я ответила:

— Это так же, как во сне, только внезапно это случилось в реальной жизни.

Она подождала, и я сказала:

— А все потому, что я испытала чувство враждебности по отношению к Майклу, и это все заморозило.

— Вы с ним спите?

— Да.

Снова пауза, и я сказала, улыбаясь:

— Нет, я не фригидна.

Она кивнула. Кивок ожидания. Я не понимала, каких слов миссис Маркс от меня ждет. Она подсказала:

— Ваша маленькая дочь попросила, чтобы вы к ней подошли и поиграли сней?

Я не поняла. Она сказала:

— Поиграть. Прийти и поиграть. Вы не могли играть.

Тогда я рассердилась. Я поняла. За последние несколько сеансов меня уже не однажды подводили к одной и той же мысли, и делали это весьма искусно; и каждый раз я выходила из себя; и это каждый раз обыгрывалось как моя защита против правды. Я сказала:

— Нет, этот сон, он не был об искусстве. Не был. — И попыталась пошутить: — Кому это приснилось? Вам или мне?

Но она не рассмеялась в ответ на шутку:

— Дорогая моя, вы написали книгу, вы — творец.

Она произнесла слово «творец» с мягкой, понимающей улыбкой благоговения.

— Миссис Маркс, вы должны мне поверить, мне совершенно все равно, напишу ли я еще один роман.

— Вам все равно, — сказала она, пытаясь сделать так, чтобы за словами «мне все равно» я услышала бы другие свои слова: отсутствие чувства.

— Да, — продолжала я настаивать, — мне все равно.

— Дорогая моя, я стала психоаналитиком, потому что когда-то верила, что я — творец. Я работаю со многими творцами, художниками в широком смысле слова. Если бы вы знали, сколько людей до вас пересидело в этом самом кресле, потому что где-то очень глубоко, внутри, у них случился ступор и они утратили способность к творчеству.

— Но я не одна из них.

— Опишите себя.

— Как?

— Опишите себя так, как будто вы описываете кого-нибудь другого.

— Анна Вулф — маленькая и худенькая, смуглокожая женщина, колючая, чрезмерно критичная и настороженная. Ей тридцать три года. Год она была замужем за человеком, которого совсем не любила, имеет маленькую дочь. Она коммунистка.

Она улыбнулась. Я сказала:

— Не получилось?

— Попробуйте еще раз: во-первых, Анна Вулф написала роман, который собрал немало хвалебных отзывов и имел такой успех у публики, что до сих пор она фактически живет на средства, получаемые от его переизданий.

Меня переполняло чувство враждебности.

— Очень хорошо: Анна Вулф сидит в кресле, напротив врачевателя души. Она сюда пришла, потому что не может испытать ни по какому поводу глубоких чувств. Она внутренне замерзла. У нее очень много друзей и знакомых. Люди любят с ней общаться. Но ей есть дело только до одного человека на земле, это — ее дочь, Дженет.

— Почему она замерзла?

— Она боится.

— Чего?

— Смерти.

Миссис Маркс кивнула, и я нарушила игру, сказав:

— Нет, я боюсь не своей смерти. Мне кажется, с тех самых пор, как я себя помню, все, что реально случается в мире, — это смерть и разрушение. Мне кажется, что это сильнее жизни.

— Почему вы коммунистка?

— Они хотя бы верят во что-то.

— Почему вы говорите «они», если вы сама член коммунистической партии?

— Если бы я могла сказать «мы», и сделать это искренне, я бы сейчас здесь не сидела, правда?

— То есть по-настоящему вам нет никакого дела до ваших товарищей?

— Я хорошо со всеми лажу. Вы об этом?

— Нет, я не об этом.

— Я вам говорила, единственный человек, до которого мне есть дело, действительно есть, по-настоящему, — это моя дочь. И это эготизм.

— Вам нет дела до вашей подруги Молли?

— Я ее люблю.

— И вам нет дела до вашего мужчины, Майкла?

— Допустим, он бросит меня завтра, сколько я буду об этом помнить? Нравится ли мне с ним спать?

— Вы с ним знакомы — сколько? Три недели? С чего ему бросать вас?

Я не могла придумать, как ей ответить, честно говоря, я удивилась, что я вообще это сказала. Наше время подошло к концу. Я попрощалась, и, когда я выходила, миссис Маркс сказала:

— Моя дорогая, не забывайте, что творец всегда во что-то свято верит.

Я не удержалась и рассмеялась.

— Что вас так рассмешило?

— А вам это не кажется смешным — искусство свято, величавый аккорд, тональность — фа мажор?

— До встречи послезавтра, дорогая, как обычно.

31 янв., 1950

Сегодня я принесла миссис Маркс десятки сновидений, — все они были просмотрены за последние три дня. Все они обладали одним и тем же свойством: это было фальшивое искусство, карикатура, иллюстрация, пародия. Все сновидения были выдержаны в роскошных, живых и свежих цветах, что доставляло мне огромное наслаждение. Она заметила:

— Вы видите очень много снов.

Я сказала:

— Я вижу их сразу, стоит мне только закрыть глаза.

Она:

— И о чем все эти сны?

Я улыбаюсь прежде, чем это успевает сделать она; в ответ на что она строго смотрит на меня, готовая уже меня одернуть. Но я говорю:

— Я вас хочу кое о чем спросить. Половина этих снов — кошмары, мне было страшно по-настоящему, я просыпалась вся в поту. И все же я наслаждалась каждой их минутой. Мне очень нравится видеть сны. Я с нетерпением жду того мгновения, когда настанет время ложиться спать, потому что я буду смотреть сны. А ночью я раз за разом заставляю себя проснуться, чтобы насладиться пониманием того, что я вижу сны. Наутро я счастлива, как будто ночью я возводила города, пока спала. Ну и? Вчера я встретила одну знакомую, которая ходит к психоаналитику уже десять лет, — естественно, американка.

Здесь миссис Маркс улыбнулась.

— Эта женщина с какой-то яркой стерилизованной улыбкой мне сообщила, что для нее ее сны давно уже важнее, чем ее жизнь, и более реальны для нее, чем то, что происходит наяву днем с ее ребенком, с ее мужем.

Миссис Маркс улыбнулась, а я продолжила:

— Да, я знаю, что вы хотите сказать. И это правда, — она призналась мне, что когда-то считала, что она — писательница. Но дело в том, что я никогда и нигде не встречала человека, который, независимо от сословия, цвета кожи или мировоззрения, не считал бы на каком-то этапе своей жизни, что он — писатель, художник, танцор или еще кто-нибудь в этом роде. И может быть, этот факт представляет больший интерес, чем все то, вместе взятое, что мы обсуждали в этой комнате. Ведь лет сто назад большинству людей и в голову не приходило, что они непременно должны быть художниками, творцами. Они признавали и принимали то место в жизни, на которое Господу Богу было угодно их поместить. И — разве не вызывает некоторую тревогу то обстоятельство, что мой сон приносит мне больше переживаний, радости, удовлетворения, чем все, что происходит со мной, когда я бодрствую? Я не хочу превратиться в ту американку.

Молчание, ее направляющая улыбка.

— Да, знаю, вы хотите, чтобы я сказала, что весь мой творческий потенциал реализуется в сновидениях.

— Ну а разве это неправда?

— Миссис Маркс, хочу вас спросить: а не могли бы мы какое-то время игнорировать мои сновидения?

Она сухо говорит:

— Вы приходите ко мне, психоаналитику, и спрашиваете, не можем ли мы игнорировать ваши сновидения?

— Нет ли хотя бы вероятности того, что мои столь упоительные сны — это бегство от чувств?

Она сидит тихо, думает. О да, она очень умная, она — старая мудрая женщина. Она делает мне знак рукой, прося меня соблюдать тишину, пока она обдумывает, целесообразно ли то, о чем я прошу. А я тем временем разглядываю комнату, в которой мы сидим. Комната узкая и длинная, с высоким потолком, цвета и звуки в ней — приглушенные. Везде стоят цветы. Стены покрыты репродукциями всемирно известных шедевров, есть и скульптура. Комната выглядит почти как художественная галерея. У этой комнаты высокое предназначение. Мне в ней приятно находиться, как в художественной галерее. Все дело в том, что в моей жизни ничто не соответствует ничему в этой комнате, — в моей жизни всегда было много, и есть, незрелого, незавершенного, сырого, пробного; как и в жизни всех тех людей, с которыми я близко знакома. Пока я рассматривала комнату, мне пришло в голову, что именно неотшлифованность, сырость, недоделанность моей жизни и являются в ней самым ценным и что я должна крепко за это держаться. Миссис Маркс вышла из состояния медитации и сказала:

— Очень хорошо, моя дорогая. Оставим на время в покое ваши сны. Приходите ко мне теперь с тем, о чем вы фантазируете наяву.

В тот день, когда я сделала в дневнике эту последнюю запись, я, словно по мановению волшебной палочки, перестала видеть сны.

— Что-нибудь снится? — спрашивает миссис Маркс небрежно, чтобы выяснить, готова ли я отказаться от своих абсурдных попыток спрятаться от нее. Мы обсуждаем оттенки того чувства, которое я питаю к Майклу. По большей части мы счастливы вместе, но временами я внезапно начинаю обижаться на него и я его ненавижу. Причины для этого всегда одни и те же: когда он начинает меня как-нибудь пинать за то, что я написала книгу, — его это задевает, он дразнит меня, обзывает «писательницей»; когда он иронично говорит о Дженет, о том, что материнство я ставлю выше, чем любовь к нему; когда он предупреждает меня, что не намеревается на мне жениться. Майкл всегда предупреждает меня об этом после того, как скажет, что меня любит и что я — самое важное, что у него в жизни есть. Я обижаюсь и я злюсь. Я сказала ему, зло:

— Предупреждения такого рода, конечно же, не надо повторять, достаточно один раз их озвучить.

Майкл в ответ начал со мной шутить, поддразнивать меня, и он развеял мое дурное настроение. Но той ночью я впервые была фригидна с ним. Когда я рассказала об этом миссис Маркс, она сказала:

— Однажды я три года занималась с женщиной, которая страдала от фригидности. Она жила с мужчиной, которого любила. Но за все три года у нее ни разу не было оргазма. В тот день, когда они поженились, у нее впервые случился оргазм.

Рассказав мне это, она начала выразительно кивать головой, словно говоря: «Вот видишь! Понимаешь?!» Я засмеялась:

— Миссис Маркс, вы понимаете, какой вы столп реакционности?

Она спросила, улыбаясь:

— А что это слово значит, моя дорогая?

— Для меня оно очень много значит, — сказала я.

— И все же в ночь после того, как ваш мужчина вам сказал, что он не женится на вас, вы с ним фригидны?

— Но он говорил или иначе давал мне это понять и раньше, и я не делалась от этого фригидной.

Тут я поняла, что лукавлю, и признала:

— Да, это правда: то, как я откликаюсь на него в постели, зависит от того, как он ко мне относится.

— Конечно, вы же настоящая женщина.

Миссис Маркс произносит эти слова — «женщина», «настоящая женщина», точно так же, как она произносит слова «художник», «подлинный художник». Это некий абсолют. Когда она сказала, что я настоящая женщина, я начала смеяться, и я ничего не могла с собой поделать, и через некоторое время рассмеялась и она. Потом она поинтересовалась, почему я смеюсь, и я ей объяснила. Она была уже близка к тому, чтобы воспользоваться случаем и ввернуть слово «искусство» — которое ни одна из нас ни разу не употребила с тех пор, как я перестала видеть сны. Но вместо этого она сказала:

— Почему вы, общаясь со мной, никогда не упоминаете о своих политических взглядах?

Я подумала и ответила:

— Что касается КП, меня швыряет от ненависти к ней и страха перед ней к отчаянному за нее цеплянию и обратно. К цеплянию, вызванному потребностью ее защитить, присмотреть за ней, — вы это понимаете?

Она кивнула, и я продолжила:

— И Дженет. Временами я очень сожалею о том, что она есть, потому что из-за нее я вынуждена отказываться от слишком многого, но в то же время я ее люблю. И Молли. В какое-то мгновение я могу ее возненавидеть за то, что она ведет себя со мною как командирша, что она меня так опекает, но через минуту я уже ее люблю. И с Майклом — все то же самое. Поэтому мы, очевидно, можем ограничиться анализом отношений с кем-нибудь одним из них, чтобы понять мое устройство в целом, мою личность.

Тут она улыбнулась, сухо, и сказала: — Очень хорошо. Давайте ограничимся Майклом.

15 марта, 1950

Я пришла к миссис Маркс и сказала ей, что, хотя я испытываю с Майклом счастье, которого не знала раньше, в то же время происходит что-то, чего я не могу понять. Я засыпаю в его объятиях, я в них растворяюсь, я счастлива, а утром я просыпаюсь с какой-то неприязнью и обидой.

На что она сказала:

— Ну что же, дорогая моя, тогда, быть может, вам уже пора снова видеть сны?

Я начала смеяться, а она сидела и ждала, когда я успокоюсь, и я потом признала:

— Вы всегда выигрываете.

И прошлой ночью я снова стала видеть сны, как будто мне отдали команду это делать.

27 марта, 1950

Во сне я плачу. Когда я просыпаюсь, я помню только то, что плакала. Когда я это рассказала миссис Маркс, она заметила:

— Те слезы, которые мы проливаем во сне, единственные подлинные слезы нашей жизни. Когда мы пробуждаемся, мы плачем только из жалости к себе.

Я сказала:

— Это очень поэтично, но я не верю, что вы так действительно считаете.

— А почему же нет?

— Потому что, когда я засыпаю и знаю, что я буду плакать, мне это знание приносит удовольствие.

Она улыбается; я жду, я готова, — но теперь она уже мне не помогает.

— Уж не собираетесь ли вы высказать предположение, — говорю я, иронично, — что я мазохистка?

Она кивает: разумеется.

— Есть в боли наслаждение, — говорю я, выступая в качестве рупора ее мыслей.

Она кивает. Я говорю:

— Миссис Маркс, печальная и ностальгическая боль, что заставляет меня плакать, — это то же чувство, которое меня подвигло написать мою проклятую книгу.

Она резко выпрямляется, сидит прямая и напряженная, она шоке. В шоке потому, что я посмела назвать книгу, искусство, это благороднейшее действо, проклятым. Я продолжаю:

— Все, что вы сделали, — вы постепенно, шаг за шагом, подвели меня к субъективному пониманию того, что я и раньше знала, — что сам источник книги был отравлен.

Она говорит:

— Самопознание — это и есть все более и более глубокое понимание того, что человек и раньше уже знал.

Я возражаю:

— Но этого мало.

Миссис Маркс кивает, она молчит и думает. Я знаю: что-то назревает, но я не знаю что именно. Потом она спрашивает:

— А вы дневник ведете?

— Время от времени.

— А вы там пишете о том, что происходит здесь?

— Иногда.

Она кивает. И я знаю, что у нее на уме. Миссис Маркс считает, что сам процесс, само ведение дневника, — это начало того, что она воспринимает как «размораживание», как первые этапы ослабления того «ступора», который не позволяет мне писать. Я так обиделась, так разозлилась, что не смогла промолвить ни слова. Я чувствовала, что, упомянув дневник и сделав его, так сказать, частью своего рабочего процесса, она меня ограбила, она меня его лишила.

На этом дневник, как личный документ, обрывается. Дальше он продолжается в форме газетных вырезок, аккуратно вклеенных и датированных.

Март, 1950

Модельер называет эту прическу прической «в стиле водородной бомбы»^[15], где буква «Н» означает перекись водорода, используемую для окраски волос. Волосы укладываются так, словно их разметало взрывом бомбы, случившимся где-то на затылке. «Дейли телеграф»

13 июля, 1950

Сегодня в Конгрессе зазвучали одобрительные возгласы, когда господин Ллойд Бентсен, представитель партии демократов, настоятельно призвал президента Трумэна приказать Северной Корее освободить территорию в недельный срок и предупредить, что в противном случае их города подвергнутся атомной бомбардировке. «Экспресс»

29 июля, 1950

Решение Британии истратить дополнительные 100 миллионов фунтов на нужды обороны означает, как ясно дал понять господин Эттли, что с ожидавшимися повышением уровня жизни и улучшениями в сфере социальных услуг придется подождать. «Нью стейтсмэн»

3 авг., 1950

Америка незамедлительно приступает к производству водородной бомбы, которая, по предварительным прогнозам, будет в сотни раз мощнее любой атомной бомбы. «Экспресс»

5 авг., 1950

Основываясь в своих выводах на уроках Хиросимы и Нагасаки и, исходя из этого, оценивая радиус ударной волны, температурный скачок и уровень радиации, мы предполагаем, что в населенных областях Великобритании одна атомная бомба может убить 50 000 человек. Но, не говоря уже о водородной бомбе, безусловно, небезопасным будет допущение, что… «Нью стейтсмэн»

24 нояб., 1950

МАКАРТУР ОТПРАВЛЯЕТ В НАСТУПЛЕНИЕ ВОЙСКА ЧИСЛЕННОСТЬЮ 100 000 ЧЕЛОВЕК С ТЕМ, ЧТОБЫ ПОЛОЖИТЬ КОНЕЦ ВОЙНЕ В КОРЕЕ. «Экспресс»

9 дек., 1950

КОРЕЯ. ВЫДВИНУТО ПРЕДЛОЖЕНИЕ О МИРНЫХ ПЕРЕГОВОРАХ, НО СОЮЗНИКИ НЕ УНИМАЮТСЯ. «Экспресс»

16 дек., 1950

США «В СЕРЬЕЗНОЙ ОПАСНОСТИ». Получено срочное сообщение. Сегодня вечером президент Трумэн в своем обращении к американским гражданам заявил, что в результате действий советского правительства Соединенные Штаты оказались «в серьезной опасности».

13 янв., 1951

Вчера Трумэн поставил перед оборонной промышленностью Соединенных Штатов масштабные задачи, предполагающие определенные уступки и жертвы со стороны всех рядовых американцев. «Экспресс»

12 марта, 1951

ЭЙЗЕНХАУЭР ОБ АТОМНЫХ БОМБАХ. Я бы немедленно пустил их в ход, если бы считал, что они нанесут врагу необходимый ущерб. «Экспресс»

6 апреля, 1951

ЖЕНЩИНА-ШПИОНКА, ВЫДАВАВШАЯ СЕКРЕТЫ АТОМНОГО ОРУЖИЯ, УМРЕТ. Ее муж также будет отправлен на электрический стул. Судья: «Из-за вас случилась Корея».

2 мая, 1951

КОРЕЯ: УБИТЫХ, РАНЕНЫХ, ПРОПАВШИХ БЕЗ ВЕСТИ — 371 ЧЕЛОВЕК

9 июня, 1951

Верховный суд США осудил 11 лидеров Коммунистической партии США за участие в заговоре, целью которого являлось насильственное свержение правительства. В ближайшее время будет приведен в исполнение приговор: лишение свободы сроком на 5 лет и наложение штрафа в размере 10 000 долларов США на каждого из осужденных. «Стейтсмэн»

16 июня, 1951

«Лос-Анджелес таймс» от 2 июня пишет: «По приблизительным подсчетам, в Корее с начала войны были убиты или погибли от вызванных войной лишений около 2 миллионов мирных граждан, по большей части — это дети. Свыше 10 миллионов человек остались без крова над головой и живут в крайней нужде». Дон Сун Ким, посол для специальных поручений Республики Корея, сообщил нам 1 июня: «Всего за одну ночь было сожжено 156 деревень. Деревни эти располагались на пути продвижения вражеских войск. Поэтому, разумеется, самолеты ООН должны были их уничтожить. И все старики и дети, которые все еще находились в этих деревнях, поскольку они не смогли последовать приказу об эвакуации, были убиты». «Нью стейтсмэн»

13 июля, 1951

Мирные переговоры приостановлены — так как красные отказываются впустить 20 союзных репортеров и фотографов в Кэсонг. «Экспресс»

16 июля

10 000 человек участвуют в «нефтяных волнениях». Войска применяют слезоточивый газ. «Экспресс»

28 июля

Вплоть до сегодняшнего дня расходы на перевооружение в США так и не привели к понижению уровня жизни американцев. Напротив, уровень потребления продолжает расти. «Нью стейтсмэн»

1 сент., 1951

Методика быстрого замораживания зародышевых клеток и их бессрочного хранения может привести к полному пересмотру наших представлений о значении понятия времени. Пока что данную методику применяют к мужской сперме, но она может быть адаптирована и для обработки женской яйцеклетки. Мужчина, живущий в 1951 году, и женщина, живущая в 2051 году, могут «сочетаться браком» в 2251 году, чтобы произвести на свет ребенка при помощи суррогатной матери. «Стейтсмэн»

17 окт., 1951

МУСУЛЬМАНСКИЙ МИР ПОЛЫХАЕТ. Дополнительные войска направлены в Суэц. «Экспресс»

20 окт., 1951

ВОЙСКА БЛОКИРУЮТ ЕГИПЕТ. «Экспресс»

16 ноября, 1951

12 790 союзных военнопленных и 250 000 мирных граждан Южной Кореи были зверски убиты красными в Корее. «Экспресс»

24 ноября, 1951

Предполагается, что уже при жизни наших детей население земного шара может достичь 4 млрд человек. Как мы сотворим такое чудо — прокормим 4 миллиарда? «Стейтсмэн»

24 ноября, 1951

Никто не знает, сколько человек было казнено, брошено в тюрьмы, отправлено в исправительно-трудовые лагеря или погибло во время многомесячных допросов в годы великих советских «чисток» 1937–1939 гг.; не знаем мы и того, сколько человек на сегодняшний день занято в России принудительным трудом — 1 миллион или 20 миллионов. «Стейтсмэн»

13 дек., 1951

РОССИЯ СТРОИТ АТОМНЫЙ БОМБАРДИРОВЩИК. Самый быстрый в мире. «Экспресс»

1 дек., 1951

Соединенные Штаты переживают величайший экономический подъем за всю историю своего существования. Хотя одни только расходы на вооружение и на экономическую помощь заокеанским соседям превышают федеральный бюджет довоенного времени в его полном объеме. «Стейтсмэн»

29 дек., 1951

Это был первый мирный год за всю историю Британии, когда 11 наших дивизий стояли в иностранных государствах и когда 10 % нашего национального дохода было потрачено на вооружение. «Стейтсмэн»

29 дек., 1951

Есть признаки того, что в Соединенных Штатах Маккарти и иже с ним, может быть, наконец-то зашли слишком далеко. «Стейтсмэн»

12 янв., 1952

Когда в начале пятидесятых президент Трумэн заявил миру, что Соединенные Штаты приложат усилия для ускорения процесса производства водородной бомбы (взрывная сила которой, по мнению ученых, будет в 1000 раз превосходить силу бомбы, взорванной в Хиросиме, или, иными словами, будет равняться взрыву 20 миллионов тонн тринитротолуола), Альберт Эйнштейн спокойно заметил, что «все более и более явственно проступают очертания призрака полного и всеобщего уничтожения». «Стейтсмэн»

1 марта, 1952

Точно так же, как в Средние века сотни тысяч невинных жертв были осуждены и уничтожены по обвинению в том, что они ведьмы, великое множество коммунистов и других российских патриотов было «вычищено» по мифическому обвинению в контрреволюционной деятельности. И действительно, именно потому, что не было никаких реальных оснований для этих разоблачений, аресты достигли столь фантастических масштабов (пользуясь исключительно хитроумной методикой подсчетов, господин Вайсберг предполагает, что около 8 миллионов невинных людей прошли через тюрьмы в период между 1936 и 1939 годами). «Стейтсмэн»

22 марта, 1952

Обвинение в применении бактериологического оружия в Корее, прозвучавшее в адрес ООН, нельзя сбрасывать со счетов только на том основании, что это было бы безумием. «Стейтсмэн»

15 апреля, 1952

Коммунистическое правительство Румынии выпустило приказ о массовой депортации из Бухареста «непродуктивных людей». Их — 200 000, что составляет пятую часть населения города. «Экспресс»

28 июня, 1952

Невозможно установить точное число американцев, которым было отказано в выдаче паспортов или на которых были наложены определенные ограничения, но известные нам случаи показывают, что пострадал широкий спектр граждан самого разного происхождения, вероисповедания, людей, придерживающихся разных политических взглядов. К ним относятся… «Стейтсмэн»

5 июля, 1952

Но что важнее всего, в результате американской «охоты на ведьм» формируется новый уровень всеобщего сходства, новая ортодоксальность, отступить от норм которой можно лишь ценой собственного экономического благополучия. «Стейтсмэн»

2 сент., 1952

Министр внутренних дел заявил, что, хотя при точном попадании атомной бомбы в цель урон действительно бывает очень серьезным, масштабы его порой невероятно преувеличивают. «Экспресс»

Я прекрасно понимаю, что, расточая одни любезности, революцию не сделаешь; но мой вопрос заключается в том, действительно ли для того, чтобы устранить опасность военной агрессии со стороны Формозы, было необходимо убить полтора миллиона человек, или же более адекватной мерой было бы их разоружение. «Стейтсмэн»

13 дек., 1952

ЯПОНЦЫ ТРЕБУЮТ ОРУЖИЯ. «Экспресс»

13 дек., 1952

Согласно § 2 Акта Маккаррена предусматривается создание так называемых центров временного задержания. Отнюдь не предписывая создания таких центров, закон уполномочивает министра юстиции США арестовывать и содержать под стражей «в подобных заведениях временного задержания, согласно предписаниям… всех лиц, относительно которых имеются веские основания считать, что они будут участвовать (или же войдут в сговор с другими лицами, чтобы участвовать) в актах шпионажа и саботажа».

3 окт., 1952

НАША БОМБА РВАНУЛА КАК СЛЕДУЕТ. Первые испытания британского атомного оружия прошли успешно. «Экспресс»

11 окт., 1952

ПОЛКОВНИК-РУБАКА ИЗ МАУ МАУ. «Экспресс»

23 окт., 1952

СЕКИТЕ ИХ РОЗГАМИ. Лорд Годдард, верховный судья. «Экспресс»

25 окт., 1952

Полковник Роберт Скотт, командующий американской базой военно-воздушных сил в Фюрштенфельдбруке: «Предварительный вариант договора между Америкой и Германией уже подписан. Я искренне надеюсь, что ваша родина скоро станет полноправным членом НАТО… Я с нетерпением вместе с вами жду того дня, когда мы, как друзья и братья, встанем плечом к плечу, чтобы противостоять угрозе коммунизма. Я молюсь и надеюсь, что скоро наступит момент, когда я или кто-то другой из американских командующих передаст эту прекрасную военно-воздушную базу в руки немецкого командующего ВВС, что будет означать начало становления новой германской Люфтваффе». «Стейтсмэн»

17 ноября, 1952

В США ПРОХОДЯТ ИСПЫТАНИЯ ВОДОРОДНОЙ БОМБЫ. «Экспресс»

1 ноября, 1952

Корея: Общие потери со времени начала мирных переговоров, включая жертвы среди гражданских лиц, скоро приблизятся к числу заключенных, чей статус стал основным препятствием для ведения переговоров. «Стейтсмэн»

27 ноября, 1952

Правительство Кении сегодня вечером сделало заявление, что в качестве коллективного наказания за убийство командующего Джека Мейклджона (это произошло в прошлое воскресенье) 750 мужчин и 2200 женщин и детей были депортированы из своих домов. «Экспресс»

8 ноября, 1952

В последние годы критиков маккартизма было модно клеймить в качестве нездоровых «антиамериканистов». «Стейтсмэн»

22 ноября, 1952

Прошло всего два года с тех пор, как президент Трумэн дал старт программе разработки водородной бомбы. Незамедлительно на реке Саванна, Южная Каролина, было начато строительство завода стоимостью в миллиард долларов по производству трития; к концу 1951 года производство водородной бомбы превратилось в индустрию, сравнимую по своим масштабам только с «ЮЭс стил» и «Дженерал моторз». «Стейтсмэн»

22 ноября, 1952

Однако первый выстрел нынешней кампании уже был сделан — что чрезвычайно удачно совпало с лихорадочной кульминацией избирательной кампании республиканцев, которые выжали все, что только было возможно, из, по выражению Алджера Хисса, «зараженности» Государственного департамента, — и этим выстрелом послужило признание республиканского сенатора от штата Висконсин Александра Уайли о том, что он потребовал расследования ситуации «массового просачивания» американских коммунистов в Секретариат ООН… После этого Подкомитет Сената по вопросам внутренней безопасности приступил к перекрестным допросам первых двенадцати жертв нового витка преследований, все они — высокопоставленные чиновники… и все же отказ двенадцати свидетелей дать показания относительно каких-либо контактов с коммунистами не спас их от… Совершенно очевидно, что ведущие «охоту на ведьм» сенаторы высматривали дичь покрупнее, чем те двенадцать, единственным доказательством виновности которых (а им предъявляются обвинения в подрывной деятельности и шпионаже) было их молчание. «Стейтсмэн»

29 ноября, 1952

Пражский процесс, хотя он и протекает согласно всем стандартным канонам политического правосудия стран народной демократии, представляет собой, однако, чрезвычайно интересное явление. Начать с того, что Чехословакия — это единственная страна Восточного блока, в которой был исконно представлен имеющий долгую традицию демократический образ жизни, включавший в себя и всю полноту гражданских свобод, и независимое судопроизводство. «Стейтсмэн»

3 дек., 1952

ЧЕЛОВЕКА ИЗ ДАРТМУРА ВЫПОРОЛИ. Головорез получил 12 ударов плетью типа «кошка». «Экспресс»

17 дек., 1952

11 ВОЖДЕЙ КОММУНИЗМА ПОВЕШЕНЫ В ПРАГЕ. По заявлению чехословацкого правительства, все они — капиталистические шпионы.

29 дек., 1952

Спроектирован новый атомный завод стоимостью 10 000 фунтов стерлингов, предназначение которого — удвоить британское производство ядерного оружия. «Экспресс»

13 января,1953

УЖАСНЫЙ ЗАГОВОР УБИЙЦ В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ. Сегодня утром московское радио обвинило группу еврейских врачей-террористов в попытках покушения на советских вождей, среди которых — представители генералитета и ученый-атомщик. «Экспресс»

6 марта, 1953

УМЕР СТАЛИН. «Экспресс»

23 марта, 1953

МАУ МАУ АРЕСТОВЫВАЕТ 25 000 ЧЕЛОВЕК. «Экспресс»

23 марта, 1953

АМНИСТИЯ ЗАКЛЮЧЕННЫХ В РОССИИ. «Экспресс»

1 апреля, 1953

ЧТО БЫ ОЗНАЧАЛ ДЛЯ ВАС МИР В КОРЕЕ? «Экспресс»

7 мая, 1953

В КОРЕЕ РАСТУТ НАДЕЖДЫ НА МИР. «Экспресс»

8 мая, 1953

В Америке обсуждаются возможные действия ООН по «обузданию коммунистической агрессии в Юго-Восточной Азии». Самолеты, танки и боеприпасы в больших количествах переправляются в Индокитай. «Экспресс»

13 мая

ЗВЕРСТВА В ЕГИПТЕ. «Экспресс»

18 июля, 1953

НОЧНОЕ СРАЖЕНИЕ В БЕРЛИНЕ. Сегодня ранним утром на темных улицах Восточного Берлина жители города сражались с дивизией советских танков и с советскими пехотными войсками. «Экспресс»

6 июля

ВОССТАНИЕ В РУМЫНИИ. «Экспресс»

10 июля, 1953

БЕРИЮ СУДИЛИ И РАССТРЕЛЯЛИ. «Экспресс»

27 июля, 1953

ПРЕКРАЩЕНИЕ ОГНЯ В КОРЕЕ. «Экспресс»

7 августа, 1953

МАССОВОЕ ВОССТАНИЕ ВОЕННОПЛЕННЫХ. В Северной Корее массовое восстание 12 000 военнопленных было подавлено силами ООН с применением слезоточивого газа и стрелкового оружия. «Экспресс»

20 авг., 1953

Иран. 300 человек погибли во время переворота. «Экспресс»

19 февр., 1954

Британия запаслась атомными бомбами. «Экспресс»

27 марта, 1954

ИСПЫТАНИЯ ВТОРОЙ ВОДОРОДНОЙ БОМБЫ ОТКЛАДЫВАЮТСЯ — Острова еще не остыли после взрыва № 1. «Экспресс»

30 марта

ВЗОРВАНА ВТОРАЯ ВОДОРОДНАЯ БОМБА. «Экспресс»

Далее снова начинаются личные записи.

2 апреля, 1954

Сегодня я поняла, что начинаю отстраняться от миссис Маркс, от того, что она называет «опытом» общения с ней; это связано кое с чем из того, что она мне говорила; она, должно быть, некоторое время назад это уже поняла. Она сказала:

— Не забудьте, что, когда вы перестаете ходить к психоаналитику, ваш опыт на этом не заканчивается.

— Вы имеете в виду — закваска продолжает свое дело?

Она улыбнулась и кивнула.

4 апреля, 1954

Мне снова приснился плохой сон — меня преследовал анархический принцип, на сей раз в образе какого-то карлика нечеловеческого облика. Во сне была и миссис Маркс, очень большая и могущественная, что-то вроде дружелюбной и любезной ведьмы. Она выслушала мой рассказ об этом сне и сказала:

— Когда вы будете одна, сама по себе, и когда вам будет что-то угрожать, вы должны призывать на помощь добрую колдунью.

— Вас, — сказала я.

— Нет, это — вы сама, воплощенная в то, что вы из меня сделали.

Так что, значит, все закончилось. Она как будто бы сказала: «Теперь вы сама по себе». И проговорила она все это небрежно, почти безучастно, как человек, который уже почти повернулся к вам спиной. Меня восхитило ее мастерство; миссис Маркс сделала это так, словно, прощаясь со мной, она мне что-то протянула — может быть, цветущую ветку, или же талисман, защищающий от темных сил.

7 апреля, 1954

Она спросила меня, отражала ли я в своих записях получаемый «опыт». Миссис Маркс никогда, ни единого разу за последние три года, не упомянула про мой дневник; так что инстинктивно она, должно быть, знала, что я не делала записей.

Я сказала:

— Нет.

— Вы не делали вообще никаких записей?

— Нет. Впрочем, у меня очень хорошая память.

Молчание.

— То есть дневник, который вы начали вести, так и остался пустым?

— Нет, я вклеивала в него газетные вырезки.

— Какого рода вырезки?

— Просто то, что меня поразило, — события, которые показались мне важными.

Она вопрошающе на меня посмотрела, словно говоря: «Ну? Я жду более точного определения». Я пояснила:

— На днях я их просмотрела: то, что у меня есть, представляет собой летопись войн, убийств, хаоса, страданий.

— И вам кажется, что это правдивое отображение последних нескольких лет?

— А вам эта картина не кажется правдивой?

Она взглянула на меня — иронично. Она без слов говорила, что наш с ней «опыт» — созидательный и плодоносный и что я лукавлю, говоря то, что говорю. Я сказала:

— Что ж, очень хорошо; предназначение газетных вырезок — внести некую соразмерность. Я провела три года и даже больше, борясь с собственной драгоценной душой, а тем временем…

— Тем временем — что?

— Мне просто повезло, что меня не пытали, не убили, не уморили голодом, не сгноили в тюрьме.

На ее лице читалась терпеливая ирония, и я сказала:

— Вы, конечно же, должны понимать, что происходящее здесь, в этой комнате, направляет человека не только к тому, что вы называете созиданием. А еще и к… впрочем, даже и не знаю, как это правильно назвать.

— Я рада, что вам не приходит на ум слово «разрушение».

— Ну хорошо, все имеет две стороны, и так далее, но, при всем при том, как только где-нибудь происходит что-нибудь ужасное, мне снится это во сне, будто это касается меня лично.

— Вы вырезали из газет все плохие новости и вклеивали их в свой дневник, описывающий наш с вами опыт, в качестве инструкции самой себе, какие видеть сны?

— Но, миссис Маркс, что в этом плохого?

Мы уже множество раз заходили именно в этот тупик, ни одна из нас не пытается найти из него выход. Она сидела и смотрела на меня с улыбкой, сдержанная, терпеливая. Я прямо смотрела ей в лицо, словно бросая ей вызов.

9 апреля, 1954

Сегодня, когда я уже собиралась уходить, миссис Маркс мне сказала:

— А теперь, дорогая моя, скажите мне, когда вы собираетесь снова начать писать?

Конечно же, я могла бы сказать, что я теперь снова по случаю что-то там царапаю в своих тетрадях, но она имела в виду другое. Я ответила:

— Очень может быть, что никогда.

Миссис Маркс сделала нетерпеливое, почти раздраженное движение; она выглядела как домохозяйка, у которой все пошло не так, как она планировала, — ее движение было искренним, непохожим на ее улыбки, кивки, покачивания головой или нетерпеливые пощелкивания языком, которые она использует при проведении сеансов.

— Почему вы не можете этого понять, — сказала я, искренне желая, чтобы она меня поняла, — не можете понять, что я не могу взять в руки газету без того, чтобы то, что я в ней вижу, не показалось мне настоя ко ошеломляюще ужасным, что все, что я могла бы когда-нибудь написать, не казалось бы на этом фоне просто пустым местом?

— Тогда вам не следует читать газеты.

Я рассмеялась. Через какое-то время она мне улыбнулась.

15 апреля, 1954

Я видела несколько снов — все о том, как Майкл от меня уходит, именно из своих снов я узнала, что он скоро должен от меня уйти; что он скоро уйдет. Во сне я наблюдаю эти сцены расставания. Без эмоций. В жизни я отчаянно, пронзительно несчастна; во сне меня ничто не трогает. Миссис Маркс меня сегодня спросила:

— Если бы я попросила вас одной фразой выразить то, чему вы у меня научились, что бы вы сказали?

— Что вы научили меня плакать, — ответила я, довольно сухо.

Она улыбнулась, принимая мою сухость.

— И?

— И я в сто раз более уязвима, чем была раньше.

— И? Это все?

— Вы хотите сказать, что я еще и в сто раз сильнее? Не знаю. Правда не знаю. Надеюсь, что это так.

— Я знаю, — сказала она с нажимом. — Вы стали намного сильнее. И вы напишете об этом опыте.

Быстрый, решительный кивок; потом она добавила:

— Вот увидите. Через несколько месяцев, может быть, через несколько лет.

Я пожала плечами. Мы договорились встретиться на следующей неделе в последний раз.

23 апреля, 1954

Накануне последней встречи мне приснился сон. Я принесла его миссис Маркс. Мне приснилось, что я держу в руках какую-то шкатулку, а в ней — что-то очень драгоценное. Я иду через длинную комнату, похожую на картинную галерею или на лекционный зал, в ней много мертвых статуй и картин. (Когда я произнесла слово «мертвые», миссис Маркс улыбнулась, иронично.) В конце зала меня ждет небольшая толпа людей, они стоят на чем-то вроде сцены. Они ждут, когда я им вручу шкатулку. Я счастлива невероятно, что наконец-то могу отдать им эту драгоценность. Но когда я им ее вручаю, я вдруг вижу, что все они — какие-то там бизнесмены, брокеры, ну, кто-то в этом роде. Они коробочку не открывают, а начинают мне пихать большие суммы денег. Я начинаю плакать. Я кричу: «Коробочку откройте, коробочку откройте», — но они меня не слышат, или не хотят услышать. Неожиданно я понимаю, что все они — персонажи фильма или пьесы, и что я сама все это написала, и мне стыдно. Все оборачивается фарсом, зыбким и гротескным, я — персонаж своей собственной пьесы. Я открываю коробочку и заставляю их заглянуть в нее. Но вместо прекрасной вещи, которая, как я считала, там лежит, внутри коробочки множество фрагментов и осколков. И это не нечто цельное, распавшееся на фрагменты, а кусочки и осколки отовсюду, со всех концов мира — я узнаю комочек красной земли, которая, я знаю, из Африки, еще — кусок металла, отскочивший от ружья в Индокитае, а еще — много ужасного, кусочки плоти людей, убитых в Корее, и коммунистический значок кого-то, кто умер в советских тюрьмах. И это — созерцание множества безобразных фрагментов — причиняет мне такую боль, что я не могу смотреть, я закрываю коробочку. Но группа бизнесменов и богачей не замечает ничего. Они берут коробочку и открывают ее. Я отворачиваюсь, чтобы ничего не видеть, но они в восторге. Наконец я смотрю и вижу, что в коробочке осталось что-то. Это маленький зеленый крокодильчик, с сардонической лукавой мордочкой. Сначала я думаю, что он сделан из нефрита или изумрудов, но потом вижу, что он живой и что застывшие слезинки сползают по его щекам и превращаются в бриллианты. Я рассмеялась в голос, когда поняла, как надула бизнесменов, и я проснулась. Миссис Маркс прослушала рассказ об этом сне без комментариев, казалось, ей совсем не интересно. Мы распрощались с ней тепло, но внутренне она уже от меня отвернулась, как и я от нее. Она сказала, чтобы я обязательно к ней «забегала повидаться», если она будет мне нужна. Я подумала, как же она может мне быть нужна, когда она мне завещала свой образ; я прекрасно знаю, что всякий раз, когда я окажусь в беде, мне явится во сне большая ведьма-мать. (Миссис Маркс — очень маленькая, жилистая, энергичная женщина, но во сне я всегда вижу ее большой и мощной.) Я вышла из затемненной торжественной комнаты, где я провела так много часов, то полностью там находясь, а то отчасти пребывая в фантазиях и в снах, из комнаты, которая похожа на раку для хранения искусства, и я оказалась на холодной безобразной мостовой. Я увидела свое отражение в стекле витрины: женщина маленькая, довольно бледная, сухая и колючая, с лицом каким-то искаженным, и я сразу узнала усмешку, игравшую на мордочке того маленького, зеленого и злого крокодильчика, который сидел в хрустальной шкатулке в моем сне.

Свободные женщины 2

Два визита, несколько телефонных звонков и трагедия

Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда Анна на цыпочках выходила из детской. Дженет снова проснулась и заявила ворчливо, но удовлетворенно:

— Полагаю, это Молли, и вы будете говорить с ней несколько часов.

— Ш-ш-ш, — сказала Анна; и она пошла к телефону, думая: «Для таких детей, как Дженет, покров безопасности и уюта соткан не из бабушек и дедушек, двоюродных сестер и братьев, не из налаженного быта, а из друзей, которые звонят каждый день, и из слов, которые при этом неизменно говорятся».

— Дженет уже почти заснула, она просит передать тебе, что она тебя любит, — громко сказала она в телефонную трубку; и Молли, подавая положенную ей по роли реплику, ответила:

— Передай Дженет, что я тоже ее очень люблю и что ей давно пора спать.

— Молли говорит, тебе давно пора спать и желает спокойной ночи, — сказала Анна громко, обращаясь к темной комнате.

Дженет ответила:

— Как я теперь засну, если вы будете болтать несколько часов подряд?

Однако по тому, какая за этими словами последовала тишина, Анна поняла, что ребенок засыпает, вполне довольный всем; и она, понизив голос, сказала:

— Хорошо. Ну, как ты там?

Молли спросила с наигранной небрежностью:

— Анна, а Томми не у тебя?

— Нет, а с чего ему здесь быть?

— Ну, я просто поинтересовалась… Если бы он узнал, что я волнуюсь, он бы, конечно, вышел из себя.

В течение месяца содержанием сводок новостей из дома Молли, находившегося в полумиле от дома Анны, был один лишь Томми, и никто и ничто, кроме Томми. Который часами сидел в своей комнате, неподвижно, в полном одиночестве и, судя по всему, без единой мысли в голове.

Молли уже сменила тему и теперь, шутливо ворча и жалуясь, давала Анне подробный отчет в том, как накануне она отужинала с каким-то своим бывшим горячим поклонником из Штатов. Анна слушала, различая в голосе подруги нотки подавляемой истерики, и терпеливо ждала завершения рассказа, которое прозвучало так:

— Ну и вот, смотрела я на этого напыщенного хама средних лет, сидящего напротив, и вспоминала, каким он был, — ну, полагаю, и он думал, какая жалость, что Молли так изменилась, — но почему же я всегда так критикую всех и вся? Почему мне никто не нравится по-настоящему? Никогда? И дело даже не в том, что нынешние варианты ни в коей мере не могут сравниться с прекрасным опытом из прошлого, потому что и раньше, в прошлом, я не помню такого случая, когда бы я себе сказала: «Вот, это — оно». Но я же много лет с печалью, с ностальгией вспоминала Сэма как лучшего из всей толпы, и даже не могла понять, зачем же я, такая дура, его тогда отвергла, а сегодня я вспоминала, как сильно он утомлял меня уже тогда. А что ты будешь делать, когда Дженет уснет? Идешь куда-нибудь?

— Нет. Я буду дома.

— Мне пора нестись в театр. Я уже и так опаздываю. Анна, позвони, пожалуйста, сюда примерно через часик, под каким-нибудь предлогом,проведай Томми.

— Скажи мне, что тебя так беспокоит?

— Сегодня Томми ходил в офис к Ричарду. Да, я знаю, знаю все, что ты можешь по этому поводу сказать, и ты будешь права. Ричард позвонил мне и сказал: «Я настаиваю на том, чтобы Томми немедленно пришел ко мне». Ну, я и передала Томми: «Твой отец настаивает на том, чтобы ты немедленно к нему пришел». Томми ответил: «Хорошо, мама», — встал и пошел. Да, вот просто так. Чтобы со мной не спорить и чтобы мне угодить. И у меня такое чувство, что, если бы я сказала: «Прыгни из окна», он прыгнул бы.

— А Ричард звонил тебе потом?

— Он позвонил примерно три часа назад, весь такой исполненный сарказма, надменный, с чувством превосходства и сказал мне, что я не понимаю Томми. Я ответила, что я рада, что хоть кто-то понимает Томми. И он сказал, что Томми только что ушел. Но вот домой он не вернулся. Я поднималась в его комнату, по всей кровати разбросаны книги по психологии, он натащил их из библиотеки. Такое впечатление, что он читает их все одновременно… Анна, мне пора бежать, для этой роли я гримируюсь целых полчаса — проклятая тупая пьеса, и зачем я согласилась в ней играть? Ну ладно, спокойной ночи.

Десятью минутами позже Анна стояла у своего рабочего стола, собираясь с мыслями, готовая заняться своей синей тетрадью, когда Молли снова позвонила.

— Мне только что звонила Марион. Ты можешь себе представить: Томми к ней приезжал, чтобы повидаться. Похоже, что, как только он ушел от Ричарда, он тут же сел на поезд и поехал к ней. Он пробыл у нее минут пятнадцать-двадцать и опять ушел. Марион сказала, что он был очень тихий и спокойный. А ведь Томми не был там давным-давно. Анна, тебе не кажется, что это очень странно?

— Он был тихий и спокойный?

— Ну, Марион была опять пьяна. Конечно, Ричарда еще нет дома. Раньше полуночи теперь домой он не приходит, — знаешь, у него там, в офисе, девчонка есть. Марион об этом говорила очень долго, все говорила и говорила на эту тему. Может статься, она и с Томми это точно так же обсуждала. Она и о тебе мне говорила: насчет тебя, не беспокойся, у нее есть тоже кое-какие мысли. Поэтому я думаю, что Ричард ей сказал, что между вами что-то было.

— На самом деле — не было.

— Ты виделась с ним снова?

— Нет. И с Марион не виделась.

Женщины стояли, каждая — у телефона, в своем доме, и молчали; если бы они сейчас были в одной комнате, они бы косо взглянули друг на друга или обменялись бы кривыми улыбками. Неожиданно Анна услышала:

— Анна, я в ужасе. Происходит что-то страшное, я это точно знаю. О Боже, я не знаю, что мне делать, и я должна бежать, — теперь придется взять такси. Пока.

Обычно, когда Анна слышала на лестнице шаги, она уходила в комнату, в ту ее часть, где ее не будет видно, чтобы избегать обмена ненужными приветствиями с юношей с Уэльса. На этот раз она осталась на месте, она ждала, смотрела и еле удержалась от радостного крика, когда увидела, что это Томми к ней идет. Он с одобрительной и понимающей улыбкой осматривал ее и комнату, смотрел на карандаш в ее руке, на приготовленные на столе тетради, все явно выглядело так, как он и ожидал. Потом Томми улыбаться перестал, и темные глаза его потухли, взгляд снова ушел куда-то внутрь, как будто он смотрел в себя, лицо же стало серьезным и торжественным. Анна инстинктивно потянулась к телефону, но удержалась, подумав, что надо под каким-нибудь предлогом сходить наверх и позвонить оттуда. Но Томми ей сказал:

— Полагаю, ты думаешь, что надо позвонить маме?

— Да. Она мне только что звонила.

— Тогда иди наверх и позвони, я совсем не против.

Это было мило с его стороны: попытаться снять неловкость и напряжение.

— Нет, я отсюда позвоню.

— Я думаю, она шпионски пробралась в мою комнату сегодня, и, думаю, она расстроена из-за того, что там увидела все эти книги про безумие.

При слове «безумие» Анна испытала шок и почувствовала, как напрягается ее лицо. Увидев, что Томми это заметил, она воскликнула, напористо и энергично:

— Томми! Садись. Мне надо с тобой поговорить. Но сначала я должна Молли позвонить.

Томми не выказал ни малейшего удивления по поводу внезапно нашедшей на нее решимости.

Он сел, аккуратно устроился в кресле: ноги вместе, руки выложены на подлокотники, и стал смотреть, как Анна набирает телефонный номер. Но Молли уже ушла. Анна присела на свою кровать, она раздраженно хмурилась: у нее складывалось стойкое убеждение, что Томми очень нравится их всех пугать. Он заметил:

— Анна, твоя кровать выглядит в точности как гроб.

Анна увидела себя со стороны: маленькая, бледная, ничего лишнего, в черных брюках и в черной рубашке, сидит, поджав под себя ноги, на узкой, затянутой черным покрывалом кровати.

— Ну, значит, она и есть как гроб, — сказала она, но с кровати встала и пересела в кресло, напротив Томми. Его взгляд медленно блуждал по комнате, переходя с предмета на предмет, Томми все тщательно рассматривал, уделяя самой Анне ровно столько же внимания, как ее креслам, книгам, камину и картине.

— Я слышала, сегодня ты ходил к отцу?

— Да.

— А чего он от тебя хотел?

— Ты собиралась добавить: «Если мне позволено будет об этом спросить», — сказал он.

И тут он хихикнул. Это было что-то новенькое — резкий, непроизвольный, злобный смешок. Анна почувствовала, что в ней поднимается волна паники. У нее даже возникло острое желание захихикать также самой. Анна попыталась взять себя в руки, говоря себе: «Он не пробыл здесь и пяти минут, а его истерическое состояние, как заразная болезнь, передается уже и тебе. Будь осторожна».

Улыбаясь, она признала:

— Я действительно собиралась это сказать, но удержалась.

— А какой в этом смысл? Я знаю, что вы с моей матерью все время меня обсуждаете. Вы за меня боитесь.

И опять в нем чувствовалось спокойное, но злое ликование. Анна никогда раньше не замечала в Томми ничего недоброжелательного, ничего злого; ей вдруг показалось, что в ее комнате находится незнакомец. Он даже и выглядел по-другому, потому что его смуглое грубоватое упрямое лицо было искажено гримасой торжествующей злобы: он выглядывал из узких прорезей глаз, он смотрел на нее снизу вверх, недоброжелательно смотрел и улыбался.

— Так чего хотел твой отец?

— Он сказал, что одна из фирм, которую контролирует его фирма, строит в Гане дамбу. Он спросил, не хочу ли я туда поехать и поработать на благо африканцев, — он предложил работу, где надо заниматься улучшением их бытовых условий.

— Ты отказался?

— Сказал, что не вижу в этом смысла, — я имею в виду, что для отца весь смысл в том, что это — дешевая рабочая сила. И даже если я добьюсь того, что африканцы станут немного здоровее, что они будут есть немного лучше, и даже если мне удастся открыть школы для их детей, все равно в этом не будет никакого смысла. Тогда отец сказал, что другая компания, тоже принадлежащая его компании, строит что-то в Северной Канаде, и он предложил мне отправиться туда примерно на такую же работу.

Он смотрел на Анну и ждал, что она скажет. Злобный незнакомец из комнаты исчез; теперь напротив Анны сидел прежний Томми, он думал, хмурился, он сомневался. Внезапно он сказал:

— А знаешь, он вовсе и не глупый.

— Не думаю, что мы хоть когда-нибудь говорили, что Ричард глуп.

Томми терпеливо улыбнулся, словно говоря: «Ты ведешь себя нечестно». Вслух он произнес:

— Когда я ответил, что не хочу браться за эту работу, отец спросил почему, и я ему объяснил, а он сказал, что я так реагирую потому, что нахожусь под влиянием коммунистических идей.

Анна засмеялась: «Ну, ясное дело»; а вслух сказала:

— Он имеет в виду меня и твою мать.

Томми подождал, пока она произнесет то, что он и ожидал от нее услышать, а потом сказал:

— Вот видишь. Нет, отец имел в виду не это. Неудивительно, что вы считаете друг друга глупыми; вы ждете друг от друга глупостей, всегда готовы к этому. Когда я вижу, как общаются мои родители, я их не узнаю, они такие глупые друг с другом. И ты, ты тоже, когда общаешься с Ричардом.

— Ну хорошо, а что же он тогда имел в виду?

— Он сказал, что то, как я отвечаю на его предложения, суммирует итоги реального влияния коммунизма на западные страны. Он сказал, что каждый, кто был в партии, или сейчас в ней состоит, или хоть как-то с нею связан, страдает манией величия. И добавил, что, если бы он был начальником полиции и ему нужно было бы где-нибудь выявить коммунистов, он задавал бы людям один-единственный вопрос: «Согласились бы вы поехать в слаборазвитую страну и руководить там работой сельской больницы на пятьдесят мест?» И все красные ответят: «Нет. Какой смысл заботиться о здоровье пятидесяти человек, когда базовое устройство общества остается неизменным».

Томми наклонился вперед, глядя прямо ей в лицо, и спросил настойчиво:

— Что скажешь, Анна?

Она улыбнулась и одобрительно кивнула, но этого было недостаточно. Она сказала:

— Да, это вовсе не глупо.

— Вот именно.

Томми откинулся назад, с облегчением. Ему удалось, так сказать, спасти отца, защитить его от презрения Молли и Анны, и теперь он и им воздавал должное:

— А я сказал ему, что этот тест не позволил бы ему выявить тебя или мою мать, потому что вы обе поехали бы в ту сельскую больницу, ведь правда?

Ему было важно услышать от нее «да»; но Анна хотела быть честной до конца, ради самой себя.

— Да, я бы поехала, но Ричард прав. Он точно описал мои при этом чувства.

— Но ты бы все-таки поехала?

— Да.

— Интересно, ты бы действительно поехала? Я вряд ли бы. То есть я же отказался от обеих предложенных работ, вот и ответ на этот вопрос. А ведь я даже никогда и не был коммунистом — я просто наблюдал тебя, и мать, и ваших друзей, и как вы этим занимаетесь, и это на меня повлияло. Я страдаю параличом воли.

— Это Ричард так сказал? Паралич воли? — спросила Анна, не веря своим ушам.

— Нет. Но он это имел в виду. Я нашел это определение в одной из книжек про безумие. Что отец сказал, так это то, что воздействие коммунистических стран на Европу заключается в том, что людям стало все равно, их лучше и не беспокоить. Потому что все привыкли к мысли, что целая страна может перемениться полностью за каких-нибудь три года — как в Китае или как в России. И если люди не видят в ближней перспективе глобальных перемен, то лучше их вообще не беспокоить, им все равно… А как ты думаешь, это правда?

— Это правда лишь отчасти. Это относится к тем людям, которые какое-то время прожили внутри коммунистического мифа.

— Еще совсем недавно ты была коммунисткой, а теперь вот употребляешь такие слова — «коммунистический миф».

— У меня иной раз создается впечатление, что ты винишь меня, и мать, и многих наших за то, что больше мы не коммунисты.

Томми низко опустил голову, нахмурился.

— Ну, я помню, как вы были такими деятельными, активными, вы бегали туда-сюда, все время что-то делали. Теперь этого нет.

— По-твоему, любая деятельность лучше, чем никакая?

Он поднял голову, сказал обвиняющим тоном, резко:

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Да, конечно знаю.

— Угадай, что я сказал отцу? Я сказал, что, если бы я туда поехал и если бы я занялся этой нечестной благотворительной работой, я бы начал в среде рабочих организовывать группы революционеров. Он совсем не рассердился. Он сказал, что в наши дни революции являются одним из основных рисков большого бизнеса и он бы принял меры предосторожности и разработал систему страхования на случай революционного восстания, поднятого мной.

Анна промолчала, и Томми добавил:

— Это была шутка, ты это понимаешь?

— Да, понимаю.

— А я сказал, чтобы он спал спокойно и на мой счет не волновался. Потому что я не стану устраивать революцию. Если бы это было двадцать лет назад, то стал бы. А сейчас не стану. Потому что теперь мы уже знаем, как обстоит дело в революционных группах: не прошло бы и пяти лет, как мы бы начали друг друга убивать.

— Не обязательно.

Взгляд Томми ясно говорил: «Ты ведешь себя нечестно». А вслух он произнес:

— Я помню один ваш с мамой разговор, пару лет назад. Ты тогда сказала моей маме: «Если бы нас угораздило быть коммунистками в России, или в Венгрии, или где-нибудь еще, одна из нас наверняка пристрелила бы другую как предательницу». Это тоже была шутка.

Анна сказала:

— Томми, у твоей матери и у меня, у нас обеих была довольно сложная жизнь, и мы много чем занимались. Ты не можешь ждать от нас сейчас юношеского задора, лозунгов, победных кличей, боевых воззваний. Мы, мы обе, вступаем в средний возраст, приближаемся к нему.

Анна слышала сама, что она все это произнесла с определенной долей холодного удивления, почти что с неприязнью.

Она сказала самой себе: «Я рассуждаю, как старый усталый либерал». Однако она решила не сдавать своих позиций. Она взглянула на Томми и обнаружила, что он смотрит на нее весьма скептически. Он сказал:

— Ты хочешь сказать, что я не имею права рассуждать как человек, вступивший в средний возраст? В мои-то годы? Но, Анна, я себя так чувствую, я чувствую себя немолодым. Ну, что ты должна ответить мне на это?

Вернулся недобрый незнакомец, он сидел напротив, его глаза светились злостью.

Она сказала быстро:

— Томми, вот что мне скажи: как бы ты подытожил весь твой разговор с отцом?

Томми вздохнул и снова стал самим собой.

— Всякий раз, когда я вижу его в офисе, я удивляюсь. Я помню, как это было в первый раз, — до этого я с ним всегда встречался у нас дома, да пару раз у Марион. Ну, как тебе сказать, я как-то привык его считать… довольно заурядным, понимаешь? Обычным. Скучным. Как и вы с мамой считаете. Так вот, когда я первый раз увидел отца в офисе, я был смущен, — я знаю, ты сейчас мне скажешь, что это из-за власти, которой он обладает, ну, все эти деньги. Но дело было не только в этом. Там было нечто большее, другое. Неожиданно он показался мне совсем не ординарным, не второсортным.

Анна сидела и молчала, она думала: «К чему он клонит? Похоже, я что-то упускаю. Что?»

Томми заметил:

— А, я знаю, что ты думаешь, мол, Томми и сам ординарный и второсортный.

Анна вспыхнула: раньше она и вправду так думала. Томми заметил, что она покраснела, и на лице его появилась недобрая улыбка. Он сказал:

— Ординарные люди необязательно глупы, Анна. Я прекрасно понимаю, что я из себя представляю. И именно поэтому я и чувствую себя неловко, когда прихожу в офис к своему отцу и наблюдаю, как он ведет свои дела, и вижу, что он в бизнесе — очень большой человек. Потому что и я хорошо бы с этим справился. Но я не смог бы, никогда бы не смог, потому что мне пришлось бы жить с раздвоенным сознанием — из-за тебя и моей матери. Разница между мной и моим отцом заключается в том, что я осознаю, что я зауряден, а он не понимает, что и он — тоже. Я прекрасно понимаю, что такие люди, как ты и моя мать, в сотни раз лучше, чем он, — и даже несмотря на то, что вы такие неудачницы и что у вас все так нескладно. Но лучше бы я этого не понимал. Ни в коем случае не говори этого моей матери, но было бы намного лучше, если бы меня воспитал отец, — если бы это сделал он, я был бы счастлив в положенное время сменить его в рабочем кресле.

Анна не смогла удержаться от испытующего взгляда: у нее возникло подозрение, что Томми сказал ей это именно в надежде, что она при случае обязательно перескажет все Молли и той будет больно. Но по выражению лица Томми было понятно, что он занят спокойным, терпеливым и честным самоанализом. И вместе с тем Анна чувствовала, что в ней снова поднимается волна истерии; и она знала, что это — отражение состояния Томми; и она отчаянно искала слова, которые ей помогли бы с этим справиться. Она увидела, как он очень медленно повернул свою тяжелую голову на широком коротком шарнире шеи и посмотрел на ее тетради, словно напоказ разложенные на рабочем столе; и она подумала: «Боже, только не это, надеюсь, он пришел не для того, чтобы поговорить со мной о них? И обо мне самой?» Она быстро проговорила:

— Я думаю, ты очень упрощаешь образ своего отца. Я не считаю, что ему неведома раздвоенность сознания: однажды Ричард сказал, что быть крупным бизнесменом в наши дни — это все равно, что быть довольно расторопным и толковым посыльным! И ты не забывай, что в тридцатые он был очарован коммунизмом и что он даже был склонен к богемной жизни и вел ее, правда не очень долго.

— А теперь, чтобы напомнить себе об этом, он крутит романы с секретаршами: это его способ доказать себе, что он — не просто какой-то там ординарный и респектабельный зубец на колесе под названием «средний класс».

Это было сказано резко, с мстительными нотками в голосе, и Анна подумала: «Так вот о чем он хочет со мной поговорить». И она вздохнула с облегчением.

Томми сказал:

— После того как я сегодня днем сходил в офис к своему отцу, я поехал к Марион. Мне просто захотелось ее увидеть. Обычно я с ней встречаюсь только у нас дома. Она была пьяна, а дети притворялись, что этого не замечают. Она рассказывала мне о моем отце и секретарше, а дети притворялись, что они не понимают, о чем это она.

Томми замолчал, он ждал чтó Анна скажет, он склонился к ней, глаза его сузились, взгляд был обвиняющим. Но поскольку она молчала, он продолжил:

— Ну, и что же ты не выскажешься откровенно? Почему не скажешь то, что думаешь? Я знаю, ты презираешь моего отца. Все потому, что он нехороший человек.

При слове «нехороший» Анна невольно рассмеялась, а Томми нахмурился. Она сказала:

— Извини, но это слово — не из тех, которыми я пользуюсь.

— А почему? Ведь ты же это имеешь в виду? Мой отец уничтожил Марион, а теперь он уничтожает их детей. Разве скажешь, что он хороший? Ну, ты же не станешь говорить, что это Марион виновата во всем?

— Томми, я не знаю что сказать, — ты пришел ко мне, и я понимаю, что ты ждешь от меня каких-то разумных здравых слов. А я не знаю, я просто не знаю…

Бледное, покрытое капельками пота лицо Томми было убийственно честным, в его глазах светилась искренность. Но было в его взгляде и что-то еще — искорки злобного удовлетворения; он обвинял ее в том, что она обманывает его надежды; и он был рад, что это так. Он снова повернул голову и посмотрел на ее тетради. «Вот сейчас, — подумала Анна, — сейчас я должна сказать то, что он хочет услышать». Но не успела она додумать эту мысль до конца, как Томми встал и направился к ее тетрадям. Анна вся подобралась, она не шелохнулась; для нее была невыносима даже мысль, что кто-то может увидеть эти тетради, и все же она чувствовала, что Томми имеет право на них смотреть: и она не смогла бы объяснить, почему у него такое право есть. Он стоял к ней спиной и смотрел на тетради. Потом он оглянулся и спросил:

— А почему у тебя четыре тетради?

— Я не знаю.

— Ты должна это знать.

— Я никогда себе не говорила: «Я стану делать записи в четырех тетрадях». Просто так вышло само собой.

— А почему это не может быть одна тетрадь?

Она немного подумала и сказала:

— Возможно, потому что это была бы такая свалка. Такая неразбериха.

— И пусть была бы неразбериха. Почему бы нет?

Анна подбирала правильные слова, чтобы их ему предложить, когда сверху донесся голосок Дженет:

— Мама?

— Да? Я думала, ты спишь.

— Я и спала. Я пить хочу. А с кем ты говоришь?

— С Томми. Хочешь, чтоб он поднялся к тебе и пожелал тебе спокойной ночи?

— Да. И я хочу воды.

Томми медленно развернулся и вышел; Анна слышала, как он на кухне наливает воду, как он тяжело поднимается по лестнице. А между тем она пришла в сильнейшее смятение чувств: как будто каждая частица и каждая клетка ее тела подверглись воздействию какого-то раздражающего вещества. Присутствие Томми в одной с ней комнате и необходимость думать, как с ним управиться, заставляли ее более или менее оставаться Анной, более или менее оставаться самой собой. Но сейчас она уже с трудом себя узнавала. Ей хотелось смеяться, хотелось плакать, даже кричать; ей хотелось что-нибудь разбить, схватить какой-нибудь предмет, трясти его, трясти, пока… предметом, разумеется, был Томми. Анна сказала себе, что она заразилась его настроением, его состоянием; что ею овладели его эмоции; она с изумлением подумала, что то, что на его лице отражалось в виде отсветов злобы и ненависти, а в голосе проявлялось краткими отзвуками резкости и жесткости, должно быть, все это было внешним проявлением яростного внутреннего шторма такой огромной силы, что… и она внезапно почувствовала, что на ее ладонях и в подмышках проступает холодный пот. Ей стало очень страшно. Все ее разнообразные и противоречивые чувства сводились к одному: она была в ужасе. Но не могло же, конечно, быть такого, что она физически боялась Томми? Так сильно его боялась и все же отправила наверх, к ребенку? Но нет, за Дженет Анна ни капли не беспокоилась. Она слышала, как наверху два голоса сплетаются в веселом диалоге. Потом раздался смех — смех Дженет. Потом — медлительные, целенаправленные шаги, и Томми к ней вернулся. Он тут же спросил:

— А как ты думаешь, какой станет Дженет, когда вырастет?

Лицо его было бледным и упрямым, не более того; и Анне стало как-то легче. Он стоял у ее рабочего стола, одной рукой на него опираясь, и Анна ответила:

— Не знаю. Ей всего одиннадцать.

— Тебя это не беспокоит?

— Нет. Дети все время меняются. Откуда же мне знать, чего она потом захочет?

Томми надул губы, скептически улыбнулся, и она сказала:

— Ну? Я опять ляпнула какую-нибудь глупость?

— Все дело в том, как ты это говоришь. В твоем подходе.

— Извини.

Но поневоле она сказала это с горечью и, безусловно, раздраженно; и на лице Томми мелькнула быстрая улыбка — улыбка удовлетворения.

— А ты думаешь когда-нибудь об отце Дженет?

Этим ударом он попал ей прямо в диафрагму; Анна почувствовала, как внутри все напряглось и сжалось. Однако она сказала:

— Нет, почти что никогда.

Он пристальным и неподвижным взглядом в нее уперся; и она продолжила:

— Ты же хочешь, чтобы я честно рассказала тебе о своих чувствах, да? Ты только что высказался абсолютно в духе Сладкой Мамочки. Она со мною часто говорила примерно так: «Он — отец вашего ребенка». Или: «Он был вашим мужем». Но это было пустым звуком для меня. Что тебя тревожит — что твоя мать не сильно любила Ричарда? Что ж, должна тебе сказать, она была увлечена им гораздо больше, чем я — Максом Вулфом.

Томми стоял перед ней, прямой и очень бледный, и его взгляд был обращен сугубо внутрь; Анна засомневалась, замечает ли и слышит ли он ее вообще. И все же было похоже, что он слушает, поэтому она продолжила:

— Я понимаю, что это значит: иметь ребенка от мужчины, которого ты любишь. Но я не понимала этого, пока я не полюбила мужчину. Мне хотелось иметь ребенка от Майкла. Но дело в том, что я родила ребенка от мужчины, которого я не любила…

Она умолкла, замерла, не понимая, слышит ли он ее. Его взгляд упирался в стену, он смотрел на какую-то точку на стене в нескольких футах от Анны. Он перевел на нее какой-то мутный рассеянный взгляд и сказал тоном какого-то немощного сарказма, она никогда раньше не слышала, чтобы Томми так говорил:

— Продолжай, Анна. Для меня это такое откровение — послушать, как опытные люди рассуждают о своих чувствах.

Однако смотрел он убийственно серьезно, поэтому она подавила ту тревогу, которую в ней породил его сарказм, и продолжила:

— Мне кажется, дело обстоит так. Это не ужасно, — я хочу сказать, это может быть ужасно, но это не разрушительно, это не отравляет всю жизнь — обходиться без того, чего ты хочешь. Нет ничего плохого в том, чтобы сказать: «Моя работа — это не совсем то, чем я действительно хотел бы заниматься, я способен на большее». Или: «Я — человек, которому нужна любовь, а я без нее обхожусь». А вот что действительно ужасно, так это притворяться, что второсортное — первосортно. Притворяться, что тебе не нужна любовь, когда она тебе нужна; или что тебе нравится твоя работа, когда ты прекрасно знаешь, что способен на большее. Было бы ужасно, если бы я сказала, из чувства вины или из каких-нибудь еще соображений: «Я любила отца Дженет», когда я прекрасно знаю, что я его не любила. И точно так же было бы нехорошо, если б твоя мать сказала: «Я любила Ричарда». Или: «Я люблю свою работу»…

Анна замолчала. Томми кивнул. Ей было непонятно, был ли он доволен тем, что она ему сказала, или же высказанная ею мысль была настолько очевидна, что ему было не нужно, чтобы ее кто-то для него озвучил. Томми снова повернулся к тетрадям и открыл ту, что была в синей обложке. Анна увидела, что его плечи заходили от саркастического смеха, целью которого было задеть ее.

— Ну?

Он прочел вслух:

— «12 марта, 1956 год. Внезапно Дженет стала трудной и агрессивной. В целом — сложная фаза развития».

— Ну?

— Я помню, как ты однажды спросила маму: «Как Томми?» А голос у мамы не очень приспособлен для тайных откровений. Звенящим шепотом она сказала: «Ох, он сейчас находится в сложной фазе развития».

— Может, так оно и было.

— Фаза развития. Это было однажды поздним вечером, когда вы с мамой ужинали на кухне. Я лежал в постели и прислушивался, а вы болтали и смеялись. Я спустился вниз, чтобы налить себе стакан воды. В те дни я чувствовал себя несчастным, я волновался обо всем. Я не справлялся с уроками, которые нам задавали в школе, мне было страшно по ночам. Конечно, стакан воды был просто предлогом. Мне хотелось побыть на кухне — потому что вы так хорошо смеялись. Я хотел быть рядом со смехом. И я не хотел, чтобы вы догадались, что мне очень страшно. Когда я вышел за дверь, я и услышал этот ваш диалог.

— Ну?

Анна провалилась в яму изнеможения: она думала о Дженет. Дженет только что проснулась и попросила стакан воды. Пытается ли Томми ей сказать, что Дженет несчастна?

— Это свело меня на нет, — сказал угрюмо Томми. — Все свое детство я стремился достичь чего-то, что казалось мне и важным, и новым. Я коллекционировал свои победы. В ту ночь я победил, — я смог спуститься вниз по темной лестнице и притвориться, что все в порядке. Мне нужно было к чему-то прилепиться, к чувству, кто я есть на самом деле. А мама говорит: такая фаза. Иначе говоря, что именно я чувствую — совсем не важно, это всего лишь результат работы моих желез или чего-то в этом роде, и это должно со временем пройти.

Анна промолчала; она тревожилась за Дженет. Но ее девочка кажется общительной, веселой, и она хорошо учится. По ночам дочка просыпается очень редко, и ни разу она и словом не обмолвилась о том, что ей бывает страшно в темноте.

Томми проговорил:

— Полагаю, вы с мамой друг другу говорили, что у меня и сейчас сложная фаза?

— Говорить вроде как не говорили. Но мы скорее всего это подразумевали, — ответила Анна напряженно.

— И то, что я чувствую сейчас, не имеет вообще никакого значения? Но когда же, в какой момент мне будет даровано право сказать себе, что мои чувства имеют силу, что они значимы? В конце-то концов, Анна… — Тут Томми развернулся к ней: — Нельзя всю жизнь проходить какие-то там фазы. Где-то должна быть цель.

Его глаза излучали ненависть; и Анне стоило немалых усилий ответить:

— Если ты предполагаешь, что я достигла какой-то цели и что я тебя сужу с каких-то превосходящих твои позиции высот, то я должна тебе сказать — это неправда.

— Фазы, — продолжал он гнуть свое. — Стадии. Растущая боль.

— А я думаю, что женщины так все и видят — и людей. Уж точно — своих собственных детей. Во-первых, сначала всегда следуют девять месяцев, когда не знаешь, кто родится: мальчик или девочка. Иногда я с интересом размышляю, какой была бы Дженет, родись она мальчиком. Разве ты не понимаешь? Потом младенцы проходят все стадии развития, потом они становятся детьми младшего возраста. Когда женщина смотрит на ребенка, она одновременно видит все стадии его пути, помнит все, что было раньше. Случается, что я смотрю на Дженет и одновременно вижу, каким она была младенцем, и чувствую ее в своей утробе, и вижу ее как маленькую девочку разных возрастов, размеров, и все это — одновременно.

Томми смотрел с упреком и с сарказмом, но Анна стояла на своем:

— Так женщины все видят. Все представляет собой некий непрерывный созидательный поток — а что, разве же это не естественно для нас: все видеть так и только так?

— Но вы совсем не видите в нас личностей. Мы просто временные формы чего-то. Фазы.

И он рассмеялся, злобно. Анна подумала, что впервые за этот вечер Томми рассмеялся по-настоящему, и приободрилась. Какое-то время оба молчали: он, наполовину отвернувшись от Анны, листал ее тетради, а она внимательно смотрела на него, пытаясь успокоиться, пытаясь глубоко дышать, пытаясь сохранить спокойствие и равновесие. Но ее ладони все еще были влажными от пота; на ум ей снова и снова приходила одна и та же мысль: похоже, я веду борьбу, я бьюсь с каким-то невидимым врагом. Она почти что видела врага — это было нечто злое, в этом Анна не сомневалась; почти что материально различимая для глаза сущность, сотканная из злобы и разрушения, и это нечто стояло между ней и Томми, пытаясь погубить обоих.

Наконец она сказала:

— Я знаю, что ты здесь ищешь, зачем пришел сюда. Ты пришел с тем, чтобы я объяснила тебе, зачем мы все живем. Но ты знаешь заранее, что я могу тебе сказать, потому что ты знаешь меня очень хорошо. А это означает, что ты пришел сюда, уже зная все, что я тебе скажу, — чтобы убедиться в чем-то. И она тихо и неожиданно для самой себя добавила: — Вот почему мне страшно.

Это было мольбой, обращенной к нему; Томми кинул на нее быстрый взгляд, и взгляд этот подтверждал: Анне действительно есть чего бояться.

Он сказал упрямо:

— Ты собираешься сказать мне, что через месяц мои чувства переменятся, все будет по-другому. А если нет? Допустим? Ну, так скажи мне, Анна: для чего мы все живем?

Теперь он, стоя к ней спиной, весь сотрясался от беззвучного и торжествующего смеха.

— Мы кто-то вроде стоиков последних дней, — ответила Анна. — Такие люди, как мы.

— Ты и меня включаешь в число людей такого, как ты, типа? Спасибо тебе, Анна.

— Возможно, твоя беда в том состоит, что для тебя открыты многие возможности и трудно сделать выбор.

По его спине она видела, что Томми слушает ее внимательно, поэтому она продолжила:

— При содействии отца ты можешь отправиться в любую из почти десятка разных стран и получить для себя почти любую работу. Мы с мамой могли бы предложить тебе на выбор дюжину различных видов деятельности — в театре или в каком-нибудь издательстве. Или ты мог бы провести лет пять в приятной праздности, — мы с мамой содержали бы тебя, даже если бы отец отказался это делать.

— Можно найти себе сотню занятий, но быть можно только кем-то одним, — сказал он, упрямо. — Но может быть, я чувствую, что недостоин такого изобилия возможностей? И может, Анна, я не стоик… А ты знакома с Регги Гейтсом?

— С сыном молочника? Нет, но твоя мама мне о нем рассказывала.

— Конечно же рассказывала. Я даже слышу, в каких именно выражениях. И дело в том, а я уверен, что она тебе все так и объяснила, что у этого парня вообще нет выбора. Он получил стипендию и, если не сдаст экзамен, то всю жизнь будет возиться с молоком, вместе с отцом. Но если он сдаст экзамен, а он его сдаст, то сразу же окажется в среднем классе, вместе с нами. У него нет сотни возможностей. У Регги Гейтса есть всего одна возможность. Но он действительно знает, чего он хочет. Параличом воли он не страдает.

— Ты завидуешь Регги Гейтсу потому, что его возможности так ограниченны?

— Да. А знаешь, ведь он тори. Он считает, что те, кто жалуется на систему, — полные придурки. На той неделе я ходил с ним на футбольный матч. Я бы хотел им быть.

Томми снова засмеялся, и Анна вся похолодела, услышав этот смех. Он продолжал:

— Ты помнишь Тони?

— Да, — сказала Анна, припоминая одного из школьных друзей Томми, который всех удивил тем, что решил отказаться от прохождения военной службы по идейным соображениям. Он отработал два года на угольной шахте вместо того, чтобы отправиться служить, чем очень сильно расстроил свое респектабельное семейство.

— Тони три недели назад стал социалистом.

Анна засмеялась, но Томми сказал:

— Но в том-то все и дело. Ты помнишь, как он отказался от военной службы? Он сделал это только для того, чтобы позлить своих родителей. Ты знаешь, Анна, что это так и есть.

— Да, но он же честно все отработал, разве нет?

— Я хорошо знал Тони. Я уверен, что это было почти — ну, чем-то вроде шутки. Он даже как-то раз сказал мне, что не уверен, что поступил правильно. Но он сказал, что не позволит родителям крутить им, как будет им угодно, — он выразился именно так.

— И все равно, — настаивала Анна, — должно быть, это было нелегко: два года на такой работе, и Тони все это вынес.

— Нет, Анна, дело не в этом. И точно так же он стал теперь социалистом. Ты знаешь новых социалистов — в основном ребята оксфордского типа? Они планируют издание журнала, «Левый обзор» или что-то в этом роде. Что ж, я с ними познакомился. Они выкрикивают лозунги, ведут себя как скопище…

— Томми, это глупо.

— Нет, не глупо. Единственная причина, по которой они все это делают, так это то, что в наши дни уже никто не станет вступать в компартию, и это своего рода замена. Изъясняются они на этом диком жаргоне, — я же слышал, как вы с мамой смеетесь над этим жаргоном, так почему же им можно так говорить? Да потому, что они молоды. Я полагаю, ты мне скажешь, что этого мало. А я скажу тебе другое. Лет через пять у Тони будет прекрасная работа в Национальном управлении угольной промышленности или где-нибудь еще. Возможно, он станет членом Парламента от лейбористов. Он станет ораторствовать о чем-то левом и о социалистах, — Томми почти перешел на крик, он задыхался.

— А может, он займется какой-нибудь весьма полезной деятельностью, — предположила Анна.

— По-настоящему Тони во все это не верит. Все это — просто позиция, которую он занял. И у него есть девушка — он женится на ней. Социолог. Она — одна из их компании. Они все вместе бегают, плакаты расклеивают по стенам, выкрикивают лозунги.

— Ты говоришь так, будто ты ему завидуешь.

— Анна, не надо говорить со мной так снисходительно. Ты относишься ко мне со снисхождением.

— Я не имела этого в виду. Думаю, что ты ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь. И я прекрасно понимаю, что, если бы вы с мамой обсуждали Тони, ты говорила бы совсем другие вещи, А если бы ты видела ту девушку, — я представляю, что бы ты сказала. Она им всем как мать. Анна, почему же ты не хочешь быть со мною честной?

Последние слова он, с искаженным лицом, почти что прокричал. Несколько минут Томми яростно смотрел на Анну, потом резко отвернулся и, словно он нуждался в этой вспышке гнева, чтобы осмелиться, — начал изучать ее тетради; его спина буквально излучала упорное противодействие ее возможному желанию его остановить.

Анна сидела тихо, словно обнаженная и выставленная напоказ, и силой удерживала себя от каких-либо движений. Она мучительно страдала, думая о том, насколько все-таки интимно содержание ее тетрадей. Томми все читал и читал ее тетради, с какой-то упорной лихорадочностью, а она просто сидела, тихо и неподвижно. Потом она поняла, что от изнеможения впадает в какой-то ступор, и как-то вяло подумала: «Что ж, какое все это имеет значение? Если это то, что ему нужно, то какое значение имеют мои чувства?»

Какое-то время спустя (возможно, прошел целый час) он спросил:

— Почему ты пишешь разными почерками? А некоторые отрывки заключаешь в скобки? Ты придаешь значение одним чувствам и не придаешь другим? Как ты определяешь, что важно, а что нет?

— Я не знаю.

— Нет, это не разговор. И ты все прекрасно знаешь. Здесь у тебя есть запись, ты ее сделала, когда еще жила у нас. «Я стояла у окна и смотрела вниз. Казалось, что до тротуара несколько миль. Внезапно я почувствовала, что могу броситься из окна. Я буквально видела, как я уже лежу на мостовой. Потом мне показалось, что я стою у тела на мостовой. Я раздвоилась. Все вокруг было забрызгано кровью и мозгом. Я встала на колени и начала слизывать кровь и мозг».

Он посмотрел на нее обвиняющим взглядом, а Анна молчала.

— Когда ты это написала, ты заключила эту запись в жирные скобки. А потом ты написала: «Я пошла в магазин и купила полтора фунта помидоров, полфунта сыра, баночку вишневого джема и четверть фунта чая. Затем я сделала салат из помидоров и повела Дженет в парк погулять».

— И что?

— Записи были сделаны в один и тот же день. Почему ты заключила в скобки первый отрывок, где ты пишешь о том, как слизываешь кровь и мозг?

— У всех у нас бывают дикие и сумасшедшие фантазии на тему, как ты мертвый лежишь на мостовой, на тему каннибализма, или самоубийства, или чего-то в этом роде.

— И это не важно?

— Нет.

— Помидоры и четвертушка чая — это то, что важно?

— Да.

— Что заставляет тебя принять решение, что безумие и жестокость не имеют такой же силы, как… как попытки жить?

— Дело не только в этом. Я беру в скобки не безумие и жестокость, — здесь что-то другое.

— Что?

Томми настаивал на ответе, и Анна, из глубин своего изнеможения, попыталась его найти.

— Это другой тип восприятия. Разве ты не понимаешь? В тот день, когда я покупаю продукты, готовлю еду, присматриваю за Дженет и работаю, у меня, допустим, случается вспышка безумия — когда я это записываю, это выглядит ужасно и драматично. Но это происходит только оттого, что я это записала. Но то, что происходило в этот день в реальности, было вполне обыденным.

— Тогда зачем вообще об этом писать? Ты отдаешь себе отчет в том, что вся эта тетрадь, синяя, заполнена либо газетными вырезками, либо отрывками, подобными этому, про кровь и мозги, все заключено в скобки или же вычеркнуто; а потом идут записи про то, как ты купила помидоры и чай, все в таком роде?

— Да, полагаю, это так. А все потому, что я все время пытаюсь писать правду и понимаю, что это — неправда.

— А может, это и правда, — неожиданно сказал он, — может, это правда, но ты не в состоянии этого вынести, вот ты все и зачеркиваешь.

— Может быть.

— Почему тетрадей четыре? Что бы случилось, если бы ты писала одну большую книгу, где не было бы никаких разделов, никаких скобок, где все было бы написано одним почерком?

— Я говорила тебе — хаос.

Томми оглянулся, чтобы посмотреть на нее. Он кисло сказал:

— Вот ты сидишь, такая маленькая и аккуратненькая, а посмотри, что ты пишешь.

Анна ответила:

— Ты только что сказал все в точности как твоя мать: именно так она меня и критикует — точно таким же тоном.

— Не пытайся от меня отделаться, Анна. Ты боишься быть хаотичной?

Анна почувствовала, как у нее внутри все свело какой-то судорогой страха, и, помолчав, сказала:

— Полагаю, что да, должно быть, боюсь.

— Тогда это нечестно. В конце концов, у тебя же есть убеждения, правда? Да, есть — ты презираешь таких людей, как мой отец, людей, которые себя ограничивают. Но ты тоже себя ограничиваешь. По той же причине. Ты боишься. Ты безответственна.

При этом последнем утверждении его губы напряглись, выпятились, рот скривился улыбкой удовлетворения. Анна вдруг поняла, что Томми пришел к ней, чтобы сказать ей именно это. Именно к этому моменту они с таким трудом пробирались весь вечер. Он продолжал говорить, но, повинуясь внезапному озарению, Анна его перебила:

— Я часто не запираю дверь — ты приходил сюда читать эти тетради?

— Да, приходил. Я был здесь вчера, но я увидел, как ты идешь по улице, и незаметно ушел. Что ж, я пришел к выводу, Анна, что ты ведешь себя нечестно. Ты — счастливый человек…

— Я? Счастливый человек? — переспросила Анна насмешливо.

— Ну — довольный своей долей. Да, это так. В значительно большей степени, чем моя мать или кто-либо из моих знакомых. Но если присмотреться внимательней, все это — ложь. Ты сидишь здесь, и ты пишешь и пишешь, но никому это нельзя читать — это высокомерие, я тебе уже это и раньше говорил. И тебе даже не хватает честности, чтобы позволить себе быть такой, какая ты есть, — все поделено на части, расколото на куски. Так зачем же относиться ко мне так снисходительно, свысока, зачем же говорить: «Ты находишься в тяжелой фазе». Если у тебя самой не тяжелая фаза, то это только потому, что ты ни в какой фазе быть не можешь, ты принимаешь меры и раскладываешь себя по разным отсекам. Если все хаотично, значит, так оно и есть. Я не думаю, что хоть в чем-то есть строгая структура — ты ее придумываешь, и делаешь это из-за собственной трусости. Я совсем не думаю, что люди — хорошие, они каннибалы, и, если присмотреться, никому ни до кого нет дела. В лучшем случае люди могут быть хорошими по отношению к какому-то одному человеку или к своей семье. Но это — самовлюбленность, это не то же самое, что быть хорошим. Мы ничем не лучше животных, мы только притворяемся, что мы лучше. Мы не любим друг друга по-настоящему.

Теперь он подошел к ней, сел напротив; судя по всему, он снова был самим собой, она видела перед собой того медлительного, упрямого мальчика, которого она всегда знала. Потом Томми вдруг пронзительно и пугающе захихикал, и она увидела, как в нем снова вспыхнула злоба.

Анна ответила:

— Что ж, мне нечего сказать на это, правда?

Он склонился к ней:

— Я дам тебе еще один шанс, Анна.

— Что? — спросила она изумленно, почти готовая рассмеяться. Но лицо его было ужасно, и после паузы она сказала:

— Что ты имеешь в виду?

— Я говорю серьезно. Вот скажи мне. Ты жила, следуя некой философии, — ну, разве нет?

— Думаю, это так.

— А теперь ты говоришь — коммунистический миф. Так чему ты в своей жизни следуешь теперь? Нет, не говори таких слов, как «стоицизм», они не значат ничего.

— Мне кажется, дело обстоит примерно так — с какой-то частотой, может быть раз в столетие, происходит некое деяние, движимое верой. Колодец веры наполняется, и происходит мощный рывок вперед, в той или иной стране, и это является движением вперед для всего мира в целом. Потому что это — деяние, движимое воображением — представлением о том, что возможно для всего мира. В нашем веке этим рывком был 1917 год в России. Им был Китай. Затем колодец пересыхает, потому что, как ты сам сказал, жестокость и уродство имеют слишком большую силу. Затем колодец начинает постепенно заполняться. А потом все снова начинает болезненно крениться, устремляться вперед.

— Вперед? — сказал он.

— Да.

— Вопреки всему, вперед? Движение вперед?

— Да — потому что каждый раз мечта становится сильней. Если люди могут что-то себе вообразить, настанет время, когда они сумеют этого достичь.

— Вообразить — что?

— То, о чем ты говорил, — как быть хорошими. Добро. Уход от состояния животных.

— А нам, сейчас, — что остается делать?

— Поддерживать мечту, чтобы она жила. Потому что всегда приходят все новые и новыелюди, люди… чья воля не парализована.

Анна завершила свою речь напористо, уверенно, кивнула энергично; и тут же, слушая саму себя, подумала, что точно так же Сладкая Мамочка заканчивала свои сеансы: «Надо верить! Должна быть вера!» Трубы и фанфары. Должно быть, на ее лице мелькнула слабая улыбка самоосуждения — она даже ее почувствовала, хотя и верила во все, что говорила, — потому что Томми кивнул с каким-то недобрым торжеством. Зазвонил телефон, и он сказал:

— Это моя мать, проверяет, как рассасывается моя фаза.

Анна ответила на звонок, сказала «да», сказала «нет», положила трубку и повернулась к Томми.

— Нет, это была не твоя мать, но ко мне сейчас придут.

— Тогда мне пора уходить.

Томми медленно встал, двигался он с характерной для него тяжеловесной медлительностью; и придал своему лицу отсутствующее и самоуглубленное выражение, с которым он несколько часов назад и вошел. Он сказал:

— Спасибо, что поговорила со мной.

Имея в виду: «Спасибо, что ты подтвердила мои ожидания относительно тебя».

Как только он вышел, Анна позвонила Молли, которая как раз вернулась домой из театра. Она сказала:

— У меня был Томми, и он только что ушел. Он меня пугает. Что-то ужасно не так, но я не знаю — что, и не думаю, что я ему говорила то, что следовало бы говорить.

— А что он говорил?

— Ну, он утверждает, что вокруг одно разложение.

— Что ж, так и есть, — сказала Молли, громко и жизнерадостно. За те пару часов, которые прошли после того, как она в последуй раз обсуждала состояние сына, она успела сыграть роль веселой домовладелицы, — роль, которую она презирала, в пьесе, которую она презирала, — и она еще из этой роли не вышла. А еще Молли успела забежать в паб с кем-то из актеров, и ей там понравилось. Она ушла очень далеко от того настроения, в котором пребывала раньше.

— И мне только что снизу позвонила Марион. Она приехала последним поездом только для того, чтобы со мной повидаться.

— Ради всего святого — зачем? — спросила Молли встревоженно.

— Я не знаю. Она пьяна. Я все расскажу тебе утром. Молли… — Анну переполняла паника, она так и видела, как и с каким выражением на лице от нее уходил Томми. — Молли, мы должны как-нибудь Томми помочь, срочно. Я уверена, что должны.

— Я с ним поговорю, — сказала Молли, практичным голосом.

— Марион уже под дверью. Мне надо ее впустить. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Утром я доложу тебе о состоянии духа Томми. Полагаю, все наши волнения — на пустом месте. В конце концов, вспомни, какими ужасными были мы сами в его возрасте.

Перед тем как Молли положила трубку, Анна успела услышать, что ее подруга громко и жизнерадостно засмеялась.

Анна нажала кнопку, которая отмыкала замок на входной двери, и услышала, как Марион начала свое неуклюжее восхождение по лестнице. Она могла бы пойти и помочь гостье, но той это наверняка не понравилось бы.

Марион, когда она входила в комнату, улыбнулась примерно так же, как и Томми: это была заранее приготовленная улыбка, и адресована она была всей комнате. Марион добралась до кресла, в котором сидел Томми, и тяжело в него рухнула. Она была женщиной тяжелой — высокой, с изобильными усталыми телесами. У нее было мягкое лицо, или, скорее — расплывчатое, и взгляд ее карих глаз был тоже расплывчатым. Расплывчатым и полным недоверия. В молодые годы Марион была стройной, живой и веселой девушкой. «Ореховая дева», как говорил о ней Ричард: когда-то — с любовью, теперь — враждебно.

Марион озиралась вокруг, попеременно то суживая глаза, то широко их раскрывая. Улыбка сошла с ее лица. Было видно, что она сильно пьяна и что Анне следует попытаться уложить ее в кровать. А пока Анна села напротив, чтобы Марион было легче сосредоточить на ней свой взгляд и свое внимание, — в то же самое кресло, в котором она сидела напротив Томми.

Марион нашла такое положение, при котором она видела Анну, и с трудом проговорила:

— Какая счастливая — ты — Анна. Да — я думаю так — ты — ты живешь — как хочешь. Какая хорошая комната. И ты — ты — ты свободна. Живешь как хочешь.

— Марион, позволь я уложу тебя спать, мы можем поговорить утром.

— Ты думаешь, я пьяна, — сказала Марион очень четко и с обиженным негодованием.

— Да, конечно, ты пьяна. Это неважно. Тебе надо поспать.

К этому времени Анна уже очень устала, усталость навалилась на нее внезапно и словно тянула ее за руки и за ноги вниз, к земле. Она, вся обмякнув, сидела в кресле, пытаясь побороть наплывавшую волнами усталость.

— Я хочу выпит, — капризным голосом сказала Марион. — Я хочу выпит. Я хочу выпит.

Анна заставила себя подняться, вышла на кухню, вылила в стакан из чайничка остатки слабого чая, добавила туда примерно чайную ложку виски и принесла этот напиток Марион.

Марион сказала «шпасибо», жадно глотнула приготовленной для нее смеси и кивнула. Она держала стакан осторожно, с любовью, плотно обхватив его пальцами.

— Как Ричард? — поинтересовалась она после этого, тщательно выговаривая слова, с лицом напряженным от усилия говорить правильно. Она заготовила этот вопрос до того, как сюда пришла. Анна перевела то, что она услышала, на нормальное звучание голоса Марион и подумала: «Боже ты мой, Марион его ко мне ревнует, а мне это и в голову никогда не приходило».

Она сухо сказала:

— Но, Марион, тебе же, безусловно, это лучше известно, чем мне?

Она видела, как сухость ее тона растворилась в пьяном пространстве, разделявшем ее и гостью; видела, как разум Марион с подозрительностью пытается расшифровать тайный смысл ее слов. Она проговорила медленно и громко:

— Марион, не нужно его ко мне ревновать. Если Ричард и сказал что-то, то это — неправда.

— Я его к тебе не ревную, — заявила Марион, выпустив из себя эти слова свистящей струей.

Слово «ревновать» подогрело в ней ее ревность; и несколько мгновений Анна видела перед собой женщину в ревности: Марион с исказившимся лицом рассматривала комнату, пристально вглядывалась в различные предметы, игравшие определенную роль в ее ревнивых фантазиях; ее взгляд снова и снова возвращался к постели Анны.

— Это неправда, — сказала Анна.

— Это — это не так уж — уж и важжжно, — сказала Марион, издав некое подобие добродушного смешка. — Почему бы и не ты, када так мноха? Ты хоть не обидно.

— Но я ему — никто.

Марион задрала вверх подбородок и заглотила смесь из чая с виски тремя огромными глотками.

— Мне это было нужно, — произнесла она торжественно и протянула Анне стакан, чтобы та наполнила его снова. Анна стакан не взяла. Она сказала:

— Марион, я рада, что ты приехала со мною повидаться, но, поверь мне, ты ошибаешься.

Марион ей устрашающе подмигнула и сказала с пьяной хитрецой:

— А я думаю, что приехала из зависти. Я тебе завидую. Ты такая, какой бы я хотела быть, — ты свободна, и у тебя есть любовники, и ты все делаешь, как ты хочешь.

— Я не свободна, — ответила Анна; она услышала, как сухо звучит ее голос, и поняла, что с этим надо что-то делать.

Она сказала:

— Марион, я бы хотела быть замужем. Мне не нравится так жить.

— Легко тебе так говорить. Но если б ты хотела, ты бы вышла замуж. Что ж, тебе придется оставить меня здесь на ночь. Последний поезд уже ушел. И Ричард настолько скуп, что не закажет для меня машину. Ричард — скупой ужасно. Да-да, скупой.

(Анна заметила, что Марион говорит намного трезвее, когда она ругает мужа.)

— Ты можешь себе вообразить, что он способен на такое скупердяйство? Ведь он богат как черт. Ты знаешь, что мы входим в один процент самых богатых людей, — а он каждый месяц проверяет мои счета. Он хвастает, что мы в этом одном проценте, а я купила платье из модной коллекции, и он ругался. Конечно, когда он изучает мои счета, он проверяет, сколько я трачу на алкоголь, но и денег ему жалко тоже.

— Почему бы тебе не пойти поспать?

— А где будет моя постель? Кто там наверху?

— Дженет и мой квартирант. Но есть еще одна кровать.

Взгляд Марион вспыхнул, в нем читалась подозрительность, смешанная с восторгом. Она сказала:

— Как необычно, что у тебя есть квартирант. Это же мужчина, как это странно с твоей стороны.

И снова Анна перевела эти слова, и она словно услышала те шутки, которые Марион и Ричард отпускают на ее счет, когда Марион трезва. Они шутят по поводу ее жильца. Анну вдруг передернуло от отвращения, теперь это с ней случалось гораздо ре-же, чем раньше, от отвращения, которое в ней вызывали такие люди, как Ричард с Марион. Она подумала: «Так жить, как я живу, должно быть, нелегко. Но мне хотя бы не надо жить с такими, как Марион и Ричард. Я не живу в том мире, где женщина не может пустить к себе мужчину-постояльца, чтобы не вызвать злобных шуток».

— А что об этом Дженет думает, о том, что здесь, в своей квартире, ты живешь с мужчиной?

— Марион, я не живу с мужчиной. У меня большая квартира, и я сдаю в ней одну комнату. Он был первым, кто пришел на комнату взглянуть, и она ему понравилась. Наверху есть крошечная комнатка, в которой не живет никто. Пожалуйста, позволь мне уложить тебя в постель.

— Но я ненавижу укладываться в постель. Когда-то это было самым счастливым временем в моей жизни. Когда мы только что поженились. Вот почему я тебе завидую. Ни один мужчина больше никогда меня не захочет. Все кончено. Иногда Ричард со мной спит, но ему приходится себе помогать. Мужчины дураки, правда, они думают, что мы не замечаем. Анна, спала ли ты когда-нибудь с мужчиной, зная, что ему для этого надо себя возбуждать?

— Когда я была замужем, происходило нечто подобное.

— Да, но ты от него ушла. И хорошо. А известно ли тебе, что в меня влюбился один мужчина? Он хотел на мне жениться и говорил, что он и детей моих примет. Ричард притворился, что снова меня любит. А все, что ему было нужно, — это удержать меня в качестве няньки для детей. И все. Жаль, что я не смогла от него уйти, когда поняла, что это все, что ему нужно. А известно ли тебе, что Ричард брал меня с собой в отпуск этим летом? И все время все было точно так же. Мы ложились в постель, и ему приходилось себе помогать. Я знаю, что он все время думал о той маленькой девке, которая сидит в его офисе.

Она резко выбросила вперед руку со стаканом и сказала тоном, не терпящим возражений:

— Налей.

Анна вышла из комнаты, приготовила ту же смесь из чая и иски и вернулась. Марион выпила, и ее голос взвился в стоне жалости к себе:

— Как бы ты, Анна, себя чувствовала, если бы знала, что уже никогда тебя не будет любить мужчина? Когда мы поехали в отпуск, я думала, что все будет по-другому. Не знаю почему. В первый вечер в отеле мы пошли в ресторан, и там за соседним столиком сидела молоденькая итальянка. Ричард все время на нее посматривал и полагаю, думал, что я этого не замечаю. Потом он сказал, что мне надо лечь пораньше. Он хотел заполучить эту итальянку. Но я отказалась лечь пораньше.

Всхлипывая, Марион издала визгливый вопль удовлетворения.

— Ну уж нет, сказала я, ты приехал в отпуск со мной и не для того, чтобы подцеплять себе шлюшек.

Ее голос звучал мстительно, глаза покраснели от слез, на полных щеках проступили шершавые и влажные красные пятна.

— Он говорит мне, у тебя есть дети, так ведь? Но почему я должна заботиться о детях, если тебе на меня наплевать, — вот что я ему отвечаю. Но он этого не понимает. Почему надо заботиться о детях того мужчины, который тебя не любит? Разве я не права, Анна? Ну? Разве не права? Ну же, скажи что-нибудь, ведь я права, да? Когда он сказал, что хочет на мне жениться, он сказал, что любит меня, он не сказал, я сделаю тебе троих детей, а потом сам начну ходить по проституткам, а тебя оставлю сидеть с детьми. Ну, скажи же что-нибудь, Анна. Тебе-то хорошо, у тебя всего один ребенок, и ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится. Тебе нетрудно привлечь Ричарда, ведь он может в любой момент просто заскочить к тебе, чтобы сделать все по-быстрому.

Телефон прозвонил один раз и умолк.

— Полагаю, это кто-нибудь из твоих мужчин, — предположила Марион. — Возможно, Ричард. Что ж, если это он, скажи ему, что я здесь, скажи ему, что я от него не отстану. Скажи ему это.

Телефон снова зазвонил и уже не умолкал.

Анна пошла к нему, думая: «Марион уже почти протрезвела».

Едва сняв трубку, она услышала крик Молли:

— Анна, Томми себя убил, он застрелился!

— Что?

— Да! Он вернулся сразу после того, как ты позвонила. Ничего не говоря, пошел к себе наверх. Я услышала какой-то хлопок, но подумала, что он так хлопнул дверью. Потом я услышала громкий стон, много позже. Тогда я что-то ему крикнула, а он не ответил, и я подумала, что мне показалось. Потом мне почему-то стало страшно, и я пошла к нему, и увидела, что по лестнице тонкой струйкой льется кровь. Я не знала, что у Томми есть револьвер! Он еще жив, но он умрет, я знаю, я слышала, что говорили полицейские. Он умрет! — прокричала она.

— Я приеду в больницу. Какая больница?

Теперь раздался мужской голос:

— Хорошо, мисс, дайте мне с ней поговорить.

Потом в телефонную трубку:

— Мы везем вашу подругу и ее сына в больницу Сент-Мери. Думаю, вашей подруге хотелось бы, чтобы вы были рядом с ней.

— Немедленно еду.

Анна оглянулась на Марион. Голова Марион упала, подбородком она упиралась себе в грудь. Анна с большим трудом вытащила ее из кресла, доволокла до кровати и повалила ее туда. Марион разметалась по кровати: рот открыт, лицо, мокрое от слюны и слез. Ее щеки пылали от выпитого. Анна забросала Марион одеялами, потушила огонь, выключила свет и, в чем была, выскочила на улицу. Было далеко за полночь. Никого. Ни одного такси. Плача на ходу, всхлипывая, она побежала вдоль по улице, увидела полицейского и бросилась к нему.

— Мне нужно в больницу, — сказала она, вцепившись ему в руку.

Из-за угла появился еще один полицейский. Первый остался с ней, пока второй побежал искать такси. И когда машина нашлась, один из них проводил Анну до больницы. Томми был еще жив, но врачи полагали, что к утру он умрет.

ТЕТРАДИ

ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ

В черной тетради слева, под заголовком «Источник», было пусто. Однако на правой половине страницы, под заголовком «Деньги», написано было немало.

Письмо от мистера Реджинальда Тарбрука из «Амалгамейтед вижен» мисс Анне Вулф: «На прошлой неделе я прочел — по чистой случайности, должен признать! — Вашу восхитительную книгу „Границы войны“. Меня тотчас же поразили ее искренность и свежесть. Мы, конечно, находимся в постоянном поиске сюжетов, подходящих для телевизионных постановок. Я бы так хотел обсудить это с Вами. Может быть, Вы согласитесь выпить со мной по стаканчику в час дня в следующую пятницу — Вы знаете бар „Блэк Бул“ на Грейт-Портлэнд-стрит? Обязательно мне позвоните».

Письмо Анны Вулф Реджинальду Тарбруку: «Я Вам очень благодарна за Ваше письмо. Думаю, мне лучше сразу сказать, что я крайне редко вижу телевизионные постановки, способные меня вдохновить на то, чтобы писать для этого вида средств массовой информации. Мне очень жаль».

Письмо Реджинальда Тарбрука Анне Вулф: «Огромное Вам спасибо за откровенность. Я так Вас понимаю и так с Вами согласен, вот почему я Вам и написал в ту же минуту, как только дочитал Ваши очаровательные „Границы войны“. Мы отчаянно нуждаемся в свежих искренних пьесах, написанных по-настоящему честно. Не согласитесь ли Вы пообедать со мной в следующую пятницу в „Ред Бэрон“? Это небольшое местечко, без всяких претензий, но они прекрасно готовят мясо».

Анна Вулф — Реджинальду Тарбруку: «Большое Вам спасибо, но я действительно имела в виду то, что я Вам сказала. Если бы я верила, что „Границы войны“ можно адаптировать для телевидения приемлемым для меня образом, мое отношение к этому было бы иным. Как бы то ни было — искренне Ваша».

Реджинальд Тарбрук — мисс Вулф: «Какая жалость, что у нас немного писателей, таких же восхитительно честных, как Вы! Даю Вам честное слово, что я не стал бы Вам писать, если бы мы не находились в отчаянном поиске подлинных творческих талантов. Телевидение нуждается в настоящих вещах! Пожалуйста, прошу Вас отобедать со мной в следующий понедельник в „Уайт Тауэр“. Думаю, нам понадобится какое-то время для того, чтобы по-настоящему долго и спокойно поговорить. Очень искренне Ваш».

Обед с Реджинальдом Тарбруком из «Амалгамейтед вижен» в «Уайт Тауэр».

Счет: 6 фунтов 15 шиллингов 7 пенсов.

Одеваясь на обед, я думала о том, как бы это понравилось Молли — играть очередную роль. Решила, что буду выглядеть как «пишущая дама». У меня есть юбка, пожалуй, слишком длинная, и блуза, которая мне тоже великовата. Я их надела, а еще — какие-то претендующие на художественность бусы. И какие-то длинные коралловые серьги. Выглядела я в точности так, как и полагается по этой роли. Но чувствовала я себя ужасно неуютно, словно бы в чужой коже. Противно. Мысли о Молли не помогли. В последний момент переоделась в саму себя. Долго со всем этим провозилась. Мистер Тарбрук (зовите меня просто Регги) был удивлен: он ожидал увидеть пишущую даму. Симпатичный англичанин средних лет, мягкие черты лица.

— Ну, мисс Вулф, — можно я буду называть вас Анной, — что вы сейчас пишете?

— Проживаю гонорары за «Границы войны».

Он слегка шокирован: я говорила таким тоном, будто меня интересуют только деньги.

— Должно быть, книга имеет большой успех?

— Двадцать пять языков, — сказала я, весьма небрежно.

Шутливая гримаска — зависть. Я переключаюсь в другую тональность — говорю, как преданный своим художествам художник:

— Разумеется, я не хочу слишком поспешно писать вторую книгу. Второй роман ведь очень важен, вы согласны?

Он в восторге, ему стало легче.

— Не каждому дано и первый написать, — вздыхает он.

— Вы тоже, разумеется, пишете?

— Как умно с вашей стороны об этом догадаться!

Теперь уже автоматически — та же шутливая гримаска, какой-то проблеск причудливый.

— В ящике письменного стола у меня лежит наполовину написанный роман, но вся эта суматоха на работе почти не оставляет времени на то, чтобы писать.

Обсуждая эту тему, мы благополучно управляемся с креветками в чесночном соусе и с горячим. Я выжидаю, пока он наконец не произносит неизбежное:

— И разумеется, приходится все биться и биться, чтобы протащить хоть что-то сколько-нибудь приличное сквозь эти сети. Разумеется, те парни, которые сидят там, наверху, не разбираются вообще ни в чем. (Сам он находится на полпути наверх.)

— И вовсе ведь не дураки. А просто какие-то упертые и ограниченные. Иногда задумаешься поневоле — а зачем мне это нужно?

Халва и кофе по-турецки. Мистер Тарбрук закуривает сигару, покупает мне какие-то сигареты. Мы все еще ни разу не упомянули мой очаровательный роман.

— Скажите мне, Регги, а вы, чтобы снять «Границы войны», предполагаете выезд всей команды в Центральную Африку?

Его лицо застывает, но всего лишь на секунду; потом оно снова очаровательно размягчается.

— Что ж, я рад, что вы задали этот вопрос, потому что, конечно, в этом-то и заключается проблема.

— В этом романе пейзаж ведь играет немалую роль?

— О да, очень существенную роль, я полностью согласен с вами. Изумительно. Какое у вас чувство природы. Да, правда, я даже запахи мог чувствовать, когда читал, ну просто изумительно.

— Вы хотите в студии снимать?

— Да, это, конечно, очень важный вопрос, вот именно поэтому я и хотел с вами все это обсудить. Скажите мне, Анна, а что бы вы ответили, если бы вас спросили, какова основная тема вашей прелестной книги? Разумеется, я прошу самого простого ответа, потому что телевидение, по своей сути, это — простое средство коммуникации.

— Роман просто о «цветном барьере».

— О да, я так с вами согласен, ужасная вещь, сам я, конечно, никогда с этим не сталкивался, но когда читаешь вашу книгу — ужасно! И вот я и подумал, сумеете ли вы меня понять, увидеть мою точку зрения, — а я-то очень надеюсь, что да. Было бы невозможно снять «Границы войны» как… (причудливая гримаска)… как в магическом кристалле фокусника, как это написано. Пришлось бы пойти на упрощения, оставив неприкосновенной изумительную сердцевину романа. Вот я подумал, как бы вы отнеслись к переносу места действия в Англию — нет, подождите. Не думаю, что вы станете возражать, если я сумею вам объяснить, как я это вижу, — телевидение — это ведь вопрос видения, не правда ли? Возможно ли это увидеть? Вот в чем главный вопрос, а я чувствую, да, я чувствую, что некоторые наши писатели на самом деле склонны об этом забывать. Так вот, позвольте мне рассказать вам, как я это вижу. Военное время, учебная база военно-воздушных сил. Все происходит в Англии, а я и сам служил в авиации — о нет, я не был одним из этих парней в голубой военной форме, я был просто щелкопером. Но может быть, именно поэтому ваша книга меня так сильно затронула. Вы так идеально точно передали атмосферу…

— Какую атмосферу?

— Ох, моя дорогая, вы так изумительны, настоящие художники так, в самом деле, изумительны, в половине случаев вы и сами не понимаете, что вы написали…

Я неожиданно сказала, хотя совсем не собиралась:

— А может быть, и понимаем и нам это не нравится.

Он нахмурился, решил пропустить это мимо ушей и продолжил:

— Это замечательное чувство правоты — все это отчаяние, ведущее к безрассудству, — все это возбуждение — я никогда не чувствовал себя настолько живым, как в те времена… Так вот, я хочу предложить вам следующее. Мы сохраним сердцевину вашей книги, потому что это так важно, я согласен. База военно-воздушных сил. Юный летчик. Он влюбляется в местную деревенскую девушку. Его родители возражают — все эти классовые штучки, вы же понимаете, о Боже, они все еще живы у нас. Влюбленные должны расстаться. А в конце у нас будет та изумительная сцена на вокзале — он уезжает, и мы знаем, что его убьют. Прошу вас, нет, подумайте об этом, представьте это себе хотя бы на минуту — что скажете?

— Вы хотите, чтобы я сама написала для вас сценарий?

— И да, и нет. В своей основе ваша книга — это просто любовный роман. Да, это так. Вся эта проблема расизма действительно — да, я знаю, это ужасно важно, и я понимаю вас как никто другой, как все это абсолютно бесчеловечно, но ваша книга на самом деле — это простой и очень трогательный любовный роман. Там все это есть, поверьте мне, это действительно — еще одна «Случайная встреча», очень похоже, я очень надеюсь, что вы это увидите с такой же ясностью, как это вижу я, — вы не должны забывать, что телевидение — это вопрос видения.

— Да, вижу очень ясно, и, разумеется, можно выбросить роман «Границы войны» и начать писать все заново?

— Ну, не совсем, потому что книга так широко известна, и она настолько изумительна… и я хотел бы сохранить название, потому что «границы» — они, конечно же, не географические? Во всяком случае — по своей сути? Я это так не вижу. Это — границы опыта.

— Что ж, может, будет лучше, если вы пришлете мне письмо, в котором изложите свои условия касательно написания нового сценария для телевизионной постановки?

— Но не совсем же нового. (Причудливая гримаска.)

— А вы не думаете, что те, кто книгу читал, удивятся, обнаружив, что она превратилась в нечто вроде «Случайной встречи, но только с крыльями»?

(Причудливая гримаска.)

— Но, моя дорогая Анна, нет же, нет, они ничему не удивляются, с чего им удивляться, они же смотрят в магический кристалл.

— Ну что ж, спасибо за прекрасный обед.

— Ох, моя дорогая Анна, вы совершенно правы, конечно же, да, да. Но ведь очевидно, что вы, при вашем уме, должны понять, что мы не можем проводить съемки в Центральной Африке, ведь парни, сидящие там, наверху, просто не позволят нам тратить такие деньги.

— Да, разумеется, они нам не позволят, — но, мне кажется, я довольно недвусмысленно писала об этом в своих письмах.

— А фильм и вправду получился бы прекрасный. Скажите, вы хотите, чтобы я как-нибудь замолвил об этом словечко в разговоре с моим другом из мира кино?

— Ну, все это я уже подробно проходила.

— Ох, дорогая, я вас понимаю, как я вас понимаю. Что ж, все, что мы можем, я думаю, так это вкалывать и вкалывать. Я это понимаю, когда порою возвращаюсь вечером домой и когда смотрю на свой рабочий стол и вижу горы книг, которые я должен в поисках сюжета прочесть, и вижу сотню уже написанных сценариев, и знаю, что в ящике стола лежит мой бедный, лишь наполовину написанный роман, а у меня уже полгода нет времени даже в руки его взять, — я утешаюсь мыслью, что все же иногда мне удается что-то протащить, что-то свежее и настоящее протащить сквозь сети, — пожалуйста, подумайте насчет того, что я вам предлагаю с «Границами войны», я честно верю, что все получится.

Мы покидаем ресторан. Два официанта нам кланяются. Реджинальд берет свое пальто и с легкой и какой-то извиняющейся улыбкой сует монету в руку того, кто ему это пальто подал. Мы на улице. Я крайне недовольна собой: зачем я это делаю? Ведь с самого начала, уже по первому письму из «Амалгамейтед вижен» я точно представляла, как все это будет; за исключением того, что эти люди всегда на градус еще хуже, чем ожидаешь. Но если я знаю это с самого начала, зачем я вообще с ними связываюсь? Просто чтобы еще раз убедиться? Мое отвращение к себе самой постепенно переходит в другое чувство, которое я сразу распознаю, — это нечто вроде небольшой истерики. Я прекрасно знаю, что через мгновение я скажу что-нибудь неправильное, грубое, уличающее, уличающее, возможно, меня саму. Наступает такой момент, когда я знаю, что я или должна себя остановить, или, если я этого не сделаю, меня в это затянет и я разражусь речами, прервать которые буду уже не в силах. Мы стоим на улице, и мистеру Тарбруку уже не терпится со мною распрощаться. Потом мы направляемся в сторону станции метро «Тоттенхэм-Корт-роуд». Я говорю:

— Регги, а знаете, что бы я действительно хотела сделать с «Границами войны»?

— Но, дорогая, расскажите же мне скорее. (Однако он невольно хмурится.)

— Я хотела бы сделать из этого комедию.

Он, удивленный, останавливается. Затем снова возобновляет свой путь.

— Комедию?

Он искоса бросает на меня быстрый взгляд, в котором читается вся та неприязнь, которую он на самом деле ко мне испытывает. Потом он говорит:

— Но, дорогая, в романе есть такая изумительная величавость, это просто настоящая трагедия. Я ведь даже не припомню там ни одной комичной сцены.

— Вы помните то возбуждение, о котором вы говорили? Пульсацию войны?

— Дорогая, да, я помню это слишком хорошо.

— Что же, я согласна с вами в том, что книга на самом деле именно об этом.

Пауза. На симпатичном обаятельном лице проступает напряжение: видно и что он насторожился, и что он осторожничает. Я говорю зло, жестко и с отвращением. С отвращением к самой себе.

— А вот теперь вы должны мне объяснить, что именно вы этим хотите сказать.

Мы стоим у входа в метро. Толпы людей. У человека, торгующего газетами, нет лица. Носа почти вовсе нет, вместо рта — дыра с торчащими по-заячьи вперед зубами, глаз не видать из-за распухших шрамов.

— Ну что ж, давайте обсудим ваш сюжет, — сказала я. — Юный пилот, красивый, доблестный и безрассудный. Деревенская девушка, хорошенькая дочка местного браконьера. Англия военных лет. Учебная летная база. Теперь дальше. Помните ту сцену, которую мы оба видели в кинофильмах тысячу раз, — самолеты летят над Германией, стреляют. Следующий кадр: клуб-столовая для летчиков, по стенам — фотографии красоток: девушки, скорее хорошенькие, чем сексуальные, ведь негоже предполагать в наших мальчиках более грубые инстинкты. Симпатичный парень читает письмо от матери. На каминной полке — спортивные трофеи.

Пауза.

— Моя дорогая, да, я полностью согласен, пожалуй, мы слишком часто снимаем подобное кино.

— Самолеты возвращаются. Двух не хватает. Мужчины стоят группками, всматриваются в небо, ждут. Ходят желваки. Следующий кадр: спальня летчиков. Пустая кровать. В комнату заходит юноша. Он ничего не говорит. Он садится на свою кровать и смотрит на соседнюю пустую. По лицу его ходят желваки. Потом он подходит к пустующей кровати. На кровати — плюшевый мишка. Он берет в руки плюшевого мишку. По лицу его ходят желваки. Кадр: самолет горит. И снова — юноша, держащий плюшевого мишку, он смотрит на фотографии прекрасной девушки, — нет, лучше не девушки — бульдога. Снова — пылает самолет, звучит государственный гимн.

Мы молчим. Продавец газет, безносый, с заячьеподобным лицом, кричит:

— Война на острове Кемой!^[16] Война на острове Кемой!

Регги решает, что он, наверное, не понял, поэтому улыбается и говорит:

— Но, дорогая моя Анна, вы же употребили слово комедия.

— Вы были настолько проницательны, что разглядели, о чем на самом деле моя книга. Она — о ностальгии по смерти.

Он хмурится, и в этот раз таким и остается, хмурым.

— Ну да, мне стыдно, я готова искупить свою вину, — давайте снимем комедию о бесполезном героизме. Давайте спародируем ту чертову историю, в которой гибнут двадцать пять мужчин во цвете юности своей, оставляя после себя только обломки мишек и трофейных футбольных кубков, да женщину, которая стоит у изгороди, возле дома, стоически глядя на небо, где следующая стая самолетов летит в Германию. И по лицу ее ходят желваки. Что вы на это скажете?

Продавец газет кричит: «Война на острове Кемой!», и у меня внезапно возникает чувство, как будто это пьеса, поставленная в театре, и я стою на сцене, в гуще действия. И все это — пародия на что-то. Я начинаю смеяться. Смеюсь я истерически. Регги смотрит на меня, он хмурится, я сильно ему не нравлюсь. Его рот, до этого живой, подвижный, готовый сложиться в улыбку соучастия, стремящийся понравиться, теперь застыл в какой-то тяжелой и немного горестной гримасе. Я перестаю смеяться, и неожиданно весь этот бесконтрольный смех и дикая манера говорить уходят, я снова становлюсь самой собой, нормальной. Он говорит:

— Что ж, Анна, я согласен с вами, но я обязан выполнять свою работу. В этом есть восхитительно комичная идея, но это — не для телевидения, а для кино. Да, я это вижу, могу понять вас.

(Он, рассуждая, тем самым возвращается в свою нормальность, ведь и я — опять нормальная.)

— Конечно, это было бы жестоко. Интересно, принял бы это зритель?

(Его губы снова сложились в причудливой усмешке. Он на меня посматривает, — он не может поверить, что только что мы пережили минуты взаимной ненависти в чистом виде. Мне тоже трудно поверить в это.)

— Ну, может, это и могло бы сработать. В конце концов, прошло уж десять лет после войны, — но просто это не для телевидения. Телевидение — вещь простая. И наша аудитория — ну, не мне вам говорить, что это не самая интеллектуальная публика. Мы не должны об этом забывать.

Я покупаю газету с заголовком на первой странице: «Война на острове Кемой». И небрежно замечаю:

— Этот Кемой станет еще одним местом, о котором мы узнаем только потому, что там была война.

— Да, моя дорогая, это слишком ужасно, правда ведь, то насколько мало все мы информированы.

— Но я вас здесь держу, а вам, должно быть, пора возвращаться на работу.

— Да, получается, что я и так уже довольно сильно задержался. До свидания, Анна, мне было так интересно с вами познакомиться.

— До свидания, Регги, и большое вам спасибо за прекрасный обед.

Дома я проваливаюсь в депрессию, которая потом превращается в мрачное самоосуждение. Но единственная часть этой встречи, за которую мне не стыдно, — это тот момент, когда я вела себя истерично и тупо. Никогда больше не стану я отвечать на все эти предложения с телевидения или из мира кино. Зачем? Я должна сказать себе всего-навсего следующее: «Ты правильно делаешь, что больше ничего не пишешь. Все это настолько унизительно и безобразно, что надо держаться от этого подальше. Ведь ты же все равно уже это знаешь, так зачем же снова и снова втыкать в себя нож?»

Письмо от миссис Эдвины Райт из США. Она представляет программу «Синяя птица», это — цикл одночасовых телевизионных постановок.

«Дорогая мисс Вулф! Ястребиным оком неустанно высматривая пьесы, которые могли бы представлять устойчивый интерес для перенесения их на наш экран, мы испытали подлинную радость и волнение, читая Ваш роман „Границы войны“. Я пишу Вам в надежде, что мы в дальнейшем сможем, к обоюдной выгоде, совместно работать над многими проектами. По дороге в Рим и в Париж я на три дня остановлюсь в Лондоне, и я надеюсь, что Вы позвоните мне в „Отель Блэкса“, чтобы мы могли договориться о встрече. К письму я прилагаю брошюру, которую мы подготовили в помощь нашим авторам. Искренне Ваша».

Брошюра была отпечатана в типографии, объем — девять с половиной страниц. Начиналась она так: «Каждый год без исключения к нам в редакцию приходят сотни писем с текстами пьес. Авторы многих из них демонстрируют подлинное понимание особенностей нашего жанра, однако их произведения не отвечают нашим требованиям в силу того, что авторы не имеют сведений об основополагающих принципах нашей работы. Еженедельно мы предлагаем вниманию зрителей одночасовые постановки и так далее, и так далее, и так далее». Пункт первый гласил: «Основной принцип цикла передач „Синяя птица“ — это разнообразие! На выбор темы не налагается никаких запретов и ограничений! Нас интересуют как приключенческие рассказы, так и истории о любви, о путешествиях, об экзотике, сюжеты о домашней жизни, о семейных отношениях, об отношениях родителей и детей, нам интересны и фантастика, и комедия, и трагедия. „Синяя птица“ не говорит „нет“ ни одной пьесе, в которой искренне и достоверно рассказывается о подлинном жизненном опыте любого рода». В пункте двадцать шестом было сказано: «Телевизионные постановки цикла „Синяя птица“ еженедельно смотрят девять миллионов американцев всех возрастов. „Синяя птица“ предлагает правдивые рассказы о жизни вниманию простых американцев: мужчин, женщин, детей. Нам верят, и нас, сотрудников „Синей птицы“, это ко многому обязывает. По этой причине авторы, пишущие для нас, не должны забывать о той ответственности, которая на них возлагается и которую они разделяют с программой „Синяя птица“: „Синяя птица“ не рассматривает пьесы, в которых обсуждаются вопросы вероисповедания, расовой принадлежности, политических убеждений или же идет речь о внебрачном сексе». А заканчивалась брошюра следующим образом: «С горячим нетерпением мы искренне ждем того дня, когда сможем прочесть и вашу пьесу».

Мисс Анна Вулф — миссис Эдвине Райт: «Дорогая миссис Райт! Благодарю Вас за столь лестное для меня письмо. Однако из брошюры, задающей ориентиры вашим авторам, я поняла, что вам не нравятся пьесы, затрагивающие расовые вопросы или же те, в которых идет речь о внебрачном сексе. В „Границах войны“ есть и то и другое. В связи с этим наше обсуждение возможности адаптации этого романа для постановки в вашей программе представляется мне не вполне целесообразным. Искренне Ваша».

Миссис Эдвина Райт — мисс Вулф (телеграмма с оплаченным ответом): «Большое спасибо быстрый ответ здравые рассуждения. Точка. Приглашаю ужин завтра вечером Отель Блэкса восемь часов».

Обед с миссис Райт в «Отеле Блэкса». Счет: 11 фунтов 4 шиллинга 6 пенсов.

Эдвина Райт, сорок пять или пятьдесят лет; пухленькая женщина, вся бело-розовая, с волосами серо-стального цвета, завитыми и блестящими; мерцающие сине-серые веки; блестящие розовые губы; блестящие бледно-розовые ногти. Костюм неярко-синего цвета, очень дорогой. Дорогая женщина. За мартини мы болтаем дружелюбно и непринужденно. Она выпивает три порции, я — две. Она свои проглатывает быстро, они действительно ей нужны. Она заводит разговор о людях из литературных кругов Англии, пытается выяснить, кого из них я знаю лично. Я почти никого не знаю. Пытается определить, какое место занимаю я. Наконец она находит мне подходящую ячейку, улыбаясь и говоря:

— Одна из моих любимейших подруг после встреч с (называет имя американского писателя) всегда говорит мне, что он терпеть не может… других писателей. Мне кажется, его ждет очень интересное будущее.

Мы переходим в ресторан. Тепло, уютно и неброско. Заняв свое место, миссис Райт оглядывается по сторонам, на секунду теряя профессиональную выправку: ее накрашенные, в маленьких морщинках веки почти смыкаются, глаза сужаются, розовый рот слегка приоткрыт — она ищет кого-то или что-то. Затем она принимает печальный вид сожалеющего о чем-то человека, и, судя по всему, ее чувства искренни, потому что она говорит, явно действительно имея это в виду:

— Я люблю Англию. Я люблю приезжать в Англию. Я всегда ищу предлог и повод, чтобы меня сюда направили.

Интересно, а что для нее «Англия» — этот отель? Но похоже, она слишком умна и проницательна, чтобы так думать. Она спрашивает меня, хочу ли я еще мартини; я собираюсь отказаться, а потом понимаю, что она хочет еще выпить, и я говорю «да». Я начинаю чувствовать какое-то напряжение в животе; потом я понимаю, что это — ее напряжение, которое передалось и мне. Я смотрю собеседнице в лицо: лицо симпатичное, и видно, что его хозяйка всегда готова к обороне и держит все эмоции и чувства под контролем; и мне становится ее жаль. Я понимаю ее жизнь очень хорошо. Она заказывает ужин — она внимательна, тактична. Такое впечатление, что меня на ужин пригласил мужчина. И все же ничего мужского в ней нет; все дело в том, что она привыкла контролировать такие ситуации. Я чувствую, насколько эта роль неорганична для нее и чего ей стоит ее играть. Пока мы ждем дыню, миссис Райт закуривает. Она сидит: веки опущены, сигарета повисла между пальцев; она опять внимательно осматривает помещение, в котором мы находимся. На ее лице подобно яркой вспышке отражается чувство облегчения, которое она мгновенно подавляет и прячет; потом она кивает и улыбается американцу, который пришел один, сел за столик в углу и начал изучать меню. Он в ответ машет ей рукой, она улыбается, сигаретный дым завитками плывет у нее перед глазами. Миссис Райт снова поворачивается ко мне, с некоторым усилием сосредотачивая на мне свое внимание. Неожиданно она кажется намного старше. Она мне очень нравится. Я вижу, живо и отчетливо, как этим же вечером, позже, она в своем номере наденет что-нибудь преувеличенно женственное. Да, я вижу тончайший шифон в цветочек, что-то в этом роде… да, чтобы снять напряжение, которое у нее возникает оттого, что она вынуждена играть совсем другую роль в течение рабочего дня. И она, рассматривая кружевные оборки, даже по этому поводу отпустит какую-нибудь остроту, адресованную самой себе. Но она кого-то ждет. Затем раздается осторожный стук в дверь. Она открывает, она шутит. К этому времени под воздействием алкоголя они оба уже будут полностью расслаблены и благодушны. Они еще немного выпьют. Потом произойдет размеренное и сдержанное совокупление. В Нью-Йорке они встретятся на какой-нибудь вечеринке и обменяются ироничными репликами. А пока она ест свою порцию дыни, внимательно вдумываясь в ее вкус, и наконец говорит, что у английской еды более ярко выражен вкус. Она рассказывает мне, что хочет уйти с работы, переехать жить в деревню в Новой Англии и написать роман. (О муже она не упоминает ни словом.) Я осознаю, что ни одна из нас не испытывает большого желания говорить о «Границах войны». Миссис Райт сделала свои обо мне выводы; в ней нет ни одобрения, ни осуждения; она предприняла положенную попытку; ужин — это расход, связанный с ведением бизнеса, но работа есть работа. Через мгновение она заговорит о моей книге, любезно, но поверхностно. Мы пьем хорошее тягучее бургундское, едим бифштекс, грибы и сельдерей. Она снова говорит, что английские продукты вкуснее, но добавляет, что мы должны научиться готовить из них хорошие блюда. К этому времени мы обе от всего выпитого пребываем в одинаково добродушном настроении; но у меня в животе устойчиво нарастает напряжение — это ее напряжение. Она продолжает поглядывать на сидящего в углу американца. Я неожиданно понимаю, что, если я утрачу бдительность, то скоро стану рассказывать ей о той истерике, которая случилась со мной несколькими неделями раньше и которая вынудила меня предложить вниманию Реджинальда Тарбрука вариант комической пародии. Я принимаю решение бдительности не терять; ведь эта женщина мне нравится. И в то же время она меня пугает.

— Анна, мне так понравилась ваша книга.

— Я рада, спасибо.

— У нас сейчас Африка, африканские проблемы вызывают большой интерес.

Я ухмыляюсь и говорю:

— Но в книге все-таки затрагиваются вопросы расовой дискриминации.

Она ухмыляется, она благодарна мне за мою ухмылку, и говорит:

— Однако зачастую весь вопрос в том — до какой степени. Скажем, в вашем прекрасном романе, у вас молодой летчик и негритянская девушка спят друг с другом. Так вот, станете ли вы утверждать, что это так уж важно? Станете ли вы утверждать, что их сексуальные отношения — неотъемлемая составляющая вашего романа?

— Нет, не стану.

Миссис в некотором замешательстве. По ее усталому, необычайно проницательному взгляду понятно, что она слегка разочарована. Она надеялась, что я не стану идти на компромиссы; хотя ее работа как раз и состоит в том, чтобы добиваться обратного. Для нее, как я теперь понимаю, ключевым моментом сюжета является как раз именно секс. Ее манера общения со мной неуловимо меняется: она теперь имеет дело с писателем, который готов пожертвовать своей честностью, лишь бы попасть на телевидение. Я говорю:

— Но ведь, конечно же, если бы их любовь и проявлялась в самых целомудренных из всех возможных форм, это все равно было бы нарушением вашего кодекса?

— Весь вопрос в том, как это будет преподнесено.

К этому моменту мне уже понятно, что можно просто остановиться, прекратить весь этот разговор, он больше не имеет смысла. И связано ли это с моим подходом, с моим мнением? Нет, отнюдь; все дело в том одиноком американце в углу, в том волнении, которое он вызвал у моей собеседницы. Я дважды видела, что он на нее смотрит; я думаю, ее беспокойство оправданно. Он для себя решает, подойти ли ему к ней или, может быть, уйти и прогуляться одному. Однако, похоже, она ему нравится настолько, что он решает посидеть еще. Официант уносит тарелки с нашего стола. Миссис Райт рада услышать от меня, что я готова выпить кофе, но не хочу десерта: во время этой поездки у нее то деловой обед, то ужин, а чаще — и обед, и ужин каждый день, и для нее большое облегчение — все это дело сократить хотя бы на одно блюдо. Она еще раз бросает взгляд на своего соотечественника-отшельника, который пока не подает никаких признаков того, что собирается уходить; и она решает вернуться к работе.

— Когда я размышляла над тем, как бы мы могли использовать вашпо-настоящему прекрасный материал, мне пришло в голову, что из него мог бы получиться великолепный мюзикл: обойти серьезные вопросы в мюзикле порою проще, чем в прямолинейном повествовании.

— Место действия мюзикла — Центральная Африка?

— Во-первых, если мы будем делать мюзикл, это решит проблему фона, на котором разворачивается сценическое действие. Ваш фон прекрасен, но он совсем не для телевидения.

— Вы имеете в виду стилизованные декорации с африканским пейзажем?

— Да, идея именно такая. И очень простая история. Молодой английский летчик проходит военную подготовку в Центральной Африке. Хорошенькая молодая негритянка, с которой он знакомится на вечеринке. Он одинок. Она к нему добра. Он знакомится с ее семьей.

— Но в тех краях у него нет ни малейших шансов повстречать на вечеринке негритянскую девушку. За исключением политического контекста — крошечное меньшинство из числа живущих там людей пытаются сломать «цветной барьер». Вы же не собираетесь ставить политический мюзикл?

— Ах вот что, я не понимала… допустим, он попал в аварию, она ему помогла и привела его к себе домой?

— Она не смогла бы привести его к себе домой, не нарушив дюжины законов. А если бы ей и удалось как-нибудь незаметно его к себе протащить, это было бы и очень страшно, и опасно, и весь настрой оказался бы совсем неподходящим для мюзикла.

— В мюзикле можно говорить об очень и очень серьезных вещах, — она вроде бы упрекает меня, но делает это чисто формально. — Мы могли бы использовать местные песни и танцы. Музыкальная культура Центральной Африки — это нечто совершенно неведомое нашим зрителям.

— В то время, которое описано в романе, африканцы слушали американский джаз. Они тогда еще не начали развивать собственные музыкальные формы.

Ее взгляд говорит мне: «Вы просто стараетесь быть сложной и неприятной». Она уходит от темы мюзикла и говорит:

— Что же, если мы купим права на книгу, намереваясь снять сюжет в обычной манере, я чувствую, что место действия придется изменить. Я предлагаю сделать так: военная база в Англии. Это — американская база. Американский солдат влюбляется в молодую англичанку.

— Солдат — чернокожий?

Она колеблется.

— Ну, это было бы довольно сложно. Потому что, в конце концов, в своей основе это просто любовная история. По своей сути. Я очень-очень большая поклонница британского военного кино. Вы делаете такие прекрасные фильмы о войне — такая сдержанность. У вас — большое чувство такта. Такого рода чувства — мы тоже должны стремиться к этому. И атмосфера того времени — атмосфера времен битвы за Британию, и на этом фоне — простая история любви, один из наших мальчиков, одна из ваших девочек.

— Но если бы вы сделали своего солдата чернокожим, вы могли бы использовать и музыку коренных жителей вашей южной глубинки?

— Ну да, конечно. Но видите ли, это не будет чем-то свежим и новым для наших зрителей.

— А, понимаю теперь, — говорю я. — Хор чернокожих американских солдат поет в глухой английской деревушке, идет война, и хор хорошеньких и свежих английских девушек, которые не только поют, но и исполняют танцы коренных жителей английских деревень.

Я ей ухмыляюсь. Она мрачнеет. Потом она мне ухмыляется в ответ. Наши глаза встречаются, и она фыркает от смеха. Она опять смеется. Потом она берет все под контроль и сидит насупившись. И так, как будто этот ведущий подрывную работу смех и вовсе не звучал, она вздыхает глубоко и начинает:

— Вы, разумеется, художник, и художник прекрасный, и для меня большая честь — иметь возможность с вами повстречаться и поговорить, и я понимаю ваше глубокое и вполне естественное нежелание менять что-либо в том, что вы написали. Но позвольте мне вам сказать, что это ошибка — так нетерпимо относиться к телевидению. Это — искусство будущего, вот как я это вижу, и вот почему я думаю, что для меня большая честь работать на телевидении и для него.

Она замолкает: американский отшельник глазами ищет официанта, — но нет, он просто хочет еще кофе. Она снова обращает свое внимание ко мне и продолжает:

— Как однажды сказал один великий, и очень великий, человек, искусство — это вопрос терпения. Может, вы согласитесь подумать над тем, что мы здесь с вами обсуждали, и напишете мне потом? Или, быть может, вы захотите взять да попробовать написать для нас сценарий на другую тему? Конечно, мы не можем сделать официальный заказ автору, который не имеет опыта работы с телевидением, но мы будем очень рады оказать вам всяческую помощь и дать необходимые советы.

— Спасибо.

— А вы не думаете о поездке в Штаты? Я была бы так рада, если бы вы мне позвонили и мы могли бы встретиться и обсудить ваши идеи, а?

Я колеблюсь. Я почти что удержалась. Потом я понимаю, что удержаться не могу. Я говорю:

— Я с превеликим удовольствием приехала бы в Штаты, но, увы, меня туда не впустят, я — коммунистка.

Ее глаза впиваются в мое лицо: огромные, небесно-голубые, испуганные. Одновременно она делает непроизвольное движение — начинает вместе со стулом отодвигаться от стола, немного привстает, хочет уйти. Ее дыхание учащается. Перед собой я вижу человека, который очень напуган. Я сожалею о том, что сказала, мне делается стыдно. Я ей сказала это, исходя из разных соображений, первое — совсем ребяческое: мне захотелось ее шокировать. Второе, не менее ребяческое, соображение сводилось к тому, что я обязана ей это сказать: если она потом вдруг от кого-то узнает, что Анна Вулф коммунистка, у этой женщины возникнет чувство, будто я нарочно это скрыла от нее. А в-третьих, мне было интересно посмотреть, что будет. Миссис Райт сидит напротив, тяжело и быстро дышит, взгляд неуверенный, розовые губы с уже немного размазанной помадой полуоткрыты. Она думает: «Впредь я буду тщательнее наводить справки до встречи». Помимо этого, она ощущает себя жертвой: в то утро я прочитала подборку цитат из американской прессы о том, как многие десятки людей были уволены с работы, все это было подогрето деятельностью антиамериканских комитетов, ну и так далее. Задыхаясь, она мне говорит:

— Конечно, здесь, в Европе все по-другому, я это понимаю…

Ее маска светской женщины дает большую трещину прямо по центру, и она выпаливает мне в лицо:

— Но, дорогая, я бы никогда и ни за что на свете не смогла бы допустить и мысли…

Это означает: «Вы мне так нравитесь, как можете вы быть при этом коммунисткой?» Это внезапно и очень сильно выводит меня из себя, я злюсь на эту ограниченность, и я чувствую все то, что всегда чувствую в подобных обстоятельствах. Уж лучше быть коммунисткой, и почти любой ценой, лучше соприкасаться с реальностью, чем быть настолько от нее отрезанной, что становится возможным отпускать такие тупые реплики, как та, что прозвучала только что. Мы обе сильно сердимся, мы вышли из себя одновременно и неожиданно. Она не смотрит на меня, она пытается прийти в себя. А я сижу и вспоминаю тот случай, два года тому назад, когда я целую ночь проговорила с русским писателем. Мы говорили на одном с ним языке — языке коммунистическом. И все же наш опыт был настолько разным, что любая фраза для каждого из нас имела свой особый смысл, и наши смыслы не совпадали. На меня нашло чувство полнейшей нереальности, и наконец, уже глубокой ночью, или, скорей, под утро, я перевела то, что я говорила на безопасном и нереальном жаргоне в нечто реальное, в то, что действительно произошло, — я рассказала ему о Яне, которого пытали в тюрьме в Москве. И произошло все то же самое — его глаза в испуге застыли на моем лице, собеседник непроизвольно от меня отпрянул, как будто ему хотелось убежать: я говорила такое, что, повтори он это у себя на родине, он оказался бы в тюрьме. На деле фразы из нашего с ним общего учения были лишь средством для утаивания правды. А правда заключалась в том, что мы с ним не имели ничего общего, кроме ярлыка «мы — коммунисты». А теперь вот эта дама из Америки — мы могли бы с ней всю ночь проговорить, и нашим общим языком был бы язык демократический, но за всем этим стоял бы совершенно разный опыт. И вот мы сидим, она и я, и постепенно вспоминаем, что мы вообще-то друг другу нравимся. Но нам больше нечего сказать друг другу: так же, как после того момента в разговоре с русским писателем, нам с ним больше было нечего сказать. Наконец она мне говорит:

— Что ж, дорогая моя, никогда в жизни не была я так удивлена. Я просто не в силах этого понять.

На этот раз она меня обвиняет, и я снова начинаю злиться. А она еще и добавляет:

— Но разумеется, меня восхищает ваша честность.

Потом я думаю: «Но если бы я сейчас была в Америке, если бы меня травили всякие там их комитеты, я бы не сидела в этом отеле за столиком и не заявляла бы небрежно, что я коммунистка». Поэтому сердиться — нечестно, и все равно именно от злости я говорю ей сухо:

— Возможно, в этой стране было бы разумно наводить справки прежде, чем приглашать писателей на ужин, ибо многие из них могут изрядно вас смутить.

Но по лицу миссис Райт понятно, что она уже ушла от меня очень далеко, — она меня подозревает в неискренности: я оказалась в ячейке «коммунисты», а значит, есть вероятность, что я лгу. И я припоминаю тот момент в беседе с русским писателем, когда перед ним встал выбор: или пойти навстречу мне и обсудить то, о чем я говорю, или же отказаться от соучастия, что он и сделал, надев на лицо маску иронического понимания и заявив:

— Ну, это уже не первый случай, когда друг нашей страны на деле оказывается нашим врагом.

Другими словами: «Вы поддались давлению со стороны врагов-капиталистов». К счастью, на этом сложном повороте вдруг возникает американец, уже стоящий рядом с нашим столиком. Я размышляю, не послужило ли песчинкой, склонившей чашу его весов в ее пользу, то обстоятельство, что она искренне, а не из тонкого расчета, о нем забыла. От этого мне становится грустно, потому что я подозреваю, что это так и есть.

— Что ж, Джерри, — говорит она, — я вот тут думала, столкнемся ли мы друг с другом в Лондоне, я слышала, что ты тоже сюда поехал.

— Привет, — говорит он. — Как ты? Рад тебя видеть.

Хорошо одетый, прекрасно владеющий собой, в прекрасном расположении духа.

— Это мисс Вулф, — говорит она, и эта фраза дается ей с трудом, потому что вот каковы ее при этом чувства: я знакомлю друга с врагом, мне следовало бы как-нибудь его предупредить.

— Мисс Вулф — очень, очень известная писательница, — говорит она; и я вижу, что слова «известная писательница» немного притупили остроту ее нервозности. Я говорю:

— Надеюсь, вы меня простите, если я вас покину? Мне пора домой, у меня маленькая дочка.

Совершенно очевидно, что миссис Райт чувствует большое облегчение. И мы все вместе покидаем ресторан. Когда я говорю им до свидания и разворачиваюсь, чтобы идти домой, я краем глаза вижу, как она легким движением берет его под руку. Я слышу ее слова:

— Ох, Джерри, я так рада, что ты здесь, я уж боялась, что сегодня вечером мой удел — одиночество.

Он говорит:

— Но, дорогая Эдди, разве тебе когда-либо грозило одиночество, за исключением тех случаев, когда ты сама хотела побыть одна?

Я вижу ее улыбку — сухую и благодарную. Что до меня, то я иду домой и думаю, что как бы то ни было, а единственным честным моментом за весь вечер был именно тот, когда я разорвала удобную поверхностность нашего знакомства. И вместе с тем мне стыдно, я недовольна, я подавлена, все точно так же, как после ночи разговоров с тем русским.

КРАСНАЯ ТЕТРАДЬ

28 августа, 1954

Вчера весь вечер занималась тем, что пыталась собрать как можно больше сведений об острове Кемой. На моих книжных полках — почти ничего, та же картина — у Молли. Мы обе были напуганы, может быть, это — начало новой большой войны. Потом Молли сказала:

— Сколько раз уже так было: мы сидели здесь, волновались, но в конечном итоге большая война так и не начиналась.

Я чувствовала, что ее волнует что-то помимо этого. Наконец она мне рассказала: она близко дружила с братьями Форестами. Когда они «растворились» в — предположительно — Чехословакии, она отправилась в штаб, чтобы навести о них справки. Ей сказали, чтобы она не беспокоилась, Форесты выполняют важное партийное задание. Вчера было объявлено, что они три года провели в тюрьме, их только что выпустили. И вчера Молли снова пошла в штаб, спросила, знали ли там, что братьев держат в тюрьме. Оказалось, что в штабе об этом было известно с самого начала. Она сказала мне:

— Я подумываю о выходе из рядов партии.

Я ответила:

— Почему бы и нет, если не станет лучше. Но вообще-то они все еще наводят у себя порядок после Сталина.

Она сказала:

— На прошлой неделе ты говорила, что собираешься выйти из партии. Во всяком случае, я все высказала Хэлу — да, я говорила с самим шефом. Я ему заявила: «Все злодеи уже умерли, не так ли? Сталин, Берия и так далее, и так далее? Так почему же вы продолжаете так себя вести?» Он ответил, что это вопрос оказания поддержки Советскому Союзу, переживающему из-за критики и нападок трудные времена. Ну, ты знаешь, все как обычно. Я поинтересовалась: «А как насчет положения евреев в Советском Союзе?» Он сказал, что все это — капиталистическая ложь. Я сказала: «Господи, только не это». Но он, весь такой спокойный и дружелюбный, все равно прочел мне пространную лекцию о том, что не надо впадать в панику. Неожиданно у меня возникло чувство, что или я сошла с ума, или же все они — сумасшедшие. Я сказала ему: «Послушайте, вам, ребята, надо кое-что для себя понять, и сделать это как можно быстрее, а то в вашей партии никого не останется, — вам надо научиться говорить правду и покончить со всеми этими тайнами, умалчиваниями и замалчиваниями, со всей этой ложью обо всем на свете». Он высказал предположение, что я просто очень расстроена, что и понятно, ведь мои друзья сидели в тюрьме. И тут до меня дошло, что я начинаю оправдываться, я говорю извиняющимся тоном, и это при том, что я отлично знаю, что я права, а он — нет. Не странно ли это, Анна? Прошла всего минута, а я уже перед ним извиняюсь? Я еле себя остановила. И я поскорее оттуда ушла. Я пришла домой, поднялась к себе и легла, я была так ужасно расстроена.

Поздно вечером пришел Майкл. Я пересказала ему то, что мне поведала Молли. Он сказал мне:

— Итак, ты собираешься выйти из партии?

Вопрос прозвучал так, словно он, несмотря ни на что, расстроится, если я это сделаю. Потом он добавил, очень сухо:

— Анна, ты отдаешь себе отчет в том, что, когда ты или Молли говорите о выходе из партии, вы словно бы считаете само собой разумеющимся, что этот поступок неизбежно приведет вас к погружению в какую-то пучину морального разложения. А ведь в действительности буквально миллионы абсолютно полноценных и здравых людей вышли из партии (если их до этого не успели убить), и они сделали это потому, что хотели уйти от убийств, цинизма, ужаса, предательства.

Я спросила:

— Но может быть, дело совсем не в этом?

— А в чем тогда?

— Всего минуту назад мне показалось, что, если бы я сказала, что выхожу из партии, ты бы расстроился.

Майкл засмеялся, признавая это; потом помолчал, а потом, снова смеясь, сказал:

— Я, Анна, с тобой, может быть, потому, что приятно находиться рядом с кем-то, кто полон веры, даже если у тебя самого этой веры нет?

— Вера! — сказала я.

— Твой искренний энтузиазм.

Я возразила:

— Вряд ли уместно описывать мое отношение к партии в таких терминах.

— Но все равно ты в ней, и этим для… этим все, и даже больше, сказано.

— Для тебя?

У него сделался очень несчастный вид, он молча и неподвижно сидел, думал. Наконец он сказал:

— Что ж, мы старались. Да, мы действительно старались. Не получилось, но… Анна, пошли в постель.

Мне приснился роскошный сон. Мне приснилось, что над миром раскинут покров, сотканный из тончайшей и прекрасной ткани. Ткань была невероятно красива, и вся она была расшита яркими картинами. Картины представляли собой иллюстрации к мифам человечества, но это были не просто картины, это были сами мифы, поэтому мягкая мерцающая ткань была живой. Там было много нежных и фантастических цветов, но все же на этом огромных размеров полотне преобладающим тоном был красный; светящийся, переливающийся разнообразными оттенками красный цвет. Во сне я трогала эту ткань, я ее гладила, и я плакала от радости. Я снова на нее взглянула и увидела, что своей формой она напоминает карту Советского Союза. И тут она начала расти: она растягивалась, расходилась волнами, как мягкое сверкающее море. Теперь в ней оказались и страны вокруг Советского Союза, такие как Польша, Венгрия, ну и так далее, но по краям покров был тонкий и совсем прозрачный. Я продолжала плакать слезами радости. Я плакала не только от радости, но и от каких-то смутных предчувствий. А красная мерцающая дымка, такая нежная, раскинулась уже и над Китаем, и там она сгустилась и превратилась в густой тяжелый, ярко-алый сгусток. А я уже стояла где-то в пустом пространстве, и для поддержания равновесия мне надо было только иногда немного шевелить ногами, так, будто я иду по воздуху. Я стояла в синей дымке космического пространства, а шар земной вращался подо мной, коммунистические страны отливали красным цветом, разными оттенками, а для остального мира была вся остальная палитра, и вместе получалась пестрая мозаика. Африка была черной, но это был глубокий, светящийся и пробуждающий какой-то трепет черный цвет, как бывает ночью, когда луна еще за горизонтом, но скоро уже поднимется. Теперь я уже очень боялась, и мне было тошно, как будто в меня проникло что-то, чувство, в котором я не хотела признаваться даже и самой себе. Меня так сильно тошнило, и у меня так сильно кружилась голова, что уже я не могла себя заставить смотреть вниз и наблюдать, как подо мною проворачивается мир. Потом я все же посмотрела, и это было как видение — время перестало существовать, и вся человеческая история, вся долгая история человечества, была представлена в том, что было перед моими глазами сейчас, и это было мощным, воспаряющим вверх гимном триумфа и радости, в котором боль была лишь маленьким и милым контрапунктом. И я смотрю и вижу, что в области, в которых царил красный, проникли разные и яркие цвета из других частей света. Цвета тают, перетекают один в другой, все это неописуемо красиво, и мир становится единым целым, все превращается в единый цвет, сверкающий, прекрасный и такой, какого я никогда в реальной жизни не видела. Это — мгновение почти невыносимой радости, немыслимого счастья, счастья, которое как будто набухает, вздувается, и неожиданно весь мир взрывается — а я оказываюсь в полной тишине, в покое, стою одна в бескрайнем космическом пространстве. И подо мною — тишина, молчание. Медленно вращавшийся мир также медленно рассасывается, распадается на части, на фрагменты, которые летят куда-то в пространство, в котором я и нахожусь, и вот мимо меня, везде, сколько хватает глаз, плывут огромные куски, огромные и невесомые осколки, они плавают, сталкиваются друг с другом и уплывают куда-то прочь. Мира больше нет, есть хаос. Я в хаосе одна. И очень внятно, прямо у меня над самым ухом, какой-то тихий голос произносит: «За нитку в ткани кто-то потянул, и все распалось». Я просыпаюсь, мне радостно, я на подъеме. Мне очень хотелось разбудить Майкла и рассказать свой сон ему, но я, конечно, понимала, что словами невозможно описать те чувства, которые мне довелось прожить во сне. Почти что сразу смысл сна стал таять, исчезать; я сказала себе: смысл уходит, лови его, скорей лови; и тут же я подумала, что ведь я не знаю, в чем смысл. И он ушел, оставив меня неописуемо счастливой. И я осталась сидеть в кровати, рядом с Майклом, в темноте. Просто я, сама по себе. Потом я снова легла и обхватила Майкла руками, и он во сне перевернулся и уткнулся мне в грудь лицом. И я тогда подумала: «А правда такова, что мне нет дела ни до политики и ни до философии, ни до чего такого, а есть мне дело только до того, как Майкл поворачивается ко мне в темноте и прижимается лицом к моей груди». И с этой мыслью я уплыла обратно в сон. Сегодня утром я очень ясно помнила весь сон, и что я чувствовала в нем. Особенно запомнились слова: «За нитку в ткани кто-то потянул, и все распалось». Весь день сон сморщивался, садился как ткань после стирки, так что теперь он — маленький, бессмысленный и яркий. Но сегодня утром, когда Майкл проснулся в моих объятиях, он открыл глаза и улыбнулся мне. Теплая синева его глаз, когда он, улыбаясь, смотрит мне в лицо. Я подумала: «В моей жизни было так много изломанного и болезненного, что теперь, когда потоки счастья заливают меня, струятся сквозь меня как теплые сияющие морские воды цвета небесной синевы, я просто не могу в это поверить». Я говорю себе: «Я — Анна Вулф, да, это я — Анна, и я счастлива».

Далее были вклеены несколько листков, исписанных неразборчивым почерком и датированных 11 ноября 1952 года.

Собрание группы писателей вчера вечером. Нас пятеро. Собрались, чтобы обсудить то, что Сталин написал по вопросам языкознания. Рекс, литературный критик, предлагает разобрать памфлет подробно, предложение за предложением. Джордж, «пролетарский писатель» поколения тридцатых годов, курящий трубку и грубоватый, говорит:

— Боже правый, а что, это обязательно нужно? Никогда я не был силен в теории.

Клайв, журналист и автор коммунистических памфлетов, говорит:

— Да, нам надо серьезно все это обсудить.

Дик, пишущий романы в духе социалистического реализма, говорит:

— Мы должны, по меньшей мере, хотя бы разобраться в основных идеях.

Итак, Рекс начинает. Он говорит о Сталине в простой и уважительной манере, тоном, который нам хорошо знаком уже давно. Я думаю: «А ведь любой из нас, будь он сейчас в пабе или где-нибудь на улице, говорил бы совсем иначе, сухо и с болью в голосе». Мы молчим и слушаем короткое вступительное слово Рекса. Затем Дик, который только что вернулся из России (он постоянно ездит в какие-нибудь коммунистические страны), ссылается на свой разговор с одним советским писателем в Москве. Они с ним обсуждали, как Сталин подверг гораздо более суровой критике одного философа.

— Не стоит забывать, что их полемические традиции значительно грубее и жестче наших.

Он говорит просто, грубовато, в манере, которую можно описать примерно так: «Смотрите, вот я перед вами — простой хороший парень», я и сама так начинаю изъясняться иногда.

— Ну и, конечно, следует учесть, что их правовые традиции тоже сильно отличаются от наших.

Ну и так далее. Мне становится неловко, когда я слышу этот тон; несколькими днями раньше я вдруг услышала, что сама заговорила в такой манере, и я тут же стала заикаться. Обычно я не заикаюсь. У каждого из нас в руках по экземпляру памфлета. Я обескуражена, потому что весь памфлет мне кажется каким-то вздором, ерундой, но у меня нет философской подготовки (у Рекса есть), и я боюсь, что скажу какую-нибудь глупость. Но и это еще не все. Я впадаю в состояние, которое становится все более и более привычным: внезапно слова теряют всякий смысл. Я вдруг замечаю, что предложения, фразы, группы слов, которые я слышу, звучат как иноземное наречие — и разрыв между тем, что они должны означать, и тем, что они означают на самом деле, становится непреодолимой пропастью. Я тут как-то вспоминала романы о распаде языка, такие как «Поминки по Финнегану» Джеймса Джойса. А эта озабоченность семантикой. Сам факт, что Сталин утруждает себя написанием памфлета на эту тему — лишь очередная примета того, что всеми ощущается какая-то неловкость, связанная с языком. Но какое я вообще имею право хоть что-то критиковать, когда фразы из самых прекрасных романов могут мне казаться совершенно идиотскими? Тем не менее этот памфлет мне кажется совсем нескладным, и я говорю:

— Может, перевод плохой.

Меня потряс собственный извиняющийся тон. (Я знаю, что, сиди сейчас мы с Рексом здесь вдвоем, мой тон был бы другим.) Едва я это произнесла, я тут же поняла, что я выразила мнение всех здесь собравшихся: памфлет действительно плохой. На протяжении многих лет мы, обсуждая памфлеты, статьи, романы, тексты заявлений из России, говорили: «Что ж, может, перевод плохой». Я удивляюсь тому, насколько тяжело дались мне эти слова, как сильно я не хотела их произносить. (Интересно, сколько наших приходят на такие встречи с твердой решимостью открыто выразить свою неловкость и раздражение и обнаруживают, что печать молчания ложится им на уста, как только начинается собрание, и что существует какой-то непонятный и очень сильный запрет, которому мы повинуемся?) Наконец — и в моем тоне звучит нотка «я — маленькая девочка», такая обаятельная нотка, — я говорю:

— Послушайте, мне не хватает философской подготовки, чтобы моя критика звучала компетентно, но, безусловно, вот это предложение — оно здесь ключевое — и эта фраза «ни надстройка, ни базис» — безусловно, это или полностью выходит за рамки марксистских канонов и это мысль совершенно новая, или же это какая-то уловка. Если не простая самонадеянность.

(Я с облегчением замечаю, что по мере того, как я все это произношу, мой тон утрачивает нотки обезоруживающего «очарования» и становится серьезным, хотя, пожалуй, я говорю слишком возбужденно.)

Рекс краснеет, он все крутит и крутит памфлет в руках, потом заявляет:

— Да, я должен вам признаться, это предложение поразило и меня, оно мне показалось довольно…

Повисает молчание, грубовато прерываемое Джорджем:

— Все эти теории мне совершенно не по уму.

Теперь у всех у нас смущенный вид, ну, кроме Джорджа. У многих товарищей теперь вошло в обычай переходить на этот бесцеремонный и небрежный тон, впадать в такое удобное своего рода филистерство. У Джорджа, однако, это стало органичной частью его натуры, и он вполне собой доволен. Я ловлю себя на мысли: «Что ж, это оправданно — он так много трудится на благо партии, что если это — его способ в ней оставаться, то…»

Не проговаривая вслух свое решение не обсуждать памфлет, мы просто как-то позволяем себе о нем забыть; мы переходим к разговору об общих вопросах, о политической деятельности коммунистов в разных странах. Россия, Франция, Китай, наша страна. А я все время думаю: «Ни разу ни один из нас не произнес: „Что-то в корне неправильное происходит“; но по своей глубинной сути все наши рассуждения как раз об этом». Я не могу остановиться, я все время думаю о странном феномене — когда нас двое, наши дискуссии проходят на совершенно ином уровне, чем когда нас трое. Когда нас двое — это две личности, два человека, беседующие в русле критической традиции, мы обсуждаем политику, как это могли бы делать любые люди, не коммунисты. (Когда я говорю «любые люди, не коммунисты», я подразумеваю, что сторонний слушатель не распознал бы в нас коммунистов, если не считать жаргона.) Но если же нас больше, чем двое, преобладает совершенно иной дух. Это особенно заметно по разговорам о Сталине. Да, я уже вполне готова поверить, что он — безумец и убийца (хотя я никогда не забываю слова Майкла: он говорит, что мы живем в такое время, когда невозможно узнать правду ни о чем), но мне все же нравится, когда я слышу, как люди говорят о нем в простой и дружелюбной, уважительной манере. Потому что, если отбросить этот тон, с ним вместе уйдет что-то очень важное, как это ни парадоксально, вера в возможность демократии, достойной жизни. Мечта умрет — во всяком случае, для нас.

Наш разговор становится бессвязным, отрывочным, я предлагаю выпить чаю, все рады, что собрание идет к концу. Я готовлю чай и тут вспоминаю о рассказе, который я получила на прошлой неделе. Мне его прислал товарищ, живущий где-то неподалеку от Лидса. Когда я первый раз его прочла, то решила, что автор попросту упражняется в иронии. Затем мне показалось, что это — мастерская пародия на определенные подходы и установки. И лишь потом я осознала, что все это серьезно, — я это поняла, когда покопалась в собственной памяти и отыскала там свои фантазии такого толка. Примечательным мне показалось как раз то, что оказались возможными столь разные прочтения — в качестве пародии, иронии или вполне серьезного повествования. По-моему, по своей сути это обстоятельство — еще одно из проявлений всеобщего дробления, болезненного распада чего-то, что, как я чувствую, связано и с языком: он истончается на фоне высокой плотности проживаемого нами опыта. Однако, когда я заварила чай, то сказала, что хочу прочитать им рассказ.

Здесь были вклеены несколько листков обычной линованной писчей бумаги голубого цвета, вырванных из блокнота для записей. Листки были исписаны очень четким и аккуратным почерком.

Когда товарищ Тед узнал, что его включили в состав делегации учителей, отправляющихся в Советский Союз, он испытал невероятную гордость. Сначала он не мог в это поверить. Ему казалось, что он недостоин такой великой чести. Но он не может упустить такую возможность: поехать в первую страну рабочих! Наконец настал великий день, когда он встретился со всеми остальными товарищами из делегации в аэропорту. Трое делегатов-учителей не были членами партии, но до чего же славными парнями оказались и они! Полет над Европой привел Теда в восхищение — с каждой минутой его волнение все возрастало, И, когда он оказался наконец в Москве, в гостиничном номере с очень дорогим убранством, он был почти вне себя от охватившего его волнения! Когда их делегация добралась до места назначения, время уже близилось к полуночи, поэтому придется отложить на утро эту чрезвычайно волнительную встречу — встречу с первой коммунистической страной! Тед сидел за большим столом — таким огромным, что за ним разом можно было усадить не меньше дюжины гостей! — предоставленным в его распоряжение, и писал заметки обо всем, что пережил в тот день (он был твердо намерен делать записи о каждом драгоценном мгновении этой поездки), когда раздался стук в дверь. Он сказал:

— Пожалуйста, входите, — ожидая увидеть товарища из делегации.

Но на пороге стояли два молодых парня в матерчатых фуражках и в рабочих ботинках. Один из них сказал:

— Товарищ, пожалуйста, пройдите с нами.

У них были открытые простые лица, и я их не спросил, куда они меня ведут. (Но, к своему стыду, должен признаться, что я пережил одно короткое мгновение мучительных сомнений, вспомнив все те рассказы, которые доводится нам всем читать в капиталистических газетах, — помимо нашей воли мы все отравлены тем ядом!) На лифте я поехал вниз с моими дружелюбными проводниками. Женщина за регистрационной стойкой мне улыбнулась и поздоровалась с моими новыми друзьями. На улице нас ждал черный автомобиль. Мы в него сели, мы сидели плечом к плечу, молчали. Очень скоро впереди показались башни Кремля. Итак, поездка оказалась недолгой. Мы въехали через огромные ворота, и машина притормозила возле неприметной дверки. Два моих друга вышли из нее и открыли дверцу для меня. Они мне улыбнулись:

— Пойдемте с нами, товарищ.

Мы поднялись по великолепной лестнице из мрамора, по обеим сторонам которой было представлено множество произведений искусства, а потом свернули в небольшой коридор, простой и безыскусный. Мы остановились перед обычной дверью, такой же как любая другая дверь. Один из моих спутников в эту дверь постучал. Раздался хрипловатый голос:

— Войдите.

Опять мне молодые парни улыбнулись, а потом кивнули. Они ушли по коридору, один другого под руку держал. Я с дерзновенным чувством в комнату вошел, и каким-то образом я уже знал, кого я там увижу. Товарищ Сталин сидел за самым обыкновенным письменным столом, и было видно, что стол — рабочий, за ним часто и помногу работают, товарищ Сталин курил трубку, на нем была рубашка с коротким рукавом.

— Проходите, товарищ, и садитесь, — сказал он мягко.

Я почувствовал себя непринужденно, я сел, и я смотрел на честное и доброе лицо, в глаза, в которых искорки мелькали.

— Спасибо вам, товарищ, — сказал я, садясь напротив него.

Последовало короткое молчание, он улыбался и внимательно рассматривал меня. Потом он мне сказал:

— Товарищ, вы должны меня простить, что я вас потревожил в столь поздний час…

— Что вы, — горячо я перебил его, — весь мир знает, что вы работаете допоздна.

Он своей грубой рабочей рукой провел по лбу. Теперь я разглядел следы усталости и напряжения — он работает для нас! Для всего мира! Я чувствовал и гордость, и смирение.

— Я потревожил вас так поздно, товарищ, потому что мне нужен ваш совет. Я слышал, что к нам приехала делегация учителей из вашей страны, и я подумал, что я должен воспользоваться такой возможностью.

— Все что угодно, товарищ Сталин.

— Я часто думаю, а правильные ли мне дают советы относительно нашей политики в Европе, и особенно нашей политики в Великобритании.

Я молчал, но был невероятно горд — да, это воистину великий человек! Как настоящий вождь коммунистов он готов принять совет от самых простых и рядовых партийных кадров, таких как я!

— Я был бы вам благодарен, товарищ, если бы вы мне обрисовали, какой должна быть наша политика в Великобритании. Я понимаю, что ваши традиции сильно отличаются от наших, и я понимаю, что наша политика этих традиций не учитывает.

Я почувствовал себя свободно и легко, и я начал. Я сказал ему, что часто мне казалось, будто в политическом курсе Коммунистической партии Советского Союза относительно Великобритании допускаются многие ошибки и оплошности. Я чувствовал, что это связано с той изоляцией, в которой вынужденно оказался СССР из-за огромной ненависти, которую питают силы капитализма по отношению к нарождающейся коммунистической стране. Товарищ Сталин слушал, покуривая трубку и иногда кивая. Когда я колебался, он говорил мне, и не раз:

— Товарищ, продолжайте, пожалуйста, не бойтесь откровенно высказывать все свои мысли.

Так я и делал. Я говорил примерно три часа, начав с короткого аналитического отчета об историческом положении КП Британии. Один раз он позвонил в звоночек, и пришел еще один товарищ, он принес два стакана русского чая на подносе, один из них поставили передо мной. Сталин пил свой чай сдержанно, маленькими глотками, кивая мне и слушая меня. Я обрисовал тот курс, который мне представлялся правильным для нашей страны. Когда я кончил говорить, он сказал просто:

— Спасибо вам, товарищ. Теперь я вижу, что мне давали очень плохие советы.

Потом он посмотрел на часы и сказал:

— Товарищ, вы должны меня простить, но мне надо еще как следует поработать до того, как солнце взойдет.

Я встал. Он протянул мне руку. Я ее пожал.

— До свидания, товарищ Сталин.

— До свидания, мой славный товарищ из Британии, и я еще раз вас благодарю.

Мы обменялись молчаливыми улыбками. Я чувствовал, что слезы стоят в моих глазах, — этими слезами я буду гордиться, пока я не умру! Когда я выходил, Сталин снова принялся набивать трубку, и он уже поглядывал на кипу бумаг, которая лежала перед ним в ожидании, когда он все это внимательно прочтет. Пережив самые великие мгновения своей жизни, я вышел в коридор. Два молодых товарища меня ждали. Мы, с глубочайшим взаимным пониманием, обменялись улыбками. В глазах у всех стояли слезы. В молчании поехали обратно в гостиницу. Только однажды прозвучали слова:

— Это великий человек.

Это я сказал, а они кивнули мне в ответ. В гостинице они проводили меня до двери номера. Они без слов пожали мне руку. Я снова сел за свой дневник. Теперь мне в самом деле было о чем писать! И я работал до самого восхода солнца, думая о самом величайшем человеке из всех живущих на земле, который совсем неподалеку от меня тоже не спит и трудится, на страже судеб всех людей!

Далее снова шел почерк Анны:

Когда я закончила читать, никто не проронил ни слова. Потом наконец Джордж заметил:

— Хороший и правдивый материал, хорошая канва.

Что могло означать все что угодно. Потом я сказала:

— Я помню, что и у меня была такая в точности фантазия, слово в слово, только в моем случае я заодно наметила политику для всей Европы.

Неожиданно все разразились каким-то неловким смехом, а Джордж сказал:

— Сначала я подумал, что это пародия — похоже, правда?

Кпайв сказал:

— Я помню, как я читал что-то в переводе с русского — вещь начала тридцатых, я думаю. Двое парней стоят на Красной площади, у них сломался трактор. Они не могут разобраться, какая именно произошла поломка. Как вдруг к ним приближается мужчина крепкого сложения. Он курит трубку. «Что случилось?» — спрашивает он. «В том-то и беда, товарищ, что мы не понимаем, что случилось». «Так вы не понимаете, да? Это нехорошо». Крепко сложенный мужчина указывает черенком трубки на какую-то часть механизма: «А об этом вы подумали?» Молодые люди делают попытку — мотор ревет, и трактор оживает. Они оборачиваются к незнакомцу, чтобы поблагодарить его, а он стоит и наблюдает за ними по-отечески, искорки пляшут в его глазах. Они понимают, что это — товарищ Сталин. Но он, отдав им честь, уже возобновил свой одинокий путь к Кремлю, через всю Красную площадь, один.

Мы все снова засмеялись, а Джордж сказал:

— Вот это были деньки, что бы вы там ни говорили. Ну, пойду-ка я домой.

Когда мы расходились, в воздухе звенела враждебность: мы были друг другу неприятны, и мы это понимали.

ЖЕЛТАЯ ТЕТРАДЬ

ТЕНЬ ТРЕТЬЕЙ

Именно Патриция Брент, редактор, предложила Элле съездить на недельку в Париж. Поскольку предложение исходило от Патриции, первым инстинктивным желанием Эллы было немедленно от поездки отказаться.

— Мы не должны им позволять выбивать нас надолго из седла, — сказала Патриция; под «ними» подразумевались мужчины.

Короче говоря, Патриции не терпелось записать Эллу в клуб брошенных женщин; в этом чувствовались не только забота, но и личное удовлетворение. Элла сказала, что, по ее мнению, поездка в Париж — это пустая трата времени. Предлогом для поездки была встреча с редактором сходного с ними французского журнала и переговоры о покупке прав на публикацию в Британии некоего романа, из числа тех, что принято печатать в журналах с продолжением.

— Этот роман, сказала Элла, возможно, весьма подходящее чтение для домохозяек из Вожирара, но совсем неподходящее для домохозяек из Брикстона.

— Это бесплатный отпуск, — ответила Патриция, и сказала она это не без яда в голосе, потому что чувствовала, что Элла отвергает нечто большее, чем просто поездку в Париж.

Через несколько дней Элла передумала. Ей напомнили, что Пол ушел от нее больше года назад, а все, что она говорила, чувствовала, делала, она по-прежнему внутренне соотносила с ним. Она выстраивала свою жизнь так, что в самой ее сердцевине находился мужчина, который уже никогда к ней не вернется. Ей было необходимо освободиться. Это решение было принято умом, оно не подпитывалось силами ее души. Элла была вялой, безразличной, опустошенной. Казалось, уйдя от нее, Пол забрал с собой не только ее способность радоваться хоть чему-нибудь, но и ее волю. Она сказала, что поедет в Париж, как непослушный пациент, который наконец согласился принимать лекарство, но продолжает упорно твердить: «Конечно же, оно мне не поможет».

Был апрель; Париж, как всегда, был прелестен; и Элла сняла номер в скромном небольшом отеле на левом берегу Сены, том самом отеле, где она последний раз останавливалась два года назад, вместе с Полом. Она расположилась в номере, оставив место и для него. И только когда она себя на этом поймала, ей пришло в голову, что, может быть, ей вообще не стоило останавливаться здесь. Но ей было не по силам подыскивать себе какое-нибудь другое пристанище и туда переезжать, и она осталась. Было еще совсем не поздно. Из ее высоких окон открывался вид на Париж, оживлявшийся молодой зеленью деревьев и неспешно прогуливающимися горожанами. У Эллы ушел почти час на то, чтобы заставить себя выйти из номера и отправиться в ресторан перекусить. Она ела торопливо, постоянно чувствуя себя беззащитной и словно выставленной напоказ; когда она возвращалась домой, она преднамеренно внимательно рассматривала все, что попадалось ей на пути, чтобы ни с кем случайно не встретиться взглядом. Тем не менее пара мужчин весело ее окликнули, и оба раза у нее внутри все тревожно похолодело, и она ускорила свой шаг. Элла вошла в спальню и заперлась на ключ, словно спасаясь от какой-то опасности. Потом она села у окна и стала размышлять о том, что лет пять назад одинокий ужин доставил бы ей немало приятных минут и своей уединенностью, и открывавшейся возможностью с кем-нибудь познакомиться; а прогулка в одиночестве из ресторана домой была бы сущим наслаждением. И она бы, конечно, выпила чашечку кофе или стаканчик вина с кем-нибудь из окликавших ее мужчин. Так что же с ней случилось? Да, она действительно за время жизни с Полом приучила себя никогда не смотреть на мужчин, даже случайно, из-за его ревности; с ним она жила как под какой-то защитой, словно какая-нибудь латиноамериканка, никогда не покидающая своего дома. Но она-то считала, что она только внешне подстраивалась под его характер, чтобы избавить Пола от надуманных терзаний. Теперь же она поняла, что переменилось само глубинное устройство ее личности.

Какое-то время Элла так и сидела у окна в полной апатии, наблюдая, как сумерки опускаются на продолжающий цвести и в темноте город, и пытаясь себя уговорить выйти на прогулку, заставить себя разговаривать с людьми; она должна разрешить кому-нибудь с ней познакомиться и позволить себе немного пофлиртовать. Но она поняла, что она так же неспособна спуститься вниз по лестнице, сдать свой ключ портье и выйти на улицы города, как если бы она только что отсидела четыре года в тюрьме, в одиночной камере, а теперь ей вдруг сказали, что она свободна и должна немедленно выйти на улицу и вести себя как ни в чем не бывало. Она легла спать. Но заснуть не могла. Она, как всегда, убаюкала себя воспоминаниями о Поле. С тех пор как он ее оставил, Элле ни разу не удалось достичь вагинального оргазма; она могла пережить пронзительную ярость наружного оргазма, ее рука становилась рукой Пола, и, когда она занималась этим, она оплакивала утрату своей подлинной женской сути. После этого она засыпала: перевозбужденная, нервная, измученная, обманутая. Используя Пола таким образом, она все больше и больше сближалась с его «негативной» сущностью, с мужчиной, не верящим в себя. А тот мужчина, которым он был в реальности, отходил от нее все дальше и дальше. Ей делалось все труднее вспомнить тепло его глаз, добродушную насмешливость его голоса. С ней рядом спал призрак поражения; и на устах призрака, даже когда она, просыпаясь на мгновение, по привычке раскрывала объятия, чтобы он мог уткнуться лицом в ее грудь или чтобы она могла положить голову ему на плечо, играла едва заметная горькая, полная самоиронии усмешка. И все же,когда она его видела, во сне, он был всегда узнаваем, узнаваем в любом избираемом им для себя обличье, потому что его подлинный образ был теплым, он был воплощением спокойной мужественности. Того Пола, которого она любила, она сохранила в своих снах; наяву же для нее не осталось ничего, кроме боли, также принимавшей разные обличья.

На следующее утро Элла проснулась очень поздно, как это всегда бывало, когда она разлучалась с сыном. Она проснулась с мыслью, что Майкл уже встал давным-давно, оделся и позавтракал с Джулией и что уже приближается время обеда в школе. Потом она сказала себе, что приехала в Париж не для того, чтобы мысленно проживать все этапы дневного распорядка сына; она напомнила себе, что за окном простирается и ждет ее Париж, город, прогретый легкомысленным солнцем. И ей уже пора собираться на встречу с редактором.

Редакция журнала «Femme et Foyer» («Женщина и домашний очаг») находилась на другом берегу реки, в самом сердце старинного здания, попасть в которое можно было только пройдя сквозь благородных очертаний огромную арку, под которой когда-то проезжали роскошные экипажи и где еще раньше толпились штурмовавшие здание солдаты, находившиеся в чьей-то частной собственности.

Редакция занимала дюжину умеренно современных и дорого обставленных помещений в ветшающей цитадели масонства, где и сейчас еще витали запахи феодализма, церкви. Эллу, а ее уже ждали, любезно препроводили в кабинет месье Брюна, где ее и принял сам месье Брюн — крупный холеный юноша, похожий на молодого быка; приветствуя ее, он продемонстрировал в избытке свои прекрасные манеры, под которыми ему все же не удалось скрыть полное отсутствие интереса и к самой Элле, и к предлагавшейся ему сделке. Он пригласил ее выпить вместе дообеденный аперитив. Роббер Брюн уведомил полдюжины хорошеньких секретарш, что, поскольку он собирается отобедать со своей невестой, он никак не вернется раньше трех, в ответ на что получил дюжину понимающих поздравительных улыбок. Элла и Роббер Брюн пересекли освященный веками внутренний двор, вышли на улицу сквозь старинные ворота и направились в кафе; все это время Элла вежливо расспрашивала молодого человека о предстоящей свадьбе. На беглом и корректном английском он ей поведал, что его невеста — необыкновенно хорошенькая, умная и одаренная девушка. Свадьба состоится в следующем месяце, а сейчас они заняты обустройством своей будущей квартиры. Элиз (а он произносил ее имя с уже отработанной интонацией собственника, серьезно и строго) в эту самую минуту ведет переговоры о покупке некоего ковра, который они оба жаждут заиметь. Ей, Элле, будет дарована особая привилегия — лично познакомиться с его невестой. Элла поспешила заверить собеседника, что она в восторге от такой перспективы, и поздравила его еще раз. Тем временем они уже дошли до того защищенного навесами от солнца, уставленного столиками кусочка мостовой, который должны были осчастливить своим присутствием; они сели и заказали перно. Настал момент переговоров. Элла находилась в невыгодном положении. Она знала, что если бы она вернулась к Патриции с правами на этот роман-сериал — «Как я нашла свою великую любовь», неисправимо провинциальная матрона Патриция была бы просто счастлива. Для нее слово «французский» было неопровержимым указанием на марку высшей пробы: сдержанно, но подлинно амурный роман, в высоком стиле и изысканный. Для нее фраза «по соглашению с парижским „Femme et Foyer“» источает точно такой же утонченный и пикантный аромат, как и хорошие французские духи. И все же Элла точно знала, что стоит только Патриции действительно прочесть роман (в переводе, ведь французским она не владеет), она признает, хоть и неохотно, что роман из рук вон плох. Элла, если б захотела, могла бы вообразить, что защищает Патрицию от ее же слабостей. Но на деле Элла не собиралась покупать роман, такого намерения у нее вовсе не было, не было с самого начала; и это означало, что она впустую тратит время этого невероятно холеного, откормленного и безупречно корректного молодого человека. Ей следовало бы устыдиться, а она стыда не чувствовала. Если бы Роббер ей нравился, она бы мучилась раскаянием: а так она в нем видела лишь представителя из мира фауны, типичный средний класс, прекрасно выдрессированный экземпляр, и она была вполне готова пойти на то, чтобы его использовать: Элла была не в состоянии, ибо настолько она была ослаблена как независимое существо, насладиться пребыванием за столиком, в публичном месте без мужской защиты, и сидящий перед ней мужчина мог вполне сгодиться для роли спутника, он был не хуже и не лучше, чем любой другой. Проформы ради, Элла пустилась в объяснения, как надо будет адаптировать роман для Англии. Там шла речь о бедной юной сироте, которая скорбела о своей прекрасной матери, до времени сведенной в гроб жестокосердным мужем. Эта сирота росла в монастыре под присмотром добросердечных сестер-монахинь. Невзирая на все присущее ей благочестие, в пятнадцать лет она утратила невинность, пав жертвой бессердечного садовника, и, не в силах больше смотреть в глаза добродетельным сестрам из обители, она сбежала в Париж, где цеплялась (ведя себя порочно, но сохраняя немыслимую чистоту души) за разных мужчин. Они сменяли друг друга, и все они без исключения предательски бросали бедняжку. Наконец, когда героине исполнилось двадцать (к тому времени она уже успела пристроить рожденного вне брака малютку под крыло еще одной команды добрых сестер-монахинь), ей повстречался помощник булочника, чьей любви она не смела отдаться, считая себя крайне недостойной его высоких чувств. Она сбежала от этой любви, большой и настоящей, и прошла еще через несколько пар нелюбящих, жестоких рук, рыдая почти что непрерывно. И вот наконец помощник булочника (но только после того, как было употреблено необходимое и достаточное число слов) ее нашел, простил, пообещал ей вечную любовь, и страсть, и верную защиту. «Моп amour»^[17] — такими словами заканчивался этот эпос, — «mon amour, ведь я не знала, что, убегая от тебя, я убегаю от настоящей большой любви».

— Видите ли, — сказала Элла, — все это имеет настолько ярко выраженный французский аромат, что нам придется ваш роман переписать.

— Переписать? Но что вы имеете в виду? Вы о чем?

В его круглых, выпуклых, темно-карих глазах стояла обида. Элла едва удержалась от опрометчивого шага — она чуть было не начала сокрушаться по поводу тона повествования, в котором были тесно переплетены эротизм и религиозность, — ее остановила мысль о том, что Патриция Брент напряглась бы точно так же, если бы кто-нибудь, тот же Роббер Брюн, ей заявил: «Все это имеет настолько ярко выраженный английский аромат».

Роббер Брюн сказал:

— Мне эта история показалась очень печальной; психологически она очень точна.

Элла заметила:

— Все, что пишется для женских журналов, всегда отличается большой психологической точностью. Вопрос заключается в том, какого уровня этот психологизм?

Его лицо, его огромные глаза мгновенно застыли от встревоженного непонимания. Потом Элла заметила, что взгляд Роббера заскользил вдоль улицы: невеста приближалась. Он обронил:

— Из письма Патриции Брент я понял, что она решила приобрести роман.

Элла сказала:

— Если бы мы решили его напечатать, нам пришлось бы его переписать, убрав монастыри, монашек, всю религию.

— Но вся суть романа — вы ведь должны со мною согласиться? — и сводится к тому, что девушка — добросердечна, в глубине души она несчастна и добродетельна.

Роббер уже понял, что роман ему не продать; ему было все равно, купят его или нет; и теперь его взгляд сфокусировался, потому что в конце улицы появилась хорошенькая худенькая девушка, чем-то похожая на Эллу, с маленьким бледным заостренным личиком и пушистыми черными волосами. Пока девушка к ним приближалась, Элла думала: «Что же, может, я и отношусь к тому типу женщин, который ему нравится, но он, безусловно, не принадлежит к тому типу мужчин, который нравится мне». И она уже ждала, что француз вот-вот встанет, чтобы поприветствовать свою невесту. Но в последний момент он отвел взгляд в сторону, и девушка прошла мимо. «Ах вот как, — подумала Элла, — ах вот как». И она стала наблюдать за тем, как он скрупулезно, аналитически, практично-чувственно оценивает одну женщину на улице за другой: Роббер изучал каждую из них до тех самых пор, пока она не отвечала на его взгляд, кто-то смотрел на него с раздражением, кто-то — с интересом; и тогда он отводил глаза в сторону.

Наконец на улице появилась женщина уродливая и привлекательная одновременно; с несколько нездоровым цветом лица, не слишком изящного телосложения, но в то же время искусно накрашенная и очень хорошо одетая. Она-то и оказалась его невестой. Они поприветствовали друг друга с запатентованным удовольствием пары людей, заявляющих о своей связи на законном и добропорядочном основании. Как и было задумано, все взгляды устремились на счастливую пару, люди им улыбались. Потом Эллу представили. Теперь беседа велась по-французски. Ее предметом был ковер, который оказался намного, и очень намного, дороже, чем оба они могли предположить.

Но ковер все же был куплен. Роббер Брюн ворчал и восклицал; будущая мадам Брюн прикрывала подведенные черным глаза своими длинными ресницами и лепетала с подавляемой любовной страстностью, что для него — ничто не слишком. Их руки встретились в момент рождения улыбок на их лицах. Его была самодовольной; ее — довольной и немного напряженной. И еще прежде, чем руки их разъединились, его глаза сбежали по привычке, чтобы проверить начало улицы, где появилась хорошенькая девушка. Роббер быстро взял себя в руки, он слегка нахмурился. Улыбка его будущей жены застыла, всего лишь на одну секунду, когда она это заметила. Тем не менее, мило улыбаясь, девушка откинулась на спинку стула и продолжала мило болтать с Эллой, рассказывая ей о том, как трудно обустраивать квартиру в это непростое время. Те взгляды, что она бросала на жениха, напомнили Элле о проститутке, которую она однажды поздним вечером видела в лондонском метро; та женщина точно так же ласкала и зазывала мужчину маленькими, потаенными, трогательными движениями глаз.

Элла внесла свой вклад в беседу, рассказав о проблемах, связанных с обустройством жилища в современной Англии. И пока она говорила, она думала: «И вот я — третья лишняя, сижу здесь с обрученной парой. Я чувствую себя изолированной, исключенной. Через минуту они встанут и меня покинут. И я еще сильнее буду чувствовать себя выставленной напоказ. Что со мной случилось? И все же я бы лучше умерла, чем оказалась на месте этой женщины, невесты. Это правда».

Так они просидели втроем вместе еще двадцать минут. Невеста продолжала живо, женственно, игриво, нежно посматривать на своего пленника. Роббер сохранял всю безупречность манер и держался по-прежнему как собственник. Его выдавали только глаза. А она, его пленница, ни на минуту о нем не забывала — ее глаза двигались в унисон с его глазами и видели, как он честно и досконально (хотя теперь в вынужденно сокращенном варианте) изучает всех женщин, проходящих мимо.

У Эллы разрывалось сердце, настолько очевидной была для нее вся эта ситуация; и ведь она скорее всего была понятна любому, кто наблюдал за этой парой хотя бы пять минут. Эти двое стали любовниками уже очень давно. У нее есть деньги, и они ему нужны. Она отчаянно, благоговейно его любит. Он к ней привязан, ее любит, но он уже заранее устал от обязательств брака. Огромный и холеный бык уже томится, хотя аркан еще не затянулся на его шее. Через два-три года они будут месье и мадам Брюн, они будут жить в прекрасно обставленной квартире (все будет сделано на ее деньги), у них будет маленький ребенок и, может, хорошенькая нянька для него; она будет по-прежнему любящей и нежной, веселой и все еще страдающей от напряжения, неловкости и страха; он будет вежлив, добродушен, вальяжен, но иногда он будет впадать в дурное расположение духа, когда домашние заботы будут препятствовать его любовным утехам на стороне.

И хотя каждый из этапов этого брака был очевиден для Эллы, как будто все это уже в далеком прошлом и ей об этом просто рассказывают; хотя она была раздражена, потому что вся ситуация ей сильно не нравилась, все же она с ужасом ждала того момента, когда пара встанет и ее покинет. Что они и сделали, не упустив ни одной, даже самой малейшей детали своей восхитительной французской вежливости: он был гладко и безразлично вежлив, она была вежлива встревоженно, с оглядкой на него, в ее взгляде читалось: ты видишь, как прекрасно я обращаюсь с твоими деловыми знакомыми. И Элла осталась сидеть за столиком одна, в тот самый час, когда настало время пообедать в хорошей теплой компании, и она чувствовала себя так, как будто с нее содрали кожу. Она тут же защитила себя, представив, что к ней сейчас присоединится Пол, он сядет на то место, где только что сидел Роббер Брюн. Она осознавала, что теперь, когда она осталась одна, двое мужчин ее оценивали, взвешивали свои шансы. Через минуту какой-нибудь из них к ней подойдет, и она будет вести себя цивилизованно: она с ним выпьет стаканчик-другой, порадуется новому знакомству, а потом вернется в гостиницу, укрепленная, освобожденная от Пола, от его призрака. За ее спиной стояла кадка с цветущими растениями. Солнце, проходя через натянутый над ней навес, укутывало ее в мягкий желтый кокон сияния. Элла прикрыла глаза и подумала: «Когда я их открою, я, может быть, увижу Пола». (Ей вдруг показалось совершенно невероятным, что его нет где-то поблизости, ведь он наверняка вот-вот придет и сядет рядом). Она подумала: «Что же это означало, когда я говорила, что я Пола люблю, — если после его ухода я превратилась в улитку, которой птица расклевала домик? Мне следовало говорить, что моя жизнь с Полом, по сути, означает, что я остаюсь сама собой, я остаюсь свободной и независимой. Я же ничего у него не просила, уж точно не просила, чтоб он на мне женился. И все же теперь я вдребезги разбита. Так что все это было обманом. На деле он был моим убежищем. Я была ничуть не лучше, чем та напуганная женщина, его жена. Я ничуть не лучше, чем Элиз, будущая жена Роббера. Мюриэл Тэннер удерживала Пола тем, что никогда не задавала ему вопросов, полностью вычеркивала себя из жизни. Элиз Роббера покупает. А я употребляю слово „любовь“, я думаю, что я свободна, когда на самом деле…» Где-то совсем близко раздался голос, кто-то спросил, свободно ли место за ее столиком, и Элла открыла глаза, чтобы увидеть маленького, оживленного, веселого француза, который усаживался рядом с ней. Она себе сказала, что он приятный и что она останется сидеть на месте; она нервно улыбнулась, сказала, что ей нездоровится, что у нее раскалывается голова, и она встала и ушла, прекрасно понимая, что повела себя как школьница, которую спугнул мужчина.

И она приняла решение. Она пошла обратно в отель, через Париж, собрала свои вещи, отправила телеграмму Джулии и еще одну — Патриции, взяла такси и поехала в аэропорт. В кассе как раз остался один билет; вылет в девять, через три часа. В ресторане аэропорта Элла поела с удовольствием — она была самой собой; во время путешествия человек имеет право на одиночество. Она просмотрела дюжину французских женских журналов, профессионально, помечая статьи и романы, которые могут показаться интересными Патриции Брент. Она проделала эту работу, отдавая ей лишь часть сознания; она при этом думала: «Ну вот, лучшее лекарство при том состоянии, в котором я нахожусь, — это работа. Я напишу еще один роман. Но проблема в том, что, когда я писала предыдущий, такого момента, чтобы я себе сказала: я напишу роман, не было. Я просто обнаружила, что я его пишу. Что ж, значит, я должна добиться такого же состояния своего сознания — нечто вроде открытой готовности, пассивного ожидания. Тогда, быть может, я однажды обнаружу, что я пишу роман. Но мне все равно, напишу роман я или нет, — но и тогда мне было все равно. Допустим, Пол мне бы сказал: „Я на тебе женюсь, если ты мне пообещаешь, что больше никогда ни слова не напишешь?“ Боже, я бы согласилась! Я была бы готова купить Пола, как Элиз покупает Роббера Брюна. Но это было бы двойным обманом, потому что сам процесс написания отношения к делу не имеет — это не акт созидания, а просто акт письменной фиксации. История была уже написана, невидимыми чернилами… что ж, может быть, где-то внутри меня уже есть еще одна история, написанная невидимыми чернилами… так в чем же дело? Я несчастна, потому что я утратила какую-то независимость, какую-то свободу; но мое ощущение собственной „свободы“ никак не связано с написанием романа; оно связано с моим отношением к мужчине, а это оказалось нечестным, потому что сейчас я вдребезги разбита. Правда заключается в том, что счастье, которое я проживала с Полом, было для меня важнее всего на свете, и куда это меня привело? Я одна, мне страшно быть одной, мои внутренние силы иссякли, я бегу из восхитительного города, потому что не имею душевных сил позвонить кому-нибудь из дюжины своих знакомых, которые бы очень обрадовались моему звонку, или, по крайней мере, они сделали бы вид, будто очень рады.

Ужасно то, что по завершении любого из этапов своей жизни я остаюсь наедине с какой-нибудь расхожей истиной, давно и всем известной, не более того; в данном случае такой: все чувства женщины настроены на тот общественный уклад, которого уж нет давно. Мои глубокие чувства, чувства подлинные, связаны с моими отношениями с мужчиной. С одним мужчиной. Но я так не живу, и я знаю совсем немного женщин, которые живут именно так. Поэтому то, что я чувствую — беспочвенно и глупо… я неизменно вынуждена делать вывод, что мои подлинные чувства — глупость, мне всегда приходится вычеркивать себя. Мне следовало бы уподобиться мужчинам, о работе думать больше, чем о людях; мне следовало бы в первую очередь думать о работе и принимать мужчин по мере поступления, или же найти себе обычного удобного мужчину, чтобы хватало на хлеб с маслом, — но я не стану так делать, я так не могу…»

Объявили посадку на ее рейс, и Элла вместе со всеми остальными проследовала в самолет. Сев на свое место и обнаружив, что рядом с нею сидит женщина, Элла, испытала облегчение, что это не мужчина. Пять лет назад она бы об этом пожалела. Самолет проехал немного вперед, потом развернулся и начал разгоняться для взлета. Самолет, вибрируя, набрал скорость; казалось, он весь напрягся, готовясь к прыжку в воздух, и вдруг замедлил свой ход. Несколько минут он простоял на месте, вхолостую рыча. Что-то пошло не так. Пассажиры, втиснутые в этот дребезжащий металлический контейнер и сидящие друг к другу так близко, исподтишка поглядывали на соседей, смотрели в их оптимистически сияющие лица и задавались вопросом, отражается ли на их собственных лицах тревога; понимали, что маска беззаботности их лица надежно прикрывает; и отдавались своим частным личным страхам, посматривая теперь уже на стюардессу, чей повседневный и небрежный вид казался неестественным, наигранным. Три раза самолет разгонялся, готовился к подъему, замедлял свой ход и останавливался, и стоял на месте, рыча. Потом он медленно поехал к зданию аэропорта, и пассажиров попросили выйти и подождать, пока механик «устранит незначительные неполадки в моторе». Они дружными рядами промаршировали обратно в ресторан, где служащие аэропорта, с любезным видом, но излучая раздражение, объявили, что их накормят. Элла села в уголок, одна, ей было скучно и досадно. Теперь они собою представляли довольно молчаливую компанию; похоже, каждый размышлял, как сильно им повезло, что неполадку в двигателе выявили вовремя. Они все ели, чтобы скоротать время, заказывали выпивку, смотрели в окна на механиков, которые, залитые лучами света, столпились вокруг их самолета.

Элла вдруг почувствовала, что ее сердце сжалось от какого-то пронзительного чувства, которое, когда она его подвергла анализу, оказалось одиночеством. Казалось, что ее от остальных людей отделяет некое пространство, заполненное очень холодным воздухом, эмоциональным вакуумом. Она просто физически ощущала этот холод и изоляцию. Она снова вспоминала Пола — и, что ей казалось совершенно естественным, что он вот-вот возникнет в дверном проеме, войдет, присядет рядом. Элла буквально физически чувствовала, как окружавший ее холод начинает таять под напором мощной веры в то, что скоро Пол к ней вернется. Волевым усилием она остановила этот полет фантазии: у нее мелькнула паническая мысль: «Если я не сумею пресечь, остановить это безумие, я никогда больше не стану сама собой, я никогда не исцелюсь». Ей удалось прогнать всюду за ней следовавший призрак Пола; и тут же зябкие равнины снова растянулись вокруг нее и внутрь прокрались холод и чувство отъединенности от всех и от всего; она листала французские журналы, их было много, и она не думала больше ни о чем. Рядом с ней сидел мужчина, он тоже читал журналы, но только очень сосредоточенно, она заметила, что это были медицинские журналы. С первого же взгляда было ясно, что он американец: невысокий, коренастый, энергичный; с короткой стрижкой, его волосы блестели и были похожи на какой-то мех коричневого цвета. Незнакомец пил фруктовый напиток стаканами и выглядел так, словно задержка в пути нисколько не нарушила его невозмутимого спокойствия. Один раз их взгляды встретились после того, как каждый из них внимательно и долго смотрел на самолет, вокруг которого теперь уже буквально роились механики, и мужчина, громко хохотнув, сказал:

— Похоже, мы здесь застрянем на всю ночь.

И он вернулся к изучению статей по медицине. Уже было начало двенадцатого, и кроме них, к этому времени в здании аэропорта уже больше не осталось никого из пассажиров их рейса. Неожиданно на улице, под ними, поднялся ужасный шум, послышались крики и восклицания на французском языке: у механиков случился какой-то раздор, они ругались и спорили друг с другом. Один из них, похоже — главный, пытался в чем-то убедить остальных, а может, жаловался, он часто взмахивал руками, пожимал плечами. Подчиненные сначала что-то кричали ему в ответ, а потом угрюмо замолчали. После чего они всей группой вяло побрели обратно в здание аэропорта, оставив того, главного, в полном одиночестве под самолетом. Он, оставшись в одиночестве, сначала темпераментно ругался, потом в последний раз пожал плечами, выразительно, и тоже последовал за всеми остальными. Американец и Элла снова обменялись взглядами. Он, явно находя всю ситуацию занятной, сказал:

— Меня это не сильно беспокоит.

И в это время через громкоговоритель их пригласили занять свои места. Элла и он вместе направились к самолету. Она заметила:

— Может, лучше отказаться от этого полета?

Он ответил, обнажив на мгновение свои прекрасные, очень белые зубы и испустив из синих мальчишеских глаз волну жизнелюбивого энтузиазма:

— У меня на завтрашнее утро назначена встреча.

Судя по всему, встреча была настолько важна, что ради нее стоило рискнуть даже жизнью. Пассажиры, большинство которых, должно быть, не видели сцены с механиками, послушно пробрались на свои места, явно озабоченные тем, что надо сохранять хорошую мину при плохой игре. Даже в поведении стюардессы, внешне спокойном, сквозила нервозность. В ярко освещенном салоне самолета сорок человек находились в тисках страха, и все отчаянно старались это скрыть. Все, подумала Элла, кроме американца; он теперь сидел рядом с ней; и он снова углубился в чтение медицинской литературы. Что до Эллы, то она забралась в самолет так, как могла бы войти в камеру смертников; но, вспоминая, как пожал плечами главный механик, она чувствовала то же самое. Когда самолет завибрировал, Элла подумала: «Я умру, очень может быть, что я умру, и я этому рада».

Спустя мгновение она поняла, что это открытие ее не шокирует. В глубине души она всегда это знала: «Я крайне истощена, я так глубоко и окончательно устала, и я так сильно чувствую эту усталость всеми фибрами своего существа, что сама возможность избавиться от этой необходимости — дальше идти по жизни — воспринимается как долгожданное освобождение. Как необычно! И каждый из этих людей, может быть за исключением этого мужчины, в котором жизнь бьет ключом, в ужасе оттого, что самолет может разбиться, однако мы все послушно в него забрались. Так, может быть, мы все испытываем одинаковые чувства?» Элла с любопытством взглянула на трех пассажиров, сидевших от нее через проход; белые от страха, на лбах блестят капельки пота. Самолет снова собрался, приготовился к прыжку в воздух. Он, рыча, пробежал по взлетной полосе, а потом, мощно вибрируя, с усилием поднял себя в воздух, как тяжело усталый человек. Он летел очень низко, карабкался вверх над самыми крышами; он карабкался вверх, летя на совсем небольшой высоте, мучительно ее набирая. Американец, ухмыляясь, сказал:

— Ну что же, у нас получилось, — и вернулся к чтению. Стюардесса, которая до этого словно застыла и стояла неподвижно, с яркой улыбкой на лице, теперь вернулась к жизни и снова занялась приготовлением еды, и американец добавил:

— Теперь приговоренных хорошенько накормят.

Элла закрыла глаза. Она подумала: «Я совершенно убеждена, что мы разобьемся. Или, по крайней мере, есть немалая вероятность, что разобьемся. А как же Майкл? Я даже не подумала о нем, — конечно, Джулия за ним присмотрит». На мгновение мысль о Майкле подтолкнула ее обратно в жизнь, а потом она подумала: «Когда мать гибнет в авиакатастрофе — это печально, но это не дискредитирует ее. Не то что самоубийство. Как странно! — мы говорим: давать ребенку жизнь: но это же ребенок дает жизнь своим родителям, когда, скажем, один из них решает жить лишь потому, что его самоубийство причинит большую боль его ребенку. Интересно, сколько таких родителей, которые решили жить дальше, потому что побоялись сделать своим детям больно, хотя сами по себе они давно жить не хотят? (Ее клонило в сон.) Что ж, если все произойдет именно так, это снимает с меня ответственность. Конечно, я могла и отказаться садиться в самолет, но Майкл никогда ведь не узнает о сцене, разыгравшейся между механиками. Все кончено. Я чувствую, что я как будто родилась с огромной на мне лежащей тяжестью усталости, и я ее несла всю свою жизнь. И лишь однажды в своей жизни я не катила вверх по холму огромный камень, — это было то время, когда я была с Полом. Ну, хватит уже о Поле, и о любви, и обо мне самой — как утомительны все эти чувства, в которые мы попадаем, как в ловушку, и от которых не в силах освободиться, неважно, как сильно мы этого хотим…» Она чувствовала, как крупной дрожью дрожит весь корпус самолета. «Он разлетится на куски, подумала она, — и я, кружась в полете как листик, полечу во тьму, и в море, я буду невесомо кружиться, спускаясь вниз, в холодное и черное, все отменяющее море».

Элла заснула, и она проснулась, чтобы обнаружить, что самолет уже стоит и что американец теребит ее плечо, пытаясь разбудить. Они приземлились. Был уже час ночи; а когда группу пассажиров доставили в здание аэропорта, время уже шло к трем. Все тело Эллы онемело, она замерзла, она отяжелела от усталости. Американец по-прежнему был рядом с ней, по-прежнему оставался жизнерадостным и собранным, его широкое румяное лицо светилось здоровьем и покоем. Он пригласил ее поехать вместе на такси; машин на всех явно не хватало.

— Я думала — не долетим, — сказала Элла, и обнаружила, что ее голос звучит с той же беззаботной радостью, что и его.

— Да уж. Было на то очень похоже.

Он засмеялся, показав все зубы.

— Когда я увидел, как тот парень пожимает плечами, — я подумал, черт возьми! Вот и оно. Где вы живете?

Элла ему сказала и добавила:

— А вам есть где остановиться?

— Я подыщу себе гостиницу.

— В этот ночной час это будет непросто сделать. Я бы пригласила вас к себе, но у меня две комнаты, в одной из них спит сын.

— Это очень мило с вашей стороны, но спасибо, не надо, не волнуйтесь, я же не волнуюсь.

И он действительно не волновался. Скоро уже наступит рассвет; ему негде лечь спать; а он был так же свеж и полон жизни, как вначале, ранним вечером. Он ее подвез, прощаясь, он сказал, что был бы очень счастлив с ней поужинать. Элла, поколебавшись, согласилась. Следовательно, они увидятся завтра вечером, точнее, уже сегодня вечером. Злла пошла наверх, думая о том, что им с американцем будет нечего сказать друг другу и что мысль о предстоящем вечере уже наводит на нее скуку. Ее сын спал в комнате, напоминавшей пещерку юного животного; там пахло здоровым сном. Она поправила одеяльце Майкла и ненадолго присела рядом, чтобы полюбоваться его розовым личиком, которое уже можно было рассмотреть в сочившемся в окно сером утреннем свете, мягким свечением его каштановых волос, разметавшихся во сне. Она подумала: «Он того же типа, что и американец, — оба квадратные, крепкие, добротно нагруженные розовой и сильной плотью. При этом американец физически меня отталкивает; при этом я не могу сказать, что он мне неприятен, так же как тот молодой холеный бык, Роббер Брюн. И почему бы нет?» Элла пошла спать, и впервые за много, много ночей она не стала вызывать воспоминаний о Поле. Она думала о том, что сорок человек, готовые отдать себя на смерть, сейчас лежат в своих постелях, живые, раскиданные по городу.

Через два часа ее разбудил сын, сиявший от радостного удивления: мама вернулась. Поскольку официально ее отпуск еще не кончился, на работу Элла не пошла, она просто сообщила Патриции по телефону, что роман-сериал она не купила и что Париж ее не спас. Джулия ушла на репетицию, они ставили новую пьесу. Весь день Элла была одна, она убиралась, готовила, делала в квартире небольшие перестановки; а когда ее мальчик вернулся из школы, играла с ним. Американец, которого, как выяснилось, звали Кай Мейтлэнд, позвонил, только когда было уже довольно поздно. Он позвонил, чтобы сообщить Элле, что теперь он полностью поступает в ее распоряжение: как ей будет угодно провести время? Драматический театр? Опера? Балет? Элла сказала, что для всех этих мест час уже слишком поздний, и предложила просто вместе поужинать. Было слышно, что он испытал огромное облегчение:

— Честно говоря, все эти представления не для меня, я нечасто хожу на всякие такие представления. Тогда скажите мне, где бы вы хотели поужинать?

— Вы предпочитаете отправиться в какое-нибудь необычное место? Или в такое, где можно просто съесть хороший бифштекс или что-нибудь в этом роде?

Он снова испытал облегчение.

— Вот это мне бы как раз подошло. У меня по части еды вкусы очень простые.

Элла назвала хороший солидный ресторан и отложила в сторону платье, что выбрала для этого вечера: это было одно из тех платьев которые она никогда не носила при Поле, повинуясь разного рода запретам, и которое она в последнее время надевала, дерзко. Она надела юбку и блузку, и накрасилась так, чтобы иметь скорее здоровый, чем интересный вид. Майкл сидел в постели, обложившись журналами с комиксами.

— Почему ты куда-то уходишь, когда ты только что вернулась?

Он изображал большую печаль.

— Потому что мне так хочется, — ответила она, усмехаясь и подыгрывая его тону.

Сын понимающе улыбнулся, потом нахмурился и сказал обиженным голосом:

— Это нечестно.

— Но через час ты уже будешь спать — я надеюсь.

— А Джулия мне почитает?

— Но я уже читала тебе несколько часов. Кроме того, завтра ты идешь в школу, и тебе надо вовремя лечь спать.

— Когда ты уйдешь, я думаю, мне удастся ее уговорить.

— Тогда ты лучше мне сейчас об этом не рассказывай, а то я рассержусь.

Он нахально на нее смотрел: широкий, крепкий, розовощекий; очень уверенный в себе и в своих правах в этом доме.

— Почему ты не надела платье, в котором собиралась идти?

— Я решила, что лучше я оденусь так.

— Ну этих женщин, — сказал этот девятилетний мальчик, сказал по-барски, свысока. — Ну этих женщин с этими их платьями.

— Что ж, спокойной ночи, — сказала она, на мгновение коснувшись губами его теплой и гладкой щеки; с наслаждением втянув в себя свежий запах мыла, исходивший от его волос.

Элла пошла вниз и обнаружила, что Джулия принимает ванну. Она крикнула:

— Я ухожу!

А Джулия крикнула ей в ответ:

— Возвращайся не поздно, ты прошлой ночью совсем не спала!

Кай Мейтлэнд уже ждал ее в ресторане. У него был свежий вид, жизненные силы так и кипели в нем. Ясный взгляд синих глаз ничуть не потускнел после бессонной ночи; и Элла, плавно опускаясь рядом с ним и чувствуя внезапную усталость, спросила:

— Вы что, совсем не хотите спать?

Он, триумфально просияв, ответил:

— Я никогда не сплю больше трех-четырех часов в сутки.

— А почему?

— Потому что я никогда не окажусь там, где хочу оказаться, если я буду впустую тратить время на сон.

— А вы расскажите мне о себе, — предложила Элла, — а потом я вам расскажу о себе.

— Отлично, — сказал он. — Отлично. Честно говоря, вы для меня — загадка, поэтому вам придется много говорить.

Но официанты уже всем своим видом показывали, что они к их услугам, и Кай Мейтлэнд заказал «самый большой бифштекс, который у вас тут есть» и кока-колу, без картофеля, потому что ему надо бы сбросить вес на стоун, а также томатный соус.

— А вы что, спиртного никогда не пьете?

— Никогда, только фруктовые соки.

— Что же, боюсь, для меня вам придется заказать вино.

— С удовольствием, — сказал он и велел официанту, отвечавшему за вино, принести бутылочку «самого лучшего».

Когда официанты отбыли, Кай Мейтлэнд сказал, смакуя свои слова:

— В Париже гарсоны из кожи вон лезут, чтобы дать тебе понять, что ты — деревенщина; а здесь, я вижу, они делают это легко и без усилий.

— А вы деревенщина?

— Ясное дело, — сказал он, демонстрируя полный комплект своих прекрасных сверкающих зубов.

— Ну, настало время выслушать историю всей вашей жизни.

На его рассказ ушло все время ужина, который, если говорить о Кае, был завершен ровно через десять минут. Но он весьма любезно подождал, пока поест Элла, отвечая на все ее вопросы. Он родился в бедности. Но помимо этого он родился с мозгами, и он эти мозги использовал. Стипендии и гранты привели его туда, куда он и хотел попасть, — он был хирургом, делал операции на мозге, его карьера шла вверх, он был счастлив в браке, у него было пятеро детей, у него было прекрасное положение и великое будущее, пусть даже сейчас он это говорит ей сам.

— А что значит быть ребенком из бедной семьи в Америке?

— Мой папа всю жизнь торговал женскими чулками, он и сейчас ими торгует. Я не говорю, что мы голодали, но хирургией мозга уж точно никто у нас в роду не занимался, могу побиться об заклад.

Его хвастовство было настолько безыскусным, настолько органичным для него, что уже даже не было и хвастовством. И его жизнелюбие, и его сила как-то стали передаваться и Элле во время их разговора. Она уже забыла, что пришла сюда усталой. Когда Кай высказал предположение, что теперь настало время ей рассказать о своей жизни, она попробовала оттянуть это, как понимала она теперь, суровое испытание. Во-первых, Элла вдруг осознала, что ее жизнь, если ей надо было самой о ней рассказывать, не могла быть описана путем перечисления обычных фактов: мои родители были тем-то и тем-то; я жила там-то и там-то; я работала там-то и там-то. А во-вторых, Элла почувствовала, что ее влечет к этому мужчине, и это открытие ее расстроило. Когда он положил свою большую белую руку ей на плечо, ее груди напряглись, заныли. Ее бедра увлажнились. Но у нее с ним не было ничего общего. Она не могла припомнить ни одного случая, ни разу в жизни, когда она бы так физически откликалась на присутствие мужчины, если тот не был ей хотя бы в чем-то сродни. Обычно она реагировала на взгляд, улыбку, манеру говорить, смеяться. По ее мнению, Кай Метлэнд был пышущим здоровьем дикарем; и открытие, что она хочет оказаться с ним в постели, вело к какой-то раздвоенности ее сознания. Она была раздражена, обеспокоена; она припомнила, что чувствовала себя точно так же, когда ее бывший муж пытался возбудить ее физическими прикосновениями и делал это против ее воли. В итоге она пришла к фригидности. Элла подумала: «Я снова могу легко оказаться фригидной женщиной». Потом вдруг до нее дошло, как это смешно: она сидит и тает от желания, которое в ней пробуждает этот мужчина; и одновременно она тревожится о своей гипотетической фригидности. Она засмеялась, и Кай поинтересовался:

— Что смешного?

Элла сказала первое, что пришло в голову, и он добродушно ей ответил:

— О'кей, вы тоже считаете меня деревенщиной. Ничего страшного, все о'кей, я не обижаюсь. А у меня есть предложение. Мне надо сделать около двадцати телефонных звонков, и я предпочел бы этим заняться у себя в отеле. Пойдемте ко мне, я дам вам чего-нибудь выпить, а когда я покончу с телефонными звонками, вы сможете наконец рассказать мне о себе.

Элла согласилась; и подумала — интересно, принимает ли он ее согласие за проявление готовности лечь с ним в постель? Если и так, то он ничем этого не показывал. Ей пришло в голову, что, общаясь с мужчинами своего круга, она всегда могла «прочесть» их мысли и чувства по их взглядам, жестам или по общей атмосфере беседы; так что слова в таких случаях не говорили ей ничего нового, она и так уже все знала. Но с этим мужчиной — она вообще не знала ничего. Он был женат; но Элла не понимала того, что она сразу поняла, например, про того же Роббера Брюна, а именно — каково его отношение к супружеским изменам. Поскольку она ничего о нем не знала, из этого следовало, что и он ничего не знает о ней: например, он не знает, что ее соски сейчас просто горят.

У него был двухкомнатный номер с ванной в дорогом отеле. Он находился в самой сердцевине здания: с кондиционером, без окон, клаустрофобный, обставленный аккуратно и безлико. Элле показалось, что ее заперли в клетке; но Кай, похоже, чувствовал себя здесь как дома. Он налил ей виски, потом пододвинул к себе телефон и сделал, как он и говорил, около двадцати звонков, причем весь этот процесс занял не более получаса. Элла слушала, и она про себя отметила, что на следующий день он запланировал по меньшей мере десять встреч, в том числе — посещение четырех очень известных лондонских больниц. Покончив со звонками, он начал энергично расхаживать взад и вперед по комнатушке, в которой они сидели.

— Здорово! — воскликнул он. — Здорово! Как я рад, как все прекрасно!

— Если бы меня здесь не было, что бы вы сейчас стали делать?

— Я бы работал.

На его тумбочке лежала огромная кипа медицинских журналов, и Элла спросила:

— Вы бы читали?

— Да. Если хочешь всегда быть на уровне, то надо очень много читать.

— А вы читаете что-нибудь кроме профессиональной литературы?

— Неа. — Он засмеялся и сказал: — По культурной части у нас — жена. Мне некогда.

— Расскажите мне о ней.

Кай тут же извлек фотографию. На фотографии была запечатлена хорошенькая блондинка с детским личиком в окружении пятерых малышей.

— Черт возьми! Ну разве она не хорошенькая? Она самая хорошенькая девушка во всем городе!

— Вы поэтому на ней и женились?

— Ну да, конечно…

До него дошел смысл ее интонации, и он вместе с Эллой посмейся над самим собой и сказал, качая головой и словно удивляясь себе:

— Конечно! Я сказал себе, я женюсь на самой хорошенькой и самой классной девчонке в нашем городе, и я сделал это. Я именно так и сделал.

— И вы счастливы?

— Она — отличная девушка, — заявил он немедленно, и с большим энтузиазмом. — Она очень хорошая, и у меня пять очень хороших сыновей. Я бы хотел, чтобы у нас была девочка, но и мальчишки у меня отличные. И мне просто хотелось бы, чтобы я мог проводить с ними больше времени, ну а когда я с ними, я чувствую себя прекрасно.

Элла думала: «Если я сейчас встану и скажу, что мне пора идти, он согласится, он не разозлится, он не утратит своего добродушия. Может, мы еще увидимся. Может, и нет. Никто из нас не станет сильно переживать ни в том, ни в другом случае. Но сейчас я принимаю решения, потому что он не знает, что со мной делать. Мне следует уйти — но почему? Только вчера я пришла к выводу, что это смехотворно — женщины, подобные мне, живут чувствами, которые совершенно не соответствуют всей нашей жизни. Мужчина сейчас, в этой ситуации, мужчина того типа, к которому принадлежала бы я, родись я мужчиной, сейчас бы просто переспал с кем ему хочется и никогда бы больше об этом и не думал и не вспоминал».

А Кай тем временем говорил:

— Ну вот, Элла, я о себе много рассказал, и вы чертовски хорошо умеете слушать, должен это признать, но вы понимаете, я о вас не знаю совсем ничего, абсолютно ничего не знаю.

«Вот сейчас, — подумала Элла. — Сейчас».

Но она оттягивала этот момент:

— А вам известно, что время уже за полночь?

— Да? Неужели? Очень плохо. Я никогда не ложусь раньше трех или четырех, а к семи я уже на ногах, и так каждый Божий день.

«Сейчас, — подумала Элла. — Это смехотворно, — подумала она, — оказывается, это очень трудно». Для нее сказать то, что она сказала, означало пойти против всех ее глубочайших инстинктов, и ее удивило, что слова ее прозвучали неожиданно небрежно, и только дыхание на одно короткое мгновение пресеклось:

— А вы не хотели бы лечь со мной в постель?

Кай, ухмыляясь, смотрел на нее. Он не был удивлен. Скорее — заинтересован. Да, подумала Элла, ему интересно. Что ж, это хорошо; он этим ей и нравится. Неожиданно он закинул назад свою крепкую голову, сидящую на крепкой здоровой шее, и издал восторженный вопль:

— Черт побери, эх, побери меня черт! Здорово! Не хотел бы я? Да, сэр,^[18] да, Элла, и если б вы этого не предложили, я бы и не знал, что вам сказать.

— Я знаю, — ответила она, улыбаясь и с наигранной скромностью.

(Элла чувствовала наигранную скромность этой своей улыбки и только диву давалась.) Она сказала, с наигранной скромностью:

— Ну что же, сэр, я думаю, вы должны дать мне команду «вольно», или что-нибудь в этом роде.

Он ухмыльнулся. Он стоял на другом конце комнаты; и она увидела его как сущность, состоящую из одной лишь плоти, как сгусток теплой, изобильной, кипящей жизнью плоти. Ну что же, вот и замечательно, пусть так и будет. (В этот момент Элла отделилась от себя самой, и она стояла в стороне, она наблюдала и изумлялась всему происходящему.)

Улыбаясь, она встала и медленно стянула с себя платье. Кай, улыбаясь, снял пиджак и начал расстегивать рубашку.

В постели она испытала восхитительный шок, почувствовав горячую напряженную плоть. (Элла стояла в стороне и иронично думала: ну-ну!) Он почти сразу в нее вошел, и через несколько секунд все было кончено. Она уже была готова его утешить или проявить тактичность, но тут Кай откинулся наспину, забросил руки за голову и радостно воскликнул:

— Здорово! Здорово, черт побери!

(В этот момент Элла стала сама собой: обе Эллы объединились в одну и теперь думали как один человек.)

Она лежала рядом с ним, подавляя физическое разочарование, улыбаясь.

— Черт возьми! — сказал он, довольный. — Вот это мне нравится. С тобой никаких проблем.

Она медленно обдумывала его слова, обнимая его обеими руками. Потом Кай заговорил о своей жене, судя по всему просто так, не придавая значения своим словам.

— Знаешь что? Мы ходим в один клуб, ходим танцевать, два-три раза в неделю. Представляешь, это самый лучший клуб в городе. Все парни на меня глазеют и думают: вот повезло придурку! Она там всегда самая хорошенькая, даже после пяти родов. Они думают, что у нас уйма времени. Черт побери, а я иногда думаю, вот возьми я да и скажи им — у нас пятеро детей. И с тех пор, как мы поженились, у нас это и было-то всего раз пять. Ну, я, конечно, преувеличиваю, не пять, но около того. Ей это неинтересно, хотя по ее виду не скажешь.

— А в чем проблема? — спросила Элла сдержанно и скромно.

— Чтоб я знал. До того как мы поженились, когда мы встречаюсь, тогда она была очень горячей. Черт возьми, стоит мне только вспомнить!

— А как долго вы — встречались?

— Три года. Потом мы были помолвлены. Четыре года.

— И вы никогда не занимались любовью?

— Любовью? А, да, понимаю. Нет, она мне этого не позволяла, да я и не хотел бы, чтобы позволяла. Всякое разное было, но не это. И, черт возьми, ну и горячей же она была тогда, стоит мне начать вспоминать! А потом, во время медового месяца, она застыла. И теперь я к ней никогда и не прикасаюсь. Ну разве что иногда, когда мы разгорячимся на какой-нибудь вечеринке.

Кай издал короткий энергичный смешок, смеялся он, как очень молодой человек; он задрал вверх свои крупные загорелые ноги и снова бросил их на кровать.

— И вот мы ходим танцевать, она одевается так, что все вокруг просто ложатся штабелями, и все парни глазеют на нее, завидуют мне, а я думаю: если б они только знали!

— А тебя устраивает такая ситуация?

— Черт, конечно не устраивает. Но я никому не стану навязываться силой. Вот это-то мне в тебе и нравится — пойдем в постель, говоришь ты, и все получается легко и прекрасно. Ты мне нравишься.

Она лежала рядом с ним и улыбалась. Его большое здоровое тело почти пульсировало от переполнявшей его жизненной энергии. Он сказал:

— Подожди немножко, я сделаю это еще раз. Так у меня заведено.

— А у тебя случаются другие женщины?

— Иногда. Когда представляется случай. Я ни за кем не бегаю. Времени на это нет.

— Слишком занят, стремясь туда, где ты должен оказаться?

— Да, именно так.

Он опустил руку вниз и проверил себя.

— Может, лучше я это сделаю?

— Что? А ты что, можешь?

— Могу ли я? — сказала она, улыбаясь и опершись на локоть, глядя на него.

— Черт, а моя жена никогда меня не трогает. Женщины этого не любят. — Он издал еще один клич-хохот. — Так ты что, можешь, что ли?

Спустя некоторое время его лицо изменилось: на нем появилось выражение изумленной чувственности.

— Ну и ну! — сказал он. — Черт меня побери! Ну и ну!

Элла, а все ее движения были очень неторопливы, сделала его очень большим; а потом она сказала:

— А теперь, пожалуйста, и ты не спеши.

Кай нахмурился, он на мгновение задумался; Элла видела, что он обдумывает ее слова; что-что, а глупым он не был — она же, не переставая, думала о его жене, о других его женщинах, и она недоумевала. Он в нее вошел; а Элла думала: «Никогда раньше я этого не делала — я доставляю удовольствие. Как необычно; я никогда раньше так не выражалась, я даже никогда так не думала. С Полом я проваливалась в какую-то темноту, и все мысли меня покидали. Суть происходящего сейчас такова: я в полном сознании, я понимаю, что делаю, я тактична и рассудительна, я опытна — я доставляю удовольствие. Это не имеет ничего общего с тем, что происходило между мной и Полом. Но я с этим мужчиной нахожусь в постели, и то, что между нами происходит, принято называть интимными отношениями». Его плоть двигалась в ее плоти, слишком быстро, безыскусно. Опять все закончилось слишком для нее рано, а он ревел от восторга, он ее целовал и кричал:

— Черт возьми, черт возьми, черт возьми!

Элла думала: «Но ведь с Полом мне этого времени было бы достаточно — так в чем же дело? Что не так? — ведь будет явно недостаточно, если я просто скажу, что я этого мужчину не люблю?» Она неожиданно поняла, что с этим мужчиной она никогда не сможет достичь своей сексуальной вершины, она никогда не будет удовлетворена. Она подумала: «Для таких женщин, как я, целостность и чистота — это не целомудрие, это не верность, это ни одно из этих старомодных слов. Целостность и чистота — это оргазм. Это то, над чем я не имею никакого контроля. С этим мужчиной у меня не может быть оргазма, я только могу доставлять ему удовольствие, вот и все. Но почему это так? Не хочу ли я сказать, что могу достичь оргазма только с мужчиной, которого люблю? Ведь если это так, то на какое же одиночество я себя обрекаю? Что же это за бесплодная пустыня, в которой мне теперь придется жить?»

Кай был чрезвычайно ею доволен, он был безмерно ей благодарен, он весь лоснился физическим счастьем и благополучием. И Элла была в восторге от самой себя, ведь ей удалось так его осчастливить.

Когда она оделась, чтобы отправиться домой, и вызывала себе такси, он сказал:

— Интересно, а каково это — быть женатым на такой женщине, как ты, — черт возьми!

— А тебе бы это понравилось? — спросила Элла, сдержанно и скромно.

— Да уж конечно! Подумать только! Женщина, с которой можно поговорить, да и в постели с ней так здорово — просто зашибись! Даже и представить себе такого не мог!

— А разве ты не говоришь с женой?

— Она — хорошая девушка, — сказал он рассудительно и здраво. — Я очень ценю и ее, и детей.

— А она счастлива?

Этот вопрос удивил Кая настолько, что он, подперев голову рукой, замер и стал его обдумывать, изучающе поглядывая на Эллу, — он посерьезнел и нахмурился. Элла обнаружила, что он ей очень нравится; она, уже полностью одетая, присела на край кровати, она смотрела на него, и он ей нравился. Как следует подумав, Кай ответил:

— У нее лучший в городе дом. Она получает все, что только пожелает, для себя и для дома. У нее пятеро сыновей — я знаю, что она хочет девочку, но, может, в следующий раз получится… Она со мной прекрасно проводит время — раз или два в неделю мы ходим танцевать, и, куда бы мы ни пошли, она везде оказывается первой красавицей И у нее есть я — и, Элла, я могу тебе сказать, причем не ради хвастовства, — да, я вижу, как ты улыбаешься, когда я это говорю, — и все-таки, не ради хвастовства, а просто по-честному, — я говорю тебе, что у ее мужчины дела идут прекрасно.

Он снял со столика, стоявшего возле кровати, фотографию своей жены, и он спросил:

— Разве она выглядит несчастной?

Элла взглянула на маленькое хорошенькое личико и признала:

— Нет, несчастной она не выглядит.

Она добавила:

— Впрочем, жизнь такой женщины, как твоя жена, понятна мне не больше, чем жизнь мухи.

— Да, не думаю, что ты можешь понять такую жизнь, не думаю.

Машина уже ее ждала; и Элла, поцеловав его, ушла, а перед эти он сказал:

— Я завтра позвоню тебе. Черт возьми, но я ведь очень хочу с тобой увидеться еще.

Элла провела с ним и следующий вечер. И не потому, что она хоть сколько-нибудь надеялась на то, что ей с ним будет хорошо, а потому, что чувствовала приязнь и расположение к нему. Помимо этого, она подозревала, что, если она откажется, она может сделать ему больно, обидеть его.

Они снова вместе поужинали, и снова в том же самом ресторане. («Это наш с тобой ресторан, Элла», — сказал Кай сентиментально; как он мог бы сказать: «Это наша с тобой мелодия, Элла».)

Он говорил с ней о своей карьере.

— А когда ты сдашь все свои экзамены и посетишь все конференции, что будет тогда?

— Я буду баллотироваться на пост сенатора.

— А почему не президента?

Он вместе с ней охотно посмеялся над собой, добродушно, как всегда.

— Нет, в президенты не пойду. А вот в сенаторы — попробую. Я, Элла, серьезно говорю тебе, запомни мое имя. И ты еще услышишь это имя, через пятнадцать лет я стану самым крупным специалистом в своей области. Я же до этого все делал ровно так, как я и говорил, как я планировал. Разве нет? Поэтому я точно знаю, что я буду делать в будущем. Сенатор Кай Мейтлэнд, штат Вайоминг. Хочешь — поспорим?

— Я никогда не спорю, когда точно знаю, что проиграю.

На следующий день он улетал обратно в Штаты. Он успел встретиться с дюжиной ведущих в его области английских специалистов, он осмотрел примерно такое же количество больниц, он принял участие в работе четырех международных конференций. С Англией он разобрался полностью.

— Мне бы хотелось съездить в Россию, — сказал Кай. — Но я не могу, пока все остается так, как оно есть, я не могу туда поехать.

— Ты имеешь в виду Маккарти?

— Так ты слыхала о нем?

— Ну да, мы слышали о нем.

— Эти русские, они, ты знаешь, в моей области работают совсем неплохо, справляются, я их читаю, и я бы не отказался от поездки, но не сейчас, не в этой ситуации.

— А когда ты станешь сенатором, какой будет твоя позиция по отношению к Маккарти и иже с ним?

— Моя позиция? Ты снова надо мной смеешься?

— Вовсе нет.

— Моя позиция такая — что ж, он прав, и мы не можем допустить, чтоб красные нас одурачили.

Элла поколебалась, а потом сказала, сдержанно и скромно:

— Женщина, в чьем доме я сейчас живу, она — коммунистка.

Она почувствовала, как он напрягся; потом подумал; потом снова расслабился. Он сказал:

— Я знаю, что здесь, у вас, все по-другому. И я этого не понимаю, позволь мне честно тебе об этом сказать.

— Ну ладно, это не имеет значения.

— Не имеет, правда. А ты пойдешь со мной, ко мне в отель сегодня?

— Если ты хочешь этого.

— Хочу ли я!

И снова Элла доставляла удовольствие. Кай был ей симпатичен, вот и все.

Они обсуждали его работу. Его специализацией была лоботомия.

— Да черт меня дери, я буквально сотни мозгов разрезал пополам!

— А тебя не беспокоит то, что ты делаешь?

— А с чего бы?

— Но ты же знаешь, что, когда ты сделал эту операцию, последствия необратимы и люди уже никогда не станут прежними?

— Но в этом-то и заключается идея! Весь смысл! Большинство из них как раз и не хотят возврата к прежней жизни.

Потом с той прямотой, которая вообще ему была присуща, он вдруг добавил:

— Но признаюсь, иногда, когда я думаю о том, что сделал сотни операций и что результаты этих операций по своей сути необратимы…

— Русские тебя бы не одобрили, совсем бы не одобрили, — сказала Элла.

— Я знаю. Вот почему я и хотел бы к ним наведаться, чтоб посмотреть, что в таких случаях делают они. Скажи мне, как так получилось, что ты знаешь о лоботомии?

— Однажды у меня был роман с врачом. И он был психиатром и неврологом. Но он не занимался хирургией мозга — он мне говорил, что никогда не рекомендует лоботомию, разве что в очень редких случаях.

Кай неожиданно сказал:

— Как только я тебе сказал, что занимаюсь лоботомией, я стал нравиться тебе немножко меньше.

После паузы она призналась:

— Да, именно так. Но я ничего не могу с этим поделать.

Тогда он рассмеялся и сказал:

— Ну, вот и я ничего не могу с этим поделать.

А потом:

— Ты вот говоришь: «Был у меня роман». И все так просто? Вот и все?

Элла думала, что, так описав, что было между ней и Полом, сказав: «Однажды у меня был с ним роман», она тем самым поступила точно так же, как и сам Пол, некогда упомянувший об интрижке — «с одной довольно взбалмошной особой», — или что-то в этом роде, примерно с таким смыслом. И Элла себя поймала на том, что думает невольно: «Прекрасно! Он сказал, что я такая! Что ж, я действительно такая, и рада этому».

Кай Мейтлэнд поинтересовался:

— А ты его любила?

Общаясь друг с другом, они еще ни разу не употребляли слово «любовь»; и Кай ни разу не произнес его, когда говорил с Эллой о своей жене.

Она ответила:

— Очень.

— Ты не хочешь выходить замуж?

Она сказала скромно:

— Каждая женщина хочет выйти замуж.

Кай фыркнул; а потом он обернулся и проницательно на нее посмотрел.

— Я не понимаю тебя, Элла, знаешь ты это? Я тебя совсем не понимаю. Но я понимаю, что ты из весьма независимой породы женщин.

— Ну, да, полагаю, это так и есть.

Он обнял ее и сказал:

— Элла, ты многому меня научила.

— Я рада. Надеюсь, уроки были приятными.

— Ну, да, среди них были и приятные.

— Я в восторге.

— Ты дразнишься?

— Совсем чуть-чуть.

— Ну и хорошо. Я не против. Знаешь, Элла, я сегодня упомянул твое имя в одном разговоре, и мне сказали, что ты написала книгу.

— Все пишут книги.

— Если бы я рассказал жене, что общался с настоящей писательницей, она бы этого просто не пережила, она без ума от культуры и всяких таких вещей.

— Но может, лучше ей не рассказывать об этом.

— А что если я прочту твою книгу?

— Но ты же не читаешь книг.

— Я умею читать, — сказал он добродушно. — А о чем она?

— Ну… дай-ка я подумаю. В ней немало озарений и проникновения в самую суть вещей, книга честная, и все такое прочее.

— Ты относишься к ней несерьезно?

— Конечно же, я отношусь к ней серьезно.

— О'кей. Тогда все в порядке. Ты же не собираешься уходить?

— Мне надо идти — мой сын проснется примерно через четыре часа, а в отличие от тебя я нуждаюсь в сне.

— О'кей. Я не забуду тебя, Элла. Интересно, а все-таки каково это — быть женатым на тебе.

— У меня такое чувство, что тебе бы это не очень понравилось.

Элла одевалась, Кай, раскинувшись, лежал на кровати, наблюдая за ней; он смотрел на нее проницательно, задумчиво.

— Ну, значит, мне бы это не понравилось, — сказал он и, потягиваясь, рассмеялся. — Скорее всего не понравилось бы.

— Да.

Расстались они очень тепло.

Домой Элла доехала на такси. Дома она тихонько поползла вверх по лестнице, стараясь не потревожить Джулию. Но у той из-под двери пробивалась полоска света, и Джулия ее окликнула:

— Элла?

— Да. Как Майкл?

— Ни разу не пискнул. Ну и как это было?

— Интересно, — сказала Элла, немного поразмыслив.

— Интересно?

Элла зашла в спальню Джулии. Джулия полулежала на груде подушек, она курила и читала. Она смотрела на Эллу изучающе и задумчиво.

Элла сказала:

— Он хороший человек.

— Вот и славно.

— А завтра утром меня настигнет тяжелейшая депрессия. Честно говоря, я уже чувствую ее приближение.

— Потому что он уезжает в Штаты?

— Нет.

— У тебя ужасный вид. В чем дело? Он был совсем плох в постели?

— Не очень хорош.

— Ну ладно, — сказала Джулия, терпеливо. — Выкуришь сигаретку?

— Нет. Я хочу заснуть до того, как депрессия поразит меня.

— Она тебя уже поразила. Почему ты ложишься в постель с мужчиной, который тебя не привлекает?

— Я не говорила, что он меня не привлекает. Все дело в том, что мне кажется бессмысленным ложиться в постель с кем-то, кроме Пола.

— Это пройдет.

— Да, конечно. Но понадобится очень много времени.

— Ты должна проявить стойкость и упорство, — сказала Джулия.

— Я так и сделаю, — ответила Элла. Она пожелала подруге спокойной ночи и пошла к себе.

СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

15 сентября, 1954

Вчера вечером Майкл сказал (мы не виделись неделю): — Ну что же, Анна, итак, наша великая любовь идет к концу?

Как характерен для него этот знак вопроса в конце фразы: он сам завершает наши отношения, но говорит так, словно это делаю я. Я ответила, улыбаясь, но, помимо своей воли, иронично:

— Но это хотя бы была великая любовь?

Он на это:

— Ах, Анна, ты сочиняешь истории про жизнь и рассказываешь их самой себе, и ты не знаешь, что правда, а что нет.

— И что, у нас с тобою не было большой любви?

Когда я это говорила, у меня вдруг перехватило дыхание, и поневоле получилось умоляюще и жалобно; хотя я и не вкладывала в свои слова подобных чувств. Услышав его ответ, я вся похолодела и испытала ужасное смятение, как будто Майкл отказывал мне в праве на существование. Он произнес капризным тоном:

— Если ты скажешь, что была, то, значит, она была. А если скажешь, что нет, то нет.

— Так твои собственные чувства не идут в расчет?

— Мои? Но, Анна, почему они должны приниматься в расчет?

(Сказано это было горько, насмешливо, но и с любовью.) После этого обмена репликами мне пришлось бороться с чувством, которое всегда находит на меня после таких вот наших с ним пикировок: это чувство нереальности происходящего, как будто та субстанция, из которой я состою, вдруг делается очень тонкой, начинает растворяться. А потом мне пришло в голову, что в силу некоей иронии мне, для того чтобы восстановиться, надо обращаться к той ипостаси Анны, которую Майкл больше всего не любит; я обращаюсь к Анне критичной, к думающей Анне. Что ж, очень хорошо; он говорит мне, что я сочиняю истории о нашей с ним совместной жизни. Я запишу, и так правдиво, как это только возможно, все стадии прожитого мною дня. И это будет завтра. Как только завтрашний день приблизится к концу, я сяду, и я буду писать.

17 сентября, 1954

Прошлой ночью я не смогла писать, потому что чувствовала себя очень несчастной. А теперь я, конечно же, пытаюсь разобраться вот в чем: не повлияло ли на очертания прожитого дня мое решение относиться очень внимательно и вдумчиво ко всему, происходящему со мною. Все только потому, что я сознательно решила, что этот день будет особенным? Как бы то ни было, я все запишу и посмотрю, что у меня получится. Я проснулась рано, около пяти, проснулась я от напряжения, потому что мне показалось, будто я услышала, как Дженет шевельнулась за стеной. Но она, должно быть, немного поворочалась и снова потом уснула. Серые потоки струились по оконному стеклу, светло-серый цвет. В зыбком освещении вся мебель казалась огромной. Мы с Майклом лежали лицом к окну, мои руки были под его пижамой, я обнимала его обеими руками, мои колени приютились в сгибе его коленей. Целительное и даже жгучее тепло шло от него — ко мне. И я подумала: «Ведь очень скоро он от меня уйдет и больше не вернется. Может, я пойму, когда наступит последний раз, а может — нет. А может, это — последний раз?» Мне показалось невозможным соотнести друг с другом два этих чувства: Майкл, весь такой теплый, спит в моих объятиях; и понимание того, что скоро его не будет там. Я немного переместила свою руку вверх, моя ладонь скользнула по волосам, растущим на его груди: и гладким, и одновременно жестким. И это было восхитительно, волнующе. Он вздрогнул и проснулся, чувствуя, что я не сплю, и резко спросил:

— В чем дело, Анна?

Его голос звучал из его сна, он был сердитым и испуганным. Майкл лег на спину и тут же снова заснул. Я посмотрела ему в лицо, чтобы увидеть тени его снов; его лицо было похоже на стиснутый кулак. Однажды, когда Майкл резко пробудился ото сна и испугался, он мне сказал:

— Да, дорогая Анна, если ты упорно продолжаешь спать с человеком, который представляет собой ходячую историю Европы последних лет двадцати, ты должна смириться с тем, что его сон нечасто бывает безмятежным.

В его голосе звучала обида: его обижало, что я-то не была частью той истории Европы. И все же я знаю, что он со мной и потому тоже, что я не часть той европейской истории, и, следовательно, что-то во мне осталось сохранным, не было разрушено. Этим утром я посмотрела в его лицо, Майкл спал тяжелым сном, и снова постаралась представить себе это, как будто все это — часть моей личной жизни, мое прошлое, и как бы мне с этим жилось: «Семь моих близких родственников, включая мать и отца, мучительно погибли в газовой камере. Мои близкие друзья по большей части уже покойники: это коммунисты, которых коммунисты же и убили. А те, кто выжил, живут как беженцы по всему свету, в разных странах. И я остаток своих дней проживу в стране, которая никогда не станет мне настоящим домом». Но, как обычно, мне не удается этого себе представить. Свет в это утро был тяжелым, плотным из-за дождя, который шел за окном. «Кулак разжался»: лицо Майкла расслабилось. Теперь оно было широким, открытым, спокойным и уверенным. Спокойствие сомкнуло его веки, над ними едва виднелись брови, гладкие, блестящие. Я могла легко представить себе, каким он был мальчишкой: бесстрашным и задиристым, с открытой, искренней, немного настороженной улыбкой. Легко могла себе представить я и его старость: он будет умным, желчным и энергичным стариком, заключенным, как в камеру, в свое горькое интеллигентное одиночество. Меня переполняло чувство, которое испытывает человек, которое испытывает женщина, когда она глядит на своего ребенка: пылкое чувство триумфа — вопреки всем трудностям, вопреки тяжелому грузу смерти, это человеческое существо живет, вот оно, оно здесь, чудо дыхания жизни. Я укрепила в себе это чувство, усилила его, чтобы оно могло противостоять другому чувству — что Майкл скоро меня покинет. Должно быть, он почувствовал это во сне, потому что шевельнулся и сказал:

— Анна, давай лучше спи.

Он улыбнулся, не открывая глаз. Его улыбка была теплой и сильной; она зародилась в другом мире, не там, где он говорит: «Но, Анна, почему мои чувства должны приниматься в расчет?» И я подумала: «Ерунда, конечно, он не уйдет от меня; он не может мне улыбаться так и одновременно собираться от меня уйти». Я легла на спину, рядом с Майклом. Я не давала себе заснуть, потому что очень скоро должна была проснуться Дженет. Свет в комнате смотрелся как почти, но не совсем, прозрачная, чуть сероватая вода, он будто двигался, потому что по оконному стеклу струилась влага. Стекло слегка дрожало. В ветреные ночи стекло дрожит, звенит, но я не просыпаюсь. Однако я тут же просыпаюсь, стоит только Дженет повернуться на бок в своей кровати, за стеной, в соседней комнате.

Наверное, сейчас около шести. Мои колени напряжены. Я понимаю, что тот недуг, который я при общении со Сладкой Мамочкой называла «недугом домохозяек», снова поразил меня. Напряжение внутри меня, ведущее к тому, что я уже утратила мир и покой, приходит оттого, что замыкается и начинает работать электрическая цепь в сознании: я-должна-одеть-Дженет-приготовить-ей-завтрак-отправить-ее-в-школу-приготовить-завтрак-Майклу-не-забыть-что-кончился-чай-и-так-далее-и-так-далее. Одновременно с этим бесполезным, но, очевидно, неизбежным напряжением приходит и обида. Чем вызвана моя обида? Несправедливостью. Ведь мне придется потратить так много времени на заботу о деталях, о мелочах. Обида в качестве объекта избирает Майкла, хотя умом я понимаю, что он здесь ни при чем. И все равно я обижаюсь и раздражаюсь на него, потому что его день пойдет иначе, ведь все эти детали — удел секретарей и медсестер, разнообразных женщин с разными способностями и дарованиями, они и снимут весь этот груз с него. Я пытаюсь расслабиться и разомкнуть ту цепь, по которой струится ток напряжения. Но мои руки и ноги уже заныли, затекли, мне надо повернуться на бок. Еще одно движете послышалось из-за стены — Дженет просыпается. Одновременно зашевелился Майкл, и я своими ягодицами почувствовала, что он возбуждается, становится большим. Моя обида обретает форму: конечно, он выбирает для этого такое время, когда я вся напряжена, прислушиваюсь к Дженет. Но моя злость не связана с ним напрямую. Давным-давно, когда я посещала сеансы Сладкой Мамочки, я узнала, что и обида, и злость — безличны. Это — болезнь наших современниц. Я читаю это по лицам женщин, слышу это в их голосах, буквально каждый день, и это же заметно по письмам, которые они присылают мне на работу. Чувство женщин: обида на несправедливость, безликий яд. Те несчастные, которые не понимают, что в этом чувстве нет ничего личного, обрушивают его на своих мужчин. А счастливицы вроде меня самой, которые все понимают, — пытаются бороться с ним. И эта битва нелегкая. Майкл берет меня сзади, в полусне, неистово и глубоко. Он берет меня безлично, поэтому я не отвечаю ему так, как делаю, когда он любит Анну. Помимо этого, частью своего сознания я думаю о том, что, если я услышу тихие шажочки Дженет под дверью, мне нужно будет быстро встать и быстро оказаться у двери, чтобы остановить дочку. Она никогда не приходит ко мне раньше семи; такое у нас правило; и маловероятно, что она сейчас сюда придет; и все же я должна быть начеку. Пока Майкл крепко меня держит и заполняет меня, звуки в соседней комнате не утихают, и я знаю, что он их тоже слышит и что это — часть удовольствия, это ему приятно — взять меня в рискованный момент; что Дженет, маленькая девочка, которой восемь лет, отчасти совокупно представляет для него всех женщин, других женщин, которых он предает, чтобы иметь возможность спать со мной; а отчасти — она ребенок; квинтэссенция ребенка, перед которым он отстаивает свои права на жизнь. Когда Майкл говорит о своих детях, он всегда посмеивается: с любовью, но и агрессивно — его наследники, его убийцы. Мой ребенок лежит за стеной, совсем близко к нам, и он не позволит этому ребенку его надуть, лишить его свободы. Когда все завершилось, Майкл мне сказал:

— Ну что, Анна, теперь, я полагаю, ты меня бросишь ради Дженет?

Он говорит, как маленький ребенок, который чувствует, что им пренебрегают ради младших братьев и сестер. Я смеюсь, и я его целую; хотя обида внезапно делается столь сильной, острой, что я стискиваю зубы. Я, как всегда, подавляю ее мыслью: «Если б я родилась мужчиной, то я была бы такой же». Контроль и дисциплина материнства дались мне очень нелегко, поэтому я не могу себя обманывать, и я честно говорю себе, что если б я была мужчиной и не была бы вынуждена постоянно жить в таком самоконтроле, то я ничем от них не отличалась бы. И все же все те несколько минут, которые нужны мне для того, чтобы накинуть что-то, во мне бушует яд обиды. Прежде чем пойти к Дженет, я быстро подмываюсь, чтобы запах секса ее не потревожил, хотя она еще не знает, что это такое. Мне этот запах нравится, я не люблю смывать его так быстро; и тот факт, что мне приходится пойти на это, еще больше портит и без того плохое настроение. (Я помню, что я подумала: тот факт, что я сознательно слежу за всеми своими чувствами, их очень обостряет; обычно мои эмоции не так сильны.) Но когда я вошла к Дженет и закрыла за собою дверь, когда я увидела, как она сидит в своей кровати, как растрепались ее темные волосы, рассыпались по плечам локонами эльфа, как на ее маленьком и бледном личике (моем) появляется улыбка, моя обида тут же исчезла, потому что я уже привыкла к дисциплине, и обида почти мгновенно сменилась теплым чувством любви. Шесть тридцать, и в маленькой комнатке очень холодно. По оконному стеклу струится влага. Я зажигаю газовый камин, пока дочка по-прежнему сидит в кровати, одеяло — в ярких заплатах обложек комиксов, она внимательно следит за мной, чтоб убедиться: я все делаю согласно заведенным у нас порядкам, и в то же время продолжает читать. В своей любви к ней я умаляюсь до размеров Дженет, я превращаюсь в Дженет. Огромный желтый огонь — как чей-то большой глаз; окно, огромное — через него может проникнуть что угодно; зловещий серый свет, который ожидает или солнца, или злого духа, а может, ангела — кого-то, кто прогонит дождь. Потом я снова делаю себя Анной: и вижу Дженет — маленького ребенка, сидящего в большой кровати. Проходит поезд, и стены слегка дрожат. Я подхожу ее поцеловать и вдыхаю приятный запах ее теплой кожи, ее волос, ее пижамки, согретой сном. Пока комната Дженет прогревается, я иду на кухню и готовлю для нее завтрак — хлопья с молоком, яичница и чай. Все это я ставлю на поднос. С подносом я возвращаюсь к ней, она, не вылезая из кровати, завтракает, а я пью чай, и я курю. Дом еще не ожил — Молли будет спать еще два или три часа. Томми вернулся поздно и с девушкой: они тоже проснутся еще нескоро. За стеной плачет ребенок. Это дает мне ощущение покоя и непрерывности: ребенок плачет, как когда-то плакала и Дженет. Это удовлетворенный плач младенца в полусне, плач младенца, которого только что накормили и который вот-вот уснет. Дженет говорит:

— А почему бы нам не завести еще ребенка?

Она об этом часто спрашивает. И я отвечаю:

— Потому что у меня нет мужа, а для того, чтоб завести ребенка, нужен муж.

Она задает этот вопрос отчасти потому, что хочет, чтобы у меня родился еще один ребенок, а отчасти — потому, что хочет лишний раз спросить меня о роли Майкла в нашей жизни. Потом она интересуется:

— А Майкл здесь?

— Да, здесь, он еще спит, — говорю я твердо.

Твердость моего тона убеждает Дженет в том, что все в порядке, и она спокойно завершает завтрак. Комната уже прогрелась, она встает, и в своей белой пижамке кажется мне совсем хрупкой и очень уязвимой. Она обеими руками обнимает меня за шею, начинает раскачиваться взад и вперед и напевает колыбельную. Я тоже ее качаю, я ей пою — баюкаю ее, она становится младенцем, засыпающим там у соседей, ребенком, которого я не рожу. Потом, резко, она меня отпускает, и я упруго распрямляюсь, как дерево, которое пригнули до земли, а потом вдруг отпустили. Дженет одевается, что-то напевая вполголоса, все еще сонная, все еще тихая, спокойная. Я думаю о том, что эта безмятежность пребудет с ней еще на годы, пока она не станет жить под гнетом, когда придется начать думать так: через полчаса мне надо почистить картошку, об этом нельзя забыть, потом мне надо составить список, что купить у бакалейщика, а потом мне надо еще сменить воротничок на платье, только б не забыть, а потом… Мне очень хочется защитить ее от гнета, от давления, как-то все это отложить, отсрочить; потом я говорю себе, что не должна пытаться ее от этого закрыть, и эта моя потребность означает лишь то, что Анна хочет защитить Анну, саму себя. Дженет одевается медленно, что-то тихонько напевая, бормоча; ее движения ленивы и беспорядочны, как у пчелы на солнцепеке. Она надевает красную короткую юбку в складку, темно-синий свитер и длинные темно-синие чулки. Маленькая хорошенькая девочка. Дженет. Анна. Соседский ребенок спит; от него исходит блаженное молчание. Все спят, кроме меня и Дженет. Чувство особой близости, интимной исключительности — чувство, которое ко мне пришло, когда Дженет родилась, когда она и я нередко вдвоем бодрствовали в те часы, когда весь город вокруг нас спал. Это чувство теплой, ленивой, интимной радости. Дженет мне кажется настолько хрупкой, что я хочу к ней потянуться, закрыть ее руками, уберечь от шага неверного или от неосторожного движения; и в то же время настолько сильной, что эта сила делает ее бессмертной. Я чувствую то, что чувствовала ночью рядом с Майклом, — триумф, мне хочется смеяться: это прекрасное и удивительное, бессмертное человеческое существо живет, вот, оно здесь, вопреки тяжелому грузу смерти.

Уже почти восемь, и приходит гнет другого круга моих обязанностей; сегодня Майкл должен ехать в больницу в Южном Лондоне, а это значит, что ему надо встать в восемь, чтобы туда успеть. Он предпочитает, чтобы Дженет уходила в школу до того, как он встает. И мне так тоже легче, потому что иначе мне приходится делиться на две части. Две личности — мать Дженет и любовница Майкла предпочитают жить врозь. Мне очень трудно быть ими обеими одновременно. Дождь кончился. Я протираю оконное стекло, запотевшее от дыхания, ночного сна, и вижу, что за окном — прохладно, сыро, но дождя больше не будет. Школа Дженет недалеко от дома, идти туда недолго. Я говорю:

— Надо прихватить на всякий случай плащ.

Мгновенно ее голос взвивается в протесте:

— Ой, мама, нет, я ненавижу плащ, хочу идти в пальто.

Я говорю, спокойно, твердо:

— Нет. В плаще. Дождь шел всю ночь.

— Откуда ты можешь это знать, ведь ты спала?

Эта реплика, исполненная торжествующего остроумия, приводит девочку в прекрасное расположение духа. Дальнейших возражений не будет, теперь она легко возьмет с собой плащ и согласится надеть резиновые сапоги.

— А ты сегодня заберешь меня из школы?

— Да, постараюсь, но если нет, иди сама домой, с тобой побудет Молли.

— Или Томми.

— Нет, не Томми.

— Почему не Томми?

— Томми уже взрослый, и у него есть девушка.

Я нарочно так говорю, потому что в последнее время замечаю признаки того, что Дженет ревнует Томми к его девушке. Она говорит, спокойно:

— Я всегда буду нравиться Томми больше всех остальных.

И добавляет:

— Если ты за мной не придешь, я пойду к Барбаре и поиграю с ней.

— Хорошо, если так, я заберу тебя от нее в шесть.

Она бросается вниз по лестнице, производя при этом невероятный шум и грохот. Звук такой, как будто в центре дома сходит горная лавина. Я боюсь, что Молли может от этого проснуться. Я стою на верхней площадке лестницы и слушаю, пока, спустя десять секунд, не раздается звук захлопнувшейся двери; тогда с усилием я запираю на замок все мысли, связанные с Дженет, я снова их выпущу на волю, когда настанет должный час. Я возвращаюсь в свою спальню. Майкл выглядит как темный холм, укрытый простынями. Я тут же раздвигаю шторы, сажусь на край кровати и поцелуем бужу его. Он сжимает меня в объятиях и говорит:

— Иди ко мне в постель.

Я отвечаю:

— Уже восемь часов. Потом.

Он кладет свои ладони мне на грудь. Я ощущаю жжение в сосках, и, чтобы подавить свой отклик на его прикосновение, я говорю:

— Уже восемь.

— Ах, Анна, ты по утрам всегда такая собранная и практичная.

— Ну вот и хорошо, — говорю я беззаботно, но слышу в своей голосе досаду.

— Где Дженет?

— Ушла в школу.

Его руки падают с моей груди, и теперь я — из духа противоречия — чувствую, что я разочарована, оттого что мы не станем заниматься с ним любовью. Но одновременно и вздыхаю с облегчением; ведь если б мы стали это делать, он бы опоздал, и я потом оказалась бы в этом виновата. Ну и, конечно, я чувствую обиду: это — моя болезнь, мое бремя, мой крест. Я обижаюсь на его слова — «ты по утрам всегда такая собранная и практичная», ведь именно мои практичность и собранность дарят ему два лишних часа сна.

Он встает, он умывается и бреется, а я готовлю ему завтрак. Мы всегда едим за низким столиком, стоящим у кровати, поспешно сдвинув в сторону постельное белье. Вот мы пьем кофе с гренками и с фруктами; а он уже — сразу видно профессионала — аккуратно и тщательно одет, спокоен, взгляд ясный. Он смотрит на меня внимательно. Я понимаю, что Майкл хочет что-то мне сказать. Неужели он на сегодня запланировал разрыв со мной? Я припоминаю, что это — первое за целую неделю утро, когда мы вместе. Я не хочу об этом думать, потому что Майкл дома чувствует себя несчастным, он там — как узник в тюрьме, и маловероятно, что последние шесть дней он провел там, с женой. А если все это время он был не дома, то где тогда? Мое чувство — это, скорей, не ревность, это — тупая боль, тяжелая тупая боль утраты. Но я улыбаюсь, пододвигаю к нему гренки, протягиваю свежие газеты. Он берет газеты, бросает на них беглый взгляд и говорит небрежно:

— Не знаю, сможешь ли ты потерпеть меня здесь две ближайшие ночи — мне вечером надо приехать в больницу почти напротив твоего дома, я там читаю лекции.

Я улыбаюсь; несколько мгновений мы посылаем друг другу волны иронии — потому что годами мы проводили все ночи вместе. Потом он плавно соскальзывает в сентиментальность, но в то же время и пародируя ее:

— Ах, Анна, ты только посмотри, каким затасканным, избитым все это стало для тебя.

Я снова просто улыбаюсь, потому что нет смысла что-то говорить, а потом Майкл продолжает, и бесшабашно на этот раз, изображая старого распутника:

— Каждый день восходит солнце, и каждый день ты делаешься все более и более практичной. Любой мужчина, имеющий хоть каплю разума, прекрасно знает, что, если женщина становится такой практичной с ним и собранной, настает пора прощаться.

Мне вдруг становится так больно, что я уже больше не могу поддерживать эту игру, и я говорю:

— Что же, как бы оно там ни было, а я буду очень рада, если ты сегодня вечером ко мне придешь. Ты хочешь здесь поужинать?

Он отвечает:

— Ведь это было бы совсем невероятно, если б я отказался с тобой поужинать, когда ты так прекрасно готовишь, правда?

— Я буду очень ждать, — говорю я.

Он говорит:

— Если ты можешь одеться быстро, я могу тебя подбросить до работы.

Я колеблюсь, потому что думаю: «Если сегодня вечером мне предстоит готовить, то надо все купить перед работой». Видя мои сомнения, он быстро добавляет:

— Но если тебе это не совсем удобно, то я поехал.

Майкл меня целует; и этот поцелуй — как продолжение всей той любви, что мы с ним знали. Он говорит, мгновенно отменяя эту секунду интимной близости, потому что его слова продолжают совсем другую тему:

— Если у нас и нет больше ничего общего, то секс у нас уж точно есть.

Каждый раз, когда он это говорит, а начал он так говорить совсем недавно, я чувствую, как у меня все холодеет где-то в подреберье; это полный от меня отказ, во всяком случае, я это так воспринимаю; и между нами — огромная дистанция. Через это огромное пустое пространство я иронично вопрошаю:

— Так это все, что нас объединяет?

И он говорит:

— Все? Но, дорогая моя Анна, дорогая моя Анна — впрочем, мне пора идти, а то я опоздаю.

И он уходит, страдальчески и горько улыбаясь, уходит как мужчина, которого отвергли.

Теперь и мне пора поторопиться. Я снова умываюсь, я одеваюсь, выбираю платье, черно-белое, из шерсти, с небольшим воротничком, потому что это платье любит Майкл и потому что к вечеру я, может быть, не успею переодеться. Потом я бегу в бакалейную и мясную лавки. Это огромное удовольствие — покупать еду, которую я позже буду готовить для Майкла; удовольствие чувственное, как и сам акт приготовления пищи. Я представляю себе куски мяса, обвалянные в сухарях с яйцом; грибы, кипящие на медленном огне в сметане с луком; прозрачный крепкий бульон янтарного цвета. Представить себе эту трапезу означает ее сотворить, сотворить те движения, которые я совершу, проверяя все ингредиенты, температуру, степень готовности. Я приношу закупленный провиант домой и выкладываю все на стол; потом я вспоминаю, что телятину следует отбить, и сделать это надо сейчас, потому что вечером я могу разбудить Дженет. Поэтому я хорошенько отбиваю куски мяса и, когда они становятся совсем тоненькими, заворачиваю их в бумагу и откладываю в сторону. Уже девять часов. У меня мало денег, поэтому ехать придется на автобусе, а не на такси. В моем распоряжении пятнадцать минут. Я торопливо подметаю комнату и застилаю постель, заодно меняя постельное белье, запятнанное прошлой ночью. Когда я заталкиваю простыню в корзину для белья, я замечаю на ней пятнышко крови. Но ведь не может же такого быть, что подошло время менструации? Я торопливо сверяюсь с календарем и понимаю, что да, сегодня срок. Внезапно я себя чувствую усталой и раздраженной, потому что я всегда так чувствую себя при менструации. (Я подумала, не лучше ли мне выбрать какой-то другой день для записи всех моих чувств и ощущений; потом решила, что буду продолжать. Это не входило в мои планы; я позабыла о менструации. Я решила, что инстинктивное движение стыдливости и скромности — нечестное: для писателя это эмоции неподобающие.) Я засовываю в себя тампон из хлопка, и я уже сбегаю вниз по лестнице, когда вдруг понимаю, что забыла взять тампоны про запас. Опаздываю. Я кидаю тампоны в сумочку, пряча их под носовым платком, и раздражение мое стремительно растет. И в то же время я говорю себе, что, если б я не заметила начала менструации, я бы и близко не чувствовала себя настолько раздраженной. Но все равно, мне надо взять себя в руки, и сделать это до ухода на работу, а иначе я прямо на работе обнаружу, что на меня непоправимо навалилось дурное настроение. В конце концов, я все же могу позволить себе взять такси — так я выгадываю еще десять минут. Я сажусь в большое кресло и пытаюсь расслабиться. Но я слишком напряжена. Пытаюсь что-нибудь придумать, чтобы ослабить это напряжение. На подоконнике стоит с полдюжины горшков с каким-то ползучим растением, зеленовато-серым, не знаю его названия. Я переношу шесть глиняных горшочков на кухню и погружаю их по очереди в таз с водой, наблюдая, как всплывают пузырьки, когда в землю проникает вода и вытесняет оттуда воздух. Листья растений искрятся капельками влаги. Темная земля запахла влажной растительностью. Мне лучше. Я ставлю горшки с растениями обратно на подоконник, где они смогут поймать немного солнечных лучей, если солнце вообще сегодня выйдет. Потом хватаю свое пальто и устремляюсь вниз по лестнице, пробегая мимо Молли, сонной, в длинном халате.

— Куда ты так торопишься? — спрашивает она.

А я кричу в ответ:

— Опаздываю!

И я слышу, как контрастно звучат наши голоса: ее — громкий, ленивый и медлительный, и мой — напряженный. Такси все нет и нет, я успеваю добежать до остановки, тут же подходит автобус, я в него сажусь, и в это время начинает идти дождь. Мои чулки слегка забрызганы; только б не забыть сменить их вечером: Майкл замечает такого рода детали. Теперь, уже сидя в автобусе, я начинаю чувствовать тупую тянущую боль внизу. Не так уж сильно и болит. Это хорошо, потому что, если первый приступ боли незначительный, все кончится за пару дней. Как же я могу быть такой неблагодарной, когда мои страдания ничтожны по сравнению с тем, что вынуждены терпеть другие женщины? Молли, например, проводит пять-шесть дней в отрадных муках, непрерывно стеная и жалуясь. Я замечаю, что мои мысли снова побежали по практической дорожке, я снова думаю о том, что нужно сделать, но только уже в связи с работой. И в то же время меня беспокоит моя сегодняшняя установка — постоянно отдавать себе отчет во всем происходящем, с тем чтобы позже все записать, меня это особенно тревожит в связи с началом месячных. Потому что, что касается меня, очередная менструация означает для меня лишь переход в определенный эмоциональный статус, это регулярно случается, не более того, и это не очень-то и важно; но я знаю, что, стоит только написать о «крови», все сразу обретет какое-то особое значение, ненужный, лишний смысл, и даже для меня самой, когда я прочту то, что написала. Итак, я усомнилась в ценности того, что собираюсь сделать, — описать свой день, — причем усомнилась, еще и не начав писать. Я размышляю, как я понимаю, о более существенной проблеме — о литературном вкусе, о чувстве такта. К примеру, когда Джеймс Джойс описал человека, совершающего акт испражнения, это оказалось шоком, это шокировало читателей. Хотя он-то как раз хотел отобрать у слов их власть шокировать. А я недавно прочла в одном книжном обзоре, что кто-то сказал, что описание испражняющейся женщины вызвало бы у него чувство отвращения. Меня это, конечно, возмутило, потому что этот человек имел в виду, что ему бы не хотелось,чтобы романтичный образ — образ женщины — лишили романтичности. Но, невзирая ни на что, ведь он был прав. Я понимаю, что в своей основе — это вовсе не проблема литературы. К примеру, когда Молли мне говорит, по своему обыкновению громко и весело смеясь: «Настали мои проклятые деньки», — я тут же понуждаю себя подавить брезгливость и отвращение, хотя мы обе — женщины; я понимаю, что, возможно, мне придется мириться с неприятным запахом. Размышляя о том, как я реагирую на Молли, я забываю о проблеме правдивого письма (что означает правдивость относительно себя самой), я начинаю волноваться: а не пахнет ли от меня? Это — единственный из всех известных мне запахов, который я не люблю. К тем запахам, которые я произвожу в туалете, я отношусь спокойно; мне нравятся запахи секса, пота, кожи или волос. Однако вот этот смутный, но какой-то затхлый запах менструальной крови я ненавижу. И он вызывает во мне раздражение. Этот запах я воспринимаю как чуждый даже для себя самой, он мне навязан извне. Он исходит не из меня. И все же мне два дня придется иметь дело с этим чужеродном вмешательством — с дурным запахом, исходящим от меня. Я понимаю, что в моей голове вовсе не было бы всех этих мыслей, если бы я не задалась целью честно отдавать себе отчет во всем происходящем. Менструация — это то, с чем я справляюсь, почти об этом не думая, или, скорее, я думаю об этом той частью своего сознания, в которой решаются вопросы повседневной гигиены. Но сама идея, что мне надо все честно записать, меняет весь баланс и разрушает правду; поэтому я изгоняю из своего сознания все эти размышления о менструации; однако, оставляя там пометку, что, как только я приеду на работу, мне надо будет сразу же пойти в туалет и убедиться в том, что от меня не пахнет. На самом деле мне уже пора бы начать обдумывать предстоящий разговор с товарищем Баттом. Я иронично называю его «товарищ Батт», и он, тоже иронично, именует меня «товарищ Анна». На прошлой неделе, из-за чего-то разозлившись, я ему сказала:

— Товарищ Батт, вы понимаете, что живи мы с вами волею судеб в России и будь мы там коммунистами, вы бы уже давно, годы назад, приговорили меня к расстрелу?

— Да, товарищ Анна, мне это кажется более чем вероятным.

(Такого рода шутки весьма типичны для данного этапа жизни партии.)

А Джек тем временем сидел и улыбался нам обоим, поглядывая в нашу сторону сквозь свои круглые очки. Ему нравятся наши стычки с товарищем Баттом. После того как Джон Батт ушел, Джек сказал:

— Ты упускаешь из виду одно обстоятельство: очень может быть, что это ты отдала бы приказ о расстреле Джона Батта.

Эта фраза приблизила меня к моему личному кошмару и, чтобы его изгнать, я пошутила:

— Мой милый Джек, в этой жизни у меня такая должность, что расстрелять всенепременно должны меня, и именно меня, традиционно мне отводится такая роль.

— Не надо быть настолько в этом уверенной. Если бы ты знала Джона Батта в тридцатые годы, ты не смогла бы с такой готовностью определить его на роль бюрократа-палача.

— Ну, в любом случае, не в этом дело.

— А в чем же?

— Прошел уже почти год со смерти Сталина, а ничего не изменилось.

— Очень многое изменилось.

— Они выпускают людей из тюрьмы; но ничего не делается для того, чтобы изменить установки, из-за которых люди туда попадают.

— Они собираются менять свои законы.

— Можно и так и эдак переписывать закон, но это не меняет того духа, о котором я говорю.

Подумав, он кивнул.

— Очень может быть, но мы не знаем точно.

Его взгляд был очень внимательным и мягким. Я часто задавалась вопросом: не есть ли эта мягкость, эта отстраненность, благодаря которой возможны наши разговоры такого рода, знак надлома, распада личности, свидетельство предательства, которое, на том или ином этапе, совершает почти каждый; или же, напротив, это — признак силы, которая предпочитает держаться скромно? Я не знаю. Зато я знаю, что Джек — единственный из членов партии, с кем я могу вести подобные дискуссии. Больше месяца назад я ему сказала, что подумываю о выходе из партии, и он шутливо мне ответил:

— Я состою в партии тридцать лет, и иногда мне кажется, что мы с Джоном Баттом окажемся единственными, кто в ней останется, единственными из тысяч коммунистов, которых я знал.

— Ты критикуешь партию или тысячи тех коммунистов, которые ее покинули?

— Естественно, те тысячи, которые ее покинули, — ответил он, смеясь.

Вчера он мне сказал:

— Ну что же, Анна, если ты собираешься уйти из партии, пожалуйста, как это и положено, поставь меня об этом в известность за месяц, потому что ты очень хорошо работаешь и мне понадобится время для того, чтобы найти тебе достойную замену.

Сегодня я должна отчитаться Джону Батту о двух книгах, которые я прочла. Опять будем ругаться. Джек нанял меня в качестве оружия в его битве с духом партии, — тем духом, который он более чем готов назвать сухим и мертвым. Считается, что Джек руководит работой всего издательства. На деле он кто-то вроде администратора; над ним, поставлен над ним «партией», Джон Батт; и окончательно решают, что будет, а что не будет издаваться, в штабе партии. Джек — «хороший коммунист». А именно — он искренне и честно изгнал из своих мыслей ложную гордость, которая могла бы привести к тому, что он начал бы сожалеть о полной утрате своей независимости. В принципе он совершенно не жалеет о том, что это подкомитет под началом Джона Батта в штабе партии принимает все те решения, которые он должен воплощать. Напротив, он целиком и полностью поддерживает этот централизм. Но он считает, что штаб проводит неверную политику; и, более того, это вопрос не отдельных людей или группировок, деятельность которых он не одобряет; он просто и не мудрствуя лукаво заявляет, что партия «в данную эпоху» — это в интеллектуальном отношении стоячая вода, болото, и ей не остается ничего иного, как только ждать перемен. А пока он готов к тому, что его имя ассоциируется с теми идеями и представлениями, которые он презирает. Разница между ним и мной заключается в том, что Джек видит партию в масштабе десятилетий и даже веков (я дразню его, говоря: ну прямо как католическая церковь); в то время как я считаю, что, вероятно, это окончательный интеллектуальный крах. Мы бесконечно это обсуждаем, во время наших ленчей, во время перерывов на работе. Иногда при этом присутствует Джон Батт, он слушает, он даже иногда включается в наш разговор. Это и восхищает, и сильно злит меня: потому что то, как мы говорим во время такого рода споров, на тысячи миль отстоит от официального «партийного курса». Больше того, в любой коммунистической стране такие разговоры были бы приравнены к предательству, к измене. И все же, когда я выйду из партии, именно этого мне будет не хватать — общества людей, которые всю свою жизнь проживают в определенной атмосфере, где считается само собой разумеющимся, что вся их жизнь соотнесена с некой центральной философией. Вот почему столь многие из тех, которые хотели бы, или считают, что они должны выйти из партии, все равно в ней остаются. Я не встречала таких людей, не видела таких сообществ или типов интеллектуалов вне партии, которые бы не были мало осведомленными, поверхностными, ограниченными в сравнении с определенным типом партийных интеллектуалов. И трагедия заключается в том, что это интеллектуальное чувство ответственности, эта высочайших степеней серьезность находятся в вакууме: это относится не к одной только Британии; не к коммунистическим странам в том виде, в котором они существуют сейчас; а к тому духу, что был присущ интернациональному коммунизму в прошлом, до того как дух этот был убит отчаянным, бедным духом борьбы за выживание, духом, которому теперь мы дали имя «сталинизм».

Когда я покидаю автобус, я понимаю, что от мыслей о предстоящей схватке я перевозбудилась: залогом успеха битвы с товарищем Баттом является спокойствие, необходимо сохранять спокойствие. Я не спокойна; да еще вдобавок у меня болит низ живота. И я опоздала на полчаса. Я всегда стараюсь приходить без опозданий и честно отрабатывать положенные всем часы, потому что я работаю бесплатно и не хочу иметь основанных на этом каких-то там особых привилегий. (Майкл шутит: «Ты, дорогая моя Анна, следуешь великой британской традиции — средний класс всегда служил и служит на благо общества; ты бесплатно работаешь на коммунистов Британии, как твоя бабушка могла бы бесплатно потрудиться на благо голодающих и бедных». Я и сама могу так пошутить, но, когда слышу подобное от Майкла, обижаюсь.) Я сразу же иду в туалет, я делаю все быстро, потому что опаздываю; в туалете я себя внимательно осматриваю, меняю тампон и проливаю кувшинчик за кувшинчиком теплой воды себе по бедрам, чтобы победить несвежий кислый запах. Потом слегка душу бедра и подмышки, напоминаю себе, что снова непременно должна сюда зайти через часок; после чего, минуя свой кабинет, сразу поднимаюсь к Джеку. Джек у себя, он там с Джоном Баттом. Джек говорит мне:

— Анна, как от тебя приятно пахнет.

И тут же мне становится легко, я чувствую, что мне по силам что угодно. Я смотрю на серого скрипучего Джона Батта, пожилого человека, в жилах которого высохли все жизненные соки, и вспоминаю, как Джек мне говорил, что в молодые годы, в начале тридцатых, он был веселым, блистательным и остроумным человеком. Он был блистательным оратором; он находился в оппозиции к бюрократическому аппарату тех лет; он всегда был крайне критично и непочтительно по отношению к нему настроен. А рассказав мне это и извращенно насладившись моей полной неспособностью себе это представить, Джек вручил мне книгу, написанную Джоном Баттом двадцать лет назад, роман о временах Великой французской революции. Книга оказалась блестящей, живой, смелой. И вот я снова на него смотрю и думаю, невольно: «Подлинное преступление британской компартии — это те многие прекраснейшие и удивительные люди, которых она либо сломила, либо превратила в сухих как пыль и занудно-педантичных конторских крыс, в чиновников, которые живут в закрытом сообществе подобных им коммунистов и ничего не ведают о том, что происходит в их родной стране». Потом я удивляюсь и расстраиваюсь оттого, что я употребляю такие выражения: ведь «преступление» — это слово из коммунистического арсенала, и оно бессмысленно. Со всем этим сопряжен какой-то социальный процесс, который делает такие слова, как «преступление», глупыми и неуместными. И при этой мысли во мне зарождается какой-то новый образ мышления; и я продолжаю думать неуклюже и неловко: «Коммунистическая партия, подобно любому другому институту, продолжает существовать благодаря процессу абсорбирования тех, кто настроен критически. Она или поглощает их, или уничтожает». Я думаю: «Я всегда знала и видела лишь общество, устроенное следующим образом: есть правящий сегмент, или правительство, имеющее в оппозиции другие сегменты общества; тот сегмент, который имеет силу, либо полностью меняется сегментом оппозиции, либо им просто вытесняется». Но это вовсе не так: неожиданно я вижу все по-другому. Да, есть группа очерствевших, окаменелых людей, которым противостоят живые молодые революционеры, такие, каким когда-то был Джон Батт, и вместе они составляют одно целое, их силы уравновешивают друг друга. А после возникает группа окаменелых, очерствевших людей, таких как Батт сейчас, а в оппозиции к ним — группа свежих, с живым умом, критически настроенных. Но сердцевина мертвечины, сухой мысли не может существовать без этих живых побегов свежей жизни, которые так быстро, в свою очередь, становятся безжизненной иссохшей древесиной. Иначе говоря, я, «товарищ Анна», — и ироничный тон товарища Батта теперь, когда я вспоминаю его, меня пугает — я обеспечиваю существование товарища Батта, я его питаю, и в должный срок я превращусь в него. И когда я стала думать так, что нет ни правых, ни виноватых, а только лишь процесс, вращение колеса, мне стало страшно, потому что все во мне кричит и протестует против такого взгляда на жизнь, и я снова возвращаюсь в тот кошмар, в котором я, похоже, живу как в заточении на протяжении многих лет и куда я попадаю, стоит мне только хоть на мгновение утратить бдительность. Кошмар принимает разные формы, приходит ко мне во сне или когда я бодрствую, и проще всего может быть описан следующим образом: Человек с завязанными глазами стоит у кирпичной стены. Он еле жив от пыток. Напротив него — шестеро со вскинутыми на плечо ружьями, готовые стрелять, и седьмой — их командир, он стоит с поднятой рукой. Когда он махнет рукой, прозвучат выстрелы и узник упадет убитый. Внезапно происходит нечто неожиданное, — правда, не такое уж и неожиданное, потому что седьмой все это время чего-то ждал, прислушивался. Где-то на улице — взрыв криков, перестрелка. Шестеро с сомнением посматривают на седьмого, на офицера. Офицер стоит и ждет, чем завершится схватка на улице. Раздается крик: «Мы победили!» Услышав это, офицер пересекает пространство, отделяющее его от стены, развязывает связанного человека и занимает его место. Человек, который до этого был связан, теперь, напротив, связывает командира. И есть такой момент — и это момент ужаса в моем кошмаре, — когда они друг другу улыбаются: быстро, горько, понимая и принимая всю ситуацию. В этой улыбке они — братья. В этой улыбке заключается та ужасающая правда, которой мне хотелось бы не знать. Потому что она отменяет все созидательные чувства и эмоции. Теперь офицер, седьмой, стоит с завязанными глазами и ждет, точно так же прислонившись спиной к стене из кирпича. Бывший узник идет к команде, назначенной для произведения расстрела. Они все так же стоят с оружием на изготовку. Он поднимает руку, а потом делает взмах. Выстрелы звенят, и тело у стены сползает вниз в конвульсиях. Шестеро солдат потрясены, им худо; они теперь куда-нибудь пойдут, чтобы напиться и утопить в вине воспоминание о совершенном ими убийстве. А тот человек, который раньше был связан и который теперь свободен, стоит и улыбается, пока они, спотыкаясь, ковыляют прочь, проклиная и ненавидя его, точно так же, как они бы проклинали и ненавидели того, другого, который теперь мертв. Улыбка человека, глядящего на шестерых невинных солдат, исполнена устрашающей иронии и понимания. Это мой кошмар. А между тем товарищ Батт сидит и ждет. Как обычно, он улыбается едва заметно, критично, словно защищаясь. Его улыбка похожа на гримасу.

— Ну, товарищ Анна, будет ли нам позволено опубликовать два этих шедевра?

Джек невольно кривится; и я вижу, что он, как и я, в эту минуту понял, что эти книги будут опубликованы: это — вопрос уже решенный. Джек прочел обе книги и заметил с присущей ему мягкостью, что «это не Бог весть что, но, полагаю, могло быть еще хуже». Я говорю:

— Если вам действительно интересно знать мое мнение, то, по-моему, издать следует только одну книгу. И учтите, ни одну из них я не считаю особенно хорошей.

— Само собой, я совершенно не ожидаю, что они достигнут таких высот признания и одобрения со стороны критики, как ваш шедевр.

Это вовсе не означает, что товарищу Батту не понравились «Границы войны»; он говорил Джеку, что ему роман понравился, но в разговорах со мной он никогда о нем не упоминает. Он своей репликой хочет сказать, что роман имеет такой успех из-за того, что лично он бы определил как «капиталистические издательские махинации». И конечно, я с ним согласна; за исключением того, что эпитет «капиталистический» вполне можно заменить другими, например — «коммунистический» или же — «подходящий для женского журнала», ну и так далее. Его тон — это просто часть той игры, в которую мы с ним играем, мы просто исполняем свои роли. Я — «успешный буржуазный писатель», он — «стоит на страже чистоты ценностей пролетариата». (Семья товарища Батта принадлежит к верхушке среднего класса Англии, но это, разумеется, не имеет к делу никакого отношения.) Я предлагаю:

— Может, мы могли бы обсудить две эти книги по отдельности?

Я выкладываю два пакета с рукописями на стол и двигаю один из них к товарищу Батту. Он кивает. Та рукопись, которую я предлагаю обсудить, называется «За мир и счастье». Ее автор — молодой рабочий. Во всяком случае, так называет его товарищ Батт. На деле ему уже под сорок, он служит партийным чиновником последние лет двадцать, когда-то он был каменщиком. Книга написана плохо, сюжет — безжизненный, но что в ней по-настоящему пугает, так это то, что она в полной мере соответствует всем ныне бытующим мифам коммунизма. Если бы некий, полезный в таких случаях, воображаемый обитатель Марса (или, в данном случае — России) прочел эту книгу, у него сложилось бы впечатление, что: а) города Британии погрязли в страшной нищете и безработице, в них царит жестокость, повсюду — убогость в стиле Диккенса; и б) рабочие Британии — все коммунисты, или, по крайней мере, видят в коммунистах своих естественных вождей. Этот роман не имеет никаких точек соприкосновения с действительностью вообще. (Джек определил роман так: «плевок из мира коммунистических грез».) Однако это — очень аккуратное воспроизведение всех вводящих в самозаблуждение мифов коммунистической партии на данном конкретном этапе; за последний год я прочла около пятидесяти облеченных в разную форму вариаций на эту тему. Я говорю:

— Вы прекрасно знаете, что это очень плохая книга.

На длинном костлявом лице товарища Батта появляется выражение сухого упрямства. Я вспоминаю роман, который он написал сам, двадцать лет тому назад, роман такой живой, хороший, свежий, и изумляюсь тому, что это — тот же самый человек. Теперь он говорит:

— Это не шедевр, шедевра я вам и не обещал, но я считаю, что книга хорошая.

Это, так сказать, увертюра к тому, что должно последовать дальше. Я буду подвергать все сомнению, он будет защищать и отстаивать. А итог все равно один, потому что решение уже принято. Книга будет издана. Людям, состоящим в партии и имеющим хоть какое-то свое мнение, станет даже еще более стыдно из-за стабильной девальвации партийных ценностей; «Дейли уоркер» книгу похвалит: «Несмотря на все недостатки, это честный роман о партийной жизни»; те «буржуазные» критики, которые вообще книгу заметят, отнесутся ней с презрением. На деле все будет как обычно. Но я внезапно теряю всякий интерес. Я говорю:

— Очень хорошо, вы издадите эту книгу. Здесь больше нечего сказать.

Повисает изумленное молчание; товарищи Джек и Батт даже обвиваются взглядами. Товарищ Батт опускает глаза. Он обеспокоен. Я сознаю, что моя роль или моя функция — спорить, играть роль критика, чтобы товарищ Батт мог жить иллюзией, что он с боем отстаивает свою точку зрения перед осведомленной оппозицией. Я на деле — это он сам, но только в молодости, сидящий напротив него нынешнего, и он должен победить себя же, молодого. Мне стыдно, что я раньше никогда не понимала этой столь очевидной ситуации; и я даже думаю — а вдруг, все эти книги не были бы изданы, если б я отказалась играть роль пленного критика? Джек, спустя какое-то время, мягко говорит:

— Но, Анна, так дело не пойдет. От вас ожидается критика, призванная наставлять, учить товарища Батта.

Я отвечаю:

— Вы знаете, что эта книга — плохая. Товарищ Батт знает, что она плохая…

Товарищ Батт поднял свои усталые, окруженные морщинками глаза и на меня уставился.

— …и я знаю, что она плохая. И все мы знаем, что она будет напечатана.

Джон Батт говорит:

— А не будете ли вы, товарищ Анна, настолько любезны, чтобы объяснить мне в шести или, может быть, восьми словах, если вы, конечно, можете уделить нам так много своего драгоценного времени, почему эта книга — плохая?

— Насколько я понимаю, автор извлек на свет хранившиеся в его памяти в целости и сохранности воспоминания о тридцатых годах и без всяких изменений применил их к Британии 1954 года, и, помимо этого, он, похоже, находится под впечатлением, что великий британский рабочий класс питает некие лояльные чувства по отношению к коммунистической партии.

В его глазах вспыхивает гнев. Он неожиданно взмахивает сжатой в кулак рукой и с грохотом опускает кулак на стол Джека.

— Издать, и точка, черт возьми! — кричит он. — Издать, и точка, черт возьми! Вот мое слово.

Это настолько странно и нелепо, что я смеюсь. А потом я понимаю, насколько закономерно все происходящее. Услышав мой смех и увидев улыбку Джека, Джон Батт как будто весь съежился от злости; он внутри себя преодолел немало баррикад и наконец пробился во внутреннюю крепость, откуда воззрился на нас зло и упрямо.

— Похоже, я вас забавляю, Анна. Не будете ли вы так любезны объяснить мне почему?

Я смеюсь, и я смотрю на Джека, который мне кивает: да, объясни. Я снова смотрю на Джона Батта и, подумав, говорю:

— То, что вы сейчас сказали, подводит итог всему тому, что не в порядке в партии. Это — кристаллизация интеллектуальной гнилостности партии, так что теперь крик гуманизма девятнадцатого века: отвага наперекор всем трудностям и правда против лжи, должен применяться для того, чтоб отстоять право на публикацию мерзейшей лживой книги коммунистической фирмой, которая не будет рисковать ничем, когда она решит ее издать, ни даже своей честной репутацией.

Я разозлилась ужасно. Потом я вспомнила, что я сама работаю на эту фирму, и мне не должно ее критиковать; и что Джек управляет этой фирмой и на самом деле должен будет эту книгу издать. Я боюсь, что обидела Джека, я на него смотрю: он тоже смотрит на меня, спокойно, потом он мне кивает, только один раз, и улыбается. Джон Батт видит его кивок, видит его улыбку. Джек готов принять шквал гнева Джона Батта на себя. Батт буквально весь съежился от гнева. Но это — гнев праведный, он защищает дело верное и правое, он защищает правду. Позже эти двое обсудят между собой случившееся; Джек скажет, что он со мной согласен; книга будет издана.

— А что другая книга? Как вам она? — спрашивает Батт.

Но мне скучно, мне все надоело. Я думаю, что все-таки вот это и есть тот уровень, по которому надо составлять свое суждение о партии, это и есть тот уровень, где принимаются партийные решения, где делаются все дела; все происходит вовсе не на уровне бесед, которые ведем мы с Джеком и которые нимало не влияют на жизнь партии. Внезапно я решаю, что я должна выйти из партии. Мне интересно, почему решение пришло ко мне сейчас, а не в какой-то другой момент.

— Итак, — говорю я очень любезным тоном, — обе книги будут изданы, благодарю вас за очень интересную дискуссию.

— Да, спасибо вам, товарищ Анна, дискуссия действительно оказалась очень интересной, — отвечает Джон Батт.

Джек смотрит на меня очень внимательно; я думаю, он знает, какое я приняла решение. Но этим двум мужчинам теперь нужно обсудить вопросы, которые меня не касаются, поэтому я с Джоном Баттом прощаюсь и ухожу к себе, в соседний кабинет. Мы его делим с розой, секретаршей Джека. Мы друг другу не нравимся, и мы здороваемся весьма прохладно. Мой стол завален кипами журнале и бумаг, я погружаюсь в свою работу.

Я должна читать журналы и прочие периодические издания, которые выходят на английском языке в коммунистических державах: России, Китае, Восточной Германии, и так далее, и так далее. И если мне попадаются «подходящие для британских условий» рассказы, статьи или романы, я должна обращать на них внимание Джека и, следовательно, Джона Батта. Мало что оказывается «пригодным для британских условий», изредка — какая-нибудь статья или небольшой рассказ. И все равно я читаю все это жадно, как это делает и Джек, и по тем же самым причинам: мы читаем между строк, за ними, мы пытаемся уловить тенденции, общее направление.

Но — как я недавно осознала — стоит за этим и кое-что еще. Причина того, что я увлеченно поглощаю все эти материалы, заключается кое в чем другом. Тексты эти по большей части — плоские, ручные, оптимистичные, они написаны в каком-то странно приподнятом и бодром тоне, даже если речь идет о войне и о страданиях. Вся эта писанина проистекает из мифа, им питается. Но она — дурная, мертвая, банальная — представляет собой оборотную сторону моей медали. Я стыжусь того психологического импульса, который породил «Границы войны». Я решила больше не писать никогда, если то, что я пишу, неизбежно должно питаться этим чувством.

За последний год, читая все эти рассказы, эти романы, в которых можно иногда вдруг натолкнуться на отдельные правдивые абзацы, предложения, фразы, я была вынуждена признать, что вспышки подлинного искусства всегда основаны на глубоком, внезапно сильном, трудно определяемом и очень личном переживании. Даже в переводе невозможно не распознать эти все озаряющие вспышки подлинного личного переживания. И я читаю всю эту мертвечину и молюсь, чтобы хотя бы раз мне встретился рассказ, роман, даже статья, написанные полностью на основании этих подлинных и очень личных переживаний.

Вот в этом-то и заключается весь парадокс: я, Анна, отвергаю свое собственное «нездоровое» искусство; но я так же отвергаю «здоровое» искусство, когда я его вижу.

Все дело в том, что все эти произведения по своей сути обезличены. Их банальность — это банальность обезличенности. Как будто мы наблюдаем за работой Анонима Наших Дней.

С тех пор как я вступила в партию, моя «партийная работа» по большей части состояла в том, что я читала лекции по искусству для небольших аудиторий. Я говорила что-то в этом роде: «Искусство в Средние века не было индивидуальным, оно было общинным; оно основывалось на общественном сознании. Ему был неведом болезненный индивидуализм, служащий основной движущей силой искусства капиталистической эры. И настанет такой день, когда и мощный эготизм индивидуального искусства тоже останется в прошлом. Мы снова вернемся к такому искусству, которое будет выражать не внутренние противоречия человека и не его обособленность от своих же собратьев, но его ответственность за других людей, его братские по отношению к ним чувства. Западное искусство, обозначим его этим расхожим именем, так вот, западное искусство все больше и больше напоминает пронзительный вопль муки, испускаемый душой, фиксирующей собственную боль. Боль становится нашей глубинной и подлинной сущностью, нашей реальностью…» Я говорила что-то в этом роде. Около трех месяцев назад я стала заикаться в середине лекции и не смогла ее закончить. Больше я лекций не читала. Я знаю, что значит это заикание.

Мне вдруг подумалось, что я пришла работать к Джеку, сама того не ведая, лишь потому, что хотела, чтобы моя личная глубокая обеспокоенность вопросами искусства, литературы (и, следовательно, жизни), моим отказом еще писать попали в фокус, оказались в самом центре моего внимания, когда я буду вынуждена всем этим заниматься, упорно, день за днем.

Я обсуждаю это с Джеком. Он слушает и понимает. (Он всегда все понимает.) И он говорит:

— Анна, коммунизму нет еще и четырех десятилетий. До сих пор искусство, им порожденное, было и остается никудышным. Но почему же ты не можешь допустить, что это первые шаги ребенка, который еще только учится ходить? А через столетие…

— …или через пять, — говорю я, дразня его.

— А через столетие, возможно, народится новое искусство. А почему бы нет?

И я говорю:

— Не знаю, что и думать. Потому что я начинаю опасаться, что я все время несла чушь. Ты понимаешь, что все наши споры, все дискуссии всегда вращаются вокруг одного и того же? Это — индивидуальное сознание, индивидуальная чувствительность.

И он меня поддразнивает, говоря:

— И это индивидуальное сознание и породит твое веселое и бодрое, общественное и не эгоистическое искусство?

— А почему бы нет? Возможно, индивидуальное сознание — это тоже лишь ребенок, который пока учится ходить?

И он кивает; и этот кивок значит: да, все это очень интересно, но нам пора уже вернуться к работе.

Чтение всех этих груд плохой и мертвой литературы — лишь небольшая часть моей работы. Потому что, помимо чьих-либо намерений и ожиданий, моя работа превратилась в нечто совсем другое. Это — «социальная благотворительность». Так шутит Джек, так шучу я; и еще Майкл: «Что нового на социальном фронте, Анна? Удалось спасти еще хотя бы несколько заблудших душ?»

Прежде чем заняться «социальной благотворительностью», я спускаюсь в туалет, крашусь, подмываюсь и размышляю, а не было ли это решение, к которому я только что пришла, — выйти из партии — порождено тем фактом, что сегодня я думаю яснее, чем обычно, потому что я решила подробно описать весь этот день? Если это так, то кто та Анна, которая будет читать написанное мной? Кто та другая, чьих суждений и осуждений я боюсь; или, по меньшей мере, чей взгляд на жизнь отличается от моего, когда я не пишу, не думаю, не отдаю себе отчета во всем происходящем. И может, завтра, когда другая Анна внимательно посмотрит на меня, я решу, что мне не стоит выходить из партии? С одной стороны, мне будет не хватать Джека — с кем еще смогу я обсуждать, и без купюр, все эти проблемы? Конечно, с Майклом — но он уходит от меня. И, помимо этого, с ним все эти разговоры сопровождает чувство горечи. Но вот что интересно: Майкл — бывший коммунист, предатель, погибшая душа; Джек — бюрократ от коммунизма. В некотором смысле Джек — убийца друзей Майкла (впрочем, как и я тогда, ведь я же тоже в партии). Именно Джек клеймит Майкла в качестве предателя. И именно Майкл клеймит Джека в качестве убийцы. И все же только с этими мужчинами (а ведь эти двое, если б повстречались, от недоверия и слова бы друг другу не сказали) могу я говорить, и именно они способны понять все мои чувства. Они — составляющие части одной и той же истории. Я стою в туалете и наношу капельки духов на тело, чтобы победить затхлый запах истекающей из меня крови, и неожиданно я понимаю: а ведь то, что я думаю о Майкле и Джеке, и есть мой кошмар о расстрельной команде, и об узниках, меняющихся местами. Я смущена, я чувствую головокружение, и я иду наверх в свой кабинет, и я сажусь за стол и резко отодвигаю от себя груды лежащих на столе журналов: «Вокс», «Советская литература», «Народы, пробуждайтесь для свободы!», «Возрожденный Китай» и так далее, и так далее (то зеркало, в которое я смотрелась больше года), и я понимаю, что больше уже не могу это читать. Я просто не могу это читать. Я на этом умерла, и все это умерло на мне. Посмотрю, что ждет меня сегодня «на социальном фронте». И когда я в своих мыслях дохожу до этой точки, входит Джек, потому что Джон Батт теперь уже уехал обратно в штаб, и он говорит:

— Анна, не согласишься выпить со мной чаю с сэндвичами?

Джек живет на официальную партийную зарплату, что составляет восемь фунтов в неделю; а его жена учительница, и зарабатывает она примерно столько же. Поэтому он должен экономить; и один из способов сэкономить деньги — не выходить на ленч, а приносить что-то из дома, чтобы на работе перекусить. Я его благодарю, иду к нему, и мы с ним беседуем. Но не о двух тех романах, потому что о них нам больше нечего сказать: их напечатают, и нам обоим стыдно, каждому — по-своему. Друг Джека только что вернулся из Советского Союза, в приватном разговоре он рассказал Джеку о царящем там антисемитизме. И пересказал слухи об убийствах, пытках, о всяческих запугиваниях. И вот мы с Джеком сидим и проверяем каждый кусочек информации: а это правда? Звучит ли это правдоподобно? А если это правда, то это означает, что… И в сотый раз я удивляюсь тому, что этот человек — часть бюрократической системы коммунизма, а, между тем, он понимает не больше моего и не больше, чем коммунист любого звания и ранга; чему же верить, а чему — не верить. Мы наконец решаем — и далеко не в первый раз, — что скорее всего Сталин был сумасшедшим, клиническим. Мы пьем чай с сэндвичами и размышляем вот на какую тему: если бы мы жили в Советском Союзе последних лет правления Сталина, сочли бы мы своим долгом убить его по политическим мотивам. Джек говорит, что нет; Сталин — неотъемлемая часть его жизненного опыта, его самого глубинного опыта, и что даже если бы он точно знал, что Сталин преступно безумен, то, когда пришло бы время спустить курок, он просто бы не смог: он лучше обратил бы ствол револьвера на самого себя. И я говорю, что я тоже не смогла бы, потому что «убийство по политическим мотивам противоречит моим принципам». Ну и так далее, и тому подобное; и я думаю, насколько ужасен весь этот разговор, и насколько он нечестен, потому что мы с Джеком находимся в комфортабельном и безопасном, в процветающем Лондоне и нашим жизням и нашей свободе вообще ничто не угрожает. И происходит кое-что еще, то, что меня пугает все больше и больше, — слова теряют свой смысл. Я слышу наш с Джеком разговор, — слова как будто выходят изнутри меня, из какого-то там места без названия, — но они не значат ничего. Я постоянно вижу, они буквально встают перед моими глазами — картины смерти, пыток, перекрестных допросов, — того, о чем мы говорим; и слова, которые мы произносим, никак не связаны с тем, что я вижу. Они звучат как бессвязное бормотание, как лепет сумасшедшего. Внезапно Джек спрашивает:

— Анна, ты собираешься уйти из партии?

Я говорю:

— Да.

Джек кивает. Это — дружелюбный, не осуждающий меня кивок. И очень одинокий. И между нами тут же пролегает пропасть — не недоверия, мы с ним друг другу доверяем, а будущего опыта. Он в партии останется, потому что он пробыл в ней так долго, и потому что это было и остается его жизнью, и потому что все его друзья в ней состоят и будут дальше состоять. И очень скоро при встрече мы будем друг для друга чужаками. И я думаю, до чего же он хороший человек, и до чего же хорошие все люди, подобные ему; и как они все были обмануты историей — и когда я использую такую мелодраматическую фразу, то понимаю, что это вовсе не мелодраматично, это просто точная и четкая формулировка. И если бы я это сейчас ему сказала, Джек бы просто и по-дружески кивнул бы мне в ответ. И мы бы посмотрели друг на друга с ироничным взаимопониманием — такие вот дела, и слава Богу, и так далее (как те два человека, когда они менялись местами перед небольшим отрядом, готовым произвести расстрел).

Я изучающе его рассматриваю — Джек присел на краешек рабочего стола, в руке — наполовину съеденный безвкусный сэндвич; он, невзирая ни на что, похож на оксфордского или кембриджского преподавателя — кем он и был бы, если бы этого хотел. Вид у него довольно-таки мальчишеский: он в очках, он бледен и интеллигентен. И он — порядочный. Да, вот верное определение — порядочный. Но в то же время за ним стоит, и это — одна из составляющих его частей, что можно сказать и обо мне, — прискорбный перечень кровавых дел, убийств, несчастий, предательства и лжи. Он спрашивает:

— Ты плачешь, Анна?

— Я очень легко могу расплакаться, — отвечаю я.

Он кивает и говорит:

— Ты должна поступать так, как подсказывают тебе твои чувства и совесть.

Услышав это, я рассмеялась, потому что это в Джеке заговорили его британская культура, воспитание, его порядочный и совестливый нонконформизм. И он понимает, что вызвало мой смех, и он кивает и говорит:

— Мы все продукты определенного жизненного опыта. Меня вот угораздило прийти в сознание и разум в начале тридцатых годов.

Внезапно я чувствую себя невыносимо несчастной, и я говорю:

— Джек, я пошла работать.

И я возвращаюсь в свою комнату, сажусь за стол, роняю голову на руки и возношу благодарение Богу за то, что наша тупая секретарша вышла пообедать. Я думаю: «Майкл от меня уходит, с этим кончено; и, хотя он сам покинул партию давно, он — часть всей этой истории. И я вот тоже выхожу из партии. Заканчивается определенный жизненный этап. А что же будет дальше? Я ухожу, я так хочу, я ухожу к чему-то новому, и я должна так поступить. Я сбрасываю кожу или заново рождаюсь». Секретарша, Роза, заходит в комнату и видит, как я сижу, положив голову на руки, и спрашивает, не заболела ли я. Я отвечаю, что я сильно недосыпаю и маленько вздремнула. Потом я приступаю к «социальной работе». Я буду по ней скучать, когда уйду из партии: я ловлю себя на мысли: мне будет не хватать иллюзии, что я делаю хоть что-то полезное, и я сама не понимаю, действительно ли я считаю, что это — иллюзия.

Около полутора лет назад в одном из партийных журналов появилась небольшая заметка, уведомляющая читателей о том, что в издательстве «Боулз и Хартли», то есть в нашей фирме, было принято решение публиковать и романы тоже, а не только материалы по социологии, истории и тому подобное, что до той поры являлось единственным содержанием его деятельности. И после этого в нашу контору вдруг хлынули потоком рукописи. Поначалу мы шутили, что, должно быть, все члены партии по совместительству работают писателями-романистами, но очень скоро это перестало звучать как шутка. Потому с каждой рукописью — а было совершенно очевидно, что некоторые из них годами хранились в ящиках стола, — приходило и письмо; и эти письма-то и стали моей работой. Большинство романов — довольно плохи, они либо написаны банальным анонимом, либо попросту людьми несведущими. Но письма — это совсем другая история. Я не раз говорила Джеку, что очень жаль, что мы не можем издать подборку писем, штук пятьдесят или же около того, в качестве отдельной книги. На что он отвечал мне:

«Но, дорогая моя Анна, ведь это было бы антипартийной акцией, что вы такое предлагаете!»

Типичное письмо:

Дорогой товарищ Престон! Я не знаю, что Вы думаете о том, что я Вам посылаю. Я написал это около четырех лет назад. Я это отправлял в ряд обычных «почтенных» издательств — чего тут скажешь! Когда я прочитал, что «Боулз и Хартли» решили поощрять художественное творчество, а не только обычные философские трактаты, я приободрился и решил еще раз попытать счастья. Может быть, это решение долгожданный знак нового отношения к подлинному творчеству в партии? Как бы там ни было, я ожидаю Вашего решения с нетерпением — нет нужды говорить! С товарищеским приветом. P. S. Мне очень трудно находить время для того, чтобы писать. Я — секретарь местной партийной организации (сократившейся за последние десять лет от пятидесяти шести членов до пятнадцати — да и то большинство из этих пятнадцати — члены партии только по названию). Я активно работаю в профсоюзе. Я также секретарь местного музыкального общества, — извините, но я считаю, что такие факты местной культурной жизни достойны внимания, хотя и знаю, что по этому поводу сказали бы в штабе! Я женат, у меня трое детей. Поэтому чтобы написать этот роман (если он заслуживает такого названия!), я вставал каждое утро в четыре часа и писал три часа, до тех пор, пока не просыпались мои дети и моя лучшая половина. А потом — вперед, на работу, о-хо-хо, еще один день адского труда на благо боссов, в данном случае это «Бекли Лтд.», компания по производству цемента. Никогда про них не слыхали? Ну, уж поверьте мне, если б я мог написать роман про них и их деятельность, на меня бы подали в суд за клевету. Чего тут скажешь!

И еще одно:

Дорогой товарищ. С большим страхом и волнением отправляю я вам свои рассказы. От Вас я надеюсь получить честную и справедливую оценку — они слишком много раз возвращались назад ко мне из наших так называемых культурных журналов. Я рад тому, что партия наконец сочла нужным поощрять талант в своей собственной среде, вместо того чтобы произносить речи о культуре на каждой конференции и ничего практического для нее не делать. Все эти тома о диалектическом материализме и истории крестьянских восстаний — все это очень хорошо, но как насчет живой статьи? У меня большой писательский опыт. Я начал писать во время войны (Второй мировой), когда я писал для нашего «Батальонного листка». С тех пор я всегда писал, когда у меня было для этого время. Но есть трения. С женой и двумя детьми (а моя жена полностью согласна с «мудрецами» с Кинг-стрит, что лучше бы товарищи занимались делом и раздавали листовки, а не тратили время на пустую писанину); это означает постоянную битву не только с ней, но и с местными партийными чиновниками, которые все как один приобретают унылый вид, когда я говорю, что мне нужны выходные для того, чтобы писать. С товарищеским приветом.

Дорогой товарищ. Как начать это письмо — большое для меня затруднение, а ведь если я не захочу и забоюсь этих усилий, то я никогда не узнаю, подскажет ли Вам сердце мне любезно помочь или же бросить мое письмо в корзину для бумаг. В первую очередь пишу Вам как мать. Моя семья, как и у тысяч других женщин, сильно пострадала во время завершающих этапов войны, и мне пришлось самой заботиться об обоих своих детях, хотя как раз тогда я закончила писать хронику (не роман) о моей юности, о которой очень высоко отзывалась читательница одного из наших лучших издательств (боюсь, капиталистических, и надо принимать во внимание возможные предрассудки — я не скрывала своей политической веры!). Но с двумя своими детьми на руках я должна была оставить всякую надежду на самовыражение в слове. Мне очень повезло, и я получила должность экономки у вдовца с тремя детьми, и вот пять лет мы жили безбедно, а потом он женился во второй раз (это был не самый умный поступок, но речь сейчас совсем не об этом) и я оказалась ему больше не нужна в хозяйстве и мне и моим детям пришлось от него уехать. Потом я устроилась работать в приемную к зубному врачу, и на десять фунтов в неделю мне надо было прокормить своих детей и саму себя и сохранить внешнее подобие благополучной жизни. Теперь мои мальчики оба работают и мое время неожиданно снова принадлежит мне. Мне сорок пять лет, но я восстаю против мысли, что моя жизнь закончена. Друзья и/или товарищи говорят мне, что мой долг — посвятить все свободное время, которое у меня есть, партии (которой я оставалась верной в своих мыслях, несмотря на отсутствие времени для того, чтобы приносить практическую пользу). Но — смею ли я признаться в этом? — в моих мыслях о партии много смущения, и часто они негативные. Я не могу примирить веру своей юности в славное будущее человечества с тем, что мы читаем (хотя, конечно же, в капиталистической прессе — но, похоже, это тот случай, когда не бывает дыма без огня?), и я считаю, что будет лучше, если я прислушаюсь к своей истинной сущности и стану писать. Между тем, время проходило в повседневных домашних хлопотах и в трудах по добыванию хлеба насущного, и я утратила связь с прекрасными сторонами жизни. Пожалуйста, посоветуйте, что мне следует читать, как мне следует развиваться, и как я могу наверстать упущенное время. С братским приветом. P. S. Оба моих сына закончили среднюю школу, и оба, я боюсь, сильно превосходят меня в своих знаниях. От этого у меня появилось чувство неполноценности, с которым бывает очень трудно справиться. Я буду признательна Вам больше, чем я могу сказать, если Вы любезно мне поможете и что-нибудь мне посоветуете.

Я целый год отвечала на эти письма, встречалась с писателями, давала практические советы.Например, я приглашала в Лондон тех людей, которым приходится биться со своими местными партийными чиновниками за время, необходимое им для того, чтобы писать. Мы с Джеком приглашали их куда-нибудь на ленч или на чай и говорили им (Джек в таких случаях незаменим, потому что он занимает в партии высокое положение), что они должны бороться с этими чиновниками, должны настаивать на том, что имеют право на свободное время. На прошлой неделе я отвела одну женщину в юридическую консультацию, с тем чтобы ее там проконсультировали относительно развода с мужем.

Когда я разбираюсь с этими письмами или с теми, кто их написал, Роза Латимер сидит за своим рабочим столом напротив меня, каменея от неприязни. Она — типичный партиец наших дней; по происхождению это — низший средний класс, при слове «рабочий» ее глаза буквально наполняются слезами. Когда она произносит речи и использует такие выражения, как «Британский Рабочий» или «Рабочий Класс», она произносит их с почтительным придыханием. Когда Роза отправляется в глубинку, чтобы организовывать митинги или произносить речи, она всегда возвращается в состоянии полной экзальтации: «Прекрасные люди, — говорит она, — прекрасные, изумительные люди. Они настоящие». Неделю назад я получила письмо от жены одного профсоюзного деятеля, с которым она, Роза, провела за год до этого пару дней, после чего вернулась, по обыкновению воспевая изумительных настоящих людей. Эта женщина жаловалась, что она дошла до крайней точки: ее муж все свое свободное время проводит или с братией из профсоюза, или в пабе; и он никогда ни в чем не помогает ни ей, ни их детям, которых четверо. В постскриптуме, который, как обычно, пролил свет на всю ситуацию, было написано, что у них нет «любовной жизни» вот уже восемь лет. Я протянула это письмо Розе, без комментариев, она его прочла и быстро произнесла, зло, моментально занимая оборонительную позицию:

— Я ничего такого не заметила, когда я там была. Он — соль земли. Они, эти люди, соль земли.

А потом, возвращая мне письмо с лицемерной ослепительной улыбкой:

— Полагаю, вы только укрепите ее в ее стремлении пожалеть саму себя.

Я понимаю, каким это будет для меня облегчением — избавиться от общества Розы. Нечасто так случается, что люди мне не нравятся (по крайней мере, дольше чем какие-то несколько мгновений), но ее я не люблю активно и постоянно. И мне не нравится ее физическое присутствие рядом со мной. У нее длинная худая уродливая шея, с угрями и мазками грима. Над этой неприятной шеей — узкая, блестящая, смазливая головка — как у птички. Роза непрестанно клюет своего мужа, он тоже партийный чиновник, человек приятный и не очень умный; и у нее двое детей, которых она воспитывает самым традиционным для среднего класса образом, пребывая в неустанной тревоге об их манерах и об их будущем. Когда-то Роза была очень хорошенькой — мне говорили, что в тридцатые годы она была одной из «партийных красоток». Конечно же, она меня пугает: она меня пугает в том же смысле, что и Джон Батт, — я боюсь в будущем превратиться в нее: что убережет меня от этого?

Глядя на Розу, я почти впадаю в транс, загипнотизированная этой ее грязной шеей, и вспоминаю, что сегодня у меня есть особые причины для того, чтобы тщательнее обычного следить за чистотой своего тела, и наношу еще один визит в туалет. Возвратившись к своему столу, я вижу, что принесли дневную почту, и с ней пришли еще две рукописи, а с ними — два письма. Одно из писем — от пенсионера преклонных лет, ему семьдесят пять, он живет один и крепится надеждой, что публикация этой книги (на первый взгляд — весьма плохой) «скрасит мою старость». Я решила, что мне надо съездить его навестить, и только потом вспомнила, что ухожу с этой работы. А будет ли кто-нибудь заниматься этим, если этого не буду делать я? Вероятно нет. Ну а так ли это важно? После года усилий по «социальной благотворительности» я не могу сказать, будто считаю, что все написанные мною письма, все нанесенные визиты, советы, розданные мной, и даже моя практическая помощь возымели какие-то существенные результаты. Может, слегка уменьшилось разочарование, слегка уменьшилась тоска, — но это опасный образ мысли, и слишком он для меня естественен, и я его боюсь.

Я иду к Джеку, он у себя, один, сидит в рубашке с закатанными рукавами, положив ноги на стол, и курит трубку. По его бледному и умному лицу понятно, что он очень сосредоточен, он о чем-то размышляет, он хмурится, и он больше чем когда-либо похож на университетского профессора, который отдыхает. Я знаю, он думает о своей личной работе. Его специальность — история коммунистической партии в Советском Союзе. Он на эту тему написал где-то порядка полумиллиона слов. Но сейчас это невозможно напечатать, потому что Джек правдиво написал о роли таких людей, как Троцкий и ему подобные. Он копит рукописи, заметки, записи бесед. Я дразню Джека:

— Через пару столетий можно будет говорить правду.

Он улыбается спокойно и отвечает:

— Или через пару десятков лет, или — через пять.

Его ничуть не беспокоит, что этот скрупулезный труд не будет иметь практического признания много лет, возможно, работа так и не увидит свет при его жизни. Однажды он сказал:

— Я совсем не удивлюсь, если найдется кто-то, кому так повезло, что он не член партии, и кто захочет вперед меня все это опубликовать. Но в то же время у человека со стороны нет того доступа к определенным людям и документам, который есть у меня. Так что дорога перекрыта с обоих концов.

Я интересуюсь:

— Джек, когда я уйду, будет ли кто-нибудь заниматься всеми этими людьми с их проблемами?

Он говорит:

— Знаешь, у меня нет возможности платить тому, кто будет это делать. Не так уж у нас много товарищей, которые, как ты, могут себе позволить жить на авторские гонорары.

Потом он смягчается и добавляет:

— Я посмотрю, что можно будет сделать в самых тяжелых случаях.

— Есть один престарелый пенсионер, — объясняю я, и я сажусь, и мы обсуждаем, как можно ему помочь.

Потом Джек говорит:

— Насколько я понимаю, ты не станешь предупреждать меня за месяц о своем уходе? Я всегда думал, что ты поступишь именно так — примешь решение об уходе и просто выйдешь на улицу.

— Ну, если бы я так не сделала, я, вероятно, вообще никогда не смогла бы уйти.

Он кивает.

— Ты собираешься работать где-нибудь в другом месте?

— Я не знаю, я хочу подумать.

— Как бы уединиться, отойти от дел?

— Дело в том, что мне кажется, что в моей голове сосуществует множество противоречивых представлений обо всем на свете.

— В голове любого человека сосуществует множество противоречивых представлений. А какое это имеет значение?

— Но для нас, конечно же, это должно иметь значение?

(Имея в виду, что это должно иметь значение для коммунистов.)

— Но, Анна, приходило ли тебе в голову, что на протяжении всей истории человечества…

— Ох, Джек, давай не будем говорить об истории, о пяти столетиях, все это такие отговорки.

— Нет, не отговорки. Потому что на протяжении всей истории человечества было, может быть, пять, десять, пятьдесят человек, чье сознание действительно соответствовало той эпохе, в которую они жили. И если наше сознание и наше понимание действительности не в полной мере соответствуют нашему времени, то чем же это так ужасно? Наши дети…

— Или наши прапрапраправнуки, — говорю я, и в моем голосе слышится раздражение.

— Хорошо — наши прапрапраправнуки оглянутся назад и совершенно отчетливо увидят, что наше видение мира, то, как мы его сейчас понимаем, было неверным. Но ведь их взгляды будут соответствовать их времени. Это не имеет значения.

— Но, Джек, все это такая чушь…

Я слышу, что мой голос звучит очень резко, и заставляю себя замолчать. Я понимаю, что меня «догнали» мои месячные; каждый месяц наступает такой момент, и тогда я становлюсь очень раздражительной, потому что начинаю чувствовать себя беспомощной и неспособной что-либо контролировать. Еще я раздражаюсь оттого, что этот мужчина провел в университете несколько лет, изучая философию; и я не могу сказать ему: я знаю, что ты неправ, потому что я чувствую, что это так. (И кроме того, в том что Джек говорит, есть что-то опасно привлекательное, и мое раздражение отчасти вызвано нежеланием этому поддаться.) Джек не обращает внимания на мою резкость; и он мягко мне говорит:

— Все равно, я хочу, чтобы ты подумала об этом, Анна, — когда человек настаивает на своем праве быть правым, в этом есть что-то очень высокомерное.

(Слово «высокомерное» больно задевает меня; потому что я очень часто обвиняю себя в высокомерии.)

Я говорю, и звучит это довольно вяло и не очень убедительно:

— А я думаю, и думаю, и думаю.

— Хорошо, давай попробуем еще раз: за последние пару десятилетий в мире науки совершались революционные открытия. И буквально в каждой из отраслей. Скорее всего в мире нет ни одного ученого, который мог бы осмыслить последствия всех этих научных достижений, или хотя бы их части. Может быть, в Массачусетсе есть ученый, который понимает что-то одно, другой ученый, из Кембриджа, понимает что-то другое, а третий, из Советского Союза, — что-то третье. И так далее, и так далее. Но даже в этом я сомневаюсь. Я сомневаюсь в том, что хотя бы кто-нибудь из наших современников действительно способен творчески осмыслить все возможные последствия, допустим, того, что в промышленности станут использовать атомную энергию…

Я чувствую, что Джек ужасающим образом уходит от предмета разговора; и я упорно гну свое:

— Ты говоришь всего лишь следующее: мы должны подчиниться тому, что мы раздроблены.

— Раздроблены, — повторил он.

— Да.

— Я, безусловно, утверждаю следующее: ты не ученый, у тебя отсутствует научное воображение.

Я говорю:

— Ты — специалист в области гуманитарных наук, такое ты Получил образование, и неожиданно ты поднимаешь руки вверх и говоришь, что не можешь ни о чем иметь своих суждений, потому что тебя не обучали математике и физике?

Видно, что он чувствует себя неловко; а это так редко с ним случается, что и мне тоже становится неловко. Тем не менее я развиваю свою мысль дальше:

— Отчуждение. Раздробленность и внутренний раскол. Это, так сказать, моральный аспект коммунистической идеи. И неожиданно ты пожимаешь плечами и говоришь, что раз уж механические основы нашей жизни так усложнились, то мы должны безропотно принять тот факт, что мы не можем даже и пытаться осмыслить явления в их целостности?

И я вижу, что на его лице появляется закрытое упрямое выражение, так часто выглядит Джон Батт: и видно, что он сердится. Джек говорит:

— Не быть раздробленным не означает творчески осмысливать все, что происходит. Или пытаться это сделать. Надо просто выполнять свою работу как можно лучше и быть хорошим человеком.

Я чувствую, что он предает все то, что должен отстаивать. Я говорю:

— Это предательство.

— По отношению к чему?

— К идее гуманизма.

Он думает, потом заявляет:

— Сама идея гуманизма изменится, как все меняется.

Я говорю:

— Тогда он превратится во что-нибудь другое. А пока под гуманизмом мы понимаем отношение к личности, к индивидууму, как к некой целостности, и эта личность в своей целостности должна стремиться к максимально возможной сознательности и ответственности за все, что происходит во вселенной. А ты вот здесь сидишь передо мной и, хоть ты и гуманист, спокойно заявляешь, что оттого, что достижения науки очень усложнились, человек вообще больше не должен стремиться к целостности и не должен надеяться ее достичь, а должен навеки смириться со своей раздробленностью.

Он сидит и думает. И вдруг мне в голову приходит мысль, что в Джеке есть что-то недоразвитое, неполноценное, по крайней мере в его внешности; и я не понимаю, то ли это моя реакция на то, что я решила уйти из партии и в связи с этим стала проецировать все связанные с этим чувства на него; а то ли он действительно совсем не тот, за кого я его все это время принимала. Помимо своей воли, я отмечаю для себя, что Джек выглядит как пожилой мальчик, такое у него лицо; и я вспоминаю, что он женат на женщине, которая по виду вполне годится ему в матери, и что при этом совершенно очевидно, что этот брак случился по любви.

Я все настаиваю на своем:

— Вот ты говоришь, чтобы избежать раздробленности и раскола, надо просто хорошо работать, выполнять свои обязанности, ну и так далее. Что ж, все это можно было бы запросто сказать о нашей Розе.

— Что ж, это так, все это вполне можно было бы о ней сказать, и я и говорю.

Я не могу поверить, что Джек действительно так думает, и я даже заглядываю ему в глаза, надеясь увидеть, что там пляшут искры смеха, безусловно неизбежного в такой момент. Но нет, я вижу, что он серьезен, он так действительно считает; и я опять не понимаю, почему только теперь, после того как я сказала, что ухожу из партии, между нами возникли все эти разногласия.

Неожиданно он вынимает трубку изо рта и говорит:

— Анна, я думаю, твоя душа находится в опасности.

— Это более чем вероятно. А разве это так ужасно?

— Ты находишься в весьма опасном положении. Ты получаешь достаточно денег для того, чтоб не работать, благодаря довольно-таки произвольным механизмам выплат материальных вознаграждений со стороны наших издательств…

— А я и не пыталась все представить так, как будто это связано с какими-то моими особыми заслугами…

(Я замечаю, что мой голос снова звучит резко, и добавляю к этим словам улыбку.)

— Да, не пыталась. Но есть такая вероятность, что эта твоя миленькая книжечка будет и дальше приносить тебе такой доход, который позволит не беспокоиться о заработках, ну, еще какое-то время. А твоя дочь уходит в школу каждый день, с ней у тебя тоже не так уж много хлопот. Поэтому ничто не может помешать тебе куда-нибудь забиться и ничего особенного не делать, а только предаваться бесконечным размышлениям обо всем на свете.

Я рассмеялась. (Смех получился раздраженный.)

— Что это тебя так развеселило?

— В школе у меня была одна учительница, а в то время я проживала пубертатный период и меня штормило не на шутку, которая любила повторять: «Анна, ну что ты бесконечно о чем-то размышляешь, прекрати. Лучше пойди и сделай что-нибудь».

— Возможно, она была права.

— Все дело в том, что я так не считаю. Я также не считаю, что прав ты.

— Что ж, Анна, мне больше нечего сказать.

— И я ни на секунду не поверю, что ты сам веришь, что прав.

Услышав это, Джек вспыхивает и быстро бросает на меня враждебный взгляд. Я чувствую, что и на моем лице написана враждебность. Меня просто поражает, что мы внезапно оказались столь непримиримо настроенными по отношению друг к другу; особенно когда настал момент прощаться. Потому что сейчас, когда мы оба чувствуем враждебность, прощаться не так больно, как я ожидала. У нас обоих увлажняются глаза, мы целуем друг друга в щеку, мы крепко друг друга обнимаем; но нет сомнений в том, что наш последний спор переменил все наши взаимные чувства. Я быстро иду в свой кабинет, беру пальто и сумку и спускаюсь вниз по лестнице, благодаря судьбу за то, что Розы поблизости нигде не видно и, значит, не придется пускаться в объяснения.

Снова дождик, он мелко и занудно моросит. Дома вокруг большие, темные, сырые, словно в какой-то дымке от отражаемого ими света; автобусы же — алые, живые. Я уже точно не успеваю заехать в школу за Дженет, даже если я возьму такси. Поэтому я забираюсь в автобус и сижу там, окруженная промокшими и душно пахнущими пассажирами. Больше всего на свете мне бы хотелось принять ванну, и сделать это немедленно. Мои бедра трутся друг об друга, друг к другу липнут, подмышки взмокли. В автобусе я начинаю проваливаться в пустоту; но я решаю не думать об этом; для Дженет я должна быть свежей. Вот так я оставляю в прошлом Анну, которая приходит на работу и бесконечно спорит с Джеком, которая читает письма грустных, разочарованных людей и недолюбливает Розу. Когда я добираюсь до дома, то обнаруживаю, что там пусто, и я звоню подруге Дженет, точнее, ее матери. Дженет придет домой к семи; им надо закончить одну игру. Тогда я набираю ванну и наполняю все помещение горячим паром, я погружаюсь в ванну, и я купаюсь, медленно и с наслаждением. После ванны я изучаю свое платье, черно-белое, и замечаю, что воротничок уже слегка испачкан, поэтому его уже нельзя надеть. Меня раздражает, что это платье было впустую отдано работе. Я одеваюсь заново; на этот раз я выбираю свои веселые штаны в полоску и черный бархатный жакет; но я буквально слышу, как Майкл говорит: «Анна, почему сегодня ты так похожа на мальчишку?» — поэтому я тщательно причесываюсь так, чтоб на мальчишку совсем не походить. Все конфорки у меня уже зажжены. Я начинаю готовить сразу два ужина: один для Дженет, другой — для Майкла и себя. Дженет сейчас помешана на шпинате, запеченном в сливках и с яйцом. А для печеных яблок я забыла купить коричневый мягкий сахар. Я стремглав бросаюсь вниз по лестнице, на улицу, врываюсь в лавку бакалейщика, когда хозяева уже собираются закрываться. Они, веселые и добродушные, меня впускают; и я оказываюсь вовлеченной в их игру, которую они так любят: трое мужчин в рабочих белых курточках меня обслуживают, поддразнивая и посмеиваясь надо мной, и называют меня «моя любовь» и «моя птичка». Я — прелестная малышка Анна, прелестная малышка, девочка. Я снова бросаюсь вверх по лестнице, домой, Молли уже дома, с ней пришел и Томми. Они громко спорят, а я притворяюсь, что их не слышу, и иду наверх. Там Дженет. Она возбуждена, но от меня отрезана; она была в своем детском мире в школе; потом с подружкой она тоже была в своем детском мире, и ей пока не хочется оттуда уходить. Она спрашивает:

— А можно, я поужинаю в кровати?

А я ей говорю, но только для проформы:

— Ох, ну ты и лентяйка!

А она мне:

— Да, я лентяйка, ну и пусть.

Она, хотя я ничего об этом не успела ей сказать, сама проходит в ванную и набирает воду. Через три лестничных пролета я слышу, как они весело болтают с Молли и как они смеются. Молли без всяких усилий становится ребенком, когда общается с детьми. Она рассказывает Дженет какую-то бессмысленную сказку про животных, захвативших театр, про то, как они театром управляли и никто не замечал, что это не люди, а животные. Ее рассказ настолько меня захватывает, что я даже спускаюсь на лестничную площадку перед ванной, чтобы его дослушать; а на площадке еще ниже стоит Томми, он тоже слушает, но с недовольным и скептическим видом — всего сильнее мать раздражает его, когда она общается с Дженет или еще с каким-нибудь ребенком. Дженет смеется, колотит руками по воде, и я слышу, как вода при этом обильно проливается из ванны на пол. Теперь пришел черед мне раздражаться и сердиться, потому что ведь это мне придется всю эту воду с пола собирать. Дженет выходит в своем беленьком халатике и в беленькой пижамке, ее глаза уже слипаются. Я захожу в ванную, опускаюсь на колени и убираю тонны воды, излившейся из ванны на пол. Когда я возвращаюсь к Дженет, она уже лежит в кровати, обложившись своими комиксами. Я заношу поднос, на нем — блюдо из шпината, запеченного в яйце, и яблоко в хрустящей шапочке из крема. Дженет просит меня рассказать ей что-нибудь.

— Жила-была маленькая девочка по имени Дженет, — начинаю я, и она довольно улыбается. Я рассказываю ей, как эта маленькая девочка одним дождливым днем пошла в школу, как она училась, делала уроки, играла с другими детьми, как она поссорилась с подружкой…

— Нет, мама, не поссорилась, это было вчера. Я люблю Мери на веки вечные.

И я меняю свою сказку так, что Дженет в ней теперь любит Мери на веки вечные. Дженет ест с мечтательным видом, плавно, раз за разом поднося ложку ко рту, слушая, как я в этой сказке воссоздаю прожитый ею день, придаю ему форму. Я наблюдаю за ней, вижу, как Анна наблюдает за Дженет. За стеной плачет ребенок. И снова ко мне приходит чувство непрерывности всего происходящего, веселой и уютной интимности, и я завершаю свой рассказ:

— А потом Дженет прекрасно поужинала запеченным в яйце шпинатом и яблоками с кремом, а ребенок за стеной немного поплакал, успокоился, уснул, и Дженет тоже, почистив зубы, легла спать.

Я забираю поднос, и Дженет спрашивает:

— А мне обязательно чистить зубы?

— Конечно, ведь по рассказу так положено.

Она плавным движением свешивает с кровати ножки, сует их в шлепанцы, как лунатик подходит к тазику для умывания, чистит зубы и возвращается в кровать. Я тушу свет, задергиваю шторы. У Дженет есть привычка перед сном лежать, как это принято у взрослых: на спине, закинув руки за голову и глядя на мягко покачивающиеся шторы. Снова идет дождь, сильный на этот раз. Я слышу, как в самом низу дома хлопнула дверь: Молли пошла в театр. Дженет тоже это слышит и говорит:

— Когда я вырасту, я буду актрисой.

Вчера было — учительницей. Она сонно просит:

— Спой мне песенку. — Потом закрывает глаза и бормочет: — А сегодня я ребеночек, я — маленький ребеночек.

И я пою ей и пою, а Дженет слушает: интересно, какой из всех известных ей вариантов колыбельной песни я изберу сегодня, потому что у меня в запасе есть много вариаций на тему: «Баю-бай, детка, спи, спи-усни в своей кроватке, спи в тепле и сны смотри, новые, прекрасные, спи всю ночь, пока темно, а как станет светло, тут же глазоньки протри и на ясный свет взгляни». Часто, когда Дженет считает, что выбранные мною слова не соответствуют ее настроению, она меня останавливает и требует пропеть какую-нибудь другую вариацию на эту тему; но сегодня я угадала правильно, и я пою эту песенку снова, и снова, и снова, пока не понимаю, что Дженет уже заснула. Когда она спит, она кажется очень-очень маленькой и беззащитной, и мне приходится подавлять в себе мощное импульсивное желание ее защитить, закрыть от всех возможных в этой жизни невзгод. Сегодня вечером это чувство мощнее, чем обычно; но я знаю, что это потому, что у меня месячные и мне самой хотелось бы к кому-нибудь прижаться. Я выхожу, беззвучно прикрывая за собою дверь.

А теперь — приготовление ужина для Майкла. Я разворачиваю телятину, которую не забыла утром хорошенько отбить; я обмакиваю кусочки в желток, обваливаю их в сухариках. Сухарики я приготовила еще вчера, и они все еще источают сухой и свежий аромат, несмотря на то что воздух влажный. Я нарезаю на кусочки грибы и погружаю их в мисочку со сливками. В холодильнике у меня припрятана кастрюлька бульона, превратившегося в желе, я даю ему растаять и заправляю его травками и специями. Из тех яблок, которые я запекла для Майкла, когда готовила для Дженет, я осторожно извлекаю мякоть из не успевших еще остыть, потрескивающих шкурок, я смешиваю эту мякоть с легким, слегка приправленным ванилью кремом, и я взбиваю эту массу до тех пор, пока она не загустеет; а потом я снова осторожно ее закладываю в яблочные шкурки и отправляю их в духовку, чтобы они там подрумянились до корочки. Кухню заполняют запахи моей стряпни: как вкусно все пахнет; и внезапно я ощущаю счастье, я счастлива настолько, что чувствую, как теплая волна проходит через все тело. Потом внутри все холодеет, и я думаю: «Ощущение счастья — это ложь, это привычка к счастью, сложившаяся в мгновения, подобные вот этому, в последние четыре года». И счастье исчезает, я отчаянно устала. Вместе с усталостью приходит чувство вины. Мне знакомы все формы и разновидности чувства вины настолько хорошо, что это даже стало утомительным и скучным. Но, несмотря на это, мне каждый раз приходится бороться с этим чувством. Возможно, я уделяю Дженет слишком мало времени — ах, нет же, это чушь, она не была бы такой счастливой и беззаботной, если бы я что-то делала неправильно. Джек прав, я слишком эгоистична, мне бы лучше просто заняться какой-нибудь работой, а не разбираться со своим сознанием и с совестью — чушь, я в это не верю. Мне следовало бы Розу полюбить — ну, это только святому человеку под силу, она женщина ужасная. Я живу на деньги, которых я не заработала честным трудом, потому что только счастливый случай сделал мою книгу бестселлером, другим же людям, у которых таланта больше, чем у меня, приходится потеть, страдать — чушь, это не моя вина. Эта битва с разными формами недовольства самой собой, конечно, утомляет, однако я знаю, что это не только моя личная беда. Когда я обсуждаю это с другими женщинами, они мне говорят, что им приходится сражаться с чувством вины всех видов и мастей, и это чувство они сами считают иррациональным, как правило, это касается работы или их желания уделить время себе; эта вина — привычка нервов, заработанная в прошлом, точно так же, как счастье, которое я ощущала несколько минут назад, привычка нервов, сложившаяся в той ситуации, которой больше нет. Я достаю вино, чтобы оно прогрелось, и ухожу к себе, мне нравится смотреть на низкий белый потолок, на бледность стен, скрывающихся в сумерках, на красное свечение огня в камине. Я опускаюсь в большое кресло, и теперь моя депрессия уже сильна настолько, что я с трудом удерживаюсь, чтобы не заплакать. Я думаю, я просто пытаюсь бодриться, притворяюсь: приготовление еды для Майкла и это ожидание — к чему все это? У него теперь есть другая, которую он любит больше, чем меня. Я это знаю. Он придет сюда сегодня по привычке или по доброте душевной. А потом я снова пытаюсь побороть это уныние и силой возвращаю себе чувство уверенности и доверия (как будто я захожу в другую комнату внутри себя), и я говорю: Майкл скоро придет, мы вместе поедим, выпьем вина, он мне расскажет о том, что делал сегодня на работе, потом мы выкурим по сигаретке, и он меня обнимет. Я ему скажу, что у меня сегодня месячные, и, как обычно, он станет надо мной смеяться и скажет: «Дорогая моя Анна, только не пытайся на меня навесить свое чувство вины». Во время месячных я нахожу успокоение в знании того, что Майкл ночью будет меня любить; это сглаживает мой внутренний протест против той раны в глубине тела, которая там открывается совсем не потому, что я этого хочу. А после мы будем вместе спать, всю ночь.

Я понимаю, что уже довольно поздно. Молли возвращается домой из театра. Она спрашивает:

— Майкл придет сегодня?

Я отвечаю:

— Да.

Но по ее лицу заметно, что она не верит в это. Она расспрашивает, как прошел мой день, а я ей отвечаю, что решила выйти из партии. Она кивает и говорит, что заметила, что если раньше она состояла чуть ли не в дюжине разных комитетов и была вечно занята партийными делами, то теперь она входит лишь в один и все никак не может себя заставить заняться партийной работой.

— Поэтому, я полагаю, что все идет к тому же и у меня, — заключает Молли.

Но что ее сегодня по-настоящему волнует, так это Томми. Ей не нравится его новая девушка. (Мне тоже.) Она мне говорит:

— Мне вот что в голову пришло: все его девушки — одного типа, они такого типа, что я буквально по определению понравиться им не могу. Как только они сюда приходят, они просто начинают излучать неодобрение в мой адрес, и это продолжается все время; а Томми, вместо того чтоб постараться нас как-то развести, не дать нам встретиться, он просто сталкивает нас лбами. Иначе говоря, он использует подружек в качестве своего рода alter ego, чтобы сказать мне то, что он обо мне самой думает, но вслух не произносит. Тебе не кажется, что все это, как говорится, за уши притянуто? Что я насочиняла тут чего-то?

Что же, мне вовсе так не кажется, я думаю, она права, но я ей вру. Стараюсь быть тактичной всегда, когда заходит речь о Томми, точно так же, как она тактично обходит тему ухода Майкла, — мы бережем друг друга. Потом она мне говорит, и далеко не в первый раз, что сожалеет, что Томми отказался от службы в армии, потому что два этих года, которые он провел в угольных шахтах, сделали его кем-то вроде героя в узком кругу его друзей, и «для меня невыносим его самодовольный экзальтированный вид». Меня тоже это раздражает, но я утешаю подругу, что это просто молодость, Томми это перерастет.

— И сегодня вечером я ему сказала нечто ужасное: я заявила, что тысячи мужчин проводят в шахтах всю жизнь и вовсе не считают, что это подвиг, и, ради Бога, не надо делать вид, будто ты совершил нечто особенное. И конечно же, это было несправедливо, так сказать, потому что Томми действительно совершил кое-что очень даже особенное: мальчик с таким происхождением и воспитанием работал на рудниках. И он действительно все это вынес, он продержался до конца… и все равно!

Молли закуривает, а я смотрю на ее руки, сложенные на коленях; они выглядят как-то беспомощно и удрученно. Чуть позже она мне говорит:

— Что меня пугает, так это то, что я, похоже, совершенно неспособна видеть что-то чистое в том, что люди делают, — ты понимаешь, о чем я? Даже когда они делают что-то хорошее, я замечаю, что становлюсь циничной, пускаюсь в психологический анализ — ну разве это не ужасно, Анна, разве не ужасно?

Мне слишком хорошо знакомы и понятны ее чувства, я ей в этом признаюсь, и мы сидим в подавленном молчании, пока она не говорит:

— Я думаю, на этой Томми женится, я просто это предчувствую.

— Ну, должен же он на ком-нибудь из них жениться.

— И я знаю, что все это звучит как стоны матери, которая не хочет, чтобы сын женился, — что ж, не без этого. Но я клянусь: она мне страшно не понравилась бы в любом случае. О, этот чертов средним класс! Вся из себя такая социалистка. Знаешь, когда я в первый раз ее увидела, я тут же подумала: «О Боже правый, что это за маленькая ужасающая тори, которую тут Томми пытается науськать на меня?» И вдруг оказывается, что она — социалистка, знаешь, из этих, университетских социалистов, из Оксфорда. Изучает там социологию. Знаешь, на человека, бывает, находит такое настроение, когда он постоянно созерцает призрак Джеймса Кейра Харди^[19]. Ну и удивились бы все эти детки, если б они смогли увидеть, какие ужасы рождаются от их теорий. С новой подружкой Томми предстоит сделать много «удивительных» открытий. Знаешь, когда они сидят и рассуждают о том, что надо заставить лейбористов выполнять свои предвыборные обещания, ты так и видишь явственно, как вокруг них, в том воздухе, который их окружает, материально проступают страховые полисы и депозитные счета. Вчера она даже сказала Томми, что ему пора уже начать немного беспокоиться о старости, пора принять какие-то практические меры. А разве с этим поспоришь?

Мы смеемся, но легче не становится. Молли уходит вниз, сказав «спокойной ночи». Она произносит эти слова нежно (так, как я пожелала спокойной ночи Дженет), и я знаю, что это потому, что она очень за меня переживает, она расстроена, что Майкл не придет, уже почти одиннадцать; я знаю, что он не придет. Телефон звонит, и это Майкл.

— Анна, прости меня, сегодня все-таки не получается к тебе прийти.

Я отвечаю, что это совсем не страшно. Он говорит:

— Я позвоню тебе завтра — или через пару дней. Спокойной ночи, Анна.

И, запинаясь, добавляет:

— Извини, если ты что-то приготовила специально для меня.

Это «если» внезапно приводит меня в ярость. Потом мне кажется невероятно странным, что я могла так рассердиться из-за такого пустяка, и я смеюсь. Он слышит этот смех и говорит:

— Ну да, ну да, конечно, Анна…

Он хочет этим мне сказать, что я бессердечна и не люблю его. Но неожиданно все это становится невыносимым для меня, и я заявляю:

— Спокойной ночи, Майкл, — и вешаю трубку.

Я аккуратно снимаю все с плиты, тщательно откладывая и сохраняя то, что может пригодиться, а остальное все — на выброс. Почти все. Сажусь и думаю: «Ну что же, если он мне завтра позвонит…» Но я знаю, что этого не будет. Я осознаю, я наконец осознаю, что это — конец. Я иду проверить, спит ли Дженет, — я знаю, что спит, но мне необходимо посмотреть. Потом я понимаю, что ужасный черный вихрь хаоса клубится уже очень близко, пока снаружи, но ждет момента, когда он сможет проникнуть внутрь, в меня. Мне надо быстренько заснуть, пока я не стала этим хаосом. Я вся дрожу от горя и от усталости. Я наполняю до краев бокал вином и выпиваю, быстро. Потом ложусь в постель. Голова плывет от выпитого. «Завтра, — я думаю, — завтра я сделаюсь ответственной, я смело взгляну будущему в лицо, я откажусь от жалости к себе, не буду чувствовать себя несчастной». Потом я сплю, но даже до того, как успеваю заснуть, я слышу, что плачу, плачу во сне, на этот раз — одна лишь боль, услады в этом нет никакой.

Все написанное выше было вычеркнуто — отменено, а снизу было приписано небрежно: «Нет, не получилось. Как обычно — провал». А еще ниже было написано, и почерк был другим, был более опрятным, упорядоченным, чем в предыдущей длинной записи, в которой слова словно струились, набегая друг на друга и выглядели очень неаккуратно:

15 сентября, 1954

Обычный день. Во время рабочей дискуссии с Джоном Баттом и с Джеком я приняла решение о выходе из партии. Теперь мне надо быть осторожной и постараться не возненавидеть партию так, как мы, бывает, ненавидим те фазы нашей жизни, из которых выросли. Уже заметны первые симптомы: моменты, совершенно иррациональные, когда мне Джек не нравился, был неприятен. Дженет — как обычно, без проблем. Молли беспокоится, и, думаю, не без причин, о Томми. У нее предчувствие, что Томми женится на своей новой девушке. А ее предчувствия имеют обыкновение сбываться. Я осознала тот факт, что Майкл решил со мной порвать. Надо собраться с духом.

Свободные женщины 3

Томми привыкает к тому, что он ослеп,

В то время как те, кто постарше, пытаются ему помочь

Неделю Томми находился между жизнью и смертью. Конец этой недели был отмечен тем, что Молли употребила именно эти слова; в ее голосе и следа не осталось от былой звенящей силы и уверенности:

— Не странно ли это, Анна? Он находился между жизнью и смертью. Он будет жить. Кажется, иного исхода и быть не могло. Но если бы он умер, тогда, я полагаю, мы тоже бы считали, что это было неизбежно?

Неделю эти две женщины сидели у его больничной койки; ждали в соседних помещениях, пока врачи советовались, приходили к каким-то выводам и принимали меры; возвращались к Анне домой, чтобы немного побыть с Дженет; читали письма, в которых выражались соболезнования, и принимали знакомых, которые к ним заходили, чтоб их немного поддержать; а также пытались изыскать в себе резервы, чтобы хоть как-то общаться с Ричардом, который открыто обвинял их в случившемся. В течение всей этой недели, когда остановилось время и чувства тоже остановились (они спрашивали у себя и друг у друга, почему они не чувствуют ничего, кроме оцепенения и напряжения, хотя традиция, конечно, допускает и оправдывает такого рода реакцию), они говорили, хоть и кратко и, так сказать, пунктирно, поскольку обсуждаемые темы были им обеим известны так хорошо, о том, как Молли заботилась о Томми, о том, какие были отношения у Анны с Томми, пытаясь нащупать тот момент или же то событие, когда они определенно потерпели полное фиаско и не сумели дать Томми то, что ему было нужно. В том ли все дело, что Молли уезжала на год? Нет, она по-прежнему считала и чувствовала, что это был правильный поступок. Из-за того ли, что их собственные жизни были настолько бесформенными? Но разве они могли бы быть иными? Потому ли, что Анна что-то не то сказала, или чего-то не сказала, когда Томми заходил к ней в последний раз? Возможно, но они чувствовали, что не в этом дело; да и откуда им было это знать? Они не списывали случившуюся катастрофу на счет Ричарда; но, когда он принимался их обвинять, отвечали:

— Послушай, Ричард, нет смысла друг друга оскорблять. Вопрос весь в том, как можем мы ему теперь помочь?

У Томми оказался поврежденным зрительный нерв; Томми останется незрячим на всю жизнь. Мозг — не затронут, или, по крайней мере, все быстро должно восстановиться.

Врачи провозгласили, что Томми вне опасности, время снова вернулось в их жизнь, и Молли вся как-то сразу осела, она часами плакала, беспомощно и тихо. Анна была полностью погружена в заботы о ней и Дженет, которую ей нужно было уберечь от понимания того, что Томми пытался себя убить. Она употребила выражение «несчастный случай», но это было глупо, потому что теперь в глазах ребенка она читала страх: Дженет боялась, что в предметах повседневной обстановки и вообще в повседневной жизни сокрыта вероятность такого происшествия, которое ведет к лежанию в больнице, неподвижно, на спине, и к полной слепоте. И Анна изменила формулировку, объяснив, что Томми случайно себя ранил, когда чистил свой револьвер. Дженет тогда сказала, что у них дома нет револьвера; и Анна сказала, что нет, и никогда не будет, ну и так далее; и тревога оставила ее ребенка: Дженет успокоилась.

А Томми, который все это время оставался безмолвным, задрапированным в больничные покровы телом, лежащим в полутемном помещении, Томми, которого они, беспомощного и отданного на их попечение, все это время обихаживали, он, между тем, ожил, зашевелился и заговорил. И эта кучка людей — Молли, Анна, Ричард, Марион — люди, которые все это время стояли рядом с ним и ждали, сидели рядом с ним и ждали, мучились бессонницей во всю эту неделю безвременья, они вдруг поняли, как далеко в своем сознании они позволили ему уйти: Томми словно проскользнул куда-то в смерть, минуя их. Он заговорил, и это оказалось для них шоком. Поскольку это его свойство, это словно всех обвиняющее тяжкое упрямство, которое заставило его пытаться всадить пулю себе в мозг, изгладилось в их памяти, покинуло их мысли о нем, они привыкли видеть в Томми лишь жертву, лежащую в покровах бинтов и белых простыней. Его первые слова — а они были там все, все это слышали — звучали так:

— Вы все там, да? Так вот, я вас не вижу.

От того, как это было сказано, они все онемели. А он продолжил:

— А я действительно ослеп, не так ли?

И снова то, как это прозвучало, лишило их возможности смягчить, а именно таков был их первый импульс, возвращение этого мальчика к жизни. Спустя мгновение, Молли сказала сыну правду. Вчетвером они стояли у его постели, смотрели вниз, на голову, незрячую под плотной пеленой бинтов, и всем, им всем, было невыносимо худо от ужаса и жалости, от мысли об одинокой и отважной битве, которую, должно быть, приходится вести ему сейчас. Однако Томми молчал. Он тихо и неподвижно лежал. Его руки, унаследованные им от отца, корявые и неуклюжие, были протянуты вдоль тела. Он их поднял, неловким движением соединил и уложил на груди, тем самым выражая свою готовность стерпеть все, что суждено. Но в этом его жесте было нечто такое, что заставило Молли и Анну обменяться взглядами, в которых была отнюдь не только жалость. В их взглядах читался ужас — они как будто не посмотрели друг на друга, а кивнули одна другой. Ричард увидел, как женщины поделились друг с другом этим чувством, и он буквально заскрипел зубами от ярости. Место было совсем неподходящим для ссор и споров; но, как только они вышли, он заговорил. Выйдя из больницы, они какое-то время шли все вместе, и только Марион немного от них отстала — она была настолько шокирована тем, что случилось с Томми, что прекратила пить, но она все еще, похоже, пребывала в каком-то своем мире, где все происходило в замедленном темпе. Ричард яростно набросился на Молли, испепеляя и Анну злым горячим взглядом, показывая тем самым что обращается он к ним обеим:

— А ты ведь очень мерзко поступила, да? Ты поступила непотребно, правда?

— Что? — сказала Молли, глядя поверх руки обнимавшей ее Анны. Теперь, когда они покинули больницу, Молли вся дрожала от подавляемых рыданий.

— Когда ты так вот, запросто, ему сказала, что он ослеп на всю оставшуюся жизнь. Как ты могла! Вот так!

— Он это знал, — ответила Анна, видя, что Молли потрясена настолько, что не в силах говорить, а также понимая, что он их обвиняет вовсе не в этом.

— Он это знал, он это знал, — зашипел Ричард. — Он только что пришел в себя, и тут же ты сообщаешь ему, что он ослеп навеки.

Анна, отвечая на его слова, но не на чувства, сказала:

— Он должен был это узнать.

Молли, не обращая никакого внимания на Ричарда, сказала Анне, продолжая их диалог, который начался в то самое мгновение, когда над койкой Томми они обменялись молчаливым, подтверждающим все опасения и полным страха взглядом:

— Анна, я думаю, что он еще раньше пришел в себя, он был уже в сознании, не знаю сколько. Он ждал, когда мы соберемся там все вместе, — похоже, ему все это даже нравится. Анна, ну разве это не ужасно?

И она забилась в истерических рыданиях, а Анна заметила:

— Не надо спускать все свои чувства на Молли.

Ричард, содрогаясь от отвращения, издал какое-то невнятное яростное мычание, резко развернулся на каблуках, бегом вернулся к Марион, которая, словно в тумане, брела за ними, нетерпеливым жестом схватил жену под руку и потащил ее через больничный газон, зеленый, радостный и симметрично размеченный яркими пятнами цветочных клумб. И он умчался на машине, с Марион, ни разу на них не оглянувшись, оставив их искать такси и добираться домой самостоятельно.

Ни на мгновение, ни разу Томми не утратил самообладания, ни разу он не сорвался. Не подавал он ни малейших признаков того, что мучим обрушившимся на него горем или страдает от жалости к себе. С той самой, с первой, минуты, с первых произнесенных им слов он был спокоен и терпелив, с любезной готовностью он шел во всем навстречу медсестрам и врачам, сотрудничая с ними, он с Анной, с Молли и даже с Ричардом трезво обсуждал все свои планы на будущее. Он был, как непрестанно повторяли медсестры — и не без нотки той тревожной неловкости, которую Молли с Анной понимали так хорошо, — «образцовым пациентом». Никогда в жизни, утверждали они — и повторяли это неоднократно, — не говоря уже о бедном парне, которому всего лишь двадцать лет, им не встречался человек, который перед лицом столь страшной участи так превосходно бы держался.

Ему было предложено хоть сколько-то побыть в другой больнице, где обучают самым необходимым навыкам тех, кто ослеп, но Томми настоял на том, что он немедленно отправится домой. Он не терял времени даром, за несколько недель в больнице он научился очень многому, и он уже мог есть и умываться самостоятельно, он мог обслуживать себя, мог медленно перемещаться по палате. Частенько Анна и Молли сидели и наблюдали за ним: снова нормальный и, судя по всему, такой же, как и раньше, не считая черной повязки поверх незрячих глаз, он двигался упрямо, терпеливо, от кровати к стулу, от стула до стены, с сосредоточенно поджатыми губами; волевые усилия сквозили в каждом, даже самом маленьком, движении. «Нет, спасибо вам, сестра, я справлюсь сам». «Нет, мама, пожалуйста, не помогай мне». «Нет, Анна, мне помощь не нужна». И помощь была и вправду ему не нужна.

Было решено, что гостиную Молли нужно переделать в комету для Томми — тогда количество ступенек,которые он должен каждый раз, идя к себе, преодолеть, уменьшится. Его готовили к тому, чтобы он принял эти небольшие изменения, однако же он очень упорно повторял, что и его жизнь, и ее должны идти по-прежнему, как раньше.

— Мама, не нужно ничего менять, я не хочу, чтоб что-то было по-другому.

Его голос стал прежним, каким они привыкли слышать его раньше: и истерические нотки, и непрерывное хихиканье, и резкость, которые звучали в нем в тот вечер, когда Томми к Анне заходил в последний раз, полностью исчезли. Его речь, как и его движения, была медлительна, голос — глубокий, сдержанный, каждое слово — под контролем методичного ума. Однако, когда он произнес: «Не надо ничего менять», женщины невольно переглянулись, теперь они могли спокойно это делать, потому что он их не видел (хотя обе не могли отделаться от подозрения, что он все равно все знает), и они обе испытали одно и то же чувство: унылую тревогу на грани с паникой. Потому что он говорил так, как будто ничего и впрямь не изменилось, как будто он ослеп случайно, и если его мать от этого страдает, то только потому, что ей так легче, она считает, что так положено, или же ей просто нравится быть суетливой, ныть, придумывать проблемы на пустом месте, как это часто случается у женщин, когда их раздражает беспорядок в доме или дурные привычки мужа. Томми относился к ним снисходительно, он им словно даже потакал, как, бывает, мужчина потакает женщине с капризным нравом. Они обе наблюдали за ним, смотрели друга на друга, потрясенные, и отводили в сторону глаза, поскольку их не покидало чувство, что он, не видя ничего, однако же, распознает, улавливает в воздухе их молчаливые сигналы паники; они беспомощно следили за тем, как этот мальчик упорно и, судя по всему, спокойно и совершенно безболезненно начинает осваиваться в темном мире, в котором он теперь пребудет до конца.

Подоконники с набросанными на них белыми подушками, те подоконники, на которых Молли с Анной любили раньше посидеть и поболтать, с цветочными горшками за спиной, когда за окнами шел дождик или когда бледный свет касался белых рам, — вот все, что в комнате осталось от прежней обстановки. Теперь здесь поселились узкая и безупречно застеленная кровать, стол с простым и жестким стулом перед ним и несколько удобно размещенных полок. Томми изучал шрифт Брайля. Он также заново учился писать, самостоятельно, при помощи учебной тетради и школьной линейки. Его почерк очень сильно изменился: буквы стали большими, квадратными и ясными, как у ребенка. Когда к нему стучалась Молли, он поднимал лицо с черной повязкой на глазах над книжкой Брайля или над тетрадью, в которой писал, и говорил: «Войдите», с видом человека, который находится на службе и, сидя в кабинете, за своим столом, готов любезно уделить немного времени очередному посетителю.

И Молли, сначала отказавшаяся от роли в очередном спектакле, чтобы иметь возможность ухаживать за сыном, снова вернулась на работу и снова играла в театре. Анна прекратила заглядывать к ним в те вечера, когда Молли уходила в театр, потому что Томми ей сказал:

— Анна, это очень мило и любезно, что ты ко мне заходишь, что ты меня жалеешь, но мне здесь одному совсем не скучно. Мне нравится быть одному.

Как сказал бы обычный человек, который просто предпочитает одиночество. И Анна, которая пыталась вернуть ту близость отношений, которая существовала между ней и Томми до его попытки застрелиться, не преуспела в этом (ей казалось, что перед ней кто-то чужой, что они не были знакомы раньше), поверила ему на слово и перестала заходить к нему. Она буквально не могла придумать ничего такого, что она могла бы ему сказать, с ним обсудить. А еще, когда они встречались наедине, она испытывала приступы волнообразно накатывавшей чистой паники, и природа этих приступов была ей непонятна.

Молли теперь звонила Анне не из дома, поскольку телефон висел у самой двери, ведущей к Томми, а с улицы или из театра.

— Как Томми? — спрашивала Анна.

И голос Молли, снова громкий и подвластный своей хозяйке, но с непрестанно звучащими в нем нотками сомнений, вызова и боли, которую пытаются не замечать, ей отвечал:

— Анна, все это так странно, что я не знаю, что мне делать, не знаю, что мне тебе сказать. Он не выходит из этой своей комнаты, он там все время сидит, работает, всегда такой спокойный, тихий; когда я чувствую, что больше ни минуты не в силах это выносить, я захожу к нему, он поднимает ко мне лицо и говорит: «Ну, мама, чем я могу тебе помочь?»

— Да, знаю, знаю.

— Тогда, естественно, я говорю какую-нибудь глупость, например: «Я вот подумала, что, может быть, ты хочешь чаю?» Обычно он отвечает, что нет, не хочет, конечно, очень вежливо, и вот я снова ухожу к себе. Теперь он начал учиться делать себе чай и кофе. И даже начал сам готовить себе еду.

— Он сам берется за чайники, кастрюли и все такое прочее?

— Да. Я просто цепенею. Я вынуждена с кухни уходить, он прекрасно понимает, что я при этом чувствую, и он мне говорит: «Мама, нет нужды беспокоиться, не бойся, я не обожгусь».

— Да, Молли, не знаю, что и сказать.

(Здесь обычно они обе замолкали, потому что было нечто такое, о чем они боялись заговорить.)

Потом Молли продолжала дальше:

— А люди, люди ко мне подходят, ох, знаешь, такие из себя все милые и добрые, ты понимаешь?

— Да, я тебя прекрасно понимаю.

— «Ваш бедный сын, несчастный Томми…» Я всегда знала, в каком мире мы живем, но теперь я это вижу с какой-то особой ясностью.

Анна это понимала хорошо, потому что их общие друзья и знакомые использовали ее в качестве мишени для реплик, на поверхности — добросердечных, но таящих в себе злорадство, тех реплик, которые они предпочли бы направить на саму Молли. «Конечно, очень жаль, что Молли тогда уехала, оставив мальчика на целый год». — «Не думаю, что эти вещи связаны друг с другом. Помимо всего прочего, она тогда уехала, только предварительно все тщательно продумав и взвесив». Или: «Конечно, они же развелись, их брак распался. Наверное, на Томми это повлияло больше, чем все мы могли предположить». «Ах да, конечно, разумеется, — им отвечала Анна, улыбаясь. — Вот и у меня — такая же история. Мой брак распался. Я так надеюсь, что моя Дженет не закончит тем же». И все равно, пока Анна защищала Молли, да и саму себя, оставалось что-то еще, что-то недосказанное, причина хорошо знакомой им обеим паники, нечто такое, что они боялись произнести вслух.

Это выражалось хотя бы в том простом факте, что не прошло ведь еще и полугода с тех пор, как она, Анна, звонила Молли домой, чтобы с ней просто поболтать, просила Молли передать что-нибудь Томми; частенько забегала к Молли и, бывало, заглядывала и к Томми поболтать; ходила к Молли на вечеринки, где Томми тоже был среди гостей; участвовала в жизни Молли, и в ее личной жизни, в том числе, все знала об отношениях подруги с мужчинами, о ее потребности в замужестве и о неудачах, которые она терпела на этом фронте, — а теперь все это, весь этот долгий, постепенный рост близости, весь этот путь длиною в год был перечеркнут, уничтожен. Теперь Анна звонила Молли только по самым что ни на есть практическим вопросам, потому что, даже если бы телефон не находился так близко к двери Томми, он ведь все равно развил в себе способность интуитивно знать, что люди говорят, он слышал это каким-то новым шестым чувством. Например, однажды позвонил Ричард, который все еще агрессивно обвинял во всем их обеих, и сказал:

— Ответь мне только «да» или «нет», мне больше ничего не нужно от тебя: я хотел бы отправить Томми отдохнуть, вместе с профессиональной сиделкой для слепых. Он поедет?

И, не успела Молли вымолвить хоть слово, Томми крикнул из своей комнаты:

— Скажи отцу, что у меня все хорошо. Скажи ему спасибо и передай, что завтра я сам позвоню ему.

Больше Анна никогда не навещала Молли легко и запросто, как раньше, не забегала к ней на вечерок, не заходила на минутку, просто так, когда оказывалась рядом с ее домом. Теперь она заранее, по телефону, предупреждала о своем визите, придя, звонила в дверь и слышала, как звук звонка вибрирует на верхнем этаже; при этом она была уверена, что Томми уже знает, кто к ним пришел. Открывалась дверь, за ней стояла Молли со знающей, болезненной, но все еще, хоть и наигранно, веселой улыбкой на лице. Они тут же шли на кухню, говорили о чем-нибудь нейтральном, ни на минуту не забывая о Томми за стеной. Они заваривали чай или варили кофе, и предлагали чашечку и Томми. Он всегда отказывался. Потом две женщины поднимались в ту комнату, которая раньше была спальней Молли, а теперь стала и спальней, и гостиной одновременно. И там они сидели, помимо своей воли непрестанно думая о мальчике-калеке, который находился прямо под ними и который теперь стал центром дома, в нем господствовал, который в каждое мгновение точно знал, что в этом доме происходит. Слепое, но всезнающее и вездесущее присутствие. Сначала Молли по привычке начинала болтать, делиться с Анной новостями и сплетнями из театральной жизни. Потом она вдруг замолкала, рот искривлялся в тревожной гримасе, глаза краснели от постоянно сдерживаемых слез. У нее теперь была такая «склонность»: внезапно и безо всяких предупреждении разрыдаться — на полуслове, в середине фразы, — расплакаться беспомощно и истерично, и тут же слезы подавить. Ее жизнь переменилась полностью. Она ходила в театр на работу, ходила в магазины за самым необходимым и возвращалась к себе домой, где в одиночестве сидела на кухне или в своей спальне-гостиной.

— А ты что, не видишься ни с кем? — спрашивала Анна.

— Томми меня спросил об этом. На прошлой неделе он сказал: «Я не хочу, чтобы ты прекратила, мама, всякое общение, и все из-за меня. Почему ты не приводишь своих друзей домой?» Ну, и я решила его послушаться. И вот, я пригласила к себе домой того продюсера, ты знаешь, ну помнишь, того, который хотел на мне жениться. Дика. Помнишь? Знаешь, он очень меня поддерживал и утешал в этой истории с Томми, — я хочу сказать, что он действительно был очень мил, по-доброму и с пониманием со мной общался, без всяких там подвохов и желчных намеков. И вот мы с ним сидели здесь, вот в этой комнате, немного выпивали, виски. И впервые я подумала, что я, пожалуй, совсем не против, — Дик добрый, добрый и хороший по-настоящему, и я сегодня вполне готова прислониться к доброму и сильному плечу. И я уже почти зажгла зеленый свет, когда вдруг поняла — я не смогу его поцеловать даже поцелуем родной сестры, почти бесплотно, без того чтоб Томми тут же об этом не узнал. Хотя, конечно, Томми никогда не стал бы возражать, ведь правда? И очень вероятно, что утром он сказал бы: «Мама, вечер получился у тебя вчера хороший? Я очень рад».

Анна подавила в себе импульс сказать: «Ну, ты преувеличиваешь». Потому что Молли не преувеличивала, и Анна, общаясь со своей подругой, не могла себе позволить привирать.

— И знаешь, Анна, когда я смотрю на Томми с этой его жуткой черной штукой на глазах — понимаешь, такой он чистый весь и аккуратный, и этот его рот — ты знаешь его рот, категоричный, догматичный… Я, бывает, внезапно так сильно раздражаюсь…

— Да. Могу тебя понять.

— Но разве это не ужасно? Я раздражаюсь физически. Эти медленные, продуманные движения, ну, ты знаешь.

— Да.

— Потому что все дело в том, что он такой же, как и раньше, но только — теперь все узаконенно, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

— Да.

— Я готова заверещать от раздражения. И вот ведь, я вынуждена уходить из его комнаты, потому что я прекрасно знаю, что он знает о моих чувствах и…

Молли прервала свою речь. Потом она заставила себя продолжить, и говорила она с вызовом:

— Ему все это нравится.

Она визгливо рассмеялась и заключила:

— Он счастлив, Анна.

— Да.

Теперь, когда эти слова были наконец произнесены вслух, им обеим стало как-то легче.

— Впервые в жизни он счастлив. Вот что так ужасно… это видно по тому, как он двигается и как он говорит — впервые в жизни в нем появилась цельность.

Молли от ужаса поперхнулась собственными словами, когда услышала, что она сама только что сказала: «появилась цельность», и мысленно соотнесла эти слова с правдой об его увечье. Она закрыла лицо руками и разрыдалась, теперь уже по-другому, содрогаясь всем телом. Когда она перестала плакать, то подняла глаза и, делая попытку улыбнуться, сказала:

— Не следует мне плакать. Он может это услышать.

Улыбалась она мужественно даже сейчас.

Анна заметила, впервые, что в шевелюре золотистых густых волос ее подруги появились первые седые пряди; и что глаза ее ввалились, под ними проступили черные круги; лицо осунулось, и скулы резко обозначились на нем. Взгляд Молли был открытым, но печальным.

— Я думаю, тебе бы не мешало покрасить волосы, — сказала Анна.

— А зачем? — спросила Молли, зло. Потом же, выдавив смешок, она добавила: — Я буквально слышу его голос: я поднимусь по лестнице, с такой, знаешь ли, шикарной стрижкой, и я буду собой очень довольна, а Томми учует запах краски или что-то в этом роде, почувствует какие-нибудь там вибрации, и он мне скажет: «Мама, ты волосы покрасила? Ну что же, я так рад, ты молодец, что не махнула на себя рукой».

— Ну, а я так буду рада, если ты не махнешь на себя рукой, даже если он и не будет этому рад.

— Я думаю, ко мне вернется здравый смысл, когда я ко всему этому привыкну… Вчера я размышляла как раз об этом — ну, я имею в виду слова «когда я к этому привыкну». Вот что такое жизнь: привыкание к вещам, которые по своей сути невыносимы…

Ее глаза покраснели и наполнились слезами, и она решительно заморгала, чтобы снова не расплакаться.

Спустя несколько дней Молли позвонила из уличной телефонной будки, чтобы сказать:

— Анна, что-то странное происходит, очень странное. Марион начала навещать Томми, она к нему заходит в любое время, когда ей только заблагорассудится.

— И как она?

— Похоже, после того, что случилось с Томми, она и капли в рот не взяла.

— Откуда ты знаешь?

— Она сообщила это Томми, а Томми сказал мне.

— Вот как. А что он сказал?

Молли изобразила низкий педантичный голос своего сына:

— В целом Марион прекрасно справляется с проблемой. Она делает успехи, совсем неплохие успехи.

— Не может быть!

— Да! Именно так он и сказал!

— Ну что же, по крайней мере, Ричард должен быть доволен.

— Он в ярости. Он присылает мне письма — длинные и яростные письма. И, стоит мне только вскрыть его письмо, при том что той же почтой мне может быть доставлено еще с десяток писем, Томми спрашивает: «И что имеет нам сказать отец?» Марион приходит почти каждый день, часами с ним общается. Он похож при этом на пожилого профессора, который любезно принимает любимейшую из учениц.

— Ну… — сказала Анна беспомощно. — Ну да.

— Вот именно.

Спустя несколько дней Анну призвали в офис Ричарда. Он сам ей позвонил; от переполнявшей его враждебности он говорил отрывисто:

— Хотел повидаться с тобой. Если хочешь, могу заехать сам.

— Но очевидно, этого не хочешь ты.

— Думаю, завтра днем я мог бы выкроить часок-другой.

— Ах нет, уверена, ты очень занят. Я к тебе приеду. В какое время лучше?

— Тебя устроит встреча в три часа?

— Пусть будет три, договорились, — сказала Анна, отдавая себе отчет в том, что она рада, что Ричард к ней не придет домой. Несколько месяцев ее преследовало воспоминание о том, как Томми стоял, склонившись над ее тетрадями, как он листал страницу за страницей в тот вечер, перед тем как предпринял попытку покончить с собой. Только недавно она сделала несколько новых записей, да и то — с усилием. Ей все казалось, что мальчик — обвинение застыло в горящем взгляде черных глаз — стоит рядом с ее локтем. Ей казалось, что ее комната ей больше не принадлежит. А если бы здесь оказался Ричард, все только усугубилось бы.

В три часа ровно она представлялась секретарше Ричарда, говоря себе, что он, конечно же, не преминет заставить ее подождать. Порядка десяти минут — так она решила, вот тот отрезок времени, который нужен, чтобы накормить его гордыню. Через пятнадцать минут Анну уведомили, что она может войти.

Как Томми и говорил, Ричард за своим столом смотрелся настолько внушительно, что ничего подобного она и представить себе не могла. Главное управление его империи занимало четыре этажа в старинном и безобразном здании в Сити. Разумеется, эти помещения не были тем местом, где делался реальный бизнес; скорее, это была витрина, на которой были представлены личности Ричарда и его коллег. В отделке интерьера — все ненавязчиво, все выдержано в соответствии с международными канонами. Подобный офис можно увидеть в любой точке земного шара. С того мгновения, как посетитель проходил сквозь мощные входные двери, все — лифты, коридоры, приемные, — все было долгой, но тактичной подготовкой к тому мгновению, когда он наконец будет допущен в кабинет Ричарда. На полу — шесть дюймов темного густого ворса. На стенах — белые панели, а между ними — темное стекло. Мягкий свет струится непонятно откуда; вероятно, из-за разнообразных настенных растений: ухоженные и направляемые умелыми руками, они тянутся с уровня на уровень, послушно зеленея. Ричард, чья зловещая упрямая фигура была прикрыта безликостью костюма, сидел за письменным столом, больше похожим на зеленоватое мраморное надгробие.

Пока Анна ждала, она изучала его секретаршу; и она заметила, что та принадлежала к тому же типу женщин, что и Марион: еще одна ореховая дева, склонная к лощеной и прелестной неряшливости. Анна внимательно проследила за тем, как эта девушка и Ричард ведут себя друг с другом в те несколько секунд, которые у девушки ушли на то, чтобы препроводить посетительницу в кабинет Ричарда. Она поймала взгляд, которым эти двое обменялись, и поняла, что у них роман. Ричард увидел, что Анна сделала определенные выводы, и сказал:

— Анна, мне не нужны твои нравоучения. Я хочу серьезно с тобой поговорить.

— Но ведь я именно для этого и пришла сюда, правда?

Он пытался справиться с раздражением. Анна отказалась сесть за стол, напротив Ричарда, и вместо этого устроилась на подоконнике, на некотором от него расстоянии. Прежде чем он успел заговорить, на панели его рабочего телефона зажегся зеленый свет, и он, извинившись, ответил на звонок.

— Секундочку, — сказал Ричард извиняясь еще раз; и внутренняя дверь открылась, в проеме нарисовался юноша, державший в руках папку, он эту папку ненавязчиво и в высочайшей степени корректным движением положил на мрамор перед Ричардом, почти что поклонившись, и тут же вышел, чуть ли не на цыпочках, бесшумно.

Ричард поспешно эту папку открыл, сделал какую-то пометку карандашом и собрался было нажать очередную кнопку, как вдруг заметил взгляд Анны и спросил:

— Что-то особенно смешное вспомнилось?

— Не особенно, а просто смешное. Я вспомнила, как кто-то говорил, что важность любого общественного деятеля определяется количеством медоточивых юношей, роящихся вокруг него.

— Полагаю, это говорила Молли.

— Ну да, честно говоря, она. А сколько, могу ли я полюбопытствовать, их у тебя?

— Я полагаю, пара дюжин.

— Премьер-министр вряд ли может похвастать таким числом.

— Осмелюсь предположить, что так оно и есть. Анна, а ты без этого не можешь?

— Я просто стараюсь поддержать беседу.

— В таком случае я помогу тебе. Поговорим о Марион. Ты знаешь, что она все свое время проводит с Томми?

— Молли мне говорила. Еще она сказала, что Марион бросила пить.

— Она уезжает в город каждое утро. Скупает все газеты и проводит время, читая их Томми. Возвращается домой в семь или в восемь. Она способна говорить лишь о политике и Томми.

— Она бросила пить, — напомнила Анна.

— А как насчет ее детей? Она их видит за завтраком и, если им повезет, еще и вечером часок. Я даже думаю, что большую часть времени она вообще не вспоминает об их существовании.

— Я думаю, тебе нужно нанять кого-нибудь. Пока, на время.

— Послушай, Анна, я пригласил тебя сюда, чтобы серьезно все это обсудить.

— Я говорю серьезно. Я предлагаю тебе нанять какую-нибудь хорошую женщину, которая побудет с мальчиками, пока — пока все не устоится.

— Боже, чего мне это будет стоить… — но здесь Ричард запнулся, нахмурился, смущенный.

— В смысле, ты не хочешь, чтобы в доме хозяйничала чужая женщина, пусть даже временно? Не может быть такого, что ты имеешь в виду деньги. От Марион я знаю, что твои доходы составляют тридцать тысяч в год, я уж молчу обо всех дополнительных поступлениях.

— Мнение Марион по денежным вопросам — как правило полнейший бред. Ну ладно, хорошо, согласен, я не хочу, чтоб в доме хозяйничали посторонние. Вообще все это совершенно невозможно! Никогда в жизни Марион не трогала политика, ну никакого интереса у нее не было ко всем этим делам. И вдруг внезапно она начинает кромсать газеты, делать вырезки и разливаться соловьем в духе «Нью стейтсмэн».

Анна рассмеялась:

— Ричард, в чем же дело? Что тебя так задевает? Ну, что это? Скажи. Марион пила до полной потери разума. Она остановилась. Ведь правда за это можно заплатить почти любую цену? Я даже думаю, что мать она сейчас — получше, чем была.

— Ну, ты сказала так сказала!

У Ричарда заметно задрожали губы; лицо его все налилось кровью. Заметив, что на лице Анны написан его диагноз: «себя жалеет», он восстановился, за счет того что снова нажал кнопку и, когда вошел почтительно внимательный юнец — уже другой, — отдал ему папку и велел:

— Свяжитесь с сэром Джейсоном и пригласите его отобедать со мной в клубе. В среду или в четверг.

— А кто такой сэр Джейсон?

— Ты сама прекрасно знаешь, что тебе это безразлично.

— Мне интересно.

— Один прекрасный человек.

— Хорошо.

— Он также очень любит оперу — и знает все о музыке.

— Чудесно.

— И мы собираемся купить контрольный пакет акций его компании.

— Ну что же, все это очень утешительно, не так ли? Ричард, я бы очень попросила, чтобы ты перешел к делу. Что ты задумал? К чему весь этот разговор?

— Если бы я начал платить какой-то женщине, чтобы она по отношению к детям выполняла обязанности Марион, то это бы перевернуло всю мою жизнь вверх дном. Не говоря уже о денежных расходах, — добавил он, не в силах удержаться.

— Мне пришло в голову, что ты так экстраординарно волнуешься из-за расходов потому, что в тридцатые ты пережил «богемный» период своего развития. Да, это так? Я в жизни не видала человека, который родился и вырос в таком достатке и который относился б к деньгам так же, как и ты. Полагаю, когда семья лишила тебя доступа к твоим законным шиллингам, это явилось для тебя настоящим шоком? Ты продолжаешь себя вести и чувствовать как управляющий с провинциального заводика, который преуспел намного больше, чем он мог ожидать.

— Да, ты права. Это действительно был шок. Тогда впервые в жизни я понял, чего стоят деньги. И больше я никогда об этом не забывал. И я согласен — я отношусь к деньгам, как кто-то, кто был должен их добывать самостоятельно, своим трудом. Марион так никогда и не сумела этого понять, — а вы вот с Молли все твердите, что она умная!

Последние слова он произнес с такой обидой и с таким негодованием в голосе, что Анна снова рассмеялась, от всей души.

— Ричард, какой же ты забавный. Да, правда, ты забавный. Ну хорошо, давай не будем спорить. Ты получил глубокую травму, когда твоя семья всерьез восприняла твои заигрывания с коммунизмом; и в результате ты никогда с тех пор не можешь спокойно радоваться своим деньгам. И тебе вечно так не везет с женщинами. И Молли, и Марион — они обе довольно глупые особы, а их характеры — просто ужасны.

Теперь Ричард смотрел прямо на Анну, и на его лице опять было написано присущее ему упрямство:

— Так я это вижу, да, это так.

— Хорошо. И что теперь?

Но Ричард отвел в сторону глаза; он сидел и хмуро изучал, как листья, струящиеся нежно-зелеными каскадами по темному стеклу, в нем отражаются. И Анне вдруг подумалось, что он хотел ее увидеть не по обычной в таких случаях причине — чтобы напасть на Молли через нее, — а потому, что он хотел им заявить о своих новых планах.

— Ричард, о чем ты думаешь? Что ты задумал? Ты собираешься отправить Марион на пенсию? Это так? Ты считаешь, что Молли с Марион должны состариться там, где-то в стороне, и вместе, а ты тем временем…

Анна поняла, что этот ее полет фантазии задел живые струны, попал в точку.

— Ох, Ричард, — сказала она. — Ты не можешь оставить Морион сейчас. Особенно учитывая то, что она только-только начинает справляться со своим алкоголизмом.

Ричард горячо проговорил:

— Ей до меня нет дела. На меня у Марион нет времени. Меня могло и вовсе там не быть.

В его голосе буквально зазвенело раненое самолюбие. И Анну это поразило. Потому что ему было по-настоящему больно. Бегство Марион из ее тюремного заключения, или — от товарища по несчастью, — оставило его в одиночестве, и он был ранен и страдал.

— Ради всего святого, Ричард! Ты игнорировал ее годами. Ты просто использовал ее как…

И снова его губы задрожали жаркой дрожью, а его темные слегка навыкате глаза наполнились слезами.

— О Боже! — сказала Анна, просто. Она думала: «В конце концов, мы с Молли — полнейшие тупицы. Вот к чему все сводится, это — его способ любить, ничто другое ему просто не дано. И это, возможно, понимает и Марион».

Она сказала:

— Ну и какой тогда твой план? Мне показалось, ты увлечен той девушкой, что сидит в приемной? Это правда так?

— Да, это так. Она меня, по крайней мере, любит.

— Ричард, — сказала Анна беспомощно.

— Да, это правда. Что до Марион, ей все равно, есть ли я, или меня нет.

— Но если ты разведешься с Марион сейчас, это может ее вообще сломать.

— Я сомневаюсь, что она вообще это заметит. И в любом случае, я не собираюсь делать резких движений. Вот почему я и хотел тебя увидеть. Я намерен предложить Марион и Томми вместе поехать отдохнуть куда-нибудь. В конце концов, они и так проводят все время вместе. Я бы их отправил куда угодно, по их желанию. На сколько захотят. Все, что пожелают. А пока они были бы в отъезде, я бы познакомил Джин с детьми — плавно и постепенно. Они ее, конечно, знают, и она им нравится, но я помог бы детям привыкнуть к мысли, что в свое время я на ней женюсь.

Анна сидела молча, пока он не спросил настойчиво:

— Ну? Что ты скажешь?

— Ты хочешь знать, что скажет Молли?

— Я спрашиваю тебя, Анна. Я предвижу, что для Молли это может быть шоком.

— Для Молли это вовсе не будет шоком. Что бы ты ни сделал, это не будет шоком для нее. Ты это знаешь. Так чего же ты на самом деле от меня хочешь? Что ты пытаешься понять?

Отказываясь ему помочь, не только из-за отвращения к нему, но и из-за отвращения к самой себе — вот она сидит и судит, и осуждает его, такая вся критичная, холодная, когда он выглядит таким несчастным, — Анна продолжала, съежившись, сидеть на подоконнике, она курила.

— Ну, Анна?

— Если бы ты спросил у Молли, я думаю, ей было бы только легче, если бы Томми с Марион уехали на время.

— Конечно, ей было б легче. Избавиться от эдакой обузы!

— Послушай, Ричард, ты можешь Молли оскорблять в своих беседах с другими людьми, но не со мной!

— Тогда в чем же проблема, если Молли не станет возражать?

— Проблема, очевидно, в Томми.

— Но почему? Марион говорит, что, похоже, ему не нравится, даже когда Молли просто к нему заходит, — он счастлив только с ней. То есть — с Марион.

Немного поколебавшись, Анна сказала:

— Томми все обустроил так, что его мать находится с ним постоянно дома, не в непосредственной близости к нему, но рядом. Как его узница. И вряд ли он от этого откажется. Томми может это расценить как очень щедрый подарок — уехать вместе с Марион куда-нибудь, но только если Молли будет к ним пристегнута как бирка к чемодану и будет оставаться под контролем…

Ричард зашелся в ярости:

— Боже, я должен был предвидеть это. Вы — пара тошнотворных, грязно мыслящих, холодных и рассудочных… — Он захлебнулся, потерял дар речи, сидел в безмолвном бешенстве и тяжело дышал. И в то же время Ричард продолжал внимательно и с любопытством смотреть на Анну, он явно ждал, хотел услышать, что она может еще ему сказать.

— Ты пригласил меня сюда с тем, чтобы я сказала то, что сказала. Все для того, чтоб у тебя был повод обзывать меня. И Молли обзывать. Я сделала тебе любезность: я сказала все то, что должна была сказать, а теперь я ухожу домой.

Анна соскользнула с высокого подоконника, распрямилась и встала перед ним, готовая уйти. Ее переполняло отвращение к себе, она думала: «Конечно, Ричард пригласил меня сюда по той же самой причине, что и всегда, — лишь для того, чтобы я в конце концов принялась его оскорблять. Но я должна была это заранее знать. Значит, я здесь потому, что мне необходимо оскорблять Ричарда и все то, что он собою воплощает. Я — часть всей этой тупой игры, и мне должно быть стыдно за себя». Но хотя она так и думала, а Анна действительно искренне так думала, Ричард так и продолжал стоять перед ней в позе человека, ожидающего удара плетью, и она сказала:

— Дорогой Ричард, есть такие люди, которым нужно, чтобы рядом с ними были их жертвы. Разумеется, ты это понимаешь? В конце концов, он же твой сын.

Она направилась к двери, через которую вошла сюда. Но дверь оказалась глухая, без ручки. Ее можно было открыть только нажатием кнопки в приемной или на столе Ричарда.

— Что же мне делать, Анна?

— Не думаю, что у тебя что-нибудь получится.

— Я не позволю Марион перехитрить меня!

Анну так изумили его слова, что она снова не удержалась от смеха.

— Ричард, да прекрати же! Марион уже получила сполна. Даже у самых мягких и безвольных людей находятся свои пути для отступления. Марион общается с Томми, потому что она нужна ему. Вот и всё. Я убеждена, что она не строила каких-то планов, — говоря о Марион, употребить слово «перехитрить», это… это так…

— И все равно! Она прекрасно все понимает, она этим упивается. Знаешь, что она мне сказала месяц назад? Она сказала: «Ричард, ты можешь спать один и…»

Но он остановился, чуть было не закончив ее фразу за нее.

— Но, Ричард, ты же жаловался, что тебе вообще приходится ложиться с ней в одну постель!

— Я живу как холостяк. Марион теперь живет в своей отдельной комнате. И ее нет дома никогда. Почему меня таким обманным способом должны лишать нормальной жизни?

— Но, Ричард…

Ощущение бесплодности всей этой беседы ее остановило. Но он ждал, хотел услышать, что Анна скажет ему еще. Она сказала:

— Но, Ричард, у тебя есть Джин. Ты же не можешь не замечать определенной взаимосвязи. У тебя есть секретарша.

— Она не будет просто так здесь околачиваться до бесконечности. Джин хочет замуж.

— Но, Ричард, секретарши — это неисчерпаемый резерв. Не стой с таким обиженным лицом! Как будто я тебя так сильно задела. Ведь у тебя же были романы по меньшей мере с дюжиною секретарш. Ну? Разве не так?

— Я хочу жениться на Джин.

— Что ж, я не думаю, что это будет просто сделать. Томми не допустит этого, даже если Марион и даст тебе развод.

— Она сказала, что не даст.

— Ну, подожди тогда. Ей нужно время.

— Время. Время идет, и я не становлюсь моложе. На следующий год мне будет пятьдесят. Я не могу себе позволить терять время. Джин двадцать три. Почему она должна здесь околачиваться, упуская все свои шансы, пока Марион…

— Ты должен это с Томми обсуждать, а не со мной. Ты же понимаешь, что он — ключ ко всему.

— Представляю, что я от него услышу. Он всегда был на стороне Марион.

— Может, стоит попытаться перетянуть его к себе? На свою сторону?

— У меня нет шансов в этом преуспеть.

— Да, боюсь, что нет. Думаю, тебе придется плясать под дудку Томми. Точно так же, как это делают и Молли, и та же Марион.

— От тебя другого я и не ждал! Мальчик — калека, а ты рассуждаешь так, как будто он какой-нибудь преступник.

— Да, я знаю, что ты не ждал другого. От меня ты ждал именно этого. Я не могу себе простить, что я и предоставила тебе именно то, чего ты и хотел. Ричард, отпусти меня домой. Открой мне дверь.

Она стояла у двери и ждала, когда Ричард ее откроет.

— И ты еще смеешься! Когда вокруг такая жуткая неразбериха и все страдают!

— Я смеюсь, как ты прекрасно знаешь, потому что вижу, как воплощение одной из самых могучих сил финансового мира этой нашей великой страны прямо-таки танцует от нетерпения и злости, как трехлетний мальчик, посреди такого дорогого-предорогого шикарного ковра. Ричард, выпусти меня отсюда. Пожалуйста.

Ричард с видимым усилием заставил себя подойти к столу, нажал на кнопку, и дверь открылась.

— На твоем месте я бы подождала несколько месяцев и предложила Томми работу здесь. Хорошую, значительную должность.

— Не хочешь же ты мне сказать, что он бы проявил готовность смилостивиться и принял бы такое предложение? Ты сошла с ума. Он сейчас помешан на политике левацкого уклона, он вместе с Марион, они потеют от ярости при мысли, как несправедливо притесняют в нашем мире этих проклятых разнесчастных чернокожих.

— Ну-ну. А почему бы нет? Сейчас ведь это очень в моде. Ты что, не знаешь? Ричард, ты отстаешь от времени. Знаешь, ты, как обычно, отстаешь от времени. Сегодня это вовсе никакой не левый уклон. Это — комильфо.

— А я думаю, тебе бы очень понравился такой исход.

— О да, конечно. Помяни мои слова — если ты поведешь себя умно, Томми с удовольствием придет сюда работать. Возможно, он даже будет рад тебя сменить.

— Я буду только счастлив. Анна, ты никогда меня не понимала. Весь этот бизнес мне на самом деле не по душе. Мне бы хотелось, как только я смогу это себе позволить, уйти в отставку, зажить спокойно, тихо, вместе с Джин, возможно, родить еще детей. Вот мои планы. Я не создан для всех этих финансовых афер.

— И тем не менее недвижимость и все доходы твоей империи с тех пор, как ты стал ею заправлять, в четыре раза увеличились, если послушать Марион. Ричард, до свидания.

— Анна.

— Ну что еще?

Он торопливо пересек комнату и встал между Анной и приоткрытой дверью. Резким нетерпеливым движением ягодиц он дверь захлопнул. Контраст между его движением и безупречными невидимыми механизмами, работающими в этой дорогой конторе, или, скорее, в этом выставочном зале, болезненно напомнил Анне о ее собственной здесь неуместности. Она будто увидела себя со стороны: вот она стоит и ждет, когда ее отпустят, маленькая, бледная и миловидная, с умной и скептической, но явно натянутой улыбкой на лице. Ей казалось, что она — элемент хаоса, попавший в окружение всех этих упорядоченных форм, она — источник дискомфорта и тревоги. Это маленькое безобразное движение ягодиц Ричарда, прикрытых дорогим костюмом, перекликалось с ее собственной едва скрываемой душевной неразберихой; поэтому она не смеет опускаться до откровенной неприязни к Ричарду, ведь это будет ханжеством и фальшью. Сказав это себе, она почувствовала вместо неприязни полное изнеможение. Она заявила:

— Ричард, мне кажется, все это бесполезно. При каждой нашей встрече повторяется одно и то же.

Ричард понял, что она вдруг как-то поддалась, упала духом. Он стоял прямо перед ней, он тяжело дышал, смотрел, прищурив темные глаза. Потом он медленно и саркастично улыбнулся. «О чем он мне пытается напомнить?» Анна недоумевала, Анна не могла понять. Но этого не может быть! — да, так оно и есть. Он ей напоминал о том вечере, когда она была почти готова, пусть вероятность и была ничтожна, лечь с ним в постель. И вместо того, чтобы рассердиться или почувствовать к нему презрение, Анна смутилась, и она знала, что он это заметил. Она сказала:

— Ричард, открой мне дверь, пожалуйста.

Он стоял, сознательно давя ее своим сарказмом и наслаждаясь этим; она шагнула к двери и попыталась ее открыть. Она видела себя со стороны: вот она неловко, суетливо бьется с дверью, не в силах ее открыть. Дверь не поддавалась. Потом она открылась: Ричард вернулся за свой стол и надавил на соответствующую кнопку. Анна сразу вышла, миновала предполагаемую преемницу Марион — секретаршу с роскошным бюстом, сошла по убранной лепниной в виде листьев, сверкающей и устланной коврами сердцевине здания и оказалась на безобразной улице, чему она была безмерно рада.

Анна направилась к ближайшей станции метро, ни о чем не думая и понимая, что она на грани полного коллапса. Начался час пик. Ее заталкивали в стадо людей. Внезапно накатила паника, да так сильно, что она вырвалась из стада, тащившего ее с собой, к билетной кассе, и остановилась, держась за стену. Ее ладони и подмышки взмокли. С ней уже дважды случались такие приступы в час пик, и оба раза — недавно. «Что-то происходит со мной, — думала она, пытаясь взять себя в руки. — Мне удается просто скользить по поверхности чего-то — но чего?» Она так и стояла у стены, не в силах снова вернуться в толпу. Город в час пик — она не может отсюда быстро добраться до своего дома, проехать эти пять-шесть миль как-то иначе, не на метро. Никто не может. Все они, все эти люди уловлены ужасным давлением большого города. Все, кроме Ричарда и ему подобных. Если она снова поднимется к нему, попросит вызвать для нее машину, он, разумеется, поможет. Он будет только рад. Но конечно, она не станет его просить. Ей ничего не остается, как только заставить себя двигаться вперед. Анна принудила себя пойти вперед, вдавилась в плотную толпу, дождалась своей очереди и взяла билет, спустилась вниз на эскалаторе, затянутая в топкое болото из людей. Она стояла на платформе, долго: ушло четыре поезда, прежде чем ей удалось вдавить себя в вагон. Теперь все худшее осталось позади. Теперь ей надо просто стоять, ровно стоять и ждать; со всех сторон ее поддерживают люди, набившиеся в это ярко освещенное и переполненное, пахучее пространство. Надо стоять и ждать, и через десять или двенадцать минут она приедет на свою станцию. Анна боялась, что может потерять сознание.

Она думала: если кто-то разлетается на части, теряет разум — что это значит? В какой момент тот, кто вот-вот расколется на части, говорит себе: я разлетаюсь на составные части? И если это ждет меня, какие формы это может приобрести? Она закрыла глаза, безумный свет по-прежнему давил на веки, чужие тела со всех сторон давили ее тело, пахло потом и грязью; она почувствовала Анну, сжавшуюся до маленького узелка решимости, завязанного где-то в животе. Анна, Анна, я — Анна, — все повторяла и повторяла она; — и, в любом случае, мне никак нельзя болеть, нельзя сдаваться, ведь у меня есть Дженет. Я завтра могу исчезнуть с лица земли, и никому до этого не будет дела, кроме Дженет. Тогда что значу я, кто я? — нечто такое, что необходимо Дженет. Но это же ужасно, — подумала она, и страх усилился. — Это плохо для Дженет. Так попытайся еще раз: кто я, Анна? Теперь она не думала о Дженет, она закрылась от нее. Вместо этого она вообразила свою комнату, длинную, негромкую и белую; разноцветные тетради на столе. Она увидела себя, Анну, как она сидит на табурете и пишет, пишет; она записывает что-то в одну из тетрадей, потом проводит жирную черту или вычеркивает запись; она увидела страницы, разукрашенные почерками разных видов; все поделено на части, взято в скобки, переломано — ее качнуло от накатившей дурноты; потом она увидела вдруг не себя, а Томми: вот он стоит, и губы его сосредоточенно поджаты, он листает и листает ее тетради, в которых все так методично разделено по смыслу.

Анна открыла глаза, ей было страшно, голова кружилась, она увидела мягко качающийся блестящий потолок, неразбериху рекламных объявлений, пустые лица, в глазах одно желание — крепко держаться на ногах, когда качнется поезд. Лицо, примерно в шести дюймах от нее: кожа желтовато-серая, с большими порами, рот — неряшливый и влажный. Глаза упорно смотрят ей в глаза. Она подумала: «Пока я здесь стояла, откинув голову назад, закрыв глаза, он разглядывал мое лицо и представлял себе, как это лицо находится под ним». Ей стало худо; она отвернулась; она стала смотреть в другую сторону. Его неровное дыхание касалось ее щеки, несвежий запах. Еще две остановки. Анна потихоньку, дюйм за дюймом, отодвигалась от него, различая в тряске и покачивании поезда движения мужчины, который пытался вдавить себя в толпу, поближе к ней, его лицо болезненно кривилось от возбуждения. Он был безобразен. «Боже, да они ужасны, как мы ужасны», — думала она, а ее плоть, которой угрожала близость его плоти, так и сжималась от отвращения и страха. На своей станции она протиснулась наружу, на платформу, в то время как другие пытались втиснуться в вагон, мужчина шагнул за ней, шел по пятам, пытался к ней прижаться сзади, на эскалаторе, стоял за ней в очереди к турникету. Анна сдала билетик и поспешила прочь, хмуро глянув на него через плечо, когда он ей сказал: «Хотите прогуляться? Хотите прогуляться?» Он ухмылялся, он торжествовал; в своем воображении он одержал над ней победу, он ее унизил, пока она стояла там, в вагоне, закрыв глаза. Она ответила: «Идите прочь»; она все шла и шла, пока не вышла наконец из-под земли, на улицу. Незнакомец все еще ее преследовал. Анна испугалась; а испугавшись, изумилась самой себе; и снова ей стало страшно оттого, что он сумел так сильно напугать ее. «Что со мной случилось? Такие вещи происходят каждый день, это и есть жизнь в большом городе, меня это не трогает» — но это сильно ее затронуло; так же сильно, как агрессивная потребность Ричарда ее унизить, там, в кабинете, полчаса назад. Она знала, что мужчина, неприятно улыбаясь, все еще идет за ней, и она еле удержалась от того, чтоб не пуститься наутек, ее опять душила паника. Анна подумала: «Вот если б я могла увидеть или потрогать что-то, что не безобразно…» Она увидела тележку торговца фруктами, на ней были красиво и аккуратно, маленькими горками разложены плоды: абрикосы, персики и сливы. Анна купила фруктов: вдыхая терпкий чистый запах, осязая гладкость или шероховатость шкурки. Ей стало лучше. Паника прошла. Мужчина, который ее преследовал, стоял с ней рядом, выжидая, ухмыляясь; но теперь она была неуязвима для него. Она прошла мимо него, неуязвимая.

Анна припозднилась; но она не волновалась: Ивор должен быть дома. За то время, что Томми провел в больнице, а Анна так часто была с Молли, Ивор вошел в их с Дженет жизнь. Из незаметного жильца из верхней комнаты, которого они почти не знали, который говорил «спокойной ночи» и «с добрым утром» и уходил и приходил почти бесшумно, он превратился в друга Дженет. Пока Анна дежурила в больнице, он водил девочку в кино, он делал с ней уроки, он говорил Анне, чтобы она не волновалась и что ему совсем не трудно, а, наоборот, весьма приятно присматривать за Дженет. И это так и было. И все же Анну эти перемены смущали. И дело было не в нем, не в Дженет, ведь Ивор общался с девочкой легко и просто, и в высшей степени тактично и прелестно.

Сейчас, побезобразной лестнице взбираясь к себе домой, она подумала: «Дженет нуждается в мужчине, в ее жизни не хватает мужчины, девочке не хватает отца. Ивор с ней общается прекрасно, он добрый и хороший. И все же, поскольку он не мужчина — что я хочу сказать, когда я говорю: „Он — не мужчина“? Ричард — мужчина; Майкл — мужчина. А Ивор нет? Я знаю, что с „настоящим мужчиной“ была бы неизбежна область напряжений и трений, нелегких откровений, невозможных в общении с Ивором; открылась бы еще одна сторона жизни, которая сейчас закрыта; и все же Ивор так очарователен, когда он с Дженет, он так прекрасно с ней общается, так что же я понимаю под „настоящим мужчиной“? Ведь Дженет обожает Ивора. И обожает его друга Ронни, — во всяком случае, она так говорит».

Около месяца назад Ивор спросил у хозяйки, нельзя ли его другу, у которого плохо с деньгами и который потерял работу, пожить у него. Анна совершила все положенные движения, предложив поставить в комнату еще одну кровать, и тому подобное. Обе стороны сыграли положенные им роли, и Ронни, безработный актер, вселился в комнату Ивора и в его постель, и, поскольку Анне было все равно, она ничего не сказала. Судя по всему, Ронни намеревался жить у них до тех пор, пока она его не прогонит. Анна понимала, что Ронни был той ценой, которую она, по мнению Ивора, должна была ему заплатить за его недавно завязавшуюся дружбу с Дженет.

Ронни был смуглым грациозным юношей с тщательно уложенными блестящими волосами и с ослепительной белозубой улыбкой, которую он каждый раз продуманно и тщательно изображал на своем лице. Анне он не нравился, но, поскольку она отдавала себе отчет в том, что ей, скорее, не нравится сам типаж, а не он лично, она свою неприязнь подавляла. Он тоже мило общался с Дженет, но в отличие от Ивора не от чистого сердца, а из своекорыстных соображений. Возможно, его отношения с Ивором тоже питались корыстью. Все это Анну не волновало, да и для Дженет она не видела в этом никакой опасности, потому что она доверяла Ивору и знала, что он никогда и ничем не станет шокировать ее ребенка. И все же ей было не по себе. Допустим, я бы жила с мужчиной — с «настоящим мужчиной» — или была бы замужем. У Дженет это, безусловно, вызывало бы определенное напряжение. Временами Дженет была бы сильно им недовольна, ей бы пришлось научиться его принимать, договариваться с ним. И ее недовольство было бы связано именно с его полом, с тем, что он мужчина. Или даже если бы здесь жил мужчина, с которым я бы не спала, или с которым я бы не хотела спать, даже тогда сам факт, что он «настоящий мужчина», порождал бы определенное напряжение, служил бы противовесом. И что же получается? Почему же я тогда считаю, что на деле мне бы следовало иметь в доме настоящего мужчину, что это было бы лучше даже и для Дженет, не говоря уж обо мне, а не этого очаровательного, дружелюбного, восприимчивого юношу по имени Ивор? Хочу ли я сказать, или допускаю ли я мысль (и все ли ее допускают?), что для правильного роста дети нуждаются в некотором напряжении? Но почему? И все-таки я, безусловно, чувствую, что это так, иначе мне не становилось бы не по себе при виде того, как Ивор общается с Дженет, ведь он словно большой и дружелюбный пес, или же кто-то вроде безобидного старшего брата — я употребляю слово „безобидный“. Презрение. Я чувствую презрение. Я должна презирать саму себя за подобные чувства. Настоящий мужчина — Ричард? Майкл? Они оба обращаются со своими детьми далеко не самым лучшим образом. И все же нет никаких сомнений в том, что это их свойство — то, что им нравятся женщины, а не мужчины, — принесло бы Дженет большую пользу, чем то, что ей может предложить Ивор».

Анна наконец оказалась в чистоте собственной квартиры, оставив позади темную и пыльную лестницу, и она услышала голос Ивора у себя над головой. Он читал Дженет. Она прошла мимо двери, ведущей в ее большую комнату, вскарабкалась по белой лестнице и увидела Дженет — девчонку, больше похожую на темноволосого мальчишку-сорванца, сидящую, поджав под себя ноги, на кровати, и Ивора — смуглого, лохматого и дружелюбного, сидящего рядом с кроватью на полу. Ивор со вскинутой наверх рукой читал ей книжку, действие которой происходило в какой-то школе для девочек. Читал он очень выразительно. Дженет отрицательно мотнула головой, показывая матери, что Ивора нельзя перебивать. Ивор, взмахивавший при чтении рукой как дирижерской палочкой, подмигнул Анне и возвысил голос:

— «И Бетти записалась в хоккейную команду. Примут ли ее? Повезет ли ей?»

Он сказал Анне своим обычным голосом:

— Мы позовем вас, когда закончим.

И продолжил:

— «Решение зависело от мисс Джексон. Бетти волновалась: от всего ли сердца говорила с ней мисс Джексон, когда желала ей удачи, в среду, после матча? Желает ли она ей удачи на самом деле?»

Анна немного постояла за дверью, слушая Ивора: в его голосе появилось что-то новое: насмешка. Насмешка была направлена на мир школы для девочек, на женский мир, а не на нелепость повести; насмешливые нотки появились в его голосе с того момента, как он понял, что Анна их слушает. Да, но в этом не было ничего нового; это было ей хорошо знакомо. Потому что насмешливость, самозащита гомосексуалистов, была не чем иным, как чрезмерной вежливой любезностью, присущей «настоящему» мужчине, «нормальному» мужчине, который хочет, сознательно или же нет, задать границы своих взаимоотношений с женщиной. Обычно — бессознательно. Им двигало холодное уклончивое чувство, точно такое же, но только на шаг дальше; градус был повыше, а суть все та же. Анна заглянула в приоткрытую дверь и увидела, что на лице дочери играет улыбка восторга, однако с примесью неловкого недоумения. Она уловила насмешку в голосе Ивора и почувствовала, что насмешка направлена на нее — существо женского пола. Анна отправила дочери молчаливое, полное сочувствия послание: «Что ж, бедная моя девочка, тебе лучше начать привыкать к этому как можно раньше, уже сейчас, потому что тебе предстоит жить в мире, где этого очень много». Теперь же, когда она, Анна, покинула театр действий, из голоса Ивора ушли пародийные нотки, и он снова зазвучал нормально.

Дверь в комнату, где вместе жили Ивор и Ронни, была открыта. Ронни пел, тоже в пародийном ключе. Это была популярная песенка, звучавшая на каждом углу, эдакие томные любовные стенания:

— «Милая моя, полюби меня скорей, милая моя, обними меня скорей, нам с тобой ругаться не надо, обниматься-целоваться нам надо…» — Ронни тоже высмеивал «нормальную» любовь; и делал это по-простецки, бульварно, откровенно глумливо.

Анна подумала: «На чем основано мое предположение, что все это не затронет Дженет? Почему я так убеждена в том, что дети не поддаются дурному влиянию? Все сводится к тому, что я уверена, что мое влияние, мое здоровое женское влияние, сильно настолько, что перевесит их влияние. Но откуда во мне такая уверенность?» Она развернулась к лестнице, собираясь отправиться вниз. Голос Ронни стих, его голова показалась из-за двери. Очаровательная, искусно уложенная головка, головка юной девушки, похожей на мальчика. Он неприятно улыбался. Он пытался сказать, как можно более доходчиво, будто думает, что хозяйка квартиры за ним шпионит: одним из досаждавших Анне его свойств было то, что Ронни считал само собой разумеющимся: что бы люди ни делали, что бы они ни говорили, это всегда имело к нему непосредственное отношение; он не давал о себе забыть ни на минуту. Анна ему кивнула. Она думала: «Из-за этих двоих я не могу свободно двигаться в своем собственном доме. Я постоянно держу оборону, в своей собственной квартире». Ронни решил на этот раз не показывать своих недобрых чувств, он вышел из комнаты и стоял у двери в небрежной позе, отставив ногу в сторону.

— Ну и ну, Анна, а я и не знал, что вы тоже вкушаете радости детского часа.

— Я просто поднялась на них взглянуть, — коротко сказала Анна.

Теперь он был само обаяние. Обаяние, перед которым не может устоять никто.

— Какой восхитительный ребенок, эта ваша Дженет.

Он вспомнил, что живет здесь даром и зависит от доброго расположения Анны. Он выглядел сейчас точь-в-точь — ну да, именно так, подумала Анна, — как хорошо воспитанная девушка, с манерами безупречными почти до слащавости. «Ты самая настоящая jeune fille^[20], вот ты кто», — беззвучно обратилась к нему Анна, и она ему улыбнулась, пытаясь вложить в эту улыбку следующий смысл: «Меня-то ты не одурачишь, и не жди». Она пошла вниз, однако оглянулась и увидела, что Ронни так и стоит у двери, но на нее он больше не смотрит, его взгляд уперся в стену. На его хорошеньком, ах-каком-аккуратненьком личике проступило крайнее изнеможение. Он был измучен страхом. «Боже милостивый, — подумала Анна, — я предвижу, что произойдет совсем скоро: я хочу, чтобы он ушел отсюда, но мне недостанет сил его прогнать, потому что мне станет его жалко, если я забуду об осторожности».

Она пошла на кухню и набрала стакан воды, медленно: она наблюдала за струей воды, прислушивалась к плеску, смотрела, как вода играет, она нуждалась в этом прохладном звуке. Она использовала воду так же, как чуть раньше — фрукты: чтобы успокоиться, чтобы убедить себя, что все может быть нормально. И все равно ее не покидала мысль: «Я потеряла равновесие, я выбита из колеи. У меня такое чувство, как будто в этой квартире отравлен воздух, как будто здесь во всем присутствует дух извращения и безобразной злобы. Но это — вздор. А правда в том, что все, что мне сейчас приходит в голову, все мои мысли — ложь. Я чувствую, что это так… и все же я спасаюсь именно такими мыслями. Спасаюсь от чего?» Ей снова стало худо, страшно, как было и в метро. Она подумала: «Мне нужно прекратить все это, я это сделать обязана» — хотя она и не смогла бы объяснить, что именно ей нужно прекратить. Анна решила: «Пойду в другую комнату и посижу, и…» — она не успела закончить свою мысль, потому что в ее сознании явственно возник образ пересохшего колодца, в котором собирается вода, но только очень медленно. «Да, вот в чем моя беда — я высохла. Я опустела. Мне нужно где-то прикоснуться к какому-то источнику, иначе…» Она открыла дверь в большую комнату, а там — весь черный против света — нарисовался крупный женский силуэт, в нем было что-то угрожающее. Анна резко выкрикнула: «Кто вы?» — и нажала на выключатель; так что силуэт под натиском все проясняющего света тут же обрел форму и превратился в личность.

— Боже правый, это ты, Марион? — Анна поневоле говорила раздраженно и сердито. Она смутилась от собственной ошибки, и она внимательно взглянула на Марион, потому что за годы их знакомства привыкла к тому, что образ этой женщины вызывает жалость и сострадание, но никак не страх. И пока Анна смотрела на Марион, она видела и тот процесс, который шел в ней самой, казалось, что в последнее время ей приходится проходить все его стадии по сотне раз на дню: она подтянулась, собралась, насторожилась; и, поскольку она так устала, поскольку «колодец пересох», она привела свой мозг, эту маленькую, критичную, сухую машинку, в состояние боевой готовности. Она даже могла это прочувствовать физически: да, ее разум — там, за работой, он подготовлен прекрасно, он может защитить ее, — ее разум — это машина, некий механизм. И она подумала: «Да, мой разум — это единственная преграда между мною и, — на этот раз она все же довела мысль до конца, она знала, как ей следует закончить это предложение, — между мною и моим безумием, распадом на куски. Да».

Марион сказала:

— Прости меня, если я невольно испугала тебя. Я поднялась наверх, и я услышала, что твой молодой человек читает Дженет, я не хотела им мешать. И я подумала, как будет приятно посидеть и подождать, вот так, тихонько, в темноте.

Анна услышала слова «твой молодой человек», произнесенные с какой-то слащавой игривостью (как будто светская матрона пытается польстить молодой женщине?), и подумала, что стоит только ей встретить Марион, как тут же, через несколько минут, мелькнет какая-нибудь фраза в этом роде, что очень действует на нервы; и она сознательно напомнила себе о мире, в котором воспитывалась Марион, откуда та вышла. Она сказала:

— Прости меня за резкость тона. Я устала. Я попала в час пик.

Она задергивала шторы и возвращала своей комнате спокойную суровость, чтобы в этом обрести поддержку.

— Анна, как же ты избалована! Нам, бедным простым людям, приходится справляться с подобными вещами каждый день.

Анна в изумлении посмотрела на Марион, которой никогда, ни единого дня в жизни, не надо было справляться с такими простыми вещами, как час пик. Она увидела лицо Марион: невинное, восторженное, глаза горят. И сказала:

— Мне бы надо выпить. Ты хочешь? — все вспомнила, потом порадовалась, что забыла и что с искренней небрежностью предложила спиртное Марион, которая на это ей ответила:

— Ах да, мне бы хотелось немного выпить. Томми говорит, что будет правильнее, если я решу пить понемногу, как все, чем если я решу не пить совсем. Он говорит, что в этом больше мужества. Как думаешь, он прав? Я думаю, что да. Да, я считаю, что он и очень умный, и очень сильный.

— Да, но так, должно быть, очень трудно делать.

Анна, стоя к Марион спиной, разливала по стаканам виски, при этом размышляя: «Она здесь, потому что знает, что я только что встречалась с Ричардом? А если причина ее визита не в этом, то в чем же?»

Анна сообщила:

— Я только что была у Ричарда.

А Марион, беря стакан и ставя его перед собой с вполне искренним спокойным равнодушием, ответила:

— Да? Ну, вы же с ним старинные друзья.

При словах «старинные друзья» Анна едва сдержалась, чтобы не скривиться скептически; она с тревогой осознала, что в ней упорно нарастает раздражение; она включила сияние холодного рассудка на полную катушку, и она услышала, как Ивор надрывается над ними: «Бей! Бей! — закричали пятьдесят нетерпеливых голосов, и Бетти побежала через поле так, как будто ее жизнь зависела от этого удара. Она ударила изо всех сил, и мяч влетел в ворота! Получилось! Какое началось тут ликование! Воздух зазвенел от криков ее друзей, от их юных, сильных голосов, и Бетти смотрела на своих друзей сквозь пелену счастливых слез».

— Я так обожала эти восхитительные рассказы для школьников, когда сама была ребенком, — сказала Марион, жеманясь словно маленькая девочка.

— У меня они вызывали омерзение.

— Ну, ты же всегда была такой интеллектуальной малышкой.

Анна, со стаканом виски в руках, присела и начала разглядывать Марион. На ней был дорогой костюм коричневого цвета, судя по всему — новый. Ее темные, с небольшой проседью, волосы были аккуратно уложены. Орехового цвета глаза ярко сияли, на щеках играл румянец. Так может выглядеть счастливая жена и мать, цветущая и энергичная матрона.

— И вот зачем я к тебе пришла, — говорила Марион. — Это идея Томми. Анна, нам нужна твоя помощь. Томми пришла в голову совершенно восхитительная мысль, я действительно считаю, что он такой умный и хороший, и мы оба подумали, что нам стоит обратиться к тебе.

При этих словах Марион глотнула виски, состроила премиленькую брезгливую гримаску, отставила в сторону стакан и защебетала дальше:

— Благодаря Томми я поняла, насколько я ужасающе невежественна. Все началось с того, что я стала читать ему газеты. Раньше я не читала ничего. Ну и, конечно же, он так прекрасно во всем разбирается, и он все мне разъясняет, и я действительно чувствую себя совсем другим человеком, и мне так стыдно, что меня раньше волновали только мои собственные заботы и проблемы.

— Ричард в нашем разговоре упомянул, что ты увлеклась политикой.

— О да, и он так злится. Моя мама и мои сестры, конечно же тоже в ярости.

Озорная девчонка, она сидела и улыбалась, как озорная девчонка, кокетливо поджав губки и краем глаза виновато поглядывая на Анну.

— Могу себе представить.

Мать Марион была вдовою генерала, все ее сестры — титулованными дамами, и Анна понимала, насколько Марион приятно их позлить.

— Но они, разумеется, просто не имеют ни малейшего представления о таких вещах, ни малейшего, как и я ничего не знала, пока Томми мной не занялся. Мне кажется, только с того момента я и начала жить. Я словно родилась заново.

— Ты так и выглядишь.

— Да, я это знаю. Анна, ты сегодня встречалась с Ричардом?

— Да, в его офисе.

— Он упоминал про развод? Я спрашиваю потому, что, если он об этом говорил с тобой, тогда, я полагаю, мне следует серьезно отнестись к его словам. Он вечно чем-то мне грозит, меня пугает — он очень любит это делать. Поэтому я перестала относиться к этому всерьез. Но если он действительно об этом говорит, тогда, я полагаю, мне и Томми нужно всерьез прислушаться к его словам.

— Думаю, он хочет жениться на секретарше. Или так он говорит.

— Ты видела ее? — спросила Марион с видом проказницы и недвусмысленно хихикнула.

— Да.

— Ничего не заметила?

— Что она выглядит так же, как ты в ее возрасте?

— Да, — Марион снова захихикала. — Ну разве это не смешно?

— Если ты так считаешь, то да, смешно.

— Да, я так считаю, — неожиданно Марион вздохнула, и выражение ее лица переменилось. На глазах у Анны она из маленькой проказливой девчонки превратилась в мрачную угрюмую женщину. Ее взгляд остановился: стал серьезным, ироничным.

— Разве ты не понимаешь, что мне приходится считать, что все это смешно?

— Да, понимаю.

— Это случилось неожиданно, однажды утром, за завтраком. За завтраком Ричард всегда ужасен. У него обычно отвратительное настроение, и он без конца ко мне придирается. Но вот что забавно — я всегда позволяла ему это делать. А почему? И вот он все говорил и говорил, придирался ко мне, ругал меня за то, что я так часто вижусь с Томми. И тут, внезапно, у меня случилось нечто вроде озарения. Да-да, Анна, именно так. Он, как бы подпрыгивая, расхаживал взад-вперед по комнате, где мы обычно завтракаем. Лицо у него было красное. И у него было такое ужасное настроение. А я слушала его, его голос. У него отвратительный голос, правда? Он всегда говорит угрожающе, правда?

— Да, правда.

— И вот я подумала — Анна, если бы я только могла тебе это объяснить. Это было настоящим откровением. Я подумала: я за ним замужем вот уже много лет, и все это время — я запакована, укутана в него. У женщин ведь часто так бывает, да? Я всегда думала только о нем, о нем и ни о чем другом. Каждую ночь, на протяжении многих лет я плакала перед сном, плакала до тех пор, пока не засну. Я устраивала ему сцены, вела себя как дура, страдала и… И вот в чем вопрос — зачем? Анна, я говорю серьезно.

Анна улыбнулась, и Марион продолжила:

— Ведь дело-то в том, что он ничего особенного из себя не представляет. Правда? Его даже красивым не назовешь. И нельзя сказать, чтоб он был очень умным, — и мне нет дела до того, что он весь такой важный, воротила бизнеса и так далее. Ты понимаешь, о чем я?

— Ну, и дальше что?

— Я подумала: Боже мой, ради этого существа я загубила всю свою жизнь. Я отчетливо помню этот момент. Я сидела за столом для завтрака, на мне было какое-то там неглиже, которое я купила, потому что ему нравится, когда я так одеваюсь, — ну, знаешь, всякие там рюшечки, цветочки, да, точнее было бы сказать — раньше ему нравилось, когда я так одевалась. А я такие вещи всегда ненавидела. И я подумала: многие годы я ношу одежду, которую ненавижу, и все для того только, чтобы угодить этому существу.

Анна рассмеялась. Марион тоже смеялась, на ее оживлением симпатичном лице были написаны ирония и критичное к себе отношение, а глаза смотрели печально и правдиво.

— Ведь это унизительно, правда, Анна?

— Да, унизительно.

— Могу поспорить, уж ты-то никогда не вела себя так по-дурацки из-за какого-нибудь там глупого мужика. Ты для этого слишком умна.

— Это ты так думаешь, — сухо сказала Анна. Но она тут поняла, что напрасно так сказала: Марион было необходимо видеть в Анне самодостаточную, неуязвимую женщину.

Марион, не расслышав слов собеседницы, продолжала настаивать:

— Да, в тебе для этого слишком много здравого смысла и именно поэтому ты вызываешь во мне чувство восхищения.

Пальцы Марион напряглись, она крепко сжимала стакан с виски. Она сделала жадный глоток; потом еще один, и еще один, и еще — Анна заставила себя отвернуться. Она теперь не смотрела на Марион, а только слушала ее голос:

— А потом — возьмем эту девушку, Джин. Когда я впервые ее увидела, это тоже стало для меня своего рода откровением. Ричард в нее влюблен, так он говорит. Но в кого он на деле влюблен, вот в чем вопрос. Он просто влюблен в определенный женский тип. Это его заводит.

Эти грубые слова — «это его заводит» — в устах Марион прозвучали неожиданно, и это заставило Анну снова на нее посмотреть. Марион сидела в кресле, распрямившись, неподвижно, все ее крупное тело напряглось, губы были плотно сжаты, руки, как клещи, сжимали пустой стакан, в который она жадно поглядывала.

— Так и что же это за любовь? Он никогда меня не любил. Он любит крупных девушек с каштановыми волосами и большой грудью. Когда я была молода, у меня был роскошный бюст.

— Ореховая дева, — сказала Анна, внимательно глядя на то, как плотно обхватила жадная рука пустой стакан.

— Да. Итак, ко мне это не имеет никакого отношения. Вот к какому выводу я пришла. Возможно, он даже совершенно меня не знает. Так зачем же мы говорим о любви?

Марион рассмеялась, но сделала это с усилием. Она откинула назад голову и сидела, закрыв глаза: веки были сжаты так плотно, что ресницы трепетали, отбрасывая тени на внезапно осунувшиеся щеки. Потом глаза открылись, заморгали, начали что-то искать; они искали бутылку виски, стоявшую на рабочем столе Анна, у стены. «Если она попросит еще виски, мне придется ей дать», — подумала Анна. Анна чувствовала себя так, словно она всем своим существом участвует в той беззвучной битве, которую Марион ведет сама с собой. Марион закрыла глаза, тяжело вздохнула, открыла глаза, взглянула на бутылку, покрутила в руках пустой стакан, снова закрыла глаза.

«Все равно, — подумала Анна, — пусть уж лучше Марион будет запойной пьяницей и сохранит свою цельность. Лучше эта горечь и прямота, чем трезвость, если платой за трезвость оказывается превращение в ужасную, проказливую и жеманную девчонку». Напряжение достигло столь болезненных высот, что Анна невольно попыталась его хоть как-то ослабить:

— А чего хотел от меня Томми?

Марион распрямилась, отставила стакан и в одно мгновение превратилась из откровенной во всех своих проявлениях, исполненной трагизма женщины, женщины отвергнутой, в маленькую девочку.

— Ах, он так восхитителен, он так восхитителен во всем, Анна. Я сказала ему, что Ричард хочет развода, и он так восхитительно себя повел.

— А что он сказал?

— Он говорит, что я должна повести себя правильно, я должна делать только то, что я действительно считаю правильным, и я не должна подыгрывать Ричарду в его безрассудной страсти просто потому, что я считаю, что это будет великодушно, или потому, что я хочу повести себя благородно. Потому что моей первой реакцией было — да, я дам ему развод, какая мне разница? У меня достаточно собственных денег, в этом никакой проблемы нет. Но Томми сказал — «нет», я должна думать о благе Ричарда в долгосрочной перспективе. И поэтому я должна ему напомнить о его обязанностях.

— Понятно.

— Да. У Томми очень ясная голова. И подумать только, ему всего двадцать один год. Хотя, я полагаю, нельзя сбрасывать со счетов ту ужасную вещь, которая с ним приключилась, — я имею в виду, это все, конечно, ужасно, но я бы даже затруднилась назвать это трагедией, потому что он держится так мужественно, и он никогда не сдается, и он такой замечательный человек.

— Да, полагаю, ты права.

— И вот Томми говорит, что я вообще не должна обращать внимания на Ричарда, я должна его просто игнорировать. Ведь я говорю серьезно, я действительно собираюсь посвятить свою жизнь вещам более значительным. И Томми меня направляет. Я буду жить для других, а не для себя.

— Хорошо.

— Вот поэтому-то я и забежала к тебе. Ты должна помочь Томми и мне.

— Да, пожалуйста, а что от меня требуется?

— Ты помнишь этого своего знакомого, предводителя движения чернокожих? Его зовут Мэтьюз, или как-то так?

Этого Анна совсем не ожидала.

— Уж не Томми ли Матлонга ты имеешь в виду?

Марион с серьезным видом извлекла блокнот и сидела с карандашом наготове.

— Да. Пожалуйста, дай мне его адрес.

— Но он сидит в тюрьме, — сказала Анна. В ее голосе звучала беспомощность. Различив в своем голосе слабые нотки протеста, она осознала, что чувствует не только беспомощность, но и страх. Это была та самая паника, которая овладевала ею, когда она общалась с Томми.

— Да, он, разумеется, в тюрьме, но как эта тюрьма называется?

— Но, Марион, что вы собираетесь делать?

— Я же сказала тебе, я больше не собираюсь жить ради себя одной. Я хочу написать бедняге письмо и выяснить, чем я могу ему помочь.

— Но, Марион…

Анна посмотрела на Марион, пытаясь восстановить контакт с той женщиной, с которой она говорила всего несколько минут назад. Она наткнулась на ясный взгляд карих глаз, в которых сияла виноватая, но счастливая истерия. Она продолжила, твердо:

— Это не учреждение с отлаженной жизнью, это не Брикстон^[21] и вовсе не нечто подобное. Возможно, это всего-навсего какая-нибудь хибара в кустах за сотни миль от любого населенного пункта, где держат человек пятьдесят политзаключенных, и очень может быть, что они вообще не получают писем. А как ты это себе представляешь? Думаешь, у них есть дни приема посетителей, права заключенных и всякое такое?

Марион надула губы и сказала:

— Я думаю, это пагубный подход — вот так обращаться с бедняжками.

Анна подумала: «„Пагубный подход“ это от Томми — отголоски его знакомства с коммунистической партией; а вот „бедняжки“ — это уж точно от Марион, на все сто, — скорее всего ее мать и сестрички сдают свои старые вещи в благотворительные организации».

— Я хочу сказать, — продолжала Марион с выражением счастья на лице, — это же континент, закованный в цепи, ну, разве я не права? («Трибьюн», подумала Анна, или, может быть, «Дейли уоркер».) И пока еще не слишком поздно, следует принять незамедлительные меры для восстановления веры африканцев в справедливость. («Нью стейтсмэн», подумала Анна.) Ну, по крайней мере необходимо как следует разобраться в сложившейся ситуации, в интересах всех и каждого. («Манчестер гардиан», в период острого кризиса.) Анна, мне непонятен твой подход. Ты же не станешь отрицать, что есть прямые доказательства того, что были допущены определенные ошибки? («Таймс», передовая статья, через неделю после того, как стало известно, что без суда и следствия белым правительством было расстреляно двадцать африканцев, а еще пятьдесят человек были брошены в тюремные камеры.)

— Марион, что на тебя нашло?

Марион в волнении склонилась навстречу Анне, она улыбалась, нервно облизывала губы, нервно моргала с честным видом.

— Послушай, если вы хотите участвовать в политической жизни, заниматься проблемами Африки, вы можете вступить в любую из организаций, их немало. И Томми это хорошо известно.

— Но бедняжки, Анна, как же они, — сказала Марион с упреком.

Анна подумала, что до несчастного случая политическое развитие Томми значительно превосходило такие понятия, как «бедняжки», так что или его разум серьезно пострадал, или… Анна молчала, она впервые серьезно задумалась о том, не пострадал ли, в самом деле, разум Томми.

— Томми велел тебе прийти сюда и узнать у меня тюремный адрес мистера Матлонга? С тем чтобы вы могли пересылать несчастным заключенным передачи с продуктами и утешительные письма? Он прекрасно знает, что они никогда не будут доставлены в тюрьму — не говоря уже об остальном.

Карие глаза Марион сияли, она пристально смотрела на Анну, но ее не видела. Ее девичья улыбка предназначалась какому-то очаровательному другу, которого так просто с толку не собьешь.

— Томми говорит, твои советы могут нам очень пригодиться. И мы все трое могли бы вместе потрудиться, поработать ради благого дела.

Картина начинала проясняться, и Анна разозлилась. Вслух она сказала, сухо:

— На протяжении последних лет Томми никогда всерьез не употреблял слов «благое дело». Только иронично. Если он так заговорил, то это значит…

— Анна, не будь такой циничной, это совершенно не похоже на тебя.

— Не забывай о том, что все мы, включая Томми, годами были буквально захвачены потоком благих дел, и, я могу тебя уверить, если б мы всегда произносили «благое дело» с таким благоговением, как ты, мы никогда б не преуспели ни в одном из начинаний.

Марион встала. Вид у нее был чрезвычайно виноватый, озорной, и было заметно, что она в восторге от себя. Теперь Анна понимала, что Томми с Марион обсуждали ее и что они решили заняться спасением ее души. Зачем? Она разозлилась на удивление сильно, необъяснимо сильно. Ее гнев был абсолютно несоизмерим с происходящим, просто зашкаливал; она прекрасно это понимала; и от этого ей делалось еще страшнее.

Марион увидела ее ярость, она была этим и довольна, и смущена, и она сказала:

— Извини, что я так растревожила тебя на пустом месте.

— Да это место не пустое. Напишите письмо мистеру Матлонгу, Главный штаб тюремного управления, Северный Прованс. Он, разумеется, его не получит, но ведь в таких делах значение имеет сам порыв, не так ли?

— Ах, Анна, спасибо тебе, ты очень помогла нам. Мы знали, что поможешь. Спасибо. Мне пора идти.

И Марион стала осторожно сползать по лестнице, каждым своим движением напоминая виноватую, но непокорную девчонку. Анна смотрела ей вслед и видела себя со стороны: вот она стоит на лестничной площадке — холодная, суровая, критичная. Когда Марион скрылась из виду, Анна подошла к телефону и позвонила Томми.

С расстояния чуть больше полумили, которое их разделяло, донесся его голос — медлительный, официальный:

— Два нуля, пять, шесть, семь, слушаю.

— Это Анна. От меня только что ушла Марион. Скажи мне, это действительно твоя идея — усыновить африканских политзаключенных в качестве друзей по переписке? Потому что, если это так, я буду вынуждена предположить, что ты немного не в себе.

Небольшая пауза.

— Я рад, что ты мне позвонила, Анна. Думаю, это может пойти на пользу.

— Бедным заключенным?

— Если быть совсем откровенным, думаю, это пойдет на пользу Марион. А ты так не считаешь? Думаю, ей необходимо увлечься чем-то во внешнем мире, уйти из круга своих проблем.

Анна уточнила:

— Ты хочешь сказать — это своего рода терапия?

— Да. А разве ты со мной не согласна?

— Но, Томми, все дело в другом: я не считаю, что в терапии нуждаюсь и я, — во всяком случае, в терапии такого рода.

После небольшого молчания Томми осторожно произнес:

— Спасибо, Анна, что позвонила мне и поделилась своим мнением. Очень тебе признателен.

Анна рассмеялась, зло. Она ожидала, что он рассмеется вместе с ней; несмотря ни на что, она думала о прежнем Томми, который бы непременно рассмеялся. Она положила трубку, ее всю трясло — ей пришлось присесть.

Она сидела и думала: «Вот этот мальчик, Томми, — я знаю его с тех пор, как он был совсем ребенком. С ним случилась большая беда, он получил увечье, — и при этом сейчас он мне кажется каким-то зомби, он — опасный человек, он внушает страх. Нет, он не сошел с ума, дело не в этом, он превратился в нечто другое, в нечто новое… но сейчас я не могу об этом думать — позже. Мне надо покормить Дженет ужином».

Уже был десятый час, и Дженет давно было пора поужинать. Анна поставила еду на поднос и пошла наверх, настроив свое сознание так, чтобы ни Марион, ни Томми, ни того, что они собой представляют, там не было видно. Пока.

Дженет поставила поднос себе на колени и сказала:

— Мама?

— Да.

— Тебе нравится Ивор?

— Да.

— Мне он очень нравится. Он добрый.

— Да, он добрый.

— А тебе нравится Ронни?

— Да, — ответила Анна после некоторого колебания.

— Но на самом деле он тебе не нравится.

— Почему ты так считаешь? — спросила Анна, удивленно и испуганно.

— Не знаю, — ответил ребенок. — Просто я подумала, что он тебе не нравится. Потому что из-за него Ивор ведет себя по-дурацки.

Больше девочка не сказала ни слова, погруженная в свои мысли, она закончила ужин в полном молчании. Время от времени Дженет бросала пронзительные взгляды на мать. Которая сидела рядом с ней, позволяя вот так, пронзительно, себя рассматривать и сохраняя на лице выражение безмятежного спокойствия и непоколебимой уверенности.

Когда Дженет заснула, Анна спустилась на кухню и закурила. Она выпила несколько чашек чаю. Теперь ее тревожили мысли о Дженет: Дженет все это расстраивает, но она сама не понимает — что. Но дело не в Иворе — дело в той атмосфере, которую создает Ронни. Она могла бы сказать Ивору, что Ронни должен съехать. Он, конечно, сразу предложит плату за его проживание, но дело совсем не в этом. Все точно так же, как было с Джемми…

Джемми был студентом с Цейлона, он пару месяцев жил в той комнате, которую теперь занимали Ивор с Ронни. Анне он не нравился, но она не могла заставить себя его выгнать, потому что он был цветным. В конце концов, все разрешилось само собой, потому что Джемми уехал обратно на Цейлон. А теперь Анна не могла заставить себя попросить пару молодых людей, нарушающих ее душевный покой, покинуть ее дом, потому что они — гомосексуалисты, и им, как и цветному студенту, будет нелегко найти себе другое жилье.

Но почему она должна чувствовать себя за это ответственной?… Как будто с «нормальными» мужиками мало ей забот, сказала она себе, пытаясь в шутке растворить свою тревогу. Но шутка не помогла. Она попыталась зайти с другой стороны: «Это мой дом, мой дом, мой дом», — пытаясь на этот раз заполнить себя сильными собственническими переживаниями. Это тоже не помогло — она сидела и думала: «Но почему у меня вообще есть свой дом? Потому что я написала книгу, которой я стыжусь и которая принесла мне кучу денег. Случай, счастливый случай, вот и все. И вообще я все это ненавижу — мой дом, моя собственность, мои права. При этом, стоит мне только почувствовать себя неуютно, я тут же, как и все остальные, нахожу опору именно в этих понятиях. Мое. Собственность. Имущество. Я буду защищать Дженет на основании того, что у меня есть моя собственность. А зачем ее защищать? Ей суждено вырасти в Англии, стране, где многие мужчины — маленькие мальчики, и гомосексуалисты, и в какой-то степени гомосексуалисты… — Но эту усталую мысль смыла волна сильного и искреннего чувства. — Ну уж нет, есть еще на свете настоящие мужчины, пусть их и немного, и я уж позабочусь о том, чтобы Дженет достался один из них. Я сделаю все, что в моих силах, для того, чтобы она, когда вырастет, была способна распознать настоящего мужчину, как только он встретится на ее пути. Ронни придется уйти».

С этой мыслью Анна направилась в ванную, чтобы подготовиться ко сну. В ванной горел свет. Она остановилась в дверях. Ронни с встревоженным видом рассматривал в зеркале свое отражение, склоняясь над полочкой, на которой Анна держала свою косметику. Легкими похлопывающими движениями он наносил себе на щеки лосьон при помощи ватного шарика, который он позаимствовал у Анны, одновременно пытаясь разгладить морщины на лбу.

Анна поинтересовалась:

— Мой лосьон нравится тебе больше, чем собственный?

Он, ничуть не удивившись, к ней повернулся. Анна поняла, что в этом-то и заключался его план: Ронни хотелось, чтобы она застала его в ванной.

Он, грациозный и кокетливый, сказал ей:

— Дорогая, я решил испробовать твои лосьоны. Разве это может тебя расстроить?

— Не особо, — сказала Анна. Прислонившись к дверному косяку, она внимательно смотрела на него, ждала дальнейших объяснений.

На нем был дорогой халат из блекло-пурпурного шелка, на шее — красноватый шелковый платок. И дорогие шлепанцы из красной кожи, прошитой золотой нитью, в мавританском стиле. Он хорошо смотрелся бы в каком-нибудь гареме, а не в квартире, не в этом антураже студенческого быта. Ронни стоял, склонив голову набок, играя черным локоном седеющих волос, на руках — свежий маникюр.

— Да, я пытался мыть голову оттеночным шампунем, — заметил он, — но седина упорно проступает.

— Получилось весьма изысканно, да, правда, — сказала Анна. Она вдруг поняла: Ронни ужасно пугает мысль, что она может его прогнать, и он пытается с ней подружиться, как могла бы это делать одна девушка с другой. Она старалась убедить себя, что все это забавно. Но правда заключалась в том, что Ронни внушал ей отвращение, и от этого ей становилось стыдно.

— Но, дорогая моя Анна, — просюсюкал он, пытаясь быть обворожительным, — изысканный вид — это, конечно, очень хорошо, но только если ты — если можно так выразиться — нанимаешь на работу, а не наоборот.

— Но, Ронни, — сказала Анна, поддаваясь ему, несмотря на свое отвращение, и играя ту роль, которой от нее и ждали, — ты выглядишь совершенно очаровательно, несмотря на отдельные седые волоски. Я уверена, на очень многих ты производишь просто сногсшибательное впечатление.

— Их уже не так много, как раньше, — вздохнул он. — Увы, я должен тебе в этом признаться. Конечно, мои дела не так уж плохи, невзирая на все взлеты и падения, но мне приходится тщательно за собой следить.

— Может быть, тебе следует в самое ближайшее время обзавестись богатым покровителем?

— Ах, дорогая моя! — воскликнул он, сделав небольшое и совершенно непроизвольное движение бедрами. — Уж не думаешь ли ты, что я не предпринимал таких попыток?

— Я не знала, что на этом рынке царит такое перенасыщение, — заметила Анна, давая волю своему отвращению и устыдившись самой себя еще до того, как эти слова успели слететь с ее губ. «Боже мой! — подумала она. — Родиться Ронни! Какой это ужас. Родиться вот таким — я тут жалуюсь, как тяжело быть такой женщиной, как я, но, Боже правый! — я ведь могла родиться Ронни».

Он быстро на нее взглянул. Это был откровенный взгляд, в его глазах светилась неприкрытая ненависть. Ронни был в замешательстве, этот всплеск чувств оказался для него слишком сильным, потом он сказал:

— Я все-таки думаю, что мне действительно твой лосьон подходит больше, чем тот, которым я пользуюсь. — Он взял в руки бутылочку, заявляя о своих на нее правах. Он искоса на нее посматривал, он бросал ей вызов, он не скрывал своей ненависти.

Анна, улыбаясь, протянула руку и отобрала у него бутылочку.

— Ну что же, тогда тебе, наверное, лучше купить такой же, правда?

На его губах мелькнула улыбка, наглая: Ронни всем своим видом показывал ей, что она его предала, что он ее ненавидит за это, что он так этого не оставит. Потом улыбка увяла, и на его лице снова проступило выражение холодного изнурительного страха, уже хорошо ей знакомое. Он явно говорил себе, что его злобные выходки могут ему сильно навредить, что он должен ее задабривать, а не злить.

Он быстренько с ней распрощался, мило промурлыкал какие-то извинения, пожелал ей спокойной ночи и, двигаясь легко и изящно, побежал вверх по лестнице, к Ивору.

Анна приняла ванну и пошла наверх, посмотреть, все ли в порядке у Дженет. Дверь, ведущая в комнату к молодым людям, была открыта настежь. Анна удивилась: ведь они прекрасно знают, что каждый вечер в это время она поднимается к Дженет, проверить, как та спит. Потом до нее дошло, что дверь открыта не случайно. Она услышала: «Толстозадые коровы…» Это был голос Ивора. Потом последовал непристойный звук в его же исполнении. А затем голос Ронни: «Обвислые потные груди…» И он издал такой звук, как будто его рвет.

Анна, взбешенная, чуть было не кинулась к ним в комнату, чтобы устроить скандал. Но вместо этого она вдруг обнаружила, что она потрясена, напугана, что она вся дрожит. Она медленно сползла вниз по лестнице, надеясь, что квартиранты не слышали, что она была рядом с ними. Но как только она ушла, они с треском захлопнули дверь, и до нее донеслись могучие раскаты хохота — в исполнении Ивора; и жеманные, на высокой ноте смешки — в исполнении Ронни. Анна легла в постель, в полном ужасе. Она была в ужасе от самой себя. Потому что понимала, что маленькая непристойная пьеска, разыгранная специально для нее, была не чем иным, как ночной личиной женственности Ронни и дружелюбного, в стиле большого доброго пса, поведения Ивора, и она могла все это предвидеть, внутренне подготовиться, не дожидаясь, пока ей это предъявят столь откровенным способом. Она испугалась того, что это так сильно ее задело. Анна сидела в своей постели, в большой темной комнате, курила и чувствовала себя уязвимой и беспомощной. Она снова себе сказала: «Если я распадусь на куски, то…» Мужчина в вагоне метро пробил в ней брешь, молодые люди с верхнего этажа довершили его дело, подорвали ее силы настолько, что ее била дрожь. Неделю назад, когда Анна возвращалась домой из театра, на углу темного переулка ей повстречался эксгибиционист. Вместо того чтобы полностью его проигнорировать, она внутренне вся сжалась, как будто он совершил нападение лично на нее, на Анну, — ей казалось, что он угрожает лично ей, Анне. Вместе с тем, оглядываясь в совсем недалекое прошлое, она видела Анну бесстрашную, неуязвимую, Анну, которая спокойно шла сквозь все опасности и уродства большого города. Теперь же уродство, казалось, подступило к ней настолько близко и столь упорно ее повсюду сопровождало, что в любую минуту она, издав отчаянный крик, могла сорваться, разлететься на куски.

И когда же народилась на свет эта новая, испуганная и уязвимая Анна? Она знала ответ: это случилось, когда Майкл покинул ее.

Анна, испуганная, больная, все равно нашла в себе силы ухмыльнуться, эта ухмылка была адресована ей самой, и вызвана она была осознанием того, что она, независимая женщина, была независима от и неуязвима для уродства извращенного секса, насильственного секса лишь до тех пор, пока у нее был мужчина, пока она была любима. Она сидела в темноте и ухмылялась или, скорее, заставляла себя ухмыляться, и думала, что на всем белом свете нет никого, с кем она могла бы поделиться этим удивительным открытием, никого — кроме Молли. Но только Молли оказалась в такой беде, что сейчас было совсем не время говорить с ней об этом. Да — завтра она должна обязательно позвонить Молли и поговорить с ней о Томми.

И Томми снова вышел на передний план ее сознания, встал рядом с Ивором и Ронни; и это оказалось уже слишком, она забилась, заползла под одеяло, укуталась в него, вцепилась.

«Все дело в том, — сказала Анна себе, пытаясь отнестись к этому спокойно, — что я не в состоянии управиться ни с чем. Я нахожусь над этим — над хаосом — лишь потому, что уменя есть мозг — мой маленький, критичный, все более холодный, едва удерживающий равновесие мой разум».

Она лежала в страхе, и снова ей на ум пришли слова: «источник пересох». И вместе с этими словами в сознании родился образ: она увидела сухой колодец, на дне — сухая пыльная земля, вся в трещинах.

В поисках чего-нибудь, что помогло бы ей удержаться, она ухватилась за воспоминания о Сладкой Мамочке. «Да. Необходимо, чтобы мне приснилась вода», — так она себе сказала. Потому что — какой же смысл в том долгом «опыте», прожитом со Сладкой Мамочкой, если сейчас, во время засухи, она не может рассчитывать на помощь? «Я должна увидеть сон про воду, я должна увидеть, как мне найти источник».

Анна уснула, и ей приснился сон. Она стояла на краю большой пустыни в полдень. Пустыня была желтой. Солнце светило тускло из-за пыли, висевшей в воздухе. Солнце было зловещего оранжевого цвета, оно стояло над пыльными и желтыми просторами. Анна знала, что ей нужно пересечь пустыню. За ней, вдали, вздымались горы — пурпурные, оранжевые, серые. Во сне все краски были необыкновенно прекрасными и яркими. Но они ее поработили, ее поработили эти сухие яркие цвета. Воды же не было нигде. Анна начала идти через пустыню, ей было нужно достичь гор.

Она проснулась утром с этим сном; и она знала, в чем его смысл. Сон подводил итог тем переменам, которые случились в Анне, отражал ее новое знание самой себя. В пустыне она была одна, воды там не было, и до источников лежал далекий путь. Она проснулась, понимая, что, если она хочет пересечь пустыню, ей нужно с себя сбросить лишний груз. Засыпая, Анна была в смятении, не понимая, что ей делать с Ивором и Ронни, но проснулась, зная, что ей делать. Она остановила Ивора, когда он собирался на работу (Ронни на правах любимой девушки еще вкушал в постели сон, заслуженный любовными трудами), и она ему сказала:

— Ивор, я хочу, чтоб вы уехали.

Этим утром он был трогательным, бледным, чутким. Он предельно ясно, хоть и без слов, ей говорил: «Простите, я в него влюблен и ничего поделать с этим не могу».

Анна продолжила:

— Ивор, вы должны понять, что это не может продолжаться.

Он ответил:

— Я уже некоторое время собирался вам сказать — вы были к нам так добры, спасибо, и я хотел бы заплатить за то, что Ронни здесь живет.

— Нет.

— Любую сумму, — сказал он, и даже сейчас, когда он явно стыдился той личности, которой был прошлой ночью, и когда, кроме всего прочего, он был напуган перспективой, что его идиллия вот-вот закончится, даже сейчас Ивор не удержался и в его голос вернулись глумливые, насмешливые нотки.

— Из того, что Ронни живет здесь уже несколько недель и я ни разу не упоминала про деньги, можно легко понять, что дело совсем не в них, — сказала Анна, ненавидя ту холодную критичную особу, которая стояла перед Ивором, и голос, которым она с ним говорила.

Он снова заколебался; выражение его лица представляло собой поистине невероятную смесь вины, наглости и страха.

— Анна, послушайте, я сильно опаздываю на работу. Я вечером вернусь, и мы это обсудим.

Он уже наполовину сбежал вниз по лестнице, он прыгал через ступеньки в отчаянной попытке сбежать от Анны и от своего страстного желания над ней глумиться, провоцировать ее.

Анна вернулась на кухню. Там завтракала Дженет. Девочка спросила:

— О чем ты говорила с Ивором?

— Я его просила от нас уехать, или чтобы хотя бы Ронни от нас уехал.

И, видя, что Дженет готова запротестовать, она поспешно добавила:

— Эта комната рассчитана на одного, не на двоих. А ведь они друзья, и, может, им захочется и дальше жить вместе.

К удивлению Анны, Дженет спорить не стала. Все время, пока она доедала свой завтрак, девочка оставалась тихой и задумчивой, как и накануне, во время ужина. Закончив есть, она спросила:

— А почему я не могу учиться в школе?

— Но ты же ходишь в школу.

— Нет, я говорю о настоящей школе. О пансионе.

— Пансионы вовсе не похожи на тот, что описан в книжке, которую вы с Ивором вчера читали.

Дженет, похоже, собиралась развить эту тему дальше, но передумала и промолчала. И в положенное время она отправилась в свою школу, как обычно.

Через некоторое время вниз спустился Ронни, намного раньше, чем обычно. Он был одет с большим тщанием, под легким слоем румян на его щеках проступала бледность. Впервые он предложил Анне помощь по хозяйству, сказал, что может сходить в магазин и купить все, что нужно.

— Я ужасно хорошо умею выполнять небольшие поручения по хозяйству.

Когда Анна отказалась от помощи, он присел на кухне и принялся оживленно болтать, все время с мольбой в глазах пытаясь поймать ее взгляд.

Но Анна была настроена решительно, и, когда вечером к ней в комнату для разговора пришел Ивор, она своей решимости не утратила. И вот, Ивор был вынужден предложить следующий выход: Ронни уедет, а он останется.

— В конце концов, Анна, я живу здесь уже много месяцев, и мы никогда не вмешивались в дела друг друга и ни в чем друг другу не мешали. Я с вами согласен, Ронни повел себя не совсем правильно. Но он вот-вот уедет, обещаю вам.

Анна колебалась, он продолжал давить:

— И ведь есть еще Дженет. Я буду по ней скучать. И не думаю, что будет преувеличением сказать, что и она будет по мне скучать. Мы так ужасно много с ней общались, пока вы были так заняты, пока вы подставляли плечо поддержки вашей несчастной подруге, когда с ее сыном приключилось ужасное несчастье.

Анна сдалась. Ронни уехал. Из своего отъезда он устроил целое представление. Анне со всей ясностью было дано понять, что, раз она его выгоняет, она — настоящая сука. (А она так себя и чувствовала.) Ивору со всей ясностью было дано понять, что он теряет свою любовницу, чья минимальная цена — крыша над головой. Из-за этой утраты Ивор затаил на Анну обиду, и он этого не скрывал. Он впал в мрачность.

Но эта его мрачность означала, что все вернулось на круги своя, все стало так, как было до несчастья, случившегося с Томми. Они его почти не видели. Он снова превратился в молодого постояльца, который лишь здоровался или прощался, когда они встречались на лестнице. По вечерам Ивор редко бывал дома. Потом до Анны дошли слухи, что Ронни не сумел надолго удержать своего нового защитника и покровителя, что он вселился в маленькую комнатку совсем неподалеку от них и что Ивор его содержит.

ТЕТРАДИ

ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ

Черная тетрадь теперь соответствовала первоначальному замыслу, заполнены были обе стороны. Слева, под заголовком «Источник», было написано:

11 ноября, 1955

Сегодня — толстый, почти ручной лондонский голубь вразвалочку прохаживается по мостовой, среди ботинок и туфель людей, спешащих на автобусную остановку. Какой-то мужчина его пинает, голубь описывает в воздухе дугу, ударяется о фонарный столб, лежит на земле, вытянув шею, открыв клюв. Мужчина в изумлении останавливается: он ожидал, что голубь выпорхнет из-под его ноги. Он озирается украдкой, он собирается сбежать. Но уже слишком поздно, к нему приближается сварливая мегера с красным лицом.

— Ах ты злодей! Голубя пнул ногой!

Мужчина уже тоже весь красный. От смущения и комичного удивления он начинает ухмыляться.

— Но они же всегда улетают, — взывает к справедливости.

Женщина кричит:

— Ты убил его — ты пнул несчастную пичужку!

Но голубь еще жив: лежа у фонарного столба, он тянет шею, пытается поднять головку, его крылья вздымаются и опадают, вновь и вновь. К этому времени на месте происшествия уже собралась небольшая толпа, включая двух мальчишек лет по пятнадцати. У них живые и сообразительные лица уличных воришек. Оба стоят не шелохнувшись, наблюдают, жуют жвачку. Кто-то говорит:

— Вызовите службу защиты животных.

Женщина кричит:

— И не было б у нас такой нужды, если бы этот хулиган не пнул несчастную бедняжку!

Мужчина переминается с ноги на ногу, вид у него глуповатый — преступник, ненавидимый толпой. Только мальчишки сохраняют полную бесстрастность. Один бросает в воздух реплику:

— В тюрьме таким место, таким преступникам, как он.

— Да, да! — кричит женщина.

Она настолько захвачена своей ненавистью к мужчине, пнувшему голубя, что на самого голубя она и не смотрит.

— Какая тюрьма, — говорит второй мальчишка. — Его бы следовало выпороть, вот что я вам скажу.

Женщина пристально всматривается в лица мальчишек и понимает, что они над ней смеются.

— Да и вас тоже! — задыхаясь, кричит им она. Такое впечатление, что ярость выдавливает ее голос из тела. — Смеетесь, когда страдает маленькая птичка!

Мальчишки, и вправду уже не в силах удержаться, ухмыляются, хотя и вовсе не так пристыженно и изумленно, как виноватый во всем случившемся злодей.

— Смеетесь, — говорит она. — Смеетесь. Вас хорошо бы выпороть. Да. Так, воистину.

Тем временем какой-то практичный человек, нахмурившись, склоняется над голубем и изучает его. Потом он выпрямляется, провозглашает:

— Голубь умрет.

Он прав: глаза птицы подергиваются пленкой, из клюва тонкой струйкой забила кровь. И женщина, забыв о трех объектах своей ненависти, наклоняется над птицей и смотрит на нее. Ее рот немного приоткрыт, на лице написано неприятное любопытство, с которым она наблюдает, как птица бьется в конвульсиях, пытается поднять головку и наконец всем телом обмякает.

— Он умер, — говорит практичный человек.

Злодей, пришедший к этому времени в себя, произносит извиняющимся тоном, но явно намереваясь не допустить никаких глупостей:

— Мне очень жаль, но это просто несчастный случай. Я в жизни не видел голубя, который не улетел бы из-под ноги.

Мы все неодобрительно взираем на этого прожженного убийцу голубей.

— Несчастный случай! — повторяет женщина. — Несчастный случай!

Но толпа уже расходится. Практичный человек поднимает мертвую птицу, но это явная ошибка, потому что он теперь не знает, что с ней делать. Пинатель голубей пытается уйти, но женщина идет за ним, твердя:

— Скажите ваше имя, сообщите мне ваш адрес, я в суд на вас подам.

Мужчина говорит, обеспокоенно:

— Ох, только не надо делать из мухи слона.

Она замечает:

— Полагаю, под мухой вы понимаете убийство несчастной птички.

— Ну, это же не слон, убийство — это не слон, — встревает один из пятнадцатилеток, ухмыляясь и засовывая руки в карманы курточки.

Его друг подхватывает с рассудительным видом:

— Ты прав. Мухи — это убийство, но слоны — нет.

— И то верно, — говорит первый, — когда это голубь был слоном? Ведь он же муха.

Женщина разворачивается к ним, и злодей, преисполненный чувства благодарности, скрывается с места преступления, с крайне виноватым, помимо собственной воли, видом. Женщина пытается найти подобающие слова, чтобы высказать мальчишкам все, что она о них думает, но отвлекается на практичного человека, который так и стоит рядом с ними, с беспомощным видом держа в руках труп голубя. Один из мальчишек саркастически осведомляется:

— Мистер, подумываете о голубином пироге?

— Ты меня еще подразни, и я мигом вызову полицию, — немедленно реагирует практичный человек.

Женщина в восторге, она говорит:

— Правильно-правильно, давно пора это сделать.

Один из парней издает долгий, недоверчивый, нахальный, восхищенный посвист.

— Вот это круто, — говорит он, — зовите скорей мусоров. Они вас, мистер, упекут в тюрягу за то, что вы украли общественного голубя.

И эти двое, заливаясь громким хохотом, уходят, стараясь не потерять лица, но весьма поспешно, потому что была упомянута полиция.

Остались сердитая женщина, практичный человек, труп голубя и несколько зевак. Мужчина оглядывается по сторонам, замечает, что на фонарном столбе закреплен ящичек для мусора, и направляется к нему, чтобы выбросить туда мертвую птицу. Но женщина преграждает ему путь, выхватывает голубя.

— Отдайте мне его, — говорит она, задыхаясь от нежности. — Я похороню несчастную птичку в ящике для цветов, у себя на подоконнике.

Практичный человек благодарно спешит прочь. Она остается одна. Она стоит и с отвращением смотрит, как густая кровь капает из открытого клюва.

12 ноября

Прошлой ночью мне приснился голубь. Он что-то мне напоминал, но я не понимала что. Во сне я изо всех сил старалась вспомнить. Но когда я проснулась, я знала, что это было, — это был случай из тех времен, когда мы проводили свои выходные в отеле «Машопи». На многие годы я забыла о том эпизоде, но теперь он ясно и во всех подробностях ожил в моей памяти. Меня изводит понимание того, что в моем сознании хранится, надежно запертое и недоступное, столь многое из прожитого, и, если бы не какой-то случай, подобный вчерашнему, я бы так никогда этого и не вспомнила. Должно быть, то был какой-то промежуточный уик-энд, а не последний, переломный, потому что мы все еще были в хороших отношениях с Бутби. Я помню, как во время завтрака в столовую вошла миссис Бутби с винтовкой двадцать второго калибра в руках и обратилась к нашей компании:

— Кто-нибудь из вас умеет стрелять?

Пол, взяв у нее ружье, сказал:

— В мое дорогое образование не преминули включить обучение прелестям убийства фазанов и куропаток.

— Ну, у нас тут все попроще, — сказала миссис Бутби. — У нас тут водятся и фазаны, и куропатки, но их не так уж много. Мистер Бутби тут заикнулся, что он был бы не прочь отведать пирога с голубятиной. Муж раньше и сам брался за ружье время от времени, но сейчас он несколько не в форме. Вот я и подумала, не будете ли вы так любезны?..

Пол с недоумевающим видом крутил в руках ружье. Наконец он произнес:

— Что вам сказать. Раньше мне никогда не приходило в голову стрелять по этим птицам из ружья, но, если мистер Бутби с этим справлялся, справлюсь и я.

— Это несложно, — пояснила миссис Бутби, как всегда позволяя себе купиться на обманчивую вежливость его манер. — Там, между копи, есть небольшие влеи, где полно голубей. Вы просто ждите, пока они рассядутся спокойно, а потом по ним стреляйте.

— Это неспортивно, — сказал Джимми с глуповатым видом.

— О Боже, это неспортивно! — возопил Пол, изображая ужас, прикрыв одной рукой глаза, другой же отстраняя от себя ружье.

Миссис Бутби не знала, воспринимать ли ей его слова всерьез, однако она на всякий случай пояснила:

— Все по-честному. Не стреляйте, пока вы не поймете наверняка, что убьете птицу. И тогда — чем это плохо?

— Она права, — сказал Джимми, обращаясь к Полу.

— Вы правы, — сказал Пол, обращаясь к миссис Бутби. — Правы на все сто. Мы это сделаем. Сколько понадобится голубей для пирога господина Бутби?

— Нет смысла затевать пирог, если их меньше шести, но если вы добудете побольше, то я смогу и вам испечь еще один. Для разнообразия.

— Верно, — сказал Пол. — Это внесет разнообразие. Мы вас не подведем.

Она его поблагодарила, очень серьезно, и ушла, оставив нам ружье.

Завтрак подошел к концу, было около десяти утра, и мы были рады, что нам есть чем заняться до ленча. Почти сразу за отелем от основной трассы под прямым углом отходила проселочная дорога и, петляя и повторяя все изгибы старой африканской тропы, она уходила в вельд. Эта дорога вела в Римско-католическую миссию, находившуюся примерно в семи милях от отеля посреди дикой местности. Иногда оттуда приходила машина за провиантом; иногда туда направлялись или же возвращались оттуда группы сельскохозяйственных рабочих, поскольку миссионеры держали большую ферму, но по большей части дорога пустовала. Эта местность представляла собой песчаный вельд, не совсем плоский, слегка волнистый, то здесь то там рассекаемый отдельно стоявшими копи — островерхими, небольшого диаметра холмиками. Когда шел дождь, почва словно не хотела принимать воду и оказывала ей сопротивление. Вода выбивала барабанную дробь, белые капельки яростно плясали по земле, отскакивая от твердой почвы и взлетая на высоту двух-трех футов, но спустя всего час после бури земля полностью высыхала, и только в овражках и влеях вода еще некоторое время продолжала жить и шуметь. Прошлой ночью дождь был таким сильным, что железная крыша домика, в котором мы спали, всю ночь тряслась и грохотала над нашими головами, но теперь солнце стояло высоко, небо было безоблачным, и мы, сойдя с дороги, шли рядом с ней по мелкому белому песку, который сухо рассыпался под нашими ногами, обнажая скрывавшуюся под ним темную влажную землю.

В то утро нас было пятеро, и я не помню, где были остальные. Может быть, в тот уик-энд мы приехали в отель только впятером. Пол нес ружье, у него был безупречно спортивный вид, и он улыбался и посмеивался над собой в этой роли. Джимми шел рядом с ним: неуклюжий, полноватый, бледный, взгляд его умных глаз то и дело устремлялся на Пола — смущенный от подавляемого желания, ироничный от болезненного понимания своего положения. Я, Вилли и Мэрироуз шли следом. У Вилли в руках была книга. Мэрироуз и я оделись нарядно — в яркие джинсовые штаны на лямках и рубашки. На Мэрироуз были голубые брюки и рубашка в розах, на мне — розовые брюки и белая рубашка.

Как только мы свернули с основной трассы на песчаную проселочную дорогу, нам пришлось идти медленно и с осторожностью, потому что после ночного ливня насекомые тем утром устроили настоящее пиршество. Казалось, все вокруг закишело ими и пустилось в необузданный разгул. Над низкими травами трепетали и порхали мириады белых бабочек, чьи белые крылышки слегка отливали зеленым. Все бабочки были белыми, но разными по размеру. В то утро какой-то один вид вылупился, выскочил, сбежал или же выполз из своих куколок и теперь праздновал свое освобождение. А на самой траве и на дороге повсюду были мириады ярких кузнечиков, тоже какого-то одного вида, и все они поделились на пары. Их, как и бабочек, было несметное множество, миллионы.

— И один кузнечик прыгнул на спину другому, — обронил Пол. Голос его прозвучал легко, но вполне серьезно. Он остановился. Джимми, шедший с ним рядом, тоже послушно остановился. И мы, чуть было на них не налетев, тоже остановились.

— Странно, — сказал Пол, — никогда раньше я не понимал глубинного или конкретного смысла этой песенки.

Во всем этом было что-то абсурдное, и мы были не столько смущены, сколько, скорее, объяты каким-то благоговейным трепетом, к которому примешивался страх. Мы стояли и смеялись, но смех наш был неестественно громким. Вокруг нас, повсюду, насколько хватало глаз, со всех сторон были насекомые, и все они совокуплялись. Одно насекомое, прочно упираясь лапками в песок, стояло неподвижно; в то время как другое, внешне точно такое же, сидело, прочно там укрепившись, на его спине, так что нижнее не могло и шевельнуться. Или же одно насекомое пыталось взобраться на спину другого, пока нижнее стояло неподвижно, очевидно стараясь помочь тому, которое хотело на него влезть и чьи трудолюбивые или отчаянные усилия угрожали опрокинуть их обоих набок. Или же пара, совершившая неловкое движение, опрокидывалась и тот, кто был снизу, тут же выравнивался и ждал, пока второй кузнечик возобновлял свою битву за достижение правильного положения, или же его вытеснял другой, точно такой же, кузнечик. Но счастливые, или — удачно спарившиеся, насекомые стояли повсюду, окружая нас со всех сторон: один на другом, с тупо вытаращенными яркими круглыми черными глазами. Джимми забился в конвульсивном смехе, и Пол хлопнул его по спине.

— Эти чрезвычайно вульгарные насекомые не заслуживают нашего внимания, — заявил Пол.

И он был прав. Одно такое насекомое, или же дюжина, или сотня могли показаться красивыми: они были яркими, словно их раскрасили только что выдавленными из тюбика масляными красками, и они почти светились в тонкой, изумрудного цвета траве. Но когда их были тысячи — пронзительно зелено-красных, с вытаращенными бессмысленными глянцево-черными глазами, — они выглядели абсурдно, непристойно и, помимо прочего, вопиюще тупо.

— Гораздо приятнее смотреть на бабочек, — сказала Мэрироуз, которая так и делала. Они были невероятно прекрасны. Сколько хватало глаз, синий воздух грациозно трепетал от легких движений их белых крылышек. А стоило посмотреть вдаль, бабочки словно превращались в белую мерцающую кисею, раскинутую над зеленью травы.

— Но, дорогая моя Мэрироуз, — возразил Пол, — ты, несомненно, воображаешь в присущей тебе очаровательной манере, что бабочки собрались здесь, чтобы отметить праздник жизни, или же они просто играют и забавляются своим полетом, но дело обстоит совсем иначе. Ими движет низменный мотив, им нужен секс, в точности так же, как этим, таким ужасно вульгарным, кузнечикам.

— Откуда ты знаешь? — спросила Мэрироуз своим неизменно тихим голоском, и очень искренне; и Пол рассмеялся очень громко, зная, насколько привлекательно звучит этот его смех, и он замедлил шаг и пошел рядом с ней, оставив Джимми одного впереди всех. Вилли, который сопровождал Мэрироуз, уступил место Полу и направился ко мне, но я уже ушла вперед, к Джимми, которому было одиноко.

— Но это действительно абсурдно, — сказал Пол, и в его голосе прозвучало искреннее смущение. Мы проследили за его взглядом. В бесчисленной армии совокупляющихся кузнечиков выделялись две пары. В одной — гигантское, могучего вида насекомое, как поршень, закрепленный на огромных пружинах ног, а на его спине — крошечный беспомощный партнер, неспособный вскарабкаться на нужную высоту. А в паре, стоявшей рядом с этой, все было наоборот: крошечный, яркий, жалобный кузнечик, а на нем — давящее, расплющивающее и почти сокрушающее его гигантское, мощное, неистовое насекомое.

— Я попытаюсь провести небольшой научный эксперимент, — заявил Пол.

Он, осторожно ступая, стараясь не передавить кузнечиков, отошел к обочине, где росла высокая трава, положил на землю ружье и сорвал травинку. Он опустился на одно колено, в песок, смахивая в сторону насекомых уверенными и безразличными движениями руки. Он аккуратно снял тяжеловесное насекомое с его крошечного товарища. Но в то же мгновение, совершив один точный и в высшей степени удивительный с точки зрения проявленной решимости скачок, большой кузнечик вернулся на то самое место, где он только что находился.

— Для проведения операции понадобятся двое, — провозгласил Пол.

Джимми тут же выдернул из земли стебелек для себя и занял место рядом с Полом, хотя на его лице и было написано мучительное отвращение, вызванное необходимостью приблизиться к кишащей массе насекомых. Двое молодых людей теперь стояли на коленях и совершали манипуляции травинками. Я, Вилли и Мэрироуз стояли рядом и наблюдали. Вилли хмурился.

— Как все это фривольно, — иронично обронила я.

В то утро мы с Вилли, как обычно, не очень ладили между собой, но, несмотря на это, он разрешил себе улыбку, он мне улыбнулся и, искренне дивясь происходящему, он мне сказал:

— А все же интересно.

И мы друг другу улыбнулись, с любовью, но и с болью, потому что такие вот мгновения нам выпадали очень редко. А Мэрироуз, стоявшая по другую сторону от коленопреклоненных мальчиков, внимательно за нами наблюдала, наблюдала с завистью и с болью. Ей казалось, что перед ней — счастливая пара, и она чувствовала себя забытой и покинутой. Я не могла этого вынести и, оставив Вилли, я пошла и встала рядом с Мэрироуз. Мы с ней склонились над спинами мальчиков и стали смотреть, что будет дальше.

— Давай, — сказал Пол.

Он снова приподнял своего монстра и снял его со спины маленького насекомого. Но Джимми сделал неловкое движение, у него не получилось, и, прежде чем он успел еще раз попытаться это сделать, большое насекомое, которым занимался Пол, опять решительно вернулось в свою исходную позицию.

— Ах ты идиот, — сказал Пол, раздраженно.

Наружу вырвалось то раздражение, которое обычно он подавлял, поскольку знал, как обожает его Джимми. Джимми выронил травинку и обиженно рассмеялся; он пытался скрыть свою обиду — но Пол уже схватил обе травинки, быстрым движением он снял тех насекомых, что были сверху, и большое и маленькое, с двух других, и так же быстро поменял их местами. И получились две прекрасные пары: пара больших и пара маленьких кузнечиков.

— Ну вот, — сказал Пол. — Вот вам научный подход. Как аккуратно. Как просто. И насколько эффективно.

Так мы там и стояли, все пятеро. Мы стояли и созерцали торжество здравого смысла. А потом мы опять принялись хохотать, мы хохотали безудержно, не в силах остановиться, все, даже Вилли; потому что все это было совершенно абсурдно. А в это время вокруг нас, повсюду, тысячи и тысячи ярко раскрашенных кузнечиков усердно трудились над продолжением своего рода, и без малейших к тому усилий с нашей стороны. И даже наш маленький триумф скоро закончился, потому что большое насекомое, которое сидело на другом большом насекомом, упало на землю, и тут же то, которое до этого было снизу, взгромоздилось на него, или же — на нее.

— Как непристойно, — серьезно сказал Пол.

— У нас нет доказательств, — подхватил Джимми, стараясь попасть в тон своему другу, стараясь повторить ненавязчивую серьезность его голоса, но не справляясь с этим, потому что его голосу всегда недоставало легкости, он звучал слишком резко или чрезмерно возбужденно. — У нас нет доказательств, что в том, что мы называем естественной природой, порядка больше, чем у нас. Какие имеются у нас доказательства того, что все эти — все эти миниатюрные троглодиты аккуратно расположились так, что самец всегда находится на самке? Или даже, — дерзко прибавил он, непоправимо неверным тоном, — что в каждой паре обязательно есть самка и самец? Мы не знаем, может быть, мы наблюдаем полный разгул и пиршество разврата: самцы с самцами, самки с самками…

Он поперхнулся сдавленным смешком. И, глядя на его разгоряченное, смущенное и умное лицо, мы видели, что Джимми никак не может взять в толк — ну почему же ничто из сказанного им (или из того, что он мог бы при случае сказать) никак не может прозвучать так просто и легко, как все, что говорит Пол. Ведь если б этой же тирадой разразился Пол, а он вполне мог бы это сделать, мы все бы хохотали. А вместо этого нам стало всем неловко, мы остро ощущали, что окружены этими уродливыми, карабкающимися друг на друга насекомыми.

Внезапно Пол вскочил на ноги и растоптал сначала пару монстров, чье спаривание он только что собственноручно организовал, а потом — и пару малышей.

— Пол, — сказала Мэрироуз, потрясенно разглядывая раздавленное месиво из ярких крыльев, глаз, какой-то белой клейкой массы.

— Типичная реакция сентиментального человека, — произнес в ответ Пол, преднамеренно пародируя Вилли (который улыбнулся, признавая, что он понимает, что это его передразнивают). Но продолжил Пол вполне серьезно:

— Дорогая Мэрироуз, ближе к ночи, хорошо, давай немного отодвинем планку, ближе к завтрашней ночи, почти никого из этих штучек не останется в живых, — и та же участь ждет и твоих бабочек.

— О нет, — с мукой в голосе сказала Мэрироуз, глядя на танцующие легкие облака бабочек, однако избегая смотреть на кузнечиков. — Но почему?

— Потому что их слишком много. Только представь, что произошло бы, останься все они жить? Это бы превратилось в настоящее нашествие. Отель «Машопи» исчез бы под ползущей и сметающей все на своем пути массой кузнечиков, которая бы сровняла его с землей, в то время как невероятно более зловещие орды бабочек сплясали бы победный танец над телами мистера и миссис Бутби и их достигшей брачного возраста дочери.

Обиженная и побледневшая Мэрироуз отвела глаза от Пола. Мы все знали, что она думает о погибшем брате. В такие мгновения она выглядела абсолютно одинокой, так что нам всем нестерпимо хотелось ее обнять.

Но, несмотря на это, Пол продолжил, начав на этот раз с пародии на Сталина:

— Это самоочевидно, это само собой разумеется — и на деле вообще нет нужды все это говорить, так зачем же я так утруждаюсь? Как бы там ни было, есть ли нужда что-то сказать, или нет ее, все это не имеет к делу отношения. Как всем нам хорошо известно, я утверждаю, что природа расточительна. Немного времени пройдет, а эти насекомые уже убьют друг друга, они погибнут в результате драк, укусов, умышленных убийств, самоубийств, неловких спариваний. Или же их съедят птицы, которые даже сейчас ждут, когда мы уберемся с места действия и они смогут наконец начать свой пир. Когда мы вновь вернемся на этот приятный и восхитительный курорт, в следующий уикэнд, или если наши политические обязанности нас задержат, то — через раз, мы станем совершать свои столь строго регламентированные прогулки по этой вот дороге и увидим, возможно, одного, ну или же пару этих восхитительных зеленых с красным насекомых, занятых своим обычным делом — прыжками по траве, и мы подумаем: ну до чего ж они прелестны! И нас не сильно будут беспокоить миллионы трупов, которые даже тогда все еще будут медленно тонуть в песке, верша свой путь к месту последнего упокоения, повсюду вокруг нас. Я даже не упоминаю бабочек, которые, будучи несравненно более красивыми, навряд ли более полезны и по которым мы будем так активно и прилежно скучать — в свободное от декадентских и столь для нас обычных развлечений время.

Мы не понимали, зачем Пол нарочно проворачивает нож в ране Мэрироуз — в ее мыслях о смерти брата. Она болезненно улыбалась. И Джимми, которого постоянно терзал страх, что он разобьется, что его убьют, слегка усмехался, натянуто и криво, как и Мэрироуз.

— Что я вам хочу сказать, товарищи…

— Мы знаем, что ты хочешь сказать, — перебил его Вилли, рассерженно и грубо. Возможно, именно из-за таких моментов, как этот, он и был «фигурой, исполняющей роль отца» нашей компании, как Пол это называл. — Довольно, — сказал Вилли. — Пойдемте за голубями.

— Это само собой разумеется, это самоочевидно, — сказал Пол, возвращаясь к излюбленным фразам Сталина из его вступительных речей для того, чтобы отстоять перед Вилли самого себя, — что мой хозяин мистер Бутби так и останется без пирога, если мы и дальше будем вести себя столь же безответственно.

Мы возобновили свой путь вдоль дороги, среди кузнечиков. Примерно в полумиле впереди нас был небольшой копи — зыбкая груда гранитных валунов; а за ним, словно там была проведена какая-то невидимая черта, кузнечиков больше не было. Их просто там не было, они там не существовали, превращались в вымерший вид. Бабочки, однако, были повсюду, белые танцующие лепестки.

Скорее всего, я думаю, тогда был октябрь или ноябрь. Я так думаю не из-за насекомых, я слишком невежественна, чтобы определять время года по их поведению, а из-за качества жары, которая стояла в тот день. Это была изнурительная, роскошная, устрашающая жара. В разгар сезона дождей в воздухе ощущался бы острый привкус шампанского, предупреждение о грядущей зиме. Но в тот день, я помню, жара била наотмашь по нашим щекам, по рукам и ногам, даже сквозь одежду. Да, должно быть, это было самое начало сезона дождей, трава была низкой, ясные и пронзительные по цвету пучки зелени на белом песке. Значит, это было за четыре или за пять месяцев до нашего последнего уик-энда, который случился совсем незадолго перед тем, как погиб Пол. А дорога, вдоль которой мы брели тем утром, была той самой дорогой, по которой месяцы спустя мы, взявшись за руки, бежали с Полом сквозь мелкую, всюду проникающую морось, бежали, чтобы вместе упасть во влажные травы. Где? Возможно, совсем неподалеку от того места, где мы в тот день присели, чтобы настрелять голубей для пирога.

Мы миновали маленький копи, и теперь перед нами возвышался еще один — большой. По словам миссис Бутби, в небольшую впадину между этими двумя копи частенько наведывались голуби. Мы отошли от дороги и направились к подножию большого копи, в полном молчании. Я помню, как мы шли, молчали и как солнце жалило наши спины. Я вижу нас, пять маленьких ярких фигурок, идущих по заросшей травой влее, сквозь белые водовороты бабочек, под роскошной синевой небес.

У подножия копи плотной группкой стояли большие деревья, под которыми мы и расположились. Еще одна группа деревьев возвышалась примерно в двадцати ярдах от нас. Оттуда доносилось воркование голубя. Потревоженный нашим прибытием, голубь смолк, потом он решнил, что мы не представляем собой опасности, и возобновил воркование. Это был мягкий, наркотический, усыпляющий звук, гипнотический, как и звук, производимый цикадами, — теперь, когда мы вслушались, мы осознали, что они пронзительно стрекочут повсюду вокруг нас. Звучание цикад похоже на хинин, гуляющий в крови, когда ты болен малярией: безумный непрекращающийся звон, который, кажется, исходит из барабанных перепонок. Скоро перестаешь его слышать, как перестаешь слышать лихорадочный звон хинина в крови.

— Всего один голубь, — сказал Пол. — Миссис Бутби ввела нас в заблуждение.

Он положил ствол ружья поперек гранитной глыбы, нашел глазами птицу, поднял и навел на птицу ружье, и в тот момент, когда мы ожидали выстрела, вдруг опустил его.

Мы настроились на ленивое ожидание. Тень от деревьев была густой, трава пружинистой и мягкой, а солнце медленно ползло к зениту. За нашими спинами копи, подобно башне, вздымался к небу, он доминировал в пейзаже, но был не страшным, не давил. В этих краях копи часто производят обманчивое впечатление. Сначала они кажутся очень высокими, однако по мере приближения они словно рассеиваются и уменьшаются в размерах, потому что состоят из груд округлых гранитных валунов; так что, стоя у подножия такого вот холма, можно прекрасно разглядеть влей за ним сквозь щели и просветы; огромные и непонятно как удерживающие равновесие, поблескивающие валуны напоминают пирамиду, которую сложил из гальки какой-то великан. Этот копи, как мы знали, поскольку мы его исследовали раньше, таил в себе немало укреплений из земли и камня, построенных семидесятью людьми из племени машона восемьдесят лет тому назад, когда они пытались противостоять захватчикам из племени матабили. Еще там было много восхитительных рисунков, сделанных бушменами. По крайней мере, рисунки были восхитительными, пока их не подпортили постояльцы из отеля, которые, забавы ради, швырялись в них камнями.

— Вообразите, — сказал Пол. — Вот мы сидим здесь, мы — небольшой отряд людей из племени машона, мы в осаде. Матабили к нам приближаются, в пышном и устрашающем убранстве. Они нас сильно превосходят по числу. Помимо этого, мы, а так мне говорили, племя не воинственное, мы — простые люди, склонные к миролюбивым трудам и удовольствиям, а матабили побеждают всегда и всех. Мы, мужчины, знаем, что через несколько мгновений нас ждет мучительная смерть. А вас, счастливиц, Анну и Мэрироуз, вас, женщин, новые хозяева всего лишь уволокут в другое племя, превосходящее нас силой, племя в целом гораздо более отважных и воинственных мужчин.

— Они бы этого не допустили, они убили бы себя, — сказал Джимми. — Правда, Анна? Правда, Мэрироуз?

— Конечно, — добродушно проговорила Мэрироуз.

— Конечно, — сказала я.

А голубь все ворковал. Мы видели его: маленькая, красивой формы птичка, казавшаяся темной на фоне неба. Пол взял ружье, прицелился и выстрелил. Птица упала, безвольно взмахивая крыльями, несколько раз провернулась в воздухе и шлепнулась на землю с глухим звуком, который был прекрасно слышен с того места, где мы сидели.

— Нам нужна собака, — сказал Пол.

Он явно ждал, что Джимми тут же подскочит и сбегает за птицей. Хоть мы и видели, что Джимми борется с собой, он вскоре все же встал, дошел до соседней рощицы, как охотничья собака отыскал дичь в траве, поднял утратившее грациозность тельце, вернулся, бросил птицу к ногам Пола и снова сел. Во время этой небольшой прогулки солнце окатило его жаром, на его рубахе проступили темные влажные пятна. Он стянул ее с себя. Обнажившееся по пояс тело было бледным, пухлым, почти детским.

— Так будет лучше, — вызывающе сказал он, понимая, что мы его разглядываем и, может быть, весьма критично.

Теперь деревья безмолвствовали.

— Один голубь, — сказал Пол. — Пирог на один зубок для нашего хозяина.

Со стороны стоявших в отдалении деревьев донеслось воркование голубей, нежный приглушенный звук.

— Терпение, — сказал Пол. Он отставил в сторону ружье и закурил.

Тем временем Вилли углубился в чтение. Мэрироуз лежала на спине: мягкое золото волос рассыпалось по зелени травы, глаза закрыты. Джимми нашел себе новое развлечение. Между пучками травы был песчаный просвет, небольшая ложбинка, по которой явно недавно текла вода, возможно прошлой ночью, когда был ливень. Это было похоже на русло миниатюрной речки шириною примерно в два фута, речки, уже успевшей пересохнуть от утреннего солнца. В белом песке было около дюжины мелких круглых углублений, разных по размеру и хаотично расположенных. Джимми, лежа на животе, вооружившись длинным крепким стебельком травы, пытался углубить одну из крупных ямок, вращая воткнутый в дно ямки стебелек. Мелкий песок лавинами сходил на дно, и через несколько мгновений изысканная, аккуратной формы ямка была полностью разрушена.

— Ах ты неловкий идиот, — бросил Пол. Как это всегда случалось в подобные моменты, он говорил с Джимми раздраженно и с болью в голосе. Он искренне не мог понять, как кто-то может быть настолько неуклюжим. Он выхватил у Джимми стебелек, точным и исполненным изящества движением руки воткнул его в дно другой ямки и через секунду выудил оттуда насекомое, которое и сделало эту ямку, — крошечного муравьиного льва, но особь крупную для своего вида, размеров с большую спичечную головку. Насекомое, неловко соскользнув с травинки Пола на свежее пятно разрытого песка, тут же судорожно, неистово задвигалось и через мгновение исчезло под приподнявшимся и сразу же слегка осевшим мелким песком.

— Вот так, — грубо сказал Пол, обращаясь к Джимми и возвращая ему травинку. Пол смутился от собственной резкости; Джимми, примолкший и несколько побледневший, не ответил ему ничего. Он взял стебелек и принялся изучающе рассматривать крошечное возвышение из песка, под которым скрывался муравьиный лев.

А мы тем временем оказались настолько вовлеченными в происходящее, что не заметили, когда в соседнюю рощицу прилетели два новых голубя. Они принялись ворковать, судя по всему не имея ни малейшего намерения делать это в унисон, потому что два потока мягких звуков лились то параллельно, а то по очереди.

— Они очень хорошенькие, — сказала Мэрироуз протестующим тоном, однако не открывая глаз.

— И тем не менее, как и твои бабочки, они обречены.

И Пол поднял ружье и выстрелил. Птица упала с ветки, и на этот раз камнем полетела на землю. Другая птица начала в большом испуге озираться, ее четкой формы головка закрутилась то в одну, то в другую сторону, глаза проворачивались вверх, к небу, в поисках ястреба, который, может быть, стремительно налетел и унес ее товарища, потом она резко изогнула шею и взглянула на землю, но, похоже, не сумела распознать в лежащем в траве окровавленном предмете убитого голубя. Потому что после недолгого напряженного молчания, на доли секунды нарушенного щелчком ружейного затвора, она возобновила свое воркование. И Пол мгновенно вскинул ружье, выстрелил, и птица, так же стремительно, как и ее товарищ, полетела на землю. Теперь никто из нас уже даже не взглянул на Джимми, который безотрывно, не поднимая глаз, продолжал наблюдать за обнаруженным насекомым. В песке уже образовалась мелкая, безупречно правильной формы ямка, на дне которой трудилось невидимое существо, вздымая песок крошечными волнами. Судя по всему, Джимми даже не заметил, что были убиты еще два голубя. И Пол на него не смотрел. Он просто ждал, потихоньку насвистывая, слегка сдвинув брови. Спустя несколько мгновений Джимми, так ни разу и не взглянувший ни на нас, ни на Пола, начал краснеть, потом он тяжело поднялся, пошел к соседней рощице и вернулся назад с двумя трупами.

— В итоге собака нам оказалась не нужна, — заметил Пол.

Эти слова были произнесены, когда Джимми не прошел еще и половины обратного пути, однако он их расслышал. Могу предположить, что У Пола не было намерения сказать это настолько громко, чтобы Джимми услышал, однако его не сильно заботило то обстоятельство, что это все-таки случилось. Джимми снова сел, и мы увидели, что его очень белые, рыхлые плечи начинают пунцово гореть, из-за двух совершенных им небольших прогулок по яркой траве, под солнцем. Джимми вернулся к наблюдениям за насекомыми.

Снова воцарилось напряженное молчание. Голубиного воркования больше нигде не было слышно. Три истекающих кровью тушки валялись на солнце, у небольшого, выступающего из земли камня. Серый грубый гранит был, как драгоценными камнями, украшен пятнышками лишайника: цвета ржавчины, зелеными, пурпурными; а на траве блестели капли алой густой крови.

В воздухе пахло кровью.

— Эти птицы протухнут, — заметил Вилли, который все это время продолжал упорно читать.

— Они вкуснее, когда они с душком, — сказал Пол.

Я видела, как взгляд Пола порхнул к Джимми, видела, как Джимми снова вступил в борьбу с самим собой, поэтому я быстро встала и перебросила безвольные, с обвисшими крылами трупы в тень.

К этому времени воздух, окружавший нас, уже почти искрился от всеобщего и взаимного напряжения, и Пол сказал:

— Я хочу выпить.

— Паб откроется только через час, — ответила Мэрироуз.

— Что ж, остается только надеяться, что обозначенное в качестве необходимого количество жертв вскоре предложит себя нашему вниманию, потому что, как только пробьет час открытия, я тут же уйду. И предоставлю кому-нибудь другому право довершить бойню.

— Никто из нас не умеет стрелять так хорошо, как ты, — сказала Мэрироуз.

— И ты это прекрасно знаешь, — добавил Джимми, неожиданно язвительно.

Он наблюдал за движением струйки песка. Теперь уже было невозможно понять, какая из норок муравьиного льва была новой. Джимми пристально смотрел на ту, что была побольше и на дне которой возвышался крошечный бугорок — тельце поджидающего добычу монстра — и виднелся кусочек крошечной черной закорючки — челюсти монстра.

— Все, что нам сейчас нужно, — это несколько муравьев, — сказал Джимми.

— И несколько голубей, — сказал Пол. И, отвечая на критическое замечание Джимми, он добавил: — И разве я виноват, что у меня столько природных дарований? Господь дает. Господь забирает. В моем случае Он дал.

— Несправедливо, — возразила я.

Пол усмехнулся: обаятельно и явно воздавая мне должное. Я улыбнулась ему в ответ. Не отрывая глаз от книги, Вилли прочистил горло. Звук получился комичный, как в плохой театральной постановке, и у нас с Полом случился совершенно не поддающийся контролю припадок неудержимого смеха, что бывало в нашей компании нередко, — то это случалосьс кем-нибудь одним, то с парой из нас, а то и у всех сразу. Мы все смеялись, и смеялись, а Вилли продолжал читать. Но я помню, как напряжены были его горестно ссутуленные плечи, помню болезненную линию его плотно поджатых губ. Но в то время я предпочитала ничего этого не замечать.

Неожиданно воздух прорезал буйный резкий звук хлопающих крыльев, и голубь опустился на сук почти над самыми нашими головами, прочно уцепившись за него лапками. Заметив нас, он взмахнул крыльями, собираясь улететь, потом он их снова сложил, покрутился на суку, резко склоняя головку то на одну сторону, то на другую и поглядывая вниз, на нас. Его яркие, черные, широко открытые глаза были очень похожи на круглые глаза совокуплявшихся вдоль дороги насекомых. Мы отчетливо видели его нежно-розовые лапки, цепко обхватившие ветку, яркие солнечные блики на его крыльях. Пол поднял ружье — ему пришлось держать его почти перпендикулярно, — выстрелил, и птица упала рядом с нами. Брызги крови попали Джимми на руку. Джимми снова побледнел, стер с руки кровь, но промолчал.

— Это становится омерзительным, — заявил Вилли.

— Так было с самого начала, — сказал Пол, спокойно и сдержанно.

Он потянулся вперед, поднял птицу с травы и изучающе ее осмотрел. Она была все еще жива. Она вся обмякла, но ее черные глаза в упор смотрели на нас. Они начали затягиваться пленкой, затем птица слегка, но все-таки ощутимо вздрогнула, пытаясь отогнать от себя смерть, и забилась в руках Пола.

— Что мне делать? — спросил Пол, и голос его почти сорвался. Но он мгновенно привел себя в чувство шуткой: — Вы что, считаете, что я должен хладнокровно прикончить этого бедолагу?

— Да, — ответил Джимми, глядя Полу прямо в лицо и словно бросая ему вызов. Его неуклюжая кровь снова била ему в щеки, покрывая их неровными пятнами, но он все-таки пересмотрел Пола.

— Очень хорошо, — сказал Пол, высокомерно, поджимая губы. Он держал голубя нежно, явно совершенно себе не представляя, как же он его убьет. А Джимми ждал от Пола доказательства того, что он на это способен. А птица тем временем утопала в сверкающей неразберихе своих крыльев, между ладонями Пола, ее головка повисла набок; потом птица снова задрожала, пытаясь ее поднять, снова и снова роняя ее сторону; красивые глаза голубя все плотнее и плотнее затягивала пленка, но птица продолжала биться со своей смертью, пытаясь отогнать ее.

А потом она вдруг умерла, избавив Пола от сурового испытания, и он ее отбросил на груду других трупиков.

— Тебе всегда и во всем так чертовски везет, — произнес Джимми злым дрожащим голосом. Было заметно, как задрожали его губы — полные, красиво очерченные губы, которые он сам не без гордости называл «декадентскими».

— Да, я знаю, — сказал Пол. — Я это знаю. Господь ко мне благоволит. Потому что, признаюсь тебе, дорогой Джимми, я не смог бы себя заставить свернуть шею этому голубю.

Джимми, терзаемый своими чувствами, отвернулся от него и снова стал созерцать норки муравьиных львов. Тем временем, пока он, забыв про все на свете, говорил с Полом, очень маленький, невесомый как пушинка муравей сорвался с края ямки и оказался на ее дне, и в тот момент, когда Джимми заглянул в ямку, крошечное тельце муравья согнулось вдвое, оказавшись в зажиме челюстей монстра. Масштаб этой смертельной драмы был так мал, что ямка, муравьиный лев и муравей могли бы свободно разместиться на ноготке — допустим, на розовом маленьком ноготке Мэрироуз.

Крошечный муравьишка исчез под тонкой пленкой белого песка, и, спустя мгновение, наружу снова были выставлены челюсти — пустые, чистые, готовые к дальнейшему использованию.

Пол резко щелкнул затвором, гильза от использованного патрона выскочила, он вставил в ружье новый патрон.

— Для того чтобы удовлетворить минимальный запрос мамаши Бутби, нам надо добыть еще двух, — заметил он.

Но на деревьях никого не было, пышные, высокие, они молчаливо стояли в лучах жаркого солнца, слегка покачивая зелеными и грациозными ветвями. Бабочек к этому времени стало заметно меньше; лишь несколько дюжин продолжали свой танец в испепеляюще жарком воздухе. Волны жары текли над травами, над пятнами песка подобно маслу, а над камнями, выступающими из травы, они словно сгущались, делались плотнее.

— Ничего, — сказал Пол. — Ничего не происходит. Какая скука.

Время шло. Мы ждали. Мы курили. Мэрироуз лежала неподвижно на спине, с закрытыми глазами, прелестная как мед. Вилли продолжал читать, упорно восполняя пробелы в своем образовании. Он читал книгу «Сталин о колониальном вопросе».

— А вот и еще один муравей, — сказал Джимми, возбужденно.

Крупный муравей, на этот раз размером почти с муравьиного льва, торопливо бежал среди стебельков травы, совершая хаотичные рывки то в одну, то в другую сторону. Все его движения были непредсказуемы и хаотичны, как у охотничьей собаки, которая идет по следу. Он угодил прямо в ямку, и на этот раз мы своими глазами увидели, как блестящие коричневые челюсти высунулись наружу и резко сомкнулись на тельце муравья, посередине, почти что раскусив его пополам. Борьба. В ямке — белое движение песка. Они сражались под песком. Потом все стихло.

— В этой стране есть что-то такое, — сказал Пол, — что оставит во мне след на всю оставшуюся жизнь. Когда подумаешь о том, как мы росли, такие мальчики, как я и Джимми, из приличных, так сказать, семей, надежно защищенные со всех сторон — все эти наши милые хорошие дома с традицией, и эти школы, частные, и Оксфорд, — ну разве не должны мы возблагодарить судьбу за то, что нам дарована возможность пройти вот эту школу, познать законы жизни, где у природы вечно окровавлены клюв и лапы?

— Я благодарности не чувствую, — сказал Джимми. — Я ненавижу эту страну.

— А я так обожаю ее. Я ей обязан всем. Никогда больше я не смогу изречь хоть что-то из тех либеральных и возвышенных банальностей, которых нахватался, получая свое широкое образование. Теперь я уже знаю что к чему.

Джимми сказал:

— Я, может, тоже уже знаю что к чему. Но я, как и прежде, стану изрекать банальные возвышенные мысли. В то самое мгновение, как снова окажусь в Англии. Я не могу дождаться этого мгновения. И то образование, которое мы получили, нас, в первую очередь, подготовило к тому, что жизнь — это долгая и незначительная история. А чему же еще нас учили? Что до меня, я не могу дождаться, когда же это наконец начнется — долгое и незначительное существование. Как только я вернусь — если я вообще вернусь, — я сразу же…

— Ага, — воскликнул Пол, — а вот и еще одна птичка летит сюда! Нет, не летит.

Рассекая воздух, к нашему дереву подлетел еще один голубь, он увидел нас, отклонился от намеченного курса, на лету развернулся, почти уже было приземлился на одно из деревьев соседней рощицы, передумал и унесся прочь. В паре сотен ярдов от нас, на дороге, показалась группа батраков, возвращающихся домой. Мы стали на них смотреть, молча. Они переговаривались и пересмеивались между собой до тех пор, пока не заметили нас, а заметив, тоже смолкли и прошли мимо, отворачиваясь, отводя в сторону глаза, словно стараясь таким образом отвести от себя то зло, к которому всегда в нашем — белых людей — присутствии следует быть готовыми.

Пол тихо сказал:

— Боже мой, Боже мой, Боже мой.

Потом, уже совершенно другим, легкомысленным, тоном он продолжил:

— Если взглянуть на это объективно и, насколько это вообще возможно, почти не опираясь на мнение товарища Вилли и людей его сорта, — товарищ Вилли, я призываю вас объективно рассмотреть один вопрос.

Вилли отложил книгу, всем своим видом показывая, что он вполне готов к общению в ироничном ключе.

— Эта страна больше, чем Испания. Она вмещает в себя полтора миллиона живущих здесь черных, если они вообще заслуживают упоминания, и сто тысяч белых. Эта мысль, будучи изреченной, сама по себе требует двухминутной паузы на размышления. И что мы видим? Мы без труда можем понять — и у нас есть все основания для такого понимания существующей ситуации, невзирая ни на какие, товарищ Вилли, ваши аргументы — что эта незначительная горстка песка на берегах истории — неплохой образ, не так ли? — отнюдь не оригинальный, но всегда уместный, — эти чуть более полутора миллионов человек существуют на сей благословенной и весьма приятной земле только лишь для того, чтобы причинять друг другу страдания…

При этих словах Вилли снова взял в руки книгу и снова сосредоточил на ней все свое внимание.

— Товарищ Вилли, да бегут ваши глаза по печатному слову, но да внемлют уши вашей души нашим речам. Потому что мы имеем дело со следующими фактами — да, да, фактами! — здесь достаточно пищи для всех! — достаточно материалов, чтобы обеспечить жильем всех! — достаточно талантов, хоть пока, как известно, и укрытых под спудом столь надежно, что только самый великодушный взор в состоянии их различить, — достаточно, я говорю, талантов, чтобы создать свет там, где сейчас царит тьма.

— Из чего ты делаешь вывод, что?.. — сказал Вилли.

— Я не делаю никакого вывода. Меня поразила новая… это как вспышка ослепительного света, как вспышка, иначе и не скажешь…

— Но то, что ты говоришь, относится ко всему миру, а не только к этой стране, — заметила Мэрироуз.

— О бесподобная Мэрироуз! Да. Мои глаза открылись, и теперь я вижу, — товарищ Вилли, ну разве вы не согласитесь, что мы имеем дело с проявлением закона, доныне не учтенного в вашем учении? Закона разрушения и истребления?

Вилли сказал, и именно тем тоном, которого все мы от него ждали:

— Здесь нет нужды искать какие-то законы, помимо всем извечного закона о классовой борьбе.

И словно, сказав это, он нажал на кнопку пускового механизма, Джимми, Пол и я согнулись пополам от смеха, зашлись в одном из тех припадков, с которыми мы были совершенно не в силах совладать и к которым сам Вилли не присоединялся никогда.

— Я в полнейшем восторге оттого, — заметил он, сурово поджав губы, — что добрые социалисты типа вас — а ведь по меньшей мере двое из вас себя считают таковыми, — находят все это таким комичным.

— А я не нахожу это комичным, — возразила Мэрироуз.

— Ты никогда и ничего комичным не находишь, — сказал ей Пол. — Ты знаешь, Мэрироуз, что ты и не смеешься никогда? Никогда? В то время как я, чей взгляд на жизнь может быть описан как патологический, и с каждой уходящей минутой нашей жизни он становится все более патологическим, я, между тем, смеюсь почти что непрерывно? Какое объяснение ты можешь предложить такому положению вещей?

— У меня нет взгляда на жизнь, — ответила Мэрироуз, которая по-прежнему лежала растянувшись и напоминала нежную и аккуратненькую куколку, одетую в яркие, на лямочках, штанишки и в яркую рубашечку. — И в любом случае, — добавила она, — вы вовсе не смеялись. Я вот часто вас слушаю (она сказала это так, словно сама была не одной из нас, а неким сторонним наблюдателем), — и я заметила, что вы смеетесь всего громче, когда вы говорите что-нибудь ужасное. Ну, и я не называю это смехом.

— А когда ты была со своим братом, Мэрироуз, ты смеялась? А с тем счастливчиком, твоим избранником из Кейпа? Смеялась?

— Да.

— Почему?

— Потому что мы были счастливы, — сказала Мэрироуз просто.

— Боже правый, — произнес благоговейно Пол. — Я бы никогда не мог сказать такого. Джимми, а ты когда-нибудь смеялся оттого, что счастлив?

— Я никогда счастливым не был, — сказал Джимми.

— Ты, Анна?

— Тоже нет.

— Вилли?

— Конечно смеялся, — сказал Вилли упрямо, защищая социализм, философию счастья.

— Мэрироуз, — заявил Пол, — ты нам сказала правду. Я не верю Вилли, а тебе я верю. И, Мэрироуз, тебе можно только позавидовать от всей души. Невзирая ни на что. Ты это знаешь?

— Да, — сказала Мэрироуз. — Да, я думаю, мне больше повезло, чем кому-нибудь из вас. Я не вижу ничего плохого в том, чтоб быть счастливой. А что в этом плохого?

Молчание. Мы все переглянулись. Потом Пол отвесил Мэрироуз почтительный поклон.

— Как и обычно, — сказал он скромно и смиренно, — нам нечего сказать тебе в ответ.

Мэрироуз снова закрыла глаза. На одно из деревьев соседней рощицы стремительно опустился голубь. Пол выстрелил и промахнулся.

— Полное фиаско! — воскликнул он с насмешливым наигранным трагизмом.

Птица осталась сидеть на той же ветке, удивленно озираясь и наблюдая, как, плавно кружась, летит к земле листок, сбитый с положенного места пулей Пола. Пол перезарядил ружье, прицелился и выстрелил. Птица упала. Джимми упорно не вставал. Он не вставал. И Пол, прежде чем поединок его воли и воли Джимми мог бы закончиться победой Джимми, вырвал победу для себя за счет того, что встал, сказав непринужденно:

— Я буду сам себе охотничьей собакой.

И он неспешно направился за голубем; а мы все видели, как Джимми мучительно удерживает собственные ноги, готовые пружинисто вскочить и побежать за Полом по траве. А Пол, позевывая на ходу, уже вернулся с мертвой птицей и кинул ее на кучку других таких же, мертвых, птиц.

— Так пахнет кровью, что меня стошнит, — сказала Мэрироуз.

— Потерпи, — сказал ей Пол. — Мы уже почти набрали свою квоту.

— Шести будет достаточно, — добавил Джимми. — Потому что никто из нас не станет есть этот пирог. И мистер Бутби сможет целиком его себе оставить.

— Я, безусловно, угощусь, — сказал Пол. — Да и вы тоже. Неужели вы и вправду полагаете, что, когда вам подадут лакомый кусочек пирога, наполненного сочным ароматным аппетитным мясом, вы вспомните о нежном пении вот этих птичек, столь грубо прерванном смертоносным ударом судьбы?

— Да, — сказала Мэрироуз.

— Да, — сказала я.

— А ты, Вилли? — спросил Пол, делая из этого предмет дискуссии.

— Возможно, нет, — ответил Вилли, не отрывая глаз от книги.

— Женщины существа нежные, — сказал Пол. — Они станут, коротая время в обществе прекрасного ростбифа миссис Бутби и строя нежные и милые гримаски отвращения, следить за тем, как мы едим голубей, любя нас даже еще больше за нашу беспощадную жестокость.

— Как женщины из племени машона и матабили, — вставил Джимми.

— Временами мне нравится предаваться размышлениям о тех далеких днях, — сказал Пол, устраиваясь поудобнее, держа ружье наизготове и наблюдая за деревьями. — Так все просто. Простые люди друг друга убивают по уважительным причинам: земля, женщины, еда. Не то что мы. Совсем не то что мы. А что до нас — вы знаете, что дальше будет? Я вам скажу. В результате трудов доблестных товарищей, таких как Вилли, вечно готовых посвятить себя другим, или таких, как я, кто озабочен только собственным прибытком, я предрекаю — через пятьдесят лет все эти дивные пустынные пространства, открывающиеся перед нашим взором и заполненные только бабочками и кузнечиками, покроются стоящими попарно, с одной общей стеной, домами, заполненными хорошо одетыми чернокожими рабочими.

— И в чем проблема? — осведомился Вилли.

— Это прогресс, — ответил ему Пол.

— Да, это прогресс, — сказал Вилли.

— А почему дома должны стоять попарно, с одной общей стеной? — осведомился Джимми, очень серьезно. Случались такие моменты, когда он очень серьезно относился к социалистическому будущему. — При социалистическом правительстве у всех будут отдельные дома со своим садом или же просторные квартиры.

— Дорогой мой Джимми! — сказал Пол. — Какая жалость, что тебя так гложет экономика. Будь то социализм или же капитализм — в любом случае вся эта прекрасная земля, пригодная для разработки, и будет разработана до уровня, возможного для сильно недоразвитых держав, — ты слушаешь, товарищ Вилли?

— Я слушаю.

— И поскольку правительство, неважно — социалистическое или капиталистическое — столкнется с необходимостью вселить в дома огромное количество бездомных, и сделать это быстро, оно выберет из всех возможных самый дешевый тип жилья, ведь лучшее является врагом хорошего, и этот прекрасный пейзаж преобразится следующим образом: один из множества построенных в стране заводов, дымящий в голубые небеса, и множество дешевых идентичных домиков. Я прав, товарищ Вилли?

— Да, ты прав.

— И что тогда?

— Не в этом дело.

— А для меня все дело в этом. Вот почему я размышляю о безыскусной дикости племен машона и матабили. Дикость иного рода так ужасна, что мне вообще не хочется рассматривать ее. Это — реальность времени, в котором мы живем, неважно при капитализме или же социализме, — ну, товарищ Вилли?

Вилли поколебался, а потом сказал:

— Безусловно, внешне будут наблюдаться некоторые сходные черты, однако…

Его речь была прервана припадком хохота, случившегося у меня и Пола, чуть позже к нам присоединился Джимми.

Мэрироуз пояснила Вилли:

— Они смеются не над тем, что ты говоришь, а потому, что ты всегда говоришь то, чего они от тебя и ждут.

— Я отдаю себе в этом отчет, — сказал Вилли.

— Нет, Мэрироуз, — возразил Пол, — ты не права. Я смеюсь и над тем, что именно он говорит. Потому что я очень сильно опасаюсь, что это все неправда. Избави Бог меня от лишней категоричности, но я боюсь, что… — что касается меня, время от времени я буду вылетать из Англии, чтобы проверить свои заморские вложения, и однажды случай приведет меня в эти края, и, пролетая над этой самой местностью, я буду смотреть вниз и видеть дымящиеся заводские трубы и жилищные массивы, и я вспомню об этих мирных, приятных, идиллических деньках, и…

Голубь приземлился на одно из деревьев напротив нас. Потом еще один, и еще один. Пол выстрелил. Птица упала. Он выстрелил, упала вторая. Третья вырвалась из гущи листьев прямо в небо, так, как будто ею выстрелили из катапульты. Джимми встал, пошел туда, принес две окровавленные тушки, отбросил их к другим, сказал:

— Их семь. Ради всего святого, ну разве недостаточно?

— Достаточно, — ответил ему Пол, откладывая в сторону ружье. — А теперь давайте быстренько направим наши стопы в паб. Мы как раз успеем смыть с себя кровь, и паб сразу откроется.

— Смотрите, — сказал Джимми. Жучок, небольшой, однако же превосходящий по размеру самого крупного муравьиного льва раза в два, приближался к нам, пробираясь среди вздымающихся вокруг него стеблей травы.

— Не подходит, — сказал Пол, — это для него не естественная жертва.

— Может, и нет, — сказал Джимми.

Он подтолкнул жучка в самую большую ямку. Все пришло в судорожное движение. Глянцевые коричневые челюсти защелкнулись на тельце жучка, жучок резко подпрыгнул, наполовину выдернув муравьиного льва из его ямки. Края ямки обрушились, хлынув вниз волнами мелкого белого песка, и в радиусе пары дюймов вокруг места удушливой беззвучной битвы песок задвигался, начал вздыматься и опадать, пошел водоворотами.

— Если бы имели уши могущие слышать, — сказал Пол, — весь воздух бы наполнился криками и воплями, хрипами и стонами. Но с тем, что мы имеем, нам кажется, что над омытым солнцем вельдом царит блаженное и мирное безмолвие.

Хлопанье крыльев. На ветку опустилась птица.

— Нет, не надо, — сказала с болью Мэрироуз, открыв глаза и приподнявшись на локте.

Но было слишком поздно. Пол выстрелил, птица упала. И не успела она удариться о землю, как тут же прилетела другая птица и легко присела на тоненькую веточку в самом конце сука, присела и изящно закачалась. Пол выстрелил, птица упала; закричав и затрепетав беспомощными крыльями. Пол вскочил, промчался по траве и схватил двух птиц — убитую и раненую. Мы видели, как он, плотно сжав губы, быстро и решительно взглянул на раненую птицу, бьющуюся в его руках, и как он тут же свернул ей шею.

Он вернулся, швырнул на землю два новых трупа и сказал:

— Девять. И это все.

Он был бледен, выглядел неважно, и все же, невзирая ни на что, он умудрился улыбнуться Джимми триумфально и как бы удивляясь самому себе.

— Пойдемте, — сказал Вилли, закрывая книгу.

— Подождите, — сказал Джимми. Песок больше не двигался. Он начал в нем копаться тонкой соломинкой и извлек сначала тельце жучка, а следом и муравьиного льва. Теперь мы разглядели, что челюсти муравьиного льва навеки остались в тельце жучка. А труп самого муравьеда был обезглавлен.

— Мораль же такова, — заметил Пол, — что в поединок должны вступать только естественные враги.

— А кому решать, кто враг естественный, а кто нет?

— Не тебе, — ответил Пол. — Смотри, как ты нарушил равновесие в природе. Одним муравьиным львом стало меньше. И может, сотни муравьев, которые ушли б к нему в утробу, теперь останутся в живых. Еще есть мертвый жук, замученный без всякой пользы.

Джимми обошел блестящую речку песка, испещренную ямками, ступая осторожно, так чтобы не потревожить оставшихся в живых и лежащих в засаде на дне своих песчаных ловушек насекомых. Он натянул рубаху на свое потное покрасневшее тело. Мэрироуз встала так, как она умела это делать: покорно, терпеливо, словно исстрадавшись и словно своей воли у нее не было. Мы все стояли на самой кромке пятна тени, нам не хотелось окунаться в полдень, раскаленный добела, нас слегка качало, головы кружились, оттого что бабочки, те, что еще остались, бесконечно и монотонно танцевали, словно потеряв разум от жары. И пока мы там стояли, деревья, в тени которых мы до этого лежали, вдруг заголосили, возвращаясь к жизни. Обитательницы рощицы — цикады, терпеливо хранившие молчание те два часа, что мы там провели и выжидавшие, когда же мы наконец уйдем, взорвались стрекотанием, пронзительным и резким: сначала застрекотала одна, потом другая, потом многие другие. А в соседнюю, точно такую же рощицу прибыли два новых голубя, которых мы заметили не сразу, теперь они сидели там и ворковали. Пол их задумчиво рассматривал, покачивая ружьем.

— Нет, — сказала Мэрироуз, — пожалуйста, не надо.

— А почему бы и нет?

— Пожалуйста, Пол.

Гроздь из девяти убитых голубей, связанных между собой за розовые лапки, болталась на свободной руке Пола, кровь капала на землю.

— Это ужасающая жертва, — сказал он серьезно, — но ради тебя, Мэрироуз, я воздержусь.

Мэрироуз улыбнулась ему, но не благодарно, а с холодным упреком, как она и всегда ему улыбалась. Он улыбнулся ей в ответ, его восхитительное загорелое лицо с распахнутыми синими глазами, как всегда, было полностью открыто для любого, пусть даже самого придирчивого ее взгляда. Они пошли вперед, мертвые птицы задевали крыльями зеленовато-желтые пучки травы.

Мы, все трое, двинулись за ними.

— Какая жалость, — заметил Джимми, — что Мэрироуз так сильно не одобряет Пола. Потому что вместе, в этом не может быть сомнений, они представляют собой то, что принято называть идеальной парой.

Он попытался взять легкий ироничный тон, и он почти добился этого звучания. Почти, но не совсем; отдаленный скрежет ревности все же прокрался в его голос.

Мы посмотрели на них: они были, эти двое, идеальной парой, оба такие легкие и грациозные, солнце играло в их ярких волосах, золотило их загорелую кожу. И все же Мэрироуз шла рядом с Полом, не глядя на него, и он тщетно бросал на нее трогательно-умоляющие синие взгляды.

На обратном пути жара была такой, что разговаривать совсем не хотелось. Когда мы проходили мимо небольшого копи, по гранитным глыбам которого солнце било наотмашь, волны головокружительного жара ударили по нам с такой силой, что мы невольно ускорили шаг. Кругом было пусто и тихо, только пели цикады да где-то вдали ворковал голубь. Миновав копи, мы снова замедлили шаг и принялись высматривать кузнечиков, и мы обнаружили, что почти все яркие, попарно сцепленные насекомые исчезли. Их осталось совсем немного: один на другом, похожие на ярко раскрашенные прищепки для белья с нарисованными круглыми черными глазами. Совсем немного. И бабочек почти не осталось. Мимо нас, над побитой солнцем травой, устало проплыли лишь одна или две, не больше.

От жары у нас болели головы. Нас подташнивало от запаха крови.

В отеле мы разошлись по своим комнатам, почти не сказав друг другу ни слова.

На правой половине черной тетради, под заголовком «Деньги», было написано следующее.

Несколько месяцев назад я получила письмо из Новой Зеландии из журнала «Поумгренейт ревю». Они просили прислать им рассказ. Написала ответное письмо, в котором сообщила им, что рассказов я не пишу. Тогда они попросили прислать «отрывки из Ваших личных дневников, если Вы их ведете». Ответила, сказав, что не верю в уместность обнародования дневников, которые человек ведет лично для себя. Развлекалась тем, что сочиняла воображаемый дневник в тоне, пригодном для публикации в литературном обозрении в колонии или в доминионах: в кругах, изолированных от центров культурной жизни, терпимо отнесутся к тону гораздо более пафосному, чем тот, который допустим при общении с издателями и их клиентами, скажем, в Лондоне или в Париже. (Хотя порой я в этом сомневаюсь.) Итак, дневник ведет молодой американец, живущий на содержании своего отца, работающего в страховом бизнесе. Три рассказа этого юноши были опубликованы, и он завершил работу над приблизительно третьей частью своего романа. Он, пожалуй, многовато пьет, но не так много, как он хочет, чтобы люди думали; употребляет марихуану, но только тогда, когда его навещают друзья из Штатов. Он преисполнен презрения по отношению к этому грубому явлению — к Соединенным Штатам Америки.

Апрель, 16-е. На ступеньках Лувра. Вспоминал Дору. У этой девушки были серьезные проблемы. Интересно, удалось ли ей с ними разобраться. Надо написать отцу. Тон его последнего письма меня сильно задел. Сможем ли мы когда-нибудь понять друг друга? Я художник — Моп Dieu!^[22]

Апрель, 17-е. The Gare de Lyon^[23]. Думал о Лизе. Боже мой, а ведь уже прошло два года! Что я сделал со своей жизнью? Париж ее украл у меня… надо перечитать Пруста.

Апрель, 18-е. Лондон. Парад королевского полка конной гвардии. Писатель — это совесть мира. Думал о Мари. Долг писателя — предать свою жену, свою страну, своего друга, если это идет во благо его искусству. А также и любовницу.

Апрель, 18-е. У Букингемского дворца. Джордж Элиот — это Гиссинг^[24] богатых. Надо написать отцу. Осталось всего девяносто долларов. Заговорим ли мы когда-нибудь на одном языке?

Май, 9-е. Рим. Ватикан. Думал о Фанни. Боже мой, о, эти ее бедра, похожие на шеи белых лебедей! Ну и проблемы у нее были! Писатель — есть, должен быть Макиавелли кухни человеческой души. Надо перечесть Тома (Вульфа).

Май, 11-е. The Campagna^[25]. Вспоминал Джерри — они его убили. Salauds!^[26] Лучшие умирают молодыми. Мне осталось жить недолго. В тридцать я убью себя. Думал о Бетти. Черные тени деревьев лайма на ее лице. Она выглядела как череп. Поцеловал ее глазницы, чтобы губами почувствовать белую кость. Если до конца недели не получу известий от отца, я предложу этот дневник для публикации. Позор на его голову. Надо перечесть Толстого. Он не сказал ничего, что не было бы и так очевидным, но, может быть, сейчас, когда реальность иссушает мои дни, изгоняя из них поэзию, я и могу допустить его в свой Пантеон.

Июнь, 21-е. Les Halles^[27]. Говорил с Мари. Очень занята, но предложила мне одну из своих ночей бесплатно. Моп Dieu, когда я думаю об этом, мои глаза наполняются слезами! Когда я буду убивать себя, я вспомню, что уличная женщина предложила мне ночь, не за деньги, а за любовь. Никогда в жизни я не удостаивался большего комплимента. Подлинная проститутка интеллекта — не журналист, а критик. Перечитываю «Фанни Хилл». Подумываю, не написать ли мне статью под названием «Секс — опиум для народа».

Июнь, 22-е. Café de Flore^[28]. Время — это Река, по которой листья наших мыслей уплывают в страну забвения. Мой отец говорит, что я должен вернуться домой. Неужели он так никогда и не сумеет меня понять? Пишу для Жюля порно под названием «Чресла». Пятьсот долларов, так что мой отец может спокойно повеситься. Искусство — это Зеркало наших поруганных идеалов.

Июль, 30-е. Лондон. Общественный туалет, Лечестер-сквер. Эх, пропащие города нашего кошмара мегаполисов! Думал об Элис. То вожделение, которое я чувствую в Париже, качественно отличается от вожделения, испытываемого мною в Лондоне. Аромат парижского секса приправлен je пе sais quoi^[29]. А в Лондоне это просто секс. Надо вернуться в Париж. Может, почитать Боссюэ?^[30] Перечитываю собственную книгу «Чресла» в третий раз. Недурно. Вложил в нее не все самое лучшее, что есть во мне, но все, что идет сразу следом за самым лучшим. Порнография — подлинная журналистика пятидесятых. Жюль сказал, что заплатит мне за это только триста долларов. Salaud! Отправил телеграмму отцу, сказал, что дописал книгу, которую приняли к публикации. Он выслал мне тысячу долларов. «Чресла» — могучий плевок в глаза Мэдисон-авеню. Летар — это Стендаль бедняков. Надо почитать Стендаля.

Познакомилась с молодым американским писателем по имени Джеймс Шаффер. Показала ему этот дневник. Он пришел в восторг. Мы состряпали еще тысячу, или около того, слов, и он все это отправил в небольшой американский журнальчик, печатающий книжные обозрения. Представил это в качестве плода трудов своего друга, который слишком застенчив для того, чтобы самому предлагать эту вещь для публикации. Дневник напечатали. Джеймс пригласил меня на ленч, чтобы отпраздновать это событие. Рассказал мне следующее: критик Ганс П., человек крайне помпезный, написал статью о творчестве Джеймса, утверждая там, что оно продажно. Критик собирался приехать в Лондон. Джеймс, до того относившийся к нему пренебрежительно, поскольку он его не любит, отправил психопатическую телеграмму в аэропорт и охапку цветов в отель. Когда Ганс П. добрался из аэропорта до отеля, в фойе его уже поджидал Джеймс. С бутылкой шотландского виски и с еще одной охапкой цветов. Потом он предложил себя критику в качестве гида по Лондону. Ганс П. — польщен, но явно чувствует себя неловко. Джеймс продолжал себя вести таким образом две недели, все то время, пока Ганс П. оставался в Лондоне, буквально ловя на лету каждое слово критика.

Когда Ганс П. уезжал, он изрек с крутой высоты своих моральных устоев: «Вы, разумеется, должны понимать, что я никогда не позволяю личным чувствам влиять на мое честное сознание критика». Джеймс не преминул добавить: «Борющееся с безнравственностью и низостью» — и получил ответ, который в его пересказе звучал так: "Да уж, ну да, уж я-то это понимаю, но, черт возьми, личное общение вещь очень важная — да, ну да». Через две недели Ганс П. написал статью о творчестве Джеймса, в которой говорится, что элементы продажности в творчестве Шаффера — это скорее честный цинизм молодости, обусловленный современным состоянием общества, чем органичная составляющая его, Джеймса, мировоззрения. Весь день Джеймс катался по полу от смеха.

Джеймс выворачивает наизнанку обычную маску молодого писателя. Все, или почти все, они, непременное условие — наивные, начинают, отчасти сознательно, отчасти бессознательно, использовать свою наивность в качестве средства защиты. А Джеймс играет в продажность. Например, имея дело с режиссером, который затевает обычную игру, притворяясь, что он хочет снять фильм по его рассказу, «оставив абсолютно все как есть, хотя, конечно, некоторые небольшие изменения внести будет просто необходимо», Джеймс может провести с ним целый день, с правдивым лицом, заикаясь от распирающей его честности, предлагая все более и более дикие изменения в сюжете во имя кассовых сборов, а режиссер, слушая его, тем временем напрягается все больше и больше. Но, как говорит Джеймс, ты не можешь предложить им никаких, даже самых немыслимых, переделок, которые не померкли бы перед тем, что киношники сами всегда готовы тебе предложить, поэтому они никогда не могут понять, смеется он над ними или нет. Он уходит — «онемевший от чувства переполняющей его благодарности». «По непонятным причинам» они обижаются и больше с ним на связь не выходят. Или, будучи приглашенным на вечеринку, где есть какой-нибудь критик или кто-нибудь из важных мандаринов, от кого хотя бы слегка отдает помпезностью, Джеймс может просидеть весь вечер у его (или ее) ног, буквально вымаливая для себя какие-нибудь подачки и безудержно расточая комплименты. Потом он смеется. Я сказала ему, что все это очень опасно; Джеймс ответил, что это не более опасно, чем быть «искренним молодым писателем со встроенной честностью». «Честность, — говорит он, делая туповатое лицо и почесывая у себя в паху, — это красная тряпка перед быком мамоны, или, говоря иначе, честность — это гульфик бедняка». Я сказала, что ж, очень хорошо, — он ответил: «Ну ладно, Анна, а что ты скажешь про все эти наши пародийные кривляния? Какая разница между тобой и мной?»

Я признала его правоту; но потом, вдохновленные нашим успехом с дневником молодого американца, мы решили сочинить еще один — написанный женщиной, писательницей, недавно вступившей в средний возраст, которая провела несколько лет в африканской колонии и сознание которой теперь терзают полученные там впечатления. Это предназначалось для Руперта, редактора «Зенита», попросившего у меня «что-нибудь из ваших творений — уж осчастливьте нас наконец!»

Джеймс сходил на встречу с Рупертом и почти его возненавидел. Руперт — весь на мокром месте, нюня, истеричный, гомосексуальный, умный.

Пасхальная неделя^[31]. Двери Русской православной церкви в Кенсингтоне омыты жизнью улицы середины двадцатого века. Внутри — колышущиеся тени, ладан, коленопреклоненные фигуры, кладущие поклоны веры, ведущей свое начало с незапамятных времен. Огромное пространство пола, не покрытого ничем. Несколько священников, погруженных в обрядовое действо, совершаемое ими. Несколько верующих, стоящих на коленях на жестком полу, склоняющихся вниз, чтобы коснуться его лбами. Да, их немного. Но они — настоящие. Все это было настоящим. Я почувствовала, что это — настоящая действительность. В конце концов большинство из ныне живущих на земле людей находится внутри религии, а меньшинство — язычники. Язычники? Ах, какое радостное слово для скучной сухости современных людей, живущих в полном безбожии! Я одна стояла в полный рост, все остальные — на коленях. Я, моя упрямая и маленькая сущность, я чувствовала, как подкашиваются мои ноги, я, продолжавшая упрямо стоять в полный рост, одна. Священники — торжественные, гармоничные. И мужественные. Горстка прекрасно бледных юношей, очаровательно серьезных от переполняющих их благоговейных чувств. Подобные раскатам грома, богатые, глубокие и по-мужски сильные распевы на русском языке, волнами заполняющие церковь.

Мои колени, они слабеют… Сама не заметив как, я опустилась на колени. Куда же подевалась моя маленькая личность, всегда старающаяся отстоять себя? Мне было все равно. Я ощущала вещи гораздо более глубокие. Я вдруг заметила, что торжественные силуэты священников стали расплываться, покрываться рябью. От слез, застлавших мне глаза. Это было слишком. Кое-как я встала, спотыкаясь, я спаслась бегством, покинула ту землю, не мою; торжественность, серьезность, не мои… Возможно, впредь мне стоит считать себя агностиком, не атеистом? В слове «атеист» заключено что-то совсем бесплодное, это становится заметно, стоит только вспомнить (например) величественный пыл тех, кто служил в той церкви. «Агностик» лучше передает настрой? Я опоздала на вечеринку с коктейлями. Неважно, графиня не заметила. «Как это печально, — я подумала, как думаю всегда, — быть графиней Пирелли… какое, в сущности, падение после того, как ей в этой жизни довелось побыть любовницей у четырех столь выдающихся мужчин?» Но полагаю, всем нам, каждому из нас, необходима маленькая маска, чтобы укрываться от мира, где царит жестокость. Комнаты, как всегда, переполнены сливками литературного Лондона. Тут же выследила моего дорогого Гарри. До чего же я люблю этих высоких бледнолобых лошадиных англичан — они такие благородные. Мы с ним общались, на фоне бессмысленного звона вечеринки. Он предложил мне написать пьесу, основанную на романе «Границы войны». Пьесу, автор которой не будет принимать ни одну из сторон, но в которой особый акцент будет сделан на самой сути трагедии колониализма, трагедии белого человека. Это, конечно, верно… что такое бедность, голод, недоедание, бездомность, вся эта будничная, прозаическая деградация (его слово — как точно, и сколько подлинной душевной чувствительности в определенных типах английских мужчин, насколько они интуитивней любой женщины!) в сравнении с реальностью, человеческой реальностью дилеммы, стоящей перед белым человеком? Пока я его слушала, я лучше поняла собственную книгу. И я подумала о том, как всего в какой-то миле от нас коленопреклоненные фигуры, стоя на холодном камне, в русской церкви, склоняют головы до пола, благоговея перед более глубокой правдой. Моей правдой? Увы, нет! Однако я решила, что впредь стану характеризовать себя в качестве агностика, не атеиста, а завтра я отправлюсь к Гарри на ленч и мы обсудим мою пьесу. Когда мы расставались, он — так деликатно! — сжал мою руку; холодное и исключительно возвышенное прикосновение. Я пошла домой, думаю, я была ближе к действительности, чем когда-либо в своей жизни. А там я тихо отправилась в свою свежую и узкую постель. Я считаю, что совершенно необходимо каждый день ложиться на свежее постельное белье. Ах, какое это чувственное (но вовсе не грубо-чувственное!) наслаждение: свеженамытой, после ванны, заползти в прохладную и чистую постель, залечь в свежие простыни и ждать, когда тебя настигнет сон. Ах, какая же я маленькая счастливица…

Пасхальное воскресенье.

Я ходила на ленч к Гарри. Сколько очарования в его жилище! Он уже набросал основные идеи относительно сюжета моей пьесы. Его близкий друг — сэр Фред, который, по мнению Гарри, согласится играть главную роль и тогда мы будем избавлены от обычных хлопот, связанных с поиском спонсора. Он предложил внести незначительные изменения в сюжет. Молодой белый фермер замечает молодую африканку необыкновенного ума и красоты. Он пытается повлиять на нее, чтобы она занялась собственным образованием, чтобы она развивалась и росла, поскольку ее семья — не что иное, как горстка неотесанных туземцев. Но девушка неверно понимает мотивы, что им движут, и влюбляется в него. Потом, когда он разъясняет (о, очень деликатно!) свои мотивы и почему он проявляет к ней интерес, она выходит из себя, звереет и обзывает его по-всякому. Жестоко насмехается над ним. Он, терпеливый, все это слушает, не возвышая голоса. Она же отправляется в полицию и заявляет, что фермер пытался изнасиловать ее. Он сносит все общественные поношения, не проронив ни слова. Он отправляется в тюрьму, обвиняя ее только глазами, взглядом, она же отворачивается от него, горя стыдом. Может получиться настоящая сильная драма! По словам Гарри, она символизирует более совершенный духовный статус белого человека, пойманного в ловушку истории, затянутого в животное болото Африки. Так правдиво, так пронзительно, так свежо. Подлинное мужество состоит в том, чтобы плыть против прилива. Когда я вышла от Гарри и отправилась домой, реальность коснулась меня своими белыми крылами. Я шла маленькими шажками, ступала медленно, чтобы не расплескать это прекрасное ощущение. И так и дошла до своей кроватки, намытая и чистая, и стала читать «О подражании Христу»^[32], книгу, которую мне дал Гарри.

Книга мне показалась, пожалуй, слишком толстой, но Джеймс сказал — нет, он бы ее залпом проглотил. Оказалось, Джеймс прав; но, к сожалению, в последний момент мною овладела моя невероятная чувствительность, и я решила уберечь свое уединение. Руперт прислал мне записку, в которой говорилось, что, ах, да, конечно же, он понимает, некоторые переживания носят слишком личный характер и поэтому не подлежат публикации.

Здесь в черную тетрадь был приколот сделанный под копирку экземпляр рассказа, написанного Джеймсом Шаффером после того, как его попросили подготовить обзор дюжины романов для некоего литературного журнала. Он отправил этот текст редактору, полагая, что его напечатают вместо обзора. Редактор, воспринявший рассказ с большим энтузиазмом, написал Джеймсу и попросил разрешения напечатать его в журнале — «Но где же ваш обзор, мистер Шаффер? Мы ожидали, что он будет готов к этому номеру». Именно в этот момент Джеймс и Анна пришли к выводу, что они потерпели поражение: похоже, с миром случилось нечто такое, что для пародии в нем больше места нет. Джеймс написал серьезную рецензию на дюжину романов, разбирая их по очереди, один за другим; использовав положенную тысячу слов. Больше они с Анной пародий не писали.

КРОВЬ НА БАНАНОВЫХ ЛИСТЬЯХ

Фрррррр, фррр, фррр, твердят банановые пальмы, словно призраки качаясь в древнем и усталом лунном свете Африки, просеивая сквозь свои листья ночной ветер. Призраки. Призраки времени и моей боли. Черные крылья козодоев, белые крылья бабочек ночи, они режут, режут лунный свет, просеивают его на землю. Фрррр, фррр, твердят банановые пальмы, и бледная луна сочится болью на их листья, качаемые ветром ночи. Джон, Джон, поет моя темнокожая девочка, сидя, скрестив ноги, в темноте, укрывшись под навесом хижины, и лунный свет таинственно мерцает в ее глазах. Глазах, которые я целовал в ночи не раз, глазах жертвы безликой драмы, драмы, которая утратит скоро свою безликость, — о, Африка! — потому что скоро банановые листья скукожатся, став темно-красными, красная пыль станет еще краснее, краснее, чем новая помада на смуглых губах моей возлюбленной, отданной в жертву оптовой похоти белокожего торговца.

— Успокойся, спи, Нони, у месяца уже четыре рога, и в них — угроза, и я вершу судьбу — судьбу свою, твою и нашего народа.

— Джон, Джон, — говорит мне моя девочка, и ее голос похож на вздох тоски, на вздохи распаленных листьев, тоскующих по лунному прикосновению.

— Спи, моя Нони.

— Но мое сердце превратилось в черное дерево, так мне плохо, и меня так мучит судьбой мне уготованная моя вина.

— Спи, спи, в моем сердце нет злобы против тебя, о, моя Нони, я часто видел, как белый человек словно стрелы направлял свои глаза на плавное качание твоих прекрасных бедер, моя Нони. Я это видел. Я видел это, как я вижу отклик банановых листьев на лунное прикосновение, как я вижу белые копья дождя, смертью пронзающие почву нашей родины, насилуемой каннибалом. Спи.

— Но, Джон, мой Джон, мне худо оттого, что знаю я, что предала тебя, мужчину моего и моего возлюбленного, но меня взяли силой, против моей свободнойволи, и это сделал белый человек из магазина.

Фррррр, фрррр, твердят банановые листья, и козодои кричат о черноте убийства, обращаясь к посеревшей от затяжной болезни луне.

— Но, Джон, мой Джон, это была всего лишь маленькая помадка, одна маленькая и ярко-красная помадка, которую я пошла купить, чтобы мои иссохшиеся от любовной жажды губы стали еще прекрасней для тебя, моя любовь, и, когда я покупала эту помаду, я видела, как синие холодные глаза торговца вспыхнули огнем, коснувшись моих девичьих бедер, и я бежала прочь, я, моя любовь, бежала прочь из магазина, к тебе, моя любовь, и мои губы алели для тебя, для моего Джона, моего мужчины.

— Спи, моя Нони. Не надо больше так сидеть, скрестив ноги, в ухмыляющихся бликах ночного света. Не сиди так больше, не плачь от боли, которая и моя боль тоже, и нашего народа, оплакивающего нашу с тобой судьбу, от боли, которая пребудет теперь с тобой вовеки, моя Нони, девочка моя.

— Но твоя любовь, мой Джон, где же твоя любовь ко мне?

Ах эти темные кольца красной змеи ненависти, скользящей в корнях банановых деревьев, набухающей за зарешеченными окнами моей души.

— Моя любовь, Нони, всегда с тобой, для нашего народа, для красной кобры ненависти.

— Эйе, эйе, эйе, — кричит моя любовь, моя любовь Нони, чье дающее таинственное лоно навсегда пробито копьем похоти белого мужчины, пробито похотью, желающей всем обладать, похотью торговца.

— Эйе, эйе, эйе, — скорбно причитают старые женщины в своих хижинах, слыша в шуме ветра мою решимость, слыша ее во вздохах изнасилованных листьев банана.

Голоса ветра, несите мою боль в свободный мир, и пусть вторит вам пыль, в которой скользит змея! Змея, ужаль за пятку бессердечный мир, мсти за меня!

— Эйе, эйе, мой Джон, а как же быть с ребенком, который теперь есть во мне, он давит мне под сердце, с ребенком, которого мне хочется родить тебе, моя любовь, о, мой мужчина, а не проклятому белому торговцу из магазина, который, когда пыталась я от него сбежать, вдруг устремился за отчаянным мельканием моих быстрых пяток, и когда меня швырнули в слепую пыль в тот час, когда садится солнце, в тот час, когда весь мир бывает предан вечной ночью?

— Спи, спи, моя девочка, о, Нони, ребенок этот — дитя мира, отяжелевшего от своей доли, скрещенного с тайной смешанных кровей, он — дитя мстительных теней, мое дитя растущей в силе змеи ненависти.

— Эйе, эйе, — кричит моя Нони; ее согнутое болью тело таинственно темнеет в тени навеса.

— Эйе, эйе, — плачут старые женщины, слыша мою решимость, старые женщины, надзирающие за потоком жизни; их лона давно иссохли, в них оскудела жизнь, но, сидя в своих хижинах, они внимают молчаливым крикам все еще живущих.

— Спи, моя Нони. Я вернусь к тебе лишь через много лет. Я должен исполнить свое предназначение мужчины. Не пытайся удержать меня.

Темно-синие и темно-зеленые призраки в лунном ночном свете, призраки, расколотые моей ненавистью. И темно-красная змея в пурпурной пыли под банановыми пальмами. Средь мириад ответов — один ответ. За миллионами предназначений — лишь одно. Фррррр, фррр, твердят банановые листья, и моя любовь поет: Джон, куда же ты от меня уйдешь, когда мое лоно всегда тоскует по тебе и переполнено желанием тебя.

Я иду в город белого человека, в город, чьи улицы — прямые как ружейные стволы из серого металла, и я найду там своих братьев, и в их руки я передам красную змею ненависти, и вместе мы отыщем похоть белого мужчины, и мы ее убьем, и больше на листьях банана не станут зреть чуждые им плоды, и почва нашей изнасилованной родины не будет больше плакать, и сухая пыль нашей души не будет больше о дожде молить.

— Эйе, эйе, — кричат старые женщины.

В ночи, которой грозит луна, несется крик, крик безликого убийства.

Моя Нони, пригнувшись низко, заходит в хижину, и пурпурно-зеленый свет луны пустеет, и пусто в моем сердце, там — только змея-мое-предназначение.

Всполох молний цвета черного дерева ненавидит листья. Гром убивает палисандровое дерево. Сладкие шары плодов деревьев пау-пау уже налиты мстительными соками цвета индиго. Фррр, фрр, твердят банановые листья, похожие на призраки уставшей от времени луны. Я иду, говорю я листьям банана. Бесконечность искаженных сполохов и вздохов прорезает и рвет на части сон лесной чащи.

Меня несет вперед мой жребий, и отзвук пыли под ногами темнеет как трясина в неясном будущем моем. Я оставляю позади себя банановую пальму, и кроваво-красные змеи моей любви-ненависти поют мне вслед: И луна на банановых листьях стала алой, она поет фрррр, фрр, она кричит и плачет, она проникновенно, низко толкует мне о чем-то, о, боль моя, красная, тугая моя боль, алая, о, красные и алые, сочащиеся, вторящие луне листья моей ненависти.

Здесь к странице была приколота рецензия на «Границы войны», вырезанная из «Советского писателя» и датированная августом 1952 года.

Поистине ужасна эксплуатация, царящая в британских колониях и отображенная в этом смелом, первом для данного автора, романе, написанном и опубликованном под самым носом угнетателей, чтобы донести до всего мира подлинную правду, скрывающуюся за фасадом британского империализма! Вместе с тем мы не можем себе позволить, чтобы восхищение смелостью данного молодого автора, рискующего многим по велению голоса совести, нас ослепило и увело от понимания того, что классовая борьба в Африке освещена в романе не под тем углом. В романе рассказывается о молодом летчике, подлинном патриоте, которому очень скоро предстоит отдать свою жизнь за Родину в Великой антифашистской войне и который вовлекается в деятельность группы так называемых социалистов — ведущих упадочнический образ жизни и играющих в политику белых поселенцев. Дойдя до полного неприятия и отвращения в своем общении с этой шайкой богатых космополитов-социалистов, он обращается к народу, к простой чернокожей девушке, которая знакомит его с подлинной, без прикрас, жизнью рабочего класса. Но именно это и есть слабое звено романа, романа, написанного из самых добрых побуждений, направленных, однако, в неверное русло. Ибо что общего может быть у юного англичанина из высшего класса с дочерью кухарки? Что должен стремиться отыскать писатель на своем тернистом пути к подлинной художественной правде? Он должен стремиться отыскать типичное. Такая ситуация не является и не может являться типичной. Допустим, молодой автор, дерзновенно стремящийся достичь гималайских высот правды, сделал бы своего героя молодым белым рабочим, а героиню — африканской девушкой, работающей на фабрике и участвующей в жизни рабочей организации. В такой ситуации автор романа могла бы найти пути разрешения проблемы — в политическом, социальном, духовном отношении — и пролить свет на развитие борьбы за свободу в Африке в ближайшем будущем. Где в этой книге рабочие массы? Где бойцы, наделенные классовым сознанием? Их не видно. Но пусть этот талантливый молодой автор не опускает рук! Художественные высоты даются только сильным духом! Вперед! На благо всего мира!

Рецензия на «Границы войны», «Советская газета», датированная августом 1954 года.

Африка величественная и дикая! Какое ослепительное великолепие показано нам на страницах этого романа, романа, только что дошедшего до нас из Великобритании и описывающего события военных лет, происходящие в самом сердце равнин и джунглей африканского континента.

Само собой разумеется, типичные персонажи в искусстве отличаются от научного представления о типичных образах по содержанию и, соответственно, также и по форме. Следовательно, когда данный автор в самом начале своей книги цитирует изречение, хоть и отмеченное душком несуразности современных западных социологических теоретизирований, однако вместе с тем содержащее в себе зерно истины: «Говорят, что гибель, или — падение, Адама свершилось в тот момент, когда он съел яблоко. Я же говорю, что это случилось в тот момент, когда он впервые заявил о своем праве на собственность и когда он начал говорить „я, мне, мое“ и тому подобные вещи», — мы приступаем к чтению ее труда с чувством горячего нетерпения и исполненные больших надежд, которым по ходу чтения романа, однако, не суждено оправдаться. И все же давайте порадуемся тому, что она, этот молодой автор, нам дает, с надеждой глядя в будущее на то, что она может и, несомненно, даст нам, когда придет к осознанию того, что подлинно художественное произведение должно быть непременно революционным, наряду с высокой художественностью, оно должно быть отмечено жизнеутверждающим содержанием, идеологической глубиной и подлинным гуманизмом. По мере чтения, от одной страницы к другой нарастает чувство: как благородны, какой подлинной глубиной, должно быть, отмечены социальные типы, порождаемые этим все еще недостаточно развитым континентом; это чувство не покидает вас на протяжении всего романа и не раз рождает живой отклик в вашем сердце. Ведь и юный английский пилот, и доверчивая африканская девушка — персонажи, которые благодаря чарующему мастерству автора поселятся в вашем сердце навсегда и в том виде, в каком они перед вами предстали, однако же они не являются типичными образами с точки зрения раскрытия всей глубины нравственного потенциала будущего. Дорогой автор, наши читатели, обращаясь к вам, говорят в один голос: «Продолжайте работать! Не забывайте о том, что искусство непременно должно озаряться ярким светом истины! Не забывайте о том, что процесс создания новых конкретных форм реалистического искусства Африки и развивающихся стран в целом, где так сильнó национально-освободительное движение, — это процесс непростой и сложный!»

Рецензия на «Границы войны» из «Советского литературного обозрения» (специальный выпуск, посвященный проблемам колониализма; декабрь 1956 года).

Борьба с империалистическим колониальным гнетом в Африке породила своих Гомеров и своих Джеков Лондонов. Но она также дала жизнь и ряду мелких теоретизирующих психологов, не лишенных, однако, некоторых, хоть и незначительных, достоинств. В то время, когда черный рабочий класс уверенно идет по пути прогресса, когда мы ежедневно видим все новые и новые героические деяния национально-освободительных движений, что можем мы сказать об этом романе, где ведется детальная хроника любовных отношений между молодым и образованным британцем, выпускником Оксфорда, и чернокожей девушкой? Она — единственный представитель народных масс в романе, а вместе с тем ее образ остается неясным, он мало разработан, неудовлетворителен. Нет, автору следовало бы поучиться у нас, у нашей здоровой, прогрессивной литературы, чтобы уяснить себе, что от отчаяния пользы не бывает никому. Это — роман безрезультатный, упаднический. В нем явно прослеживаются фрейдистские тенденции. В нем присутствуют и элементы мистицизма. Что до изображенной в романе группы «социалистов», то мы можем сказать, что автор пытался написать сатиру, но ему это не удалось. В том, как она пишет, есть что-то нездоровое и даже двусмысленное. Посоветуем ей поучиться у Марка Твена, чей здоровый юмор так дорог всем прогрессивным читателям, тому, как можно заставить человечество смеяться над всем, что уже отошло, умерло, что оказалось за бортом истории.

КРАСНАЯ ТЕТРАДЬ

13 ноября, 1955

После смерти Сталина в 1953 году в КП сложилась ситуация, которую, по словам людей опытных, никогда раньше невозможно было и вообразить себе. Группы людей, коммунисты и бывшие коммунисты, начали собираться вместе, чтобы обсудить, что происходит в партии, в России и в Британии. На первую такую встречу, куда я была приглашена (а уже прошло больше года с тех пор, как я вышла из партии), пришли девять членов партии и пять бывших членов. И, против обыкновения, ни с кем из нас — бывших членов — не общались в стиле «Вы — предатели». Мы встретились как социалисты, открыто и доверяя друг другу полностью. Содержание дискуссий постепенно менялось, развивалось, и к настоящему времени сложился некий смутный план — удалить «мертвую бюрократию» из партийного центра, так чтобы КП полностью изменилась и стала подлинно британской партией, без слепой преданности Москве, без необходимости бесконечно лгать и так далее, словом, подлинно демократической партией. Я снова оказалась в гуще людей радостно возбужденных, окрыленных общей целью, — среди них и те, кто ушел из партии уже далеко не один год назад. В целом план сводится к следующему: а) партия, избавленная от «опытных кадров», за столь длительный период вранья и надувательства утративших способность мыслить прямолинейно, должна отречься от своего прошлого и выступить с соответствующим заявлением. Это — первоочередная задача; б) порвать все связи с зарубежными коммунистическими партиями до той (недалекой) поры, когда другие коммунистические партии тоже обновятся и порвут со своим прошлым; в) призвать к единению тысячи и тысячи людей, которые когда-то были коммунистами и которые покинули партию, преисполненные негодования, предложить им присоединиться к новой, обновленной, партии; г) добиться…

Здесь в красную тетрадь было напихано множество газетных вырезок со статьями, посвященными Двадцатому съезду русской коммунистической партии, писем на политические темы от самых разных людей, программ и повесток дня политических митингов и так далее. Собранные в великом множестве документы такого рода были все перетянуты резинками и подколоты к странице. Дальше снова шли записи, сделанные рукой Анны.

11 августа, 1956

Уже не впервые в своей жизни я понимаю, что неделями и месяцами я пребывала в непрерывной и лихорадочной политической деятельности и что я не добилась этим абсолютно ничего. Более того, я могла бы предвидеть, что все это абсолютно ни к чему не приведет. Двадцатый съезд удвоил и утроил число людей, находящихся как в партии, так и вне ее, которые хотят создать «новую» коммунистическую партию. Вчера вечером я ходила на собрание, которое продолжалось почти до утра. Под конец мужчина, который до этого хранил молчание, социалист из Австрии, произнес небольшую юмористическую речь, что-то в таком роде: «Мои дорогие товарищи. Я слушал вас, изумляясь тому, что источник веры, на которую способны человеческие существа, поистине неиссякаем. Все, что вы говорите, можно свести примерно к следующему: вы знаете, что руководство британской компартии состоит из мужчин и женщин, полностью развращенных годами работы в атмосфере сталинизма. Вы знаете, что они готовы на все, лишь бы сохранить свое положение. Вы знаете, потому что сегодня вы привели сотни тому доказательств, что они подавляют любые решения, подделывают избирательные бюллетени, силой сгоняют людей на митинги, изворачиваются и лгут. Нет ни малейшей возможности отстранить их от власти демократическим путем, отчасти потому, что они беспринципны, а отчасти потому, что половина членов партии — люди слишком наивные, чтобы поверить, что их вожди способны на такое мошенничество. Но всякий раз, когда в своих рассуждениях вы доходите до этого места, вы останавливаетесь и вместо того, чтобы сделать очевидные выводы из сказанного вами же, вы начинаете грезить наяву и говорить так, словно все, что вам нужно сделать, — это просто призвать всех ваших вождей незамедлительно подать в отставку на том только основании, что партии будет намного лучше, если они это сделают. Это все равно, как если бы предлагали призвать профессионального вора-домушника подать в отставку на том основании, что из-за высокого уровня его мастерства о его профессии идет дурная слава».

Мы все посмеялись, но потом возобновили дискуссию. Избранный оратором юмористический тон, так сказать, избавил нас от необходимости отвечать на его слова серьезно.

Позже я это обдумала. Я давно пришла к выводу, что на политическом собрании правда обычно выходит на свет в таком вот выступлении или в кем-то брошенной фразе, на которые в момент их произнесения никто не обращает внимания, поскольку их тон отличается от общего тона собрания. Высказанная в юмористической или в сатирической форме, или даже зло или с горечью, но это — правда, а все длинные речи и умные рассуждения — чушь.

Я только что перечла то, что написала 13 ноября прошлого года. Я поражена нашей наивностью. И все же меня действительно вдохновляла вера в возможность создания новой, честной компартии. Я действительно верила в то, что это возможно.

20 сентября, 1956

Больше на собрания я не хожу. Мне рассказывают, что в воздухе витает идея создать новую, «по-настоящему британскую КП» в качестве примера для подражания и альтернативы существующей КП. Люди рассматривают, судя по всему не предчувствуя ничего дурного, возможность существования двух соперничающих КП. Однако совершенно очевидно, что произойдет в таком случае. Все силы и одной и другой партии будут уходить на обмен взаимными оскорблениями и на отрицание права партии-соперницы вообще называться коммунистической. Прекрасный рецепт для создания фарса. Но это не глупее идеи об «изгнании» старой гвардии демократическим путем и реформировании партии «изнутри». Глупо. Вместе с тем на протяжении многих месяцев я была буквально поглощена этой идеей, как и сотни других, при прочих обстоятельствах — разумных людей, занимающихся политикой уже долгие годы. Иногда я думаю, что единственная разновидность опыта, на котором люди не способны учиться, — это опыт политический.

Люди толпами бегут из КП, сердца их разбиты. Ирония заключается в том, что их сердца разбиты, а сами они циничны ровно в той степени, в какой до этого были преданными и невинными. Люди, подобные мне, у кого иллюзий было немного (у всех нас имелись какие-то иллюзии — моя заключалась в том, что антисемитизм «невозможен»), сохраняют спокойствие, они готовы начать все сначала, принимая тот факт, что британская компартия, возможно, постепенно дегенерирует до уровня маленькой скромной секты. Новая витающая в воздухе фраза: «переосмысление социалистических убеждений».

Сегодня мне позвонила Молли. Томми вовлекся в деятельность недавно образовавшейся группы молодых социалистов. Молли сказала, что она сидела в уголочке и слушала, а они разговаривали. Ей казалось, что она «вернулась на сто лет назад, во времена собственной юности», когда она только вступила в КП.

— Анна, это было что-то необыкновенное! Это действительно было так странно. Вот они собираются и говорят, вполне справедливо, что время КП прошло и что время лейбористов тоже прошло, а я не удивлюсь, если и это их мнение окажется справедливым, их всего несколько сотен человек, они разбросаны по всей Британии, а при этом все они рассуждают так, словно самое большее через десять лет наша страна станет социалистической, и случится это, разумеется, исключительно благодаря их усилиям. Знаешь, так, словно они будут управлять прекрасной новой социалистической Британией, которая народится в Великий вторник. Мне казалось, что они сошли с ума или что я сошла с ума… но все дело в том, Анна, что и мы были точно такими же, разве нет? Что скажешь? Они даже используют тот же самый ужасающий жаргон, над которым мы смеялись на протяжении многих лет, причем так, словно они только что придумали все эти слова и сделали это совершенно самостоятельно.

Я сказала:

— Но, Молли, ты ведь, конечно же, рада, что Томми стал социалистом, а не каким-нибудь карьеристом?

— Ну да, конечно. Естественно. Возникает только один вопрос — разве они не должны быть умнее, чем были мы?

ЖЕЛТАЯ ТЕТРАДЬ

ТЕНЬ ТРЕТЬЕЙ

С этого момента в романе «третья» (когда-то — жена Пола; потом — более молодое, чем сама она сейчас, alter ego Эллы, выросшее из ее фантазий о жене Пола; потом — воспоминание о Поле) становится самой Эллой. По мере того как Элла раскалывается, распадается на части, она все упорнее цепляется за образ цельной, здоровой и счастливой Эллы. Связь между разными «третьими» должна быть прописана очень четко: эта связь — нормальность и, более того — традиционность, подходы и чувства, подобающие «респектабельной» жизни, к которой на деле Элла отказывается иметь какое-либо отношение.

Элла переезжает на новую квартиру. Джулия обижена. Та область их взаимоотношений, которая до того оставалась в тени, теперь явственно проявляется в ее реакции. В их отношениях Джулия доминировала над Эллой, контролировала ее. Элла была к этому готова, или же, по крайней мере, была готова делать вид, что принимает это. По своей натуре Джулия, в сущности, человек великодушный — она добрая, теплая, дающая. Однако же теперь она доходит до того, что жалуется общим друзьям, что Элла воспользовалась ею, ее использовала. Элла, одна со своим сыном в большой, безобразной, грязной квартире, которую ей надо вычистить и покрасить, размышляет на тему, что в каком-то смысле жалобы Джулии обоснованны. Она была, пожалуй, добровольной узницей с потаенным, глубинным чувством независимости. Уход из дома Джулии был подобен уходу дочери от матери. Или, думает она с кривой усмешкой, припоминая недобрые шутки Пола о том, что она «замужем за Джулией», ее уход сродни расторжению брака.

Какое-то время Элла чувствует себя более одинокой, чем когда, либо. Она много думает о своей давшей трещину дружбе с Джулией. Ведь с Джулией она более близка, чем с кем-либо, если под «близостью» понимать взаимное доверие и совместный опыт. Однако сейчас былая дружба — это сплошная ненависть и обиды. И она не может перестать думать о Поле, который ушел от нее много месяцев назад. Уже больше года назад.

Элла понимает, что, пока она жила с Джулией, она была защищена от проявлений определенного типа внимания. Теперь она определенно стала «женщиной, которая живет одна», а это, хотя она и не осознавала этого раньше, очень отличается от «женщины, которая живет в одном доме с другой женщиной».

Например. Спустя три недели после того, как она переехала в новую квартиру, ей позвонил доктор Вест. Он сообщил ей, что его жена уехала в отпуск, и пригласил ее на ужин. Элла идет, не в состоянии поверить, несмотря на слишком осторожно подпущенную информацию о том, что его жена в отъезде, что разговор за ужином может пойти о чем-то, кроме тех или иных аспектов их совместной работы. По ходу ужина Элла постепенно понимает, что доктор Вест предлагает ей завести с ним роман. Она вспоминает те неприятные реплики, которые он с таким тщанием старался до нее донести вскоре после того, как Пол от нее ушел, и думает, что доктор Вест, возможно, отвел для нее в своем сознании нишу женщины, пригодной для таких случаев. Она также понимает, что, если она, Элла, отвергнет его этим вечером, он проработает весь существующий в его сознании «список финалисток», включающий в себя еще три-четыре женские кандидатуры, поскольку доктор Вест язвительно бросает:

— Знаете, есть и другие. Вы не можете приговорить меня к одиночеству.

Элла наблюдает за тем, как разворачиваются события у них на работе, и к концу недели замечает, что Патриция Брент начинает общаться с доктором Вестом как-то по-новому. Ее обычно жесткая, рациональная, профессиональная манера общения неожиданно смягчается, делается почти девичьей. Патриция занимала последнее место в «списке финалисток» доктора Веста, поскольку до нее он попытался, безуспешно, «наладить отношения» с двумя секретаршами. Элла наблюдает: злорадствуя оттого, что доктору Весту пришлось удовольствоваться наименее для него привлекательной кандидатурой; злясь на Патрицию Брент за весь свой пол, потому что у Патриции откровенно благодарный и польщенный вид; ужасаясь от мысли, что и сама она в конечном итоге может прийти к тому, что станет благосклонно принимать знаки внимания таких мужчин, как доктор Вест; зло изумляясь тому, что отвергнутый ею доктор Вест не преминул указать ей на следующее: ты меня не принимаешь, но смотри! Видишь — мне все равно!

И все эти переживания сильны настолько, что это вызывает тревогу, они явно питаются обидой, которая не имеет никакого отношения к доктору Весту. Элле неприятно испытывать все эти чувства, и ей стыдно. Элла задается вопросом, почему доктор Вест — этот не слишком привлекательный мужчина средних лет, женатый на невероятно компетентной и скорее всего очень скучной женщине, — не вызывает у нее сочувствия. Почему бы ему и не попытаться привлечь какую-то романтику в свою жизнь? Но рассуждения такого рода оказываются совершенно бесполезными. Элла возмущена его поведением, она его презирает.

Встреча с Джулией в доме общего друга, обе держатся прохладно. Элла, «совершенно случайно», заговаривает с Джулией о докторе Весте. Через несколько минут женщины — снова подруги, как будто холодности никогда и не было. Но теперь в основе их дружбы лежит та сторона их отношений, которая раньше всегда занимала второстепенное положение, — критическое отношение к мужчинам.

На рассказ Эллы о докторе Весте Джулия отвечает следующим рассказом: актер их театра как-то вечером проводил ее до дома и поднялся к ней на чашечку кофе, он сидел у нее и жаловался на свой брак. Джулия:

— Я была вся такая добрая, понимающая, как всегда с советами наготове, но я так устала все это раз за разом выслушивать, что мне хотелось завыть от тоски!

В четыре часа утра Джулия осторожно дала гостю понять, что она устала и что ему, наверное, пора домой.

— Но, дорогая моя, ты бы видела! Он выглядел так, будто я нанесла ему смертельное оскорбление. Я понимала, что, если он этой ночью не уложит меня в постель, его «эго» будет страшно и непоправимо уязвлено, ну, я и отправилась с ним в постель.

Мужчина оказался импотентом, Джулия была тактична.

— Утром он сказал, что вечером может снова заглянуть ко мне. Он добавил, что принять его — это то малое, что я могу сделать, чтобы дать ему возможность искупить свою вину. По крайней мере, у него есть чувство юмора.

И вот этот мужчина провел с Джулией и вторую ночь. Со столь же плачевными результатами.

— Естественно, в четыре утра он ушел, чтобы его малышка могла поверить, что супруг просто заработался до глубокой ночи. Перед тем как от меня выйти, он обернулся и заявил: «Ты — женщина, которая кастрирует мужчину. Я сразу так и подумал, как только впервые тебя увидел».

— Боже, — сказала Элла.

— Да, — сказала Джулия с яростью. — Самое смешное, человек он хороший. Я хочу сказать, я бы никогда не смогла предположить что он способен на такие комментарии.

— Не надо было ложиться с ним в постель.

— Но ты же знаешь, как это бывает, — в таких случаях всегда наступает момент, когда мужчина выглядит таким израненным, когда его мужское достоинство уязвлено настолько, что это становится невыносимым, и ты чувствуешь потребность приободрить этого мужчину, поддержать его.

— Да, но потом они просто пинают нас изо всех сил, так зачем же мы так себя ведем с ними?

— Да, но я, похоже, совсем не умею учиться на своих ошибках.

Через несколько недель Элла встречает Джулию и говорит ей:

— Четверо мужчин, а я даже никогда и не пыталась ни с кем из них заигрывать, позвонили мне, чтобы сообщить, что их жены находятся в отъезде, и в голосе каждого звучала эта восхитительная, кокетливо-скромная нотка. Это и в самом деле поразительно — знаешь мужчину много лет, работаешь с ним, а потом, стоит его жене уехать, у него сразу меняется голос и он, похоже, начинает думать, что ты готова из кожи вон вылезти, лишь бы оказаться с ним в постели. Как ты думаешь, что, черт возьми, творится у них в голове?

— Намного лучше об этом не думать.

Повинуясь внезапному импульсу сказать Джулии что-нибудь умиротворяющее, очаровать ее (и, когда она начинает говорить, она распознает в этом ту же потребность сказать что-нибудь умиротворяющее и очаровать, которая бывает у нее при общении с мужчинами), Элла говорит:

— Ну, по крайней мере, когда я жила в твоем доме, такого не бывало. Что само по себе странно, не так ли?

На лице Джулии мелькает выражение торжества: ну что ж, значит, хоть на что-то я была годна…

Повисает неловкая пауза: Элла по своему малодушию упускает шанс сказать Джулии, что та нехорошо себя повела, когда она от нее уехала; шанс «откровенно все проговорить». И в этом неловком молчании витает мысль, естественно вытекающая из фразы «это само по себе странно, не так ли?» — может ли такое быть, что мужчины считали их лесбиянками?

Элла и раньше рассматривала такую возможность, ее эта мысль забавляла. Но она думает: «Нет. Если бы мужчины считали нас лесбиянками, это бы их привлекало, они бы буквально роились вокруг нас. Все мужчины, которых я знала, говорили о лесбиянках с каким-то смаком — или откровенным, или подсознательным. Это один из аспектов их немыслимого тщеславия: каждому из них нравится видеть в себе спасителя этих заблудших женских душ».

Элла вслушивается в горечь звучащих в ее мозгу слов, и это ее потрясает. Дома она пытается проанализировать истоки той горечи, которая ее переполняет. Она чувствует, что буквально отравлена ею.

Элла думает, что не случилось ничего такого, чего бы не происходило с ней раньше, всю жизнь. Женатые мужчины, оставшись временно без своих жен, пытаются завести с ней роман — и так далее и тому подобное; десять лет назад она бы не придала этому никакого значения, не стала бы об этом рассуждать. Она воспринимала все это в качестве одного из рисков и одной из возможностей, связанных со статусом «свободной женщины». Но десять лет назад, поняла Элла, она испытывала нечто, в чем в то время не отдавала себе отчета. Она испытывала чувство удовлетворения, победы над женами; потому что она, Элла, та самая свободная женщина, возбуждала мужчин сильнее, чем их скучные усталые супруги. Оглядываясь назад и признавая за собой чувства такого рода, она стыдится самой себя.

Элла также думает, что она теперь общается с Джулией словно исполненная горечи старая дева. Мужчины как враги. Они. Она решает, что не станет больше откровенничать с Джулией, или, по крайней мере, изгонит из своих речей нотки сухой горечи.

Вскоре случается следующий эпизод. Редактор одного из отделов пишет в соавторстве с Эллой серию статей, где даются советы о том, как справляться с проблемами эмоционального порядка — проблемами, о которых чаще всего идет речь в приходящих в редакцию письмах. Несколько вечеров они с Эллой вместе допоздна сидят на работе. Статей должно быть шесть, и у каждой — два заголовка. Один — официальный, а другой — шутливый, в рабочем порядке используемый Эллой и ее коллегой. Например, «Бывает ли так, что вам надоедает собственный дом?» у Эллы с Джеком превращается в «Помогите! Слетаю с катушек». Или: «Муж, пренебрегающий семейной жизнью» превращается в «Мой муж спит со всеми подряд». И так далее. И Элла, и Джек много смеются, когда они работают вместе, забавляются чрезмерной простотой тона этих статей, однако пишут они их очень старательно, прилагая немало усилий. Они оба понимают, что шутить их заставляют та боль и та разочарованность, которыми пропитаны страницы писем, мощным потоком льющихся в редакцию, а также их неверие в то, что статьи смогут хоть как-то облегчить эти страдания.

В последний вечер их совместной работы Джек подвозит Эллу домой. Он женат, у него трое детей, ему около тридцати. Элле он очень нравится. Она предлагает ему немного выпить, он к ней поднимается. Элла знает, что скоро подойдет момент, когда он ей предложит заняться с ним любовью. Она думает: «Но он меня не привлекает физически. Но может, он и мог бы мне понравиться, если бы только мне удалось сбросить с себя тень Пола. Откуда же мне знать, что он мне не понравится физически, когда я окажусь с ним в постели? В конце концов, мне и Пол понравился не сразу». Эта последняя мысль ее удивляет. Она сидит, слушает, как молодой человек что-то рассказывает, развлекает ее, и она думает: «Пол любил повторять, как бы в шутку, но на деле серьезно, что я не сразу в него влюбилась. А теперь я и сама так говорю. Но я не считаю, что это и вправду так. Возможно, я так говорю только потому, что он так говорил… однако немудрено, что я не могу возбудить в себе никакого интереса к какому-нибудь мужчине, ведь я же все время думаю про Пола».

Элла отправляется с Джеком в постель. Она классифицирует его так: «знающий свое дело любовник: это мужчина не чувственный, научился заниматься любовью по книге, которая, возможно, называлась „Как удовлетворить жену“». Он находит удовольствие в том, что ему удалось заполучить женщину в постель, а не в самом сексе.

Они оба веселы и жизнерадостны, дружелюбны, они и в постели поддерживают ту атмосферу дружелюбного сотрудничества, которая сложилась за время их совместной работы. При этом Элла все время подавляет в себе желание расплакаться. Ей знакомы эти внезапные приступы депрессии, и она борется с ними следующим образом: это вовсе никакая не депрессия; это чувство вины, но не моей вины; это чувство вины из прошлого, оно связано с двойной моралью, которую я отказываюсь признавать.

Джек, провозгласив, что он должен срочно вернуться домой, начинает говорить о своей жене.

— Она девочка хорошая, — замечает он, и у Эллы все внутри леденеет от снисходительности его тона. — Я чертовски осторожен и делаю все для того, чтобы она ничего такого не подумала, когда я на время выбиваюсь из колеи. Конечно, бывает, ее достает то, как она живет, торчит все время дома с детьми, а они могут довести любого, но в целом она справляется.

Джек завязывает галстук, шнурует ботинки, сидя на краю ее кровати. Он весь лучится благополучием; чистое, открытое лицо мальчишки, еще не знавшего жизни.

— Мне с моей старушкой, можно сказать, повезло, — продолжает он; но теперь в его голосе звучит и обида, обида на жену; и Элла знает, что этот случай, то, что Джек с ней переспал, будет тонко использован для того, чтобы жену немного очернить. Он оживлен, он удовлетворен, но не любовными утехами, в которых почти ничего не смыслит, а тем, что он смог что-то доказать себе. Он прощается с Эллой, роняя на ходу:

— Что ж, пора мне возвращаться под мой жернов. У меня, конечно, лучшая жена на свете, но она не совсем тот человек, которого можно было бы назвать вдохновляющим собеседником.

Элла с трудом подавляет в себе желание сказать ему, что женщине с тремя маленькими детьми, запертой один на один с телевизором в доме на окраине, негде черпать вдохновение для занимательных бесед. Глубина и сила собственного негодования изумляют ее. Она знает, что жена Джека, женщина, которая ждет его за много миль отсюда, на другом конце Лондона, сразу, как только муж переступит порог спальни, поймет, что он переспал с другой женщиной: она это поймет, едва взглянув на его самодовольно-оживленное лицо.

Элла решает, что она: а) будет хранить целомудрие, пока не влюбится; и б) что она не станет обсуждать этот эпизод с Джулией.

На следующий день Элла звонит Джулии, они встречаются, чтобы вместе пообедать, и она все рассказывает подруге. Пока Элла говорит, она одновременно думает, что, при том, что она всегда упорно противилась установлению доверительных отношений с Патрицией Брент, или, по крайней мере, отказывалась быть ее единомышленницей в сардонически критическом отношении к мужчинам (Элла думает, что сардонический, почти добродушный характер критики Патриции в адрес мужчин — это то, во что, растаяв, превратится ее нынешняя горечь, и она твердо решает, что не допустит этого), она, однако же, готова пускаться в откровения с Джулией, чья горечь стремительно превращается в разъедающее душу презрение. Она снова принимает решение не вовлекаться в подобные беседы с Джулией, думая, что женщины, чья дружба основана на критическом неприятии мужчин, — это лесбиянки, если и не физически, то уж точно психологически.

На этот раз Элла выполняет данное себе обещание не говорить больше с Джулией на подобные темы. Она чувствует себя покинутой и одинокой.

С ней начинает происходить что-то новое и непривычное. Ее терзают муки сексуального желания. Элла пугается, потому что не помнит, чтобы когда-либо раньше она испытывала сексуальное желание само по себе, в чистом виде, безотносительно к какому-нибудь конфетному мужчине, или, по крайней мере, такого с ней не было с тех пор, как она была подростком, да и тогда это всегда сопровождалось фантазиями о каком-нибудь мужчине. По ночам теперь ей не уснуть, она мастурбирует под аккомпанемент фантазий на тему ненависти ко всем мужчинам. Пол совсем исчез: она утратила теплого и сильного мужчину своей жизни, теперь ей вспоминается только циничный предатель. Она проходит сквозь пытку сексуальным желанием в полном вакууме. Она чувствует острое унижение, думая, будто это означает, что она зависит от мужчин, потому что ей «нужен секс», ей надо, чтобы «ее обслужили», чтобы «ее ублажили». Она использует эти жесткие формулировки, чтобы себя унизить.

Потом Элла начинает понимать, что ее мысли и о себе, и о женщинах вообще пошли ложным путем и что она должна крепко держаться следующего: когда она была с Полом, она не испытывала никаких сексуальных порывов, не подсказанных им; если он какое-то время находился вдали от нее, она пребывала в сексуальной спячке, до тех самых пор, пока он к ней не возвращался; а, стало быть, бушующий в ней сейчас сексуальный голод вызван не потребностью в сексе, он питается другим голодом — она изголодалась по всем тем чувствам, которых ей так отчаянно сейчас не хватает в жизни. И когда она снова полюбит мужчину, она вернется к нормальному состоянию: она снова станет женщиной, чья сексуальность будет иметь свои отливы и приливы, зависящие от чувств ее мужчины. Женская сексуальность, так сказать, содержится в мужчине, если он мужчина настоящий; он в каком-то смысле усыпляет женщину, она не думает о сексе.

Элла крепко держится за это знание, и она думает: всю жизнь, каждый раз, когда я проживаю засуху, период мертвечины, я делаю одно и то же: держусь за некий набор слов, за фразы, отражающие какое-нибудь знание, даже пока они мертвы и смысла лишены, ведь я же знаю, что жизнь ко мне вернется и эти фразы тоже оживут. Но как странно, что можно вот так держаться за некий набор фраз и сохранять в них веру.

Тем временем мужчины продолжали уделять Элле внимание, а она им отказывала, потому что знала, что не сможет полюбить никого из них. Слова, которые она себе при этом говорила, звучали так: я не стану спать с мужчиной, пока не пойму, что смогу его полюбить.

Однако через несколько недель случилось следующее: Элла познакомилась с мужчиной на вечеринке. Она снова прилежно ходит на вечеринки, ненавидя сам этот процесс — «снова замелькать на рынке». Этот мужчина — сценарист, он из Канады. Физически он ее особенно не привлекает. Однако он умен, он шутит в холодной, хлесткой, заокеанской и саркастической манере, и Элле это нравится. Его жена, она присутствует на вечеринке тоже, девушка весьма красивая. Можно даже сказать — профессионально красивая. На следующее утро новый знакомый прибывает домой к Элле, и безо всякого предупреждения. Он приносит джин, тоник, цветы; он разыгрывает сценку «мужчина пришел, чтобы соблазнить встреченную на вечеринке девушку, он принес цветы и джин». Эллу все это забавляет. Они пьют, много шутят, смеются. И так же, смеясь и словно шутки ради, они отправляются в постель. Элла старается доставить ему удовольствие. Она не чувствует ничего и даже почти готова поклясться, что и он ничего не чувствует. Потому что в тот момент, когда он в нее проникает, ее пронзает знание, что он просто задался целью это сделать, вот и все. Она думает: «Что ж, и я делаю это без каких-либо чувств, так зачем же мне его критиковать за это? Это несправедливо». Потом все в ней протестует, и она думает: «Но в том-то все и дело. Желание мужчины рождает желание в женщине, во всяком случае так должно быть, поэтому я правильно его критикую».

После этого они снова выпивают и перешучиваются. Потом он, ни с того ни с сего, бросает фразу, никак не связанную с тем, что они обсуждали в тот момент:

— У меня есть красивая жена, которую я обожаю. У меня есть работа, которая мне нравится. А теперь у меня есть еще и девушка.

Элла понимает, что она и есть та самая девушка и что это мероприятие — секс с ней — своего рода составная часть проекта или плана по обустройству счастливой жизни. Она осознает, что этот мужчина ожидает продолжения их отношений в будущем, для него само собой разумеется, что так оно и будет. Элла дает ему понять, что, с ее точки зрения, обмен любезностями на этом и закончится; когда она это говорит, на его лице уродливо вспыхивает выражение уязвленного самолюбия, хотя говорит она мягко, кротко, искренне, как будто ее отказ обусловлен обстоятельствами, над которыми она не властна.

Он изучающе ее рассматривает, выражение лица — жесткое.

— В чем дело, девочка, разве я не удовлетворил тебя?

Он говорит это устало, он явно недоумевает. Элла спешит его заверить, что удовлетворил, хотя на самом деле — нет. Но она понимает, что это не его вина, настоящего оргазма у нее не было с тех пор, как Пол от нее ушел.

Она говорит, помимо своей воли сухо:

— Ну, мне не кажется, что все это достаточно убедительно для тебя или для меня.

Опять тяжелый, усталый, беспристрастный взгляд.

— У меня красивая жена, — заявляет он. — Но сексуально она меня не удовлетворяет. Мне нужно больше.

От этих его слов Элла немеет. Ей кажется, что она находится в какой-то извращенной ничейной и пустой стране, к которой она не имеет никакого отношения, но куда она случайно забрела на время. При этом она видит, что он действительно не понимает, чем плохо то, что он ей предлагает. У него большой пенис; он «хорош в постели». Вот и все дела. Элла стоит, молчит, думает, что усталость чувств, которая присуща ему в постели, является обратной стороной его холодной усталости от жизни, когда он вне постели. Он стоит напротив нее и ее разглядывает. «Вот сейчас, — думает Элла, — вот сейчас он пройдется по мне хлыстом, я получу сполна». Она готовится принять удар.

— Я давно понял, — цедит он сквозь зубы, раненое самолюбие делает его голос резким, — что необязательно спать только с красивыми женщинами. Достаточно сконцентрировать внимание на какой-то части женщины, — какой угодно. Даже в уродливой женщине всегда найдется что-нибудь прекрасное. Например, ухо. Или рука.

Неожиданно Элла начинает хохотать, она пытается поймать его взгляд, думая, что он, конечно же, тоже засмеется вместе с ней. Потому что те пару часов, которые они общались до того, как лечь в постель, они общались весело и добродушно, они шутили. Ведь то, что он сказал, не может быть ничем иным, кроме пародии на реплику видавшего виды волокиты. Конечно же, он улыбнется, наверное, ему и самому смешно? Но нет, его слова предназначались для того, чтоб ранить, и он их не смягчит дажеулыбкой.

— Хорошо, что хоть руки у меня красивые, раз ничего больше во мне нет, — произносит Элла наконец, очень сухо.

Он к ней подходит, берет ее руки в свои, целует их, устало, как бывалый донжуан:

— Красивые, куколка, красивые.

Он уходит, и Элла в сотый раз думает, что в мире чувств все эти умные мужчины опускаются до уровня, который настолько ниже всего того, что они делают профессионально, что кажется, будто это какие-то другие существа.

Вечером Элла идет в гости к Джулии и застает ее в расположении духа, которое она классифицирует как «настрой Патриции» — а именно скорее в сардоническом, чем в горьком.

Джулия с большим юмором рассказывает Элле, что тот мужчина, актер, назвавший ее «женщиной, которая кастрирует мужчин», на днях снова к ней заявился, с цветами и как ни в чем не бывало.

— Он действительно весьма удивился тому, что я отказываюсь ему подыгрывать. Он был весь из себя такой веселый, компанейский парень. А я сидела, смотрела на него и вспоминала, как я почти что выплакала свои глаза, когда он от меня тогда ушел, — ты помнишь те две ночи, и я все время была такой с ним нежной, такой доброй, так старалась его расслабить, а потом он мне сказал, что я… но даже и тогда, черт побери, я не могла себе позволить ранить его чувств. И я сидела рядом с ним и думала: «Неужели, по-твоему, он забыл о том, что сказал и почему? Или же предполагается, что мы должны не обращать внимания на их слова? Просто предполагается, что мы должны быть настолько сильными, что можем легко пережить все что угодно?» Иногда мне кажется, что все мы помещены в какой-то сексуальный сумасшедший дом.

Элла сухо отвечает:

— Дорогая моя Джулия, мы избрали путь свободных женщин, и это та цена, которую мы платим, вот и все.

— Свободные, — говорит Джулия. — Свободные! Что толку в нашей свободе, если несвободны они? Клянусь Богом, у каждого из них, и даже у самых лучших из них, в сознании все еще живут старые стереотипы, что бывают женщины хорошие и женщины плохие.

— А мы сами? Свободные, мы говорим, а правда в том, что у них случаются эрекции с женщинами, до которых им вообще нет никакого дела, а мы не можем испытать оргазма, пока мы не полюбим их. Какая в этом может быть свобода?

Джулия замечает:

— Значит, тебе везет чаще, чем мне. Вчера я вот подумала: из десятерых мужчин, с которыми я спала за последние пять лет, восемь оказались импотентами, или они кончали слишком быстро. Я в этом привыкла винить себя, — конечно, мы же всегда так делаем, не странно ли это — то, как мы буквально из кожи вон лезем, чтобы обвинить себя во всем? Но даже этот чертов актер, тот, который сказал, что я кастрирую мужчин, был так любезен, что сообщил мне, о, но только между делом, просто так, что за всю жизнь он встретил лишь одну женщину, с которой у него все получилось. Но не спеши носиться с мыслью, что он мне это рассказал, чтобы меня утешить, вовсе нет.

— Дорогая моя Джулия, но ты раньше вроде бы не занималась подсчетом своих мужчин?

— До того, как я не стала размышлять об этом, нет, не занималась. Раньше.

Элла обнаруживает, что у нее сменилось настроение, или же началась новая жизненная фаза. В сексуальном отношении она становится абсолютно холодной. Она списывает это на последствия инцидента с канадским сценаристом, но по большому счету — ей все равно. Она теперь холодная, самостоятельная, отстраненная. Она не только не может вспомнить, что это такое — страдать от сексуального желания, она не может себе представить, что она вообще еще когда-нибудь почувствует желание. Она, однако, знает, что это состояние — отчужденности, самодостаточности, полного отсутствия желаний — это лишь другая сторона сексуальной одержимости.

Она звонит Джулии, чтобы сообщить ей, что она завязала с сексом, завязала с мужчинами, потому что «ей все это надоело». Добродушный скептицизм Джулии буквально ударяет ей в ухо, и она добавляет:

— Я говорю тебе это серьезно.

— Тебе это пойдет на пользу, — отвечает Джулия.

Элла решает снова писать, ищет внутри себя книгу, которая уже там, внутри нее, написана и ждет, когда ее перенесут на бумагу. Она проводит много времени в полном одиночестве, она ждет момента, когда сумеет распознать очертания этой книги внутри себя.

Я вижу Эллу: она медленно ходит по большой пустой комнате, думает, ждет. Я, Анна, вижу Эллу. Которая, конечно же, Анна. Но в том-то все и дело, что она — не Анна. В тот самый момент, когда я, Анна, пишу: «Элла звонит Джулии, чтобы сообщить ей, и так далее», — Элла уплывает от меня и становится кем-то другим. Я не понимаю, что происходит в тот момент, когда Элла отделяется от меня и становится Эллой. Этого никто не понимает. Достаточно дать героине другое имя: вместо Анны назвать ее Эллой. Почему я выбрала имя Элла? Однажды я познакомилась на вечеринке с девушкой по имени Элла. Она писала книжные обзоры для какой-то газеты и читала рукописи для издателя. Она была маленькая, худенькая, смуглая — физически она принадлежала к одному со мной типу. Ее волосы были убраны назад и перевязаны черной лентой. Меня поразили ее глаза: необычайно настороженные, «обороняющиеся». Это были бойницы в крепостной стене. На той вечеринке все много пили. Хозяин дома подошел к нам, чтобы наполнить наши бокалы. Она подняла руку — свою тонкую, белую, изысканную руку, чтобы прикрыть ладонью свой стакан в то самое мгновение, когда он налил туда буквально три глотка вина. Она холодно кивнула ему:

— Этого достаточно.

Потом — холодно мотнула головой, когда хозяин начал настаивать на том, чтобы доверху заполнить ее стакан. Он ушел; она заметила, что я за ней наблюдала.

— Мне нужно ровно столько, чтобы добиться правильной степени опьянения.

Я рассмеялась. Но нет, она была серьезна. Она выпила три глотка красного вина, а потом заметила:

— Да, правильно.

Оценивая воздействие на себя алкоголя, она еще раз слегка кивнула — также холодно:

— Да, действительно, в самый раз.

Что ж, я бы так никогда не поступила. Это совсем не Анна.

Я вижу Эллу, укрывшуюся от всех, одинокую, она бродит по своей большой комнате, перетягивает свои прямые черные волосы широкой черной лентой. Или часами сидит в кресле, безвольно уронив свои изысканные белые руки на колени. Она сидит, опустив глаза на руки, она хмурится, думает.

Внутри себя Элла находит следующий сюжет: женщина, которую любит мужчина, на протяжении всей долгой истории их отношений непрерывно критикующий ее за то, что она ему не верна, за то, что ее слишком влечет светская жизнь, до которой ее не допускает его ревность, и за то, что она чрезмерно озабочена собственной карьерой. Эта женщина за те пять лет, пока длился их роман, на деле ни разу даже не взглянувшая на другого мужчину, не принявшая ни одного приглашения и полностью забросившая свою карьеру, действительно становится всем тем, за что он ее критиковал, в тот самый момент, когда он ее бросает. Она живет беспорядочно и неразборчиво, от одной вечеринки до другой, она беспощадна, когда дело касается ее карьеры, ради этого жертвуя и своими мужчинами, и друзьями. Смысл этой истории в том, что ее новая личность была создана им и что все, что она делает, — ее сексуальные поступки, поступки предательские, совершаемые во имя карьеры, и так далее, — она делает с одной мстительной мыслью: «Вот тебе, вот то, что ты хотел, вот та я, которую ты хотел во мне видеть». И когда спустя какое-то время они снова встречаются, когда новая личность в ней уже «прочно стоит на ногах», он снова в нее влюбляется. Он всегда хотел, чтобы она была именно такой; и причина, по которой он от нее ушел, на самом деле заключалась в том, что с ним она была тихой, податливой, верной женщиной. Но теперь, когда он снова в нее влюбляется, она его отвергает, и отвергает с горьким презрением: то, какая она сейчас, — это «не настоящая» она. Он отверг ее «настоящее я». Он предал настоящую любовь и полюбил теперь подделку. Когда она его отвергает, она тем самым сохраняет свое настоящее «я», женщину, которую он предал и отверг.

Элла не пишет этот роман. Она боится, что, написав его, она вызовет все это к жизни.

Она снова смотрит в себя и находит: мужчина и женщина. Она, после долгого периода «холостяцкой» жизни, более чем готова к серьезным любовным отношениям. Он играет роль серьезного возлюбленного, потому что до некоторой степени нуждается в чем-то вроде пристанища, или — убежища. (На мысль о таком персонаже Эллу наводит опыт общения с канадским сценаристом — а именно его холодный и закрытый подход к любовному взаимодействию: он сам наблюдал за тем, как он играет роль — женатого мужчины, у которого есть любовница. Именно этот аспект личности канадца использует Элла — мужчина, наблюдающий за тем, как он играет какую-то роль.) Женщина, слишком изголодавшаяся по любви, слишком напряженная, замораживает мужчину еще больше; хотя сам он лишь отчасти осознает, что находится в замороженном состоянии. Женщина, которая до сих пор всю жизнь была нетребовательной, неревнивой, лишенной инстинкта собственницы, превращается в настоящего тюремщика. Все происходит так, словно в нее вселяется чуждая ей личность. И она с искренним удивлением наблюдает за тем, как ее изнутри разъедает эта порча, как она стремительно превращается в какую-то мегеру, одержимую собственническими страстями, наблюдает так, словно это второе «я» не имеет к ней ровно никакого отношения. И она в этом убеждена. И когда мужчина обвиняет ее в том, что она ревнивая шпионка, она ему отвечает, и отвечает искренне: «Я не ревную, я никогда не была ревнивой». Элла рассматривала этот сюжет в изумлении; потому что ничто из ее личного опыта не могло его породить. Откуда тогда он пришел? Элла думает о жене Пола — но нет: та была слишком смиренной и всепрощающей, чтобы навести на мысли о такой вот героине романа. Или, может, ее собственный муж, унижающий себя самого, ревнивый, малодушный, закатывающий больше свойственные женщинам истерики от собственной мужской несостоятельности? Вероятно, думает Элла, этот образ, образ ее мужа, с которым была связана ее жизнь так недолго и, судя по всему, отношения с которым не слишком глубоко ее затронули, и есть мужской эквивалент сварливой бабы из ее романа? Который, как бы то ни было, она решает не писать. Он написан, внутри нее, но она не воспринимает его как свой роман. «Может, я все это где-то прочитала? — недоумевает она. — Или же кто-нибудь мне это рассказал, а я позабыла, что слышала это?»

Примерно в это время Элла наносит визит своему отцу. Прошло уже некоторое время с тех пор, как она видела его в последний раз. В его жизни ничего не изменилось. Он по-прежнему спокоен, поглощен уходом за своим садом, поглощен своими книгами, военный, превратившийся в какого-то мистика. Или он всегда был мистиком? Элла, и это происходит с ней впервые, задается вопросом: а каково, интересно, это было — быть замужем за таким человеком? Она редко думает о своей матери, ушедшей из жизни так давно, но теперь она пытается оживить в себе воспоминания о ней. Она видит практичную, жизнерадостную, суматошную женщину. Однажды вечером, сидя напротив отца у камина, в заполненной книгами комнате с белым потолком, прорезанным черными полосами балок, Элла наблюдает за тем, как он читает, потягивая виски, и наконец решается за говорить о матери.

На лице ее отца тут же появляется в высшей степени комичное сражение тревоги; понятно, что и он много лет не вспоминал умершую жену. Элла настаивает.

Наконец он произносит, отрывисто:

— В целом твоя мать была слишком для меня хороша.

Он смеется, ему неловко; и обычно отстраненное выражение его голубых глаз неожиданно меняется — глаза бегают, испуганный взгляд пойманного врасплох животного. Этот смех задевает Эллу; и она понимает — почему: она сердится от лица его жены, своей матери. Она думает: «В чем наша с Джулией проблема — вещь совершенно очевидная: по своему складу мы обе не жены, а любовницы, а по своему возрасту мы давно из этого статуса вышли». Вслух она интересуется:

— Почему слишком хороша? — хотя ее отец уже и закрылся снова книгой как щитом.

Он говорит, выглядывая поверх книги, пожилой, словно сделанный из хорошо выдубленной кожи человек, внезапно охваченный переживаниями тридцатилетней давности:

— Твоя мать была хорошей женщиной. Она была хорошей женой. Но она ничего не смыслила, она совершенно ничего не смыслила, всякого такого в ней совсем не было.

— Ты говоришь о сексе? — спрашивает Элла, принуждая себя произнести это, невзирая на то отвращение, которое рождает в ней необходимость связывать подобные понятия с жизнью собственных родителей.

Отец смеется, он задет, рассержен; его глаза снова забегали.

— Конечно, вы все теперь легко говорите о всяком таком. А я никогда об этом не говорю. Да, секс, если вы так это называете. Когда ее делали, эту деталь в нее не вложили, такого рода вещи.

На Эллу, как оружие, направляется обложка мемуаров какого-то британского генерала.

Но она не отступает:

— Ну, и как ты этот вопрос решал?

Обрезы книги, похоже, слегка задрожали. Пауза. Она имела в виду: разве ты не пытался ее научить?

А из-за книги доносится голос отца — манера говорить у него рубленая, голос при этом звучит неуверенно; рубленая манера связана с долгими годами тренировки; неуверенность вызвана неопределенностью, царящей в мире его личных переживаний:

— Когда это становилось для меня невыносимым, я отправлялся куда-нибудь и покупал себе женщину. А ты чего хотела?

Это «а ты чего хотела» адресовано не Элле, а ее матери.

— А какая ревнивая! Она была ко мне совершенно равнодушна, но ревновала она меня как больная кошка.

Элла говорит:

— Я хотела сказать, может быть, она стеснялась. Может быть, тебе следовало всему ее научить?

Она говорит так, потому что вспоминает поговорку Пола: «Не бывает фригидных женщин, бывают только неумелые мужчины».

Книга опускается на колени отца, тощие колени похожих на палки ног. На желтоватом, сухом, худом лице вспыхнул румянец, голубые глаза — выпуклые, как у насекомого:

— Послушай. Насколько я понимаю, брак — это… — что ж! Что ж, вот ты сидишь передо мной, значит, полагаю, брак наш был оправдан.

Элла говорит:

— Полагаю, мне бы следовало попросить прощения, — но я хочу что-нибудь о ней знать. В конце концов, она была моей матерью.

— Я о ней не думаю. Много лет. Я иногда вспоминаю о ней, когда ты оказываешь мне честь и наносишь визит.

— Так вот почему мне кажется, что ты не хочешь видеть меня часто? — замечает Элла, но она при этом улыбается и ловит его взгляд.

— Я никогда ничего такого не говорил, не так ли? Я ничего такого не чувствую. Но все эти семейные узы — вся эта семейная канитель, брак, и все в таком духе, все это кажется мне довольно нереальным. Ты моя дочь, в это я верю. А зная твою мать, могу сказать, что иначе и быть не может. Но я этого не чувствую. Кровные узы — ты понимаешь, что это? Я — нет.

— Да, — говорит Элла. — Когда я здесь, с тобой, я чувствую какую-то связь. Не знаю какую.

— Ну вот и я не знаю.

Старик уже оправился от чувства неловкости, он снова ушел в свои отдаленные пределы, туда, где нанесенные личной жизнью раны уже его не беспокоят.

— Мы же люди — что бы это ни значило. Я не знаю. Мне приятно тебя видеть, когда ты оказываешь мне такую честь. Ты не думай, что я тебе не рад. Но я старею. Ты пока еще не знаешь, что это значит. Вся эта дребедень, семья, дети, все в этом роде, начинает казаться нереальным. Не это имеет значение. По крайней мере, для меня.

— А что тогда имеет значение?

— Бог, я думаю. Что бы это ни значило. Ах да, конечно, знаю-знаю, для тебя это не значит ничего. Да и с чего бы? А мне вот доводилось видеть это мельком, иногда. В пустыне — знаешь, в армии. Или в большой опасности. И сейчас бывает — по ночам. Я думаю, что очень важно — быть одному. Люди, человеческие существа, все в таком роде, — это все одна сплошная неразбериха. Людям следовало бы оставить других людей в покое, наедине с собой.

Он потягивает виски, рассматривает дочь, и лицо у него при этом такое, как будто его сильно изумляет то, что он видит.

— Ты — моя дочь. Я полагаю, это так. Я ничего не знаю о тебе. Конечно, всегда готов тебе помочь. Всем, чем смогу. Когда я уйду в мир иной, тебе останутся все деньги, что у меня есть, — впрочем, ты это знаешь. Правда, никак не скажешь, что их много. Но я ничего не хочу знать о твоей жизни, — в любом случае, я полагаю, мне бы следовало ее не одобрять.

— Да, думаю, ты не одобрил бы ее.

— Этот твой муж, странноватый парень, я никогда не мог понять.

— Это было уже давно. Положим, я бы тебе сказала, что я пять лет любила женатого мужчину, и что это — самое важное, что было в моей жизни?

— Твое дело. Не мое. А потом, я полагаю, были еще и еще мужчины. Ты не похожа на свою мать, совсем другая. Больше похожа на ту женщину, что у меня была после ее смерти.

— Почему же ты не женился на ней?

— У нее был муж. Была к нему привязана. Что ж, полагаю, она была в этом права. В этом смысле она была, конечно, лучшим, что было в моей жизни, но этот «смысл» — все это никогда не было самым важным для меня.

— И тебе совсем неинтересно, как я живу? И что я делаю? Ты никогда не думаешь о своем внуке?

Теперь было заметно, что он уже закрылся наглухо в своих внутренних покоях, ему совсем не нравилось подобное давление.

— Нет. Хотя, конечно, он очаровательный мальчишка. Всегда рад его видеть. Но он тоже превратится в каннибала, как и остальные.

— В каннибала?

— Да, в каннибала. Люди — это просто каннибалы, если они не могут оставить друг друга в покое. Что до тебя — что я о тебе знаю? Ты — современная женщина, ничего о них не знаю.

— Современная женщина, — повторяет Элла сухо, улыбаясь.

— Да. Твоя книга, полагаю. Я полагаю, ты пытаешься добиться чего-то своего, как и все мы. И удачи тебе в этом. Мы не можем друг другу помочь. Люди не помогают друг другу, им лучше быть врозь.

С этими словами он поднимает книгу с колен и бросает на нее короткий решительный взгляд, тем самым недвусмысленно давая дочери понять, что разговор окончен.

Оказавшись в своей комнате, в одиночестве, Элла всматривается в темный пруд своих приватных владений, она ждет, пока тени обретут более ясные очертания, пока рассказ обретет форму. Она видит молодого офицера, застенчивого, гордого, слегка косноязычного. Она видит его жизнерадостную и застенчивую молодую жену, И на поверхность всплывает реальное воспоминание, а не вымышленный образ; Элла видит вот какую сцену: поздно вечером она лежит в своей спальне, в своей кроватке, и притворяется, что спит. Ее папа и мама стоят посреди комнаты. Он ее обнимает, она робеет, уклоняется, как маленькая девочка. Он ее целует, и она быстро выбегает прочь из спальни, вся в слезах. Он стоит посреди комнаты один, сердито подергивает себя за ус.

Его уделом становится одиночество, он удаляется от жены, уходит в книги и в сухие и пространные мечты мужчины, который мог бы быть поэтом или мистиком. И в самом деле, когда он умирает, в закрытых ящиках его стола находят дневники, фрагменты прозы и стихи.

Элла удивлена тем выводом, к которому она только что пришла. Она никогда не думала об отце как о человеке, который мог бы писать стихи или вообще писать. Как только у нее выдается время, она снова навещает своего отца.

Поздно вечером, когда они сидят в безмолвной комнате, где тихо догорает огонь в камине, она спрашивает у него:

— Отец, а ты писал когда-нибудь стихи?

Книга со стуком падает на его тощие колени, он в изумлении смотрит на дочь.

— Откуда, черт побери, ты это знаешь?

— Я не знаю. Я просто вдруг подумала, что, может быть, ты пишешь.

— Я ни одной живой душе не говорил.

— А я могу на них взглянуть?

Какое-то время он сидит, дергая себя за одичавший, старый и поседевший ус. Потом встает и отпирает ящик своего стола. Он протягивает дочери связку листков со стихами. Все стихи — об одиночестве, утратах, силе духа, об испытании уединением. По большей части они о солдатах. Т. Э. Лоуренс^[33]: «Он худой и аскетичный средь других худых людей». Роммель^[34]: «Вечерами же за городом замедляют шаг влюбленные, где сквозь пески рядами тянутся покосившиеся кресты». Кромвель: «Всё, во что верим: горы, памятники, камни…» Снова Т. Э. Лоуренс: «…но странствует по диким он откосам и по уступам человеческой души». И опять Т. Э. Лоуренс, отрекающийся: «Ясность, действие, награда в чистом виде, — понимание того, что проиграл. Так всегда бывает с теми, кто доверился словам».

Элла возвращает ему стихи. Одичавший старик берет связку листов и снова запирает в ящик.

— Ты никогда не думал их напечатать?

— Разумеется, нет. Зачем?

— Я просто поинтересовалась.

— Конечно, ты другая. Ты пишешь для того, чтобы это напечатали. Что ж, полагаю, многие так делают.

— Ты так мне никогда и не сказал — тебе понравился мой роман? Ты его читал?

— Понравился? Он хорошо написан, и всякое такое. Но тот странноватый парень, он с какой стати хотел убить себя?

— С людьми это бывает.

— Что? Да, в тот или иной момент все этого хотят. Но для чего писать об этом?

— Может, ты и прав.

— Я не говорю, что я считаю себя правым. Это — что я чувствую. В этом — разница между нами и вами.

— В чем, в умерщвлении себя?

— Нет. Вы хотите столь многого. Счастья. Все в таком духе. Счастье! Не припомню, чтоб я когда-то о нем думал. А вы — похоже, вы считаете, что все вам что-то должны. Это из-за коммунистов.

— Что? — говорит Элла, в изумлении и вздрагивая от неожиданности.

— Да, вы, вы все красные.

— Но я не коммунистка. Ты путаешь меня с моей подругой Джулией. Но даже и она уже не коммунистка.

— И все равно. Они свое дело сделали. Вы все считаете, что вы все можете.

— Что ж, я думаю, ты прав — где-то в подсознании таких как «мы» сидит уверенность, что все возможно. А вы, похоже, довольствовались очень малым.

— Довольствовались? Довольствовались! Что это еще за слово?

— Я хочу сказать, что хорошо ли это или плохо, но мы готовы экспериментировать с собой, готовы попытаться измениться и стать другими. Вы же просто подчинялись.

Старик сидит напротив с разгоряченным, возмущенным видом.

— Этот олух из твоей книги, он больше ни о чем не думал, только как бы себя убить.

— Может быть, потому что ему действительно были должны, всем это должны, а он этого не получил.

— Может быть? Может быть, говоришь ты? Ты это написала, так что ты это должна знать.

— Может быть, в следующий раз я попытаюсь написать об этом — о людях, которые осознанно пытаются стать чем-то другим, пытаются взломать исходно заданные формы.

— Та говоришь, как будто личность — это личность. Человек таков, каков он есть. Он не может стать чем-нибудь другим. Это невозможно изменить.

— Что ж, тогда, я полагаю, в этом-то и состоит различие. Потому что я верю, что это можно изменить.

— Тогда я не разделяю твоих взглядов. И не хочу. И так-то тяжело справляться с тем, кто ты есть, не надо усложнять все еще больше.

После этой беседы с отцом мысли Эллы принимают новый оборот.

Теперь, пытаясь разглядеть очертания нового романа и вновь и вновь не находя ничего, кроме историй поражения, смерти, проявления иронии, она сознательно все это отклоняет. Она пытается усилиями воли породить истории о счастье, или — о простой жизни. Но это ей не удается.

Позже Элла ловит себя на мыслях вот какого рода: «Я должна принять сюжеты о познании себя, за которыми скрывается несчастье или, по меньшей мере, сухость. Но я могу обратить это в победу. Мужчина и женщина — да. Их чувства — на исходе. Оба раскалываются на куски из-за умышленных попыток превзойти свои пределы. И из хаоса — рождение новой силы».

Элла смотрит в себя, как в темный пруд, чтобы в своем воображении увидеть этот роман; но ей не удается пойти дальше набора сухих фраз в сознании. Она ждет, она ждет терпеливо, когда же образы обретут форму, когда же они — оживут.

СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

Примерно около полутора лет в синей тетради делались короткие записи, отличающиеся по стилю не только от предыдущих записей в ней самой, но и от всего остального в других тетрадях. Этот раздел начинался так:

17 октября, 1954

Анна Фримен, родилась 10 ноября 1922 года, дочь полковника Фрэнка Фримена и Мэй Фортескью; жила на Бейкер-стрит, 23; окончила классическую школу для девочек в Хемпстеде; провела шесть лет в Центральной Африке — с 1939-го по 1945-й; вышла замуж за Макса Вулфа в 1945 году; имеет дочь, родившуюся в 1946 году; развелась с Максом Вулфом в 1947 году; вступила в Коммунистическую партию в 1950 году, вышла из нее в 1954-м.

Записи делались ежедневно, они состояли из коротких констатаций фактов: «Встала рано. Читала то-то и то-то. Видела то-то и то-то. Дженет болеет. Дженет здорова. Молли предложили роль, которая ей нравится/не нравится, и так далее». После какой-то записи, сделанной в марте 1956 года, поперек страницы была проведена жирная черная черта, помечающая окончание периода маленьких аккуратных записей. И все последние полтора года были вычеркнуты, каждая страница была крестообразно перечеркнута черными жирными линиями. Теперь Анна начала писать другим почерком: вместо ясных маленьких буковок, которыми делались ежедневные записи, пошел сплошной текст, стремительным потоком изливающийся на страницы и временами делающийся неразборчивым из-за той скорости, с которой она писала.

Итак, и здесь я потерпела неудачу. Синяя тетрадь, которая, по моим ожиданиям, должна была стать самой правдивой из всех тетрадей, оказалась хуже любой из них. Я ожидала, что сжатое изложение фактов при их прочтении будет складываться в некий рисунок, но такого рода записи так же фальшивы, как и отчет о происходившем 15 сентября 1954 года, который я теперь читаю в большом смущении потому, что он чрезмерно эмоционален и потому, что я делала допущение, что, если я напишу «в девять тридцать я сходила в туалет по большому, а в два по маленькому, а в четыре я вспотела», это будет более реалистично, чем если я просто напишу о чем я думала. И все равно, я по-прежнему не понимаю почему. Потому что, хотя в нашей жизни такие вещи, как поход в туалет или смена тампона во время месячных, делаются на почти бессознательном уровне, я, однако, могу до мельчайших подробностей припомнить некий день, с которого прошло уже два года, потому что я помню, что у Молли на юбке было кровавое пятно, и мне пришлось сказать ей, чтобы она сходила наверх и переоделась до того, как ее сын вернется домой.

И разумеется, это вовсе не проблема литературы; это то же самое, что и «опыт», полученный со Сладкой Мамочкой. Я помню, как я ей сказала, что бóльшую часть того времени, которое мы с ней проводим вместе, ее задача сводится к тому, чтобы заставить меня осознавать, или — заставить меня занимать свое внимание теми физическими фактами, которые мы на протяжении всего нашего детства старательно учимся не замечать, чтобы быть вообще в состоянии жить. И тогда она ответила так, как и следовало ожидать: то, чему я «училась» в детстве, было неправильно, в противном случае мне не надо было бы три раза в неделю садиться напротив нее и просить о помощи. На что я сказала, уверенная, что не получу ответа, или, по крайней мере, не получу его на том уровне, на котором хотела бы, поскольку знаю, что то, что я говорю, Сладкая Мамочка относит к «умствованиям», с которыми она и связывает мои эмоциональные проблемы:

— Мне кажется, что, когда человек подвергается психоанализу, по своей сути этот процесс сводится к тому, что его насильственно возвращают на стадию инфантилизма, а потом спасают от этого за счет кристаллизации знаний человека в формы некоего интеллектуального примитивизма — человека силой возвращают в миф, в фольклор и во все то, что относится к диким или примитивным стадиям развития человеческого общества. Потому что, если я говорю вам: в этом сне я распознаю такой-то и такой-то миф; или — в связанных с отцом переживаниях я узнаю такую-то сказку; или — по общей атмосфере эти воспоминания похожи на английские баллады, — тогда вы улыбаетесь, вы удовлетворены. Поскольку, с вашей точки зрения, я уже преодолела детскую стадию, я ее преобразовала и сберегла ее, воплотив в миф. Но на самом деле я, или — вы, мы заняты лишь тем, что вылавливаем какие-то детские воспоминания человека и смешиваем их с искусством или с представлениями, относящимися к детству человечества.

В ответ на что она, конечно, улыбнулась. А я сказала:

— Сейчас я обращаю ваше оружие против вас самой. Я анализирую не то, что вы говорите, а то, как вы реагируете. Потому что — когда вы по-настоящему взволнованы, довольны? Когда ваше лицо все оживает, светится? Да в те моменты, когда я говорю, что сон, который мне приснился прошлой ночью, чем-то очень напоминает сказку Андерсена про Русалочку! Когда же я хочу осмыслить какой-то опыт, воспоминание или сон при помощи понятий современных, пытаюсь говорить об этом критично, или сухо, или сложно, вы почти что откровенно скучаете или же подаете признаки нетерпения. Итак, из этого я вывожу: вас радует по-настоящему, вас трогает по-настоящему именно мир примитивного. Отдаете ли вы себе отчет в том, что я никогда, ни разу, ни единого разу не говорила здесь о своем опыте или о сновидении так, как я могла бы об этом говорить с подругой, или же так, как вы, вне этой комнаты, могли бы обсудить это с подругой, без того, чтобы не увидеть, как вы нетерпеливо поморщились в ответ на это, — и я клянусь, когда вы морщитесь от нетерпения, вы даже этого не замечаете и не осознаете. Или вы мне скажете сейчас, что хмурый вид вы принимаете специально, потому что считаете, что я еще на деле не готова покинуть миры мифов и двинуться вперед?

— И? — сказала она, улыбаясь.

Я ответила:

— Так-то лучше — так вы могли бы улыбаться, если бы мы с вами сидели сейчас в гостиной, — да, знаю, вы скажете, что это не гостиная и что я здесь, потому что у меня проблемы.

— И? — улыбаясь.

— Я хочу указать на очевидный факт: возможно, слово «невротик» означает статус высокого развития сознания. Суть невроза — это конфликт. Но суть всей нашей современной жизни, если живешь на полную катушку, не закрываясь от того, что происходит, это — конфликт. На деле я достигла той стадии, когда смотрю я на людей и говорю — вот он или она, они сохранили свою цельность лишь потому, что на каком-то этапе решили заблокировать свое сознание от некоторых вещей. Люди сохраняют свой рассудок здравым, что-то блокируя, закрываясь от чего-то, ставя определенные пределы для себя.

— А как вы определите — вам стало лучше или хуже от опыта общения со мной?

— А, вы уже вернулись в свой рабочий кабинет. Конечно же, мне лучше. Но это термин из истории болезни. Я опасаюсь, что за это «лучше» я расплачиваюсь тем, что живу внутри мифов и сновидений. Психоанализ оправдан или нет в зависимости от того, способен ли он делать людей лучше, лучше с нравственной точки зрения, а не с медицинской. Сейчас вот о чем вы меня на самом деле спрашиваете: легче ли мне дается жизнь теперь, чем раньше? Меньше ли терзают меня конфликты, сомнения, короче — уменьшился ли мой невроз? Что же, вы знаете, что да.

Я помню, как она сидела напротив: внимательная, бдительная, энергичная, пожилая дама в практичной блузке и в практичной юбке, с небрежно скрученным на затылке узлом седых волос. Она сидела и хмуро на меня посматривала. Мне нравилось, как она хмурится, — мы на какое-то мгновение вышли за пределы отношений аналитик — пациент.

— Послушайте, — сказала я. — Если бы я здесь сейчас сидела и рассказывала вам свой сон из прошлой ночи, а это — сон-волк и, скажем так, более высокоразвитый, на вашем лице появилось бы определенное выражение. И я знаю, что оно означает, потому что я и сама это чувствую: это — узнавание. Радость узнавания, радость при виде кусочка проделанной спасательной работы, так сказать — спасение бесформенного путем придания ему определенной формы. Еще один кусочек хаоса спасен и «назван». Знаете ли вы, как вы улыбаетесь, когда я что-то «называю»? Так, как будто вы только что вытащили утопающего из воды. И я знаю это чувство. Это — радость. Но в этом есть что-то ужасное — потому что я никогда не знала наяву той радости, какую знаю я во сне, во время определенных сновидений, — когда из леса выходят волки, или когда ворота замка открываются, или когда я стою в белых песках у белого разрушенного храма, а позади него синеет море и синеет небо, или когда я летаю, как Икар, — во время этих снов, неважно, какой бы страшный материал они в себе ни содержали, от счастья я готова плакать. И я знаю почему — да потому, что все страдания, убийства, вся жестокость заключены в сюжет и меня ранить они не могут.

Она молчала, сосредоточенно смотрела на меня.

Я продолжила:

— Может, вы хотите мне сказать, что я не готова идти дальше? Что же, я думаю, что если я способна быть нетерпеливой, этого хотеть, то я, должно быть, уже готова к следующей стадии?

— И какая же следующая стадия?

— Следующая стадия, конечно, такова: я покидаю безопасность мифа, и Анна Вулф идет вперед одна.

— Одна? — переспросила она, прибавив сухо: — Вы — коммунистка, во всяком случае так вы говорите, и вы хотите идти одна. Разве это не то, что принято называть противоречием?

Ну, и мы обе рассмеялись. И на этом можно было бы и остановиться, но я продолжила:

— Вы говорите об индивидуации. До сих пор я понимала это так: некий индивидуум осознает части прожитой им жизни, одну за другой, в качестве аспектов общечеловеческой истории. Когда он в состоянии сказать: «То, что я тогда делал, то, что я тогда чувствовал, — это лишь отражение большого архетипического сна, или же — эпоса, или — исторической фазы», — тогда он свободен, потому что он отделил себя от опыта или же поместил его в качестве маленького фрагмента мозаики в очень древний рисунок, и, поместив его на место, он освободился от своей личной, вызываемой этим фрагментом, боли.

— Боли? — уточнила она мягко.

— Ну, дорогая моя, люди не приходят сюда потому, что они страдают от избытка счастья.

— Нет. Они, как вы, обычно приходят сюда, говоря, что ничего не чувствуют.

— Но теперь я могу чувствовать. Я открыта для чего угодно. Но, стоит вам только этого добиться, вы тут же быстро говорите — отложи это, убери боль туда, откуда она не сможет тебя ранить, преврати ее в рассказ или в историю. Но я не хочу ее убирать. Да, я знаю, что вы хотите мне сказать: что, потому что я спасла так много личного больного материала, — потому что я буду проклята, если назову все это как-нибудь иначе, и я это «проработала», и приняла, и обобщила, поэтому теперь стала сильной и свободной. Ну хорошо, я это принимаю, я это подтверждаю. И что теперь? Я устала от волков, от замков, от крепостей и от священников. Я в силах с ними справиться, в какой бы форме они ни решили мне явиться. Но я вам говорю: я хочу уйти дальше, сама я, Анна Фримен.

— Сама? — повторила она.

— Потому что я убеждена, что значительная часть меня сформировалась благодаря такому опыту, какой раньше был недоступен женщинам…

Уголки ее губ уже тронула легкая улыбка — это была «направляющая улыбка» наших с ней сеансов, мы снова общались как психоаналитик и пациент.

Я сказала:

— Нет, не спешите улыбаться. Я считаю, что я живу так, как раньше женщины не жили никогда.

— Никогда? — голос миссис Маркс прозвучал словно на фоне других звуков, которые она умела вызвать к жизни в такие вот моменты — плеск морских волн, разбивающихся о древний берег, голоса людей, умерших не одно столетие назад. Она обладала способностью создать ощущение огромных временных пространств одной только улыбкой или одной лишь интонацией своего голоса, и это могло привести меня в восторг, дать мне покой, наполнить меня радостью — но именно сейчас я не хотела этого.

— Никогда, — подтвердила я.

— Меняются детали, но форма остается той же, — сказала она.

— Нет, — настаивала я.

— А чем вы отличаетесь? Вы хотите мне сказать, что раньше не было женщин-художников? Раньше не было женщин, живущих независимо? Не было женщин, которые настаивали на своем праве на сексуальную свободу? Я вам говорю, что позади вас — целая вереница женщин, уходящая в далекие и даже незапамятные времена, и вам нужно стараться их в прошлом отыскать, найти в себе и отдавать себе отчет в их существовании.

— Они не смотрели на себя так, как я. Они не чувствовали так, как я. Да и как они могли? Когда я просыпаюсь посреди кошмара о тотальном истреблении всего живого на Земле, вызванного взрывом водородной бомбы, я не хочу выслушивать рассказ о том, что люди чувствовали то же самое, когда смотрели на перекладину креста. Это неправда. В мире появилось нечто новое. И после встречи с каким-нибудь магнатом киноиндустрии, который обладает такой властью над умами, о какой не мог и помечтать никто из императоров, когда я возвращаюсь домой такая, как будто бы по мне ходили, меня всю истоптали, я не готова слушать, что Лесбия испытывала те же чувства после встречи со своим виноторговцем. И если мне однажды вдруг привиделось (одному Богу известно, чего мне это стоило), что возможна жизнь, не переполненная ненавистью, завистью и страхом, и постоянной круглосуточной борьбой за место, я не хочу, чтоб мне сказали, что это просто мечта о золотом веке, но только современная…

— А разве нет? — сказала она, улыбаясь.

— Нет, мечта о золотом веке мощнее в миллионы раз, потому что возможно ее осуществление. Точно так же, как возможно тотальное уничтожение. Вероятно, потому, что возможно то и другое.

— Тогда что же вы бы хотели от меня услышать?

— Я хочу научиться отделять в себе старое, цикличное, повторяющееся в истории, миф от того, что является новым, что, как я чувствую или думаю, может оказаться новым…

Я увидела, с каким выражением лица она меня слушает, и поинтересовалась:

— Вы хотите сказать, что ничего из того, что я чувствую или думаю, не ново?

— Я никогда не говорила… — начала она, а потом перешла на королевское «мы», — …мы никогда не утверждали и не думали, что дальнейшее развитие рода человеческого невозможно. Вы же не станете меня в этом обвинять, правда? Потому что это противоположно тому, что мы говорим.

— Я обвиняю вас в том, что вы ведете себя так, как будто вы в это не верите. Смотрите, если бы я сегодня, когда я к вам пришла, сказала бы: «Вчера на вечеринке я повстречала мужчину, и я узнала в нем того самого волка, или рыцаря, или монаха», вы бы кивнули и вы бы улыбнулись. И мы обе испытали бы радость узнавания. Но, если бы я сказала: «Вчера я познакомилась с мужчиной на вечеринке, и неожиданно он сказал что-то такое, что я подумала: „Да, это говорит о чем-то — в его личности есть какая-то пробоина, это как брешь в плотине, и сквозь эту брешь может излиться будущее, и оно может принять иные формы — ужасные, возможно, или восхитительные, но это будет что-то новое“», — если бы я так сказала, вы бы поморщились.

— А вы познакомились с таким мужчиной? — спросила миссис Маркс требовательно и практично.

— Нет. Не познакомилась. Но иногда мне встречаются люди, про которых я думаю, будто то обстоятельство, что в них есть трещина, что они расколоты надвое, означает, что они сохранили в себе открытость для чего-то.

После долгого задумчивого молчания она сказала:

— Анна, вам вообще не следует все это говорить мне.

Я была удивлена. И спросила:

— Неужели вы сознательно предлагаете мне быть в разговорах с вами нечестной?

— Нет. Я считаю, что вам следует опять начать писать.

Я, конечно, рассердилась, и она, конечно, знала, что так и будет.

— Вы предлагаете мне написать о нашем с вами опыте общения? Но как? Если я запишу дословно весь наш обмен репликами в течение, скажем, часа, все это будет совершенно непонятно, если я к этому в качестве пояснения не приложу историю всей моей жизни.

— И?

— Это будет письменным отчетом о том, как я видела себя в какие-то моменты времени. Потому что отчет о том, как, скажем, прошел наш первый сеанс, когда мы только познакомились, и о том, как мы с вами общаемся сейчас, — это две вещи настолько разные, что…

— И?

— Помимо этого, есть чисто литературные проблемы, проблемы вкуса, о которых вы, похоже, не думаете никогда. По сути, чем мы с вами занимались? Мы ломали стыд. В первую неделю нашего знакомства я была не в состоянии сказать: «Я помню отвращение, и жгучий стыд, и любопытство, которые я испытала, увидев обнаженным своего отца». У меня ушли многие месяцы на то, чтобы сломать в себе внутренние барьеры и обрести способность произносить вслух такие вещи. А теперь я могу, например, сказать: «…потому что мне хотелось, чтобы мой отец умер, и» — но человек, который прочтет это и который не имеет личного опыта ломания барьеров, он будет в шоке, как если б он увидел кровь, или же прочитал слово, которое принято считать постыдным, и этот шок проглотит все остальное.

Она сказала сухо:

— Дорогая моя Анна, вы наш совместный опыт используете для того, чтобы усилить рационалистичность ваших объяснений, почему вам больше не следует писать.

— Боже мой, нет, это не так. Мои речи вовсе к этому не сводятся.

— Или вы хотите сказать, что некоторые книги предназначены для меньшинства людей?

— Дорогая миссис Маркс, вы знаете прекрасно, что признаться в подобных мыслях означало бы для меня пойти наперекор всем своим принципам, даже если бы такие мысли у меня и были.

— Что ж, очень хорошо. Если бы такие мысли у вас были, расскажите, почему же некоторые книги предназначены для меньшинства.

Я немного подумала, а потом сказала:

— Это вопрос формы.

— Формы? А как же ваше содержание? Как я понимаю, такие люди, как вы, настаивают на разделении формы и содержания?

— Такие люди, как я, возможно, их и разделяют, а я нет. Во всяком случае, до сих пор я этого не делала. Но сейчас я говорю, что это вопрос формы. Люди не возражают против аморальных установок. Они не возражают против того искусства, в котором убийство — это хорошо, жестокость — хорошо, секс ради секса — тоже хорошо. Им это нравится, при том условии, что эти установки немножечко прикрыты, завернуты в нарядную бумажку. И они также любят установки иного рода, им нравится, когда им говорят: убийство — это плохо, жестокость — плохо, любовь же это — любовь, любовь, любовь. Однако для них вообще невыносимо, когда им говорят, что все это — неважно и не имеет ни малейшего значения, они не могут вынести бесформенности.

— Так, значит, бесформенные произведения искусства, если они были бы возможны и были бы предназначены для меньшинства?

— Но я не придерживаюсь той точки зрения, что некоторые книги предназначаются для меньшинства. Вы знаете, что я так не считаю. Я не разделяю аристократическогопонимания искусства.

— Дорогая моя Анна, ваше отношение к искусству аристократично до такой степени, что вы пишете, когда вы это делаете, для себя одной.

— И точно так же поступают и остальные, — пробормотала я, неожиданно для самой себя.

— Какие остальные?

— Все остальные, по всему миру, кто пишет в потайных тетрадях, потому что они боятся своих мыслей.

— Так вы боитесь своих мыслей?

И она потянулась за журналом с расписанием приема пациентов, что означало, что на сегодня сеанс закончен.

Здесь — еще одна черная жирная черта поперек страницы.

Когда я переехала в эту новую квартиру и занялась обустройством своей большой комнаты, то первым делом купила рабочий стол и выложила на него свои тетради. А ведь в той, другой, квартире в доме у Молли тетради хранились в засунутом под кровать чемодане. Я покупала их, не имея какого-то определенного плана. Откровенно говоря, я не думаю, что когда-нибудь, до того как переехала сюда, хоть раз сказала себе: у меня есть четыре тетради: черная тетрадь, посвященная Анне Вулф — писательнице; красная тетрадь, в которой речь идет о политике; желтая тетрадь, в которой я превращаю свой опыт в художественное повествование; и синяя тетрадь, которая претендует на то, чтобы быть дневником. В доме у Молли тетради были чем-то таким, о чем я никогда не думала; и, разумеется, я никогда не воспринимала их как свою работу или как нечто, за что я несу ответственность.

Жизненно важные вещи заводятся в жизни как-то незаметно, вы их не ждете, вы не задаете для них определенных форм в своем сознании. Вы их распознаете, когда они уже появились, вот и все.

Когда я переехала в эту квартиру, в ней должно было найтись место не только для мужчины (Майкла или его преемника), но и для тетрадей. И на самом деле, сейчас я вижу переезд в эту квартиру как действие, необходимое для того, чтобы у тетрадей появилось место. Ведь с моего переезда сюда не прошло и недели, как я уже купила себе рабочий стол и выложила на него тетради. А потом я их прочитала. Я ни разу полностью их не читала с тех пор, как вообще начала делать в них записи. Чтение тетрадей встревожило меня. Во-первых, потому, что я до этого не сознавала, насколько опыт, полученный в результате того, что Майкл меня отверг, на меня повлиял; как он изменил, или — как явственно он изменил, всю мою личность. Но больше всего меня встревожило то, что я себя не узнала. Когда я сопоставляла написанное с тем, что я помню, все начинало казаться мне фальшивым. И это — неправдивость всего написанного — было связано кое с чем, о чем я раньше не задумывалась: с моей бесплодностью. Критичность, круговая оборона, нелюбовь — эти мотивы звучат в написанном все ярче.

Именно тогда я приняла решение использовать вот эту, синюю, тетрадь чисто для учета фактов. Каждый вечер я садилась на вращающийся табурет и переносила на бумагу весь свой день, и это было так, как будто я, Анна, прибивала гвоздями Анну к чистому листу. Каждый день я придавала Анне форму, я говорила: сегодня я встала в семь, я приготовила еду для Дженет, я проводила ее в школу, ну и тому подобное, и мне казалось, что я тем самым спасаю этот день от хаоса. Однако, когда я эти записи сейчас читаю, я ничего не чувствую. Меня все больше беспокоит головокружение от состояния, при котором слова не значат ничего. Слова не значат ничего. Когда я думаю об этом, мне кажется, что они стали не формой, в которую перетекает опыт, а бессмысленной последовательностью звуков, похожей на лепет, долетающий из детской и уводящий в сторону от смысла. Или — на звук фильма, который сбился и больше не совпадает с кадром. Когда я думаю, мне достаточно написать фразу типа: «Я шла по улице» или взять из газеты фразу: «Экономические меры, ведущие к полному использованию…», как тут же слова в ней растворяются, мой разум начинает лихорадочно выкидывать передо мной буквально сонмы образов, никак не связанных со смыслом слов, так что любое слово, которое я вижу или слышу, становится беспомощным суденышком, носимым по волнам в бескрайнем океане образов. Итак, я больше не могу писать. Или же надо писать очень быстро, ничего не перечитывая. Потому что, стоит мне только оглянуться, слова плывут, у них нет смысла, и я только осознаю себя, Анну, как пульс в огромной тьме, и те слова, которые я, Анна, пишу, они — ничто, или — они как выделения гусеницы, выдавливаемые тонкой ленточкой наружу, чтобы на свежем воздухе застыть.

Мне приходит в голову, что происходящее со мною — это распад меня, Анны, это мой срыв. И — как я начинаю все это осознавать. Потому что слова суть форма, и если я вступила в зону, где форма, порядок, выражение — это ничто, тогда и я ничто, поскольку при чтении тетрадей мне стало ясно, что я остаюсь Анной благодаря определенному укладу интеллекта. Этот интеллект, похоже, растворяется, и мне очень страшно.

Прошлой ночью ко мне вернулся сон, который, как я сказала Сладкой Мамочке, относится к самому пугающему из всех разнообразных циклов снов. Когда она попросила меня «дать ему имя» (придать ему форму), я сказала, что это кошмар о разрушении. Позже, когда он мне приснился снова и она велела: «Дайте ему имя», я смогла пойти дальше: я сказала, что это — кошмар о принципе зла, или об упоении злым умыслом — о радости от зла.

Когда он, принцип или облик зла, приснился мне впервые, он принял форму одной вазы, которая в то время у меня была. Деревянная, сделанная в духе русских народных промыслов ваза, которую привез мне кто-то из России. Она была похожа на луковку: веселая, наивная по форме, расписанная яркими красными, черными и золотыми узорами. В моем сне ваза обладала свойствами личности, и вот эта личность-то и была моим кошмаром, потому что она воплощала нечто анархическое, неподвластное контролю, нечто разрушительное. Эта фигура, или — объект, потому что она была не человеческой природы, а скорее чем-то вроде гоблина или пикси^[35], прыгала и танцевала с судорожной нахальной живостью и угрожала не только мне, но и всему живому, и делала это безлично и беспричинно.

Тогда-то я и назвала свой сон сном о «разрушении». Когда я снова его увидела, я сразу же его узнала, хотя прошло уже несколько месяцев, и на этот раз принцип, или стихия, принял форму старика, почти гнома, бесконечно более ужасного, чем объект-ваза, потому что теперь в нем было много человеческого. Этот старик давился смехом, хихикал, он был уродливым, могущественным, губительно жизнерадостным, и снова то, что он представлял собой, было злом в чистом виде, упоением от зла и радостью, рождаемой злым умыслом и разрушительным порывом. Тогда-то я и назвала сон сном о радости от сотворения зла. И этот кошмар снова и снова возвращался, он снился мне, когда я была особенно усталой, напряженной или пребывала в состоянии острого конфликта с самой собой, когда я ощущала почти физически, что стенки моего существа истончились или что им что-то угрожает. Эта разрушительная стихия принимала самые разные обличья, часто — старика или старухи (хотя порой казалось, что это существо обоеполое, или даже бесполое), однако оно всегда кипело радостью и жизнью, невзирая на разные присущие ему увечья — это могла быть деревянная нога, костыль, горб или что-нибудь еще в таком же роде. Оно всегда было исполнено могущества, обладало той внутренней природной силой жизни, которая, я знала, в нем происходит от бесцельного и беспричинного, и ни на что конкретно не направленного зла. Существо кривлялось, насмехалось, желало крови и жаждало смерти. И вместе с тем оно всегда так и вибрировало от радостного возбуждения. Когда я рассказала Сладкой Мамочке об этом сне, который повторился уже в шестой или в седьмой раз, она спросила как обычно:

— И как вы это назовете?

И я ответила, употребив, и тоже — как обычно, слова «зло», «упоение злым умыслом», «радость от того, что можно сделать больно», и тогда она спросила с интересом:

— Только отрицательные качества, нет ничего хорошего?

— Ничего, — удивленно сказала я.

— И в этом ничего нет созидательного?

— Для меня — нет.

На ее лице появилась особая улыбка, которая, как я прекрасно знаю, означает, что мне следует еще подумать на эту тему, и я спросила:

— Если эта страшная фигура — стихийная и созидательная сила, пригодная для зла и для добра, то почему я так ужасно ее боюсь?

— Возможно, по мере того, как сон ваш будет углубляться, вы ощутите эту жизненную силу не только как нечто исключительно плохое, но и как нечто хорошее.

— Для меня это опасно настолько, что как только я чувствую… скажем так — дыхание этой фигуры из моих снов, и даже до того, как ее увижу, я понимаю, что сон мне снится снова, и я начинаю кричать и биться, чтобы сон остановить, чтобы проснуться.

— Для вас это опасно ровно до тех пор, пока вы этого боитесь…

И к этому — уютный, сочувствующий, материнский кивок, который всегда, невзирая ни на какие обстоятельства, независимо от того, насколько глубоко я была погружена в какую-нибудь обиду или проблему, вызывал у меня почти непреодолимое желание рассмеяться. Я и смеялась, смеялась часто, беспомощно откинувшись на спинку кресла, а она сидела и смотрела на меня, и улыбалась. Я смеялась потому что так людям говорят о змеях и собаках: они тебя не тронут, если ты не будешь их бояться.

И я подумала, как часто думала и раньше, что миссис Маркс хочет слишком многого: ведь если эта фигура, или стихия, настолько хорошо знакома ей по снам и фантазиям других пациентов, что она сразу узнает ее, то почему на мне лежит ответственность за то, что эта вещь тотально злая? Только слово «зло» — оно слишком человеческое для воспринимаемого так принципа, какие бы формы и обличья он ни выбрал для себя, пусть даже и отчасти человеческие, ведь по своей сути он остается чем-то нечеловеческим.

Иными словами, именно я должна заставить это нечто стать не только плохим, но и хорошим? Она это хочет мне сказать?

Прошлой ночью мне снова приснился этот сон, и на этот раз он был более ужасен, чем все то, что довелось мне раньше пережить, потому что я чувствовала ужас, беспомощность перед лицом огромной силы, предназначенной для разрушения и не поддающейся контролю, и не было объекта, или вещи, или даже гнома, которые бы эту силу воплощали. На этот раз во сне со мной был человек, которого узнала я не сразу; потом я поняла, что эта ужасающая сила, эта сила упоительного зла заключена в конкретном человеке, а он мой друг. И вот я с криком заставила себя проснуться, пробудиться ото сна, и я назвала человека из своего сна, осознавая, что впервые принцип вселился в человеческое существо. Когда же я поняла, кто этот человек, я испугалась еще больше. Потому что пока ужасная, пугающая сила содержалась в формах, присущих мифологии и сверхъестественному, сокрытая в ней опасность страшила меня меньше; теперь же эта сила освободилась, вышла на простор, вселилась в человека, и в человека, имеющего доступ к моим чувствам. Когда я полностью, по-настоящему проснулась, я оглянулась на этот сон из состояния бодрствования, и я испугалась, потому что если эта стихия вышла теперь из мифа и вселилась в человеческое существо, то это может означать только одно: она гуляет и во мне, или же может слишком легко очнуться к жизни внутри меня.

Теперь мне надо описать мой опыт, с которым связан этот сон.

Здесь Анна провела черную жирную черту поперек страницы. Под чертой она написала:

Я провела эту черту потому, что я не хочу этого писать. Как будто бы сам факт писания об этом еще глубже засосет меня в опасность. И все же мне надо крепко стоять на том, что Анна, думающая Анна, может смотреть на то, что Анна чувствует, и она может чувства эти называть.

В моей жизни происходит нечто новое. Я думаю, что многим людям знакомо ощущение, что их жизнь имеет определенную форму, которая постепенно проявляется. Это ощущение позволяет им говорить: «Да, этот новый человек для меня важен: он, или она, — это начало чего-то, через что я должен пройти». Или: «Это чувство, которого раньше я не испытывал, оно, оказывается, мне не чуждо. Теперь оно станет частью меня, и мне надо этим заняться».

Теперь, оглядываясь на свою жизнь, я могу легко сказать: «Та Анна, в то время, была таким-то и таким-то человеком. А потом, спустя пять лет, она была такой-то и такой-то». Год, два, пять лет определенного состояния можно свернуть, упаковать или «назвать» — да, в то время я была такой. Что же, сейчас я нахожусь посередине такого вот периода; когда он кончится, я мимоходом оглянусь назад, и я скажу: «Да, я была такой. Я была женщиной ужасно уязвимой, критичной, я использовала свою женскую природу как некое мерило, образец, с которым я соизмеряла мужчин, чтобы отбросить их. Да — что-то в этом роде. Я была Анной, призывающей мужчин к провалу отношений, и я даже не осознавала этого». (Теперь я это осознаю. И если я это осознаю, то, значит, я это проживу, оставлю позади и стану… — но — какой?) Я крепко увязла в чувстве, характерном для женщин наших дней, оно может рождать в них горечь, превращать их в лесбиянок или в одиночек. Да, та Анна была в то время…

Еще одна черная линия поперек страницы.

Около трех недель назад я ходила на политическое собрание. Это было собрание неофициальное, мы встречались у Молли дома. Товарищ Гарри, один из ведущих теоретиков в КП, недавно был в России. Он, будучи евреем, ездил туда, чтоб разобраться, что же происходило там с евреями в «черные годы», до смерти Сталина. Он бился с высшими партийными чинами за то, чтобы вообще туда поехать; они пытались его остановить. Он прибег к угрозе, что, если они его не пустят, не помогут ему, он предаст огласке этот факт. Он поехал; вернулся с ужасной информацией; они хотели, чтобы он молчал об этом. Он возражал в типичной для «интеллектуалов» наших дней манере: хотя бы в этот раз коммунистическая партия должна признать и объяснить то, что всем уже давно известно. Их же довод, старый довод бюрократов от коммунизма, был таков: солидарность с Советским Союзом нужно сохранять любой ценой, что означает признавать так мало, как это только вообще возможно. Они согласились опубликовать небольшой отчет, убрав из него самые ужасные из ужасов. Гарри провел ряд собраний для коммунистов и бывших коммунистов, на которых он говорил о том, что ему удалось узнать. Высшие чины ужасно разъярились, они грозят его изгнать; грозят изгнать из партии тех ее членов, кто ходит на собрания для встречи с ним. Он собирается подать в отставку.

В гостиной у Молли собралось сорок с чем-то человек. Все — «интеллектуалы». Гарри рассказал нам об очень плохих вещах, но — ненамного хуже того, что мы уже узнали к тому времени из прессы. Я обратила внимание на сидевшего рядом со мной человека. Он спокойно слушал все, что Гарри говорил. На фоне всеобщего возбуждения его спокойствие впечатляло. Был такой момент, когда мы улыбнулись друг другу с болезненной иронией, являющейся в наше время отличительной чертой людей вроде нас. Формально собрание уже закончилось, но еще осталось человек десять. Я узнала дух «закрытого собрания» — будет продолжение, но некоммунистам следует уйти. Однако, поколебавшись, Гарри и другие разрешили нам остаться. И Гарри снова начал говорить. То, что мы выслушали раньше, было ужасно; то, что мы слушали теперь, было намного хуже даже того, что пишут в самых злостных и непримиримых антикоммунистических газетах. У них не было доступа к реальным фактам, у Гарри же он был. Он рассказывал о пытках, о побоях, о самых изуверских способах убийства. О евреях, сидящих в клетках, изобретенных в Средние века для пыток, о том, как применялись к ним орудия для пыток, доставленные в тюрьмы для этих целей из музеев. Ну и так далее.

То, что он рассказывал сейчас, было иным по степени ужасности, и этим отличалось от того, что рассказывал он раньше, во время общего собрания, на котором присутствовало сорок человек. Когда он кончил говорить, мы стали задавать вопросы; каждый вопрос вытаскивал на свет что-нибудь новое, ужасное. То, что мы при этом наблюдали, нам было уже очень хорошо известно по собственному опыту: коммунист, решительно настроенный на честность, но в то же время даже и сейчас упорно бьющийся за каждый шаг пути, ведущего к признанию всей правды о Союзе. Когда он кончил говорить, спокойный человек, которого, как оказалось, звали Нельсон (он — американец), вдруг встал и разразился речью, выдержанной в лучших традициях ораторского мастерства. «Ораторское мастерство» — эти слова пришли на ум, как только он заговорил, ибо говорил он очень хорошо и явно опираясь на большой опыт политической работы. Сильный голос и хорошо поставлен. Сейчас же в его голосе звучало обвинение. Нельсон сказал, что коммунистические партии Запада потерпели, или потерпят, крах потому, что они вообще неспособны говорить правду и потому, что из-за многолетней привычки лгать всему миру они уже и сами утратили способность различать правду, даже для самих себя. И вот сегодня, сказал он, после Двадцатого съезда, после всего того, что мы узнали о проявлениях коммунизма, мы видели, как один из наших руководителей, человек, который, как все мы знаем, внутри партии борется с людьми более циничными, чем он сам, за правду, преднамеренно разделил правду надвое — одна, мягкая правда, была предложена вниманию общего собрания, где присутствовало сорок человек, другая, правда более жесткая, была оставлена для закрытого собрания. Гарри был смущен и расстроен. Мы тогда еще не знали об угрозах, с которыми приступают к нему высшие партийные чины, чтобы заставить его вообще замолчать. Однако он сказал, что правда эта столь ужасна, что о ней должны знать как можно меньше людей, — короче, он прибег к тем же аргументам, с которыми сам бился при общении с партийными бюрократами.

В ответ на это Нельсон неожиданно снова встал и разразился речью еще более страстной, полной самоосуждения и горьких откровений. Речь его была истеричной. Истерическое настроение стремительно овладевало всеми — я чувствовала, что и во мне нарастает истерия. Я узнала ту атмосферу, которая была мне уже хорошо знакома по моим «снам о разрушении». Это ощущение, или атмосфера, в моих снах предшествовали появлению образа разрушения. Я встала и поблагодарила Гарри: в конце концов, со дня моего выхода из партии прошло уже два года и я не имела никакого права присутствовать на закрытом собрании. Я пошла вниз — на кухне плакала Молли. Она сказала:

— Тебе-то хорошо, ты не еврейка.

Выйдя на улицу, я обнаружила, что Нельсон последовал за мной. Он сказал, что отвезет меня домой. Он снова стал спокойным; и я позабыла о нотках самобичевания, звучавших в его речи. Ему около сорока, он еврей, американец, мужчина приятной наружности, манера общения — слегка по-отечески покровительственная. Я понимала, что меня к нему влечет, и…

Еще одна жирная черная черт. Потом:

Я не хочу писать об этом по той причине, что мне приходится заставлять себя писать, когда речь заходит о сексе. Поразительно, насколько силен этот запрет.

Я все это слишком усложняю — слишком много о собрании. И все же мы с Нельсоном не смогли бы так быстро найти общий язык, если бы мы оба не прожили все это, пусть и на разных континентах. В тот первый вечер он засиделся у меня допоздна. Он за мной ухаживал. Он говорил обо мне, о той жизни, которую я веду. А женщины всегда тут же откликаются на внимание мужчин, которые понимают, что мы живем, так сказать, в пограничной зоне. Полагаю, я могла бы сказать, что они нас «называют», навешивают на нас определенный ярлык. С ними мы чувствуем себя в безопасности. Он поднялся взглянуть на Дженет, на нее спящую. Его интерес к ребенку был искренним. У самого — трое детей. Женат семнадцать лет. Его брак — прямое следствие того, что он воевал в Испании. Общий тон всего вечера — серьезный, ответственный, взрослый. После того как он ушел, я так и подумала — «взрослый». И я сравнила его с теми мужчинами, которые в последнее время встречались мне на моем пути (почему?), с мужчинами-младенцами. Я до такой степени воспряла духом, что сама себя одергивала и призывала к осторожности. В который раз я изумлялась тому, как быстро, если ты этого лишен, ты забываешь и любовь, и радость, и восторг. Скоро уже два года одних только случайных знакомств, несущих лишь разочарование; эмоциональные унижения, одно за другим. Я подобрала нижние юбки своих эмоций, я выставила караул возле своих ответных чувств. Теперь, после единственного вечера с Нельсоном, я все это забыла. Он зашел ко мне и на следующий день. Дженет как раз собиралась пойти поиграть с друзьями. Нельсон и она мгновенно подружились. Он говорил со мной не просто как потенциальный любовник. Он говорил, что хочет разойтись с женой, что ищет настоящих отношений с женщиной. Он вернется вечером, «когда Дженет уже будет спать». Он полюбился мне за эту фразу — «когда Дженет уже будет спать» — за то, что за ней скрывалось, за понимание той жизни, которую я веду. Когда Нельсон вечером ко мне вернулся, было уже очень поздно, и он был в совершенно ином расположении духа — словоохотливый, навязчиво многоречивый, взгляды летят как стрелы, однако он избегает смотреть мне в глаза. Я резко пала духом; моя внезапная нервозность и мрачное предчувствие быстрее, чем мой разум, дали мне понять, что меня ждет еще одно разочарование. Он говорил об Испании, о войне. Он осуждал себя, как это было и на собрании, и делал это истерично, бия себя в грудь кулаком, за то, что он участвовал во всех предательствах компартии. Он говорил, что из-за него были расстреляны невинные, хотя в то время он и не верил в их невиновность. (При этом, пока он говорил, меня не покидало чувство: он переживает не по-настоящему, нет, не по-настоящему; его истерика и весь производимый им шум — только способ защититься от переживаний, потому что это слишком ужасно — чувство вины, с которым ему пришлось бы жить.) Еще, в какие-то моменты, он был очень остроумен и забавен, в присущем американцам стиле обращая шутки против самого себя. В полночь он от меня ушел, или, скорее, вышел крадучись, с оглядкой, продолжая все так же громко и истерично говорить, и с виноватым видом. Он при помощи своих речей, так сказать, вывел себя из моего дома. Я начала думать о его жене. Но я не хотела признавать, что то, о чем мне очень ясно сказали мои инстинкты, может оказаться ошибкой. Наутро Нельсон вернулся, без предупреждения. Было невозможно узнать в нем вчерашнего мужчину, истеричного и шумного, — он был рассудителен, спокоен, собран, с хорошим чувством юмора. Он уложил меня в постель, и вот тогда я поняла проблему. Я спросила — всегда ли это так. Он был сбит с толку тем (а это в большей степени, чем что-либо другое, пролило свет на его сексуальную жизнь), что я готова откровенно это обсудить, причем невзирая на его попытки притвориться, что он меня не понимает. Потом он мне признался, что смертельно боится секса, что никогда не может пробыть в женщине дольше чем несколько секунд и что так было с ним всегда. И по той нервной, инстинктивно брезгливой поспешности, с которой он отстранился от меня, по той поспешности, с которой он одевался, я поняла, насколько глубок этот его страх. Он сказал, что начал ходить к психоаналитику и что он надеется, что скоро его «вылечат». (При слове «вылечат» я чуть не засмеялась, потому что люди, отправляющиеся к психоаналитику, начинают говорить так, будто они ложатся в больницу, будто они наконец решились на отчаянную операцию, в результате которой превратятся в кого-то другого.) Впоследствии наши отношения изменятся — в них зародятся дружба и доверие. Из-за этого доверия мы сохраним наши отношения.

Мы их и сохранили. Прошло уже несколько месяцев. Вот что пугает меня сейчас — почему я не остановилась? Я себе не льстила в духе: я могу вылечить этого мужчину. Вовсе нет. Я уже научена своим опытом, я встречала слишком много сексуальных калек. На самом деле не было это и состраданием. Хотя сострадание тут и сыграло свою роль. Я не устаю поражаться тому, насколько во мне самой и в женщинах вообще сильна потребность морально поддерживать мужчин. В этом видится какая-то ирония, если учесть, как мы живем, в какое время, как мужчины критикуют нас за то, что мы их «кастрируем», ну и так далее — все прочие слова и фразы в таком же роде. (Нельсон говорит, что жена его «кастрирует», — я злюсь при мысли о тех страданиях, которые ей, думаю, доводится испытывать.) Ведь правда состоит в том, что женщины имеют эту глубокую, на инстинктивном уровне потребность делать из мужчин настоящих мужчин. Вот Молли, например. Полагаю, это связано с тем, что настоящие мужчины встречаются все реже и реже, и нам становится от этого страшно, и мы пытаемся создавать мужчин.

Нет, что меня пугает, так это моя готовность. Это то, что Сладкая Мамочка назвала бы «негативной стороной» женской потребности давать покой и подчиняться. Теперь я уже не Анна, у меня нет воли, стоило сложиться определенной ситуации, и я уже не могу из нее выйти, я просто продолжаю в ней существовать.

Через неделю после того, как я впервые легла с Нельсоном в постель, я оказалась в ситуации, которую уже не могла контролировать. Мужчина по имени Нельсон, ответственный, спокойный человек, исчез без следа. Я уже даже не могла его вспомнить. Даже те слова, тот язык ответственности за чувства, на котором он поначалу говорил, исчезли. Движущей силой всех его слов и поступков стала острая маниакальная истерия, в которую была уловлена и я. Мы легли в постель еще раз: под аккомпанемент в высшей степени многословного, горько-юмористического самобичевания, мгновенно превратившегося в поток истеричных оскорблений в адрес всех женщин. Потом Нельсон исчез из моей жизни почти на две недели. Я была подавлена, я нервничала больше, чем когда-либо раньше. Еще я стала холодной и бесполой, я не чувствовала ничего. Где-то вдалеке я могла разглядеть Анну из мира нормальности, из мира тепла. Я могла ее увидеть, но не могла припомнить, каково это — быть живой, быть как она. Дважды он мне звонил, извинялся, и это было оскорбительно прозрачно по смыслу, лучше бы этих извинений не было — он извинялся перед «женщиной», «женщинами», перед «врагом», не перед Анной; в свои хорошие времена он был неспособен на такую бесчувственность. Я мысленно уже списала его со счетов в качестве любовника, но я намеревалась сохранить его как друга. Мы с ним одной породы, мы себя знаем, и мы понимаем друг друга, нас связывает безысходность. Ну вот, а потом однажды вечером он пришел, пришел без предупреждения, и в другом, «хорошем», состоянии. Слушая его в тот вечер, я не могла и вспомнить, каким он был, когда его «несло», каким он был в истерике. Я сидела и смотрела на него, точно так же, как я смотрю на Анну, здоровую, счастливую, — до него не дотянуться, как не дотянуться и до нее, нас с ними разделяет толстая стеклянная стена. О да, я понимаю природу этой стеклянной стены, за ней живут американцы определенного типа — не трогайте меня, ради всего святого, не трогайте меня, не трогайте, я боюсь чувствовать.

В тот вечер Нельсон пригласил меня на вечеринку к себе домой. Я ему сказала, что приду. После того как он ушел, я поняла, что мне туда идти не стоит и мне уже заранее не по себе. Но если особо не вдумываться, то почему бы и нет? Он никогда не будет моим любовником, итак, мы с ним друзья, так почему бы не пойти, не познакомиться с его друзьями и с его женой?

Едва переступив порог их дома, я поняла, как жестко я заставила молчать свое воображение, насколько глупым было мое решение туда пойти. Порою я недолюбливаю женщин, всех нас, ведь мы способны вообще не думать, когда нам это нужно; мы предпочитаем не думать, когда пытаемся прикоснуться к счастью. И вот, переступив порог их дома, я поняла, что предпочла закрыть на все глаза, не думать, мне было стыдно, я была унижена.

Большая съемная квартира, заполненная до отказа безвкусной безликой мебелью. И я знала, что, когда Нельсоны будут вселяться в собственный дом и обставлять его предметами, отобранными по своему вкусу, все вещи снова окажутся анонимными и безликими: просто такое качество — безликость. Безопасность анонимности. Да, и это тоже я понимаю, понимаю слишком хорошо. Они упомянули в разговоре, сколько платят за квартиру, и я не поверила своим ушам. Тридцать фунтов в неделю, да это же целое состояние, это же безумие. Там было человек двенадцать, все — американцы, работающие на телевидении или в киноиндустрии, — люди «шоу-бизнеса»; и, конечно, все они шутили на эту тему.

— Да, мы — это шоу-бизнес. Ну и что? Само по себе ведь это совсем не плохо, правда?

Все были знакомы между собой, их «дружба» происходила из случайных рабочих встреч, контактов; при этом относились все друг к другу тепло и по-приятельски — приятное и необременительное, легкое и без претензий, дружелюбное общение. Это мне понравилось, мне вспомнилось простое, дружелюбное и свойское общение всех белых в Африке. «Привет, привет! Ты как? Мой дом — твой дом, хотя мы виделись с тобой всего один раз». И все же мне это нравилось. По английским меркам они все были богатыми людьми. В Англии люди с таким уровнем достатка не говорят об этом. У них же тема денег все время витает в воздухе, тревожно-волнительные деньги, вечно так с этими американцами. Вместе с тем при всех этих деньгах, при том что все у них такое дорогое (что они, судя по всему, воспринимают как должное), атмосфера среднего класса, трудно поддающаяся определению. Я там сидела и пыталась для себя ее определить. Это что-то вроде преднамеренной обыкновенности; уменьшение масштаба личности; как будто у них у всех есть встроенный приборчик, задающий потребность подогнать себя под то, чего от них и ждут. И все же они такие симпатичные, они такие все хорошие, невольно смотришь на них с болью в сердце, потому что они предпочитают уменьшать масштаб, налагать на собственную личность определенные ограничения. Эти границы заданы деньгами. (Но почему? — из них ведь половина люди левых взглядов, в Америке они все в черных списках, не могут там заработать себе на жизнь, поэтому они все и оказались в Англии. И все же деньги, деньги, все время деньги.) Да, я кожей чувствовала озабоченность деньгами: она, подобно вопросительному знаку, висела в воздухе. При этом деньги, которые платили Нельсоны за эту огромную и безобразную квартиру, позволили бы англичанам среднего класса чувствовать себя вполне уютно.

В глубине души я очень волновалась от мысли о предстоящем знакомстве с женой Нельсона. Наполовину это было обычным любопытством — какой он, этот для меня новый человек? Наполовину — да, другой половины я стыдилась — что есть такого у меня, чего в ней не хватает? Ничего такого — судя по тому, что я увидела.

Жена Нельсона была женщиной привлекательной. Высокая, очень худая, почти тощая еврейка; очень интересная, с поразительными яркими чертами лица, каждая ее черта словно особо подчеркнута и выделена: большой подвижный рот, большой, довольно красиво изогнутый нос, большие, слегка навыкате, удивительно черные глаза. Одета во что-то яркое, стильное и смелое. Громкий резкий голос (который мне не понравился совсем, я ненавижу, когда громко говорят), яркий и эмоциональный смех. В ней было много стиля и уверенности в себе, чему, конечно же, я сразу позавидовала, всегда завидую. Я смотрела на эту женщину и постепенно понимала, что эта ее уверенность в себе — поверхностная. Потому что она ни на минуту не сводила глаз с Нельсона. Ни разу, ни на одно мгновение. (В то время как он на нее вовсе не смотрел, он этого боялся.) Я начинаю узнавать в американках это их качество — поверхностная компетентность, уверенность. А под этим — тревога, беспокойство. У них обычно нервная, испуганная линия плеч. Они боятся. Они так выглядят, словно находятся в пустом пространстве, сами по себе, и притворяются, как будто они там не одни. Американки похожи на одиноких, находящихся в полнейшей изоляции людей. Которые прикидываются, что они не одиноки. Они меня пугают.

Так вот, как только появился Нельсон, жена буквально не сводила с него глаз. Он появился весь переполненный сарказмом, отпуская те шуточки в свой адрес, которыми он сам себя клеймит, наказывает, эти его шутки меня пугают, потому что он навлекает на себя огонь:

— Парень опоздал на два часа, а почему же? — да потому что он пытался набраться, чтобы набраться смелости для встречи с беззаботной и счастливой оравой своих друзей.

(Все тут же рассмеялись, хотя они и были той самой «счастливой и беззаботной оравой его друзей».) И жена Нельсона ответила в том же стиле: весело, напряженно, обвиняюще:

— Но женщина-то знала, что он опоздает на два часа из-за того, что его ждет счастливая и беззаботная орава, поэтому-то ужин и поспеет ровно к десяти, прошу вас, гости дорогие, ни секунды об этом не тревожьтесь!

И вот они все снова посмеялись, а ее глаза, такие откровенно черные и поразительные, с такой силы уверенностью в них, остановились на Нельсоне, а в них — тревога, страх.

— Скотч? Нельсон? — она спросила, раздав напитки всем остальным; внезапно в ее голосе — острая мольба.

— Двойной, — сказал он, агрессивно, с вызовом; и на какое-то мгновение их взгляды встретились, и это было мгновением внезапной обнаженности, открытости; все остальные принялись шутить, смеяться, чтобы прикрыть этот момент. Я начинала понимать и это — они друг друга прикрывали, все время. От этого на сердце у меня стало нелегко: смотреть на легкость их дружелюбного общения и знать, что все они все время начеку, все ждут опасных ситуаций, подобной этой, чтобы тут же их прикрыть. Я была единственной англичанкой на этой вечеринке; американцы восприняли это очень любезно, мило, ведь они такие милые, любезные, такие инстинктивно великодушные: они много шутили, издеваясь над собой и проходясь по всем клише типичных американских представлений об англичанах; все это было очень остроумно, и я смеялась очень много, и чувствовала себя плохо, потому что я не знала, как бы и мне с той же легкостью поиздеваться над собой в ответ. Мы много пили; это была такая вечеринка и такая компания, где люди с первых же минут задаются целью влить в себя как можно больше алкоголя, причем так быстро, как это только вообще возможно. Что же, я к такому не привыкла, поэтому я опьянела больше, чем все остальные, и очень быстро, хотя они все пили несравненно больше. Я обратила внимание на крошечную блондинку, затянутую в китайское платье из зеленой парчи. Она была по-настоящему красива, аккуратно и до крошечных мелочей изысканна. Она была, или — есть, четвертая жена большого безобразного мужчины со смуглой кожей, какого-то магната из мира киноиндустрии. За час она выпила четыре двойных виски, при этом сохранив полнейшую невозмутимость, не утратив ни спокойного контроля над собой, ни своего очарования. Она с тревогой наблюдала за тем, как пьет ее муж, как маленького уговаривала его не напиваться сильно.

— Мой малыш больше не хочет пить, этот стаканчик ему уже нем нужен, — все это — воркуя, нянчась как с младенцем.

А он:

— Нет-нет, малыш твой хочет этот стаканчик, и он его получит.

А она его поглаживала нежно, теребила:

— Мой маленький малыш не будет пить, нет, он не будет, потому что мамочка ему сказала «нет».

И, Боже правый, он и вправду не стал пить. Она его ласкала, нянчила его, а я сидела и думала, что это очень унизительно; пока не поняла, что именно на этом основан весь их брак, — красивое зеленое китайское платье и длинные красивые сережки в обмен на роль мамочки и няньки для мужа. Меня это смутило. Но остальные вовсе не смущались. Я осознала, пока я там сидела, чрезмерно напряженная, и наблюдала, — я была вне этого всего, потому что я не умею вести холодный саркастичный разговор, — что сильнее, чем что-либо другое, я чувствовала свое смущение; и я боялась, что, когда в их разговорах снова случится опасный поворот, они не смогут вовремя его прикрыть и произойдет какой-то страшный взрыв. Что ж, так оно и вышло, уже ближе к полуночи; однако я поняла, что этого не стоило бояться, потому что все они достигли столь изощренных степеней в подобного рода общении, что это превосходило весь мой опыт такого рода; и это их чувство юмора, пропитанное пародийным пониманием самих себя, и есть защита, в которую они завернуты как в изоляционный материал, он защищает их от настоящей боли, от обиды. То есть защищает до того момента, пока жестокость не взорвется очередным разводом или пьяным нервным срывом.

Я продолжала наблюдать за женой Нельсона, такой пронзительной, живой и притягательной, за тем, как целый вечер, ни на одну минуту она не сводит с него глаз. В ее взгляде были беспомощность, открытость, пустота, смущение и замешательство; казалось, она теряет ориентиры и у нее уходит почва из-под ног. Я знала этот взгляд, но не могла понять — откуда; и наконец я вспомнила: ведь так на нас смотрела миссис Бутби перед самым срывом, в тот последний уик-энд: в ее глазах читались и безумие, и замешательство; при этом она продолжала смотреть на нас открыто, стараясь утаить то состояние, в котором пребывала. И жена Нельсона, я это видела, находилась в тисках истерики — постоянной и тщательно скрываемой. Потом я поняла, что это касалось не ее одной; они все были людьми, живущими на крайней грани самих себя; они держали это в себе, держали под контролем, однако истерия искрила в их добродушных колкостях, в их проницательных настороженных взглядах.

Но они к этому привыкли, они живут так много лет; ничего странного они в этом не видят, это вижу только я. И вот, сидя у них в гостиной, в уголочке, и не выпивая больше ничего, потому что я слишком быстро опьянела и слишком хорошо осознавала, что это так — и я переживала очень, что выпила так много, и ждала, пока все это во мне уляжется, осядет, — я поняла, что это не так уж непривычно для меня, как мне сначала показалось; это ничуть не отличалось от виденного мной во многих английских браках, английских семьях; это было тем же самым, но только продвинутым еще на одну фазу дальше, доведенным до уровня самосознания, осмысленного понимания. Прежде всего я поняла: они были людьми, прекрасно понимающими, кто они такие, они осознавали каждый свой шаг, каждое слово; и от этого понимания, от этого пропитанного отвращением к себе понимания, и происходили все их бесконечные шутки. Их шутки вовсе не были словесной игрой, к которой прибегают англичане, игрой безобидной и интеллектуальной, они были своего рода дезинфекцией, превращением опасного в безопасное, «называнием», спасающим их от боли. Так крестьяне трогают амулеты, чтобы защититься от злого глаза.

Было уже довольно поздно, как я говорила, около двенадцати, когда я услышала голос жены Нельсона, громкий, резкий; она говорила:

— О'кей, я знаю, что будет дальше. Ты не напишешь этот сценарий. Так зачем же тебе, Билл, тратить попусту свое время на Нельсона?

(Билл был большим агрессивным мужем крошечной тактичной блондинки, играющей роль его мамочки.)

Она продолжала говорить, обращаясь к Биллу, изображавшему благодушие на своем лице:

— Он опять будет говорить и говорить об этом, он будет месяцами об этом говорить, а в итоге он тебе откажет и просадит свое время, пытаясь написать еще один шедевр, который так никогда и не будет поставлен…

После этих слов она рассмеялась, рассмеялась как бы извиняясь, но вместе с тем дико и истерично. Тогда Нельсон силой, так сказать, вырываясь на сцену, прежде чем Билл, вполне готовый это сделать, успеет заслонить его собой, сказал:

— Вот так так, я узнаю свою жену! Я, ее муж, просаживаю время, пытаясь написать шедевр, — ну? — а шла моя пьеса на Бродвее или не шла?!

Последние слова он выкрикнул визгливо, он завизжал как женщина, с почерневшим от ненависти к жене лицом, на котором, вместе с ненавистью, читались откровенный, обнаженный страх и паника. И все они принялись хохотать, вся комната, битком набитая людьми, взорвалась шутками и смехом, чтобы прикрыть опасный поворот, а Билл сказал:

— Откуда тебе знать, быть может, все обернется так, что это я отвергну Нельсона, возможно, настал черед и мне создать шедевр, я чувствую, как он уже рождается во мне.

(При этом он боросил взгляд своей жене, хорошенькой блондинке, которым он говорил: «Не беспокойся, сладкая моя, я просто закрываю все собой, я это прикрываю, ведь ты же это знаешь правда?»)

Но это уже не могло помочь, уже не получалось прикрыть происходящее, их групповая самозащита оказалась слишком слабой для этого момента яростной жестокости. Нельсон и его жена, забыв про нас, остались словно бы наедине, их замкнуло друг на друге, они стояли в глубине комнаты, друг друга ненавидя и жадно и отчаянно друг друга умоляя; они уже не помнили о том, что в комнате полно других людей; однако, несмотря на это, они все так же продолжали истерично убийственно шутить, себя бичуя. Вот их остроты:

НЕЛЬСОН. Да уж. Девочка моя, ты это слышишь? Билл напишет «Смерть торговца» наших дней, он обойдется со мной жестоко и беспощадно, и кто будет в этом виноват — вечно меня любящая моя жена, кто же еще?

ОНА (резко и со смехом, глаза — безумные, тревожные, они двигаются сами по себе на ее лице, как маленькие черные моллюски, корчащиеся от боли под лезвием ножа). О да, конечно, я в этом виновата, кто же еще, если не я? Я ведь и нужна для этого, не так ли?

НЕЛЬСОН. Да, конечно, ты именно для этого нужна. Ты меня прикрываешь, я это знаю. И я люблю тебя за это. Но шла или не шла та моя пьеса на Бродвее? Были все эти прекрасные рецензии? Или я просто-напросто все это выдумал?

ОНА. Двенадцать лет назад. О, тогда ты был прекрасным американским гражданином, черных списков даже на горизонте было не видать. А чем ты занимаешься с тех пор?

ОН. О'кей, итак, победа на их стороне. Ты что, себе воображаешь, я этого не знаю? Тебе нужно посыпать мне солью раны? Я говорю тебе, им для победы не нужны вооруженные отряды и тюрьмы. Все это гораздо проще… ну, со мной. Да, со мной…

ОНА. Ты в черном списке, ты герой, и это будет твоим алиби до конца жизни…

ОН. Нет, голубка; нет, моя малышка, ты — мое алиби до конца жизни — кто каждый день всю мою жизнь будит меня в четыре часа утра, рыдая и причитая, что она и дети закончат свои дни в районе Бауэри^[36], если я не напишу очередную чушь для дорогого друга Билла, который здесь сегодня с нами?

ОНА (смеясь; лицо искажено от смеха). О'кей, итак, я просыпать каждый день в четыре. Итак, мне страшно. Ты хочешь, чтобы я переехала в другую комнату?

ОН. Ну да, хочу, чтоб ты перебралась в другую комнату. Каждое утро я мог использовать три этих часа, чтобы работать. Только бы мне вспомнить, как это делается. (Неожиданно смеется.) Однако я, может, прибегал бы к тебе в другую комнату, чтобы сказать тебе, что я боюсь закончить свои дни в Бауэри. Как тебе такой проект? Мы вместе едем в Бауэри, и там навеки поселяемся, пока нас смерть не разлучит; вобщем, любовь до гроба.

ОНА. На эту тему ты мог бы написать комедию, а я бы лопнула от смеха.

ОН. Ну да, моя вечно любящая меня жена лопнула бы от смеха, если бы я закончил свои дни в Бауэри. (Смеется.) Но юмор в том, что, если б ты там жила, была бы вечно пьяной, нищей, я бы туда к тебе приехал, потому что мне нужна уверенность, поддержка, да, это вправду так. Если бы ты там жила, то я последовал бы за тобой туда, мне необходимы стабильность, безопасность, да, вот что мне нужно от тебя. Так говорит мой психоаналитик, и кто я такой, чтобы с ним спорить?

ОНА. Да уж, это правда, именно это тебе и нужно от меня. И ты это получаешь. Тебе нужна мамочка. Боже, помоги мне.

(Они оба хохочут, склоняясь друг к другу, они буквально визжат от смеха, не в силах остановиться.)

ОН. Ну да, ты моя мамочка. Он так говорит. Он всегда прав. Что ж, это же нормально — ненавидеть свою мамочку, так и прописано в их книгах. Я делаю все, как положено. И не собираюсь из-за этого чувствовать себя виноватым.

ОНА. Ах, нет, с чего бы тебе чувствовать себя виноватым, с чего бы тебе вообще чувствовать себя виноватым?

ОН (кричит, его красивое смуглое лицо искажено). Потому что ты делаешь меня виноватым, с тобой я всегда не прав, и так мне и положено, мамочка всегда права.

ОНА (уже не смеется, в голосе неожиданно прорывается отчаянная тревога). Ох, Нельсон, не надо все время нападать на меня, не делай этого, это для меня невыносимо.

ОН (мягко и угрожающе). Ах, для тебя это невыносимо? Так вот, а ты обязана это выносить. Для чего? Да потому что мне нужно, чтобы ты это выносила, вот для чего. Эй, послушай, может, тебе нужно сходить к аналитику? Почему всю самую тяжелую работу я должен вечно брать на себя? Ну да, так и есть; ты можешь пойти к аналитику, я не болен, это ты больна. Ты больна!

(Но она уже сдалась, отвернулась от него, ослабевшая, доведенная до отчаяния.)

ОН (к ней подпрыгивает, торжествуя, но и явно чувствуя смущение, растерянность). Да что с тобой такое? Неприятно это слышать, а? А почему бы и нет? Откуда тебе знать, что это не ты больная? Почему всегда неправым должен быть только я один? О, нет, не надо так на меня смотреть! Как обычно, хочешь, чтобы мне было плохо, стыдно а? Что ж, у тебя получается. О'кей, итак, неправ — я. Но только не волнуйся — ни секунды. Неправ всегда один лишь только я. Я это сказал, не так ли? Я уже признался. Или нет? Ты женщина, поэтому всегда права. Ладно, ладно, я не жалуюсь, я просто констатирую такой вот факт: да, я — мужчина, поэтому всегда неправ. О'кей?

Но вдруг, неожиданно, крошечная блондинка (которая выпила по меньшей мере три четверти бутылки виски, но при этом спокойна, уравновешенна и безмятежна, как прелестный маленький котенок с едва прорезавшимися, голубыми, слегка еще затуманенными, но сладенькими глазками) встает и говорит:

— Билл, Билл, мне хочется потанцевать. Мне хочется потанцевать, малыш.

И Билл одним прыжком оказывается у проигрывателя, и комната мгновенно наполняется звуками музыки позднего Армстронга: циничная труба, циничный добродушный голос постаревшего Армстронга. Билл сгреб свою прекрасную жену-малышку в охапку, они уже танцуют. Но все это пародия, пародия на добродушный сексуальный танец. Теперь танцуют все, и Нельсон со своей женой остались где-то сбоку, без внимания. Их никто не слушает, люди не могут больше это выносить. Чуть позже Нельсон говорит, громко, судорожно тыча пальцем в мою сторону:

— Я потанцую с Анной. Я не умею танцевать, я не умею ничего, я знаю это сам, не надо этого мне говорить, но я буду с Анной танцевать.

Я встаю, потому что все на меня смотрят, говоря мне взглядами: «Давай, вперед, ты должна с ним танцевать, должна».

Нельсон ко мне подходит, он громко, кривляясь, говорит:

— Я потанцую с Анной. Танцуй со мно-о-ой! Танцу-у-уй со мною, Анна.

Взгляд у него отчаянный, там — нелюбовь к себе, несчастье, боль. А потом, снова кривляясь, пародийно:

— Пшшли, малышка, давай перепихнемся, ты в моем вкусе.

Я смеюсь. (Я слышу этот смех, пронзительный и умоляющий). И все смеются, с облегчением, потому что я играю свою роль; и — мы проехали опасный поворот. И громче всех смеется жена Нельсона. Однако она учиняет мне осмотр, испуганный, критичный; и я понимаю, что успела стать частью их брачной битвы; и, возможно, вся моя, Анны, роль и сводится к тому, что я служу им топливом, я — масло, подливаемое в огонь их брака. Возможно, они из-за меня бились, до бесконечности, в ужасные часы от четырех и до семи утра, когда их пробуждает тревога (но тревожатся они — о чем?) и когда они бьются насмерть. Я даже могу различить слова, услышать их диалог; да, я танцую с Нельсоном, пока его жена за нами наблюдает, улыбаясь с болезненной тревогой на лице, и я слушаю их диалог.

ОНА. Да, полагаю, ты считаешь, что я не знаю про тебя и Анну Вулф.

ОН. Правильно, ты и не знаешь, и не узнаешь никогда, не так ли?

ОНА. Итак, ты думаешь, что я не знаю. Ну, а я знаю. Достаточно мне на тебя взглянуть!

ОН. Смотри на меня, детка! Смотри на меня, куколка! Смотри на меня, сладкая, смотри, смотри, смотри! Кого ты видишь? Лотарио? Или Дон Жуана? Да, это я. Да, это так. Я Анну Вулф трахаю, она в моем вкусе, мой аналитик мне это говорит, а кто я такой, чтобы спорить с аналитиком?

После диких, мучительных, сопровождающихся непрерывным смехом танцев, когда все пародируют суть танцев и заставляют всех остальных эту пародию поддерживать, ради сохранности их драгоценных жизней, мы наконец прощаемся и начинаем расходиться по домам.

При расставании жена Нельсона меня целует. Мы все целуемся, одна большая и счастливая семья, хотя я знаю, и они знают, что кто угодно из них может завтра выпасть из компании, потерпев провал, или же спившись, или перестав подходить под их стандарты, и о нем даже не вспомнят, его больше не увидят. Поцелуй жены Нельсона на моих щеках — сначала на левой, а потом на правой — отчасти искренний и теплый, она мне им как будто говорит: «Извини, но мы не можем с этим ничего поделать, ты здесь ни при чем»; а отчасти — изучающий, она мне им как будто говорит: «Я хочу знать, что у тебя такое есть для Нельсона, чего нет у меня».

И мы даже обмениваемся взглядами, горькими и ироничными, как будто говоря друг другу: «Ну что же, ни к одной из нас все это не имеет отношения, на самом деле — не имеет!»

Все равно, от поцелуя мне становится не по себе, я ощущаю себя самозванкой. Потому что я начинаю понимать то, что должна была понять и раньше, если бы хорошенько подумала, для этого мне вовсе не надо было приходить к ним в дом: Нельсона с женой соединяют столь тесные и столь мучительные узы, что их расторгнуть невозможно, никогда. Их связь — самая тесная из всех возможных, невротическое причинение боли; опыт боли причиняемой и получаемой; боль как одна из сторон любви; боль, постигаемая как знание того, как устроен мир, как происходит рост.

Нельсон вот-вот от жены уйдет; он никогда от нее не уйдет. Она будет вечно причитать, что он ее отвергает, что он от нее уходит; она не знает, что он не отвергнет ее никогда.

Вернувшись в тот вечер домой, я уселась в кресло; я отдыхала, я была измотана. Некий образ все время вставал у меня перед глазами: как кадр из фильма, потом он превратился в эпизод из фильма. Мужчина и женщина на крыше, высоко над городом, город — большой и шумный, но оживление, движение большого города под ними, далеко, внизу. Они бесцельно бродят по этой крыше, обнимаясь иногда, но — словно проверяя, как будто думая при этом: «А что мы чувствуем?» — потом они расходятся и снова принимаются бесцельно бродить по крыше. Потом мужчина подходит к женщине и говорит: «Я тебя люблю». А она спрашивает, в ужасе: «Что ты мне хочешь этим сказать?» Он повторяет: «Я тебя люблю». Тогда она обнимает его, а он отходит, с нервической поспешностью, и она спрашивает: «Зачем ты мне сказал, что меня любишь?» А он отвечает: «Я захотел услышать, как это прозвучит». А она говорит: «Но я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя» — а он подходит к краю крыши и там стоит, готовый прыгнуть, — он прыгнет, если она скажет еще хотя бы один раз: «Я люблю тебя».

Ночью этот эпизод из фильма мне приснился — в цвете. Теперь уже была не крыша, а тонкая, слегка окрашенная нежными цветами дымка или туман; туман изысканных цветов клубился, а в нем бродили те же мужчина с женщиной. Она пыталась его найти, когда же она натыкалась на него случайно, или его находила, он нервно отдалялся от нее; он отходил, оглядываясь на нее и — отворачиваясь, снова отворачиваясь.

Наутро мне позвонил Нельсон и заявил, что он хочет на мне жениться. Я узнала свой сон. Я его спросила, зачем он это мне сказал. Он закричал:

— Потому что я так хотел!

Я сказала, что он очень сильно привязан к своей жене. Потом сон, или — эпизод из фильма, остановился, голос у Нельсона стал другим, и он сказал, легко и с юмором:

— Боже, если это и вправду так, то у меня проблемы.

Мы поговорили еще немного, потом он мне признался, что рассказал жене, что спал со мной. Я сильно разозлилась, заявила, что он меня использует в битве со своей женой. Он раскричался, он начал поносить меня, как он это делал накануне со своей женой, на вечеринке.

Я отложила трубку, и он закончил через несколько минут. Теперь он защищал себя в своем браке, но взывая явно не ко мне, а к какому-то невидимому наблюдателю. Не думаю, что он отчетливо осознавал мое присутствие при этом разговоре. Я поняла, к кому он обращается, когда он мне сказал, что аналитик уехал на месяц в отпуск.

Нельсон продолжал: кричал и оскорблял меня — всех женщин. Спустя час он снова позвонил мне, извинился и сказал, что он «псих» и в этом вся проблема. Потом он спросил:

— Я не обидел тебя, правда, Анна?

Меня это оглушило — я снова почувствовала атмосферу того страшного сна. Но он продолжил:

— Поверь мне, я только хотел, чтобы у нас с тобой все было по-настоящему…

И тут же, переключаясь на болезненную горечь:

— Если любовь, про которую говорят, что она возможна, более настоящая, чем то, что у нас получается.

И потом снова, настойчиво, резко:

— Но я действительно хочу, чтобы ты сказала, что я тебя не обидел, ты должна это мне сказать.

Я чувствовала себя так, как будто друг мне залепил пощечину, или плюнул мне в лицо, или, ухмыляясь от наслаждения, вонзил в меня нож и проворачивает его в моей плоти. Я сказала, что, конечно, он меня обидел, но сказала это так, что не выдала своих истинных чувств; я говорила так, как говорил он, как будто моя обида — это что-то, о чем можно подумать позже, между делом, например, месяца через три после начала наших отношений.

Он сказал:

— Анна, вот что пришло мне в голову, — конечно, не может быть, что я такой плохой — если я вообще могу себе представить, каким быть нужно, если я могу представить, как нужно по-настоящему любить, по-настоящему кого-то чувствовать… это ведь может быть своего рода планом на будущее, правда?

Что же, меня тронули эти слова, потому что мне кажется, что половина из того, что мы вообще делаем, какими хотим быть, — это наметки на будущее, которое мы пытаемся себе представить; и вот, мы завершили этот разговор на хорошей, вполне товарищеской ноте.

Но я сидела как в тумане, холодном, и я думала: «Что случилось с мужчинами, если они могут так общаться с женщинами?» Ведь неделю за неделей Нельсон вовлекал меня в свой мир — и он использовал для этого все обаяние, на которое только был способен, все свое тепло, весь опыт вовлечения, притягивания женщины, особенно искусно этим пользуясь, когда я злилась или когда он знал, что сказал что-то особенно ужасное. А потом, легко и между делом, он оборачивается и бросает на ходу: «Я что, тебя обидел?» Потому что мне это кажется полной аннуляцией понятия мужчины, и до такой степени, что, когда я начинаю думать, что стоит за этим, я чувствую себя больной, потерянной (как где-то в холодном и густом тумане), все теряет свой смысл, даже используемые мною слова делаются тонкими, полупрозрачными, звучат как эхо, как пародия на смысл.

Именно после того случая, когда он позвонил мне, чтобы спросить: «Я что, тебя обидел?», мне приснился сон, который я определила как сон «про радость разрушения». Мне снился телефонный разговор между мною и Нельсоном. При этом Нельсон находился в одной со мною комнате. Он производил впечатление ответственного и сочувствующего человека. Однако, пока он говорил, его улыбка изменилась, и я узнала неожиданное немотивированное зло. Я чувствовала нож, который проворачивают в моей плоти, между ребер, острие ножа со скрипом трется о мои кости. Я онемела, потому что опасность, разрушение шли от человека, с которым я была близка, которому я доверяла. Потом я начала говорить в трубку, и я почувствовала, как на моем лице рождается улыбка, улыбка радостного зла. Я даже немножко прошлась в танце, подергивая головой, почти что в кукольном и деревянном танце одушевленной вазы. Я помню, как подумала во сне: «Итак, теперь я злая ваза; потом я стану старым гномом; потом — горбатой, скрюченной старухой. А что потом?» И в трубке, прямо у меня над ухом, раздался голос Нельсона: «Потом — ведьмой, потом — молодой ведьмой». Я проснулась, в воздухе с ужасной, ликующей и злобной радостью звенело: «Ведьмой, а потом — молодой ведьмой!»

У меня случилась сильная депрессия. Я очень зависима от той части моего «я», которая называется «мама Дженет». Я не устаю себя спрашивать — как же такое может быть, что, когда я внутри вся плоская, нервная, мертвая, для Дженет я могу быть по-прежнему живой, спокойной и ответственной?

Больше мне не снился этот сон. Но вот два дня назад у Молли я встретила мужчину. Он с Цейлона. Он попытался завязать со мной знакомство, я от знакомства уклонилась. Я испугалась, что он меня отвергнет, испугалась очередного провала. Теперь мне стыдно. Я становлюсь трусихой. Мне страшно, потому что, если мужчина пытается затронуть сексуальную струну, мой первый импульс — убежать, куда угодно, туда, куда не долетают стрелы боли и обид.

Жирная черная линия поперек страницы.

Де Сильва с Цейлона. Молли с ним дружила. Мы познакомились давным-давно, у Молли дома. Несколько лет назад он переехал ß Лондон, он занимался журналистикой, перебивался кое-как. Женился на англичанке. Он впечатлил ее на вечеринке, поразил своими голодными и саркастичными манерами; он отпускал шутки о разных людях, весьма удачные и остроумные, жестокие, но удивительно бесстрастные. Когда я вспоминаю тот вечер, я вижу, как он стоит в сторонке, как, улыбаясь, на всех смотрит. Он жил с женой в малюсенькой квартирке, гостиная, она же — спальня, спагетти-жизнь журналиста, живущего не в гуще, а где-то на окраине своей профессии, у них был маленький ребенок. Поскольку у него не получалось заработать на жизнь здесь, он решил вернуться на Цейлон. Его жена не хотела туда ехать: он младший сын в знатной семье, очень снобистской, родные не одобряли его брака с белой женщиной. Он убедил свою жену вернуться с ним туда. Его семья не приняла его жену, поэтому он снял ей комнату, и половину времени он проводил с ней и с ребенком, а половину — со своей семьей. Она хотела вернуться в Англию, но он ей говорил, что все наладится, и он уговорил ее родить еще ребенка, хотя жена и не хотела. Как только народился этот второй ребенок, он тут же улетел.

И вот неожиданно Де Сильва позвонил, он спросил Молли, а Молли не было. Он мне сказал, что приехал, потому что «выиграл пари в Бомбее и в результате получил бесплатный билет в Англию». Позже я узнала, что это неправда: он поехал в Бомбей в командировку, как журналист, а там, повинуясь внезапному импульсу, занял денег и улетел в Лондон. Он надеялся, что Молли, у которой он в прошлом одалживал денег, поможет ему и сейчас. Молли не оказалось, поэтому он попытал счастья с Анной. Я ответила, что сейчас у меня на это денег нет, что было правдой, но, поскольку он сказал, что несколько выпал из местной жизни, я позвала его на обед и пригласила еще нескольких своих друзей, чтобы представить их друг другу. В тот день Де Сильва не пришел, а позвонил через неделю — смиренный, по-детски простой, извиняющийся, — чтобы сказать, что его депрессия была настолько глубока, что он не был готов к встрече с новыми людьми, что в тот день он «никак не мог вспомнить мой телефонный номер». Потом я встретила его у Молли, которая уже вернулась. Он снова был самим собой: хладнокровный, отстраненный, остроумный. Он устроился работать журналистом, тепло говорил о своей жене, которая «вот-вот к нему приедет, может быть на следующей неделе». Именно в тот вечер он уделял мне знаки внимания, а я сбежала. И у меня имелись для этого основания. Но страх мой не имел логической подоплеки, это было бегством от мужчины как такового, и именно поэтому, когда Де Сильва позвонил мне на другой день, я пригласила его на ужин. По тому, как он ел, я поняла, что он недоедает.

Он забыл, что раньше говорил, якобы его жена приедет «может быть на следующей неделе», и теперь он говорил, что «она не хочет уезжать с Цейлона, где очень счастлива». Он говорил это отстраненно, словно прислушиваясь к тому, как звучат его слова. До этого момента мы с ним все время общались довольно весело и дружелюбно. Но упоминание жены внесло какую-то новую ноту, я ее почувствовала Он постоянно бросал на меня хладнокровные, изучающие, враждебные взгляды. Враждебность не была связана со мной лично. Мы перешли в мою большую комнату. Он пружинисто расхаживал по комнате, настороженно склонив голову набок, словно прислушиваясь к чему-то, бросал на меня быстрые, безличные, заинтересованные взгляды. Потом он сел и сказал:

— Анна, я хочу рассказать тебе кое-что. Нет, ты просто сиди и слушай. Я хочу тебе кое-что рассказать, и я хочу, чтобы ты просто сидела и слушала, и ничего не говорила.

Я сидела и слушала, впав в податливое и пассивное состояние, которое теперь меня пугает, потому что я знаю, что мне следовало сказать «нет» сразу же и именно в тот момент. Ибо во всем этом чувствовалась агрессивная враждебность — не имеющая ко мне лично ни малейшего отношения. Воздух был буквально пропитан ею. И Де Сильва мне рассказал, отстраненно, невозмутимо, улыбаясь, наблюдая за выражением моего лица.

Несколько дней назад, вечером, он накурился марихуаны. Потом он вышел на прогулку, где-то в Мейфэр, — «знаешь, Анна, эта атмосфера богатства и порочности, ты буквально чувствуешь запах денег и разврата. Меня это влечет. Я там иногда гуляю, и я вдыхаю запах порока, это меня возбуждает». На одной из улиц стояла девушка, он сразу к ней подошел и сказал:

— Я считаю тебя красивой, ты переспишь со мной?

Он мог так поступить, сказал он, только напившись или накурившись марихуаны.

— Вообще-то девушка не показалась мне красивой, но она была очень красиво одета, и, как только я это произнес, она показалась мне красивой. Она просто и без затей ответила «да».

Я спросила, была ли это проститутка. Он ответил, с холодным нетерпением (словно он ожидал именного этого вопроса и даже хотел, чтобы я его задала):

— Я не знаю. Это неважно.

Меня поразило то, как он сказал: «Это неважно». Холодно, убийственно — он говорил: «Какое нам до кого дело, я говорю о себе». Так вот, девушка ему ответила:

— Я думаю, что вы красивый, и я бы хотела переспать с вами.

А он, конечно же, мужчина действительно интересный — яркий, энергичный, сильный, холеный. Но красота его холодная. Де Сильна сказал ей:

— Я хочу кое-что сделать. Я буду заниматься с тобой любовью так, как будто я отчаянно в тебя влюблен. Но ты не должна мне отвечать. Ты должна просто мне отдаваться и не обращать никакого внимания на то, что я говорю. Ты обещаешь мне это?

Она, смеясь, ответила:

— Да, обещаю.

И они пошли к нему.

— Это была самая интересная ночь моей жизни, Анна. Да, я клянусь тебе, ты мне веришь? Да, ты должна мне поверить. Потому что я вел себя так, будто люблю ее, будто люблю ее безумно. И я даже сам поверил в это. Потому что — ты должна понять это, Анна, — любить ее одну только эту ночь — это оказалось самым прекрасным, что только можно себе представить. И вот, я говорил ей, что люблю ее, я вел себя как отчаянно влюбленный мужчина. Но она постоянно сбивалась с роли. Каждые десять минут я видел, как выражение ее лица меняется, и каждые десять минут она начинала реагировать на меня, как женщина, которую любят. И тогда мне приходилось приостанавливать игру и говорить: «Нет, ты мне другое обещала. Я люблю тебя, но ты знаешь, что это не по-настоящему». Но это было по-настоящему. В ту ночь я ее обожал. Я никогда не был влюблен так сильно. Но она постоянно все портила тем, что откликалась на мою любовь. И вот, мне пришлось ее прогнать, потому что она все время вела себя как влюбленная в меня женщина.

— Она разозлилась? — спросила я. (Потому что я, слушая его, разозлилась, и я знала, что он этого хотел.)

— Да, она сильно разозлилась. Она стала меня по-всякому обзывать. Но мне было все равно. Она называла меня садистом, говорила, что я жестокий — все в таком духе. Но мне было все равно. Мы заключили договор, она дала свое согласие, а потом она все мне испортила. Я хотел раз в жизни получить возможность любить женщину без того, чтобы потом в ответ нужно было бы что-нибудь давать. Но конечно, все это неважно, не имеет никакого значения. Я тебе это рассказываю, потому что это неважно. Ты понимаешь это, Анна?

— А ты хоть раз потом виделся с ней?

— Нет, конечно нет. Я сходил на ту улицу, где ее подобрал, хотя и знал, что не найду там ее. Я надеялся, что она проститутка, но я знал, что это не так, потому что она мне сказала, что нет. Эта девушка работает в одном небольшом кафе. Она сказала, что ей хочется влюбиться.

Тем же вечером, позже, он рассказал мне еще одну историю: у него есть близкий друг, художник Б. Этот Б. женат, брак никогда не приносил ему сексуального удовлетворения. (Он сказал: «Разумеется, брак никогда не приносил ему сексуального удовлетворения», и слова «сексуальное удовлетворение» прозвучали как медицинский термин.) Б. живет в деревне. Одна деревенская женщина каждый день приходит к ним убираться. Уже около года Б. с ней спит, он занимается с ней любовью каждое утро, на кухонном полу, пока его жена находится наверху, в спальне. Де Сильва отправился навестить Б., но тот был в отъезде. Как и его жена. Де Сильва у них остановился. Он жил в их доме и ждал, пока они вернутся, а та женщина, как обычно, каждый день приходила убираться. Она рассказала Де Сильве, что уже год спит с Б., что она любит Б., «но, конечно, я ему не пара, это все только потому, что его жена не совсем ему годится».

— Ну разве это не прелестно, Анна? Эта фраза, что жена не совсем ему годится, — это не наш язык, люди нашего типа так никогда не скажут.

— Говори за себя, — сказала я. Но он склонил голову набок и продолжал:

— Нет, мне это понравилось — тепло этих слов. И вот, я тоже занялся с ней любовью. На кухне, на полу, на каком-то самодельном коврике, который у них там лежит, точно так же, как делает это Б. Я этого хотел, потому что Б. хочет этого. Не знаю почему. И конечно, это было неважно, не имело для меня никакого значения.

А потом вернулась жена Б. Она вернулась, чтобы подготовить дом к приезду супруга. Она обнаружила там Де Сильву. Она была рада видеть Де Сильву, ведь он друг ее мужа, а «она пытается угождать своему мужу вне постели, потому что в постели ей на него наплевать». Весь вечер Де Сильва пытался для себя уяснить, знает ли она о том, что ее муж занимается любовью с уборщицей.

— Наконец я понял, что она не знает, поэтому я сказал: «Конечно, роман вашего мужа с уборщицей ничего не значит, вам нечего беспокоиться». Она буквально взорвалась. Она обезумела от ненависти и ревности. Анна, ты можешь это понять? Она все повторяла и повторяла: «Каждое утро он занимается любовью с этой женщиной на кухонном полу». Она бесконечно повторяла эту фразу: «Он занимается с ней любовью на кухонном полу, пока я наверху читаю».

И вот Де Сильва, как он выразился, сделал все возможное, чтобы успокоить жену Б., а потом вернулся сам Б.

— Я рассказал Б. о том, что я сделал, и он меня простил. Его жена сказала, что уйдет от него. Я думаю, она от него и правда уйдет. Потому что он занимался любовью с уборщицей «на кухонном полу».

Я спросила:

— А для чего ты сделал это?

(Слушая его, я испытывала необычайно холодный, какой-то апатичный ужас, мной овладела вызванная этим ужасом пассивность.)

— Зачем? Зачем ты спрашиваешь? Какое это имеет значение? Мне хотелось посмотреть, что будет, вот и все.

При этих словах он улыбнулся. Его улыбка показалась мне смутно знакомой — в ней было какое-то лукавство, радость, интерес. Я узнала эту улыбку — в ней заключалась суть моего сна, то была улыбка персонажа моих снов. Мне захотелось выбежать из комнаты. При этом я думала: «Это свойство, это интеллектуальное „Мне хотелось посмотреть, что будет“, „Я хочу посмотреть, что будет дальше“ — это же витает в воздухе, это есть во многих из тех, кто нам встречается на нашем пути, это составная часть всех нас. Это оборотная сторона: „Это неважно, для меня это не имело никакого значения“ — той фразы, которая звенит во всем, что говорит Де Сильва».

Мы с Де Сильвой провели вместе ночь. Почему? Потому что для меня это не имело никакого значения. Значение, которое это могло для меня иметь, сама такая возможность, были откинуты прочь, очень далеко. Это относилось к той Анне, которая была нормальной, которая бродила по белому песку там, где-то далеко, на горизонте. Мне было ее видно, но я не могла к ней прикоснуться.

Для меня та ночь была подобна смерти, как и его заинтересованная и отстраненная улыбочка. Он был холодный, безучастный, погруженный в свои мысли. Это не имело для него значения, было неважно. Однако временами он неожиданно впадал в смиренное и малодушное состояние, он становился как ребенок, которому очень нужна мать. Для меня это было еще хуже, чем холодная отстраненность и любопытство. Потому что я продолжала упрямо думать: «Конечно, это он, не я. Потому что эти вещи создают мужчины, они нас создают». Утром, вспоминая, как я цеплялась за это, как я всегда за это цепляюсь, я чувствовала себя дурой. Потому что — почему это должно быть правдой?

Утром я накормила его завтраком. Я чувствовала себя холодно и отстраненно. Из меня как будто все выдул сильный ветер — мне казалось, что во мне не осталось ни жизни, ни тепла. Мне казалось, что Де Сильва вытянул из меня всю жизнь. Однако мы общались с безупречным дружелюбием. По отношению к нему я чувствовала дружеское расположение и отстраненность. Перед самым уходом он мне сказал, что позвонит, а я сказала, что больше не буду с ним спать. Выражение его лица мгновенно изменилось, лицо перекосилось диким раздражением; и я увидела, как он, должно быть, выглядел, когда та девушка, которую он подобрал на улице, вдруг начинала отвечать на его слова любви. Так он и выглядел, когда она отвечала на его любовь, — он становился злым, ужасно раздражался. Но я не ожидала этого. Потом вернулась маска сладко улыбающейся отстраненности, и он спросил:

— А почему нет?

Я ответила:

— Потому что тебе вообще наплевать, спишь ты со мною или нет.

Я ожидала, что он скажет: «Но тебе же тоже на это наплевать», с чем я бы и согласилась. Но он неожиданно провалился в то трогательное, детское, ребячливое состояние, которое временами проглядывало и ночью, и он сказал:

— Нет, мне не наплевать, совсем не наплевать.

Он был буквально готов уже ударить себя в грудь кулаком, чтобы подтвердить эти свои слова — его сжатая в кулак рука замерла на полпути к груди, я это видела. И снова я ощутила атмосферу того сна в тумане — бессмысленность, пустота чувств.

Я сказала:

— Нет, наплевать. Но мы останемся друзьями.

Он тут же пошел вниз, прочь из моего дома, не проронив ни слова. В тот день он позвонил мне. Он рассказал мне пару-тройку холодных, забавных и недоброжелательных историй про наших общих с ним знакомых. Я знала, что за этим последует что-то еще, было у меня такое предчувствие, но я и представить себе не могла, что именно. Наконец он небрежно и рассеянно, почти безразлично обронил:

— Я хочу, чтобы ты пустила на ночь одного человека, с которым я дружу, в ту твою верхнюю комнату. Ну, знаешь, в ту, которая находится прямо над твоей спальней.

— Но это же комната Дженет, — ответила я. Я не могла понять, что он пытается мне сказать.

— Но ты могла бы переместить ее в другую, впрочем, это не имеет значения. Это может быть любая комната. Наверху. Я приведу ее сегодня вечером, около десяти.

— Ты хочешь привести ко мне домой своего друга, а точнее — подругу, женщину, с тем чтобы она у меня переночевала? — На меня напало такое отупение, что я все никак не могла взять в толк, к чему он клонит. Но я злилась, так что мне следовало бы давно уже все понять.

— Да, — сказал он, отстраненно. Потом — холодным, безучастным голосом: — Что ж, в любом случае все это не имеет значения.

И он повесил трубку.

Я осталась стоять с трубкой в руке. Я стояла и думала. Потом гнев помог мне все понять, и я ему перезвонила. Я сказала:

— Ты имеешь в виду, что хочешь привести в мой дом женщину с тем, чтобы здесь с ней переспать?

— Да. И это не моя подруга. Я собирался взять на вокзале проститутку и привести ее к тебе. Я хотел заняться с ней любовью прямо над твоей комнатой, так чтобы ты могла нас слышать.

Я не могла вымолвить ни слова. Потом он спросил:

— Анна, ты сердишься?

Я сказала:

— Тебе бы это и вообще не пришло в голову, если бы тебе не хотелось меня разозлить.

И тогда он закричал как ребенок:

— Анна, Анна, извини, прости меня!

Он начал завывать и кричать на разные лады. Думаю, он стоял и свободной рукой бил себя в грудь, или же бился головой об стену, — во всяком случае, я слышала звук глухих ударов, который мог означать и то и другое. И я прекрасно понимала, что он так все и планировал, с самого начала, с той самой минуты, как позвонил мне, чтобы попросить разрешения привести женщину ко мне в дом. Он так и планировал: завершить этот разговор ударами кулаком в грудь или головой об стену, в этом-то и заключался весь смысл происходящего. Поэтому я повесила трубку.

Потом я получила два письма. Первое — холодное, дерзкое, злонамеренное, но прежде всего неуместное, содержание этого письма не было ни к чему привязано, такое письмо могло быть написано после дюжины разных, совершенно непохожих одна на другую, ситуаций. В этом и заключался смысл этого письма — в его нелогичности. А потом, через пару дней, пришло другое письмо. Истерический плач ребенка. Второе расстроило меня больше, чем первое.

Дважды Де Сильва мне приснился. Мне приснился он — принцип радости от причинения боли, воплощенный в человеческое обличье. Во сне он выглядел точно так же, как в жизни: улыбающийся, злонамеренный, отстраненный, заинтересованный.

Вчера мне позвонила Молли. Ей рассказали, что Де Сильва бросил свою жену без средств к существованию, с двумя маленькими детьми. Тогда его семья, семья богатая и знатная, взяла их на свое попечение. Молли:

— Смысл всего этого, конечно же, заключается в том, что он уговорил жену родить второго ребенка, которого она не хотела, только для того, чтобы крепко-накрепко пригвоздить ее и получить для себя свободу. А потом он отвалил в Англию, где, я полагаю, он надеялся получить возможность выплакаться на моем плече. И весь ужас заключается в том, что, не окажись я в отъезде в решающий момент, я бы ему предоставила для этого свое плечо, я бы купила всю ситуацию, так сказать, по номинальной стоимости: несчастный сингалезский интеллектуал, неспособный прокормить жену и детей, оказался вынужденным их бросить и отправиться торговать собой на лондонской интеллектуальной ярмарке, где цены намного выше. Какие же мы дуры, бесконечные вечные дуры, и мы вообще не учимся на своих ошибках, и я прекрасно знаю, что, когда это случится в следующий раз, выяснится, что я опять не извлекла никаких уроков.

Я случайно столкнулась на улице с Б., с которым мы уже некоторое время знакомы. Пошла выпить с ним кофе. Он тепло говорил о Де Сильве. Он сказал, что убедил Де Сильву «лучше заботиться о жене». Б. сказал, что сам готов ежемесячно давать половину денег, необходимых для содержания семьи Де Сильвы, если только тот пообещает выплачивать вторую половину.

— И что, он выплачивает вторую половину? — заинтересовалась я.

— Ну конечно же он не стал этого делать, — сказал Б.; на его очаровательном умном лице появилось извиняющееся выражение, он словно бы извинялся не только за Де Сильву, но и за всю вселенную.

— А где сейчас Де Сильва? — спросила я, уже зная ответ на этот вопрос.

— Он собирается перебраться в мою деревню, будет жить по соседству со мной. Там есть женщина, к которой он питает нежные чувства. На самом деле это женщина, которая каждое утро приходит ко мне убираться. Но она все равно будет продолжать к нам приходить, чему я очень рад. Она очень хорошая.

— Я рада, — сказала я.

— Да, я так его люблю.

Свободные женщины 4

Анна и Молли оказывают положительное влияние на Томми.

Марион уходит от Ричарда. Анна не осознает себя.

Анна ждала Ричарда и Молли. Было довольно поздно, дело шло к одиннадцати. В высокой белой комнате занавески были задернуты, тетради были убраны с глаз долой, поднос с напитками и сэндвичами уже ждал гостей. Анна безвольно раскинулась в кресле, в полном душевном изнеможении, граничащем с апатией. Она теперь понимала, что не имела никакого контроля над тем, что сделала. А еще, чуть раньше тем же вечером, она сквозь приоткрытую дверь комнаты Ивора увидела там Ронни в домашнем халате. Он, похоже, просто снова вселился в ее дом, и теперь ей предстояло вышвырнуть их обоих. Она поймала себя на мысли: «А какое это имеет значение?» И даже если ей с Дженет придется упаковать свои вещи и уехать отсюда, оставить квартиру Ивору и Ронни, все что угодно, лишь бы избежать ссоры. То, что эта мысль была недалека от безумия, ее нимало не удивляло, потому что Анна пришла к выводу, что вероятность того, что она сошла с ума, была велика. Ничто из того, что приходило ей в голову, ее не радовало; несколько последних дней она наблюдала за мыслями и образами, проплывающими через ее сознание: они были никак не связаны с ее чувствами, и она не узнавала их, они были ей чужими.

Ричард сказал, что заберет Молли из театра, где она сейчас занята в роли восхитительно ветреной вдовы, которая пытается выбрать нового мужа из четырех претендентов, каждый новый при этом оказывается еще более привлекательным, чем предыдущий. У них будет совещание. Три недели назад Марион, которую допоздна задержал Томми, осталась на ночь в пустующей верхней квартире, где раньше жили Анна с Дженет. На следующий день Томми сообщил своей матери, что Марион нуждается в каком-нибудь пристанище в Лондоне. Разумеется, она будет полностью выплачивать арендную плату, хотя намеревается использовать квартиру лишь от случая к случаю. С того дня Марион побывала у себя дома лишь однажды, она заезжала за вещами. Она поселилась наверху, и фактически она тихо ушла от Ричарда и от детей. Однако она, похоже, сама этого не понимала, поскольку каждое утро на кухне у Молли разыгрывалась волнительная сцена, когда Марион с пристыженным видом восклицала, что это было так бессовестно и безобразно с ее стороны, и как она могла себе позволить накануне так забыться, так припоздниться, но что сегодня же она отправится домой и займется там делами — «да, правда-правда, Молли, я обещаю тебе это», — как будто Молли была тем человеком, перед которым она должна была держать отчет. Молли позвонила Ричарду и потребовала, чтобы он что-нибудь в связи с этим предпринял. Но он отказался. Для проформы он привел себе в дом экономку; а его секретарша Джин уже практически туда водворилась. Ричард был в восторге оттого, что Марион ушла.

А потом случилось кое-что еще. Томми, который после больницы ни разу не покидал убежища своего дома, отправился с Марион на политический митинг, посвященный борьбе за независимость Африки. Митинг перерос в спонтанную уличную демонстрацию перед лондонской штаб-квартирой той африканской страны, о которой шла речь. Марион и Томми последовали за толпой, в основном состоявшей из студентов. Произошла стычка с полицией. У Томми не было белой трости, не было вообще никаких наружных знаков, по которым можно было бы понять, что он слепой. Он не стал «проходить дальше», когда ему было велено это сделать, и его задержала полиция. Марион, которую на несколько мгновений отнесло от него толпой, истерически крича, набросилась на полицейского. Вместе с дюжиной других демонстрантов они были доставлены в полицейский участок. Наутро их обязали выплатить штраф. Этот сюжет о «жене известного финансиста» нашел широкое освещение в прессе. И теперь уже Ричард позвонил Молли, которая, в свою очередь, отказалась ему помочь. «Ради Марион ты палец о палец не ударишь, ты разволновался только потому, что газетчики идут по следу и могут пронюхать про Джин». Итак, Ричард позвонил Анне.

Во время их разговора Анна словно наблюдала за собой со стороны: вот она стоит, в руке — телефонная трубка, на губах — маленькая зыбкая улыбочка, они с Ричардом обмениваются словами враждебности. Ей казалось, что она проделывает все это не по своей воле, ее заставили; как будто ни одно из слов, произносимых ею и Ричардом, не может быть заменено чем-то другим; как будто весь их разговор — это пустой обмен репликами двух безумцев.

Ричард был неимоверно, несуразно зол:

— Это — абсолютный фарс. Это всё ваши интриги, вы всё это подстроили, вот что вы сделали, лишь бы только на своем настоять. Подумать только — независимость Африки! Какой фарс! Спонтанная демонстрация. Вы натравили коммунистов на Марион, а она настолько наивна, что не в состоянии распознать коммуниста ни с первого взгляда, ни со второго. А все потому, что вы с Молли хотите выставить меня полным дураком.

— Ну конечно, дорогой Ричард, все дело только в этом.

— Вот образчик вашего юмора: жена директора компании стала красной.

— Ну конечно.

— И я уж позабочусь о том, чтобы вывести вас на чистую воду.

Анна думала: «И вот почему это так страшно — если бы мы находились не в Англии, гнев Ричарда означал бы, что люди потеряют работу, сядут в тюрьмы, будут расстреляны. А здесь — это просто человек в дурном расположении духа, но он представляет собой отражение чего-то настолько ужасного… а я вот здесь стою, бросаю жалкие саркастические фразы…»

Она сказала, с сарказмом:

— Мой дорогой Ричард, ни Марион, ни Томми ничего такого не планировали. Их просто за собою увлекла толпа.

— Просто увлекла толпа! Кого ты хочешь этим одурачить?!

— Так вышло, что я тоже там была. Разве ты не знаешь, что все демонстрации на данном, специфическом, этапе случаются фактически спонтанно? КП утратила и тот контроль, который у нее был над молодежью, а лейбористы слишком респектабельны, чтобы организовывать такого рода вещи. И происходит следующее: группы молодежи выходят на улицу и выражают свое мнение об Африке, войне, о чем-нибудь еще.

— Я мог бы догадаться, что ты там была.

— Вовсе необязательно. Потому что это произошло по чистой случайности. Я возвращалась домой из театра, увидела бегущую по улице толпу студентов. Я вышла из автобуса, чтобы посмотреть, что происходит. Я только из газет узнала, что Марион и Томми тоже были там.

— Ну? И что ты намереваешься в связи с этим предпринять?

— Я в связи с этим не намерена предпринимать ничего. Ты и сам можешь справиться с красной угрозой.

И Анна повесила трубку, зная, что это еще не конец и что на самом деле ей придется что-нибудь предпринять, потому что некая логика происходящего ее к этому принудит.

Вскоре ей позвонила Молли, в отчаянном состоянии:

— Анна, ты должна повидаться с Томми, ты должна попытаться воззвать к его здравому смыслу.

— А ты пыталась?

— То-то и странно. Я не могу даже попытаться сделать это. Я непрестанно твержу себе — я не могу больше жить в собственном доме на правах гостя, пока Марион и Томми его захватывают. С какой это стати? Но потом происходит что-то странное, я силой настраиваю себя на то, что должна пойти и поговорить с ними, смело глядя им в лицо, — но смело взглянуть в лицо Марион не представляется возможным, ее словно бы и вовсе нет. И я ловлю себя на мысли: «Ну и что? Почему бы и нет? Какое это имеет значение? Кому какое дело?» И я невольно пожимаю плечами. Я возвращаюсь из театра и в собственном доме я крадучись пробираюсь к себе наверх, чтобы только не потревожить Марион и Томми, и я даже чувствую некоторую вину из-за того, что я вообще пришла. Ты это понимаешь?

— Да, к сожалению, я это понимаю.

— Да. Но вот что меня пугает — если просто, словами, правдиво описать ту ситуацию, которая сложилась, — знаете, вторая жена моего бывшего мужа въехала в мой дом, потому что она не мыслит себе жизни без моего сына, ну и так далее, — это не просто странно, это… но, конечно же, все это не имеет никакого отношения ни к чему. Знаешь, Анна, о чем я вчера думала? Я сидела наверху, сидела тихо, как мышка, лишь бы не потревожить Марион и Томми, и думала, что мне надо просто собрать сумочку и побрести куда глаза глядят, и оставить их со всем этим, и я думала, что следующему за нами поколению достаточно бросить на нас один лишь только взгляд, чтобы тут же начать жениться в восемнадцать лет, запретить разводы, повести борьбу за строгий моральный кодекс и все такое прочее, потому что в противном случае наступает хаос, просто слишком ужасающий… — Здесь голос Молли дрогнул и она быстро закончила: — Пожалуйста, повидайся с ними, Анна, ты должна это сделать, потому что я просто не могу справиться ни с чем.

Анна надела пальто, взяла сумку, она приготовилась «справляться». Она совершенно себе не представляла, что будет говорить, она даже не знала, что она сама думает. Она стояла в центре комнаты, пустая как бумажный пакет, она была готова пойти к Марион, к Томми и сказать им — но что? Она подумала о Ричарде, о его привычном упрямом гневе; о Молли, все мужество которой ушло в бездеятельные слезы немощи; о Марион, которая прошла сквозь боль и вышла в состояние холодной истерии; о Томми — но она смогла только представить себе его лицо, слепое и упрямое лицо, она чувствовала исходящую от Томми силу, но ей не удавалось подобрать для этой силы имя.

Неожиданно она хихикнула. Анна услышала это хихиканье: да, точно так хихикал Томми в тот вечер, когда он пришел ко мне перед тем, как он попытался убить себя. Как странно, никогда раньше я так не смеялась.

Что случилось с тем человеком внутри Томми, который так хихикал? Он исчез, — я полагаю, Томми его убил, когда пуля прошла сквозь его голову. Как странно, что я испустила этот яркий бессмысленный смешок! Что я скажу Томми? Я даже не понимаю, что происходит.

Что все этотакое? Мне нужно пойти к Марион и Томми и сказать им: прекратите притворяться, что вас волнуют африканские проблемы, вы оба прекрасно знаете, что это чушь?

Анна снова хихикнула, ее рассмешила бессмысленность этих слов.

Ну а что бы сказал Том Матлонг? Она представила, как сидит напротив Тома Матлонга, за столиком в кафе, и говорит с ним о Марион и Томми. Он бы ее выслушал и сказал: «Анна, ты говоришь мне, что эти двое решили бороться за освобождение Африки? А почему я должен волноваться по поводу мотивов, которые ими в этом деле движут?» А потом он бы рассмеялся. Да. Анна услышала его смех: глубокий, полнокровный, исходящий из самых недр его существа. Потом он покачал бы головой, и он сказал бы: «Дорогая моя Анна, мне бы твои проблемы».

Анна, услышав его смех, почувствовала себя лучше. Она торопливо собрала кое-какие бумаги (когда она думала о Томе Матлонге, она о них вспомнила), запихала их в сумку, выбежала на улицу и побежала к дому Молли. По дороге она думала о демонстрации, на которой задержали Марион и Томми. Та демонстрация совсем не была похожа на упорядоченные политические демонстрации коммунистической партии прежних дней; не была она похожа и на лейбористский митинг. Нет, она была подвижной и нестабильной, экспериментальной — люди что-то делали, не понимая, почему они это делают. Поток молодежи вытек на улицу, подобно воде устремился к штаб-квартире африканской страны. Их никто не направлял, никто не контролировал. Потом этот людской поток разлился, заволновался возле здания, люди выкрикивали лозунги как-то неуверенно, с оглядкой, словно прислушиваясь, как все это прозвучит. Потом прибытие полиции. И полицейские тоже сомневались, тоже действовали словно бы с оглядкой. Они не знали, чего ждать. Анна стояла в стороне и наблюдала: под беспокойным, изменчивым движением людей — и демонстрантов, и полицейских — читался какой-то внутренний рисунок или мотив. Примерно дюжина или же человек двадцать молодых людей, у всех на лицах одно и то же выражение — сосредоточенность, суровость, целеустремленность, — двигались так, чтобы нарочно задеть и спровоцировать полицию. Они бросались к полицейскому, или же проносились мимо, но так близко, что его каска слегка сбивалась набок, или же они слегка подталкивали его под локоть, и все это — как будто бы случайно. Они маневрировали, прятались, потом возвращались снова. Полицейские наблюдали за действиями этой группы молодежи. Все они были задержаны, один за другим; потому что они вели себя так, что полицейским не оставалось ничего другого, как только их арестовать. В момент задержания на лице каждого из них появлялось удовлетворенное выражение, радость от исполнения задуманного. Каждый раз это сопровождалось короткой приватной схваткой — полицейский действовал с той степенью безжалостности, которую он мог себе позволить; на его лице внезапно проступала жестокость.

Тем временем остальные студенты, а их было значительно больше, которые пришли туда не с целью удовлетворить личную потребность в том, чтобы бросить вызов и получить наказание от властей, продолжали распевать лозунги, проверять, как звучат их политические голоса, и их отношения с полицией были отношениями совсем иного рода, между ними и полицейскими не происходило никаких личных контактов, они не были связаны друг с другом.

А какое было выражение лица у Томми, когда задерживали его? Анне не нужно было видеть его лица в тот момент, чтобы знать ответ на этот вопрос.

Когда она открыла дверь, ведущую в комнату Томми, она увидела, что он там один. И он тут же спросил:

— Это Анна?

Анна удержалась от вопроса: «А как ты узнал?» — и вместо этого спросила:

— Где Марион?

Он произнес, напряженно, с недоверием в голосе:

— Она наверху.

Он мог бы вслух сказать: «Я не хочу, чтобы ты с ней встречалась».

Томми навел на Анну взгляд своих темных пустых глаз, почти что сфокусировав его на ней, так что она почувствовала себя словно бы раздетой, выставленной напоказ, таким тяжелым был этот темный взгляд. И все же он не был направлен точно на нее; Анна, которой он запрещал, которую предупреждал, стояла чуть левее. Анна несколько истерически подумала, что ее словно бы заставляют сдвинуться вправо, попасть в точный прицел его зрения, или — его слепоты. Анна сказала:

— Я пойду наверх, нет, пожалуйста, не беспокойся.

Потому что он уже начал приподниматься в порыве остановить ее. Она закрыла за собой дверь и сразу пошла вверх по лестнице, в ту квартиру, где они с Дженет раньше жили. Она думала, что ушла от Томми, потому что у нее с ним не было никакого контакта, ей было нечего ему сказать, и что теперь она идет к Марион, которой ей тоже нечего сказать.

Лестница была узкой и темной. Голова Анны поднялась из колодца темноты и оказалась в белой свежевыкрашенной чистоте крошечной лестничной площадки. Сквозь приоткрытую дверь она увидела склонившуюся над газетой Марион. Та приветствовала Анну веселой светской улыбкой.

— Смотри! — воскликнула она, с триумфальным видом суя газету гостье в руки. Там была фотография Марион и подпись: «С несчастными африканцами обращаются абсолютно отвратительно». И так далее. Комментарии были откровенно недоброжелательными, но, судя по всему, Марион этого не замечала. Она читала, склонившись через плечо Анны, улыбаясь, легонько и озорно пихая Анну в плечо, почти извиваясь от виноватого восторга.

— Мои мать и сестры страшно взбесились, они просто вышли из себя.

— Могу себе представить, — сказала Анна, сухо.

Она услышала свой тихий, сухой, критичный голосок, увидела, как Марион, поморщившись, старается пропустить это мимо ушей. Анна сидела в кресле, покрытом белой тканью. Марион присела на кровать. Она сидела с видом крутой девчонки, эта неряшливая и красивая матрона. И смотрела на Анну по-детски непосредственно, кокетливо.

Анна думала: «По-видимому, я здесь для того, что бы вернуть Марион в действительность. А какова ее действительность? Ужасающая честность, подсвеченная алкоголем. А почему бы ей не быть такой, почему бы ей до конца дней своих не продолжать хихикать, сбивая набок каски полицейских, вынашивая заговорщицкие планы с Томми?»

— Как приятно тебя видеть, Анна, — сказала Марион, подождав, не скажет ли чего-нибудь Анна. — Хочешь выпить чаю?

— Нет, — сказала Анна, собираясь с силами.

Но было уже слишком поздно, Марион уже выбежала из комнаты и хлопотала на маленькой кухоньке, за стеной. Анна последовала за ней.

— До чего же прелестная квартирка, как же я ее люблю, как тебе повезло, что ты здесь жила, я бы на твоем месте никакими силами не смогла бы себя заставить отсюда съехать.

Анна осмотрелась: маленькая очаровательная квартирка, низкие потолки, аккуратные поблескивающие окна. Все вокруг белое, яркое, свежее. Каждый предмет обстановки отдавался в ней болью, потому что в этих маленьких улыбчивых комнатках хранились их с Майклом любовь, четыре года детства Дженет, набирающая силу дружба с Молли. Анна стояла, прислонившись к стене, и смотрела на Марион, в чьих глазах сияла истерия, пока она играла роль проворной гостеприимной хозяйки, а за этой истерией скрывался смертельный страх, что Анна отправит ее домой, прочь из этого белоснежного укрытия, спасающего ее от ответственности.

Анна выключилась; что-то умерло у нее внутри или же отделилось от происходящего. Она превратилась в пустую раковину. Она стояла там, смотрела на такие слова, как дружба, любовь, ответственность и долг, и понимала, что все они — ложь. Она непроизвольно передернулась. Марион это заметила, и на ее лице отобразился настоящий неприкрытый ужас. Она сказала: «Анна!» И это было мольбой.

Анна посмотрела в лицо Молли с улыбкой, которая, как она знала, была пустой, и она подумала: «Что ж, это не имеет ни малейшего значения». Она вернулась в комнату и снова села, опустошенная.

Вскоре туда пришла и Марион, с чайным подносом. У нее был виноватый и дерзкий вид, потому что она готовилась предстать перед лицом той Анны, другой. Она устроила большую суетливую возню с чайными ложками, с чашками, чтобы закрыться от Анны, которой там и не было; потом она вздохнула, она оттолкнула в сторону поднос, ее лицо смягчилось, изменилось.

Она сказала:

— Я знаю, Ричард и Молли попросили тебя прийти сюда и поговорить со мной.

Анна продолжала сидеть молча. Она чувствовала, что будет вот так, молча, вечно здесь сидеть. А потом она поняла, что скоро заговорит. Она подумала: «Интересно, а что я собираюсь сказать? А еще интересно, кто этот человек, который будет все говорить? Как странно, вот так сидеть и ждать, когда же он заговорит, хотеть услышать, что он скажет». Она сказала как бы в полусне:

— Марион, ты помнишь мистера Матлонга? (Она подумала: «Оказывается, я собираюсь говорить о Томе Матлонге, как странно!»)

— Кто это — мистер Матлонг?

— Вождь африканского движения. Помнишь, ты приходила ко мне насчет него.

— Ах да, просто его имя на секунду вылетело у меня из головы.

— Сегодня утром я думала о нем.

— Да? Правда?

— Да. Думала. (Голос Анны оставался спокойным и отстраненным. Она к нему прислушивалась.)

Взгляд Марион стал более осмысленным, и было видно, что она страдает. Она подергивала выбившуюся прядь волос, наматывала ее на указательный палец.

— Когда он здесь был два года назад, ему было очень тяжело. Неделю за неделей он безуспешно пытался добиться встречи с секретарем по колониальным вопросам, с ним обращались пренебрежительно и унизительно. И далеко небезосновательно Матлонг полагал, что очень скоро он окажется в тюрьме. Марион, он очень умный человек.

— Да, я уверена, что это так.

Улыбка Марион, обращенная к Анне, была мимолетной и непроизвольной, как будто ею Марион пыталась сказать Анне: «Да, и ты очень умная, и я знаю, к чему ты клонишь».

— В воскресенье он позвонил мне и сказал, что он устал, что ему нужен отдых. И вот я на речном суденышке отправилась с ним в Гринвич. Когда мы возвращались, он был очень молчалив. Сидел и улыбался. Смотрел на берега. Ты же знаешь, Марион, это ведь очень впечатляющее зрелище, когда возвращаешься из Гринвича, эта солидная громада Лондона, которая встает перед тобой? Здание Совета графства? И огромные промышленные здания. Причалы, доки, корабли. Ну а потом — Вестминстер… (Анна говорила мягко, тихо, ей по-прежнему было непонятно и интересно, что же она скажет дальше.) Там все веками стоит без изменений. Я его спросила, о чем он думает. Он сказал: «Меня не могут сломать белые поселенцы. Меня не сломала тюрьма, когда я там сидел последний раз, — исторический процесс на стороне нашего народа. Но сегодня я чувствую, что вес Британской империи лежит на мне могильным камнем». Он сказал: «Понимаешь ли ты, сколько должно смениться поколений, чтобы сложилось общество, в котором автобусы ходят по расписанию? Где на деловые письма отвечают вовремя и по существу? Где ты доверяешь своим министрам и знаешь, что они не берут взяток?» Мы проплывали мимо Вестминстера, и я помню, как я подумала, что очень немногие из сидящих там политиков обладают хотя бы половиной его достоинств — потому что он, можно сказать, святой, Марион…

У Анны сорвался голос. Она это услышала и подумала: «Теперь я знаю, что происходит. У меня истерика. Я прямиком вошла в истерию Марион и Томми. Я не обладаю вообще никаким контролем над тем, что я делаю». Она думала: «Я говорю такое слово, как „святой“ — в нормальном состоянии я никогда его не употребляю. Я не знаю, что оно значит». Ее голос зазвучал снова, на тон выше, довольно резко:

— Да, он святой. Аскетического, но не невротического типа. Я сказала, что очень грустно думать, что независимость Африки можно свести к пунктуальным автобусам и к аккуратно напечатанным деловым письмам. Он сказал, что, может, это и грустно, но именно по таким вещам и будут судить о его стране.

Анна начала плакать. Она сидела и плакала, и наблюдала за тем, как она плачет. Марион наклонилась вперед и во все глаза смотрела на нее: горящий взгляд, на лице — любопытство, удивление, переходящее в недоверчивое изумление. Анна усилием воли остановила слезы и продолжила:

— Мы вышли у Вестминстера. Прошли мимо Парламента. Он сказал (полагаю, он думал о маленьких политиках, сидевших там, внутри): «Мне вообще не следовало становиться политиком. В национально-освободительное движение втягиваются очень разные люди, и это происходит почти случайно, они как листья, которые засасывает в себя смерч». Потом он немного подумал над сказанным и добавил: «Думаю, есть немалая вероятность того, что после того, как мы получим независимость, я снова окажусь в тюрьме. По складу своему я не подхожу для первых лет революции. Мне не по себе, когда нужно произнести доходчивую и понятную широким массам речь. Я чувствую себя гораздо лучше, когда пишу аналитические статьи». Потом мы куда-то зашли, чтобы выпить чаю, и он сказал: «Так или иначе, а я готов к тому, что бóльшую часть жизни я просижу в тюрьме». Вот что он сказал!

У Анны снова сорвался голос. Она думала: «Боже правый! Если бы я сидела в этой комнате и наблюдала за всем со стороны, меня бы вытошнило от всей этой сентиментальности. Что же, я довожу себя до тошноты». Вслух она сказала, дрожащим голосом:

— Мы не должны превращать то, что он отстаивает и воплощает собою, в полную дешевку.

Она думала: «Я как раз и превращаю все, что он отстаивает и воплощает, в полную дешевку, буквально каждым своим словом».

Марион сказала:

— Это все великолепно. Но не может быть, что все они такие.

— Конечно нет. Есть его друг: он весь такой напыщенный, помпезный, он подстрекатель, он много пьет и шляется по женщинам. Вероятно, он станет их первым премьер-министром — он обладает всем необходимым для этого, — знаешь, он очень свой, с хорошим чувством локтя.

Марион засмеялась. Анна засмеялась. Смех получился слишком громким и неподдающимся контролю.

— Есть и еще один, — говорила дальше Анна. («Кто? — подумала она. Ведь не стану же я ей рассказывать о Чарли Тембе?») — Он — профсоюзный лидер, его зовут Чарли Темба. Он дикий, страстный, задиристый и верный. И… ну… недавно он дал трещину.

— Дал трещину? — сказала Марион, внезапно. — Что ты имеешь в виду?

Анна подумала: «Да, я все это время собиралась завести речь именно о Чарли. На самом деле, возможно, именно к нему я и клонила весь этот разговор».

— Скажем так, у него случился срыв. Но знаешь, Марион, что очень странно, так это то, что поначалу никто не понимал, что с ним что-то не так. Потому что там политики — они все дикие, ревнуют всех, подозревают, они озлоблены, плетут интриги — все это весьма напоминает Англию елизаветинских времен…

Анна остановилась. Марион встревоженно хмурилась.

— Марион, а ты знаешь, что заметно, что ты сердишься?

— А я сержусь?

— Да, и потому, что одно дело думать про них «бедняжки», и совсем другое — допустить, что африканские политики могут хоть в чем-то напоминать английских, пусть и из прошлого.

Марион вспыхнула, потом рассмеялась.

— Продолжай, расскажи о нем, — попросила она.

— Ну, Чарли начал все время ссориться с Томом Матлонгом, Который был его ближайшим другом, потом со всеми остальными друзьями, обвиняя их в том, что они плетут против него интриги. Потом он начал писать письма, исполненные горечи, и отправлять их таким людям, как я, сюда. Мы не видели того, что сразу должны были увидеть. Потом мне неожиданно пришло письмо — я принесла его с собой. Ты хочешь на него взглянуть?

Марион протянула руку. Анна вложила ей в руку письмо. Анна думала: «Когда я положила это письмо в сумочку, я не отдавала себе отчета в том, зачем я это сделала…» Письмо было написано под копирку. Оно было отослано нескольким людям. «Дорогая Анна» было написано наверху плохо заточенным карандашом.

Дорогая Анна, в своем последнем письме к тебе я рассказывал о плетущихся против меня интригах и о врагах, которые замышляют меня убить. Мои бывшие друзья против меня восстали, на моей территории в своих речах они рассказывают людям, что я враг Конгресса и что я их враг. А я тем временем болею, и я пишу тебе, чтобы попросить тебя прислать мне чистой еды, потому что я боюсь руки отравителя. Я болею, потому что моей жене, как оказалось, платит полиция и сам губернатор. Она очень плохая женщина, с которой я должен развестись. Дважды меня незаконно арестовывали, и я должен все это терпеть, потому что мне никто не помогает. Я один в своем доме. За мной следят глаза сквозь крышу и сквозь стены. Меня кормят многими видами опасной пищи, начиная с человечины (мертвой человеческой плоти) и кончая рептилиями, в том числе — крокодилами. Крокодил возьмет свое, он отомстит. По ночам я вижу, как горят его глаза, как он смотрит на меня, а его морда на меня лезет сквозь стены. Скорее помоги мне.

С братским приветом, Чарли Темба.

Рука Марион с зажатым в ней письмом безвольно упала. Какое-то время она сидела молча. Потом она вздохнула. Марион встала, двигаясь почти как сомнамбула, отдала Анне письмо и, аккуратно расправив под собой юбку, снова села, сложила на груди руки. Она обронила, почти мечтательно или же как во сне:

— Анна, я не спала всю ночь. Я не могу вернуться к Ричарду, я не могу.

— А как же дети?

— Да, знаю. Но что ужасно, мне все равно. У нас есть дети потому, что мы любим мужчину. Ну, я так думаю. Ты говоришь, что для тебя это не так, а для меня так. Я ненавижу Ричарда. По-настоящему. Я подозреваю, что, должно быть, ненавидела его многие годы, не зная этого.

Марион медленно встала, продолжая двигаться как сомнамбула. Она обшаривала взглядом комнату в поисках бутылки. На стопке книг стояла маленькая бутылочка виски. Она налила себе полстакана, села, держа в руках стакан, начала из него прихлебывать.

— Так почему бы мне не остаться здесь с Томми? Почему?

— Но, Марион, это дом Молли…

В этот момент на лестнице послышались шаги. К ним поднимался Томми. Анна заметила, как крупно, всем телом, вздрогнула Марион, как она вся подобралась. Она отставила стакан с виски, быстро вытерла рот носовым платком. Она забыла о себе на мысли: «Ах, эти скользкие ступеньки, но я не должна бежать к нему на помощь».

С лестницы доносились звуки твердой слепой поступи. Женщины вышли на лестничную площадку и в нерешительности стояли там, пока не показался Томми, он шел на ощупь, его руки скользили по стенам. Потом он зашел в комнату. Она была ему незнакома, сначала он неуверенно держался за дверной косяк, потом навел жерло темных слепых глаз на центр комнаты, отпустил дверной косяк, пошел вперед.

— Левее, — сказала Марион.

Он выровнялся и пошел левее, сделал на один шаг больше, чем было нужно, ударился коленом о край кровати, резко развернулся, чтобы не упасть, и сел, ударившись еще раз. Теперь он озирался вопросительно.

— Я здесь, — сказала Анна.

— Я здесь, — сказала Марион.

Он обратился к Марион:

— Я думаю, тебе пора начинать готовить ужин. Иначе не успеешь до митинга.

— Сегодня мы идем на большой митинг, — пояснила Анне Марион, весело и виновато. Их взгляды встретились, Марион поморщилась и отвернулась. И в этот момент Анна поняла или, скорее, почувствовала, что, чего бы от нее ни ожидали в смысле того, что она должна была «сказать» Марион и Томми, она уже сказала это. Марион, обращаясь к Томми, заметила:

— Анна считает, что мы действуем неправильно.

Томми обратил свое лицо к Анне. Его полные упрямые губы сложились вместе, задвигались. Это было новое в его мимике движение — его губы как бы ощупывали одна другую, словно вся та связанная с его слепотой неуверенность, которую он отказывался предъявлять миру, проступала в этом. Его рот, прежде бывший видимым знаком его темной сосредоточенной воли, всегда находившийся под контролем, теперь казался единственной не поддающейся контролю его чертой, потому что он не осознавал, что, пока он сидит неподвижно, его губы непрестанно двигаются. Он сидел на кровати, залитый ясным пустым светом маленькой комнатки: настороженный, очень юный, очень бледный, беззащитный мальчик с уязвимым и невыносимо трогательным ртом.

— Почему? — спросил он. — Почему?

— Дело в том, — сказала Анна и услышала, что ее голос снова стал сухим и юмористичным, вся истерия из него ушла, — дело в том, что в Лондоне полно студентов, которые носятся по городу и задирают полицейских. Но у вас двоих есть прекрасная возможность все изучить и стать экспертами.

— Я думал, ты придешь сюда, чтобы отобрать у меня Марион, — проговорил Томми быстро и ворчливо, таким тоном, которого никто от него не слышал с тех самых пор, как он ослеп. — Почему она должна вернуться к моему отцу? Ты собираешься заставить ее вернуться?

Анна сказала:

— Почему бы вам вместе не съездить отдохнуть куда-нибудь, ненадолго? Это даст Марион возможность подумать о том, что ей делать дальше. А тебе, Томми, это даст возможность попробовать расправить свои крылья вне стен этого дома.

Марион сказала:

— Мне не надо думать. Я не вернусь. Зачем? Я не знаю, что мне следует дальше делать со своей жизнью, но я знаю, что мне придет конец, если я вернусь к Ричарду.

Ее глаза обильно наполнились слезами, она встала и выскользнула из комнаты, на кухню. Повернув голову, Томми слушал, как она уходит, прислушивался, откровенно, сильно напрягая мышцы шеи, к ее движениям на кухне.

— Общение с тобой очень пошло на пользу Марион, — заметила Анна, вполголоса.

— Правда? — спросил он, трогательно горя желанием это услышать.

— Дело вот в чем — ты должен ее поддерживать, быть с ней рядом. Это дело непростое — распад брака, которому уже двадцать лет. Этот брак почти что твой ровесник.

Она встала.

— И я не думаю, что тебе надо быть таким жестким со всеми нами, — проговорила она быстро, тихим голосом, и это, к ее собственному удивлению, прозвучало как мольба. Она думала: «Я этого не чувствую, почему я это говорю?» Томми улыбался, все понимая, удрученно, он покраснел. Его улыбка была обращена к кому-то, стоящему сразу за ее левым плечом. Анна подвинулась, чтобы попасть в его взгляд. Она думала: «Все, что я скажу сейчас, услышит прежний Томми», — но ей никак не удавалось придумать, что сказать.

Томми сказал:

— Анна, я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем?

— Каким-то краешком сознания ты думаешь: «Я всего-навсего треклятый социальный работник, до чего же пустая трата времени!»

Анна рассмеялась с облегчением; он ее дразнил.

— Что-то в этом роде, — признала она.

— Да, я так и знал, — сказал он, торжествуя. — Что же, Анна, я много думал обо всем этом, после того как я пытался застрелиться, и я пришел к выводу, что ты неправа. Я думаю, что людям нужно, чтобы другие люди были к ним добры.

— Очень может статься, что ты прав.

— Да. Никто на самом деле не верит, что во всех этих великих вещах есть толк.

— Никто? — сказала Анна сухо, думая о демонстрации, в которой Томми принимал участие. — Разве Марион больше не читает тебе вслух газетные статьи? — поинтересовалась она.

Он улыбнулся, так же сухо, как говорила она, и ответил:

— Да, я понимаю, о чем ты, но это все равно правда. Ты знаешь, в чем люди действительно нуждаются, чего они хотят? Все люди, я хочу сказать. Каждый из живущих на белом свете думает: «Я хочу, чтобы был всего один человек, с которым я мог бы по-настоящему поговорить, который мог бы по-настоящему меня понять, который относился бы ко мне по-доброму». Вот чего действительно, действительно хотят люди, если они не врут.

— Что же, Томми…

— Ах да, я знаю, ты думаешь, что несчастный случай повредил мой мозг, возможно, так оно и есть, иногда я сам так тоже думаю, но я верю в то, что сказал.

— Я не из-за этого иногда задумывалась… не изменился ли ты. А из-за того, как ты обращаешься со своей матерью.

Анна видела, как кровь ударила Томми в лицо, — потом он опустил голову, он молчал. Он сделал рукой жест, который означал: хорошо, но сейчас оставь меня в покое. Анна попрощалась и ушла, пройдя мимо Марион, которая стояла к ней спиной.

Анна отправилась домой, шла она медленно. Она не знала, что произошло между ними троими, или — почему это произошло, или — чего же в самом деле им стоит теперь ждать. Но она знала, что какая-то преграда рухнула и что теперь все переменится. Она ненадолго прилегла; встретила и покормила Дженет, когда та вернулась из школы; мельком увидела Ронни, что подсказало ей, что позже может случиться столкновение их волеизъявлений, а потом села и стала ждать, когда придут Молли и Ричард.

Когда Анна услышала, как они поднимаются по лестнице, она собралась с силами, чтобы быть готовой к неизбежным спорам, но оказалось, что это было лишним. Они вошли почти как друзья. Было видно, что Молли настроена миролюбиво, она старалась вести себя так, чтобы ничем не нагнетать обстановку. К тому же у нее не было времени накраситься после спектакля, и в ее лице не было той яркости, которая всегда так раздражала Ричарда. Они сели. Анна разлила напитки.

— Я с ними виделась, — доложила она. — И думаю, все будет хорошо.

— И как же тебе удалось добиться такой чудесной перемены? — осведомился Ричард, слова его были саркастичны, но не тон.

— Я не знаю.

Молчание. Молли и Ричард переглянулись.

— Я действительно не знаю. Но Марион говорит, что она к тебе не вернется. Думаю, это правда. И я предложила им съездить куда-нибудь отдохнуть.

— Но я несколько месяцев только и делал, что об этом говорил, — сказал Ричард.

— Думаю, если бы ты предложил Томми и Марион съездить куда-нибудь, в одно из тех мест, где ты ведешь дела, и предложил бы им изучить там обстановку, они бы согласились.

— Я просто потрясен, — заявил Ричард, — меня изумляет, как вы обе умеете выступить с каким-то предложением, повторить то, что я твержу давным-давно, и сделать вид, что это — абсолютно новая, блестящая идея.

— Все изменилось, — ответила Анна.

— Ты не объясняешь — почему, — сказал Ричард.

Анна поколебалась, потом сказала, обращаясь к Молли, а не к Ричарду:

— Это было очень странно. Я туда пошла, не имея ни малейшего понятия, о чем мне с ними говорить, что им сказать. Потом я впала там в истерику, в которой пребывают они оба, я даже там всплакнула. Это сработало. Ты понимаешь?

Молли подумала, потом кивнула.

— Ну а я не понимаю, — сказал Ричард. — Ну и ладно. Что будет дальше?

— Тебе нужно пойти и повидаться с Марион, и все уладить, — и, Ричард, не придирайся к ней и не ворчи.

— Я к ней не придираюсь и не ворчу, это она придирается ко мне и ворчит, — сказал Ричард, раздраженно.

— И я думаю, Молли, тебе сегодня надо поговорить с Томми. По-моему, он может оказаться готовым к разговору.

— В таком случае пойду прямо сейчас, пока он не лег спать.

Молли встала, вместе с ней встал и Ричард.

— Премного благодарен тебе, Анна, — сказал Ричард.

Молли рассмеялась:

— Уверена, в следующий раз мы снова вернемся к нашим обычным колкостям, но какое же это наслаждение, хотя бы один раз присутствовать при столь учтивом разговоре.

Ричард рассмеялся — невольно, но вполне искренне; он взял Молли под руку, и они вместе начали спускаться вниз.

Анна же пошла наверх, к Дженет, чтобы там, в темноте, посидеть рядом со спящим ребенком. Как обычно, она сразу ощутила мощные волны любви и желания защищать; но сегодня она позволила себе критично проанализировать свои чувства: «Я не знаю никого, кто был бы неуязвим, кто бы не мучился, не сражался, в лучшем случае о ком-то можно сказать, что он пребывает в непрестанной борьбе, — но вот я прикасаюсь к Дженет и сразу чувствую: ну нет, у нее все будет по-другому. А почему все должно быть по-другому? Не будет по-другому. Я отправляю ее на поле брани, но, когда я смотрю на нее спящую, я чувствую и думаю совсем иначе».

Анна, отдохнувшая, успокоенная, вышла из комнаты Дженет, прикрыла за собой дверь и замерла в темноте лестничной площадки. Настал момент для встречи с Ивором. Она к нему постучалась, немного приоткрыла его дверь и сказала в темноту:

— Ивор, ты должен отсюда уехать. Ты должен уехать отсюда завтра.

Молчание, потом медлительный и почти что добродушный голос:

— Должен признать, что я вас понимаю, Анна.

— Спасибо, я надеялась на это.

Она закрыла дверь и пошла наверх. «Как просто! — подумала она. — Почему я себе воображала, что это будет сложно?» Потом перед ее мысленным взором ясно предстала следующее картина: Ивор поднимается по лестнице с большим букетом. Конечно, подумала она, завтра он попытается все с ней уладить, поднимется по лестнице, держа в руке букет цветов, он постарается ее задобрить.

Анна была настолько уверена в том, что это непременно произойдет, что в обеденное время, когда Ивор появился на лестнице, держа в руках большой букет цветов, устало улыбаясь, как мужчина, решительно настроенный на то, чтобы задобрить женщину, она уже ждала его.

— Самой лучшей на свете хозяйке, — промурлыкал он.

Анна взяла цветы, поколебалась, потом ударила его этими цветами по лицу. Ее трясло от ярости.

Он стоял и улыбался, немного отвернувшись, пародийно изображая мужчину, который претерпевает незаслуженное наказание.

— Так-так, — промурлыкал он. — Так-так-так.

— Убирайся, — сказала Анна. Никогда в своей жизни не была она так зла.

Ивор пошел наверх, и спустя несколько минут она услышала, как он пакует вещи. Вскоре он спустился, в каждой руке — по чемодану. Его имущество. Все, что у него в этом мире есть. Ах, как печально, ах, этот несчастный юноша, все его имущество заключено в пару чемоданов.

Ивор выложил на стол деньги, которые он ей задолжал — за пять недель, потому что всегда платил неисправно. Анна с интересом отметила, что ей пришлось подавить в себе импульсивное желание не брать эти деньги, вернуть их ему. А он тем временем стоял с видом утомленного отвращения: вот эта жадная до наживы женщина, ну чего еще от нее ждать?

Он, должно быть, утром снял эти деньги в банке или у кого-то взял взаймы, что означало, что он был готов к тому, что она ему не уступит, невзирая на цветы. Должно быть, он себе сказал: «Есть шанс, что я договорюсь с ней при помощи цветов. Я попытаюсь это сделать, ради этого можно рискнуть суммой в пять шиллингов».

ТЕТРАДИ

ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ

В черной тетради больше не соблюдалось исходное деление записей на две части: «Источник» и «Деньги». Теперь страницы были покрыты газетными вырезками, вклеенными в тетрадь и датированными. Они охватывали 1955, 1956, 1957 годы. В каждой из этих заметок речь шла о насилии, смерти, мятежах, ненависти — где-нибудь в Африке. Была только одна запись, сделанная рукой Анны, датированная сентябрем 1956 года:

Прошлой ночью мне приснилось, что собираются снять телевизионный фильм про группу постояльцев отеля «Машопи». Сценарий был уже готов, он был написан кем-то другим. Режиссер-постановщик без устали заверял меня: «Когда вы посмотрите сценарий, вы останетесь довольны, вы сама написали бы все точно так же». Но по той или иной причине сценария я так никогда и не увидела. Я отправилась посмотреть, как идут репетиции к фильму. Декорации изображали место под эвкалиптами, возле железнодорожных путей, рядом с отелем «Машопи». Я была обрадована тем, как точно режиссер уловил общую атмосферу. Потом я поняла, что это не декорации, что все по-настоящему: режиссер каким-то образом перенес полностью весь актерский состав в Центральную Африку, и репетиция идет под настоящими эвкалиптами, с сохранением даже таких деталей, как запах вина, поднимающийся от покрывающей землю мелкой белой пыли, или запах раскалившихся на жарком солнце эвкалиптов. Потом я увидела, как подъезжают камеры на колесиках, съемки должны были вот-вот начаться. Камеры напомнили мне боевые орудия, тем, как они поворачивались, нацеливались на людей, ожидавших команды, чтобы начать играть свои роли. Пьеса началась. Я почувствовала беспокойство. Потом я поняла, что решения режиссера, касающиеся того, что должно попадать в кадр и в какой последовательности, меняло весь «сюжет». То, что получится в виде готового фильма, будет значительно отличаться от того, что я помню. Я была бессильна остановить режиссера и оператора. И вот я стояла в стороне и наблюдала за компанией героев (среди них была и Анна, я сама, но не такая, как в моих воспоминаниях). Они произносили реплики из диалога, которого в моей памяти не сохранилось, их отношения были совершенно иными. Меня переполняла тревога. Когда все закончилось и актеры начали разбредаться (они собирались выпить в баре отеля «Машопи»), когда операторы (которые, как я теперь заметила, были черными, все технические специалисты были черными) начали откатывать свои камеры и разбирать их (поскольку камеры одновременно были и пулеметами), я сказала режиссеру: «Почему вы изменили мой сюжет?» Я увидела, что он меня не понимает. Я-то себе вообразила, что он сделал это умышленно, решив, что мой сюжет нехорош. Вид у него стал довольно обиженный, и уж точно — удивленный. Он ответил: «Но, Анна, вы же видели этих людей там, не так ли? Вы видели то же, что видел я? Они же произносили эти слова, не правда ли? Я всего лишь снял то, что там происходило». Я не знала, что сказать, потому что поняла, что он прав, возможно, мои «воспоминания» были неправильными. Расстроенный из-за того, что была расстроена я, он сказал: «Анна, пойдемте выпьем. Разве вы не понимаете, неважно, что мы снимаем, при условии, что мы хоть что-нибудь снимаем».

Я заканчиваю эту тетрадь. Если бы Сладкая Мамочка попросила меня «назвать» этот сон, я бы сказала, что это сон о полном бесплодии. И еще, после этого сна я уже так никогда и не смогла вспомнить, как поводила глазами Мэрироуз или как смеялся Пол. Все ушло.

Поперек страницы шла двойная черная черта, означавшая конец записей в этой тетради.

КРАСНАЯ ТЕТРАДЬ

Красную тетрадь, как и черную, заполонили газетные вырезки за 1956 и 1957 годы. В них рассказывалось о событиях в Европе, Советском Союзе, Китае, Соединенных Штатах. Как и в газетных вырезках того же времени о событиях в Африке, речь в них шла по большей части о насилии. Каждый раз, когда в них встречалось слово «свобода», Анна подчеркивала его красным карандашом. В просветах между вырезками она рисовала красные черточки, сделав в общей сложности 679 отсылок к слову «свобода». За этот период своей рукой она сделала всего одну запись:

Вчера ко мне заходил Джимми. Он только что вернулся из Советского Союза, куда ездил в составе делегации учителей. Вот что он мне рассказал. Гарри Мэтьюз, учитель, бросил свою работу ради того, чтобы сражаться в Испании. Был ранен, десять месяцев провел в госпитале с раздробленной ногой. За это время обдумал события в Испании — грязные дела коммунистов и так далее, много читал, начал относиться к Сталину с подозрением. Обычные распри — КП, исключение из партии, примкнул к троцкистам. Поссорился с ними, ушел от них. Поскольку Гарри не брали на фронт из-за искалеченной ноги, он прошел подготовку для преподавательской работы с отстающими в развитии детьми. «Нет нужды говорить, что для Гарри не существует такого понятия, как глупый ребенок, для него есть только дети, которым не повезло». Всю войну Гарри прожил в маленькой спартанской комнатке неподалеку от Кингз-Кросс, совершив немало героических поступков, спасая людей из разбомбленных и горящих домов и тому подобное. «В тех краях он стал, можно сказать, человеком-легендой. Но разумеется, всякий раз, когда люди начинали искать хромого героя, который спас ребенка или бедную старуху, Гарри невозможно было нигде найти, потому что, само собой, он бы начал себя презирать, если бы принимал почести, связанные с его героическими деяниями». В конце войны Джимми, вернувшийся из Бирмы, отправился проведать своего старого друга Гарри, но они поругались. «Я был стопроцентным членом партии, а тут, понимаешь ли, Гарри, грязный троцкист, поэтому было сказано немало громких слов, и мы расстались навеки. Но я любил этого несчастного дуралея, поэтому я взял себе за правило следить за тем, как складывается его жизнь». У Гарри было две жизни. Его внешняя жизнь — полнейшее самопожертвование и преданность. Он не только преподавал в школе для умственно отсталых детей и добивался в этом деле огромных успехов; он также завел обычай каждый вечер приглашать к себе детей своего района (района бедного) для занятий. Он занимался с ними литературой, приучал их читать, готовил к экзаменам. Он учил детей, в той или иной форме, по восемнадцать часов в день. «Нет нужды говорить, что Гарри считает сон пустой тратой времени, он приучил себя спать по четыре часа в сутки». Он жил в своей комнатке до тех пор, пока в него не влюбилась вдова военного летчика и не перевезла его в свою квартиру, где в его распоряжении оказалось две комнаты. У нее было трое детей. Гарри обращался с ней ласково, но если ее жизнь была теперь посвящена ему, то его — по-прежнему детям, с которыми он общался в школе и которых он подбирал на улице. Такова была его внешняя жизнь. Между тем, он учил русский язык. Между тем, он собирал книги, памфлеты, газетные вырезки — о Советском Союзе. Между тем он выстроил для себя картину подлинной истории Советского Союза или, скорее, российской коммунистической партии, начиная с 1900 года и далее.

Друг Джимми навестил Гарри, около 1950 года, и рассказал Джимми о нем. «Он имел обыкновение носить военную рубаху или китель, сандалии, он стригся по-военному. Он никогда не улыбался. На стене портрет Ленина — ну, это само собой разумеется. И портрет поменьше — Троцкого. На заднем плане почтительно маячит вдова. В комнату влетают дети с улицы, снова убегают на улицу. И — Гарри, говорящий о Советском Союзе. К тому времени он уже свободно говорил по-русски, он знал изнутри всю русскую историю, каждую мелкую ссору, незначительную интригу, не говоря уже о крупномасштабных кровавых банях, все, начиная с означенного времени. И для чего все это делалось? Анна, ты в жизни не догадаешься». «А вот и догадаюсь, — сказала я. — Он ждал, когда настанет ДЕНЬ». «Конечно. Попала в самую точку с первого выстрела. Несчастный безумец продумал все — наступит день, когда товарищи в России совершенно внезапно и все одновременно прозреют. Они скажут: „Мы сбились с пути, мы потеряли нужную дорогу, наши горизонты замутились. Но вот там, в Сент-Панкрасе, что в Лондоне, в Англии, живет товарищ Гарри, который знает все. Мы пригласим его сюда, попросим его помощи“». Шло время. Дела шли хуже и хуже, но с точки зрения Гарри — лучше и лучше. С каждой следующей скандальной новостью из Советского Союза боевой дух Гарри крепчал. Кипы газет выросли в комнате Гарри до потолка и перетекли в комнаты вдовы. Он говорил по-русски так, как будто это был его родной язык. Сталин умер — Гарри кивнул и подумал: «Теперь уже недолго». А потом Двадцатый съезд: «Хорошо, но могло бы быть и лучше». А потом Гарри столкнулся с Джимми на улице. Закоренелые политические враги, оба насупились, окаменели. Потом они кивнули друг другу, улыбнулись. Потом Гарри повел Джимми на квартиру к вдове. Они уселись пить чай. Джимми говорит: «Вот тут делегация едет в Советский Союз, я этим занимаюсь, хочешь поехать?» Гарри внезапно весь так и засветился. «Анна, вообрази, я там сидел как полный и окончательный болван и думал: „Ну вот, у бедного несчастного троцкиста в сердце все-таки все встало правильно в конце концов, там все же осталась нежность к нашей альма-матер“. А он все это время думал: „Мой день настал“. Он все спрашивал и переспрашивал, кто предложил его кандидатуру, и, очевидно, это было очень важно для него, поэтому я и не признался, что эта мысль просто пришла мне в голову сию минуту. Совсем не понимал я, что он верил, будто „сама партия“, да прямо из самой Москвы, зовет его к себе, чтобы он ей помог. Как бы то ни было, скажу тебе без лишних слов: мы отправились в Москву, тридцать британских учителей-счастливцев. И с нами — самый счастливый из всех нас, бедняга Гарри, с бумагами и документами, рассованными по всем карманам кителя. Прибываем мы в Москву, Гарри взволнован, полон ожиданий, на подъеме. С нами он общается любезно, ласково, мы же снисходительно списываем это на то, что он на деле нас презирает за нашу относительно фривольную манеру жить, но решительно настроен этого никак нам не показывать. К тому же большинство из нас когда-то были сталинистами, и мы ж не станем отрицать, что бывшим сталинистам наших дней при их встрече с троцкистами нередко доводится прожить парочку приступов боли. Ну, как бы то ни было. Наша делегация шла по дороге, усыпанной цветами: заводы, школы, дворцы культуры, Университет, не говоря уж о речах, банкетах. И наш Гарри, в военном кителе, с хромой ногой, с революционной суровостью во взгляде, ходячее воплощение самого Ленина, только эти придурки русские так и не признали в нем Ленина. Они его, конечно, обожали за его крайнюю серьезность, но, однако, они нередко интересовались, почему он так причудливо одет, и даже, как я теперь припоминаю, спрашивали: может быть, его гнетет какая-нибудь тайная печаль? Тем временем наша с ним дружба восстановилась, и мы частенько с ним по ночам болтали, о том о сем, сидя по нашим номерам. Я заметил, что Гарри все чаще и чаще посматривает на меня так, как будто он полностью сбит с толку. Я заметил, что день ото дня в нем нарастает какое-то волнение. А я по-прежнему не понимал, о чем он думает и что с ним происходит. Ну и вот, в последний вечер нашего визита был запланирован наш „выход в свет“, мы вместе с какой-то учительской организацией должны были отправиться на банкет, кутить, но Гарри не пошел. Он сказал, что неважно себя чувствует. Когда я вернулся, я зашел его проведать и обнаружил, что он так и сидит — придвинув к окну кресло и вытянув вперед свою хромую ногу. Он, откровенно просияв, встал мне навстречу, потом увидел, что это всего лишь я, а это было для него ударом, я это видел. Потом он допросил меня и выяснил, что его включили в состав нашей делегации только потому, что мне пришла в голову такая мысль, когда мы встретились на улице. Я был готов себя убить за то, что я ему это сказал. Анна, я клянусь, что в тот момент, когда я начал потихоньку что-то понимать, я страшно пожалел о том, что не придумал какую-нибудь историю про то, как „сам Хрущев“, ну и так далее. А он все повторял: „Джимми, ты должен сказать мне правду, ты пригласил меня, это просто была твоя идея?“ Он снова и снова это повторял. Это было по-настоящему ужасно. Ну, и неожиданно к нам в номер заглянула переводчица, проверить, все ли у нас в порядке, и с нами попрощаться, потому что утром она нас не увидит. Нашей переводчице было лет двадцать, или года двадцать два, и это было абсолютно прелестное создание, с длинными желтыми косами и серыми глазами. Клянусь, что все мужчины из нашей делегации были влюблены в нее. Она уже валилась с ног от крайней усталости, потому что ведьэто дело нешуточное — целых две недели пронянчиться с тридцатью британскими учителями, таская их с утра до ночи по всем этим дворцам культуру и школам. Но Гарри неожиданно почувствовал, что у него есть шанс. Он пододвинул к ней кресло и сказал: „Товарищ Ольга, пожалуйста, садитесь“. Тоном не терпящим возражений. Я знал, что будет дальше, потому что он выгружал бумажки с тезисами и документы из всех хранилищ, размещенных на его персоне, и аккуратно раскладывал их на столе. Я попытался его остановить, но он просто легким кивком головы указал мне на дверь. Когда Гарри кивает в сторону двери, человек из комнаты выходит. Ну, я и отправился в свой номер, я там сидел, курил и ждал. Было около часа ночи. Нам надо было вставать в шесть, в семь нас везли в аэропорт. В шесть в мой номер вошла Ольга, она была вся белая от измождения и она определенно была в недоумении. Да, вот подходящее слово — недоумение. Она сказала мне: „Я зашла сказать вам, что, по-моему, вам надо позаботиться о вашем друге Гарри, я думаю, ему нехорошо, он перевозбужден“. Ну, я сообщил Ольге весь его послужной испанский список, рассказал ей о всяких его подвигах, добавив пару-тройку историй от себя, а она сказала: „Да, сразу видно, что он очень хороший человек“. Потом зевота чуть не разорвала пополам ее лицо, и Ольга пошла поспать, потому что в этот день ей предстояло начать работать с новой делегацией — церковные борцы за мир, шотландцы. А потом ко мне пришел Гарри. Он был похож на привидение, он высох, от переизбытка чувств утратил способность чувствовать вообще. Рухнула сама основа его жизни. Он начал мне все рассказывать, а я все время пытался его поторопить, потому что нам пора было ехать в аэропорт, а мы ведь даже не успели сменить вчерашнюю вечернюю одежду на что-нибудь другое…»

Как выяснилось, Гарри разложил бумаги и вырезки по всему столу и начал читать лекцию по истории российской коммунистической партии, начиная со времен «Искры». Очаровательная Ольга сидела напротив и слушала, борясь с зевотой, улыбаясь и соблюдая все правила граждански ответственной вежливости, которую необходимо проявлять при общении с прогрессивно настроенными гостями из-за рубежа. В какой-то момент она спросила у Гарри, не историк ли он, но он ответил: «Нет, я, как и вы, товарищ, социалист». Он провел ее сквозь все годы интриг и героизма, интеллектуальных битв, не упуская ничего. Около трех часов утра Ольга сказала: «Товарищ, позвольте, я выйду на минутку?» Она вышла, а он остался сидеть, он думал, что она вызовет полицию, что его арестуют и «сошлют в Сибирь». Когда Джимми спросил его, что он чувствовал в связи с перспективой сгинуть в Сибири, возможно — навсегда, Гарри ответил ему, что «за такой момент, как этот, можно заплатить любую цену». Потому что к этому времени он, конечно же, забыл, что он рассказывает все это Ольге — переводчице, хорошенькой блондинке двадцати лет от роду, девушке, чьего отца убили на войне, которая ухаживает за овдовевшей матерью и собирается будущей весной выйти замуж за журналиста из газеты «Правда». К этому времени он ведь уже вел беседу с самой Историей. Он ждал людей из органов, сидел, обмякнув от экстатического ожидания, от предчувствия своей судьбы, но, когда вернулась Ольга, оказалось, что она ходила вниз, в ресторан, за чаем. «Сервис там ужасный, Анна, словами и не рассказать, так что, думаю, у Гарри было предостаточно времени, чтобы посидеть, подумать, подождать людей с наручниками». Ольга села, подтолкнула к нему его стакан чая и сказала: «Продолжайте, пожалуйста. Простите, что я вас перебила». Вскоре после этого она заснула. Гарри как раз дошел до того момента, когда Сталин отдал распоряжения об убийстве Троцкого в Мексике. Вероятно, Гарри так и сидел там, прерванный в своих речах на полуслове, смотрел на Ольгу, чьи золотистые мерцающие косы свесились вперед, упали с неожиданно осевших плеч, чья голова безвольно склонилась набок. Тогда он сгреб со стола свои бумаги, убрал их. Потом он очень нежно разбудил девушку и извинился, что он ее так утомил. Ольге сделалось невыносимо стыдно, что ее манеры так подкачали, но она объяснила ему, что, хотя ей и очень нравится работать переводчицей с разными, приезжающими одна за другой, делегациями, работа эта тяжелая, «и, кроме того, моя мать инвалид, и мне приходится выполнять всю домашнюю работу по ночам, когда я возвращаюсь». Она горячо пожала его руку и сказала: «Я даю вам слово, я обещаю вам, что, когда наши Партийные Историки пересмотрят и перепишут историю нашей Коммунистической партии, внося в нее все исправления и дополнения, обусловленные борьбой с теми искажениями, которые были нам навязаны в эпоху товарища Сталина, я обещаю вам, что я ее прочту». Вероятно, Гарри обуял стыд, потому что уж очень сильно она переживала из-за того, что проявила такую невоспитанность. Некоторое время они друг друга успокаивали, уверяли, что все в порядке. Потом Ольга пошла к Джимми, чтобы сказать ему, что его друг перевозбудился.

Я спросила Джимми, что было дальше. «Я не знаю. Нам пришлось одеться и собрать вещи в большой спешке, потом мы полетели домой. Гарри был молчалив, он выглядел неважно, вот и все. Он не преминул поблагодарить меня за то, что я включил его в состав делегации: это был очень ценный опыт, он сказал. На прошлой неделе я заходил его проведать. Наконец-то он женился на той вдове, и она ждет ребенка, не знаю, говорит ли это о чем-то или нет».

Здесь шла двойная черная черта, означавшая конец записей в красной тетради.

ЖЕЛТАЯ ТЕТРАДЬ

*1 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Изголодавшаяся по любви женщина встречает мужчину. Он довольно ощутимо младше ее, младше, возможно, не по годам, а в смысле эмоционального опыта; или, возможно, в смысле глубины эмоционального опыта. Она сознательно обманывается на его счет; а для него это просто-напросто еще один роман.

*2 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Мужчина говорит на взрослом языке, языке эмоционально зрелых людей, чтобы завоевать женщину. Постепенно она понимает, что этот язык питается некоей идеей в его голове, он не имеет ничего общего с его чувствами; на самом деле по своим чувствам этот мужчина — мальчик-подросток. И все же, даже и зная это, она не может удержаться и поддается этому языку, он ее побеждает.

*3 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Недавно прочла в книжном обзоре: «Типичный пример несчастливой любовной истории — женщины, даже самые из них славные, склонны влюбляться в мужчин совершенно их недостойных». Этот обзор был, разумеется, написан мужчиной. Правда заключается в том, что, когда «славные женщины» влюбляются в «недостойных мужчин», это всегда происходит либо потому, что эти мужчины их «назвали», либо потому, что в них есть неопределенное, еще не созданное свойство, невозможное в «хороших» или «славных» мужчинах. Нормальные, те самые хорошие мужчины, закончены, завершены, в них не таятся потенциальные возможности. Рассказ будет о моей подруге Энни из Центральной Африки, «славной женщине», жене «славного мужчины». Он был государственным служащим, человеком солидным, ответственным, он тайно писал стихи, плохие. Она влюбилась в шахтера — пьянчугу и распутника. Он не был организованным шахтером, не был управляющим, клерком или же владельцем шахты. Он бесконечно перемещался с одной маленькой шахты на другую и всегда выбирал самые из них непредсказуемые — на которых можно было или вот-вот озолотиться, или же, напротив, разориться. Он уходил с шахты, когда она разорялась, или когда ее продавали хозяину какого-нибудь синдиката. Однажды я провела вечер с этой парой. Он только что приехал с какой-то шахты, находившейся в трехстах милях, в буше. И вот она сидит передо мной — довольно толстая, с пылающим лицом, хорошенькая девушка, захороненная внутри матроны. В какой-то миг шахтер на нее взглянул и сказал: «Энни, ты рождена, чтоб быть женой пирата». Я помню, как мы хохотали, потому что это было так нелепо — пираты в этой маленькой комнатке на окраине; пираты и славный добрый муж, и Энни, хорошая жена, такая виноватая из-за романа с бродячим шахтером, романа, происходящего более в воображении, чем во плоти. Однако я помню, как благодарно она взглянула на него, когда он ей это сказал. В конце концов он допился до смерти. После многих лет молчания я получила от нее письмо: «Ты помнишь N? Он умер. Ты меня поймешь — вся моя жизнь лишилась смысла». Перенесенный на английскую почву этот сюжет будет выглядеть так: славная жена из приличного пригородного дома, влюбленная в безнадежного бездельника, вечно болтающегося по кафешкам; он говорит, что станет писателем, возможно, он и станет им однажды, но дело совсем не в этом. Рассказ будет написан от лица мужа, человека безупречно ответственного и достойного и совершенно неспособного понять, что может привлекать в этом бродяге и бездельнике.

*4 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Здоровая женщина, она влюблена. Она замечает, что постепенно делается больной, замечает в себе симптомы, которых у нее не было никогда в жизни. Со временем она понимает, что эта болезнь — не ее, она понимает, что болен мужчина. Она понимает природу его болезни не в результате наблюдений за ним, за тем, как он действует или что говорит, а по тому, как эта болезнь отражается в ней самой.

*5 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Женщина, которая влюбилась, помимо своей воли. Она счастлива. Но вот однажды, посреди ночи, она просыпается. Он подскакивает, как будто ему грозит опасность. Он говорит: «Нет, нет, нет». Потом приходит в сознание, берет себя в руки. Он снова укладывается, молча. Ей хочется спросить: «Чему ты говоришь „нет“?» Потому что ее заполнил страх. Она не говорит этого. Она снова проваливается в сон, плачет во сне. Она просыпается; он так и не заснул. Она говорит, встревоженно: «Это твое сердце так стучит?» Он, угрюмо: «Нет, твое».

*6 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Мужчина и женщина, у них роман. Она влюбилась потому, что ей очень нужна любовь, он — потому, что ему нужно прибежище. Однажды днем он говорит ей, очень осторожно: «Мне нужно пойти повидаться с…» Но, слушая его долгие подробные объяснения, она понимает, что это лишь предлог, потому что по ходу его рассказа в ней нарастают смятение и беспокойство. Она отвечает: «Пожалуйста, конечно, иди». Он говорит, неожиданно и молодо расхохотавшись, очень агрессивно: «Ты мне потакаешь во всем», а она говорит: «Что значит — потакаешь? Я тебе не сторож, не надо делать из меня американку». Он поздно ночью возвращается в ее постель, она, разбуженная, поворачивается к нему. Она чувствует, как он обнимает ее тело, осторожно, тщательно отмеренными движениями. Она понимает, что он не хочет заниматься с ней любовью. Его пенис вялый, хотя (и это беспокоит ее, эта его наивность) он делает какие-то движения, он трется об ее бедра. Она говорит, резко: «Я хочу спать». Он замирает. Она переживает, потому что он, может быть, обиделся. Внезапно она понимает, что он стал очень большим. Ее это пугает, он ее хочет только потому, что получил отказ. Однако же она влюблена в него, и она снова поворачивается к нему. Когда секс заканчивается, она понимает, что он тем самым что-то завершил. Она резко говорит, повинуясь интуитивному озарению, сама не понимая, что она скажет это вслух: «Ты только что занимался любовью с кем-то другим». Он быстро спрашивает: «Как ты узнала?» А потом, как будто он этого не говорил, заявляет: «Не занимался. Ты все придумала». Затем, из-за ее горестного напряженного молчания, он говорит, угрюмо: «Я не думал, что это будет иметь значение. Ты должна меня понять, для меня все это несерьезно». Эти его последние слова уменьшают ее и уничтожают, как будто она перестает существовать как женщина.

*7 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Один ведущий кочевую жизнь мужчина случайно приземляется в доме у женщины, которая ему нравится и которая ему нужна. Он — мужчина, имеющий огромный опыт общения с женщинами, нуждающимися в любви. Обычно он устанавливает для себя определенные границы. Но на этот раз он позволяет себе выражаться неоднозначно, позволяет себе такие проявления чувств, которые могут быть истолкованы по-разному, потому что на какое-то время ему очень нужна ее доброта. Он занимается с ней любовью, но для него секс с ней не лучше и не хуже того, что ему доводилось испытывать раньше, сотни раз. Он осознает, что его потребность во временном пристанище завела его в ту ловушку, которой он боится больше всего на свете: это женщина, говорящая «я тебя люблю». Он резко обрубает отношения. Прощается, официально, на уровне, возможном при завершении чисто дружеских отношений. Уходит. Пишет в дневнике: «Покинул Лондон. Анна была полна упреков. Она меня возненавидела. Что ж, пусть будет так». И другая запись, много месяцев спустя, у нее есть два равноценных варианта: «Анна вышла замуж, хорошо». Или: «Анна покончила с собой. Жаль, славная была женщина».

*8 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Женщина-художник — живописец, писатель, неважно кто, — живет одна. Но вся ее жизнь строится вокруг отсутствующего мужчины, которого она ждет. Например, она занимает слишком большую для себя одной квартиру. Ее сознание заполняется образом того мужчины, который должен в ее жизнь войти, тем временем она перестает писать — картины или книги. И все же в своем сознании она по-прежнему считает себя «художником». Наконец в ее жизни появляется мужчина, тоже какой-нибудь художник, но еще не сформировавшийся. «Художественная» часть ее личности переходит в него, он ею питается, он, используя ее, работает, как будто бы она — динамо-машина, подающая ему энергию. Наконец он нарождается как художник, художник подлинный, свершившийся; в ней художник мертв. В тот момент, когда она перестает быть художником, он от нее уходит; для того, чтобы творить, ему нужна женщина, обладающая этим качеством.

*9 КОРОТКИЙ РОМАН

Американец, «бывший красный», приезжает в Лондон. Ни денег, ни друзей. В мире кино и телевидения он в черных списках. Американская колония в Лондоне, или, скорее, колония американских «бывших красных», знает его как человека, который начал критиковать сталинистские подходы в коммунистической партии за три-четыре года до того как и они нашли в себе для этого достаточно мужества. Он приходит к ним за помощью, считая, что, поскольку он был оправдан самим ходом событий, они забудут о своей враждебности. Но их отношение к нему не изменилось с тех пор, когда они все еще были ревностными членами партии или же сочувствовали ей. Для них он остается ренегатом, и это несмотря на то, что взгляды их переменились и что теперь они бьют себя кулаком в грудь, сокрушаясь, что не порвали с партией раньше. Среди них получает хождение слух, пущенный человеком, который раньше был догматичным и совершенно не критичным коммунистом, а теперь истерически бьет себя в грудь кулаком, что этот вновь прибывший американец — агент ФБР. Колония воспринимает этот слух как достоверный факт, отказывает новенькому в помощи и в дружбе. Пока они подвергают остракизму этого человека, они самодовольно и лицемерно рассуждают о тайной полиции в России, о деятельности антиамериканских комитетов, о доносчиках из числа бывших красных. В конце концов американец совершает самоубийство. Тогда они садятся все в кружочек и вспоминают инциденты из политического прошлого, находят основания не любить его, чтобы в этих разговорах утопить чувство вины.

*10

Мужчина или женщина, утратившие из-за какого-то психического состояния чувство времени. Очевидно, что фильм получился бы роскошный, тема богатая. Ну, а у меня нет ни малейших шансов это написать, поэтому нет никакого смысла об этом думать. Но не думать об этом я не могу. Мужчина, утративший «чувство реальности»; и из-за этого его чувство реальности глубже, чем у других, «нормальных». Сегодня Дэйв сказал мне, так, между прочим: «Этот твой мужчина, Майкл, ну, то, что он тебя отвергает, ты не должна допустить, чтобы это на тебя повлияло. Кто ты такая, если тебя может сломать человек, который настолько глуп, что не готов продолжать отношения с тобой?» Он говорил так, словно Майкл все еще находится в процессе «отвергания меня», хотя прошло уже несколько лет. И разумеется, он говорил о себе самом. Он стал Майклом, на мгновение. Мое чувство реальности задрожало и распалось. Но все равно в этом было что-то очень ясное, своего рода озарение, хотя было бы очень трудно уловить это в словах. (Место для подобных комментариев в синей тетради, а не в этой.)

*11 КОРОТКИЙ РОМАН

Двое, связанные любыми отношениями: мать и сын; отец и дочь; любовники; это неважно. У одного из них острый невроз. Невротик передает свое состояние другому (или — другой), который принимает его, в итоге больной становится здоровым, а здоровый больным. Я помню рассказ Сладкой Мамочки об одном из ее пациентов. К ней пришел очень молодой человек, абсолютно убежденный в том, что у него тяжелые психологические проблемы. Ничего такого она у него не обнаружила. Она попросила его прислать к ней своего отца. Все члены его семьи, а их было пятеро, один за другим побывали в ее кабинете. С ее точки зрения, все они были совершенно нормальными людьми, без каких-либо психологических проблем. Потом пришла мать. Она, на первый взгляд «нормальная», на деле пребывала в остро невротическом состоянии, однако она поддерживала в себе равновесие, передавая свое состояние членам своей семьи, особенно — младшему сыну. Со временем Сладкой Мамочке удалось ее подлечить, хотя заставить эту женщину ходить на сеансы оказалось делом неимоверно трудным. А молодой человек, который пришел к ней первым, почувствовал, как с него снимается большой груз. Я помню, как она сказала: «Да, зачастую настоящим больным оказывается самый „нормальный“ член семьи или какого-то иного сообщества людей. Но просто потому, что они — личности сильные, они выживают, потому что другие, личности более слабые, выражают за них их болезнь». (Место такого рода комментариям — в синей тетради, я должна их различать.)

*12 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Муж изменяет своей жене, но не потому, что он влюбился в другую женщину, а для того, чтобы отстоять свою независимость от брачных уз. Переспав с другой женщиной, он приходит домой, преисполненный намерения быть крайне осторожным, но «случайно» делает что-то такое, что его выдает. Эта «случайность», аромат духов, или губная помада, или же — запах секса, который он забыл смыть с себя, и есть на самом деле то, ради чего он все это затеял, хотя сам он этого и не осознает. Ему нужно было сказать своей жене: «Я не собираюсь тебе принадлежать».

*13 КОРОТКИЙ РОМАН, КОТОРЫЙ БУДЕТ НАЗЫВАТЬСЯ «СВОБОДНЫЙ ОТ ЖЕНЩИН МУЖЧИНА»

Мужчина около пятидесяти лет от роду, он холостяк, или, может быть, он был женат недолго, его жена умерла, или же он развелся. Если он американец, то он разведен, но если англичанин, то его жена куда-нибудь засунута, он может даже жить с ней или просто делить с ней дом, но настоящего эмоционального контакта у них нет. К пятидесяти годам он уже прожил пару дюжин романов, из них три или четыре серьезных. Эти серьезные романы случались с женщинами, которые надеялись выйти за него замуж, отношения тянулись и были по своей сути брачными, только без официальных уз, он их рвал в тот момент, когда должен был уже на этих женщинах жениться. К пятидесяти он стал сухим, он озабочен своей сексуальностью, у него пять или шесть друзей женского пола, все — его бывшие любовницы, теперь они все замужем. Он — кукушка в полудюжине семейств, старый друг семьи. Он как ребенок, он зависит от женщин, становится все более рассеянным, беспомощным, постоянно звонит кому-нибудь из женщин и просит ему в чем-нибудь помочь. Внешне — щеголеватый, ироничный, умный, вполне способен на недельку или около того впечатлить какую-нибудь юную особу. С ними — с девушками или с женщинами, которые намного его младше, — у него случаются романы; потом он возвращается к более зрелым женщинам, исполняющим функции его добросердечных нянюшек, сиделок.

* 14 КОРОТКИЙ РОМАН

Мужчина и женщина, муж и жена, или же — люди, связанные долгими отношениями. Они тайно читают дневники друг друга, в которых (и это предмет гордости каждого из них) их мысли друг о друге излагаются с предельной откровенностью. Оба знают, что другой/другая все читает, но какое-то время в дневниках поддерживается объективность. Потом, очень постепенно, они начинают писать фальшиво, сначала — неосознанно; потом — осознанно, с тем чтобы на другого повлиять. Со временем складывается такая ситуация, когда каждый ведет два дневника: один для личного пользования, он хранится взаперти; второй — для прочтения супругом/супругой. Потом один из них допускает оговорку или ошибку, и другой обвиняет его/ее в том, что он/она обнаружил(а) секретный дневник. Ужасающая ссора, которая разводит их навеки, но не из-за исходных дневников — «но мы же оба знали, что читаем те дневники, это не в счет, но как ты можешь быть таким нечестным, чтобы читать мой личный дневник!».

*15 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Американец и англичанка. Она во всех своих эмоциях и чувствах настроена на то, чтоб ею обладали, чтобы ее взяли. Он во всех своих эмоциях и чувствах ждет, что его возьмут. Себя считает инструментом, которым она должна пользоваться, для собственного удовольствия. Эмоциональный тупик. Однажды они это обсуждают: дискуссия о разных эмоциональных подходах в сексуальной сфере перерастает в сопоставление двух разных обществ, двух культур.

*16 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Мужчина и женщина, оба сексуально высокомерные и очень искушенные, им редко доводится встречать таких же искушенных, как они сами, людей. Внезапно каждого из них пронзает чувство неприязни по отношению к другому, чувство, которое при ближайшем рассмотрении (а уж они-то мастера в себе копаться) оказывается неприязнью к самим себе. Каждый встретил свое собственное отражение, зеркало, в которое он посмотрел внимательно, скривился, отошел. Когда они это понимают и с кисловатыми минами принимают, между ними завязывается крепкая дружба, а какое-то время спустя эта ироничная и с кисловатой миной дружба перерастает в любовь. Но доступ к этой любви для них закрыт из-за того первого, болезненно сильного опыта близости без чувств.

*17 КОРОТКИЙ РОМАН

Двое гуляк вместе: гуляка-мужчина и гуляка-женщина. Жизнь их союза подчинена следующему, полному иронии, ритму. Он ее берет, она осторожничает, но постепенно эмоционально поддается ему. В тот самый момент, когда она вся отдается ему эмоционально, его чувства умирают, он полностью утрачивает желание. Она — несчастная, обиженная. Идет к другому. И тут же снова делается для него очень желанной. Но если его возбуждает знание, что она спит с кем-то другим, то она, напротив, от этого замерзает, потому что его возбуждает не она сама, а факт ее измены. Однако постепенно она снова в своих чувствах поддается, уступает ему, и ровно в тот момент, когда ей всего лучше, он снова замерзает, идет к другой, она идет к другому, ну и так далее.

*18 КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Та же тема, что в «Душечке» Чехова. Но на этот раз женщина меняется не для того, чтобы подстроиться под разных мужчин; она меняется, откликаясь на перемены в одном и том же мужчине, который по своей сути является психологическим хамелеоном, так что в течение одного дня она может воплотиться в полудюжину разных личностей, либо для того, чтобы ему противостоять, либо для того, чтобы пребывать с ним в гармонии.

*19 ЛИТЕРАТУРНАЯ ШКОЛА КРУТОЙ РОМАНТИКИ

Парни гуляли, тусовались субботним вечерком, с верными сердцами, с дикими сердцами, реальная субботняя тусовка команды верных друганов: Кореш, Дэйв и Майк. Шел снег. Все снежно-холодно. Весь холод городов в отце всех городов, в Нью-Йорке. Но нам-то хорошо. Кореш, с плечами как у обезьяны, стоял в сторонке и просто пялился. Он чесал мошонку. Кореш-мечтатель, со смоляными черными как смоль глазами, угрюмо пялился по сторонам, он часто прямо перед нами мастурбировал, не понимая этого и непорочно, в пытливой непорочности своей. Сейчас же снежная крупа белела на его грустных и согбенных плечах. Тут Дэйв за него взялся, Дэйв и Кореш вместе растянулись на невинном и белом снегу, Кореш задыхался. Дэйв всадил ему в живот кулак, да, реальная любовь реальных друганов, да, уважаемые парни дурачатся среди холодных скал Манхэттена реальным субботним вечерком. Кореш отрубился намертво. «Люблю этого сукина сына», сказал Дэйв, пока Кореш валялся, растянувшись, потерянный для нас и для печали большого города. Я, Майк, Майк-одинокий-путник, стоял в сторонке, бремя знания лежало на моих плечах, на восемнадцатилетнем, одиноком, стоял я, наблюдая за моими корешами, верными, реальными, за Дэйвом и за Корешом. Кореш пришел в себя. Слюна капельками проступила на его почти что мертвых губах и полетела в белый как слюна сугроб. Он сел, хватая воздух ртом, увидел Дэйва, обхватил руками свои колени, он глазел на Дэйва, любовь во взгляде его глаз, полных печали Бронкса. Слева волосатым кулаком по подбородку он ударил, ударил Дэйва, и теперь Дэйв повалился навзничь, навзничь в мертвенно-холодный снег. Кореш смеялся, Кореш сидел, смеялся, ждал своего череда. Черт побери, ну и маньяк. «Че будешь делать, Кореш?» — сказал я, Майк, тот самый одинокий путник, но любящий своих реальных друганов. «Ха-ха-ха, ты видишь выражение его лица?» — сказал он и покатился от смеха, задыхаясь, хватаясь за мошонку. «Видал?» — Дэйв, хватая воздух ртом, сказал, к нему вернулась жизнь, он застонал, перекатился, сел. Тогда Дэйв и Кореш подрались, реально они подрались, смеясь от радости, пока, смеясь, не раскатились в стороны по снегу. Я, Майк, Майк-окрыленный-словом, стоял, грустя от радости. «Эх, люблю я этого ублюдка», — выдавил Дэйв, задыхаясь, кидая свой кулак Корешу под ребра, а Кореш, подставив локоть под удар, сказал: «Черт подери, да я люблю его». Но тут я услышал сладкую музыку каблучков на мостовой, морозно-холодной мостовой, и я сказал: «Эй, парни». Мы стояли, ждали. Появилась она, Рози, она вышла из своей темной съемной спальни, на своих сладко цокающих каблучках. «Привет, парни», — говорит Рози, сладко улыбающаяся. Мы стоим и смотрим. Мы, печальные теперь, следим за гордой своим телом Рози, следим, как Рози, круто вихляя всеми шарнирами своего женского пола, идет по мостовой, попеременно напрягая половинки круглой как мячик задницы своей, что резко посылает послание надежды в наши сердца. И тогда Кореш, наш кореш Кореш, от нас отходит, сомневаясь, печаль в глазах — в наши печальные глаза: «Парни, ведь я ее люблю». Двое друзей были оставлены тогда. Дэйв-два-кулака и окрыленный-словом-Майк. Мы тогда так и стояли, стояли и смотрели, как наш друг Кореш, приговоренный самой жизнью, кивнул нам и последовал за Рози, его сердце непорочно билось в такт ее сладким каблучкам. Крылья мистического времени тогда по нам ударили, белея от снежинок, времени, которое сметет всех нас вслед нашим Рози, до самой смерти и до самого последнего пристанища, до ящика из дерева. Трагично и красиво смотреть, как наш Кореш от нас уходит, прочь, в этот древнейший танец обреченных снежных хлопьев, сухая изморозь рифмуется с его воротничком. И та любовь, которая вышла из нас и устремилась тогда к нему, она же была просто фантастична, с лицом печальным, она была реально сильной, незапятнанной пороком предназначений времени, но реальной и на самом деле — серьезной. Мы его любили, когда мы развернулись, чтобы уйти, двое покинутых друзей, ветер трепал полы наших подростковых курток о наши целомудренные ноги. И пошли мы, Дэйв и я, я-Майк, печальные, ведь птичка-намек-трагедии коснулась наших жемчужных душ, он-Дэйв и я-Майк пошли тогда, под грузом жизни. Дэйв поскреб свою мошонку, медлительный, он по-совиному поскреб свою мошонку, непорочный Дэйв. «Черт подери, Майк, — сказал он, — ты однажды напишешь это, для нас для всех. — Он заикался, плохо говорил, словом-не-окрыленный. — Ты ж напишешь это, а, дружище? И как наши души были порушены здесь, на снежно-белой мостовой Манхэттена, когда капиталистически-денежная-мамона, гончая-ада гналась за нами по пятам?» «Черт подери, Дэйв, я люблю тебя», — тогда сказал я, моя мальчишечья душа скрутилась от любви. Я его тогда ударил, заехал прямо ему в челюсть, заикаясь от любви-к-миру, любви-к-своим-друзьям, ко всем Дэйвам, к Майкам, к Корешам. Упал он, и тогда я, Майк, тогда я стал его баюкать: детка, я-люблю-тебя, дружба в городе-джунглях, дружба молодой молодости. Непорочная. И дули ветры времени, приговоренные снегами, обдували наши любящие целомудренные плечи.

Если я вернулась к пародии, к стилизации, значит, пришла пора остановиться.

Здесь заканчивалась желтая тетрадь двойной черной чертой.

СИНЯЯ ТЕТРАДЬ

В синей тетради записи продолжались, но теперь они не были датированы.

Люди прослышали, что моя верхняя комната пустует, и начали мне звонить. Я все время отвечаю, что не хочу ее сдавать, но мне нужны деньги. Заходили две деловые девушки, они узнали от Ивора, что у меня есть свободная комната. Но я поняла, что не хочу пускать девушек. Дженет и я, да еще две девушки, — дом полный женщин, я этого не хочу. Потом — некоторое количество мужчин. Из них двое с первых же минут старались задать определенный настрой: ты и я, мы одни в этой квартире, поэтому я отослала их прочь. Трое нуждались в материнской опеке, эдакие обломки бесхозного имущества, я знала, что не успеет истечь и первая неделя их здесь пребывания, как я буду поставлена в такие условия, что мне придется непрерывно за ними присматривать. И вот тогда я и решила, что больше никогда не буду сдавать комнат. Я пойду работать, перееду в квартиру поменьше, все что угодно. Тем временем Дженет задавала вопросы: «Как жаль, что Ивору пришлось уехать»; «Надеюсь, у нас снова кто-нибудь появится, такой же хороший, как он» и тому подобное. Потом вдруг, совершенно неожиданно, она заявила, что хочет учиться в пансионе. Ее школьную подругу отправляют в пансион. Я спросила Дженет, почему она туда хочет, а она ответила, что хочет играть с разными девочками. Мне тут же стало очень грустно, я почувствовала себя отвергнутой, а потом сама на себя за это рассердилась. Сказала ей, что подумаю на эту тему — деньги, практическая сторона вопроса. Но на самом деле мне хотелось подумать о другом: о характере Дженет, о том, что ей подойдет. Мне уже не раз приходило в голову, что, если бы она не была моей дочерью (я имею в виду не генетически, а в том смысле, что я ее воспитываю), она была бы самым обычным и традиционным ребенком, какого только можно себе представить. И она им и является, несмотря на всю свою поверхностную оригинальность. Несмотря на влияние дома Молли, несмотря на мои длительные отношения с Майклом и на его исчезновение, несмотря на то, что она представляет собой продукт так называемого «распавшегося брака», когда я смотрю на Дженет, я вижу не кого иного, как всего лишь очаровательную, обычную, в меру умненькую девочку, которой самой природой предначертано прожить жизнь без лишних осложнений, без надуманных проблем. Я чуть не написала: «Надеюсь, так оно и будет». Почему? У меня самой нет времени на тех людей, которые никогда с собой не экспериментировали, которые не пробовали преднамеренно пересекать границы, чтобы проверить, где они проходят, однако, как только речь заходит о собственном ребенке, невыносимой оказывается сама мысль о том, что все это может оказаться приложимым и к ним, к детям. Когда Дженет сказала: «Я хочу уехать в пансион», — сказала с капризным шармом, который она теперь нередко использует, начиная понемногу расправлять крылья как будущая женщина — она на самом деле вот что говорила мне: «Я хочу быть обычной и нормальной». Она говорила: «Я хочу выбраться из сложной обстановки». Я думаю, это потому, что она, должно быть, ощущает, что во мне нарастает депрессия. Это правда, что, общаясь с ней, я изгоняю из себя апатичную напуганную Анну. Но она, должно быть, чувствует, что эта Анна там есть. И разумеется, причина, по которой я не хочу отпускать Дженет, заключается в том, что она — моя нормальность. Мне приходится, когда я с ней, быть простой, ответственной, любящей, и таким образом она скрепляет меня с тем, что есть во мне нормального. Когда она уедет в пансион…

Сегодня Дженет снова сказала: «Когда я поеду в пансион, я хочу поехать туда с Мери». (Это ее подруга.)

Я объяснила ей, что нам придется уехать из этой большой квартиры, подыскать квартиру поменьше и что мне надо будет найти себе работу. Хотя особой спешки нет. Одна кинокомпания, и это происходит уже в третий раз, покупает права на «Границы войны», но это ничем не кончится. Ну, во всяком случае, я так надеюсь. Я бы не продала им права, если бы верила, что они снимут фильм. На эти деньги мы сможем прожить, без излишеств, даже если отправить Дженет учиться в пансион.

Я занялась изучением положения дел в педоцентрических школах^[37].

Рассказала о них Дженет, она заявила:

— Я хочу в обычный пансион.

Я сказала:

— Нет ничего обычного в традиционных английских пансионах для девочек, это явление уникальное, нигде в мире ничего подобного нет.

Она ответила:

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. И, кроме того, я хочу учиться вместе с Мери.

Дженет уезжает через несколько дней. Сегодня позвонила Молли и сказала, что один американец ищет комнату. Я ответила, что не хочу сдавать комнаты. Она сказала:

— Но ты остаешься в этой огромной квартире совершенно одна, ты можешь с ним вообще не видеться.

Я стала упираться, и тогда она заявила:

— Что ж, я думаю, это просто антисоциально. Анна, что с тобой случилось?

Это «что с тобой случилось» больно меня задело. Потому что это, конечно же, антисоциально, а мне наплевать. Она сказала:

— Помилосердствуй, он — американец левого уклона, у него нет денег, он в черных списках, а ты сидишь одна в квартире, где столько пустых комнат.

Я возразила:

— Если он свободно разгуливающий по Европе американец, значит, он пишет американский эпический роман, он ходит к психоаналитику и состоит в одном из этих ужасных американских браков, и мне придется выслушивать истории про все его заботы — я хочу сказать, проблемы.

Но Молли не рассмеялась, она сказала:

— Если ты не примешь меры, ты станешь такой же, как и все, кто вышел из партии. Я вчера встретила Тома, он вышел из партии во время венгерских событий. Раньше он был своего рода неофициальным духовным папочкой для множества людей. Теперь он превратился в нечто другое. Я слышала, что он удвоил плату за те комнаты, что сдает в своей квартире, он больше не работает учителем, он поступил на работу в рекламное агентство. Я позвонила ему спросить, что с ним, черт возьми, такое, а он ответил: «Меня и так все слишком долго принимали за придурка». Так что лучше будь осторожна, Анна.

В конце концов я сказала, что американец может приходить, но при условии, что мне с ним необязательно будет общаться, и тогда Молли добавила:

— Он ничего, я с ним знакома, ужасно нахальный и самоуверенный, но, впрочем, они ведь все такие.

Я сказала:

— А мне не кажется, что они нахальные, это стереотип из прошлого, американцы в наши дни — холодные, невозмутимые, закрытые, у них есть стеклянная или же ледяная стена, которая отгораживает их от всего остального мира.

— Ну, как скажешь, — не стала спорить Молли, — но я спешу.

Позже я поразмыслила над тем, что сказала: мне было интересно, потому что я не знала, что я так думаю, пока я не произнесла этого вслух. Но это правда. Да. Американцы могут быть нахальными и шумными, но чаще — они очень дружелюбны, да, вот основная их черта — они все дружелюбны. А под этим — истерия, страх оказаться вовлеченным. Я сидела и вспоминала знакомых американцев. Их набралось уже немало. Я помню выходные, которые провела с другом Нельсона, с неким Ф. Сначала я испытала облегчение, я подумала: «Слава Богу, наконец-то кто-то нормальный». Потом я поняла, что все проистекало у него из головы. Он был «хорош в постели». Сознательно, категорично, исполнительно — «мужчина как он есть». И — без тепла. Все выверено и отмерено. «Там, дома» есть жена, он до нее снисходит, общается с ней свысока, это звучит в каждом произнесенном о ней слове (но на деле он ее боится — боится не ее лично, а тех обязательств перед обществом, которые она собою представляет). И осторожные, уклончивые романы. Строго по мерке выдается точно рассчитанная норма тепла — все проработано, для вот таких-то отношений положено такое вот количество тепла. Да, вот их основное свойство, что-то трезво отмеренное и прохладное. Конечно, ведь чувство — это же ловушка, оно вас доставляет прямо в руки общества, вот почему люди выдают его по мерке.

Я себя вернула в то состояние души, в котором была, когда обратилась к Сладкой Мамочке. «Я не могу чувствовать, — сказала я. — Мне, кроме Дженет, ни до кого в мире нет дела». Прошло уже семь лет? Да, около того. Когда я уходила от нее, я ей сказала: «Вы научили меня плакать, здесь не за что благодарить, вы вернули мне способность чувствовать, а это слишком больно».

Как старомодно было с моей стороны искать знахарку, чтобы научиться чувствовать. Потому что сейчас, когда я думаю об этом, я понимаю, что повсюду люди стараются не чувствовать. Прохладные, прохладные, прохладные — вот правильное слово. Вот их знамя. Сначала из Америки, теперь и мы такие. Я думаю о разных группах молодежи, о политических и социальных группах, повсюду в Лондоне, о друзьях Томми, о новых социалистах — у них у всех есть одна общая черта, способность отмерять свои эмоции и чувства, прохладность.

В таком ужасном мире, как этот, умей задать границы своим чувствам. Как странно, что я раньше этого не понимала.

И против этого инстинктивного ухода в бесчувствие, в качестве защиты от боли — Сладкая Мамочка; я помню, как я ей однажды заявила в крайнем раздражении: «Если бы я вам сказала, что сбросили водородную бомбу, которая полностью уничтожила пол-Европы, вы бы поцокали языком, цык-цык, а потом, если бы я рыдала и завывала, вы бы увещевающим движением бровей или же жестом предложили бы мне вспомнить, или — принять во внимание, то чувство, которое я своенравно отгоняю. Какое чувство? Как же, конечно, радость! Подумайте, дитя мое, сказали бы вы мне прямо или как-то намекнули, о созидательных аспектах разрушения! Подумайте о созидательном подтексте заключенной в атоме силы! Позвольте своему разуму передохнуть на мысли о той первой, неуверенной, зеленой травке, которая полезет на свет Божий сквозь лаву через миллионы лет!» Она, конечно, улыбнулась. Потом ее улыбка изменилась, стала сухой, настал один из тех моментов, вне отношений аналитик-пациент, которых я всегда ждала. Она сказала: «Дорогая моя Анна, в конце концов, возможно, что для того, чтоб сохранить рассудок, нам действительно придется научиться полагаться на те травинки, которые взойдут через миллион лет».

Но не только повсеместный ужас и боязнь его осознать замораживают людей. Есть и кое-что другое. Люди знают, что они живут в обществе, которое умерло или умирает. Они отказываются от чувств, потому что за любым чувством стоят собственность, деньги, власть. Они работают и презирают свою работу, и поэтому они замораживают себя. Они любят, но знают, что эта любовь половинчатая или извращенная, и поэтому они замораживают себя.

Возможно, что для того, чтобы сохранить в живых любовь, чувство, нежность, будет необходимо испытывать все эти эмоции двусмысленно, неясно, даже по отношению к тому, что по своей сути фальшиво и обесценено, или к тому, что пока еще является только идеей, тенью, вызванной усилием воображения… или, если же мы чувствуем боль, то мы должны ее прожить, признавая, что альтернатива этому — смерть. Все что угодно лучше, чем практичность, трезвость, отмеривание чувств, уклончивость, отказ давать из опасения перед последствиями… Я слышу поднимающуюся по ступенькам Дженет.

Сегодня Дженет уехала в новую школу. Форму там носят по желанию, и Дженет решила, что хочет ее носить. Поразительно, что мой ребенок может хотеть носить форму. Во всей своей жизни не припомню такого времени, когда бы в форме мне не становилось неуютно. Парадокс: когда я была коммунисткой, мы «состояли на службе» не у людей в форме, а наоборот. Школьная форма — безобразный грязно-зеленый жакет с желтовато-коричневой блузой. Она скроена так, чтобы сделать девочку возраста Дженет, а ей двенадцать, настолько уродливой, насколько это вообще возможно. Еще есть уродливая, жесткая, круглая, темно-зеленая шляпка. Зеленые тона шляпки и жакета плохо сочетаются друг с другом, смотрятся вместе уродливо. При этом девочка в восторге. Форма была выбрана директрисой, которую я пристрастно допросила о жизни в школе. Директриса — восхитительная старая англичанка, эрудированная, умная, сухая. Могу легко себе представить, что женщина в ней умерла, когда ей не было еще и двадцати, вероятно, она сама ее убила. Мне пришло в голову: а может, отправляя к ней Дженет, я пытаюсь обеспечить свою дочь неким подобием отца? Но, как ни странно, я безусловно верила, что Дженет будет ей сопротивляться, отказываясь, например, носить уродливую форму. Но Дженет не хочет сопротивляться ничему.

Это качество, присущее всем очень юным девушкам, — нетерпеливое, по-детски не знающее отказа обаяние, которое Дженет на себя накинула подобно прехорошенькому платьицу примерно год назад, — исчезло сразу, как только она надела на себя форму. На железнодорожной платформе я видела милую оживленную девчушку, одетую в совершенно омерзительную форму, в стае таких же точно девочек: юная грудь надежно спрятана, все обаяние подавлено, девочка ведет себя практично, собранно. И, глядя на нее, я горевала по смуглой, яркой, темноглазой худенькой девчонке, в которой нарастала молодая сексуальность, по той девчонке, которая внимательно приглядывалась к миру, постепенно инстинктивно осознавая свою силу. И в то же время я себя поймала на по-настоящему жестокой мысли: мое бедное дитя, если тебе суждено вырасти в обществе, где полно Иворов и Ронни, полно напуганных мужчин, которые отмеривают свои чувства строго, как будто взвешивают в бакалейной лавке товар, тогда тебе пойдет на пользу, если ты вылепишь себя по образцу мисс Стрит, директрисы твоей школы. Я чувствовала, что, спрятав от посторонних глаз ту обаятельную девушку, мы словно бы спасли от повреждений что-то бесконечно драгоценное и хрупкое. В этом было и торжествующее злорадство, направленное против мужчин: хорошо, так вы нас, значит, не цените? — тогда мы обезопасим себя на тот случай, если вы снова начнете нас ценить. Мне бы следовало устыдиться этой злобы, этого злорадства, но я не устыдилась,слишком сладостными были эти чувства.

Американец, мистер Грин, хотел зайти сегодня, поэтому я подготовила его комнату. Он позвонил, чтобы сказать, что его пригласили на денек за город, нельзя ли ему прийти завтра? Много осторожных извинений. Я была всем этим раздосадована, у меня были планы, которые теперь придется менять. Позже позвонила Молли сказать, что ее подруга Джейн рассказала ей, что она, Джейн, провела день с мистером Грином, «показывая ему Сохо». Я разозлилась. Потом Молли сказала:

— Томми познакомился с мистером Грином, и тот ему не понравился. Томми сказал, что он неорганизованный, но это же аргумент в пользу мистера Грина, ты так не думаешь? Если в человеке хотя бы что-нибудь не как положено, Томми ни в жизни его не одобрит. Не думаешь ли ты, что это странно? Он — весь из себя такой социалист, и все его друзья, и все они — такие респектабельные, мелкобуржуазные, как… — а стоит им только встретить кого-нибудь с каплей живой жизни, как они тут же начинают брезгливо подбирать юбки своей морали. И конечно, эта его жуткая жена, она-то хуже всех. Она сокрушалась, что мистер Грин всего-навсего обыкновенный лодырь, потому что у него нет постоянной работы. Ну? Разве с этим поспоришь? Этой девушке великолепно далась бы роль жены провинциального предпринимателя, имеющего легкую склонность к либеральным взглядам, которыми он любит попугать своих друзей из числа тори. И это моя невестка. Она пишет толстенную книгу о чартистах и каждую неделю откладывает по два фунта себе на старость. В любом случае, если Томми и этой маленькой сучке мистер Грин не понравился, это означает, что тебе он скорей всего понравится, и добродетель твоя будет вознаграждена чем-то, кроме осознания того, что ты ею богата.

Ну, выслушав все это, я рассмеялась, а потом подумала, что если я могу смеяться, то все не так уж плохо, как мне казалось. Сладкая Мамочка однажды рассказала мне, как у нее ушло шесть месяцев на то, чтобы добиться смеха от пациента с депрессией. Однако нет никаких сомнений в том, что отъезд Дженет, после которого я осталась в этой большой квартире одна, пошел мне не на пользу. Я вялая и праздная. Я все время думаю о Сладкой Мамочке, но как-то по-новому, как будто сама мысль о ней может меня спасти. Спасти от чего? Я не хочу, чтобы меня спасали. Потому что отъезд Дженет напомнил мне еще кое о чем — о времени, каким может быть время, когда оно не давит на тебя. Я не двигалась во времени свободно с тех пор, как родилась Дженет. Иметь ребенка означает постоянно думать о часах, никогда не быть свободным от чего-то, что нужно будет сделать в определенный момент, скоро, в ближайшем будущем. Оживает та Анна, которая умерла с рождением Дженет. Сегодня днем я сидела на полу и наблюдала, как темнеет небо, я — обитательница мира, где можно сказать: качество света говорит о том, что, должно быть, наступает вечер, вместо: ровно через час мне нужно поставить вариться овощи; и неожиданно я вернулась в то состояние, которое давно забыла, вернулась к чему-то из своего детства. В детстве я любила по ночам сидеть в кровати и, как я это называла, «играть в игру». Сначала я создавала комнату, в которой я сидела, по очереди все предметы обстановки, все «называя»: кровать, стул, занавески, пока в моем сознании не складывался цельный образ, потом я покидала комнату и создавала дом, потом я уходила мысленно из дома, создавая медленно всю улицу, потом я поднималась в воздух, смотрела вниз на Лондон, на его огромное, растянутое во все стороны пространство, но в то же время удерживая в своем сознании и комнату, и дом, и улицу, а потом — Англию, форму Англии в Британии, потом маленькую группу островов, лежащих возле континента, потом медленно, медленно я создавала весь мир, континент за континентом, океан за океаном (но смысл «игры» заключался в том, чтобы создать всю эту безбрежность мира, одновременно удерживая в своем сознании и спальню, и дом, и улицу во всей их малости), пока я не достигала того момента, когда выходила в космос и наблюдала за всем миром, за освещенным солнцем мячиком, кружащимся, вертящимся в пространстве подо мной. Затем, достигнув того момента, когда я находилась среди звезд, а маленький земной шарик вращался подо мной, я пыталась одновременно себе представить капельку воды, в которой кишит жизнь, или — зеленый листик. Иногда мне удавалось добиться желаемого — одновременного понимания громадности и малости. Или же я сосредотачивала мысль на каком-нибудь одном маленьком существе, например на маленькой разноцветной рыбке в пруду, или на отдельно взятом цветке, или на мотыльке, и я пыталась создать, «назвать» существование цветка, мотылька, рыбки, медленно создавая вокруг них лес, или же водоем, или пространство движущегося ночного воздуха, бьющего в мои крылья. А потом — наружу, резко и внезапно, от малости — в открытый космос.

Это мне легко давалось, когда я была ребенком. Теперь мне кажется, что я прожила многие годы в радостном возбуждении именно из-за этой «игры». Но сейчас это дается мне очень трудно. Сегодня днем я измоталась после нескольких таких моментов. И все же мне это удалось, всего на несколько секунд, и я наблюдала, как подо мною проворачивается земной шар, солнечный свет становится все более насыщенным на животе у Азии в то время, как обе Америки погружаются во тьму.

Савл Грин пришел посмотреть комнату и оставить свои вещи. Я сразу проводила его в комнату, он быстро заглянул в нее, сказал:

— Отлично, отлично.

Это было сказано настолько небрежно, настолько между делом, что я спросила, не собирается ли он вскоре снова уехать. Он бросил на меня быстрый осторожный взгляд, который, как я уже поняла, был очень характерен для него, и пустился в долгие тщательные объяснения, тем же тоном, каким он извинялся по поводу своей поездки за город. Я сразу вспомнила тот эпизод, и я сказала:

— Я полагаю, вы провели вчерашний день, исследуя район Сохо, вместе с Джейн Бонд.

Вид у него сделался испуганный, потом обиженный — однако он обиделся как-то чрезмерно, как будто я его поймала при совершении каких-то тяжких преступлений, потом же выражение его лица переменилось, стало подозрительным и осторожным, и он снова пустился в долгие и путаные объяснения — про изменившиеся планы и так далее, и эти объяснения были даже еще более чрезмерными и странными, потому что было совершенно очевидно, что все это неправда. Мне вдруг стало очень скучно, и я сказала, что спросила у него про комнату лишь потому, что собираюсь переехать, поэтому если он планирует здесь задержаться надолго, то ему следует в ближайшем будущем начать искать другое место. Он сказал, что все это ОТЛИЧНО, все ОТЛИЧНО. Казалось, он вообще не слушал, вообще не видел комнаты. Но он пошел за мной, оставив в ней все свои вещи. Потом я произнесла свой маленький обычный монолог домохозяйки, про то, что «нет никаких запретов», пытаясь преподать все это в шутливой форме, но американец меня не понял, поэтому я была вынуждена почти по буквам разъяснить, что если он захочет приводить девушек, то я не буду возражать. Удивилась его смеху — он издал громкий, резкий, обиженный смешок. Сказал мне, что ему приятно, что я вижу в нем молодого полноценного мужчину; и это было настолько по-американски, привычная и доведенная до полного автоматизма реакция на разговор о сексуальной состоятельности, что я не стала, как собиралась, подпускать шутку о предыдущем постояльце. В целом от разговора создавалось ощущение какой-то нескладности, дисгармоничности, поэтому я пошла вниз, на кухню, предоставив ему решать, последовать за мной или остаться наверху. Я сварила кофе, Савл Грин заглянул на кухню по пути на выход, поэтому я предложила ему выпить чашечку. Он колебался. Он изучающе меня рассматривал. Никогда в жизни я не подвергалась столь грубому и откровенном сексуальному осмотру. В том, как он изучал меня, не было ни тени юмора, ни капли тепла, а только лишь холодный сравнительный анализ кладовщика, принимающего партию нового товара. Он это делал настолько неприкрыто, что я его спросила:

— Надеюсь, подхожу?

Но он лишь снова издал короткий обиженный смешок и сказал мне:

— Отлично, все отлично.

Иначе говоря, этот человек либо не отдавал себе отчета в том, что он составляет для себя опись моих физических характеристик, либо был ханжой настолько, что не мог себе позволить признаться в этом. Поэтому я сразу сменила тему, и мы с ним стали пить кофе. Мне с ним было как-то не по себе, не знаю почему, что-то было такое в его манере поведения. И в его внешности что-то сбивало с толку, как будто, глядя на него, ты инстинктивно ожидаешь увидеть что-то, чего не видишь. Он белокурый, с короткой стрижкой, на голове — блестящая щеточка светлых волос. Роста Савл Грин небольшого, хотя я снова и снова начинала мысленно считать его высоким, потом же сверяла свою мысль с ним самим и видела, что ошибаюсь. Все потому, что его вещи сильно велики ему, они на нем висят. Когда на него смотришь, ожидаешь увидеть типичного американца, светловолосого, довольно крепкого, широкоплечего, с зеленовато-серыми глазами, с квадратным подбородком: и, как я теперь понимаю, я все поглядывала и поглядывала на него, и все ждала, что я увижу именно такого человека, а вместо этого я видела перед собой худенького и нескладного мужчину, чья одежда свободно и нелепо свисает с широких плеч. А потом мое внимание привлекли его глаза, и я уже не могла от них оторваться. Глаза у него прохладные, серовато-зеленые, и в них — ни на секунду не ослабевающая бдительность, настороженность. В этом-то и заключается самая поразительная его особенность: он никогда, ни на секунду не расслабляется, не утрачивает этой настороженной бдительности. Из чисто товарищеских побуждений я задала ему, как «социалисту из Америки», пару вопросов, но быстро сдалась, потому что он мои вопросы отклонял. Чтобы сказать хоть что-то, я спросила, почему он носит одежду таких больших размеров, а он вдруг как-то испугался, вздрогнул, как будто был крайне удивлен тем, что я это заметила, потом он как-то уклончиво сказал, что сильно похудел и что обычно он весит на пару стоунов^[38] больше. Я спросила, может, он болел, а он вдруг снова обиделся и показал мне всем своим видом, что он считает, что на него давят или — что за ним пытаются шпионить. Некоторое время мы сидели в полном молчании, при этом мне хотелось, чтобы он скорее ушел, потому что казалось, что ни скажи, а обязательно его как-нибудь заденешь или обидишь. Потом я что-то сказала о Молли, которую он сам ни разу не упоминал. Я удивилась произошедшей в нем тут же перемене. Как будто неожиданно включился его ум, не знаю, как еще мне описать внезапную в нем перемену: все его внимание сошлось в единый фокус, и я была поражена тем, как он заговорил о Молли: насколько точно, до невероятного, он понимал ее характер и всю ее жизнь. Я поняла, что никогда мне не встречался другой мужчина, за исключением Майкла, который был бы способен к столь быстрым и глубоким прозрениям о женщине, к проникновению в самую ее суть. Меня пронзила мысль, что он «называет» Молли на таком уровне, который бы ее порадовал, если бы она сейчас его слышала…

Начиная с этого места, Анна стала отмечать некоторые моменты в своем дневнике, или хронике, звездочками, и она эти звездочки нумеровала.

…и это вызвало мое любопытство и даже, можно сказать, зависть, поэтому я сказала что-то (*1) о себе самой, и вот он заговорил и обо мне. Даже, скорее, он начал читать мне лекцию. Я словно бы попала на лекцию профессора — беспристрастного педанта, рассказывающего об опасностях, подводных рифах и наградах в жизни одинокой женщины, и так далее и тому подобное. И тут я вдруг подумала, и это вызвало у меня в высшей степени удивительное ощущение сдвига всех координат, невозможности поверить в происходящее, что это тот же самый мужчина, который каких-то десять минут назад подверг меня столь холодному и почти враждебному сексуальному осмотру; ведь в том, что он говорил сейчас, не осталось и следа от того отношения, а также не было ничего от лишь слегка завуалированного любопытства, сладострастного предвкушения, потирання рук, к чему, по привычке, всегда готов при таком обороте разговора. Напротив, я не припомню, чтобы мне доводилось раньше слышать, чтобы мужчина говорил с такой простотой, откровенностью, так по-товарищески о той жизни, которую веду я и подобные мне женщины. В какой-то момент я рассмеялась, потому что меня «называли» на очень высоком уровне (*2), продолжая в то же время читать мне лекцию в такой манере, словно я была девчонкой, а не женщиной несколькими годами старше «лектора». Мне показалось странным и поразительным, что он не услышал моего смеха, и дело было не в том, что мой смех его не обидел, или же он не остановился подождать, пока я успокоюсь, или не спросил, почему я смеюсь, он просто просто продолжал говорить, как будто совершенно забыл о моем присутствии, у меня возникло крайне неуютное ощущение, что я буквально перестала существовать для Савла, и я была рада положить всему этому конец, что мне и нужно было сделать, потому что вот-вот должен был прийти человек из кинокомпании, собирающейся купить права на «Границы войны». Когда представитель кинокомпании пришел, я решила, что не буду продавать им права на роман. Думаю, они все-таки собираются снять фильм. Так зачем же тогда я держалась столько лет? Чтобы сдаться сейчас, просто потому, что впервые мне стало не хватать денег? И вот, я сказала ему, что не продам. Он решил, что я продала права кому-то другому, был просто не в состоянии поверить, что может быть на свете такой писатель, который не хочет продавать права на написанную им вещь, да к тому же — по весьма внушительной цене. И вот, он все повышал и повышал цену, абсурдно, а я все отказывалась и отказывалась, это было как-то очень все нелепо, я начала смеяться — это мне напомнило о том моменте, когда я засмеялась, а Савл не услышал: представитель кинокомпании не понял, почему я засмеялась, и он поглядывал на меня так, словно я, настоящая Анна, смеющаяся, для него не существую. А когда он наконец засобирался, мы поняли, что расстаемся с чувством взаимной неприязни. Как бы то ни было, возвращаясь к Савлу, когда я сказала ему, что ко мне должны прийти, я была поражена тем, как резко он подобрался, как будто я вышвыриваю его прочь, да, правда, как будто я грубо вышвыриваю его на улицу, хотя я всего-навсего сказала, что ко мне скоро должны зайти по делу. Потом он подавил это свое резкое защитное движение, кивнул мне очень холодно и отстраненно и сразу пошел вниз. Когда он вышел, я поняла, что мне очень нехорошо, вся наша встреча получилась какой-то нескладной и дисгармоничной, и я решила, что это было ошибкой, впустить его в свой дом. Но позже, когда я рассказала Савлу о нежелании продать роман и превратить его в кино, и рассказала ему это, заранее настроившись на оборону, потому что я привыкла, что в таких случаях ко мне относятся как к дурочке, он тут же принял мою сторону безоговорочно. Он сказал, что и сам в конечном счете ушел с работы в Голливуде по той причине, что там не осталось никого, кто мог бы поверить, что есть писатели, которые, выбирая между деньгами и плохим фильмом, скорее откажутся от денег, чем позволят такой фильм снять. Он говорит как все, кому довелось когда-нибудь работать в Голливуде, — с каким-то мрачным недоверчивым отчаянием, вызванным тем, что на свете действительно может существовать что-то до такой степени продажное. Потом он сказал нечто поразившее меня:

— Нам все время приходится что-то отстаивать. Ну да, о'кей, бывает, мы отстаиваем какие-то свои заблуждения, но главное — в принципе уметь отстаивать. В одном пункте у меня есть над вами преимущество… (я снова была поражена, на этот раз неприятно, тем, как угрюмо он сказал «в одном пункте есть над вами преимущество», как будто мы с ним мерялись силой в каком-нибудь соревновании или на поле боя)… и заключается оно в том, что то давление, которое оказывали на меня, заставляя меня сдаться, было намного более прямым и очевидным, чем то давление, с которым приходится иметь дело вам здесь, в вашей стране.

Понимая, о чем он говорит, я все равно спросила, потому что мне хотелось услышать, как он это сформулирует:

— Сдаться перед чем?

— Если вы этого не понимаете, я не смогу вам объяснить.

— Вообще-то я понимаю.

— Думаю, да, вы понимаете. Надеюсь, понимаете.

А потом, опять с угрюмой ноткой в голосе:

— Поверьте мне, вот что я усвоил за время, проведенное в той адской дыре, — люди, не готовые где-то упереться, пусть и в ненужном месте, вообще не могут упереться, отстоять свое, они все продаются. И не надо спрашивать: «Продаются чему?» Если было бы просто дать точное определение — чему, нам всем не приходилось бы порою упираться не в том месте. Мы не должны бояться показаться дураками, наивными людьми, это именно то, чего никто из нас бояться вообще не должен…

Он снова начал читать мне лекцию. Мне нравилось, что мне читают лекцию. Мне нравилось то, что он говорил. Но, между тем, пока он говорил, снова меня вообще не замечая — клянусь, он снова обо мне полностью забыл — я на него смотрела, смотрела словно из безопасного укрытия, созданного тем обстоятельством, что он меня совсем не замечал, и я рассмотрела позу, в которой он стоял: спиной к окну и так, что это выглядело как карикатура на молодого американца из кино — весь такой настоящий, крутой мужчина, очень сексуальный, весь — сплошные яйца и пружинистая готовность к сексу. Он стоял расслабившись, засунув большие пальцы под ремень, все остальные пальцы — расслаблены, но, так уж получилось, как будто бы случайно: они указывают на то место, где под одеждой прячутся его половые органы, — эта поза всегда забавляет меня, когда я вижу ее в кино, потому что тело венчается при этом очень юным, неискушенным, еще не пользованным, мальчишеским, типично американским лицом — почти по-детски обезоруживающее лицо и поза настоящего крутого мужика, самца. И Савл, стоя в этой откровенно сексуальной позе у окна, читал мне лекцию о том, как давит на нас общество, склоняя нас к разнообразным компромиссам. Он делал это несознательно, но это было направлено лично на меня, и это было так откровенно и так грубо, что я встревожилась. Со мной одновременно говорили на двух разных языках. Потом я обратила внимание на то, что он как-то изменился. При первой встрече я все смотрела на него, и все с каким-то неловким чувством, потому что я постоянно ожидала увидеть нечто отличное от того, что он представлял собой на самом деле, я видела худого, даже тощего мужчину в слишком просторной, свисающей с него складками одежде. Теперь же на нем были вещи, которые ему были в самый раз. Они выглядели как вещи только что купленные, новые. Я поняла, что он, должно быть, приобрел новую одежду. На нем были новые аккуратные джинсы синего цвета, тугие, и темно-синий свитер, тоже плотно его облегающий. Савл казался худеньким в этой новой, подходящей ему по размеру одежде, однако он все равно выглядел как-то не так, слишком широки были его плечи и выступающие косточки бедер. Я разразилась монологом, и я его спросила, купил ли он одежду просто потому, что я сказала ему то, что я сказала сегодня утром. Он помрачнел и после паузы ответил сухо, что не хочет производить впечатление деревенщины — «в еще большей степени, чем и так получается». Мне снова стало не по себе, и я поинтересовалась:

— Разве вам никто раньше не говорил, что одежда на вас болтается?

Он не ответил ничего, как будто я тоже не сказала ничего, стоял с отсутствующим видом. Я заметила:

— Если вам никто не говорил об этом, что ж, ваше зеркало должно было вам это подсказать.

Он мрачно рассмеялся и сказал:

— Леди, мне в последнее время не нравится смотреться в зеркала, в былые времена меня считали очень симпатичным парнем.

Говоря это, он усилил расслабленную сексуальность своей позы. Я легко могла себе представить, каким Савл был, когда его плоть совпадала с его костной основой: широкий, плотный, крепкий, светловолосый сильный мужчина, сияющий здоровьем, с сероватого оттенка холодными глазами, мужчина проницательный и четкий в своих оценках. Но аккуратная новая одежда только подчеркивала дисгармоничность его вида; он выглядел совершенно неправильно, я поняла, что он выглядел больным, да и в лице его была какая-то нездоровая белизна. И все равно он продолжал стоять так же, расслабленно, не меняя позы, не глядя на меня, Анну, прямо; но бросая мне откровенный сексуальный вызов. Я подумала, как странно, что это тот же самый человек, который способен на подлинное и глубокое понимание женщин, на то простое человечное тепло, которое проявляется даже в самом выборе слов, когда он говорит о женщинах. Я чуть было не бросила ему ответный вызов, чуть было не сказала что-то вроде: «Что, черт возьми, ты думаешь, ты делаешь, когда сначала говоришь со мной на взрослом языке, а потом вдруг предстаешь передо мной в образе героического мальчика-ковбоя с невидимыми револьверами, рассованными по всем карманам штанов?» Но нас разделяло огромное пространство, он снова начал говорить, он снова читал лекцию. Как бы то ни было, я сказала, что устала, и пошла спать.

Провела сегодняшний день «играя в игру». К полудню достигла того состояния расслабленного осмысления, которое и было моей целью. Мне кажется, что если я смогу добиться какой-то самодисциплины, вместо того чтобы читать бесцельно, бесцельно думать, то я сумею справиться с депрессией. Очень для меня плохо, что со мной нет Дженет, мне не нужно вставать по утрам, у моей жизни нет внешней формы. Должна придать ей внутреннюю форму. Если не сработает «игра», пойду работать. Я и так должна это сделать, из финансовых соображений. (Замечаю, что я почти не ем, считаю каждый пенни, настолько неприятна мне мысль о работе.) Я найду себе какую-нибудь социальную работу — это то, что у меня хорошо получается. Сегодня очень здесь безмолвно. Никаких признаков присутствия Савла Грина. Довольно поздно позвонила Молли — говорит, что Джейн Бонд «попалась на удочку» мистера Грина. Она добавила, что думает, что, если женщина может увлечься мистером Грином, значит, она начисто выжила из ума. (Предупреждение?) (*3) «Это мужчина, с которым один раз переспишь, а потом, будь уверена, потеряешь его телефон, черт возьми. Если бы мы по-прежнему были такими, ну, женщинами, которые могут переспать с мужчиной один раз. Эх, были же деньки…»

Проснувшись сегодня утром, я поняла, что чувствую себя так, как никогда раньше. Моя шея была напряжена, не гнулась. Я замечала каждый свой вздох — силой пришлось себя заставить глубоко дышать. Но главное — у меня сильно болел живот, точнее, область живота под диафрагмой. Как будто там свело мышцы, как будто там был узел. И всю меня переполняло неопределенное мрачное предчувствие. Именно это чувство заставило меня в итоге отбросить те диагнозы, которые я ставила себе сначала: несварение желудка, продуло шею и тому подобное. Я позвонила Молли и спросила, нет ли у нее хоть какой-то книги с медицинским описанием симптомов заболеваний, а если есть, то пусть она прочтет мне описание состояния тревоги. Вот тут-то я и выяснила, что я испытываю состояние тревоги, ей я сказала, что мне было нужно проверить достоверность описания такого состояния в прочтенном мной романе. Потом я села, чтобы подумать и разобраться, откуда проистекает мое состояние тревоги, — я не тревожусь о деньгах, нехватка денег никогда в жизни не могла меня расстроить, я не боюсь быть бедной, и, в любом случае, всегда можно заработать денег, стоит только задаться такой целью. Я не беспокоюсь за Дженет. Я не вижу никаких причин, по которым я могла бы впасть в тревогу. «Назвав» то состояние, в котором я нахожусь, состоянием тревоги, я ненадолго его ослабила, но сегодня вечером (*4) мне снова очень плохо. Невероятно.

Сегодня телефон зазвонил очень рано — Джейн Бонд искала Савла Грина. Постучалась к нему, в ответ — тишина. Несколько раз он вообще не приходил домой, не ночевал. Собиралась сказать ей, что он не приходил, но потом мне пришло в голову, что если она действительно «попалась к нему на удочку», то сказать ей такое будет бестактностью. Снова постучалась, заглянула в его комнату. Он был там. Я была поражена тем, как Савл спал — туго свернувшись под аккуратной простыней. Позвала его, но ответа не получила. Подошла к нему, положила руку ему на плечо, никакой реакции. Неожиданно испугалась — он был настолько неподвижен, что на секунду мне показалось, что он умер, он был неподвижен абсолютно. Та часть его лица, которая была мне видна, была белой как бумага. Как тонкая, слегка помятая бумага. Попыталась повернуть его. Когда я прикоснулась к нему, оказалось, что он очень холодный, — почувствовала, как холод пронзительно вошел в мои ладони. Я испытала ужас. Даже сейчас могу ладонями ощутить холодную тяжесть его тела, прикрытого пижамой. Потом он проснулся — но очень резко. Он одновременно обхватил мою шею движением напуганного ребенка и сел, тут же перекинув ноги через край кровати. Он был напуган очень сильно. Я сказала:

— Ради Бога, это всего лишь Джейн Бонд, она звонит вам.

Савл на меня смотрел во все глаза — потребовалось долгих полминуты, прежде чем до него дошел смысл этих моих слов, и я их повторила. И тогда он, спотыкаясь на ходу, пошел к телефону. Он сказал: «Ну да, ну да, нет» — очень коротко. Я спустилась вниз, прошла мимо него. Все это очень плохо на меня подействовало. Я чувствовала мертвенный холод на своих ладонях. И потом — эти его руки на моей шее, они со мною говорили языком, который сильно отличался от всего, кем был их хозяин, когда он бодрствовал. Я крикнула Савлу, чтобы он спускался вниз, пить со мной кофе. Повторила это несколько раз. Он спустился, очень тихий, очень бледный, настороженный. Подала ему кофе. Я заметила:

— Вы спите очень крепко.

Он сказал:

— Что? Ну да.

Потом пробормотал что-то невнятное про кофе, замер. Он не слышал, что я говорю. Его взгляд был одновременно сосредоточенным и осторожным, но и отсутствующим тоже. Думаю, он меня перед собой не видел. Он сидел, помешивая кофе. Потом он начал говорить, и я клянусь, он выбрал тему наобум, она могла быть и другой, какой угодно. Он говорил о воспитании маленьких девочек. Он говорил об этом очень умно и весьма академично. Он говорил и говорил — и я тоже пыталась что-то говорить, но он не знал об этом, он меня не слышал. Он говорил — а я заметила, что становлюсь рассеянной, почти не слушаю, потом мое внимание стало цепляться за что-то в его речи, я поняла, что реагирую на слово «я». «Я, я, я, я, я» — мне начало казаться, что этим словом в меня стреляют как из пулемета, слово это подобно пулям входит в мое тело. На мгновение я себе представила, что его рот, подвижный, быстрый, это — огнестрельное оружие. Я перебила, он не услышал, я снова перебила, сказав:

— Вы хорошо подкованы в вопросах воспитания, вы были женаты?

Он вздрогнул, рот остался приоткрытым, он на меня уставился.

Потом — громкий резкий молодой смех:

— Женат? Вы что, смеетесь?

Это меня сильно задело, его предостережение было слишком прозрачным. Этот мужчина, предостерегающий меня, женщину, говорящий мне откровенно о своем отношении к браку, был совершенно другим человеком, чем тот, который говорил навязчиво, маниакально, маниакально прял пряжу из умных слов (однако ежесекундно в нее вставляя узелки из слова «я») на тему воспитания девочки, о том, как вырастить из нее «настоящую женщину», и, опять же, совершенно иным, чем тот мужчина, который взглядом раздевал меня в наш первый день знакомства. Я чувствовала, как у меня сводит мышцы живота, и тут впервые я осознала, что мое состояние тревоги связано с Савлом Грином. Я резко отодвинула пустую чашку из-под кофе и сказала, что мне пора принимать ванну. Я совершенно забыла, как он реагирует, когда ему говоришь, что у тебя есть другие дела. Его как будто пнули или ударили. Потому что он опять сделал резкое движение, порываясь встать со стула, словно ему отдали приказ. На этот раз я ему сказала:

— Савл, ради всего святого, расслабьтесь.

Инстинктивное движение в порыве убежать, которое он подавил усилием воли. Такие моменты, когда он пытался контролировать себя, выглядели как зримая физическая борьба с самим собой, борьба, в которой были задействованы все мышцы его тела.

Потом он проницательно на меня взглянул, очаровательно мне улыбнулся и сказал:

— Вы правы, полагаю, я не самый безмятежный человек на свете.

Я все еще была в халате, и мне надо было пройти мимо него по пути в ванную. Когда я проходила мимо, он инстинктивно принял «очень мужскую позу»: зацепился большими пальцами за свой ремень, остальные пальцы — как стрелы, направленные вниз, деланно сардонический пристальный взгляд повесы. Я сказала:

— Извините, я одета не как Марлен Дитрих, направляющаяся в потайную комнату.

Громкий обиженный молодой смех. Я махнула на все это рукой и пошла принимать ванну. Лежала в ванне, напрягаясь всем телом от разного рода мрачных предчувствий, но при этом отстраненно наблюдая за симптомами «состояния тревоги». Мне казалось, что какой-то незнакомец, пораженный симптомами неведомой мне болезни, захватил мое тело. Приняв ванну, я прибралась, села на пол в своей комнате и попыталась «играть в игру». У меня не получилось. Потом мне вдруг пришло в голову, что я влюблюсь в Савла Грина. Я помню, как сначала я высмеяла эту мысль, потом ее исследовала, потом приняла; и более чем приняла — я за нее боролась как за что-то, что мне по праву причитается. Весь день Савл провел дома, у себя. Два раза звонила Джейн Бонд, один раз — когда я была на кухне и мне все было слышно. Он ей объяснял, в своей многословной осторожной манере, что он не сможет прийти к ней на обед, потому что… и длинный рассказ о поездке в Ричмонд. Я отправилась ужинать с Молли. Мы обе ни разу не упомянули Савла в связи со мной, из чего я заключила, что я уже влюбилась в Савла и что лояльность по линии мужчина-женщина, которая всегда сильнее дружеской лояльности, уже заявила о своих правах. Молли не пожалела сил, горячо рассказывая мне о любовных победах Савла в Лондоне; она, несомненно, хотела, чтобы это послужило мне предупреждением, но к этому примешивались и собственнические чувства. Что до меня, при упоминании каждого следующего имени женщины, которую Савл впечатлил, во мне все сильнее нарастала потаенная, спокойная, ликующая решимость, и это чувство относилось к мужчине в позе повесы, с заткнутыми за пояс большими пальцами и с сардоническим холодным взглядом, а вовсе не к тому мужчине, который меня «назвал». Когда я пришла домой, он стоял на лестнице, может быть специально поджидая там меня. Пригласила его выпить кофе. Он задумчиво заметил, имея в виду мой ужин с Молли, что мне очень повезло: у меня друзья, налаженная жизнь. Я сказала, что мы его не пригласили, потому что он говорил, будто у него другие планы. Он быстро переспросил:

— Откуда вам это известно?

— Потому что я слышала, как вы обсуждали это с Джейн по телефону.

Испуганный взгляд пытающегося защититься человека — невозможно было сказать яснее: «А какое к вам имеет отношение мой разговор?» Я рассердилась и сказала:

— Если вы хотите вести приватные беседы, все, что вам нужно сделать, это отнести телефон наверх, к себе, и закрыть дверь.

— Я это сделаю, — ответил он, мрачно.

Опять какой-то диссонанс, что-то неприятное, снова ситуация, из которой я не знаю, как и выйти. Я стала расспрашивать Савла о его жизни в Америке, на этот раз упорно пробиваясь сквозь барьеры уклончивых ответов. Один раз я сказала:

— Вы отдаете себе отчет в том, что вы никогда не отвечаете на вопрос прямо, — в чем дело?

Помолчав, он мне ответил, что он еще не вполне привык к Европе, в Штатах никто не спросит, был ли человек когда-нибудь коммунистом.

Я возразила, что обидно проделать столь далекий путь, до самой Англии, и продолжать использовать американские защитные приемы. Он мне сказал, что я права, но ему трудно перестроиться, и мы заговорили о политике. Он, как и все мы, — знакомая смесь из горечи, печали и решимости удержать хотя бы некое подобие равновесия. Перед сном я пришла к выводу, что влюбиться в этого мужчину было бы большой глупостью. Я лежала в постели и исследовала значение слова «влюбленность», как будто бы оно — название заболевания, которого можно, приняв решение об этом, избежать.

Савл имеет обыкновение появляться примерно в то время, когда я начинаю готовить кофе или чай. Он поднимается по лестнице, очень чопорный, чопорно мне кивая. В такие моменты он источает одиночество, крайнее одиночество, я чувствую это одиночество, сопровождающее его холодным облачком. Я в официальной манере приглашаю его ко мне присоединиться, он в официальной манере принимает мое приглашение. Сегодня вечером, сидя напротив меня, он сказал:

— Там, дома, у меня есть друг. Перед самым моим отъездом в Европу, он мне сказал, что устал от всех этих романов, устал, что его все время трахают. Со временем это становится очень сухим и бессмысленным занятием.

Я засмеялась и заметила:

— Поскольку ваш друг обладает обширными познаниями в этой области, он бы должен знать, что это состояние весьма типично для тех, кто прожил слишком много любовных увлечений.

Он быстро проговорил:

— Откуда вам известно, что в этой области его познания — обширны?

Уже хорошо знакомый мне момент диссонанса, неловкости: во-первых, потому, что было совершенно очевидно, что говорит он о себе самом, и сначала мне показалось даже, что он просто иронизирует. Еще — потому, что он так стремительно захлопнул створки своей раковины, весь — подозрительность и осторожность, как во время инцидента с телефоном. Но самое плохое — это то, что он не сказал: «Откуда вам известно, что мои познания обширны», а сказал «его познания», при этом было совершенно ясно, что говорит он о себе самом. Он даже, взглянув на меня быстро, пронзительно, предупреждающе, тут же отвел в сторону глаза и начал пристально рассматривать пространство, словно он там кого-то видел, видел друга. Однако же теперь я узнаю эти моменты уже не по определенному рисунку его речей, и даже не по тому, какой делается у него при этом вид, а по судорожному сжатию комка предчувствия в моем животе. Сначала я ощущаю нездоровую тревогу, напряжение, потом в моем сознании мелькает что-нибудь из только что сказанного нами, или я начинаю обдумывать очередной неловкий инцидент и тут же понимаю, что был какой-то диссонанс, нечто шокирующее, то, что разломило трещиной реальность, и сквозь эту трещину тут же потоком потекло нечто другое. Это нечто другое ужасно по своей природе, и оно враждебно мне.

После этого быстрого обмена репликами о «друге, обладающем обширными познаниями», я не сказала больше ничего, я замолчала. Я думала о том, что между его холодным аналитическим умом и этими неловкими и несуразными моментами (я употребила слово «несуразные», чтобы скрыть от самой себя то, что меня пугало) существует разительный контраст. Это настолько странно, что я на время, протяженностью в один глубокий вздох, теряю полностью дар речи. После чего всегда испуг сменяется состраданием, я вспоминаю, как он обхватил меня во сне руками, одинокий напуганный ребенок.

Позже он вернулся к разговору о «друге». Так, словно никогда раньше о нем и не заговаривал. У меня было ощущение, что он начисто забыл, что говорил о нем всего каких-то полчаса назад. Я сказала:

— Этот ваш друг — (и снова Савл уставился куда-то в середину комнаты, устремился прочь от нас обоих, к другу) — он намерен положить всему этому конец, не хочет больше, чтобы его трахали, или же он просто проживает очередной маленький импульс на пути к очередным экспериментам над самим собой?

Я услышала, как я выделила голосом слова «его трахали», и поняла, почему говорю так раздраженно. Я добавила:

— Стоит вам заговорить о сексе или о любви, вы тут же говорите: «его трахнули», «меня трахнули» или «их трахнули», и все это — о лицах мужского пола.

Он издал свой характерный короткий смешок, но он меня не понял, поэтому я продолжила:

— Всегда в пассивном залоге.

Он спросил, быстро:

— Что вы имеете в виду?

— Слушая вас, я начинаю испытывать крайнюю и просто-таки даже невероятную неловкость — потому что, конечно же, меня трахают, ее трахают, их (лиц женского пола) трахают, но вы-то, будучи мужчиной, вы, конечно же, трахаете, а не вас трахают.

Он медленно проговорил:

— Леди, уж вы-то умеете дать мне понять, какой я неотесанный деревенщина.

Но это было пародией на то, как это мог бы сказать неотесанный американец: «Уж вы-то умеете дать мне понять, какой я неотесанный деревенщина».

Его глаза враждебно поблескивали. Меня тоже переполняло чувство враждебности. Что-то, бродившее во мне смутным ощущением далеко не один день, наконец дозрело. Я сказала:

— На днях вы мне рассказывали, как бились со своими американскими друзьями, объясняя им, как выбор слов может принизить секс, — ну просто Савл Галаад^[39] встал на защиту правого дела, — но вы при этом все время говорите о том, как вас кто-то трахнул, вы никогда не говорите «женщина», вы говорите — «баба», «девка», «куколка», «малышка», «птичка», вы говорите о попках, сиськах, и всякий раз, стоит вам только упомянуть женщину, она мне видится или каким-то манекеном в работе у оформителя витрин, или же грудой разрозненных деталей, грудей, попок, ног.

Конечно же, я разозлилась, но одновременно я ощущала всю нелепость происходящего, и это злило меня еще больше, я сказала:

— Полагаю, вы можете счесть это мещанством, но, убей меня Бог, а я не понимаю, как у мужчины может быть здоровый подход к сексу, если все, о чем он может говорить, так это попки и малышки, которых упаковывают, складывают штабелями, ну и так далее и тому подобное. Немудрено, что чертовы американцы погрязли по уши в проблемах своей чертовски нескладной половой жизни.

Через какое-то время он сказал мне, очень сухо:

— Это первый случай в моей жизни, когда меня обвиняют в антифеминизме. Вам будет небезынтересно узнать, что я — единственный (во всяком случае лично мне другие не известны) американец мужского пола, который не обвиняет американских женщин во всех сексуальных грехах по полному списку. Вы что себе вообразили, будто я не понимаю, что мужчины любят вину за собственную неадекватность взваливать на женщин?

Ну и, конечно, это меня смягчило, умерило мой гнев. И мы заговорили о политике. Потому что когда мы говорим на эту тему, нам спорить не о чем. Мы как будто снова возвращаемся в партию, но тех времен, когда быть коммунистом означало соответствовать высоко поднятой планке, за что-то там бороться. Савла вышвырнули из партии за «преждевременный антисталинизм». Потом его занесли в черные списки в Голливуде за то, что он был красным. Это классическая, ставшая теперь уже одной из самых типичных, история нашего времени, с той только разницей, что он, в отличие от всех остальных, не скис и не ожесточился.

Впервые мне удалось с ним посмеяться, пошутить, и так, что в его смехе не звучали обида и желание обороняться. Он носит новые синие джинсы, новый синий свитер и кеды. Я ему сказала, что ему должно быть стыдно носить форму американского нонконформизма; он мне ответил, что он недостаточно взрослый для того, чтобы примкнуть к крошечному меньшинству тех человеческих существ, которые в форме не нуждаются.

Я безнадежно влюблена в этого мужчину.

Последнее предложение я написала три дня назад, но я не понимала, что прошло уже три дня, пока я их не сосчитала. Я влюблена, поэтому время перестало для меня существовать. Пару вечеров назад мы с ним заговорились допоздна, а напряженная неловкость между нами все нарастала и нарастала. Мне уже хотелось рассмеяться, потому что это всегда так смешно, когда двое совершают, так сказать, определенные маневры перед сексом; в тот момент я внутренне сопротивлялась этому, я не хотела, именно потому, что была сильно влюблена; и я клянусь, любой из нас мог бы спокойно прервать поток наших речей и пожелать другому спокойной ночи. Наконец он подошел ко мне, он меня обнял и сказал:

— Мы оба люди одинокие, давайте же порадуем друг друга.

В его словах прозвучала нотка угрюмости, но я предпочла ее не услышать. (*5) Я забыла, что это такое — заниматься любовью с настоящим мужчиной. И я уже забыла, что это такое — лежать в объятиях мужчины, которого любишь. Я уже забыла, что это такое — быть настолько влюбленной, до такой степени, что от звука шагов на лестнице начинает колотиться сердце, а тепло его плеча под моей ладонью — величайшая радость из всех возможных в этой жизни.

Прошла неделя. Ничего не могу о ней сказать, кроме того, что я была счастлива. (*6) Я так счастлива, так счастлива. Я в полузабытьи сижу в своей комнате, я наблюдаю за игрой солнечного света на полу, я пребываю в том состоянии, которого мне удается достичь только после многочасовой сосредоточенности на моей «игре», — это спокойный восхитительный экстаз, чувство единения со всем сущим, так что цветок, стоящий в вазе, — это тоже я сама, а медленное сокращение мышцы — уверенная движущая сила мироздания. (*7) И Савл стал спокойным и расслабленным, он уже совсем не тот мужчина, напряженный, недоверчивый, который когда-то впервые пришел в мой дом, и мои предчувствия рассеялись, больной человек, на какое-то время захвативший мое тело (*8), исчез.

Последний абзац я прочитала так, словно он был написан кем-то другим. В ночь после того, как я это написала, Савл не спустился ко мне, чтобы со мной спать. Не было никаких объяснений, он просто не пришел. Он мне кивнул, холодно и чопорно, и прошел наверх. Я не могла уснуть, лежала и думала о том, как, когда женщина начинает заниматься любовью с новым мужчиной, в ней зарождается новое существо, сотканное из ее эмоциональных и сексуальных реакций на него, и это существо растет и развивается по своим собственным законам, следуя своей собственной логике. Савл нанес тяжелое оскорбление этому существу, когда он просто спокойно отправился в свою комнату спать, так что я почти физически видела, как это существо вздрогнуло, задрожало, свернулось калачиком, съежилось, начало чахнуть. На следующее утро мы пили вместе кофе, я посмотрела через стол ему в лицо (он был необычайно бледен, напряжен), и поняла, что, если я скажу ему: «Почему ты не пришел ко мне этой ночью, почему ты не объяснил мне хоть как-нибудь, что ты не придешь ко мне и по какой причине», он помрачнеет и в нем появится враждебность.

Тем же днем, позже, Савл ко мне пришел, и он стал заниматься со мной любовью. Это была не настоящая любовь, он просто принял решение, что нужно бы заняться со мной любовью. Существо, живущее внутри меня и представляющее собой влюбленную женщину, не стало откликаться на эти ласки и отказалось бытьобманутым.

Вчера вечером он сказал:

— Мне надо сходить повидаться с…

И последовал долгий путаный рассказ. Я сказала:

— Да, конечно.

Но он все продолжал и продолжал говорить, излагая мне свои путаные объяснения, и я занервничала. Я, конечно, знала, что стоит за этим, но я не хотела этого знать, и это несмотря на то, что я написала об этом правду в желтой тетради. Потом он сказал, угрюмый и враждебный:

— Ты мне потакаешь во всем, не так ли?

Он сказал это вчера, и я написала об этом в желтой тетради. Я вдруг сказала, вслух, громко:

— Нет.

На его лице появилось какое-то пустое выражение. Я вспомнила, что мне уже знакомо это пустое лицо, я видела его раньше, я не хотела его видеть. Слово «потакаешь» очень мне слово чуждое, оно со мной никак не вяжется. Он пришел в мою постель глубокой ночью, и я знала, что он пришел ко мне сразу же после того, как переспал с другой женщиной. Я спросила:

— Ты переспал с другой женщиной, не так ли?

Он напрягся и ответил, угрюмо:

— Нет.

А я молчала, вот он и сказал:

— Но это же ничего не значит, правда?

Что было странно, так это то, что мужчина, который, защищая свою свободу, сказал: «Нет», и мужчина, который, умоляя меня, сказал: «Это не имеет никакого значения», были двумя совершенно разными мужчинами, мне не удавалось связать их в одно целое. Я молчала, снова скованная предчувствием, и тогда третий мужчина сказал, тепло, по-братски:

— А сейчас поспи.

Я заснула, повинуясь этому третьему, дружелюбному, мужчине, ощущая в себе двух других Анн, не совпадающих с этим послушным ребенком, — Анну влюбленную и униженную в своей любви, женщину, которая, замерзшая и несчастная, свернулась калачиком в каком-то уголке меня, и отстраненную сардоническую Анну, с любопытством наблюдающую за всем происходящим и приговаривающую: «Так-так, ну-ну».

Я спала некрепко, мне снились ужасающие сны. В одном, уже не раз виденном раньше, сне я видела себя и злого карликоподобного мужчину. Во сне я даже ему кивнула, как бы подтверждая, что его узнала, — а, вот и ты, я знала, что ты когда-нибудь опять объявишься! У него был огромный торчащий пенис, из-за которого его одежда топорщилась, вздымалась спереди, он угрожал мне, был опасен, потому что, я точно знала, злобный старикашка меня ненавидит, он хочет причинить мне боль. Усилием воли я заставила себя проснуться, я попыталась успокоиться. Савл лежал рядом со мной, инертная и плотная, холодная масса его плоти. Он лежал на спине, но, даже когда он спал, по его позе было видно, что он готов обороняться, защищаться. В тусклом свете едва зарождающегося дня я видела его лицо — лицо человека, готового защищаться в любой момент. Я вдруг почувствовала резкий кислый запах. Я подумала: не может быть, что это Савл, он слишком чистоплотный и брезгливый; потом я поняла, что кислый запах исходит от его шеи, я также поняла, что это — запах страха. Он боялся. Во сне он оказался запертым в своем страхе, он вскоре начал всхлипывать, как маленький напуганный ребенок. Я знала, что он болен (хотя во время недели своего счастья я и отказывалась это признавать), и я почувствовала, как любовь и сострадание меня переполняют, я стала растирать его шею и плечи, чтобы их согреть. К утру он делается очень холодным, из него исходит холод, к которому примешивается кислый запах страха. Когда я его согрела, я снова заставила себя заснуть, и мгновенно я превратилась в старика, старик стал мною, но также я была старухой, так что в итоге я была бесполой. Еще я была очень злонамеренной и разрушительной. Когда я проснулась, Савл, которого я обнимала, снова был холодным, лежал холодным неподвижным грузом. Мне надо было отогреться после кошмара моего сна прежде, чем я смогу согреть его. Я говорила себе: «Я уже была злобным стариком, была злоумышляющей старухой, была сразу обоими, так что же дальше, что теперь?» Тем временем в комнату начал проникать свет, сероватый свет, и я смогла лучше рассмотреть Савла. Его кожа, будь он здоровым, была бы теплого коричневатого смуглого тона, как это бывает у мужчин такого типа — с широкой костью, крепких, сильных, светловолосых, теперь же она отливала желтым цветом и как-то дрябло и неплотно прилегала к ширококостной основе его лица. Он неожиданно проснулся, испуганный, вырванный из сна, он резко сел, готовый к обороне, начал высматривать врагов. Потом же он увидел меня и улыбнулся: я видела, как бы смотрелась эта улыбка на широком загорелом лице Савла Грина, здорового. Но его улыбка была напуганной и желтой. Он начал заниматься со мной любовью, из страха. Из страха перед одиночеством. Эта была не та поддельная любовь, которую отвергла влюбленная женщина, существо очень интуитивное, но это была любовь из страха, и та Анна, которая боялась, на нее отозвалась, мы были двумя напуганными существами, которые друг друга любят, продираясь сквозь свой ужас. И мой разум все время оставался начеку, он был напуган.

Целую неделю Савл ко мне не приближался, опять — никаких объяснений, ничего, он был посторонним человеком, который приходил в мой дом, кивал мне сухо, проходил наверх. Неделю я наблюдала, как мое женское существо чахнет, потом оно стало закипать яростью, закипать ревностью. То была злобная ужасающая ревность, я не узнавала саму себя. Я поднялась к Савлу и сказала:

— И что же это за мужчина, который может заниматься с женщиной любовью, на протяжении многих дней, всем своим видом давая ей понять, что ему очень нравится этот процесс, а потом он вдруг дает отбой, даже не предложив ей в качестве объяснения какой-нибудь вежливой лжи?

Громкий агрессивный смех. Потом он мне сказал:

— Что это за мужчина, спрашиваешь ты? У тебя есть все основания для того, чтобы задать этот вопрос.

Я сказала:

— Полагаю, ты пишешь один из этих великих американских романов, юный герой там ищет собственную идентичность.

— Правильно, — сказал он. — Но я не готов выслушивать речи в подобном тоне, если их произносят обитатели Старого Света, которые по какой-то неведомой мне причине никогда не знают даже и минутных колебаний в вопросе определения собственной идентичности.

Он был настроен жестко, насмешливо, враждебно; я тоже была жесткой, тоже смеялась. Наслаждаясь откровенным холодом этого мгновения, этой враждебностью в неприкрытом чистом виде, я ему заявила:

— Что же, желаю удачи, но только больше не используй меня в своих экспериментах.

И я ушла. Спустя несколько минут и он ко мне спустился, но уже не как духовный томагавк, он заговорил со мной по-доброму, ответственно. Он сказал:

— Анна, ты ищешь мужчину своей жизни, и правильно делаешь, ты его заслуживаешь. Но.

— Но?

— Ты ищешь счастья. Это слово, которое всегда было для меня пустым звуком, пока я не увидел, как ты его из этой ситуации отжимаешь как масло. Одному Богу известно, как вообще возможно, пусть даже это делает и женщина, извлекать счастье из этого расклада. Но.

— Но?

— Это я, Савл Грин, и я не счастлив и никогда счастливым не был.

— Так, значит, я тебя использую.

— Именно так.

— Справедливый обмен, ведь ты же тоже меня используешь.

Он изменился в лице, он явно был сильно удивлен.

— Извини, что я посмела заговорить об этом, — сказала я, — но быть того не может, чтобы тебе ни разу не приходило это в голову.

Он засмеялся, и смех его был настоящим, не враждебным.

А потом мы пошли пить кофе, и за кофе мы говорили о политике или, скорее, об Америке. Его Америка — холодная, жестокая. Он говорил о Голливуде, о «красных» писателях, о тех, кто, повинуясь давлению Маккарти, стал называться «красным», о тех писателях, которые, став респектабельными, стали послушно придерживаться антикоммунистических идей. О людях, доносивших на своих друзей в инквизиционные комитеты. (*9) Он говорит об этом с каким-то отстраненным и удивленным гневом. Рассказал мне, как его босс призвал его в свой кабинет спросить, является ли он членом коммунистической партии. Савл к тому времени уже им не был, на самом деле незадолго до этого его уже из партии изгнали, однако он отказался отвечать. Босс сильно распереживался и сказал, что Савл должен подать в отставку. Савл, спустя несколько недель, встретил его на вечеринке, и этот человек вдруг начал причитать, стонать, во всем себя винить. «Савл, ты же мой друг, я привык думать, что ты мой друг». Эту ноту я слышала во многих рассказах Савла, в рассказах Нельсона, других людей. Пока он говорил, я различала в себе чувство, которое меня смущает: острый злой приступ презрения к боссу Савла, к «красным» писателям, которые спасались бегством в «удобный» коммунизм, ко всем доносчикам. Я сказала Савлу:

— Все это очень хорошо, но все, что мы говорим, все наши представления произрастают из допущения, что от людей следует ожидать мужества, достаточного для того, чтобы отстаивать плоды своих личных размышлений.

Он вскинул голову, резко, вызывающе. Обычно, когда он говорит, он говорит вслепую, его глаза пустые, он говорит с самим собой. Только когда он весь, «в полном составе», взглянул на меня сквозь эти серые прохладные глаза, я осознала, насколько я уже привыкла к этой его манере — говорить с самим собой, едва ли замечая, что я нахожусь рядом. Он спросил:

— Что ты имеешь в виду?

Я поняла, что я впервые подумала об этом с такой ясностью: его присутствие заставляет меня мыслить с предельной ясностью, потому что наш опыт совпадает очень во многом, а в то же время мы люди очень разные. Я сказала:

— Послушай, возьмем хотя бы нас, среди нас нет никого, кто бы не делал этого, публично мы говорим одно, приватно мы говорим другое, одно — нашим друзьям, другое — для врагов. Нет никого, кто не поддался бы хоть раз давлению, не уступил страху перед тем, что о нем станут думать как о предателе. Я могу припомнить по меньшей мере дюжину случаев, когда я думала: я ужасно боюсь это сказать, или даже просто подумать это, по той причине, что я боюсь, что обо мне станут думать как о предателе по отношению к партии.

Он пристально на меня смотрел, смотрел жестко, с затаенной презрительной усмешкой в глубине глаз. Мне эта усмешка хорошо знакома, это — «революционная усмешка», и у всех у нас бывали случаи, когда нам приходилось применять эту усмешку, вот почему я не ответила на этот его вызов, а вместо этого продолжила:

— Так вот, я и говорю, что в наше время именно те люди, от которых по определению можно было б ждать, что они будут бесстрашными, правдивыми, открытыми, превратились в льстецов, лжецов и циников, или из страха перед пыткой или же тюрьмой, или — из страха прослыть предателем.

Он на меня рявкнул, как-то машинально:

— Разговорчики среднего класса, вот что все это такое, что же, в такие вот моменты твое происхождение дает о себе знать, да?

На мгновение я лишилась дара речи. Потому что ничто из того, что он говорил мне когда-либо раньше, ни тон, который он когда-либо использовал в разговорах со мной, не предполагали такой вот реплики: она была оружием из арсенала глумливых колкостей, презрительных насмешек, и я была застигнута врасплох. Я сказала:

— Не в этом дело.

Он ответил, все тем же тоном:

— Очень занятный образчик поношения красных, давненько я такого не слыхал.

— А твои критические отзывы о старых друзьях по партии, я полагаю, были просто беспристрастным комментарием?

Он не ответил мне, он хмурился. Я сказала:

— Все мы знаем, глядя на американский опыт, что всю интеллигенцию в полном составе можно силой заставить исповедовать набор стандартных представлений антикоммунизма.

Он неожиданно заметил:

— Вот почему я так люблю вашу страну, здесь этого не могло случиться.

Опять ощущение дисгармонии, шока. Потому что то, что он сказал, было сентиментальным заявлением, утварью, вытащенной из либерального буфета, так же как остальные его реплики представляли собой утварь из красного буфета.

Я сказала:

— Во время холодной войны, когда коммунистические возгласы и крики достигли своего пика, интеллектуалы здесь, в этой страны, ничем от ваших и не отличались. Да, я знаю, сейчас об этом все забыли, сейчас все в шоке от Маккарти, но ведь наши умники старались все замять, они говорили, что все не так уж плохо, как может показаться. Точно так же, как поступали в Штатах их коллеги. Наши либералы в основном, либо впрямую, либо подспудно, вставали на защиту антиамериканских комитетов. Какой-нибудь известный редактор мог в желтой прессе опубликовать истеричное письмо, в котором писал, что, если бы он только знал, что X и Y, его давнишние друзья, шпионы, он тут же побежал бы в Британскую секретную службу, чтобы поскорее донести на них. И после этого никто не начинал думать о нем хуже. А все литературные сообщества и организации прилежно исповедовали самый примитивный вариант антикоммунизма — всё, или — по большей части всё, что они говорили, конечно, вполне соответствовало действительности, но все дело в том, что они просто повторяли то, что ежедневно можно было прочитать в любой желтой газете, никаких попыток действительно понять хоть что-нибудь, хоть в чем-то разобраться, они просто вопили в полный голос, просто были сворой лающих собак. Так что я прекрасно понимаю, что если б жару поддали еще хотя бы на один градус больше, то наши интеллектуалы стали бы быстренько формироваться в антибританские комитеты, а тем временем мы, красные, врали, что черное — это белое.

— Ну и?

— Ну и, судя по тому, что мы видим на протяжении последних тридцати лет в демократических странах, не говоря уже о диктатурах, в любом обществе число людей, действительно готовых плыть против течения, действительно готовых любой ценой биться за правду, настолько незначительно, что…

Он неожиданно сказал:

— Прошу меня простить.

И вышел, ступая напряженно, как человек, который ничего перед собой не видит.

Я осталась сидеть на кухне, и я задумалась над тем, что я сказала. Я, как все мои хорошие знакомые, а многие из них — люди прекрасные, увязла в коммунистическом конформизме, мы лгали самим себе или другим. А «либеральные», или «свободные», интеллектуалы очень легко могли быть втянуты, а часто и оказывались втянутыми в «охоту на ведьм» любого толка. Очень немногие действительно радеют о свободе, о независимости, правде, очень немногие. Мало у кого достанет мужества, силы характера такого рода, которые должны служить опорой подлинной демократии. Без людей с подобным характером и мужеством свободное общество умирает или оно не может народиться.

Так я и сидела там, на кухне, обескураженная и удрученная. Потому что у всех нас, у тех, кто вырос в странах западной демократии, есть встроенный приборчик, который отвечает за веру в то, что свобода и независимость будут неизбежно набирать силу, переживут любые на них посягательства, и, похоже, эта вера упорно выживает, несмотря на все опровергающие ее факты. Эта вера, быть может, сама по себе представляет опасность. Сидя там, я вдруг явственно увидела такой мир, где нации, системы, экономические блоки твердеют, застывают, укрепляются, объединяются; мир, где будет все более и более нелепо даже говорить о независимости или об индивидуальном сознании. Я знаю, что такого рода видения уже давно описаны, мы это уже читали, но на какое-то мгновение все это перестало быть словами, мыслями, а стало чем-то, что каждой клеткой моего тела и каждым своим нервом я подтверждала, я знала, что так оно и будет наверняка.

Савл снова ко мне спустился, теперь он был уже полностью одет. Теперь он был, как я это называю, «самим собой», и он сказал мне просто, с юмористическими нотками в голосе:

— Извини, что ушел, я просто не мог принять того, что ты говорила.

Я ответила:

— В последнее время что бы я ни начала обдумывать, это обязательно нагоняет на меня уныние и тоску. Может, я тоже не могу этого принять.

Он подошел ко мне и меня обнял. Он сказал:

— Мы друг друга утешаем. Вот я и думаю — зачем?

Потом, все еще продолжая обнимать меня:

— Мы обязательно должны иметь в виду, что люди с таким опытом, как наш с тобой, просто обязаны страдать от депрессии и чувства безнадежности.

— Или, может быть, как раз люди с таким опытом, как наш с тобой, в первых рядах тех, кто знает правду, потому что мы знаем на что мы сами способны?

Я предложила Савлу поесть, теперь мы заговорили о его детстве. Классически плохое детство, разбитая семья и все такое прочее. После обеда он пошел наверх, сказав, что хочет поработать. Почти сразу он снова спустился вниз, облокотился о дверной косяк и сказал мне небрежно:

— Знаешь, раньше я мог работать подряд много часов, теперь же мне каждый час нужен перерыв.

Опять — неловкость, диссонанс. Теперь, когда у меня было время все это обдумать, мне все понятно, но тогда я была просто смущена и сбита с толку. Ведь он говорил так, словно поработал час, а ведь на деле прошло всего-то минут пять. Он стоял в дверях, плечом опираясь на косяк, вид у него был беспокойный. Потом он мне сказал:

— Там, дома, у меня есть друг. Его родители расстались, когда он был совсем ребенком. Как думаешь, могло это дурно на него повлиять?

Я ответила не сразу, я словно онемела, потому что было предельно ясно, что его «друг» — это он сам. Но ведь не прошло и десяти минут с тех пор, как Савл рассказал мне о родителях.

Я сказала:

— Да, я уверена, что развод твоих родителей на тебя повлиял.

Он как-то дернулся, он подобрался, выражение лица стало закрытым и подозрительным, и он сказал:

— Откуда ты это знаешь?

(*10) Я сказала:

— У тебя плохая память, ты мне рассказывал о своих родителях несколько минут назад.

Он стоял бдительный, настороженный, думал. Черты лица заострились от терзавших его подозрений. Потом он проговорил, с трудом выдавливая из себя слова:

— Ну… я просто вспоминал своего друга, вот и все…

Он развернулся и пошел наверх.

А я так и осталась сидеть, озадаченная, пытаясь хоть как-то объяснить себе происходящее. Савл искренне забыл о том, что только что говорил со мной о своих родителях. И я могла легко припомнить еще с полдюжины подобных случаев, произошедших за последние несколько дней, — он что-нибудь мне рассказывал, а потом, спустя несколько минут, снова заговаривал об этом как о чем-то совершенно новом. Вчера, например, Савл сказал: «А помнишь, как я пришел сюда впервые», говоря об этом так, словно он живет здесь уже многие месяцы. В другой раз он сказал: «В тот раз мы пошли в индийский ресторан», при том что мы там обедали в тот же день, несколькими часами раньше.

Я прошла в большую комнату и закрыла за собой дверь. Между нами существует молчаливая договоренность, что, когда моя дверь закрыта, меня не стоит беспокоить. Иногда, когда моя дверь закрыта, я слышу, как он расхаживает по своей комнате прямо у меня над головой или как он спускается до середины лестницы, и это словно бы давит на меня, заставляя меня открыть дверь, и я это делаю. Но сегодня я крепко затворила дверь, села на кровать и попыталась все обдумать. На моем теле проступила легкая испарина, мои руки похолодели, у меня не получалось ровно дышать. Меня душила тревога, и я повторяла себе снова и снова: «Это не мое состояние тревоги, это не мое». Но мне это совсем не помогло. (*11) Я легла на пол, на спину, подложив под голову подушку, расслабилась и стала «играть в игру». Или попыталась это сделать. Ничего не получилось, потому что я слышала Савла, слышала, как он бродит, словно рыщет в поисках добычи там, у себя, наверху. Во мне отдавалось каждое его движение. Я подумала, что мне не мешало бы выйти проветриться, повидаться с кем-нибудь. Но с кем? Я знала, что я не могу обсуждать Савла с Молли. Я все равно ей позвонила, и она спросила между делом:

— Как Савл?

А я ответила:

— Хорошо.

Она мимоходом заметила, что виделась с Джейн Бонд и что та «не на шутку в него влюблена». Несколько дней я не вспоминала про Джейн Бонд, поэтому я быстренько поболтала с Молли о чем-то несущественном, положила трубку и снова легла на пол. Прошлым вечером Савл сказал мне:

— Мне надо немножко прогуляться, иначе я не смогу заснуть.

Он отсутствовал около трех часов. До дома Джейн Бонд примерно полчаса пешего хода, десять минут на автобусе. И да, он кому-то звонил, перед тем как уйти. Это означает, что он договорился с Джейн о любовном свидании, позвонив ей прямо из моего дома, он ушел, позанимался с ней любовью, вернулся, лег в мою постель, заснул. Нет, мы не занимались любовью прошлой ночью. Потому что я защищала себя, подсознательно, от возможной боли знания. (Однако мой разум это не тревожит, волнуется только то существо внутри меня, оно ревнует, мрачнеет, хочет причинить ответную боль.)

Он ко мне постучался и сказал через закрытую дверь:

— Не хочу тебе мешать, пойду прогуляюсь немного.

Не отдавая себе отчета в том, что я собираюсь сделать, я быстро подошла к двери, открыла ее, — он уже начал спускаться вниз, — и спросила:

— Ты идешь встречаться с Джейн Бонд?

Он окаменел, потом медленно развернулся и прямо посмотрел мне в лицо:

— Нет, я иду на прогулку.

Я ничего не сказала, потому что подумала, что не может такого быть, что он врет мне, когда я задаю ему такой прямой вопрос. Мне нужно было спросить: «Ты встречался с Джейн Бонд вчера вечером?» Сейчас я понимаю, что я этого не спросила, потому что боялась, что он станет все отрицать.

Я сказала что-то беззаботное и незначительное и отвернулась от него, закрывая за собой дверь. Я не могла думать, я не могла даже двигаться. Я заболела. Я все повторяла и повторяла, обращаясь к самой себе: «Он должен уйти, он должен отсюда уехать». Но я знала, что не смогу попросить его покинуть мой дом, поэтому я все говорила и говорила себе: «Тогда ты должна попытаться отстраниться».

Когда Савл вернулся, я поняла, что ждала звука его шагов несколько часов. К тому времени уже почти полностью стемнело. Он выкрикнул какое-то приветствие в мой адрес, чрезмерно громкое и дружелюбное, и сразу прошел в ванную. (* 12) А я сидела и думала: «Это просто невозможно, не может такого быть, что этот мужчина сразу после свидания с Джейн Бонд возвращается сюда, идет смывать с себя следы секса, понимая, что я, должно быть, все знаю. Это невозможно». И все же я знала, что это возможно. Я сидела и накручивала себя, заставляя себя спросить: «Савл, ты спал с Джейн Бонд?»

Когда он ко мне пришел, я произнесла это вслух. Он издал характерный громкий грубый смешок и ответил:

— Нет.

Потом он внимательно на меня посмотрел, подошел ко мне и меня обнял. Он сделал это так просто и так тепло, что я тут же сдалась. Он сказал, очень по-дружески:

— Да будет тебе, Анна, ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Относись ко всему проще.

Он немного приласкал меня и добавил:

— Думаю, ты должна постараться кое-что понять — мы очень разные люди. И еще — то, как ты жила здесь до моего появления, не пошло тебе на пользу. Все в порядке, я здесь.

С этими словами он уложил меня в кровать и принялся меня поглаживать и успокаивать, так, словно я была больна. А я и вправду была больна. В голове у меня все смешалось, в животе бурлило. Я не могла думать, потому что человек, обращавшийся со мной столь нежно, был тем же человеком, который делал меня больной. Спустя какое-то время он сказал мне:

— А сейчас приготовь мне ужин, это пойдет тебе на пользу. Помоги тебе Бог, но ты же настоящая семейная женщина, тебе бы стать женой хорошего надежного человека, жить бы с ним спокойно да поживать.

Потом, угрюмо (*13):

— Помоги и мне, Боже, я, похоже, всегда выискиваю именно таких.

Я приготовила ему ужин.

Сегодня утром, рано, зазвонил телефон. Я ответила на звонок, это была Джейн Бонд. Я разбудила Савла, сказала ему, вышла из комнаты и пошла в ванную, где устроила страшный шум: пустила воду ну и так далее. Когда я вернулась, он уже снова лежал в постели, свернувшись калачиком, в полудреме. Я ждала, что он мне скажет, что ему сказала Джейн или чего она хочет, но он и словом не обмолвился о ее звонке. Я снова разозлилась. Но вся прошедшая ночь была наполнена теплом и нежностью, во сне Савл поворачивался ко мне как мой возлюбленный, он прикасался ко мне, целовал меня, он даже называл меня по имени, так что все это предназначалось мне, лично мне. Я запутывалась в собственных чувствах. После завтрака он сказал, что должен уйти по делам. Последовал долгий детальный рассказ о том, что ему необходимо встретиться с одним человеком из мира киноиндустрии. По упертому деревянному выражению его лица и по ненужной сложности его объяснений я понимала, что он собирается встретиться с Джейн Бонд и что он договорился с ней о встрече, когда она ему позвонила. Как только Савл ушел, я поднялась в его комнату. Там все чрезвычайно аккуратно и опрятно. Потом я начала рыться в его бумагах. Я помню, как я подумала, ничуть себе не ужасаясь, а так, словно я делаю это по праву, потому что он мне лжет, что это первый случай в моей жизни, когда я читаю чужие письма и другие личные документы. Я злилась, мне было худо, но действовала я очень методично. В одном углу ящика стола я нашла пачку перетянутых резинкой писем, от одной американской девушки. Они были любовниками, она жаловалась, что Савл ей не пишет. Потом я нашла еще одну пачку писем, от девушки из Парижа, — снова жалобы, что он не написал. Я положила письма на место, но не аккуратно, а как попало, и стала высматривать что-нибудь еще. Потом я обнаружила несколько стопок дневников. (*14) Я помню, как подумала, что это странно, что в его дневниках записи идут в хронологическом порядке, что они не расколоты на несколько разных частей, как мои. Я пролистала несколько старых дневников, не вчитываясь, а просто пытаясь получить некое общее впечатление. Бесконечный перечень новых мест, разных работ, нескончаемый список женских имен. И через все разнообразие мест-названий, женских имен красной нитью — подробности о чувстве одиночества, об отстраненности, об изоляции. Я сидела там, на его кровати, пытаясь слить воедино два разных образа — образ мужчины, которого я знала, и того, который вставал со страниц этих дневников, последний был тотально наполнен жалостью к себе, был холоден, расчетлив и бесчувствен. Потом я вспомнила, что, когда читала собственные дневники, я себя не узнавала. Происходит нечто странное, когда кто-то пишет о себе самом. То есть — когда пишет о себе реальном, а не об образе самого себя. Результат выходит безжалостный, холодный, осуждающий. Или если не осуждающий, то в нем нет никакой жизни — да, именно так, он получается безжизненным. Я понимаю, что, написав это, я сразу оказываюсь в том месте своей черной тетради, где писала о Вилли. Если бы Савл сказал о своих дневниках или сказал бы, подводя итоги о себе молодом с точки зрения себя более позднего: «Я поступал по-свински, с женщинами я вел себя как самая настоящая свинья», или «Я правильно делаю, что поступаю с женщинами именно так», или «Я просто записываю все, что происходит, я не оцениваю свое поведение вообще никак», — что ж, что бы он ни сказал, это было бы неправильно и неуместно. Потому что чего совсем нет в его дневниках, так это его жизненной силы, обаяния, самой жизни. «Вилли позволил себе блеснуть очками через всю комнату, и он сказал…» Савл, прочно стоящий на земле, Савл, не знающий отказа, ухмыляющийся — он иронично ухмыляется по поводу своей же позы соблазнителя, — протяжно цедит: «Пойдем, малышка, давай потрахаемся, ты в моем вкусе». Я продолжала читать отдельные записи, сначала ужасаясь их холодной безжалостности; потом переводя их, опираясь на свое знание Савла, в жизнь. Настроение мое постоянно скакало: от злости, женской злости, к восторгу, который ощущаешь, наблюдая за некоей формой жизни, к восторгу узнавания.

Потом мои восторги улетучились, как только я наткнулась на запись, которая меня сильно испугала, потому что я уже написала это, в своей желтой тетради, повинуясь какому-то иного рода пониманию. Меня пугает, что, когда я пишу, я, похоже, становлюсь какой-то ужасной ясновидящей или кем-то в этом роде, включается интуиция; работает какая-то часть разума, которую слишком больно применять в повседневной жизни; если использовать ее в обычной жизни, жить будет совершенно невозможно. Три записи: «Пора убираться из Детройта, я получил от него все, что мне было нужно. Сложности с Мейвис. Я был без ума от нее неделю назад, а теперь — ничего. Странно». Потом: «Вчера вечером Мейвис пришла ко мне домой. У меня была Джоан. Пришлось выйти в холл и отправить Мейвис прочь». Потом: «Получил письмо из Детройта, от Джейка. Мейвис перерезала себе бритвой вены. Ее успели вовремя доставить в больницу. Жаль, хорошая девушка». Больше Мейвис нигде не упоминалась. Меня переполняла ярость, холодная мстительная ярость войны полов; я разозлилась настолько, что была вынуждена просто отключить свое воображение. Я отодвинула в сторону груды дневников. На то, чтобы их прочесть, ушла бы не одна неделя, а мне было неинтересно. Теперь меня разобрало любопытство: а что он пишет обо мне? Я нашла запись того дня, когда Савл впервые пришел в эту квартиру. «Познакомился с Анной Вулф. Если я собираюсь призадержаться в Лондоне, вполне сойдет. Мери предложила мне комнату, но я вижу, что там без сложностей не обойдется. С ней хорошо спать, но не более того. Анна меня не привлекает. В данных обстоятельствах это хорошо. Мери закатила сцену. На вечеринке — Джейн. Мы танцевали, практически трахались на танцплощадке. Маленькая, легкая, похожая на мальчика — отвез ее домой. Протрахались всю ночь — здорово!» «Сегодня общался с Анной, не помню ничего из того, что я ей говорил, не думаю, что она что-нибудь заметила». Несколько дней записи не делались. Потом: «Забавно, Анна мне нравится больше всех, но мне не нравится с ней спать. Может, пора двигаться дальше? С Джейн начались сложности. Да е… я этих дам, буквально!» «Анна устраивает сложности из-за Джейн. Что ж, тем хуже для нее, намного хуже». «Порвал с Джейн. Жаль, самый лучший секс из всего, что у меня было в этой чертовой стране. Маргарита в маленьком кафе». «Позвонила Джейн. Устраивает мне сложности из-за Анны. Не хочу сложностей с Анной. Встречаюсь с Маргаритой».

Это было написано сегодня, значит, когда он уходил, он уходил не к Джейн, а к Маргарите. Я в ужасе от самой себя, потому что чтение чужих дневников не вызывает у меня никакого ужаса. Напротив, меня переполняет безобразная торжествующая радость, потому что я его изобличила.

(*15) Запись «мне не нравится спать с Анной» прорезала меня такой глубокой болью, что несколько мгновений я не могла дышать. Хуже того, я этого не понимала. Хуже того, на несколько минут я утратила веру в способность женского существа, которое либо отзывается, либо нет, в зависимости от того, насколько искренне и убежденно Савл занимается любовью, правильно оценивать происходящее. Эту женщину невозможно обмануть. На какое-то мгновение я допустила, что она сознательно вводит себя в заблуждение. Мне было стыдно, что для меня важнее то, что Савл не хочет спать со мной, потому что в противном случае я могла бы стать для него от силы «хорошим половым партнером», чем то, что я ему по-человечески нравлюсь. Я отложила дневники, опять небрежно, как и письма, повинуясь какому-то пренебрежительно-презрительному чувству, и спустилась вниз, чтобы все это описать. Но я не могу написать ничего здравого, разумного, я совершенно сбита с толку.

Только что сходила наверх, чтобы еще раз заглянуть в дневник, — Савл написал «мне не нравится с ней спать» в ту неделю, когда он ко мне не спускался. С тех пор он занимается со мной любовью так, как это делает мужчина с той женщиной, которая его очень привлекает. Я этого не понимаю, я ничего не понимаю.

Вчера я силой принудила себя задать Савлу неприятный вопрос:

— Ты болен? И если да — то чем?

Он сказал, а я почти ждала именно такого ответа:

— Откуда ты знаешь?

Я даже засмеялась. Он осторожно проговорил:

— Я думаю, что если у тебя есть сложности, то лучше засунуть их поглубже к себе в карман и не донимать этим других людей.

Он произнес это серьезно, ответственный человек. Я сказала:

— Но как раз этим ты и занимаешься. В чем твоя проблема?

Мне кажется, что я попалась, блуждаю в каком-то психологическом тумане. Он ответил серьезно:

— Я надеялся, что не обременяю тебя этим.

— Я не жалуюсь, — сказала я. — Но думаю, что не стоит все это хранить в себе, лучше все это выпустить наружу.

Он сказал, внезапно колко и враждебно:

— Ты выражаешься как какой-нибудь чертов психоаналитик.

Я думала о том, как практически в любом разговоре он может быть пятью или шестью разными людьми; я даже поджидала возвращения ответственного человека. Так оно и вышло, и Савл продолжил:

— Я в не слишком-то хорошей форме, это правда. Мне очень жаль, если это так заметно. Я постараюсь вести себя лучше.

Я сказала:

— Вопрос не в том, чтобы вести себя лучше.

Он решительно сменил тему разговора; на его лице появилось затравленное, обиженное выражение, этот человек пытался себя защитить.

Я позвонила доктору Пейнтеру и сказала, что хочу понять, в чем проблема человека, у которого нет чувства времени и который производит такое впечатление, словно в нем живут несколько разных людей. Он ответил:

— Я не ставлю диагнозов по телефону.

Я сказала:

— Да ладно, будет вам.

Он сказал:

— Дорогая моя Анна, думаю, вам лучше записаться на прием.

— Речь идет не обо мне, — пояснила я, — это мой друг.

Но доктор промолчал. Потом он сказал:

— Пожалуйста, не тревожьтесь, вы бы удивились, узнав, сколько очаровательных людей, расхаживающих по нашим улицам, являются всего-навсего призраками самих себя. Все-таки запишитесь на прием.

— А в чем причина этого?

— Что ж, я бы рискнул предположить, и так, чтобы не сказать при этом лишнего, — все это связано с той эпохой, в которой мы живем.

— Спасибо, — сказала я.

— И не придете на прием?

— Нет.

— Это очень плохо, Анна, это духовная гордыня, если вы — несколько разных человек, то кого из них вы собираетесь тащить за волосы из омута?

— Я доставлю ваше послание по адресу, — пообещала я.

Я пошла к Савлу и сказала:

— Я позвонила своему врачу, и он подумал, что больна я, я же ему сказала, что у меня есть друг, — понимаешь?

Он на меня взглянул пронзительно, затравленно, но усмехнулся.

— Он говорит, что мне нужно записаться на прием, но что мне вовсе не следует тревожиться из-за того, что я — это сразу несколько разных человек, лишенных чувства времени.

— А я произвожу на тебя именно такое странное впечатление?

— Ну да.

— Спасибо. Полагаю, он прав, тревожиться не стоит.

Сегодня Савл сказал мне:

— Зачем мне тратиться на психиатра, когда я получаю лечение от тебя, причем бесплатно?

Он произнес эти слова зло, жестоко, торжествуя. Я сказала ему, что использовать меня в такой роли нечестно. Он заметил, все с той же торжествующей ненавистью в голосе:

— Типичная англичанка! Честно — нечестно! Все как-нибудь используют друг друга. Ты меня используешь, чтобы сотворить голливудскую грезу о счастье, а я, в свою очередь, собираюсь использовать твой опыт общения с целителями и знахарками.

Через минуту мы уже занимались любовью. Когда мы ругаемся, мы друг друга ненавидим, и тогда секс происходит от ненависти. Это тяжелый жестокий секс, не похожий ни на что мне ранее известное, он не имеет никакого отношения (*16) к тому моему существу, к влюбленной женщине. Она его безоговорочно отрицает.

Сегодня Савл в постели отпустил критическое замечание по поводу одного моего движения, и я поняла, что он меня с кем-то сравнивает. Я заметила, что существуют разные школы того, как следует заниматься любовью, и мы с ним — представители двух разных школ. В этот момент мы ненавидели друг друга, но делали это вполне добродушно. Поэтому он внимательно отнесся к моим словам, обдумал их, а потом взревел от смеха.

— Любовь, — сказал он, сентиментально, как мальчишка школьного возраста, — интернациональна.

— Секс, — парировала я, — это вопрос национального стиля. Ни один англичанин не станет заниматься любовью так, как это делаешь ты. Я, разумеется, говорю о тех из них, кто вообще этим занимается.

Савл начал сочинять шлягер — «Я полюблю твой национальный стиль, если ты полюбишь мой».

Стены этой квартиры смыкаются вокруг нас, замыкают нас в себе. День за днем мы здесь одни. Я отдаю себе отчет в том, что мы оба сумасшедшие. Он говорит, крича от смеха:

— Ну да, я ненормальный, вся моя недолгая жизнь ушла на то, чтобы это понять, и что теперь? Положим, я предпочитаю быть ненормальным, и что тогда?

Между тем мое состояние тревоги не отпускает меня ни на минуту, я забыла, что это такое — нормально проснуться; и все же я продолжаю спокойно наблюдать за этим состоянием и даже думаю: «Что же, я никогда не буду мучиться от собственного состояния тревоги, поэтому я могу прекрасно вместо этого прожить чужое, узнать, что это такое, раз уж мне выпал такой шанс».

Иногда я пытаюсь «играть в игру». Иногда я пишу в этой тетради и в желтой. Или наблюдаю, как меняются блики света на полу, так что крошечный комочек пыли или сучок на половице растут в размерах и символизируют самих себя. Наверху Савл ходит взад и вперед, взад и вперед, или там надолго наступает тишина. И тишина, и звук шагов одинаково гулко отдаются в моих нервах. Когда он покидает квартиру, чтобы «немного прогуляться», мне кажется, что мои нервы растягиваются, следуют везде за ним, словно они к нему привязаны.

Сегодня, когда Савл вернулся, я тут же инстинктивно поняла, что он с кем-то переспал. Я бросила ему вызов, задав прямой вопрос, но не потому, что мне было обидно, а потому, что мы — антагонисты, мы два противника, а он ответил:

— Нет, что заставляет тебя так думать?

Потом его лицо стало коварным, жадным, вороватым, и он сказал:

— Если ты хочешь, я предоставлю тебе алиби.

Я засмеялась, хотя и очень злилась, и смех восстановил меня. Я безумна, я одержима холодной ревностью неведомой мне раньше силы, я — женщина, которая читает чужие дневники и письма; однако, когда я смеюсь, я исцеляюсь. Ему не понравился мой смех, судя по тому, что он заметил:

— Заключенные привыкают говорить на определенном языке.

А я сказала:

— Никогда раньше я не была тюремщиком, и если я теперь им стала, то, может, потому что тебе тюремщик нужен.

Его лицо прояснилось, он присел на край моей кровати и пояснил с той простотой, на которую может вдруг переключиться в одно мгновение:

— Проблема в том, что, когда мы сошлись, ты для себя решила, что это подразумевает верность, а я так не считаю. Я никогда никому не хранил верность. Такого просто не бывало.

— Лжец, — сказала я. — На самом деле, как только женщина к тебе привязывалась или тебя разоблачала, ты просто переходил к другой.

Он рассмеялся искренне и молодо, а не враждебно-молодо, как часто это делал, и он сказал:

— Да, может, и в этом тоже что-то есть.

Я чуть было не сказала: «Тогда переходи к другой, иди отсюда». Я недоумевала, почему я этого ему не говорю, какой такой личной логике я следую, под его влиянием. В ту долю секунды, когда я почти сказала: «Тогда иди отсюда», он бросил на меня быстрый испуганный взгляд и добавил:

— Ты должна была мне сказать, что это имеет для тебя значение.

Я сказала:

— Тогда я говорю тебе сейчас, что это имеет для меня значение.

— О'кей, — ответил он осторожно, после паузы. Лицо его стало хитрым и вороватым. Я прекрасно понимала, что он при этом думает.

Сегодня Савл вышел на пару часиков, после телефонного звонка, и я сразу прошла наверх, чтобы прочесть свежие записи в его дневнике. «Ревность Анны сводит меня с ума. Виделся с Маргаритой. Был у нее дома. Прелестное дитя». «Маргарита холодна со мной. У нее дома познакомился с Дороти. Мне удастся выскользнуть, когда Анна на следующей неделе поедет навещать Дженет. Кот из дома!..»

Прочитала это с чувством холодного торжества.

И все же, несмотря на это, случаются часы, когда мы нежно и любовно дружим, пока мы говорим и говорим. И мы занимаемся любовью. Мы спим вместе каждую ночь, и это — восхитительный глубокий сон. Потом дружелюбие, буквально на полуслове, оборачивается ненавистью. Иногда эта квартира — оазис любви и близости, потом она внезапно превращается в поле боя, даже стены вибрируют от ненависти, мы кружим друг вокруг друга как дикие звери, то, что мы говорим друг другу, настолько ужасно, что, вспоминая об этом позже, я испытываю шок. И все же мы вполне способны все это выговорить, прислушаться к тому, что мы сказали, а потом вдруг неистово расхохотаться, и мы смеемся, хохочем до упаду.

Я поехала проведать Дженет. Всю дорогу я чувствовала себя несчастной, потому что я знала, что Савл занимается любовью с Дороти, кем бы она ни была. Я не могла стряхнуть с себя все это, даже когда я общалась с Дженет. Похоже, она вполне счастлива — отдалившаяся от меня, школьница, маленькая девочка, поглощенная общением с подругами. На обратном пути, в поезде, я опять подумала, как это странно — ведь целых двенадцать лет каждая минута каждого моего дня выстраивалась вокруг Дженет, мой распорядок дня был перечнем ее нужд. И вот она уезжает в школу, и все, я мгновенно возвращаюсь в свое прежнее состояние, я становлюсь Анной, которая никогда не рожала Дженет. Я помню, как Молли говорила то же самое: Томми уехал с друзьями на каникулы, когда ему было шестнадцать, и она целыми днями бродила по дому, изумляясь самой себе. «Я чувствую себя так, как будто у меня никогда и не было никакого ребенка», — повторяла она.

При приближении к дому ощущение напряжения в животе возросло. К тому времени, как я добралась до дома, я была уже совершенно больна, я прямиком направилась в ванную, и меня вырвало. Никогда в жизни меня еще не рвало от нервного напряжения. Потом я, стоя на лестнице, громко окликнула Савла. Он был дома. Он спустился вниз, жизнерадостный. Привет! Ну, как оно все прошло, и так далее. Я смотрела на него, и его лицо менялось, становилось воровато-осторожным, с проступающим сквозь эту осторожность триумфом, и я видела себя со стороны — холодную и недоброжелательную. Он спросил:

— Почему ты так на меня смотришь?

А потом:

— Что ты пытаешься для себя выяснить?

Я пошла в свою большую комнату. Вот эта его фраза — «Что ты пытаешься для себя выяснить?» — была новой нотой в нашем «обмене любезностями», еще одним шагом вниз, в новые глубины неприязни. Когда он произносил эти слова, он испустил волны ненависти в чистом виде. Я присела на кровать и попыталась думать. Я осознала, что ненависть пугает меня на физическом уровне. Что мне известно о психических расстройствах? Ровным счетом ничего. И все же какое-то инстинктивное чувство подсказывало мне, что мне бояться незачем.

Он проследовал за мной в мою комнату и присел на мою кровать, мурлыча себе под нос какой-то джазовый мотивчик и наблюдая за мной. Он сказал:

— Якупил тебе несколько пластинок с джазовой музыкой. Джаз поможет тебе расслабиться.

Я сказала:

— Хорошо.

Он спросил:

— А ты ведь вся такая чертовски английская женщина, да? — Это было сказано мрачно и с неприязнью.

Я сказала:

— Если я тебе не нравлюсь, уходи.

Савл бросил на меня быстрый, полный изумления взгляд и вышел. Я ждала, когда он вернется, зная, каким он будет. Он вернулся тихим, спокойным, любящим братом. Он поставил пластинку на мой проигрыватель. Я изучала остальные пластинки. Ранний Армстронг и Бесси Смит. Мы тихо сидели, слушали музыку, и он наблюдал за мной.

Потом он спросил:

— Ну?

Я ответила:

— Вся эта музыка такая добродушная и теплая, и примиряющая.

— Ну и?

— К нам это не имеет никакого отношения, мы не такие.

— Леди, мой характер сформировался под влиянием Армстронга, Беше и Бесси Смит.

— Значит, с тех пор в нем что-то изменилось. С ним что-то случилось.

— С ним случилось то, что случилось со всей Америкой.

Потом он добавил, угрюмо:

— Полагаю, вполне может оказаться, что у тебя тоже есть природный дар воспринимать джаз, тебе это нужно.

— Почему тебе во всем необходимо соревноваться, конкурировать?

— Потому что я американец. Америка — страна, где соревнуются и конкурируют.

Я увидела, что тихий брат ушел, вернулась ненависть. Я сказала:

— Я думаю, что будет лучше, если мы на сегодня расстанемся, иногда ты для меня слишком большая нагрузка.

Савл был этим поражен. Потом его лицо взяло себя под контроль — когда это происходит, буквально видно, как его больное и обиженное лицо «берет себя в руки». Он сказал спокойно, посмеиваясь дружелюбно:

— Я тебя в этом не виню. Я и сам для себя слишком большая нагрузка.

Он вышел. Через несколько минут, когда я уже легла спать, он ко мне спустился, подошел к моей кровати и, улыбаясь, сказал:

— Подвинься.

Я сказала:

— Я не хочу ругаться.

Он сказал:

— Мы ничего не можем с собой поделать.

— А не кажется ли тебе странным, не удивляет ли тебя то, что именно мы избираем предметом для наших ссор? Мне совершенно наплевать, с кем ты спишь, а ты не тот мужчина, кто станет наказывать женщину через секс. Так что очевидно, что мы ругаемся из-за чего-то совсем другого. Из-за чего же?

— Это интересный опыт, быть сумасшедшим.

— Именно так, опыт интересный.

— Почему ты так говоришь об этом?

— Через год мы оба оглянемся назад и скажем: так вот какими мы тогда были, какой потрясающий жизненный опыт мы получили.

— А что в этом плохого?

— У таких как мы, у нас у всех, мания величия. Ты говоришь: «Я такой, как я есть, потому что Соединенные Штаты в политическом смысле представляют собой то-то и то-то, я — Соединенные Штаты». А я говорю: «Я олицетворяю собой современную женщину».

— Возможно, мы оба правы.

И мы заснули, как друзья. Но сон переменил обоих. Когда я проснулась, Савл лежал на боку и, напряженно улыбаясь, наблюдал за выражением моего лица. Он спросил:

— Что тебе снилось?

Я сказала:

— Ничего.

А потом я вспомнила. Мне приснился мой страшный сон, и злобный безответственный принцип в нем воплотился в Савла. На протяжении всего длинного кошмара он смеялся, насмехался надо мной. Он крепко держал меня за плечи так, что я не могла пошевелиться, и говорил: «Я собираюсь сделать тебе больно, мне это нравится».

Воспоминание оказалось таким тяжелым, что я тут же вылезла из кровати, прочь от него, и я пошла на кухню, делать кофе. Он зашел ко мне примерно через час, полностью одетый, лицо — кулак.

— Мне надо выйти, — сказал он.

Он немного задержался, притормозил, он ждал, когда же я что-нибудь ему скажу, потом он начал медленно спускаться, оглядываясь на меня словно в надежде, что я его остановлю. Я легла на спину на пол и стала слушать раннего Армстронга, и я завидовала тому легкому и радостному, жизнелюбивому и добродушно-насмешливому миру, откуда была родом эта музыка. Савл вернулся, четыре или пять часов спустя, его лицо было оживленным, светилось мстительным торжеством. Он поинтересовался:

— А почему ты ничего не говоришь?

Я ответила:

— Нечего сказать.

— Почему ты не наносишь мне ответного удара?

— Ты отдаешь себе отчет в том, насколько часто ты спрашиваешь у меня, почему я не наношу ответного удара? Если ты хочешь, чтобы тебя за что-то наказывали, найди себе кого-нибудь другого.

И сразу — необычайная в нем перемена, когда я что-то говорю, а он это обдумывает. Он сказал, заинтересованно:

— А что, мне нужно, чтобы меня наказывали? Хм-м-м-м, интересно.

Савл сидел на краю кровати, пощипывал подбородок, хмурился. Он заметил:

— Не думаю, что я себе очень нравлюсь в данный момент. И ты мне тоже не нравишься.

— И мне ты не нравишься, и я сама себе не нравлюсь. Но нам обоим все это вообще-то по-настоящему не нравится, так зачем же утруждаться нелюбовью к самим себе?

Выражение его лица снова переменилось. Он сказал, хитро:

— Полагаю, ты думаешь, будто знаешь, что я делал.

Я ничего не ответила, и он встал и принялся быстро расхаживать по комнате, бросая на меня быстрые яростные взгляды.

— Ты же никогда не узнаешь, правда, ты никак не можешь этого узнать.

То, что я ничего не говорила, проистекало не из решимости не допустить ссору или сохранить самообладание, оно было адекватным по холодности оружием в нашей с ним битве. После молчания, которое продлилось ровно столько, сколько было нужно:

— Я знаю, что ты делал, ты трахал Дороти.

Он быстро проговорил:

— Откуда ты это знаешь?

А потом так, словно он этого вовсе и не говорил:

— Не задавай мне никаких вопросов, и я не буду тебе лгать.

— А я и не задаю тебе вопросов, я читаю твой дневник.

Савл прервал свою размашистую прогулку по комнате, остановился и на меня уставился. На его лице, за выражением которого я наблюдала с холодным интересом, поочередно проступили страх, гнев и вороватое торжество. Он сказал:

— Я не трахал Дороти.

— Значит, это был кто-нибудь другой.

Он принялся кричать, размахивая в воздухе руками, рывками пропуская слова сквозь челюсти, как мясо сквозь мясорубку:

— Ты за мной шпионишь, ты самая ревнивая женщина из всех, кого я знал. Я не прикасался к другой женщине с тех пор, как я сюда пришел. А для такого темпераментного американского парня, как я, это что-нибудь да значит.

Я заметила, зло и ядовито:

— Я рада, что ты парень темпераментный.

Он заорал:

— Я — настоящий мужчина. Я — не дамская болонка, которую можно держать дома взаперти.

Он продолжал кричать, и я узнала то чувство, которое испытала накануне: еще одна ступенька, шаг вниз по лестнице, ведущей к моему безволию. «Я, я, я, я, я», — кричал он, но речь его была бессвязна, он поливал меня мутной взвесью хвастливых заявлений, а мне казалось, что меня поливают очередями из автомата, что в мое тело входят пули. Так продолжалось долго: «я, я, я, я, я», и я перестала слушать, а потом я поняла, что наступила тишина, что Савл замолчал и смотрит на меня с тревогой.

— Что с тобой такое? — спросил он.

Он подошел ко мне, он опустился на колени, повернул к себе мое лицо, сказал:

— Ради всего святого, ты должна понять, что секс неважен для меня, он просто для меня неважен.

Я уточнила:

— Ты хочешь сказать, что секс для тебя важен, тебе неважно, с кем ты им занимаешься.

Савл на руках отнес меня в постель, мягкий, заботливый и сострадающий. Он с отвращением к самому себе сказал:

— Когда я сбиваю с ног какую-нибудь женщину, я неизменно оказываюсь большим мастером по сбору ее по кусочкам.

— А зачем тебе нужно сбивать женщин с ног?

— Я не знаю. Пока ты не заставила меня это понять, я этого не знал.

— Хорошо бы тебе обратиться к какому-нибудь знахарю. Я устала повторять, что ты разрушишь нас обоих.

Я заплакала, я чувствовала себя как прошлой ночью во сне, когда он крепко держал меня за плечи, смеясь и делая мне больно. Он же между тем был в это время мягким, нежным, добрым. И я внезапно поняла, что все это, весь этот цикл, где нежность сменяется нападками и наоборот, нужен только ради этого мгновения, когда он успокаивает меня и утешает. Я резко встала, разъярившись из-за его опеки надо мной и из-за того, что эту опеку допускаю, и закурила.

Он сказал, угрюмо:

— Может, я и сбиваю тебя с ног, но ты недолго остаешься лежать поверженной.

— Повезло тебе, ты можешь снова и снова это делать, и радоваться этому.

Он сидел задумчивый и погруженный в свои мысли, рассматривал себя со стороны:

— Но скажи мне — почему, зачем?

Я закричала на него:

— Как и у всех американцев, у тебя проблемы с матерью. Ты делаешь из меня свою мать, ты полностью сосредотачиваешься на мне в этой роли. Тебе все время нужно как-то провести, перехитрить меня, и это очень важно — перехитрить меня. Для тебя очень важно лгать, да так, чтобы тебе поверили. Потом, когда мне делается больно, твое желание убить меня, твою мать, тебя пугает и тогда тебе приходится жалеть и утешать меня… — Я истерически пронзительно кричала. — Мне все это ужасно надоело. Мне надоело, что со мной сюсюкаются как с ребенком. Меня тошнит от всей этой банальности…

Я остановилась и посмотрела на него. У него было лицо ребенка, которого только что отшлепали.

— А теперь тебе приятно, потому что тебе удалось добиться того, что я на тебя кричу. Почему ты на меня не сердишься? А тебе следовало бы рассердиться — я называю тебя, Савл Грин, я вешаю на тебя ярлык, и такой низкой пробы, что ты просто обязан рассердиться. Тебе должно быть стыдно, что ты сидишь здесь, в свои тридцать три, и выслушиваешь все эти мои банальные, немыслимые в своей упрощенности трактовки.

Когда я замолчала, я поняла, что измотана. Я была заперта в скорлупе нервного напряжения, я почти чувствовала его запах, запах затхлого облачка нервного изнеможения.

— Продолжай, — сказал он.

— Последний мой сеанс бесплатного психоанализа закончился.

— Иди сюда.

Я не могла не подойти к нему. Смеясь, Савл притянул меня к себе. Он начал заниматься со мной любовью. Я ему отвечала, отвечала этой холодной любовной ярости. Мне было легко отвечать на холод, потому что холод в отличие от нежности не может причинить мне боли. Вскоре я заметила, что перестала отвечать на его ласки. Поскольку я поймала себя на этом, я сразу поняла, и даже до того, как я успела подумать это, что происходит что-то новенькое, он занимается любовью не со мной. Савл переключил голос на другой регистр, он начал говорить с южным акцентом, глубоко и вязко, посмеиваясь, агрессивно:

— Ну и ну, мэм, а отдаваться вы умеете, да-да, умеете вы делать это дело, я так всем и скажу.

Он трогал меня по-другому, он трогал не меня. Он провел рукой по моим бедрам и ягодицам и сказал:

— Да, доложу вам, прекрасные и крепкие женские формы.

Я ответила:

— Ты нас путаешь, я — та, которая худенькая.

Шок. Я увидела, буквально увидела, как Савл выходит из личности, в которой только что был. Он откинулся на спину, прикрыл глаза рукой, он сбился с дыхания. Он весь побелел. Потом он сказал, уже без южного акцента, своим обычным голосом, но с интонацией повесы, так же как он говорил «я — темпераментный американский мальчик»:

— Малышка, принимай меня на грудь легко, как ты это делаешь с хорошим виски.

— То есть ты так себя бы охарактеризовал, — уточнила я.

Снова шок. Савл силой пытался выбить себя из той личности, он задыхался, потом заставил себя дышать ровно, потом сказал нормально:

— Что со мной такое?

— Ты хочешь сказать: что с нами такое? Мы оба сумасшедшие. Мы сидим в коконе безумия.

— Ты! — Это было сказано угрюмо. — Ты самая здравая баба из всех, кого я знал.

— Не в данный момент.

Мы долго лежали, молчали. Он нежно поглаживал мою руку. На улице под окнами грохотали грузовики. Я чувствовала, как это нежное поглаживание руки снимает мое напряжение. Все безумие, вся ненависть ушли. А потом случился еще один долгий, медленно темнеющий день, когда мы были отрезаны от всего мира, а потом — долгая темная ночь. Квартира была как корабль, плывущий в темном море, она как будто бы плыла, отрезанная от всякой другой жизни, сама в себе, самодостаточная. Мы ставили новые пластинки, мы занимались любовью, и те два человека, Савл и Анна, сумасшедшие, ушли куда-то, находились где-то в другом месте, в другой комнате.

(*17) У нас была неделя счастья. Телефон не звонил. К нам никто не приходил. Мы были одни. Но это кончилось, в Савле словно повернули выключатель, и вот я села и пишу. Я вижу, что я написала слово — «счастье». И этого достаточно. И пусть он говорит: «Ты вырабатываешь счастье как патоку». За всю эту неделю у меня ни разу не возникало желания писать в этих тетрадях. Мне было нечего сказать.

Сегодня мы встали поздно, послушали пластинки, занялись любовью. Потом Савл поднялся к себе. Он спустился, лицо — резак, я на него взглянула и поняла, что провернули тумблер. Он побродил по комнате, сказал:

— Мне как-то беспокойно, мне как-то беспокойно.

В его голосе звучала откровенная враждебность, поэтому я ответила:

— Тогда иди отсюда.

— Если я пойду, ты будешь обвинять меня, что я там с кем-то переспал.

— Потому что ты хочешь, чтобы я это делала.

— Что ж, я пошел.

— Тогда иди.

Он стоял и смотрел на меня, его переполняла ненависть, я чувствовала, как напрягаются мышцы в животе, как темным туманом наползает на меня тревога. Я наблюдала, как неделя счастья ускользает прочь. Я думала: «Через месяц домой вернется Дженет и эта Анна прекратит свое существование. Если я знаю, что смогу отключить эту беспомощную страдалицу, потому что это будет нужно Дженет, значит, я и сейчас могу это сделать. Почему же я этого не делаю? Потому что я не хочу, вот почему. Что-то должно отыграться до конца, некий рисунок нужно проработать во всех деталях…»

Он почувствовал, что я удаляюсь, и он встревожился, спросил:

— Почему я должен куда-то идти, если я этого не хочу?

— Тогда не ходи, — сказала я.

— Пойду поработаю, — сказал он хмурясь, сказал как обрубил.

Он вышел. Через несколько минут спустился, прислонился к дверному косяку. Я за это время не совершила ни единого движения. Я сидела на полу, ждала его, потому что знала, что он вернется. Темнело, большая комната была полна теней, небо меняло цвет. Я сидела и наблюдала, как небо заполняется новым цветом, а одновременно с этим темнота приходит в город, и, не прилагая к этому усилий, я вдруг достигла отстраненности «игры». Я стала частицей ужасающего города и миллионов людей, я одновременно была и на полу, и над городом, глядя на город сверху вниз. Когда в дверях появился Савл, он остановился, прислонившись к дверному косяку, и сказал мне обвиняющим тоном:

— Со мной еще такого не бывало, я никогда не был настолько привязан к женщине, так что я даже не могу выйти прогуляться без того, чтобы не почувствовать себя виноватым.

Его тон быль очень далек от того состояния, которое я в эти минуты проживала, поэтому я ему сказала:

— Ты пробыл здесь неделю, хотя тебя никто об этом не просил. Ты этого хотел. Теперь твое настроение переменилось. Почему мое настроение должно перемениться вместе с твоим?

Он осторожно проговорил:

— Неделя — это долгий срок.

По тому, как он это сказал, я поняла, что до тех пор, пока я не произнесла слова «неделя», он не знал, сколько дней прошло. Мне было любопытно узнать, а как он думал — сколько дней прошло, но я боялась его спросить об этом. Он стоял, хмурился, искоса на меня поглядывал, пощипывая пальцами свои губы так, словно они были музыкальным инструментом. После паузы он сказал, лицо его при этом исказилось хитроватой гримасой:

— Но тот фильм я смотрел только позавчера.

Я понимала, что Савл делает: он хочет притвориться, что это была не неделя, а два дня, отчасти чтобы проверить, уверена ли я в том, что прошла неделя, а отчасти потому, что ему ненавистна сама мысль, что он какой-то женщине может отдать целую неделю себя. В комнате темнело, и ему приходилось вглядываться, чтобы рассмотреть выражение моего лица. Свет, исходивший с неба, сиял в его серых глазах, мерцал на светлых волосах. Он выглядел как животное, которое, почуяв опасность, пытается напугать противника. Я ответила:

— Тот фильм ты смотрел неделю назад.

Он сказал, холодно:

— Если ты так говоришь, я должен тебе верить.

Потом он ко мне подпрыгнул, схватил меня за плечи и начал трясти:

— Я ненавижу тебя за то, что ты нормальная, я ненавижу тебя за это. Ты — нормальное человеческое существо. Какое ты имеешь право быть такой? Я вдруг понял, что ты помнишь все, возможно, ты помнишь все, что я вообще когда-либо тебе говорил. Ты помнишь все, что с тобой когда-либо происходило, это невыносимо.

Его пальцы больно впились в мои плечи, лицо светилось ненавистью.

Я сказала:

— Да, я действительно все помню.

Но я сказала это без всякого триумфа. Я сознавала, как я выгляжу в его глазах, женщина, которая необъяснимо распоряжается событиями, потому что она в любой момент может оглянуться и увидеть улыбку, жест, движение; услышать произнесенные слова и объяснения, — женщина, живущая во времени. Мне была неприятна церемонность и помпезность этого маленького несгибаемого стража правды. Когда он заявил: «Это все равно, что сидеть в тюрьме, жить с кем-то, кто знает, что ты сказал на прошлой неделе, или же может сказать: три дня назад ты делал это и вот это», я увидела в нем заключенного, потому что мне и самой мучительно хотелось освободиться от моей все упорядочивающей, снабжающей все комментариями памяти. Я чувствовала, как размываются границы моей личности. Живот свело, спина заныла.

Савл сказал:

— Иди сюда. — И, продвигаясь в сторону кровати, показал мне на нее.

Я послушно пошла за ним. Отказаться я не могла. Он сказал, сквозь зубы:

— Пошли, пошли.

Или, скорее:

— Пшли, пшли.

Я поняла, что Савл вернулся на несколько лет назад, ему тогда, наверно, было примерно двадцать. Я сказала «нет», потому что мне не хотелось иметь дело с этим разъяренным молодым самцом. На его лице вспыхнула ухмылка саркастической жестокости, и он сказал:

— Ты говоришь «нет». И это правильно, малышка, говори «нет» чаще, мне это нравится.

Он начал гладить мою шею, и я сказала «нет». Я почти плакала. При виде моих слез Савл заговорил иначе, в голосе звучала торжествующая нежность, он целовал мои слезы как истинный гурман и говорил:

— Да ладно, маленькая, ладно, прекрати.

Секс был холодным, акт ненависти, все делалось с ненавистью. Женское существо, которое неделю расширялось и росло, мурлыкало от удовольствия, забилось в уголок и содрогалось. А та Анна, которая способна наслаждаться агрессивным сексом с антагонистом, была безвольна, не сражалась. Все произошло быстро и безобразно, и он сказал:

— Чертовы англичанки, ничего в постели не умеют.

Но он мне даровал свободу навсегда, причинив мне боль таким вот способом, и я сказала:

— Это моя вина. Я знала, что не получится. Я ненавижу, когда ты жесток.

Он резко повернулся на живот и замер, он думал. Он пробормотал:

— Кто-то мне это уже говорил, недавно. Но кто? Когда?

— Какая-то из твоих женщин тебе сказала, что ты жесток, да?

— Кто? Я? Я не жестокий. Я никогда не был жестоким. Я жестокий?

В этот момент в нем говорил хороший человек. Я не знала, что ответить, боясь его спугнуть и возвратить того, другого. Он спросил:

— Анна, что мне делать?

Я сказала:

— А почему бы не обратиться к какому-нибудь знахарю?

При этих словах, словно повернули выключатель, Савл издал характерный громкий торжествующий смех:

— Ты хочешь упечь меня в психушку? Зачем мне платить аналитику, когда у меня есть ты? Это ты должна вносить платежи за то, что ты здоровый нормальный человек. Ты не первая, кто мне советует отправиться к промывателю мозгов. Ну, а мне нельзя ничего диктовать, никто не может это делать.

Он выпрыгнул из кровати и закричал:

— Я — это я, Савл Грин, я — такой как есть, такой как есть, такой как есть. Я…

Пошла громкая, рваная, подобная пулеметной очереди речь с бесконечным «я, я, я», но внезапно она прекратилась или, скорее, замерла перед тем, как продолжиться: Савл стоял с открытым ртом, молчал, он сказал: «Я, я имею в виду, что я…» — последние разрозненные выстрелы оружейной атаки, потом он обронил, нормальным голосом:

— Я ухожу отсюда, мне необходимо выйти.

Он быстро вышел и, от лихорадочного возбуждения прыгая через ступеньки, побежал к себе наверх. Я слышала, как он с треском выдвигает и задвигает ящики. Я подумала: «Может, он уходит отсюда навсегда?»

Но через несколько мгновений он спустился и постучался в мою дверь. Я рассмеялась от мысли, что этот стук, возможно — юмористическая попытка извиниться. Я сказала:

— Входите, мистер Грин. — И он вошел, сказал с любезной официальной неприязнью:

— Я подумал, что мне необходимо прогуляться. Я начинаю протухать, когда долго сижу в этой квартире взаперти.

Я осознала, что, пока он был в своей комнате наверху, все то, что только что между нами произошло, в его сознании приобрело какой-то иной вид. Я согласилась:

— Хорошо, сегодняшний вечер идеально подходит для прогулки.

Он сказал с мальчишеским энтузиазмом, без всякой задней мысли:

— Ну! Да ты права!

Он начал спускаться вниз как узник, покидающий свою темницу. Я долго лежала, прислушиваясь к тяжелым ударам сердца и чувствуя, как меня мутит. Потом я пошла и стала писать все это. При этом не будет написано ни слова из счастья, из нормальности, из смеха. Через пять или через десять лет все это будет выглядеть как сводка новостей из жизни двух людей, безумных и жестоких.

Вчера вечером, когда я перестала писать, я достала бутылку виски и налила себе полстакана. Я сидела и пила виски маленькими глотками, стараясь делать это так, чтобы алкоголь проскальзывал прямо в узел напряжения у меня под диафрагмой и действовал на него как обезболивающее средство. Я думала: если я буду продолжать жить с Савлом, я легко могу спиться. Я думала: до чего же мы банальны и сколько в нас условностей: то обстоятельство, что я лишилась своей воли, что временами я становлюсь ревнующей маньячкой, что я способна вдохновляться и злобно радоваться оттого, что мне порою удается перехитрить больного человека, ничто из этого не шокирует меня так сильно, как мысль: «Ты можешь стать алкоголичкой». А при этом превращение в алкоголичку — ничто по сравнению со всем остальным. Я пила скотч и думала о Савле. Я представляла себе, как он выходит из моей квартиры, чтобы позвонить, снизу, одной из своих женщин. Ревность текла по каждой вене моего тела, подобно яду, мое дыхание сбивалось, в глазах ломило. Потом я представила себе, как он, больной, бредет неверной поступью по городу, мне стало страшно, я подумала, что мне не следовало отпускать его, хотя я знала, что не смогла бы удержать его. Я долго сидела и переживала из-за его болезни. Потом подумала про другую женщину, и ревность снова начала свою работу в моей крови. Я ненавидела Савла. Я вспоминала холодный тон его дневников и ненавидела его за это. Я пошла наверх и, говоря себе, что я делать этого не должна, но, сознавая, что все равно сделаю это, я заглянула в его дневник. Он был небрежно оставлен на виду, мне стало интересно: может, он написал что-то специально для того, чтоб я это увидела, за последнюю неделю записей не было, но под сегодняшним числом стояло: «Заключенный. Медленно схожу с ума от неудовлетворенности».

Я проследила, как злобный гнев обдал меня волной, горячей.

На мгновение ко мне вернулся здравый смысл, и я подумала, что всю эту неделю Савл был так счастлив и расслаблен, насколько он вообще способен к счастью, так зачем же мне реагировать на те слова, которые он написал в обиде, когда ему было больно? Но мне тоже было больно, я была несчастна, потому что эта запись словно бы отменяла неделю счастья для нас обоих. Я пошла наверх и стала думать о Савле, который сейчас с другой женщиной. Я думала: он прав, что ненавидит меня и мне предпочитает других женщин, я вызываю ненависть. И я стала с тоской думать о той, другой, находящейся где-то там женщине, о доброй, щедрой и настолько сильной, что она может ему дать то, что ему нужно, ничего не требуя взамен.

Я вспомнила Сладкую Мамочку и как она меня «учила», что одержимость ревностью — это отчасти проявление гомосексуализма. Но в то время ее урок мне показался слишком академичным, оторванным от жизни, он не имел ко мне, Анне, никакого отношения. Я с интересом размышляла: хотела бы я заняться любовью с той женщиной, с которой он это делает сейчас.

А потом случилось озарение, я поняла, что попала (*18) прямо в его безумие: он вечно ищет эту добрую, мудрую женщину, квинтэссенцию матери, которая к тому же сможет быть его подругой по сексуальным играм и его сестрой; и, поскольку я стала частью Савла, я стала тоже именно ее искать, как для себя, потому что я в ней нуждалась, так и потому, что я хотела ею стать. Я поняла, что уже не могу отделить себя от Савла, и это испугало меня еще больше. Потому что умом я понимала, что этот мужчина всегда действует по одному шаблону: он обихаживает женщину интеллектом и состраданием, он утверждается в своих эмоциональных на нее правах; потом, когда она, в ответ, начинает тоже эмоционально на него претендовать, он от нее сбегает. И чем лучше женщина, тем скорее он начинает свое бегство от нее. Умом я это понимала, но при этом я продолжала, сидя в своей темной комнате и созерцая туманно-влажное пурпурное сияние ночного лондонского неба, всем своим существом стремиться к той вымышленной женщине, я хотела ею стать, но только ради Савла.

Я обнаружила, что лежу на полу и что я не могу дышать из-за сковавшего меня напряжения. Я отправилась на кухню и стала пить виски, я пила виски до тех пор, пока тревога меня немного не отпустила. Я опять пошла в большую комнату и попробовала вернуться к самой себе, пытаясь увидеть Анну, крошечную незначительную фигурку в старой безобразной квартире в безобразном разрушающемся доме, фигурку, затерявшуюся на темных бескрайних просторах Лондона. У меня ничего не получалось. Мне было стыдно до отчаяния, стыдно, что я заперта в Анне, в ужасах этого маленького незначительного животного. Я все повторяла и повторяла, обращаясь к самой себе: «Там, снаружи, мир, а меня это так мало волнует, что я даже не читаю никаких газет вот уже целую неделю». Я собрала газеты за неделю и разложила их на полу вокруг себя. За неделю произошло развитие событий — здесь диспут, там война. Я как будто пропустила несколько серий сериала, но при этом я могла сделать умозаключения о том, что в них произошло, следуя внутренней логике развития сюжета. Мне стало скучно и как-то пресно от понимания того, что, даже ни разу не заглянув в газеты, а просто опираясь на свой опыт в политической жизни, я могла с изрядной точностью предугадать все, что произойдет в мире за неделю. Чувство банальности и проистекающего от этой банальности отвращения, смешанного с моим страхом; а потом — внезапный скачок к новому знанию, новому пониманию; и это знание проистекало из того, как Анна, маленькое испуганное животное, съежившись, сидит на полу. Это была «игра», но она происходила от ужаса, ужас на меня нахлынул, ужас кошмарных снов, я проживала страх войны так, как это бывает в кошмарах, это было не интеллектуальным анализом возможностей и степеней вероятности, а пониманием всего ужаса войны каждым нервом и всею силою воображения. То, что я прочла в разбросанных вокруг меня газетах, из понимаемого умом, отвлеченного страха превратилось в реальность. В моем мозгу случился какой-то сдвиг в соотношениях, в способе моего мышления, та же перегруппировка, что и несколько дней назад, когда такие слова, как «демократия», «свобода», «независимость», увяли под давлением нового типа понимания реального движения мира по направлению к темной ужесточающейся мощи. Я это знала, но, разумеется, слово это, будучи написанным, не может передать качества этого знания, а также того, что, чем бы все это ни было, оно уже имеет внутреннюю логику и силу, что огромный мировой военный арсенал имеет внутреннюю силу и что мой ужас, настоящий, звенящий в нервах ужас из кошмаров, — часть этой силы. Я ощутила это, как в видéнии, в каком-то новом типе понимания и знания. И я узнала, что и жестокость, и злоба, и «я, я, я» Савла и Анны — это часть логики войны; и я узнала, какую эти чувства имеют силу, узнала так, что это знание останется со мною навсегда и станет частью того, как я вижу мир.

Сейчас же, написав это, читая, что я написала, я ничего не вижу, все это просто слова, написанные на бумаге, я не могу передать, даже самой себе, когда я все это читаю, чувство познания разрушения как некоей силы. Прошлой ночью я, безвольная и обессиленная, лежала на полу, проживая и познавая мощь разрушения как видéние, я ее прочувствовала настолько сильно, что это со мной пребудет до конца жизни, но этого знания нет в тех словах, которые я пишу сейчас.

Думая о том, как взрывом полыхнет война, о том, какой последует за этим хаос, я от страха покрылась холодным потом, а потом подумала о Дженет, о восхитительной, вполне традиционной маленькой девочке, в школе для девочек, и я разозлилась, так разозлилась при мысли, что кто-то может причинить ей зло, что распрямила плечи и сумела побороть свой страх. Я была измотана, весь ужас из меня ушел, найдя себе пристанище в печатном слове разложенных вокруг меня газет. Мое тело было вялым и безвольным от изнеможения, меня оставила потребность причинять Савлу боль. Я разделась, легла в постель, душевно я была здорова. Я осознала, какое, должно быть, облегчение испытывает Савл, когда руки безумия разжимаются на его горле и он думает: «На время это ушло, оставило меня в покое».

Я лежала и думала о нем, согревшаяся и независимая, сильная.

А потом я услышала за дверью его вороватую поступь, и тут же мой переключатель провернули, у меня начался приступ страха и тревоги. Я не хотела, чтобы он ко мне заходил, точнее, я не хотела, чтобы ко мне заходил обладатель этой вороватой прислушивающейся поступи. Некоторое время он постоял у меня под дверью, слушая. Я не знаю, который был час, но, судя по цвету неба, раннее утро. Я услышала как он осторожно, очень осторожно поднимается наверх. Я его ненавидела. Я была поражена тем, как быстро я снова почувствовала ненависть. Я лежала, надеясь, что он ко мне спустится. Потом я тихо прокралась наверх, в его комнату. Я открыла его дверь и в тусклом свете, струившемся из окна, я увидела, как он спит, свернувшись под одеялом опрятным и аккуратным калачиком. Мое сердце заныло от жалости. Я скользнула к нему в кровать, а он развернулся ко мне и, крепко обхватив меня обеими руками, прижал меня к себе. По тому, как он меня обнимал, я поняла, что все то время, пока его не было дома, он просто слонялся по улицам, больной и одинокий.

Сегодня утром я встала, пока он еще спал, сварила кофе, прибралась в квартире и заставила себя почитать газеты. Я не знаю, кто ко мне спустится сегодня. И вот я сижу, читаю газеты, но только уже не нервами нового понимания, а одним лишь разумом, и думаю о том, как я, Анна Вулф, сижу здесь и жду, не зная, кто спустится ко мне по лестнице: добрый, как родной брат, любящий и понимающий меня мужчина; или хитрый и не совсем чистый на руку ребенок; или переполняемый ненавистью безумец.

Это было три дня назад. Три прошедших дня я находилась внутри безумия. Когда Савл спустился вниз, он выглядел совсем больным; глаза — как острые яркие настороженные зверушки в кругах коричневатой помятой кожи, рот — напряженный, как натянутая тетива лука. Он держался как лихой вояка, и я поняла, что все его жизненные силы, все до последней капли, брошены на то, чтобы элементарно не сойти с ума. Все разные, живущие в нем, личности разбушевались в нем горячим сплавом, ему же оставалось лишь одно — биться из последних сил за выживание. Я видела перед собой живое существо, достигшее пределов своих возможностей. Откликаясь на бедственное положение этого живого существа, я подобралась, напряглась, я приготовилась держать удар. Газеты лежали на столе. Когда он вошел, я быстро отодвинула их в сторону, ощущая, что пережитый мною накануне ужас был слишком к нему близок, слишком для него опасен, хотя сама я в это время была свободна от него. Он выпил кофе и, поглядывая на кипу газет, заговорил о политике. Зазвучала маниакальная разновидность его речи, но это было не «я, я, я», когда он своей речью триумфально обвиняет мир, бросает ему вызов, это была попытка за счет речи как-то уберечь себя от полного распада. Он говорил и говорил, и то, о чем он говорил, в его глазах никак не отражалось.

Если бы у меня были магнитофонные записи таких его речей, они звучали бы как набор путаных фраз, жаргонных выражений, бессвязных замечаний. В то утро получилась бы запись речи о политике, солянка из политических жаргонных оборотов. Я сидела, слушала поток речи, больше похожий на пустую болтовню попугая, он шел мимо меня, я просто мысленно приклеивала ярлыки: коммунистический отрывок, антикоммунистический, вот — либеральный, вот — социалистический. Я могла расчленить эту солянку на компоненты: коммунистический, американский, 1954 год. Коммунистический, английский, 1956. Троцкистский, американский, самое начало пятидесятых. Незрелый антисталинистский, 1954. Либеральный, американский, 1956. И так далее. Я думала: «Если бы я действительно была психоаналитиком, я могла бы использовать этот поток бессвязных фраз, уцепиться в нем за что-то, заставить Савла сосредоточиться на этом, ведь в своей основе он — человек политики, и именно к политике Савл относится по-настоящему серьезно». И вот я задала ему вопрос. Я увидела, как в нем включился какой-то центр контроля. Он вздрогнул, пришел в себя, громко перевел дух, его взгляд прояснился, он меня увидел. Я повторила свой вопрос, это был вопрос о крахе социалистической политической традиции в Америке. Я подумала: «А правильно ли это, пытаться контролировать этот речевой поток, ведь он его использует, чтобы удержаться от распада, чтобы не допустить коллапса». Потом, и это выглядело так, как будто какой-то рабочий механизм, допустим подъемный кран, начал поднимать огромный груз, я увидела, как его тело напряглось, сосредоточилось, и он заговорил. Я говорю «он», как данность принимая то, что я могу нащупать, выделить какую-то одну личность. Что есть определенный, настоящий он. На чем же зиждется моя уверенность, что одна из его личностей больше соответствует ему настоящему, чем все остальные? Однако я в этом уверена. Когда Савл тогда заговорил, он был человеком, который думает, делает выводы, способен на общение, который меня слышит, который отвечает за свои слова.

Мы начали обсуждать состояние левого движения в Европе, происходящее повсеместно дробление социалистических движений. Конечно, мы обсуждали все это и раньше, часто; но никогда — так ясно и спокойно. Я помню, как подумала, что странно, что мы можем так интеллигентно и так отстраненно что-то обсуждать, когда мы оба больны от напряжения и от тревоги. И я подумала, что мы рассуждаем о политических движениях, о развитии или же о поражении того из них или иного, а между тем я прошлой ночью поняла точно и окончательно, что правда нашего времени — это война, ее имманентность. И опять я задалась вопросом — а не ошибка ли это, вообще об этом говорить, ведь мы приходим к крайне депрессивным выводам, а именно депрессия такого рода и усугубляет течение его болезни. Но было слишком поздно, к тому же это было огромным облегчением — видеть напротив себя подлинную личность, а не бормочущего что-то попугая. Затем я обронила какую-то фразу, не помню уж какую, и вся его структура содрогнулась, как будто в машине рычаг коробки передач перевели в другое положение, как еще мне это описать? — где-то внутри себя он ощутил толчок, и его снова отбросило назад, в другую личность, на этот раз это был в чистом виде рабочий паренек, социалист, мальчишка, не мужчина, и снова потоком пошли лозунги, все его тело содрогалось жестами хулы в мой адрес, ведь в моем лице он обличал всех либералов среднего класса. А я сидела и думала, как странно то, что, хоть я и знаю, что в этот момент со мною говорит не «он» и что его хула механистична и исходит от другой, более ранней, личности, это все же обижает и злит меня, и что я чувствую, как в ответ на это у меня начинает болеть спина и судорогой сводит живот. Чтобы скрыться от этих ответных ощущений, я перешла в свою большую комнату, а он за мной последовал, крича:

— Не по силам тебе это слушать, не по силам, ты, чертова англичанка!

Я схватила его за плечи и встряхнула. Я втряхнула его обратно в самого себя. Он сперва задохнулся, потом начал глубоко дышать, он на мгновение склонил голову на мое плечо, потом кое-как доковылял до кровати и рухнул на нее, лицом вниз.

Я стояла у окна, в него смотрела, пыталась успокоиться, думая о Дженет. Но она казалась кем-то от меня далеким. Солнечный свет, свет бледного зимнего солнца, был где-то далеко. Уличная жизнь была чем-то от меня далеким, те, кто в это время шел по улице, были не людьми, они были марионетками. Я ощущала перемену, происходящую во мне, скользящий уклон в сторону, прочь от самой себя, я в этой перемене распознала еще один шаг вниз, в хаос. Я прикоснулась к ткани красной шторы, и на моих пальцах осталось ощущение мертвечины, чего-то липкого и скользкого. Материя, пропущенная через механизмы, подвергшаяся обработке, казалась мертвечиной, предназначение которой — висеть подобно мертвой коже или безжизненному трупу на моих окнах. Я прикоснулась к растению в горшочке на подоконнике. Часто, когда я прикасаюсь к какому-нибудь растению, я чувствую родство с его рабочими корнями, с его дышащими листьями, сейчас же оно показалось мне неприятным, каким-то маленьким, враждебным по отношению ко мне животным или гномом, заточенным в глиняный горшок и ненавидящим меня за это. Тогда я попыталась вызвать тех Анн, которые моложе, сильнее нынешней, например лондонскую школьницу, дочь своего отца, но я могла себе представить этих Анн только отдельно от самой себя. Тогда я стала думать о кусочке поля в Африке, я силой поставила себя на беловатое мерцание песка, где солнце светит мне в лицо, но больше мне был недоступен жар этого солнца. Я стала думать о своем друге, мистере Матлонге, но оказалось, что он тоже очень от меня далек. Я там стояла и пыталась добиться осознания жара того желтого солнца, пыталась призвать мистера Матлонга, и внезапно я превратилась вовсе не в мистера Матлонга, а в сумасшедшего Чарли Тембу. Я стала им. Он будто бы возник рядом со мной, немного сбоку, но в то же время он был и частью меня самой; да, его маленькая, ворчливая, темнокожая фигурка отчасти стала мною, а его маленькое, умное и жарко негодующее личико было обращено ко мне. Потом он просочился полностью в меня. Я оказалась в хижине, в Северном Провансе, и моя жена была моим врагом, мои товарищи в Конгрессе, бывшие мои друзья, пытались отравить меня, а где-то в тростнике, неподалеку, лежал дохлый крокодил, убитый отравленным копьем, и моя жена, подкупленная моими врагами, собиралась накормить меня мясом крокодила, и, как только это мясо коснется моих губ, я сразу же умру, из-за жгучей ярости моих разгневанных предков. Я чувствовала запах холодной гниющей плоти крокодила, и я посмотрела сквозь приоткрытую дверь хижины, и я увидела дохлого крокодила: он медленно качался на волнах теплой загнивающей воды, в тростнике возле реки, потом же я увидела глаза своей жены, пристальный взгляд которых проницал тростниковые стены моей хижины, она пыталась для себя понять, может ли она вернуться незаметно и безопасно. Она вернулась, склонившись в дверном проеме, она придерживала с одного боку юбки своей коварной, тонкой, ненавистной мне рукой, в другой руке она держала маленькую тарелку, на которой для меня были разложены обрезки вонючей и гниющей крокодильей плоти.

А потом у меня перед глазами возникло письмо, написанное мне этим человеком, и я вывалилась из кошмара, как будто выпала из фотографии. Я стояла у своего окна, обливаясь потом от ужаса, потому что было очень страшно на время оказаться Чарли Тембой, безумцем и параноиком, человеком, который вызывал у белых ненависть и от которого отвернулись все его собственные друзья. Я стояла, я вся обмякла от холодного изнеможения, и я пыталась призвать мистера Матлонга. Однако, хоть я и видела его ясно, видела, как он, сутулясь, идет через залитый солнцем пыльный пустырь от одной покрытой листами жести хибарки до другой, вежливо улыбаясь неизменно доброй улыбкой и словно чему-то немного удивляясь, он был от меня отрезан, отделен. Я уцепилась за шторы, чтобы не упасть, почувствовала между пальцами их холодное скольжение, словно это была мертвая плоть, и я закрыла глаза. С закрытыми глазами, сквозь волны болезни я поняла, что я — Анна Вулф, когда-то — Анна Фримен, стоящая возле окна в старой и безобразной лондонской квартире, а за моей спиной в постели лежит Савл Грин, бродячий американец. Но я не знаю, сколько я так простояла. Я пришла в себя так, как, случается, люди покидают свой сон и, выходя из сновидения, они не знают, что предстанет перед их глазами. Я осознала, что у меня, как и у Савла, больше нет чувства времени, я его утратила. Я взглянула на холодное белесое небо, на холодное искаженное солнце и медленно обернулась, чтобы посмотреть в комнату. В комнате было довольно темно, и газовый камин отбрасывал на пол теплые отблески. Савл лежал очень тихо. Я осторожно пошла по комнате; пол, казалось, вздымался и пузырился подо мной, и я наклонилась, чтобы посмотреть на Савла. Он спал, и холод, казалось, струился из него. Я легла с ним рядом, подгоняя свое тело под изгибы его спины. Он даже не пошевелился. И вдруг ко мне вернулся здравый ум, я поняла, что это значит, когда я говорю — я — Анна Вулф, а это — Савл Грин, и у меня есть дочь по имени Дженет. Я прижалась к нему крепче, и он повернулся, резко, приподняв руку, чтобы отразить удар, и он меня увидел. Его лицо было смертельно бледным, с проступившими сквозь тонкую кожу костями, глаза были больными, серыми, тусклыми. Он упал головой мне на грудь, я обняла его. Он снова заснул, а я попыталась почувствовать время. Но время из меня ушло. Я лежала, как глыбой льда придавленная холодным весом этого мужчины, я пыталась согреться, чтобы своим телом отогреть его. Но его холод заползал в меня, поэтому я мягко отстранила и затолкала Савла под одеяла, и мы стали лежать под теплыми тканями, и постепенно холод весь ушел, и его тело согрелось от моего. Я стала думать о пережитом — как я побывала Чарли Тембой. Я уже не могла этого вспомнить, точно так же, как не могла я «вспомнить» и своего понимания того, что война, вызревая, работает в каждом из нас, во всех. Иначе говоря, я снова выздоровела. Но слова «нормальная, в своем уме» не означалиничего, как ничего не означало и слово «сумасшедшая». На меня давило понимание необъятности, ощущение веса громадности, но не так, как когда я «играю в игру», а только с точки зрения бессмысленности. Я сжалась в комочек, я не понимала оснований, по которым можно считаться сумасшедшей или нормальной. Я смотрела в комнату поверх головы Савла, и все в ней казалось мне коварным и таящим в себе угрозу, дешевым и бессмысленным, а пальцы мои все еще помнили слизкую мертвечину штор.

Я заснула, и мне приснился сон. На этот раз все было очень откровенно, неприкрыто. Я была злобным обоеполым карликом, принципом радости от разрушения; а Савл был моим обоеполым двойником, партнером, моим братом и моей сестрой, мы танцевали где-то под открытым небом, на фоне огромных белых зданий, заполненных зловещими и устрашающими черного цвета механизмами, предназначение которых — разрушать. Но во сне и он, и я, или — она и я, мы не враждовали, мы дружили, мы вместе упивались ядом злого умысла. Во сне царило чувство ужасающей, гложущей душу ностальгии, тоски по смерти. Мы приблизились друг к другу и поцеловались, и это был любовный поцелуй. Это было ужасающе, и даже во сне я понимала это. Потому что в этом я узнала те, другие, сны, которые порою снятся каждому из нас, когда самая суть любви и нежности сосредотачивается в одном прикосновении, в поцелуе, сейчас же ласкались два получеловека и праздновали они разрушение.

Сон этот был пронизан какой-то ужасающей радостью. Когда я проснулась, в комнате было темно, сияние каминного огня приобрело ярко-красный цвет, по необъятным просторам белого потолка метались беспокойные тени, а меня переполняли радость и покой. Я не понимала, как это возможно — так выспаться и отдохнуть, когда видишь такие ужасы во сне, потом я вспомнила Сладкую Мамочку и подумала, что я, возможно, впервые смотрела сон «позитивно» — хотя я и не понимаю, что это значит.

Савл не шевелился. Мои руки затекли, я повела плечами, и он проснулся, испугался, выкрикнул: «Анна!» — так, будто я была в соседней комнате или в другой стране. Я сказала:

— Я здесь.

Он был очень возбужден. Мы стали заниматься любовью. В том, как мы это делали, было тепло из моего сна. Потом он сел и сказал:

— Черт возьми, который час?

А я сказала:

— Пять или шесть, я полагаю.

А он:

— Господи! Я не могу вот так проспать всю свою жизнь.

И выбежал из комнаты.

А я осталась лежать, счастливая. Ощущение счастья и переполнявшей меня радости были сильнее всего горя и всего безумия, которые есть в мире, во всяком случае так мне казалось. Но потом счастье стало таять, ускользать, и я лежала и думала: «Что же это такое, в чем мы нуждаемся так сильно? (Думая „мы“, я подразумевала всех женщин.) В чем смысл, почему это так важно? У меня было это с Майклом, но для него это ничего не значило, в противном случае он бы меня не бросил. А теперь у меня есть это с Савлом, и я хватаю это жадно, словно я палима жаждой, а это — стакан воды. Но, стоит только начать об этом думать, все исчезает. Я не хочу об этом думать. А если я стану об этом думать, то сотрется грань между мной и маленьким растением-карликом в горшке на подоконнике, между мной и скользким кошмаром штор, или даже крокодилом, поджидающим своего часа в тростнике».

Я лежала в постели, в темноте, и слушала, как Савл все громит и сокрушает у меня над головой, и я была уже им предана. Потому что Савл забыл «счастье». Этим своим поступком — бегством наверх — он проложил пропасть между собой и счастьем.

И я видела в этом не только отрицание Анны, но и отрицание самой жизни. Я подумала, что в этом где-то здесь скрывается внушающая страх ловушка для всех женщин, но я пока не могу понять, что именно она собою представляет. Ведь сегодня, несомненно, в женских голосах звучит новая нота, нота о предательстве, нас предают. Она звучит во всех создаваемых ими книгах, в том, как они говорят, везде, все время. Это торжественная нота из мелодии, исполняемой на инструменте, который словно бы жалеет самого себя. Есть это и во мне, Анне преданной, Анне нелюбимой, Анне, чье счастье отрицают, Анне, которая говорит не: «Почему ты меня отрицаешь?», а — «Почему ты отрицаешь жизнь?»

Когда Савл вернулся, он был собранным и агрессивным; посмотрев на меня сузившимися глазами, он сказал:

— Я ухожу.

А я сказала:

— Хорошо.

Он ушел, как узник, совершающий побег.

А я так и осталась лежать на месте, изнемогая от мучительных попыток не обращать внимания на то, что он неизбежно оказывается узником, совершающим побег. Мои чувства отключились, но мой разум продолжал свой быстрый бег, рождая образы, как в кинофильме. Я смотрела на встававшие перед глазами образы, или же — сценки, и мысленно ставила галочки, потому что теперь была способна в них распознать сформировавшиеся в сознании образы и представления, присущие определенным типам людей, обычным людям, образы из общего, стандартного набора, который есть у миллионов. Я увидела алжирского солдата, растянутого на столе для пыток; но я была и им одновременно, и я прикидывала, сколько я продержусь. Я видела коммуниста на коммунистическом суде, и суд, конечно, шел в Москве, а пытка на этот раз была интеллектуальной, на этот раз мне надо было продержаться, пройти сквозь пытку марксистской диалектикой. Финалом этой сцены было признание заключенного-коммуниста, сделанное, однако, лишь после многодневных мучительных дебатов, он признался, что его мнение основано на личном чувстве совести, на том моменте, когда человеческое существо говорит: «Нет, этого я сделать не могу». На этой фразе коммунистический тюремщик просто улыбнулся, он не нуждался в новых доказательствах, все было ясно, не нужно было даже говорить: «Что ж, тем самым вы признали себя виновным». Потом я увидела кубинского солдата, алжирского солдата, стоящих в карауле, с ружьями в руках. Потом — британского призывника, засунутого на войну в Египет, убитого впустую. Потом студента в Будапеште, бросающего бомбу-самоделку в огромный черный русский танк. Потом — крестьянина, где-то в Китае, он вышагивал усердно, был частью шествия, одним из многих миллионов.

Эти картинки быстро мелькали у меня перед глазами. Я подумала, что пять лет назад они были бы другими и что через пять лет они тоже будут другими; но сейчас они — то общее, что есть у людей определенного типа, людей, даже не знающих друг друга лично.

Когда картинки прекратили вставать у меня перед глазами, я снова их проверила и перепроверила, снабдила ярлыками. Я вдруг поняла, что мистер Матлонг мне так и не показался. Я подумала, что несколько часов назад я действительно была сумасшедшим мистером Тембой, не приложив к тому ни малейших усилий. Я сказала себе, что стану мистером Матлонгом, я заставлю себя стать этим человеком. Я с большим тщанием подготовила театральные подмостки. Я попыталась вообразить себя: черного человека, живущего на земле, оккупированной белыми, человека, чье человеческое достоинство непрестанно попирают. Я пыталась представить его себе в школе при миссии и как потом он учится в Англии. Я пыталась создать его, и я потерпела полное фиаско. Я пыталась представить себе, что он стоит здесь, в моей комнате, пыталась увидеть его иронично-почтительный силуэт, но мне это никак не удавалось. Я сказала себе, что у меня ничего не получается, потому что его образ в отличие от всех остальных обладает качеством некой отстраненности. Матлонг был человеком, совершавшим определенные действия, игравшим определенные роли, которые, по его убеждению, шли во благо другим людям, даже если он и оставлял за собой право испытывать ироничные сомнения в результативности собственных действий. Мне подумалось, что этот особый вид отстраненности — это то, чего в наше время всем нам очень не хватает, им обладают лишь немногие, а мне самой до этого, конечно, очень далеко.

Я заснула. Когда я проснулась, дело шло к утру. Надо мной тянулся увядший бледный потолок, тревожимый лишь сполохами света фар от проезжающих по улице машин, а небо было густо пурпурным, влажным от сияния зимней луны. Мое тело испустило вопль одиночества, потому что Савла не было рядом со мной. Больше я не спала. Я растворилась в ненавистном чувстве. Преданная женщина. Я лежала, стиснув зубы, отказываясь думать, зная, что все, что я подумаю, будет основано на мощном, мрачном, влажном чувстве. Потом я услышала, как возвращается Савл, он вернулся тихо, воровато и сразу прошел к себе наверх. На этот раз я не пошла к нему. Я знала, что утром он будет меня за это презирать, потому что его вина, его потребность предавать должны питаться постоянно тем, что я к нему прихожу.

Когда наутро он спустился вниз, было уже поздно, почти настало время ленча, и я с первого взгляда поняла, что ко мне спустился тот мужчина, который меня ненавидит. Он сказал, очень холодно:

— Почему ты позволяешь мне так долго спать?

Я возразила:

— С какой стати я должна решать, когда тебе вставать?

Он сказал:

— Я тороплюсь на ленч. И это — деловая встреча.

По тому, как он это сказал, я поняла, что эта встреча — не деловая, я также поняла, что он специально сказал так, чтобы я знала, что встреча эта — не деловая.

Я снова почувствовала себя совсем больной, я пошла в свою комнату и приготовила тетради. Он последовал за мной, остановился на пороге, глядя на меня. Он сказал:

— Полагаю, ты ведешь учет всех моих преступлений!

Он явно был этим доволен. Три из четырех тетрадей я отложила в сторону. Он заинтересовался:

— Зачем тебе четыре тетради?

Я пояснила:

— Очевидно, потому, что мне было необходимо разделять себя на части, но отныне я собираюсь использовать только одну тетрадь.

Я с интересом прислушалась к собственным словам. Пока я этого не сказала, я этого не знала. Савл стоял в дверях, обеими руками упираясь в дверные косяки. Он смотрел внимательно, прищурившись, во взгляде — чистая ненависть. Я видела белую дверь с ненужной старомодной лепниной, видела очень четко. Я подумала, что лепнина на двери наводит на мысли о греческом храме, да, вот откуда пришли эти лепные украшения, с колонн греческого храма; и что они, в свою очередь, напоминают храм египетский; который, в свою очередь, напоминает о связках тростника и о крокодиле. И вот, этот американец так и стоял там, уцепившись обеими руками за историю, потому что он боялся, что иначе упадет, он там стоял и ненавидел меня, своего тюремщика. Я сказала, как я говорила ему и раньше:

— Тебе не кажется в высшей степени странным, что мы оба — люди, чьи личности, что бы за этим словом ни стояло, достаточно объемны, чтобы вмещать в себя самые разные вещи, политику, литературу и искусство, но сейчас, когда мы сумасшедшие, все сводится к одной-единственной детали, а именно — я не хочу, чтобы ты уходил отсюда и спал с кем-то еще, а ты постоянно должен мне врать на эту тему?

На мгновение Савл стал самим собой, он задумался над тем, что я сказала, а потом он покрылся рябью, растаял в воздухе, появился мой вороватый антагонист и мне сказал:

— Ты не заманишь меня в эту ловушку, даже и не думай.

Он ушел наверх, а когда снова спустился через несколько минут, жизнерадостно сказал:

— Ну и ну! Так я и впрямь могу опоздать. До встречи, малышка.

Он ушел, забрав меня с собой. Я физически ощущала, как часть меня покинула мой дом вместе с ним. Я знала, как он идет. Он, спотыкаясь, быстро сбежал вниз по лестнице, на секунду замер, прежде чем решиться покинуть дом, потом он осторожно вышел на улицу, походкой человека, готового обороняться, так ходят все американцы, так ходят люди, всегда готовые обороняться, он шел, пока не заприметил скамейку или, может быть, ступени, куда он и присел. Он оторвался от своих демонов, оставил их в моей квартире, хоть на какое-то, пусть и недолгое, время он от них освободился. Но я ощущала, как от него исходит холод одиночества. Холод одиночества заполнил все пространство, окружавшее меня.

Я посмотрела на эту тетрадь и подумала, что, если я смогу в ней писать, Анна вернется, но я не могла заставить себя протянуть руку и взять ручку. Я позвонила Молли. Когда она мне ответила, я поняла, что не смогу донести до нее то, что со мною происходит, что я не могу говорить с ней. Ее голос, как всегда жизнерадостный и практичный, звучал как кряканье какой-то непонятной птицы, и я услышала свой собственный голос, жизнерадостный и пустой.

Она спросила:

— Как твой американец?

А я ответила:

— Хорошо.

И я спросила:

— А как Томми?

Она сказала:

— Он только что подписался прочесть цикл лекций, он будет их читать по всей стране, лекции о шахтерской жизни, понимаешь ли. Жизнь Шахтера.

— Прекрасно.

— Вот-вот. Одновременно он поговаривает о том, что собирается отправиться сражаться в Алжир или на Кубу. Вчера их тут собралась целая орава, они все говорят, что надо куда-то ехать, надо биться, неважно, где какая революция, лишь бы революция.

Я сказала:

— Его жене это не понравится.

— Да, именно это я и сказала Томми, когда он, весь такой агрессивный, против меня восстал, предполагая, что я стану его удерживать. «Удерживать тебя буду не я, а твоя маленькая здравомыслящая женушка, — сказала я. — Считай, что я тебя уже благословила, — сказала я, — неважно — что за революция и где, поскольку совершенно очевидно, что для всех нас невыносима та жизнь, которую мы здесь ведем». Он ответил, что я настроена крайне негативно. Позже он позвонил мне, чтобы сказать, что, к сожалению, не сможет прямо сейчас отправиться сражаться, потому что он будет читать цикл лекций о Шахтерской Жизни. Анна, скажи мне, только я одна все это так воспринимаю? Мне кажется, что я живу внутри какого-то немыслимого фарса.

— Нет, не ты одна.

— Я знаю. И — тем хуже.

Я положила трубку аппарата. Отделявший меня от кровати пол вздымался и раздувался. Стены, казалось, втягивались внутрь комнаты, отделялись и уплывали прочь, в открытое пространство. На какое-то мгновение я осталась стоять в пустом пространстве, стен больше не было, я словно бы парила над разбомбленными зданиями. Я знала, что мне нужно добраться до кровати, поэтому я осторожно к ней пошла по вздыбленному полу. Дошла, легла. Но меня, Анны, там не было. А потом я заснула, хотя, когда я еще только уплывала, я уже знала, что это — не обычный сон. Я видела лежащее в кровати тело Анны. Я отступила немного в сторону, я наблюдала, мне было интересно, кто же сюда придет. Вежливо улыбаясь, вошла Мэрироуз, хорошенькая девушка, с личиком в ореоле светлых волос. Потом — Джордж Гунслоу, и миссис Бутби, и Джимми. Все эти люди остановились, посмотрели на Анну и отошли. А я стояла чуть поодаль и с интересом думала: «Кого же из них она примет?» Потом же я почуяла опасность, потому что вошел Пол, а он был мертв, и я увидела, с какой смертельно серьезной и многозначительной улыбкой он склоняется над Анной. Потом он начал в Анне растворяться, а я, крича от страха, стала пробиваться сквозь толпу индифферентных призраков к кровати, к Анне, к самой себе. Я билась, чтобы снова в нее войти. Я билась с холодом, с ужасным холодом. Мои руки и ноги оцепенели от холода, и Анна была холодной, потому что ее заполнил мертвый Пол. Я видела его холодную, смертельно серьезную улыбку на лице Анны. После упорной битвы, а это было битвой за мою жизнь, я проскользнула в саму себя, и я лежала холодная, холодная. Во сне я снова оказалась в «Машопи», но теперь все призраки были расставлены вокруг меня в строгом порядке, как звезды — каждая на своем месте, и призрак Пола был среди них, он был одним из них. В пыльном лунном свете мы сидели под эвкалиптами, запах сладкого разлитого вина щекотал нам ноздри, а огни отеля светили нам через дорогу. Это был уже обычный сон, и я знала, что, раз я могу его видеть, я избавлена от полного распада. Этот сон растаял и обернулся обманчивой болью ностальгии. Продолжая спать, я себе сказала: держись, не распадайся на куски, ты справишься, если ты сможешь добраться до синей тетради и начать в ней писать. Я ощущала инертность своей руки, холодной, неспособной взять ручку. Но вместо ручки там вдруг оказалось ружье. И я была не Анной, а солдатом. Я чувствовала, что на мне форма, но я ее не узнавала. Я стояла где-то, прохладной ночью, за моей спиной бесшумно двигались солдаты, они готовили еду. Я различала тихий звон металла, солдаты составляли ружья в козлы. Где-то передо мной был враг. Но я не знала — кто мой враг, не знала, за что я сражаюсь. Я увидела, что моя кожа — темная. Сначала я подумала, что я африканец или негр. Потом я различила темные поблескивающие волоски на моей бронзовой руке, сжимающей ружье с бликами лунного света на металле ствола. Я поняла, что я в Алжире, стою на склоне холма, я — алжирский солдат, и я сражаюсь с французами. Вместе с тем в голове этого солдата продолжал свою работу мозг Анны, и Анна думала: «Да, я буду убивать, я даже буду пытать людей, потому что это мой долг, но делать это я буду без всякой веры. Потому что больше невозможно в чем-то участвовать, сражаться, убивать, не понимая, что это лишь рождает новую тиранию. И все же необходимо сражаться и участвовать». Потом же разум Анны угас, подобно пламени свечи, погасшей от порыва ветра. Я была алжирцем, верящим, исполненным мужества веры. Ужас вошел в мой сон, потому что Анне снова грозил полный распад. Ужас выхватил меня из сновидения, я перестала быть часовым, стоящим в карауле, в лунном свете, пока его товарищи тихо хлопочут за его спиной, готовя себе пищу на кострах. Я оттолкнулась от сухой, пропахшей солнцем земли Алжира и оказалась в воздухе. Я летала во сне, и так давно мне делать этого не доводилось, что я чуть было не заплакала от счастья, какое это счастье, я снова во сне летаю. Суть таких полетов — это радость, радость легкого свободного движения. Я была высоко в небе, над Средиземноморьем, и я знала, что я могу отправиться куда угодно. Я себе велела лететь на Восток. Я хотела в Азию, хотела навестить крестьянина. Я летела невероятно высоко, подо мною проплывали моря и горы, я легко взбегала вверх и вперед по воздуху, быстро, невесомо ступая по нему. Я пролетела над огромными горами и оказалась над Китаем. Во сне я себе сказала: «Я здесь, потому что я хочу быть крестьянином, хочу быть среди других, таких же, как и я, крестьян». Я опустилась над деревней, увидела крестьян, работающих в поле. В их действиях читалась суровая целеустремленность, это меня к ним влекло. Я приказала своим ногам мягко опустить меня на землю. Радость этого сна была насыщеннее, ярче всего того, что доводилось мне раньше испытывать во сне, и эта радость была радостью свободы. Я спустилась на древнюю землю Китая, увидела крестьянку, стоящую у двери своей лачуги. Я подошла к ней, и, точно так же, как Пол, склоняясь, стоял совсем недавно над спящей Анной, стремясь стать ею, так и я стояла возле той крестьянки, стремясь в нее войти, стать ею. Это оказалось просто сделать. Она была молода, она была беременна, однако тяжелый труд уже начал делать свое дело, ее старить. Потом я осознала, что мозг Анны продолжает работать в этой женщине, в нем проносились механистические мысли, которые я сама классифицирую как «прогрессивные и либеральные». Я думала, что эта крестьянка представляет собой то-то и то-то, ее сформировало такое-то движение, такая-то война, такой вот опыт, я, посторонняя ей личность, навешивала на нее ярлыки. А потом разум Анны, как это было и на склоне холма в Алжире, начал мерцать и пропадать, угас. И я себе сказала: «Не дай ужасу перед полным растворением отпугнуть тебя и в этот раз, держись». Но ужас оказался слишком сильным. Он вытащил меня из крестьянки, я оказалась рядом с ней, я наблюдала, как она пошла через поля к работавшим там женщинам и мужчинам. Все они были одинаково одеты, их одежда была похожа на униформу. Теперь ужас уничтожил всю радость, мои ноги не слушались меня, они отказывались легко ступать по воздуху. Я отчаянно пыталась оттолкнуться от воздуха и полететь, пыталась перебраться через отделявшие меня от Европы черные горы; Европа же с того места, где я находилась, казалась крошечной ненужной бахромой, пришитой на краю огромного континента, болезнью, в которую я собиралась вновь вернуться, окунуться. Но я не могла взлететь, я не могла покинуть ту равнину и возделывающих ее землю крестьян, и страх, что я останусь там как в капкане, заставил меня проснуться. Я проснулась, дело уже клонилось к вечеру, комната заполнялась тьмой, транспорт ревел под окнами. Я проснулась другой, меня изменил опыт, мне довелось побыть другими людьми. Мне было наплевать на Анну, мне не хотелось ею быть. Из чувства долга я снова стала опостылевшей мне Анной, словно надела заляпанное жиром платье.

А потом я встала, включила свет, и я услышала шум наверху, что означало, что Савл уже вернулся. Как только я услышала его шаги, мне подвело живот, я снова оказалась в больной Анне, в лишенной воли Анне.

Я что-то крикнула ему, он мне ответил. Его голос прозвучал весело, и мои мрачные предчувствия развеялись. Когда же он спустился, они вернулись, потому что на его лице блуждала наигранная причудливая улыбочка, и я подумала: в каком же он образе сейчас? Он присел на край моей кровати, взял мою руку и стал ее рассматривать с деланным капризным восхищением. И тут я поняла, что он сравнивает ее с рукой той женщины, с которой он только что расстался, или же — он хочет, чтобы я так думала. Он небрежно обронил:

— Пожалуй, этот лак все-таки мне нравится больше.

Я ответила:

— Но я не пользуюсь лаком для ногтей.

Он сказал:

— Ну, а если бы ты им пользовалась, этот, пожалуй, мне бы нравился больше.

Он продолжал крутить мою ладонь в своих, рассматривая ее с удивленным восхищением, наблюдая за мной, чтобы понять, как я отнесусь к этому его удивленному восхищению. Я отдернула руку. Он сказал:

— Полагаю, ты сейчас спросишь, где я был.

Я промолчала. Он сказал:

— Не задавай мне никаких вопросов, и я не буду тебе лгать.

Я промолчала. Мне казалось, что меня засасывают зыбучие пески или же — что мое тело лежит на ленте конвейера, которая неумолимо тащит его к огромному перемалывающему механизму. Я ушла от него, отошла к окну. Снаружи сыпал темный блестящий дождь, крыши были влажными, темными. Холод стучался в оконное стекло.

Он пошел за мной, обнял меня, прижал к себе. Он улыбался. Мужчина, осознающий свою власть над женщинами, наблюдающий за собой в этой роли. На нем был тугой синий свитер, рукава были закатаны. Я увидела, как поблескивают на его руках маленькие светлые волоски. Он заглянул мне в глаза и сказал:

— Клянусь, я тебе не лгу. Клянусь. Я клянусь тебе. Я не ходил к другой женщине. Я клянусь.

Его голос был исполнен драматизма, взгляд был сосредоточен, он старательно пытался изобразить в нем драматический накал.

Я не поверила ему, но Анна, которую он обнимал, поверила, и даже несмотря на то, что в это время я с интересом наблюдала, как мы играем свои роли, изумляясь и не веря, что мы способны на такую мелодраму. Потом Савл поцеловал меня. Как только я отозвалась на его поцелуй, он резко отстранился, и он сказал, как говорил и раньше, с характерной для него в такие мгновения угрюмостью:

— Почему ты не наносишь мне ответного удара? Почему ты не борешься со мной?

А я все повторяла:

— Почему я должна с тобой бороться? Зачем тебе нужна эта борьба?

Я тоже это уже говорила раньше, и не один раз, мы все это уже проделывали раньше. Потом он за руку отвел меня к постели и начал заниматься со мной любовью. Мне было интересно посмотреть, с кем же он занимается любовью, я точно знала, что не со мной. Оказалось, что та, другая, в постели весьма нуждается в поддержке, в уговорах, в поощрении, она еще незрелая, почти ребенок. Он занимался любовью с незрелой, похожей на ребенка женщиной, у нее была плоская грудь и красивые руки. Внезапно он сказал:

— Да, ты права, мы сделаем ребенка.

Когда все было кончено, он откатился в сторону, переводя дыхание, воскликнул:

— Честное слово, тогда-то мне и придет конец, ребенок, да ты меня прикончишь этим!

Я сказала:

— Ребенка предлагала родить тебе не я, я — Анна.

Он резко вскинул голову, чтобы на меня взглянуть, потом опять откинулся назад, расхохотался и сказал:

— Да, правда. Это — Анна.

Я пошла в ванную, мне было очень худо, а когда я вернулась, я сказала:

— Мне нужно лечь поспать.

Я легла, отвернулась от него и заснула, чтобы от него уйти.

Но и во сне я шла к нему. Ночь оказалась ночью снов. Я играла роли, одну за другой, моим напарником-противником был Савл, который тоже играл роли. Мы словно были заняты в какой-то пьесе, слова менялись, как будто драматург все переписывал и переписывал одну и ту же пьесу, немного изменяя ее каждый раз. Наш дуэт переиграл все роли, которые вообще можно себе представить в отношениях мужчины с женщиной. Когда очередной цикл сна заканчивался, я говорила: «Что ж, я прожила и это, не так ли, значит, для этого пришла пора». Я словно прожила сто разных жизней. И вот что поразительно, как оказалось, огромное число женских ролей в реальной жизни прошли мимо меня, я либо сама отказывалась их играть, либо мне их не предлагали. Даже во сне я понимала, что я обречена на то, чтобы их сейчас сыграть, именно потому, что я отказывалась от них в жизни.

Утром я проснулась рядом с Савлом. Он был холодным, и мне пришлось его согреть. Я была самой собой, и — сильной. Я сразу направилась к рабочему столу и приготовила эту тетрадь. Я в ней писала очень долго, а он все спал. Должно быть, он успел проснуться и тихо, наблюдая за мной, полежать какое-то еще время прежде, чем я заметила, что он уже не спит. Он спросил:

— Вместо того чтобы вести отчет о моих грехах в своих дневниках, почему бы тебе не написать новый роман?

Я ответила:

— Я могла бы назвать с дюжину причин, почему нет, я могу часами разглагольствовать на эту тему, но настоящая причина заключается в том, что у меня писательский ступор. Вот и все. И это — первый случай, когда я в этом признаюсь.

— Возможно, — сказал он, склоняя набок голову и улыбаясь мне с любовью. Я увидела эту любовь, и это меня согрело.

Потом, когда я улыбнулась ему в ответ, улыбка мгновенно сошла с его лица, оно стало мрачным, и он сказал с горячностью:

— Как бы там ни было, а вот когда я вижу, как ты сидишь тут и тянешь из себя всю эту бесконечную вереницу слов, я начинаю сходить с ума.

— Любой нам скажет, что двум писателям не следует жить вместе. Или, скорее, что американцу с сильным духом состязательности не следует жить с женщиной, которой удалось написать книгу.

— Это верно, — сказал он. — Это ставит под вопрос мое превосходство по половому принципу, а это вам не шутки.

— Я знаю, что не шутки. Но только, пожалуйста, не вздумай мне впредь читать свои помпезные социалистические лекции про равенство мужчин и женщин.

— Вероятно, я все же стану тебе читать помпезные лекции, потому что мне это делать нравится. Но сам я не стану верить в них. Честно говоря, меня сильно задевает то, что ты написала книгу, которая имела такой успех. И я прихожу к выводу, что я всегда был лицемером и что мне на деле нравится общество, в котором женщины — граждане второго сорта, мне нравится быть боссом, мне нравится, когда мне угождают.

— Вот и хорошо, — сказала я. — Потому что в обществе, где больше чем один из десяти тысяч мужчин станет понимать, в чем именно женщины являются гражданами второго сорта, нам придется рассчитывать лишь на компанию мужчин, которые хотя бы не лицемеры.

— Ну а теперь, когда мы с этим разобрались, ты можешь сварить мне кофе, потому что в этом — твое главное предназначение.

— С превеликим удовольствием, — сказала я, и мы позавтракали вместе, болтая добродушно, в то утро мы очень нравились друг другу.

После завтрака я взяла свою корзину для покупок и пошла вдоль Эрлз-Корт-роуд. Я с удовольствием выбирала продукты, заполняла корзину всякой всячиной, я наслаждалась мыслью, что потом, дома, я буду готовить для него еду. И вместе с тем мне было грустно, я понимала, что это не продлится долго. Я думала: «Скоро он уедет, и тогда все кончится, настанет конец той радости, которую испытываешь, когда заботишься о мужчине». Я могла уже идти домой, я все купила, а я все стояла и стояла на углу, под тонкой серой моросью дождя, в толчее раскрытых зонтиков и проталкивающихся сквозь толпу тел и не понимала — а чего я жду? Потом я перешла улицу и вошла в канцелярский магазин, а там направилась к прилавку, на котором были разложены тетради. Там были тетради, похожие на те четыре, которые есть у меня. Но они были не тем, что мне было нужно. Я увидела большую толстую тетрадь, довольно дорогую, и я ее раскрыла, листы в ней были из нелинованной бумаги — хорошей, плотной, белой. Эту бумагу было приятно трогать, она была немного грубоватой, но шелковистой. У тетради была толстая тяжелая обложка, тускло-золотого цвета. Я никогда не видела такой тетради, и я спросила у продавщицы, каково ее предназначение, и продавщица мне ответила, что тетрадь сделана по специальному заказу одного клиента, американца, который так и не пришел за ней. Он внес задаток, поэтому тетрадь теперь была дешевле, чем я подумала сначала. Она все равно стоила немало, но я ее хотела, и я ее купила и принесла к себе домой. Мне приятно к ней прикасаться, на нее смотреть, хотя я и не знаю, зачем она мне нужна.

Савл пришел в мою комнату, он начал беспокойно расхаживать по ней кругами, словно выискивая что-то, потом он заприметил новую тетрадь и налетел на нее ястребом.

— Ой, до чего красивенькая, — сказал он. — А зачем она тебе?

— Пока не знаю.

— Тогда отдай ее мне, я ее хочу, — сказал он.

Я почти ответила: «Хорошо, бери», я чувствовала себя китом, который почти неудержимо хочет выпустить из себя струю воды. Я рассердилась на саму себя, потому что я так хотела иметь эту тетрадь и чуть было не отдала ее ему, по первому же его требованию. Я понимала, что эта потребность подчиняться, угождать — часть садомазохистского цикла, в котором мы с ним пребываем. Я сказала:

— Нет, ты ее не получишь.

Мне крайне нелегко далась эта фраза, я даже заикалась, когда произносила эти слова. Он взял тетрадь со стола и сказал, смеясь:

— Дай мне, дай мне, дай мне. Дай-дай-дай.

Я ответила:

— Нет.

Он ожидал, что я ее отдам, к отказу он готов не был, ведь он так шутя, по-детски произнес это «дай-дай-дай», и теперь он замер, поглядывая искоса на меня и бормоча: «Дай мне, дай-дай-дай» детским голоском, и ему было уже явно не до смеха. Он стал ребенком. Я видела, как новая или, точнее, старая его личность заходит в него подобно пробирающемуся в чащу зверю. Его тело гнулось, изгибалось, превращалось в оружие; его лицо, такое оживленное, умное, скептичное, когда он «в себе», стало лицом маленького убийцы. Он резко развернулся, как хлыстом ударил, прижал к груди тетрадь, он был готов выскочить вон из комнаты; (19*) и я отчетливо его увидела: дитя трущоб, мальчишка из детской шайки, вот он хватает что-то с прилавка в магазине или со всех ног бежит, пытаясь ускользнуть от полицейских. Я сказала: «Нет, нельзя», как я сказала бы ребенку, и он пришел в себя, не сразу, постепенно, все напряжение его оставило; он положил тетрадь на стол, с какой-то даже благодарностью, стал снова добродушным и спокойным. Я подумала: как странно, ведь ему нужен кто-то, кто умеет властно говорить «нет», а при этом его занесло именно в мою жизнь, в жизнь человека, которому так трудно дается это слово. Ведь теперь, когда я его произнесла и Савл положил на стол тетрадь, в каждом изгибе его тела, в каждой черте его лица просматривался обездоленный ребенок, у которого только что отобрали то, что было ему очень нужно, я сразу почувствовала себя больной, мне очень захотелось сказать ему: «Возьми ее, ради всего святого, это все неважно». Но теперь я уже не могла этого сказать, и меня напугало то, как быстро этот незначительный предмет, хорошенькая новая тетрадь, стал предметом спора, частью нашей битвы.

Савл немного постоял в дверях, покинутый и одинокий; я наблюдала, как он расправляет плечи, слегка, высокомерно ими пожимает, я видела, как тысячу раз в детстве он так вот расправлял плечи, «засовывал к себе в карман поглубже все свои беды», как должен делать каждый, по его словам.

Потом он сказал:

— Что ж, пойду к себе наверх и поработаю.

Савл медленно ушел наверх, но он не стал работать, я слышала, как он там мечется и кружит. Потом снова появилось напряжение, хотя несколько часов я была от него полностью свободна. Я наблюдала, как руки боли ложатся мне на живот, как пальцы боли впиваются мне в шею и в поясницу. Больная Анна вернулась и в меня вселилась. Я знаю, что ее призвали рыщущие там, наверху, шаги. Я поставила пластинку Армстронга, но доброе наивное веселье этой музыки было слишком от меня далеким. Я ее сменила на Маллигана, но нотки жалости к себе в моей квартире зазвучали как голос царящей в ней болезни, поэтому я выключила музыку и стала думать: «Скоро домой вернется Дженет, мне надо все это прекратить, мне пора остановиться».

День отстоял темный и холодный, без единого, пусть даже зимнего, проблеска солнца; а сейчас за окнами сыплет дождь. Шторы задернуты, включены оба парафиновых обогревателя. В комнате темно, по потолку пляшут, слегка мигая, золотисто-красные узоры, от обогревателей, рдеет огонь в газовом камине, весь его яростный накал не может проникнуть в холод дальше, чем на какие-то считанные дюймы.

Я так сижу уже давно, рассматриваю хорошенькую новую тетрадь, я ее поглаживаю, восхищаюсь ею. На самом первом листе Савл нацарапал карандашом, когда я этого не видела, старое детское заклинание:

Меня это рассмешило, так что я чуть было не пошла наверх, чтобы отдать ему тетрадь. Но я не сделаю этого, не сделаю, не сделаю. Я спрячу синюю тетрадь вместе со всеми остальными. Я спрячу все четыре тетради. Я начну новую тетрадь, вся я буду в одной книге.

Конец синей тетради был обозначен двойной жирной черной чертой.

ЗОЛОТАЯ ТЕТРАДЬ

В этой квартире так темно, так темно, кажется, что темнота — это та форма, которую принимает холод. Я прошлась по всей квартире, зажигая везде свет, темнота отступила во внешний мир, за окна, ее холодные формы пытаются, давя на стекла, проникнуть снова внутрь. Но когда я включила свет в своей большой комнате, я поняла, что это было ошибкой, свет ей чужд, поэтому я позволила вернуться темноте, обуздываемой двумя парафиновыми обогревателями и сполохами газового камина. Я прилегла и стала думать о маленьком земном шаре, одна половинка — в холодной темноте, крутящемся на бескрайних просторах темноты. Вскоре пришел Савл и лег рядом со мной.

— Это необыкновенная комната, — сказал он, — она — как целый мир.

Он подложил руку мне под шею, я чувствовала ее силу и тепло, мы стали заниматься с ним любовью. Потом он спал, а когда он проснулся, он был теплым, его не заполнял смертельный холод, который так меня пугает. Он заметил:

— Что же, вот теперь, пожалуй, я смогу и поработать.

Эгоизм этой фразы был настолько откровенным, каким бывает и мой эгоизм, когда мне что-нибудь очень нужно, что я начала смеяться. Он тоже засмеялся, мы не могли остановиться. Мы, хохоча, катались по кровати, потом свалились на пол. Потом он вскочил на ноги, сказав с чопорным английским выговором:

— Так дело не пойдет, так дело точно не пойдет. — И, продолжая хохотать, он вышел вон из комнаты.

Демоны покинули мой дом. Вот что я подумала, сидя на кровати, обнаженная, обогреваемая теплом трех огней. Демоны. Как будто страх, ужас и тревога были не во мне, не в Савле, а были внешней силой, которая сама решала, когда ей приходить и уходить. Я так думала, обманывая саму себя; потому что я нуждалась в этих минутах чистого счастья — я, Анна, голая сижу в кровати, груди сжаты моими обнаженными руками, которыми я опираюсь о кровать, в воздухе запахи секса и пота. Мне показалось, что теплой силы счастья моего тела хватит, чтобы отогнать прочь все страхи мира. А потом наверху снова начались шаги: он ходил, двигался, гонимый с места на место, у меня над головой, как будто бы там перестраивалось, готовясь к бою, войско. У меня свело живот. Я наблюдала, как мое счастье угасает. Мое мироощущение мгновенно изменилось, стало мне чужим. Я вдруг почувствовала, что собственное тело мне противно. Со мной такого раньше не бывало; и я даже себе сказала: «Привет, а это что-то новенькое, это что-то такое, о чем я раньше только читала в книгах». Я вспомнила, как Нельсон мне рассказывал, что иногда при виде тела своей жены он начинает ненавидеть его за его женскость; он ненавидит его за волосы в подмышках и в промежности. Иногда, он говорил мне, жена кажется ему каким-то пауком, вся она — это раскинутые в стороны, ищущие кого бы схватить руки, ноги, а в самом центре — волосатый, жадно все пожирающий рот. Я сидела в кровати и смотрела на свои тонкие белые ноги, на свои тонкие белые руки, на свои груди. Мой влажный клейкий центр был мне отвратителен, а когда я посмотрела на свою грудь, я сразу вспомнила, какой она была, когда ее переполняло молоко, и эта мысль оказалась вовсе не приятной, а совершенно тошнотворной. От этого чувства отчуждения от собственного тела у меня поплыла голова, сознание плыло, пока я не начала в отчаянии кидать якорь мысли в надежде за что-то уцепиться, и уцепилась я за то, что проживаемое мною — это вовсе не мои мысли. Я проживала в своем воображении, и это происходило со мной впервые в жизни, чувства гомосексуалиста. Впервые гомосексуальная литература отвращения показалась мне осмысленной, понятной. Я осознала, как много гомосексуальных ощущений, чувств витает в воздухе, свободно и повсюду, и даже в людях, которые никогда в жизни не признают, что это слово имеет к ним отношение.

Наверху прекратился звук шагов. Я не могла пошевелиться, меня в своих тисках зажало отвращение. Потом я поняла, что сейчас спустится вниз Савл и скажет что-то, что будет откликом на мои мысли; я это понимала настолько ясно, что я просто сидела неподвижно и ждала, в спертом облаке отвращения к себе, ждала, когда услышу, как прозвучит это отвращение, когда он своим — моим — голосом вслух его произнесет. Он спустился и замер на пороге, спросив:

— Господи, Анна, почему ты так сидишь, голая?

А я сказала, и голос мой прозвучал клинически отстраненно:

— Савл, ты понимаешь, что мы дошли до той точки, когда мы влияем на настроение друг друга, даже находясь в разных комнатах?

В комнате было слишком темно, я не могла разглядеть его лица, но напряженный абрис его тела в дверном проеме излучал потребность быстро улететь, сбежать от Анны, сидящей на кровати, обнаженной, омерзительной. Он сказал голосом шокированного мальчишки:

— Пожалуйста, надень на себя хоть что-нибудь.

Я спросила:

— Ты меня слышал?

Потому что он не слышал. Он сказал:

— Анна, я тебе сказал, не надо так сидеть.

— А как ты думаешь — что это такое, что заставляет людей вроде нас все неизбежно проживать в собственном опыте? Нас что-то заставляет быть столь многими разными вещами, или людьми, насколько это вообще возможно.

Это он услышал и ответил:

— Не знаю. Мне не приходится нарочно пытаться это делать, я такой и есть.

Я сказала:

— И я не пытаюсь это делать. Меня словно что-то ведет. Как думаешь, люди, жившие раньше, тоже терзались тем, чего они не знали на собственном опыте? Или только мы такие?

Он сказал, мрачно:

— Леди, я не знаю, и мне все равно, я бы только хотел, чтобы меня от этого избавили.

Потом он добавил, дружелюбно, без отвращения:

— Анна, ты понимаешь, что здесь чертовски холодно? Ты заболеешь, если не накинешь что-нибудь на себя. Я ухожу.

Он пошел. Пока он спускался вниз, вместе с ним уходило мое чувство отвращения к самой себе. Я сидела и наслаждалась своим телом. Меня радовали даже маленькие сухие участки кожи на внутренней стороне бедра, первые приметы старости. Я думала: «Да, так оно и должно быть, я знала в жизни столько счастья, что старость не может меня устрашить». Но даже пока я это еще произносила про себя, ощущение покоя и безопасности начало таять, покидать меня. Я снова погрузилась в отвращение. Я стояла посреди большой комнаты, голая, я позволяла теплу из трех источников греть мое тело, и я думала, мысль эта была своего рода озарением — бывает, ты что-то знаешь уже давно, но поначалу долго не отдаешь себе в этом отчета, — я думала, что здравость рассудка человека зависит именно от таких вот вещей: он должен наслаждаться, когда босыми гладкими ступнями чувствует шершавую поверхность расстеленного на полу ковра, он наслаждается, когда живительное тепло огня, касаясь его кожи, ее согревает, он наслаждается, когда стоит ровно, прямо и чувствует, как кости исправно двигаются в его теле. Если же все эти ощущения от него уходят, вместе с ними уходит и убежденность в том, что стоит жить. А я не чувствовала ничего из этого. Плотная ткань ковра — некая мертвая, отвратительная, переработанная субстанция; мое тело — тощий, худосочный, колючий, не знавший солнечного света овощ; а мои волосы, когда я их коснулась, показались мне безжизненными. Я чувствовала, что пол начинает вздыбливаться у меня под ногами. Стены теряли свою плотность. Я знала, что двигаюсь в иное измерение: все дальше, дальше, дальше, чем когда-либо, от здравого рассудка, от здоровья. Я знала, что мне надо как можно скорее добраться до кровати. Я не могла идти, поэтому я опустилась на четвереньки и поползла, я заползла в кровать, укрылась. Однако я оставалась беззащитной. Лежа там, я вспоминала Анну, которая умеет видеть сны по своей воле, которая имеет контроль над временем и может легко двигаться и чувствовать себя как дома в подводном мире снов. Но я не была той Анной. Пятна света на потолке превратились в огромные, очень внимательные глаза, в глаза животного, которое пристально следило за мной. Это был тигр, растянувшийся над потолком, а я была ребенком, знавшим, что в комнате есть тигр, даже когда разум говорит, что его нет. За трехоконной моей стеной свистел холодный ветер, ударяя в стекла, заставляя их звенеть, а шторы становились все тоньше и прозрачней от сочившегося сквозь них зимнего света. Это были уже не шторы, а клочья вонючей тухлой плоти, оставленной животным. Я поняла, что я заключена в клетку, куда зверь может проникнуть, как только он этого захочет. Меня тошнило от вони мертвой плоти, от мерзкого запаха тигра и от страха. Меня сильно мутило, но, несмотря на это, я заснула.

Это был сон, знакомый мне только в болезни: очень ненадежный, зыбкий, когдасловно лежишь у самой поверхности воды, почти всплываешь, а настоящий сон таится в бездонных толщах под тобой. Поэтому все время я понимала, что лежу в кровати, я сознавала, что сплю, при этом сохраняя необычайную ясность мысли. Однако это было иначе, чем когда я стояла, во сне, рядом с Анной и видела ее, спящую, со стороны, и наблюдала, как другие над ней склоняются, желая вторгнуться в нее. Я оставалась самой собой, однако одновременно я наблюдала за тем, что думаю и вижу во сне, значит, был кто-то еще, личность, отдельная от спящей Анны; но кто это был — не знаю. Некто, озабоченный тем, чтобы не допустить полного распада Анны.

Когда я еще лежала на этой сон-воде и только начинала в нее погружаться, очень медленно, этот человек сказал: «Анна, ты предаешь все, во что веришь; ты тонешь в субъективном, в себе, в своих потребностях». Но Анна, которая хотела соскользнуть в темные воды, ему не отвечала. Бесстрастный человек сказал: «Ты всегда считала себя сильной. Однако тот мужчина отважнее тебя в тысячу раз — он бьется с этим уже много лет, а ты, спустя всего каких-то несколько недель, уже готова сдаться полностью». Но спящая Анна только что оказалась под поверхностью воды, она в воде качалась, она хотела опуститься дальше, в черные глубины. Предостерегающий человек сказал: «Борись. Борись. Борись». Я лежала под водой, покачивалась, и голос смолк, тогда я поняла, что находящиеся подо мной глубины стали опасными, в них было полно монстров, крокодилов и существ вообще невообразимых, настолько древними и властными были они. Но именно таящаяся в них опасность тянула меня вниз, я именно ее хотела. Затем, сквозь толщу оглушающей воды, я различила голос, который говорил мне: «Борись. Борись». Я поняла, что там, где я нахожусь, совсем неглубоко, там только тонкий затхлый слой воды на дне полной нечистот клетки. Надо мной, над клеткой, растянулся тигр. Голос сказал: «Анна, ты знаешь, как летать. Лети». Поэтому я медленно, как пьяная, приподнялась в вонючей жиже, я встала на колени, потом я поднялась на ноги и попыталась взлететь, перебирая ногами в спертом воздухе, ступая по нему, стараясь оттолкнуться. Это оказалось настолько сложным делом, что я чуть было не лишилась чувств, воздух был слишком разреженным и жидким, он не держал меня. Но я припомнила, как я летала раньше, и, прилагая огромные усилия, борясь за каждый шаг по воздуху, я поднялась и ухватилась за верхние прутья клетки, над которыми лежал тигр, растянувшись. Я задыхалась от его зловонного дыхания. Но я протиснулась сквозь прутья клетки и встала рядом с ним. Он лежал тихо, он на меня смотрел, мигая в темноте зеленоватыми глазами. Надо мною еще оставалась крыша здания, мне надо было снова протолкнуть ногами воздух вниз и по нему взойти. И я боролась, снова билась, и медленно и постепенно я поднялась, крыша исчезла. Тигр, растянувшись, безмятежно лежал на маленькой и бесполезной клетке, мигал, тянулся ко мне лапой, слегка касаясь ею моих ног. Я поняла, что тигра мне нечего бояться. Красивое холеное животное, вытянувшись во всю свою длину, спокойно нежилось в теплом лунном свете. Я сказала тигру: «Это твоя клетка». Он не шевельнулся, только зевнул, показав мне белоснежные ряды зубов. Потом раздался шум, люди шли за тигром. Его поймают и посадят в клетку. Я сказала: «Беги, быстро беги». Тигр поднялся, он бил хвостом, мотал головой в разные стороны. Теперь от него неприятно пахло страхом. Услышав шум голосов и топот бегущих к нему людей, он в слепом ужасе ударил меня лапой по предплечью. По моей руке потекла кровь. А тигр заструился с крыши вниз, легко коснулся мостовой и побежал прочь, скрываясь в тени домов. Я начала плакать от нахлынувшей на меня печали, я знала, что люди поймают тигра и посадят его в клетку. Потом я заметила, что на моей руке уже нет раны, она зажила. Я плакала от жалости, я повторяла: «Тигр — это Савл, я не хочу, чтобы его поймали, я хочу, чтобы он дико и свободно носился по всему миру». Потом моя фантазия или мой сон вдруг стали очень тонкими, я почти проснулась, почти, но не совсем. Я себе сказала: «Я должна написать пьесу об Анне, Савле и о тигре». Часть моего сознания, занятая пьесой, продолжала свою работу, ее обдумывала, как маленькая девочка, которая, сидя на полу, передвигает кубики, — более того, как девочка, которой запрещают играть в эту игру, потому что она знает, что это — уловка, бегство; выкладывание узоров из Анны, Савла, тигра — это лишь предлог не думать; узоры из того, что Анна, Савл сделают что скажут, — это лишь формы боли, «сюжетом» пьесы будет боль, а это бегство и уловка. Тем временем той частью своего сознания, которая, я знала, была бесстрастным человеком, спасающим меня от полного распада, я стала контролировать свой сон. Этот строгий контролер настаивал на том, что я должна отложить в сторону мысли о пьесе про тигра, должна прекратить играть и складывать из кубиков узоры. Он сказал, что вместо того, чтобы заниматься тем, чем я обычно занимаюсь, вместо того, чтобы сочинять истории про жизнь, лишь бы не смотреть на нее прямо, я должна вернуться в прошлое и просмотреть ряд эпизодов из моей жизни. В этом моем взгляде назад, в прошлое, было что-то совершенно поразительное, я словно превратилась в пастуха, я пересчитывала свое стадо, или — я вдруг стала актером, репетирующим пьесу, я проводила проверку, переучет, я до всего дотрагивалась, чтобы убедиться в реальности и в подлинности вещей. По сути, это было тем же действием, которое я совершала, когда была ребенком и когда мне каждую ночь снились ужасные кошмары: по вечерам, лежа в кровати, прежде чем заснуть, я старательно припоминала весь прожитый день, выискивая то, в чем может таиться страх; все то, что может войти в мои кошмары. Тогда мне приходилось по многу раз перечислять мысленно весь список страшного, четко «называя» все эти вещи, словно распевая про себя мучительно длинную ектенью; сознательная часть моего ума словно бы каждый вечер перед сном производила дезинфекцию. Но сейчас, во сне, я не старалась обезвредить события из прошлого, присваивая им точные названия, я просто пыталась удостовериться в том, что они там все еще есть. Вместе с тем я понимаю, что, когда я обнаружу, что они там есть, я буду вынуждена их «назвать» по-новому. Вот почему мой контролер упорно загоняет меня в прошлое. Сначала я в очередной раз наведалась в компанию, сидящую под эвкалиптами на станции «Машопи», где лунный свет пахнет разлитым вином, а прихотливые узоры листьев ложатся темными тенями на белый песок. Но ужасающей в своей обманчивости ностальгии там больше не было; все было лишено эмоций, чувств, как при ускоренном просмотре кинофильма. И все же мне пришлось еще раз просмотреть те кадры, где Джордж Гунслоу, такой широкоплечий, выходит из своего черного фургона, стоящего под звездным небом возле поблескивающих рельс, и, сутулясь, идет к нам, чтобы взглянуть на Мэрироуз и на меня пугающе голодными глазами; пришлось прослушать, как Вилли почти беззвучно напевает мне на ухо несколько тактов из оперы Брехта; пришлось увидеть, как Пол отвешивает нам легкий, исполненный насмешливой учтивости поклон, прежде чем, улыбнувшись напоследок, направиться к спальному корпусу отеля, стоящему у битых временем гранитных глыб. А вот и мы, последовав за ним, идем по песчаной проселочной дороге. Он стоял и ждал нас на дороге, он обернулся, он улыбался невозмутимо и торжественно, но смотрел он не на нас — кучку бредущих за ним сквозь солнечный жар людей, — смотрел он поверх нас, куда-то в сторону «Машопи». И мы, один за другим, тоже остановились и оглянулись, чтобы увидеть то, на что он смотрел. Казалось, здание отеля взорвалось танцующим, кружащим облаком крошечных белых крыльев или лепестков, миллионы белых бабочек выбрали здание отеля своим временным пристанищем, решили ненадолго опуститься на него. Казалось, раскрывается большой белый цветок под жаркой и глубокой синевой небес. Потом мы поняли, что мы в опасности, что зрение сыграло с нами злую шутку, нас обмануло. Мы смотрим на взрыв водородной бомбы, и ее белый цветок медленно взрывается под синим небом в такой безукоризненности завитушек, складочек и крошечных водоворотов, что мы, завороженные, не можем шевельнуться, хотя и понимаем, что он для нас опасен. Она была немыслимо прекрасной, эта зримая форма смерти; мы стояли и созерцали ее в полной тишине, пока тишина не была захвачена медленно вкравшимся в нее звуком — ползущим, действующим на нервы, хрустящим и шуршащим звуком. И, опустив глаза, мы увидели кузнечиков, их буйное, тучное, копошащееся вокруг нас изобилие, их плодородный слой, в котором на несколько дюймов утопали наши ноги. Невидимый киномеханик внезапно резко оборвал показ этого эпизода, как будто говоря: «Ну ладно, хватит, ты знаешь, что это все еще там есть». И тут же он запустил следующую часть фильма. На этот раз кино крутили медленно, пленка оказалась бракованной, несколько раз ему (невидимому киномеханику) приходилось отматывать пленку назад и заново показывать какие-то куски. Проблема заключалась в нечеткости изображения, фильм был плохо снят. Два человека, которые были одним и тем же, но разделенным надвое, казалось, состязались в молчаливом поединке двух воль. Один был Полом Тэннером, выходцем из среды рабочих, ставшим врачом, человеком, чья сухая критичная ирония была тем качеством, которое помогало ему выжить в его борьбе и которое, однако, все время в нем подтачивало и постепенно свело на нет его идеализм. Другой был Майклом, беженцем из Европы. Когда эти две фигуры наконец слились, они тем самым породили нового человека. Я видела, как это произошло: как будто форма человеческого существа, литейная форма, созданная для того, чтобы вмещать личность Майкла или Пола Тэннера, вдруг вздулась, изменилась, как будто скульптор, работающий с этим материалом изнутри, вдруг начал менять форму статуи, давя своими собственными бедрами, плечами на ту субстанцию, которая была раньше Полом, была Майклом. Этот вновь получившийся человек был больше их обоих, он был крепче, в нем было нечто героическое, монументальное, но прежде всего в нем ощущалась сила. Потом он заговорил, и я сначала услышала тихий реальный голос, чье слабое звучание вскоре утонуло, растворилось в новом сильном голосе: «Но, дорогая моя Анна, мы вовсе не такие неудачники, как привыкли думать. Всю свою жизнь мы боремся за то, чтоб люди стали немного менее тупыми, чем все мы есть, и приняли те истины, которые великим давно известны. Великие люди это всегда знали, уже десятки тысяч лет они знают, что, если запереть человеческое существо в одиночной камере, человек может превратиться в безумца или в животное. Они всегда знали, что бедняк, боящийся полиции и своего домовладельца, по своей сути раб. Они знали, что напуганные люди всегда жестоки. Они знали, что насилие рождает лишь насилие. Мы тоже это знаем. Но знают ли об этом массы в мировом масштабе? Нет. Наша работа — им рассказать об этом. Потому что великих нельзя тревожить. Их воображение уже работает над освоением Венеры; их разум уже занят прообразами общества, которое населено свободными и благородными людьми. А людские массы, между тем, отстали от них на десять тысяч лет, они, как в камеру тюремную, заточены в свой страх. Великих нельзя тревожить. И они правы. Ведь они знают, что есть мы, те, кто толкает камни. И они знают, что мы все так и будем толкать камни вверх, на самых первых подступах к безмерно большой горе, пока они, уже свободные, стоят и ждут нас на вершине. Всю нашу жизнь ты и я, мы, будем отдавать все свои силы, все таланты, чтоб подтолкнуть валун хотя бы на один вершок выше, ближе к вершине. И они на нас рассчитывают, и они в этом правы; вот почему мы, в конце концов, не бесполезны». Голос начал таять; но и фильм уже сменился. Новый фильм был снят поверхностно, небрежно. Мелькали, быстро сменяясь, эпизоды, показывались на экране и тут же гасли; я знала, что эти «короткие визиты» в прошлое призваны мне напомнить, что мне нужно будет туда еще вернуться и поработать. Пол Тэннер и Элла, Майкл и Анна, Джулия и Элла, Молли и Анна, Сладкая Мамочка, Томми, Ричард, доктор Вест — все эти люди, искаженные ускоренным показом, появлялись ненадолго и тут же снова исчезали, а потом показ был остановлен, точнее, он как-то постепенно сбился из-за досадной расфокусировки кадра. И в наступившей тишине киномеханик бросил фразу (а его голос поразил меня, это был новый голос, весьма самодовольный и практичный, глумливый, пародирующий здравый смысл): «Что позволяет тебе думать, что расставленные тобой акценты — это акценты верные?» Слово «верные» он произнес с гнусавой пародийной ноткой. Это было камнем в огород марксизма, насмешкой над взятым оттуда жаргонным словечком «верный». В нем также прозвучала чопорность из речи школьного учителя. Стоило мне только услышать это слово «верный», как у меня тут же случился приступ тошноты, мне было хорошо известно это чувство — так меня тошнит, когда я переутомляюсь, когда пытаюсь раздвинуть собственные границы больше, чем это возможно. Меня тошнило, я слышала, как голос повторил: «Что позволяет тебе думать, что расставленные тобой акценты — это акценты верные?», а между тем он, киномеханик, возобновил показ того же фильма, или, точнее, тех же фильмов, ведь их было несколько, и в мелькании кадров на экране я умудрялась их различать и успевала «называть». Фильм про отель «Машопи»; фильм про Пола с Эллой; фильм про Майкла с Анной; фильм про Эллу с Джулией; фильм про Анну с Молли. Все эти фильмы, как я видела теперь, были хорошо, в традиционном смысле слова, сняты, как будто на хорошей профессиональной киностудии; потом мне показали титры: режиссером всех этих фильмов, в которых было собрано все для меня ненавистное, оказалась я. Киномеханик, продолжая крутить фильмы очень быстро, однако замедлял движение пленки всякий раз, когда шли титры, и всякий раз я слышала его глумливый смех, когда появлялась надпись: «Режиссер — Анна Вулф». Потом он показал мне еще несколько сцен, и каждая из них лоснилась ложью, фальшью, тупостью. Я крикнула киномеханику: «Но они не мои, я этого не делала». На что киномеханик, чуть ли не зевая от утомительного чувства собственной непогрешимости и правоты, остановил показ, он ждал, хотел услышать, как я это опровергну. И это было ужасно, потому что передо мной стояла невыносимая по сложности задача воссоздать порядок из того хаоса, в который превратилась моя жизнь. Время перестало существовать, и моя память меня покинула, я была не в состоянии различить, что я придумала, а что я знала на самом деле, я понимала, что все, что я придумала, — фальшиво. Это был водоворот, воронка, какой-то беспорядочный и дикий танец, как танец белых бабочек в мерцании жары над песчаными влажными влеями. Киномеханик все еще ждал, он был настроен сардонически. Его мысли проникли в мое сознание. Он думал, что я подгоняю материал под то, что я знаю и понимаю, вот почему все получается таким фальшивым. Неожиданно он сказал вслух: «А как бы увидела те времена Джун Бутби? Поспорим, ты не можешь сделать Джун». В ответ на что мой разум соскользнул в какое-то неведомое мне раньше измерение, и я начала писать рассказ про Джун. Я не могла остановить потока полившихся из меня слов, я заливалась слезами от чувства жгучей неудовлетворенности, поскольку из меня шел текст, как будто взятый из самого безвкусного, жеманного женского журнала; но что меня пугало, так это то, что вся эта жеманность проистекала от очень незначительных поправок, вносимых в мой же стиль, я лишь добавляла где-то одно какое-то словечко, а где-то убирала какое-то другое: «Джун, девушка, которой только что минуло шестнадцать лет, лежала на веранде на шезлонге, смотрела на дорогу сквозь роскошь золотых потоков солнечного света. Она знала, что вот-вот что-то случится. Когда в комнате за ее спиной появилась ее мать и ей сказала: „Джун, пойдем в отель, поможешь мне с обедом“ — Джун не шевельнулась. И ее мать, немного подождав и не сказав ни слова, ушла. Джун была уверена, что ее мать тоже знает. Она подумала: „Дорогая моя мама, ты понимаешь мои чувства“. И вот тогда это и случилось. У бензоколонки возле отеля притормозил грузовик, из грузовика вышел он. Джун вздохнула и поднялась с шезлонга, она не торопилась. Затем, как будто побуждаемая к этому какой-то внешней силой, она покинула свой дом и медленно пошла к отелю, по той тропинке, по которой совсем недавно шла ее мать. Стоявший возле бензоколонки юноша словно почувствовал, что она идет. Он обернулся. Глаза их встретились…» Я услышала смех киномеханика. Он наслаждался тем, что я не в силах удержать эти слова, они все выходили и выходили из меня, и он был от этого просто в садистском восторге. «Я говорил тебе, — сказал он, поднимая руку, чтобы возобновить показ кино. — Я говорил тебе, что ты не сможешь». Я проснулась, вернулась в душную темноту комнаты, освещаемой тремя источниками рдеющего огня. Сон меня вымотал. Я мгновенно поняла, что я проснулась, потому что Савл снова был в квартире. Не было слышно никаких движений, но я ощущала его присутствие. Я даже знала, где он находился, он стоял за дверью, на лестничной площадке. Я даже могла его увидеть: поза напряженная и нерешительная, пощипывает свою губу, не может понять, стоит ли ему заходить ко мне. Я крикнула:

— Савл, я не сплю.

Он вошел, сказал беспечным фальшивым голосом:

— Привет, я думал, что ты спишь.

Я поняла, кто был киномехаником из моего сна. Я сказала:

— Ты знаешь, ты стал чем-то вроде моей совести, или каким-то внутренним критиком. Я только что так видела тебя во сне.

Он посмотрел на меня долгим, холодным, острым взглядом, потом заметил:

— Если я стал там твоей совестью, то это шутка; безусловно, ты — моя совесть.

Я ответила:

— Савл, мы очень плохо друг на друга действуем.

Он почти сказал: «Может, я и плохо на тебя действую, а ты на меня — хорошо» — потому что на его лице появилось осознанно капризное, но и надменное выражение, которое служит маской при произнесении подобных слов. Я его остановила, сказав:

— Тебе придется положить этому конец. Мне бы следовало сделать это самой, но у меня не хватит сил. Я осознала, что ты намного меня сильнее. Раньше я думала, что наоборот.

Я следила за тем, как по его лицу прошли гнев, неприязнь, подозрительность. Он искоса, прищурившись, на меня смотрел. Я знала, что сейчас он будет со мной биться, от имени той своей личности, которая меня возненавидит за то, что я у нее что-то отбираю. Я также знала, что, когда он снова станет «самим собой», он подумает над тем, что я ему сказала и, будучи человеком ответственным, он все-таки сделает то, о чем я его прошу.

А пока он произнес, мрачно:

— Итак, ты хочешь вышвырнуть меня отсюда.

— Я не это тебе сказала, — я обращалась к ответственному человеку.

— Я не придерживаюсь строго тобою устанавливаемых правил, поэтому ты хочешь меня вышвырнуть отсюда.

Не понимая, что я делаю, я села и громко закричала:

— Ради Бога, да прекрати ты это, прекрати ты, прекрати ты, прекрати.

Он резко откинул голову назад и сделал это инстинктивно. Я поняла, что для него вид женщины, визжащей истерически, обозначает, что его сейчас ударят. И я подумала, как странно, что мы вообще сошлись, что мы стали столь близки друг другу, ведь я ни разу в жизни не подняла ни на кого руку. Он даже передвинулся на самый край кровати, сидел, готовый подскочить и убежать от женщины, которая визжит и бьет его. Я сказала, уже не истерически крича, а просто плача:

— Ну разве ты не видишь, что это цикл, через который мы проходим вновь и вновь?

Его лицо потемнело от враждебных чувств, я знала, что он будет биться за то, чтобы отсюда не уйти. Я отвернулась от него, стараясь справиться с подкатывающей тошнотой, сказала:

— В любом случае, ты естественным образом уйдешь отсюда, когда вернется Дженет.

Я не знала, что собираюсь ему это сказать, не знала, что я так думаю. Я лежала и думала об этом. Конечно, это было правдой.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он с интересом, не враждебно.

— Если бы у меня был сын, ты бы остался. Ты бы отождествил себя с ним. По крайней мере, на какое-то время, пока ты это бы не прожил, не изжил. Но поскольку мой ребенок — девочка, ты уйдешь, потому что ты будешь видеть в нас двух женщин, двух врагов.

Он медленно кивнул. А я продолжила:

— Как странно, меня вечно преследуют мысли о неизбежности, о роке и о судьбе. Но это чистая случайность, что у меня родилась девочка, а не мальчик. Просто чистая случайность. Поэтому случайно также то, что ты уйдешь. И это изменит мою жизнь, полностью.

Мне стало легче, дверь моей клетки приоткрылась, когда я ухватилась за случайность как за объяснение. Я сказала:

— Как странно, рождение ребенка заставляет женщину почувствовать, что она вступает в область каких-то неизбежных судьбоносных изменений. Но в самой сердцевине того явления, которое нас в жизни связывает всего крепче, есть нечто, что по своей природе — чистая случайность.

Он искоса на меня смотрел, внимательно, и не враждебно, а с любовью. Я сказала:

— В конце концов, никто на свете не смог бы увидеть в рождении у меня девочки, не мальчика, что-то иное, а не чистую случайность. Вообрази, Савл, если б у меня был мальчик, у нас с тобой бы завязались, как вы, янки, это называете, отношения. Долгие отношения. Они могли бы перерасти во что угодно, кто знает?

Он сказал спокойно:

— Анна, тебе действительно со мной так плохо?

Я сказала, точно воспроизводя его фирменную разновидность мрачности — заимствованную у него в тот момент, когда он сам ее, так сказать, не применял, ибо сейчас Савл был настроен юмористически, был мягок, ласков:

— Я бы впустую отсидела все сеансы у ведунов и знахарей, если бы я так и не усвоила, что мне плохо не с кем-то, мне плохо с самой собой.

— Оставим знахарей в покое, — сказал он, кладя руку мне на плечо. Он улыбался, он за меня переживал. В эти минуты он полностью присутствовал, он был самим собой, хорошим человеком. И все же за его лицом я уже различала черную силу; она возвращалась в его глаза. Он с собой бился. Я распознала в этой его битве ту битву, которую я вела во сне, когда не давала ходу чуждым личностям, стремившимся осуществить вторжение в меня. Его битва оказалась столь тяжелой, что он замер, сидел с закрытыми глазами, на его лбу проступил пот. Я положила свою руку на его руку, он ухватился за нее, он повторял:

— Анна, все о'кей. О'кей. О'кей. Не беспокойся. Верь мне.

Так мы, схватившись за руки, сидели на кровати, неподвижно. Потом он отер пот со лба, поцеловал меня, сказал:

— Поставь пластинку, что-нибудь из джаза.

Я завела что-то из раннего Армстронга. Я села на пол. Большая комната была как целый мир, с ее рассаженным по клеткам, мерцающим огнем, с ее тенями. Савл лежал на кровати, он слушал джаз, и, судя по выражению его лица, он был спокоен и абсолютно всем доволен.

Я не могла «вспомнить» больную Анну, в те минуты я даже не могла себе ее представить. Я знала, что она скрывается в каком-то флигеле моего дома, она ждет, когда же ее снова призовут нажатием на потайную кнопку, когда ей будет можно к нам прийти — не более того. Молчали мы очень долго. Мне было интересно: когда мы наконец заговорим, кем будут эти двое? Я думала, что если б в этой комнате шла запись на магнитофонную пленку всех наших бесконечных разговоров, которые нередко продолжались по нескольку часов подряд, всех разговоров, битв, споров и болезни, то это оказалось бы записью сотен голосов разных людей, разбросанных по всему свету, людей кричащих, говорящих, плачущих, скорбящих, вопрошающих. Я размышляла, кто же начнет кричать из меня, когда я заговорю, а, между тем, я уже говорила:

— Я тут подумала.

Это уже превратилось у нас в шутку, мы сразу же смеемся, стоит одному из нас сказать: «Я тут подумала» или «Я тут подумал». Он рассмеялся и сказал:

— Итак, ты тут подумала.

— Если человека может захватить личность, чужая, не его, то почему все люди — я говорю о широких массах — не могут оказаться захваченными чуждыми им личностями?

Он лежал, шевеля губами в ритме звучавшего джаза, перебирая струны воображаемой гитары. Он не ответил, только состроил гримасу, говорившую: я тебя слушаю внимательно.

— Дело в том, товарищ… — я остановилась, услышав, как я произнесла это слово, именно так, как все мы его теперь произносим — с ироничной ностальгией. Я подумала, что эта ирония — сестра родная глумливому голосу киномеханика, одно из проявлений неверия и разрушения.

Откладывая в сторону свою воображаемую гитару, Савл сказал:

— Что же, товарищ, если вы говорите, что массы, как гриппом, заражаются чужими чувствами, тогда, товарищ, я в восторге от ваших слов, потому что вы, невзирая ни на что, крепко придерживаетесь своих социалистических взглядов.

Слова «товарищ» и «массы» были произнесены им иронично, потом к этому добавилась немалая доля горечи:

— Итак, все, что нам, товарищ, надо сделать, так это все обустроить так, чтоб массы, подобно множеству пустых контейнеров, наполнились добрыми полезными чистыми светлыми мирными чувствами, подобно нам, товарищ, с вами.

В этой маленькой речи он глубоко зашел в воды иронии, его голос еще не совсем стал голосом киномеханика, но к тому все шло.

Я обронила:

— Такого рода вещи обычно говорю я, я выдаю подобные пародии, ты же обычно к этому не склонен.

— По мере протекания распада во мне стопроцентного революционера, я замечаю, что я начинаю впадать в те состояния, которые мне ненавистны. Все потому, что я никогда не готовил себя к зрелости. Всю свою жизнь, до недавних пор, я подготавливал себя к моменту, когда мне скажут: «бери ружье»; или — «руководи колхозом»; или — «организуй пикет». Я всегда считал, что едва ли доживу до тридцати.

— Все молодые люди думают, что к тридцати годам они уже умрут. Компромисс старения для них невыносим. И кто я такая, чтобы позволить себе утверждать, что они в этом неправы?

— Я не все люди. Я — Савл Грин. Немудрено, что мне пришлось уехать из Америки. Там не осталось никого, кто говорил бы на одном языке со мной. Что случилось со всеми этими людьми — когда-то я знал многих, очень многих. И каждый из нас собирался изменить мир. Теперь я езжу по стране, ищу старых друзей, они теперь женаты, процветают, и — ведут наедине с собою пьяные задушевные беседы, потому что американские ценности смердят.

Я рассмеялась — он так мрачно произнес слово «женаты». Савл на меня взглянул, чтобы понять, почему я смеюсь, и продолжил:

— Ну да, ну да, именно это я и имел в виду. Бывало, захожу я в прекрасную новую квартиру старого друга и говорю ему: «Эй, какого черта? Что ты хочешь этим сказать? Какого черта ты ходишь на эту свою работу, ты же знаешь, что она смердит, ты знаешь, что ты себя уничтожаешь?» А он, бывало, мне отвечает: «А как же мои жена и дети?» Я говорю: «А это правда, что я слышал, — будто ты навел доносчика на своих старых друзей?» Он быстренько заглатывает очередную рюмку и говорит: «Но, Савл, у меня же есть жена и дети». Господи, да. И вот я ненавижу всех этих жен и деток, и я прав в том, что я их ненавижу. Да, хорошо, смейся, что может быть смешнее, чем мой идеализм — ведь он такой несовременный, такой наивный! Есть кое-что, чего теперь нельзя говорить никому и никогда, во всяком случае очень на то похоже: в самой глубокой глубине своей души ты знаешь, что ты так жить не должен. Так почему же ты так живешь? Нет, так говорить нельзя, ты тут же будешь назван резонером… что толку это говорить, ведь из людей ушел какой-то стержень. В начале года мне надо было отправиться на Кубу и примкнуть к Кастро, и быть убитым.

— Очевидно, не надо было, ты же не поехал.

— Снова на арену выходит детерминизм, несмотря на то что ты салютовала чистой случайности пару минут назад.

— Если тебе действительно хочется, чтобы тебя убили, вокруг не менее дюжины революций, во время которых это могут сделать.

— Я не пригоден для той жизни, которая таким вот образом обустроена для нас. Знаешь что, Анна? Я бы отдал все что угодно, чтобы вернуться в те времена, когда слонялся по улицам с бандой таких же, как и я, подростков-идеалистов, веривших в то, что мы можем все изменить. Это — единственное в моей жизни время, когда я был счастлив. Да, хорошо, я знаю, что ты мне скажешь.

Поэтому я промолчала. Он поднял голову, чтобы на меня посмотреть, и добавил:

— Очевидно, мне нужно это от тебя услышать.

Поэтому я сказала:

— Все американские мужчины смотрят в прошлое и страстно желают вернуться в те времена, когда они жили в компании молодых парней, своих ровесников, до того, как на них начали давить, заставляя их добиваться успеха в жизни и жениться. Всякий раз, когда я встречаю очередного американца, я жду минуты, когда его лицо вдруг озарится светом, — это бывает, когда он начинает вспоминать компанию своих дружков.

— Спасибо, — сказал он мрачно. — Это подводит черту под самым сильным чувством моей жизни и ставит точку.

— Это всеобщая беда. Подо всеми нашими самыми сильными чувствами подводится черта, и так — раз за разом. По какой-то неведомой причине все эти чувства неуместны в наше время. Какая моя самая сильная потребность? Жить с одним-единственным мужчиной, любить и все такое. Я просто создана для этого, талант.

Я услышала, что голос мой, как и его голос, сделался мрачным, за минуту до того, как я поднялась и пошла к телефону.

— Что ты делаешь?

Я набрала номер Молли и сказала:

— Я звоню Молли. Она спросит: «Как твой американец?» А я скажу: «У меня с ним роман». Роман — вот правильное слово. Оно всегда мне нравилось, в нем есть таинственность, манерность! Что ж, она мне скажет: «Это не самый разумный из твоих поступков, правда?» Я с ней соглашусь. И это подведет черту. Поставит точку. Я хочу услышать, как она это скажет.

Я стояла и слушала, как телефон звонит в квартире Молли.

— Я рассуждаю теперь о тех пяти годах — когда я любила мужчину, любившего меня. Я говорю — конечно, в то время я была очень наивна. Такой вот жизненный период. Вот и под этим подвели черту. И точка. Я говорю: потом я стала искать мужчин, которые могли бы причинить мне боль. Мне это было нужно. Жизненный период. Точка. Вот и под этим подвели черту.

Телефон продолжал звонить.

— Какое-то время я была коммунисткой. В целом — ошибка. Однако полезный опыт, а это никогда не помешает. Жизненный период. Под этим тоже подвели черту.

У Молли никто не отвечал, и я положила трубку.

— Ей придется это сказать как-нибудь в другой раз.

— Но это не будет правдой, — возразил Савл.

— Вероятно, нет. Я все равно хочу это услышать.

Пауза. Потом:

— Анна, что со мною будет?

Я сказала, слушая, что я скажу, чтобы понять, что я об этом думаю:

— Ты пробьешься через то, в чем ты сейчас находишься. Ты станешь очень мягким, мудрым, добрым человеком, к которому станут приходить люди, когда им надо будет услышать, что они по-хорошему сумасшедшие.

— Господи, Анна!

— Можно подумать, я тебя оскорбила!

— Снова наша старинная подружка — зрелость! Что ж, и этим меня не запугаешь!

— Но спелость плода — это же его самая суть, не так ли?

— Нет, не так!

— Но, бедный мой Савл, тут никто тебе не поможет, ты прямиком идешь к ней, к зрелости. Посмотри на всех этих замечательных людей, наших знакомых, которым сейчас примерно пятьдесят или шестьдесят. Что же, среди них есть такие… замечательные, мудрые, зрелые. Настоящие люди, вот как это называется, люди, излучающие душевное спокойствие и безмятежность. А как они такими стали? Что ж, мы-то знаем, правда? Черт побери, за каждым стоит своя история имеющего отношение к чувствам преступления, ах эти печальные, истекающие кровью трупы, которыми преизобильно устлан путь к зрелости мудрых и безмятежных мужчин и женщин пятидесяти с чем-то лет! Ты просто никогда не станешь мудрым, зрелым и так далее, если ты не был высочайшей пробы каннибалом в течение лет тридцати или же около того.

— Я так и собираюсь оставаться каннибалом. — Он смеялся, но как-то мрачно.

— Э, нет, не выйдет. Я в состоянии распознать кандидата на безмятежность и зрелость среднего возраста за много миль вперед. В тридцать они бьются до полного безумия, они изрыгают из себя огонь, бросают вызов всему и вся и нарезают дерзкие сексуальные виражи на каждом повороте. А я легко могу себе представить уже сейчас, как ты, Савл Грин, живешь, весь такой сильный, одинокий, перебиваешься с воды на хлеб где-нибудь в маленькой квартирке, где нет даже горячей воды, умеренно похлебывая временами доброе старое виски неплохого качества. Да, я тебя вижу, ты снова к тому времени заполнишь до краев ту форму, которая тебе по-настоящему присуща. Ты станешь одним из этих крепких, широкоплечих и солидных мужчин среднего возраста, похожих на потертых плюшевых медведей, с ежиком отливающих золотом волос, начинающих умеренно седеть на висках. Ты даже, вероятно, станешь носить очки. Ты заведешь привычку молчать подолгу, это даже может к тому времени прийти к тебе само собой. Я даже вижу аккуратную, светло-золотистую, умеренно седую бороду. Люди станут говорить: «Знаешь Савла Грина? Вот человек! Какая сила! Какое в нем спокойствие!» Но учти, время от времени кто-то из трупов будет тихонько жалобно блеять — ты меня помнишь?

— Трупы, должен поставить тебя в известность, все до единого — я сам, и если ты этого не понимаешь, то ты не понимаешь ничего.

— О да, я это понимаю, но ведь это удручает совсем не меньше — то, как жертвы всегда так горячо стремятся предоставить свою плоть и кровь.

— Удручает! Анна, людям я иду на пользу. Я их встряхиваю, пробуждаю и направляю на их верный путь.

— Полная чушь. Те люди, которые, ах, так хотят стать жертвами… они — всего лишь сами перестали быть каннибалами, у них для этого кишка тонка, им не хватает беспощадности, чтобы твердо следовать дорогой золотой, ведущей к зрелости или к эдакому извечно мудрому пожатию плечами. Они знают, что они сдались. На деле вот что они говорят: «Я-то сам сдался, но буду счастлив предоставить тебе свою плоть и кровь».

— Хрусть-хрусть-хрусть, — сказал он, его лицо напряглось так, что его светлые брови превратились в жесткую четкую линию поперек лба, а зубы обнажились в злой усмешке.

— Хрусть-хрусть-хрусть, — сказала я.

— А ты, значит, не каннибал?

— Ну почему же. Однако я также раздавала направо и налево и помощь, и утешение. Время от времени. Нет, на святость я не претендую, я собираюсь быть толкателем камней.

— Это что такое?

— Есть черная гигантская гора. Это — людская тупость. Есть люди, которые толкают камни вверх по склону. Стоит им продвинуться немного, как случается война или какая-нибудь неправильная революция и камень катится вниз — но не к самому подножию, он всегда умудряется остановиться на несколько дюймов выше, чем был до этого. А на вершине, между тем, стоят великие люди, их немного. Иногда они смотрят вниз, кивают и говорят: «Прекрасно, толкатели камней по-прежнему исправно исполняют долг. А мы пока тут поразмыслим, какова природа космоса да как мы станем жить, когда в мире больше не останется людей, которые все время боятся, ненавидят, убивают».

— Хм. Что ж, я хочу быть одним из тех великих, стоящих на вершине.

— Но нам обоим не повезло, мы оба — толкатели камней.

И вдруг он подскочил, выпрыгнул из кровати, словно разжалась стальная черная пружина; он стоял передо мной, в глубине глаз пылала ненависть, как будто ее внезапно включили резким поворотом тумблера, он говорил:

— Э, нет, не надо, э, нет, я тут не собираюсь… Я не… Я, Я, Я.

Я подумала: «Ну вот он и вернулся, он снова здесь». Я пошла на кухню, взяла бутылку виски, вернулась, легла на пол и стала пить и слушать. Я лежала на полу, смотрела на узоры золотого света на потолке, слушала неровный стук крупных капель дождя снаружи и чувствовала, как напряжение налагает свои руки на мой живот. Больная Анна была снова здесь. Я, я, я, я, как очередь из автомата, стреляющего бесперебойно. Я слушала вполуха, как будто я сама написала текст этого доклада и теперь его читал кто-то другой. Да, это была я, все мы, все эти «Я. Я. Я». Я — такой-то. Я собираюсь. Я не собираюсь. Я не стану. Я буду. Я хочу. Он метался по комнате как зверь, как говорящее животное, движения его были дики и яростны, заряжены энергией, тяжелой силой, которая выплевывала из него: «Я, Савл, Савл, Я, Я хочу». Его зеленые глаза смотрели очень сосредоточенно, только он ничего не видел перед собой, его рот, как ложка, как лопата, как автомат, выстреливал, выкидывал, выплевывал горячую агрессивную речь, слова — как пули. «Я тебе не дам меня уничтожить. Никому не дам. Я не позволю себя запереть, посадить в клетку, приручить, никто не может мне говорить сиди тихо сиди на месте делай что тебе скажут я вам не… Я говорю, что думаю, я не продамся этому миру». Я чувствовала, как ярость его черной силы меня мощно атакует, каждый мой нерв, я чувствовала, как сводит мышцы в моем животе, как мышцы в моей спине натягиваются словно струны из колючей проволоки, я лежала и держала в руках бутылку скотча, продолжая упорно из нее отхлебывать, ощущая, как алкоголь делает свое дело, все слушая и слушая его… Я осознала, что лежу так уже очень долго, возможно несколько часов, а Савл все продолжает горделиво расхаживать по комнате и кричать. Пару раз я подавала голос, бросала пару слов против потока его речи; казалось, что станок, настроенный механиком на то, чтоб на секунду останавливаться при появлении каких-то посторонних звуков, прекращал на время свою работу, автоматически проверял себя, а рот или, скорее, металлическая прорезь уже была приведена в готовность для извержения следующей очереди Я, Я, Я, Я, Я, Я. Один раз я встала, Савл этого не заметил, ведь он меня практически не видел, разве что в качестве врага, которого он должен был перекричать, поставила Армстронга, отчасти для самой себя, пытаясь, как к союзнику, крепко прижаться к чистой доброй музыке, и я сказала: «Слушай, Савл, слушай». Он слегка нахмурился, брови изогнулись, механически сказал: «А? Что?» Потом — Я, Я, Я, Я, Я, Я, я вам всем покажу с вашей моралью, вашей любовью, вашими законами, Я, Я, Я, Я. Поэтому я сняла с проигрывателя пластинку Армстронга и поставила музыку Савла, холодную и мозговую, отстраненную музыку для мужчин, отрицающих существование безумия и страсти, и на мгновение он замер, потом присел, как будто ему подрезали мышцы ног, он сидел, уронив голову на грудь, закрыв глаза, слушал тихую барабанную очередь Гамильтона, дробь, наполняющую комнату, как только что делали это его слова, потом сказал, своим обычным голосом:

— Боже мой, что мы потеряли, что мы потеряли, что мы потеряли, как же нам к этому вернуться, как же нам снова к этому вернуться.

А потом, как будто этого и вовсе не было, я увидела, как мышцы его ног снова напряглись и его подбросили, и я выключила проигрыватель, потому что он не слышал ничего, кроме своих слов, Я Я Я, и я снова легла и стала слушать, как слова брызжут по всей комнате, ударяются о стены, повсюду отскакивают рикошетом, Я Я Я, голое эго. Мне было очень плохо, меня скрутило в болезненный ком мышц, а пули все брызгали, летели, и на какое-то мгновение я лишилась чувств и снова вернулась в тот мой кошмарный сон, где я знала, на самом деле — знала, как война умеет нас подкарауливать, я там бежала по опустевшим улицам с белыми грязными домами, город молчал, но он был полон человеческих существ, замолкших в ожидании, а в это время где-то рядом взрывался маленький и безобразный контейнер смерти, тихо, тихо, он взорвался внутри ждущей тишины, распространяя смерть, кроша дома, взламывая субстанцию жизни, расчленяя на частицы структуру плоти, пока я кричала, беззвучно, никто меня не слышал, точно так же, как кричали все остальные человеческие существа в молчащих зданиях и их никто не слышал. Когда я пришла в себя, Савл стоял у стены, вдавливаясь в нее спиной, словно цепляясь за нее мышцами бедер и спины. Он на меня смотрел. Он меня видел. Он снова вернулся, впервые за несколько часов. Он весь побелел, лицо бескровное, глаза измученные, серые, наполненные ужасом, потому что я лежала на полу и корчилась от боли. Он сказал, своим обычным голосом:

— Анна, ради Бога, не надо так, — но потом — колебание и — безумец вернулся снова, только теперь это было не просто Я Я Я Я, но Я против женщин. Женщины — тюремщики, наша совесть, глас общества, и он направил поток чистой яростной ненависти на меня, потому что я была женщиной. От виски я уже ослабла и размякла, я различила в себе слабое, вялое, дряблое чувство — меня предали как женщину. Ой-ей, ай-яй-яй, ты же меня не любишь, ты меня не любишь, мужчины больше не любят женщин. Ой-ей, ай-яй-яй, и мой изящный, с розовым острием кончик пальца, указательного, уткнулся в мою грудь, в мою белую, с розовым острием, только что им преданную грудь, и я начала, тихо подвывая, плакать, я проливала вялые, разбавленные виски слезы, оплакивая весь женский род. Пока я плакала, я видела, как его член встает и напрягается под джинсами, я сразу стала влажной, и я подумала не без иронии, ага, он, значит, станет меня сейчас любить, он станет любить бедную преданную им Анну и ее раненую белую грудь. Он сказал тихим возмущенным голосом подростка, педантично:

— Анна, ты напилась, встань с пола.

А я ответила:

— Нет, не встану, — рыдая, купаясь, как в роскошной ванне, в собственной слабости.

Он потянул меня наверх, сгорая от желания и возмущения, и он в меня вошел, его член был огромен, но хозяин члена вел себя как школьник, который впервые близок с женщиной, все было слишком торопливо, стыдливо и горячечно. И тогда я сказала, поскольку он меня не удовлетворил:

— Ну же, будь мужчиной, вспомни, сколько тебе лет, — используя его манеру говорить, а он ответил, в шоке, возмущенно:

— Анна, ты напилась, иди проспись.

И он меня укрыл, поцеловал, вышел на цыпочках из комнаты, как школьник, мучимый чувством вины, но гордый, что впервые «завалил» женщину, и я его увидела, каким он был, увидела Савла Грина, хорошего американского мальчика, пристыженного и сентиментального, только что завалившего свою первую женщину. И я лежала и смеялась, все смеялась и смеялась. Потом я заснула и, смеясь, проснулась. Я не помню своего сна, но я была в нем беззаботной, я проснулась с легким сердцем, и я увидела, что он спит рядом.

Он был холодным, поэтому я обняла его, переполняемая счастьем. Я понимала, что, судя по тому, каким было в эти минуты мое счастье, я во сне летала, легко и радостно, а это означало, что я не навсегда останусь больной Анной. Но когда Савл проснулся, оказалось, что он измотан часами Я Я Я Я, его лицо было измученным и желтым, и, когда мы встали, выяснилось, что мы оба вымотаны полностью, мы пили кофе и читали газеты молча, не в силах ничего сказать, сидя у меня на кухне, большой и очень ярко раскрашенной. Он сказал:

— Мне нужно поработать.

Но мы знали, что работать мы не будем; и мы опятьлегли в кровать, мы были не в силах двигаться, так мы устали, мне даже захотелось, чтобы вернулся Савл из прошлой ночи, Савл, полный черной убийственной энергии, потому что было очень страшно пребывать в столь абсолютной слабости. Потом он сказал:

— Я не могу здесь лежать.

А я сказала:

— Да.

Но мы не шевельнулись. Потом он встал с постели, или — выполз из нее. И я подумала: «И как же он собирается отсюда выбираться, ведь, чтобы сделать это, ему надо обозлиться?» И хотя по нарастающему напряжению в животе я поняла, что сейчас будет, мне стало даже интересно на это посмотреть. Он бросил с вызовом:

— Я собираюсь на прогулку.

Я ответила:

— Хорошо.

Он воровато на меня взглянул, сходил переодеться и вернулся. Он спросил:

— Почему ты не пытаешься меня остановить?

А я ответила:

— Потому что я не хочу.

А он:

— Если бы ты знала, куда я иду, ты бы меня остановила.

А я ответила, слыша, как мой голос делается жестким:

— Ах, да я знаю, ты к женщине идешь.

А он:

— Но ты же никогда не сможешь этого узнать наверняка, правда?

— Не смогу, и это не имеет никакого значения.

Он стоял уже в дверях, но теперь он вернулся, он колебался. Вид у него был заинтересованный.

Мне вспомнился Де Сильва: «Я хотел увидеть, что будет дальше».

Савл хотел увидеть, что будет дальше. И я хотела. Сильнее, чем что-либо другое, я чувствовала злорадный, определенно радостный интерес — как будто бы он, Савл, и я, Анна, — две неизвестные величины, две анонимные силы без лица. Как будто в этой комнате оказались, наедине друг с другом, два воплощающих зло в чистом виде существа, и, если один из них внезапно упадет замертво или начнет пронзительно кричать от боли, другой спокойно скажет: «А, вот как, да?»

— Это неважно, — сказал он, уже довольно мрачно, но это была еще своего рода предварительная мрачность, нечто вроде репетиции, разминки для настоящей мрачности, или же — он прибегал к этой своей мрачности столь часто, что она уже успела мне приесться и потеряла убедительность. — Ты говоришь, это неважно, но следишь за каждым, за малейшим моим движением словно шпион.

Я сказала веселым бойким голосом, сопроводив свои слова смешком, похожим на слабый вздох после удушья (такой смешок я слышала у женщин, переживающих острый стресс, и я его теперь копировала):

— Я шпион, потому что ты меня им делаешь.

Он молчал, он словно бы прислушивался, ожидая, когда нажмут на кнопку воспроизведения записи:

— Меня не сможет себе присвоить ни одна дамочка на свете, этого никогда не было и никогда не будет.

Слова «этого никогда не было и никогда не будет» прозвучали как торопливая скороговорка, как будто запись промотали в ускоренном режиме.

А я все тем же убийственно веселым, злобным голоском сказала:

— Если под присвоением ты имеешь в виду то, что твоя женщина знает каждое твое движение, тогда тебя уже присвоили.

И я услышала свой смех: слабый, тихий, как перед последним вздохом, но торжествующий.

— Это ты так думаешь, — сказал он, злобно.

— Это то, что я знаю.

Диалог себя исчерпал, и мы с интересом посмотрели друг на друга. Я сказала:

— Ну что ж, нам больше никогда не придется говорить это еще раз.

— Надеюсь, нет.

С этими словами он быстро вышел, движимый энергией, полученной во время нашего обмена репликами.

А я осталась стоять, я думала: «Я могу выяснить всю правду, стоит мне только пойти наверх и заглянуть в его дневник». Но я знала, что я этого не сделаю, и не только сейчас, но и никогда. С этим было покончено. Но я была очень больна. Я пошла на кухню за кофе, но вместо этого отмерила себе маленькую порцию виски. Я огляделась, кухня была очень яркой и очень чистой. И тогда у меня случился приступ головокружения. Все цвета были слишком яркими, словно бы раскаленными. И я внезапно ясно увидела все изъяны своей кухни, того места, где мне обычно так хорошо, — трещинка в блестящей белой эмали, пыль на карнизе, краска, уже местами потерявшая свою яркость. Меня ошеломило чувство, что в моем доме везде одна дешевка, все в нем — запущенное, грязное. Кухню надо бы всю заново покрасить, но мою квартиру невозможно обновить, никто не может остановить процесс гниения старых стен в старом гниющем доме. Я выключила свет на кухне и вернулась в эту комнату. Но скоро она показалась мне столь же неприятной, как и кухня. Красные шторы имели зловещий и вопиюще безвкусный вид, белый цвет стен смотрелся очень тускло. Я все кружила и кружила по своей комнате, рассматривала стены, занавески, дверь, физические материалы, из которых в моей комнате все было сделано, они мне были отвратительны, а ее цвета, тем временем, меня атаковали своей горячей нереальностью. Я смотрела на свою комнату, как на лицо человека, которого я знаю очень хорошо, различая в нем приметы крайней усталости и напряжения. Например, на свое собственное или на лицо Савла, зная, что скрывается за моим аккуратным, невозмутимым личиком, за широким, открытым, обрамленным светлыми волосами лицом Савла, которое, допустим, и выглядит больным, но кто бы мог предположить, из тех, кто не имел такого опыта, какие взрывы гремят в его сознании? Или на лицо женщины, с которой, мы, допустим, вместе едем в поезде, когда по напряженной морщинке на ее лбу или по другому узелку боли на ее лице я понимаю, что в ней сокрыты огромные тревожные пласты и беспорядки, и я восхищаюсь невероятной способностью людей держать себя в руках, которая им позволяет не ломаться даже под очень сильным гнетом. Моя большая комната, как и кухня, из уютной ракушки, которая меня скрывает, превратилась в источник непрекращающейся атаки, атаки на мое внимание, осуществляемой из сотни разных точек, как будто сотни моих врагов только и ждут, когда мое внимание переключится на что-нибудь другое, и тогда они спокойно смогут подкрасться сзади и на меня напасть. Дверная ручка, остро нуждающаяся в полировке, пятна пыли прямо на белой краске, выгоревшая желтоватая полоска на красных шторах, стол, в котором прячутся мои тетради, старые — все эти вещи меня атаковали, оскорбляли и заявляли о своих правах, поднимая во мне горячие волны почти нестерпимой тошноты. Я понимала, что мне надо лечь, и снова мне пришлось ползти на четвереньках, чтобы добраться до кровати. Я легла, и, еще не успев заснуть, я поняла, что меня ждет киномеханик.

Я также понимала, что мне скажут. Это понимание, скорее, правильнее было бы назвать «озарением». В эти недели безвременья и безумия подобные «озарения» случались у меня нередко, порою шли одно за другим, однако же облечь в слова полученный в них опыт не представляется возможным. А между тем они были столь мощными, как и стремительные откровения во сне, которые остаются с человеком и после пробуждения, и навсегда, что полученные через них знания стали неотъемлемой частью моего жизненного опыта, который со мной пребудет до самого конца. Слова. Слова. Я играю со словами в надежде, что какое-то их сочетание, возможно даже и случайное, сумеет передать то, что я хочу сказать. Может, было бы лучше обратиться к музыке? Но музыка нападает на мое внутреннее ухо как противник, враг, это не мой мир. Все дело в том, что невозможно описать подлинный опыт. Я думаю, и не без горечи, что ряд звездочек, который мы, бывает, видим в старомодных романах, возможно, подошел бы больше. Или — какой-то символ, может быть круг или квадрат. Все что угодно, но только не слова. Люди, которые там были, в том месте внутри самих себя, где все слова и формы, порядок растворяются, меня поймут, все остальные — нет. Но, стоит только там хоть однажды побывать, как возникает чувство ужасающей иронии, ужасное пожимание плечами, и вопрос не в том, что с этим надо как-то биться и бороться, это отрицать, вопрос не в том, правда все это или ложь, ты просто знаешь, что это там есть, всегда. Весь вопрос в том, что надо этому отвесить вежливый поклон, и сделать это, так сказать, учтиво, как будто кланяясь старинному врагу: прекрасно, я знаю, что ты там есть, но мы же должны сохранять формы, правда? И может быть, условием самого нашего существования является как раз то, что все мы сохраняем формы, создаем шаблоны, — вы думали когда-нибудь об этом?

Итак, я могу сказать лишь то, что перед сном я «поняла», зачем мне надо погрузиться в сон, что скажет мне киномеханик и что мне предстоит узнать. Хотя я это уже знала; поэтому сам сон был чем-то вроде слов, которые звучат при обсуждении уже произошедшего события, он был неким подведением итогов того, что я уже усвоила, нужным лишь для усиления эффекта.

Как только пришел сон, киномеханик мне сказал голосом Савла, очень практично: «А теперь мы просто еще раз все прокрутим». Я смутилась, потому что я боялась, что мне опять покажут тот же набор фильмов — глянцевых и нереальных. Но на этот раз, хоть фильмы и не изменились по сюжету, их качество, однако, стало совсем другим, как я себе во сне сказала — «реалистичным»; в них появилось что-то грубое, исконное, порывистое и неровное, как в ранних русских или немецких фильмах. Куски фильма надолго замедлялись, зависали, пока я их внимательно смотрела, завороженно вбирая в себя те детали, на осмысление которых мне не хватило времени в реальной жизни. Всякий раз, когда я понимала, что именно хотел мне показать киномеханик, он говорил мне: «Вот так-то, леди, так-то». И поскольку он делал мне подсказки, я смотрела еще внимательнее. Я поняла, что все то, чему я придавала значение, или чему сам ход моей жизни придал особое значение, теперь легко и быстро проскальзывало по экрану, это было несущественно. Компания молодых людей под эвкалиптами, например, или Элла, лежащая на траве с Полом, или Элла, пишущая романы, или Элла в самолете, желающая смерти, или голуби, падающие на землю, повинуясь ружью Пола, — все это ушло, рассосалось, уступило место тому, что было важным по-настоящему. И вот я долго, бесконечно долго наблюдала, подмечая каждое ее движение, за тем, как миссис Бутби стоит на кухне отеля «Машопи», ее мощные ягодицы под давлением корсетов выпирают так, что кажется, что это — полка, на которую можно что-нибудь поставить, под мышками проступили темные неровные пятна пота, лицо пылает от расстройства, а она все режет, режет холодное мясо, отрезая куски от различных частей дичи и птицы, и слушает молодые жестокие голоса и еще более жестокий смех, доносящиеся из-за тонкой перегородки. Или же я слушала, как Вилли напевает прямо у меня над ухом, слушала этот его почти беззвучный и такой отчаянно одинокий напев; или видела в замедленной съемке, а эти кадры показаны мне были несколько раз подряд, так чтобы я уже никогда не смогла их забыть, его долгий полный боли взгляд, направленный на меня, флиртующую с Полом. Или же я видела, как мистер Бутби, дородный мужчина, стоящий за стойкой бара, смотрит на свою дочь и ее молодого человека. Я видела, как он с некоторой завистью, но безо всякой горечи, наблюдает эту картину молодости, прежде чем отвести глаза и протянуть руку за пустым стаканом, который он собирается наполнить вином. Видела я также и мистера Лэттимора, как он сидит и напивается в баре, отчаянно стараясь не смотреть на мистера Бутби, прислушиваясь к смеху своей рыжеволосой красавицы жены. Я видела, снова и снова, как он наклоняется, его движения размыты алкоголем, неуверенны, чтобы погладить рыжую собаку с волнистой шерстью, как он все гладит, бесконечно долго ее гладит. «Поняла?» — сказал киномеханик и показал мне следующую сцену. Я увидела, как ранним утром Пол Тэннер возвращается домой, собранный и подогретый чувством вины, видела, как он встречается взглядом со своей женой, стоящей перед ним в цветастом фартуке, у нее весьма смущенный, жалобный вид, а дети доедают завтрак перед тем, как уйти в школу. Потом он, слегка нахмурив брови, отворачивается и идет наверх, чтобы взять с полки свежую рубашку. «Поняла?» — сказал киномеханик. Потом пленку стали прокручивать очень быстро, кадры мелькали быстро, как во сне, там были лица, которые я видела где-нибудь лишь однажды и давно забыла, неспешное движение чьей-то руки, движение пары глаз, все говорило об одном и том же — фильм перерос мой личный опыт, опыт Эллы, он перерос мои тетради, превратился в некий сплав, отдельных сцен и лиц, людей, движений, взглядов больше не было, они слились в одно, фильм снова стал невероятно, бесконечно медленным, он стал набором эпизодов, без сюжета: вот тянется к земле рука крестьянина, чтоб бросить в нее семя, вот стоит гладкая скала, а воды у ее подножия ее медленно точат, вот в лунном свете на склоне холма стоит мужчина, он стоит там вечно, с ружьем наизготовку. Или — женщина лежит, вокруг ночь и тьма кромешная, но она не спит и говорит: «Нет, я не стану убивать себя, нет, нет, не стану».

Киномеханик теперь хранил молчание, я крикнула ему: «Все, хватит!» Он мне не ответил, поэтому я протянула руку и отключила аппарат сама. Находясь все еще во сне, я прочитала написанные моей рукой слова: «Это все про мужество, но про то мужество, которого я никогда не понимала. Это — маленькая мучительная разновидность мужества, которая лежит в основе всякой жизни, потому что в основе всякой жизни — жестокость и несправедливость. А я всю жизнь замечала лишь героическое, или прекрасное, или очень умное по той простой причине, что не хотела видеть эту жестокость и несправедливость, поэтому не замечала и этой маленькой способности — терпеть боль, а ведь она превыше многого».

Я посмотрела на эти написанные мной слова, они меня смутили; и тогда я отнесла их к Сладкой Мамочке. Я ей сказала:

— Мы снова вернулись к травинке, которая пробьется сквозь обломки ржавой стали, спустя тысячу лет после того, как разорвутся бомбы и расплавится земная твердь. Потому что сила воли этой маленькой травинки равна маленькой способности терпеть боль. Ведь все дело в этом? (Во сне я улыбалась сардонически, подозревая западню.)

— И? — она сказала.

— Но дело в том, что я не думаю, что я готова воздать так много почестей этой проклятой травинке, даже сейчас.

На что она улыбнулась. Она с прямой спиной сидела в своем кресле, решительная и несгибаемая, она была весьма не в духе из-за моей медлительности и потому, что я упорно отказываюсь видеть суть. Да, она выглядела как раздраженная домохозяйка, которая положила что-то не на место или которая не успевает вовремя все приготовить.

Потом я проснулась и обнаружила, что наступает вечер, в комнате — темно и холодно, а на душе у меня — уныло; я была белой женской грудью, утыканной жестокими мужскими стрелами. Все у меня мучительно болело, ныло от нехватки Савла, и мне хотелось оскорблять и обзывать его. Потом бы он сказал, конечно: «Ах, бедная моя Анна, мне так жаль», и мы бы занялись любовью.

Рассказ (или небольшой роман), комический и ироничный: женщина, которую ужасает ее способность полностью отдаваться во власть мужчине, решает от этого освободиться. Она преднамеренно заводит двух любовников одновременно и спит с ними по очереди — момент освобождения наступит тогда, когда она сможет себе сказать, что ей было одинаково хорошо с ними обоими. Каждый из мужчин со временем инстинктивно догадывается о существовании другого; один, ревнуя, влюбляется в нее по-настоящему, всерьез; другой становится холодным и осторожным. Несмотря на всю свою решимость, она не может удержаться от любви к тому мужчине, который в нее влюбился; холодея и цепенея с тем, который начал осторожничать. Тем не менее, хоть она и в отчаянии оттого, что она точно так же «несвободна», как и обычно, она заявляет им обоим, что она стала теперь полностью эмансипированной женщиной, что она наконец достигла идеала и получает полное сексуальное и эмоциональное удовлетворение, любя двоих мужчин одновременно. Холодный и осторожный мужчина выслушивает ее с интересом, он отпускает умные отстраненные комментарии о женской эмансипации. Тот же мужчина, которого она на самом деле любит, уходит от нее, обиженный и потрясенный. Она остается с мужчиной, которого она не любит и который не любит ее, продолжая вести с ним умные психологичные беседы.

Мысль о таком рассказе меня заинтриговала, и я стала обдумывать, как можно было бы его написать. Как, например, все изменится, если я заменю себя Эллой? Какое-то время я об Элле не вспоминала, и теперь я осознала, что она, конечно, за это время изменилась; например, теперь она, наверное, больше склонна держать оборону. Я увидела, что у нее изменилась прическа, — она, похоже, теперь начала снова убирать волосы назад, смотрясь при этом строго и сурово; она, должно быть, и одеваться стала по-другому. Я наблюдала за тем, как Элла ходит по моей комнате; а потом я стала представлять себе, как бы она повела себя с Савлом — намного, я думаю, умнее, чем это делаю я, например спокойнее и хладнокровнее. Через какое-то время я поняла, что проделываю то, что делала уже не раз и раньше, я создаю «третью» — женщину, которая намного меня лучше. Потому что я, безусловно, отметила для себя тот момент, когда Элла покинула реальность, ушла от того, как она на самом деле могла бы повести себя, следуя своей природе; и перешла в большую, щедрую и великодушную ипостась той личности, стать которой ей было не под силу. Но не могу сказать, что мне не нравилась эта новая личность, создаваемая мной; я думала, что очень может быть, что эти восхитительные великодушные вещи, с которыми мы идем рука об руку в своем воображении, могут однажды перейти в реальность, просто потому, что они нам нужны, потому, что мы создаем их в своем воображении. Потом я начала смеяться: слишком далеко мне, реальной, было до той женщины, которую нарисовало мне мое воображение, не говоря уже об Элле.

Я услышала шаги Савла, поднимающегося по лестнице, и мне стало интересно, кто же ко мне придет. Как только я его увидела, хоть он и выглядел больным, усталым, я поняла, что демонов сегодня в этой комнате не будет; а может, их здесь не будет больше никогда, потому что я также поняла, что он собирается мне сказать.

Он присел на край кровати и сказал:

— Забавно, что ты тут смеялась. Я думал о тебе, пока гулял.

Я увидела, как он ходил по улицам, как он шел сквозь хаос своего воображения, цепляясь за слова и мысли, которые могли бы его спасти. Я спросила:

— Ну, и что же именно ты думал? — ожидая, что со мной заговорит педагог.

— Почему ты смеешься?

— Потому что ты носился по улицам сумасшедшего города, вынашивая набор нравственных аксиом, похожих на изречения из рождественских хлопушек, которые могли бы нас спасти.

Он ответил сухо:

— Жаль, что ты знаешь меня так хорошо, я думал, что потрясу тебя своим блистательным умом и самообладанием. Да, полагаю, изречения из рождественских хлопушек — это очень правильное определение.

— Что ж, давай их послушаем.

— Во-первых, Анна, ты слишком мало смеешься. Я об этом думал. Девушки смеются. Старые женщины смеются. Женщины твоего возраста не смеются, все вы чертовски заняты серьезным делом — вы живете.

— Но на самом деле, я тут смеялась как ненормальная — я смеялась над свободными женщинами.

Я рассказала ему сюжет моего рассказа, он сидел и слушал, криво улыбаясь. Потом он сказал:

— Я имею в виду не это, я имею в виду настоящий смех.

— Я включу это в повестку дня.

— Нет, не надо так говорить. Послушай, Анна, если мы не верим в те вещи, которые мы включаем в повестку своего дня, не верим, что они действительно произойдут, тогда мы безнадежны. Нас спасет только то, что мы включим в повестку дня по-настоящему, серьезно.

— Мы должны верить в свою программу?

— Мы должны верить в свою прекрасную невероятную программу.

— Хорошо. Что дальше?

— Во-вторых, так дальше не может продолжаться, ты должна начать снова писать.

— Очевидно, что, если бы я могла, я бы так и поступила.

— Нет, Анна, так дело не пойдет. Почему бы тебе не написать рассказ, который ты мне рассказала только что? Нет, я больше не хочу выслушивать ту чушь, которой ты мне обычно морочишь голову. Скажи мне, очень просто, в одной фразе, — почему нет. Если хочешь, ты можешь называть это бумажками из рождественских хлопушек, но, пока я гулял, я думал, что если бы ты все-таки сумела все как-то упростить в своем сознании, выпарить все лишнее, прийти к чему-то, то ты могла бы спокойно и внимательно на это посмотреть и это победить.

Я начала смеяться, но он сказал:

— Нет, Анна, ты действительно развалишься на части, сойдешь с ума, если ты этого не сделаешь.

— Что ж, очень хорошо. Я не могу написать ни этот, ни какой-нибудь другой рассказ, потому что, как только я сажусь писать, кто-то заходит в мою комнату, заглядывает мне через плечо и меня останавливает.

— Кто? Ты знаешь — кто?

— Конечно знаю. Это может быть крестьянин из Китая. Или — один из партизан Кастро. Или — солдат из Алжира. Или — мистер Матлонг. Они стоят здесь, в комнате, и говорят мне — почему бы тебе, вместо того чтобы марать бумагу, не сделать что-нибудь для нас?

— Ты прекрасно знаешь, что этого тебе бы не сказал никто из них.

— Да. Но ты-то прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я знаю, что ты понимаешь. Это общее проклятие таких как мы.

— Да, понимаю. Но, Анна, я собираюсь силой заставить тебя писать. Бери бумагу и карандаш.

Я положила на стол чистый лист бумаги, взяла в руку карандаш и стала ждать.

— Неважно, если не получится, к чему высокомерие? Ты просто начинай.

На меня нашел какой-то приступ паники, все мысли вылетели из головы. Я отложила карандаш. Я видела, как Савл сверлит меня взглядом, как он давит, заставляет, — я снова взяла карандаш.

— Что ж, тогда я дам тебе первое предложение. Ты, Анна, — это две разные женщины. Пиши: «Женщины были одни в лондонской квартире».

— Ты хочешь, чтобы я начала роман со слов «Женщины были одни в лондонской квартире»?

— Зачем ты это повторяешь таким тоном? Анна, пиши.

Я написала.

— Ты напишешь эту книгу, ты ее напишешь, ты ее закончишь.

Я спросила:

— Почему для тебя так важно, чтобы я ее написала?

— Эх, — сказал он, изображая отчаяние, смеясь над собой. — Хороший вопрос. Ну, потому, что если ты сможешь это сделать, то и я смогу.

— Хочешь, я дам тебе первое предложение для твоего романа?

— Что ж, послушаем его.

— «Стоя на сухом склоне холма, в Алжире, солдат смотрел, как лунный свет играет на стволе его ружья».

Савл улыбнулся:

— Я мог бы это написать, ты — нет.

— Тогда пиши.

— На том условии, что ты отдашь мне свою новую тетрадь.

— Почему?

— Она мне нужна. Вот и все.

— Хорошо.

— Анна, мне придется уйти отсюда, ты знаешь это?

— Да.

— Тогда приготовь мне ужин. Я никогда не думал, что смогу сказать какой-нибудь женщине — приготовь мне ужин. Я расцениваю факт, что я вообще могу это сказать, как маленький шаг по направлению к тому, что принято называть зрелостью.

Мы ужинали, а потом мы спали. Сегодня утром я проснулась первой, я посмотрела на него, спящего, его лицо было больным и тонким. Я подумала, что это невозможно, невозможно себе представить, что он уйдет, я не могу отпустить его, он от меня уйти не может.

Он проснулся, а я билась с желанием сказать: «Ты не можешь от меня уйти. Я должна о тебе заботиться. Я сделаю все что угодно, если ты только скажешь, что со мной останешься».

Я знала, что он бьется с собственной слабостью. Интересно, а что бы было, если бы тогда, несколько недель назад, он бы не обхватил руками мою шею, бессознательно, во сне. Мне захотелось, чтобы и сейчас он меня обнял за шею. Я лежала и мучительно боролась с желанием к нему прикоснуться, точно так же, как он мучительно боролся с желанием привлечь меня к себе, а я думала: «Как невероятно странно, что этот жест нежности и сострадания может оказаться таким предательским». От перенапряжения мой разум на секунду отключился, я оказалась во власти боли сострадания, и тогда я бережно обняла Савла, понимая, что тем самым предаю его. Он крепко прижал меня к себе, и это было мгновением искренней близости. Но мое вероломство тут же передалось ему, и он пробормотал, эдаким детским голоском: «Какой холосый мальчик», но совсем не так, как он мог бы прошептать это своей собственной матери, потому что это были не его слова, он взял их из литературы. Да и произнес он их слащаво, пародийно. Но не совсем. Однако, когда я сверху вниз взглянула ему в лицо, больное, заострившееся, сначала я увидела слащавую фальшивость, сопровождавшую эти слова; потом гримасу боли; потом же, когда он заметил, как я с ужасом на него смотрю, он тут же сузил свои серые глаза, во взгляде появились ненависть и вызов, так мы и смотрели друг на друга, беспомощные от взаимного стыда и унижения. Потом его лицо расслабилось. На несколько секунд он отключился, он заснул, как это было и со мной, и всего несколько минут назад, когда я обняла его. Потом он резко выпрыгнул из сна, весь — напряжение и битва, выпрыгнул из моих объятий, окинув комнату стремительным и острым, зорким взглядом в поиске врагов, потом он вскочил на ноги; и все это — в одно мгновение, так быстро следовали друг за другом эти реакции.

Он сказал:

— Мы уже никогда не сможем опуститься ниже этого, ни ты, ни я.

Я ответила:

— Да.

— Что ж, это мы отыграли до конца, — сказал он.

— Черта подведена. Точка поставлена, — сказала я.

Он пошел наверх, чтобы сложить в сумку и в портфели свои скромные пожитки.

Вскоре он снова спустился вниз и, остановившись в дверном проеме, прислонился к косяку. Он был Савлом Грином. Я видела Савла Грина, мужчину, который пришел ко мне в квартиру несколько недель тому назад. Его одежда сидела на нем в обтяжку, новые вещи, купленные, чтобы скрыть, как сильно он похудел. Изящный, аккуратный, небольшой. Мужчина, чьи чрезмерно широкие плечи и кости, проступающие на слишком худом лице, упорно напоминают смотрящим на него о том, что это тело когда-то было коренастым, плотным, сильным и что его хозяин снова станет сильным и широкоплечим, когда он наконец пробьется к здоровью сквозь свою болезнь. Я видела, как рядом с этим маленьким, худым, светловолосым человеком с мягким желтоватым ежиком волос, с желтоватым больным лицом стоит большой и сильный, крепкий, загорелый мужчина, как тень, которая со временем поглотит тело, которое ее отбрасывает. А пока казалось, что с него сняли его плоть, как слишком для него громоздкую одежду, чтобы облегчить его движения, и не осталось ничего лишнего, он — легкий на подъем, настороженный, быстрый. Савл стоял, просунув большие пальцы за ремень, а остальные пальцы, как стрелы, указывали вниз (но только теперь это уже не было стойкой повесы, а лишь галантной на нее пародией), он сардонически бросал мне вызов, взгляд его холодных серых глаз был настороженным, но вполне дружелюбным. Сейчас он словно был мне братом, и, как если б он действительно им был, я чувствовала, что неважно, как далеко нас занесут наши скитания, насколько мы с ним удалимся друг от друга, мы навсегда останемся двумя частями одной плоти, мы будем думать мысли друг у друга.

Он сказал:

— Напиши для меня первое предложение в той тетради.

— Ты хочешь, чтобы я его написала для тебя?

— Да, напиши.

— Почему?

— Ты — член команды.

— Я этого не чувствую, и команды я ненавижу.

— Тогда задумайся на эту тему. Нас не так уж много и мы разбросаны по всему миру, но мы все связаны друг с другом, хотя и не знакомы лично. Мы привыкли полагаться друг на друга, зависим друг от друга. Мы — одна команда, мы — те, кто не сдались, кто будет продолжать сражаться. Я вот что, Анна, тебе скажу. Бывает, я беру в руки книгу и говорю: «Ага, так, значит, ты первым это написал, да? Вот и молодец. О'кей, тогда мне не придется писать об этом самому».

— Хорошо, я напишу для тебя первое предложение твоей книги.

— Хорошо. Напиши, а я скоро зайду, возьму тетрадь, скажу тебе до свидания, да и пойду дальше своей дорогой.

— Куда ты пойдешь?

— Ты прекрасно знаешь, что я не знаю.

— Однажды тебе придется все-таки это узнать.

— Ладно, ладно, но я пока еще незрелый, ты что, забыла?

— Может, тебе стоит в Америку вернуться?

— А почему бы нет? Любовь — она везде любовь.

Я засмеялась, я пошла к новой хорошенькой тетради и, пока он спускался вниз, я написала: «Стоя на сухом склоне холма, в Алжире, солдат смотрел, как лунный свет играет на стволе его ружья».

Здесь почерк Анны заканчивался, весь последующий текст в золотой тетради был написан рукой Савла Грина, это был небольшой роман об алжирском солдате.

Этот солдат был фермером, который сознавал, что его чувства и мысли о жизни — не то, чего от него ждут. Ждут — кто? Некие невидимые они, которые могли бы оказаться Богом, или Государством, или Законом, или Порядком. Он попал в плен, подвергся пыткам со стороны французов, потом бежал, вновь присоединился к Фронту национального освобождения и обнаружил, что теперь он сам пытает, повинуясь приказу это делать, французских пленных. Он знал, что должен что-то в связи с этим чувствовать, но — он не чувствовал. Однажды, глубокой ночью, он разговорился об этом с одним французским пленным, которого он в тот день пытал. Французский пленный оказался юным интеллектуалом, студентом, изучавшим философию. Юноша (а они тайно общались в тюремной камере) посетовал, что вот уже много лет он чувствует себя узником, заточенным в интеллектуальную тюрьму. Он замечает, а впервые он это понял уже много лет назад, что стоит ему только что-нибудь подумать или почувствовать, как это тут же попадает в одну из двух ячеек, на первой висит ярлычок «Маркс», на второй — «Фрейд». Все его мысли — как шарики в игре, которые неизбежно попадают в предназначенные для них лунки, жаловался он. Молодой алжирец воспринял это с интересом; а у него совсем все по-другому, сказал он, его беспокоит, — хотя, конечно, на самом деле ничуть не беспокоит, а он чувствует, что должно бы, — что ничто из того, что он чувствует или думает, не соответствует тому, чего от него ждут. Алжирский солдат сказал, что он завидует французу — или, скорее, чувствует, что должен бы завидовать ему. А французский студент в свою очередь сказал, что он от всего сердца завидует алжирцу: он бы хотел хоть раз, хотя бы один-единственный раз в жизни, подумать или почувствовать что-то свое, спонтанное, не подсказанное и не навязанное ему праотцами Фрейдом и Марксом. Голоса двух юношей возвысились чуть больше, чем это было разумно и уместно, особенно это касалось французского студента, который горестно и слишком горячо сокрушался о своей участи. Пришел командир и обнаружил, что алжирец беседует как с братом с пленником, которого он должен караулить. Алжирский солдат сказал: «Сэр, я делал то, что вы мне приказали: я его пытал. Но вы мне не сказали, что мне нельзя с ним говорить». Командир решил, что этот человек какой-нибудь шпион, возможно завербованный в то время, когда он сам был пленным. Он приказал его расстрелять. Наутро алжирский солдат и французский студент были расстреляны вместе, на склоне холма, они стояли плечом к плечу, их лица золотило восходящее солнце.

Позже этот короткий роман был опубликован и был воспринят вполне благосклонно.

Свободные женщины 5

Молли выходит замуж, у Анны случается роман

Когда Дженет впервые спросила у своей мамы, нельзя ли ей уехать в пансион, Анна отнеслась к этой идее весьма сдержанно. Она терпеть не могла все то, что подразумевает собой само понятие «пансион». Наведя справки о разных педоцентрических школах, она еще раз поговорила с Дженет; а девочка тем временем привела домой свою подружку, которая уже жила в традиционном пансионе, чтобы с ее помощью постараться убедить мать. Дети, с горящими глазами, полные тревоги, что Анна может отказать, долго щебетали о школьной форме, общих спальнях, экскурсиях, прогулках, пикниках, ну и так далее; и Анна поняла, что педоцентрическая школа — это как раз то место, где Дженет совсем бы не хотела оказаться. Фактически она говорила матери: «Я хочу быть обычной, я не хочу быть такой, как ты». Она посмотрела на мир беспорядка, мир экспериментов, где люди проживали день за днем, как шарики, вечно пляшущие джигу на сильно бьющей вверх струе воды, сохраняя в себе открытость для любых новых чувств и приключений, и она решила, что все это — не для нее. Анна сказала:

— Дженет, ты понимаешь, как сильно это будет отличаться от всего того, с чем приходилось тебе иметь дело до сих пор? Такая школа означает, что тебе придется ходить на прогулки строем, как это делают солдаты, ты будешь выглядеть как все, ты будешь регулярно делать одни и те же вещи в одно и то же время. Если ты не примешь надлежащих мер, то ты оттуда выйдешь горошинкой из консервной банки, точно такой же, как все остальные.

— Да, я знаю, — ответила тринадцатилетняя девочка, улыбаясь. Ее улыбка говорила: Я знаю, ты все это ненавидишь, но почему и я должна чувствовать то же самое?

— У тебя может возникнуть внутренний конфликт.

— Не думаю, — сказала Дженет, помрачнев внезапно, отшатываясь от самой мысли, что она могла бы усвоить материнский образ жизни до такой степени, что это повлекло бы за собой конфликты.

Когда Дженет уехала в новую школу, Анна поняла, до какой степени она привыкла зависеть от той дисциплины, которую налагали на нее материнские обязанности, — надо было утром вставать в одно и то же время, вечером ложиться спать довольно рано, чтобы набраться сил для раннего подъема, надо было вовремя готовить и подавать еду и управлять своими настроениями, чтобы не расстраивать ребенка.

Она осталась одна в огромной квартире. Ей бы следовало перебраться в квартиру поменьше. Она больше не хотела сдавать комнаты, мысль о том, что это может повлечь за собой нечто, подобное тому, что ей пришлось пережить с Ронни и Ивором, ее пугала. И ее пугало то, что это ее пугает, — да что с ней такое происходит, что она бежит от тех сложностей, которые может за собой повлечь общение с людьми, бежит от того, чтобы не оказаться вдруг во что-то вовлеченной? Это было предательством по отношению к тому, чем она, по ее мнению, должна была бы быть. Анна нашла для себя компромисс: еще год она проживет в этой квартире; она будет сдавать комнату; она будет искать для себя подходящую работу.

Казалось, изменилось все. Дженет уехала. Марион и Томми, а платил за все Ричард, уехали на Сицилию, прихватив с собой огромное количество книг об Африке. Они намеревались съездить к Дольчи, чтобы выяснить, не могут ли они, по выражению Марион, «чем-нибудь помочь бедняжке. А ты знаешь, Анна, что я все время держу на столе его фотографию?».

Молли тоже осталась одна в опустевшем доме, ее сына увела вторая жена ее бывшего мужа. Она пригласила сыновей Ричарда у нее пожить. Ричард был в восторге, хотя он и продолжал по-прежнему винить Молли в том, что его сын ослеп. Молли развлекала мальчиков, а Ричард тем временем отправился со своей секретаршей в Канаду, чтобы организовать финансирование трех новых сталелитейных заводов. Эта поездка была чем-то вроде медового месяца, потому что теперь Марион была согласна дать ему развод.

Анна обнаружила, что большую часть времени она не делает вообще ничего; и она решила, что лучшим лекарством, способным ей помочь в этом состоянии, мог бы стать мужчина. Она себе прописала это как некий медикамент.

Ей позвонил знакомый Молли, у нее самой на звонок времени не было: потому что она занималась сыновьями Ричарда. Это был Нельсон, американский сценарист, с которым она познакомилась у Молли, они иногда вместе обедали.

Когда он позвонил Анне, он сказал:

— Я должен вас предупредить, что со мной лучше вообще не встречаться. Я рискую вот-вот прийти к выводу, что моя жена невыносима, вот уже в третий раз.

За ужином они говорили в основном о политике.

— Разница между красным в Европе и красным в Америке заключается в том, что в Европе красный — это коммунист; а в Америке — это человек, который никогда в жизни не извлекал на свет партийный билет, из осторожности или из-за трусости. В Европе есть коммунисты и попутчики. В Америке есть коммунисты и бывшие красные. Я, и я настаиваю на этом различии, был красным. Я не хочу, чтобы у меня стало еще больше проблем, чем уже есть сейчас. Теперь, когда я разъяснил вам свою точку зрения, не пригласите ли вы меня к себе?

Анна думала: «Есть только один настоящий грех, а именно — убеждать себя, что второй сорт — это нечто большее, чем второй сорт. Что толку бесконечно страдать по Майклу и желать только его?»

И вот она провела ночь с Нельсоном. У него, как выяснилось, были серьезные сексуальные проблемы; она как бы вошла с ним в молчаливый тайный сговор, из благородных побуждений, и притворилась вместе с ним, что все не так уж страшно. Утром они расстались на дружеской ноте. Потом вдруг у нее потекли слезы, слезы беспомощного тихого уныния. Она себе сказала, что от этого можно излечиться, если не сидеть одной, а взять и позвонить кому-нибудь из друзей мужского пола. Но ничего подобного она делать не стала, она была не в силах себя заставить с кем-нибудь встретиться, не говоря уж о том чтобы завести еще одну «интрижку».

Анна заметила в себе склонность к весьма странному времяпрепровождению. Она всегда читала газеты и разнообразные журналы в больших количествах, ей был присущ порок, типичный для таких как она людей: ей нужно было знать обо всем, что происходит в мире. Но теперь, проспав допоздна и выпив кофе, она усаживалась на пол в большой комнате, разложив вокруг себя с полдюжины ежедневных газет и дюжину еженедельных журналов, и начинала их медленно читать и перечитывать. Она пыталась увязать все в общую картину. Если раньше Анна читала, чтобы составить представление о том, что происходит в мире; то теперь привычная для нее система чтения лишилась формы и исчезла. Ей казалось, что ее разум превратился в некую площадку для выявления различных соотношений, она соотносила события и факты, сопоставляла их друг с другом. Ее задача состояла не в том, чтобы понять порядок следования разных событий и возможных их последствий. Ей казалось, что она, Анна, стала неким центральным пунктом осведомленности, который подвергается атакам миллионов бессвязных фактов, и этот центральный пункт исчезнет, если она не справится со стоящей перед ней задачей: взвешивать и соотносить все факты, принимать их все в расчет. Так, например, она могла себя поймать на том, что уже очень долго смотрит на следующее утверждение: «Опасности воспламенения от теплового излучения, вызванного наземным взрывом бомбы в десять мегатонн, подвергнется территория радиусом около 25 миль. Круг огня с радиусом в 25 миль охватывает площадь в 1900 квадратных миль, и, если взрыв произойдет вблизи запланированной точки наводки, он будет включать в себя наиболее густо населенные сектора целевого комплекса, что означает, что при соответствующих атмосферных условиях, допустим при ясной погоде, все и вся, находящееся на этой громадной территории, может подвергнуться серьезной опасности теплового воздействия, при этом многие объекты будут полностью уничтожены огнем», — и теперь ее ужасал не смысл этих слов, а то, что она в своем воображении никак не могла увязать их с: «Я — человек, ежеминутно разрушающий все возможности будущего потому, что в настоящем существует ряд альтернативных точек зрения, на каждой из которых я могу сосредоточить свое внимание». И так она могла подолгу сидеть и смотреть на два этих набора слов, до тех пор пока сами слова не отделялись, как ей казалось, от страницы и, соскользнув с нее, не уползали прочь, так, словно они отделялись от своего собственного смысла. Однако смысл оставался; не подтверждаемый словами, возможно, он делался еще ужаснее (хотя она не понимала почему), поскольку он в слова не умещался. И вот, оказавшись в тупике из-за двух этих наборов слов, она откладывала их в сторону и пыталась сосредоточить свое внимание на очередном, новом наборе слов: «В Европе явно недостаточно осознают то, что в Африке, в том виде, как там на сегодняшний день задан порядок, нет никакого статус-кво». «Я полагаю, формализм (а не неонеоромантизм, как считает мистер Смит) может оказаться нашим грядущим стилем». Она могла часами оставаться на полу, она сидела и сидела, сосредоточив все свое внимание на отобранных отрывках из печати. Вскоре тип ее деятельности сменился. Теперь она аккуратно вырезала островки текста из журналов и газет и канцелярскими кнопками прикалывала их на стены. Белые стены большой комнаты были уже сплошь покрыты большими и маленькими вырезками из газет. Она осторожно прохаживалась вдоль стен, рассматривая приколотые к ним заявления. Когда у нее кончались кнопки, она говорила себе, что это глупо — продолжать столь бессмысленную деятельность; однако она надевала пальто, выходила на улицу, покупала пару коробочек кнопок и методично прикрепляла еще не оприходованные фрагменты прессы к стенам. А газеты продолжали скапливаться на коврике возле ее двери, прибывая туда каждое утро в виде огромной толстой пачки печатных материалов, и каждое утро она садилась на пол и билась за наведение порядка в этой новой партии сырья — и выходила, чтобы прикупить скрепок.

Ей пришло в голову, что она сходит с ума. Это и был тот самый «срыв», который она давно предвидела; «распад на части» ее личности. И все же ей не казалось, что она хотя бы немного не в себе; скорее, люди, не занятые, как она, мучительным осмыслением несовершенства мира, отраженного в газетах, не имели ни малейшего представления о том, что существует острая необходимость это делать. И все же она знала, что сошла с ума. И хотя она и не могла остановиться и продолжала деловито и с маниакальной тщательностью перерабатывать груды прессы, вырезать кусочки, пришпиливать их к стенам, так что там уже почти не оставалось места, она прекрасно понимала, что в тот самый день, когда домой из школы вернется Дженет, она снова станет Анной, Анной ответственной, и ее мания пройдет. Она знала, что способность матери Дженет находиться в здравом уме и проявлять ответственность значительно важнее необходимости понять мир и что одно зависит от другого. Мир никогда не даст себя понять, не будет упорядочен словами, не позволит дать вещам определения, если мать Дженет утратит свою способность быть ответственной.

Мысль о том, что через месяц вернется Дженет, сверлила Анну изнутри, пробиваясь сквозь ее одержимость газетными фактами. Именно эта мысль заставила Анну обратиться к тетрадям, которые она игнорировала с тех пор, как с Томми случилось несчастье. Она снова и снова перелистывала эти толстые тетради, но не чувствовала с ними никакой связи. Она знала, что какое-то чувство вины, ей непонятное, отсекло у нее возможность писать в тетрадях. Это чувство вины было, безусловно, связано с Томми. Она не знала, и она никогда этого не узнает, не стало ли прочтение ее тетрадей тем фактором, который подтолкнул Томми к попытке покончить с собой; или, если так оно и было, увидел лион в них что-то такое, что особенно его расстроило, или же она действительно была высокомерной. «Это высокомерно, Анна; это безответственно». Да, он так сказал; но помимо того, что Анна осознавала, что она его разочаровала, что она не смогла дать ему чего-то, что ему было нужно, она не могла понять, что же все-таки произошло.

Однажды днем она заснула, и ей приснился сон. Она знала, что этот сон, принимая разные формы, снился ей уже не раз. У нее было двое детей. Один ребенок — Дженет, пухленькая, лоснящаяся здоровьем девочка. Другой — Томми, маленький мальчик, и она морит его голодом. Ее грудь пуста, потому что Дженет высосала из нее все молоко; поэтому Томми — худенький и слабый, он тает от голода прямо у нее на глазах. Он полностью исчез, свернувшись крошечным колечком бледной, костлявой, глядящей на нее во все глаза плоти, перед самым ее пробуждением, а проснулась она в ознобе тревоги, внутреннего раздвоения и чувства вины. Однако, проснувшись, она не могла нащупать причину, с чего бы ей должно было присниться, что она уморила Томми голодом. Кроме того, она знала, что в других снах этого цикла «заморенным голодом» существом мог быть кто угодно, например прохожий с улицы, чье лицо долго не давало ей покоя. Однако она, безусловно, чувствовала ответственность за того, увиденного мельком на улице, человека — иначе с чего бы она стала видеть во сне, что подвела его или ее?

Посмотрев этот сон, Анна снова судорожно принялась за работу — она вырезала из газет заметки и прочно закрепляла их на стенах.

В тот вечер, когда она сидела на полу, слушала джаз и приходила в отчаяние оттого, что неспособна «найти смысл» в отрывках из газет, она испытала непонятное, похожее на галлюцинацию, чувство — это была новая и до того момента неведомая ей картина мира. Это новое понимание было совершенно ужасным, было реальностью, отличавшейся от всего того, что она раньше знала как реальность, и пришло оно из тех пределов чувств, где никогда раньше она не оказывалась. Нельзя было сказать, чтоб это была «депрессия»; или что она почувствовала себя «несчастной»; или «упала духом»; суть этого опыта была такова, что такие слова, как «радость» или «счастье», полностью теряли смысл. Придя в себя после этого озарения — а это было вневременное явление, так что Анна не знала, как долго оно продолжалось, — она поняла, что пережила опыт, для которого не было слов, — он был за гранью того пространства, где можно заставлять слова обретать смысл.

И все же она снова подошла к тетрадям, позволив своей руке с зажатой в ней авторучкой (полупрозрачной, с просвечивающими хрупкими внутренностями, из-за чего казалось, что это какой-то обитатель морских глубин, возможно морской конек) помедлить над каждой из тетрадей, чтобы дать «озарению» возможность выбрать самостоятельно, в какой тетради оно хочет быть записанным; но все четыре, со всеми их разнообразными разделами и подразделами, так и остались лежать нетронутыми, и Анна отложила авторучку.

Она попробовала музыку, разную — прослушала кусочки джаза, что-то из Баха, что-то из Стравинского, думая, что, может быть, музыка сможет выразить то, что словам не под силу; но оказалось, что она проживает один из тех моментов, а они случались у нее все чаще, когда музыка ее только раздражает, словно атакуя мембраны ее внутреннего уха, сопротивляющегося звукам как врагам.

Она себе сказала: не понимаю, почему мне все никак не удается признать тот факт, что все слова несовершенны и неточны по своей сути. Если б я считала, что они способны выразить правду, то я бы не писала в таких журналах, которые я и показать-то никому не могу — за исключением Томми, разумеется.

В ту ночь Анна почти не спала; она лежала, снова и снова продумывая те мысли, которые стали для нее уже столь привычными, что она начинала томиться и скучать при одном лишь только их приближении, — мысли о политике, о принципах развития событий в современном мире. Это было снижением до уровня банальности; потому что, как обычно, она пришла к заключению, что любое действие, которое она могла бы совершить, будет совершено ею без всякой веры, а именно без веры в «хорошее» и «плохое», это будет просто неким условным действием, при этом можно надеяться, что оно может оказаться и хорошим, но, кроме этой надежды, в нем не будет ничего. Однако и при подобном настрое мыслей она вполне может прийти к принятию таких решений, которые будут в итоге стоить ей жизни, или — свободы.

Она проснулась очень рано и вскоре оказалась у себя на кухне, она стояла посреди кухни с полными руками кусочков газет и кнопок, поскольку стены большой комнаты были уже полностью, сколько она может дотянуться, покрыты вырезками. Ее это настолько поразило, что она даже на время отложила в сторону новые вырезки и кипы журналов и газет. Она думала: нет никаких разумных оснований для того, чтоб мне испытывать такое потрясение из-за того, что я перемещаюсь в следующую комнату, ведь не шокировало меня то, что я покрыла вырезками все стены в первой комнате, — во всяком случае, не настолько, чтобы это смогло меня остановить.

Тем не менее ее обнадежила мысль, что она прекратит развешивать повсюду фрагменты из печати, содержащие информацию, которую невозможно усвоить. Стоя посреди большой комнаты, в которую она вернулась, Анна приказывала себе содрать все со стен. Но она была не в состоянии это сделать. Она опять переходила с места на место, перемещаясь по всей комнате, пытаясь увязать одно утверждение с другим, один набор слов с другим.

Телефонный звонок застал ее за этим занятием. Это была приятельница Молли. Американцу с левыми взглядами нужна была комната на несколько дней. Анна пошутила, что если речь идет об американце, то, значит, человек этот пишет эпический роман, ходит к психоаналитику и находится в процессе развода со второй женой; но сказала, что комнату он получит. Позже он позвонил ей сам и сказал, что зайдет ближе к вечеру, около пяти. Анна к его приходу оделась, вдруг поняв, что за последние несколько недель она нормально одевалась лишь для того, чтобы выбежать за кнопками или каким-нибудь куском еды. Около пяти американец позвонил снова, чтобы сказать, что он прийти не сможет, что ему надо встретиться со своим литературным агентом. Анну поразило то продуманное обилие деталей, которыми он снабдил свой отчет о предстоящей деловой встрече с агентом. Через несколько минут снова позвонила приятельница Молли, чтобы сказать, что Милт (американец) идет на вечеринку к ней домой, не хочет ли и Анна к ним присоединиться? Анна почувствовала, что начинает раздражаться, потом, пожав плечами, успокоилась; она отклонила приглашение; снова надела свой халат и вернулась на пол, в окружение газет.

Поздно вечером позвонили в дверь. Анна открыла и увидела американца. Он извинился, что не позвонил; она извинилась, что не одета должным образом.

Он был молод, по ее оценке ему было около тридцати; волосы — каштановые, молодые, коротко стриженные, похожие на мех здорового животного, тонкое умное лицо, в очках. Умный, проницательный и компетентный американец. Анне был хорошо знаком такой тип людей, она «называла» его, присваивала ему ярлык в сотни раз более сложный и изощренный, чем его английскому эквиваленту, поскольку он был обитателем страны отчаянного безрассудства, Европе пока еще неведомого.

Когда они карабкались вверх по лестнице, он начал извиняться за то, что был вынужден пойти на встречу с агентом; но она перебила его, спросив, понравилась ли ему вечеринка. Он издал отрывистый смешок и сказал:

— Что ж, вы меня поймали.

— Вы спокойно могли сказать мне, что хотите сходить на вечеринку, — ответила она.

Они стояли на кухне, изучающе друг друга рассматривая, улыбаясь. Анна думала: «Женщина, у которой нет мужчины, не может познакомиться ни с одним мужчиной, независимо от того, какой он, сколько ему лет, без того, чтобы не задуматься, пусть даже и на полсекунды: „А вдруг это тот самый?“ Вот по какой причине его ложь вызвала во мне раздражение. До чего же все это утомительно, как мне надоели все эти до отвращения предсказуемые эмоции».

Она спросила:

— Хотите посмотреть комнату?

Он стоял, опираясь на спинку выкрашенного в желтый цвет кухонного стула, удерживая таким образом равновесие, потому что на вечеринке явно выпил лишнего. Он сказал:

— Да, хочу.

Но не двинулся с места. Она заметила:

— У вас есть передо мной преимущество — я-то трезвая. Но кое-что я вам должна сказать. Во-первых, я знаю, что все американцы не богаты, поэтому арендная плата невелика.

Он улыбнулся.

— Во-вторых, вы пишете эпический роман и…

— Неверно, я его еще не начал.

— Еще вы ходите к психоаналитику, потому что у вас есть проблемы.

— Опять неверно, один раз я наведался к промывателю мозгов, после чего решил, что сам я справлюсь лучше.

— Что ж, это хорошо, с вами, по крайней мере, можно будет говорить.

— Почему вы как будто бы защищаетесь все время?

— Я бы сама, скорее, сказала, что я веду себя агрессивно, нападаю, — сказала Анна со смехом. Она с интересом для себя отметила, что могла бы столь же легко вместо этого расплакаться.

Он сказал:

— Я вторгся сюда в столь неподобающее для визита время потому, что я хочу сегодня здесь лечь спать. Я был в гостях у членов Молодежной христианской организации, а в любом из известных мне городов это — самое для меня неподходящее место. Я взял на себя смелость сразу захватить с собою чемодан, который я оставил у вас под дверью, и эта моя маленькая хитрость, конечно, шита белыми нитками.

— Тогда заносите его в дом, — сказала Анна.

Он пошел вниз, за чемоданом. Анна прошла в большую комнату, чтобы приготовить для него постельное белье. Она туда пошла без всякой задней мысли; но у нее внутри все оборвалось, когда она услышала, как за ее спиной он прикрывает дверь, она застыла, мгновенно себе представив, какое впечатление может произвести на постороннего эта ее комната. Пол вздымается волнами журналов и газет; вместо обоев на стенах газетные вырезки; кровать не убрана. Она обернулась, держа в руках простыни и наволочки, и сказала:

— Не могли бы вы самостоятельно постелить…

Но он уже был в комнате и проницательно ее осматривал, сосредоточенно поблескивая стеклами очков. Потом он уселся прямо на ее рабочий стол, туда, где были разложены ее тетради, и начал болтать ногами. Американец смотрел на нее (она себя увидела со стороны: линялый халат красного цвета, пряди прямых неубранных черных волос свисают вдоль давно не знавшего косметики лица), на стены, на пол, на кровать. Потом, насмешливо изображая потрясение, он выдохнул:

— Вот это да!

Но было видно, что он искренне обеспокоен.

— Мне сказали, что вы левый, — сказала Анна, словно взывая к его милосердию; с интересом обнаружив, что именно это она инстинктивно предложила ему в качестве объяснения своей ситуации.

— Устаревший, послевоенный.

— Я жду, когда вы скажете: я и еще трое остальных социалистов в Штатах, мы собираемся…

— Еще четверо.

Он подошел к стене, как будто к ней подкрался, снял очки, чтоб рассмотреть «обои» из газет (обнажив плывущий от близорукости взгляд), и повторил:

— Вот это да!

Он осторожно посадил очки на место и сказал:

— Был у меня один знакомый, первоклассный журналист, обозреватель. Если вы хотите знать, что было бы, по-моему, вполне и в высшей степени естественно, кем он мне доводился, могу сказать, что был он мне как отец. Он был красным. Потом его пристукнуло что-то одно, потом другое, ага, можно это описать и так, и вот уже три года он сидит в Нью-Йорке, в своей квартире без горячей воды, он там сидит, зашторив окна, и все время читает прессу. Кипы газет доросли уже до потолка. Свободное пространство сократилось, скажем, по моим скромным предварительным подсчетам, до двух квадратных ярдов. А раньше, до вторжения газет, квартира была очень большой.

— Моей мании всего несколько недель от роду.

— Считаю своим долгом поставить вас в известность, что она из разряда тех вещей, которые, раз возникнув, могут съесть вас без остатка, а доказательство тому — мой бедный друг. К слову, его имя — Хэнк^[40].

— Естественно.

— Хороший человек. Печально это видеть, что кто-то пошел таким путем.

— К счастью, у меня есть дочь, которая вернется из школы через месяц, к этому времени я стану нормальной.

— Это может уйти в подполье, — сказал он, сидя на столе и болтая в воздухе своими тощими ногами.

Анна начала затягивать постель покрывалом.

— Это в мою честь?

— В чью же еще?

— Разобранные постели — мой конек.

Милт молча к ней приблизился, пока она стояла, согнувшись над кроватью. Она сказала:

— У меня было столько холодного и эффективного секса, сколько я вообще могу вместить.

Он вернулся к столу и небрежно бросил:

— А у кого из нас его не было? Что случилось со всем этим теплым, преданным сексом, о котором мы читаем в книгах?

— Он ушел в подполье, — сказала Анна.

— Кроме того, я даже и не эффективен в этих делах.

— Что, так ни разу и не получилось как следует? — спросила Анна, не пожелав оставить без внимания его слова.

Она повернулась к нему, постель была убрана. Они улыбались друг другу, иронично.

— Я люблю свою жену.

Анна засмеялась.

— Ага. Именно поэтому я с ней развожусь. Или она разводится со мной.

— Что ж, и меня однажды любил мужчина — я имею в виду, по-настоящему любил.

— Ну и?

— Ну и он меня бросил.

— Можно понять. Любовь — дело слишком сложное.

— А секс — слишком холодное.

— Хотите сказать, что с тех пор вы храните целомудрие?

— Вряд ли было бы уместно так сказать.

— Я так и думал.

— Все равно.

— Теперь, когда мы прояснили наши позиции, не могли бы мы лечь в постель? Я немного перебрал и хочу спать. А спать один я не могу.

Эти слова — «А спать один я не могу» — были произнесены с холодной беспощадностью человека, дошедшего до края. Анна испугалась, а потом посмотрела на него внимательно, изучающе, изо всех сил стараясь понять его состояние. Милт сидел на ее столе и улыбался, его состояние было отчаянным, но он держал себя в руках.

— Я пока еще могу спать одна, — сказала Анна.

— Тогда, исходя из преимуществ вашего положения, вы можете проявить великодушие.

— Очень мило.

— Анна, мне это очень нужно. Когда кому-то что-то очень нужно, мы ему это даем.

Она ничего не ответила.

— Я не стану ничего просить, не стану ничего требовать и уйду, когда мне скажут.

— Да уж, — сказала Анна. Она вдруг сильно разозлилась; ее даже затрясло от злости. — Никто из вас ничего не просит — ничего, кроме всего, но только ровно на такое время, пока вам это нужно.

— В такое уж время мы живем, — сказал он.

Анна рассмеялась. Ее гнев прошел. Он тоже засмеялся. Неожиданно, громко, с облегчением.

— А где вы провели прошлую ночь?

— У вашей подруги Бетти.

— Она не моя подруга. Она подруга моей подруги.

— Я провел с ней три ночи. После второй она сказала, что меня любит и что готова уйти ко мне от мужа.

— Весьма прямолинейно.

— Ведь вы не стали бы так делать, правда?

— Вполне могла бы. Как и любая женщина, которой очень понравился мужчина.

— Но, Анна, вы должны понять…

— Ах, я все понимаю очень хорошо.

— Тогда мне не нужно застилать свою постель?

Анна расплакалась. Он к ней подошел, сел рядом, обнял ее одной рукой.

— Какое-то безумие, — сказал он. — Мотаешься по миру — я мотаюсь по всему миру, вам сказали? — открываешь какую-нибудь дверь и обнаруживаешь, что за ней скрывается человек в беде. Стоит только приоткрыть очередную дверь, ты тут же видишь разбитого вдребезги человека.

— Возможно, вы просто выбираете именно такие двери.

— Даже если так, на моем пути встретилось немыслимое количество дверей, открыв которые… не плачьте, Анна. Не плачьте, если только вам это не в радость, а похоже, что не в радость.

Анна позволила себе откинуться назад, на подушки, она лежала молча. Он сидел с ней рядом, сгорбившись, пощипывая нижнюю губу, сидел печальный, умный, непреклонный.

— Что позволяет вам надеяться, что наутро второго дня я не скажу вам: «Я хочу, чтобы вы со мной остались?»

Он осторожно проговорил:

— Вы слишком для этого умны.

Анне была неприятна его осторожность, она сказала:

— Это будет мне эпитафией: «Здесь лежит Анна Вулф, которая всегда была слишком умной. Она их отпускала».

— Могло быть и хуже, вы могли их оставлять, как делают другие, некоторых я знаю лично.

— Да, полагаю, это так.

— Пойду надену свою пижаму и вернусь.

Оставшись одна, Анна сняла халат, поколебалась, выбирая, что ей надеть — ночную рубашку или пижаму, — и выбрала рубашку, инстинктивно зная, что он бы предпочел, чтобы она была в пижаме: это было своего рода заявлением.

Он вошел, в очках, в халате. Она уже лежала, он помахал ей рукой. Потом он подошел к стене и начал отдирать кусочки газетной бумаги.

— Маленькая услуга, — сказал он, — но, как я чувствую, уже несколько запоздалая.

Анна слышала тихий звук рвущейся бумаги, тихий стук кнопок, осыпающихся на пол. Она лежала, заложив руки за голову, и слушала. Она чувствовала, что ее взяли под защиту, что о ней заботятся. Время от времени она приподнимала голову, чтобы посмотреть, как у него идут дела. В комнате медленно и постепенно проступала белизна стен. На эту работу ушло немало времени, более часа.

Наконец он сказал:

— Ну вот, порядок. Первый шаг к спасению еще одной души.

Потом он протянул руки, чтобы собрать акры грязных газетных вырезок с пола, задвинул груды газет и журналов под ее рабочий стол.

— А что это за книги? Еще один роман?

— Нет. Хотя однажды я и написала роман.

— Я его читал.

— Он вам понравился?

— Нет.

— Нет? — Анну это приятно удивило. — Что ж, очень хорошо.

— Деланно красивый. Вот как я бы выразился, если бы меня спросили.

— На второе утро я попрошу, чтобы вы остались, это уже подкатывает, я чувствую.

— Так что это за полезные тетради?

Он начал открывать тетради.

— Я не хочу, чтобы вы их читали.

— А почему нет? — спросил он, уже читая.

— Их читал только один человек. Он попытался себя убить, это у него не получилось, в результате он ослеп, а теперь он превратился ровно в то, чего хотел избежать, когда пытался себя убить.

— Печально.

Анна приподняла голову, чтобы на него взглянуть. На его лице играла нарочито глуповатая совиная улыбка.

— Хотите сказать, все это — ваша вина?

— Необязательно.

— Ну, я — не потенциальный самоубийца. Я бы сказал, что я скорее кормлюсь от женщин, высасываю жизненную силу у других, но я по складу не самоубийца.

— Хвастаться тут нечем.

Пауза. Потом:

— Что ж, ну да, пожалуй, это так. И, посмотрев на это под разными углами, я бы сказал, что это то, что я хотел бы заявить. Что я и делаю. Я не хвастаюсь. А делаю заявление. Даю определение. По крайней мере, я это понимаю. Что означает, что я могу победить это в себе. Вы бы удивились, если бы узнали, сколько у меня знакомых, которые себя убивают или которые кормятся от других людей, но они этого не понимают.

— Нет, я бы не удивилась.

— Хорошо. Но я это понимаю, я понимаю, что я делаю, поэтому я смогу это победить.

Анна услышала глухой звук — хлоп, хлоп, — это он захлопывал ее тетради. Она услышала жизнерадостный и молодой, практичный голос:

— Что вы пытались сделать? Поймать в клетку правду? Истину и тому подобное?

— Что-то в этом роде. Но — тщетно. Ничего хорошего из этого не вышло.

— Ничего хорошего нет и в том, чтобы позволять этому стервятнику — чувству вины — клевать вас, в этом ничего хорошего нет совсем.

Анна рассмеялась. Он начал петь, сочиняя на ходу некое подобие популярной песенки:

Он подошел к ее проигрывателю, внимательно изучил ее пластинки, выбрал Брубека. Сказал:

— Из дома — домой. Я уехал из Штатов, сгорая от желания получить новый жизненный опыт, но всюду я нахожу ту музыку, которую оставил у себя за спиной, дома.

Он сидел, похожий в своих очках на торжественную и жизнерадостную сову, подергивал плечами и шевелил губами в ритме джаза.

— Это, несомненно, — пропел он, — создает у меня ощущение целостности и непрерывности, да, вот правильные слова, опре-е-еделенно, ощущение цело-о-остности и непрерывно-о-о-сти, из города в город — одна и та же музыка, а за каждой дверью — такой же псих, как я.

— Я псих только на время, — сказала Анна.

— Ну да. Но вы там были. Этого достаточно.

Он подошел к кровати, снял халат, залез в кровать, как брат, по-дружески, непринужденно.

— А вам не интересно знать, почему я пребываю в такой плачевной форме? — спросил он после паузы.

— Нет.

— Я все равно вам расскажу. Я не могу спать с женщинами, которые мне нравятся.

— Банально, — сказала Анна.

— О да, согласен. Банально до уровня тавтологии и скуки.

— И довольно для меня печально.

— И для меня печально, правда же?

— Вы понимаете, что я сейчас чувствую?

— Да. Поверьте, Анна, понимаю, и мне очень жаль, я же не бесчувственный чурбан.

Пауза. Потом:

— А вы подумали: «А как насчет меня?»

— Как ни странно, да.

— А хочешь, я тебя трахну? Я мог бы, будь что будет.

— Нет.

— Нет. Я так и думал, что ты не захочешь, и это правильно.

— Все равно.

— Как бы тебе понравилось быть на моем месте? Женщина, которая мне нравится больше всех на свете, — это моя жена. Последний раз я ее трахал в наш медовый месяц, так уж получилось. После того случая занавес упал. Спустя три года она сильно рассердилась и сказала: «Хватит». Станешь ли ты ее винить за это? Стану ли это делать я? Но я ей нравлюсь больше, чем кто-либо на свете. Три последние ночи я провел с подругой твоей подруги, с Бетти. Мне она не нравится, но мне определенно нравится некий маленький изгиб в районе ее попы.

— Ох, не надо.

— Хочешь сказать, ты слышала все это уже и раньше?

— В той или иной форме — да.

— Ну да, ага, всем нам доводилось выслушивать подобные признания. Стоит ли мне предложить твоему вниманию социологическое — да, вот правильное слово, социологическое толкование причин этого явления?

— Нет, я их знаю.

— Я так и думал. Хорошо. Да, хорошо. Но я собираюсь это победить. Я тебе уже это говорил. Я по характеру великий верующий. Я бы это так назвал — с твоего позволения? Я великий верующий в том смысле, что я понимаю, что я делаю неправильно, я это признаю, и я говорю: я собираюсь это победить.

— Хорошо, — сказала Анна. — Я такая же.

— Анна, ты мне нравишься. И спасибо, что разрешила мне остаться. Я схожу с ума, когда я сплю один.

Потом, помолчав, он добавил:

— Тебе повезло, что у тебя есть этот твой ребенок.

— Я это знаю. Потому-то я и нормальная, а ты псих.

— Да. Моя жена детей не хочет. Ну, может быть, и хочет. Но она мне сказала: «Милт, — она сказала, — я не стану рожать ребенка от мужчины, у которого на меня встает только тогда, когда он напивается».

— Так и сказала, этими словами? — спросила Анна, возмущенно.

— Нет, куколка. Малышка, нет. Сказала: «Я не стану рожать ребенка от мужчины, который меня не любит».

— Как глупо, — сказала Анна, очень горько.

— Не таким тоном, Анна. Или я буду вынужден уйти.

— Тебе не кажется, что есть что-то немного странное в такой вот ситуации: мужчина приходит к женщине домой и говорит: «Мне нужно разделить с тобой постель, потому что я схожу с ума, когда я сплю один, но я не могу заняться с тобой любовью, потому что тогда я тебя возненавижу?»

— Нечто более странное, чем кое-какие явления, которые мы могли бы сейчас припомнить и упомянуть?

— Нет, — сказала Анна рассудительно. — Нет.

Она добавила:

— Спасибо, что очистил от всей этой ерунды мои стены. Спасибо. Еще несколько дней, и я бы действительно тронулась умом.

— Был рад помочь. Я полный неудачник, Анна, в данный момент — полный неудачник, Анна, и можешь мне этого не говорить, однако есть кое-что такое, что я умею делать очень хорошо: когда я вижу, что человек в беде, я всегда точно знаю, какие именно строгие меры необходимо срочно предпринять.

Они уснули.

Утром она ощутила в своих объятиях его смертельный холод, тяжесть ужасающего холода, это было все равно что обнимать смерть. Она медленно его растерла, согрев и разбудив его. Теплый, проснувшийся и благодарный он в нее вошел. Но к тому времени она уже была во всеоружии, была готова к обороне и не могла справиться со своим напряжением, расслабиться ей не удалось.

— Ну вот, — сказал он потом, — я так и знал. Разве я был неправ?

— Да, ты был прав. Но в мужчине с гигантской эрекцией есть что-то такое, против чего трудно устоять.

— Все равно, тебе следовало попытаться. Потому что теперь мы будем вынуждены тратить очень много своих сил на то, чтобы избежать взаимной неприязни.

— Но я не чувствую неприязни по отношению к тебе.

Они друг другу очень нравились, они чувствовали грусть и близость, дружескую нежность, как люди, прожившие в браке двадцать лет.

Он пробыл с ней пять дней, каждую ночь он спал в ее постели.

На шестой день она сказала:

— Милт, я хочу, чтобы ты со мной остался.

Она произнесла это кривляясь, пародийно, это было злой пародией и на саму себя, она как будто себя бичевала и наказывала, а он ответил, улыбаясь, грустно:

— Ну да, я знаю, что пора двигаться дальше. Мне пора двигаться. Но почему я должен это делать, почему я должен это делать?

— Потому что я хочу, чтобы ты остался.

— Почему ты не можешь этого принять? Почему нет? — Стекла его очков поблескивали беспокойно, он презабавно сложил губы в мину якобы искреннего удивления, но он был очень бледен, а на его лбу сверкали капельки пота. — Вы должны принимать нас, должны принимать, разве ты этого не знаешь? Разве ты не понимаешь, что нам все это дается гораздо тяжелее, чем вам? Я знаю, что вам горько и обидно за себя и что вы в этом правы, но если вы не сможете принять нас, как мы есть, и провести нас через это…

— То же могу сказать и вам, — сказала Анна.

— Нет. Потому что вы крепче нас, добрее, вам под силу это сделать.

— В следующем городе найдешь себе новую женщину с хорошим нравом.

— Если повезет.

— А я надеюсь, что так и будет.

— Да, я знаю, что ты надеешься на это. Я это знаю. И спасибо тебе… Анна, я собираюсь это победить в себе. Ты имеешь все основания считать, что я не справлюсь. Но я справлюсь. Я знаю, что я справлюсь.

— Тогда — удачи, — сказала Анна, улыбаясь.

Перед тем как он ушел, они встретились на кухне. Они там постояли, откровенно не желая друг с другом расставаться, едва удерживая слезы.

— Ты же не собираешься сдаваться, Анна?

— А почему бы нет?

— Это было бы весьма печально.

— Помимо этого, ведь ты же можешь однажды снова захотеть сюда наведаться, на пару ночек.

— Хорошо. Ты обладаешь правом так говорить.

— Но в следующий раз я буду занята. Во-первых, я выйду на работу.

— Ой, подожди, попробую догадаться без подсказки. Собираешься заняться социальной деятельностью? Собираешься — дай-ка я прикину на себя — собираешься стать социальным работником с уклоном в психотерапию, или учительницей в школе, или что-то в этом роде?

— Что-то в этом роде.

— Все мы к этому приходим.

— Тебя от этого убережет, однако, твой эпический роман.

— Анна, зачем так зло.

— А я доброй себя не чувствую. Мне хочется кричать, визжать и все вокруг крушить.

— Как я уже говорил раньше, это и есть мрачная тайна наших дней, никто об этом вслух не говорит, но, стоит только открыть любую дверь, тебя приветствует пронзительный и резкий, отчаянный, беззвучный крик.

— Ладно, в любом случае спасибо за то, что вытянул меня… оттуда, где я находилась.

— Всегда к вашим услугам.

Они поцеловались. Милт легко запрыгал вниз по ступенькам, чемодан в руке; внизу он оглянулся, чтобы сказать:

— Ты должна была сказать — я напишу.

— Мы же не будем это делать.

— Нет, но давай хотя бы сохраним формы, хотя бы формы…

И он скрылся, напоследок махнув рукой.

Когда Дженет вернулась домой, она застала Анну за поиском новой, меньшей по размеру, квартиры и работы.

Молли позвонила Анне, чтобы сказать, что она выходит замуж. Женщины встретились на кухне у Молли, где та готовила для них салат и омлет.

— Кто он?

— Ты его не знаешь. Он из тех, кого мы раньше, бывало, называли прогрессивными бизнесменами. Знаешь, такой бедный еврейский мальчик из Ист-Энда, который, разбогатев, задабривал свою совесть тем, что давал деньги коммунистам. Теперь у них принято давать на какое-нибудь прогрессивное благое дело.

— А, так у него есть деньги?

— И немало. И дом в Хемпстеде^[41].

Молли повернулась к Анне спиной, и Анна смогла спокойно переварить услышанное.

— А что ты собираешься делать с этим домом?

— А ты не догадываешься?

Молли снова к ней повернулась, ее голос ожил от вернувшихся в него ноток столь характерной для его хозяйки ироничности. Слова сопровождались кривоватой, но бравой улыбкой.

— Не хочешь же ты сказать, что его заберут себе Марион с Томми?

— А как иначе? Ты что же, их не видела?

— Нет. Ни их, ни Ричарда.

— Ну так вот. Томми весь нацелился на то, чтобы пойти по стопам Ричарда. Его уже внедрили, он постепенно принимает на себя обязанности, а Ричард собирается уменьшить круг своих забот и наконец остепениться, зажив с Джин.

— Хочешь сказать, он вполне счастлив и всем доволен?

— Ну, я встретила его на улице вместе с его красоткой на той неделе, однако не будем пока делать поспешных выводов.

— Да, не будем.

— Томми весьма решительно настроен на то, чтоб никогда не стать таким реакционным и непрогрессивным, как его отец. Он говорит, что мир изменится усилиями крупных прогрессивных бизнесменов и за счет давления на государственные департаменты.

— По крайней мере, очень современно.

— Анна, пожалуйста, не надо.

— Ну, а как Марион?

— Она купила магазин одежды в Найтсбридж^[42]. Она собирается торговать хорошей одеждой, — понимаешь, хорошей, а не модной. За ней уже везде ходят толпой всякие мелкие чудики, которые ее используют, она же их обожает, она много хихикает и пьет немножко больше, чем ей следует, и считает, что все они прелестные и милые.

Руки Молли лежали на коленях, соприкасаясь кончиками пальцев, и упражнялись в ехидном воздержании от комментариев.

— Понятно.

— А как там твой американец?

— Ну, у меня с ним был роман.

— Я бы сказала, не самый разумный из твоих поступков.

Анна рассмеялась.

— Что смешного?

— Замужество с человеком, имеющим дом в Хемпстеде, уведет тебя очень далеко от всей этой мышиной возни чувств.

— Да, слава Богу.

— Я собираюсь выйти на работу.

— Хочешь сказать, что ты не собираешься писать?

— Да.

Молли отвернулась, с легкими шлепками побросала куски омлета на тарелки, наполнила корзиночку для хлеба свежим хлебом. Она выразительно промолчала.

— Ты помнишь доктора Норта? — спросила Анна.

— Да, конечно.

— Он открывает нечто вроде консультации по вопросам брака и семьи — наполовину государственной, наполовину частной. Он говорит, три четверти из тех, кто обращается к нему с различными болями и болячками, — это на самом деле люди, у которых неполадки в браке. Или вообще нет семьи.

— И ты там будешь щедро раздавать полезные советы.

— Что-то в этом роде. И я собираюсь вступить в партию лейбористов и начать преподавать в вечерней школе для детей с проблемами.

— То есть мы обе окажемся ассимилированными в британскую жизнь у самых ее оснований.

— Я изо всех сил стараюсь избежать этого тона.

— Ты права — просто меня повело от мысли, что ты будешь давать консультации по вопросам брака и семьи.

— Я прекрасно разбираюсь в чужих браках.

— О да! Что ж, может быть, однажды ты и меня увидишь на том стуле, который будет стоять напротив твоего. Там, в консультации.

— Я сомневаюсь.

— Да, я тоже. Ничто не сравнится с точным знанием размеров той кровати, в которую предстоит вписаться.

Недовольная собой, а ее руки сделали раздосадованное движение, Молли скривилась и сказала:

— Ты плохо на меня влияешь, Анна. Я уже полностью смирилась со своей участью, а тут приходишь ты. А на самом деле я думаю, что мы прекрасно с ним поладим.

— Не вижу никаких для этого препятствий, — сказала Анна.

Короткое молчание.

— Все это очень странно, верно ведь, Анна?

— Очень.

Вскоре Анна сказала, что ей пора поторопиться к Дженет, которая должна уже вернуться из кино, куда она ходила со своей подругой.

Женщины поцеловались и расстались.

Примечания

1

Моррис Уильям (1834–1896) — английский художник, писатель, теоретик искусства. С 1860-х гг. выступал с социальной критикой, видел в искусстве средство преобразования общества.

(обратно)

2

Найтингейл Флоренс (1820–1910) — английская медсестра, организатор и руководитель отряда санитарок во время Крымской войны 1853–1856 гг. Создала систему подготовки кадров среднего и младшего медперсонала в Великобритании.

(обратно)

3

В оригинале — stars and stripes; букв, звезды и полосы; название государственного флага США. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

4

От англ. «белый» и «черный».

(обратно)

5

Сокращенное от versus — против (лат.).

(обратно)

6

Влеи — часть пейзажа Южной Африки: болотистые травянистые низины, в первую очередь те, воды которых питают ручей или реку.

(обратно)

7

Баас — южноафриканский вариант слова «босс», использовавшийся цветными в качестве обращения к белому хозяину или начальнику.

(обратно)

8

Горная долина в Шотландии, место кровавой резни, устроенной в 1692 г. Кэмпбеллами и английскими войсками, во время которой были жестоко убиты многие представители клана Макдоналдсов.

(обратно)

9

Небольшой, отдельно стоящий холм (южно-афр.).

(обратно)

10

Место проведения ежегодных скачек, являющихся важным событием в жизни английской аристократии.

(обратно)

11

May May — основанное в 1952 г. тайное политическое сообщество, состоявшее преимущественно из представителей племени кикуйу и провозгласившее своей основной задачей изгнание европейских поселенцев из Кении путем совершения террористических актов.

(обратно)

12

Вельд — травянисто-кустарниковая саванна в Южной Африке.

(обратно)

13

В данном случае комический эффект создается за счет того, что первое и основное значение английского слова «mistress» — «хозяйка, госпожа», и лишь одно из последующих — «любовница». Вилли имеет в виду, что обычно так черные называют белых, а не наоборот.

(обратно)

14

Кестлер Артур (1905–1983) — английский писатель и философ. Был корреспондентом в Испании во время гражданской войны. Приговорен к смертной казни правительством Франко, но под международным давлением освобожден. Массовые репрессии в СССР привели его к переходу на либеральные позиции и отказу от марксизма. В наиболее известном романе «Слепящая тьма» (1940) Кестлер талантливо описал психологический механизм сталинского террора.

(обратно)

15

По-английски: «H-Bomb», что и позволяет автору этих строк обыграть совпадение названия водородной бомбы и перекиси водорода, использующейся в парикмахерском деле (в обоих названиях содержится латинская буква «Н» — общепринятое обозначение водорода).

(обратно)

16

Остров у юго-восточного побережья Китая, часть Тайваня.

(обратно)

17

Любовь моя (фр.).

(обратно)

18

«Yes, sir» — так принято отвечать командирам в американской армии; соответствует русскому: «Так точно», «Есть», «Слушаюсь».

(обратно)

19

Харди Джеймс Кейр (1856–1915) — основатель и лидер Шотландской Рабочей партии (1888), Независимой партии Великобритании (1893). Официальный лидер Лейбористской партии с момента ее основания (1900).

(обратно)

20

Девица, барышня (фр.).

(обратно)

21

Тюрьма в пригороде Лондона.

(обратно)

22

Боже мой! (фр.).

(обратно)

23

Лионский вокзал (фр.).

(обратно)

24

Гиссинг Джордж (1857–1903) — английский писатель-реалист, в произведениях которого преобладала социальная тематика.

(обратно)

25

Кампанья — коммуна в итальянском округе Кампанья, который подчиняется г. Салерно.

(обратно)

26

Подлецы! (фр.).

(обратно)

27

Ле Галес — один из кварталов Парижа.

(обратно)

28

Кафе в Париже, на углу бульвара Сен-Жермен и ул. Сен-Бенуа; излюбленное место сбора богемы. Получило свое название в честь богини Флоры, статуя которой находится на другой стороне бульвара напротив кафе.

(обратно)

29

Не знаю чем (фр.).

(обратно)

30

Боссюэ Жак Бенинь (1627–1704) — французский писатель; епископ. Рассматривал историю как осуществление воли провидения, отстаивал идею божественного происхождения абсолютной власти монарха.

(обратно)

31

По описанию богослужения понятно, что речь идет не о Пасхальной, а о предшествующей ей Страстной неделе.

(обратно)

32

«О подражании Христу» — философско-религиозный трактат, содержащий наставления по духовной жизни; написан не позже 1427 г.; автором его предположительно является Фома Кемпийский, немецкий монах и священник.

(обратно)

33

Лоуренс Томас Эдвард (1888–1935) — британский археолог и писатель, участник военных действий между арабскими племенами и турецкой регулярной армией; более известен как Полковник Лоуренс, или Лоуренс Аравийский; считается военным героем как в Великобритании, так и в ряде арабских стран Ближнего Востока.

(обратно)

34

Роммель Эрвин (1891–1944) — немецкий генерал-фельдмаршал (1942), во время Второй мировой войны командующий войсками в Северной Африке и группой армий в Италии и Франции. Участник заговора против Гитлера (1944), покончил жизнь самоубийством.

(обратно)

35

Пикси — персонаж фольклора юго-западной Англии; маленькое существо, фея или эльф; некоторые считают, что в пикси воплощаются души младенцев, умерших до крещения.

(обратно)

36

Улица и район в Нью-Йорке, известные своими дешевыми барами, гостиницами и криминальными жителями.

(обратно)

37

Привилегированные частные школы, где в основу методов обучения положен принцип педоцентризма, отрицающий систематическое обучение и воспитание детей по заранее разработанным учебным программам, твердому расписанию и требующий организации занятий только на основе непосредственно возникающих у детей желаний и интересов. Появились в конце XIX — начале XX вв.

(обратно)

38

Стоун — мера веса, равняется 6,34 кг.

(обратно)

39

Сэр Галаад — один из рыцарей Круглого стола, воплощение добродетели.

(обратно)

40

Намек на английское слово «hank», одно из значений которого «связывать, ловить в силки».

(обратно)

41

Фешенебельный район на севере Лондона, частично сохраняет характер живописной деревни.

(обратно)

42

Фешенебельный район лондонского Уэст-Энда, известен своими дорогими магазинами.

(обратно)

Оглавление

Предисловие автора

Свободные женщины 1

Свободные женщины 2

Свободные женщины 3

Свободные женщины 4

Свободные женщины 5

*** Примечания ***